Фаталист читать онлайн - Виктор Глебов

Фаталист

Виктор Глебов

Самая страшная книга

Смерть идет за ним по пятам. Призраки прошлого терзают его, демоны настоящего – боятся. А он сам страшится темных углов и лестниц…

Бывшие друзья желают ему скорейшей погибели. Бывшие возлюбленные мостят для него дорогу в Ад. И он уже давно готов ступить за грань…

Твари из бездны, ожившие мертвецы, маньяки, культисты и привидения – никто и ничто не способно поколебать его хладнокровного цинизма.

Грубый, презирающий всё и вся, – он один способен погрузиться в пучину кровавого безумия и распутать клубок интриг…

Потому что, несмотря на дурной характер и сомнительную репутацию, он все равно герой.

Герой своего времени.

Печорин…

Виктор Глебов

Фаталист

Пролог

Карл-Ганс Ультен, пятый барон Ультен, изнемогал от августовской жары. Пот струился по его круглому лбу, задерживался ненадолго в складках век, переносицы, подбородка и тут же катился дальше. Круглое лицо потомка русского и шведского дворянских родов блестело в ослепительном свете двух огромных хрустальных люстр, свисавших с потолка аукционного зала «Баброкс».

Обмахиваясь буклетом, Карл Ультен окинул взглядом роскошный зал. Все посетители уже расселись и нетерпеливо ожидали начала торгов. Шелестели платья и страницы доджеров[1 - Доджер – буклет, рекламный проспект.], стучали передвигаемые стулья.

Большинство лиц выглядело знакомо. Некоторые завсегдатаи приветственно кивали друг другу издалека. С бароном тоже поздоровались человек шесть коллекционеров и бизнесменов, вкладывающих деньги в антиквариат.

Карл Ультен в очередной раз взглянул на страницу раскрытого буклета, где были отмечены рукой его секретаря, мисс Рэндвик, лоты, которые он намеревался приобрести – за разумную цену, конечно. Барон никогда не платил больше, чем стоила вещь – он гордился своим чувством меры и умением сдерживать азарт.

В этот раз его интересовали всего три выставленные на продажу предмета, но, хотя все они считались уникальными, он заранее решил, что не потратит больше ста тысяч фунтов. Этот предел барон даже записал карандашом на обратной стороне буклета, хотя нисколько не нуждался в напоминании – память у Карла Ультена была отменная.

Подошла и села справа упакованная в светло-коричневый строгий костюм мисс Рэндвик. Барон едва заметно поморщился, когда его накрыл тяжелый аромат цветочных духов, но головы не повернул: он никогда не обращал на служащих внимания, если не видел в том прямой необходимости.

– Пейзаж Фернера пойдет седьмым лотом, – проговорила секретарша бесцветным голосом. – Стартовая цена десять тысяч.

Карл Ультен кивнул. Все это он знал. Картина и фарфоровый сервиз при всей своей уникальности оставались все же картиной и сервизом. Подлинное любопытство барона вызывала последняя вещь, не имеющая названия и идущая просто под номером GL-526. Именно ее барон больше всего желал приобрести. Он даже готов был отказаться от первых двух ради того, чтобы уложиться в определенный самим собой лимит в сто тысяч.

Стрелки больших старинных часов замерли на отметках «12» и «6». Тотчас к трибуне вышел одетый в традиционный смокинг лицитатор[2 - Лицитатор – ведущий аукциона.], поприветствовал собравшихся, взял затянутой в белую перчатку рукой молоток и объявил аукцион открытым.

Несмотря на то, что первый интересующий барона лот должен был появиться еще не скоро, Карл Ультен невольно подобрался: он предпочитал настраиваться на битву заранее.

Глава 1,

в которой планы неожиданно нарушаются

Ее лицо было бледным, и через тонкую фарфоровую кожу просвечивали синие вены. Круги вокруг запавших глаз отливали фиолетовым, и остановившиеся зрачки размером с булавочную головку смотрели, ничего не видя. Похожее на фантом лицо медленно плыло в темноте, постепенно приближаясь.

Сначала казалось, что рот и подбородок женщины скрыты чем-то вроде чадры или платка, но затем становилось ясно, что они попросту отсутствуют: вместо нижней челюсти зиял провал, и красное месиво, изуродованное ядом, представляло собой разъеденную плоть и испускало нестерпимое зловоние.

Тем не менее, несмотря на отсутствие губ и языка, а также зубов – в общем, всего того, что принимает участие в артикуляции, – женщина говорила, и слова ее звучали вполне отчетливо:

– Почему ты обманул меня? – вопрошала она, спускаясь по ступеням темной лестницы, одетая во все черное, отчего казалось, будто голова парит в воздухе сама по себе. – Я так любила тебя…

Ее тонкие руки висели вдоль тела подобно плетям; затянутые в перчатки пальцы нервно перебирали складки платья – как прежде, когда женщина была жива.

– Ты предал меня… это все из-за тебя!

Дуновение воздуха всколыхнуло пламя единственного газового светильника, оставшегося на площадке этажом выше, и по стенам заплясали бесформенные рваные тени.

Что-то покатилось с тихим звоном и запрыгало по ступенькам вниз. Это был стеклянный флакон с остатками синей жидкости. Часть ее пролилась, и теперь вокруг горлышка медленно росло темное влажное пятно. Оно становилось все больше – гораздо больше, чем допускали законы природы.

– Это мои слезы, – проговорила, сходя все ниже, женщина. – Они станут ядом и в конце концов отравят тебя. Ты умрешь… моя любовь…

Все это показалось бы молодому человеку, стоявшему у подножия лестницы, мелодраматичным и даже смешным – словно взятым из какого-нибудь французского любовного или английского готического романа, которые он сам давно уже бросил читать, – если бы от вида этой жуткой женщины с изъеденным отравой лицом не продирало морозом до самых костей!

Молодой человек отступил, нащупывая за спиной дверь. Она была все еще открыта. И зачем он вошел сюда, поддавшись любопытству?! Если бы только он проигнорировал тихий скрежет, приведший его на черную лестницу, где и предстало перед ним это привидение!

Женщина засмеялась: из ее изуродованного горла донеслись хлюпающие, клокочущие звуки.

– Ты не избавишься от меня, – сказала она. – Никогда!

Молодой человек сделал назад еще один шаг и очутился на пороге. В лицо ему пахнуло ледяным холодом и запахом тлена, смешанным с ароматом знакомых духов. Он решительно захлопнул дверь, лязгнул засовом и замер, прислушиваясь.

Легкие спускающиеся шаги говорили о том, что привидение не исчезло. Вот оно остановилось по ту сторону двери – до молодого человека доносилось прерывистое булькающее дыхание. Женщина провела ногтями по дереву и рассмеялась так, словно знала, что он здесь и слушает.

– Сдохнешь! – прошипела она, переходя вдруг с мелодраматического тона на площадной, который при жизни совершенно не был ей свойственен. В ее голосе появились чужие, более низкие и грубые ноты. – Лживый щенок! Куда ты дел книгу?!

Молодой человек отшатнулся. Сердце его сжалось.

Он подумал, что призрак может быть плодом его воображения – он не спал третью ночь, и вполне вероятно, что мозг, не имея отдыха, породил это чудовищное виденье.

Иначе как объяснить последнюю фразу? Молодой человек сразу узнал произнесенные слова – он запомнил их еще с детства, ибо слышал задолго до того, как в его жизни появилось привидение.

– Сдохнешь… – донеслось до него едва слышно.

Из щели между

стеной и дверью потянуло пронизывающим холодом. Молодой человек решительно развернулся и зашагал прочь из комнаты. Сердце колотилось быстрее обычного, но страха почему-то не было.

* * *

«Та история» – вот как говорят о неприятностях в высшем свете, ставших достоянием гласности. Одним словом, о скандале.

Говорят, понизив голос и многозначительно глядя на собеседника. И тот в ответ кивает и поджимает губы. В этот миг рождается сопричастность.

Некоторые попавшие в «историю» делают вид, что ничего не изменилось, и стараются не замечать косых взглядов, перешептываний и напряженности, охватывающей присутствующих при их появлении. Другие бегут туда, где никто их не знает. Третьи отправляются перевести дух, чтоб вернуться. Четвертые, устав от разочарований, пускаются в последнее путешествие.

В пять часов утра в домике на краю Пятигорска распахнулось окно, и из него выглянул молодой человек весьма привлекательной наружности. На первый взгляд ему можно было дать лет двадцать пять, хотя, если приглядеться, то, пожалуй, и все тридцать. Глаза у новоприбывшего в Пятигорск были карими, кожа нежной, белокурые вьющиеся волосы падали на бледный благородный лоб, на котором едва виднелись следы морщин, пересекавших одна другую. Черные и словно нарисованные усы и брови нисколько не портили это аристократическое лицо, тем более что зубы сверкали ослепительной белизной.

Дом, одноэтажный и белый, располагался у самого подножия Машука. Постоялец нарочно нанял его, чтобы видеть, как во время грозы облака будут спускаться до покатой кровли. Кто-то рассказал ему, что зрелище это обладает особой привлекательностью для натур романтического склада, к коим молодой человек, впрочем, не имел склонности себя причислять, поскольку поэмы Байрона и труды Ричардсона почитал за пошлость, а разговоры о возвышенных натурах – модной банальностью. Удирая на Кавказ из душных московских салонов, он бежал в том числе и от «литературных» бесед, столь любимых дамами за тридцать и девушками до двадцати. Однако вид величественного буйства природной стихии всегда повергал молодого человека в восторженный ступор, и он не желал лишать себя возможности лицезреть нечто подобное здесь, в Пятигорске.

То, что дом был одноэтажный, также имело немалое значение: с некоторых пор молодой человек старался селиться только в таких. Наличие черной лестницы (которая являлась непременным атрибутом постройки двухэтажной) вызывало у него совершенное неприятие.

Постоялец вдохнул запах цветов из небольшого палисадника и задержал взгляд на ветках черешни, стоявшей чуть правее окна. На его лице появилась мимолетная, почти детская улыбка.

Она объяснялась тем, что вид перед ним открывался поистине чудесный: на западе синел пятиглавый Бешту, на севере поднимался Машук, похожий на мохнатую персидскую шапку, на востоке простирался чистенький, новенький городок, шумящий целебными ключами и пестрящий разноцветными кровлями. Далее громоздились амфитеатром синие горы, укутанные туманом, а у самого горизонта тянулась серебряная цепь снежных вершин, начинавшаяся Казбеком и оканчивавшаяся двуглавым Эльбрусом.

И все же улыбка эта была неуверенной, подернутой патиной грусти. Выражение лица словно вопрошало: что этот город мне готовит?

Молодого человека звали Григорий Александрович Печорин. Он прибыл в Пятигорск накануне и, едва обустроившись, отправился в город осмотреться.

Григорий Александрович был среднего роста, но крепкого телосложения, и на широких его плечах сшитый на заказ темно-синий сюртук петербургского покроя сидел идеально. Походка у Григория Александровича была небрежная и ленивая, однако руками он не размахивал, что, по мнению знатоков человеческой натуры, свидетельствует о скрытности характера.

Направляясь в центр города, Григорий Александрович шел бульваром, а затем поднялся по узкой тропинке к Елизаветинскому источнику, где обогнал толпу мужчин – штатских и военных, – проводивших его любопытными, но нарочито равнодушными взглядами. То, что никто в Пятигорске пока не знал Печорина, доставляло ему немалое удовольствие.

Свернув за угол, Григорий Александрович двинулся вдоль небольшой уютной аллеи с деревянными скамейками, и тут же приятное впечатление от города было досадно испорчено.

Впереди показался чернявый офицер в чине поручика. Он вывернул с какой-то боковой дорожки и шел, слегка пошатываясь, в том же направлении, что и Григорий Александрович. Вдруг он резко остановился, словно в раздумье, а затем, согнувшись пополам, изверг на гравий аллеи содержимое желудка.

Событие это было столь неожиданным, что Печорин, не раздумывая, в тот же миг изменил направление движения и скрылся за ближайшими кустами. Похоже, местные офицеры от безделья слишком увлекались горячительными напитками – даже и по ночам.

Неприятный осадок продержался на душе у Григория Александровича недолго. Утро было слишком солнечным, а природа – полной жизни. Казалось, в таком месте просто не может приключиться ничего скверного. Настоящий райский уголок, укрытый от земной суеты горами и деревьями – минводы, в общем.

Наконец Григорий Александрович добрался до колодца, сложенного посреди небольшой площадки из желтоватых нетесаных камней. Смотрелось сооружение весьма живописно. Не хватало разве что пары верблюдов и погонщика в чалме и расшитом кафтане.

Судя по всему, это было одно из популярных мест Пятигорска. Остановившись на углу, Григорий Александрович по военной привычке огляделся – оценил диспозицию, так сказать.

Несколько раненых офицеров сидели на лавке, подобрав костыли. Около десятка дам расхаживали по площадке, видимо, ожидая лечебного действия выпитой воды. Григорий Александрович по привычке отметил среди них два-три хорошеньких личика.

На скале у павильона торчали любители видов и наводили начищенный до блеска медный телескоп на Эльбрус. Среди них были два гувернера со своими воспитанниками. Вероятно, они намеревались преподать им азы астрономии, а может, просто искали способ убить время.

– Печорин! Давно ли здесь? – голос раздался за спиной и показался знакомым.

Обернувшись, Григорий Александрович увидел молодого человека лет двадцати пяти, смуглого и черноволосого, в толстой солдатской шинели и с георгиевским крестиком на шее. Его пухловатые губы сложились в подобие неуверенной улыбки, которой он, впрочем, пытался придать вид определенной развязности.

Звали молодого человека Грушницкий.

– Сам я неделю назад прибыл, – сообщил тот, сердечно обняв Григория Александровича. – Прежде тебя.

Грушницкий был юнкером, получил ранение в ногу и приехал в Пятигорск на лечение. Он стоял, опираясь одной рукой на костыль, а другой покручивая черный ус. Поза его была весьма живописной – на самом пределе натуральности.

– Здравствуй, здравствуй, – проговорил Григорий Александрович, оглядев приятеля с головы до ног. – А ты все мечтаешь стать героем романа?

Грушницкий расхохотался, по-мальчишески запрокинув голову, однако, когда он заговорил, было заметно, что слова Григория Александровича его задели.

– Почему это? – вопрос прозвучал небрежно, однако в тоне чувствовались напряженные нотки.

– Да нет, это я так, к

слову, – не захотел развивать тему Григорий Александрович, вспомнив, что Грушницкий всегда болезненно реагировал на любые намеки по поводу его тяги к дешевому романтизму. – Просто ты, помнится, говорил, что причина, побудившая тебя вступить в полк, навеки останется тайной между тобой и небесами.

Грушницкий посерьезнел и кивнул едва ли не с трагическим видом.

Печорин был уверен, что тот влюбился, решил, что не достоин предмета своих воздыханий, и поступил в армию, чтобы «страдать» от разлуки. Возможно, он ошибался в деталях, но по сути наверняка был прав.

– Расскажи мне лучше, как тут все устроено, – попросил Григорий Александрович.

– Охотно, – оживился Грушницкий. – Пьющие воду утром вялы, как все больные, а пьющие вино вечером несносны, как все здоровые. Женщины играют в вист, дурно одеваются и по-французски изъясняются так, что уши вянут. В этом году из Москвы приехала княгиня Лиговская с дочерью, но я с ними не знаком. Моя солдатская шинель – как печать отвержения. – Лицо у Грушницкого, словно по заказу, сделалось трагическим. – Участие, которое она возбуждает, тяжело мне, как милостыня.

– Пятигорск напоминает райский уголок, – заметил Григорий Александрович, меняя тему. Высокопарность всегда вызывала в нем раздражение. – В таком месте не жаль и умереть.

– Не все и здесь бывает спокойно, – заметил Грушницкий. – Сегодня с утра, например, закрыли Цветник. Это такой парк для прогулок, очень любимый местной публикой.

– А что случилось?

– Понятия не имею. Оцеплен полицией. Говорят, осыпается грот, и власти боятся, что кого-нибудь из любителей уединения завалит камнями. Все надеются, что это в скором времени исправят.

В эту минуту к колодцу подошли две дамы: одна пожилая, другая молоденькая, стройная. Их лиц за шляпками Печорин не разглядел, но одеты были обе по строгим правилам лучшего вкуса: ничего лишнего.

На девушке было закрытое платье, шелковая косынка вилась вокруг шеи. Ботинки стягивали щиколотку, и легкая, но благородная походка имела в себе что-то ускользающее от определения. Когда она прошла мимо беседующих молодых людей, от нее повеяло тонким ароматом, составленным, вероятно, где-нибудь в Париже.

– Это княгиня Лиговская, – сказал Грушницкий, – и с нею дочь ее Мэри, как она ее называет на английский манер. Они здесь всего несколько дней.

– Но ее имя ты уже знаешь, – заметил Григорий Александрович, провожая дам взглядом.

– Случайно услышал, – нехотя ответил Грушницкий, потыкав костылем в землю. – Знакомиться не желаю, говорю это тебе сразу.

– Отчего же?

– Эта гордая знать смотрит на нас, армейцев, как на диких. И какое им дело, есть ли ум под нумерованной фуражкой и сердце под толстой шинелью? – Грушницкий опять перешел на излюбленный пафос, который всегда отдавал у него мелодрамой самого низкопробного пошиба. В уездных городах он бы блистал на сцене, стяжая восторги и влюбленность провинциалок, но Печорина от речей такого рода попросту коробило. Он невольно поморщился и с усмешкой проговорил:

– Бедная шинель! Как она мешает тебе жить. А кто это так услужливо подает им стакан?

– Это Раевич! – брезгливо ответил Грушницкий. – Московский франт, игрок и бретер.

Григорий Александрович обежал ловкого господина цепким взглядом, отметив окладистую бороду в народном стиле, стриженные в кружок волосы, крупную золотую цепь, извивавшуюся по голубому жилету, и толстую трость с набалдашником в виде черного полированного шара. Печорин решил, что человек этот из тех, которые стараются производить на окружающих благоприятное впечатление, зная, что о них могут ходить нелестные слухи. Однако ж по всему видно было, что господин, подавший стакан Лиговским, опасен: хищник, прикинувшийся травоядным. «Волк в овечьей шкуре», – подумалось Григорию Александровичу.

Тем временем дамы отошли от колодца и снова поравнялись с молодыми людьми. Грушницкий успел с помощью своего костыля принять драматическую позу. Маленькая княжна бросила на него долгий любопытный взгляд. Должно быть, и она была не чужда обаяния «Чайльд-Гарольда» или «Гяура».

– Эта княжна Мэри прехорошенькая, – сказал Григорий Александрович, когда дамы прошли дальше и не могли его слышать. – У нее бархатные глаза. Они так мягки, будто гладят тебя… А зубы у нее белые? Это очень важно! Жаль, что она не улыбнулась.

– Ты говоришь о хорошенькой женщине, как об английской лошади! – возмутился Грушницкий.

– Что ж поделать, если эти товары часто выбирают по схожим принципам? – усмехнулся Григорий Александрович, после чего повернулся и пошел прочь. Грушницкий наскучил ему своей фальшивостью и напыщенностью. К людям подобного рода Печорин всегда испытывал презрение, смешанное с жалостью. Да и как еще относиться к человеку, которому недостает смелости и силы быть самим собой?

Во взгляде, которым провожал его Грушницкий, вначале появилось изумление, сменившееся обидой, а потом, спустя пару секунд, – злобой. Если бы Печорин в тот момент обернулся и увидел его… Но он шел вперед, довольный, что избавился от общества старинного знакомого.

Через полчаса, когда стало совсем жарко, Григорий Александрович решил вернуться домой и, проходя мимо кисло-серного источника, остановился у крытой галереи, чтобы отдохнуть в тени. Открывавшийся отсюда пейзаж казался ему подчеркнуто-радужным, чересчур живописным, чтобы быть настоящим. Что-то в нем должно было оказаться поддельным, но вот так с ходу разобрать, что именно, представлялось невозможным. И все же, глядя на раскинувшийся перед ним Пятигорск, Печорин вдруг испытал необъяснимое тревожное чувство, ни с чем не связанное и никак не объяснимое.

Он хотел уже идти дальше, когда увидел княгиню, сидевшую на лавке с Раевичем. Они были заняты разговором. Княжна прохаживалась неподалеку с задумчивым видом. Должно быть, мечтала стать героиней одного из французских романов, решил Печорин.

Грушницкий стоял у колодца. Вдруг он уронил свой стакан на песок и нагнулся, чтобы поднять его, но больная нога мешала ему. Княжна Мэри мгновенно подскочила к нему, подняла стакан и протянула непринужденным жестом, который в их семье, должно быть, вырабатывался годами или передавался наследственно. Затем она быстро оглянулась на галерею, чтобы убедиться, что мать ничего не видела.

Грушницкий открыл рот, намереваясь поблагодарить ее, но не успел: маленькая княжна упорхнула прочь. Вскоре она с матерью и Раевичем прошла мимо колодца с неприступным видом, не замечая страстного взгляда, которым провожал ее Грушницкий, пока она не скрылась за липами. Было очевидно, что своим порывом княжна покорила его сердце.

Печорин продолжал следить за ней: с его наблюдательного пункта можно было разглядеть, как ее шляпка мелькает среди деревьев. Затем княжна вошла в ворота одного из лучших домов Пятигорска. Княгиня раскланялась с Раевичем и последовала за дочерью. Франт пошел прочь походкой человека, которому некуда торопиться, поскольку он позаботился обо всех своих делах заранее.

Раздумав возвращаться домой, Григорий Александрович направился к Грушницкому. Услышав приближающиеся шаги, тот обернулся и поднял руку, чтобы подкрутить ус. Вид у него был донельзя довольный и оттого придурковатый. Печорина

невольно покоробило, хоть он и постарался не выдать себя.

– Ты видел? – спросил Грушницкий. – Это просто ангел! Она спустилась с небес, чтобы осчастливить грешную землю и нас, недостойных! – голос у него дрогнул от избытка чувств.

– Неужели? – отозвался Григорий Александрович.

– Разве ты не видел? – удивился юнкер.

– Ты про то, что она подняла твой стакан? – тон у Печорина был подчеркнуто небрежный. – Но если бы тут был сторож, он сделал бы то же самое, причем еще поспешнее.

– Почему это? – спросил Грушницкий недовольно.

– Надеясь получить на водку, – пояснил Григорий Александрович. – Хотя понятно, почему ей стало тебя жалко: ты состроил такую гримасу, когда встал на простреленную ногу, что дрогнуло бы и железное сердце.

– И ты не был тронут, глядя на нее? – возмущенно перебил Грушницкий.

Григорий Александрович покачал головой. Ему хотелось позлить юнкера. Тот раздражал его своей напыщенностью, надуманностью чувств и в целом какой-то фальшивостью, но, имея привычку быть с собой честным до конца, Григорий Александрович был вынужден признаться себе, что, помимо желания сбить с приятеля раздражающую восторженность, он испытывал ревность. Внимание, которое уделила маленькая княжна юнкеру, уязвляло самолюбие Печорина: они оба были ей равно незнакомы, и вдруг она выделила Грушницкого! Конечно, все это глупости, но Григорий Александрович ничего не мог поделать с тем, что сцена с поданным стаканом оставила в его душе неприятный осадок. Лучше бы он не задерживался на галерее и отправился прямо домой!

Они с Грушницким молча спустились с горы и прошли по бульвару мимо окон дома, где скрылась маленькая княжна. Она сидела у окна. Грушницкий, дернув спутника за рукав, бросил на нее нежный взгляд, а Григорий Александрович навел на девушку лорнет, в котором, впрочем, нисколько не нуждался, поскольку обладал прекрасным зрением. Этот нахальный жест рассердил ее: как смеет какой-то армеец разглядывать в свое стеклышко московскую княжну?! Печорин внутренне порадовался произведенному эффекту: он почувствовал себя частично отмщенным.

* * *

Когда Григорий Александрович наконец вернулся к себе домой, его поджидал околоточный. Дюжий детина сидел на деревянной скамеечке, держа фуражку на колене и тяжело дыша, из чего Печорин заключил, что прибыл он недавно и в большой спешке. При появлении молодого человека полицейский вскочил и выпучил глаза на Григория Александровича. Лицо его выражало смесь облегчения и тревоги.

– В чем дело? – спросил Печорин резко, окинув околоточного взглядом с ног до головы. Настроение его вмиг изменилось: почувствовав возбуждение, исходившее от полицейского, он позабыл о княжне Мэри, Грушницком, своей скуке, раздражительности и ревности. Тут явно наклевывалось кое-что поинтереснее банальных прогулок по Пятигорску.

– Ваше благородие, я прислан градоначальником, Михаил Семеновичем! – выпалил околоточный.

– Не имею чести быть знаком, – отозвался Григорий Александрович, не понимая, в чем дело, но чувствуя, что полицейский не ошибся, а явился именно по его душу.

– Просят вас прибыть в присутствие, как можно скорее! – гаркнул околоточный, вытянувшись еще старательнее.

Григорий Александрович нахмурился.

– Что ты несешь? – проговорил он, решив, что все-таки произошла ошибка, и полицейский что-то напутал. Он почувствовал укол разочарования. Примерно так чувствует себя рыбак, у которого в последний миг сорвалась обратно в реку его добыча. – Кого тебе надобно-то?

– Господина Печорина, – ответил тот с готовностью.

Григорий Александрович приободрился. Еще не все потеряно.

– И по какой надобности? – спросил он.

Околоточный судорожно сглотнул.

– Не могу сказать, ваше благородие. Велено не распускать язык.

Григорий Александрович слегка приподнял черные брови. Это уже становилось действительно интересно.

– Значит, как можно быстрее, говоришь? – протянул он задумчиво.

– Так точно, ваше благородие!

– Ладно, веди, Вергилий.

– Что, простите? – растерялся полицейский.

– Ничего. Пошли, говорю, куда надобно.

Околоточный просветлел и поспешно натянул фуражку, которую до сих пор сжимал в руке.

– Пожалуйте за мной, ваше благородие! – проговорил он радостно. – Здесь недалече.

Сказав полицейскому, что не знаком с градоначальником Пятигорска, Григорий Александрович покривил душой. С Михаилом Семеновичем Скворцовым он встречался в Петербурге, где Григорию Александровичу случилось помочь близкому родственнику князя в одном личном, если не сказать интимном, деле. К счастливому разрешению всех сторон, как говорится. Что стряслось на этот раз, если Михаил Семенович срочно послал человека за своим старым знакомым? И как узнал, что Печорин здесь? Конечно, Григорий Александрович сразу по прибытии зарегистрировался, как и полагается лицам военного звания, но допустить, чтобы градоначальник Пятигорска лично каждый день просматривал списки приезжающих? Нет, этого быть никак не могло. И докладывать князю ни о каком Печорине не стали б. Разве что тот имел к нему интерес и велел сообщить… Впрочем, и для этого никаких причин Григорий Александрович изобрести не мог.

Шагая за околоточным, Печорин пытался представить разные варианты разрешения сей загадки, но ни один не казался ему подходящим. В конце концов он бросил это дело и решил дождаться объяснений самого князя.

Администрация Пятигорска располагалась в двухэтажном каменном здании, вход в которое украшала пара колонн. Возле будки в черно-белую полоску торчал скучающий солдат.

Околоточный провел Григория Александровича прямо в княжескую приемную и передал с рук на руки секретарю, расторопному молодому человеку в военном мундире – одному из адъютантов Скворцова. Тот тут же отправился докладывать, и не прошло минуты, как Григория Александровича пригласили в кабинет градоначальника.

С последней встречи князь почти не изменился, только седина на висках стала чуть заметнее. Все такой же подтянутый, герой войны по-прежнему признавал только мундиры. Поднявшись Печорину навстречу, он вышел из-за стола и горячо пожал Григорию Александровичу руку обеими ладонями. Вид у него был по-настоящему взволнованный. В кабинете пахло персиками, томившимися в хрустальной вазочке на подоконнике, и турецким табаком. За распахнутым окном виднелись ветки черешни, и ничто не говорило том, что стряслось нечто из ряда вон, – ничто, кроме выражения лица Скворцова.

– Григорий Александрович! – заговорил князь, выпустив руку гостя, но оставшись стоять перед ним. – Голубчик, выручайте! На вас одна надежда.

– На меня? – удивился Григорий Александрович, глядя в лицо князя, на котором явственно читались признаки паники – чувства, совершенно Михаилу Семеновичу не свойственного.

– Ну не на этого же дурака полицеймейстера! – воскликнул князь так, словно это само собой разумелось, хотя Григорий Александрович не был даже знаком с начальником местной полиции.

– Простите, ваше высокопревосходительство, – начал было Григорий Александрович, но Скворцов замахал на него руками: мол, без чинов, ради бога! – Михаил Семенович, – поправился Григорий Александрович, – о чем идет речь? Ваш посланник ничего мне не

объяснил.

Князь мелко закивал и сразу стал похож на обыкновенного старика, только выряженного в мундир. Старика, засидевшегося на своем месте, но умеющего это место удерживать любыми правдами и неправдами.

– Еще бы он объяснил! – горячо ответил Скворцов. – Да вы садитесь, голубчик, садитесь вот сюда. – Он указал на приготовленное для посетителя кресло, а сам вернулся за стол.

Когда Григорий Александрович расположился напротив, князь сложил руки перед собой и как-то сразу посерьезнел, даже признаки растерянности пропали. Теперь он опять походил на опытного государственного мужа, жесткого и искушенного – такого, каким знал его Печорин.

– Дело, Григорий Александрович, вот в чем, – начал Скворцов, слегка нахмурившись. – В скором времени ожидается посещение Пятигорска высшими, – тут он возвел очи горе, – и властями предержащими. Визит с целью ознакомления с ходом благоустройственных работ и на предмет опробовать лечебный эффект местных ванн.

Григорий Александрович понял, что в Пятигорск намерен приехать кто-то из правящей династии. Скорее всего, императрица. Но что так взволновало бравого старого воина?

Михаил Семенович молчал, глядя на посетителя, и явно не решался продолжать. Григорий Александрович терпеливо ждал: не подгонять же князя, в самом деле.

Наконец Скворцов почувствовал, что пора выкладывать все, как есть:

– Третьего дня случилось… безобразие, – сказал он, понизив голос. – Был обнаружен труп некой девицы Кулебкиной. Дворянки, между прочим, – подумав, добавил князь с толикой возмущения. – Прибыла в Пятигорск неделю назад с компаньонкой.

– Правильно ли я понимаю, что смерть была насильственной? – уточнил Григорий Александрович, чувствуя, что время в Пятигорске, похоже, будет проведено куда увлекательнее, чем ожидалось. Хотя, быть может, не совсем так, как планировалось.

– Вижу, вижу в глазах знакомый блеск! – одобрительно покачал головой старый князь. – Вам, молодым, все интересно, а мне беда. Как принимать высочайшую особу, когда такое творится под самым носом? Пока удалось скрыть, но ведь найдутся недруги и доведут до сведения. Непременно донесут, это уж как пить дать!

– Неужто так трудно сыскать злодея? – удивился Григорий Александрович. – Ведь город не слишком велик.

– Вот и я так думал, только на нашего Митрия Георгиевича надежды никакой. Глаза пучит от усердия, а результат – нуль! Да еще вчера… а вернее, этой самой ночью… – тут князь помрачнел, – одна преставилась, – закончил он нехотя.

– Снова убитая? – Григорий Александрович даже вперед подался. Это было уже совсем… интересно, как выразился Скворцов.

– Да, убитая. Таким же изуверским образом причем.

– Это как же? – невольно вырвалось у Григория Александровича.

– Не хочется описывать даже, – ответил Скворцов, болезненно поморщившись. – Уж лучше вам Вернер все расскажет. А вы уж, голубчик, не откажите старику. Сыщите мне душегуба, а?! Я в долгу не останусь, вы меня знаете.

В этом можно было не сомневаться. Быть благодарным Михаил Семенович умел. Но тут Григорий Александрович вспомнил, что приехал в Пятигорск не для того, чтобы рыскать по городу в поисках убийц. Возможно, год назад или даже полгода он ухватился бы за эту возможность. Теперь же просьба князя, хоть и заинтересовала его, была некстати. И дело не в том, что он хотел отдохнуть, и не в том, что не желал заниматься полицейской работой (в отличие от своих товарищей-офицеров, Григорий Александрович не находил в сыскной профессии ничего постыдного). Просто сейчас у него был план. И как ни манила перспектива посвятить некоторое время поискам убийцы, Печорин сказал себе, что должен отказаться.

– Простите, Михаил Семенович, – твердо проговорил Печорин, – не могу.

Князь нахмурился.

– Отчего же, Григорий Александрович? – спросил он сдержанно.

– Не мое это дело. Я армейский офицер, а на то, чтоб злодеев ловить, имеются сыскные.

– Но в Петербурге вы, когда у братца моего служили, показали себя молодцом.

– То иное.

– Отчего же?

– Сами знаете, полицию тогда привлекать было никак невозможно.

– Зато теперь дело важности государственной, а на полицию надежды нет – я уж вам, кажется, объяснил.

Печорин не хотел отказывать старику, но решил оставаться тверд.

– Не до того мне, Михаил Семенович.

Князь испытующе уставился на Григория Александровича.

– Али делом каким заняты?

– Занят.

Градоначальник пожевал губами.

– Каким же, позвольте поинтересоваться?

– Не могу вам сказать. Это личное.

– Понимаю, – протянул князь. Побарабанил пальцами по столу. – Я так полагаю, переубеждать вас бесполезно?

– В другой раз я бы помог, не задумываясь, – сказал Печорин. – Но не сейчас.

Михаил Семенович тяжело вздохнул и открыл верхний ящик стола.

– Не хотел я прибегать к этому способу, – сказал он, и видно было, что не врет: действительно сожалеет. – Однако не остается ничего иного.

Григорий Александрович нахмурился: тон князя ему не понравился. Он взглянул на тонкую папку, которую положил перед собой градоначальник.

– Здесь, голубчик, кое-что на вас имеется, – сказал Михаил Семенович, прижав листки пальцами. – И серьезное.

– Что же, интересно? – сухо спросил Печорин, который терпеть не мог, когда им пытались управлять.

– Ничего за собой не числите?

– Не знаю, что вы имеете в виду, Михаил Семенович.

Однако внутри заскребли кошки: неужто пронюхали?!

– Знаете, Григорий Александрович, и преотлично знаете, – сказал князь и открыл папочку. – Вы ведь недавно в Пятигорске?

– Недавно.

– И на пути своем изволили останавливаться в доме некоей Андроновой?

– Андроновой?

– Старуха. С дочкой и сынком жила. Слепой мальчонка, вы не могли не запомнить, – глаза князя сверлили Печорина.

Отпираться было бессмысленно.

– Я не знал ее фамилии, – проговорил Григорий Александрович.

– Вспомнили, стало быть. Ну, тогда мне не нужно объяснять, что в этих документиках? – Градоначальник любовно погладил листки. – Конец всему. Карьере, положению. Ваша петербургская история по сравнению с этим – пшик!

Уж и про историю знает! Григорий Александрович почувствовал, как лицо наливается кровью.

– В общем, уговор такой. – Князь накрыл папку ладонью. – Либо вы мне сыщете душегуба, либо пойдете на каторгу. И не посмотрят, что дворянин, уж поверьте мне. Не таких отправляли.

Григорий Александрович сделал глубокий вдох. Не помогло. Сделал еще один, потом другой. Сердце билось часто, но нельзя было этого показать.

Скандал, лишение дворянства – ерунда! Этого Печорин нисколько не боялся. Но если его арестуют, от дела, ради которого он приехал в Пятигорск, придется отказаться. Это нарушит всего его планы. Нет, допустить подобное он решительно не мог!

Григорий Александрович заставил себя улыбнуться, как мог беззаботно.

– Вернер – это кто? – спросил он.

– То-то! – обрадовался князь. – Другое дело. Папку эту я спрячу. Как убийцу найдете, так я вам ее презентую. А Вернер – это доктор наш местный. Немец из Николаевской колонии. Вернее, папаша его был оттуда, а этот уже пятигорский.

– Что за колония?

– Неужто не слышали? – удивился князь. – У нас тут три колонии инородцев. В начале века в окрестностях поселились выходцы из Шотландии, а

потом немцы основали Каррас. Там в основном из Поволжья живут. А в 1819 году появилась Николаевская колония, тоже немецкая. И еще в окрестностях Верблюда – это гора такая – поселились итальянцы. Выращивают виноград, ну и гонят свои вина, конечно. Весьма недурственные, кстати. Мне вот недавно презентовали по случаю ящик красного, так я вам доложу, не хуже тех, что в столицах наших подают. Скоро, глядишь, поставки наладят и потеснят иных.

– Понятно. – Григорий Александрович кивнул, давая понять, что информации вполне достаточно. – Где мне найти этого Вернера?

– А он тут неподалеку, – снова помрачнел Михаил Семенович, возвращаясь мыслями к убийствам, грозящим испортить высочайший визит. – Второй дом направо. Я вам дам провожатого.

Однако Григорий Александрович уходить не торопился.

– Что за человек этот доктор? Хороший специалист, по крайней мере?

– Очень интересный субъект! – усмехнулся Скворцов. – Вам, голубчик, непременно понравится.

Печорин насторожился.

– Почему это?

– Ну, во-первых, он скептик и материалист, как почти все медики, а кроме того поэт, хотя в жизни, я думаю, не написал и двух стихов.

– Неужели?

Князь кивнул.

– Именно. Все изучал, по его собственному выражению, живые струны человеческого сердца, как изучают жилы трупа, но так и не научился пользоваться своим знанием. Обыкновенно Вернер исподтишка насмехается над своими больными, демонстрирует цинизм, но мне рассказывали, что однажды видели, как он плакал над умирающим солдатом. Это было во время войны.

– Так он служил?

– Служил. Правда, недолго. Вернер мечтает о миллионах, но при этом ради денег не хочет сделать лишнего шагу.

– И вы находите его интересным субъектом? – Печорин был слегка разочарован.

– Знаете, он мне как-то сказал, что скорее сделает одолжение врагу, чем другу, потому что это значило бы продавать свою благотворительность.

– А у него злой язык, – заметил с легкой улыбкой Григорий Александрович. – Это уже получше миллионов.

– Да, – согласился Скворцов. – Но сейчас доктор переживает совсем плохие времена.

– Отчего так?

– Его соперники, завистливые водяные медики, распустили слух, будто он рисует карикатуры на своих больных.

– И те взбеленились?

– Почти все отказались от его услуг. Приятели доктора пытались восстановить его доброе имя, но напрасно. Так что, если бы не государственная служба, пришлось бы нашему эскулапу менять род деятельности. Уж не знаю, на какой только. По-моему, Вернер, кроме медицины, ничего не умеет. А ведь прежде, когда он только здесь появился, у него отбоя не было от пациентов.

– Так хорош по врачебной части?

Князь усмехнулся.

– Вот уж не знаю. Не имел возможности судить. Да дело не в том. Вся эта его популярность, особенно у женского пола, возникла после одного случая… впрочем, не стану сплетничать. Вы и сами рано или поздно узнаете. Эта история всем местным известна.

Григорий Александрович покивал, давая понять, что общее представление о докторе составил.

– Когда обнаружили второе тело? – спросил он.

Скворцов вздохнул.

– Вчера вечером. Тоже дворянка, Асминцева фамилия.

– С кем приехала на воды?

– С сестрой, кажется. – Князь поморщился, давая понять, что не хватало еще ему вникать в детали этого безобразия. Как будто и без этого в Пятигорске дел мало. Надо готовиться к высочайшему визиту, так или иначе!

– Кто ведет дела? В смысле, дознание.

– Так Митрий Георгиевич и ведет. А толку-то?

– Я должен поговорить с ним.

– Конечно, голубчик, потолкуйте.

Григорий Александрович поднялся.

– Разгадать загадку эту не обещаю, тем более успеть до высочайшего визита, но сделаю, что смогу.

– А это уж в ваших интересах, голубчик! – улыбнулся князь.

Через пять минут, заручившись у градоначальника свободой действий («Делайте, что хотите, но душегуба мне сыщите!»), Григорий Александрович шагал в сопровождении жандарма к кабинету начальника местной полиции Дмитрия Георгиевича Вахлюева.

Перед расставанием Михаил Семенович охарактеризовал вкратце и его. «Исполнительный, но совершенно лишен фантазии. Этакий бульдог, готовый вцепиться в любую глотку, не понимая, что любой нам не надобно!» – сказал он, морщась от досады на полицеймейстера, до сих пор не сыскавшего убийцу и тем самым ставившего под угрозу намечающийся высочайший визит, вокруг которого витали все помыслы старого князя.

Глава 2,

в которой звучит песня и плещутся волны

Нетрудно было догадаться, что лежало в папке у Скворцова. Как он про все узнал – вопрос другой. Должно быть, хорошо работали его архаровцы по сыскной части, лучше, чем князь утверждал. Нашли же они Григория Александровича, и быстро нашли. А князь, хитрая лиса, делу хода не дал. Или скандала не захотел, или знал, что пригодится ему Печорин. А может, сразу так решил – к поиску убийцы пристроить.

Григорий Александрович в сердцах хлопнул себя по бедру перчатками.

То, чем взял его князь, произошло всего за два дня до приезда Печорина в Пятигорск.

Григорий Александрович явился в Железноводск на перекладной телеге поздней ночью. Ямщик остановил усталую тройку у ворот единственного каменного дома, что стоял при въезде. Часовой, услышав звон колокольчика, закричал спросонья диким голосом:

– Кто идет?

На его вопль вышли урядник и десятник. Григорий Александрович объяснил им, что он офицер, едет в Пятигорск, и стал требовать квартиру.

Десятник, здоровый усатый детина с нечистым лицом, повел его с денщиком по городу. Но не везло: к какой бы избе они ни подходили, все были заняты.

Ночь выдалась холодная, влажная, Печорин перед этим трое суток не спал, измучился и уже начинал сердиться.

– Веди меня хоть к черту! – прикрикнул он на десятника.

– Есть еще одна фатера, – ответил тот, почесывая затылок, – только вашему благородию не понравится: там нечисто!

Не поняв точного значения последнего слова, Григорий Александрович велел десятнику идти вперед, и после долгого странствования по грязным переулкам, где по сторонам виделись только ветхие заборы, они подъехали к небольшой хате на самом берегу большого, чернеющего под ночным небом озера.

Месяц светил на камышовую крышу и белые стены, на дворе, окруженном оградой из булыжника, стояла еще одна лачужка, поменьше первой. Берег обрывом спускался к озеру почти у самых ее стен, и внизу с беспрерывным ропотом плескались волны.

Григорий Александрович велел денщику вытащить чемодан и отпустить извозчика, а сам стал звать хозяина. На его крики никто не выходил минут пять, пока, наконец, из сеней лачуги не выполз мальчик лет четырнадцати, худой, как щепка.

– Где хозяин? – раздраженно гаркнул Печорин.

– Нема, – в тихом, как шелест ветра, ответе слышалась беспробудная печаль.

– Как? Совсем?

– Совсем.

– А хозяйка?

– Побежала в слободку.

– Кто же мне отопрет дверь? – начиная по-настоящему злиться, спросил Григорий Александрович и с силой ударил в дверь ногой.

Она тут же отворилась сама собой. Из хаты повеяло сыростью. Похоже, в ней давно уже никто не жил.

Печорин засветил серную спичку и поднес ее к носу мальчика: она озарила два белых глаза. Мальчик был совершенно слеп и стоял перед Григорием Александровичем неподвижно, так что Печорин мог рассмотреть

черты его лица.

Григорий Александрович неприязненно поморщился – он имел сильное предубеждение против всех слепых, кривых, глухих, немых, безногих, безруких, горбатых и так далее, считая, что существует соотношение между наружностью человека и его душою: как будто с потерей части тела душа утрачивает какое-нибудь чувство.

Впрочем, он заставил себя пересилить отвращение, чтобы рассмотреть мальчика. Тот был болезненно худ, бледен, с тонкими потрескавшимися губами и белесыми бровями. Щеки его были впалы, и на них виднелись мелкие оспинки, а волосы космами спадали на низкий лоб.

Вдруг едва приметная улыбка пробежала по тонким губам мальчика и почему-то произвела на Печорина неприятное впечатление. На миг ему показалось даже, что тот не так уж и слеп. Хотя разве можно подделать бельма? Да и зачем?

– Ты хозяйский сын? – спросил Григорий Александрович.

– Нет.

– Кто же ты?

– Сирота, убогий.

– А у хозяйки есть дети?

– Дочка есть, да только сейчас где-то ходит!

– Так поздно? Где же?

– А бес ее знает.

Григорий Александрович вошел в хату: две лавки, стол и огромный сундук возле печи составляли всю ее мебель. На стене ни одного образа – дурной знак!

В разбитое стекло врывался ветер, наполненный озерной влагой.

Печорин вытащил из чемодана восковой огарок и, засветив его, стал раскладывать вещи. Поставил в угол шашку и ружье, пистолеты положил на стол, разостлал бурку на лавке. Денщик пристроил свою на другой и через десять минут захрапел.

Григорий Александрович заснуть не мог: перед ним во мраке все вертелся мальчик с белыми глазами. То Печорину казалось, что он притаился где-то и наблюдает за ним, то чудилось, будто слепой проник в комнату и крадется к его постели, сверкая во тьме своими бельмами. Один раз, когда он задремал, привиделось даже, что в руке у мальчишки занесенный для удара топор: на лезвии темнела влажная, свежая кровь, будто он уже кого-то зарубил. Григорий Александрович мигом пробудился – сон как рукой сняло!

Так прошло около часа. Месяц светил в окно, и луч его играл по земляному полу хаты. Вдруг на яркой полосе, пересекающей пол, промелькнула тень!

Григорий Александрович привстал и взглянул в окно: кто-то вторично пробежал мимо него и скрылся, бог знает куда. Человек этот не мог спуститься по отвесу берега, но больше деваться ему было некуда.

Печорин встал, накинул бешмет, опоясал кинжал и тихо вышел из хаты. Навстречу ему медленно шел слепой мальчик. Григорий Александрович притаился у забора.

Мальчик уверенно, хотя и осторожно, прошел мимо него. Под мышкой он нес какой-то узел и, повернув к берегу, стал спускаться по узкой и крутой тропинке. Печорин пошел за ним на таком расстоянии, чтоб не терять из вида.

Тучи тем временем постепенно затягивали месяц, и на озере поднялся туман.

Григорий Александрович с трудом спускался, пробираясь по крутому берегу. Слепой же впереди вдруг приостановился и свернул направо. Он шел так близко от воды, что, казалось, сейчас волна его схватит и унесет, но по уверенности, с которой он ступал с камня на камень и избегал рытвин, было ясно, что это не первая его прогулка.

Наконец мальчик остановился, будто прислушиваясь к чему-то, сел на землю и положил возле себя узел. Григорий Александрович наблюдал за ним, спрятавшись за скалой.

Спустя несколько минут на берегу показалась белая фигура. Это была женщина. Она подошла к слепому и села возле него. Ветер приносил Печорину обрывки их разговора.

– Что, слепой? – сказала женщина. – Буря сильна. Он не придет.

– Он не боится бури, – ответил мальчик.

– Туман густеет.

– И это ему не помеха. Зачем ты говоришь про бурю и туман? Он придет. Миновало много дней, и он придет. Ты сама знаешь, – в голосе слепого не было осуждения или недовольства. Только печаль.

Последовало молчание, однако через несколько минут мальчик оживился: он вдруг ударил в ладоши и сказал:

– Видишь, я прав! Это не вода плещет, это он идет! – Тонкая рука простерлась в сторону озера, указывая на что-то.

Женщина вскочила и стала всматриваться в даль. Кажется, она была обеспокоена. А может, и напугана.

– Ты бредишь, слепой! – сказала она резко. – Я ничего не вижу.

Григорий Александрович, сколько ни старался различить вдалеке что-нибудь наподобие лодки, не сумел. Или у мальчика действительно был уникальный слух, или он обманывал женщину.

Однако минут через десять между волнами показалась черная точка. Она то увеличивалась, то уменьшалась и быстро приближалась к берегу.

Григорий Александрович подумал, что пловец, решившийся в такую ночь пуститься через озеро, должен иметь не только мужество, но и вескую причину рисковать жизнью. Вероятно, здесь творилось нечто противозаконное, требовавшее тайны и отсутствия посторонних глаз. Может, тот, кто плыл сюда, был контрабандистом? Но это имело бы смысл, будь озеро морем – Печорин слышал рассказы о подобном от своих сослуживцев, бывавших в Тамани и других приморских городах.

Впрочем, Григорию Александровичу вскоре стало ясно, что он видит вовсе не лодку. Нечто черное и большое приближалось к берегу, не столько борясь с волнами, сколько рассекая их мощными уверенными гребками.

Женщина и мальчик немного отошли от воды. В их позах чувствовалось напряжение. Слепой начал развязывать узелок, который принес с собой. Что в нем лежало, Печорин видеть на таком расстоянии не мог.

Тварь подплыла к берегу и выползла на него. Это было нечто бесформенное и черное, покатая спина блестела в холодных лучах месяца, едва светившего сквозь тучи. До Григория Александровича донесся влажный чавкающий звук, показавшийся ему требовательным и нетерпеливым.

Слепой бросил озерной твари то, что принес в узелке, и звук стал громче. Печорин не сомневался, что существо пожирает плоть: весь его облик и повадки говорили о хищнических предпочтениях. То, с какой бесстыжей сосредоточенностью оно впивалось в подношение, раздирало и заглатывало его, наводило на мысль, что жуткое создание принадлежит иному, неведомому миру.

Тем временем женщина тихо запела, и в голосе ее были трепет и страх. Она и мальчик стояли перед черным существом и ждали, пока оно закончит пожирать то, что ему дали. Их фигурки казались крошечными и жалкими: пожелай чудовище, и они мигом станут частью его кровавой трапезы. Печорин представил, как тварь протягивает лапу и хватает тоненькую фигурку женщины, сминает ее, ломая кости и превращая в бесформенный ком, а затем начинает рвать на куски – неторопливо и вдумчиво.

Воображение у Григория Александровича разыгралось, и он усилием воли заставил себя отогнать фантазии и сосредоточиться на происходящем. Ему хотелось подобраться поближе, чтобы рассмотреть тварь, но он понимал, что наверняка будет замечен.

Вдруг чавканье прекратилось.

Существо приподнялось и замерло. Теперь можно было видеть покатые плечи и толстые длинные руки – или, скорее, лапы: одной из которых чудовище опиралось о берег, а в другой держало остатки жуткого подношения.

Григорий Александрович ощутил, как оно шарит взглядом невидимых глаз по берегу – возможно, почуяв присутствие постороннего. Женщина обернулась, не прекращая петь свою тихую заунывную песню. Лицо ее было мертвенно-бледно и покрыто испариной. Она походила на

восковую куклу.

Печорин вжался в скалу и не двигался. Он буквально слился с ней и практически не дышал. Хотя чудовище казалось с такого расстояния просто черной блестящей горой плоти, Григорий Александрович ощущал его голодный ищущий взгляд. Что оно сделает, если поймет, где он находится? Бросится на него? Насколько эта тварь проворна? Печорин чувствовал, как немеют от напряжения пальцы, вцепившиеся в шершавый камень, как начинает сводить мышцы, застывшие в одном положении, но пошевелиться не смел.

Прошло минуты две, и существо опустило голову и вернулось к своему занятию. Снова по берегу разнеслось омерзительное чавканье. Печорин выждал еще немного и лишь тогда позволил себе немного изменить положение тела.

Вскоре чудовище разделалось с едой и довольно заурчало. Женщина замолкла и опустилась на колени. Слепой последовал ее примеру. Было что-то кощунственное в этом раболепном поклонении людей, созданных по образу и подобию Божьему, неведомой твари, явившейся, быть может, из самой преисподней.

Печорин понимал, что стал свидетелем жертвоприношения, не имевшего никакого отношения к христианству или любой иной известной религии. Когда было положено начало этой жуткой традиции, и сколько трупов было принесено на этот берег?

А главное – чьи тела шли на корм морскому чудовищу?

Тварь вытянула одну из конечностей и коснулась поочередно слепого и женщины. Она возлагала огромную ладонь на их головы, оставляя на спинах адептов алые следы – без сомнения, это была кровь.

Даже с такого расстояния Печорин заметил, как женщина и мальчик задрожали. От страха или восторга – понять было невозможно. Скорее всего, в их потерянных душах смешались оба чувства.

Совершив ритуал «благословения», существо попятилось, возвращаясь в воду. Оно погружалось в набегавшие волны медленно, постепенно. Наконец, когда на виду оставались только голова и плечи, чудовище развернулось и поплыло прочь, навстречу пенным бурунам.

Только когда оно почти исчезло из виду, женщина и слепой перестали трястись и поднялись на ноги. Женщина отряхнула платье от мокрого песка. Движения были ломаные, конвульсивные.

– Ему было мало, – сказал мальчик. – Он придет завтра.

– Откуда тебе знать?

– Я всегда чувствую.

Женщина и слепой пошли вдоль берега. Алые пятна, оставленные тварью на их спинах, быстро расползались, пропитывая одежду. Издалека казалось, что это бредут двое раненых.

Неожиданно мальчик споткнулся и упал, растянувшись во весь рост. Женщина помогла ему подняться. Все это происходило в молчании – ни возгласа, ни слова. Таинственное существо будто забрало у них часть жизненных сил, оставив самую малость – только чтобы передвигаться и страшиться следующей ночи, когда чудовище вернется за очередным подношением.

Вскоре Григорий Александрович потерял женщину и слепого мальчика из вида. Надо было возвращаться в дом, но увиденное так поразило Печорина, что вместо этого он спустился к берегу и осмотрел место, где озерная тварь ела. Песок кое-где был темен – вероятно, от крови. Больше Григорий Александрович ничего не нашел: ни костей, ни объедков. Следы тоже отсутствовали. Волны быстро смыли признаки присутствия на берегу неведомого существа и его приспешников.

Печорин всмотрелся в даль, но твари уже не было. Она исчезла в пучине, из которой явилась.

Произошедшее казалось сном – еще час назад Григорий Александрович поклялся бы, что ничего подобного произойти не может. Однако он видел своими глазами нечто, и местные жители кормили его. Они служили порождению ада, чудовищу, которое явилось в этот мир вопреки законам природы и Божьей воле.

Или нет?

Григорий Александрович вернулся в дом. Денщик очень удивился, когда, проснувшись, увидел его одетым. Печорин не стал рассказывать ему о том, что случилось на берегу, – ни к чему пугать человека.

Раздевшись, Григорий Александрович лег, но долго не мог уснуть.

В разбитое окно тянуло прохладным воздухом, слышно было, как плещутся у подножия крутого берега волны.

Перед глазами все стояла бесформенная глыба с мокрой блестящей кожей, а в ушах продолжало звучать чавканье.

Наконец, перед самым рассветом, Григория Александровича все-таки сморило.

* * *

Когда Печорин проснулся, то сразу увидел денщика, который, похоже, дожидался его пробуждения в большом нетерпении. Лицо его показалось Григорию Александровичу испуганным.

– Плохо, ваше благородие! – сказал тот с ходу.

– Что случилось?

Денщик наклонился и перешел на шепот:

– Здесь нечисто! Я прошелся сейчас утром по городу, встретил урядника, и он спросил, где мы остановились. Я ему сказал, а он и говорит: «Здесь, брат, люди недобрые!» Да и в самом деле, что это за слепой?! Ходит везде один: и на базар, за хлебом, и за водой.

– Не появилась ли хозяйка? – спросил Печорин, садясь на лавке, служившей постелью.

– Сегодня без вас пришла старуха и с ней дочь.

– И где они сейчас?

– Девица не знаю, а старуха сидит в своей хате.

Одевшись, Григорий Александрович отправился в лачужку. Печь была жарко натоплена, и в ней варился обед, довольно роскошный для бедняков. Аппетитно пахло мясом. Старуха на все вопросы отвечала, что она глухая. Что было с ней делать? Печорин обратился к слепому, который сидел перед печью и подкладывал в огонь хворост.

– Ну-ка, слепой чертенок, – сказал он, взяв мальчишку за ухо, – говори, куда ты ночью таскался с узлом, а? Что у тебя в нем было?!

Мальчик вдруг заплакал, закричал, заохал:

– Куда я ходил? Никуда не ходил! С каким таким узлом?

Старуха на этот раз, несмотря на глухоту, услышала и стала ворчать:

– Вот выдумывают, да еще на убогого! За что вы его? Что он вам сделал?

Григорий Александрович слепого выпустил и вышел на улицу, но твердо решил докопаться до истины.

Завернувшись в бурку, он сел у забора на камень, поглядывая вдаль. Перед ним тянулось взволнованное ночной бурей озеро, и однообразный шум его, подобный ропоту просыпающегося города, напомнил Печорину прежние годы, перенес его мысли на север, в холодную столицу. Предавшись воспоминаниям, он забылся.

Так прошло около часа, а может, и больше.

Вдруг что-то похожее на песню вывело его из ностальгического оцепенения. Григорий Александрович прислушался. И точно, это была песня. Ее тянул женский, свежий голосок, – но откуда? Напев казался старинным и был то печальным, то живым. Печорин узнал его.

Он огляделся, но никого не увидел. Звуки словно падали с неба. Григорий Александрович поднял глаза: на крыше хаты стояла девушка в полосатом платье с распущенными косами, настоящая русалка. Защитив глаза ладонью от солнечных лучей, она всматривалась в даль, то смеясь и разговаривая с собой, то снова запевая песню.

Григорий Александрович проследил за ее взглядом, но на озере ничего было не видать. Когда он обернулся, девушки уже не было.

Вдруг она пробежала мимо него, напевая что-то другое, и, пощелкивая пальцами, поднялась к старухе в лачугу. Между женщинами начался спор. Старуха сердилась, девушка в ответ громко хохотала, но как-то неестественно. Печорин подумал, что она разыгрывает спектакль – возможно, специально для него, зная, что он их слышит.

Вскоре девушка появилась из лачуги и вприпрыжку побежала через двор. Поравнявшись с

Григорием Александровичем, она остановилась и пристально посмотрела ему в глаза, потом небрежно обернулась и тихо пошла к берегу.

Этим дело, однако, не кончилось: целый день она вертелась около хаты, где остановился Печорин. Пенье и прыганье не прекращались ни на минуту. Как ни странно, на лице девушки не было никаких признаков безумия; напротив, ее взгляд с проницательностью задерживался на постояльце, а глаза были одарены какою-то магнетическою властью. Всякий раз они будто ждали вопроса, но, как только Григорий Александрович предпринимал попытку заговорить с девушкой, та убегала, коварно улыбаясь.

Она была далеко не красавица, но в ней виднелась порода, которая по большей части заметна в поступи, в руках и ногах. Особенно, по мнению Печорина, много значил нос. Прямой, тонкий, не слишком длинный и не вздернутый нос в России встречается реже маленькой ножки. Такой нос Григорий Александрович именовал про себя «правильным».

Певунье было, вероятно, не больше восемнадцати лет. Быстрые переходы от величайшего беспокойства к полной неподвижности, загадочные речи, прыжки, странные песни, необыкновенная гибкость ее стана, особенный наклон головы, длинные русые волосы, золотистый отлив слегка загорелой кожи на шее и плечах и особенно правильный нос – все это было обворожительно!

Хотя в ее косвенных взглядах Григорий Александрович читал что-то дикое и подозрительное, хотя в ее улыбке была неопределенность, правильный нос свел Печорина с ума. А неуклюжие, но настойчивые попытки девушки привлечь его внимание были не только лестными, но и многообещающими.

Вечером, остановив девушку в дверях, он завел с ней разговор:

– Скажи-ка мне, красавица, что ты делала сегодня на кровле?

– Смотрела, откуда ветер дует.

– Зачем тебе?

– Откуда ветер, оттуда и счастье.

– Что ж ты, песней зазывала счастье?

– Где поется, там и счастливится.

Григорий Александрович прищурился.

– А ну как напоешь себе горе?

– Ну что ж? – беззаботно пожала плечами девушка. – Где не будет лучше, там будет хуже, а от худа до добра опять недалеко.

– Кто же тебя выучил этой песне?

Она странно улыбнулась.

– Никто не выучил. Вздумается – запою. Кому надо услыхать, тот услышит, а кому не должно, тот не поймет.

«Уж я-то теперь знаю, кому предназначаются твои песни!» – подумал Григорий Александрович, вспомнив черную тварь на озерном берегу.

– А как тебя зовут? – спросил он.

– Кто крестил, тот знает.

– А кто крестил?

– Почем я знаю?

– Какая скрытная! А вот я кое-что про тебя узнал.

Девушка не изменилась в лице и даже не шевельнула губами, как будто речь шла не о ней.

– Знаю, что ты вчера ночью ходила на берег, – продолжил Печорин.

– И что же?

– А вот что, – и Григорий Александрович подробно пересказал девушке все, что видел ночью, думая смутить ее, но не тут-то было.

Она расхохоталась:

– Много видели, да мало знаете, так держите рот под замочком!

Печорин прищурился.

– А если б я, например, вздумал донести коменданту?

Девушка вдруг прыгнула, запела и скрылась, как птичка, вспорхнувшая из кустарника.

Печорин пожалел о своих словах: он не хотел пугать девушку – но было уж поздно.

Когда стемнело, Григорий Александрович велел денщику нагреть чайник, засветил свечу и сел у стола, покуривая из дорожной трубки.

В почти пустом заброшенном доме было неуютно. В окно тянуло влажным ветром, а темнота, сгущавшаяся по мере отдаления от свечки, приобретала сероватый оттенок. Дым, который выдыхал Печорин, поднимался, закручиваясь от сквозняка, к потолку и быстро растворялся во мраке.

Когда второй стакан чая подходил к концу, дверь тихо скрипнула, и за спиной Печорина послышался легкий шорох платья и шагов. Он вздрогнул и обернулся – это была девушка!

Она села напротив него, безмолвно глядя ему в глаза. Взор этот показался Григорию Александровичу отчего-то чудно-нежен. Возможно, он напомнил ему один из тех взглядов, которые в прежние годы так самовластно играли его жизнью.

Девушка, казалось, ждала вопроса, но Печорин молчал, полный неожиданного смущения.

Лицо ее было бледным от волнения, рука без цели бродила по столу, и Григорий Александрович заметил, что она дрожит. Грудь девушки то высоко поднималась, то судорожно опускалась, будто она удерживала дыхание.

Эта комедия начинала Печорину надоедать, и он уже готов был прервать молчание самым прозаическим образом, предложив гостье стакан чая, как вдруг девушка вскочила, обвила руками его шею и запечатлела на его губах огненный поцелуй! В глазах у Григория Александровича потемнело, голова закружилась, и он сжал ее в объятиях, но она, как змея, скользнула между его руками, шепнув на ухо:

– Нынче ночью, как все уснут, выходи на берег!

После чего стрелою выскочила из комнаты. В сенях она опрокинула чайник и свечу, стоявшую на полу.

– Вот ведь бес-девка! – закричал денщик, расположившийся на соломе и мечтавший согреться остатками чая.

Тут только Печорин опомнился.

Какую игру затеяла девушка? Смущение ее было натуральным, но могла ли она влюбиться в него за то малое время, что видела? Едва ли. Как бы ни был самолюбив Григорий Александрович, он чувствовал, что сегодняшний спектакль имел иную цель, нежели просто добиться его расположения. Возможно, слова о коменданте вынудили девушку быть ласковой с ним? Что ж, в любом случае он намеревался выяснить это еще до наступления утра.

Часа через два Печорин разбудил денщика.

– Если я выстрелю из пистолета, – сказал он, – то беги на берег.

Тот выпучил на Григория Александровича глаза.

– Понятно тебе?

– Слушаю, ваше благородие!

Печорин заткнул за пояс пистолет и вышел.

Девушка дожидалась его на краю спуска. Ее одежда была более чем легкая, небольшой платок опоясывал гибкий стан.

– Иди за мной! – велела она, взяв Григория Александровича за руку. Ладонь ее была холодной.

Они стали спускаться и внизу повернули направо. Теперь они шли той же дорогой, которой накануне Печорин следовал за слепым. Всплыли воспоминания о ритуале, в котором его спутница принимала участие. Зачем она делала это? Что ей и мальчику было нужно от озерного чудовища?

Месяц еще не вставал, и только две звезды, как два спасительных маяка, сверкали на темно-синем своде. Тяжелые волны мерно и ровно катились одна за другой, едва приподнимая одинокую лодку, причаленную к берегу.

– Покатаемся, – сказала девушка, направившись к ней.

Григорий Александрович не назвал бы себя охотником до сентиментальных прогулок по воде, но отступать было не время.

Девушка прыгнула в лодку, он – за ней и не успел опомниться, как заметил, что они плывут.

В голову Печорину пришло, что где-то там, в пучине, обитает нечто, встретиться с которым ему хотелось бы меньше всего.

– Что это значит? – спросил Печорин настороженно.

– Это значит, – ответила девушка, сажая его на скамью и обвивая руками, – что я тебя люблю…

Ее щека прижалась к его, и он почувствовал на лице пламенное дыхание. Кожа, напротив, была холодной: казалось, от нее отхлынула вся кровь.

Вдруг что-то упало в воду с громким плеском.

Григорий Александрович схватился за пояс – пистолета не было!

Конечно, он догадывался, что девушка позвала его на эту прогулку не из-за любви, о которой говорила, но Печорин

не ожидал, что она окажется такой ловкой и с легкостью обезоружит его. Теперь уже он не мог подать денщику сигнал, о котором договаривался.

Григорий Александрович быстро огляделся: от берега они отдалились саженей на пятьдесят, а плавать он не умел!

Вокруг лодки плескались черные волны с белыми бурунами, а в глубине озера нечто бесформенное и голодное дожидалось очередной жертвы.

– Зачем ты это сделала?! – спросил Печорин резко.

Вместо ответа девушка вцепилась в его одежду, как кошка. Он попытался оттолкнуть ее – напрасно!

Внезапно сильный толчок едва не сбросил его в воду. Лодка закачалась, но Григорий Александрович сумел удержаться. Между ним и девушкой завязалась отчаянная борьба.

Бешенство придавало Печорину сил, но вскоре он заметил, что уступает противнице в ловкости. Кроме того, девушка пускала в ход ногти и зубы. Она тяжело дышала – совсем как хищный зверь, добравшийся до добычи, которая оказалась чересчур сильной, но выпускать которую он не намерен.

– Чего ты хочешь?! – крикнул Григорий Александрович, крепко сжав девушке руки. Пальцы ее хрустнули, но она не закричала: ее змеиная натура выдержала эту пытку.

– Ты видел! – прошипела она, сверкая глазами. – Ты донесешь!

Сверхъестественным усилием она повалила Григория Александровича на борт. Оба они по пояс свесились из лодки, ее волосы коснулись воды: минута была решительная!

Печорин уперся коленом в дно, схватил девушку одной рукой за косу, а другой – за горло. Его пальцы впились в нежную плоть, холодную и податливую. Казалось, стоит надавить чуть сильнее, и…

Григорий Александрович не решался довершить дело. Никогда еще не доводилось ему убивать голыми руками, так близко глядя в глаза своему противнику. Тем более противником этим была женщина.

Девушка выпустила его одежду, но в руке у нее тотчас сверкнул кривой нож. Миг – и лезвие рассекло воздух. Печорин едва успел перехватить ее запястье, выпустив косу, но сталь уже вспорола рукав и обожгла предплечье.

– Ты станешь едой для него! – едва слышно прохрипела девушка, и в глазах ее полыхнул яростный огонь. – Как и другие!

Зарычав, Печорин сильно ударил девушку головой в переносицу. Раздался хруст, и лицо ее стало на мгновение удивленным, но его тотчас исказила гримаса злобы, и девушка вновь попыталась пустить в ход нож. Григорий Александрович сжал тонкую шею изо всех сил. Он душил девушку, а она, хрипя, старалась его зарезать. Наконец он повалил ее на дно лодки. Она хотела ударить его коленом в живот, но он прижал ее всем телом. Пальцы нащупали что-то твердое, и Печорин начал давить. Он видел, как глаза вылезают у девушки из орбит, как белки наливаются кровью из-за лопающихся сосудов. Зрелище было жуткое, но он не мог отвести взгляд. Руки словно свело судорогой, и сам он застыл, охваченный лишь одним желанием – убить эту стерву, намеревавшуюся скормить его адскому чудищу!

Вдруг раздался тихий хруст, и руки девушки ослабли. Она больше не сопротивлялась.

Григорий Александрович заставил себя осторожно разжать пальцы. На горле его жертвы темнела вмятина, кожа посинела. Грудь девушки не вздымалась, и зрачки смотрели в одну точку. Они казались черными дырами на фоне белков. Зрелище было не из приятных, и Печорин отвернулся.

Взгляд его упал на две звезды, сиявшие на ночном небе. Теперь они показались ему похожими не на спасительные маяки, а на колючие глаза неведомого существа, наблюдающего за убийцей.

Нужно было что-то делать.

Сердце билось как сумасшедшее, кровь пропитала рукав, рана саднила. Лицо тоже было в крови – девушка расцарапала его во время борьбы.

Отдышавшись, Григорий Александрович приподнял девушку – она оказалась на удивление тяжелой – и швырнул в темные волны.

Голова ее мелькнула пару раз и исчезла.

Печорин наблюдал, вцепившись в край лодки. Затем отыскал на дне половину старого весла и кое-как, после долгих усилий, пристал к берегу.

Пробираясь берегом к хате, он невольно всматривался в ту сторону, где накануне слепой дожидался неведомой твари. Луна уже катилась по небу, и Григорию Александровичу показалось, что кто-то сидит на берегу. Он подкрался, подстрекаемый любопытством, и прилег в траве над обрывом. Высунув немного голову, он мог видеть все, что делалось внизу.

Черная тварь была здесь! Она сидела на песке и с громким чавканьем пожирала нечто большое, белое. Печорин понял, что это труп девушки. То ли волны вынесли его на берег, то ли существо вытащило его. Но зачем? Разве не могло оно совершить свою жуткую трапезу в волнах озера?

Григорий Александрович не стал дольше смотреть, как тварь раздирает тело на куски. Хотя девушка и пыталась убить его, чтобы сделать очередное подношение этому неведомому существу, хоть сейчас на песке могло лежать его собственное тело, все же Печорин не испытывал никакого торжества.

Он возвратился в хату. В сенях трещала догоревшая свеча в деревянной тарелке, и денщик, вопреки приказанию, спал крепким сном, держа ружье обеими руками.

Григорий Александрович взял свечу и вошел в комнату. Снял одежду и стал обрабатывать рану. Прежде всего ее нужно было продезинфицировать. Печорин всегда возил с собой походную аптечку со всем необходимым. Сколько раз он становился свидетелем того, как люди, пренебрегавшие дезинфекцией, умирали от сепсиса, получив незначительное ранение!

Занимаясь порезом, Григорий Александрович размышлял.

Следовало ли ему доложить о произошедшем местному начальству? Должно быть, не зря дом этот считался нечистым, и никто не удивится, что его обитатели убивали путников, чтобы…

И тут Григорий Александрович понял, что в рассказ об озерной твари никто не поверит. В лучшем случае сочтут за сумасшедшего. А скорее, решат, что он пытался изнасиловать девушку, а когда та отказала ему, убил. Он провел ладонью по лицу, на ней осталась кровь. Вот и царапины – свидетельство ее борьбы!

Нет, лучше никому ничего не говорить. Если повезет, тварь сожрет и кости, не оставив от мертвой даже следа. А кровь с песка смоют волны.

Григорий Александрович не ложился спать – так и просидел до рассвета, проклиная свое любопытство: надо же было ему выяснять, чем занимаются слепой и девушка на берегу по ночам!

Когда взошло солнце, Печорина начало неодолимо клонить в сон. Едва он опустил голову на подушку, как провалился в темноту. Ему казалось, что его тянет в черную холодную пучину, и никакие усилия не способны вытащить его оттуда. Он чувствовал, как опускается все ниже, и там, в глубине, поджидает существо……Смутное дурное предчувствие заставило Григория Александровича открыть глаза. Он резко сел и огляделся. В окно светило солнце, но как-то тускло, неуверенно. Его лучам будто приходилось пробиваться сквозь некую завесу… И тут Печорин учуял запах гари, а затем и услышал треск пожираемого огнем дерева!

– Пожар! – крикнул он, бросившись будить денщика.

Тот непонимающе выпучил глаза.

– Выбегай на улицу, болван! – гаркнул Григорий Александрович, собирая вещи.

Было ясно, что дом подожгли недавно, и пламя еще не успело охватить его.

– Да как же это?! – испуганно воскликнул денщик, соскакивая с лавки, на которой спал.

Печорин не сомневался, что огонь возник не случайно – это было делом рук старухи или слепого мальчишки.

Должно быть, когда девушка не вернулась, они испугались, что постоялец выдаст их местному начальству.

В окна повалил дым.

Григорий Александрович выбежал первым, держа сапоги под мышкой. Денщик с охапкой вещей следовал за ним.

Слепой стоял посреди двора с блаженной улыбкой, склонив набок голову и прислушиваясь к треску горящего дерева.

– Ах ты, мерзавец! – крикнул, приходя в ярость, Григорий Александрович.

Мальчишка вздрогнул, улыбка на его лице разом сменилась испугом. Развернувшись, он кинулся прочь.

– Куда?! Догони-ка его! – велел денщику Печорин.

– Слушаюсь, ваше благородие! – отозвался тот, натягивая сапоги.

Мальчишка пропал из виду, когда денщик пустился за ним в погоню.

– Ничего! – донеслось до Григория Александровича. – Небось, не уйдет!

Печорин оглянулся на пылающую хату. Огонь уже охватил крышу, и было ясно, что дому осталось существовать считаные минуты. Становилось жарковато.

Григорий Александрович отошел подальше и сел на землю. Старухи нигде видно не было. Либо она сидела в своей постройке, либо еще раньше куда-то сбежала.

Вскоре вернулся запыхавшийся денщик.

– Упустил, ваше высокородие, – доложил он сокрушенно. – Уплыл, стервец! Бросился в воду и был таков. Я плавать-то не очень, так побоялся за ним соваться.

– Правильно сделал, – сказал, вставая, Григорий Александрович. – А старуху не видал?

– Нет, не видал.

– Пойду поищу в хате. Не может быть, чтобы она не знала, что тут происходит.

С этими словами Печорин направился к стоявшей поодаль постройке. Дверь оказалась не заперта, и он спокойно вошел внутрь.

– Есть кто живой?! – крикнул Григорий Александрович, задержавшись в сенях. Ответом ему была тишина.

В самой большой комнате стояла железная печка, в которой виднелись недогоревшие остатки тряпья и каблук от сапога – по виду, армейского. Печка остыла, так что жгли вещи довольно давно – возможно, ночью. Тут и там пол покрывали темные пятна разного размера, причем некоторые казались более старыми, чем другие.

Печорин обошел все комнаты, но старухи нигде не нашел. Должно быть, она куда-то ушла. «Или спряталась в подполе», – подумал вдруг Григорий Александрович.

Поиски люка, ведущего вниз, не отняли много времени: он обнаружился под старой грязной тряпкой, служившей заменой ковру. Сдвинув ее в сторону, Печорин откинул сколоченные между собой доски, потянув за веревочную петлю, и заглянул внутрь.

Было слишком темно, чтобы он смог что-либо разобрать, но в нос ударил такой смрад, что Григорий Александрович невольно отшатнулся. Господи, да что же там хранили?!

В подпол вела шаткая деревянная лестница, но, прежде чем спускаться, Печорин нашел фонарь и зажег его.

Снаружи доносился треск пожираемой огнем избы, в окнах плясали красные всполохи, пахло пожаром, но даже гарь не могла перебить вони, идущей из люка.

Григорий Александрович начал осторожно спускаться, светя себе вниз. Когда ноги оказались на земляном, крытом соломой полу, он осмотрелся.

Справа к потолку приделаны были железные крюки, на которых висели туши. Не требовалось много времени, чтобы понять, что принадлежали они не свиньям и не баранам. Обитатели этого места запасали человечину. Питались ли они ею сами или только кормили тварь, живущую в озере, теперь уже едва ли удастся выяснить – разве что отыскать и допросить старуху. Да только неужто она признается? Григорий Александрович вспомнил богатый обед, что варили обитатели этого места – нетрудно было представить, где они взяли мясо!

Печорин зажал нос платком, чтобы не вдыхать смрад разлагающихся трупов, но это почти не помогало. Ему с трудом удавалось сдерживать рвотные позывы.

В одном из углов свалены были кости и черепа – все лежало вперемешку. Какая-то одежда, покрытая засохшей кровью, отыскалась в грубо сколоченном ящике. Похоже, ее не успели или забыли сжечь.

Григорий Александрович выбрался наверх, постоял, раздумывая, а затем бросил фонарь в открытый люк. Послышалось шипение, с которым разлилось масло по крытому соломой полу.

Печорин быстро вышел из хаты и окликнул денщика:

– Приведи-ка лошадей! Не нравится мне здесь.

– Нечистое место, – согласился тот. – Поедем?

– Поедем. Переночевали, живы остались, и слава Богу.

Денщик с облегчением перекрестился.

– Слава Богу! – повторил он.

Глава 3,

в которой демонстрируется виртуозное владение эспадроном

Дмитрий Георгиевич Вахлюев располагался в левом крыле: с одной стороны, рядом с градоначальником, а с другой – так, чтобы лишний раз глаза не мозолить. Был, значит, не так уж и глуп. По крайней мере, балансировать умел, а это свидетельство если не великого ума, то уж, во всяком случае, сообразительности. И хорошо развитого инстинкта самосохранения, – добавил про себя Григорий Александрович, шагая по коридору.

Перед дверью кабинета стояли и сидели человек пять разного звания. Знакомый уже Печорину околоточный что-то им негромко, но выразительно выговаривал, однако при виде Григория Александровича тут же замолк и, развернувшись на каблуках, скрылся в кабинете Вахлюева.

Просители дружно уставились на человека, произведшего на полицейского столь мгновенный эффект, но Григорий Александрович этим нисколько не смутился: пройдя мимо, он толкнул дверь и остановился на пороге, оглядывая помещение с большим, завешенным шторами окном и казенной обстановкой. На хозяина кабинета он нарочно пока не глядел. Когда же, наконец, остановил взгляд на полицеймейстере, тот стоял за столом, слегка наклонив голову, и пристально рассматривал непрошеного гостя. В глазах Вахлюева бегали едва заметные искорки, свидетельствовавшие, как немедленно подумал Григорий Александрович, о том, что начальник местной полиции далеко не так сильно обделен умом и фантазией, как представляется Михаилу Семеновичу. С этим гусем, пожалуй, надо держать ухо востро!

– Позвольте представиться, – проговорил негромко Григорий Александрович, делая шаг вперед и прикрывая за собой дверь.

– Ну, представьтесь, раз уж вошли, – ответил полицеймейстер и сел в кресло. – Ступай пока, – кивнул он околоточному, и тот поспешно выскользнул в приемную, украдкой глянув на дерзкого господина, который стоял со скучающим видом возле большой карты Кавказа, висевшей на левой от входа стене.

– Григорий Александрович, – отрекомендовался Печорин. – Михаил Семенович поручил мне деликатное дело, до сих пор находившееся в вашем… ведении.

– Вот как?! – Вахлюев усмехнулся, но не злобно, а как-то даже весело. – Стало быть, больше не находится?

– Не совсем. Вы, разумеется, продолжите расследование, но работать мы будем вместе.

Вахлюев кивнул и снова усмехнулся.

На вид ему было лет сорок. Черноволосый, с подкрученными кавалерийскими усиками, он смотрелся в мундире так, словно родился, чтобы служить. Этакий бравый вояка, не мыслящий своей жизни без команд, атак и марш-бросков. Каково ему было здесь, на курорте, где до сих пор царили тишь да гладь? С другой стороны, почему продолжал сидеть на этой скучной должности? Значит, она его устраивала, и не надо было ему никаких сражений да построений?

– Мне… сообщили, – сказал Вахлюев неопределенно. – Что ж, если Михаилу Семеновичу охота, пусть. Я вам, сударь, препятствий

чинить не буду.

«Понимай: помогать – тоже», – подумал на это Григорий Александрович, однако оценил, что полицеймейстер, по крайней мере внешне, отреагировал спокойно. Хотя чего ж ему переживать? Если другой дело сделает, от него не сильно убудет. А если обремизится, так и с полицеймейстера спрос небольшой. Очень удобно.

– Да вы садитесь, – предложил, словно спохватившись, Вахлюев и указал на стул.

– Благодарю. – Григорий Александрович расположился возле окна, из которого пахло розами (вокруг администрации росли пышные кусты). – Для начала мне бы хотелось войти в курс дела хотя бы в общих чертах. Если, конечно, вы сейчас ничем не заняты.

– Прямо сейчас – нет, – благодушно откликнулся Вахлюев. – Вот только разве вас в общих чертах Михал Семеныч не… ознакомил? – Его глаза пытливо уставились на посетителя.

– Мне известно только, – спокойно ответил Григорий Александрович, – что убиты две женщины дворянского звания.

– Изрублены, – кивнул Вахлюев и побарабанил короткими пальцами по обтянутой зеленым сукном столешнице. – Шашкой! Практически на куски.

– Неужели? – Григорий Александрович чуть изогнул черную бровь. – Что, с большой силой?

– Тут сила не требуется, – наставительно ответил полицеймейстер. – А надобно уметь. Вы же, впрочем, сами офицер, – Вахлюев замолчал, закончив фразу почти вопросительной интонацией.

– Офицер, – кивнул Григорий Александрович, поигрывая перчатками из тончайшей желтой лайки. – Впрочем, я как-то больше из пистолета.

– Напрасно эспадроном пренебрегаете, – покачал головой полицеймейстер. – Пистолет что? Один раз пфукнул – и перезаряжать надо. Хотя сейчас в большую моду револьверы входят…

– Конечно, – согласился Григорий Александрович, не желая продолжать эту дискуссию. – Давайте вернемся к убитым.

– Как угодно, – пожал плечами Вахлюев. – Первую нашли Кулебкину. Девица двадцати трех лет, приехала на воды лечить желудок, хотя, по-моему, жениха искать. Засиделась, а тут матушка ее преставилась, ну, она и рванула в Пятигорск. Видать, думала, здесь желающие под венец толпятся вокруг колодцев. – Вахлюев вдруг расхохотался.

– Это вы откуда такие сведения получили? – поинтересовался Григорий Александрович, когда смех наконец прекратился.

– А от компаньонки Кулебкиной. Торопыгиной, Марии Власьевны. Двадцать семь лет, из мещан. Разорившихся, конечно. Конечно – потому что кто ж пойдет в компаньонки, если свой доходец имеется? – При словах «свой доходец» интонации Вахлюева приобрели тоскливый характер, и Печорину сразу стало ясно, почему тот сидит на этой скучной, однако хлебной должности: копит на беззаботную старость. А если повезет, то и не только старость. Свободы и независимости хочется человеку. Видать, папаша не оставил капитал, или полицеймейстер сам промотал наследство по молодости. Теперь вот приходится балансировать.

Григорий Александрович повернул голову и взглянул в окно. За деревьями виднелись веселенькие крыши домов, расположенных так, что задние выглядывали над передними, поднимаясь по склону наподобие греческого амфитеатра.

– Где было обнаружено тело? – спросил Григорий Александрович, переведя взор на полицеймейстера.

– В гроте Дианы. Видели такой?

– Пока нет. Не довелось еще. Не успел все достопримечательности посетить.

– Ну, уж эту-то теперь, я чаю, не пропустите! – усмехнулся Вахлюев. – Грот находится в Цветнике (это у нас парк такой, на месте болот устроен). Место преступления поедете смотреть?

– Куда же деваться?

– Знаете, для любителя загадок такого рода вы довольно флегматичны, – заметил полицеймейстер, снова барабаня пальцами по столу.

– Значит, так меня охарактеризовал Михаил Семенович? «Любитель загадок»?

– Так-так. И отгадок тоже, конечно. А что, не прав он?

– Пожалуй, прав, – не стал спорить Григорий Александрович. – А что насчет второй убитой?

– Асминцева, девица из дворян опять же, двадцати одного года, приехала в Пятигорск поправлять здоровье с сестрой и кузеном. Последний отбыл третьего дня в Кисловодск, но намеревался вернуться.

– Зачем отбыл?

– Не изволил сообщить. Сестры пребывали в неведении. Видать, марьяж. – Вахлюев развязно подмигнул.

– Где обнаружили Асминцеву? – спросил Печорин, сделав вид, что этого не заметил.

– Там же, в гроте. Мы утром его закрывали для посещения, чтобы убрать тело и осмотреть все вокруг, но теперь он снова открыт.

– Вы не оцепили место преступления после первого убийства? – удивился Григорий Александрович.

Полицеймейстер досадливо крякнул.

– Оцепишь тут, как же! Повсюду отдыхающие, суют нос куда не надо. Мигом разнеслось бы, что с гротом что-то не так. Михал Семеныч не позволил. Да и кто думал, что будет второе убийство? Тем более в том же месте. Это ж… невообразимо!

– Что, даже теперь не оцепите? После нового злодейства?

Вахлюев развел руками:

– Князь и слышать об этом не желает! Велел приглядывать за гротом – и не более того.

Григорий Александрович покачал головой, но комментировать работу местной администрации не стал. Вместо этого спросил:

– Что убитые там делали и почему были одни? Неужто женщины отправились туда ночью по собственному желанию?

– Вот это именно тот вопрос, на который я не могу узнать ответ. Не считая, конечно, главного – кто душегуб?

– Вы проверили местных военных? Особенно кавалерийских?

– С этого начали. – Полицеймейстер достал из ящика стола стопку исписанных листков и бросил на стол. – Вот, полюбуйтесь. Полный список с указанием того, кто где был в то время, когда этих девиц наш изверг кромсал. Конечно, большую часть россказней подтвердить нельзя, да что толку-то с этого? Не будешь же всех арестовывать.

– Как бы ввиду высочайшего визита этим не кончилось, – негромко заметил Григорий Александрович.

Вахлюев помрачнел.

– Кончится так кончится, – сказал он, хлопнув ладонью по столешнице. – Мое дело – выполнять, а не рассуждать!

– Ну, будет вам, – поморщился Григорий Александрович. – Вы скажите-ка лучше, что говорят по поводу того, где были убитые, компаньонка и сестра.

Вахлюев вздохнул.

– Ничего, в том-то и дело. Спали они.

– И не обсуждали с покойными никаких планов?

– Абсолютно.

– Что же это получается? – Григорий Александрович переменил позу, положив ногу на ногу. – Девицы эти, выходит, никуда не собирались, но стоило заснуть компаньонке и сестре, как мигом нашли себе занятие. Да еще в парке и вечером, когда приличным дамам и вовсе выходить не принято без сопровождения кавалеров.

Вахлюев пожал плечами.

– Получается, что так. Только тут опасность ведь не в том, чтоб выйти.

– А в том, чтобы не увидели. Я понимаю.

– То-то и оно. Слухи и пересуды пострашнее… всего прочего.

– Непонятно и другое: как убийца возвращался домой после того, как расправлялся со своими жертвами. Идти ведь нужно через город, а на улицах дежурят околоточные. Пусть темно, однако он ведь должен был быть весь в крови. Женщин рубили шашкой, почти что на куски – я прав?

Вахлюев склонил голову в знак согласия.

– В гроте было ужас что, – сказал он. – Часа два отмывали. Но как убийце удалось не замараться, я, кажется, ответить вам могу.

– Да?

– Мы обыскали Цветник и нашли в кустах плащ, весь покрытый

кровью. Длинный такой, до земли, и с капюшоном. Вернее, два плаща. После первого и после второго убийства.

– И выяснили, кто их покупал?

– Многие. Почти у всех местных военных и даже некоторых штатских есть такие. Очень удобно, если гроза застала в горах, например.

– Но этот человек должен был купить два плаща. Сразу или поочередно. Может быть, он приобрел даже третий плащ – после того, как выбросил в кусты второй.

– Мы это учли. Спрашивали в магазинах. Никто не приходил за двумя плащами.

– Убийца мог купить их в разных магазинах.

Вахлюев покачал головой.

– Это не столица и даже не Москва. Здесь всего две лавки торгуют плащами, и расположены они в квартале друг от друга. Мы допросили владельцев обеих. Они утверждают, что никто еще не приходил за новым плащом. Им велено сообщать о тех, кто явится, но вестей пока нет.

Григорий Александрович поднялся.

– Ну что ж, пожалуй, пора познакомиться с местным доктором, – сказал он.

– Это с Вернером-то?

– Именно. Возможно, он у себя, и мы его застанем.

– Мы? – удивился Вахлюев.

– Если у вас дела, я справлюсь и один.

– Да, – обрадовался полицеймейстер, – вы уж как-нибудь. Дом Вернера знаете где?

– Найду.

– Доктор вам наверняка понравится. Занятный субъект. При взгляде на него не подумаешь, что он способен разбивать женские сердца.

– Я слышал, с ним была какая-то история.

Вахлюев фыркнул.

– Не то слово! Гремела на весь Пятигорск. Дамочки готовы были лечиться у Вернера ради одного того, чтобы услышать ее из первых уст.

– И он рассказывал? – несколько удивился Печорин.

– Никогда. Но тем лишь сильнее подогревал любопытство.

– Что ж это за история?

– Извольте, поведаю, если имеется минутка.

– Я уж и так заинтригован.

Полицеймейстер раскурил папироску, прищурился. Взгляд его сделался такой, каким сопровождают обычно рассказ о любовных интрижках.

– Случилось, что в первый же год по приезде Вернера в Пятигорск через городок наш следовал к себе в горы местный князек. Он возил младшую дочь к лекарю какому-то прославленному в столицу и теперь обратно направлялся. Какая-то приключилась с ней хворь, а врачевать было некому, вот и пришлось туда-сюда прокатиться. Там дочку, конечно, вылечили, но на обратном пути она подхватила легкую простуду. Вот и остановились на пару дней в Пятигорске. Лечить ее пригласили Вернера.

– Дайте угадаю, – перебил Печорин. – Доктор в нее страстно влюбился и похитил у отца?

Полицеймейстер довольно хохотнул.

– Не угадали! Все вышло наоборот. Девица эта воспылала к нашему тщедушному эскулапу таким чувством, что уговорила его бежать с ней в Петербург и там жениться. Думаю, ей не хотелось возвращаться в горы – видать, столичная жизнь приглянулась. Вернер не устоял, конечно, потому что дочка у горского князя была загляденье. Красавица!

– Сбежали? – спросил Григорий Александрович, почему-то более сдержанно. На лбу у него обозначилась вертикальная морщина, которая становилась видна лишь в минуты волнения.

– Сбежали. Но до столицы не доехали. Князь этот учинил такой скандал, что Михал Семенычу пришлось отрядить погоню. Голубков вернули, причем сыскали их быстро – девица не успела даже лишиться невинности. Дочка в истерике, доктор растерян, отец в ярости. Ну, казалось бы, поорали, потопали ногами – ну и разойдитесь. Так нет же! Князь вызвал Вернера на дуэль. Кричал, что опозорен, что дочку теперь замуж никто не возьмет. Та тоже хороша. Вместо того чтобы сидеть себе тихо, заявила, что ни за кого, кроме доктора, и не пойдет. «Хоть, – говорит, – убейте, батюшка!» И глаз не подымает, но по всему видно, что девка кремень и сделает по-своему. Отец, видать, тоже за ней это знал и оттого разозлился пуще прежнего. Он-то, как выяснилось, планировал через нее породниться с кем-то там у себя в горах.

– Так они с Вернером стрелялись? – спросил Печорин.

– Нет.

– Как же? Доктор не принял вызов?

Вахлюев усмехнулся. Рассказ явно доставлял ему удовольствие.

– Разумеется, принял. Иначе ему пришлось бы уехать из Пятигорска. Вызов он принял, однако выдвинул свое условие. Доктор наш заявил, что стрелять не умеет, а становиться жертвой прихоти князя не намерен. Он-де необходим медицине и пациентам. Жизнь его бесценна, и отдавать ее ни за грош – слишком большое мотовство. Поэтому он будет драться только на эспадронах – тут у него, по крайней мере, есть шанс. Иначе дуэль не состоится. Ну, князь, конечно, посмеялся в усы, потому что саблей владел, может, еще получше пистолета, и согласился. Тем более что выбор оружия был за доктором как за вызванной стороной.

Сошлись на рассвете, как полагается. Я там, конечно, не был, и вообще знать об этой дуэли мне не положено… ну, да неважно. В общем, встали в позиции. Князь поспорил со своим секундантом, что уложится за минуту. Вернер тоже с эспадроном изготовился. А он раза в полтора меньше противника. Наверное, забавно было видеть их друг против друга. По крайней мере, пока они просто стояли. Потом уж стало не до смеха, потому что доктор как пошел рубить князя этого – только клинок сверкал. Не то что за минуту, за четверть его покрошил. Руки-ноги потом собирать пришлось. Списали на счет черкесов, ясное дело. Никто не хотел и верить, что дело кончилось в пользу Вернера, а уж про кровавые ужасы и вовсе говорили, посмеиваясь – мол, чего только не напридумывают. Но позже поняли, что так оно все и было. Опять же многие приходили на труп поглядеть, потом со знакомыми делились впечатлениями.

– Как же доктор так умудрился?

– А он неспроста сабельки выбрал заместо пистолетов. Кто ж знал, что он еще в медицинском институте чемпионом по фехтованию был? Я его спросил как-то, почему он этим занимался, ведь постоянные тренировки требуются. Знаете, что он мне ответил?

– Не представляю, – признался Печорин.

– «Мой, – говорит, – отец был кавалерист и сызмальства меня заставлял упражняться фехтованием. По его словам, шашкой можно служить либо отечеству, либо собственной чести. С первым у меня не очень получается, со вторым – тоже. Зарубить старика-отца – честь небольшая. Поэтому я тренируюсь для физического здоровья. Сложение-то у меня тщедушное, а сабля очень хорошо развивает мышцы, да и для гибкости членов полезна». Такой вот чудак, – закончил Вахлюев.

– Думаю, мы с ним сойдемся, – сказал, вставая, Григорий Александрович.

– Не сомневаюсь. Только вы ему палец в рот не кладите – откусит руку по локоть, даром что тощий, как спичка. Это я вам по-дружески советую.

– Весьма признателен.

Григорий Александрович вышел из администрации через пару минут и, постояв немного на крыльце, чтобы собраться с мыслями, зашагал по хрустящему гравию в сторону двухэтажного дома с клумбами по обе стороны старенького каменного крыльца. Возле него лежала рыжая собака и лениво щурила на солнце единственный глаз.

Григорий Александрович обошел ее и, легко поднявшись по ступенькам, позвонил в колокольчик.

Ему открыл, судя по всему, сам доктор.

– Печорин, – представился Григорий Александрович, едва заметно кивнув. – По поручению Михаила Семеновича.

– Какому поручению? – сварливо осведомился Вернер, смерив гостя взглядом с головы до ног.

Пришлось коротко объяснить.

– Ну, входите, раз так, – смилостивился доктор и исчез в

темноте прихожей.

Григорий Александрович осторожно двинулся за ним, боясь на что-нибудь наткнуться, но благополучно добрался до просторной почти пустой комнаты, служившей доктору гостиной.

– Располагайтесь, – предложил Вернер, указав на диван и сам садясь в кресло. – Уж простите, я недавно поднялся. Что-то голова болит. Как говорится, сапожник без сапог.

Григорий Александрович опустился на диван, предварительно убедившись в его чистоте. Доктор возился на маленьком столике с какими-то пилюлями, и Печорин воспользовался этим, чтобы рассмотреть его.

Вернер был небольшого роста, на вид худой и слабый, как ребенок. Одна нога у него была короче другой – это Григорий Александрович заметил, еще идя по темному коридору. После лорда Байрона, правда, это в глазах женского пола недостатком не считается…

Голова у Вернера казалась слишком большой, а из-за того, что доктор стриг волосы под гребенку, неровности черепа бросались в глаза и, наверное, поразили бы френолога странным сплетением противоположных наклонностей. Маленькие черные глаза словно старались проникнуть в мысли собеседника.

– Вы делали вскрытие убитых? – спросил Григорий Александрович, когда доктор проглотил несколько таблеток, запив их стаканом воды. Похоже, ему было все-таки нехорошо.

– Делал, куда ж деваться, – нехотя отозвался Вернер. – Вы извините, я несколько не в себе. Почти не спал эту ночь, только с утра подремал, и вот теперь совершенно разбит.

– Сочувствую, – качнул головой Печорин.

– Вчера вечером двое офицеров вздумали играть в американскую рулетку, – продолжил доктор. – Знаете, что это такое?

– В револьвер заряжается один патрон, затем барабан раскручивается, и спорщики стреляют себе в висок, – ответил Григорий Александрович.

– Ну, эти целили в сердце. Один, разумеется, проиграл. Пуля прошла сквозь левый желудочек и застряла в лопатке. Мгновенная смерть. Когда я приехал, офицер был мертв с полчаса. Я констатировал смерть и распорядился увозить тело в морг, и тут он вдруг очнулся! Представляете?!

– То есть как очнулся? – не поверил своим ушам Печорин.

– А вот так! Самым что ни на есть натуральным образом!

– Но… ведь сердце же!

– Да что сердце! – воскликнул Вернер, отмахнувшись. – Говорю вам: он был мертв! Одной крови натекло сколько. Не дышал, пульса не было. Все признаки, и никаких сомнений! И тем не менее очнулся прямо на моих глазах! Если б кто рассказал, ни в жизни не поверил бы, но тут… лично был свидетелем медицинского феномена.

– А пуля?

– Вытащил я ее! Потому и не спал полночи. Из лопатки, знаете ли, не так-то… Долбить пришлось.

– Я не об этом, – нетерпеливо перебил Григорий Александрович. – Она, получается, не попала в сердце. Вы ошиблись?

– Именно что попала! – убежденно ответил доктор. – Потому и феномен! Да что феномен?! Настоящее чудо!

Печорин не стал спорить, хотя ему было совершенно ясно, что Вернер просто не желает признавать очевидное: он счел мертвецом тяжелораненого.

– Главное, что все завершилось благополучно, – сказал Григорий Александрович. – Ваш пациент пойдет на поправку?

Доктор развел руками.

– Если уж ожил, то все может быть.

Пора было переходить к сути дела.

– Что послужило причиной смерти? – деловито осведомился Григорий Александрович. – Я говорю не об этом офицере, а об убитых девушках. Удары шашкой?

– Само собой.

– Больше ничего не обнаружили?

Вернер вздохнул.

– Дайте сообразить. – Он помотал головой, затем яростно потер виски. – Да! – воскликнул он вдруг, оживляясь. – Перед смертью их били кнутом!

– Что? – Григорий Александрович слегка опешил. – То есть как?

– Сильно, я бы сказал. По спине.

Повисла пауза, в течение которой Григорий Александрович переваривал информацию. Почему-то ни князь, ни полицеймейстер не сочли нужным ему об этом сообщить.

Вернер сидел, прикрыв глаза и судорожно двигая кадыком. Пальцами он вцепился в подлокотники так, что костяшки побелели от напряжения.

– Но… они ведь кричать должны были, – неуверенно заметил наконец Григорий Александрович. – Неужто никто не услыхал?

– Орать должны были бы, – поправил его, открыв глаза, доктор.

– Значит, им заткнули рты?

Вернер пожал плечами.

– Кляпы я не обнаружил, следы на губах отсутствуют, однако иного объяснения не вижу.

Вернер был прав. Печорину не требовалось описывать, какие звуки издают люди, истязаемые кнутом. Он слышал их не единожды, с самого детства, часть которого провел в имении матери под Москвой. Там дворовых наказывали часто – чуть не каждую неделю, – и воздух оглашался стонами, криками, плачем и воем.

Однажды Григорий Александрович, будучи лет восьми от роду, видел человека, которого вели под руки после порки. Обнаженный по пояс, он блуждал мутным взглядом из стороны в сторону, будто не понимал, где находится. Спина его влажно блестела и была красна – кнут вырезал на ней множество пересекающихся линий, длинных и коротких. От человека пахло сырым мясом, потом и страхом. Из глаз текли слезы.

Зрелище было так ужасно, что Печорин, едва наказанный прошел мимо него, убежал прочь и спрятался в своей комнате.

Через некоторое время он услышал голос матушки. Она разыскивала его – должно быть, хотела спросить, выучен ли урок по латыни. Григорий Александрович замер, сидя на стуле возле кровати, надеясь, что она не заглянет к нему. Матушка не пришла. Зато она прислала слугу, который отвел Печорина в «дедов» кабинет, где обыкновенно пребывала матушка, когда занималась делами по хозяйству.

«Может, она и меня хочет наказать?» – думал Григорий Александрович, переминаясь с ноги на ногу и глядя на худую, хрупкую на вид женщину, сидевшую в «крылатом» кресле за большим письменным столом.

Матушка сняла пенсне, положила его на зеленое сукно и взглянула на сына. Взгляд ее был задумчив и внимателен. Она всегда, казалось, искала в собеседнике скрытые пороки, не делая исключения и для своего ребенка.

– Сядь, Григорий, – велела она.

Печорин послушно забрался в вольтеровское кресло, стоявшее напротив стола. В нем он чувствовал себя совсем маленьким. Было неуютно и тревожно. Хотелось, чтобы матушка поскорее спросила заученные слова и разрешила уйти. Но она никогда не торопилась. Все делала обстоятельно, вдумчиво.

– Мне сказали, ты видел, как секли Еремея, – проговорила она, глядя на сына. Голос у нее был грубоватый, низкий. – Это правда?

Григорий Александрович молча кивнул. Глаза у матушки были светлые, почти прозрачные. Они действовали на него магнетически – он не мог отвести от них взгляда.

– Ты еще мал, чтобы смотреть.

Тонкие сухие руки придвинули и раскрыли книгу в потрепанном переплете.

– Начнем. Переведи слово «acedia»…

Воспоминание пронеслось в голове Печорина мгновенно – ослепительная вспышка прошлого, череда образов, канувших в небытие. Все это исчезло, и исчезло давно. Мать, ее испытующий взгляд, грубый голос, глубокое кресло, в котором так легко было утонуть…

И еще: свист кнута, хлесткие удары и крики, а потом – бледное тельце, похожее на сломанную куклу, и остановившиеся, широко раскрытые глаза, уставившиеся в безучастное небо.

Печорин моргнул, чтобы очистить голову.

– Удары шашкой действительно были сильны?

– Как вам сказать… Тут все от

умения зависит.

– Вот и Дмитрий Георгиевич то же самое сказал.

– Правильно сказал. Он в эспадронах знает толк – служил в кавалерии у нашего градоначальника, пока в Пятигорске не стал полицеймейстером. Все при том же Скворцове, естественно.

– А вы?

– Я? – Вернер, казалось, был удивлен. – А что я?

– Тоже, смотрю, разбираетесь в оружии.

– Пришлось повоевать, правда, недолго. Но кое-чему научился.

– Где воевали? – спросил Григорий Александрович, сделав вид, что оживился. – Может, мы били врагов плечом к плечу?

– Не думаю, – скептически протянул Вернер. – Сопровождал пару вылазок в горы. Не о чем и рассказывать.

– Понимаю, – кивнул Григорий Александрович и настаивать не стал. – Я, однако, не могу похвастать тем, что владею шашкой настолько, чтобы искромсать человека в куски. Хотелось бы убедиться собственными глазами, что подобное возможно и при том даже не требует особенной физической силы.

– Ну, вот я, положим, не силач. – Вернер заметно оживился, даже выпрямился в кресле. – Но запросто могу разрубить человека от плеча до пояса. По крайней мере, на глиняных чучелах получалось, – добавил он со смешком.

– До пояса? – удивился Григорий Александрович.

Вернер вдруг вскочил.

– Идемте! – воскликнул он, озираясь. – Я вам покажу! – Он схватил сюртук, тут же бросил и застыл в центре комнаты. – Во дворе участка есть чучела для отработки ударов. Вахлюев любит попрактиковаться и своих подчиненных муштрует. Вы вот что: сейчас идите и ждите меня на улице, а я оденусь.

Григорий Александрович поднялся.

– Это очень любезно, – сказал он, глядя на доктора, пытающегося привести себя в порядок.

– Да-да! – рассеянно кивнул тот, не глядя на собеседника. – Куда же я дел перчатки?

Григорий Александрович оставил хозяина дома в одиночестве и встал возле крыльца, закурив папироску. Мимо прошли несколько барышень в сопровождении молодых людей и почтенных матрон, следивших за тем, чтобы все происходило в рамках приличий. До Печорина донеслись веселый, хоть и приглушенный, смех и взволнованные мужские голоса.

Пахло розами и вишней. Все дышало идиллическим курортным покоем. Трудно было представить, чтобы в Пятигорске кого-то били кнутом и рубили шашкой. Тем более женщин. Интересно, если бы про это узнали отдыхающие…

Когда Вернер появился, его было не узнать. Одет он был опрятно и даже с претензией на элегантность: худощавые, жилистые маленькие руки обтягивали светло-желтые щегольские перчатки – совсем такие, как у самого Печорина, – а сюртук, галстук и жилет были черные.

– Молодежь прозвала меня Мефистофелем, – прокомментировал Вернер свой наряд, заметив, что Григорий Александрович окинул его любопытствующим взглядом. – Я делаю вид, что сержусь, но на самом деле прозвище льстит моему самолюбию. Глупости, но что поделаешь? Человеческая природа!

«А вы, доктор, и правда, романтик», – подумал Печорин.

Вдвоем они дошли до полицейского участка, более поздней пристройки, примыкавшей к зданию администрации, и свернули в низкую арку, в которой дежурил скучающий часовой. На Вернера и его спутника он только мельком взглянул и отвернулся. В зубах у него была зажата дымящаяся папироска – похоже, уставу в Пятигорске следовали не слишком строго.

– Знает меня, – прокомментировал доктор, когда они с Печориным вышли на большой двор, огороженный плотным дощатым забором.

По кругу медленно ехал на белой лошади офицер в адъютантском мундире. Животное нетерпеливо мотало головой и часто перебирало тонкими породистыми ногами. Круп покрывала дорогая, расшитая серебром попона с большими кистями по углам.

– Кто это? – спросил Григорий Александрович, пристально рассматривая седока.

– Захар Леонидович Карский, личный адъютант Скворцова. Хотите, я его окликну? – предложил Вернер и, не дожидаясь ответа, сложил руки рупором и закричал: – Захар! Давайте к нам!

– Вы, я смотрю, на короткую ногу, – заметил Григорий Александрович, наблюдая за приближающимся адъютантом. Фамилия его показалась Печорину смутно знакомой, но в то же время он был уверен, что никогда прежде не встречался с ее обладателем.

– Видимся в одном местном клубе, – отозвался доктор. – Играем по маленькой.

Офицер тем временем заставил лошадь перепрыгнуть через низкое препятствие и неторопливым галопом подъехал к Вернеру и Григорию Александровичу.

Он был среднего роста, жилистый. Лицо с тонким носом было мужественно, а в серых глазах мелькали озорные огоньки, которые адъютант старательно прятал в тени ресниц. Сшитый на заказ мундир сидел, как влитой.

Карский пожал Вернеру руку, свесившись с седла. Когда доктор представил их с Печориным друг другу, офицер слегка прищурился, словно оценивая нового знакомого.

– Нам надобно поглядеть, как чучела рубят, – сообщил адъютанту Вернер и заговорщицки подмигнул Печорину.

– Зачем это? – спросил Карский, поигрывая уздечкой.

– Григорий Александрович вот расследовать будут, – ответил Вернер.

– Что расследовать? – не понял Карский, но тут же сообразил. – А-а, убийства девиц этих. – Он коротко кивнул. – Михаил Семенович что-то такое о вас говорил, да я не запомнил. Но вы не похожи на жандармского, – добавил он, заинтересованно оглядывая Печорина.

– Я служу не по этой части, – сухо сказал Григорий Александрович. – Это личная просьба Михаила Семеновича.

– Понимаю, – кивнул адъютант. – Значит, хотите провести на чучелах… как это называется… следственный эксперимент?

– Найдется эспадрон? – спросил Вернер.

– Для вас, доктор, хоть два. А вашему другу, – взгляд Карского переместился на Григория Александровича, – потребуется оружие?

– Нет, я сегодня зрителем, – отозвался тот.

Адъютант спешился, пустив лошадь отдохнуть. Та тут же обежала круг, а затем последовала к забору, помахивая собранным на английский манер хвостом. Печорин, неравнодушный к лошадям, проводил ее взглядом.

– Сторговал на днях у одного местного турка, – сказал, заметив это, Карский. – Недорого.

«Раз недорого, значит, не за просто так. Берете взяточки, господин адъютант градоначальника», – решил про себя Григорий Александрович, но в ответ лишь кивнул.

Все трое направились на середину плаца, где стояло глиняное чучело без рук и ног – этакий человекоподобный истукан.

– Рубите? – поинтересовался Григорий Александрович по дороге. – Тренируетесь?

– Время от времени, – ответил Карский, стягивая на ходу перчатки. – Мои ленятся, говорят, что потеря времени. Они, конечно, правы. Холодное оружие – жуткий анахронизм. Но я люблю помахать саблей. Очищает голову, да и упражнение хорошее. Навроде гимнастики.

Возле чучела располагалась стойка с дешевенькими эспадронами для тех, кто не пожелает рубить своим, чтобы не тупить острия, или, может, для захаживающих гражданских.

Карский предложил доктору одну из сабель, и тот лихо крутанул ее кистью. Вроде оружие должно было вырваться из его тонкой маленькой руки, но Вернер явно был сильнее, чем казался.

– Дрянь эспадрон-то! – прокомментировал он, крякнув. – Ну да сойдет. Ведь не людей рубить.

– Почему ваши люди считают, что рубить чучело – напрасная трата времени? – спросил тем временем Григорий Александрович адъютанта. – Разве не должен офицер

владеть шашкой?

– Они говорят, что на современной войне противника не подпустят на достаточное для рукопашной схватки расстояние. Так что шашка надобна одним лишь кавалеристам. Вы не по этой части?

Григорий Александрович покачал головой.

– Езжу недурно, однако нет.

– Зря ваши молодцы пренебрегают искусством эспадрона, – вмешался Вернер. Он уже размялся, и ему не терпелось покромсать глиняного истукана. – На вой не, положим, исход дела решает, и правда, пуля. Ну а в мирное время? Всякое ведь бывает.

– Это что же, например, позвольте спросить? Дуэли, кажется, на саблях теперь не в моде. Все обзавелись пистолетами. Да и здесь, на Кавказе, пулю проще списать на черкесов. Удобно, одним словом.

– А если бунт? – спросил Вернер. – И надо подавить?

При этих словах Карский брезгливо поморщился. Было заметно, что само допущение, будто он может рубить шашкой мужиков с вилами, было ему омерзительно.

– Ну, это уж вы хватили, доктор! – сказал адъютант. – При чем здесь эспадрон?

– А что?

– Не буду же я сам – или пусть даже другой офицер какой – сечь людям головы! Для того казаки имеются.

– А чем же вы будете заниматься, Захар Леонидович? – оживился доктор. В голосе его прозвучала саркастическая нотка, которой Карский не заметил.

Адъютант пожал плечами.

– Прикажу стрелять из ружей, ясное дело. Чай, не прошлый век.

– Хорошо! – Вернер оперся на саблю, как на трость. – А допустим, вас где-нибудь оскорбили. Что вы будете делать?

Карский поднял руку и подкрутил тонкий черный ус.

– Вызову его, разумеется.

– А если он откажется? Заявит, что дуэлей не признает, тем более что они законом запрещены.

Глаза у адъютанта хищно сверкнули. Похоже, доктору все-таки удалось пронять его.

– Ну так можно тогда отходить его по спине палкой или кнутом! – сказал Карский. – Небось мало не покажется. А уж потом пусть жалуется мировому, если желает.

Вернер недовольно скривился.

– И таскаться по судам? Нет уж, благодарю покорно! Если бы меня кто оскорбил…

Он сверкнул глазами и вдруг побледнел, закусив нижнюю губу. Григорий Александрович едва удержал улыбку, глядя на него. Впрочем, если верить рассказу полицеймейстера, в этом тщедушном теле хватало силы для смертельного удара. Печорин вдруг почему-то представил доктора не с шашкой, а с кнутом.

Однако надо было приступать к делу. Не для того пришли, чтобы байки травить.

– Доктор, вы обещали показать, как рубят человека шашкой, – напомнил он, прихлопывая себя по бедру перчатками. – Без особых усилий. Так показывайте.

– Да, ваша правда. – Вернер мелко закивал и обошел чучело, словно примериваясь.

Карский наблюдал за ним с интересом.

– Горцы все с детства этому учатся, – заметил он. – Я сам видел. Малые дети уже машут сабельками. А взрослые одним ударом рассекают человека от плеча до бедра.

– И вы можете так? – поинтересовался Печорин.

Карский вздохнул с явным сожалением.

– Увы, нет. Да и не стал бы я. Грязное дело. Я шашкой для интереса балуюсь и в целях укрепления здоровья. Доктор вот может, – кивнул он на Вернера.

– Неужели?

– Не всегда получается, – отозвался Вернер. – Но бывает, что выходит. Все дело в кисти. – Он несколько раз крутанул клинок. – Когда наносишь удар, надо представлять, что не рубишь, а режешь, и при этом тянуть шашку на себя.

С этими словами Вернер отступил от чучела, впился в него хищным взглядом, замер на мгновение и вдруг бросился всем телом вперед, взмахнул эспадроном над головой и нанес стремительный удар.

Секунды две казалось, что с истуканом ничего не произошло, но затем верхняя половина его медленно сползла и шлепнулась на землю. Срез чучела влажно блестел.

– Браво! – восхищенно воскликнул Карский.

Вернер, довольный собой, отряхнул шашку и положил на стойку.

– Как видите, Григорий Александрович, – обратился он к Печорину, – физическая сила не имеет при правильной технике решающего значения.

– Но техникой-то обладать надо, – задумчиво ответил тот.

Доктор кивнул.

– Да, и практика тут требуется немалая. Так что тот, кого вам предстоит сыскать для Михаила Семеновича, видимо, участвовал в баталиях. Или же большой поклонник боя на эспадронах, – добавил Вернер.

– Знаете таких? – обратился к Карскому Григорий Александрович.

Адъютант стоял, сложив руки на груди.

– Людей, которые могут составить конкуренцию доктору, в Пятигорске, насколько мне известно, немного, – проговорил он, подумав. – А разве женщин разрубили пополам?

– Нет, удары были не настолько… эффектны, – ответил вместо Вернера Григорий Александрович. – Я прав? – обратился он к доктору.

Тот кивнул.

– В принципе, их мог нанести любой, имевший дело с оружием более-менее длительное время, – сказал тот. – Но не взявший эспадрон в руки впервые.

– Значит, военный, – кивнул Карский.

– Вероятнее всего.

– Задача не из легких, – сочувственно проговорил адъютант, подзывая коня. – Здесь, в Пятигорске, едва ли не половина подходит по этому признаку. Желаю вам удачи, господин Печорин.

Выйдя с плаца, Григорий Александрович и Вернер остановились выкурить по папироске.

– Пригодилась вам эта демонстрация? – спросил доктор.

– Не особенно, – признался Григорий Александрович. – Карский прав: половина здешних обитателей умеет обращаться с оружием.

– Но все же убийца обладает определенным мастерством, – возразил Вернер. – Его удары исключительно точны, и техника правильная. Наклон плоскости шашки соблюдается неукоснительно, а это достигается длительными тренировками. Я думаю, если бы он рубил не лежащее, а стоящее тело, то вполне мог бы повторить то, что я вам только что продемонстрировал.

Григорий Александрович медленно повернулся к доктору.

– А вы так уверены, что жертвы лежали?

– Конечно. Это сразу видно по следам от шашки.

– Понятно. Значит, вы абсолютно убеждены?

Вернер хмыкнул.

– Я убежден только в одном, – ответил он.

– В чем же?

– В том, что рано или поздно в одно прекрасное утро я умру.

Григорий Александрович усмехнулся в ответ.

– И вас это не беспокоит?

– Очень даже. Но это философия, не имеющая к делу отношения. Почему вас так заинтересовало то, что жертвы лежали, когда их убивали?

Григорий Александрович глубоко затянулся, выпустил дым и несколько мгновений наблюдал за тем, как он рассеивается, прежде чем ответить.

– Возможно, убийца хотел что-то узнать у своих жертв, – сказал Григорий Александрович. – Он бил их, добиваясь некоего признания. А потом убивал шашкой.

– Получив признание?

– Или убедившись, что напрасно теряет время.

– Вряд ли женщины долго продержались бы под такими ударами, – с сомнением покачал головой Вернер.

– Они могли и не располагать знаниями, которых допытывался преступник.

– Случайные жертвы?

Григорий Александрович пожал плечами.

– Почему бы и нет? Иначе зачем пытать и убивать нескольких женщин? Вероятно, он сам толком не знает, кто ему нужен.

– Жертвы обладали внешним сходством, – подумав, сказал Вернер. – Хотя не большим. Думаете, убийца просто обознался?

– Может быть.

– Если душегуб до сих пор не получил желаемого, он убьет снова.

– К сожалению, это вполне возможно, – нехотя согласился Григорий Александрович. – Надо установить, по какой причине

убийца принял этих двух несчастных за ту, которая ему нужна.

– Вероятно, из-за внешности.

– Может, есть и другой общий признак. На одно только лицо он вряд ли положился бы.

– Что мы предпримем? – деловито осведомился Вернер.

– Мы? – Григорий Александрович приподнял черную бровь. – Мне бы не хотелось отвлекать вас от прямых обязанностей. У вас наверняка…

– Никаких дел, – прервал его доктор. – Я в вашем полном распоряжении.

Конечно, ведь почти все пациенты отказались от твоих услуг!

– Что ж, это весьма любезно, – улыбнулся Печорин. – В таком случае я думаю начать с осмотра мест преступления. Знаете, где нашли тела?

Вернер кивнул.

– Конечно. Могу показать.

– Тогда едемте.

– Возьмем лошадей в полицейской управе, – предложил доктор.

Глава 4,

в которой делаются и принимаются опасные ставки

Через полчаса оба были в Цветнике. Гуляющие не обращали на них почти никакого внимания. Только когда Григорий Александрович, спешившись, принялся осматривать землю вокруг грота Дианы, несколько дам и их кавалеров в недоумении взглянули на него, но прошли мимо как ни в чем не бывало.

Даже сейчас, теплым, если не сказать жарким, днем, внутри грота было промозгло: земля будто не впитывала влагу, а копила ее.

Кроме того, создавалось ощущение, что эта часть Цветника существует отдельно от всего остального мира – будто некто переместил грот из иных сфер вселенной и поставил здесь.

– Что вы ищете? – полюбопытствовал Вернер, наблюдая за своим спутником.

– Улики.

– Здесь уже множество народу прошло с тех пор, как тело увезли, – покачал доктор головой. – Вряд ли что осталось, если даже и было.

Григорий Александрович тем не менее продолжал обследовать землю, время от времени опускаясь на корточки и ковыряя почву концом своей трости. Вернер прислонился спиной к гроту и, подставив лицо солнцу, загорал.

Наконец Григорий Александрович что-то поднял и распрямился.

– Хм! – проговорил он, рассматривая находку.

– Что у вас там? – заинтересовался Вернер, подходя.

Григорий Александрович протянул ему маленький белый комок.

– Мел, – констатировал доктор, повертев его в пальцах. – Зачем он вам?

– Откуда здесь мелок?

Вернер пожал плечами.

– Мало ли. Обронил кто-нибудь.

– Именно, – согласился Григорий Александрович. – Вопрос – кто?

– Думаете, убийца? – догадался Вернер.

– Почему нет?

– С чего бы?

– А многие ли люди носят с собой мел?

Доктор пожал плечами:

– Наверное, нет. Разве что учитель.

– Не только.

– Если даже вы правы, и мелок обронил убийца, чем этот кусочек вам поможет?

Григорий Александрович забрал у доктора мелок и спрятал в карман.

– Давайте все-таки разовьем тему. Кто носит с собой мел? – спросил он. – Кроме учителя.

– Ну, мало ли… Бильярдист, например.

– Нет, этим кусочком кий не белили. Следы были бы довольно характерные. Им писали на доске.

– Значит, учитель.

– Не думаю. Хотя эту версию тоже не помешает проверить.

– Чем вас учитель не устраивает?

– Много ли их в Пятигорске?

– Едва ли. Люди сюда приезжают отдыхать, а не штудировать науки. Но ведь это даже и хорошо. Легче обнаружить двух-трех учителей, чем пять десятков.

– И мы, возможно, это сделаем, – кивнул Печорин. – Но я думаю, мелок принадлежит банкомету.

– Ах, вот оно что… – протянул Вернер. – Ну, в Пятигорске играют довольно много. Этак вы устанете преступника искать, если каждого, кто держал карты в руках…

– Но любитель перекинуться разок-другой в вист не станет таскать с собой мелок, – возразил Григорий Александрович, перебив доктора. – Нам нужен тот, кто зарабатывает этим на жизнь.

Вернер задумался.

– Что ж, это, конечно, проще, – проговорил он, наконец. – Больше всего играют в клубе и у Раевича. Он приехал недавно, но уже успел прославиться среди местных картежников.

– Это не тот ли франт, который водит дружбу с Лиговскими?

– Он самый. Вы уже знакомы с княгиней?

– Не имею чести.

– Напрасно. Прекрасный дом. А впрочем… – Вернер неопределенно пожал плечами.

Они с Печориным сели на лошадей и поехали из Цветника, по дороге обсуждая дела.

– Расскажите мне про этого Раевича, – попросил Григорий Александрович, поигрывая уздечкой.

– Он вас заинтересовал, потому что играет? Ну, знаете, здесь таких пруд пруди.

– Про других я еще не слышал, так что послушал бы про Раевича.

– Как угодно. Приехал он из Москвы и сразу начал жить на широкую ногу. Каждый день у него банкет. Ну, и играют, конечно, причем по-крупному. Меньше пятидесяти не ставят.

– Кто банкует? Раевич?

Вернер кивнул.

– И еще двое его приятелей, тоже московские.

– Они с ним приехали?

– Кажется, да.

– Вы там бываете?

Вернер усмехнулся.

– Средства не позволяют. Впрочем, пару раз заглядывал – исключительно из интереса.

Григорий Александрович понимающе кивнул.

– Сможете меня провести?

– Там вход свободный. Кто желает – милости просим. Но тех, кто не играет, не любят.

– Потому и перестали ходить?

– Потому и перестал. Когда вы хотите ехать к Раевичу?

– Да хоть сегодня. Вы же говорите, у него каждый день игра.

– Хорошо, но надо до вечера подождать. А часам к пяти можно.

Григорий Александрович молча кивнул. Он думал о том, как местным властям удалось утаить от общественности два жестоких убийства. И еще кое о чем он очень хотел спросить Дмитрия Георгиевича, лису этакую.

– Если возьметесь за Раевича, – заговорил вдруг Вернер, – будьте осторожны.

Печорин насмешливо приподнял брови.

– Что, он так уж опасен?

– Поговаривают, что весьма.

Григорию Александровичу и самому показалось, что Раевич тот еще волчара, но хотелось послушать, что об этом думает доктор.

– Расскажите, – попросил он.

– Всякое болтают, – неохотно ответил Вернер. – Будто он решителен с должниками.

– Это как же?

– Может подослать кого-нибудь, чтобы поучили палками.

– А вы сами знаете кого-нибудь из тех, кого Раевич проучил?

Вернер покачал головой.

– Говорю же, он здесь недавно.

– Так может, те двое молодчиков, что банкуют вместе с Раевичем, нарочно распускают слухи, чтобы Пятигорские игроки платили исправно?

– Кто знает…

Было заметно, что доктор предположение Печорина верным не считает, но спорить не хочет.

Когда добрались до администрации Пятигорска, Вернер отвел лошадей в конюшню, а Григорий Александрович тем временем направился к Вахлюеву.

Начальника местной полиции он застал за чтением бумаг, которые тот отложил при появлении посетителя на край стола, прижав пресс-папье.

– Вы, Дмитрий Георгиевич, должны мне кое-что объяснить, – с порога объявил Григорий Александрович и уселся напротив полицеймейстера.

Тот нахмурился.

– Милостивый государь… – начал было он медленно, однако Григорий Александрович перебил его довольно бесцеремонно:

– Во-первых, как вам удалось сохранить в тайне два убийства, совершенных в общественном месте, да еще и с таким малым интервалом? Во-вторых, почему вы утаили от меня результаты работы вашего ведомства?

– О чем это вы толкуете? – Во взгляде Вахлюева появилось любопытство.

– Две женщины прибыли в Пятигорск и были убиты. Преступник пытал их, явно желая от них что-то узнать. Стало быть, он точно не знает, кто именно владеет секретом, который

так его интересует. Но он убежден, что это молодая женщина, вероятно, прибывшая в Пятигорск в сопровождении другой особы женского пола. Возможно, вы выяснили еще какие-то общие черты, присущие убитым? – Григорий Александрович замолчал, пристально глядя в глаза собеседнику.

Дмитрий Георгиевич улыбнулся.

– Что ж, – сказал он спустя пару мгновений, – я вижу, что вы и впрямь хорошо решаете ребусы. Теперь мне ясно, отчего Михал Семеныч вас попросил… помочь.

Григорий Александрович склонил голову слегка набок в знак того, что внимательно слушает.

– Ладно! – Вахлюев хлопнул ладонью по столу, будто решившись. – Расскажу все как есть! На сей раз ничего не утаю.

Печорин вяло улыбнулся, поощряя собеседника. Надо же, как мило!

– Сохранить убийства в секрете мы смогли только потому, что здешняя публика рано не встает, а тех служителей, которые обнаружили тела, я содержу в кутузке. Незаконно, однако никак иначе рты им не заткнешь: такой уж народ. Как выпьют лишку, так начнут на ухо рассказывать каждому встречному-поперечному, и глядишь – уж весь Пятигорск в курсе.

– А что насчет женщин? – вставил Печорин.

Полицеймейстер кивнул:

– И тут вы правы, Григорий Александрович. Обе дворянки наши прибыли в Пятигорск в один день, на одном поезде. Так что, думаю, убийца попутал их с кем-то.

– Вы прочих женщин нашли, которые тем поездом приехали?

Вахлюев развел руками.

– А как же! Всех взяли под наблюдение. Вот уже второй день, как ждем.

Чего-то в этом роде Григорий Александрович и ожидал.

– На живца ловите, значит?

– А что остается?

– Не говорили с женщинами?

– А что я им скажу? – удивился полицеймейстер. – Если вокруг да около ходить, они не поймут, о чем речь, а если прямо сказать, так, пожалуй, можно в кутузке служителей Цветника и не держать – все одно весь город узнает обо всем до конца дня.

Григорий Александрович кивнул, соглашаясь.

– Обыск проводили дома у убитых?

– Ясное дело.

– Каковы результаты?

Вахлюев пожал плечами.

– Мы ведь больше для проформы. Что там у них искать-то?

– Но список вещей составили?

– Никак нет. А надо?

– Составьте.

– Как? – удивился Вахлюев. – Снова людей посылать?

– Ничего. Надеюсь, компаньонка и сестра еще в Пятигорске?

– Им велено не покидать город до конца расследования.

– Странно, что они не разболтали об убийствах.

Полицеймейстер усмехнулся:

– Боятся нос на улицу показать! Я им внушил, что они могут быть на примете у преступника следующими. Знаю, что грубо, а что делать? Их-то в кутузку не упечешь. Народ деликатный.

– Ну вот и проведите подробный обыск, – сказал Григорий Александрович. – И все, что люди ваши найдут, пусть запишут, а я потом списки сравню.

– Хотите понять, что убийце от жертв надо было?

– Скорее, что еще у них было общего. И мне нужны адреса остальных женщин, прибывших в Пятигорск тем же поездом, что и убитые.

– Это можно. – Вахлюев достал из ящика стола листок и протянул Григорию Александровичу. – Шесть человек с няньками, компаньонками, тетками и сестрами, три – с маменьками, остальные – с кучей родственников.

– И что, всех под наблюдением держите? – удивился Григорий Александрович.

– Нет, конечно. У меня столько людей не наберется. Только тех, кто прибыл в сопровождении одной спутницы. Девять человек, перечислены на листке первыми.

Григорий Александрович сложил бумажку и спрятал в карман.

– Мне понадобится еще один список, – сказал он.

Полицеймейстер чуть приподнял брови.

– Какой же?

– Офицеров, прибывших тем же поездом, что и жертвы. Как действующих, так и в отставке.

– Думаете, убийца среди них?

– Полагаю, преступник видел некую девушку в сопровождении другой женщины. Думаю, со спины или вполоборота, потому что лицо явно не разглядел. Почему он пытается ее убить, не знаю, но он ищет ее. Причем, судя по тому, что вначале орудует кнутом, пытается что-то узнать.

– Пытки? – с сомнением спросил Вахлюев.

Григорий Александрович пожал плечами.

– Точно не скажу, но очень похоже.

– А может, просто член садистического кружка? – предположил полицеймейстер. – Я читал, у нас в России такие есть. Не в Пятигорске, конечно, а в столице. Так не заехал ли кто из тамошних к нам – водичкой полечиться, а заодно и?..

– Возможно. Но не думаю, что подобный человек стал бы рубить женщин шашкой.

Вахлюев скептически хмыкнул.

– А кто его знает? Вдруг у него ум за разум зашел? Вот у нас в прошлом году был случай. Приехал на минводы господинчик один из Германии, молодой совсем еще, зеленый. Подлечить нервишки, расшатавшиеся на почве неразделенной любви: какая-то фройляйн отвергла его на родине, предпочтя другого. А он, изволите видеть, страдал и все письма ей сочинял, да только не отправлял, а у себя в шкатулке складывал и ленточкой атласной, которую она ему однажды подарила, перевязывал. И вот так он себе душу-то разбередил, что в конце концов взял два пистолета, вложил себе в рот, да и выстрелил.

– Это вы к чему? – не понял Григорий Александрович.

– К тому, что люди с болезненным воображением склонны чрезмерно увлекаться своими фантазиями. Так не из числа ли таких и наш душегуб? Может, поначалу тешил по борделям свою похоть, а потом сбрендил?

– Не будем спорить. Я полагаю, что убийца высмотрел свою жертву на вокзале Пятигорска или в поезде. В первом случае список прибывших вместе с убитыми нам не поможет, так что будем надеяться, что преступник ехал вместе с ними.

– Еще он мог увидеть эту мифическую девушку там, откуда она отъезжала, а затем прибыть следом за ней на другом поезде, – заметил полицеймейстер.

Григорий Александрович кивнул.

– Но это нам тоже не поможет.

Вахлюев вздохнул.

– Что ж, список я, конечно, составлю, но один шанс из трех.

– Не так уж и мало.

От полицеймейстера Григорий Александрович отправился обедать в ресторацию, которую присмотрел по дороге. Жуя рябчика и потягивая местное вино, он размышлял о том, какова вероятность изловить душегуба – как до высочайшего визита, так и вообще. Получалось, что если не хватать и не пытать всех подряд, кто умеет обращаться с эспадроном, то не слишком велика.

* * *

Расправившись с обедом (и под конец трапезы осушив стакан с минеральной водой, которая подавалась каждому посетителю вне зависимости от заказа), Григорий Александрович вернулся домой и растянулся на кровати, закинув руки за голову.

Вспомнилась маленькая княжна. Не потому, что произвела своею внешностью на Печорина такое уж сильное впечатление, и даже не оттого, что вызвала в нем укол ревности. Это все малозначащие глупости. Но ее имя было в списке прибывших и взятых под наблюдение. Княжна приехала с маменькой – то есть в сопровождении женщины. Не ее ли искал убийца? Но какую тайну могла она скрывать?

Так Григорий Александрович и лежал, устремив глаза в потолок и размышляя, когда к нему явился Вернер в жилете с искрой и галстуке-ленточке. Доктор сел в кресло, поставил трость в угол, зевнул и объявил, что на дворе становится жарко.

– Меня беспокоят мухи, – ответил Григорий Александрович, после чего оба на некоторое время замолчали.

– Скажите мне какую-нибудь новость, – попросил наконец Печорин. – А лучше всего ту, которую узнали обо мне недавно.

Вернер удивленно усмехнулся.

– А вы

так уверены, что есть новость?

– Совершенно убежден. Более того, могу помочь вам начать.

– Ну-ка!

– Что вам сказала обо мне княгиня Лиговская?

Вернер весело приподнял бровь.

– Браво! Вы совершенно угадали. Для того я и пришел. Но почему вы уверены, что спрашивала княгиня, а не княжна?

Григорий Александрович делано зевнул.

– Потому что княжна спрашивала о Грушницком.

– У вас большой дар соображения. Княжна уверена, что этот молодой человек в солдатской шинели разжалован в солдаты за дуэль.

Григорий Александрович чуть усмехнулся:

– Надеюсь, вы ее оставили в этом приятном заблуждении?

Вернер тонко улыбнулся:

– Разумеется.

– Завязка есть!

– Я предчувствую, – сказал доктор, – что бедняга Грушницкий будет вашей жертвой.

– Жертвы уже есть, они в местном морге.

– Вам не откажешь в мрачном чувстве юмора.

– Может, каламбур и не хорош, но давайте к делу. Что еще вы слышали у Лиговских?

– Княгиня сказала, что ваше лицо ей знакомо. Я ответил, что она, наверное, встречала вас в Петербурге, где-нибудь в свете. Я назвал ваше имя, и оно оказалось ей известно. Кажется, ваша история там наделала много шума, – Вернер пристально взглянул на Печорина, словно ожидая от него объяснений, но тот не повернул головы. – Княгиня стала рассказывать о ваших похождениях, прибавляя к светским сплетням свои замечания. Дочка слушала с любопытством. В ее воображении вы сделались героем романа в новом вкусе. Если хотите, я вас представлю.

– Помилуйте! – Григорий Александрович улыбнулся. – Разве героев представляют? Они не иначе знакомятся, как спасая от верной смерти.

– А вы уж себя в главные герои записали?

– Конечно, доктор. Не оставаться же в собственном сочинении на вторых ролях.

– И вы в самом деле хотите волочиться за княжной?

– Напротив, совсем напротив!

– Тогда что?

– Я, доктор, никогда сам не открываю моих тайн. Опишите мне маменьку с дочкой. Что они за люди?

– Во-первых, княгиня – женщина сорока пяти лет, – ответил Вернер, немного подумав. – У нее прекрасный желудок, но кровь испорчена; на щеках красные пятна. Последнюю половину своей жизни она провела в Москве и на покое растолстела. Она любит соблазнительные анекдоты, и сама говорит иногда неприличные вещи, когда дочери нет в комнате. Она мне объявила, что дочь ее невинна, как голубь. Какое мне дело? Я хотел ей ответить, чтоб она была спокойна: я никому этого не скажу! Княгиня лечится от ревматизма, а дочь бог знает от чего. Я велел обеим пить по два стакана в день кисло-серной воды и купаться в разводной ванне. Княгиня, кажется, не привыкла повелевать; она питает уважение к уму и знаниям дочки, которая читала Байрона по-английски и знает алгебру: в Москве, видно, барышни пустились в ученость. Княгиня очень любит молодых людей. Княжна смотрит на них с некоторым презрением: московская привычка! Они в Москве только и питаются, что сорокалетними остряками.

– А вы были в Москве, доктор? – спросил Григорий Александрович.

– Да, я имел там некоторую практику.

– Продолжайте.

– Кажется, я все сказал… А, вот еще: княжна любит рассуждать о чувствах, страстях и всем в том же духе. Она провела одну зиму в Петербурге, и он ей не понравился, особенно общество: ее, верно, холодно приняли.

– Тамошние красавицы не отличаются дружелюбием, особенно по отношению к тем, кто превосходит их.

– Лиговские весьма достойные люди, как мне кажется, хотя не без московского провинциализма.

– Вы никого у них не видали сегодня?

– Был один адъютант, один натянутый гвардеец и какая-то дама из новоприезжих, родственница княгини по мужу, очень хорошенькая, но, кажется, больная. Среднего роста, блондинка, с правильными чертами, цвет лица чахоточный, а на правой щеке черная родинка. Очень выразительное лицо.

– Родинка! – пробормотал сквозь зубы Григорий Александрович. – Неужели?

Доктор посмотрел на него торжествующе.

– Она вам знакома!

– Я ее не видал еще, но уверен, узнаю в вашем портрете одну женщину, которую любил прежде. Не говорите ей обо мне ни слова, а если спросит, отзовитесь обо мне дурно.

– Как угодно! – сказал Вернер, пожав плечами. – Возможно, вы встретите в Пятигорске еще кого-то из своих… друзей. Должен ли я и им характеризовать вас с невыгодной стороны?

– У меня нет друзей, – сказал Григорий Александрович спокойно.

– Отчего же? – удивился Вернер.

– Я к дружбе неспособен: из двух друзей всегда один раб другого, хотя часто ни один из них в этом себе не признается; рабом я быть не могу, а повелевать в этом случае – труд утомительный, потому что надо вместе с этим и обманывать; да притом у меня есть лакеи и деньги! – добавил Григорий Александрович уж и вовсе цинично и сам почувствовал, что перегнул: прозвучало, словно рисовка. Впрочем, неважно: Вернеру должно понравиться, он ведь и сам явно метит в циники.

– Я, собственно, зашел, чтобы ехать к Раевичу, – переключился доктор, достав из жилетного кармана часы и взглянув на стрелки. – Уже половина пятого.

Григорий Александрович пружинисто поднялся.

– Что ж, едем! Не будем опаздывать.

* * *

Дом, снятый Раевичем, был хорошо освещен – в окнах обоих этажей двигались черные силуэты гостей. Экипажей было мало: большинство прибыло пешком, поскольку проживало неподалеку.

Григорий Александрович и Вернер поднялись на крыльцо, отдали свои пальто хмурому швейцару с сержантскими усами и прошли в залу, где гости пили шампанское и коньяк и где стояли ломберные столы.

За одним из них, в глубине комнаты, сидел сам Раевич. И снова, оглядев его фигуру, Печорин подумал, что вся эта респектабельность – окладистая борода «а-ля рус», волосы кружком, цепь и голубой жилет – лишь маска, скрывающая истинную сущность банкомета.

При появлении доктора и Печорина Раевич поднял глаза и вперился изучающим взглядом в Григория Александровича. Выражение лица у него было спокойное, даже самоуверенное.

Печорин подошел и поздоровался.

– Играете? – осведомился Раевич после представлений. – Или так, смотрите?

– Играю, – ответил Григорий Александрович.

– Сейчас места нет, но если желаете… – начал было хозяин, однако Григорий Александрович вежливо прервал его:

– Не беспокойтесь, я пока пригляжусь, а как освободится место, так и присоединюсь.

– Как угодно, – кивнул Раевич. – Впрочем, есть и другие столы.

Он отвел взгляд и словно потерял интерес к новому гостю.

Григорий Александрович отошел в сторону, а Вернер направился к столам, где были подносы с бокалами.

Печорин рассматривал присутствующих и в особенности игроков.

Справа от Раевича сидел драгунский капитан развязного вида в пестрой жилетке и пенсне, которое поминутно поправлял без видимой необходимости. Григорий Александрович сразу сделал вывод, что это – один из приятелей хозяина дома. Рядом с ним расположился Грушницкий, который поздоровался с Печориным кивком и более никак свое знакомство с новоприбывшим не обнаружил. Впрочем, он уже несколько раз бросил на Григория Александровича быстрый взгляд и даже подмигнул, что Печорин проигнорировал.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=24716564&lfrom=931425718) на

ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes

Примечания

1

Доджер – буклет, рекламный проспект.

2

Лицитатор – ведущий аукциона.