Чужие дочери читать онлайн - Лидия Азарина

Чужие дочери

Лидия Азарина

Почему мы так редко думаем о том, как отзовутся наши слова и поступки в будущем? Почему так редко подводим итоги? Кто вправе судить, была ли принесена жертва или сделана ошибка? Что можно исправить за один месяц, оставшийся до смерти? Что, уходя, оставляем после себя? Трудно ищет для себя ответы на эти вопросы героиня повести – успешный адвокат Жемчужникова.

Автор книги, Лидия Азарина (Алла Борисовна Ивашко), юрист по профессии и призванию, помогая людям в решении их проблем, накопила за годы работы богатый опыт человеческого и профессионального участия в чужой судьбе. Осмысливая и анализируя этот опыт, она в своих произведениях старается донести его до читателей.

Лидия Азарина

Чужие дочери

Да не судимы будете…

…ибо, какою мерою мерите, такою же отмерится и вам.

    (Гл. 6. Библия – От Луки святое благовествование. Прит. 19, 17, от Матфея – 7. 2, от Марка – 4. 24.)

© Азарина Л., 2014

© Оформление. ИПА «Регистр», 2014

* * *

«Удалось! Отменили все!!! По краю балансировала почти безнадежно. Какая я умница! Даже не верится! Получите!» – и следа этих мыслей нельзя было заметить на уверенном и располагающем лице популярного в области адвоката Людмилы Борисовны Жемчужниковой. Строгое светло-зеленое платье с клетчатым галстуком, лацканами и отворотами рукавов подчеркивало подтянутую фигуру, отлично гармонировало с темно-рыжими локонами, свободно падавшими на плечи. В 43 года, как, впрочем, и в молодости, Жемчужникову нельзя было назвать красавицей: приятная, но не более, внешность. Ее гордостью были густые, крупно вьющиеся волосы и выразительные глаза редкого темно-зеленого цвета. В последний год она приобрела характерный лоск ухоженной женщины: сказался финансовый результат работы, дом был уже закончен, пришло время тратиться только на себя любимую. Жаль только, что времени по-прежнему не было.

Несколько минут назад закончилось заседание коллегии по гражданским делам областного суда. Сложнейший спор о разделе недвижимости между наследниками после года тяжб завершился полной победой клиента Жемчужниковой. Артистические выверты трех дорогих столичных адвокатов не спасли ответчика. Любимый девиз Жемчужниковой «закон и логика» снова сработал. Измученный клиент Жемчужниковой был даже не в состоянии оценить ситуацию, только спрашивал:

– А что теперь? А как теперь? Куда мне? А Вы куда?

– Николай Игнатьевич! Мы победили. Надзорной жалобы не будет. Все. Конец. Все устали, перенервничали, поезжайте сейчас домой, обрадуйте родных, завтра встретимся и все обговорим. Позвоните мне в 8 часов. Идите, идите, я на машине, доберусь сама.

Покатышев ушел, растерянно оглядываясь, запутался в вертушке на выходе и чуть не упал на крыльце.

«Господи! За год стал как родной: и выгнать жалко, и жить невозможно. И бывают же такие недотепы», – Жемчужникова вспомнила первое появление Покатышева у себя в кабинете и улыбнулась: на пути от входа в консультацию до стола в ее кабинете Покатышев толкнул троих, зацепился за ковер и выбил чашку с кофе из рук у помощницы, а усаживаясь, опрокинул монитор. Все последующие визиты носили почти такой же катастрофический характер.

О первом выступлении Покатышева в суде рассказывали анекдоты: усаживаясь, он упал со сломавшегося стула, чуть позже, выступая с обоснованием своей позиции, так эмоционально жестикулировал, что свалил трибуну свидетелей, шарахнулся от нее, зацепился за ступеньку перед столом судьи и, падая, опрокинул стол секретаря судебного заседания. В хорошую погоду Жемчужникова старалась работать с Покатышевым в парке: так было безопаснее.

При всей несуразности жестов и манер Покатышева его обожала красавица-жена, любили и помогали многочисленные родственники, поддерживали и сочувствовали друзья, коллеги, просто знакомые. Упорно преодолевая его кристальную правдивость, Жемчужникова за полгода с трудом смогла внушить своему клиенту, что не все следует рассказывать в зале суда, не нужно врать, но иногда следует промолчать. Основные усилия по этому делу ушли у нее на борьбу с характером и взглядами Покатышева. Таких клиентов в практике Жемчужниковой, слава богу, больше не было.

– Поздравляю, коллега! Вы всегда выступаете блестяще, но сегодня – просто фейерверк! Завидую и восхищаюсь! Пора Вам в столицу! – бархатный баритон Барсукова, известного московского адвоката представлявшего интересы ответчика, обволакивал, но взгляд оставался холодным и жестким.

– Ну что Вы, Николай Елизарович! Куда нам, провинциалам, до Вас! Какая столица! Мы уж тут, за сельской печкой, в провинции, посидим! – ответила Жемчужникова и направилась к выходу.

– Людмила Борисовна! Давайте вместе отметим Вашу победу, пообедайте с нами! Поговорим! – Елистратова, помощник Барсукова, придержала Жемчужникову за рукав.

– Да-да, уважаемая и несравненная! Пойдемте непременно, здесь напротив – очень хорошая кухня. Надо отдохнуть, перекусим, поговорим! – Барсуков и Нечитайло, второй адвокат-москвич, буквально обступили Жемчужникову. «Что-то им от меня нужно. Интересно, что? Надо соглашаться», – мелькнула мысль.

– При таком коллективном натиске невозможно отказаться! Пойдемте! Только просьба – давайте без обсуждений этого дела. Уже невмоготу, – сказала Жемчужникова.

– Да-да. Мы же не лесорубы, чтобы в лесу о женщинах, а с женщинами – о лесе, – попытался пошутить Нечитайло.

Хрустальный сентябрьский день был полон дымком сжигаемых листьев, речной прохладой и чем-то неуловимо грустным. Отшлифованная брусчатка на площади перед зданием суда поблескивала на солнце – за поворотом скрылись фонтанчики поливальной машины.

– Какой воздух! Просто родниковой свежести! – Барсуков чуть задыхался при ходьбе.

– Вот видите! А Вы говорите – в Москву! Там чем пахнет? Выхлопными газами и асфальтом! Причем круглый год! – ответила Жемчужникова.

– Ну, дорогая наша, сколько мы времени проводим на воздухе? 15 минут в день. А в помещениях – кондиционеры. Так что это не возражение, – парировал Барсуков.

Через площадь, напротив суда и слева от здания администрации, располагался ресторан. Еще в прошлом году он радовал глаз яркими витражами с золотыми рыбками, но кто-то из администрации вдруг счел их «нарушающими архитектурную целостность площади», и витражи заменили мрачными тонированными стеклами. Вместо броской вывески повесили табличку в официальном стиле, и фасад ресторана практически перестал отличаться от фасада здания администрации.

В ресторане «Золотая рыбка» Жемчужникову всегда встречали тепло: несколько лет назад она успешно защитила их интересы в хозяйственном суде, часто бывала здесь с приятельницами и коллегами. Метрдотель, приветливо улыбаясь, склонился в поклоне:

– Здравствуйте, Людмила Борисовна! Счастливы видеть Вас и Ваших гостей! Вы – в вип-зал?

– Да, пожалуй, – ответила Жемчужникова.

– Оказывается, Вас здесь хорошо знают, – отметил Барсуков.

– Да, еще одна «удобная» черта провинции – все всех знают, – улыбнулась Людмила Борисовна.

– Не только всех, но и обо всех, – подчеркнул Нечитайло, – а эта черта вряд ли удобна.

Вип-залом громко назывался небольшой кабинет на десять персон. Два больших вмонтированных в стену аквариума с

золотыми рыбками, водопад с подсветкой, тихая музыка и журчание воды навевали спокойствие. Скатерти и салфетки с вышивкой, изящные столовые приборы (почти серебро), мерцающий хрусталь и нежный фарфор сразу создавали праздничное настроение. Жемчужникова любила бывать здесь: даже обычный обед в этой комнате приносил хорошую разрядку и отдых.

Свободно расселись: они втроем – слева, Барсуков – напротив. «Как на совещании или на допросе», – у Жемчужниковой возникло неприятное ощущение.

– Вчера мы здесь отлично пообедали и поужинали, правда, в общем зале. Чем сегодня накормят? – спросила Елистратова официанта.

– Советую попробовать тройную уху и фирменные блюда из речной рыбы, и здесь хорошие розовые массандровские вина, – сказала Жемчужникова.

– А что будете Вы? – поинтересовался Барсуков.

– Салат и раковый суп, без вина – я за рулем, – ответила Людмила Борисовна.

– Очень скромно. При Вашей внешности не нужно никаких диет, надо получать удовольствие от всего, и от пищи, главным образом. Это моя позиция, – заявил Барсуков.

– Позиция очень приятная, но явно ведет к одышке, – не удержалась от шпильки Жемчужникова.

Все с аппетитом принялись за закуски. Людмила Борисовна с интересом наблюдала, как Барсуков прямо-таки священнодействовал за столом. Официанта он отослал. Поднял на свет графинчик с водкой, полюбовался сверканием хрусталя, точным движением наполнил доверху тяжелые, с морозной гранью стопки. Кратко сказал: «Будем здоровы!» и, не дожидаясь коллег, выпил. Последний глоток задержал во рту, проглотил медленно и с удивлением отметил:

– Слушайте, это же анисовая водка… Я думал, уже никогда ее не попробую, рецепт утерян. Ну, порадовали…

– Ну, что теперь? Вы так вкусно выпили, чем закусите? Икра? – спросила Елизарова.

– Нет, дорогие дамы, под такую водочку можно только три вещи: залом{ Залом – название одного из видов крупной каспийской сельди, соленой или копченой.} с картошечкой, мы его не заказывали, или малосольные огурчики, но теперь не сезон, или грибки маринованные, вот они у нас, с лучком и маслом. Ими и закусим… – Барсуков принялся за грибы. – Как говорится: первая колом, вторая соколом, – Николай Елизарович снова наполнил стопки. – Вторую мы под осетринку. Людмила Борисовна, а может, 20 граммов все-таки сделаете? Что-то у Вас аппетита совсем нет. Что это за закуска – салат? Для аппетита вкус почувствовать надо, а у травы какой вкус…

– Действительно, Николай Елизарович, Вы так аппетитно все это делаете – и не хочешь, а согрешишь. Давайте 20 граммов. Забудем про ГАИ, – Жемчужникова подвинула свою стопку.

– Ну, до греха нам пока далеко, но в обозримом будущем будем готовы… – многозначительно поглядывая на Елистратову, вклинился в разговор Нечитайло.

Глоток спиртного обжег, потом горячим шариком скатился вниз, в желудок. Стало тепло. Жемчужникова расслабилась, настороженность в отношении москвичей пропала. После пищевых ограничений последних недель она не удержалась: балык был хорош, нежный, с легким дымком, а после осетрины она с удовольствием съела маринованный перец и кусочек розовой ветчины.

Гости нахваливали уху. Людмиле Борисовне же заказанный раковый суп показался приторным, стало подташнивать. Она отодвинула тарелку.

После супа Барсуков встал, расслабленно-довольное выражение лица исчезло, глаза опять стали жесткими, холодными. Жемчужникова снова напряглась. Он поднял стопку за успех Жемчужниковой в закончившемся процессе и дальнейшие успехи в будущем, пригубил не смакуя и с торжественной интонацией перешел к делу:

– Людмила Борисовна! Как Вы, наверное, знаете, наша компания «Юстинус» – крупнейшая в столице и продолжает развиваться дальше. Нашими учредителями принято решение об открытии в Юго-Западном округе еще одного адвокатского бюро. Первоначальный штат – 10 адвокатов и 10 помощников – набирается самим руководителем из рекомендованного списка. Основное направление – корпоративное право. Перечень потенциальных клиентов, готовых работать, уже есть. Отмечу: очень и очень серьезных клиентов… Я уполномочен сделать Вам официальное предложение возглавить это бюро. Гарантированный размер оплаты Вы можете установить себе сами. Трехкомнатная служебная квартира ждет Вас. Отделка и меблировка по Вашим указаниям за счет компании. Служебный автомобиль с водителем по выбору, но надеемся, что не «ламборджини», – улыбкой дал понять, что пошутил. – Контракт на 5 лет с преимущественным правом продления. Хочу отметить, что таких условий за время существования компании не предлагали никому. Когда Вы сможете приступить к работе?

Жемчужникова изумленно уставилась на Барсукова и приоткрыла рот. Повисла пауза. Барсуков ждал. Она попыталась что-то сказать, горло свело, какие-то отрывистые звуки получались, но связной речью это нельзя было назвать.

– Я вижу, предложение поразило Людмилу Борисовну! Почему? Разве это необычно, что энергичному способному адвокату предлагают место в столице? Что Вас здесь держит? Вы одна, даже мы наслышаны о Вашем знаменитом доме. Конечно, дом – это хорошо, но Вы не приложение к нему, не принадлежность, так сказать, к главной вещи, – опять попытался пошутить Нечитайло.

– Людмила Борисовна! Что Вас так удивляет или смущает? Почему такая реакция? Мы работаем в Вашем городе, неоднократно наблюдали за Вами в процессах, наводили справки, это естественно для потенциального нанимателя. Какие у Вас здесь перспективы? Увеличить популярность и соответственно ставки? Популярность и так велика, ставки не увеличишь до бесконечности. Вы понимаете, что возможностей для результативной работы в Москве несоизмеримо больше? Новый коллектив, новые знакомства, глядишь, появятся перспективы в личной жизни. Да что там – глядишь, у такой красивой женщины их будет множество. Что скажете? Ну успокойтесь, выпейте водички, – Барсуков налил в бокал минеральной воды и подал Людмиле Борисовне. Она механически протянула руку, взяла бокал, но не удержала: тонкий хрусталь ударился о край супницы, брызнул яркими искрами, осколки утонули в остатках ухи. Все недоумевающе посмотрели на Жемчужникову: ее реакция была странной. Заглянули официанты. Один поставил принесенный поднос, ловко убрал супницу, другой тут же заменил скатерть и приборы.

– Простите мою неловкость, коллеги. Это очень неожиданно, спасибо за предложение, но я, к сожалению, уже опаздываю, Вы обедайте, я обязательно свяжусь с Вами буквально сегодня-завтра, и мы все обсудим, – Жемчужникова неожиданно поднялась, зацепив скатерть и сдвинув приборы, как-то неловко вылезла из-за стола и, не оборачиваясь, почти побежала к двери, затем повернулась к официанту: «Пусть Николай Антонович запишет все на мой счет, это мои гости», – и вышла так стремительно, что никто не успел ничего сказать.

– Что это за номер?! Какая муха ее укусила? Не девочка, кажется. Что за реакция? Ну и как это понимать? – Барсукова, все это знали, трудно было чем-то удивить, но сейчас он выглядел просто ошеломленным.

– Все-таки провинция – это как клеймо – на всю жизнь, – назидательно заметил Нечитайло, принимаясь за рыбу по-монастырски. – Чего Вы ожидали? Другая скорость восприятия, другой темп мышления. Это здесь

незаметно. Вот посмотрите, как это будет бросаться в глаза в Москве. Ей полдня надо, чтобы в себя прийти и осмыслить предложение. Нет, это не лучший вариант, я уже говорил и повторю. И вот подтверждение…

– Ну да, лучший вариант – назначить тебя. Это ты всем уже месяц внушаешь. Ты вспомни свою скорость мышления при реорганизации «Костраса», ты бы и сейчас обдумывал и просчитывал варианты, вплоть до банкротства. Да если бы тогда случайно в разговоре с Васнецовым Жемчужникова не предложила свою схему, мы все сидели бы в дерьме по макушку. За пять минут разобралась, провинциалка, а мы, столичные, два месяца искали варианты! – раздраженно напомнил Барсуков.

– Коллеги! Зачем ссориться? Жемчужникова – блестящий юрист, это понятно. Она сдержанная, вести себя умеет. Но… у дам бывают такие моменты, совсем не имеющие отношения к делу, что не остается никакого выхода, кроме как сбежать, – заметила Елистратова.

– Это какие же? – хором спросили Барсуков и Нечитайло.

– Интимные, дамские, Вам говорить нельзя, а я знаю… – добавила она таинственно.

– Глупости говорите, Тамара Анатольевна. Колготки у нее, что ли, порвались или, простите, застежка в лифчике? Детский сад какой-то… – разозлился Барсуков.

– Ничего говорить больше не буду вообще, хоть и знаю, вернее, предполагаю, – обиделась Елистратова.

– Ну и что теперь делать? Билеты на вечерний поезд. Ждать – не ждать, звонить – не звонить? Ладно, еще не вечер, давайте есть, остывает, – раздраженно заметил Барсуков.

Жемчужникова, выйдя из вип-зала, бросилась в туалет. Ее долго, мучительно рвало. Запах рыбы снова и снова вызывал спазмы. Измученный, уже пустой желудок болезненно сокращался, и было непонятно, как остановить это. «Господи, хоть бы воды…» – Жемчужникова открыла кран. Вода пахла хлоркой и ржавчиной, пить ее было невозможно, один запах опять вызывал рвоту. Она отошла к окну, открыла створку и жадно вдохнула. Стало легче. Кружилась голова. Воротник от испарины стал мокрым, влажные волосы надо лбом повисли сосульками и неприятно касались щек. «Даже стула нет… Вот тебе и сервис», – подумала Жемчужникова и присела на подоконник. В дверь заглянула уборщица.

– Пожалуйста, мне нехорошо, принесите минеральной воды, – попросила Жемчужникова. Женщина осуждающе поджала губы, но вышла, принесла бутылку минеральной, брезгливо покосилась на загаженную раковину:

– Неужели до унитаза не могла дойти? Напьются и блюют куда ни попадя, а мне теперь убирать…

– Я не пьяная, у меня что-то с желудком, наверное, – пробормотала Жемчужникова.

– Раз с желудком, надо сидеть дома и пить чай с сухарями, а не по ресторанам осетрину трескать, – поставила точку женщина.

После минеральной воды стало легче.

– Я понимаю, что Вам неприятно, но я убрать это не могу, опять будет тошнить. Вот, возьмите, – Жемчужникова сунула ей в карман халата тысячную купюру. – Я тут на подоконнике посижу, голова кружится.

Уборщица вышла, вернулась, поставила пуфик:

– Садись, а то еще с подоконника свалишься, мало неприятностей…

Жемчужникова села, оперлась спиной о холодный кафель.

– А может, ты беременная?

– Нет, – покачала головой Жемчужникова.

– Все может быть. Ты еще не старая, думаешь, что климакс, а там климактереночек. Вот у меня сватья: все климакс, климакс, а потом в 50 родила, теперь дочка на 8 лет младше внучки. И так бывает. Сиди-сиди, я тут тряпкой пройдусь и пойду коридор мыть. Может, тебе позвать кого? Или такси пусть Антонович вызовет. Я тебя вспомнила, ты наша адвокатша, правильно?

– Правильно. Спасибо, звать никого не нужно, мне уже лучше. Я тоже пойду. У меня на стоянке машина.

– Ну, смотри сама…

Жемчужникова вышла из ресторана, медленно пересекла площадь, поморщилась: громкий стук набоек по булыжнику болезненно отдавался в висках, кружилась голов. «Вольво» на автостоянке приветливо мигнул фарами, она с облегчением упала на сиденье. Тошнота прошла. Машина тронулась с места, но, словно чувствуя состояние хозяйки, пошла рывками. «Опять сцепление или фильтр», – с досадой отметила Людмила Борисовна и притормозила: уже привычная тупая боль в левом подреберье вдруг резко усилилась, большой столовый нож вместо обычного перочинного стал мучительно поворачиваться слева. Пришлось вынуть из сумки флакон с обезболивающим. Через 10 минут боль стихла, привычно сменилась усталостью и апатией. Жемчужникова через силу завела машину, выехала на главную и направилась домой. «Господи, скорее бы лечь… Совсем нет сил… Хорошо бы заехать за результатом анализов, нет, лучше завтра, – пронеслось в голове. – А завтра в 8 – Покатышев, в 9 – в изолятор, в 11 – в суд, в 14 – опять в изолятор, кассационная Васькова не готова, завтра последний день, изменения в нормативной базе по налогам так и не проанализировала… Ничего не успеваю. Что успеешь, если полдня лежать? Так, надо взять себя в руки. Это обычная осенняя депрессия плюс начало климакса. Пройдет. Вот и рассматривай в таком состоянии предложение москвичей. Эх, если бы оно – да год назад! Как я не вовремя расклеилась! Ничего, сейчас возьму себя в руки», – мысли перегоняли друг друга, сбивались с предмета на предмет. Жемчужникова снова притормозила, вынула косметичку, подкрасила побледневшие губы, внимательно посмотрела в зеркало: вроде кожа на лице пожелтела и локоны потускнели. Подумала: «Нет, показалось».

Зазвонил мобильный. Высветился номер Польского, заведующего отделением областной больницы, где недавно обследовалась Жемчужникова. «Не буду поднимать, – решила она. – Съезжу позже, не завтра, так в четверг».

Из голосового ящика донеслось: «Людмила Борисовна! Вы второй день не берете трубку. Сегодня готов результат последнего анализа. Это очень срочно. Приезжайте немедленно. Я в отделении до 17 часов. Не вынуждайте меня ехать к Вам на работу!»

«Ну что там стряслось? Господи, как все надоели! Каждый прямо шантажирует, всем срочно, – раздраженная Жемчужникова как-то забыла, что это ей нужны результаты обследования. – Придется ехать, а то он со своей добросовестностью действительно попрется в консультацию», – зло подумала она и развернула машину в направлении к областной больнице на загородную трассу.

Отделение больницы располагалось чуть в стороне от основных корпусов, в центре лесной поляны. Золотая, пронизанная солнцем кленовая аллея вела от парковки ко входу в корпус. Пронзительно пахло опавшей листвой, паутинки оседали на лице. Настроение у Жемчужниковой улучшилось, лицо порозовело, усталость прошла. Сейчас ее мысли уже занимало московское предложение. Перебирая подробности, она больше всего огорчалась из-за своей реакции: «Разинула рот, как дура, вот позор, хорошо, кусок на стол не выпал. Какая дура! Ужас! Позор!»

В жизни ей только несколько раз было так стыдно. «Ладно, обдумаю позже, сейчас важно убедить этого великого медика не настаивать на стационаре, опять начнет давить заботой о здоровье и отдыхе. Если бы не Леша – дудки я бы пошла обследоваться, столько времени впустую. Одни разговоры и ужимки со значением…»

Симпатичная медсестричка улыбнулась из окошка регистратуры:

– Добрый день, Людмила Борисовна! Опять к нам?

– Добрый, добрый, – механически кивнула Жемчужникова, пытаясь вспомнить, откуда ее знает.

«Старею, вот так склероз начинается…» – огорчила мысль.

Снова навалилась усталость. Третий этаж показался десятым, на площадке перед дверью в отделение пришлось остановиться и отдышаться, сердце колотилось, не хватало воздуха. «Совсем расклеилась. Может, действительно недельку передохнуть, попить успокоительное, отоспаться?.. Нет, не получится. В пятницу начинается процесс Буераки, в выходные – юбилей у Татьяны, это на два дня, потом целую неделю Буерака… Все проблемы от лени: бросила бегать, бросила велосипед, в бассейн не хожу, одним массажем здоровье не поддержишь. Дожила: поболеть захотелось…» Вдруг остро всплыло детское воспоминание: компресс греет больное горло, запах горчицы, крахмальное чистое белье, она одна, ждет врача. Температура упала, нос дышит свободно, ей тепло и спокойно, она чувствует себя счастливой. В школу не надо, впереди несколько дней чтения любимых книг, покоя, маминой заботы. А на белом – оранжевым солнышком большой пахучий апельсин…

В отделении недавно закончили ремонт. Теперь оно мало напоминало больницу, скорее, гостиницу: в коридоре дымчато-бежевый таркет{ Напольное покрытие известной фирмы.}, цветы в напольных вазах, акварели на стенах, шторы. Только запах остался больничным, тревожным. Вдруг вспомнилась мама, ее последние минуты, виноватые умоляющие глаза, прозрачные руки, быстро-быстро перебирающие серый больничный пододеяльник, хриплые, с паузами слова:

«Дочушенька, прости, что так получилось, я старалась, что могла – делала, а поставить тебя на ноги так и не успела. Как ты будешь одна? Старайся, учись, проживи лучше меня, проживи за меня, я так ничего и не увидела, кроме работы. Ничего, главное, что ты у меня есть, красавица и умница. Все у тебя будет. Бабе Вере скажи, чтобы…» – вздохнула судорожно и не успела закончить. Смотрела на дочь и уже не видела, взгляд шел сквозь, лицо разглаживалось, молодело. Мила потом долго и мучительно пыталась вспомнить именно эти минуты и слова, но их все время забивали в памяти резкий запах мочи и фекалий и голос санитарки: «Отмучилась. А что пахнет, так это фиктер расслабился, у покойников всегда и моча, и кал сразу отходят. Ничего, помоем». И свой истерический нелепый смех и крик: «Фиктер! Как вы говорите – фиктер?! Надо говорить – сфинктер!»

А сейчас почему-то всплыли ярко и четко, до спазма в горле, и мамины глаза, и руки, и ее слова, словно она умерла сейчас, здесь, за дверью… «Господи, да что со мной такое сегодня? Что за реакция! С ума сойти. Нужно собраться…» – Жемчужникова застегнула жакет, механически одернула его, как перед выступлением, и постучала в дверь кабинета заведующего отделением.

Олег Михайлович Польский, лет 50-ти, маленький, подвижный, активно лысеющий, в меру ироничный, заведовал отделением десятый год. Как он говорил: «Имею букет достоинств и веник недостатков». Но он был Врачом, врачом от Бога, по рождению, по характеру, по поведению, по интеллекту, по способностям и возможностям. Его жизнь проходила в отделении, для отделения, в интересах отделения и при этом в жесточайшей борьбе: Польский-врач боролся с Польским-администратором. Борьба шла с переменным успехом: полчаса назад Польский-администратор распорядился выписать безнадежную пенсионерку умирать дома, при сыне-алкоголике, а сейчас Польский-врач правдами и неправдами пытался устроить ее в хоспис вне очереди. Друзья и знакомые шутили, что он, в отличие от подавляющего большинства, постоянно использует личные отношения в служебных целях.

Две недели назад Жемчужникову лично привел на консультацию к Польскому заведующий областным здравотделом Алексей Николаевич Ксенофонтов:

– Посмотри, Олег Михайлович, мою половину. Что-то киснет, вянет, огонек пропал, под ребром побаливает – видно, что-то с желудком…

Польский хорошо знал жену Ксенофонтова, шумную и претенциозную 50-летнюю блондинку, и удивился. Потом вспомнил слухи о его скандальной связи с Жемчужниковой, промолчал. Сам Польский развелся, как он шутил, «триста лет тому назад». С бывшей женой в небольшом все-таки городе не встретился ни разу после развода. Женщин любил, восхищался стройными ножками или красивыми глазами, терпением или непредсказуемостью, женственностью или упорством – словом, в каждой находил черту, которой оправдывал преувеличенные комплименты. Ни одна из связей не длилась долго: партнерши чувствовали, что могут занять в его жизни только «последнее место в последнем ряду» и уходили сами, к большому облегчению Олега Михайловича.

Жемчужникова Олегу Михайловичу не понравилась. Он вообще не любил протекций, нервничал под начальственным контролем, раздражался от непрофессиональных указаний. Любимая фраза деда-хирурга «В болезни и смерти все равны» давно была не актуальна, но Польский всегда ощущал ее основой своей профессии.

Жемчужникова же вела себя так, как будто, проходя обследование, делала большое одолжение лично Польскому: кратко и скупо отвечала на вопросы, не напрягалась в воспоминаниях о травмах и детских болезнях, явно подчеркивая, что считает все это чепухой для придания важности процессу. Она иронически поднимала брови, выполняя назначения, дергала отказами и претензиями персонал, а предложение очистить кишечник перед процедурой восприняла с таким изумленно-брезгливым выражением лица, что Польский разозлился и подчеркнуто напомнил медсестре, что клизм должно быть минимум две.

Объективно тревожными были уже первые результаты анализов, но Польский, соблюдая план обследования, не хотел делать никаких преждевременных выводов. Сейчас последним фрагментом в картину болезни лег результат лапароскопии. Диагноз был клинически однозначным, как в учебнике по онкологии: рак поджелудочной железы 4-й степени с множественными метастазами в жизненно важные органы и лимфосистему. Обсеменение метастазами поверхности всей брюшины, расположение и размер основной опухоли исключали оперативное вмешательство. Метастазы в средостений вели к самой болезненной форме заболевания: в сосредоточии всех нервных узлов боль от давления разрастающихся опухолей нельзя будет купировать ничем.

«Боже мой, 40 лет, красавица, умница. Откуда? Ведь это не за один месяц. Она что, не бывала у врача вообще? А гинеколог? Она же интеллигентная женщина, ухоженная, явно следит за собой. Это невозможно, у нее уже должны быть сильные боли. Что сказать? Как сказать? Сказать, что диагноз неясен, есть определенные сложности и предложить повторное обследование в институте онкологии? Еще оттянуть все на месяц, когда она уже не сможет двигаться, и сразу уложить в стационар, а потом в хоспис? Или сказать родным? Или только Ксенофонтову?» – мысли мелькали, решение не приходило.

За годы работы, как ни изменялась по этим вопросам позиция официальной медицины, Польский осознал и убедился, что каждый больной в любом состоянии имеет право знать правду – кощунственно тешить умирающего надеждами на выздоровление. И вот ситуация, одна из немногих, когда сказать эту самую правду язык не поворачивается.

Несколько часов назад, еще до его последнего звонка Жемчужниковой, была надежда, что комплексной химиотерапией, если начать ее буквально сегодня, удастся затормозить процесс. Однокашник Польского из института

онкологии очень убедительно рекомендовал курс нового препарата в разных сочетаниях. Польский, поколебавшись, позвонил другому сокурснику, который заведовал отделением в Москве, на Каширке{ Каширское шоссе в Москве, где расположен Российский онкологический научный центр им. Н.Н. Блохина.}, отправил результаты Жемчужниковой и сейчас в который раз перечитывал ответ на мониторе компьютера:

«Олежка! Ты на докторскую пошел? Будешь дамочку использовать вместо подопытного кролика? На тебя не похоже. Ты же видишь – ее уже нет, только остатки тела. Какая химия? Препарат используется неофициально, только подан на сертификацию. Эти новаторы просто имеют процент от реализации, если ты не понял. Здесь один выход: пусть перейдет на жесткие наркотики (найдет, если захочет) и уйдет из-за передозировки, зато под хорошим кайфом. Если надо изобразить лечение – дай витамины. Ты когда к нам? Сколько еще будешь радеть за провинциальных старушек? Я, тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, через месяц перехожу замом главного. Подумай всерьез, время уходит, через пару лет предлагать не буду. На Рождество хочу с Мариной на зимнюю рыбалку к вам, примешь? Лобзаю. Костя».

Костя был циничен всегда, даже на первом курсе. Но при этом надежен, правдив, работоспособен 24 часа в сутки, а склонность к авантюрам и риску трансформировалась в его хирургической практике в операции такого уровня и такие методики, что его ежегодно приглашали оперировать в Германию, Швейцарию и Израиль. Он мог бы стать всемирно известным, блистать за рубежом, но старики родители, младшие братья, куча престарелых одиноких родственников, семья и вторая семья, дети в обеих – все это держало мертвым якорем{ Навсегда.}.

Стук в дверь заставил Польского вздрогнуть.

– Входите… – голос у Польского неожиданно сорвался. – Входите! – повторил он громче.

Жемчужникова вошла в кабинет с привычным недовольно-утомленным выражением лица. Взгляд сверху, иронично-покровительственный:

– Здравствуйте, Олег Михайлович! Что у нас такого срочного случилось? Что за угрозы? Я не вижу причин для Ваших визитов ко мне на работу. Если нужно изобразить перед Алексеем Николаевичем повышенное ко мне внимание, то это лишнее. Он и так Вам очень благодарен за Вашу обстоятельность, – Последние слова Жемчужникова подчеркнула с сарказмом. – И каков же результат наших с вами двухнедельных усилий? Я подозреваю, что-то ужасное, например, гастрит.

– Садитесь, Людмила Борисовна! – Польский отвел глаза.

– Садятся в тюрьму, Олег Михайлович, я Вам как-то это уже говорила. Принято говорить: «Присаживайтесь». Спасибо, присяду.

Польский видел, как двигаются губы Жемчужниковой, слышал слова, но не понимал и не воспринимал их. Удивительной красоты глаза, темно-зеленые, огромные, с мерцающими коричнево-золотистыми крапинками по радужке, обрамленные густыми загибающимися ресницами. Как опахала – вверх-вниз, кажется, что по комнате проносится ветер. Морщинки в уголках глаз, правая стрельчатая бровь чуть выше и светлее левой. Чистый высокий лоб в обрамлении темно-рыжих кудрей.

Цветной снимок после лапароскопии: везде-везде – темно-красные, с синеватым отливом бляшки опухоли, яркие, растущие, агрессивно пожирающие все. И Костины слова: «Остатки тела». Внезапная острая жалость к этой малознакомой высокомерной умирающей женщине переполнила Польского, он почувствовал, что не может говорить.

– Ну, что Вы молчите? То было срочно, то теперь тянете. Что там такое? Сразу предупреждаю, Олег Михайлович, не нагнетайте обстановку – я в стационар не лягу ни при каких обстоятельствах. И не надо настраивать Алексея Николаевича. Усвойте, пожалуйста: в своей жизни я все решаю сама, – Жемчужникова говорила нетерпеливо, раздраженно, подчеркнула интонацией последние слова.

– Людмила Борисовна, я понял, что Вы все решаете сами, но хотел бы поговорить и с Вашими родственниками, чтобы обсудить дальнейшие пути.

– Какие пути? И при чем здесь родственники? Я абсолютно одна и вполне самодостаточна, если вы не поняли, – что-то дрогнуло в глазах Жемчужниковой, взгляд стал напряженным. – Что там такое с моими результатами? Вы установили какой-нибудь диагноз? Отвечайте внятно, не мямлите, – она в раздражении встала и подошла к столу.

– Мы диагностировали рак поджелудочной железы. К несчастью, – Олег Михайлович, больше ничего не объясняя, протянул ей заключение.

Жемчужникова села у стола, рассматривая заключение:

– Господи, какой почерк! Ничего не разобрать! – вынула из сумки очки, протерла, надела, тщательно поправила волосы, начала читать. Польский повернул лист обратной стороной:

– Вот здесь напечатан диагноз.

Она пробежала строчки глазами, потом прочитала медленнее, шевеля губами, потом третий раз вслух. Скользнула взглядом до конца страницы, подняла глаза в недоумении:

– Здесь не заполнено, что рекомендуется, какое лечение? «Не поняла, она просто не поняла…» – подумал Польский. Откашлялся и с ужасом услышал собственные слова:

– Людмила Борисовна, лечения нет. Любые назначения бесполезны. Потом, – Польский сглотнул, – позже, когда понадобится, Вам назначат обезболивающее и наркотики. Я ничем не могу помочь. Простите, – он встал, отвернулся, отошел к окну.

Жемчужникова сидела не шевелясь. Все сомнения, которые она больше года гнала от себя, все тревожные симптомы, на которые старалась не обращать внимания, все самоубеждения: «Я здорова», вся борьба с усталостью и слабостью последних месяцев четко вписались в три печатных строки заключения.

– То есть я умру? Уже умираю, правильно? – вопрос прозвучал дико.

Польский не ответил, подошел, коснулся плеча:

– Держитесь, миленькая… Мужайтесь… Подумайте, кто вам нужен из родных, с кем будет легче…

– У меня нет родных, – она подняла голову: глаза словно выцвели, пригасли. Слез не было. – Сколько… осталось? – выдохнула она.

– Этого не скажет никто… Немного…

– Сколько? – с неожиданной силой повторила Жемчужникова.

– Месяц, два… Уже есть сдавление кишечника. У Вас ведь проблемы с питанием и стулом, правда?

– Правда, – механически кивнула Жемчужникова.

– И еще… – Польский мучительно подбирал слова, – могут усилиться боли. Они ведь уже есть?

Жемчужникова снова кивнула.

– Не надо терпеть, мы выпишем Вам хорошие обезболивающие. В стационар ведь Вы не ляжете?

– Зачем?

– Да, Вы правы, – Польский поморщился, отвернулся.

– Спасибо. До свиданья…

Польскому показалось, что он ослышался. Потом понял: она механически произносит привычные в конце разговора слова. У двери она обернулась:

– Алексею Николаевичу говорить не надо. Скажите, что пока не закончили обследование. Я потом – сама…

Остался слабый запах духов и платочек у стола, которым она протирала очки. Польский поднял его, разгладил пальцами нежный батист, сжал в кулаке и застонал от бессилия и безнадежности.

Жемчужникова не помнила, как ехала домой, как парковала машину, как вошла в дом. Ни мыслей, ни ощущений. В висках выстукивало: «Я все сама… Я все сама…»

***

Дом встретил теплой тишиной и запахами мастики, воска, ванили. Щелкнул блокирующий замок на входной двери, защищая ее от мира в ее крепости. Заходящее солнце расстелило на паркете золотые квадраты. В столовой пробили

часы. Любимые тапочки у двери. Привычное облегчение:

«Я дома». Ничего не изменилось.

10 лет труда, сил, творчества было вложено в этот дом. Бархатный пуфик на изящных кованых ножках – сколько эскизов, сколько вариантов, сколько огорчений и радостей… Старинное потемневшее зеркало в витой металлической раме на стене у входа – ее находка. Мелочи, живущие в воображении, постепенно занимали свое место, заполняли дом и делали мечту реальностью. Мечту всей жизни. Единственную.

Сдержанная, порой жесткая Жемчужникова, по мнению многих, трудоголик и «вобла», только дома могла быть собой – нежной женщиной в окружении изысканных вещей, комфорта, изящества. В каждую вещь, реставрированную, иногда многократно переделывавшуюся, была вложена часть души. Она никогда не приглашала сюда коллег, клиентов, знакомых. Только друзей. Редко. Очень редко.

Ксенофонтова она впервые привела в дом практически после года знакомства. Пораженный, он заявил, что не знает, в кого влюблен больше – в Людмилу или в ее дом. Даже теперь, через три года связи, каждую встречу здесь Алексей воспринимал как награду и праздник. Однажды вечером он без предупреждения явился с важным чиновником из Минздрава – в гости, на огонек. Гостеприимство Людмилы было настолько подчеркнуто сдержанным, что больше таких визитов Ксенофонтов не повторял.

Дом спасал их отношения. В тяжелой грязной тине чиновничьих интриг, аппаратной чехарды, коммерческих предложений, указаний, распоряжений, пожеланий, рекомендаций Людмила, юрист и отличный аналитик, была необходима Ксенофонтову как якорь. Оба понимали это. Но периодически нарастало мужское раздражение на ее независимость, ироничность, самодостаточность, злило чувство собственной обязанности, «моральных долгов», как говаривал Ксенофонтов.

А за порогом дома его встречала ласковая, ранимая женщина, заботливая, чаще молчаливая. Ее легко было обрадовать мелочью: цветком, осенним листом необычной окраски, новым диском. Она по-королевски сдержанно могла принять дорогой подарок или отказаться, умоляюще глядя огромными зелеными глазами: «Нет, Леша, не могу, не обижайся, это не мое». Ее хотелось оберегать и защищать, с ней, такой, Ксенофонтов чувствовал себя мужчиной и опорой.

В собственной семье становилось все хуже: вечно недовольная жена упрекала в «медленной» карьере, недостатке денег, связей… К тому же избалованный до крайности пасынок донимал, требуя отдельную квартиру.

Ксенофонтов давно развелся бы и переехал к Людмиле, он даже несколько раз пытался поговорить об этом, но милая, такая ласковая и домашняя в своей вязаной пуховой шали Люда мгновенно становилась Жемчужниковой, и было понятно, что разговор неуместен.

Ксенофонтов никогда не признался бы себе, как боится потерять эти редкие часы домашнего уюта и женской заботы, этот острый восторг желания и соединения, ощущение тяжелых шелковистых волос на руке и счастливый взгляд уже сонных зеленых глаз.

Он редко видел сны, но этот, несколько раз повторявшийся, запомнился ощущением счастья и облегчения: садится солнце, он открывает калитку плечом, потому что руки заняты какими-то пакетами, идет по дорожке к крыльцу, понимает, что возвращается домой с работы, в дверях Люда кого-то отчитывает строгим голосом и, улыбаясь ему, сбегает по ступенькам навстречу. Двое мальчишек съезжают по перилам крыльца, обгоняя ее, отнимают пакеты и тащат в дом. Он не может рассмотреть их, но знает, что это его сыновья.

Было ли это любовью? Он не задумывался. Днем он обсуждал безопасные схемы отката денег, проекты документов, позиции в переговорах с одной женщиной, которой доверял, умом, твердостью и профессионализмом которой восхищался, вечером, утонув босыми ногами в шелковистом ворсе ковра, баюкал как ребенка, на руках другую, нежную и беззащитную. В этом совпадении-несовпадении была какая-то неимоверная притягательность, необычность, цепляющая душу.

Зазвонил телефон на полочке у жардиньерки. Людмила обернулась: «Это Леша. Не хочу поднимать трубку. Не могу говорить. Меня нет». Телефон покорно замолк.

Она отключила мобильный и прошла в ванную. Синее с золотым на стенах, сверкающие краны, ажурная голубая шторка. Теплая вода, пена для рук, пушистое полотенце пахнет лавандой. Ни-че-го-не-из-ме-ни-лось.

Не было сил переодеться, подняться в спальню и лечь. Тяжело прошла к дивану в гостиной, уронила сумку, села, прислонившись виском к высокой спинке. Изменилось. Мягкая лайка показалась холодной и скользкой. Ворс ковра неприятно цеплялся за ступни – не сняла колготки.

«Почему?! Ну почему?! За что?! Это ошибка!!! Разве эти коновалы могут знать?! Надо в Москву, в институт, в самый лучший!!!» – билось в голове. Хлынули слезы, тяжелые, черные от туши, без облегчения. Тело сводило от рыданий. Она с трудом встала, судорожно всхлипывая, налила в чайную чашку какое-то спиртное из початой бутылки, выпила залпом, захлопнула дверцу бара. Стало тепло.

Зная, что через несколько минут нахлынет боль, поднялась в спальню, сдвинула тяжелое шелковое покрывало, легла, примостив под голову декоративную подушечку. Стелить постель уже не было времени: огромный кухонный нож мучительно начал ворочаться под левым ребром. Таблетки остались в сумке в гостиной, второй флакон был в кухне, внизу. Она повернулась на левый бок, подтянула повыше колени, подсунула под ребро правый кулак, стала водить по больному месту, нажимая изо всех сил. Боль резко усилилась в какой-то момент и стихла. Холодная липкая испарина опять выступила на спине, снова неимоверная усталость. Зазнобило. Она заставила себя встать. Чтобы вытащить ящик с одеялом и подушками, не хватило сил, дрожащими от слабости руками взяла из шкафа плед, разделась, легла. С трудом согрелась на шелковой простыне. Сна не было, боли тоже. В смутной полудреме почудился мамин голос: «Не спи на закате, а то заболеешь»…

Она уснула.

***

Они с Игорем шли по улице и ссорились, обсуждая, всех ли сокурсников приглашать на свадьбу. Мила смотрела на ситуацию практичнее:

– Ты понимаешь, какие это затраты для твоих? Это еще 90 человек. Разве подарки это покроют? И я никак не участвую в расходах. Была бы мама жива – другой разговор.

– Но с твоей стороны никаких родственников нет. Это экономия, – настаивал Игорь.

– Но даже платье мне покупают твои. А квартиру снять? Сколько можно из них тянуть?

– Ну, можно же твою квартиру в этом вашем Урюпинске продать. Хотя сколько за нее дадут…

– Правильно, давай продадим квартиру, чтобы пригласить 90 сокурсников повеселиться на нашей свадьбе… Молодец, умница…

– Ну зачем она нам нужна в этом захолустье?

– Ты забываешь, что я за счет квартирантов и подработки учусь и себя содержу.

– А теперь тебя буду содержать я.

– За родительский счет. Тебе самому еще полтора года учиться.

– Ничего, мои предки в шоколаде, пусть раскошелятся на внуков.

– Игорь, ты говорил маме, что я в положении?

– Да, говорил…

– И как она?

– Нормально она. Ты меня уже сто раз спрашивала.

– Не злись. Ты понимаешь, что я боюсь? Ни разу не виделись, не знакомы, вдруг – здрасьте, я ваша невестка и через пару месяцев у вас будет двое внуков!

– Боюсь, не боюсь. Ерунда это все. Мы их ставим перед фактом – и ничего они сделать не могут. Против фактов не

попрешь…

– Подожди, ты так говоришь, будто они против, а мы на них собираемся давить…

– Слушай, ты меня достала. Еще невеста, а душишь, будто сто лет замужем. Я сказал, что с родителями все будет нормально. Они у меня классные.

– Тогда почему мы не можем поехать завтра вдвоем? Почему мне нужно ждать субботы?

– Господи, как ты не понимаешь, это неприлично. Без предупреждения, наскоком, так не делают. Надо дать людям пару дней подготовиться, просто прибраться, наконец, потом уже являться.

– Как прибраться? Ты же говорил, что у вас домработница, она что, не каждый день убирает?

– Я фигурально выразился «прибраться». В мозгах прибраться, привыкнуть к мысли…

– К какой мысли?

– Что я женюсь…

– Что ты несешь? Они же деньги на платье передали – значит, привыкли…

– Слушай, я сказал, поедешь в субботу, значит, в субботу. И кончим разговор. У нас в семье, выслушав твое мнение, решать буду я. Сказал, приглашаем сокурсников – значит, приглашаем. Сказал, едешь в субботу – значит, в субботу, а не в пятницу и не в воскресенье. И вообще, займись чем-нибудь, например, моим курсачом…

– Ты, кажется, забыл, что у меня криминалистика только на следующем курсе, что я в ней понимаю?

– Я тоже ничего не понимаю, так что почитай, разберись и вперед. На будущий год ты с малышами будешь сидеть, так что давай сейчас, авансом изучай…

– Игорь, мне неудобно спрашивать, но сколько родители дали на платье? Понимаешь, мне же надо на что-то ориентироваться по цене. Месяц остался.

– Много дали, сколько понадобится, столько и возьмешь. Ты найди платье, покажешь мне, и я оплачу.

– Игорь, нельзя, чтобы жених видел платье до свадьбы, примета плохая…

– Ты еще и в приметы веришь? А-а-а, я забыл, это в вашем Урюпинске принято. Проснись, старушка, ты в Саратове!

Раздраженно-снисходительный тон Игоря исчез, когда он увидел, как глаза Милы наполняются слезами:

– Чего же ты так хамишь, столичный житель? Это в Москве так принято?

– Ну прости, солнышко. Не обращай внимания. Я нервничаю, ты нервничаешь, курсовая эта висит, как меч, ты же принципы Ершова знаешь. Тут эта поездка, еще три дня пропусков, к сессии могут не допустить…

– Тогда поехали в субботу вместе, всего три пары пропустим. К понедельнику вернемся.

– Нет, решили – значит, решили. Не скучай без меня. – Игорь пригладил рыжие локоны, чмокнул ее в нос. – И вы ведите себя хорошо, не тревожьте маму, – он погладил Милин живот.

– Я тебя провожу завтра.

– Ни в коем случае, поезд в 6-30, это в 5 подниматься. Поспи лишних пару часов, тебе вредно недосыпать.

– Хорошо, – Миле действительно трудно было просыпаться рано. Вообще все прошедшие 6 месяцев беременности ей постоянно хотелось спать. Ходила она легко, чуть пополнела. Беременность даже красила ее. Когда на УЗИ обнаружили двойню, она растерялась, даже не знала, как реагировать. Но Игорь с такой радостью и легкостью воспринял это, что Мила успокоилась.

***

После смерти мамы она осталась совсем одна. Саратовский юридический институт, где она училась на третьем курсе, считался после московских самым сильным вузом этого профиля. Мила могла бы чаще приезжать домой, ее родной городок располагался всего в 200 километрах от Саратова, но и на эту короткую дорогу нужны были деньги. Отец ушел из семьи, когда Миле было восемь. Мать никогда его не искала, не требовала алиментов, не вспоминала.

Она работала экономистом в ЖРЭО, подрабатывала бухгалтером в жилищном кооперативе и уборщицей. Чтобы единственная дочь ни в чем не нуждалась, не чувствовала себя ущемленной без отца, чтобы одевалась и обувалась «не хуже других», имела, «как все», магитофон, Антонина Федоровна с 4 до 7 утра ежедневно мыла лестницы в двух соседних домах, с 7 до 8 готовила и убирала дома, с 8-30 до 17–30 корпела над жировками и расчетами в ЖРЭО, с 18 до темноты работала на маленьком огороде под окнами квартиры, потом час-полтора занималась бухгалтерией кооператива и в 23 часа падала в мертвый 5-часовой сон. В выходные летом и осенью ждали ягоды и грибы, заготовки на зиму, так что спать больше все равно было невозможно. В зимние месяцы вместо работы на огороде она считала балансы для предпринимателей, ранней весной – налоговые декларации. Вместо отпуска старшая Жемчужникова брала компенсации. Сил оставалось все меньше, зато дочь радовала все больше. Красавица и умница, Милочка закончила школу с отличным аттестатом, с первого раза поступила в Саратовский юридический институт, успешно занималась и уверенно шла к диплому с отличием.

Одно беспокоило Антонину Федоровну: сумела бы дочь правильно выбрать мужа. Институт относился к системе МВД, в отличие от других вузов, мальчиков-студентов было много. Милочка явно пользовалась вниманием: в редкие ее приезды домой телефон не замолкал.

Милочка приезжала в субботу вечером, бросала сумки, красилась и бежала гулять. Антонина Федоровна разбирала вещи, штопала, стирала, чистила, готовила что-нибудь легкое и терпеливо ждала. И наступало самое счастливое время. Вернувшись, усталая голодная дочь жевала теплый пирожок с яблоками, пила малиновый чай и засыпала, едва коснувшись головой подушки. И тогда Антонина Федоровна могла сесть рядом и смотреть, сколько захочет, погладить локоны, поправить одеяло. Правда, Мила очень раздражалась, когда, просыпаясь, видела мать у кровати:

– Мам, ты опять? Сколько говорить, что я не люблю, когда на меня смотрят во сне. Иди ложись…

Раньше по утрам в воскресенье они вместе ходили на рынок, Мила радовалась обновкам, обнимала мать, чмокала ее в щеку и говорила: «Ты у меня самая лучшая мама». Но как-то она сказала, что в Саратове выбор больше, вещи лучше, поэтому походы прекратились: Милочка стала брать деньги на обновки с собой. К обеду в воскресенье вместе собирали сумки и вместе шли на вокзал, медленно, останавливаясь на минуту-другую со встретившимися знакомыми: Антонине Федоровне хотелось, чтобы все видели, какая у нее дочь. Не оставалось времени поговорить, но в следующий приезд…

Уже в поезде Мила вспоминала, что собиралась рассказать матери о новом знакомом – москвиче Игоре, который перевелся к ним с юрфака МГУ, потому что нужно было присматривать за дедом; про его деда, крепкого еще отставника-генерала, который после службы оставил Москву и вернулся на Волгу; и еще о многом. В следующий приезд…

В первые летние каникулы Мила уехала с однокурсниками в Крым и была дома меньше недели. На втором курсе стала приезжать реже. На третьем – очень редко. Ее стала раздражать мамина суетливость, мелочность, которых раньше она не замечала:

– Мама, ты как Плюшкин! Всякую ерунду собираешь. Ну зачем тебе эта старая кофта? Моль разводить? Давай выбросим!

– Нет, ты что?! Я ее распущу, нитки отпарю, выровняю, баба Вера свяжет тебе жакет. Это же чистая шерсть. Выбросим! Так все можно выбросить! С чем останешься?

– Не буду я его носить!

– Ну, не надо, не носи. Мне свяжет. Надо же мне тоже обновку.

– Господи, мама! Давай тебе купим новый жакет. Сейчас пойдем и купим.

– Доча, на какие деньги?

– Мама, ты же вчера получила компенсацию за отпуск!

– Их трогать нельзя! Это тебе на зимние сапоги. И потом, трубу в ванной надо менять, видишь, все время лужа…

Эти мелкие хлопоты, жизнь, где событием была замена трубы в ванной,

оскорбляли Милу. Она видела, как другие, ровесницы ее матери, меняют работы, мужей, квартиры, стремятся к достатку и получают его. Мать же, как она теперь понимала, не умела устроиться лучше, боялась перемен, не следила за собой, старела и блекла с каждым днем. У нее стало прихватывать сердце, пришлось бросить уборку в подъездах. Росли цены, жить стало труднее. Мать все чаще жаловалась на усталость, ей уже нужно было прилечь после работы, чтобы вечером чувствовать себя нормально.

Как-то, уже перед сном, разбирая старые фотографии, они заговорили о замужестве.

– Мама, почему ты не вышла после развода замуж? Ты помнишь, к нам все приходил такой кругленький дядька с усами, у него еще машина была черная…

– Ты запомнила? Это Николай Кириллович. Хороший был человек.

– Почему – был? Умер?

– Типун тебе на язык! Почему умер? Жив… Недавно заходил к нам в ЖРЭО. У него теперь фирма, выкупает у нас площади под склады…

– И что?

– И ничего. Не узнал меня, я тоже промолчала.

– Ну, он же не просто так к нам ездил…

– Не просто. Он тогда развелся с женой. Стерва была еще та. Вот и ездил к нам…

– И что? Предложение не делал? Ты бы как-то сама ему намекнула, что ли…

– Нет, он сразу предлагал. Ну, подумай, дочуша, какой замуж, как бы ты себя чувствовала при отчиме? С родными отцами сколько скандалов. Это кажется, что просто, а начнет тобой командовать чужой человек, а я, мать, защитить уже не могу, потому что не только мать, но и жена. Сердце не выдержит. Зачем нам это? Разве мы плохо живем вдвоем?

Миле так хотелось ответить, что очень плохо, что это не жизнь, а существование на грани нищеты, и что совсем незачем было жертвовать собой ради такой жизни. Но взгляд матери был таким привычно-виноватым, что она сдержалась, сказала:

– Это сейчас вдвоем. А когда я выйду замуж? Я всегда говорила, что возвращаться сюда не буду. Как ты тогда одна?

– Ну, выйдешь и слава богу. Будете в гости приезжать. А я не одна… Мы тут с бабой Верой. Ничего, лишь бы за хорошего человека. Главное, чтоб был добрый и честный, чтобы тебя уважал и ценил. Может, есть кто-нибудь?

Миле вдруг расхотелось рассказывать матери об Игоре. Они никак не соединялись, будущие теща и зять.

– Нет, мама. Пока никого.

– Присматривайся, Милочка. Не торопись. Красивых много. Помни, не с красотой жить… Наш папа тоже был красавец, и я, дура сопливая, понеслась замуж не думая. А в нем, кроме красоты и самомнения, ничего и не было. Знаешь, от павлина, кроме яркого хвоста, никакой пользы. Так и у нас получилось. Уехал и слава богу. Хорошо, хватило совести, квартиру не делил. Давай завтра закончим, что-то меня в сон клонит…

Прибирая фотографии, Мила думала: «Нет, никогда так жить не буду. Не знаю, что сделаю, но так мизерно тратить свою жизнь не буду. Прав Игорь, нужно жить ярко, увидеть мир, кругом столько возможностей, столько интересного».

Антонина Федоровна умерла через два месяца от инфаркта. Последние сутки Мила была при ней.

– Знаете, и инфаркт был небольшой, и рубец хорошо сформировался. Просто организм был очень ослаблен, буквально все функции, особенно почек. Не было сил выздороветь, так бывает. Мы делали все, что могли. Соболезную. Справку Вам зарегистрируют в приемной, – молодой кардиолог сочувственным взглядом проводил красивую заплаканную девушку.

Похороны, поминки слились в один черный страшный кадр: скользкая обледеневшая дорога к кладбищу, не тающий на маминых волосах снег, какие-то пьяные мужики, плачущие дети, толстый, в черном костюме, мамин начальник, сующий ей конверт с деньгами, перешептывающиеся соседки, запах свечей, засохший хлеб на рюмке, который почему-то нельзя было выбрасывать…

Мила чувствовала, что жива, но реагирует только какая-то ее часть. Мама, как оказалось, была частью самой Милы, как палец или рука, незаметной, не ощущаемой, пока не потеряешь. Теперь этой части не было.

Надо было жить дальше. Денег после похорон не осталось совсем, даже на дорогу.

Приехал Игорь. Остался на несколько дней, такой чужой, неуместный в их квартире, среди маминых вещей. По ночам Мила чувствовала, как запах его дезодоранта заглушает домашний запах маминых простыней, и ей становилось почему-то обидно, неудержимо катились слезы. Ей не было дела до осуждающих взглядов бабы Веры, поджатых губ соседок, перешептываний за спиной: «У матери ноги не остыли, а она уже хахаля привела…»

Игорь о чем-то договаривался с бабой Верой, несколько раз давал ей деньги, потом приходили соседки, втолковывали ему, что что-то делается не так, – все это прошло мимо Милы. Только в поезде она поняла, что Игорь заказал службы на девять и сорок дней, оплатил поминальные столы в кафе, разрешил соседкам забрать вещи и мебель, сдал квартиру и даже получил аванс. А ей приезжать больше не нужно.

– Как? Это же мой дом… А мамина могила?.. – Мила не верила ушам.

– Я знаю, родная, тебе больно, трудно. Но лучше сразу… Солнышко мое, ты пойми, у тебя совсем другая жизнь. Та, старая, кончилась, и лучше о ней не вспоминать. Все начинается сначала… А на могилу мы, конечно, съездим. Весной. Надо будет памятник установить, ограду, наймем человека, чтобы ухаживал… Ты пойми, солнышко, у нас с тобой такое будущее впереди. А прошлое пусть так и останется в вашем Урюпинске.

– Балашове, – механически поправила Мила.

– Ну, тем более, в Балашове. Тебе надо сейчас отвлечься, а то ты как замороженная. Давай на недельку съездим в Сочи. Там и в ноябре еще можно купаться. Ты же не была у моря?

– Нет, не была.

– Вот, поедем завтра…

– Как завтра? А пары? Я и так много пропустила…

– Я уже оформил нам две справки по 10 дней, всего 100 баксов, так что все в порядке.

– Подожди, Игорь, какие справки, при чем здесь справки? Я говорю, что лекции пропустила…

– Я понял, возьмешь у Статищева конспекты, он все подробно пишет.

С Игорем все было легко, не было неразрешимых проблем. Нашлись места на какой-то чартерный полугрузовой рейс на Адлер. – Быстро и дешево, – сказал Игорь.

В круглосуточном бутике в аэропорту купили фирменные купальники, шорты, шапочки, ласты, синюю дорожную сумку и через шесть часов смотрели, как огромное красное солнце медленно погружается в море.

Море уже было холодным, галька на пляже чуть согревалась только после обеда, купаться было поздно. Но были длинные прогулки у прибоя, ласковые бирюзовые бассейны, сверкающие фонтаны, вяжущее молодое вино за столиками уличных кафе и пальмы над головой, которые смешно шуршали листьями, как целлофаном. Это была неделя такой непривычной сказочной жизни, что как-то отошли, потускнели и горе, и тревоги, и воспоминания, осталось одно нестерпимое, нереальное счастье.

Купаясь в нем, дыша им, Мила запылала как факел удивительной красотой любящей и любимой.

Незнакомые люди здоровались с ней и восхищенно оглядывались вслед, дарили цветы, присылали за их столик шампанское, а старый усатый шашлычник на перевале снял с шампуров весь шашлык и отдал им бесплатно: «Грех брать деньги с такой красавицы, я знаю, мне будет удача, когда ты ешь мой шашлык».

Засыпая на плече у Игоря, она строила планы будущей жизни, которые незаметно перетекали в сны, яркие, подробные, потом наступал новый день, снова наполненный любовью и Игорем.

В их последнее утро перед отъездом, благодарно целуя

солоноватую от пота щеку Игоря, она почувствовала, нет, ощутила седьмым женским чувством, что уже не одна. Они предохранялись, невозможно было по срокам знать, беременна ли она, но это новое состояние полноты себя, завершенности и умиротворения появилось в то утро и не покидало до конца.

***

Милу, веселую, яркую, любили в группе и на факультете. Узнав о смерти Антонины Федоровны, пять человек, собрав деньги на курсе, приехали на похороны. Мила их приезда не помнила. По возвращении они много рассказывали, инстинктивно усиливая трагические моменты. Родители у всех были молоды и здоровы, поэтому первая смерть рядом как-то притушила бесшабашный молодой «пофигизм». Притихшая группа ждала Милу, была полна сочувствия и готовности помочь.

Такой, загорелой, счастливой, уверенной в себе, ее не ожидал увидеть никто. Мила шла к аудитории, ловила изумленные взгляды, здоровалась, улыбалась и не понимала общей реакции. Лучшая подруга Таня Шестакова бросилась к ней:

– Мила, мы… – и, замолчав, отступила.

– Привет, подруга!

– Привет… – ошеломленно протянула Шестакова.

– У нас сейчас Ершов?

– Нет, он на втором часу…

– Тогда пошли в буфет, пошепчемся, умираю с голоду… – Мила повернула на лестницу. Татьяна оглянулась, пожала плечами, заспешила следом.

Мила уже переставляла с подноса на стол тарелки с творогом, кашей, салатами.

– Мила, мне не надо, я завтракала.

– А я себе, я только с поезда, даже сумки в камере хранения. Не хотела Ершова пропускать.

– Мила, все тебя ждали, сочувствуют…

– Знаешь, Танька, ты скажи всем, не надо никакого сочувствия, я не хочу об этом вспоминать… Вообще… Там все кончилось. Я все начинаю сначала… Понятно?

– Не понятно. Что кончилось? Где ты была? Ты в солярий, что ли, ходила?

– У меня была депрессия, и я ее лечила в Сочи. Ясно?

– Так ты не дома была? А как же девять дней?

– На девять дней мы дали деньги, там все организовали без нас.

– Подожди, а на могилу сходить? И кто это – мы?

– На могилу мы потом съездим. Мы – это я и Игорь. Мы решили пожениться. Он приехал, все организовал и забрал меня в Сочи.

– Какой Игорь? Гладышев с 4-го курса?

– Да, какой же еще?

– Мила, ты с ума сошла? Я же говорила тебе, с ним пол-института переспало, а вторая половина готовится, и всем он обещает сходить в ЗАГС.

– Запомни, Татьяна, раз и навсегда: я – не все. Еще раз гадость о нем скажешь – ищи другую подругу. Ясно?

Таня вспыхнула, вскочила и побежала к выходу. Мила допила сок, аккуратно поставила пустую посуду на движущуюся ленту, поправила локоны и вышла. До конца часа оставалось 10 минут. Ей хотелось заглянуть в группу к Игорю.

– Нет, – остановила она себя, – пусть соскучится.

Подошла к окну. В конце коридора появился профессор Ершов:

– Что не в аудитории? Почему гуляем? А, это Вы, Жемчужникова… – наклонил седую голову. – Знаю, знаю о Вашем горе. Да, нет больше боли, чем по матери. Держитесь, Жемчужникова. Только время поможет.

Тестирование Мила провалила. Больше половины вопросов были абсолютно незнакомы. Ершов, проходя по рядам, морщился, заглядывая в ее опросный лист. Затем, не дожидаясь конца, сказал:

– Достаточно, Жемчужникова. Вы не готовы. Но учитывая Ваши обстоятельства, четвертую главу я Вам зачту. Нагоните. Идите, учите.

Результат теста зачли, кроме Милы, еще пятерым. Остальным двадцати – готовиться и приходить в следующий раз.

На лекции Мила слышала, как за спиной Аллочка Патрусева бубнит что-то девчонкам и передразнивает Ершова:

– Учитывая Вашу поездку в Сочи, я Вам зачту четвертую главу. Если бы вы съездили в Эмираты, я зачел бы и пятую. А если съездите в круиз – вообще зачту весь курс. Обожа-аю путешественниц… «Танька уже все разнесла! Она просто сплетница, как до меня раньше не доходило?» – подумала Мила. Только сейчас она заметила, что сидит в ряду одна и вспомнила, что в перерыве к ней никто не подошел. Было непривычно и обидно. «Не очень-то и нужно. Могли бы хоть соболезнования выразить, шарахнулись, как от чумной», – она уже забыла, о чем сама просила Татьяну утром.

После лекций ее ждал Игорь. Обедали в кафе.

– Понимаешь, солнышко, ты права по сути, но не права по результату, – ответил Игорь на ее жалобы.

– Это как?

– Тебе по сути нет до них дела, правильно?

– Да.

– Но неприятно, когда от тебя, как от тифозной, все шарахаются. Так?

– Так, просто я не привыкла.

– Вот, ты поступила нестандартно, и ты противопоставила себя коллективу. Они ждали тебя, несчастную, хотели пожалеть, проявить благородство. А ты ведешь себя и выглядишь, как королева. Им обидно.

– Почему?

– Ну как? Настраивались, ощущали себя благотворителями и раз – облом.

– Да, наверное.

– Вот. Чтобы комфортно доучиться с этой группой еще два года… Тебе ведь два осталось?

– Два с половиной.

– Вот, два с половиной, нужно с ними наладить нормальные отношения. Нужно дать им возможность тебя пожалеть…

– Не нужно, чтобы меня жалели…

– Это тебе не нужно, а им нужно. Кто там у тебя слабое передаточное звено? Татьяна, говоришь?

– Да. Но она сплетница, а я считала ее лучшей подругой.

– Вот, через пару дней подойди, начни разговор, покайся, скажи, что без нее скучаешь, поделись, что угрызаешься из-за поездки, это, мол, я тебя сбил. Я к ребятам подгребу, скажу, что чуть ли не из петли тебя вынул, не знал, что делать, психиатр посоветовал увезти тебя.

– Да, и на следующий день весь институт будет присматриваться, я совсем сумасшедшая или наполовину!

– Мила! Ты пойми, что будущее строим мы с тобой сегодня и сейчас. И эти разборки с группой, в смысле нормализации, тоже для будущего.

– Как это? Я, может, никого из них в жизни больше не встречу.

– А если встретишь? Вот представь, нашему сыну не хватило полбалла для поступления. Ты идешь к председателю приемной комиссии, а там сидит твоя Аллочка, как ее?..

– Патрусева.

– …Патрусева. Если взять сегодняшние отношения, что она сделает? Выставит тебя и будет злорадствовать. Так?

– Наверное.

– А если встретит бывшую любимую однокурсницу, как поступит?

– Посочувствует, наверное.

– Нет, кого-то выбросит из списков, а нашего сына пропихнет, чтоб продемонстрировать возможности, вспомнить приятное студенческое прошлое. Поняла? Учись каждого человека и каждую ситуацию рассматривать как ступеньку к будущему.

– Да. Какой ты умный, Игорь. Откуда ты все это знаешь?

– Читаю, думаю, а больше всего, конечно, от родителей. Ты бы с моей маман поговорила на эти темы… Просто блеск… Она и папахена в Московскую думу впихнула, и Егора в МИД.

– Игорь, я никогда не спрашивала, но кто твои родители? Чем они занимаются? Кто такой Егор?

– Егор – это мой старший брат. Маман – жена и наш ангел-хранитель. Отец – по призванию лоббист, по месту работы – в думской комиссии по законодательству и еще в одной – по инвестициям.

– А работает мама кем?

– Никем. Раньше это называлось – домохозяйка.

– То есть она сидит дома, занимается уборкой и готовкой?

– Занимается, именно уборкой и готовкой, только не дома, – захохотал Игорь.

– Что я сказала смешного? Сам сказал «называется домохозяйка». Если не дома, то где она убирает и готовит? У чужих, что ли?

– Бывает, что и у чужих. Она убирает одних людей и готовит других, если потребуется. Работает с информацией.

– Как

это?

– Это длинно, секретно и очень интересно. Когда-нибудь расскажу…

– А если я им не понравлюсь?

– Солнышко, тут выбора нет: не можешь не понравиться. Ты умница, красавица, скромная, честная, хочешь в жизни большего, чем имеешь, но не жадина и меня любишь. Любишь?

– Да.

– Пойдем ко мне, я хочу проверить…

– Подожди, а Коля? Мне неудобно…

Игорь жил не с дедом, а снимал на двоих с другом двухкомнатную квартиру на набережной.

– А что Коля? Он большой мальчик, все понимает. И веду я тебя не к нему в комнату, а к себе…

– Но раньше ты звонил, и он уходил.

– Раньше было лето и теплая осень… А сейчас двухчасовая прогулка – гарантированное воспаление легких. Ты такая эгоистка?

– Нет. Но все-таки неловко. Может, ты скажешь, что мы собираемся пожениться?

– Я думал, что мы сделаем праздник для нас двоих – свечи, шампанское и кольцо в честь помолвки с большим изумрудом в цвет твоих глаз… Но если ты настаиваешь…

– Нет, что ты. Делай, как считаешь нужным.

– Вот такую я тебя обожаю: ласковую, послушную, милую Милу…

В тот вечер Мила впервые осталась у Игоря. Первую пару оба проспали, второй у Игоря не было, а Миле не хотелось идти в институт одной, к третьей, устав от ласк, оба уснули. Постепенно Мила все реже появлялась в общежитии, чаще пропускала лекции, являясь на практические занятия и семинары, чтобы избежать конфликтов. В группе ситуация более-менее уладилась – сработала инструкция Игоря, но прежних веселых перерывов, общих побегов с занятий уже не было. С Татьяной Мила тоже помирилась, хотя отношения постепенно сошли на нет, пропали общие темы. У Милы как-то незаметно интерес к учебе и молодой азарт соперничества сменило желание повкуснее накормить Игоря, поуютнее обустроить его комнату, порадовать чистотой и порядком. Рано утром она бежала на рынок за свежими продуктами и потом счастливыми глазами смотрела, как ребята едят ее запеканки. Она легко заменила обеды и ужины в кафе домашними солянками, борщами и котлетами, стирала и крахмалила постельное белье, перекладывая его, как мама, мешочками с сухой лавандой. Она стала активней и изобретательней в постели, вспоминая определение настоящей леди. Экспромт-мальчишники собирались у них все реже, а жизнь все больше стала походить на семейную.

Как-то Коля, осоловевший от обильного ужина, потягивая пиво, сказал:

– Это класс! Вот кому-то счастье привалит… Переезжала бы ты к нам, Людка, совсем… А то как приходящая мамаша. Игорь тебе один все равно предложение не сделает, не надейся, так давай мы вдвоем: будь нашей женой. Слабо?

Игорь встал, аккуратно поставил банку с пивом, сгреб его за свитер, вытащил из-за стола и одним ударом отправил ко входной двери:

– С моей невестой так разговаривать нельзя, усвоил?

– Ты что, свихнулся? Придурок, чуть зуб не выбил. Я же пошутил…

– Спрашиваю, усвоил?

– Усвоил, а ты психопат…

***

В воскресенье 10 декабря Игорь разбудил ее рано:

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/lidiya-azarina/chuzhie-docheri/?lfrom=931425718) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.