И пели птицы… читать онлайн - Себастьян Фолкс

И пели птицы…

Себастьян Фолкс

«И пели птицы…» – наиболее известный роман Себастьяна Фолкса, ставший классикой современной английской литературы. С момента выхода в 1993 году он не покидает списков самых любимых британцами литературных произведений всех времен. Он включен в курсы литературы и английского языка большинства университетов. Тираж книги в одной только Великобритании составил около двух с половиной миллионов экземпляров.

Это история молодого англичанина Стивена Рейсфорда, который в 1910 году приезжает в небольшой французский город Амьен, где влюбляется в Изабель Азер. Молодая женщина несчастлива в неравном браке и отвечает Стивену взаимностью. Невозможность справиться с безумной страстью заставляет их бежать из Амьена…

Начинается война, Стивен уходит добровольцем на фронт, где в кровавом месиве вселенского масштаба отчаянно пытается сохранить рассудок и волю к жизни. Свои чувства и мысли он записывает в дневнике, который ведет вопреки запретам военного времени.

Спустя десятилетия этот дневник попадает в руки его внучки Элизабет. Круг замыкается – прошлое встречается с настоящим.

Этот роман – дань большого писателя памяти Первой мировой войны. Он о любви и смерти, о мужестве и страдании – о судьбах людей, попавших в жернова Истории.

Себастьян Фолкс

И пели птицы…

Sebastian Faulks

Birdsong

Published in the Russian language by arrangement with Aitken Alexander Associates Ltd. and The Van Lear Agency

Copyright © Sebastian Faulks, 1993

© С. Ильин, перевод на русский язык, 2014

© Издание на русском языке, оформление. Издательство «Синдбад», 2014

* * *

Посвящается Эдварду

Предисловие

Если верить пометкам на объемистой – 673 страницы на машинке – и изрядно исчерканной рукописи, которая хранится у меня на чердаке в полуразвалившейся картонной коробке, писать «И пели птицы…» я начал 10 июня 1992 года, а закончил утром 9 января 1993-го. В той же коробке хранится и банка из-под варенья с этикеткой «CONFITURE ? L'ANCIENNE, GEL?E DE CASSIS»[1 - Варенье по старинному рецепту. Черносмородиновое желе (фр.). – Здесь и далее – прим. перев.]; поверх этикетки надпись моим почерком: «Земля с просевшей дороги, Бомон-Амель, Сомма».

Под банкой лежит большая тетрадь в твердом синем переплете, сшитая из альбомного формата листов в тонкую линейку с беспорядочными набросками к книге, тогда условно озаглавленной «Конец июля». На одном из листов выписаны имена второстепенных персонажей, в числе которых фигурирует «командир роты капитан Вудвис». Фамилия зачеркнута; сверху написано: «Грей» – впоследствии это решение не раз ставило в затруднительное положение дочь капитана. Наконец, здесь же имеется план системы туннелей, в которых заблудились Стивен и Джек, а также незавершенная хронологическая таблица, обрывающаяся на записи: «Изменить в 1-й части возраст барышень Фурмантье».

Сегодня, задним числом, меня больше всего поражает, как я с явно недостаточной подготовкой мог взяться за сочинение столь грандиозного, с какой стороны ни взгляни, романа; возможно, впрочем, я подспудно, сам себе не отдавая в том отчета, давно готовился к этой работе. Я засел за «И пели птицы…», когда мне было 39 лет, но о Первой мировой начал задумываться с того дня, когда мне, двенадцатилетнему школьнику, поручили зачитать на праздновании 11 ноября[2 - 11 ноября 1918 г. было подписано перемирие между Германией и странами Антанты. С тех пор этот день отмечается как дата окончания Первой мировой войны.] список погибших в двух мировых войнах выпускников нашей школы. Школа была небольшая, но список оказался таким длинным, что на следующий день меня освободили от уроков – я осип. Я всегда чувствовал, что вокруг Первой мировой существует какой-то «заговор молчания». Когда наш преподаватель истории, с таким красноречием рассказывавший о Стюартах и Хлебных законах, добирался до Первой мировой войны, у него словно сбивалось дыхание; он сокрушенно покачивал головой и, казалось, спешил поскорее развязаться с этой темой. Может, у него брат погиб в сражении, гадал я; так или иначе, случилось что-то очень значительное, и у меня в голове постепенно зрело решение: когда-нибудь я постараюсь понять, что именно.

Работая над романом «Девушка из „Золотого льва“», опубликованном в 1989 году, я читал о Франции 1930-х; главная героиня книги, официантка двадцати с небольшим лет, перенесла в детстве психологическую травму; путем несложного арифметического подсчета можно прийти к выводу, что это событие приходилось на годы Первой мировой. Поначалу я не хотел связывать эту травму с войной, потому что понимал: война – это ящик Пандоры, открыть который я не готов; однако в конце концов решил все же ею заняться и начал с книги Ги Педронсини «Бунты 1917 года», которую мне удалось отыскать в университетской библиотеке Нанта (до эпохи Интернета сбор материалов к новому роману требовал массы разъездов); за этой книгой последовала «Цена славы» Алистера Хоума – рассказ о битве при Вердене, изменивший (наряду с «Вишистской Францией» Роберта Пэкстона) мои представления о Франции XX века. В 1988-м я работал литературным редактором в лондонской газете «Индепендент», и накануне семидесятой годовщины Перемирия в редакцию хлынул поток новых рукописей о войне. В особенности заинтересовала меня одна из них, описывавшая туннельные операции. Прежде я и не подозревал, что в расположенных на нейтральной полосе туннелях, настолько низких, что в них нельзя было выпрямиться в полный рост, велась еще одна война: это был ад в аду. В книге также рассказывалось о том, как под землю залетела канарейка, выносить которую на поверхность пришлось офицеру, патологически боявшемуся птиц. В воспоминаниях фронтовиков то и дело упоминалось птичье пение: в периоды затишья оно становилось слышнее и многим дарило надежду, – жизнь продолжается, – но история о канарейке поразила меня своей глубокой символичностью.

В ноябре 1988-го газета направила меня вместе с группой ветеранов на Западный фронт, – поездку организовал историк Лин Макдональд. Я стоял на земле Нев-Шапель и Обер-Ридж рядом с людьми, которые сражались здесь в 1915-м; один из них держал меня за руку и рассказывал, как собирал разорванное на куски – «каждый размером не больше бараньей ноги» – и складывал в мешок тело своего друга; перед самым наступлением он зарыл мешок в окопе. В то шестнадцатилетней давности зимнее утро война из «истории» превратилась для меня в нечто подлинное и живое: она происходила сейчас; она была стариком, теплая и живая ладонь которого лежала в моей ладони; она была плотью, была кровью; и по какой-то не ясной причине мне было совершенно необходимо ее понять. Во второй половине дня я бродил с моим новым знакомым между рядов надгробий одного из кладбищ военного времени, красивых жутковатой красотой. Неожиданно старик замер на месте. Сгинувшее навсегда, как он считал, тело его погибшего товарища выкопали из земли и похоронили в достойной могиле: мы набрели на белый камень, на котором было выбито его имя. «Ну, знаете! – изумленно шептал он, впервые за семьдесят без малого лет оказавшись лицом к лицу со своим лучшим другом. – Ну, знаете!»

В последующие три года я много читал о войне, хотя и не слишком погружался в предмет, поскольку писал тогда другую книгу. Большая часть

художественных произведений меня разочаровала, как и прославленные мемуары военных, написанные с присущей офицерам ироничной отстраненностью. Книга Денниса Уинтера «Мертвые» напомнила мне о существовании огромного количества архивных материалов и направила в Британский военный музей, где я в дальнейшем провел очень много времени. К этому моменту я столкнулся с серьезным парадоксом. С одной стороны, я чувствовал, что опыт этой войны каким-то образом ускользнул от понимания широкой публики – даже хорошо образованные люди, похоже, имели о ней довольно смутные представления. Отчасти это объяснялось молчанием тех, кто на ней побывал. Прежде человеческая история еще не знала подобной бойни – каково же было этим людям рассказывать о ней? К тому же всего двадцать лет спустя мир сотрясло второе безумие того же рода, и память о его жертвах столь прочно вошла в сознание человечества, что для предыдущих ужасов в нем просто не осталось места. С другой стороны, Первая мировая война породила великую литературу (Оуэн, Ренн, Барбюс, Ремарк и другие писатели); эти авторы во многом разобрались.

Я не забывал о том, какой совет дал будущим поэтам Джеймс Фентон: старайтесь в каждом стихотворении писать о том, чего никто не знает. Я понимал: если мне удастся привнести в свой рассказ о войне нечто новое, он привлечет внимание даже тех, кто хорошо о ней осведомлен, и в этом смысле история бойцов-землекопов представлялась мне более чем подходящей. Однако я все еще не нашел ответа на преследовавший меня вопрос: зачем это нужно? Какое отношение к нынешней жизни имеют все эти давние ужасы? И я решил ввести в книгу относительно современный персонаж – Элизабет, предоставив ей задаваться этими вопросами.

К весне 1992-го почти все эпизоды романа уже выстроилась в стройную схему а его главная тема, продиктованная прочитанными мной книгами и документами, определилась сама собой. Тема формулировалась следующим образом: как далеко мы способны зайти? Где пролегают границы человечности? Меня всегда поражало, что за все время бессмысленного уничтожения десяти миллионов человек никто ни разу не сказал: хватит, если мы и дальше будем продолжать в том же духе, мы потеряем право именоваться людьми. На самом деле в 1917 году французская армия уже бунтовала, и довольно ощутимо, хотя беспорядки в основном сводились к нежеланию солдат ходить в атаки; 1 июля 1916 года некоторые немецкие пулеметчики, устрашившись того, что натворили, отказались воевать дальше. Однако эти факты так и не дают ответа на главный вопрос. А ответ, судя по всему, заключается в том, что предела тому, на что способен человек, просто не существует.

Я не раз побывал в местах боев Западного фронта и убедился, с какой легкостью мы предаем забвению историю: лишь крошечная табличка напоминает посетителям занимающего две комнаты музея Альбера, что в войне 1914–1918 годов участвовали не только французы, но и представители других народов; местные жители, с которыми я разговаривал, удивлялись, услышав, что в ней сражались и британцы. В апреле я отправился на линию фронта, проходившую вдоль Соммы, прихватив с собой полученную в Британском военном музее карту. Мне давно хотелось узнать, что представляли собой печально знаменитые места до того, как приобрести свои нынешние страшные имена: оживленный порт Хиросима, заброшенные сарайчики в прелестном городке в предгорье Карпат, известном как Освенцим. На что походила Сомма, пока не стала «той самой Соммой»? Если сюжетом книги будет рассказ о том, как далеко человек может зайти душой и телом в деле убийства, тот же вопрос в ней должен быть поставлен и в отношении любви. Я с самого начала решил, что действие первой части книги будет разворачиваться в мирное время и состоять из живых сцен, предвестниц близящейся – что было известно мне, но не персонажам книги, – катастрофы с множеством смертей и увечий. Я остановился в скромной гостиничке на ферме, расположенной на берегу Анкра, непосредственно за линией британских окопов. Я чувствовал, что почти приблизился к местам событий, но искра все никак не высекалась – я так и не мог постичь, что именно мой англичанин забыл в этой сельской глуши. В отчаянии я вернулся в тоскливый Амьен – радиомузыка на улицах, унылый кафедральный собор. В разделе «Достопримечательности» туристская брошюра сообщала, что после опустошений, причиненных двумя мировыми войнами, от города почти ничего не осталось, однако мне не терпелось посетить его знаменитые водные сады.

Я сидел с десятком других туристов в плоскодонном ялике и, подавленный, размышлял, удастся ли мне когда-нибудь написать эту книгу. А потом увидел крысу на берегу канала, подпертом досками, – строители окопов называли их «шелевкой». Вдоль воды тянулась гниющая растительность, и внезапно я оказался там, в жарких послеполуденных часах 1910-го; я ощутил, как женщина прижимается ногой к ноге своего любовника, как грядущая война отбрасывает тень на подернутые ряской каналы, от которых веяло сыростью. Экскурсия закончилась, я торопливо вернулся к оставленной у собора машине, достал из бардачка лист бумаги и записал: Изабель, красная комната, приемная дочь-подросток, сцена в постели… А потом свернул на соседнюю улицу, бульвар дю Канж, и увидел строгих очертаний крепкий увитый плющом дом, в котором эта сцена произойдет; конечно, Стивен будет никаким не фермером, он будет работать на текстильной фабрике, столь естественно связывающей Амьен с Англией. В тот вечер за ужином в пансионе напыщенный постоялец отпустил пару снисходительно-одобрительных реплик в адрес хозяйки, а потом с напускной застенчивостью запел; его пухленькая жена взирала на него с одобрением. Казалось, все вокруг меня так и просится в роман.

Я провел несколько дней в прогулках по берегу Анкра, вдоль линии британского фронта, видел жалкий клочок земли, который англичане отбили при наступлении, унесшем за один день жизни шестидесяти тысяч человек. Я проводил долгие часы на маленьких кладбищах. Не знаю, что я искал, я просто впитывал в себя этот мир, возможно, надеясь обрести право описать его. Временами меня душили ярость и гнев; временами я чувствовал, как моя унаследованная с детства холодная целеустремленность леденеет; а временами – под весенним солнцем, среди надгробий – на меня снисходили странный покой и легкость, как будто я сидел в компании друзей. Не обманывает ли меня предчувствие? Неужели я и вправду смогу написать эту книгу? Сомнения грызли меня – и не без оснований, признавал я, если учесть масштаб задуманного и отсутствие знаний, потребных для выполнения поставленной задачи (даже в мелочах: я, например, никогда не интересовался тем, какие существовали рода войск и чем отличались их кокарды). На лесистом склоне близ мемориала в Тьепвале я споткнулся о снарядную гильзу, – значит, оно здесь, оно все еще здесь. Потом на просевшей дороге – под дулами немецких пушек Бомон-Амеля – набрал немного земли; если, работая, я буду притрагиваться к ней, она наверняка свяжет меня с прошлым. И наконец, постоял под огромной аркой Тьепваля с нанесенными на нее именами – словно сноски мелким шрифтом, набранные в небе, – пропавших без вести солдат; не павших, а просто исчезнувших без следа.

Затем вернулся к машине и поехал к Ла-Маншу.

Стивен с войны вернется – это я, во всяком случае, знал. Важно было избежать, чтобы он напоминал навязший в зубах образ синеглазого офицера, весело распевающего «Сложи свои беды в походный мешок»[3 - Строевая песня Первой мировой войны.]. Тон повествованию задавала сама тема романа; описываемые в нем события подразумевали, что вынести их мог только человек определенного склада характера, следовательно, личность Стивена вырисовывалась более или менее ясно. Такова, я думаю, идеальная схема: двигаться от темы к событиям и характерам, хотя мало кому удается осуществить ее на практике. К примеру, персонажи Джинни и Грея развивались с пугающей самопроизвольной быстротой, следуя за логикой романа, который, в свою очередь, норовил вырваться из-под воли автора. Изабель я решил снабдить достаточно богатой биографией, описав ее семью и детство, – редкость в современном романе, но для выполнения тех задач, которые я перед ней ставил, это представлялось мне необходимым. Майкл Уир и Джек Файрбрейс обеспечивали гармонический контрапункт Стивену: простодушие против мудрости, испуг против хладнокровия, уныние против предприимчивости. Поначалу Элизабет существовала для того, чтобы задавать вопросы читателю и служить повествовательным стержнем: с ее помощью я стремился показать, что настоящее неразрывно связано с прошлым, равно как и общественное с личным – эта идея красной нитью проходит через все три тома, составивших мою «Французскую трилогию». Впрочем, куда весомее оказался вклад Элизабет в развитие сюжета: ее посещение Бреннана в доме инвалидов, расшифровка дневника Стивена и резкие переходы в ретроспективу 1917 года, звонок в Шотландию, Грею, во время которого до нее сквозь телефонное потрескивание доносится живой голос прошлого. Все эти эпизоды символизировали для меня и, надеюсь, для читателя главное – стремление обратиться к прошлому с искупительной любовью.

Помимо стратегии романа у каждого автора имеется и своя тактика. В «И пели птицы…» она проста: массированная лобовая атака. Мой предыдущий роман продвигался окольными путями, не придерживаясь хронологии событий, поскольку я считал этот способ наилучшим для развития его темы; в «И пели птицы…» я отдал предпочтение прямо противоположному подходу: из всех возможностей выбирал простейшую, никогда не буксовал и не топтался на месте, неизменно двигался по прямой, а в основу «военной» части книги положил самый бесславный в истории британской армии день. Разумеется, я не думаю, что все романы следует писать именно так, но был твердо убежден по поводу этого романа. Книга по большей части лишена иронии, которая если и присутствует, то лишь в названии – слишком тихом для его грохочущей темы. (Поскольку меня иногда спрашивают об этом, нужно, наверное, объяснить, что я не искал никаких ассоциаций с символикой «новой жизни» и «новой надежды»; вкладывая в название романа сразу несколько значений, я хотел подчеркнуть самое важное из них: мир природы равнодушен к человеку – человеку, как у Филипа Рота, в худшем смысле этого слова.)

В первой части книги я старался самой фактурой прозы усилить ощущение социальной и сексуальной клаустрофобии, передать дух того времени. Кроме того, я счел уместным показать, – не опускаясь до ребяческих постмодернистских «отсылок», – что хорошо знаком со своими литературными предшественниками и не мню себя первым автором, сочинившим любовную историю из жизни французской провинции. Идея состояла в том, чтобы дружески похлопать по плечу читателей, подкованных в литературе, ничем не ущемив интересов всех прочих. По-моему, мало кто обратил внимание на этот аспект романа, хотя кое-кто и упоминал в связи с ним имя Флобера. Не исключено, что это вызвано тем, что Флобер – единственный французский писатель, которого читают в Британии. Я полагаю, любому прозаику, придающему значение реалистичности деталей в описании напряженных эмоциональных переживаний, есть чему поучиться у Флобера, пусть и не напрямую, а косвенно; впрочем, что касается меня, то я чувствую себя обязанным двум другим французским романистам – Стендалю и Золя. На страницах романа, посвященных войне, я для создания атмосферы неустойчивости стремился использовать различные лексические средства – убирал прилагательные и увеличивал количество глаголов; в тех частях, где действие происходит в наше время, я склонялся к более нейтральной, даже тусклой прозе, отражающей, по определению Элизабет, «отсутствие глубины» в современной жизни.

Я сочинял «И пели птицы…» (рабочее название «Плоть и кровь» было отвергнуто на полпути) в состоянии, близком к исступлению: каждое утро записывал около 1500 слов, а затем отправлялся на метро в Британский военный музей, где до самого закрытия изучал документы из его колоссального архива. По ночам мне снились окопы. Я не стрелял, меня не поднимали в атаку, я просто в них жил. Случалось, что в процессе письма меня захлестывали эмоции, – в этом случае я покорялся твердому правилу: остановиться. Я не ставил своей целью излить на страницу собственные чувства – я хотел, чтобы читатель, вникая в детали повествования, почувствовал то же, что чувствовал я. В последние десять лет я ни разу не перечитывал роман, но думаю, что тот факт, что написан он очень быстро, не может не бросаться в глаза: некоторые сюжетные нити провисают (по преимуществу я делал это намеренно), в отдельных местах остались шероховатости, кое-где рассказ обрывается; однако сопротивляться той силе, что безудержно влекла меня вперед, я уже не мог.

Закончив работу, я послал рукопись фермеру Мартину Миддлбруку, разводившему в Линкольншире кур, автору книги «Первый день битвы при Сомме», из которой я позаимствовал несколько существенных деталей. Замечания, оставленные им на полях, поначалу отличались резкостью («Такого быть не могло!», «Это штаб корпуса, а не дивизии!»), но постепенно смягчались. Я также консультировался с профессором Лондонского университета Дугласом Джонсоном – когда я писал «Девушку из „Золотого льва“», он делился со мной своим знанием Франции. Наконец, я послал рукопись в издательство, где ее прочитали три человека, предложившие мне внести в текст некоторые изменения: первое из них заключалось в том, чтобы подчеркнуть приверженность Элизабет феминизму и соответственно ее успехи в бизнесе, второе – в том, чтобы указать, кто что заказывает, когда она с коллегами посещает свое любимое итальянское кафе. Поняв, что тяжелые кровавые сцены возражений у издателя не вызывают, я с радостью исполнил все эти требования. Заменить «поехала от дома к Мраморной арке подземкой» на «взяла в Хитроу такси»; увеличить годовой оборот фирмы Элизабет примерно на пятьдесят процентов и упомянуть, что лазанью заказала Ирен, – все это было для меня, по выражению Берти Вустера, «секундным делом».

Эпиграфом я взял ту самую строку из Рабиндраната Тагора, которую Уилфред Оуэн цитирует в письме к матери – последнем перед возвращением на фронт и гибелью в ноябре 1918-го. Для обложки мы с женой выбрали картину из альбома репродукций Лувра – не вполне подходящую, но отражающую силу и уязвимость молодости. Я вычитал корректуру, после чего мне

оставалось только ждать. Впрочем, еще до того, как роман увидел свет, я летал в Нью-Йорк, где как раз вышла моя предыдущая книга «Алфавит дурака». Издательница, пригласившая меня к себе в парящий над Манхэттеном кабинет, поглядела на меня поверх рукописи печальным взором. Роман слишком длинен, сказала она; если я самым решительным образом не сокращу военную часть, она не видит возможности его напечатать. Кроме того, не стоит ли вместо Первой мировой войны использовать более свежий конфликт? Нет, ответил я, не стоит, и уковылял на Шестую авеню, жестоко страдая от смены часового пояса и разочарования.

На поиски американского издателя ушло почти три года, но в конце концов права на издание в твердом переплете и в мягкой обложке купил «Рэндом Хаус», уплатив чуть меньше той суммы, на какую расщедрился журнал светской хроники за «интервью со знаменитостью». Я не спорил, я был рад, что книгу вообще издадут, но ее издали, и издали хорошо. В Британии она вышла 15 сентября 1993 года, у меня в дневнике записано, что в тот же день, в два часа пополудни, я дал местной радиостанции свое единственное интервью на эту тему; правда, лондонская «Ивнинг Стандард» тоже взяла у меня интервью, но его напечатали лишь в спортивном выпуске. Я получил от читателей несколько одобрительных писем, некоторые газеты напечатали рецензии (в диапазоне от злобных до проникнутых искренним интересом), тем все и кончилось – книга не стала бестселлером и не вошла ни в короткие, ни в длинные списки присуждавшихся в том году литературных премий. В твердом переплете было продано около девяти тысяч экземпляров, что для серьезной книги на трудную тему совсем неплохо; и вот в декабре, когда издательский год завершился, а я выписался из больницы, где пролежал с воспалением легких, я приступил к работе над новой книгой, биографической, которую назвал «Роковой англичанин».

Последним – приятным – долгом, исполнения коего требовала от меня книга, было посвящение. Некоторое время меня влекла мысль посвятить ее павшим на войне, но я отверг ее как бестактную и посвятил книгу своему старшему брату Эдварду, в кабинете которого, пустовавшем, пока он был на работе, я ее написал. Я посвятил ее человеку, и в дурные, и в хорошие времена остававшемуся мне верным другом, человеку, чье творческое воображение с детства будило мою фантазию. День, в который отец Элизабет в романе играет в гольф, несомненно, покажется Эдварду знакомым, – это день его рождения, – хотя его, вероятно, неприятно поразит разгромный счет, с каким закончится игра…

Себастьян Фолкс, 2004

Расставаясь с этим миром, я скажу в своем прощальном слове: то, что мне довелось увидеть, уму непостижимо[4 - Пер. Е. Головиной.]

    Рабиндранат Тагор. Гитанджали (Жертвенные песнопения)

Часть первая

Франция, 1910

1

Широкая тихая улица, именовавшаяся бульваром дю Канж, помечала восточную границу Амьена. Приходившие с севера, из Лилля и Арраса, фургоны направлялись прямиком к сыромятням и мельницам квартала Сен-Лё, не имея нужды заезжать на нее – колеистую, усыпанную палой листвой. Вдоль городской стороны располагались солидные парки, квадратные, с цивильной точностью отмеренные муниципалитетом и отданные стоявшим посреди них особнякам. Над влажной травой возвышались каштаны, сирени и ивы, предназначенные давать тень и покой владельцам. Выглядели парки заброшенными, неухоженными: тянувшиеся вглубь лужайки, буйно разросшиеся живые изгороди, за которыми укрывались полянки, тихие пруды и просто участки земли, не навещаемые даже обитателями особняков, поросшие под сенью древесных ветвей высокой травой и полевыми цветами.

За парками Сомма распадалась на узкие рукава, составлявшие живописную особенность Сен-Лё; по другую сторону бульвара раскинулись водные сады – островки плодородия, также разделенные речными протоками. В послеполуденные воскресные часы горожане катались по ним на длинных плоскодонках, отталкиваясь от дна шестами. По берегам сидели, сгорбившись над удилищами, рыболовы; те, что устраивались ближе к кафедральному собору, были в шляпах и пиджаках, те же что предпочитали водные сады, – в рубашках с короткими рукавами; каждый закидывал удочку, надеясь изловить форель либо карпа.

Крепкий, строгий фасад особняка Азеров взирал на улицу из-за железной ограды. У тех, кто проезжал мимо него к реке, не оставалось сомнений: дом этот принадлежит человеку почтенному. Скаты шиферной кровли, скрадывавшей необычную форму дома, спадали вниз под спорившими друг с другом углами. Из-под одного такого угла смотрело на бульвар мансардное окошко. Вдоль второго этажа особняка тянулся каменный балкон, с балюстрады которого поднимались к крыше побеги какого-то красноватого ползучего растения. Обшитая железом деревянная парадная дверь выглядела чрезвычайно внушительно.

Стоило попасть внутрь, выяснялось, что дом и меньше, и больше, чем кажется снаружи. В нем не было ни пугающе пышных комнат, ни раззолоченных бальных залов, зато были неожиданно просторные помещения и переходы, оканчивающиеся спускающимися в парк ступеньками; были неприметные коридорчики с дверьми, ведущими в маленькие гостиные, меблированные письменными столами и обитыми ковровой тканью креслами. Глядя на дом с дальнего конца лужайки, с трудом верилось, что в каменных кубиках, из которых он состоит, может поместиться такое количество комнат и коридоров. Полы во всем здании отзывались на людскую поступь явственно различимыми звуками, отчего гулкий воздух особняка со всеми его острыми углами и поворотами всегда полнился эхом незримых шагов.

Металлический сундук Стивена Рейсфорда прибыл сюда раньше хозяина и стоял у изножья кровати. Стивен извлек из сундука одежду, повесил запасной костюм в гигантский резной шкаф. Возле окна висела эмалевая умывальная раковина и деревянная вешалка для полотенец. Стивену пришлось встать на цыпочки, чтобы выглянуть в окно на бульвар, по другую сторону которого дожидался кого-то кабриолет, – лошадь потряхивала упряжью и тянулась к ветвям липы, норовя сорвать несколько листков. Стивен проверил упругость кровати, прилег на нее, опустив затылок на скрытый покрывалом подголовный валик. Комната была простой, но убранной не без тщания: ваза с полевыми цветами на столе, гравюры – уличные сцены Онфлёра – на обеих створках двери.

За окном стоял весенний вечер, солнце опускалось за кафедральный собор, вокруг дома распевали черные дрозды. Стивен ополоснул лицо, постарался, глядя в зеркальце, пригладить свои черные волосы. Уложил полдюжины сигарет в металлический портсигар и опустил его во внутренний карман пиджака. Извлек из карманов то, в чем больше не нуждался: железнодорожные билеты, записную книжку в синем кожаном переплете, ножик с единственным старательно заточенным лезвием.

Он стал спускаться вниз, к ужину, пугаясь звука своих шагов; ступени двух лестничных пролетов привели его сначала на второй этаж, к семейным спальням, а затем в вестибюль. В жилете и пиджаке ему было жарко. Несколько мгновений он простоял в растерянности, не понимая, за какой из четырех выходящих в вестибюль застекленных дверей могут находиться хозяева дома. Приоткрыл одну из них и увидел заполненную паром

кухню, посреди которой служанка нагружала тарелками стоявший на большом столе из сосновых досок поднос.

– Следуйте за мной, месье. Ужин на столе, – сказала она, проходя мимо него.

В столовой уже сидели все члены семьи. Мадам Азер встала:

– О, месье, вот ваше место.

Азер пробормотал что-то, по-видимому, представления, – Стивен разобрал только два слова: «моя жена». Он принял протянутую мадам Азер руку, коротко поклонился. Двое детей смотрели на него с другой стороны стола.

– Лизетта, – сказала мадам Азер, указав на девочку лет шестнадцати с темными, подхваченными лентой волосами. Девочка изобразила вежливую улыбку и тоже протянула ему руку.

– И Грегуар.

Мальчик лет десяти, голова которого едва видна была над краем столешницы, оживленно болтал под столом ногами.

Служанка замерла за плечом Стивена с супницей в руках. Он, перелив половник супа в свою тарелку ощутил аромат какой-то незнакомой ему пряной травы и обнаружил под концентрическими кругами на зеленой поверхности супа кусочки картофеля.

Азер, уже покончивший со своей порцией, энергично постукивал ножом по серебряной подставке. Стивен, втягивая жидкость со столовой ложки, поднял вверх испытующий взгляд.

– Вам сколько лет? – спросил мальчик.

– Грегуар!

– Ничего страшного, – успокоил Стивен мадам Азер. – Двадцать.

– Вино пьете? – спросил Азер, поднося бутылку к бокалу Стивена.

– Благодарю вас.

Азер плеснул дюйм-другой вина ему, затем жене и вернул бутылку на место.

– Так что же вы знаете о текстильном деле? – спросил он.

Азеру было всего сорок, однако ему можно было дать на десять лет больше. Телосложением он принадлежал к разряду мужчин, которые с возрастом не матереют, но и не расплываются. На собеседника он глядел внимательно, без тени улыбки.

– Кое-что знаю, – ответил Стивен. – Я проработал почти четыре года, правда, больше занимался финансами. Моему хозяину захотелось, чтобы я ближе познакомился с производством.

Служанка унесла суповые тарелки, Азер начал рассказывать о местной промышленности, о своих разногласиях с рабочими. Ему принадлежали две фабрики, одна находилась в городе, другая в двадцати милях от него.

– Они создают профсоюзы, и это почти не оставляет мне пространства для маневра. Жалуются, что мы устанавливаем станки, которые лишают их работы. Но если мы не будем тянуться за нашими испанскими и английскими конкурентами, нам просто не выжить.

Служанка внесла и поставила перед мадам Азер блюдо с нарезанным мясом под негустым коричневым соусом. Лизетта начала рассказывать о том, как прошел день в школе. Время от времени она откидывала голову назад и хихикала. Речь шла о том, как одна девочка разыграла другую, однако в истории Лизетты присутствовал и второй слой. Она словно бы сознавала ребячество поступка и старалась внушить Стивену и родителям, что сама давно переросла такие игры. Впрочем, складывалось впечатление, что Лизетта не вполне уверена в основательности своей позиции; перед тем как закончить рассказ и повернуться к брату, чтобы сделать ему замечание за неуместный смех, она как-то замялась.

Стивен вглядывался в нее, пока она говорила, темные глаза его изучали лицо девочки. Не слушавший дочь Азер сгрузил себе на тарелку немного салата из большой миски и передал ее жене. После чего провел кусочком хлеба по краю тарелки, на котором осталось немного соуса.

Мадам Азер старалась не встречаться со Стивеном взглядом. В ответ и он старался не смотреть в ее сторону, словно ожидая, когда она обратится к нему, однако боковым зрением видел копну рыжевато-каштановых волос, убранных с лица и зачесанных назад. На ней была белая кружевная блузка, ворот скрепляла брошка с темно-красным камнем.

Едва обед закончился, как в парадную дверь позвонили, а следом из прихожей донесся благодушный мужской голос.

Азер улыбнулся – впервые с начала обеда.

– Старина Берар. Как обычно. Минута в минуту.

– Месье и мадам Берар, – сообщила, открыв дверь столовой, служанка.

– Добрый вечер, Азер. Мадам, я восхищен.

Берар, грузного сложения мужчина лет пятидесяти с лишком, склонился над рукой мадам Азер. Его жена, почти такая же пышнотелая, но с более густыми, собранными на макушке в узел волосами, обменялась рукопожатиями со взрослыми и расцеловала в щечки детей.

– Простите, когда Рене представлял нас, я не расслышал вашего имени, – сказал Берар Стивену.

Пока тот повторял свое имя сначала слитно, а затем по буквам, детей отослали из столовой и Берары заняли их места.

С приходом гостей Азер как будто помолодел.

– Вам коньяку, Берар? А вам, мадам, полагаю, травяного чаю? Изабель, позвони, пожалуйста, пусть подадут кофе. Ну-с…

– Прежде всего, Рене, – произнес Берар, поднимая перед собой мясистую ладонь, – я принес вам не очень приятное известие. Красильщики призвали начать завтра забастовку. Сегодня в пять вечера главы профсоюза встретились с представителями заводчиков и сообщили об этом решении.

Азер фыркнул.

– Насколько я знаю, встреча была назначена на завтра.

– Ее перенесли на сегодня. Мне не доставляет удовольствия приносить вам дурные вести, мой дорогой Рене, но вы навряд ли поблагодарили бы меня, если б услышали их завтра от своего десятника. По крайности вашей фабрики забастовка пока не коснется.

Берар, похоже, был доволен тем, что смог доставить эту новость. Лицо его выражало тихое удовлетворение сознанием собственной значимости. Мадам Берар с обожанием взирала на мужа.

Азер снова начал проклинать рабочих, спрашивая, как, по их мнению, он сможет добиться того, чтобы фабрики продолжали работать? Стивен и женщины воздержались от высказываний на эту тему, да и Берару после того, как он поделился новостью, добавить, похоже, было нечего.

– Да, – произнес он, когда Азер наконец иссяк. – Забастовка красильщиков. Такие вот дела. Такие дела.

Это умозаключение было воспринято всеми, Азером в том числе, как свидетельство того, что тема закрыта.

– Как вы сюда приехали? – спросил Берар.

– Поездом, – ответил Стивен, решив, что вопрос обращен к нему. – Путешествие было долгим.

– А, железной дорогой, – сказал Берар. – Какая замечательная система! У нас здесь большой железнодорожный узел. Поезда на Париж, на Лилль, на Булонь… А скажите, у вас в Англии тоже есть железные дороги?

– Есть.

– И давно ли?

– Сейчас припомню… Около семидесяти лет.

– Но у вас с ними связаны большие затруднения, я полагаю.

– Не уверен. Я ни об одном не слышал.

Берар радостно улыбнулся, отпил коньяку.

– Вот значит как. Нынче и в Англии имеются железные дороги.

Ход разговора определялся Бераром, каковой полагал своей нелегкой обязанностью дирижировать им, вовлекать в него новых участников, а затем резюмировать сказанное каждым.

– И вы в Англии каждый день едите на завтрак мясо, – продолжал он.

– Большинство, я думаю, да, – подтвердил Стивен.

– Вообразите, дорогая мадам Азер, каждый день – жареное мясо на завтрак! – Это Берар предложил высказаться хозяйке дома.

Она предложение отклонила, пробормотав что-то о необходимости открыть окно.

– Возможно, настанет день, когда и мы придем к этому, а, Рене?

– О, сомневаюсь, сомневаюсь, – сказал Азер. – Если, конечно, не настанет день, когда на нас

опустится лондонский туман.

– Ну да, вместе с дождем, – усмехнулся Берар. – В Лондоне, сколько я знаю, дождь льет пять дней из шести.

Он снова взглянул на Стивена.

– Я читал в газете, – сказал тот, – что в прошлом году дожди в Лондоне шли несколько реже, чем в Париже, хотя…

– Пять дней из шести, – лучезарно улыбнулся Берар. – Представляете?

– Папа терпеть не может дождь, – сообщила Стивену мадам Берар.

– А как провели этот прекрасный весенний день вы, мадам? – спросил Берар, снова предлагая хозяйке дома вступить в разговор. На сей раз попытка оказалась успешной: мадам Азер заговорила, обращаясь – из вежливости или энтузиазма – непосредственно к нему.

– Утром я выходила в город – по делам. В одном из домов рядом с собором было открыто окно, там кто-то играл на рояле.

Голос мадам Азер был ровным и тихим. Она в нескольких словах описала услышанное и в завершение сказала:

– Прекрасная была музыка, хоть и состояла всего из нескольких нот. Мне захотелось постучаться в дверь дома, спросить, кто играет и что именно.

Месье и мадам Берар последнее напугало. Такого завершения рассказа они определенно не ожидали. Азер спросил – умиротворяющим тоном, к которому прибегал, сталкиваясь с подобного рода причудами:

– И что же это была за мелодия, дорогая?

– Не знаю. Я ее прежде не слышала. Что-то похожее на… на Бетховена или Шопена.

– Сомневаюсь, чтобы вы да не признали Бетховена, мадам, – галантно произнес Берар. – Готов поспорить на что угодно, вы слышали какую-то народную песню.

– Нет, то была совсем другая музыка, – сказала мадам Азер.

– Терпеть не могу народные песни, а их теперь слышишь на каждом шагу, – продолжал Берар. – Во времена моей молодости было по-другому. Впрочем, тогда все было иным.

И он хохотнул с ироническим самоуничижением.

– Но я и сейчас предпочитаю мелодии, сочиненные одним из наших великих композиторов. Дайте мне песню Шуберта или ноктюрн Шопена – что-нибудь, от чего у меня волосы дыбом встают на голове! Назначение музыки в том, чтобы высвобождать чувства, которые мы обычно держим в наших душах под запором. Великие композиторы прошлого умели делать это, а нынешние музыканты довольствуются сочинением четырех нот, сооружая из них песенки, которые потом продают в нотных тетрадках на уличных углах. Гений, дорогая моя мадам Азер, не ищет признания столь легкого!

Стивен смотрел, как мадам Азер медленно поворачивается, чтобы взглянуть в глаза Берара. И увидел, как ее глаза немного расширились, когда она обнаружила на его улыбавшемся лице капельки пота, проступившие в духоте столовой. Господи, подумал Стивен, неужели она – мать ужинавших с нами девочки и мальчика?

– Думаю, нам все же стоит открыть окно, – холодно произнесла мадам Азер и встала, зашуршав шелковой юбкой.

– А вы, Азер, тоже человек музыкальный? – спросил Берар. – Когда в доме звучит музыка, это хорошо для детишек. Мы с мадам Берар поощряем пение наших детей.

Берар говорил и говорил, а в голове Стивена роились мысли. Как величаво оборвала мадам Азер болтовню этого нелепого человека. Конечно, он всего лишь провинциальный фанфарон, но определенно не привыкший, чтобы кто-то ему перечил.

– Я с удовольствием провожу вечера в концертах, – скромно сообщил Азер, – однако назвать себя меломаном не решился бы. Я просто…

– Глупости. Музыка – демократический вид искусства. Не нужны ни деньги, чтобы покупать ее, ни образование, чтобы изучать. Требуется всего лишь пара вот этих приспособлений. – Берар взялся руками за свои большие розовые уши и подергал их. – Ушей. Дарованных вам при рождении Богом. Не стоит стесняться своих предпочтений, Азер. Грех ложной скромности приводит лишь к торжеству низкого вкуса.

Берар откинулся на спинку кресла и покосился на уже открытое окно. Похоже, легкий сквозняк испортил ему удовольствие от сентенции, якобы им и сочиненной.

– Однако простите меня, Рене, – сказал он. – Я перебил вас.

Но Азер уже возился с черной вересковой трубкой, уминая в ней пальцами табак и шумно всасывая через нее воздух. Добившись потребного результата, он чиркнул спичкой, и миг спустя голубая спираль дыма завилась вокруг его лысой головы. В молчании, наступившем перед тем как он ответил другу, все услышали щебет певших в парке птиц.

– Патриотические песни, – произнес Азер. – Вот к чему я питаю особенное пристрастие. Оркестры, игравшие «Марсельезу», когда наша армия уходила сражаться с пруссаками, и тысячи голосов, сливавшихся в единый хор. Какой это был, наверное, день!

– Но, если вы простите мне такие слова, – сказал Берар, – это пример практического применения музыки – попытка возбудить в солдатах боевой дух. Между тем любое искусство, используемое для достижения целей практических, утрачивает присущую ему чистоту. Разве я не прав, мадам Азер?

– Полагаю, что правы, месье. А что думает об этом месье Рейсфорд?

Оцепеневший на миг от ее вопроса, Стивен взглянул на мадам Азер, и глаза их впервые встретились.

– У меня нет на этот счет никакого мнения, мадам, – быстро совладав с собой, ответил он. – Полагаю, впрочем, что если песня трогает сердце человека, она уже хороша.

Берар выбросил вперед руку.

– Капельку коньяку, Азер, – сказал он. – Спасибо. Ну-с. Я собираюсь проделать нечто, способное выставить меня дураком и внушить вам недобрые мысли на мой счет.

Мадам Берар недоверчиво хохотнула.

– Я собираюсь спеть. Да, и отговорить меня вам не удастся. Я намереваюсь спеть песенку, которая была весьма популярной в дни моего детства, а дни эти, смею вас уверить, миновали давным-давно.

Более всего аудиторию удивила быстрота, с какой Берар, сделав свое заявление, приступил к исполнению песни.

Вот только что они вели чинную послеобеденную беседу и вдруг он обратил их в беспомощных слушателей, склонившись вперед в кресле, упершись локтями в стол и запев заливистым баритоном.

Берар неотрывно смотрел на сидевшую напротив него мадам Азер. Она же, не в силах выдерживать его взгляд, потупилась, уставившись в тарелку. Неудобство, ею испытываемое, Берара ничуть не смущало. Азер покручивал в пальцах трубку, Стивен изучал поверх головы певуна стену. Мадам Берар с горделивой улыбкой взирала на мужа, дарившего песню хозяевам дома. Мадам Азер, покраснев, поерзывала в кресле под немигающим взглядом Берара.

Когда Берар поводил подбородком, подчеркивая особенно трогательные места, складки на его шее вздрагивали. То была чувствительная баллада, описывающая различные периоды жизни мужчины. Припев ее был таким: «Я был тогда молод, так зеленела листва, / А ныне окончена жатва и лодочка уплыла».

Завершив очередной куплет, Берар выдерживал эффектную паузу, и Стивен позволял себе быстро взглянуть на него – все, закончил? На миг в жаркой столовой повисала совершенная тишина, но за нею следовал новый глубокий вдох и новый куплет.

И юноша возвратился с войны,

И были хлеба высоки, и милая его дождалась…

Исполняя песню, Берар слегка покручивал головой, голос его крепчал от все возраставшего воодушевления, однако взгляд налитых кровью глаз ни на миг не отрывался от лица мадам Азер, как будто голова Берара могла вращаться только на оси этого взгляда. Она же, сделав, по-видимому, усилие над собой,

успокоилась и сидела неподвижно, терпеливо снося нескромность его пристального внимания.

– «…и лодочка уплыла-а-а». Ну вот, – сказал он, – выставил, как и обещал, себя дураком.

Все наперебой принялись уверять его, что, напротив, песня была великолепна.

– У папы такой красивый голос, – сказала, зарумянившись от гордости, мадам Берар.

Лицо мадам Азер также зарделось, хоть и от иного чувства. Азер изображал веселье. Стивен чувствовал, как по спине стекает из-под воротника струйка пота. Один лишь Берар никакого стеснения не испытывал.

– Ну что, Азер, не перекинуться ли нам в картишки? Во что будем играть?

– Извини, Рене, – сказала мадам Азер, – у меня немного болит голова. Думаю, мне лучше прилечь. Может быть, месье Рейсфорд согласится сыграть с вами вместо меня?

Стивен встал, мадам Азер поднялась со стула. Последовали протесты и встревоженные расспросы Бераров, однако мадам Азер заверила их, что в остальном чувствует себя превосходно. Берар склонился над ее рукой, мадам Берар поцеловала хозяйку дома во все еще рдевшую щеку. Когда она направилась к двери – высокая, неожиданно обретшая внушительность женщина в кроваво-красной юбке, волочившейся за нею по полу, Стивен заметил на ее голом предплечье несколько веснушек.

– Перейдем в гостиную, – предложил Азер. – Месье, уверен, вы не откажетесь присоединиться к нам за картами.

– Да, конечно, – с натужной улыбкой согласился Стивен.

– Бедная мадам Азер, – сказала мадам Берар, когда все уселись за карточный стол. – Надеюсь, она не простудилась.

Азер усмехнулся:

– Нет-нет. Нервы, не более того. Забудьте об этом. Такое нежное создание, – пробормотал Берар. – Думаю, сдавать первым следует вам, Азер.

– И тем не менее, – сказала мадам Берар, – головная боль может означать начало лихорадки.

– Мадам, – ответил Азер, – уверяю вас, никакой лихорадки у Изабель нет. Она – женщина нервного склада. Ну бывают у нее головные боли и разного рода мелкие недомогания. Но это ничего не значит. Поверьте мне, я хорошо знаю жену и научился мириться с ее маленькими слабостями.

Он бросил на Берара заговорщицкий взгляд, тот хмыкнул.

– Зато у вас, мадам, здоровье, по счастью, крепкое.

– Выходит, она всегда страдала мигренями? – гнула свое мадам Берар.

Губы Азера растянулись в узкой улыбке.

– Такова малая цена, которую приходится платить мужу. Ваш ход, месье.

– Что? – Стивен опустил взгляд на карты. – Простите. Задумался.

На самом деле он вглядывался в улыбку Азера, пытаясь понять, что она может значить.

Берар снова завел с Азером разговор о забастовке, во время которого оба с уверенной быстротой выкладывали карты на стол.

Стивен старался сосредоточиться на игре и одновременно завести разговор с мадам Берар. Но та оставалась безразличной к его вниманию, зато всякий раз, когда к ней обращался муж, лицо ее озарялось внутренним светом.

– Что против этих забастовщиков требуется, – говорил Азер, – так это человек, который не испугается их угроз. Я не желаю видеть, как мое дело приходит в упадок из-за притязаний нескольких бездельников. Кто-то из нас, хозяев, должен собраться с силами и уволить всех до единого.

– Боюсь, это приведет к беспорядкам. Толпа ведь может и разбушеваться, – сказал Берар.

– Только не на голодный желудок.

– Не уверен, Рене, что вам, члену городского совета, стоит участвовать в столкновениях подобного рода.

Берар собрал колоду, стасовал, его толстые пальцы проворно сдали карты. Покончив с этим, он закурил сигару и откинулся в кресле, щеголевато расправив жилет на большом животе.

Вошла служанка – спросить, не нужно ли чего-нибудь господам. Стивен подавил зевок. В дорогу он отправился еще вчера, и теперь ему мила была мысль о скромной комнате с крахмальными простынями и видом на бульвар.

– Нет, спасибо, – сказал Азер. – Ступайте спать, но по дороге зайдите к мадам Азер и скажите, что я загляну к ней попозже, посмотреть, как она.

На миг Стивену показалось, что он заметил, как мужчины снова обменялись заговорщицкими полувзглядами, однако, посмотрев на Берара, он убедился, что тот изучает карты, которые веером держит в руке.

Наконец гости собрались уходить; Стивен попрощался с ними. Он постоял у окна гостиной, глядя на них в свете горевшего на крыльце фонаря. Берар надел цилиндр – точно возвращающийся домой из оперы барон; облаченная в пелерину, раскрасневшаяся мадам Берар взяла мужа под руку. Азер, склонившись к нему, говорил что-то – торопливым шепотом.

Пошел теплый дождь, размывая края каждой уличной колеи, звучно стуча по листьям платанов. Оконное стекло покрылось жирной на вид пленкой, затем на нем стали проступать крупные капли, сбегавшие вниз. Сквозь них в стекле отражалось бледное лицо наблюдавшего за уходом гостей Стивена, его высокая фигура с засунутыми в карманы руками, невозмутимые пристальные глаза, наклон тела, говоривший о юношеском хладнокровии, взращенном силой воли и необходимостью. Лицо Стивена заставляло многих относиться к нему с опаской, ибо не позволяло догадаться, чем может обернуться каждое из его не допускавших однозначного истолкования выражений, – вспышкой гнева или неохотным согласием.

Поднявшись в свою комнату, он некоторое время вслушивался в звуки ночи. Где-то в тиши дома покачивалась на петлях и постукивала по стене незакрепленная ставня. Из глубины парка доносилось уханье совы. Ему вторили нерегулярные хрипы и всхлипы узких водопроводных труб.

Стивен уселся за письменный стол у окна, открыл записную книжку со страницами в голубую линейку. Половина уже была заполнена чернильными строками, которые пучками вырывались из-за отчерченного красным левого поля, перекрывая синеву линий. Записи сопровождались датами – впрочем, между ними имелись пропуски в несколько дней, а то и недель.

Дневник Стивен вел уже пять лет – вняв совету директора классической школы, в которой учился. Часы, потраченные на греческий и латынь, снабдили его ненужными, но крепко засевшими в голове познаниями, которые легли в основу придуманного им шифра. Когда предмет описания становился щекотливым, он менял пол своих персонажей и описывал их поступки и свои реакции на них фразами, которые для случайного читателя никакого смысла не имели.

Он писал и негромко посмеивался. Скрытность была качеством, которое ему пришлось развить в себе, преодолев врожденную прямоту и вспыльчивость. В одиннадцать лет пылкость и обостренное чувство справедливости Стивена приводили в отчаяние его учителей, но постепенно он научился говорить негромко и сохранять спокойствие, не доверять своим порывам, ждать и наблюдать.

Манжеты он расстегнул несколько раньше и теперь, подперев лицо ладонями, смотрел перед собой в пустую стену. Внезапно до него донесся звук, на сей раз производимый не ставней и не водой – более пронзительный, человеческий. Вот он раздался снова, и Стивен, прислушиваясь, пересек комнату. Открыл дверь, осторожно вышел на площадку лестницы, помня, какой шум создавали этим вечером его шаги. Он был почти уверен, что опознал звук – женский голос, раздававшийся этажом ниже.

Сняв туфли, Стивен тихо переступил порог своей комнаты и начал крадучись спускаться по лестнице. В доме стояла совершенная тьма, – должно

быть, Азер загасил по дороге к спальне все лампы. Стивен, чувствуя, как пружинят под его ступнями в носках деревянные ступеньки лестницы, придерживался перил, нащупывая их рукой. Страха он не испытывал.

На площадке второго этажа он в нерешительности остановился, с обескураживающей ясностью осознав вдруг и размеры дома, и число направлений, по которым мог прилететь голос. От площадки уходили три коридора: один, снабженный невысокой ступенькой, вел к переднему фасаду дома, два других тянулись в противоположных направлениях параллельно ему, а затем разветвлялись на новые коридоры. На этом этаже располагались комнаты членов семьи и прислуги, не говоря уже о ванных, моечных и кладовках. Он мог ненароком забрести в спальню кухарки или в салон с китайскими безделушками и шелками времен Людовика XVI.

Стивен напряженно вслушался, на миг задержав дыхание. Голос теперь звучал другой, не факт, что женский, низкий, почти рыдающий, – но и он прервался каким-то глухим стуком. Стивен усомнился, стоит ли ему двигаться дальше. Комнату свою он покинул, поддавшись порыву, решив, что в доме творится неладное; теперь ему казалось, что он просто-напросто лезет в чужую жизнь. Впрочем, колебался он недолго, поскольку понимал: что-то здесь происходит.

Он выбрал коридор, уходивший вправо, и пошел по нему с предельной осторожностью, вытянув перед собой одну руку и придерживаясь другой за стену. Коридор привел его к развилке, и Стивен, взглянув влево, увидел узкую полоску света, пробивавшуюся из-под закрытой двери. Он прикинул, как близко может подойти к этой двери. Слишком удаляться от развилки нельзя, иначе он не успеет отскочить в первый коридор и спрятаться, если из комнаты кто-то выйдет.

Он сделал с полдюжины шагов и остановился, прислушиваясь и затаив дыхание, чтобы не пропустить ни звука. Он чувствовал, как в груди колотится сердце и бьется на шее жилка.

Говорила женщина – тихим бесцветным голосом, в котором прорывалась безысходность отчаяния. Она о чем-то просила, хотя слов было не разобрать; впрочем, некоторые из них, выражавшие накал чувств, звучали чуть громче. Стивен уловил: «Рене», «умоляю тебя», «дети». Даже эти скудные свидетельства позволили ему узнать голос мадам Азер, который вскоре снова прервался звуком глухого удара, уже слышанным им раньше. Голос умолк, словно женщина задохнулась, и тут же сменился стоном, вызванным – судя по высоте тона – болью.

Стивен прошел еще немного вперед, уже не держа из осторожности руки перед собой, но прижимая сжатые кулаки к ребрам. Не дойдя до двери пары шагов и подавив поднимавшуюся в душе волну гнева, смешанного с растерянностью, он остановился. И тут ясно услышал мужчину, несколько раз повторившего сломленным, неуверенным голосом одно-единственное слово, перешедшее в рыдание. Затем раздались шаги.

Развернувшись на месте, Стивен ринулся под прикрытие первого коридора, понимая, что преступил предел, который сам себе поставил. Едва свернув за угол, он услышал голос Азера: «Есть здесь кто-нибудь?» Стивен побежал к лестнице, на ходу вспоминая, какие препятствия могут ему встретиться на пути – времени на осторожности не оставалось. От самого основания лестницы, ведущей на третий этаж, он увидел проникавший из-под его двери свет, перескакивая через ступеньки, влетел в комнату, рванулся к настольной лампе и погасил ее, отчего она качнулась, стукнув по столешнице.

Он замер в центре комнаты, прислушиваясь. Шаги достигли лестницы. Если Азер поднимется сюда, то удивится, что гость, полностью одетый, стоит посреди темной комнаты. Стивен бросился к кровати и скользнул под покрывало.

Пролежав минут десять, он решил, что угроза миновала и можно раздеться. Закрыл дверь и ставни маленького окошка и присел, уже в пижаме, за письменный стол. Перечитал написанное им чуть раньше: дорога из Лондона, французский поезд, появление на бульваре дю Канж. Здесь были краткие характеристики Азера и его жены, ловко завуалированные, и изложение впечатления, произведенного на него Азером и обоими его детьми. Однако о том, что поразило его пуще всего, не без удивления обнаружил Стивен, он не написал ни слова.

2

Проснувшись поутру отдохнувшим, с ясной головой, полным интереса к окружающей новизне, Стивен решил не думать о событиях ночи и попросил, чтобы Азер показал ему свою фабрику.

Они покинули фешенебельный бульвар и направились в квартал Сен-Лё, походивший, по мнению Стивена, на средневековую гравюру, – ряды остроконечных домов тянулись над каналами вдоль мощеных булыжником улиц. Бельевые веревки нависали над ними, привязанные к водосточным трубам и вделанным в стены зданий крюкам; оборванные дети играли на мостах в прятки или бегали вдоль железных ограждений, колотя по ним палками. Женщины тащили в ведрах воду, за которой специально приходили в зажиточные кварталы, и несли своим многочисленным отпрыскам – в единственную комнату, дававшую приют всей семье, или – если речь шла о переселенцах из сельской Пикардии, стекавшихся сюда в поисках работы, – в одну из времянок, сооруженных на задних дворах перенаселенных домов. Все здесь полнилось шумом нищеты, производимым уличными сорванцами и их матерями, визгливо выкрикивавшими угрозы и предостережения или сообщавшими знакомым важные новости. Вокруг стоял гомон привычной тесноты, при которой ни у кого нет секретов от соседей; из булочных и лавок доносились громкие голоса; мужчины, толкавшие перед собой тачки или ведшие в поводу запряженных в тележки лошадей, по дюжине раз выкрикивали на каждом углу названия своих товаров.

Азер, проворно лавируя в толпе, вел Стивена под руку, – они перешли по деревянному мосту канал, обогнули грубияна-подростка, яростно поливавшего кого-то отборной бранью, и поднялись по пристроенной к стене большого здания чугунной лестнице, которая привела их в контору на втором этаже, расположенную над фабричным цехом.

– Садитесь. У меня назначен разговор с Меро. Он мой начальник производства и одновременно, в наказание и не знаю уж за какие мои грехи, – глава профсоюза.

Азер указал на кожаное кресло, стоявшее по другую сторону заваленного бумагами стола, а сам спустился по внутренней лестнице в цех, оставив Стивена разглядывать его сквозь стеклянные стены конторы.

Трудились в цехе по преимуществу женщины, сидевшие в дальнем его конце за прядильными станками, хотя были там и мужчины, и мальчики в кожаных кепках, также работавшие за станками или перевозившие в тележках на деревянных колесах пряжу либо рулоны готовой материи. Давно устаревшие прядильные станки издавали размеренный грохот, почти заглушавший крики десятника, краснолицего усача в немного не доходившем до лодыжек сюртуке. В ближнем конце цеха выстроились в несколько рядов швейные машины Зингера, колени управлявших ими рабочих поднимались и опускались, приводя в движение механизм, руки двигались туда-сюда, туда-сюда, словно регулируя напор текущей из огромного крана воды. Стивену, который провел немало часов на таких же предприятиях Англии, здешняя организация работы показалась устаревшей, – примерно так же улицы Сен-Лё представлялись ему принадлежавшими к другому времени, отличному от времени фабричных городов Ланкашира.

Азер вернулся с

Меро, приземистым, мясистым мужчиной со спадавшими на лоб густыми темными волосами. Меро производил впечатление честного человека, под гнетом обстоятельств вынужденного проявлять подозрительность и неуступчивость. Он обменялся со Стивеном рукопожатиями, однако бесстрастное выражение его глаз словно бы говорило, что особого значения сей формальности придавать не следует. Когда Азер предложил ему сесть, Меро на миг замялся, но затем решил, по-видимому, что это не обязательно должно выглядеть как капитуляция. Он сидел в кресле, выпрямив спину, показывая, что с занятой позиции его не собьешь, хотя лежавшие на коленях пальцы его быстро двигались, словно сплетая незримые волоконца хлопчатобумажной пряжи.

– Как вам известно, Меро, месье Рейсфорд прибыл к нам из Англии. Человек он молодой и желает побольше узнать о нашем деле.

Меро кивнул. Стивен в ответ улыбнулся. Ему нравилось изображать молодого профана, свободного от ответственности и обязательств. Мысленно он отметил усталость, которая сквозила в повадках обоих мужчин, намного превосходивших его годами.

– Однако, – продолжал Азер, – вам известно и то, что манчестерские соотечественники месье Рейсфорда способны производить такую же ткань, как наша, ровно на треть дешевле. Поскольку компания, в которой он работает, один из главных наших английских покупателей, недурно было бы произвести на него хорошее впечатление. Насколько я понял, ее владелец, человек весьма дальновидный, намерен расширить сотрудничество между нашими странами. Он упоминал о возможности покупки акций нашей компании.

Пальцы Меро задвигались быстрее.

– Еще один Коссера, – пренебрежительно произнес он.

Азер улыбнулся.

– Не надо быть таким подозрительным, мой дорогой Меро. – Он повернулся к Стивену. – Меро вспомнил великого фабриканта Эжена Коссера, который много лет назад привез сюда из Англии рабочих и станки…

– И тем лишил работы немалое число местных жителей.

Азер продолжал, обращаясь к Стивену:

– Правительство хочет, чтобы мы повысили производительность труда, сведя по возможности большее число операций под одну крышу. Желание совершенно разумное, однако его исполнение подразумевает увеличение числа станков и, следовательно, сокращение рабочих мест.

– В чем промышленность действительно нуждается, – сказал Меро, – и правительство твердило это еще во времена моего отца, так это в росте капиталовложений. И хозяева предприятий должны обуздать свою алчность.

Лицо Азера вдруг застыло – трудно сказать, от гнева или от отвращения. Он уселся за стол, надел очки и вытянул из стопки документов одинокий листок.

– Времена настали трудные. Денег для капиталовложений у нас нет, поэтому нам остается лишь урезать расходы. Вот мои предложения. Постоянным работникам жалованье сокращаем на один процент. Сдельщикам будем платить как прежде, однако им придется увеличить производительность в среднем на пять процентов. Выработку будем отныне измерять не в метрах, а в штуках полотна. Тот, кто не готов встать за новые станки, а таких у нас примерно половина, будет переведен в разряд неквалифицированных рабочих с соответственным изменением ставки оплаты.

Он снял очки и подтолкнул листок к Меро. Стивена удивила незамысловатость предпринятой Азером атаки. Тот даже не притворялся, что новая организация дела принесет выгоду рабочим или что они, соглашаясь на отказ от привычного порядка вещей, получат хоть какую-то компенсацию. Возможно, впрочем, это было лишь началом торговли.

Меро, впервые услышав все подробности, хранил невозмутимое спокойствие.

– Примерно этого я и ждал, – сказал он. – Вы предлагаете нам, месье, довольствоваться меньшим даже в сравнении с красильщиками. А вам известно, в каком положении они находятся.

Азер, набивая трубку, спросил:

– Кто стоит за этой глупостью?

– За ней стоят попытки хозяев сделать наш труд рабским и при этом еще понизить оплату, – ответил Меро.

– Вы же понимаете, о чем я спрашиваю, – сказал Азер.

– Упоминалось также имя Люсьена Лебрена.

– Малыш Люсьен! Не думал, что он такой храбрец.

Контора была светлая, лучи солнца вливались в нее через окно, скользили над лежавшими на столе книгами и бумагами и падали на лица обоих противников. Стивен следил за их острым спором, но не чувствовал себя связанным с ними, – как если бы они обменивались лозунгами. Мысли Стивена естественным путем перетекли от богатства Азера к его собственности: дому на бульваре, парку, упитанным детям – Грегуару с его скучающим взглядом, Лизетте с ее двусмысленной улыбкой, – но прежде всего к мадам Азер, порождавшей в нем смешанные чувства.

– … естественное следствие производства, в котором так много отдельных процессов, – говорил Азер.

– Ну, я тоже был бы рад, если бы крашение происходило здесь, – отвечал Меро, – однако как вам известно…

Стивен не смог бы с уверенностью назвать ее возраст; ему показалась странной чувствительность ее кожи, – он видел, как от легкого сквозняка, которым потянуло из парка, рука мадам Азер покрылась мурашками. Но главное, что его удивило, – торопливость, с какой она отвернула голову, чтобы скрыть выражение своих глаз.

– … вы не согласны с этим, месье Рейсфорд?

– Определенно согласен.

– Нет, если нам придется вкладывать средства в более просторные помещения, – сказал Меро.

«Я сумасшедший, – думал Стивен, борясь с желанием рассмеяться, – сижу в этой жаркой стеклянной конторе, вглядываясь в лицо человека, рассуждающего о судьбах сотен рабочих, думаю о том, в чем не могу признаться даже себе, да еще и улыбаюсь мыслям о своей причастности к…»

– Я не намерен продолжать обсуждение в присутствии этого молодого человека, – сказал Меро. – Простите, месье.

Он встал и чопорно кивнул Стивену.

– Не сочтите за обиду.

– Разумеется, – сказал, в свою очередь вставая, Стивен. – Какие могут быть обиды.

Описывая в дневнике некоторые особенности мадам Азер и свое непростое к ней отношение, Стивен использовал кодовое слово «пульс». Оно представлялось ему достаточно загадочным, но в то же время содержало намек на его догадку о том, что мадам Азер существует в ритме, отличном от того, что определяет ток крови ее мужа. В нем также находила выражение отмеченная им необычность ее внешнего облика. Никто не мог бы сравниться с мадам Азер в ухоженности и пристойности нарядов. Несколько раз в день она подолгу принимала ванну и переодевалась; сталкиваясь с мадам в коридоре, Стивен улавливал легкий аромат розового мыла. Ее платья, более модные, чем у других женщин города, открывали взорам гораздо меньше. Садясь или вставая, она демонстрировала образцовую сдержанность; опускаясь в кресло, смыкала ноги так, что колени почти соприкасались под складками юбки. Поднимаясь, не помогала себе руками, но совершала непринужденное восходящее движение, исполненное изящества и благородства. Во время семейных трапез белые руки ее, казалось, почти не притрагивались к столовому серебру, а губы не оставляли на винном бокале никаких следов. Однажды Стивен заметил, как ее нижняя губа словно на долю секунды прилипла тонкой кожей к бокалу, но, когда мадам Азер отняла его ото рта и вернула на место, поверхность бокала осталась

чистой, блестящей. Мадам Азер поймала устремленный на нее взгляд Стивена.

Тем не менее, несмотря на ее церемонное поведение и непринужденную вежливость, Стивен ощущал, что за тем, что он назвал ее пульсом, кроется что-то еще. Он не мог бы сказать, каким из органов чувств улавливает это ощущение, – возможно, виной тому были тонкие белые волоски на коже ее обнаженных предплечий или румянец, проступавший под светлыми веснушками на скулах, – но он не сомневался: у нее есть другая, плотская жизнь, гораздо более яркая и не сравнимая с той, что она вела в уютных и подчиненных незыблемому порядку комнатах мужнина дома с их овальными дверными ручками из полированного фаянса и сложенными в строгий геометрический узор паркетными полами.

3

Неделю спустя Азер предложил Меро отвести Стивена в расположенную в дальней части здания рабочую столовую. В помещении стояли два или три длинных стола, за которыми ели рабочие: одни – то, что приносили с собой из дому, другие – то, что стряпала беззубая женщина в белой косынке.

На третий день в разгар общего разговора Стивен вдруг резко встал из-за стола, сказал: «Прошу прощения» и выскочил из столовой.

Пожилой рабочий по имени Жак Бонне последовал за ним и обнаружил, что Стивен стоит, прислонившись к стене фабрики. Бонне по-дружески положил ладонь ему на плечо и спросил, все ли с ним в порядке.

Лицо Стивена было бледным, по лбу стекали две струйки пота.

– Да, все в порядке, – ответил он.

– Так в чем же дело? Вам нехорошо?

– Наверное, там просто слишком жарко. Сейчас пройдет.

Стивен достал носовой платок, вытер лицо.

– Может, вернетесь, доедите? – сказал Бонне. – Старуха вроде бы приготовила недурного кролика.

– Нет! – Стивена пробила дрожь. – Туда я не вернусь. Простите.

Он вывернулся из-под отеческой лапищи Бонне и торопливо направился к выходу с территории фабрики.

– Скажите Азеру, что я ненадолго отлучусь, – полуобернувшись, попросил он.

На следующий день за ужином Азер спросил, окончательно ли он пришел в себя.

– Да, спасибо, – сказал Стивен. – Собственно, со мной ничего серьезного не случилось. Просто стало немного дурно.

– Дурно? Это похоже на нелады с кровообращением.

– Не думаю. Там что-то было в воздухе, вероятно, один из используемых красильщиками химикатов, не знаю. Мне стало трудно дышать.

– Пожалуй, вам стоит навестить доктора. Мне не составит труда записать вас на прием.

– Нет, спасибо. Это пустяки.

Судя по глазам Азера, разговор его слегка забавлял.

– Нехорошо, если это был припадок. Я легко мог бы…

– Ради бога, Рене, – вмешалась мадам Азер. – Он же сказал тебе: тревожиться не о чем. Ну что ты к нему пристаешь?

Азер с лязгом опустил вилку на тарелку. На миг лицо его стало испуганным, как у школьника, который не сумел добиться учительской похвалы и теперь силится понять, как это удалось его более удачливому сопернику. Но затем Азер сардонически улыбнулся, словно давая понять, что согласен прекратить спор, лишь временно потворствуя тем, кто стоит намного ниже него. Он повернулся к жене и с легкой насмешкой спросил:

– Слушала сегодня, слоняясь по городу, своего менестреля, дорогая?

Она подняла взгляд от тарелки:

– Я не слонялась, Рене. У меня были дела.

– Разумеется, дорогая. – Он повернулся к Стивену: – Моя жена, месье, создание загадочное. Никто не знает, – как в той песенке про ручеек, – куда он течет и где его конец.

Стивен стиснул зубы, чтобы не запротестовать, встав на защиту мадам Азер.

– Не думаю, что месье Рейсфорду известна эта песенка, – сказала она.

– Возможно, месье Берар еще споет ее мне, – не удержался Стивен.

Мадам Азер, не совладав с собой, прыснула. Впрочем, она тут же закашлялась, и Стивен увидел, как щеки ее под взглядом мужа чуть порозовели.

Лицо самого Стивена, недовольного собой за слова, которые хозяин дома мог счесть грубыми, осталось лишенным какого-либо выражения. Азер вообще не позволил себе отреагировать на эту реплику – ни с непосредственностью жены, ни с напускным равнодушием Стивена. На его счастье, Лизетта захихикала, и он получил возможность отыграться на дочери, учинив ей нагоняй.

– Так, значит, месье Берар хороший певец? – спросил, оторвав взгляд от тарелки, Грегуар.

– Выдающийся, – вызывающе ответил Азер.

– Безусловно, – согласился Стивен, спокойно посмотрев ему в лицо. А затем перевел взгляд на мадам Азер, и та, уже совладав с собой, не отвела глаз, в которых еще плескались остатки веселья.

– Так вы не проходили сегодня мимо того дома? – спросил он.

– По-моему, проходила по пути в аптеку, но окно было закрыто и музыки я не слышала.

После ужина снова явились Берары. Они привели с собой матушку Берар – морщинистую даму с черной кружевной шалью на плечах, весьма, как успели просветить Стивена, щепетильную в вопросах веры. Берар называл ее (по непонятной причине) тетей Элизой, – она и всех остальных просила обращаться к ней так же. Стивен предположил, что фамилия покойного мужа вызывает у нее мучительные воспоминания, если только у семьи Берар нет некоего секрета, который они считают нужным утаивать от общества.

И в тот день, и позже Стивен наблюдал за Берарами, пытаясь понять, какую роль играют они в жизни Азеров. Если вечер выдавался теплым, они впятером сидели в плетеных креслах на веранде дома, вдыхая ароматы жимолости и жасмина, пучки которых были подвешены к рамам выходящих во двор окон. Берар в больших черных ботинках и чопорном жилете с дьявольским мастерством дирижировал своим небольшим оркестром, оставляя, впрочем, исполнение основной партии за собой. Он был крупным авторитетом по знатным семействам и мог подолгу распространяться о вкладе, внесенном такими людьми, как Селье, Лорандо или де Морвили, в процветание и общественную жизнь города. Многочисленными обиняками он давал понять, что его собственная семья была близка к де Морвилям, но формализовать эту близость помешало недостаточно почтительное поведение одного из Бераров, ярого бонапартиста. Сокрушаясь по поводу заблуждений своего пращура, Берар одновременно критиковал присущую парижанам склонность к раболепству перед титулами, из чего вытекало, что незадачливый Бераров предок, упорно цеплявшийся за свой провинциализм, был образцом добродетели и такта, выгодно отличавших его от пронырливых парижан. Он представал человеком и стойким, и утонченным, а его потомки, унаследовавшие эти похвальные черты, тем самым без каких-либо усилий со своей стороны усвоили самые возвышенные манеры.

Вот так время и шло. Наверное, полагал Стивен, это не худший способ коротать тихие вечера, однако его он заставлял испытывать жгучее разочарование. Стивен недоумевал, как мадам Азер удается терпеть все это.

Она была единственной, кто оставлял без внимания подсказки и понукания Берара. Когда он приглашал ее принять участие в разговоре, мадам Азер произносила два-три слова, зато могла вдруг по собственной инициативе заговорить на тему, выбранную ею самой. Берару, никуда не денешься, приходилось прерывать ее. Он извинялся легким наклоном головы, однако лишь несколько минут погодя – после того как беседа устремлялась по угодному ему, Берару, руслу. Мадам Азер встречала его запоздалое извинение легким пожатием плеч

или улыбкой, словно давая понять: то, что она собиралась сказать, было не столь уж и важным.

Присутствие тети Элизы было особенно на руку Берару – ее религиозное рвение придавало более возвышенный характер любому разговору. Приобретенная тетей Элизой репутация женщины терпеливой и благочестивой основывалась на долгом вдовстве и хранившейся в ее спальне в доме Бераров большой коллекции молитвенников, распятий и собранных в паломничествах святынь. Зияющий чернотой рот и резкий голос тети Элизы создавали впечатление, что она носит в себе грозную духовную истину, гласящую: подлинную веру надлежит искать не в бледном лице отшельника, но в исковерканных жизнях людей, которым пришлось бороться за существование. Временами ее смех выглядел скорее непристойно полнокровным, чем благочестивым, но тем не менее тетя Элиза, без конца апеллируя к святым, частенько огорошивала своих слушателей именами великомучеников времен становления ранней церкви в Малой Азии.

– В следующее воскресенье, после полудня, я предполагаю поплавать на лодке по водным садам, – сообщил Берар. – Не желаете присоединиться?

Азер с воодушевлением согласился. Тетя Элиза сказала, что она старовата для лодочных прогулок, и уточнила, что воскресенье – не самый подходящий день для потворства своим прихотям.

– Вы, Рене, помнится, мастерски управляетесь с плоскодонками, верно? – спросил Берар.

– Да, я неплохо чувствую воду, – ответил Азер.

– Вы только послушайте его, старого скромника, – хохотнул Берар. – Если бы не масса очевидных свидетельств обратного, он попытался бы уверить нас, что и в коммерции ничего не смыслит.

Азеру нравилось исполнять сочиненную для него Бераром роль любящего держаться в тени пройдохи. Он охотно пользовался уловкой собственного изобретения: скептически вздыхал при очередном упоминании какого-либо его дарования, а затем, с шипением втянув воздух, прикладывался к бокалу. Учитывая, что он при этом ничего не произносил, его репутация человека остроумного оставалась незапятнанной – не на взгляд Стивена, впрочем, который всякий раз, как Азер округлял глаза, вспоминал стон, донесшийся до него из спальни.

Гостиная представлялась ему местом безопасным, позволявшим спокойно разглядывать рассевшуюся здесь компанию, и в особенности того, кто интересовал его больше других, – молчаливую мадам Азер. Он не спрашивал себя, красива ли она, поскольку физическое воздействие ее присутствия делало вопрос бессодержательным. Строго говоря, красавицей она не была. При несомненной женственности облика, нос мадам Азер был чуть крупнее того, что предписывалось модой, а в волосах сплеталось слишком много оттенков каштанового, золотистого и рыжего. И хотя выражение ее лица всегда оставалось мягким, в нем ясно читалась сила характера, не позволявшая отнести его к хорошеньким в общепринятом смысле слова. Впрочем, Стивену было не до смыслов, им владело неодолимое влечение.

Возвратившись как-то под вечер с работы, он увидел мадам Азер в саду, – она подрезала безудержно разросшиеся розовые кусты, некоторые из которых вытянулись выше ее головы.

– Месье, – произнесла она тоном формальным, но не холодным.

Стивен, не имевший в запасе никакого плана действий, просто взял у нее из рук садовые ножницы и сказал:

– Позвольте мне.

Она улыбнулась – с удивлением, но словно прощая ему резкость.

Стивен срезал несколько увядших роз, и только тогда до него дошло, что он и сам не понимает, что делает.

– Дайте-ка сюда, – сказала мадам Азер. Ее рука скользнула по груди Стивена, пальцы, забирая маленькие ножницы, коснулись его пальцев. – Вот как нужно. Берете каждый увядший цветок, прикладываете ножницы под небольшим углом к стеблю и обрезаете его. Смотрите.

Бурые лепестки белой некогда розы осыпались на землю. Стивен слегка придвинулся к мадам Азер, чтобы уловить запах ее свежевыстиранной одежды. На ней была юбка цвета сухой земли; зубчатая каемка блузки словно намекала на манерность нарядов века более раннего и затейливого. Короткая жилетка, надетая поверх блузки, была распахнута и позволяла увидеть чуть ниже шеи кожу, порозовевшую от усилий, которых требовала работа в саду. Прихотливый наряд ее населил воображение Стивена картинами самых разных эпох истории и моды: балы в честь побед, одержанных под Ваграмом или при Бородино, ночи Второй империи. В еще не тронутом морщинами лице мадам Азер таился, казалось Стивену, намек на черты характера, не имеющие ничего общего с тем строго заданным миром, в котором она жила.

– Я уже день или два не видел вашей дочери, – сказал он, отогнав от себя пустые мечтания. – Где она?

– Лизетта на несколько дней уехала в Руан, к бабушке.

– Сколько ей сейчас?

– Шестнадцать.

Стивен спросил – отнюдь не из желания сделать мадам Азер комплимент и тем снискать ее расположение:

– Как же это возможно, чтобы у вас была дочь таких лет?

– Она и Грегуар – мои приемные дети, – ответила мадам Азер. – Первая жена мужа умерла восемь лет назад, а мы с ним поженились через два года после того.

– Я знал, – сказал Стивен. – Знал, что вы еще не в том возрасте, чтобы иметь такого взрослого ребенка.

Она улыбнулась снова, с несколько большим смущением.

Стивен смотрел на лицо этой женщины, склоненное над шипами и увядшими розами, и видел в воображении, как ее избивает морщинистый негодяй муж. Не успев ничего подумать, он взял ладонь мадам Азер и сжал ее в своих.

Она стремительно повернулась к нему, кровь ударила ей в лицо, глаза наполнились тревогой.

Стивен прижал ее ладонь к плотной сарже своего пиджака. Поддавшись неожиданному порыву, он испытал такое удовлетворение, что даже успокоился. Он смотрел в глаза мадам Азер, словно призывая ее ответить на его поступок иначе, нежели предписывали принятые в их обществе правила.

– Месье. Прошу вас, отпустите мою руку.

Она попыталась усмехнуться, обратить все в шутку.

Стивен отметил, что слова эти не сопровождались попыткой отнять у него ладонь. Она держала в другой руке садовые ножницы, поэтому ей трудно было высвободиться – можно было, конечно, просто вырвать ладонь, но столь резкий жест грозил ей утратой привычного самообладания.

Стивен сказал:

– Недавно ночью я слышал звуки, доносившиеся из вашей комнаты, Изабель.

– Месье, вы…

– Стивен.

– Прекратите сейчас же. Не унижайте меня.

– У меня нет желания унизить вас. Ни малейшего. Мне просто хотелось утешить вас.

Странноватый выбор слов, и Стивен почувствовал это, еще произнося их, однако руку ее не отпустил.

Она взглянула ему в лицо с большей твердостью, чем за миг до этого, и сказала:

– Вам следует уважать мое положение.

– Хорошо, буду, – согласился Стивен. В словах Изабель ему почудилась двусмысленность, и он решил, что удачно воспользовался ею, прибегнув к будущему времени.

Поняв, что большего сейчас не добьется, Стивен заставил себя уйти.

Некоторое время мадам Азер смотрела вслед высокому молодому мужчине, шагавшему по траве к дому. А затем, покачав головой, словно прогоняя прочь нежелательное чувство, вновь обратилась к розам.

4

После бегства из фабричной столовой Стивен отыскал за собором кафе и стал в обеденный перерыв ходить туда. Кафе давно облюбовала молодежь –

студенты, подмастерья, многие из которых каждый день занимали одни и те же столики. Поваром здесь был дюжий беглец из Парижа, владевший когда-то собственным заведением на площади Одеон. Зная, что такое молодой аппетит, он каждый день готовил только одно блюдо, зато в изрядных количествах, и включал в цену хлеб и вино. Как правило, он подавал посетителям говядину, за которой следовал десерт – фруктовый торт либо заварной крем.

Однажды, сидя у окна и почти покончив с едой, Стивен вдруг увидел знакомую фигуру – женщина шла, опустив голову, и несла на сгибе локтя корзину. Лицо женщины скрывал шарф, но Стивен узнал ее по походке и клетчатому кушаку, которым она была подпоясана.

Он вскочил, бросил на стол несколько монет; они еще кружились на скатерти, а Стивен уже выскочил из кафе. Женщина свернула за угол, на узкую боковую улочку. Он побежал, чтобы нагнать ее. И оказался с ней рядом, как раз когда она потянула ручку звонка на двойной калитке, покрытой облупившейся зеленой краской.

Он поздоровался с ней, и мадам Азер покраснела.

– Месье, я… не ожидала встретить вас. Я принесла кое-что моему другу.

– Я сидел в кафе и увидел, как вы идете мимо. И вот, решил выйти и спросить, не помочь ли вам с ношей.

Она с сомнением посмотрела на корзинку:

– Нет. Нет, спасибо.

Им открыл молодой человек с волнистыми каштановыми волосами и настороженным лицом. Впрочем, едва он узнал гостью, настороженность мгновенно сменилась выражением крайней спешки.

– Входите, – сказал он и положил ладонь на плечо мадам Азер, приглашая войти во двор.

– Это мой друг, – неуверенно сообщила она, указав на замявшегося на пороге Стивена.

– Входите, входите, – повторил молодой человек и закрыл за ними калитку.

Он пересек двор впереди гостей и привел их в маленькую квартирку. Попросил присесть в тесной гостиной с задернутыми шторами, все стулья и столы в которой были завалены кипами бумаг и листовок.

Молодой человек раздвинул шторы, отчего в тесной, убогой комнате стало немного светлее.

Он взмахнул рукой, извинился:

– Сейчас в этой квартирке проживает пять человек. – И протянул руку Стивену: – Я – Люсьен Лебрен.

После обмена рукопожатиями Люсьен повернулся к мадам Азер:

– Слышали новость? Они согласились принять обратно десятерых, уволенных на прошлой неделе. Заплатить им за эту неделю они отказались, и все-таки начало положено.

Почувствовав устремленный на нее вопросительный взгляд Стивена, мадам Азер сказала:

– Вы, должно быть, гадаете, что я здесь делаю, месье. Время от времени я приношу месье Лебрену еду для семей красильщиков. У некоторых из них по пятеро-шестеро детей, – а бывает и больше, – и жизнь их очень трудна.

– Понимаю. И муж ваш ничего об этом не знает.

– Ничего. Вступать в какие-либо отношения с его рабочими я не стала бы, однако красильщики, как вам известно, дело другое.

– Вам не за что извиняться! – сказал Люсьен. – Вы кормите людей, это акт христианского милосердия. Да, что ни говори, над моими собратьями чинится возмутительный произвол. На прошлой неделе было собрание профсоюза…

– Не возвращайтесь к этой теме, – рассмеялась мадам Азер.

Люсьен улыбнулся:

– Вас не переубедишь, мадам.

Фамильярность, сквозившая в обращении Люсьена с мадам Азер, уже начала сильно тревожить Стивена. Политические тонкости забастовки, равно как и этические – поступков мадам Азер – его нисколько не интересовали. Ему хотелось знать лишь одно: каким образом оказалась она на короткой ноге с этим полным сил молодым человеком?

Стивен сказал:

– Пожалуй, мне пора возвращаться на фабрику. Ваш муж собирался показать мне процесс окончательной отделки.

– Вы работаете у Азера? – изумленно спросил Люсьен.

– Я работаю в английской компании, а она ненадолго направила меня сюда.

– Для англичанина вы очень хорошо изъясняетесь по-французски.

– Я учил язык в Париже.

– Азер говорил вам что-нибудь о забастовке красильщиков?

Стивен вспомнил замечание Азера о «малыше Люсьене».

– Почти ничего. Думаю, всерьез он забеспокоится, когда она затронет его фабрику.

Люсьен коротко фыркнул:

– Поверьте, долго ждать ему не придется. Не желаете что-нибудь выпить, мадам?

– Вы очень любезны. Я бы выпила воды.

Люсьен удалился, но Стивен остался, ему не хотелось покидать мадам Азер.

– Не думайте обо мне плохо, месье, – попросила она.

– Ну что вы, – ответил Стивен, обрадованный ее неравнодушием к нему.

– Я не изменяю мужу.

Стивен промолчал. До его слуха уже донеслись шаги приближавшегося Люсьена. Стивен склонился вперед, положил ладонь на плечо мадам Азер, легко поцеловал ее в щеку и тут же, не дожидаясь, пока у нее на щеках вспыхнет румянец, вышел из гостиной, бросив: «До свидания», – как если бы его поцелуй был всего лишь учтивой формой прощания.

5

Изабель Азер, в девичестве Фурмантье, родилась близ Руана. Младшая из пяти сестер, она стала разочарованием для отца, мечтавшего о сыне.

Младший ребенок в семье, Изабель вела жизнь, лишенную внимания родителей, которые, произведя на свет пятерых дочерей, более не находили никакой прелести в детском гомоне и вечных капризах. Две старшие сестры, Беатрис и Дельфина, в раннем детстве заключили союз, позволявший им противостоять вялой тирании отца и беспочвенным придиркам мадам Фурмантье. Девочками они были живыми, находчивыми и наделенными каждая своими талантами, каковых родители не замечали и, следовательно, не поощряли. Постепенно в них развилось нечто вроде направленного друг на друга эгоизма, не дававшего им слишком надолго расставаться.

Самая старшая из сестер, Матильда, выросла девушкой раздражительной и склонной хандрить по нескольку дней кряду. У нее были темные волосы и взгляд настолько холодный, что даже отец избегал лишний раз встречаться с нею глазами. В восемнадцать лет она страстно влюбилась в архитектора, строившего что-то невдалеке от Руанского собора. То был низкорослый, жуликоватого обличья человечек с уверенными и быстрыми, как у куницы, движениями, проживший десять лет в браке и имевший двух дочерей. Когда пересуды о все крепнувшей дружбе между ним и Матильдой достигли ушей месье Фурмантье, разразился шумный скандал. Пятилетняя Изабель впервые услышала из своей мансардной спальни разгоряченный спор взрослых людей, – уговоры отца сменились гневными восклицаниями, а хорошо известная вздорность сестры обратила ее в безудержно воющее существо. Изабель помнила, как затрясся дом, когда Матильда выскочила из него, хлопнув парадной дверью.

Изабель росла на редкость кроткой девочкой. Безразличие родителей она воспринимала как нечто само собой разумеющееся. Самым близким человеком, с которым она могла вести доверительные беседы, стала сестра Жанна, появившаяся на свет двумя годами раньше. Из всех сестер Жанна была самой смышленой. В отличие от Матильды ей еще не довелось шагнуть в мир взрослых, а Беатрис и Дельфина ее в свой союз не приняли. Когда в один прекрасный день у Изабель началось ничем не объяснимое кровотечение, именно Жанна растолковала ей то, о чем мать – по лености или из ханжества – рассказать не удосужилась. Таких кровотечений, сказала Жанна, принято стыдиться, однако она никогда не считала их позором. Напротив, гордилась ими,

поскольку они говорили о том, что жизнь подчинена великому ритму, который обязательно освободит их обеих из унылых тенет детства. Изабель, все еще потрясенная случившимся, была достаточно внушаемой и сумела разделить с Жанной ее потаенную радость, хоть и не без некоторых сомнений. Она так никогда и не смогла примириться с тем, что тайна, обещавшая новую жизнь и свободу, непременно должна являться в обличье боли.

Отец Изабель был адвокатом с политическими амбициями, не сумевшим их реализовать, и напрочь лишенным обаяния, необходимого, чтобы обзавестись связями, способными искупить отсутствие дарований. Заполненный женщинами дом давно ему наскучил, и потому он читал за обеденным столом парижские газеты, повествовавшие о политических интригах. О страстях, кипевших в жизни его семьи, он даже не подозревал. Он выговаривал дочерям за дурное поведение и время от времени сурово наказывал их, однако нимало не заботился их развитием. Мадам Фурмантье безразличие мужа подталкивало к непомерным хлопотам о собственной внешности и потугам во всем следовать моде. Муж, полагала она, содержит в Руане любовницу, вследствие чего не проявляет никакого интереса к супруге. Чтобы отплатить ему за пренебрежение, она всю себя посвящала стараниям стать привлекательной в глазах мужчин.

Через год после неудачного романа с архитектором Матильда, к вящему облегчению родителей и к зависти сестер, вышла замуж за местного доктора. Предполагалось, что после того как остальные сестры покинут семью, Изабель останется ухаживать за отцом и матерью.

– Выходит, именно этого от меня и ждут, Жанна? – спросила Изабель. – Чтобы я осталась здесь навсегда и смотрела, как они стареют?

– Думаю, им этого хочется, но ты не обязана повиноваться. Ты должна жить своей жизнью. Как намереваюсь жить я. Если никто не возьмет меня замуж, я уеду в Париж и открою магазин.

– По-моему, ты собиралась проповедовать христианство в джунглях.

– Только в случае, если магазин прогорит, а меня бросит любовник.

От сестер Жанну отличало чувство юмора и независимость суждений; разговоры с ней постепенно внушали Изабель новую для нее мысль: то, о чем она читала в книгах и газетах, не просто входило составной частью в существование других людей, как она верила когда-то, но – до некоторой степени – доступно и ей тоже. Жанну она любила как никого другого.

К восемнадцати годам Изабель превратилась в девушку мягкую, но привыкшую во всем полагаться лишь на себя; ни ее природные инстинкты, ни кипучая энергия не имели никаких шансов проявиться в заскорузлой косности родительского дома. На свадьбе Беатрис она познакомилась с молодым пехотным офицером Жаном Детурнелем. Говорил он с Изабель доброжелательно и, похоже, обнаружил в ней качества, не оцененные другими. Изабель, знавшая вместо детства лишь бледную его тень и помнившая, что вообще-то ей полагалось родиться мальчиком, пришла в замешательство: оказывается, кто-то считает ее необыкновенной и достойной знакомства. К тому же Жан был не абы кто, он был внимателен и красив – по общепринятым меркам. Жан писал ей письма и посылал скромные подарки.

После года ухаживания, происходившего главным образом по переписке, поскольку часть, в которой служил Жан, постоянно меняла расположение, что оставляло ему мало возможностей для посещений Руана, отец Изабель произвел одно из редких вторжений в жизнь семьи. Когда Жан в очередной раз приехал навестить Изабель, отец призвал молодого человека к себе и объявил ему, что тот имеет слишком низкий для своих лет чин и происходит из слишком простой семьи. Детурнеля, человека по натуре робкого, натиск Фурмантье и ошеломил, и заставил задуматься. Он был очарован характером и внешностью Изабель, отличавшей ее от большинства ровесниц. Он любил, проведя вечер в офицерской кантине, вернуться в свою комнату и поразмышлять об этой юной, полной энергии барышне. Он позволял своему воображению задерживаться на подробностях уклада ее девичьей жизни, отмеченного спокойствием, хозяйственностью и присутствием двух пока еще незамужних сестер – Дельфины и Жанны. Ему нравилось оценивать их сравнительные достоинства и наслаждаться мыслью, быть может и превратной, что самая младшая из сестер, на которую окружающие почему-то обращают мало внимания, и красивее, и интереснее других. И все же, хотя Изабель Фурмантье с ее бледной кожей, свежей одеждой, ее смехом и давала ему чудесную возможность отвлечься от повседневных тягот армейской службы, он не был уверен, что питает твердое намерение жениться. Если бы не вмешательство Фурмантье, они могли бы прийти к супружеству естественным путем, но теперь неожиданно пробудившееся чувство собственной неполноценности ввергло Детурнеля в разрушительные колебания.

Пару месяцев спустя, в следующий свой визит, он повел Изабель на прогулку в парк и там сообщил ей, что его переводят за границу, поэтому их дружба должна прерваться. О женитьбе на Изабель он даже не заикнулся, зато долго распространялся о своей бедности и скромном положении. Изабель нисколько не волновало, женится он на ней или нет, однако, когда Жан сказал, что больше они не увидятся, она ощутила муку утраты, – как ребенок, лишившийся единственного источника любви.

В течение трех лет эта потеря окрашивала каждое мгновение каждого ее дня. Но даже когда боль утихла, рана, затянувшаяся тонкой кожицей, продолжала саднить, готовая вскрыться от легчайшего прикосновения. Беспечной невинности лишенного наставников детства Изабель пришел конец, зато к ней мало-помалу возвращались и обаяние, и уравновешенность натуры. В двадцать три года Изабель уже не производила впечатления домашней девушки; выглядела она старше своих лет и начала развивать собственный стиль и манеру поведения, отличные от тех, что были присущи ее родителям и старшим сестрам. Определенность ее вкусов и твердость мнений немного пугали мать. Девушка чувствовала, что взрослеет, и не встречала на этом пути никакого сопротивления.

На одном из светских вечеров ее отец услышал об Азерах, недавно перебравшихся на жительство в Амьен, – мать семейства скончалась, оставив двух маленьких детей. Посредством несложных интриг месье Фурмантье добился того, что его представили Рене Азеру, и обличье нового знакомца ему понравилось. В полезный предмет домашней обстановки Изабель, обманув ожидания отца, не обратилась, оказавшись наделенной слишком сильной для ключницы волей; хоть она и помогала матери – и весьма искусно – по хозяйству, он постоянно боялся, что она выкинет что-нибудь неподобающее. Отец Изабель увидел в жестком и многоопытном Рене Азере выход из своих многочисленных затруднений.

К браку эти двое мужчин склоняли Изабель с немалой изобретательностью. Отец играл на сочувствии дочери к Азеру, тот же в свой черед не преминул познакомить ее с детьми, благо те пребывали в возрасте самом пленительном. Азер пообещал, что в браке с ним она останется независимой, и Изабель, которой не терпелось вырваться из родительского дома, приняла его предложение. Первейшую роль сыграл для нее интерес к Лизетте и Грегуару, ей хотелось и помочь им, и потопить в их успехах собственное разочарование. Договорились также, что она и Азер обзаведутся

и другими детьми. Так она превратилась из мадемуазель Фурмантье в мадам Азер, обладательницу высокого положения, женщину с устоявшимися вкусами и мнениями, а также с накопившимся ассортиментом естественных влечений и привязанностей, кои никакими обстоятельствами ее прежней жизни не удовлетворялись.

Первое время Азер гордился браком со столь молодой и привлекательной женщиной и с удовольствием предъявлял ее своим друзьям и знакомым. Он видел, как расцветают под ее попечительством дети. Изабель тактично провела Лизетту через пору опасных изменений, произошедших с ее телом; она поощряла увлечения и совершенствовала манеры Грегуара. В городе мадам Азер уважали. Она была преданной и почтительной супругой, а большего от нее и не требовалось; она не любила мужа, однако он и сам опасался внушить ей совершенно ненужное чувство.

Скоро мадам Азер свыклась со своим новым именем. Она была довольна принятой на себя ролью и полагала, что сумеет быстро и навсегда забыть о своих мечтах. Парадокс, однако же, состоял в том, – тогда Изабель этого не понимала, – что желания ее жили собственной жизнью, подпитываясь холодностью мужа.

Рене Азер видел в рождении новых детей важное доказательство прочности своего общественного положения и подтверждение благополучности брака, несмотря на различия в возрасте и вкусах. С женой он сближался с деловитостью мародера; она отвечала ему покорным безразличием, поскольку других возможностей муж ей не оставлял. Азер овладевал женой каждую ночь, хотя, приступая к исполнению ритуала, стремился, казалось, поскорее с ним покончить. А после никогда ни словом не упоминал о том, чем они занимались вдвоем. Мадам Азер, поначалу пугавшуюся и стыдившуюся, мужнино отношение понемногу начало раздражать; она не могла понять ни его нежелания говорить об этой стороне их жизни, значившей для него, по всему судя, немало, ни того, почему такая невообразимая близость не открывает в ее сознании ни одной новой двери, не образует никаких связей с глубокими чувствами и желаниями, пустившими в ее душе корни со времен детства.

Она так и не беременела, и при каждом наступлении месячных в Азере нарастало отчаяние. Некое отраженное чувство вины заставляло его считать причиной беды себя. Он начинал верить: что-то не так с ним самим – несмотря на наличие двух детей, доказывавших противное; порой в ночной тиши он проникался подозрением, что его постигла кара за брак с Изабель, хотя объяснить, почему и что он сделал дурного, он бы не смог. Постепенно разочарование, которое он испытывал, сказалось на частоте его ночных визитов к жене, однако мысль о медицинском обследовании и поисках целительного средства до того страшила его, что он предпочитал не додумывать ее до конца.

Между тем мадам Азер муж заботил все меньше и меньше. Ныне ее пугал Стивен. С первого дня появления на бульваре дю Канж этого молодого человека – смуглого, с пристальным взглядом карих глаз и быстрыми, порывистыми движениями, – она боялась его. Он не походил на других известных ей мужчин, – на отца, мужа, даже на Жана Детурнеля, который хоть и был молод и романтичен, но оказался человеком слабым.

Поскольку Стивен был моложе ее на девять лет, мадам Азер относилась к нему с некоторой снисходительностью, видя в нем юность, во всяком случае, определенную пору юности, оставленной ею позади. Она старалась думать о нем как о третьем своем ребенке, брате Лизетты; в конце концов, думала мадам Азер, он старше девочки всего на четыре года. В какой-то мере ей удалось заставить себя смотреть на него сверху вниз, но, как она обнаружила, это достижение лишь приправило ее тревоги материнской нежностью.

В воскресенье Стивен встал рано и спустился вниз – поискать на кухне какой-нибудь еды. Он шел по коридорам первого этажа, и шаги его гулко звучали в замкнутом пространстве. В доме еще оставались комнаты, в которых он не бывал, – и другие, в которые заглядывал, но теперь не сумел бы их найти. Пройдя через маленькую гостиную, он вышел в прохладный парк, пересек лужайку. На дальнем ее конце стояла под каштаном скамья. Стивен сел на нее, жевал прихваченный из кухни хлеб и глядел на дом.

Вчера вечером он вырезал ножом из найденного в парке куска мягкого дерева маленькую фигурку и сейчас достал ее из кармана и осмотрел, поворачивая так и эдак в сыром прохладном воздухе. То была фигурка женщины в длиной юбке и коротком жакете; приникавшие одна к другой узкие прорези изображали ее волосы, однако черты лица обозначались лишь наметками глаз и рта. Стивен вынул нож и срезал несколько тонких стружек с выступавших из-под юбки ступней фигурки, сделав их более жизнеподобными. На втором этаже открывались ставни на окнах спален. Он представил себе звуки голосов, плеск переливаемой воды, скрип поворачиваемых дверных ручек. И когда решил, что все члены семьи уже оделись и спустились вниз, вернулся в дом.

Детей не слишком влекла предстоящая прогулка по водным садам. Мадам Азер склонилась к Грегуару и попросила его не постукивать ложкой по столу. Она была в кремовом льняном платье с синим пояском и вставкой с вертикальным рядом пуговиц, которые не расстегивались и ничего не скрепляли.

Лизетта игриво взглянула на Стивена.

– Вы тоже поплывете с нами по водным садам? – спросила она.

– Не уверен, что я получил приглашение.

– Конечно, получили, – сказала мадам Азер.

– В таком случае поплыву, и с большим удовольствием.

– Хорошо, значит, нам будет не так скучно, – заявила Лизетта.

– Это приглашение – большая любезность со стороны месье Берара, – сказала мадам Азер. – И вам, дети, следует разговаривать с ним и его супругой очень почтительно. Кроме того, я не думаю, Лизетта, что это платье подходит девочке твоих лет. Оно слишком короткое.

– Но сегодня так жарко, – возразила Лизетта.

– Погоду я поправить не могу. Беги к себе и надень что-нибудь другое.

– Беги, беги, беги, – обиженно пробурчала, отодвигая от стола кресло, Лизетта. Когда она направилась к двери, рука ее коснулась плеча Стивена. Отвергнутое мадам Азер платье подчеркивало полноту ее груди, явно составлявшую предмет гордости девочки.

Около одиннадцати все пятеро покинули дом в сопровождении служанки Маргерит, помогавшей Стивену и мадам Азер нести корзинки с едой, зонтики от солнца, коврики и запасную одежду, какая была сочтена необходимой. От дома до границы водных садов оказалось рукой подать. Все спустились по лестничному маршу на пристань, где их ждал украсивший себя соломенной шляпой Берар. Мадам Берар уже сидела на приподнятой в соответствии со здешней традицией прямоугольной корме длинной плоскодонки.

– С добрым утром, мадам! Какой прекрасный денек, – Берар был нынче экспансивен до чрезвычайности. Он протянул мадам Азер руку, чтобы помочь ей спуститься в плоскодонку. Сжав его ладонь и приподняв пальцами краешек юбки, она легко ступила с пристани в низкую лодку. Грегуар, уже забывший о том, как ему скучно, возбужденно протолкался вперед и спрыгнул в плоскодонку, отчего та закачалась. Мадам Берар тоненько вскрикнула:

– Ой, папа!

Берар со смехом произнес:

– Сначала женщины и дети!

Лизетта тоже спустилась с его помощью в лодку и уселась рядом с мадам Азер.

– Я встану на корме и

буду править судном, – напыщенно объявил Берар, – ты сядешь лицом к Лизетте, а вы, месье, – это Стивену, – если вы устроитесь рядом с Грегуаром, а мадам Берар соблаговолит сесть вот здесь, напротив вас, Азер, – да, правильно, – то мы добьемся совершенного равновесия.

Стивен сел, как ему было велено, напротив мадам Азер и уперся ногами в лодочное дно – так, чтобы они не касались ее ног.

Берар испустил моряцкий клич, шумно спрыгнул на корму и длинным деревянным шестом оттолкнул плоскодонку от берега.

Водные сады разделялись заводями Соммы и ее протоками, вившимися между многочисленных островков, берега которых укрепляла дощатая обшивка. На островках в изобилии выращивались овощи – либо на маленьких участках, владельцы которых жили прямо здесь же в простеньких домишках, либо на огородах побольше, принадлежавших, судя по всему, горожанам. Те из них, кто не имел отношения к работе на земле, видели в водных садах вместилище красот природы и предмет своей гордости.

Берар вел плоскодонку не без определенной искусности, с силой вонзая шест в воду с одного ее бока и, дабы она шла ровно, выдергивая его из воды и перенося на другой. Плоскодонка скользила под свисавшими с берегов ветвями деревьев, время от времени сближаясь с лодками других искателей воскресных удовольствий, и те выкрикивали приветствия и похвалы замечательно солнечной погоде. Труды Берара заставляли его обильно потеть и промокать носовым платком лоб, что, впрочем, не мешало ему просвещать своих пассажиров, рассказывая им историю водных садов.

Стивену неудобно было сидеть на деревянной скамье, спиной к носу лодки. Стоячая вода, не колеблемая ни малейшим ветерком, казалось, подчеркивала неестественный зной этого воскресного дня. Начищенные до блеска кожаные туфли Стивена стояли на реечном настиле, вывернутые под неестественным углом, чего требовало стремление не касаться белых туфелек мадам Азер, прижатых одна к другой в положении, диктуемом ее чуть сдвинутыми вбок сомкнутыми ногами. Скамьи плоскодонки были до крайности низкими, отчего колени мадам Азер смотрели вверх, приподнимая подол светлой юбки и выставляя напоказ туго обтянутые чулками подъемы ее ступней. Ткань чулок была тонкой, шелковистой, произведенной, думал Стивен, явно не на одной из фабрик ее мужа. Он отметил изящные очертания лодыжек, самое начало икр и поймал себя на том, что гадает, какие укрытые складками юбки пристежки могут создавать натяжение, вследствие которого ткань чулок приобретает такую тонкость, почти оголявшую дуги ее ступней.

– …римскими солдатами. Однако протоки, разделяющие участки земли, есть феномен до некоторой степени природный, и прошло еще несколько столетий, прежде чем берега островков укрепили досками, которые вы теперь видите. Выходит, что на самом деле перед нами результат гармонического сотрудничества человека и природы.

Берар разглагольствовал бы безостановочно, когда бы не необходимость набирать время от времени воздуха в грудь. Что же до его слушателей, они ничуть ему не мешали (и менее всех Азер, попросту игнорировавший его восклицания и замечания).

Стивен смотрел на воду, опустив в нее руку, улыбался Грегуару и пытался встретиться глазами с мадам Азер. Когда это ему удалось, она сдержанно улыбнулась и повернулась с каким-то вопросом к Лизетте.

Широкие протоки водных садов были общедоступными, узкие же, помеченные табличками «Частное владение», вели к большим домам, укрытым от чужих глаз густыми зарослями и высокими, изобильно разросшимися цветами. Когда Берар утомился, место его занял Азер, который и вел лодку до тех пор, пока мольбы Грегуара об обеде не были наконец услышаны.

Берар загодя получил от кого-то из своих знакомых разрешение причалить у принадлежавшего им островка с разбитым на нем тенистым садом и закусить под яблонями. Азер разыграл целый спектакль, привязывая бутылки с вином к носовому фалиню и опуская их на предмет охлаждения в воду мадам Азер и Лизетта расстилали меж тем коврики на траве. Грегуар носился по саду время от времени возвращаясь, чтобы поведать о сделанных им открытиях, Стивен беседовал с мадам Берар, не сводившей глаз с мужа, который устроился под яблоней, держа в одной руке бокал вина, а в другой цыпленка, и сейчас отдирал мясо от костей зубами, резко дергая в сторону головой.

Мужчины сняли пиджаки, и Стивен, опускаясь на подстилку, почувствовал, как его кольнула лежавшая в кармане брюк деревянная фигурка. Он вынул ее, повертел в пальцах.

– Что это? – спросила Лизетта, сидевшая рядом с ним на коврике.

– Маленькая скульптурка, я вырезал ее вот этим, – он достал из кармана и нож.

– Какая красивая!

– Возьмите ее себе, если хотите, – сказал, не успев толком подумать, Стивен.

Лизетта зарумянилась от удовольствия и обвела компанию взглядом, желая убедиться, что все видели, какой ей сделали подарок. Стивен же зашарил в траве, отыскивая деревяшку, из которой он мог бы вырезать что-то и для Грегуара, деловито расправлявшегося с едой.

Кроме Грегуара, никто, кажется, особенно не проголодался. Мадам Азер достала из плетеных корзин сыры и пироги, однако они возвратились назад, уменьшившись от силы на ломтик-другой. Берар, покончив с цыпленком, отправил ему в след немного заливного языка; Лизетта одолела кусочек клубничного пирога и несколько испеченных мадам Азер пирожных. Сестра с братом пили оранжад, взрослые – вино из долины Луары, не ставшее от погружения в спокойную воду намного холоднее.

После завтрака Берар прислонился спиной к стволу облюбованной им яблони и уснул; Азер, набив трубку удалился с той же целью в ближнюю часть сада. Стивен не без труда вырезал из куска оказавшегося жестковатым дерева сносное подобие человечка.

Послеполуденные часы тянулись медленно и скучно. Наконец все погрузились в плоскодонку. Стивену было дозволено недолгое время поорудовать шестом, а затем Берар снова занял свой пост. Жара усилилась, дамы часто-часто замахали веерами. Мадам Берар, избравшая для водной прогулки плотное строгое платье, с безутешным видом сидела на носу, словно нависающая над водой носовая фигура корабля, уходящего в опасное плавание к экваториальным ветрам.

Стивену тоже было жарко, от вина его разморило. Водные сады были ему неприятны: буйное изобилие отдавало плодородием кладбища. Бурая вода угрюмо текла меж берегов, по которым шустро сновали крысы, нарывшие нор там, где в земле копали траншеи, устанавливали в них сколоченные заранее деревянные щиты и снова их засыпали. Жирные мухи, повисев под ветвями деревьев над водой, возвращались к подгнившим макушкам капустных кочанов, спаржи, артишоков, выращенных в ненужном множестве и оставленных неубранными. Вместо красот природы Стивену являлись образы загнивающей плоти, которую невозможно спасти от распада.

Мадам Азер, истомленная жарой и послеполуденным оцепенением, тоже отчасти утратила всегдашнюю осмотрительность и слегка распустила ворот платья. К влажной шее прилип земляничный усик. Одна ступня прижималась, не встречая отпора, к голени Стивена, вытянувшего ноги так, что они ушли под ее скамью. Пока Берар медленно вел лодку прямым курсом, тихое покачивание понемногу усиливало взаимный нажим их ног. Нога Стивена

оставалась неподвижной, да и мадам Азер позы своей не меняла, – не то от жары, не то от безразличия. Взгляды их встретились, некоторое время она смотрела ему в глаза, на этот раз без светской улыбки, а потом медленно отвернулась, словно желая полюбоваться пейзажем.

Рыбка взвилась в воздух, пробив поверхность воды, однако никто, даже возбужденный совсем недавно Грегуар, не обратил на нее внимания. Течение реки замедлилось – это случилось после того, как проложили канал, объяснил всем Берар, потому-то у лодок и нет больше рулей, – чтобы вести их прямо, довольно легких тычков шестом.

Стивену представились огромные заводи и болота, созданные здесь природой до того, как возникли протоки и островки. Назначение реки больших изменений с тех пор не претерпело, она так и разливалась год за годом, смывая избытки распавшейся, сгнившей материи и напитывая влагой липкую почву.

Уже наступил час, в который должно было повеять прохладой, однако и тот слабый ветерок, что пролетал над протоками, стих, и неподвижный воздух сгустился, став плотным, удушающим. Грегуар затеял брызгать на сестру водой, получил от нее оплеуху и разревелся.

Азер сменил на корме Берара, и тот уселся, потея, рядом с супругой. Он в кои-то веки молчал.

Стивен попытался изгнать из головы навеянные рекой картины распада. Нажим ноги мадам Азер постепенно усиливался, пока к ноге Стивена не оказалась прижатой большая часть ее икры. Простая дрожь соприкосновения перешла в более сложное чувство – жаркого желания, в представлении Стивена неотличимого от тяги к смерти.

Все мы, думал он, вернемся в эту землю: язык Берара распадется и станет комочками рыхлой почвы, которые садовники и огородники будут перетирать между пальцами; трескотня его стихнет, ее втянут в себя жадные корни артишоков и капусты. Малыш Грегуар и Лизетта обратятся в прибрежную жижу, в которой станут копошиться крысы. Мадам Азер, Изабель… Нежнейшие части ее тела, рисуемые ему бесстыдным воображением, – даже им не уцелеть, не избежать жалкого, низменного конца, который превратит их в липкую грязь.

Когда вдали показалась пристань, все воспрянули духом. Азер заговорил о том, какую чудесную прогулку они совершили, и Берар, как обычно, взял разговор в свои руки. В следующие десять-пятнадцать минут ему удалось переиначить все, что произошло после полудня, приписав всем восторги по поводу лодочной прогулки; требуя от каждого подтверждения своих слов, он каждого перебивал, никому не позволяя нарушить гармонию его версии изложением своих подлинных мыслей.

Мадам Азер тоже сбросила оцепенение: села прямее, с явным испугом обнаружив, какое положение приняла ее левая нога. Грегуар опустил за борт банку, надеясь, что в нее попадется рыбка.

После того как плоскодонка причалила к пристани, Стивен, нагрузившись корзинами, ковриками и зонтиками, возглавил шествие к бульвару дю Канж. Там он с большим удовольствием свалил ношу в вестибюле дома, предоставив дальнейшую ее участь Маргерит, и поднялся в свою комнату. Стянул с шеи жесткий воротничок, полагая, что за ужином он не потребуется, и направился в самый конец коридора, в маленькую ванную комнату, находившуюся прежде в полном распоряжении служанки. Наполнив ванну холодной водой, Стивен забрался в нее и погрузился с головой, – ему хотелось, чтобы ледяная влага омыла даже корни его волос.

Недолгое время спустя он вылез из ванны, завернулся в полотенце; возвратившись в свою комнату, взял колоду карт и принялся раскладывать их на столе. Последовательность передвижения карт Стивен перенял у друга своего дедушки, суеверного старика, зарабатывавшего на жизнь на ярмарках, предсказывая желающим будущее. В детстве и сам старик, и его карточные манипуляции приводили Стивена в упоение, он и теперь порой возвращался к ним, когда оставался один. Если бубновая дама обнаружится в левой стопке карт раньше, чем трефовый валет в правой, тогда мадам Азер будет… Стивен тасовал и перекладывал карты, создавая неожиданные их сочетания, наполовину посмеиваясь над собой, наполовину оставаясь серьезным. Потом он лег с книгой на кровать, зная, что до ужина еще самое малое час. Звонили церковные колокола, из парка доносились трели и щебет птиц. Под эти звуки Стивен заснул и увидел сон, который в разных вариантах снился ему все те годы, что он себя помнил. Он пытался выпустить из окна залетевшую в комнату птицу. Бедняга отчаянно била крыльями по оконному стеклу. Внезапно всю комнату заполнили приведенные в нее стайным инстинктом скворцы. Они тоже колотили крыльями по стеклам, задевали ими волосы Стивена, а затем все как один нацелили клювы ему в лицо.

6

На следующий день Стивен получил телеграмму из Лондона, требовавшую, чтобы он вернулся как только покончит с делами. Он написал в ответ, что дел у него осталось примерно на месяц: ему еще многое нужно узнать о технологиях, которые используют в Амьене, а кроме того, Азер обещал познакомить его с другими фабрикантами. Ему необходимо также получить более подробные сведения о финансовом положении Азера, без которых он, Стивен, не сможет представить доклад о разумности вложения средств в его дело.

Ответ свой Стивен отправил вечером, ощущая панический страх: вдруг его вынудят вернуться в Англию до того, как он разберется в противоречивых страстях, грозивших взять над ним верх? Во время ужина Стивен посматривал на мадам Азер, раскладывавшую в неярком свете еду по тарелкам домочадцев и гостей, каких-то кузенов Азера, и, впитывая в себя черты ее лица, контур прически, точность движений, ощущал отчаяние. Он больше не мог позволить себе зачарованное бездействие.

Назавтра, придя на фабрику, он узнал, что забастовка красильщиков грозит распространиться на других рабочих-текстильщиков и полностью остановить производство. Во время обеденного перерыва произошло собрание, на котором перед рабочими выступил Меро, сказавший, что они должны поддерживать товарищей, работающих в других отраслях промышленности, помогая им продуктами и одеждой, но устраивать сейчас забастовку бессмысленно, поскольку она не приведет к достижению достойной цели.

– Вам следует думать о своих семьях, – говорил Меро. – Я уверен, что будущее нашей промышленности зависит от соединения всех процессов под одной крышей и от создания единой организации, которая будет отстаивать интересы каждого рабочего. Однако в данный момент мы вынуждены довольствоваться тем, что у нас есть. К тому же сейчас, когда на нас так нажимают заграничные конкуренты, не время совершать необдуманные шаги.

Меро говорил с обычной для него осторожностью. Горячим головам, возглавившим забастовку, он не доверял в той же мере, в какой не доверял и фабрикантам. Впрочем, довести свою речь до вразумляющих выводов Меро не успел, поскольку за уличной дверью поднялся гомон, затем она распахнулась, и в комнату ввалилось несколько молодых людей, несших плакаты и выкрикивавших лозунги. Стоявший на невысоком помосте Меро призвал всех к спокойствию; с полдюжины полицейских (судя по сильному беспорядку, в каком пребывали мундиры кое-кого из них, им уже пришлось поучаствовать в потасовке) попытались выставить демонстрантов обратно на улицу. Толпившиеся у двери работницы шарахнулись в

сторону, опасаясь, что того и гляди начнется кулачная драка, в которой достанется и им.

Люсьен Лебрен, ворвавшийся в комнату одним из первых, уже занял на помосте место рядом с Меро. Честные голубые глаза и волнистые каштановые волосы придавали ему привлекательность, слегка умерявшую вызванное его молодостью недоверие части рабочих. Он, сославшись на общую важность дела, вежливо попросил у Меро разрешения обратиться к собравшимся, и Меро уступил ему помост.

Люсьен с искренним сочувствием описал невзгоды и лишения, которые терпят семьи забастовщиков, и условия труда, толкнувшие их на крайнюю меру. Рассказал о нищете и угнетениях, царящих на равнинах Пикардии и заставляющих жителей долины Соммы массово покидать родные места и перебираться в города вроде Амьена и Лилля в отчаянной надежде найти работу.

– Я призываю вас поддержать моих товарищей, – сказал он. – Мы должны встать в этом деле плечом к плечу, иначе мы ничего не добьемся. Должны думать о наших детях и женах. Я прошу вас по крайней мере подписать заявление в поддержку своих братьев-рабочих.

И он показал собранию листок, на котором уже стояло больше ста подписей.

– К слову, насчет жен, – звучно пробасил кто-то в середине комнаты, – думаешь, мы не знаем, что о тебе болтают, молодой человек?

Раздался рев скабрезного одобрения. Стивен почувствовал, как напряглись его нервы, как в груди заколотилось сердце.

– Что ты мелешь? – крикнул Люсьен.

– Перед полицейскими я этого повторять не стану, но думаю, ты знаешь, о чем я говорю.

Люсьен соскочил с помоста и принялся неистово проталкиваться сквозь плотную толпу, норовя добраться до своего обвинителя.

– И еще, – крикнул тот же голос, – нам тут ни к чему английский шпион, который ест с нами за одним столом и таскается на наши собрания!

Несколько голосов – совсем немного – выразили согласие и с этим. Большинство рабочих явно не подозревали о присутствии в зале Стивена.

Стивен на это внимания не обратил.

– Что такое говорят о Люсьене? – спросил он у стоявшего рядом с ним рабочего. – При чем тут жены?

– Да это они про то, как шибко подружились малыш Люсьен и жена нашего хозяина.

И рабочий гортанно загоготал.

До этой минуты рабочие Азера оставались благодушно настроенными. Они выслушали долгую проповедь Меро с призывом сохранять терпение и готовы были принять его совет; они видели, как на их собрание ворвались рабочие других фабрик, и ничуть не возмутились; перед ними разглагольствовал юнец, который и родом-то был не из их города, – они стерпели и это.

Однако когда разгоряченный Люсьен принялся пробиваться сквозь толпу, ими овладело общее чувство обиды, и они постарались вытолкнуть его из своих рядов, – это была мгновенная реакция единого организма, отторгающего инородное тело.

Стивена пихали со всех сторон, – некоторые из враждебности, но большинство просто из желания поскорее изгнать со своей фабрики Люсьена и прочих красильщиков.

Мужчину, выкрикнувшего обидные для мадам Азер слова, окружили, теснясь, другие рабочие фабрики. Это был рослый краснолицый человек; на фабрике он возил из цеха рулоны готовой ткани, наваленные на тележку с деревянными колесами. По мере того как водоворот схватки приближался к нему, на его безмятежной физиономии все яснее проступала тревога. Люсьен кричал и отчаянно размахивал руками, пытаясь протолкаться через толпу, но рабочие Азера дружно преградили ему путь.

Полицейские начали, угрожающе помахивая дубинками, врезаться в толпу. Снова забравшийся на помост Меро кричал, призывая всех успокоиться. Но тут кулак Люсьена, вслепую направленный в толпу, попал в лицо одной из работниц; она завизжала, и ее муж мгновенно сбил обидчика с ног. Люсьен лежал, хватая ртом воздух, и точно нацеленные башмаки азеровских рабочих вымещали на нем обиду. Сыпавшиеся на него удары не были смертельными, да и приходились в основном на конечности, однако Люсьен громко кричал. Стивен попытался оттащить нескольких нападавших, чтобы дать Люсьену возможность подняться на ноги. Одного из них это разозлило, он размахнулся и открытой ладонью саданул Стивена по носу. На защиту Люсьену все же пробились трое-четверо красильщиков, затеявших настоящую драку. Стивен, глаза которого застилали слезы, яростно лупил без разбору каждого, кто оказывался перед ним. О своей первоначальной цели, а именно о водворении мира, он уже забыл и хотел теперь только одного – пришибить того, кто посмел поднять на него руку. Тут кто-то подтолкнул его сбоку к рослому краснорожему рабочему, с выкриков которого и началась суматоха, и Стивен нанес ему короткий удар в лицо. Толком замахнуться он не смог, но точность удара взяла свое, и Стивен испытал мимолетное чувство удовлетворения: возмездие свершилось. Кулак его окрасился кровью.

Набравшиеся решимости работницы и полицейские совместными усилиями положили драке конец. Люсьена, покрытого синяками и издававшего хриплые стоны, но в общем и целом не слишком пострадавшего, выволокли на улицу. Следом полицейские вывели остальных красильщиков, наобум арестовав двоих, чьи физиономии показались им особенно неблагонадежными. Краснорожий верзила промокал носовым платком окровавленные губы, судя по всему понятия не имея, кто их разбил. Меро призвал рабочих разойтись.

Стивен покинул фабрику через боковую дверь, пытаясь сообразить, каким образом стремительно сменявшие друг друга события заставили его принять сторону Люсьена Лебрена, ясноглазая физиономия которого внушала ему не больше доверия, чем рабочим фабрики.

Он дошел до кафедрального собора и двинулся дальше в город. Ему было стыдно за свое поведение. Много лет назад он пообещал своему опекуну, что никогда больше не утратит власти над собой и будет взвешивать каждый свой шаг. Сегодняшнее испытание он позорным образом провалил, и воспоминание об испуге, мелькнувшем на лице оскорбившего мадам Азер человека, когда кулак Стивена врезался ему в губы, лишь в малой мере искупало его падение.

Удар получился, по-видимому, сильнее, чем полагал Стивен, потому что во второй половине дня рука у него заметно распухла. Он возвратился в дом Азеров раньше обычного и поднялся наверх, в ванную. Подержав руку в холодной воде, он плотно обмотал костяшки пальцев носовым платком.

Стивену казалось, что в его пребывании на бульваре дю Канж, да и в жизни вообще, если заглянуть подальше, назревает кризис, грозящий вырваться из-под контроля. Возможно, ему следовало выполнить просьбу работодателя. Он мог за неделю управиться со здешними делами и вернуться в Лондон, зная, что не совершил ничего постыдного ни с точки зрения компании, в которой работал, ни с точки зрения своего опекуна мистера Вогана, потратившего на него столько сил. Первым делом, решил Стивен, следует ему написать.

Чувствуя себя несчастным, он извлек из стола лист бумаги и начал набрасывать письмо.

Дорогой мистер Воган!

Не впервые запаздываю я с письмом к Вам, однако на сей раз постараюсь искупить вину, подробно описав, что со мной происходит.

Он остановился. Нужно было найти достойные слова для владевших им неистового желания и смятения.

Мне кажется, я полюбил женщину, и она, я уверен, отвечает мне взаимностью, хотя между нами не

было сказано ни слова. Отчего я питаю такую уверенность? Не говорит ли во мне юношеское тщеславие? Я желал бы ошибиться. Но я настолько убежден в своей правоте, что не вижу нужды задаваться подобными вопросами. И убежденность моя не доставляет мне радости.

Стивен остановился снова – он уже зашел так далеко, что об отправке этого письма, конечно, и речи идти не могло. Однако следом он написал еще несколько строк – для самого себя, желая разобраться в своих чувствах.

Мною правит сила столь великая, что противиться ей бесполезно. Я верю, что сила эта наделена собственным смыслом и моралью, пусть даже постичь то и другое мне не удастся за всю свою жизнь.

Стивен разорвал лист в мелкие клочки и отправил их в мусорную корзину.

Он снял носовой платок с руки и в ожидании ужина, беседуя в гостиной с месье и мадам Азер, держал ее за спиной. Месье был слишком озабочен происходившим на фабрике, чтобы приглядываться к руке гостя, а мадам если и позволяла себе обращать взгляд на Стивена, то ограничивалась его лицом.

– Насколько я знаю, там прозвучали некие замечания касательно вашего пребывания у нас, – сказал Азер.

– Да. Не уверен, что мне следовало присутствовать на собрании. Возможно, лучше, если я не буду появляться на фабрике день-другой.

В гостиную вошла из парка Лизетта.

– Хорошая мысль, – согласился Азер. – Дайте им время поостыть. Не думаю, что возникнут какие-то сложности, однако вам лучше затаиться, пока все не уляжется. Я попрошу кого-нибудь из моих конторских служащих доставить вам сюда нужные документы. Есть много способов быть полезным.

– Послушайте! – воскликнула Лизетта. – Что у вас рукой?

– Мне показывали утром, как работает прядильная машина, и рука случайно попала в нее.

– Она вся распухла и покраснела.

Мадам Азер тихо вскрикнула, когда Лизетта, приблизившись к Стивену, продемонстрировала всем его руку. Ему почудилось, что он увидел в ее лице проблеск живого участия, однако к ней быстро вернулось обычное выражение спокойной отрешенности.

– Кушать подано, – возгласила от двери Маргерит.

– Спасибо, – отозвалась мадам Азер. – Будьте добры, Маргерит, перевяжите после ужина руку месье Рейсфорда.

И первой направилась в столовую.

Когда назавтра Азер ушел на фабрику, Стивен остался дома, точно освобожденный от школьных занятий заболевший ребенок. Посыльный принес ему с фабрики какие-то документы, и Стивен сложил их на столике в гостиной, а сам устроился с книгой в углу, возле выходившей в парк двери. До него доносились звуки, издаваемые жившим обычной утренней жизнью домом, и Стивену казалось, что он непозволительным образом вторгается в эту жизнь, по преимуществу женскую, подслушивает ее. В гостиную вошла Маргерит с перьевой метелочкой в руке и принялась с образцовой легкостью обмахивать фарфоровые украшения и полированные столешницы, взметая облачка пыли, которая крошечными спиральками возносилась в утренний воздух, чтобы затем осесть на кресла и деревянный лакированный пол. Шаги Грегуара забухали вниз по лестнице, потом по вестибюлю, за этим последовала звучная возня с замками и цепочками парадной двери. Окрик «Дверь за собой притвори!» не породил никаких звуков, свидетельствовавших об исполнении этой просьбы, и Стивен представил себе открывшийся в проеме незапертой двери светлый прямоугольник парка, плиточную дорожку и крепкую железную ограду, отделяющую парк от бульвара.

Затем послышался легкий перезвон фаянсовой посуды – Маргерит несла из столовой на кухню поднос с оставшимися после завтрака чашками и тарелками, – и мягкий шлепок – помогая себе бедром, служанка отворяла кухонную дверь. За миг до того, как дверь со стуком захлопнулась, из кухни долетел громкий лязг кастрюль, – то ли их чистили, то ли ставили на плиту, чтобы все утро варить на медленном огне бульон.

Из столовой доносился голос мадам Азер – обычно она оставалась там до одиннадцати, либо беседуя с Лизеттой, либо раздавая указания приходящей прислуге. Одной из них была мадам Бонне, жена пожилого фабричного рабочего, каждый день являвшаяся заниматься уборкой, – работа, которую Маргерит не выполняла, считая, что это ниже ее достоинства или слишком трудно. Сейчас Мадам Азер объясняла ей, какие комнаты следует привести в порядок и что нужно сделать к приему гостей. После чего послышались тяжелые шаги старухи, вперевалку отправившейся исполнять предписанное. Лизетта сидела, освещенная солнцем, лучи которого вливались в окно столовой, пробиваясь сквозь побеги клематиса, слушала, как мачеха распоряжается по хозяйству, и следила за тенями, ползущими по полированным столешницам. Лизетте нравилось разделять с Изабель эту утреннюю церемонию, наполнявшую девочку ощущением, что ей доверяют, что она кое-что значит в доме, да и Грегуар не вертелся в это время у нее под ногами – дополнительное удобство, поскольку его неотесанность и пустая детская болтовня порой грозили лишить Лизетту столь ценимой ею взрослой выдержки.

В этой неторопливо разыгрываемой утренней домашней пьесе участвовали и другие персонажи, помельче. Например, вторая служанка, жившая в отличие от Маргерит не в самом доме; стряпуха, занимавшая одну из комнат второго этажа; мальчик – посыльный мясника, приходивший, чтобы принять заказ, и еще один, доставлявший к задней двери две тяжелые коробки от бакалейщика.

Вскоре после полудня мадам Азер спросила у Стивена, не пожелает ли он разделить с ней и Лизеттой обед. Грегуар к тому времени еще не вернется из школы, сказала она. Стивен приглашение принял и провел следующий час, работая с документами, присланными из конторы Азера.

Мадам Азер снова заглянула к нему сразу после часу дня – сообщить, что обед готов. Три прибора стояли в конце стола, у окна. Вид столовой мало напоминал картину, наблюдаемую Стивеном по вечерам, во время ужина, – ни строгих теней, ни освещенных приглушенным светом гостей в жестких воротничках. Лизетта была сегодня в белом платьице, том самом, которое мачеха велела ей переменить перед прогулкой по водным садам. Темные волосы она подвязала синей лентой, чулок не надела. Красивая девочка, подумал Стивен, когда она бросила на него взгляд из-под густых ресниц; впрочем, он сделал это замечание вполне бесстрастно, поскольку мысли его были заняты совсем другим.

Наряд мадам Азер состоял из юбки кремовых тонов и темно-красного узорчатого жилета поверх белой, открытой на шее блузки.

– Вы можете снять пиджак, месье, если желаете, – сказала она. – Мы с Лизеттой не считаем обед торжественным событием, верно, детка?

Лизетта усмехнулась. Стивен сказал: «Спасибо». Он понял: присутствие Лизетты придает мадам Азер смелости, девочка словно служит ей защитой.

Маргерит принесла блюдо артишоков.

– Может быть, выпьем вина? – предложила мадам Азер. – Хотя обычно вина мы не пьем, не так ли, Лизетта? Но сегодня, пожалуй, попробуем. Принесите нам бутылку белого, Маргерит, хорошо? Только не того, которое так оберегает мой муж.

За артишоками последовало небольшое блюдо из грибов, за грибами подали палтуса. Стивен наполнил вином бокалы мадам Азер и, по ее настоянию, Лизетты. Нужно было что-то сказать, и он спросил, как они свели знакомство с месье и мадам Берар.

Он еще не

договорил, а Лизетта уже захихикала, и мадам Азер велела ей угомониться, хоть на ее лице и появилась улыбка.

– Боюсь, Лизетта не слишком почтительно высказывается о месье Бераре, – сказала она.

– Это нечестно, – отозвалась Лизетта. – Разве ваши родители заставляли вас почтительно высказываться о своих глупых друзьях?

– У меня не было родителей, – ответил Стивен. – Во всяком случае, я их не знал. Я рос сначала у бабушки с дедушкой, потом в приюте, а потом меня взял к себе человек, с которым я раньше не был знаком.

Лизетта покраснела и затрудненно сглотнула; лицо мадам Азер стало на миг озабоченным.

– Извините. Лизетта вечно задает неуместные вопросы, – сказала она.

– Вам не за что извиняться. – Стивен улыбнулся девочке. – Решительно не за что. Как и мне нечего стыдиться.

Маргерит принесла говяжье филе на блюде с синим узором. Поставив его перед мадам Азер, она спросила:

– Не желаете ли красного вина, мадам? Того, что осталось от вчерашнего ужина?

– Хорошо.

Мадам Азер положила по ломтику мяса с кровью на каждую из трех тарелок. Стивен наполнил бокалы. На память ему вдруг пришли водные сады, нога мадам Азер, прижатая к его ноге. Голые руки покрывал легкий загар; мужской жилет и открытая шея делали ее более женственной, чем обычно.

– Мне скоро придется вернуться в Англию, – сказал он. – Я получил телеграмму, меня ждут в Лондоне.

Его собеседницы промолчали. Атмосфера в столовой словно сгустилась. Стивен вспомнил долетевший из спальни Изабель вскрик боли.

– Мне будет жаль уезжать, – прибавил он.

– Вы всегда сможете вернуться и вновь посетить нас, – сказала мадам Азер.

– Да, смогу.

Вошла Маргерит с блюдом картофеля. Лизетта с улыбкой потянулась.

– Меня что-то в сон клонит, – довольно сообщила она.

– Это оттого, что ты пила вино.

Мадам Азер тоже улыбнулась, и воздух, показалось Стивену, посветлел снова. Обед завершился фруктами, Маргерит подала кофе в гостиную. Они расселись вокруг карточного стола, за которым Стивен играл в свой первый вечер здесь.

– Я пойду, погуляю по парку, – сказала Лизетта, – а потом, может быть, немного посплю.

– Хорошо, – согласилась мадам Азер.

Лизетта легкой поступью пересекла гостиную и исчезла.

Атмосфера переменилась снова, на сей раз необратимо. Мадам Азер не решалась встретиться со Стивеном взглядом. Она сидела, потупившись, глядя в карточный стол, водя серебряной ложкой по тонкому фарфоровому блюдцу. Стивен чувствовал, как что-то сжимает ему грудь. Было трудно дышать.

– Налейте себе еще кофе…

– Нет.

Молчание.

– Посмотрите на меня.

Она не подняла к нему лица. Она встала и произнесла:

– Меня ждет в моей комнате шитье, так я…

– Изабель.

Он схватил ее за руку.

– Нет. Прошу вас, нет.

Он притянул ее к себе, обвил, чтобы не дать уйти, руками. Веки ее были сомкнуты, он поцеловал ее в приотворенные губы. Почувствовал, как трепещет ее язык, как ее руки сжимают ему спину, но тут она вырвалась из его объятия, надорвав белую блузку, под которой обозначилась тонкая тесемка атласа. Стивена пронзила дрожь желания.

– Вы должны. Ради бога, должны, – он уже не владел собой.

Из-под сомкнутых век мадам Азер текли слезы.

– Нет, не могу. Я едва… это будет неправильно.

– Вы хотели сказать: «Я едва знаю вас».

– Нет. Просто это неправильно.

– Это правильно. Вы и сами знаете. Так правильно, что правильнее быть не может. Я понимаю вас, Изабель. Поверьте, понимаю. Я люблю вас.

Он поцеловал ее снова, и рот Изабель снова ответил ему. Стивен ощутил сладость ее слюны и прижался лицом к плечу Изабель – там, где под разорванной тканью виднелась голая кожа.

Она оттолкнула его, выбежала из гостиной. Стивен подошел к окну, вцепился в раму, выглянул наружу. Сила, которая правила им, была неодолимой. Та часть его сознания, что еще оставалась способной рассуждать, смирилась с этим фактом; если заглушить страсть невозможно, вопрос только в том, удастся ли удовлетворить ее с согласия Изабель.

У себя в комнате мадам Азер плакала, расхаживая от стены к стене. Ее влекло к Стивену, но она его боялась. Она жаждала утешить его, но ей хотелось и другого: чтобы он взял ее, чтобы использовал. Неведомые прежде волны желания и возбуждения, о каких она не думала уже много лет, теперь накрывали ее с головой. Ей хотелось, чтобы он воскресил то, что она похоронила в себе, и уничтожил ее фальшивое, ненастоящее «я». Он так юн. А она ни в чем не уверена. Как хочется ощутить прикосновение его кожи к своей.

Она спустилась вниз, и поступь ее была столь легка, что не создавала ни звука. Стивен стоял, прислонившись к окну, погруженный в борьбу с собой.

– Пойдемте в красную комнату, – сказала Изабель.

Обернувшись, Стивен уже не увидел ее. Красная комната. Паника охватила его. Это наверняка одна из тех, в какие он заглянул однажды, но потом не смог отыскать; что-то вроде того места, которое в сновидениях всегда остается недостижимым и всегда оказывается у тебя за спиной. Он взбежал по лестнице и увидел, как Изабель сворачивает за угол. Дойдя по главному коридору до другого, узкого, она вошла в него через маленький арочный проход. Этот коридор упирался в запертую дверь, которая вела в отведенную слугам часть дома. Прямо рядом с этой дверью, слева, располагалась еще одна, с овальной фаянсовой ручкой, легко постукивавшей в плохо пригнанном запоре. Стивен нагнал Изабель, когда она отворила дверь в маленькую комнату с желтой медной кроватью под красным покрывалом.

– Изабель. – По его щекам текли слезы. Он приподнял ладонями ее волосы, и они заструились меж его пальцев.

– Бедный мой мальчик, – сказала она.

Стивен поцеловал ее, и на этот раз язык Изабель не уклонился от его языка.

– Где Лизетта? – спросил он.

– В парке. Не знаю. О боже. О, прошу тебя, прошу!

Ее трясло. Она закрыла глаза. А открыв их, поняла, что едва способна дышать. Стивен начал срывать с нее одежду, и она помогала ему – торопливо, неловко. Локоть ее завяз в жилете. Стивен стянул с нее блузку и зарылся лицом в прогалину между стесненными атласным лифчиком холмиками ее груди. То, что он видел, чего касался, дарило его таким наслаждением, что потребуются годы, думал он, чтобы осмыслить это, сейчас же всем его существом правила лихорадочная поспешность.

Изабель ощущала прикосновения его рук, чувствовала кожей его губы и знала, что должен он видеть, – стыдное, неприличное, – однако чем острее осознавала она падение своей напускной благопристойности, тем сильнее возбуждалась. Она ерошила пальцами волосы Стивена, пробегала ладонями по буграм его плеч, по гладкой груди под рубашкой.

– Ну скорее же, прошу тебя, прошу! – услышала она свой голос, впрочем, дыхание ее прервалось, и слова были почти неразличимы. Она провела ладонью по передку его брюк, – бесстыдно, как, по ее представлениям, сделала бы проститутка, – и почувствовала под тканью нечто твердое. Упрекнуть ее было не в чем. Она ничего не боялась. Могла делать все, что захочет. У него перехватило дыхание, он замер, перестав раздевать ее, – пришлось помочь ему стянуть шелковые панталончики, чтобы он увидел то, что, как внезапно поняла Изабель, давно уж рисовалось его воображению. Она крепко зажмурилась, смутившись того, что показала ему себя, и все же никакого стыда не

испытывала. Почувствовала, как он опрокидывает ее на спину, на кровать, и тело ее начало ритмически изгибаться, дугой поднимаясь к Стивену – точно моля помимо ее воли обратить на него внимание. И наконец, ощутила некое прикосновение, хоть и поняла, задохнувшись, – не то, какого ждала: то был язык Стивена, горячий, летучий, он играл поверх нее и в ней, поворачивался, словно ключ в щелевом замке ее плоти. Это поразительное новое ощущение наполнило грудь Изабель вздохами, тело ее принялись сотрясать долгие волны ритмического движения, страстное желание вело ее куда-то, в груди завязался и стал разбухать давящий узел – ощущение, которое невозможно было вынести, перетерпеть, хоть оно, казалось, и рвалось из нее наружу. Изабель начала мотать головой из стороны в сторону. Она услышала свой голос, выкрикивавший в какой-то далекой комнате слова несогласия, но тут шарик в груди лопнул, и волны нового ощущения стали прокатываться по ее телу одна за другой, заливая живот и конечности, и ее голос, на сей раз прозвучавший совсем рядом с головой, произнес: «Да».

Открыв глаза, Изабель увидела, что Стивен стоит перед ней совершенно нагой. Взгляд ее зацепился за торчавший из его тела кусок плоти. Он еще не обладал ею, эта радость была впереди. Он лег на нее и принялся целовать ее лицо, груди, губами подтягивая кверху соски. А затем приподнялся, перевернул Изабель, и ладони его поползли по внутренней стороне ее бедер, по шелковым чулкам, которые она, раздеваясь в великой спешке, не успела снять, по расщелине, над которой соединялись ее ноги. Он целовал ее кожу, спускаясь от поясницы через розовую припухлость разделяющейся плоти к бедрам, и на миг прижался щекой к одному из них. А потом стал, начав с лодыжек, с тонких косточек, которые видел, катаясь с нею на лодке по водным садам, подниматься вверх, к внутренним сторонам икр.

Дыхание Изабель вновь участилось. «Пожалуйста, любовь моя, скорее, прошу тебя», – пролепетала она. Ей больше не по силам было сносить дразнящие ласки Стивена. Левой рукой она вцепилась в ту часть его тела, которую так жаждала ощутить в себе, и Стивен потрясенно замер. Она немного шире раздвинула ноги, дабы радушно принять его там, где он был ей нужен. И, почувствовав, как натянулась под ее разведенными в стороны ногами ткань простыни, ввела его в себя.

Она услышала вздох Стивена, увидела, как он вцепился зубами в складку ткани и прикусил ее. Он почти не двигался в ней, словно боялся собственных ощущений, не зная, чем они обернутся.

Изабель чувствовала себя насаженной на кол и упивалась роскошью этого чувства. Оно прокатывалось по самому ободу, по краям ее, оно наполняло ее желанием и счастьем. Наконец-то я стала собой, думала она, именно для этого я и рождена. Обрывки страстных детских порывов, послеполуденных побуждений, подавлявшихся тусклой рутиной родительского дома, мелькали в ее сознании; она понимала, что связь между исступлением ее желаний и тем, как внимательно изучала себя девочка Фурмантье, наконец-то установилась.

А потом услышала вскрик Стивена и почувствовала, как он выплеснулся в нее, и ей показалось, что он вдруг раздулся в ней до того, что плоть их стала почти единой. Потрясение, порожденное интимностью сотворенного им, оставившим в ней частичку себя, ускорило ее содрогающийся отклик, почти такой, как в самый первый раз, но более краткий, неистовый, оборвавший все связи с окружающим миром.

Немного придя в себя и открыв глаза, Изабель обнаружила, что Стивен скатился с нее и лежит на кровати ничком, неловко, почти как мертвый, отвернув в сторону голову. Оба молчали. Оба лежали, не шевелясь. Снаружи до них доносилось пение птиц.

Нерешительно, почти застенчиво, Изабель провела пальцами по выступавшим из спины Стивена позвонкам, по узким ягодицам, по верхушке поросшего мягким черным волосом бедра. Потом взяла его поврежденную кисть и поцеловала ободранные, распухшие костяшки.

Он повернулся на бок, взглянул на нее. Спутанные пряди волос в беспорядке лежали, отливая многообразными оттенками, на плечах Изабель, спадая к упругой округлой груди. Лицо и шея ее розовели – это обесцвеченная молодой млечной кожей кровь просвечивала под узорной россыпью коричневых и золотистых веснушек. Мгновение он удерживал ее взгляд, а потом опустил голову ей на плечо, и она стала гладить его по волосам и лицу.

Долгое время они, изумленные, ни в чем не уверенные, пролежали в молчании. Изабель начала понемногу размышлять о случившемся. Она отдалась ему, но отнюдь не в пассивном смысле этого слова. Ей хотелось одарить его, а теперь – пойти еще дальше. Эта мысль напугала ее. Она вдруг увидела их обоих в начале какого-то спуска, но ей не хватало силы воображения, чтобы понять, куда он ведет.

– Что мы с тобой сделали? – произнесла она.

Стивен сел, обнял ее.

– То, что мы сделали, правильно. – В устремленном на нее взгляде Стивена обозначилось пылкое исступление. – Ты же должна понимать это, Изабель, милая.

Она молча кивнула. Он был еще мальчиком, но лучшим из мальчиков, и отныне будет навек принадлежать ей.

– Стивен, – сказала она.

Впервые она назвала его по имени. Произнесенное на чужом языке, оно показалось ему прекрасным.

– Изабель.

Он улыбнулся ей, и лицо ее просияло в ответ. Она прижала его к себе и тоже улыбнулась, широко, хоть в уголках ее глаз снова начали скапливаться слезы.

– Ты прекрасна, – сказал он. – Не знаю, как я теперь смогу смотреть на тебя при других. Я выдам себя. Увидев тебя за ужином, я сразу подумаю о том, что между нами было, и буду видеть тебя такой, какая ты сейчас.

Он погладил Изабель по плечу и оставил ладонь лежать на ее шее.

– Ты не выдашь себя, – сказала Изабель. – И я себя не выдам. Тебе хватит на это сил, потому что ты любишь меня.

В спокойном взгляде Стивена нет страха, подумала она. Впрочем, ладонь его уже гуляла по ее груди, и мысли Изабель начали путаться. Их разговор продолжался всего минуту, но вспомнить, что они сказали друг другу, какое значение имели их слова, она уже не могла. Рука Стивена продолжала сминать мягкие, ограждаемые от чужих взглядов части ее тела, и его пронзило чувство неодолимой силы. Грудь Изабель вновь начала подниматься и опускаться рывками, дыхание стало неровным, она почувствовала, что снова соскальзывает, но уже по собственной воле, вниз, в бездонную пропасть.

7

В тот вечер Азер был весел. Меро фактически принял новую систему оплаты труда, и хотя забастовка красильщиков продолжала охватывать все новые и новые фабрики, ее распространение на другие отрасли казалось маловероятным. Берар, не заглядывавший к Азерам уже больше недели, обещал прийти сегодня с женой и тещей, чтобы поиграть после обеда в карты. Азер велел Маргерит достать из погреба две бутылки бургундского. Он сделал Изабель комплимент – ее наряду и внешности в целом – и спросил у Лизетты, чем она занималась сегодня.

– Гуляла по парку, – ответила девочка. – Дошла до самого конца, до места, где он переходит в другой парк, там все заросло. Дошла, присела под деревом и, по-моему, заснула. Во всяком случае, видела очень странный сон.

– И какой же? – спросил, набивая трубку, Азер.

Лизетта хихикнула:

– Тебе не скажу.

Судя по всему, ее разочаровало то, что он не стал приставать к ней с

расспросами, а обратился к жене:

– А как провела день ты? Снова ходила в город по неотложным делам?

– Нет, все было как обычно, – ответила Изабель. – Мне придется поговорить с мальчиком мясника. Он опять принес не то мясо. Ну, и еще мадам Бонне пожаловалась, что я наваливаю на нее слишком много работы. А после полудня я читала книгу.

– Что-нибудь познавательное или опять какой-нибудь роман?

– Да так, глупую книжонку. Купила в книжном, в городе.

Азер снисходительно улыбнулся и покачал головой, словно дивясь неразборчивости вкуса жены. Судя по его тону, сам он читал исключительно великих философов и, как правило, в оригинале. Впрочем, вероятно, он штудировал их труды наедине с собой, при закрытых дверях. Когда Азер усаживался после ужина в гостиной, рука его неизменно тянулась к вечерней газете.

На лестнице раздался звук мужских шагов, и взгляд Изабель, которая в ожидании ужина сидела с шитьем на софе, мгновенно вспорхнул вверх. В гостиную вошел Стивен.

Он коротко пожал протянутую ему Азером руку и повернулся к Изабель, чтобы пожелать ей доброго вечера. Когда она увидела строгое выражение его спокойного смуглого лица, дыхание ее немного сбилось. Его способность владеть собой показалась ей несокрушимой.

Во время ужина Стивен не обратился к Изабель ни с единым словом и даже не смотрел в ее сторону, если мог этого избежать. А если не мог, глаза его оставались настолько пустыми, что она со страхом читала в них безразличие и даже враждебность.

Маргерит входила, подавала блюда и снова уходила, а Азер, который был много веселее обычного, рассказывал о своем плане посвятить целый день рыбалке, – замыслом этим он собирался чуть позже поделиться с Бераром. Они могли бы поехать поездом в Альбер, нанять там двуколку с пони и устроить пикник в одной из деревень неподалеку от Анкра.

Грегуара идея отца воодушевила.

– А можно мне удочку купить? – спросил он. – У Гуго и Эдуара есть свои удочки. А у меня нет.

– Уверена, мы сумеем что-нибудь подыскать для тебя, Грегуар, – сказала Изабель.

– А вы увлекаетесь ловлей рыбы, месье? – спросил Азер.

– В детстве увлекался. Ловил на червя или на кусочек хлеба. Часами просиживал у большого пруда в парке, соседствовавшем с огромным домом, в котором я тогда жил. Приходил туда с деревенскими мальчишками, мы сидели на берегу и в ожидании поклевки рассказывали друг другу всякие истории. Жители деревни верили, что в этом пруду обитает огромный карп. Отец одного из мальчишек видел его и даже едва не поймал – во всяком случае, так он рассказывал. Крупная рыба в пруду определенно водилась, иногда и нам удавалось что-то поймать. Беда в том, что нас вечно гнали оттуда, поскольку это было частное владение.

Изабель слушала его не без некоторого изумления, – Стивен впервые за время пребывания в их доме обратился к ее мужу со столь пространной речью. Если не считать того немногого, что он рассказал ей и Лизетте за обедом, Стивен в первый на ее памяти раз заговорил о себе и о своем детстве. И чем дольше он говорил, тем, казалось, сильнее увлекался своим рассказом. Он не сводил глаз с Азера, и тому приходилось ждать, держа перед собой вилку с кусочком телятины, когда Стивен закончит.

А Стивен продолжал:

– В школе времени на рыбалку у меня уже не оставалось. Да я и не уверен, что мне хватило бы терпения. Думаю, она привлекает только тех мальчишек, которые любят от скуки собираться вместе – это по крайней мере дает им возможность поделиться друг с другом тем новым, что они узнали о мире.

– Что же мы будем рады, если вы присоединитесь к нам, – сказал Азер и наконец отправил телятину в рот.

– Вы очень добры, но, боюсь, я и так злоупотребил терпением вашей семьи.

– Вы просто должны поехать с нами, – заявила Лизетта. – Попробовать знаменитый «чай по-английски», которым славится Тьепваль.

– Вовсе не обязательно принимать решение сию же минуту, – сказала Изабель. – Не хотите еще телятины, месье?

Она гордилась Стивеном. Он превосходно говорил на ее родном языке, был изысканно вежлив, а теперь еще и о себе кое-что рассказал. Ей хотелось показать его людям, похвастаться им, погреться в лучах одобрения, которое он заслужит. И при мысли о том, насколько далека она от возможности сделать это, сердце ее сжималось. Ее избранником был Азер: именно им ей надлежало гордиться, с ним делить блеск его славы. Как долго удастся ей вести эту фальшивую игру, гадала Изабель. Возможно, их со Стивеном попытка отвернуться от истинного положения дел с самого начала обречена на провал? Впрочем, драма притворства не только пугала Изабель, но и опьяняла пониманием того, что они играют ее вдвоем.

Красную комнату они покинули около пяти, с того времени она со Стивеном не разговаривала. И потому не могла сказать, что происходит в его голове. Возможно, он уже сожалеет о случившемся; возможно, получив то, что хотел получить, он и думать о ней забыл.

Ей же, несмотря на исступление счастья и страха, следовало позаботиться о вещах практических. Одеться перед выходом из красной комнаты так, чтобы порванная блузка не бросалась в глаза. Снять с кровати покрывало и простыни и незаметно доставить их в моечную. Проверить, не осталось ли в комнате следов прелюбодеяния, и перепроверить это еще раз.

Изабель заперлась в своей ванной комнате – все знали, что она принимает ванну дважды в день и нередко именно в это время, – и разделась. Блузка порвана безнадежно, от нее надлежало незаметно избавиться. Бедра Изабель оказались липкими от семени, которое Стивен оставил в ней, но которое впоследствии вытекло. Оно запятнало шелковые панталончики цвета слоновой кости, которые мать купила для нее в Париже, на рю де Риволи, в приданое. Омываясь в ванне, Изабель обнаружила у себя между ног и другие оставленные Стивеном следы и не без затруднений оттерла эту подсохшую глазурь. Все-таки больше всего ее заботило кроватное покрывало. Постельным бельем ведала обстоятельная Маргерит, решавшая, когда и в какой комнате его следует менять, хотя занималась этим, как правило, мадам Бонне. Возможно, стоит довериться одной из них. Изабель решила завтра дать Маргерит выходной, постирать и выгладить простыни своими руками и перестлать постель в красной комнате прежде, чем кто-нибудь туда заглянет. Покрывало можно просто выбросить, сказав, что оно ей надоело. Мужа такое ее импульсивное поведение раздражало, однако он привык считать его обычным для супруги. Пятна и иные вещественные свидетельства того, что произошло сегодня после полудня, – даже обнаруженные ею капельки собственной крови – не вызывали у Изабель отвращения. Жанна научила ее ничего не стыдиться, и в этих оставленных ею и Стивеном следах она видела знаки близости, сладко теснившие ей сердце.

От парадной двери донесся звонок: пожаловали Берары, Маргерит пошла открыть им. Азер решил продолжить вечер в гостиной или в одной из небольших комнат первого этажа, куда он по временам приказывал Маргерит принести кофе, мороженое и пирожные. Однако Берар был ныне тяжеловесно тактичен.

– Не позволяйте нам портить чудную семейную сцену, Азер. Позвольте мне опустить мою тушу вон в то кресло. Если, конечно, малыш Грегуар будет столь любезен, что… Вот именно, теперь мадам Берар может сесть слева

от меня.

– Но вам было бы гораздо уютнее, если б…

– Нет, так мы не будем чувствовать, что причинили вам неудобства. Тетя Элиза согласилась составить нам компанию лишь при условии, что мы заглянем к вам по-соседски, не как гости, требующие – хотя бы в каком-то отношении – особого приема.

Берар уселся в кресло, освобожденное Лизеттой, которой мачеха разрешила уложить в постель Грегуара. Она чмокнула отца в щеку и выскользнула из комнаты. Ей хоть и понравилось изображать этим утром взрослую даму, однако и положение ребенка сулило порой определенные выгоды.

Стивен позавидовал Лизетте. Он совершенно спокойно мог оставить две семьи наедине друг с дружкой, собственно говоря, они, пожалуй, именно это и предпочли бы. Но пока у него сохранялась возможность смотреть на Изабель, уходить он не хотел. Фальшь их положения особой тревоги ему не внушала, он был уверен: случившееся изменило все необратимо и их положению в обществе тоже рано или поздно придется измениться, чтобы отразить эту новую реальность.

– А скажите, мадам, довелось ли вам снова услышать вашего призрачного пианиста с его незабываемой мелодией?

Берар обратился к Изабель, облокотясь правой рукой о стол и подперев ладонью свою тяжелую голову с густой гривой седых волос и красным лицом. Вопрос его не был серьезным – скорее настройкой инструментов оркестра перед концертом.

– Нет. С тех пор как мы виделись с вами в последний раз, я мимо того дома не проходила.

– Ага, вам хочется сохранить ту мелодию как драгоценное воспоминание. Понимаю. Стало быть, вы избрали для послеполуденных прогулок какой-то иной путь.

– Нет. Сегодня после полудня я читала.

Берар улыбнулся:

– Готов поручиться, какой-то роман. Очаровательно. Сам я читаю лишь труды по истории. Но расскажите же нам, о чем он.

– О молодом человеке из скромной провинциальной семьи, который приезжает в Париж, чтобы стать знаменитым писателем, но попадает в компанию дурных людей.

Стивена поразила гладкость, с которой, нимало не смущаясь, лгала Изабель. Он вглядывался в нее, пытаясь уловить хоть какие-то признаки смущения. Однако в повадке ее не изменилось ничего. Когда-нибудь она сможет солгать и ему, а он ничего не заметит. Возможно, все женщины обладают этой способностью, и она помогает им выживать.

С чтения Изабель разговор перешел на обсуждение вопроса, могут ли провинциальные семьи быть – на собственный манер – столь же влиятельными, как те, что живут в Париже.

– Вам ведь знакомо семейство Лорандо? – спросил Азер.

– О да, – живо отозвалась мадам Берар, – мы несколько раз встречались с ними.

– Я, – весомо объявил Берар, – своими друзьями их не считаю. Я не приглашал их в наш дом, и сам у них никогда не буду.

За его неприятием семейства Лорандо крылось нечто загадочное, но благородное – во всяком случае, тон Берара намекал именно на это. Как и на то, что никакие расспросы не позволят его друзьям проникнуть в деликатную тайну.

– Не думаю, что они когда-либо жили в Париже, – сказал Азер.

– Париж! – неожиданно встряла в разговор тетя Элиза. – Этот город – просто большое ателье мод. Единственное различие между Парижем и провинцией состоит в том, что парижане каждую неделю покупают себе новую одежду. Стая павлинов!

Однако Азер никак не мог расстаться с мыслями о значении семьи.

– Я никогда не встречал месье Лорандо, – сказал он, – но слышал, что человек он выдающийся. Странно, что вы не свели с ним знакомства, Берар.

Последний поджал губы и помахал перед ними взад-вперед указательным пальцем, давая понять, что уста его накрепко запечатаны.

– Папа не сноб, – сообщила мадам Берар.

Изабель между тем совсем притихла. Ей хотелось, чтобы Стивен поймал ее взгляд или хоть чем-нибудь показал ей, что у них все хорошо. Жанна когда-то сказала ей, что мужчины не похожи на женщин, что, овладев женщиной, мужчина ведет себя так, точно ничего не произошло, и приступает к поискам новой жертвы. Изабель не могла поверить, что и Стивен таков – не могла после всего сказанного им и сделанного с нею в красной комнате. Но как она может знать это с определенностью, если он не подает ей ни единого знака, не улыбается, остается таким холодным? Поначалу самообладание Стивена успокаивало ее, теперь внушало тревогу.

По предложению Азера все встали, оставив кофейные чашки на столе, чтобы перейти в другую комнату и заняться, как было условлено, картами.

Изабель воспользовалась суматохой общего движения, чтобы заглянуть в глаза Стивену, найти в них утешение. Он смотрел на нее, но не в лицо ей. Поднимаясь из кресла в одно характерное для нее благопристойное движение, она увидела, что взгляд Стивена скользит по ее талии и бедрам, и на миг вновь стала голой. Она вспомнила вдруг, как показывала ему себя в жарком послеполуденном уединении красной комнаты и каким извращенно правильным ей это представлялось. И теперь, ощутив, как глаза Стивена срывают с нее одежду, она испытала запоздалый стыд, чувство вины и начала краснеть – всем телом. Живот и грудь Изабель побагровели под платьем – это кровь, осуждая ее развращенность, прилила к коже. Краска поднялась к шее, залила лицо и уши, как будто прилюдно коря Изабель за самые потаенные ее прегрешения. Побагровевшая кожа словно кричала, требуя общего внимания. Изабель, глаза которой увлажнил жар ударившей в лицо крови, тяжело опустилась в кресло.

– С тобой все в порядке? – нетерпеливо спросил Азер. – Выглядишь ты так, точно у тебя температура подскочила.

Изабель склонилась над столом, закрыла лицо ладонями:

– Мне немного не по себе. Здесь так жарко.

Руки мадам Берар легли ей на плечи.

– Нелады с кровообращением, и сомневаться нечего, – сказал Берар. – Не стоит беспокойства, немощь весьма распространенная.

Кровь понемногу отступала обратно под платье, Изабель становилось легче. Но краска с лица ее не сходила, хоть сердце билось уже не так учащенно.

– Я, пожалуй, пойду, прилягу, если вы не возражаете, – сказала она.

– Я пришлю к тебе наверх Маргерит, – пообещал Азер.

Стивен, не видевший возможности поговорить с ней наедине, учтиво пожелал ей спокойной ночи, а мадам Берар, придерживая Изабель за локоть, подвела к лестнице, помогла одолеть одну-две ступеньки, после чего возвратилась к остальным.

– Нелады с кровообращением, – повторил, сдавая толстыми пальцами карты, Берар. – Нелады с кровообращением. Это они. Они самые.

Он взглянул на Азера, и левое веко его соскользнуло по глазному яблоку вниз, осталось опущенным на время, достаточное для того, чтобы все могли увидеть лопнувший под кожей сосудик и маленькую бородавку, а затем плавно вернулось на свое место подо лбом.

Азер, беря со стола карты, ответил Берару натужной улыбкой. Мадам Берар, занятая поисками очков в своей сумочке, никак этот доверительный мужской обмен намеками и гримасами не прокомментировала. Тетя Элиза удалилась с книгой в угол комнаты.

Поднявшись наверх, Изабель быстро разделась и скользнула под одеяло. Подтянула колени к животу, как делала девочкой в родительском доме, когда слушала, лежа в кровати, свист ветра в окрестных полях Нормандии, его попытки разболтать ставни и вздохи на чердаке. Она готовилась ко сну, заполняя сознание всегда помогавшей ей в этом

успокоительной картиной покоя и определенности; картина содержала идеализированную версию отчего дома и его немного причудливого пасторального окружения, в котором сладостное воздействие цветов и солнечного света помогало досконально продумывать все, что угодно, принимать необходимые решения.

Уже почти погрузившись в это видение, Изабель услышала негромкий звук, поначалу принятый ею за часть сна, но затем перенесший ее из одного мира в другой, где звук этот оказался тихим, но настойчивым постукиванием в дверь ее спальни.

– Войдите, – произнесла она голосом, неуверенно возвращаясь назад, в бодрствование.

Дверь медленно приоткрылась, и в тусклом, доходившем с лестничной площадки свете появился Стивен.

– Что ты делаешь?

– Не смог усидеть внизу. – Он поднял к губам палец и прошептал: – Хотел узнать, как ты.

Она встревоженно улыбнулась:

– Тебе нельзя сюда, уходи.

Он окинул взглядом комнату, увидел фотографии сестер Изабель, щетки для волос, зеркало в золоченой раме на туалетном столике, перекинутую через спинку кресла одежду.

Склонившись над кроватью, он просунул руку под покрывала. Из-под них потянуло сладким запахом. Он поцеловал Изабель в губы, коснулся ее волос и исчез.

Она затрепетала, боясь услышать его отдающиеся в коридоре эхом шаги. Но Стивен беззвучно, во всяком случае, сам он себя не слышал, добрался до лестничной площадки второго этажа и спустился на первый, к покинутому им карточному столу.

Следующим утром Стивен отправился в город. Азер сказал, что еще пару дней на фабрике ему лучше не появляться, однако спокойно сидеть дома с Лизеттой, Маргерит и прочими домочадцами, не позволявшими Изабель остаться одной, а ему поговорить с ней, было слишком мучительно.

Собственная жизнь представлялась Стивену дремучим лесом с проторенными в чащобах двумя-тремя тропами, служивших ему ориентирами. Они помогали ему осмысливать проделанный путь и с некоторым подобием уверенности смотреть вперед. Достаточно прямые и различимые, они тем не менее напоминали Стивену глубокие шрамы от нанесенных подлеску ран, и никакого желания показывать их кому бы то ни было он не испытывал. На Изабель он взирал с благодарностью и обожанием, но в его чувстве к ней присутствовал также порыв к саморазоблачению, объясняемый естественным тяготением к правде. Стивен не страшился обнажить эту правду, хотя мысль о том, что рано или поздно это придется сделать, не доставляла ему удовольствия.

Он вошел в холодный кафедральный собор и постоял, оглядывая хоры и окно в восточной стене. Здесь царила тишина, позволявшая спокойно подумать. Слышалось лишь шуршание щетки по плиткам пола, – это уборщица подметала пол в боковом нефе, – да время от времени хлопок маленькой двери, прорезанной в одной из больших, – в храм входили редкие посетители. Несколько человек молились. На каменном постаменте статуи средневекового епископа было увековечено его латинское имя, еще не стертое ходом лет. Стивен жалел верующих с их молитвами, которых привели сюда некие беды, но и немного завидовал им, обладающим верой. Ему представлялось непостижимым, как можно искать утешения в холодном, враждебном здании собора – на его взгляд, оно со свойственным Церкви размахом в первую очередь напоминало о смерти. Каменные плиты с высеченными на них надписями, пожалуй, сообщали некоторое достоинство банальности человеческих смертей, – но и только. Собор был обманным обещанием уберечь от безжалостного времени память о проблеске света между двумя вечностями тьмы, однако в склоненных головах молящихся Стивен различал лишь покорное смирение.

Так много мертвых, думал он, и ровно через мгновение к ним присоединится и мое поколение. Разница между живыми и умирающими – не в качестве существования, а лишь во времени.

Он сел на один из стульев, закрыл лицо ладонями, и перед мысленным взором его предстала картина страшного нагромождения мертвых тел. Картину породила атмосфера собора, но при этом она отличалась поразительной отчетливостью: трупы были сложены рядами возле глубокой зловонной ямы, вырытой в земле и готовой принять их; все усилия живых, все их труды, войны и величественные здания были не более чем ударом легкого крыла о громаду времени.

Стивен встал коленями на подушку, лежавшую на полу, сжал ладонями голову. Молился он инстинктивно, не сознавая, что делает. Обереги меня от такой смерти. Обереги Изабель. Обереги нас всех. Обереги меня.

Назад он возвратился слишком поздно для обеда с Изабель и Лизеттой, разочаровав этим, хоть и по-разному, обеих. Прошелся, надеясь услышать их голоса, по прохладному тихому дому. Наконец уловил звук шагов, а обернувшись, увидел входившую в кухню Маргерит.

– Вы не видели мадам Азер?

– Нет, месье. После обеда не видела. Возможно, она в парке.

– А Лизетта?

– Девочка, по-моему, в город ушла.

Стивен начал заглядывать во все подряд комнаты первого этажа. Разумеется, Изабель знала, что он быстро вернется. И сама, не оставив ему сообщения, из дома не ушла бы.

Наконец он повернул ручку на двери маленького кабинета. В кабинете сидела, читая книгу, Изабель. Когда Стивен вошел, она отложила книгу и встала.

Он приблизился к ней, не уверенный, дозволено ли ему коснуться ее. Она положила ладонь ему на руку.

– Я был в соборе. Утратил там всякое представление о времени.

Она подняла на него взгляд.

– Все в порядке? Все хорошо?

Стивен поцеловал ее, прижал к себе. И обнаружил вдруг, что ладонь уже забралась под одежду Изабель.

Ее глаза смотрели в его. Широко раскрытые, вопрошающие, полные настоятельной просьбы. Впрочем, они почти сразу закрылись, и Изабель вздохнула, прерывисто и возбужденно.

Они стояли у стены, пальцы Стивена проскользнули между застежек ее юбки сзади, нащупали атлас и мягкие округлости под ним. Он почувствовал, как ее пальцы прижимаются к его возбужденной плоти.

– Надо остановиться.

Он оттолкнулся от стены.

– Да. Лизетта ушла, – бессильно отозвалась Изабель. – А вот Маргерит…

– Красная комната?

– Да. Поднимись к себе. Дай мне десять минут, а после спускайся.

– Хорошо, – согласился он. – Только позволь прежде поцеловать тебя.

Поцелуй получился долгим, Изабель снова задышала прерывисто, потерлась об него.

– Пожалуйста, – пролепетала она, – пожалуйста.

Стивен не понимал, просит она его остановиться или продолжать. Он приподнял юбки стоявшей, припав спиной к стене, Изабель, и пальцы его сразу же оказались между ее ног.

– Иди ко мне, – прошептала она, овеяв жарким дыханием его ухо. – В меня, сейчас.

Он убрал с брюк неловко мявшие их пальцы Изабель, высвободил себя. Плечо его почти прижималось к лакированному дереву книжного шкафа с застекленными дверцами. Над ее головой висела рама с картиной – цветы в терракотовом горшке. Стивену пришлось немного приподнять Изабель, сомкнуть ее ноги вокруг своей талии, – так, чтобы, не двигаясь в ней, нести на себе ее вес. Плечо Изабель толкнуло раму, и та отползла по стене в сторону.

Изабель снова открыла глаза, улыбнулась ему: «Люблю тебя». Она целовала лицо Стивена, держа его тело в плену своего веса. А потом опустила ноги на пол и мягко извлекла его из себя. Плоть Стивена затвердела, вздулась от прилива крови. Изабель водила по

ней ладонью вверх и вниз, пока он не начал задыхаться, и скоро колени его подогнулись, и он выплеснулся на пол и на ее платье – и все же она успела принять последние три или четыре содрогания в рот. Казалось, что она проделала все это инстинктивно, почти из чувства опрятности, а не потому, что умела и уже делала прежде.

– Красная комната, – прошептала Изабель. – Через десять минут.

Юбки ее опали, вернувшись на положенное место. Похоже, она и не заметила следов, оставленных им на ее одежде, спереди. Стивен смотрел, как она выходит, со всегдашней скромностью едва покачивая бедрами. Он, полураздетый, чувствовал себя неловко, ему казалось, что Изабель обошлась с ним как с мальчишкой, раздразнила его, хотя ощущение это и не было неприятным. Он привел в порядок брюки, рубашку, вытер носовым платком полированный паркет.

Стивен прошелся немного по парку, рассчитывая остыть, успокоиться, а затем поднялся, как ему было велено, к себе в комнату. И сидел там, глядя на медленно ползущую стрелку карманных часов. Если считать, что в парке он провел три минуты, перетерпеть осталось только семь. Когда они истекли, Стивен разулся и беззвучно спустился на второй этаж. По главному коридору до узкого прохода, потом по нему, потом маленькая арка… Дорогу он запомнил.

Изабель ждала его внутри, одетая в халат с красно-зеленым восточным рисунком.

– Я так испугалась, – сказала она.

Он присел рядом с ней на полосатое покрывало.

– Ты о чем?

Она сжала его ладонь своими.

– Ты не смотрел на меня вчера вечером, и я испугалась, что ты передумал.

– Насчет тебя?

– Да.

Он почувствовал, как тревога Изабель вливает в него новую силу. То, что она может так сильно желать его, все еще казалось ему невероятным.

Стивен взял в ладони ее волосы со всеми их красочными оттенками. Он тоже испытывал к ней благодарность.

– После всего, что мы делали, что говорили друг другу? Как ты могла сомневаться?

– Ты не смотрел на меня. Мне стало страшно.

– Что я мог сказать? Я выдал бы нас.

– Ты должен улыбаться мне или кивать. Что-нибудь. Пообещай. – Она начала целовать его лицо. – Мы придумаем какой-нибудь знак. Обещаешь?

– Да. Обещаю.

Он дал Изабель раздеть его, просто стоял, пока она избавляла его от одежд, складывая их на кресло. Мощь его возбуждения, якобы не замеченная ею, наполнила Стивена гордостью и отвагой.

– Моя очередь, – сказал он, однако ему оставалось снять с Изабель лишь шелковый халат, под которым крылась красота ее кожи. Он припал щекой к белизне ее груди, поцеловал горло – там, где кожа Изабель раскраснелась, когда она работала в парке. Кожа была юной, свежей, почти белой, если не считать узора маленьких родинок и веснушек, которые он попытался слизнуть кончиком языка. Потом, ласково опустив Изабель на кровать, он зарылся лицом в ее ароматные волосы, покрыл ими свою голову. А после этого попросил ее встать снова и принялся неторопливо бродить по ее телу руками и языком. Пальцы Стивена мимолетно прошлись у нее между ног – и она сразу же напряглась. Наконец, обследовав каждый клочок ее кожи, он повернул Изабель спиной к себе, наклонил над кроватью и раздвинул своей ступней ее ступни.

Когда все закончилось, оба заснули; Изабель под покрывалом, обняв рукой Стивена, лежавшего на матрасе непокрытым, ничком, под углом к ней. Постирать простыни и вернуть их на место она еще не успела.

Проснувшись, он сразу же уложил голову на рассыпанные волосы Изабель, прижался лицом к ее шее, под плавной линией подбородка, вдохнул благоухание ее кожи. Почувствовав это, она улыбнулась и открыла глаза.

– Я был уверен, когда спускался по лестнице, – сказал Стивен, – что найти эту комнату снова мне не удастся. Думал, что ее здесь просто не будет.

– Она не перемещается. Всегда здесь.

– Изабель… Скажи… Твой муж… Как-то ночью я услышал звуки, доносившиеся из твоей спальни, такие, точно он… причинял тебе боль.

Она села, завернулась в покрывало. Кивнула.

– Иногда он… срывается.

– Что это значит?

Глаза Изабель наполнились слезами.

– Он хотел детей. А ничего не получалось. Я каждый месяц со страхом ожидала… Ну, ты понимаешь.

Стивен кивнул.

– Каждое кровотечение походило на укор. Он говорил, что это моя вина. Я старалась ради него, но не знала, что делать. Он был так бесцеремонен, – не жесток, но делал все очень быстро, только чтобы я забеременела. Все происходило совсем не так, как с тобой.

Изабель вдруг смутилась. Упоминание о том, чем они только что занимались, похоже, представлялось ей более постыдным, нежели само это занятие.

И все же она продолжила:

– А потом он стал думать, что, может быть, дело в нем. Первое время верил, что к нему это отношения не имеет – ведь он был отцом двух детей. Но затем уверенность эта стала слабеть. И, похоже, он стал завидовать моей молодости. «Конечно, – повторял он, – у тебя такое здоровье. Ты же еще ребенок». И так далее. Я ничего тут поделать не могла. Я отдавалась ему, хоть это и не доставляло мне удовольствия. Никогда его не упрекала. А он, по-видимому, проникался все большей неприязнью к себе. Тогда он и начал разговаривать со мной саркастически. Наверное, ты это заметил. Стал уничижительно отзываться обо мне при посторонних. Думаю, он почему-то чувствует вину за то, что женился на мне.

– Вину?

– Быть может, перед первой своей женой, а может быть, потому, что женился на мне не по праву.

– Отняв тебя у мужчины твоих лет?

Изабель молча кивнула.

– А потом?

– Потом все стало совсем плохо, он больше не мог овладеть мною. Он твердил, что я оскопила его. И естественно, чувствовал себя из-за этого все хуже и хуже. И стал делать – в надежде возбудиться – всякие… странные вещи.

– Какие?

– Нет, не те, что делаем мы с тобой… – Изабель снова замолчала в смущении.

– Он бил тебя?

– Да. Первое время лишь для того, чтобы достичь возбуждения. Не понимаю, почему он решил, что это поможет. Потом, я так думаю, – от отчаяния и стыда. Но, когда я противилась, он говорил, что это часть любовной игры и я должна терпеть, если хочу быть хорошей женой и завести детей.

– Сильно он тебя бьет?

– Нет. Не очень. Может дать пощечину или ударить ладонью по спине. Иногда берет домашнюю туфлю и делает вид, что наказывает ребенка. Однажды он попытался ударить меня палкой, но я ему не позволила.

– И все же тебе бывает больно?

– Да нет. Время от времени остается ссадина или синяк. Не это меня угнетает. Унижение. С ним рядом я чувствую себя животным. Я жалею его, потому что он унижает и себя. Он злится, и одновременно ему стыдно.

– Когда он в последний раз обладал тобой? – Стивен почувствовал, как первый укус ревнивого своекорыстия вытесняет из его души сострадание.

– Почти год назад. Нелепо, но он все еще делает вид, будто приходит ко мне ради этого. Однако оба мы знаем: он приходит лишь для того, чтобы ударить меня, причинить мне боль. И оба притворяемся, что это не так.

Рассказ ее не удивил Стивена, хотя мысль о том, что Азер мучает Изабель, выводила его из себя.

– Ты должна остановить его. Положить этому конец. Запретить ему приходить в твою комнату.

– Но я боюсь того, что он может сделать или сказать. Он способен ославить меня как плохую жену. Рассказать всем, что я не подпускаю его к себе. Думаю, он и так уже рассказывает обо мне

друзьям бог весть что.

Стивен вспомнил о взглядах, которые Берар украдкой бросал на Азера. Он взял руку Изабель, поцеловал ее, прижал к своей щеке.

– Я буду заботиться о тебе, – сказал он.

– Милый мальчик, – ответила она. – Ты такой странный.

– Странный?

– Такой серьезный, такой… отрешенный. И то, что ты заставляешь меня делать…

– Я разве тебя заставлял?

– Нет, не так. Я делаю это по собственной воле, но лишь ради тебя. Не знаю, правильно ли это… допустимо ли.

– Ты о том, что произошло сегодня внизу?

– Да. Я понимаю, конечно, понимаю, что изменяю мужу, но вот такие поступки… Прежде я никогда их не совершала. И не знаю, нормальны ли они, поступают ли так другие. Скажи.

– Я и сам не знаю, – признался Стивен.

– Ты должен знать. Ты мужчина, у тебя были другие женщины. Моя сестра, Жанна, рассказывала мне о любви, но больше я об этом ничего не знаю. Ты наверняка разбираешься в этом лучше моего.

Стивену стало неловко.

– Я знал только двух или трех женщин. С ними все было совсем иначе. Думаю, то, что мы делаем, само по себе служит объяснением.

– Не понимаю.

– Да и я тоже. Но знаю – стыдиться тебе нечего.

Изабель кивнула, хотя по лицу ее было видно, что ответ Стивена ее не удовлетворил.

– А ты стыдишься? – спросил он. – Чувствуешь себя виноватой?

Изабель покачала головой:

– Возможно, мне следует чувствовать себя виноватой. Но я не чувствую.

– Так что же тебя тревожит? Утрата чего-то важного – способности испытывать стыд, каких-то правил, привитых тебе воспитанием и требовавших, чтобы тебя томило сейчас чувство стыда?

Изабель ответила:

– Нет. Я чувствую: то, что я сделала, то, что сделали мы, в каком-то смысле правильно, хотя католическая церковь с этим, конечно, не согласилась бы.

– А ты не думаешь, что существуют и другие представления о правильном и неправильном?

Вопрос озадачил Изабель, однако ясности мысли не лишил.

– Думаю, должны существовать. Я их не знаю, не знаю даже, смог ли их кто-нибудь описать. В книгах я их не встречала. Но я уже зашла слишком далеко. И вернуться назад не сумею.

Стивен обнял ее, прижал к себе. Он лежал на спине, голова Изабель покоилась на его груди. Он чувствовал, как обмякает ее тело, как расслабляются мышцы, – она засыпала. Голуби ворковали в парке. Стивен слышал удары своего сердца, отдававшиеся в плече Изабель. Вдыхал легкий аромат роз, исходивший от ее надушенной шеи. Он положил ладонь ей на ребра. На Стивена нисходил покой, чувственное пресыщение этим мгновением, отгонявшее любые мысли. Он закрыл глаза. И мирно заснул.

8

У Рене Азера никаких подозрений касательно происходившего в его доме не возникло. Над добрыми чувствами, которые он питал к Изабель, взяли верх гнев и досада на свое телесное бессилие, на неспособность овладеть миром ее чувств. Он не любил ее, но при этом желал, чтобы она прониклась к нему чувствами. Азер понимал, что жена жалеет его, и разъярялся от этого еще пуще. Терзания его произрастали, как верно угадала Изабель, из ощущения своей вины. Азер помнил, какое удовольствие доставляла ему мысль о том, что он стал первым мужчиной, вторгшимся в ее тело, такое молодое в сравнении с ним, помнил восторженный трепет, который пронизал его, что уж греха таить, когда она закричала от боли. И помнил недоумение в ее взгляде. Он чувствовал, что Изабель в большей, нежели первая его жена, мере способна откликаться на физический акт любви, но, увидев недоумение на ее лице, решил скорее подчинить себе жену, чем завоевать ее терпением. В то время Изабель, хоть она и казалась отцу слишком своенравной, была все же достаточно кротка и невинна, чтобы во всем уступить мужчине, который отнесся бы к ней с предупредительностью и любовью, но от Азера не дождалась ни того ни другого. Муж пробудил в ней чувственные и плотские аппетиты и оставил их неудовлетворенными, бросив все силы на безуспешную борьбу с собственными изъянами.

Что до Стивена, оснований не доверять ему Азер не видел. О деле англичанин определенно знал многое, в особенности для человека его лет, с Меро и рабочими ладил.

Нельзя сказать, что Стивен так уж нравился Азеру, – если бы его спросили почему он ответил бы, что в молодом человеке присутствует некая холодность, обособленность. В Стивене эти черты проявлялись по-иному, и все же именно их Азер не любил в себе. И уж во всяком случае, для записного волокиты Стивен представлялся ему слишком погруженным в себя, слишком необщительным. Ловеласы, полагал Азер, вмиг выдают себя игривыми разговорчиками, они обыкновенно и красивее, и остроумнее, чем Стивен, и стараются увлечь женщину, являя ей откровенные соблазны. Тот же Берар, вне всяких сомнений, был в молодые годы изрядным дамским угодником, думал Азер. А тихая учтивость Стивена никакой угрозы не представляла, он, хоть и выглядел старше настоящих своих лет, оставался мальчишкой. Английский костюм сидел на нем превосходно, волосы у него были густые, однако красавцем Азер его не назвал бы. Стивен был в его доме постояльцем, платным гостем, который пусть и требовал от Азера внимания несколько большего, чем Маргерит, но в число домочадцев все-таки не входил.

Да и что ни говори, главным для Азера была фабрика. Занимаясь посреди ее лязга неприятной бумажной работой, принимая важные решения, он редко вспоминал о доме, о детях, об Изабель.

Через неделю после беспорядков он сказал Стивену, что тот может вернуться к работе, хотя от посещения организуемых Меро собраний ему лучше воздержаться. Опасность забастовки, судя по всему, уменьшилась; малышу Люсьену, с удовольствием констатировал Азер, распалить страсти рабочих не удалось. Услышав от Стивена, что тот не прочь переждать еще день-другой, Азер удивился, ибо полагал, что молодому человеку скучно сидеть в доме, где у него всего-то и компании, что Изабель да Лизетта, однако согласился отложить возвращение Стивена на фабрику до начала следующей недели.

На посланную Стивеном в Лондон телеграмму пришел ответ в виде подробного письма его работодателя. Он может остаться в Амьене до конца месяца, но после этого должен немедленно представить на Леденхолл-стрит письменный доклад. Стивен счел, что ему повезло, – он сумел выговорить себе три дополнительные недели, – и послал в Лондон успокоительную телеграмму. Изабель он о дне своего отъезда ничего не сказал; дата представлялась Стивену слишком далекой, чтобы тревожиться, а каждый день в Амьене был настолько полон событиями, что ему казалось, будто жизнь его коренным образом меняется прямо на глазах.

Наступили выходные, на которые была назначена рыбалка на Анкре. Берары принять в ней участие не смогли – заболела тетя Элиза, и потому к поезду на Альбер отправились лишь Азеры с Маргерит и Стивеном в придачу.

Перед вокзалом простиралась огромная мощеная площадь; входом в него служила застекленная арка, увенчанная островерхой часовой башней. Уверяли, что вокзал этот предвосхитил работу, проделанную в Париже Османом. Амьен во всем старательно подделывался под столицу, однако жители его гордились тем, что правильную дорогу указал ей именно их вокзал. Справа стояли в ряд ожидавшие седоков конные экипажи, а под двумя газовыми фонарями выстроились, также рядком, ручные тележки. Слева от входа был разбит строгих

очертаний сквер с тремя расположенными под разными углами овальными газонами, вносившими некоторое разнообразие в строгость вида, который открывался подходившим к вокзалу с улицы пассажирам.

Кассовый зал был наполнен семействами, которые надумали выбраться за город, на природу. По платформе, лязгая колесами, разъезжали взад-вперед тележки, толкаемые торговцами, предлагавшими публике вино и начиненные сыром или сосисками багеты. Ко времени появления Азеров окна большого вокзального ресторана уже запотели от испарений, вылетавших из кухни, где варился к обеду суп. Когда открывались вращающиеся двери, из них истекали едва уловимые запахи кресс-салата и щавеля, а за дверьми различались официанты в черных жилетах и длинных белых передниках, которые несли из неведомой дали к столикам подносы с чашками кофе и рюмками коньяку и выкрикивали в сторону буфетной стойки заказы посетителей. На самом дальнем от кухни краю зала возвышался высокий кассовый аппарат; сидевшая за ним седовласая женщина стальным пером заносила в учетную книгу получаемые ею суммы.

Два паровоза пыхтели на отполированных рельсах, за ними возвышались их тендеры. Чумазые, покрытые угольной пылью лица машиниста и кочегара являли живые свидетельства неустанных трудов инженеров и рабочих, проложивших железные пути на запад, к Парижу, и на север, к побережью; разительным контрастом этим лицам служили лоснящиеся бока окрашенных вагонов и словно сошедшая с картинки толпа дам с детьми в пастельных нарядах под разноцветными зонтиками. Грегуара, замершего в экстатическом созерцании парижского экспресса, пришлось силком тащить к платформе, у которой стояли поезда поскромнее, ожидавшие сигнала к отправке по боковым веткам, ведущим к Альберу и Бапому.

Сидя на горячих плюшевых сиденьях вагона, они смотрели, как медленно удаляется центр города. Шпиль кафедрального собора, блеснув, скрылся вдали, и поезд устремился к Лонго, прогрохотал по пересечениям с другими путями и, повернув на север, набрал скорость; вскоре усталое пыхтение паровоза сменилось мерным, частым перестуком колес.

Лизетта сидела, положив руки на колени, рядом с мачехой, посреди скамьи, с другого ее боку располагался Грегуар, а напротив – между Стивеном и Маргерит – Азер.

– Так вы собираетесь поймать самую большую рыбу? – слегка склонив голову набок, спросила у Стивена девочка.

– Не думаю. Полагаю, для этого необходимо хорошо разбираться в особенностях реки. Да и французские рыбы умнее английских.

Лизетта хихикнула.

– Впрочем, совсем не важно, какую рыбу поймаешь. Главное – удовольствие от ловли.

– Самую большую поймаю я, – заявил Грегуар. – Вот увидите.

– Могу поспорить, что Стивена тебе не победить, – сказала Лизетта.

– Кого? – переспросил Азер.

– Ты хотела сказать, месье Рейсфорда, Лизетта, – чопорно произнесла Изабель, чуть запнувшись от сознания своего лицемерия.

Лизетта обратила к мачехе недоумевающий взор:

– Правда? Ах да, наверное.

Сердце Изабель забилось почти неслышно для нее самой. Встретиться взглядом со Стивеном она не решалась, да и не смогла бы, поскольку он, услышав свое имя, пришел в замешательство и углубился в созерцание зеленого холмистого ландшафта, проплывавшего за прямоугольниками вагонных окон.

Ни Азера, ни Грегуара оговорка Лизетты ни на какие мысли не навела, Изабель же принялась подробно расспрашивать Маргерит о том, прихватила ли она из дому запасную одежду на случай, если детям захочется искупаться в реке.

– Во всяком случае, – сказала Лизетта Грегуару, – того, что ты поймаешь, никто и в рот не возьмет, не правда ли, Сти… месье?

– Что? Ну почему же? Ты ведь хороший рыбак, верно, Грегуар? Вон какая у тебя замечательная новая удочка.

Лизетта смерила брата, отвлекшего от нее, как она полагала, внимание Стивена, сердитым взглядом и до конца поездки не произнесла больше ни слова.

Второй поезд повез их из Альбера по сельской узкоколейке, протянутой от Анкра, мимо деревень Мениль и Амель, до Бокура. Выглянувшее из-за туч солнце стояло высоко над лесистым холмом, освещая зеленую долину реки. Между рельсовой колеей и водой лежали луга и большие, поросшие сорной травой участки земли. Компания спустилась по сухой тропинке к воротам в изгороди, которая тянулась футах примерно в двадцати от реки, и увидела на другом ее берегу удильщиков: одиноких мужчин и стайку мальчишек, кто-то из них сидел на раскладном стуле, кто-то на земле, опустив ноги в воду. На одних участках Анкр сужался настолько, что сильный мужчина мог перекинуть через него камень, на других разливался так широко, что переплыть на другой берег рискнул бы лишь уверенный в своих силах пловец. На разливах Анкр оставался спокойным, вода легко плескала в берега, поросшие камышом с завязшими в нем гнилыми стволами деревьев; в узких местах река местами белела от пены – там выходили на поверхность быстрые струи течения.

Азер устроился на парусиновом стульчике, раскурил трубку. Он сожалел, что Берар не смог составить им компанию, – когда тот бывал в ударе, разговор получался более чем приятный. Жене Азеру сказать в последнее время было, в сущности, нечего, а дети нагоняли на него скуку. Он наживил удочку, аккуратно забросил ее в воду. Все-таки, с Бераром или без него, недурной способ скоротать летний день – у реки, в приятной сельской местности, под крики грачей в древесных кронах, среди мирных холмов.

Стивен помог Грегуару наживить его новую удочку, а затем устроился у подножия дерева. Лизетта стояла, наблюдая за ним, Изабель и Маргерит расстелили для себя коврик в тени.

К часу дня никто так ничего и не поймал. Более того, ни одна рыба не потревожила гладь воды, хотя на другом берегу, немного вниз по течению, отлично различимый маленький удильщик едва успевал коснуться воды самодельным поплавком и тут же выдергивал на берег леску, на конце которой болталась серебристая увесистая рыбина. В конце концов все вернулись к вокзалу, наняли тележку с пони и поднялись по склону холма в деревню Ошонвилье, рекомендованную Бераром, – по его словам, в ней имелся сносный ресторан. Сам он там не бывал, но ему говорили, что заведение славится на всю округу.

У дверей ресторана Азер поправил галстук. Изабель окинула быстрым взглядом детей, проверяя, приличный ли у них вид. Деревушкой Ошонвилье оказался скучной – расходившиеся от единственной главной улицы тропинки и улочки поменьше вели в основном к фермам или хозяйственным постройкам. Ресторан больше походил на кафе, впрочем, зал его был заполнен обедавшими местными семействами.

Пришлось немного подождать у входа, пока молодая женщина не указала им на освободившийся столик. Наконец все уселись, и Изабель ободряюще улыбнулась сильно помрачневшему от голода Грегуару.

– По крайней мере одеты эти люди прилично, – заметил, окинув зал взглядом, Азер.

Маргерит нервничала – ей никогда еще не доводилось сидеть за одним столом с хозяевами, она до возвращения официантки так и не смогла решить, что будет есть, и попросила Изабель принять решение за нее. Азер налил вина себе, а следом, когда Лизетта едва не устроила сцену, и ей тоже.

Стивен взглянул поверх стола на Изабель. Шесть дней назад она была мадам Азер, далеким и почитаемым

предметом его страсти. Теперь она отдалась ему душой и телом. Вот высокий ворот ее платья с тускло-красным камнем у горла, вот должным образом уложенные волосы, вот глаза, оценивающе изучающие публику в ресторане, но одновременно хранящие в глубине зрачков по искре света, с очевидностью, как казалось Стивену, выдающей ее тайную жизнь, так что ему оставалось только поражаться, почему окружающие не понимают с первого взгляда: эта женщина изменяет мужу. Он наблюдал за тем, как она разговаривает с Грегуаром, как успокаивает Маргерит, и ему хотелось остаться с ней наедине – не ради любви, а ради разговора с подлинной Изабель. Едва выдавался безопасный миг, он старался встретиться с ней глазами и чуть приметно, для одной Изабель, кивнуть головой, – по тому, как смягчалось ее лицо, он понимал – она его жест приметила.

И внезапно Стивен осознал: в Англию он не вернется. Если прежде и существовала возможность, что происходившее между ним и Изабель в красной комнате поможет ему освободиться от влечения к ней, то теперь Стивену стало ясно, что его чувство не сводится к желанию, которое можно утолить или утратить. Оно дробилось, ширилось, меняло обличье и проникало в сферы его мыслей и эмоций, далеко отстоявшие от физического акта любви. Оно сделалось более важным, чем карьера и необходимость добывать средства к существованию; и ему не будет покоя, пока он не узнает, к чему оно приведет. Им завладело всемогущее любопытство, по силе сопоставимое с нежностью к Изабель.

Хотя голова у Стивена была ясная и все задания, как в школе, так и по службе, он всегда выполнял с легкостью, склонность к анализу так и не вошла в число его привычек. Его уверенность в себе не имела ничего общего с рассудочностью, он скорее следовал инстинкту, полагаясь на врожденный рефлекс осторожности. Глядя на Изабель, он понимал, что чувство, которое он к ней питает, человеку выпадает редко, и, значит, ему, Стивену, надлежит принять его как должное.

Жесткую, с кисловатым привкусом форель сменило водянистое тушеное мясо, справиться с которым удалось, лишь заедая его изрядным количеством хлеба. Изабель, поглощенная стараниями заставить Грегуара съесть все, что лежало на его тарелке, и изредка бросавшая взгляд на своих сотрапезников, казалась совершенно безмятежной. Стивен догадывался, что Изабель с такой внешней легкостью играет сейчас роль матери семейства как раз потому, что сознательно разрушила самые ее основы. Ни сарказмы мужа, ни двусмысленные намеки Лизетты, ни детские капризы Грегуара уже не способны были вывести ее из чарующего равновесия.

Насытившись, все возвратились к реке. Азер вернулся на свой стульчик, Грегуар к найденному у самой воды маленькому древесному стволу. Стивен прошелся по берегу в сторону Бокура. Огромное, раскинувшееся над холмистой землей небо совершенно очистилось, наполнившись пением жаворонков, от которого Стивена пронимало неприязненной дрожью. Он присел под деревом и неторопливо принялся наживлять крючок одолженной ему Азером удочки. И вскоре почувствовал, как чья-то ладонь легко коснулась его плеча, а другая легла ему на глаза. Стивен испуганно вздрогнул, однако нежность прикосновения успокоила его. Он накрыл своей ладонью сжимавшие его плечо пальцы и погладил их. Пальцы были тонкими, женственными. Стивен стиснул их и обернулся. И увидел Лизетту, вскрикнувшую негромко, но торжествующе:

– Вы не думали, что это я, верно?

Понимая, что глаза уже выдали его удивление, Стивен выдавил из себя:

– Я не слышал, как вы подкрались.

– Вы думали, это кое-кто другой, ведь так?

Выражение ее лица было кокетливым, но решительным.

– Я никого не ждал.

Лизетта, сцепив за спиной руки, обошла его по кругу. Она была в белом платье, волосы подвязаны розовой лентой.

– Видите ли, месье Стивен, мне все известно о вас и моей мачехе.

– О чем вы говорите?

Лизетта рассмеялась. Стивен вспомнил, что в деревне она выпила вина. Понизив голос, девочка хрипловато произнесла: «Изабель, милая», а следом задышала так, точно ее снедало желание, и засмеялась опять.

Стивен покачал головой, улыбнулся, изображая непонимание.

– В тот день я гуляла после обеда по парку и заснула на скамье. А проснувшись, пошла к дому. Я была еще сонной и потому присела на веранде и вдруг услышала звуки, долетавшие из открытого вверху окна. Очень тихие, но такие занятные, – Лизетта усмехнулась. – А вечером после обеда слышала, как кто-то тихо-тихо прокрался по коридору к ее комнате, а после вернулся на цыпочках и спустился вниз.

Лизетта смотрела на Стивена, склонив набок головку.

– Ну? – спросила она.

– Что значит «ну»?

– Что вы на это скажете?

– Скажу, что у вас очень сильно развито воображение.

– Да, разумеется. Я воображала все, что вы там делали, и думала, что с удовольствием тоже попробовала бы делать это с вами.

Стивен рассмеялся, на этот раз искренне позабавленный.

– Это не смешно. Вам же не хочется, чтобы мой отец узнал о том, что я слышала.

– Вы – дитя, – ответил Стивен, почувствовав впрочем, что покрывается потом.

– Нет, не дитя. Мне скоро семнадцать лет. По возрасту я ближе к вам, чем она.

– Вы любите Изабель?

Этот вопрос застал Лизетту врасплох:

– Нет. То есть да, любила.

– Она была добра к вам.

Лизетта кивнула.

– Подумайте об этом, – сказал Стивен.

– Подумаю. Но вам не следовало завлекать меня.

– Не следовало делать что?

– Когда вы дали мне ту фигурку, я подумала… Вы же знаете, вы очень подходите мне по годам. Вот я и захотела вас для себя.

Стивен начинал понимать, что перед ним не ребенок, который устраивает неприятности из чистой прихоти, но существо, чьи чувства он ранил. В том, что говорила Лизетта, присутствовала определенная правда.

– Я сожалею, что так вышло с фигуркой, – сказал он. – Вы сидели рядом со мной. Будь на том месте Грегуар, я подарил бы ее ему. У меня не было никакой задней мысли. Собственно, чуть позже я вырезал еще одну для вашего брата.

– Выходит, она совсем ничего не значила?

– Боюсь, что нет.

Лизетта накрыла ладонями его руку:

– Я не ребенок, Стивен, хоть все и относятся ко мне как к ребенку. Я женщина – по крайней мере почти. И тело мое – тело женщины, а не ребенка.

Стивен кивнул. Он думал, что, сохраняя спокойствие, сможет утихомирить ее.

– Я понимаю. Вам приходится трудно, особенно без матери.

– Что вы можете знать о моей матери?

– Не сердитесь, Лизетта. Я тоже рос без матери и без отца. Я знаю, каково это, я понимаю вас.

– Хорошо. Может быть. Но я говорила всерьез. Я хочу, чтобы вы делали все это со мной.

– Я не могу, Лизетта. Вы должны понимать это. Не ставьте меня в ложное положение. И себя тоже.

– Я что, недостаточно хорошенькая? Не такая, как она?

Стивен окинул ее взглядом. Разрумянившаяся от вина и смущения, она была привлекательна. Глубоко сидящие карие глаза с густыми ресницами, жесткие волосы, тонкая талия…

– Вы очень хороши собой.

– Тогда притроньтесь ко мне, потрогайте, как трогаете ее.

Она уже сжимала его руку обеими ладонями. Стивен сообразил наконец, как сильно подействовало на нее вино, – когда Лизетта смотрела ему в глаза, она явно не могла сфокусировать взгляда.

Взяв его ладонь, она провела ею между своими грудями, и Стивен вопреки своей воле ощутил нечаянный

всплеск желания.

– Это очень глупо, Лизетта, – сказал он. – Ваших родителей отделяет от нас всего лишь излучина реки. Я не могу позволить вам дразнить меня или унижаться передо мной. Я могу, коли желаете, поцеловать вас, но очень быстро, – если вы пообещаете уйти и никогда больше не говорить об этом ни слова.

Она ответила:

– Нет.

– Что означает ваше «нет»?

– Оно означает, что вам придется потрогать меня.

Лизетта снова схватила его ладонь, потерла ею свои груди, затем опустила к талии. В происходившем присутствовала некая порочность, начинавшая возбуждать Стивена, и когда Лизетта, приподняв юбку, поместила его ладонь себе на бедро, он не отнял ее сразу. А затем девушка направила ее под свои панталончики, и он нащупал шелковистые волосы и влажную расщелинку плоти.

Стивен отдернул руку, потому что его так и подмывало оставить ее там, а он знал, что, сделав это, положит начало чему-то более страшному и безнадежному, чем то, что уже произошло.

От прикосновения его Лизетта замерла – похоже, оно и протрезвило, и перепугало ее. Она начала отступать от Стивена, однако тот удержал ее за запястье.

И сказал, твердо глядя девушке в глаза:

– Теперь вы поняли. Никогда не затевайте такой игры. И никогда, никогда не говорите ни слова из тех, что вы произнесли здесь, – ни отцу вашему, никому.

Лизетта кивнула:

– Не скажу. Обещаю. Я лучше пойду. Мне хочется домой.

Про английский чай в Тьепвале она забыла.

9

Всю следующую неделю Изабель и Стивен вели на бульваре дю Канж странное существование, совершая в рамках нормального поведения повседневные ритуалы, хотя мысли их витали далеко отсюда. Каждый из них с восхищением, но и с некоторой тревогой замечал, как легко дается другому притворство.

Стивен обнаружил, что их торопливые тайные соития действуют на него тем сильнее, чем яснее обозначается в них присутствие страха. Они предавались любви где только могли: в красной комнате, в опустевших ненадолго гостиных, на муравчатом берегу пруда на границе парка. Времени у них всякий раз было мало, приходилось спешить, и это отменяло любые запреты.

Остановиться и подумать Стивен не успевал. Под влиянием страсти он утратил рассудительность. Им владело одно желание и одна мысль: пусть это продолжается. И это властное требование делало его поведение на людях лишь более спокойным.

Изабель поражалась мощи внезапно проснувшейся в ней жизни тела, а опасные, торопливые встречи со Стивеном возбуждали ее не меньше, чем его. Однако ей не хватало той доверительности, с какой они вели разговор при первом свидании в красной комнате; разговор этот казался ей проявлением того же тонкого искусства близости, что и любое из открытых ими прикосновений.

Как-то утром на той неделе им удалось наспех пошептаться в коридоре, а днем Стивен нашел предлог вернуться с фабрики пораньше. Изабель сумела отослать Маргерит и Лизетту из дому на несколько послеполуденных часов.

Она ждала его в красной комнате. После он сидел, откинувшись на подушки, вглядываясь в висевшую над каминной полкой картину с изображением средневекового рыцаря. За решеткой камина пламя поглощало аккуратно нарубленную растопку и уголь. У дальней стены комнаты стоял большой, кустарной работы гардероб, в нем хранились неиспользуемые шторы, коврики, зимняя одежда и всякого рода вазы, часы и коробки, для которых в доме не нашлось другого места. Некрашеную деревянную оконную раму покрывала паутина трещин. За окном покачивались под легким ветерком белые цветки клематиса.

Стивену впервые со времени поездки на реку представилась возможность рассказать Изабель о Лизетте. И он в опрометчивой доверчивости страсти поведал ей все, ожидая, что она оценит его честность и не поддастся низменному недовольству.

Изабель услышанное удивило:

– Не понимаю, где она могла узнать о подобных вещах.

– Полагаю, она взрослее, чем мы думаем. Ты в ее возрасте такие чувства испытывала?

Изабель покачала головой:

– Жанна рассказала мне о том, что рано или поздно случится, но я не ощутила желания, во всяком случае, такого, как у Лизетты в твоем рассказе.

– Я думаю, ей не хватает материнской заботы. Она жаждет внимания.

– Была она возбуждена? Была… не знаю, как спросить.

– Ты спрашиваешь, была ли она готова отдаться мужчине?

– Да.

– Да, телесно она готова, вот только мужчину Лизетта почти наверняка выберет не того.

– Тебя.

– Если не хуже.

Изабель покачала головой:

– Бедная Лизетта.

А затем вгляделась в лицо Стивена и спросила:

– Тебе хотелось… с ней?

– Нет. На миг во мне проснулся инстинкт, как у животного. Но нет. Я хочу предаваться этому только с тобой.

– Не верю, – сказала она и рассмеялась.

Стивен улыбнулся ей:

– Ты дразнишь меня, Изабель.

– Да, конечно, – она сверху вниз повела ладонью по его животу, прошептав ему в ухо: – Ты такой безнравственный.

Стивену временами казалось, что тело его – не более чем канал, который используют некие внешние силы; оно почти не знало ни усталости, ни меры. Снова оказавшись поверх Изабель, он подумал о Лизетте. Нет сомнения – рассказ о ее нескромности каким-то извращенным образом возбудил Изабель.

Спустя некоторое время он сказал:

– Я боюсь, что она расскажет все твоему мужу.

Изабель, к которой уже вернулась ясность мысли, ответила:

– Меня сильнее тревожит то, что, похоже, мой долг – остаться и присматривать за нею.

– Остаться?

– Да. Вместо…

– Вместо того чтобы уехать со мной в Англию?

Изабель, услышавшая наконец эту мысль облеченной в слова, молча кивнула.

Тихий восторг охватил Стивена: слова произнес он, но мысль-то принадлежала ей.

– Однако именно это тебе и следует сделать, – сказал он. – Оставить мужа, который бьет тебя, и уехать с мужчиной, который тебя любит. Лизетта – не твоя дочь. Ты уже сделала для нее много хорошего, помогла ей. И в конце концов ты должна жить своей жизнью. А шанс на это у тебя всего один.

Стивен различил в своих словах нотку выспренности, но отступаться от них не стал. Пусть Изабель запомнит их, пусть они останутся с нею, когда она будет принимать решение наедине с собой.

– И что же мы будем делать в Англии? – спросила она, поддразнивая Стивена, еще не готовая думать об этом серьезно.

Стивен протяжно вздохнул:

– Пока не знаю. Поселимся в тихом уголке, вдали от Лондона. Я найду работу в какой-нибудь конторе. Заведем детей.

Услышав это, Изабель посерьезнела.

– А Лизетта, а Грегуар… Они потеряют еще одну мать.

– Ты, если останешься, потеряешь жизнь.

– Мне не хочется думать об этом.

– Придется. На следующей неделе меня ожидают в Лондоне. Ты могла бы уехать со мной. Или мы могли бы обосноваться где-то во Франции.

– Или ты мог бы остаться и работать здесь. И мы бы встречались.

– Только не это, Изабель. Ты же знаешь, это невозможно.

– Мне пора одеться. Спуститься вниз и ждать возвращения Лизетты.

– Прежде чем ты уйдешь, я хочу спросить тебя кое о чем. Люсьен Лебрен. Ходили слухи, что ты и он…

– Люсьен! – Изабель засмеялась. – Он нравится мне, по-моему, он очень мил, но, право же…

– Прости. Мне не следовало спрашивать. Просто… Меня это беспокоило.

– Не беспокойся. Никогда не беспокойся. Существуешь только ты. А теперь мне и вправду пора одеваться.

– Тогда

позволь я тебя одену.

Стивен подошел к креслу, на котором она оставила одежду.

– Так, поставь одну ногу сюда, другую сюда. Теперь выпрямись. Вот это идет следующим, верно? Как оно застегивается? Подожди, я сейчас расправлю. Ты так тяжело дышишь, любовь моя. Это потому, что я коснулся тебя, вот здесь? Или здесь?

Полуобнаженная Изабель стояла, сжимая ладонями голову опустившегося перед ней на колени Стивена.

Когда она снова смогла дышать ровно, он встал и спросил:

– Ведь ты уедешь со мной, правда?

Ответ она прошептала так тихо, что Стивен едва услышал его.

Входная дверь хлопнула – это Азер вошел в вестибюль, держа в руке номер вечерней газеты.

– Изабель, – позвал он. – Забастовка закончилась. Завтра красильщики выйдут на работу.

Она показалась на верхней площадке лестницы:

– Хорошая новость.

– И завтра же Меро сообщит рабочим о моих новых условиях.

– Я очень рада.

По крайней мере, думала она, это означает, что настроение у Азера будет хорошее, он не станет говорить с ней в оскорбительном тоне или приходить в ее комнату, чтобы излить раздражение.

– Так когда вы нас покидаете, месье? – спросил Азер за обедом, наливая немного вина в бокал Стивена.

– В конце недели, как и было условлено.

– Хорошо. Как я уже говорил этим утром, нам было интересно поработать с вами. Надеюсь, и вам у нас понравилось.

– Особым удовольствием было для меня общение с вашим очаровательным семейством.

Вид у Азера был довольный. Глаза его на время утратили загнанное выражение. Он с видимым наслаждением предвкушал возвращение к нормальному течению жизни во всех ее проявлениях.

Изабель сознавала, что скорый отъезд Стивена и окончание забастовки доставляют мужу облегчение, но недоумевала: неужели он с радостью помышляет о возобновлении той жизни, какую они вели раньше. Разумеется, он мог фантазировать, что жестокостью своего обращения с женой подготавливает болезненный переход к более возвышенным отношениям, но ей было трудно поверить, что ему не терпится вернуться к своим страхам и сомнениям. Изабель не боялась его, однако замашки мужа вселяли в нее тоску. Пустые зимы ожидали ее впереди; если он доволен собой и меняться не желает, она изведает рядом с ним одиночество большее, чем когда-либо испытывала наедине с собой.

А между тем у нее был Стивен, воплощавший возможности, обдумать которые хоть с малой долей рассудительности она так и не успела. Слишком большая опасность крылась в ее чувстве к нему, требовавшем резкой перемены всего ее жизненного уклада. Изабель считала, что сумеет не наделать ошибок, положившись во всем на Стивена, – он хоть и был моложе, чем она, но представлялся ей человеком, уверенно отличавшим правильное от неправильного.

Лизетта со времени поездки на реку как-то притихла и больше не оживляла застольную беседу ни двусмысленностями, ни приступами хандры. Со Стивеном она глазами не встречалась, теперь уже он сам предпринимал такие попытки, надеясь ободрить ее. Но Лизетта молча сидела над своей тарелкой, и тиканье часов на мраморной столешнице вышивального столика казалось от этого более громким.

– Я услышал престранную историю, – вдруг отрывисто произнес Азер.

– Какую же? – спросила Изабель.

– Мне рассказали, что в разгар забастовки кое-кто навещал малыша Люсьена и приносил ему пакеты с продуктами для семей красильщиков.

– Да, я тоже слышал об этом, – сказал Стивен. – Забастовщикам помогало немалое число горожан. И был среди них мужчина, пожелавший остаться неизвестным. Так мне рассказывали на фабрике.

– О нет, – сказал Азер. – Речь идет не о мужчине, а о женщине, часто приходившей, изменяя свою внешность, к Лебрену домой.

– Ну, полагаю, помощь забастовщикам оказывали довольно многие.

– Да, но самое поразительное в этой женщине было то, что она приходилась женой владельцу одной из фабрик.

Азер замолчал, обвел взглядом стол. Дети его не слушали, Изабель сидела неподвижно.

– Разве не странно? – сказал, поднимая бокал к губам, Азер. – Я ушам своим не поверил, когда услышал этот рассказ.

– Я не вижу в нем ничего странного, – произнесла Изабель. – Это была я.

– Но, дорогая моя…

– Я носила им еду, потому что они голодали. Бастуют они или нет, мне было все равно, но я видела, как их дети просят на улице хлеба, как бегут за тележками, которые везут на рынок овощи. Видела, как они роются в помойках Сен-Лё, и мне было их жалко.

Говорила Изабель на удивление спокойно.

– Я сделала бы то же самое снова, – продолжала она, – независимо от того, ткут ли эти люди ткань, шьют обувь или производят что-то еще.

Азер побелел, губы его стали бледно-лиловыми, как если бы вся кровь внезапно отхлынула от мягкой кожи.

– Покинь столовую, – велел он Лизетте. – И ты тоже.

Грегуар шумно отъехал в кресле по деревянному полу, успев схватить с тарелки кусок куриного мяса.

Азер встал:

– Я игнорировал эти слухи, не принимал их на веру, несмотря даже на то, что в них упоминалось твое имя. Я полагал, что знаю тебя достаточно хорошо. Я не верил, что при всем твоем своеволии и себялюбии ты способна вот так – вот так поступить со мной. И вам, месье, тоже лучше покинуть столовую.

– Нет. Пусть он останется.

– Почему? Он…

– Пусть останется.

На лице Азера мелькнуло паническое выражение. Он попытался сказать что-то, но не смог. И снова отпил из своего бокала. По-видимому, воображение открыло перед ним возможности более пугающие, нежели те, какие допускал до сей минуты его хорошо управляемый, полупритворный гнев.

Он с трудом подбирался к худшему из вопросов. И все же начал произносить его:

– Ты?…

Тут Азер взглянул на Стивена и сразу опустил взгляд к столу. Храбрость явно покинула его. Тем не менее он после внутренней борьбы сумел взять себя в руки и вернулся к прежнему тону.

– Я не верил, что моя жена может так обойтись со мной. Вторая причина, по которой я не верил этим слухам, состояла в том, что они содержали еще одну сплетню – уверения, будто эта дама была также… – Азер взмахнул рукой, словно желая прихлопнуть эту мысль. – Что эта дама… состояла с Лебреном в определенной связи.

– Не с Люсьеном, – выговорила Изабель.

Стивену стало казаться, что лицо Азера вот-вот развалится на части. В голосе его только что прозвучала откровенно униженная просьба полностью опровергнуть эту сплетню, и частичное отрицание ее воспринималось им даже болезненнее, чем открытое подтверждение его страхов.

Изабель поняла это и решила положить конец неопределенности, даже ценой причинения мужу боли.

– Не с Люсьеном. Со Стивеном.

Азер оторвал взгляд от стола:

– Со… С ним?

– Да, – Стивен устремил на него спокойный взгляд. – Со мной. Я не давал вашей жене прохода. И соблазнил ее. Ненавидеть вам следует меня, а не ее.

Он стремился защитить Изабель, как бы далеко ни пришлось ему зайти ради этого. Впрочем, положение, в которое он попал, изумляло его: Изабель ничего не стоило солгать мужу. Сердце Стивена, всегда бившееся размеренно, заколотилось. Он смотрел на Азера, – у того отвисла челюсть, и он сидел с приоткрытым ртом. Капля вина висела на подбородке. Стивен понял, как он страдает, по тому, как обвисли мышцы его лица. И почувствовал жалость к Азеру. Однако постарался ожесточиться – ради того, чтобы

сохранить хоть что-то для Изабель и для себя. Почти физическим усилием воли он изгнал из своего сердца сострадание.

Но Изабель уже поняла, что не способна и дальше быть столь безжалостной. Короткие фразы, которыми она уведомила мужа о своей неверности, казалось, истощили ее решимость, она заплакала и начала просить у него прощения за содеянное. Стивен внимательно слушал каждое ее слово. Просьбы супруги Азера о прощении не вызывали у него недовольства, но он не хотел, чтобы Изабель отступила слишком далеко.

Азеру удалось выдавить только:

– С ним? Здесь?

– Мне жаль… Мне так жаль, Рене, – пролепетала Изабель. – Я не желала тебе зла. Мною овладела страсть к Стивену. Я не хотела причинить тебе боль.

– С этим мальчишкой… с мальчишкой-англичанином? В моем доме? Где? В твоей постели?

– Это не важно, Рене. Совсем не важно где.

– Для меня важно. Я хочу знать. Ты с ним… в какой комнате?

– Ради всего святого, – произнес Стивен.

Азер молча посидел за столом, еще сжимая пальцами ножку бокала. Рот его опять приоткрылся, он недоуменно щурился, словно смотрел на яркое солнце.

– А твой отец, месье Фурмантье, что он сделает, если… Что они скажут? Мой бог, мой бог…

Изабель посмотрела на Стивена – глаза ее были полны страха. Стивен понял: она не рассчитывала, что ее внезапная искренность так подействует на мужа. И испугалась – наполовину за здравый рассудок Азера, наполовину, судя по всему, за себя: она не исключала, что разразившийся кризис может лишить ее смелости и заставить вернуться к прежнему укладу жизни, а именно – снова отдаться на милость мужа. Стивену же разрушения, которые уже учинила внезапно грянувшая буря, внушали тревогу. Он понимал, что должен как-то укрепить решимость Изабель, но сделать это, если Азер будет сломлен окончательно, станет невозможно.

Азер бормотал себе под нос:

– Сука… Твой отец предупреждал меня, да я его не слушал. В моем доме. А дети? Что будет с детьми? Сука.

– Послушайте, – Стивен быстро обогнул стол и схватил Азера за плечи. – Чего можно ждать от женщины, с которой обходятся так, как вы обходились с Изабель? Вы полагали, что она будет унижаться ради вашего удовольствия, смиренно сидеть за обеденным столом, зная, что немного погодя ее ждут ваши побои?

Азер воспрянул, привстал:

– Что ты ему наговорила?

– Что она говорила мне, значения не имеет. В вашем доме нельзя не услышать все. Как можете вы сидеть здесь и поносить ее после того, что делали с ней? Это женщина, полная жизни и чувств, – и посмотрите, что вы с ней сотворили. Что вы наделали?

И Стивен толкнул Азера обратно в кресло.

Гнев Стивена, казалось, вдохнул в Азера новые силы. Он встал и объявил:

– Даю вам час, чтобы покинуть мой дом. И если у вас есть хоть немного здравого смысла, вы никогда больше не попадетесь мне на глаза.

– Разумеется, я покину ваш дом, – сказал Стивен. – И заберу с собой вашу жену. Изабель?

– Я не хочу этого, – покачала головой Изабель. Эти слова шли из самого сердца, в них не было расчета, она не обдумывала их. – Не знаю, что мне делать, как вести себя теперь. Я могла быть счастливой, это так просто, счастливой, как любая другая женщина, у которой есть семья, – без той ужасной боли, которую я причинила другим. Я не хочу вас слушать, ни одного, ни другого. Зачем мне? Откуда мне знать, что ты любишь меня, Стивен? Как я могу утверждать это?

Голос ее упал до низкой мягкой ноты, которую Стивен слышал в первый вечер, проведенный им в этом доме. Звук этот ласкал его слух: то был умоляющий голос слабой женщины, ощущающей, однако же, свою силу.

– А ты, Рене… Почему я должна верить тебе, если ты дал мне так мало поводов даже для того, чтобы относиться к тебе с простой приязнью?

Двое мужчин смотрели на нее и молчали. Стивен верил в силу связующих его с Изабель чувств, верил, что они склонят чашу весов в его сторону.

А Изабель продолжала:

– К тому, что случилось, нельзя приготовиться заранее. Мне неоткуда ждать помощи. Ни религия, ни семья, ни мои собственные мысли – ничто не подскажет мне, как я должна поступить. Ты напрасно считаешь меня шлюхой, Рене. Я – испуганная женщина, и не более того, я не прелюбодейка и не блудница. Я та же, какой была всегда, но ты не сделал ни одной попытки понять, что же я такое.

– Прости, но я…

– Да, я прощаю тебя. Прощаю за все зло, которое ты мне причинил, и прошу простить меня за то, которое я, несомненно, причинила тебе. А теперь я пойду наверх и уложу вещи.

Она направилась к выходу из столовой, шурша юбкой и оставляя за собой едва различимый аромат роз.

– Уйдешь с ним, – крикнул ей вслед Азер, – и отправишься в ад!

Стивен, развернувшись на каблуках, также покинул столовую, стараясь умерить бушевавшую в его сердце радость.

Изабель опустила рамку с фотографией Жанны на одежду, которую уже уложила в чемодан. И немного помедлив, добавила к ней семейный снимок: родители в нарядной воскресной одежде; справа от отца – Матильда, темноволосая, женственная; слева от матери – она, девочка-блондинка; а за их спинами – Дельфина, Жанна и Беатрис.

Снимок был сделан в руанском парке; на заднем плане среди платанов прогуливалась по гравию забывшая обо всем на свете парочка. На переднем сидела у ног отца белая собачка семьи Фурмантье.

Изабель заглянула в застывшее лицо отца, в темные отчужденные глаза над густыми усами. Как же трудно будет ему понять поступок дочери, подумала она. Да он почти и не предпринимал никогда таких попыток.

Она уложила еще два платья и блузку с зубчатой каемкой. Для разъездов ей понадобится побольше ноской одежды: плащ, туфли, в которых можно подолгу ходить. Возможно, она сможет послать за остальными вещами, когда доберется до места, в которое они направятся.

Изабель старалась не делать пауз, не задумываться. Ей хотелось покинуть дом – одной или со Стивеном, – прежде чем решимость оставит ее и она начнет размышлять о практических деталях.

Она услышала приближавшиеся к ее комнате шаги и, обернувшись, увидела в двери Стивена, бросилась к нему, прижалась головой к его груди.

– Ты поразительная женщина, – произнес он.

– Что мне сказать детям?

– Попрощайся с ними, скажи, что напишешь позже.

– Нет. – Изабель отступила от него, покачала головой. Из глаз ее потекли слезы. – Я обошлась с ними дурно. И притворяться, что это не так, не могу. Я просто оставлю их – и все.

– Не прощаясь?

– Да. Поторопись, Стивен. Нужно уходить. Я готова.

Взбегая по лестнице к своей комнате, Стивен услышал этажом ниже женский крик и плач. Следом захлопали двери, и голос Грегуара спросил, что происходит. Стивен побросал в небольшую кожаную сумку свой паспорт, записные книжки, рабочие отчеты, бритву и перемену одежды. Он спустился на второй этаж и увидел Лизетту, стоявшую в ночной сорочке в дверях своей спальни. Девушка была бледна и напугана.

– Что происходит? – спросила она. – Почему все кричат?

Стивена охватила жалость к ней. Он молча отвернулся от Лизетты и торопливо пошел к комнате Изабель. Та уже надела плащ и зеленую шляпку с пером. И выглядела теперь трогательно молодой.

– Все хорошо? – спросил Стивен. – Пошли?

Она взяла его ладонь в свою, посмотрела в серьезное лицо Стивена. Улыбнулась, кивнула и подхватила с пола чемодан.

Каждый уголок, каждый неожиданный

коридорчик, что поместились под острой крышей с ее спорящими один с другим скатами, наполняли звуки голосов и шагов – тяжелых, неуверенных, стремительных и возвращавшихся, развернувшись, вспять. Кухонная дверь стучала и покачивалась на петлях, – это Маргерит и кухарка сновали между столовой и кухней под предлогом уборки посуды и замирали в коридоре, напрягая слух. Наверху лестницы появился Стивен, обнимавший рукой талию Изабель, он провел ее мимо ошеломленных взглядов и робких вопросов.

– Отправишься в ад! – повторил от дверей гостиной Азер.

Минуя эту дверь, Изабель ощутила усилившийся нажим ладони Стивена на ее поясницу. А достигнув порога дома, обернулась и увидела на изгибе лестницы бледную Лизетту. И, затрепетав, вывела Стивена в темноту ночи.

Азер приказал детям ждать на площадке лестницы, а сам направился в комнату Изабель. Сорвал с кровати одеяло, оглядел простыни. Провел по ним ладонью. Простыни были чистыми, накрахмаленными, едва-едва смятыми телом его жены. Он поднялся наверх, в комнату жильца, и сдернул одеяло, которым укрывался Стивен. Узкая кровать пребывала в несколько большем, чем у Изабель, беспорядке – то ли Стивен спал не так крепко, то ли горничная, стеля постель, прилагала меньше стараний, – но никаких свидетельств прелюбодеяния и здесь видно не было: простыни чистые, с аккуратной складкой посередке.

Азер спустился на второй этаж и начал обходить комнату за комнатой. Его раздирало желание увидеть грязь, срамоту того, что они с ним сделали, следы совершенной женой измены, пятна ее падения. И в самом пылу гнева и унижения Азер обнаружил, что к нему возвратилось низменное желание, которого он не испытывал уже многие месяцы.

Грегуар, пока отец изучал и его кровать, стоял, пораженный ужасом, на лестничной площадке. Лизетта сжимала ладонь брата, и оба они наблюдали за проявлениями презренных взрослых чувств. Азер подержал против света простыни Маргерит, ему показалось, что на них обнаружился след, однако им оказалось пятнышко пчелиного воска или полировки, оставленное ее плохо отмытой рукой. Азер перешел в гостевую, пробежался пальцами по постельному белью кровати, приложил к нему щеку, втянул носом воздух. Ничего, только запах камфоры.

В конце концов он остановился под светильником на верхней площадке лестницы, побагровевший, признавший свое поражение. Двери всех комнат настежь, постели разворочены – и без какой-либо пользы. Азер тяжело отдувался. О красной комнате он в спешке и ярости даже не вспомнил. Он забыл об узком коридорчике с простыми деревянными половицами, шедшем, загибаясь, от парковой стены дома к черной лестнице. Со времени покупки дома у него не случалось нужды заглянуть в эту комнату. Собственно говоря, Азер никогда и не видел ее в нынешнем скромном обличье, возникшем после того, как оттуда убрали оставленные прежними владельцами дома ненужные пожитки и Изабель заново убрала ее. Азер ко всему этому рук не прикладывал, и мысль о комнате выветрилась из памяти хозяина дома, как могла, опасался Стивен, выветриться и из его собственной памяти.

Стивен сидел напротив Изабель в поезде, шедшем на юг, к Суассону и Реймсу. Одержанная им победа – то, что он убедил Изабель восстать против натиска условностей и доводов рассудка, совершить трудный и опасный поступок, ввергала его в простодушный восторг. Впрочем, им владело и более глубокое ощущение счастья: рядом с ним сидела женщина, которую он любил, – мало того, женщина, от которой он впервые получил неопровержимое доказательство любви. Изабель улыбнулась и, закрыв глаза, недоверчиво покачала головой из стороны в сторону. Когда она снова открыла глаза, Стивен увидел в них полную покорность судьбе.

– Что они будут говорить? Что он скажет Берару и своим знакомым? – В ее голосе звучало любопытство, но не тревога.

– Не в первый раз жена уходит от мужа, – Стивен не имел ни малейшего представления о том, что скажет Азер, но и напрягать на сей счет воображение потребности не испытывал. Им с Изабель было сейчас важнее подумать о себе.

Поезд, в который они сели, был последним из вечерних, и потому выбор станций назначения оказался невелик. На вокзале Изабель накрыла голову шалью, боясь, что при посадке кто-нибудь узнает ее. Но когда поезд пошел по равнинам на юг, она успокоилась; возможно, ее ожидали впереди годы сожалений, однако непосредственная угроза драмы и возвращения к прежнему теперь миновала.

Поезд остановился на тускло освещенной станции, они выглянули в окно и увидели носильщика: он нагрузил тележку, а затем повез ее, заваленную коробками, к деревянному зданию, за которым тянулся пустой складской двор. В сумраке лицо носильщика казалось бледным. За ним различалась темная улица, взбегавшая на холм, к городу, в котором кое-где пробивался из-за штор и ставен ленивый желтоватый свет.

Дрогнув, поезд покинул станцию и покатил сквозь мирную ночь дальше на юг. Лето почти закончилось, в воздухе веяло холодком. К востоку раскинулся Арденский лес, за ним струился Рейн. После остановки в Реймсе поезд уклонился на ветку, шедшую вдоль Марны в Жуэнвиль. Время от времени лунный свет выхватывал из темноты мрачную реку, вдоль которой тянулись рельсы, вскоре, впрочем, избравшие иную дорогу, – между лесистых и открытых пространств и высоких насыпей, обступавших их в темноте.

Они продвигались на юг, Изабель пересела к Стивену, положила голову ему на плечо. От покачиваний вагона у нее смыкались веки, и вскоре она заснула, а поезд между тем продолжал предназначенный ему путь через те места, где Марна встречается с Маасом – рекой, что соединяет Седан с Верденом и неторопливо несет свои воды через низменности родного для Изабель края.

Ей снились бледные лица под розовыми лампами; бескровное, озаренное красным светом лицо Лизетты в углу лестницы, лицо брошенной девочки, другие, похожие на ее лица, попавшие в некую бесконечно вьющуюся петлю времени, строение которой укреплялось ритмическим движением поезда; множество белокожих лиц с темными, неверящими глазами.

Они остановились в отеле на водах городка Пломбьера, – маленьком, сером, заросшем плющом доме с балконами из кованого железа. Окна их расположенного на втором этаже номера выходили на сырой парк с обрушившимся павильоном и обилием огромных кедров. На дальнем конце этого огороженного парка размещались собственно купальни, воды которых, как предполагалось, обладали целительными свойствами и помогали людям, страдавшим от ревматизма, грудных недугов и некоторых болезней крови. В отеле проживало около дюжины других постояльцев, преимущественно престарелых супружеских пар, питались они в затейливо украшенном обеденном зале. В первые три дня Изабель и Стивен из своего номера почти не выходили. Изабель очень устала в дороге, да и решительный поступок отнял у нее немало сил. Она спала в большой деревянной кровати, спинки которой изображали нос и корму корабля, а Стивен часами сидел рядом с ней, читая книгу, куря сигарету, или выходил на балкон и стоял там, глядя на мирный маленький курорт.

Когда наступал час ужина, стеснительная горничная оставляла у их двери подносы с едой и торопливо уходила по коридору. На третий день Стивен спустился в обеденный зал и сел у

выходившего на площадь окна. Владелец отеля принес ему меню.

– Мадам, ваша супруга, хорошо себя чувствует? – спросил он.

– Вполне, спасибо. Просто немного устала. Полагаю, завтра она спустится вниз.

Постояльцы, занимая места за своими столами, раскланивались со Стивеном. Он улыбался в ответ и отпивал глоток вина, бутылку которого заказал. Официант принес ему рыбу под густым белым соусом. Стивен отпил еще вина и разрешил себе погрузиться в спокойную атмосферу этого чужеземного мира: за годы и годы ничто, полагал он, не изменилось в размеренном распорядке гостиничной жизни, в чистом воздухе, в сытных блюдах, готовившихся по рецептам восемнадцатого столетия, в воображаемых, возможно, свойствах целебных вод и в ограниченном существовании, которое вели, благодаря своим предположительным достоинствам, благопристойные обитатели городка.

На четвертый день Изабель решилась выйти с ним на прогулку. Они прошлись по улицам (Изабель держала его под руку, словно давно привыкшая к исполнению отведенной ей роли супруги), посидели недолгое время в почти лишенном травы парке, зашли выпить кофе в кафе на площади напротив школы.

Стивена снедала беспредельная любознательность. Он расспрашивал Изабель о мельчайших подробностях ее юности и никогда не уставал от рассказов о ее жизни в Руане.

– Расскажи мне побольше о Жанне.

– Я уже рассказала тебе все, что смогла припомнить. Теперь ты расскажи мне о заведении, в котором ты рос, о приюте.

Стивен протяжно вздохнул:

– О нем многого не расскажешь. Мой отец служил в почтовой конторе графства Линкольншир, это равнинная часть Англии. Мать работала на фабрике. Венчаны они не были, и когда мать забеременела, он исчез. Я никогда не видел его. Судя по слышанному мной впоследствии, он был обычным человеком, который брал что шло в руки и предпочитал не платить за это.

– Ты называешь это обычным?

– Так люди и живут. Наверное, отец обладал некоторым обаянием, хоть и не был красавцем, каким-нибудь там соблазнителем. Он был просто человеком, неравнодушным к женщинам, и, думаю, у меня есть в Англии единокровные братья и сестры, которых я никогда не встречал. Мать ушла с фабрики, вернулась к родителям в деревню. Отец ее был батраком. Со временем она подыскала место служанки в большом поместье. Как Маргерит.

Изабель, слушая Стивена, наблюдала за его лицом. Голос Стивена звучал ровно, не выдавая никаких эмоций, но линия подбородка словно стала жестче.

– Однако и мать силой характера похвастать не могла. Когда я был маленьким, мне хотелось, чтобы она доказала, что способна обойтись без моего отца, – тогда мы смогли бы вовсе выбросить его из мыслей. А она забеременела снова, от кого-то, служившего в одном с ней доме. Она была ласкова со мной, но особенно обо мне не заботилась. Я рос на руках у деда, научившего меня ловить рыбу и кроликов. Был настоящим крестьянским мальчишкой. А кроме того, дед научил меня красть и драться. Мужчиной он был еще не старым, пятидесяти с чем-то лет, и очень крепким. Считал, что трудящийся человек вправе увеличивать свой доход любыми доступными ему средствами. Участвовал, если предлагались хорошие деньги, в кулачных боях, приворовывал в окрестных поместьях. Крал он главным образом то, что годилось в пищу, да еще ставил капканы на мелкую дичь.

В конце концов мать сбежала с мужчиной, с которым познакомилась в том доме. Говорили, что они уехали в Шотландию. Вскоре после этого деда арестовали за какое-то ерундовое прегрешение и посадили в тюрьму. Защита его основывалась отчасти на том, что ему приходится сидеть дома, воспитывать меня. Однако суд решил, что в опекуны он мне не годится, и распорядился определить меня в приют одного из тамошних городов. Я до того жил с бабушкой, бегал на свободе и был счастлив, как вдруг меня одели в подобие мундирчика, поселили в огромном кирпичном доме и поручили отшкрябывать дочиста полы и столы. Ну а кроме того, мы там учились, к чему я также привычки не имел.

Некоторые воспоминания о том доме останутся со мной до конца моих дней. Я помню, как пахло мыло, которым мы отмывали полы, помню, как льнула к коже приютская форма. Помню большой зал, такой высокий, что потолка его было почти не разглядеть, длинные столы, за которыми мы ели. Вообще говоря, мне и у бабушки было хорошо. Прежде я не видел такого множества людей, собранных в одном месте, и мне казалось, что все мы стали, попав туда, ниже ростом. Когда мы садились за столы, меня охватывал страх – будто каждого из нас низвели до положения порядкового номера, обратили в безымянное существо, никакой ценности как отдельная личность не представляющее.

Тех из нас, у кого были родные или просто знакомые, время от времени отпускали к ним погостить. Я проводил иногда денек с бабушкой и дедом. Его уже успели выпустить из тюрьмы. Как-то раз я, подравшись с местным мальчишкой, ударил его сильнее, чем хотел. Не помню, кто из нас затеял драку и по какому поводу. Наверное, виноват был я. Помню, как он повалился на землю, а я стоял над ним, пытаясь понять, что же я натворил.

Родители мальчика обратились в полицию, поднялся шум. Меня немедленно вернули в приют, потому что я был слишком мал, чтобы пойти под суд. Об этом случае написала местная газета, и человек по фамилии Воган, о котором я до того ни разу не слышал, должно быть, прочитал эту статью. Воган был богат, и когда он обратился к бабушке, предложив помощь, та страшно взволновалась. Он приехал в приют посмотреть на меня, у нас состоялся долгий разговор. Он убедился, что я умен, что мне нужно дать шанс, который позволил бы развить мои лучшие качества. И спросил, не буду ли я против, если суд назначит его моим опекуном. Я готов был на все, лишь бы выбраться из приюта, а дедушка с бабушкой только радовались тому, что нашелся человек, готовый принять на себя ответственность за внука.

На то, чтобы уладить все юридические формальности, ушел год. Воган был человеком в тех местах известным – мировым судьей, холостым, бездетным. Он настоял на том, чтобы днем я учился в школе, а вечерами занимался со мной сам. Я поселился в его доме, и он каким-то образом сумел добиться для меня места в классической школе.

– А что это?

– Школа, в которой преподают латынь, греческий и историю. А также учат пользоваться ножом и вилкой.

– Ты этого раньше не умел?

– Не в тонкостях. Я усердно впитывал все, чему меня там учили. А это было довольно трудно, поскольку я сильно отстал. Однако учителя очень мне помогали.

– Выходит, он стал твоим благодетелем, добрым джинном из сказки.

– Да. За вычетом одного обстоятельства. Я его не любил. Я думал, что он будет обходиться со мной как с сыном. Этого не случилось. Он всего лишь заставлял меня трудиться. Полагаю, он был своего рода социальным реформатором – вроде тех священников, которые посещают лондонские трущобы, чтобы помогать тамошним мальчишкам. Думаю, интерес к моему обучению заменял ему что-то такое, чем обделила его жизнь. Он никогда не проявлял ко мне никаких чувств, просто следил за моими успехами.

– Но ты должен был испытывать благодарность к нему.

– Я ее и испытывал. Испытываю и сейчас. Время от времени пишу ему. Когда я окончил школу, он подыскал для меня в Лондоне фирму, и та, проведя со мной предварительное собеседование,

отправила меня за свой счет в Париж, чтобы я освоил французский и побольше узнал о текстильной промышленности. После этого я работал в Лондоне, снимая квартиру в районе, который называется Холлоуэй. А потом меня послали в Амьен.

Он с облегчением взглянул на Изабель. Сеанс самообнажения закончился.

– Вот и все.

Она улыбнулась.

– Все? Вся твоя жизнь? Ты кажешься мне таким взрослым, я думаю иногда, что ты старше меня. Наверное, все дело в твоих глазах. Больших и грустных.

И Изабель провела кончиками пальцев по его щеке.

Как только они вернулись в отель, Изабель ушла в уборную. И с разочарованием убедилась, что, несмотря на ее старательную беспечность, месячные начались в положенный им срок.

Проведя неделю в Пломбьере, они отправились на юг. Стивен послал в Лондон, в свою компанию, письмо, в котором сообщил, что назад не вернется. К письму он приложил отчеты. В Гренобле они отпраздновали двадцать первый день его рождения, и Стивен написал Вогану, поблагодарив его за опеку, окончание которой знаменовала эта дата. Они оставались в Гренобле, пока Изабель не получила по телеграфу деньги, переведенные из Руана Жанной, которую она попросила об этом письмом. У Стивена имелась пара крупных английских купюр, которые Воган выдал ему на крайний случай.

В октябре они приехали в Сен-Реми-де-Прованс, где жила кузина Изабель с материнской стороны. Там они сняли маленький домик, и Изабель написала Маргерит, попросив прислать сундук с одеждой и приложив к письму немного денег. В письме она точно указала, какая одежда ей требуется – несколько сделанных ею в пути покупок не могли заменить все то, что с разборчивостью приобреталось в магазинах Амьена, Парижа и Руана или шилось своими руками.

И вот, снова принаряженная, в юбке цвета бычьей крови и льняной жилетке, Изабель, завтракая со Стивеном в их гостиной, выходившей окнами на улицу, прочитала ему письмо Маргерит.

Дорогая мадам!

Я не узнала Вашего почерка, наверное, Вы попросили месье написать за Вас. Я посылаю Вам все вещи, о которых Вы просили в письме. С Лизеттой все хорошо, спасибо, она очень добра с месье и очень хорошо ухаживает за ним, и выглядит счастливой. С маленьким Грегуаром тоже хорошо, хотя он иногда прогуливает школу. Я чувствую себя довольно прилично, хоть мы ужасно скучаем без Вас, все мы, без Вас все стало совсем иначе. Месье и мадам Берар заглядывают к месье почти каждый вечер, я иногда слышу обрывки длинных разговоров, которые ведут двое господ. Я сделала как Вы просили, никому Ваше письмо не показала, так что никто не знает, что Вы в Сен-Реми. Интересно, на что похожи тамошние места, хорошо ли Вы себя чувствуете. В доме все идет прекрасно, но мы надеемся, что Вы скоро вернетесь.

    С наилучшими пожеланиями, Маргерит.

Стивен шел по улицам почти пустого городка. Фонтан на площади, у которого летом собирались люди, холодно поигрывал струями в каменной чаше. Налетавший с юга осенний ветер бил о стены домов незакрепленными ставнями. Ни одиночество, которое он испытывал, ни скука, ожидавшая его завтра на работе, Стивена не смущали. Он нашел себе место помощника мебельщика. Распиливал и обстругивал доски, а иногда ему поручали работу посложнее – придумать узор, что-нибудь вырезать. В полдень он и четверо других работников отправлялись в ресторанчик – покурить, выпить пастиса. Он понимал, что кажется этим людям странноватым, и старался не засиживаться с ними, но испытывал к ним благодарность за то, что они приняли его в свою компанию.

По вечерам Изабель готовила ужин из того, что ей удавалось купить на рынке. К здешнему выбору она относилась критически.

– Крольчатина и помидоры – вот, похоже, и все, чем они тут питаются, – сказала она однажды, ставя на стол большую кастрюлю. – Дома у меня по крайней мере было на выбор двенадцать сортов мяса.

– Хотя саму Пикардию гастрономическим центром Франции никак не назовешь, – заметил Стивен.

– Тебе не нравилась наша еда?

– Нравилась. И особенно нравилось обедать с тобой и Лизеттой. Однако не думаю, что у тамошних ресторанов нашлось бы чем порадовать парижского гурмана.

– Ну так и пусть дома сидит, – заявила Изабель, уязвленная тем, что она приняла за критику ее стряпни.

– Не злись, – сказал Стивен и провел ладонью по ее щеке.

– Милый мальчик, я никогда на тебя не злюсь. Чем это ты руку порезал?

– Стамеской. Подвернулась под руку не та, к какой я привык.

– Будь поосторожнее. Ладно, садись, полакомься кроликом.

Поужинав, оба усаживались по сторонам от камина и читали. В спальню, находившуюся на задах дома, они отправлялись рано. Изабель покрасила в ней стены, сшила новые занавески. На дешевом комоде стояли ее фотографии, огромный резной гардероб только что не лопался, набитый ее одеждой. Цветов на рынке продавали мало, однако лаванду можно было купить всегда – и расставить по многочисленным синим горшкам, имевшимся в доме. В сравнении с буржуазной роскошью бульвара дю Канж, комната казалась голой. Однако присутствие вещей Изабель придавало ей, на взгляд Стивена, сходство с прежней ее спальней. Шелковые чулки, свисавшие иногда из выдвинутого ящика комода, груды ее мягкого нижнего белья, пошитого из самых тонких, какие только имелись в продаже, тканей, сглаживали грубость голых досок пола. В этой общей их спальне Стивен ощущал привилегированную близость к тем интимным предметам Изабель, которые она никогда не показывала даже своему мужу. Они и во сне оставались вместе, хотя Стивену нередко становилось не по себе от соседства ее беспамятного тела, и он, прихватив одеяло, перебирался на стоявшую в гостиной софу.

Он лежал один, смотрел в потолок, или на большой камин по другую сторону гостиной, или на кухонную плиту и висевшую над ней на стене почерневшую утварь. Мысли и сны его не наполнялись огромными небесами Линкольншира, воспоминаниями о длинных столах приютской столовой, проверками приютских мальчиков на завшивленность; Стивен не думал о том, как внезапно покинул он своего нанимателя, предоставив ему самостоятельно управляться с импортными лицензиями, таможенными квитанциями и тюками хлопка, которые выгружались в доках Ост-Индской компании. Он думал о текущем мгновении, о завтрашнем дне, о капсуле существования, в которой обитал с Изабель, капсуле этого городка, за пределами которой простирался некий чуждый мир. Существование это, чувствовал он, завоевано им, но осталось – в некоем более широком смысле – недозволенным.

Думал он и о том, чем займется завтра на работе. А иногда и вовсе ни о чем не думал, просто изучал взглядом трещины в дереве балок над головой.

10

Прошло два месяца, зима приглушила самые злые из ветров своим ледяным спокойствием, сделала тротуары опасными и остановила воду в фонтане. Большую часть дня Стивен проводил на работе, а Изабель сидела дома. Она коротала время, изменяя его убранство по своему вкусу, варила суп или готовила тушеное мясо, чтобы Стивену было что поесть, когда он вернется. По комфортабельной жизни, которую она вела в Амьене, по услужливым мальчикам-посыльным, которых посылали к ней на дом галантерейщик и бакалейщик, Изабель не скучала. То, что она проводит почти весь день, выполняя работу, которую даже Маргерит предпочитала оставлять мадам Бонне,

ее не смущало. К ней часто заглядывала ее двоюродная сестра, муж которой управлял здесь аптекой, и потому одинокой она себя не чувствовала.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/sebastyan-folks/i-peli-pticy/?lfrom=931425718) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes

Примечания

1

Варенье по старинному рецепту. Черносмородиновое желе (фр.). – Здесь и далее – прим. перев.

2

11 ноября 1918 г. было подписано перемирие между Германией и странами Антанты. С тех пор этот день отмечается как дата окончания Первой мировой войны.

3

Строевая песня Первой мировой войны.

4

Пер. Е. Головиной.