Режим чтения
Скачать книгу

Искусство и коммуникация читать онлайн - Евгений Басин

Искусство и коммуникация

Евгений Яковлевич Басин

Серия антологий Е. Я. Басина

В книге рассматривается коммуникативный аспект искусства в истории философско-эстетической мысли (от античности до Фейербаха). Комплексное освещение коммуникативных проблем (языка, изображения, символа и знака) искусства в истории мысли проливает свет на изучение коммуникативного аспекта культуры в современной науке.

Автор широко использует зарубежную литературу, не переведенную на русский язык.

Книга может быть рекомендована всем, кто изучает философско-культорологическую и эстетическую мысль.

Евгений Яковлевич Басин

Искусство и коммуникация

© Е. Я. Басин, 2015

© Издательство «Алетейя» (СПб.), 2015

Введение

Изучение коммуникативных проблем искусства в истории эстетической и философской мысли приобретает большую актуальность в связи с тем значением, которое получило исследование коммуникативного аспекта культуры в современной науке, а также связи с тем влиянием, которое имеет в современной эстетике семантическое направление[1 - См.: Басин Е. Я. Семантическая философия искусства. Изд. 3-е, 1998.].

В настоящее время нет исследований, где бы обобщалось и систематически прослеживалось, как решались коммуникативные проблемы на всем протяжении философско – эстетической мысли. Среди общих трудов по истории эстетики приблизились к этой задаче две работы: «История эстетики» Б. Бозанкета[2 - См.: B. Bosanquet. A History of Aesthetic. New York, 1957.] и вторая, «историческая» часть «Эстетики» Б. Кроче[3 - B. Groce. Aesthetic as science of expression and General Linguistic. Part II. Sec. Ed. London, 1922.]. Б. Бозанкет положил в основу исторической классификации эстетических учений теорию символа. Б. Кроче развивает тезис о том, что наука об искусстве и лингвистика – одна и та же научная дисциплина, и с этих позиций освещает историю эстетических учений.

Частично интересующий нас материал содержится в исследованиях по истории эстетики в ту или иную эпоху, в той или иной стране, в трудах по истории отдельных эстетических категорий.

Особо следует выделить немногочисленные работы, посвященные непосредственно анализу отдельных коммуникативных проблем (например, проблеме художественного символа) в истории эстетики. Ценную информацию можно почерпнуть также в трудах по истории литературы, поэтики, музыкальной эстетики, истории критицизма.

Подобно тому, как историю науки о знаках (семиотики) можно найти частично в истории смежных дисциплин, таких, как лингвистика, риторика, логика, точно также изучение коммуникативного аспекта искусства нашло свое косвенное отражение в работах по истории символа и теории языка, риторики, а также в многочисленных исследованиях об отдельных мыслителях.

Перед исследователем коммуникативных проблем искусства в ходе исторического развития философской и эстетической мысли встает важная задача методологического свойства: отобрать те проблемы, которые относятся к коммуникативным. С нашей точки зрения, основным критерием здесь является рассмотрение искусства теми или иными мыслителями с точки зрения категории знака и значения, с точки зрения способов репрезентации значения в искусстве.

Область коммуникативных проблем может быть представлена и более дифференцировано, учитывая, что значение в искусстве репрезентируется с помощью различного вида знаков – естественных (симптомов, признаков) и искусственных. Последние делятся на изобразительные (образные) и условные (произвольные). В свою очередь изобразительный (образный) способ репрезентации значения в искусстве по – разному реализуется в изображении – копии, в символе, в аллегории, в метафоре, в олицетворении, в эмблеме. Условный (произвольный) знак – это, по преимуществу, слово. Поэтому проблема «язык (речь) и искусство» относится к числу коммуникативных. Проблема эта комплексная. Она включает, с одной стороны, рассмотрение словесного искусства, а с другой, – языка произведений искусства. Имеется и третий аспект: анализ искусства, рассматриваемого в целом как язык[4 - Западногерманский эстетик Р. Халлер пишет о том, что с того времени, как эстетика выступает в качестве науки (т. е. от Баумгартена), вновь и вновь стремятся обозначать произведение искусства как язык, как языковое образование. («Actes der IV Congres International d’esthe’tique», Athenes, 1960, p. 411–414). Это верное наблюдение, но его необходимо дополнить, сказав, что такой подход к искусству становится доминирующим, определяющим в семантической эстетике ХХ в.].

В качестве основных коммуникативных проблем искусства в истории философской и эстетической мысли мы выделяем три проблемы: искусство и изображение, искусство и символ, искусство и язык (речь).

Многим авторам, пишущим по проблемам истории эстетики, свойственно стремление связать освещение коммуникативных проблем с семантической философией искусства, тем самым включив последнюю в философско – эстетическую традицию. Такая позиция представляется правильной. Семантическая философия искусства коренится не только во всеобщей лингвистической ориентации философии, характерной для многих направлений западной философии ХХ века, и не только в некоторых особенностях развития искусства ХХ века (авангардистские тенденции). Эта философия искусства имеет и свои исторические корни в эстетических учениях прошлого.

Настоящее исследование представляет из себя «очерки». Из истории философско – эстетической мысли выделяются и рассматриваются такие эпохи (периоды) как Античность, Средневековье, Возрождение, Просвещение (французское, немецкое и английское), «Буря и натиск» (И. Гаман, И. Гердер), немецкая классическая эстетика (Кант, Гете, Шиллер, Гегель).

Глава I. Эстетика античности

Эстетические представления и идеи, интерес к коммуникативным проблемам искусства, по – видимому, возникли еще в странах Древнего Востока (Вавилон, Египет). Однако отчетливое теоретическое выражение эти проблемы получили главным образом в античном рабовладельческом обществе. Известные слова Ф. Энгельса о том, что в многообразных формах греческой философии имеются в зародыше, в возникновении почти все позднейшие типы мировоззрения, точно характеризуют постановку и решение семантических проблем в философии и эстетике античности.

Важнейшей категорией, посредством которой античные авторы пытались выяснить сущность искусства, было «подражание» («мимезис»). В литературе имеются многочисленные толкования этого понятия у древних греков. Одним из бесспорных значений термина «мимезис» было «изображение»[5 - См. комментарии Ф. В. Петровского в кн. «Аристотель. Поэтика». М., 1957, с. 161.].

С точки зрения современных представлений проблема «изображения» имеет тот аспект («изобразительный знак»), который позволяет ее рассматривать и как проблему семиотики. На этом основании американский семиотик Ч. Моррис утверждает, что в целом «эллинистическая» философия была сосредоточена вокруг семиотики[6 - Ch. Morris. Signs Language and Behavior. New York, 1946, p. 285.]. Это утверждение является ошибочным.

Во – первых, античное «подражание» не сводится к «изображению», включая в себя ряд других важных значений.

Во – вторых, сама проблема изображения имеет не только семиотический, но и другие аспекты (гносеологический,
Страница 2 из 20

ценностный и т. п.). Моррис в этой связи правильно пишет о том, что, например, теория изображения у Аристотеля погружена в «психологические и философские контексты»[7 - Ch. Morris. Signs Language and Behavior. New York, 1946, p. 286.]. Конечно, с точки зрения семиотики как специальной научной дисциплины можно абстрагироваться от этих «контекстов», но с исторической точки зрения именно они, а не собственно семиотический анализ составляли «основное учение», как в философии и эстетике Аристотеля, так и других античных мыслителей.

Досократики. Сократ. Платон

Термин «мимезис» встречается уже у досократиков, в частности, у пифагорейцев. Музыка, например, считали они, изображает «гармонию сфер». Подражание раскрывается у пифагорейцев посредством понятия числа и таких «структурных» терминов, как «порядок», «симметрия», «соразмерность», «гармония». Уподобляя все, в том числе и произведения искусства, числу, пифагорейцы мыслили свои числа структурно, фигурно. Так, пифагореец Эврит, рассматривая всякую вещь как число, изображал ее в виде камешков, определенным образом расположенных[8 - А. Ф. Лосев. История античной эстетики. Ранняя классика. М., 1963, с. 267–268.]. Структурно – математический подход у пифагорейцев был составной частью их воззрений о числах как сущности вещей – воззрений античного объективного идеализма.

У Гераклита теория «изображения» трансформируется в учение о символизме[9 - Как отмечает Е. Аничков, символизм был уже характерен и для мировоззрения пифагорейцев. (Е. Аничков. Очерк развития эстетических учений. – «Вопросы теории и психологии творчества», т. IV. Харьков, 1915, с. 14).]. Рисуя картину эстетически творящего субъекта, Гераклит говорит о том, что в творчестве человек уже не просто говорит, но «вещает», «рождает символы». Это связано с учением о том, что каждая вещь отражает на себе общие судьбы космического огненного логоса, иными словами, она – «абсолютно символична». Тут перед нами – «своего рода символический материализм…»[10 - А. Ф. Лосев. История античной эстетики, с. 384–385.].

Другому великому материалисту античности Демокриту приписывается взгляд на искусство как на деятельность, подражающую поведению живых природных существ. Так, построение жилищ уподобляется им построению гнезд у ласточек, пение заимствуется у певчих птиц[11 - Маковельский А. Досократики, ч. 1–3. Казань, 1914–1919, с. 324.].

Теория «мимезиса» была тесно связана и с языковыми проблемами словесного (главным образом, поэтического) искусства. В работах о философских проблемах языка, семиотики, семантики, семасиологии – о том, как они ставились и решались в истории античной философии, – зафиксировано, что интерес к названным проблемам можно обнаружить уже у милетцев, Пифагора, Гераклита, а позже – у элеатов, Демокрита, софистов и др.[12 - См.: E. Cassirer. Philosophie der Symbolischen Formen. Berlin, 1923. Bd. I, ss. 55–67; M. Schlesinger. Geschichte des Symbols. Berlin, 1912, s. 9, 65–94; H. Kronasser. Handbuch der Semasiologie. Heldelberg, 1952, s. 25–26.]. Поскольку наиболее полную картину античных воззрений на философские проблемы языка и семантики дают диалоги Платона, в особенности его «Кратил», вернемся к ним позже при изложении взглядов самого Платона.

Прежде, чем переходить к Платону, остановимся на некоторых моментах сократовского понимания «мимезиса».

По свидетельству Ксенофонта, Сократ ставил вопрос, может ли живопись и скульптура, подражая природе, изобразить не только «то, что мы видим» (предметы вогнутые и выпуклые, темные и светлые, жесткие и мягкие, неровные и гладкие и т. п.), но и то, что совершенно невидимо – «духовные свойства». И отвечает утвердительно: изображая глаза, выражение лиц, жесты, искусство «должно во всех произведениях выражать состояние души»[13 - Античные мыслители об искусстве. М., изд. 2 – е, 1938, с. 18–19.]. Из этих рассуждений видно, что, по Сократу, выражение «состояние души» в изобразительных искусствах возможно путем изображения видимых симптомов, или выразительных проявлений.

Сократовское учение об искусстве и подражании движется в направлении к объективному идеализму, что найдет свое классическое выражение в эстетике Платона, в его символической интерпретации «мимесиса».

Посмотрим сначала, как освещается Платоном «подражание», понимаемое как изобразительная репрезентация[14 - Проблемы репрезентации вообще впервые получат систематическое истолкование у Платона (см. E. Cassirer. Philosophie der Symbolischen Formen, Bd. I, s. 64).]. В «Кратиле» уже намечается та классификация изображений – по предмету, средствам и способу, – которая в развернутой форме будет дана в «Поэтике» Аристотеля. Так, музыка подражает звучанию, живопись – очертаниям и цвету; по – иному, о чем будет сказано позже, подражает искусство наименования и поэзии[15 - Платон. Сочинения в 3-х томах. М., 1968–1971, т. 1, с. 468.]. Всякое «изображение требует своих средств»[16 - Платон. Сочинения в 3-х томах. М., 1968–1971, т. 1, с. 470.], «никто не смог бы сделать то, что мы теперь называем рисунком, подобным какой – либо из сущих вещей, если бы от природы не существовало средств, из которых складывается живописное изображение, подобных тем вещам, каким подражает живопись»[17 - Платон. Сочинения в 3-х томах. М., 1968–1971, т. 1, с. 482.]. Платон различает изображение и выражение. «Таким образом, – пишет он, – выражение чего – либо с помощью тела – это подражание тому, что выражает тело, которому подражаешь»[18 - Платон. Сочинения в 3-х томах. М., 1968–1971, т. 1, с. 467.]. Изображение не должно быть тождественным объекту подражания. Вовсе не нужно «воссоздавать все черты, присущие предмету, чтобы получить образ»: чего – то может недоставать, чего – то будет в избытке. Изображение, абсолютно тождественное предмету, бесполезно, в этом случае будут не Кратил и изображение Кратила», а два «Кратила[19 - Платон. Сочинения в 3-х томах. М., 1968–1971, т. 1, с. 479–480. По мнению А. Ф. Лосева, так понимаемое «подражание» у Платона означает: «интерпретирующее подражание», дающее нечто новое в сравнении с самим предметом подражания». (См. Платон. Соч., т. 1, с. 602).]. Изучать самое изображение, «хорошо ли оно изображает (предмет), а также истину, которое оно отображает», надо не по изображению, а из самой истины[20 - См. Платон. Соч., т. 1, с. 488–489.].

«Господствующей идеей эллинской философии, – пишет Бозанкет, – было метафизическое допущение, что сущность искусства и красоты заключается не в символическом отношении к невидимой реальности, лежащей «позади» объектов чувственного восприятия, но в простом имитативном отношении к ним»[21 - B. Bosanquet. A History of Aesthetic, p. 17.]. В этом высказывании в несколько пренебрежительной форме («метафизическое допущение», «простое имитативное отношение») Бозанкет признает тот факт, что в основе античной эстетики лежит принцип отражения объективной реальности в искусстве, принцип «мимезиса». И, несмотря на то, что античный принцип «подражания» отнюдь не сводился к «простому имитативному отношению»[22 - См. Об этом подробнее: А. Ф. Лосев, В. П. Шестаков. История эстетических категорий. М., 1965, с. 204–214.], он был тесно связан, как правильно замечает Е. Уттитц, с «предметным» характером античного искусства и античной науки[23 - E. Utitz. Bemerkungen zur altgriechischen Kunsttheorie. Berlin. 1959, s. 6.].

Взгляды Платона на искусство развиваются в русле античной теории «подражания», но по своей философской сущности они представляют идеалистический
Страница 3 из 20

символизм. Как отмечает А. Ф. Лосев, детально исследовавший проблему символизма в философии и эстетике Платона, последний не употребляет слова «символ», однако повсюду руководствуется принципом символизма – тем принципом, который в последующей идеалистической традиции обозначался именно этим термином.

Термин «символ» этимологически связан с греческим глаголом ???????? – соединяю, сталкиваю, сравниваю. «Уже эта терминология, – отмечает А. Ф. Лосев, – указывается на соединение двух планов действительности…»[24 - А. Лосев. Символизм. – «Философская энциклопедия», М., 1970, т. 5, с. 10.]. У Платона эти два плана – мир чувственных вещей и сверхчувственных идей, причем последние понимаются как онтологически первичное по отношению к вещам. Чувственные вещи – это не адекватные копии идей и не произвольные знаки их, а символы, намекающие на идею. Произведения искусства, подражая вещам, суть подобия символов, вторичные символы[25 - Платон. Сочинения, т. 3 (I), с. 422–426.]. Таким образом, объективно – идеалистическое учение Платона об идеях, которое в сущности своей было и учением о бытии (или онтологией), – есть «принципиальный и окончательный символизм»[26 - А. Ф. Лосев. Очерки античного символизма и мифологии. М., 1930, т. 1, с. 401.], на основе которого Платон «создал величественное здание философского эстетического символизма»[27 - См. А. Ф. Лосев. История античной эстетики (софисты, Сократ, Платон). М., 1969, с. 550; Е. Аничков, цит. произв., с. 14.].

Платоновская символическая философия искусства лишала последнего познавательной ценности и рассматривала его как препятствие на пути познания истинно сущего мира – мира идей. Отсюда его утверждение в «Софисте» о том, что обширная часть живописи и вообще искусства подражания создает даже не подобие истинной красоты, а «призраки»[28 - Платон. Сочинения, т. 2, с. 349–450.] – об этом же он пишет в «Государстве»: подражательное искусство «творит произведения, далекие от действительности, и имеет дело с началом нашей души, далеким от разумности; поэтому такое искусство и не может быть сподвижником и другом всего того, что здраво и истинно»[29 - Платон. Сочинения, т. 3 (I), с. 432. У Платона, отмечал Гегель, мысль обратилась против искусства как чувственного воплощения представления о божестве. (Гегель. Эстетика в 4-х томах, т. 1, М., 1968, с. 111).].

Этот вывод подкрепляется в отношении словесного искусства платоновским истолкованием языка. Наиболее полно оно представлено в «Кратиле» на широком фоне всех основных течений досократовской философско – лингвистической мысли античности.

По мнению ряда исследователей, как советских (О. Маковельский, И. М. Тронский)[30 - А. О. Маковельский. Древнегреческие атомисты. Баку, 1946, с. 160–162; И. М. Тронский. Проблемы языка в античной науке. – Сб. «Античные теории языка и стиля», М. – Л., 1936, с. 21.], так и западных (Р. Филипсон, Э. Гааг и др.), Платон излагает в «Кратиле» в основном демокритовскую концепцию «имен» – наиболее продуманную и глубокую теорию античности. Демокрит не приемлет ни учения Протагора о том, что имена «от природы», ни субъективистской теории софистов, по которой имена – условные, произвольные знаки вещей. Он различает первые слова, которые являются отображением самих вещей («звучащими статуями») и позднейшие («сложные»), имеющие условное значение «по установлению», но не являющиеся абсолютно произвольными. В VII письме, написанном в конце жизни, Платон решительно подчеркивает свое согласие с теорией «договора». Платон был одним из первых крупных теоретиков, исповедующих символический (знаковый) взгляд на природу языка[31 - K. Utitz. Linguistics and Literary. New Gersey. 1969, p. 6.]. Коренное отличие от его Демокрита и других материалистов заключалось в том, что этот взгляд он использовал с целью ограничить познавательную ценность языка. Все языки, по Платону, репрезентируют определенные «значения» с помощью чувственных «знаков», но физически – чувственное содержание слова является лишь носителем идеального значения, которое не ограничивается процессами языка, а лежит по ту его сторону. Язык и слова стремятся выразить чистое бытие, идею, но они никогда не достигнут этого. Звуковая форма слова выражает идею еще меньше, чем чувственные вещи или образ. Все это делает язык, а значит и словесное искусство, неспособным к отражению высшего, истинно философского содержания познания[32 - E. Cassirer. Philosophie der Symbolischen Formen. Bd. 1, s. 64–65.].

Взгляды досократиков и Платона на язык не могли не оказывать влияния на их теорию словесного искусства. Большинство сочинений Демокрита (напр., «О поэзии»), софистов, писавших об искусстве, известны лишь по ничтожным отрывкам и упоминаниям о них у древних авторов. Б. Кроче в своей «Истории эстетики» утверждал, что размышления о языке имели тесную связь со спекуляциями о природе искусства, начиная с софистов[33 - B. Groce. Aesthetic as science of expression and General Linguistic. Part II. P. 172.]. Такую связь можно констатировать, по – видимому, значительно раньше, но правильно то, что софисты действительно занимались этим вопросом. Они придавали особое значение человеческому слову, у них был культ слова. Интерес к слову объясняет свойственный их эстетике интерес к риторике[34 - В. Татаркевич называет софиста Горгия первым выдающимся представителем риторики (W. Tatarkievicz. Historia estetiki, t. 1, Wroclaw – Krakow, 1962, s. 306).], к использованию слова для различных жизненных целей. Софист Горгий говорил, что он считает и называет свою поэзию в целом речью, обладающей размером. Горгий, как и все софисты, подчеркивал в речи момент многозначности и произвола для того, чтобы использовать такое толкование языка для доказательства своих положений об относительности познания, о человеке как «мере всех вещей». «Ведь то, – говорит Горгий, – чем мы сообщаем, – речь, а речь не есть субстрат и сущее: стало быть, мы сообщаем ближним не сущее, а речь, которая отлична от субстрата…»[35 - В связи с этим высказыванием Горгия В. И. Ленин обращает также внимание на реальную проблему выражения чувственной реальности в языке, слове, где есть «только общее». (См. В. И. Ленин. Полн. Собр. Соч., т. 29, с. 246, 248–249).].

Отчетливо выраженная тенденция Платона ограничить познавательную ценность языка в сущности означала подобное стремление и в отношении словесного искусства. Цитируемые выше высказывания Платона из диалога «Государство» о том, что подражательное искусство не может быть сподвижником всего того, что «здраво и истинно», касается, как подчеркивает сам Платон, не только подражания зрительного, но и «того, которое мы называем поэзией»[36 - Платон. Сочинения, т. 3 (I), с. 432.].

Платоновская концепция искусства, включая и ее коммуникативный аспект, оказала огромное влияние на последующее развитие эстетики. Это объясняется, во – первых, наличием в ней глубоких идей, имеющих позитивное значение[37 - См. об этом: А. Ф. Лосев. Жизненный и творческий путь Платона, в особенности параграф 8 «Тайна тысячелетней значимости». – Платон. Соч., т. 1, с. 65–73.]. В интересующем нас аспекте следует отметить положительную тенденцию платоновской мысли, направленную против субъективизма, релятивизма, психологизма и формализма при истолковании коммуникативных проблем искусства. Влияние Платона объясняется, во – вторых, также тем, что он дал классическое выражение линии
Страница 4 из 20

объективного идеализма, что в области философии искусства нашло свое выражение в его концепции символизма. Все последующие идеалистические символические концепции искусства, включая и семантическую философию искусства Пирса, Уайтхеда и др., в той или иной мере восходят к Платону.

Аристотель

Важное место занимают коммуникативные проблемы искусства и в произведениях Аристотеля. Поскольку, следуя традиции, он все искусства рассматривает как подражательные, в его эстетике получает дальнейшее развитие теория изобразительной репрезентации. Аристотель классифицирует изображения, кладя в основу различия в средстве (в чем совершается подражание), предмете (чему подражают) и способе (как подражают). Подражание осуществляется в красках, формах, в ритме, гармонии и слове. Вещи изображаются или так, как они были и есть, или как о них говорят и думают, или какими они должны быть[38 - Аристотель. Об искусстве поэзии. М., 1957, с. 40–44, 127.]. Создание изображений, как и искусство в целом, это не просто деятельность, а творчество. Поэтому принцип создаваемых изображений заключается не в них самих, а в творящем лице[39 - Античные мыслители об искусстве, с. 143.].

Соответственно, изображения выполняют различные функции. Во – первых, познавательную, так как они дают «знания»: взирая на них, можно «учиться и рассуждать». Во – вторых, они доставляют удовольствие как от приобретения знаний, так и благодаря «отделке», или «краске» и т. п.[40 - Аристотель. Об искусстве поэзии, с. 48–49.]. В связи со второй функцией встает вопрос о красоте изображений, которая (как и красота всякой вещи) заключается в величине, порядке, единстве и целостности[41 - Аристотель. Об искусстве поэзии, с. 63.]. Целостность художественного изображения предполагает, что при перемене или отнятии какой-нибудь части изменяется и приходит в движение целое[42 - Аристотель. Об искусстве поэзии, с. 66.]. Развивая мысли Сократа и Платона об особенностях изображения «состояния души», Аристотель отмечает, что посредством зрения мы воспринимаем только формы предмета, и воспринимаемые путем рисунка и красок фигуры суть скорее лишь внешние отображения этических свойств, поскольку они отражаются на внешнем виде человека, когда он приходит в состояние аффекта[43 - Античные мыслители об искусстве, с. 229.]. Напротив, в ритме, мелодиях, гармонии уже «в них самих» содержится воспроизведение эмоций (гнева, кротости, мужества и т. п.) и нравственных качеств, они ближе всего отображают реальную их действительность, поскольку, по видимому, существует какое – то сродство их (с душою)[44 - Античные мыслители об искусстве, с. 228–230.]. Иными словами, согласно Аристотелю, ритмы и мелодии не изображают внешние отображения эмоций, а непосредственно выражают сами чувства.

Такова вкратце теория изобразительной репрезентации Аристотеля. Шведский исследователь Леандр Фолке справедливо отмечает, что в аристотелевской философии учение о мимезисе не было лишь эстетической теорией, но вообще разъясняло и истолковывало отношение человеческого духа к действительности[45 - Leander Folke. Lessing als asthetischer Denker. (Yoterorgs Hogskolas Arsskrift. Band. XLVIII, 1942 – 3, Goteborg, 1942, s. 11).].

Ее существенное отличие от идей Платона связано с тем, что Аристотель при всех своих колебаниях между материализмом и идеализмом при истолковании искусства ближайшим образом опирался на материалистическую гносеологию. Вещи для Аристотеля не являются символами потусторонних идей, последние заключены в самих вещах, поэтому у Аристотеля искусство не является символизмом в платоновском смысле. Всякого рода попытки сблизить учение Аристотеля с идеалистическим символизмом Платона кажутся неубедительными. Так, Б. Бозанкет ставит вопрос о том, не склоняется ли теория «имитации» Аристотеля вообще к символизму[46 - B. Bosanquet. A History of Aesthetic, p. 61.]. Основанием для этого служит ему тот факт, что Аристотель очень высоко ставит способность искусства воспроизводить явления нравственного мира, этические свойства, характеры, то есть то, что не может быть репрезентировано чисто изобразительным способом. Верно, что все эти явления психической жизни требуют иной репрезентации и ее можно назвать символичес кой. Но совершенно ясно, что эта интерпретация символизма в искусстве – ее можно назвать психологической – совсем другое, чем, по словам самого же Бозанкета, «символическое отношение к невидимой реальности, лежащей «позади» объектов чувственного восприятия». Для Аристотеля «идеи», «общее», «форма» находятся не «позади», а в самих вещах.

Взгляды Аристотеля на репрезентацию психических явлений вплотную подводят к его учению о языке и словесном искусстве. Теорию языка Аристотеля с полным основанием можно назвать знаковой теорией, о чем, в частности, свидетельствует его работа «Об истолковании». От природы, считал Аристотель, нет имен. Они получают условное значение, когда становятся символами… «Подобно тому, как письмена не одни и те же у всех людей, так и слова не одни и те же. Но представления, находящиеся в душе, которых непосредственные знаки суть слова, у всех одни и те же, точно также и предметы, отражением которых являются представления, одни и те же»[47 - Античные теории языка и стиля, с. 60.]. Предложение также имеет условное значение вследствие соглашения[48 - Античные теории языка и стиля, с. 56, 61. «Аристотелю, – правильно пишет А. П. Погодин, – ясна условность языка». (А. П. Погодин. Язык как творчество. – «Вопросы теории и психологии творчества», т. IV, Харьков, 1913, с. 370).].

Итак, у Аристотеля слова непосредственно обозначают объекты, имеющие психологическую природу – это представления, образы, мысли, чувства. Ясно, что когда Аристотель говорит в «Риторике», что слова представляют собой «подражания» и что на основе этого и возникли искусства: рапсодия, драматическое искусство и другие[49 - Античные мыслители об искусстве, с. 182.], а также, когда он в «Поэтике» пишет о подражании при помощи речи, «словесных выражений»[50 - Аристотель. Об искусстве поэзии, с. 56–57.], речь идет о том, что подражание осуществляется на уровне представлений, образов, а не звучаний. Именно они, звучания – знаки (символы), сами же представления и образы – это копии, изображения вещей такими, каковы они есть или должны быть.

Аристотелю была известна та особенность знаков и языка, которая позже (напр., у Ч. Морриса) в семиотике получит название «выразительности». Выражение мыслей с помощью знаков, – пишет он, – отражает характер (говорящего), потому что «для каждого положения и душевного качества есть свой соответствующий язык»[51 - Античные мыслители об искусстве, с. 192.]. По – видимому, эту особенность знаков Аристотель видит в способности ритмов и мелодий непосредственно выражать чувства и нравственные качества, о чем уже говорилось ранее.

Поскольку поэтика имеет дело со словом, постольку для нее есть условия, подобные условиям для риторики[52 - Античные мыслители об искусстве, с. 181.]. Ведь риторика имеет дело с тем, «что должно быть достигнуто словом», в том числе и «возбуждение душевных движений»[53 - Аристотель. Об искусстве поэзии, с. 101–102.]. Понимая связь поэтики и риторики, Аристотель не подчиняет первую второй, что впрочем было характерно для античной эстетики (в особенности классического
Страница 5 из 20

периода) в целом[54 - J. W. H. Atkins. English literary criticism: the medioval phase. London, 1952, p. 1–3.].

Стоит отметить также такие особенности художественной «речи», называемые Аристотелем, как ясность и необычность[55 - Аристотель. Об искусстве поэзии, с. 113.], выражение желаний и чувств, а также красоту слова, заключающуюся как в самом звуке, так и в его значении[56 - Античные мыслители об искусстве, с. 185.].

В отличие от Платона Аристотель смотрит на язык как на надежное орудие истинного познания, подчеркивая связь между философией и исследованиями языка. Вместе с языком он вводит в сферу истинного познания и мир чувственных вещей, и «подражающее» им искусство. Античная эстетика, – пишет В. Ф. Асмус, – «в лице Аристотеля в короткое время пришла к взгляду на искусство как на познание, заслуживающее в полном смысле слова имени философского»[57 - В. Ф. Асмус. Вопросы теории и истории эстетики. М., 1968, с. 108.].

Анализ эстетики великого философа античности служит еще одним подтверждением слов об «архиинтересном», «живом» у Аристотеля, «о запросах, исканиях, приемах постановки вопросов»[58 - В. И. Ленин. Полн. Собр. Соч., т. 29, с. 325–326. (См. W. Girnus. Statt «Zukunftslinien» – «Sinn und Form», 1969, Hf. 3, s. 567; G. Morpurgo – Tagliabue. La linguistica di Aristotele e lo struttaralismo. – «Lingua e stile», Bologna. 1967, anno II, numer 1, p. 1).].

Стоики. Скептики. Неоплатонизм

Уже Аристотель обратил внимание на связь между философией, эстетикой и исследованием языка. После него большое внимание проблемам языка уделялось в эпоху эллинизма. Интерес к языку нашел свое отражение в интенсивной разработке риторики, проблем грамматики и стиля, литературной речи. В риторических трактатах по существу разрабатывалась античная эстетика[59 - По – видимому, лишь с Цицерона зарождается традиция подчинения поэтики риторике и интерпретации ее в терминах риторики. В целом же для античности поэтика (область воображения) не сливается с риторикой (область интеллекта). (См. Ch. S. Baldwin. Ancient rhetoric and poetic. Gloncester, Mass, 1959, p. 3)]. Причем – и это важно подчеркнуть – поэтика и риторика теснейшим образом были связаны со «спекуляциями» о языке.

Так, стоиками — одной из философских школ этого периода – были написаны трактаты «О голосе», «О языке», «О словах и их значении» и др. Филодемус и Секст Эмпирик утверждали, что в спорах стоиков с эпикурейцами центральным был вопрос о знаках.

Так же, как и у Аристотеля, у стоиков между знаком (словом) и вещью стоит факт сознания. По свидетельству Секста Эмпирика, «Стоики утверждают, что три вещи между собой сопряжены: обозначаемое, обозначающее и объект. Из них обозначающее есть звук, например, «Дион»; обозначаемое – тот предмет, выражаемый звуком, который мы постигаем своим рассудком, как уже заранее существующий, а варвары не воспринимают, хотя и слышат звук; объект – внешний субстрат, например, сам Дион. Из них две вещи телесны, именно звук и объект, одна – бестелесна, именно обозначаемая вещь… говорить – произносить звук, означающий представляемую вещь»[60 - Античные теории языка и стиля, с. 69.]. Стоики различали внутреннюю речь и речь, выраженную вовне, в звуке, в буквах алфавита. Они подчеркивали внутреннюю связь наименований и вещи, выявляемую этимологическим анализом.

Интерес стоиков к проблеме языка и знака имел прямое отношение к их взглядам на искусство. Теория поэтического искусства и даже теория музыки входила у них в состав «диалектики» – учения об «обозначающем» (мало чем отличающегося от риторики)[61 - См. об этом подробнее: M. Pohlenz. tie Stoa. Geschichte einer geistigen Bewegung. Gottingen, 1948, s. 52 ff.]. Философской основой учения об «обозначающем», а значит и эстетики стоиков была сенсуалистическая теория познания.

Если стоики представляли в эллинизме материалистическую линию, то у скептиков ясно определились субъективистские и индивидуалистические тенденции, их скептицизм в отношении критериев истинности как чувственного познания, так и мышления обратился также и против знаков, слов, языка. Так, ряд аргументов против знаков выдвигает крупный теоретик античного скептицизма в 4-й книге «Пирроновых речей». Согласно Фотию, Энесидем утверждал, что невидимые вещи не могут быть обнаружены с помощью видимых знаков, а вера в такие знаки – иллюзия[62 - C. K. Ogden, J. A. Richards. op.cit., p. 266–267.]. По свидетельству «младшего» скептика Секста Эмпирика, Энесидем не мог пройти мимо доказательства того, что не существует явных и очевидных «знаков» того, что «темно» и «скрыто»[63 - C. K. Ogden, J. A. Richards. op.cit., p. 266–267.]. Нападая на знаки, слова, Секст Эмпирик подвергает отрицанию все, что создано из слов, в частности, риторику. «Действительно, – говорит он в трактате «Против риторов», – если риторика трудится над речью, а, как мы показали, не существует ни речения, ни речи, состоящей из речений (вследствие нереальности того, части чего тоже не существуют), то из этого должно последовать, что и риторика лишена реальной основы»[64 - История эстетики, т. 1, М., 1962, с. 167.]. Отвергая возможность существования риторики, Секст в сущности отрицает возможность существования теории словесного искусства и эстетики вообще[65 - История эстетики, т. 1, М., 1962, с. 34.]. Занимая скептическую позицию как в отношении чувств, так и мышления, античный скептицизм, – пишет В. М. Богуславский, – «отдает предпочтение чувственному знанию, вплотную подходя к эмпиризму… «[66 - Философская энциклопедия, т. V, с. 23.]. Не удивительно, что неопозитивистская эстетика (опирающаяся на идеалистический эмпиризм)[67 - Характерно, что один из основателей эстетики неопозитивизма, А. Ричардс, комментируя позицию Энесидема в отношении знаков, видит ее положительную сторону в том, что она не допускает возможности обозначения знаками «трансцендентального». (C. K. Ogden, J. A. Richards. op.cit., p. 267).] в лице аналитической эстетики приходит, как и античные скептики, к отрицанию эстетики как науки.

Идеалистическая линия эллинизма наиболее рельефно обозначилась в неоплатонизме и особенно в философии и эстетике его виднейшего представителя – Плотина. Так же, как и Платон, он начинает с утверждения, что искусство – это «подражание», но затем в духе Платона истолковывает «подражание» так, что по существу его концепция искусства оказывается идеалистическим символизмом. Произведения искусства, уточняет Плотин, «подражают не просто видимому, но восходят к смысловым сущностям (logoys), из которых состоит и получается сама природа…»[68 - История эстетики, т. 1, с. 225.].

Заслуживает внимания замечание А. Ф. Лосева об элементах стихийного материализма у неоплатоников, вследствие чего неоплатоники стремились представить искусство как максимально конкретное, ощутимое, картинное и даже пластическое. С семантической точки зрения это означало предпочтение изобразительной репрезентации в искусстве по сравнению с другими, «дискурсивными» ее формами. Показательным в этом отношении является следующий отрывок из одного трактата по эстетике Плотина: «Мне известно, что египетские мудрецы, опираясь ли на точную науку или на (бессознательный) инстинкт, если хотят обнаружить свою мудрость в том или другом предмете, пользуются не буквенными знаками, выражающими слова и предложения и обозначающими звуки и произносимые суждения, но рисуют целые изображения (agalmato) и, запечатлевши для каждого предмета одного специальное изображение, дают объяснение
Страница 6 из 20

его в святилищах так, что каждое такое изображение было и наукой, и мудростью, и именно – в своей субстратной цельности, а не в качестве рассудочного мышления или убеждения. Затем от этого цельного (умопостигаемого изваяния) воспроизводилось при помощи других знаков уже частное изображение (eidolon), которое его истолковывало и (рассудочно) выражало причины, по которым оно было именно так создано, а не иначе, так что удивляться нужно было этому созданию, обладающему таким прекрасным видом бытия»[69 - История эстетики, т. 1, с. 229.].

Мостом, соединяющим античную эстетику со средневековой является эстетика христианских философов первых веков. Начиная с этого периода, история эстетического символизма идентифицируется с историей христианской мысли[70 - E. M. Bruyne. L’esthstique du moyen age. Louvain, 1947, p. 87; B. Bosanquet. Op. Cit., p. 140–141.]. Ее характерным представителем является Ориген (185–254 гг.). В духе неоплатонизма он рассматривает вещи как знаки объективного духа. Божественная и небесная реальность, по Оригену, становится доступной и значимой лишь через символы, которые непохожи на эту реальность, ибо нет чувственной вещи, которая вообще была бы схожа с «инттеллигибельным». Ступени приближения к божественному аспекту духа – символы, фигуры, формы, которые есть в природе и которые создаются человеком. В интересах человека умножить эти средства. Одним из таких средств является искусство, поэзия, как ступени на пути, от чувственно – земного к трансцендентальной истине. В качестве примера такого символического средства, соединяющего два мира, Ориген приводит Библию[71 - H. H. Glunz. Die Literarasthetik des europasischen Mittelaters, 1937, ss. 39–42, 127.]. В лице Оригена христианская эстетика отчетливо продемонстрировала взгляд на красоту как на символ христианского божества со всеми его атрибутами (мудрость, любовь и т. п.)[72 - E. De Bruyne, Op. Cit., p. 87.]. В течение долгого времени символическая теория Оригена оказывала большое влияние на поэзию и искусство раннего христианства.

Завершая краткую характеристику античной эстетики, следует сказать, что в ней действительно были поставлены все основные философские проблемы искусства, связанные с истолкованием изображения, символа, знаков и язык а. Уже в античности обозначились два противоположных философских подхода при истолковании этих проблем, с одной стороны, – это линия материализма (Гераклит, Анаксагор, Демокрит, Эпикур, Лукреций, в известной степени – Аристотель, стоики), с другой – линия идеализма (Пифагор, софисты, Платон, скептики, неоплатоники). Именно вторая, идеалистическая линия была одним из древнейших источников семантической философии искусства ХХ века.

Глава II. Эстетика средних веков

Западная Европа. Византия. Армения

В Западной Европе коммуникативный аспект средневековой эстетики отчетливо выступает у Св. Августина. Уже наметившаяся у Плотина тенденция исключительно символического объяснения искусства на почве христианской теологии и философии Августина получает господствующее значение[73 - Е. Аничков. Цит. произв., с. 13–14.]. И все же для него было характерно колебание между признанием ценности чисто духовной и материальной сторон художественного символизма (см., например, его «Исповедь», гл. Х)[74 - История эстетики, т. 1, с. 262.].

Интерес Августина к внешней, эмоциональной стороне художественных символов отчасти, по – видимому, объясняется и тем фактом, что Августин преподавал риторику, был профессиональным критиком поэзии и незаурядным мастером художественного слова. Однако, главной причиной признания чувственности художественного символизма было стремление использовать ее для поддержки религиозного учения. В частности, Августин стремился подчинить искусство познанию символического содержания Библии. В этой связи следует объяснить внимание средневекового мыслителя к образной речи – наиболее подходящего средства для передачи бесконечной непознаваемости Бога – и к риторике. Последняя представляет собой поэтику Августина, его гносеологию и знаковую теорию языка.

Как отмечается рядом исследователей (Маркус, Колиш), новое в теории знака у Августина состояло в том, что эта теория была построена по преимуществу на базе словесных знаков[75 - R. A. Markus. St. Augustine on Signs. – «Phron esis», 1957, vol. 2, N 1, p. 64–65. M. L. Colish. The Miror of Language: A Study in the Mediavel theory of Knowledge. New Haven and London, 1968, p. 67.]. В отличие от Маркуса и Глатштейна, подчеркивающих общегносеологическую, эмпирическую направленность мысли Св. Августина[76 - A. Markus. Op. Cit., p. 69–70; J. L. Gladstein. Semantics, too, has a past. – «The Quarterly Journal of Speech; 1946, vol. XXXVI, N 1.], американский исследователь М. Колиш правильно, на наш взгляд, обращает внимание на то, что святой отец ограничивает свою теорию знака религиозным познанием и христологией[77 - M. L. Golish. Op. Cit., p. 67.]. Таким образом, семантический аспект эстетики Августина, связанный с его концепцией художественного символизма и знаковой теорией художественной речи – плоть от плоти его религиозно идеалистической философии.

Это верно и в отношении более поздних средневековых мыслителей, сохранивших большой интерес к теории знака и философским проблемам языка – Св. Ансельма, Фомы Аквинского и др.[78 - H. Arens. Sprachwissenschaft. Der Gang ihrer Entwicklung von der Antike bis zur Gegenwart. Munchen, 1955, kap. III.]. Так, в эстетике и поэтике Св. Ансельма центральное место занимает теологическая проб лема «говорения» о Боге. Согласно Фоме Аквинскому, произведение искусства, понимаемое как чувственно выраженный символ, которому свойственны гармония, симметрия, «лучезарность», – это символ божества, что же касается знаков, слов, все они также проистекают из деятельности Бога.

Влияние христианского символизма, развивающего идеалистические традиции неоплатонизма, ясно проступает в искусстве и эстетике Византии[79 - История эстетики, т. 1, с. 41; R. A. Michelis. Esthetique de L’art Bysantin. Paris, 1955, p. 271; G. Mathew. Byzantique. Aesthetics, London, 1962, p. 38–39.]. Для эстетических воззрений Византии очень характерна полемика между иконотворцами и иконопочитателями. В ходе полемики обсуждались вопросы о природе и типах изображения, о соотношении изображения и предмета изображения и ряд других вопросов, представляющих безусловный интерес и с точки зрения семантических проблем искусства.

Так, Иоанн Дамаскин, определяя изображение (или образ), подчеркивает, что в отношении к изображаемому оно находится в отношении подобия. Причем, благодаря искусству подражания, красота первообраза переходит к подобию.

Подобие не означает тождества. Например, изображение человека может воспроизвести фигуру человека, но само оно «не живет, не рассуждает, не говорит, не чувствует, не двигает членами». С помощью изображений человек узнает то, что будет после него, что совершается на расстоянии и местном отдалении (так как сам человек ограничен условиями места и времени) – все это служит «для путеводительства к знанию»[80 - История эстетики, т. 1, с. 336.].

Федор Студит, развивая сходные идеи, цитирует интересное место у Василия Великого: «Всяким способом сработанное изображение, переведенное с первообраза на вещество, получает его подобие и отражает его форму, благодаря замыслу художника и искусству руки. Так, живописец, резчик по камню, работающий золотую или медную статую, взял материал, посмотрел на первообраз, воспринял внешний вид рассматриваемого
Страница 7 из 20

предмета и запечатлел его на веществе»[81 - История эстетики, т. 1, с. 337.]. И первообраз, и изображение, продолжает Ф. Студит, – имеет одно наименование, но из этого не следует, во – первых, отрицание того, что «по природе» это два предмета, и, во – вторых, нельзя первообраз называть изображением, и изображение – первообразом, ибо «никогда одно не перейдет в другое»[82 - История эстетики, т. 1, с. 337–338.]. Несколько позже Михаил Пселл подчеркнет непосредственную действенность, ценность самих художественных изображений (икон) как таковых[83 - История эстетики, т. 1, с. 338–339.].

В семиотическом плане все эти идеи иконопочитателей заслуживают быть отмеченными. Попытки говорить о ценности искусства (самих изображений) как такового могло иметь в тот период прогрессивное значение. Но в целом идеи иконопочитателей были мало плодотворными для искусства.

Коммуникативные проблемы искусства нашли свое отражение и в средневековой эстетической мысли народов Закавказья. Этот вывод можно сделать на основании исследований по эстетике этого периода.

Эстетическая мысль этого времени обнаруживается, как и в других странах, в сфере богословов, причем ведущей концепцией искусства является концепция идеалистического, религиозно догматического символизма, созвучная идеям Св. Августина. Ярким примером такой концепции являются эстетические воззрения известного церковного деятеля V в. Иоанна Мандакуни[84 - А. Адамян. Эстетические воззрения средневековой Армении. Ереван, 1955, с. 180–181.].

Как убедительно показывает А. Адамян (в частности, в полемике с Н. Адоном, автором исследования «Дионисий Фракийский и армянские толкователи», 1915 г.), наиболее интересным и богатым материалом этого периода в области научной мысли об искусстве нужно считать грамматическую литературу средних веков[85 - А. Адамян. Эстетические воззрения средневековой Армении. Ереван, 1955, с. 10, 18, 113.]. Армянских грамматиков привлекала в грамматике именно теория искусства, а не узко грамматическое толкование Дионисия Фракийского. В пределах грамматической литературы наиболее тесно связанной с поэтическим искусством была риторика. Литературное искусство и искусство риторики рассматривались как две стороны одного и того же искусства, взаимосвязанные и опирающиеся друг на друга. Наиболее отчетливо этот лингвистический аспект в исследованиях об искусстве (главным образом словесном) выступает в деятельности армянских философов и грамматиков Давида Анахта (V–VI вв.) и Степаноса Сюнеци (VIII в.)[86 - А. Адамян. Цит. произв., с. 49–53; Г. З. Апресян. Эстетическая мысль народов Закавказья. М., 1968, с. 29.]. Философской почвой этих исследований был объективный идеализм.

Уже в начале этой работы говорилось, что эстетическая мысль на Востоке зародилась еще в рабовладельческих искусствах задолго до нашей эры, но проследить более или менее полно ее развитие представляется возможным, начиная со средневековья.

Китай. Индия. Ближний и Средний Восток

С точки зрения семантических проблем искусства заслуживает внимания интересная мысль китайской средневековой эстетики (в частности, у историка и теоретика китайского искусства Чжан – янь – юааня, IX в.) о возникновении живописи на основе подражания иероглифическому письму[87 - История эстетики, т. 1, с. 357–359.].

Особый интерес представляет эстетика Индии. Дело в том, что в Индии вопросы теории искусства разрабатывались по преимуществу не в философских трактатах, а в многочисленных санскритических поэтиках, исследующих словесное искусство, поэзию.

Этим объясняется то обстоятельство, отмечаемое специалистами по индийской поэтике и эстетике, что индийская поэтика и эстетика тесно связаны с философией и теорией языка. Известный индийский автор «Истории санскритской поэтики» С. Де пишет о том, что теоретические предпосылки поэтики в известной степени заключены в философских «спекуляциях» о лингвистике. Анализ поэтических форм речи непосредственно связан был с исследованием общих форм языка, заимствуя у последних и точку зрения, и метод исследования[88 - S. K. De History of Sanskrit Poetics. Calcutta, 1960, vol. 1–2, pp. 3, 7. S. K. De Sanskrit Poetis as a Stude of Aesthetic, p. 1.]. Аналогичную мысль высказывает академик Б. Ларин, подчеркивая «сходство воздействия лингвистики на поэтику в древней Индии и у нас в новое время (Гердер, Гумбольдт, Потебня)»[89 - Б. Ларин. Учение о символе в индийской поэтике. – «Поэтика», сб. статей. Л., 1927, с. 35.].

Уже в трактате Бхамахи (VII в.), наиболее раннем из дошедших до нас, есть главы, посвященные грамматической правильности. Его преемник Вамана (VIII в.), перечисляя «науки», важные для поэта, пишет, что «началом всех служит предание о законах речи (грамматика)»[90 - История эстетики, т. 1, с. 392.]. Анандавардхана (IX в.) также говорит о своей системе, как основанной на авторитете грамматики.

Фундаментальной для санскритской поэтики была проблема поэтического выражения, специфики поэтической речи, что было связано с более общим вопросом о соотношении слова (sabda) и смысла (urtha). Исходным здесь было положение грамматики о единстве, неразрывности слова и смысла. Стремления авторов поэтик были направлены на выяснение специфики этого единства в поэзии. Бхамаха отмечает, что в поэзии ни слово, ни смысл не имеют превосходства один над другим. Вамана объясняет, что слова в поэтической речи так выбраны и упорядочены, что их нельзя заменить синонимами. Стиль, или особенная композиция слов, по его мнению, образует душу поэзии[91 - История эстетики, т. 1, с. 396.]. Уже Бхамати пытался определить специфику поэтической речи в связи с «красотой». Более развернуто об этом пишет Вамана: «Поэзия постигаема в силу прекрасных форм речи». Поэзия становится нашим душевным достоянием посредством прекрасных форм речи. Слово «поэзия» употребляется в смысле знака и значения как обладающая красотой – звуковой и смысловой. «В прекрасных формах речи – обаяние, оно происходит от устранения погрешностей, от достижения красоты стиля и от украшений речи»[92 - История эстетики, т. 1, с. 395.].

Заслугой ранней школы санскритской поэтики (VIII – первая половина IX в.) было то, что она привлекла внимание к отношению слова и смысла в поэтическом выражении, отличному от обычного выражения. Но анализ внешнего поэтического выражения (образного языка искусства) у них не был связан с внутренним содержанием поэзии и с индивидуальностью поэтических произведений.

«Новая» школа поэтики (IX–XI вв.) переносит центр тяжести с исследования образного языка искусства («олаткаро») на его семантику, смысл и особенности эстетического воздействия. Характерной в этом отношении является концепция искусства как «дхвани» Анандавардхана (середина IX в.). Важно отметить влияние на его эстетическую теорию философской лингвистики[93 - S. K. Histiry of Sanskrit Poetics, p. 8.].

Задолго до формирования поэтики древнеиндийские философы и грамматики вели дискуссии о том, что такое «смысл» слова, в чем его функции. Наряду с двумя основными функциями – «номинативной» и «метафорической» некоторые (Бхартрихари) выделяли третью – «суггестивную»[94 - Название всех трех функций дано в переводе Б. Ларина (см. цит. произв., с. 34). Ю. М. Алиханова переводит соответственно первые две функции как «выражение», «указание» (См. История эстетики, т. 1, с. 403).],
Страница 8 из 20

обозначаемую термином «дхвани».

Согласно Анандавардхану, в словах великих поэтов содержится помимо выраженного смысла (сфера действия прямой функции слов) еще подразумеваемый, или скрытый смысл. В последнем он выделяет «расу» и считает, что она и «есть истинная сущность поэзии»[95 - История эстетики, т. 1, с. 399–402.]. Раса в «новой» поэтике означает эмоцию, вызванную эстетическим переживанием. У Анандавардхана она предполагает функцию проявления – способность выраженного смысла проявить особый скрытый смысл, отличный от скрытого смысла, связанного с простой метафорой или указанием на какой либо факт[96 - По мнению акад. Б. Ларина, учение о «дхвани» имеет много сходства с европейским учением о поэтическом символе (Вяч. Иванов и др.).]. Расу вызывают не слова, обозначающие чувство (например, любовь), а описание возбудителей[97 - История эстетики, т. 1, с. 401–402.].

Последняя мысль более подробно раскрыта в комментариях на трактат Бхараты о драматическом искусстве («натьяшастра»), составленных знаменитым индийским философом и эстетиком Абхинавагунта (Х в.). Индийский эстетик пишет, что следует отличать слова (например, «любовь», «печаль»), которые называют чувства в силу присущей слову способности выражения, но не вызывают их, и словесные изображения, подобно тому, как телодвижение еще не есть мимическое изображение, хотя оно и создает последнее[98 - История эстетики, т. 1, с. 407. Бхарата различает четыре вида сценического изображения: 1) мимическое – посредством телодвижений, 2) словесное, 3) внешнее – посредством костюмов, декораций и т. д., 4) внутреннее – путем проявления внутренних переживаний (содрогание. Слезы и т. п.).]. Словесные изображения обладают способностью вызывать чувство, которое отлично от способности выражения.

Раса, по Абхинаватгуте, вызывается к существованию особой функцией (аналогичной функции проявления у Анандавардханы) «осуществления, присущей слову, которое является вторичной по сравнению с первичной функцией выражения»[99 - История эстетики, т. 1, с. 412.]. Концепция поэзии Абханавагунты стала традиционной для всей последующей истории развития индийской поэтики.

«Взгляды на искусство индийских мыслителей древности и средневековья, – пишет исследователь П. Гринцер, – складывались в основном под воздействием идеалистических философских доктрин. Но вместе с тем авторов эстетических трактатов отличает глубокий интерес к самым сложным и сокровенным проблемам искусства, острая наблюдательность, высокий теоретический уровень. Это обусловило то обстоятельство, что индийская эстетика занимает выдающееся место в истории эстетических учений»[100 - История эстетики, т. 1, с. 394.].

Проблемы искусства и коммуникации затрагивались и в сочинениях философов Ближнего и Среднего Востока. Так, многих среднеазиатских и арабских философов и филологов этого периода интересовала проблема поэтической речи. Характерным в этом отношении является «Трактат о канонах искусства поэзии» Фараби (XI–X вв.), Он относит (с точки зрения формально – логической классификации) поэтические суждения целиком к ложным.

Специфику поэтической речи, скажем, в сравнении с живописью, он видит не в характере воздействия (с помощью подражания), а в материале – слове. Для Ибн – Сины (Х – XI вв.) речь «служит для поэзии первым родом, общим как для нее, так и для прочего, например, для риторики, диалектики и тому подобного, наше выражение «из речей, действующих на воображение» служит различающим признаком, отделяющих ее от познавательных высказываний, состоящих из суждений и понятий… «[101 - Цит. по кн. М. Ф. Овсянникова и З. В. Смирновой «Очерки истории эстетических учений», М., 1963, с. 56.]. Ибн – Сине принадлежит также учение о происхождении музыки из интонационного богатства человеческой речи.

В трудах арабских ученых – филологов (Ибн – аль Мутаз, Ибн Кутайба, Кудаль бну – Джафар и др.), разрабатывающих проблемы поэтики, также затрагивались «языковые» проблемы искусства с преимущественной тенденцией в сторону формалистического истолкования «эстетики речи»[102 - Цит. по кн. М. Ф. Овсянникова и З. В. Смирновой «Очерки истории эстетических учений», М., 1963, с. 62.].

Резюмируя, можно сказать, что в средневековой эстетике одной из центральных становится проблема символа, поскольку для нее все чувственное не только в искусстве, но и в природе является лишь отблеском и отображением запредельного, сверхчувственного мира[103 - Философская энциклопедия, т. V, с. 571. О символической интерпретации искусства в средневековой эстетике пишут многие исследователи: Б. Бозанкет, Х. Глунц, К. Гильберт и Г. Кун, Э. Де Брюйн, В. Татаркевич и др. 18. А. Ф. Лосев, И. П. Шестаков. Цит. произв., с. 241.]. Символизм средневековой эстетики имел не только теологическую, но и объективно – идеалистическую, онтологическую основу. Если первая связана была с интерпретацией красоты как символа божественного, причем невыразимость последнего придавала христианскому символизму мистический оттенок, то философско – онтологическое обоснование заключалось в объяснении эстетического символизма онтологической «сопричастностью» под действием актуальной, формальной и конечной причин.

Наряду с «символом» весьма распространенным в средневековых теориях искусства является категория «аллегории» как разновидности изобразительной формы репрезентации значения. В понятии «аллегория» отчетливее, чем в «символе», выступает подчиненная роль образа в отношении некоторой отвлеченной идеи, что было самой характерной чертой средневекового искусства, выполняющего дидактические задачи популяризации и пропаганды христианского учения. «Поскольку аллегоризм был специфической особенностью всего средневекового эстетического сознания, «аллегория» в средневековой эстетике выступала как понятие, наиболее адекватно выражающее понимание роли и сущности искусства»[104 - Философская энциклопедия, т. V, с. 571. О символической интерпретации искусства в средневековой эстетике пишут многие исследователи: Б. Бозанкет, Х. Глунц, К. Гильберт и Г. Кун, Э. Де Брюйн, В. Татаркевич и др. 18. А. Ф. Лосев, И. П. Шестаков. Цит. произв., с. 241.].

Для эстетики средних веков характерна также (идущая уже от эллинизма) тенденция подчинения поэтики риторике и знаковый подход к слову. Через Цицерона аристотелевская теория знаков перешла в средневековую Европу и была развита в трудах Боэция, Августина, Ансельма, Абеляра, Петра Испанского, Фомы Аквинского, Сигера, Роджера Бэкона, Вильяма Оккама и др. «Лингвистический» уклон средневековой знаковой теории и риторики несомненно был обусловлен стремлением христианских философов – богословов использовать речь и язык в религиозных целях, в частности, для истолкования Библии. Поскольку средневековая философия и эстетика находились в большой зависимости от теологии, материалистическая линия в эстетике не получила развития, хотя у тех или иных мыслителей можно было обнаружить в большей или меньшей степени материалистические тенденции. Поэтому коммуникативные проблемы искусства проблемы символизма, знаков и языка в искусстве – получили здесь в основном идеалистическую интерпретацию, продолжавшую ту линию, которая приведет в ХХ в. к формированию
Страница 9 из 20

семантической философии искусства. Современные эстетики на Западе часто пишут о том, что средневековые теории символизма имеют мало общего с современными истолкованиями искусства как символизма. Разумеется, между ними есть различия, которые нельзя игнорировать, но остается фактом, что у теории средневекового эстетического символизма и философии искусства у семантиков имеется общая философская основа – идеалистическое понимание искусства.

Глава III. Эстетика возрождения

Перефразируя известное высказывание Энгельса о Данте[105 - См. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 22, с. 382.], можно сказать, что он был последний эстетик средневековья и первый эстетик нового времени. Несомненно, что взгляды на семантические проблемы вообще и искусства в частности отдали дань традициям средневековой философии и эстетики. Можно спорить о том, было ли здесь большим влияние школьной средневековой поэтики и риторики[106 - H. H. Clunz. Op. Cit., p. 438.], или философии и эстетики Фомы Аквинского[107 - A. Ewert. Dante’s theory of Language. – «The Modern Language Review», 1940, vol. XXXV, N 3, p. 359.], или Св. Августина[108 - M. L. Colish. Op. Cit., pp. 224, 316.]. Важнее другое: фиксируя общность некоторых черт мировоззрения Данте со средневековым, следует обратить внимание на те аспекты его взглядов, на которые (пользуясь выражением А. В. Луначарского) «падает уже свет Возрожденья».

Так, в «Новой жизни» (1290), рассматривая речь и поэзию как состоящую из знаков, Данте в духе средневековой гносеологии говорит об ограниченности этих знаков, их неадекватности, но в то же время, что очень характерно для Возрождения, говорит об аллегорическом и символическом характере поэзии, но проводит «возрожденческую» мысль о том, что красота (способ выражения) – это не только чувственная «завеса» блага (морального и пр.), но и имеет самостоятельное значение. Он проводит различие между теологическим и поэтическим использованием аллегории и символа. Рассматривая в трактате «О народной поэзии» вопрос о происхождении языка, Данте связывает его знаковой природой последнего. «Итак, – пишет он, – для передачи друг другу своих мыслей роду человеческому надо было иметь некий разумный и осязательный язык, ибо тому, что должно было заимствовать от разума и разуму же передавать, следовало самому быть рассудочным… В своем творчестве человек руководится не природным инстинктом, но разумом»[109 - История эстетики, т. 1, с. 477.]. Язык – дело человеческого разума, его изобретение. Как верно замечает З. В. Гуковская, этот тезис имел известную традицию в схоластике[110 - З. В. Гуковская. Из истории лингвистических воззрений эпохи Возрождения. Л., 1940, с. 37.]. Но это была прогрессивная для того времени традиция номинализма (Абеляра и др.) в сравнении со взглядами реалистов типа Ансельма Кентерберийского, утверждавшего, что слова, как и понятия, внушены человеку самим Богом[111 - Разумеется, ни Абеляр, ни Данте, ни позже Григорий Нисский не могли еще полностью порвать с теологической почвой, утверждая, что сама способность (дар) речи имеет божественное происхождение.].

При характеристике взглядов Данте на поэтическое искусство следует иметь в виду его понимание знаковой природы языка и происхождение последнего. Важен также акцент, который делает Данте, на роли языка в общении не между богом и человеком, а между самими людьми: «Если же рассмотрим ближе, к чему стремимся мы в нашей речи, станет очевидным, что ни к чему другому, как к тому, чтоб передать другим мысль нашего ума…»[112 - История эстетики, т. 1, с. 477.]. Утверждение М. Колиша, что во всех теориях этого времени молчаливо подразумевается, что «поэзия – форма коммуникации»[113 - M. L. Colish, Op. Cit., p. 228.], в полной мере относится к взглядам Данте. Акцент на коммуникативной функции языка между людьми обусловил то внимание, которое Данте отводит чувственной стороне языка. Никто, пишет он, «не может проникнуть в душу другого, подобно ангелу», «ничто не может быть передано из одного разума в другой кроме как чувственным способом», поэтому знак должен быть чувственным: «если бы он был только рассудочным, он не мог бы передаваться», знак «чувственной природы, поскольку он звук, рассудочный – поскольку он может что – либо обозначать»[114 - История эстетики, т. 1, с. 477.]. С признанием важнейшей социальной функции языка и поэзии – быть орудием духовного общения – связаны выступления Данте в защиту доступного массам итальянского языка и тот факт, что свои важнейшие сочинения, в том числе «Божественную комедию», он писал по – итальянски.

В духе средневековой традиции поэтика Данте зависит от риторики, имеющей дело с языковой коммуникацией. Но великий поэт раннего Возрождения восстает против тенденции слить их. Уже говорилось о том, что Данте в «Пире» выделяет поэтическое использование аллегории. Об этом же он будет писать и позже, в «Божественной комедии», подчеркивая, что нельзя подчинять удовольствие от поэзии целям риторики.

Подобную двойственность можно видеть и у видного итальянского гуманиста и философа Марсилио Фичино. С одной стороны, он развивает неоплатоновскую аргументацию, доказывая, что произведение искусства, например, архитектурное сооружение, красиво потому, что, подобно идее, форме, бестелесному строю, которые «пребывают в творце»; причем под последним понимается «божественная сила»[115 - История эстетики, т. 1, с. 503.]. С другой стороны, следуя характерному для Возрождения истолкованию подражания как принципа личного творчества, он ставит реальную проблему о подобии между идеей художника и его творением.

«Если бы кто спросил, каким образом форма тела может быть подобна форме души и мысли и разуму, пусть он, прошу, посмотрит на здание архитектора. Вначале архитектор зачинает в душе план (ratio) здания и как бы его идею. Затем в меру сил он сооружает дом таким, каким он его замыслил. Кто будет отрицать, что дом – тело, и что вместе тем он похож на бестелесную идею мастера, по подобию которой создан?»[116 - История эстетики, т. 1, с. 503.].

Обращаясь к теоретическому наследию Леонардо да Винчи — классической фигуре Возрождения, мы видим у него отчетливо формулируемый принцип реалистической эстетики Возрождения – принцип подражания природе. Естественно, что вместо символа и аллегории на первое место вновь выдвигается категория изображения. В отличие от символа, аллегории и т. п., где изобразительность является лишь средством для репрезентации «невидимого» значения, целью изображения в первую очередь является «видимое». Еще Леон – Батиста Альберти провозглашал, что живописец «должен стараться изобразить только то, что видимо»[117 - Мастера искусста об искусстве. М., 1966, т. 2, с. 20.].

Да Винчи также видит в живописи «подражательницу всем видимым творениям природы»[118 - Мастера искусста об искусстве. М., 1966, т. 2, с. 117.], но он не отграничивает ее задачу изображением лишь «видимого». «Хороший живописец, – считает он, – должен писать две главные вещи: человека и представление его души. Первое легко, второе – трудно, так как оно должно быть изображено жестами и движениями членов тела»[119 - История эстетики, т. 1, с. 552.]. По сравнению с другими искусствами да Винчи отдает пальму первенства живописи, связывая это с особенностями живописного изображения. Искусство должно быть «зеркалом» (а не
Страница 10 из 20

«завесой»), адекватной формой познания истины[120 - См. об этом у Л. Вентуры (L. Venturi. History of Art Criticism. New York, 1936, p. 92).]. Да Винчи далек, однако, от проповеди натуралистического копирования, отводя большую роль в творчестве фантазии, о чем могут свидетельствовать его «фантастические рисунки». Но и эти последние, как верно объясняет М. Джонсон, (отвергнувший фрейдистские интерпретации) связаны со стремлением великого ученого Возрождения истолковать природу с его «одержимостью к познанию необходимости закона природы»[121 - M. Johnson. Art and scientifc though. London, 1944, p. 181–182.]. С этой точки зрения в живописи больше «истинности» и «достоверности», чем, скажем, в поэзии, которая пользуется не непосредственными образами, а знаками, словами и буквами. Последние вкладывают вещи в «воображение», а живопись ставит вещи реально перед глазом, так что глаз получает их образы не иначе, как если бы они были природными[122 - История эстетики, т. 1, с. 539–540.]. Слова, имена не универсальны и требуют истолкования, изображения же природных форм – всеобщи[123 - История эстетики, т. 1, с. 544.]. Этой особенностью изображений да Винчи объясняет такую черту живописи, которую он, как представитель реалистического искусства Возрождения, очень высоко ставит – коммуникабельность. «Та наука полезнее, – пишет он, – плод которой наиболее поддается сообщению, и также наоборот: менее полезна та, которая менее поддается сообщению. Живопись в состоянии сообщить свои конечные результаты всем поколениям вселенной, так как ее конечный результат есть предмет зрительской способности…»[124 - История эстетики, т. 1, с. 540.]. Преимущество живописи перед поэзией он видит также в том, что в ней разные черты воспринимаются одновременно, создавая «гармоническое созвучие», чего не может достигнуть поэтическое изображение, части которого возникают в воображении «порознь в разное время»[125 - История эстетики, т. 1, с. 545.]. Эти идеи да Винчи со всей очевидностью предвосхищают важнейшие положения лессингова «Лаокоона».

Сходные с да Винчи мысли о значимости зрительных изображений развивают Пабло Пино[126 - См. Мастера искусства об искусстве, т. 2, с. 264–270.] и Джанпаоло Ломаццо. Последний в «Трактате об искусстве живописи» (1584) пишет о том, что с помощью изображений и эмблем из фигур и животных египтяне, древние римляне и другие народы сохраняли тайны природы, морали, «богатства своих высоких наук», стимулировали высоконравственные поступки. Живопись есть «знак и изображение, созданные людьми, чтобы передавать предметы природы и предметы искусства», она есть «орудие памяти, орудие интеллекта, орудие воли»[127 - См. Мастера искусства об искусстве, т. 2, с. 276.].

Философы Возрождения истолковывали не только живопись, но и все другие виды искусства как подражание природе. В трудах Салинаса, Царлино, В. Галилея музыка объяснялась как подражание речи. В трактате «Диалог о древней и новой музыке» В. Галилей доказывал, что музыка является подражанием интонации речи. В сочинения Боккаччо, Торквато Тассо, Паоло Бени, Триссино, Фр. Робертелли, Д. Каприано, Скалигера, Лодовико Кастттельветро разрабатывается учение о поэзии как подражании. Л. Кастельветро, развивая учение Аристотеля о трех видах подражания, приходит к выводу, что должно существовать девяносто пять способов подражания. Напротив, Ф. Патрицци в двухтомной «Поэтике» подвергает критике аристотелеву теорию подражания. Патрицци противопоставляет «подражанию» «выражение» внутреннего духовного мира художника, полагая, что именно «выражение» характеризует специфику поэзии и искусства вообще. Эту же мысль высказывает и скульптор В. Данти. «Это противопоставление «подражания» и «выражения», – отмечают А. Ф. Лосев и В. П. Шестаков, – сохраняется и в те последующие эпохи, когда творческий субъект играл преобладающую роль, как например, в XVII веке в эстетике барокко, в XVIII веке – в эстетике «Бури и натиска» в Германии, а затем у немецких и французских романтиков»[128 - А. Ф. Лосев и В. П. Шестаков. Цит. соч., с. 223.].

Резюмируя, можно сказать, что эстетику Возрождения в аспекте коммуникативных проблем характеризует преимущественный интерес к точным исследованиям изобразительной репрезентации в искусстве, главным образом, в живописи. В философском плане эти проблемы интерпретировались под углом зрения реалистической концепции, согласно которой искусство является воспроизведением действительности.

Глава IV. Эстетика французского просвещения

Прежде, чем характеризовать эстетику Франции эпохи Просвещения, следует сказать о Р. Декарте, положившем начало рационалистической философии языка и знаков в новое время[129 - Высказывания Декарта о языке, о знаках см. в его основных сочинениях («Правила…», «Рассуждения…», «Начала философии»), в ответах Декарта на возражения Гоббса по поводу «Размышлений», в письме к Мерсенну от 20.XI.1629 г. и др.]. Идеи этой философии не нашли прямого отражения в тех немногочисленных высказывания об искусстве, которые встречаются в его сочинениях; тем не менее стоит указать, с одной стороны, на противопоставление Декартом чувственного познания, куда, по – видимому, он относит и искусство, интеллектуальному; с другой стороны, на выделение им в интеллектуальном познании интуитивного (непосредственного) и дискурсивного (опосредованного, «дедукции»)[130 - Р. Декарт. Избранные произведения. Госполитиздат, 1950, с. 86.]. Эти идеи, истолкованные самим Декартом на основе его рационализма, будут использованы в последующем развитии философии и эстетики для истолкования различия видов символизма в искусстве и науке.

В эстетике французского Просвещения широкое распространение вновь получает принцип подражания, что означало значительный интерес к изобразительной форме репрезентации в искусстве. Так, Ж. – Б. Дюбо противопоставляет в своих «Критических размышлениях о поэзии и живописи» живопись – поэзии, связывая это с тем, что живопись пользуется для подражания «естественными» знаками, а поэзия – искусственными[131 - M. E. Abbe’ du Bos. Refexions critiques sur la poesie et sur la peinture. A Paris, MDCCXCVI, p. 386–387.]. Исследование поэзии, полагает Дюбо, с точки зрения «механизма», предполагает анализ слов как простых звуков, анализ же поэзии – как «стиля» – связан с исследованиями слов как знаков идей[132 - M. E. Abbe’ du Bos. Refexions critiques sur la poesie et sur la peinture. A Paris, MDCCXCVI, p. 298.]. Примененное Дюбо к анализу искусства различение «естественных» и «искусственных» знаков оказало большое влияние на французских и немецких эстетиков XVII – начала XIX в.

Много места в этом сочинении отводится проблеме аллегории[133 - M. E. Abbe’ du Bos. Refexions critiques sur la poesie et sur la peinture. A Paris, MDCCXCVI, p. 183–184, 191–195, 212–213 и др.]. Это было характерно не только для Дюбо, но для эстетики Просвещения в целом. «Известно, что деятели просветительской эпохи видели в искусстве важнейшее средство воспитания… Это морально – дидактическое понимание искусства было связано, как правило, с выдвижением аллегории в качестве центральной категории в системе эстетических категорий и понятий»[134 - А. Ф. Лосев, В. П. Шестаков. История эстетических категорий, с. 245.].

Центральной идеей философии искусства Кондильяка было стремление вывести все виды искусства из потребности в общении, из языка. Этим объясняется то важное место, которое
Страница 11 из 20

занимает учение о знаках в его теории искусства и культуры. В трактате «Опыт о происхождении человеческих знаний» (1746) Э. Кондильяк утверждает, что в основе общения между людьми лежит подражание явлениям внешнего мира, посредством которого в сознании других людей вызываются образы этих явлений. Поскольку «изображение» предмета есть наиболее определенный знак, какой только можно придумать»[135 - Э.Б. де Кондильяк. Трактат о системах. М., 1938, с. 180.], постольку первоначальные языки – примитивные танцевальные пантомимы, «язык жестов», язык слов, письмо – носили изобразительный характер, отличались живописностью, наглядностью, насыщенностью образами и живостью оригинала. Из них развились танец, поэзия, живопись[136 - Condillac. Essai’ sur l’origine des connaissance. Oeuvres completes, v. 1, p. 1798, p. 416–417.]. Изобретение образного языка было необходимо. Особенно употребителен, по мнению Кандильяка, этот язык среди ораторов и поэтов, у которых он становится «источником художественных красот»[137 - Э.Б. де Кондильяк. Трактат о системах, с. 41. См. подробнее: K. D. Uitti. Linguistics and literary theory. New Gersey, 1969, p. 176–177.]. Кондильяк был одним из первых философов, кто в осознанной форме поставил вопрос «об употреблении систем в искусствах»[138 - Э.Б. де Кондильяк. Трактат о системах, с. 41. См. подробнее: K. D. Uitti. Linguistics and literary theory. New Gersey, 1969, p. 176–177. К. Марк.].

В той мере, в какой учение Кондильяка о роли знаков в познании и искусстве развивало сенсуалистическое учение Локка и объясняло искусство из «опыта и привычки»[139 - К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 2, с. 155.], оно было материалистическим. Однако своим тезисом об «изобретении» знаков, языка и искусства он преувеличивал момент условности в символизме, что приводило иногда к агностицистским выводам и страдало антиисторизмом.

Д. Дидро также стоял на позициях знаковой теории языка[140 - См. Д. Дидро. Собрание сочинений, т. VII, с. 175.]. Предвосхищая позднейшие открытия (А. Бинэ, Мюллер Фрейенфельса), он утверждал, что в обычной речи мы не стремимся запечатлеть весь последовательный ряд идей и образов, заключающийся в воспринимаемой речи, но руководствуемся лишь знаком (звуком) и чувством. Без подобного сокращения люди не могли бы разговаривать. Иное дело, когда мы имеем дело не с обычными «речами», но с неслыханными, невиданными, редко воспринимаемыми, с тонким соотношением идей, чудесных и новых образов. Иными словами, когда мы имеем дело с искусством и поэзией. В этом случае мы как бы возвращаемся в состояние детства, когда мощно работает воображение. В этом случае приходится прибегать к природе, к первообразу. Оригинальность такой речи, такого творения вызывает удовольствие[141 - См. Д. Дидро. Собрание сочинений, т. VI, с. 366–368.].

Как обычной речи, так и искусству, присуще противоречие между необходимостью выразить и сообщить индивидуальное, с одной стороны, и общей природой языка – с другой. Всякий говорит так, как чувствует, он является собой, и только самим собой, тогда как «идея и выражение ее» делают его схожим с другими. Но тождество слов, тона, размера нарушается разнообразием «языка оттенков». Количество слов ограничено, количество оттенков бесконечно. Именно разнообразие оттенков восполняет скудость наших слов и нарушает часто общность впечатлений. И хотя язык оттенков безграничен, он понятен. Этот язык природы – образец для музыканта, чистый источник вдохновения для великого симфониста.

Дидро стоит на номиналистической позиции и поэтому не может избежать противоречий. Общее он видит лишь в «идее и ее выражении», то же, что хотят сообщить – ощущения и чувства – абсолютно индивидуально. В двух стихах, написанных на одну и ту же тему, есть лишь видимая общность, и причина этой общности – бедность языка. Если бы язык был столь богат, чтобы соответствовать всему разнообразию чувств людей, они выразили бы их совершенно различно, так как у них нет ни одного общего чувствования. В их речах не было бы ни одного одинакового слова, подобно тому, как нет абсолютно похожего звука в их говоре и ни одной схожей буквы в их почерке. Но тогда всякий имел как бы свой собственный, отличный от других, язык. Как же в этом случае люди смогут понять друг друга? И Дидро признает: «Допустим, что бог дал бы внезапно каждому индивиду язык, во всех отношениях адекватный его ощущениям. В этом случае люди перестали бы понимать друг друга»[142 - См. Д. Дидро. Собрание сочинений, т. II, с. 177.]. Дидро фактически признал, что в речи и искусстве «язык оттенков» понятен именно потому, что в нем содержится общеязыковая основа для этих «оттенков».

Источник музыки Дидро видел в живой человеческой речи[143 - См. Д. Дидро. Собрание сочинений, т. I, с. 336–337.]. Его занимал вопрос, который позже, у Лессинга примет отчетливо «семиотическую» окраску», о том, почему уместное в одном виде искусства бессмысленно в другом.

Несмотря на противоречия[144 - См. R. Wellek. A History of modern criticism. 1750–1950, London, 1966, v. 1, p. 5 – 51.] для философии искусства Дидро была характерна тенденция представить изобразительную репрезентацию в искусстве как орудие реалистического воспроизведения всей полноты жизни.

Вслед за Дидро и другие французские философы – Ж. Ла метри[145 - См. Ж. Ламетри. «Человек – машина», СПб., 1911, с. 79.], Гельвеций и др. используют в своих трудах учение о знаках. Гельвеций, например, применяет это учение в теории искусства при характеристике «ясности стиля». Поскольку слова, пишет Гальвеций в книге «О человеке», суть знаки, представляющие наши идеи, постольку последние неясны, когда неясны эти знаки, то есть когда значение слов не определено самым точным образом. Двусмысленность слова рас прост раняется на идею, затемняет ее и мешает ей произвести сильное впечатление[146 - История эстетики, т. II, с. 371.]. Искусство, как и наука, применяет «абстрактные выражения». Примеры таких «своих», специфических для нее абстракций в поэзии Гельвеций видит в олицетворении[147 - История эстетики, т. II, с. 375.].

Ж. – Ж. Руссо в своих сочинениях и в особенности в «Опыте о происхождении языков…» подробно развивает тезис (который встречается у Дидро) о связи музыки с языком, мелодии – с интонацией человеческой речи. Мелодия, утверждает Руссо, подражая модуляциям голоса, звучанию языков и оборотам, выражает движения души[148 - Жан – Жак Руссо об искусстве. Л – М., 1959, с. 254.].

Изображая звуки голоса, музыка становится красноречивой, ораторской, подражательной[149 - Жан – Жак Руссо об искусстве. Л – М., 1959, с. 257.]. Ритм для мелодии составляет приблизительно то же, что синтаксис для речи. Различные ритмы вокальной музыки могли родиться только из различных манер скандирования речи[150 - Жан – Жак Руссо об искусстве. Л – М., 1959, с. 227.]. Поющий голос подражает разговорным ударениям, поэтому изучение различных речевых ударений и производимого ими впечатления должно составить великую задачу музыканта. Из трех видов ударений в обычной речи грамматического, патетического и логического – последний имеет меньшее отношение к музыке, потому что, считает Руссо, музыка есть более язык чувств, нежели понятий[151 - Жан – Жак Руссо об искусстве. Л – М., 1959, с. 26 – 263.]. «Большая и прекрасная задача – резюмирует свои рассуждения Руссо – определить, до какого предела можно сближать речь и музыку…»[152 - Жан – Жак Руссо об искусстве. Л – М., 1959, с.
Страница 12 из 20

271.].

Рассуждения Руссо о языковой (речевой) основе музыки движутся в русле основной идеи просветительской эстетики о «подражании природе», но акцент у Руссо, как верно отмечает Т. Э. Барская в статье «Эстетические воззрения Жан – Жака Руссо»[153 - Жан – Жак Руссо об искусстве. Л – М., 1959, с. 53–54.], переносится на выразительную функцию искусства. Подражая речи, музыка выражает чувства – в этом видит Руссо ее силу. Эстетические идеи Руссо нацеливали искусство на воспроизведение жизни в форме, близкой и понятной народу.

Глава V. Эстетика немецкого просвещения

Г. Лейбниц

В эстетической мысли Германии XVII в., в частности в эстетике немецкого Просвещения, формируется собственно философская эстетика. У ее истоков стоит творец «одной из самых оригинальных и плодотворных философских систем нового времени»[154 - И. С. Нарский. Готфрид Лейбниц. М., 1972, с. 11.] – Г. Лейбниц.

В историко – эстетической литературе отмечается огромное влияние Лейбница на эстетику немецкого Просвещения (Баумгартен и др.), в особенности влияние его учения о видах познания. И это совершенно справедливо. Следует подчеркнуть, что в этом учении получило отчетливое выражение характерное для немецкой рационалистической философии и эстетики докантовского периода понимание «символа» и «символического».

Лейбниц, как известно, классифицировал познание на темное (подсознательное, неосознанное) и ясное. Последнее бывает либо смутным, либо отчетливым. Смутное – это такое познание, посредством которого мы, хотя и отличаем предметы от других, но не можем перечислить в отдельности его достаточные признаки. «Например, мы узнаем цветы, запахи, вкусовые качества и другие предметы ощущений с достаточной ясностью и отличаем их друг от друга, но основываясь только на простом свидетельстве чувств, а не на признаках, которые могли бы быть выражены словесно»[155 - Г. В. Лейбниц. Избранные философские сочинения. Пер. Э. Радлова. М., 1908, с. 38–40.]. Из того примера, который Лейбниц приводит, далее следует, что к смутному он относит и художественное познание. «Подобным образом, – пишет он, – мы видим, что живописцы и другие мастера очень хорошо знают, что сделано правильно и что ошибочно, но отчета в своем суждении они часто не в состоянии дать и отвечают на вопрос, что в предмете, который не нравится, чего – то недостает»[156 - Г. В. Лейбниц. Избранные философские сочинения. Пер. Э. Радлова. М., 1908, с. 38–40.].

Смутное познание у Лейбница – это область «чувственного познания», получаемое посредством низших способностей и противопоставляемое уму, интеллектуальному познанию. Это противопоставление объясняется отчасти некоторым пренебрежением к чувственному знанию. Это пренебрежение можно увидеть, например, в заметках Лейбница на книгу Шефтсбери «Характеристики людей, нравов, мнений и времен», где он, оценивал вкус как смутное восприятие, «для которого нельзя дать адекватного основания», уподобляет его инстинкту. В то же время в другой работе, говоря о воздействии музыки, Лейбниц пишет, что «сами удовольствия чувств сводятся к удовольствиям интеллектуальным, но смутно познаваемым»[157 - Г. В. Лейбниц. Избранные философские сочинения. Пер. Э. Радлова. М., 1908, с. 337.].

Следует также иметь в виду, что, обособляя ум от чувственности, «рационалисты XVII в. исходили из логических соображений»[158 - В. Ф. Асмус. Проблема интуиции в философии и математике. М., 1965, с. 19.]. В этой связи надо согласиться с критикой К. Брауна в адрес Кроче, который в своей «исторической» части «Эстетики» писал о том, что – де у Лейбница (как и Баумгартена и у Канта) искусство отождествляется с чувственным и имажинативным «покровом» интеллектуального понятия. Эстетическое восприятие для Лейбница, пишет Браун, «не является просто неуспешной попыткой концептуализации»[159 - C. Brown. Leibniz and Aesthetic // «Philosophy and phenomenological Research», v. XXVIII, N 1, p. 72.]. У Х. Карра были все основания сказать, что в теории познаний Лейбница мы впервые видим указание на различие между эстетикой и логикой[160 - H. W. Car. Leibniz. New York, 1960, p. 135.].

Интеллектуальное, отчетливое познание у Лейбница в свою очередь «имеет степени» и подразделяется на неадекватное и адекватное. Последнее делится на символическое и интуитивное. Символическое познание имеет дело с «символизируемыми» идеями, т. е. речь идет о дискурсивном мышлении, оперирующем символами. Высший вид познания – интуитивное, причем у рационалиста Лейбница интуиция хотя и обособляется от символического, дискурсивного мышления и представляет собой непосредственное познание, тем не менее, оно принадлежит к роду интеллектуального, логического познания, – это – интеллектуальное созерцание.

Итак, в философской системе Лейбница, во – первых, символическое противопоставляется интуитивному и, во – вторых, искусство оказывается вне сферы как символического, так и интуитивного (в смысле рациональной интуиции).

Несмотря на то, что искусство не включается Лейбницем в область оперирования символами, следует кратко остановиться на его понимании символа и связанного с этим пониманием концепции языка, ибо они оказали влияние на последующее решение семантических проблем вообще и применительно к искусству в частности.

Символ понимается Лейбницем как тождественное произвольному знаку. После Гоббса и Локка Лейбниц был безусловно тем мыслителем, который внес значительный вклад в исследование знаков и языка науки[161 - H. Schnelle. Zeichensysteme zur wisstnschaffichen Darstellung. Stuttgart, 1962, s. 11–21; E. Albrecht. Sprache und Erkenntnis. Berlin, 1967, s. 53–68.]. Его работа «Ars Characteristica» специально посвящена этому вопросу.

Лейбниц стремился к тому, чтобы в языке науки каждому понятию соответствовал простой чувственный знак. Он хотел осуществить полную формализацию языка и мышления. В интересующем нас аспекте важно отметить, что подобные намерения он не только имел в отношении знаков рационального мышления, но и по отношению к естественным непроизвольно и инстинктивно прорывающимся формам выражения. Формы выражения в искусстве в этом отношении не составляли для Лейбница исключения. И хотя в 30-е годы ХХ в. Геделем была строго обоснована принципиальная неосуществимость намерений Лейбница, это не обесценивает методов, предложенных им в применении к частным задачам, в частности в области формализации языка исследований об искусстве.

Отмеченное выше стремление Лейбница было связано с его попытками избежать злоупотреблений языком. Эта проблема специально обсуждается Лейбницем в его «Новых опытах о человеческом разуме», полемически направленных против «Опыта о человеческом разуме» Д. Локка. В частности, Лейбниц последовательно приводит основные выдержки из III главы книги Локка, посвященной языку, и дает свои комментарии: соглашается, полемизирует, опровергает, дополняет.

Так, соглашаясь, что язык нужен для взаимопонимания, он верно подчеркивает также его роль для процесса мышления («рассуждать наедине с самим собой»)[162 - Г. В. Лейбниц. Новые опыты о человеческом разуме. М. – Л., 1936, с. 239.]. Там, где Локк говорит о необходимости общих терминов для удобства и «усовершенствования» языков, Лейбниц правильно обращает внимание на то, что «они необходимы также по самому существу последних»[163 - Г. В. Лейбниц. Новые опыты о человеческом разуме.
Страница 13 из 20

М. – Л., 1936, с. 240.]. Соглашаясь, что значения слов произвольны и не определяются в силу естественной необходимости, Лейбниц тем не менее полагает, что иногда они все же определяются по естественным основаниям, в которых имеет некоторое значение случай, а иногда моральное основание, где имеет место выбор[164 - Г. В. Лейбниц. Новые опыты о человеческом разуме. М. – Л., 1936, с. 242.]. В происхождении слов есть нечто естественное, указывающее на некоторую естественную связь между вещами и звуками и движением голосовых органов. Так, по – видимому, древние германцы, кельты и др. родственные им народы употребляли звук «Ч» для обозначения бурного движения и шума… С развитием языка большинство слов удалилось от своего первоначального произношения и значения[165 - Г. В. Лейбниц. Новые опыты о человеческом разуме. М. – Л., 1936, с. 246.]. Лейбниц, полемизирует с тезисом Локка о том, что «люди установили по общему согласию имена» и полагает, что язык не произошел по плану и не был основан на законах, но возник из потребности людей, которые приспособили звуки аффектов и движений духа[166 - Цит. по: H. Arens. Sprachwisstnschaft. Freiburg – Munchen, 1955. Высоко оценивая лейбницеву концепцию происхождения языка, Х. Аренс полагает, что в своей основе его теория и сегодня не потеряла своего значения (с. 86).].

Как известно, Лейбниц выступал против локковского учения о «вторичных качествах», поэтому он не видит «особой» разницы между обозначением «идеи субстанциональных вещей и чувственных качеств», ибо и тем и другим соответствуют «вещи», обозначаемые словами. Лейбниц при этом обращает внимание на то, что иногда именно идеи и мысли являются предметом обозначения, составляя ту самую «вещь», которую хотят обозначить. Кроме того, полагает Лейбниц, и это замечание очень существенно для эстетики, иногда и о словах говорят в «материальном смысле», так что как раз в этом случае «нельзя подставить на место слова его значение»[167 - Лейбниц. Новые опыты…, с. 250.].

Лейбниц критикует концептуализм Локка: общее – не создание разума, оно состоит в сходстве единичных вещей между собой, а «сходство это и есть реальность»[168 - Лейбниц. Новые опыты…, с. 254.].

Обсуждая вопрос о злоупотреблении языком, Лейбниц солидарен с Локком в том, что сюда следует отнести и злоупотребление «фигуральными выражениями», и «намеками», присущими риторике, а также живописи и музыке. Лейбниц в этом случае берет за эталон научное использование знаков: «Общее искусство знаков, или искусство обозначения представляет чудесное пособие, так как оно разгружает воображение… следует заботиться о том, чтобы обозначения были удобны для открытия. Это большей частью бывает, когда обозначения коротко выражают и как бы отображают интимнейшую сущность вещей. Тогда поразительным образом совершается работа мысли…»[169 - Цит. по ж. «Успехи математических наук», т. 3, вып. 1, 1948, с. 155–156.]. Однако, он считает (впрочем как и Локк), что в отношении искусства этот тезис «должен быть несколько смягчен», ибо риторические украшения могут быть здесь применены с пользой в живописи – «чтобы сделать истину ясной», в музыке – «чтобы сделать ее трогательной» и «это последнее должно быть также задачей поэзии, имеющей нечто и от риторики, и от музыки»[170 - Лейбниц. Новые опыты…, с. 309.].

Идеи Лейбница оказали большое влияние на эстетику Баумгартена, Канта и других немецких философов. «Гений Лейбница внес диалектическое начало в теоретическую мысль Германии. Его собственное учение оказалось той почкой, из которой выросло мощное древо немецкой классической философии»[171 - И. С. Нарский. Готфрид Лейбниц, с. 225.]. Можно говорить и о том, что Лейбниц стоит у истоков и немецкой классической эстетики.

А. Баумгартен, Г. Мейер, М. Мендельсон

Теория познания Лейбница оказала непосредственное влияние на Г. Баумгартена, которого принято считать «крестным отцом» эстетики как науки. Мера оригинальности Баумгартена достаточно полно раскрыта В. Ф. Асмусом в его книге «Немецкая эстетика XVIII в.». В частности там говорится о Баумгартене: «Он объединил и обобщил в учении о предмете эстетики ряд воззрений, которые до него оставались разобщенными между собой и частными. Он связал в одно целое элементы, взятые из различных дисциплин – из теории познания, из лингвис тики, из поэтики, из риторики – и сделал их объединение предметом новой науки»[172 - В. Ф. Асмус. Немецкая эстетика XVIII века. М., 1962, с. 55.].

То, что В. Ф. Асмус называет элементами, взятыми из лингвистики, и было учение о знаках. Анализ развития эстетической мысли до Баумгартена показывает, что семантические проблемы оказались в поле внимания уже в работах античных авторов, а позже через поэтику средневековой «схоластики» и Возрождения вошли и в эстетические учения XVII–XVIII вв. В трудах самого Баумгартена имеются ссылки (помимо Лейбница) на Брейтингера, Дюбо и Вико, исследовавших наряду с другими и семиотические («лингвистические») проблемы в эстетике. О Дюбо уже говорилось ранее. Что же касается Вико, то он создал, как верно заметил И. Н. Голенищев – Кутузов», «своеобразную лингвистичес кую эстетику»[173 - История эстетики, т. 2, с. 607.]. Вико стремился устранить» дуализм между поэзией и языком»[174 - B. Croce. The Philosophy of Jiambattista Vico. New York, 1913, s. 50.]. В его «Основах новой науки об общей природе народов» (1726) наиболее отчетливо прозвучало положение о тождестве языка и поэзии (и ли более широко – языка и искусства). Согласно Ви ко, сознание первых народов имело образную природу. Соответственно образному характеру первобытного сознания и формы его выражения имели образный, «поэтический» характер. Сначала это были вещи, жесты; потом – речь и письмо. Первая речь была поэтической в буквальном смысле слова, она состояла из образов, символов, метафор и была ритмична. Первые люди говорили не прозой, они пели, сочиняли стихи. Так же, как дети, примитивы – «дети человечества» были поэтами. Таким образом, в отличие от Платона, Аристотеля и других философов Вико считает, что поэзия – это не поздний плод философии, критицизма и искусства композиции, а первоначальный язык. История началась героическим стихом и лишь впоследствии, когда появились родовые понятия, возник конвенциональный язык, утративший свою подлинную природу, и родилась проза.

Вико «совершил подвиг, приравняв в 1721 г. роль поэтического творчества к роли, которую играют логические науки, и отождествив поэзию с мифологией и примитивным языком. Однако в энтузиазме по поводу своего открытия Вико ушел не далее афористических определений этих различий и сходств»[175 - Л. Гильберт, К. Кун. История эстетики, с. 291; Ф. В. Максимовский. Эстетические взгляды Джанбаттисты Вико // Литературный критик, 1935, № 11, с. 18.].

Идея Вико о генетическом тождестве языка и поэзии оказала влияние на взгляды Э. Кондильяка, И. Гамана, И. Гердера, Гете, Гегеля и значительно позже явилась отправной точкой отождествления языка и искусства в философии Б. Кроче.

Заслуга Баумгартена и его оригинальность в интересующем нас аспекте состоит в том, что он связал результаты семантических исследований и философские принципы своих предшественников в теоретическую систему. В трудах «отца» эстетики впервые семантический аспект был теоретически обоснован как необходимая составная часть
Страница 14 из 20

предмета эстетики как науки.

В соответствии с той интерпретацией баумгартеновского определения эстетики как науки, которая дана в работах Петерса и Нивелля[176 - H. G. Peters. Die Aesthetik A. G. Baumgartens und ihre Beziehungen zum Ethischen, Berlin, 1934; Armand Nivelle. Les theories esthetiques en Allenagne de Baumgarten a Kant. Paris, 1955.] и с которой солидаризируется В. Ф. Асмус, эстетика есть наука о совершенном чувственном познании. Такое «совершенство» чувственного познания как такового, – утверждает Баумгартен, – есть «красота»[177 - История эстетики, т. 2, с. 455.]. Она и является собственным, специфическим предметом эстетики. Само совершенство или красота понимаются при этом как «взаимное согласие», гармония трех элементов: содержания, порядка и выражения. В баумгартеновской «Эстетике» «содержание» раскрывается как «мысли», «порядок» – как «расположение», «выражение» – как «обозначение» (signifcatio). К последнему он относит «слово и высказывание (когда знаком является написанная речь или проповедь)», добавляя при этом, что речь «есть вместе с тем и действие, когда такая речь произносится вслух»[178 - История эстетики, т. 2, с. 455.]. В более ранней работе философа – в «Философских размышлениях…» эти элементы соответственно выступали как «чувственные представления», «их связь» и слова, или артикулируемые звуки, которые являются их знаками»[179 - См. A. Riemann. Die Aesthetik Alex. Goltl. Baumgartns. Halle, 1928, ss. 106, 108.].

О красоте обозначения Баумгартен пишет в «Эстетике» следующее: «Поскольку обозначаемое мы не воспринимаем без знаков, универсальная красота чувственного познания есть внутреннее согласие знаков как с порядком, так и с вещами»[180 - История эстетики, т. 2, с. 456.]. В «Философских размышлениях» Баумгартен определял объект науки эстетики как «чувственно воспринимаемые знаки чувственного»[181 - История эстетики, т. 2, с. 452.]. Для исследования указанных трех элементов эстетика как теоретическая наука делится у Баумгартена на эвристику, методологию и семиотику[182 - История эстетики, т. 2, с. 455.]. Последнюю он определяет как учащую, дающую указания «о знаках прекрасно мыслимых и прекрасно располагаемых предметов»[183 - История эстетики, т. 2, с. 455.].

К сожалению, Баумгартен не успел написать тот раздел своей эстетики, которую он назвал «семиотикой». Судить о ней можно по тем высказываниям, которые имеются в написанной части его «Эстетики», а также опираясь на «Философские размышления». В кратком изложении В. Ф. Асмуса содержание соответствующих разделов в этой работе (§ 77 – 107) сводится к следующему.

Предмет семиотики — знаки, применяемые художником в произведении и, в частности, слова поэмы, которые выступают как носители значения и как артикулированные звуки. Посредством этих своих двух аспектов слова содействуют красоте поэмы[184 - Чем поэтичнее оба, утверждал Баумгартен, тем совершеннее поэзия (см. A. Riemann, Op. Cit., s. 134).]. Наиболее поэтичны несобственные значения, фигуральные и образные выражения (метафора, синекдоха, аллегория и т. д.). Звуки, производимые словами, вызывают приятные или неприятные ощущения, «чувственные идеи»: судит о них «суждение чувств». Производимое ими впечатление должно быть приятным, соответственно этому условию качество поэмы называется «звучностью». Поэзия в целом определяется Баумгартеном как «эмоциональная» и «совершенная чувственная речь»[185 - В. Ф. Асмус. Немецкая эстетика XVIII века, с. 50–51. См. также M. Schlesinger. Geschichte des Symbols. Berlin, 1912, s. 147–148.].

Итак, Баумгартен первый в истории эстетики выделил семиотический аспект исследования, теоретически обосновав его необходимую связь с красотой как специфическим предметом эстетической науки.

Философия, в систему которой он вводит свою эстетику и соответственно семиотический аспект исследования, была рационализмом, восходящим к Лейбницу.

Ученик Баумгартена Г. Ф. Мейер в своей трехтомной работе «Основоположения всех изящных искусств и наук» в значительной степени излагает и популяризирует идеи своего учителя. Как и Баумгартен, он пишет о семиотике, подробнее останавливаясь на характеристике различий между естественными, имитативными знаками и произвольными[186 - История эстетики, т. 2, с. 451.].

Рассматривая, как и Баумгартен, эстетическое как область чувственного познания, Мейер утверждает, что естественные знаки как чувственно созерцаемые ближе к эстетическому, чем произвольные. Кроме того они, по мнению Майера, лучше всего соответствуют требованию быть внутренне согласованными с обозначаемым. Произвольные знаки должны подражать естественным, если хотят быть красивыми. И чем естественнее произвольные знаки, тем они красивее[187 - A. Riemann, op. Cit., s. 107. О различных интерпретациях этого определения см. В. Ф. Асмус. Немецкая эстетика XVIII века, с. 10–12; R. Wellek. A History of modern Griticism, v. 1, p. 145.]. Так, например, он считает, что звуковая живопись в словесных искусствах и аллегория в изобразительных – это пограничные формы[188 - A. Nivelle, op. Cit., p. 77; B. A. Sfrensem. Symbol und Symbolismus. Kopenhagen, 1963, s. 32–34.]. Эти взгляды Мейера соответствовали его общей концепции искусства как «подражания природе». Естественные знаки в качестве имитативных противопоставлялись Мейером символическим знакам, или просто «символам».

Непосредственно примыкают к Баумгартену и эстетические идеи М. Мендельсона, развившего его учение в направлении эмоциональной эстетики действия. Естественные знаки, доступные чувственному созерцанию (чувственной интуиции), непосредственно воздействуют на чувства. Произвольные же знаки не обладают таким интуитивным действием[189 - G. Fr. Meier. Anfangsgrunde aller schonen Kunste und Wissenschaften, 2 Auf, 1755, t. 2, s. 626.]. Различие естественных и произвольных знаков он сводит к различию видов искусства. Изобразительные искусства и музыка – это сфера произвольных знаков, слов. Различие между искусствами в этом отношении не абсолютное. Поэт может использовать естественные знаки (ономатопоэзия, каденсия), его задача состоит в том, чтобы превратить знаки произвольные в знаки естественные. Средством такого превращения является, по Мендельсону, метафоризм языка[190 - B. Markwardt. Geschichte der Deutschen Poetik. Berlin, 1958–1959, vol. 1, s. 138; vol. 2, s. 176–177.]. Что касается пластических искусство, они не отказываются от аллегорий, которые, по Мендельсону, могут быть как естественными, так и произвольными.

И. Винкельман

В эстетике одного из крупнейших представителей немецкого Просвещения И. И. Винкельмана среди коммуникативных проблем на первое место выдвигается проблема аллегории[191 - История эстетики, т. 2, с. 479.], которая рассматривается им как «естественный знак», противопоставляемый произвольных знакам.

Необходимость такого средства репрезентации обусловлена, по Винкельману, потребностью изображать не только «отдельные предметы одного рода», но и «то, что обще многим отдельным предметам, а именно общие понятия». Каждое свойство отдельного предмета, будучи мысленно отделено от того, в чем оно заключено, образует такое общее понятие. Выразить это общее понятие в искусстве, то есть так, чтобы оно могло «сделаться доступным чувствам» можно лишь «в виде образа, который, будучи единичным, относится тем не менее не только к единичному, а ко многим»[192 - История эстетики, т. 2, с. 479.].

Весь этот ход рассуждений Винкельмана подтверждает замечание Б. Сфренсена о том, что путь от знака к значению в так понимаемой
Страница 15 из 20

Винкельманом аллегории идет посредством дискурсивного мышления, а отношение между знаком и значением объясняется рационалисти чески[193 - B. A. Sfrensen, op. Cit., s. 53.].

Беря за образец аллегории греческое искусство эпохи его расцвета, Винкельман считает, что чем больше понятий включает в себя изображенная фигура в аллегории, тем она возвышеннее, «и чем больше она заставляет о себе задуматься, тем глубже производимое ею впечатление и тем более она становится доступной чувствам»[194 - История эстетики, т. 2, с. 479.]. Всякая аллегория, как и всякое поэтическое творчество вообще, имеет в себе нечто загадочное и доступное не каждому. Достигается это в аллегории, в частности, тем, что обозначаемое тем или иным знаком должно находиться «в возможно более отдаленном к нему отношении». Однако, Винкельман за то, чтобы аллегорические картины в то же время были ясными.

Древние, отмечает он, «придавали ясность своим картинам большей частью при помощи таких признаков, которые свойственны лишь этой вещи и никакой иной»[195 - История эстетики, т. 2, с. 481.]. Винкельман за то, чтобы избегать «всякой двусмысленности, против чего грешат аллегории художников, где олень должен обозначать крещение, но также и месть, муки совести и лесть»[196 - История эстетики, т. 2, с. 484.]. Ясность и ее противоположность создается, по мнению Винкельмана, большей частью временем и обстоятельствами. «Когда Фидий впервые придал своей Венере черепаху, то, вероятно, очень немногие знали, в чем была цель художника, а тот, кто первый наложил на эту богиню оковы, был очень смел. Со временем символы эти приобрели такую же известность, как и сама фигура, которой они были приданы»[197 - История эстетики, т. 2, с. 483.].

Придавая как просветитель большое значение аллегории, Винкельман в то же время выступал против чрезмерного увлечения ею в эстетике барокко. «Эта эстетика везде и во всем видела аллегорию, эмблемы, девизы». Ее сторонники в том, «что называется натурой», «не находили ничего, кроме ребяческой простоты» и считали для себя обязательно начинать ее девизами, эмблемами и пр., старались сделать все более «поучительным, сообщая в надписях, что картины обозначали и чего они не обозначали»[198 - История эстетики, т. 2, с. 481.].

В центре эстетики Винкельмана стоит понятие красоты. Красота в искусстве, по его мнению, достигается, как это было у древних греков, подражанием прекрасному в природе[199 - История эстетики, т. 2, с. 476.]. В этой связи в его эстетике получает разработку и категория изображения. Во – первых, считает Винкельман, изображение в искусстве может подражать единичному предмету, вследствие чего получается похожая копия, портрет – путь, который, по его мнению, ведет к голландским формам и фигурам. Во – вторых, изображение может собирать воедино наблюдения над целым рядом единичных предметов, этот путь ведет к обобщающей красоте и к «идеальному изображению». Это – путь, который избрали греки[200 - История эстетики, т. 2, с. 476.].

Обобщающую красоту и идеальное изображение можно получить при воспроизведении прекрасных тел, красоты природы и души человека, причем выражение «великой души далеко превосходит изображение прекрасной натуры»[201 - История эстетики, т. 2, с. 477.]. Чтобы достигнуть в изображении выражения великой души, художник должен почувствовать в себе самом ту силу духа, которую он запечатлевает.

Идеальное состояние в развитии искусства Винкельман оценивает как царство «обобщающей красоты». Отклонением от этого он считает подчинение красоты символической (знаковой) репрезентации (что наблюдается, по его мнению, у примитивных художников), а также перегруженность, излишество «красот и украшений», свойственных в частности вычурному искусству барокко.

Среди коммуникативных идей у Винкельмана следует отметить (как и у Мендельсона) мысль о том, что различие между пластическими искусствами связано с различием в средствах выражения, что подробно будет проанализировано Лессингом.

Постановка и решение семантических проблем в эстетике Винкельмана, хотя и связано с разнообразными философскими учениями (в том числе и неоплатонизмом), обнаруживают тенденции, связанные с выдви жением на первый план деятельности художника «как создателя прекрасных телесных образов»[202 - См. Л. Рейнгардт. Вступительная статья к разделу «Эстетика немецкого Просвещения». – История эстетики, т. 2, с. 437.].

Г. Лессинг

Одним из самых глубоких и значительных представителей эстетической мысли не только немецкого, но и всего европейского Просвещения является Г. Лессинг. В его сочинениях традиционная семантическая проблематика не только получила наиболее развернутое выражение, но она была тесно связана с взглядами Лессинга на искусство как на отражение действительности.

Искусство Лессинг рассматривает как «подражание» природе, отстаивая «принцип сближения искусства и литературы с жизнью»[203 - Г. М. Фридлендер. Лессинг. – Краткая литературная энциклопедия. М., 1967, т. 4, с. 165.]. Однако он стремится преодолеть характерный для эстетики XVII–XVIII вв. созерцательный подход к искусству при истолковании подражания, «мимезиса». У Лессинга можно обнаружить, правда, еще в неразвернутой форме, диалектическую идею об активности субъекта в познании, в том числе и в художественном познании. Эта идея связана у него прежде всего с понятием цели художественного творчества – понятием, которое в немецкой эстетике впервые, как отмечает В. Ф. Асмус, появляется у Мейера[204 - В. Ф. Асмус. Немецкая эстетика XVIII века, с. 18.]. «Действовать с целью, утверждает Лессинг, это и есть условие, возвышающее человека над низшими существами; сочинять и подражать, имея в виду определенную цель, – это деятельность, отличающая гения от маленьких художников, которые сочиняют лишь затем, чтобы сочинять, подражают затем, чтобы подражать»[205 - Г. Э. Лессинг. Гамбургская драматургия. М., 1936, с.].

Шведский автор Фольк Леандер в своей книге «Лессинг как эстетический мыслитель» (1942) вслед за Кассирером (см. его «Свобода и форма», «Философия просвещения») интерпретирует охарактеризованный выше подход Лессинга к искусству как идеалистический «активизм»[206 - F. Leander. Lessing als asthetischer Denker. Goteborg, 1942, s. 12, 16, 91.]. В. Р. Гриб также полагает, что зачатки диалектического взгляда на искусство у Лессинга формируются за счет его перехода на идеалистические позиции[207 - В. Р. Гриб. Избранные работы. М., 1956, с. 82–83.]. Однако идея активности субъекта в познании не получила в эстетике Лессинга той идеалистической формы которую она принимает в немецкой классической философии и эстетике. Лессинг не противопоставляет активность художника принципу подражания, а считает ее необходимым условием познания в искусстве.

Третьим важнейшим принципом эстетики Лессинга, тесно связанным с двумя первыми (подражанием и целью), является принцип абстракции и обобщения. Есть такие люди среди эстетиков, говорит Лессинг, которые объявляют себя «поклонниками природы только такой, как она есть». Но в природе, замечает Лессинг, «все тесно связано одно с другим, все перекрещивается, чередуется, преобразуется одно в другое». Поэтому, чтобы познавать природу и наслаждаться ею, необходимо обладать «способностью абстрагировать и направлять свое внимание по собственному
Страница 16 из 20

усмотрению «Без этой способности «жизнь была бы немыслима», «из – за бесконечного разнообразия ощущений мы бы ничего не ощущали. Мы непрестанно были бы жертвою минутных впечатлений…»

Назначение искусства – избавить нас в царстве прекрасного от абстрагирования, облегчить нам сосредоточение нашего внимания. Все то, что мы в области природы абстрагируем или желаем абстрагировать в нашем уме от предмета или от группы разных предметов, в отношении времени или пространства, искусство действительно абстрагирует; оно представляет нам предмет или сочетание предметов в такой ясности и связанности, какие только допускают возможность ощущения, которое и должно быть ими вызвано»[208 - Г. Э. Лессинг. Избранные произведения. М., 1953, с. 564–566.]. В результате абстрагирования в искусстве возникают обобщения, которые Лессинг признал «свойством всякого искусства»[209 - Г. Фридлендер. Лессинг. – Философская энциклопедия. М., 1964, т. 3, с. 180.].

В свете и в соответствии с охарактеризованными выше принципами (подражание, цель, абстрагирование, обобщение) Лессинг рассматривает и средства выражения в искусстве – знаки. Следуя традиции, идущей от Дюбо, он делит знаки на естественные (природного происхождения) и произвольные. К первым он относит в первую очередь имитативные знаки, или изображения, а также знаки, непосредственно выражающие чувства, например, «междометия»[210 - История эстетики, т. 2, с. 513.]. Ко вторым – условные знаки, или символы.

Лессинг считает, что в искусстве используются как естественные, так и произвольные знаки, но он им дает разную оценку. Ставя перед искусством задачу – «подражать природе» (хотя и в соответствии с высокими целями), приблизиться к жизни, Лессинг, разумеется, отдает предпочтение в искусстве естественным знакам. Силу этих знаков он видит в их сходстве с вещами[211 - Г. Э. Лессинг. Лаокоон. М., 1957, с. 438.], в том, что они могут вызывать всеобщий интерес и оказывать быстрое и сильное воздействие[212 - Г. Э. Лессинг. Лаокоон. М., 1957, с. 440.]. Чем дальше, по мнению Лессинга, искусство удаляется от естественных знаков, тем далее оно удаляется от совершенства, и, напротив, тем более приближается к совершенству, чем более оно свои произвольные знаки приближает к естественным[213 - История эстетики, т. 2, с. 514.].

Соответственно он считает, что высший род живописи – тот, который пользуется только естественными знаками[214 - История эстетики, т. 2, с. 513.]. Напротив, ни историческую, ни аллегорическую живопись он не относит к высшему роду живописи, так как они, чтобы быть понятными, должны быть способными выразить отвлеченные понятия. Однако, живопись, полагает Лессинг, может выражать общие понятия лишь в той мере, в какой она не удаляется от своей природы и не делается «лишь некоторым произвольным родом письмен»[215 - История эстетики, т. 2, с. 502.].

В живописи функцию произвольных знаков – выражать общие понятия – выполняют естественные знаки, то есть знаки, изображающие предметы[216 - История эстетики, т. 2, с. 514.]. Лессинг называет их олицетворенными абстракциями. Например, Умеренность и Постоянство изображаются в виде женских фигур. Чтобы сделать их понятными, художник должен наделять свои олицетворенные абстракции «символическими знаками», атрибутами, которые давали бы возможность их распознавать. Эти знаки превращают абстракции в аллегории. Женские фигуры с уздой в руке (олицетворение Умеренности) и прислоненная к колонне (олицетворение Постоянства) представляет в изобразительном искусстве аллегорические существа.

Символические знаки, или атрибуты, различаются по степени условности, произвольности или «аллегоричности». Весы в руках Правосудия уже не так аллегоричны, лира же или флейта в руках Музы, копье в руках Марса, молоток и клещи в руках Вулкана уже совсем не знаки: это просто инструменты, без которых эти существа не могли бы совершать приписываемых им действий. В отличие от первых, аллегорических атрибутов, Лессинг предлагает назвать их поэтическими, особенно пригодными и достойными для употребления в искусстве[217 - Г. Э. Лессинг. Избранные произведения, с. 430–431.].

Напротив, выходящим за пределы живописи Лессинг считает, например, такой условный знак, как легкое облако, употребленное живописцами для того, чтобы дать понять зрителю, что то или другое на картине должно считаться невидимым. Это невидимое закрывается от окружающих его на картине лишь этим облаком, «облако здесь – чистый иероглиф, простой символический знак… облако здесь не лучше тех ярлычков, которые на старых готических картинах выходят изо рта изображенных на них лиц»[218 - Г. Э. Лессинг. Избранные произведения, с. 438.].

Интересна мысль Лессинга о том, что естественные знаки в изобразительных искусствах приобретают условный характер вследствие изменения размеров. Маленькое изображение человека – это в известной мере его символическое изображение. В этом случае яснее представляется знак, нежели обозначаемый предмет, поскольку возникает препятствие для одновременного восприятия вещи и знака, обозначающего ее. На возражение, что и сами вещи с разного расстояния могут казаться маленькими, Лессинг отвечает, что в живописи сохраняется при этом их отчетливость, чего на самом деле не бывает[219 - Г. Э. Лессинг. Лаокоон, с. 409, 443.].

«Поэзия, – пишет Лессинг, – должна стремиться к тому, чтобы ее произвольные знаки воспринимались как естественные; только благодаря этому она перестает быть прозой и становится поэзией. Средства, с помощью которых она достигает этого, – ритм, слова, расположение слов, размер, фигуры и тропы, сравнения и т. д.»[220 - История эстетики, т. 2, с. 514.].

Разъясняя подробнее, Лессинг отмечает, что слова могут подражать слышимым предметам, при этом звукоподражание («звукопись») аналогично музыкальному выражению. Последовательный ряд слов в поэзии может также иметь силу естественных знаков, когда изображает сочетание предметов друг за другом или подле друга. Даже движение органов речи способно выражать движение предметов[221 - См. Г. Э. Лессинг. Лаокоон, с. 409, 437–440.]. Трудно согласиться с Р. Ингарденом, что Лессинг кроме принятых во внимание звучаний слов якобы «умолчал» о всех других элементах и моментах или речевых явлениях, выступающих в литературном произведении, таких как мелодия предложений, ритм и т. д.[222 - См. Р. Ингарден. Исследование по эстетике. М., 1962, с. 266.].

«Все эти элементы, – продолжает Лессинг, – приближают произвольные знаки к естественным, но они не превращают их в естественные знаки; следовательно, все роды, которые пользуются этими средствами, должны рассматриваться как низшие роды поэзии. Высшим же родом поэзии является тот, который полностью превращает произвольные знаки в естественные. Это удел драмы, – в последней слова перестают быть произвольными знаками произвольных предметов»[223 - История эстетики, т. 2, с. 514.].

Последний тезис, по – видимому, связан с тем, что в драме реальная речь актеров в целом есть изображение языка персонажей. А речь, выражающая чувства и мысли людей, – это предмет «естественного происхождения». Если я понял верно, пишет Уэллек, язык для Лессинга естественен, так он соответствует характерам, жестам, мимике – естественным выражениям эмоций, которые коммуницируются в драме[224
Страница 17 из 20

- A. Welleck. op. cit., p. 165. Марквардт также отмечает, что лессингово учение о драме выросло из учения о знаках и философии языка Просвещения (B. Markwardt. op. cit., s. 36).].

В черновых набросках к «Лаокоону» имеются заметки о характере знаков в музыке, хореографическом искусстве, в частности, отмечается, что в них используются и произвольные знаки, в особенности в искусстве древних[225 - Г. Э. Лессинг. Лаокоон, с. 410.], Лессинг классифицирует знаки не только на естественные и произвольные, но и – вслед за Харрисом – на сосуществующие в пространстве и сменяющие друг друга во времени. «И те и другие равно могут быть как природного происхождения, так и произвольными…»[226 - История эстетики, т. 2, с. 513.].

Пространственный или временной характер, по Лессингу, в гораздо большей степени определяет специфику знаков живописи и поэзии, чем их естественный или произвольный характер. Живопись пользуется знаками, сосуществующими в пространстве, поэзия – знаками, сменяющими друг друга во времени. Высший род живописи – тот, который пользуется одними естественными знаками в пространстве, а высший род поэзии – который пользуется одними естественными знаками во времени[227 - История эстетики, т. 2, с. 513.].

В литературе о Лессинге, в особенности в зарубежной, широкое распространение имеет точка зрения, согласно которой Лессинг определяет границы родов искусства, исходя из семиотического критерия – различий в средствах выражения, или знаках. Так, например, А. Нивель утверждает, что у Лессинга принцип разделения искусств определяется по средствам выражения, по форме[228 - A. Nivelle, op. cit., p. 108, 178. Автор замечает при этом, что этот принцип встречается уже у Мендельсона.].

Конечно, Лессинг исследовал семиотические различия между видами искусства – т. е. различия в соответствии с характером знаков, ими используемых, – о чем мы уже говорили. Но выяснение этих различий было для него эвристическим приемом, позволяющим установить лежащее в основе разделения искусств гносеологические различия в предмете отражения[229 - Как нам представляется, именно так интерпретирует Лессинга В. Ф. Асмус (См. Немецкая эстетика XVIII века, с. 99).]. Следует иметь в виду следующее замечание Лессинга: «под живописью я понимаю вообще изобразительное искусство; точно также не отрицаю я и того, что, говоря о поэзии, я в известной мере имел в виду и остальные искусства, где подражание совершается во времени»[230 - История эстетики, т. 2, с. 502.]. Лессинг писал: «Я рассуждаю так: если справедливо, что живопись в своих подражаниях действительности употребляет средства и знаки, совершенно отличные от средств и знаков поэзии, а именно: живопись – тела и краски, взятые в пространстве, поэзия – членораздельные звуки, воспринимаемые во времени; если бесспорно, что средства выражения должны находиться тесной связи с выражаемым, то отсюда следует, что знаки выражения, располагаемые друг подле друга, должны обозначать только такие предметы или такие их части, которые в действительности представляются нам во временной последовательности»[231 - Г. Э. Лессинг. Избранные произведения, с. 444–445.].

Этот ход рассуждений нужен был Лессингу для того, чтобы указать различия между видами искусства по предмету. Уже древние, подчеркивал Лессинг, «не забывали отметить», что искусства «весьма различны как по предметам, так и по роду их подражания»[232 - Г. Э. Лессинг. Избранные произведения, с. 386.]. Предметы, которые сосуществуют друг подле друга, называются телами. «Следовательно, тела с их видимыми свойствами и составляют предметы живописи»[233 - Г. Э. Лессинг. Избранные произведения, с. 445.]. Предметы, которые следуют один за другим, называются действиями, они и «составляют предмет поэзии»[234 - Г. Э. Лессинг. Избранные произведения, с. 445.].

Живопись может изображать и действия, но только опосредованно, при помощи тел, а поэзия должна изображать также и тела, но лишь опосредованно, при помощи действий[235 - Г. Э. Лессинг. Избранные произведения, с. 445.].

Уже говорилось, что многие исследователи (и в этой связи нами называлось имя французского автора Нивеля) считают разделение искусств на виды по средствам выражения (знакам) главным и определяющим в эстетике Лессинга. Нивель идет еще дальше. Находясь сам под большим влиянием немецкого литературоведения и искусствоведения (Вальцель, Вельфин), он утверждает, что для эстетики Лессинга характерно утверждение примата «формы» над «материей»[236 - A. Nivelle, op. cit., pp. 149, 155.]. При этом под «материей» он понимает весь комплекс содержания произведения, «обозначаемого» (signifce). Понятие же формы понимается им широко: как понятие о необходимых для всякого искусства специфических условиях творчества. В том числе «форма» понимается им и как знаковые средства выражения.

Весь реалистический контекст эстетики Лессинга свидетельствует о том, что его (уже цитированное выше) положение, согласно которому «Средства выражения должны находиться в тесной связи с выражаемым», означает, что средства выражения, т. е. знаки должны соответствовать выражаемому, т. е. обозначенному. Нивель интерпретирует это положение противоположным образом: как соответствие обозначаемого знаку. Во всех искусствах, утверждает он, якобы согласно Лессингу, сначала знак – потом обозначенное, которое подчиняется, детерминируется, навязывается специфической художественной функцией знака. Это и служит основанием, говорит Нивель, для утверждения примата формы над материей[237 - A. Nivelle, op. cit., pp. 149–150.]. В контексте этих рассуждений он и делает вывод о том, что и различие искусств у Лессинга определяется по «форме», знаковым средствам выражения, а не по предмету.

Выбор художественных знаков, согласно Лессингу, детерминируется не только предметом отражения, содержанием, но и вместе с последним подчинено цели, которую ставит перед собой художник. Этот момент в эстетике Лессинга связан с риторической традицией. Искусство, по Лессингу, ведет к «познанию» и вместе с тем способствует «исправлению», является для человечества и орудием нравственного воспитания и совершенствования[238 - Г. Фридлендер. Лессинг. – Философская энциклопедия, т. 3, с. 179.]. Этим «высшим целям», этому основному устремлению соответствует истина и выразительность как главные законы искусства, которым художник должен приносить в жертву красоту[239 - История эстетики, т. 2, с. 510.] и которые детерминируют характер применяемых знаков.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/evgeniy-basin/iskusstvo-i-kommunikaciya/?lfrom=931425718) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes

Примечания

1

См.: Басин Е. Я. Семантическая философия искусства. Изд. 3-е, 1998.

2

См.: B. Bosanquet. A History of Aesthetic. New York, 1957.

3

B. Groce. Aesthetic as science of expression and General Linguistic. Part II. Sec. Ed. London, 1922.

4

Западногерманский эстетик Р. Халлер пишет о том, что с того времени, как эстетика выступает в качестве науки (т. е. от Баумгартена), вновь и вновь стремятся обозначать произведение искусства как
Страница 18 из 20

язык, как языковое образование. («Actes der IV Congres International d’esthe’tique», Athenes, 1960, p. 411–414). Это верное наблюдение, но его необходимо дополнить, сказав, что такой подход к искусству становится доминирующим, определяющим в семантической эстетике ХХ в.

5

См. комментарии Ф. В. Петровского в кн. «Аристотель. Поэтика». М., 1957, с. 161.

6

Ch. Morris. Signs Language and Behavior. New York, 1946, p. 285.

7

Ch. Morris. Signs Language and Behavior. New York, 1946, p. 286.

8

А. Ф. Лосев. История античной эстетики. Ранняя классика. М., 1963, с. 267–268.

9

Как отмечает Е. Аничков, символизм был уже характерен и для мировоззрения пифагорейцев. (Е. Аничков. Очерк развития эстетических учений. – «Вопросы теории и психологии творчества», т. IV. Харьков, 1915, с. 14).

10

А. Ф. Лосев. История античной эстетики, с. 384–385.

11

Маковельский А. Досократики, ч. 1–3. Казань, 1914–1919, с. 324.

12

См.: E. Cassirer. Philosophie der Symbolischen Formen. Berlin, 1923. Bd. I, ss. 55–67; M. Schlesinger. Geschichte des Symbols. Berlin, 1912, s. 9, 65–94; H. Kronasser. Handbuch der Semasiologie. Heldelberg, 1952, s. 25–26.

13

Античные мыслители об искусстве. М., изд. 2 – е, 1938, с. 18–19.

14

Проблемы репрезентации вообще впервые получат систематическое истолкование у Платона (см. E. Cassirer. Philosophie der Symbolischen Formen, Bd. I, s. 64).

15

Платон. Сочинения в 3-х томах. М., 1968–1971, т. 1, с. 468.

16

Платон. Сочинения в 3-х томах. М., 1968–1971, т. 1, с. 470.

17

Платон. Сочинения в 3-х томах. М., 1968–1971, т. 1, с. 482.

18

Платон. Сочинения в 3-х томах. М., 1968–1971, т. 1, с. 467.

19

Платон. Сочинения в 3-х томах. М., 1968–1971, т. 1, с. 479–480. По мнению А. Ф. Лосева, так понимаемое «подражание» у Платона означает: «интерпретирующее подражание», дающее нечто новое в сравнении с самим предметом подражания». (См. Платон. Соч., т. 1, с. 602).

20

См. Платон. Соч., т. 1, с. 488–489.

21

B. Bosanquet. A History of Aesthetic, p. 17.

22

См. Об этом подробнее: А. Ф. Лосев, В. П. Шестаков. История эстетических категорий. М., 1965, с. 204–214.

23

E. Utitz. Bemerkungen zur altgriechischen Kunsttheorie. Berlin. 1959, s. 6.

24

А. Лосев. Символизм. – «Философская энциклопедия», М., 1970, т. 5, с. 10.

25

Платон. Сочинения, т. 3 (I), с. 422–426.

26

А. Ф. Лосев. Очерки античного символизма и мифологии. М., 1930, т. 1, с. 401.

27

См. А. Ф. Лосев. История античной эстетики (софисты, Сократ, Платон). М., 1969, с. 550; Е. Аничков, цит. произв., с. 14.

28

Платон. Сочинения, т. 2, с. 349–450.

29

Платон. Сочинения, т. 3 (I), с. 432. У Платона, отмечал Гегель, мысль обратилась против искусства как чувственного воплощения представления о божестве. (Гегель. Эстетика в 4-х томах, т. 1, М., 1968, с. 111).

30

А. О. Маковельский. Древнегреческие атомисты. Баку, 1946, с. 160–162; И. М. Тронский. Проблемы языка в античной науке. – Сб. «Античные теории языка и стиля», М. – Л., 1936, с. 21.

31

K. Utitz. Linguistics and Literary. New Gersey. 1969, p. 6.

32

E. Cassirer. Philosophie der Symbolischen Formen. Bd. 1, s. 64–65.

33

B. Groce. Aesthetic as science of expression and General Linguistic. Part II. P. 172.

34

В. Татаркевич называет софиста Горгия первым выдающимся представителем риторики (W. Tatarkievicz. Historia estetiki, t. 1, Wroclaw – Krakow, 1962, s. 306).

35

В связи с этим высказыванием Горгия В. И. Ленин обращает также внимание на реальную проблему выражения чувственной реальности в языке, слове, где есть «только общее». (См. В. И. Ленин. Полн. Собр. Соч., т. 29, с. 246, 248–249).

36

Платон. Сочинения, т. 3 (I), с. 432.

37

См. об этом: А. Ф. Лосев. Жизненный и творческий путь Платона, в особенности параграф 8 «Тайна тысячелетней значимости». – Платон. Соч., т. 1, с. 65–73.

38

Аристотель. Об искусстве поэзии. М., 1957, с. 40–44, 127.

39

Античные мыслители об искусстве, с. 143.

40

Аристотель. Об искусстве поэзии, с. 48–49.

41

Аристотель. Об искусстве поэзии, с. 63.

42

Аристотель. Об искусстве поэзии, с. 66.

43

Античные мыслители об искусстве, с. 229.

44

Античные мыслители об искусстве, с. 228–230.

45

Leander Folke. Lessing als asthetischer Denker. (Yoterorgs Hogskolas Arsskrift. Band. XLVIII, 1942 – 3, Goteborg, 1942, s. 11).

46

B. Bosanquet. A History of Aesthetic, p. 61.

47

Античные теории языка и стиля, с. 60.

48

Античные теории языка и стиля, с. 56, 61. «Аристотелю, – правильно пишет А. П. Погодин, – ясна условность языка». (А. П. Погодин. Язык как творчество. – «Вопросы теории и психологии творчества», т. IV, Харьков, 1913, с. 370).

49

Античные мыслители об искусстве, с. 182.

50

Аристотель. Об искусстве поэзии, с. 56–57.

51

Античные мыслители об искусстве, с. 192.

52

Античные мыслители об искусстве, с. 181.

53

Аристотель. Об искусстве поэзии, с. 101–102.

54

J. W. H. Atkins. English literary criticism: the medioval phase. London, 1952, p. 1–3.

55

Аристотель. Об искусстве поэзии, с. 113.

56

Античные мыслители об искусстве, с. 185.

57

В. Ф. Асмус. Вопросы теории и истории эстетики. М., 1968, с. 108.

58

В. И. Ленин. Полн. Собр. Соч., т. 29, с. 325–326. (См. W. Girnus. Statt «Zukunftslinien» – «Sinn und Form», 1969, Hf. 3, s. 567; G. Morpurgo – Tagliabue. La linguistica di Aristotele e lo struttaralismo. – «Lingua e stile», Bologna. 1967, anno II, numer 1, p. 1).

59

По – видимому, лишь с Цицерона зарождается традиция подчинения поэтики риторике и интерпретации ее в терминах риторики. В целом же для античности поэтика (область воображения) не сливается с риторикой (область интеллекта). (См. Ch. S. Baldwin. Ancient rhetoric and poetic. Gloncester, Mass, 1959, p. 3)

60

Античные теории языка и стиля, с. 69.

61

См. об этом подробнее: M. Pohlenz. tie Stoa. Geschichte einer geistigen Bewegung. Gottingen, 1948, s. 52 ff.

62

C. K. Ogden, J. A. Richards. op.cit., p. 266–267.

63

C. K. Ogden, J. A. Richards. op.cit., p. 266–267.

64

История эстетики, т. 1, М., 1962, с. 167.

65

История эстетики, т. 1, М., 1962, с. 34.

66

Философская энциклопедия, т. V, с. 23.

67

Характерно, что один из основателей эстетики неопозитивизма, А. Ричардс, комментируя позицию Энесидема в отношении знаков, видит ее положительную сторону в том, что она не допускает возможности обозначения знаками «трансцендентального». (C. K. Ogden, J. A. Richards. op.cit., p. 267).

68

История эстетики, т. 1, с. 225.

69

История эстетики, т. 1, с. 229.

70

E. M. Bruyne. L’esthstique du moyen age. Louvain, 1947, p. 87; B. Bosanquet. Op. Cit., p. 140–141.

71

H. H. Glunz. Die Literarasthetik des europasischen Mittelaters, 1937, ss. 39–42, 127.

72

E. De Bruyne, Op. Cit., p. 87.

73

Е. Аничков. Цит. произв., с. 13–14.

74

История эстетики, т. 1, с. 262.

75

R. A. Markus. St. Augustine on Signs. – «Phron esis», 1957, vol. 2, N 1, p. 64–65. M. L. Colish. The Miror of Language: A Study in the Mediavel theory of Knowledge. New Haven and London, 1968, p. 67.

76

A. Markus. Op. Cit., p. 69–70; J. L. Gladstein. Semantics, too, has a past. – «The Quarterly Journal of Speech; 1946, vol. XXXVI, N 1.

77

M. L. Golish. Op. Cit., p. 67.

78

H. Arens. Sprachwissenschaft. Der Gang ihrer Entwicklung von der Antike bis zur Gegenwart. Munchen, 1955, kap. III.

79

История эстетики, т. 1, с. 41; R. A. Michelis. Esthetique de L’art Bysantin. Paris, 1955, p. 271; G. Mathew. Byzantique. Aesthetics, London, 1962, p. 38–39.

80

История эстетики, т. 1, с. 336.

81

История эстетики, т. 1, с. 337.

82

История эстетики, т. 1, с. 337–338.

83

История эстетики, т. 1, с. 338–339.

84

А. Адамян. Эстетические воззрения средневековой Армении. Ереван, 1955, с. 180–181.

85

А. Адамян. Эстетические воззрения средневековой Армении. Ереван, 1955, с. 10, 18, 113.

86

А. Адамян. Цит. произв., с. 49–53; Г. З. Апресян. Эстетическая мысль народов Закавказья. М., 1968, с. 29.

87

История эстетики, т. 1, с. 357–359.

88

S. K. De History of Sanskrit Poetics. Calcutta, 1960, vol. 1–2, pp. 3, 7. S. K. De Sanskrit Poetis as a Stude of Aesthetic, p. 1.

89

Б. Ларин. Учение о символе в индийской поэтике. – «Поэтика», сб. статей. Л., 1927, с. 35.

90

История эстетики, т. 1, с. 392.

91

История эстетики, т. 1, с. 396.

92

История эстетики, т. 1, с. 395.

93

S. K. Histiry of Sanskrit Poetics, p. 8.

94

Название всех трех функций дано
Страница 19 из 20

в переводе Б. Ларина (см. цит. произв., с. 34). Ю. М. Алиханова переводит соответственно первые две функции как «выражение», «указание» (См. История эстетики, т. 1, с. 403).

95

История эстетики, т. 1, с. 399–402.

96

По мнению акад. Б. Ларина, учение о «дхвани» имеет много сходства с европейским учением о поэтическом символе (Вяч. Иванов и др.).

97

История эстетики, т. 1, с. 401–402.

98

История эстетики, т. 1, с. 407. Бхарата различает четыре вида сценического изображения: 1) мимическое – посредством телодвижений, 2) словесное, 3) внешнее – посредством костюмов, декораций и т. д., 4) внутреннее – путем проявления внутренних переживаний (содрогание. Слезы и т. п.).

99

История эстетики, т. 1, с. 412.

100

История эстетики, т. 1, с. 394.

101

Цит. по кн. М. Ф. Овсянникова и З. В. Смирновой «Очерки истории эстетических учений», М., 1963, с. 56.

102

Цит. по кн. М. Ф. Овсянникова и З. В. Смирновой «Очерки истории эстетических учений», М., 1963, с. 62.

103

Философская энциклопедия, т. V, с. 571. О символической интерпретации искусства в средневековой эстетике пишут многие исследователи: Б. Бозанкет, Х. Глунц, К. Гильберт и Г. Кун, Э. Де Брюйн, В. Татаркевич и др. 18. А. Ф. Лосев, И. П. Шестаков. Цит. произв., с. 241.

104

Философская энциклопедия, т. V, с. 571. О символической интерпретации искусства в средневековой эстетике пишут многие исследователи: Б. Бозанкет, Х. Глунц, К. Гильберт и Г. Кун, Э. Де Брюйн, В. Татаркевич и др. 18. А. Ф. Лосев, И. П. Шестаков. Цит. произв., с. 241.

105

См. К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. 22, с. 382.

106

H. H. Clunz. Op. Cit., p. 438.

107

A. Ewert. Dante’s theory of Language. – «The Modern Language Review», 1940, vol. XXXV, N 3, p. 359.

108

M. L. Colish. Op. Cit., pp. 224, 316.

109

История эстетики, т. 1, с. 477.

110

З. В. Гуковская. Из истории лингвистических воззрений эпохи Возрождения. Л., 1940, с. 37.

111

Разумеется, ни Абеляр, ни Данте, ни позже Григорий Нисский не могли еще полностью порвать с теологической почвой, утверждая, что сама способность (дар) речи имеет божественное происхождение.

112

История эстетики, т. 1, с. 477.

113

M. L. Colish, Op. Cit., p. 228.

114

История эстетики, т. 1, с. 477.

115

История эстетики, т. 1, с. 503.

116

История эстетики, т. 1, с. 503.

117

Мастера искусста об искусстве. М., 1966, т. 2, с. 20.

118

Мастера искусста об искусстве. М., 1966, т. 2, с. 117.

119

История эстетики, т. 1, с. 552.

120

См. об этом у Л. Вентуры (L. Venturi. History of Art Criticism. New York, 1936, p. 92).

121

M. Johnson. Art and scientifc though. London, 1944, p. 181–182.

122

История эстетики, т. 1, с. 539–540.

123

История эстетики, т. 1, с. 544.

124

История эстетики, т. 1, с. 540.

125

История эстетики, т. 1, с. 545.

126

См. Мастера искусства об искусстве, т. 2, с. 264–270.

127

См. Мастера искусства об искусстве, т. 2, с. 276.

128

А. Ф. Лосев и В. П. Шестаков. Цит. соч., с. 223.

129

Высказывания Декарта о языке, о знаках см. в его основных сочинениях («Правила…», «Рассуждения…», «Начала философии»), в ответах Декарта на возражения Гоббса по поводу «Размышлений», в письме к Мерсенну от 20.XI.1629 г. и др.

130

Р. Декарт. Избранные произведения. Госполитиздат, 1950, с. 86.

131

M. E. Abbe’ du Bos. Refexions critiques sur la poesie et sur la peinture. A Paris, MDCCXCVI, p. 386–387.

132

M. E. Abbe’ du Bos. Refexions critiques sur la poesie et sur la peinture. A Paris, MDCCXCVI, p. 298.

133

M. E. Abbe’ du Bos. Refexions critiques sur la poesie et sur la peinture. A Paris, MDCCXCVI, p. 183–184, 191–195, 212–213 и др.

134

А. Ф. Лосев, В. П. Шестаков. История эстетических категорий, с. 245.

135

Э.Б. де Кондильяк. Трактат о системах. М., 1938, с. 180.

136

Condillac. Essai’ sur l’origine des connaissance. Oeuvres completes, v. 1, p. 1798, p. 416–417.

137

Э.Б. де Кондильяк. Трактат о системах, с. 41. См. подробнее: K. D. Uitti. Linguistics and literary theory. New Gersey, 1969, p. 176–177.

138

Э.Б. де Кондильяк. Трактат о системах, с. 41. См. подробнее: K. D. Uitti. Linguistics and literary theory. New Gersey, 1969, p. 176–177. К. Марк.

139

К. Маркс и Ф. Энгельс. Сочинения, т. 2, с. 155.

140

См. Д. Дидро. Собрание сочинений, т. VII, с. 175.

141

См. Д. Дидро. Собрание сочинений, т. VI, с. 366–368.

142

См. Д. Дидро. Собрание сочинений, т. II, с. 177.

143

См. Д. Дидро. Собрание сочинений, т. I, с. 336–337.

144

См. R. Wellek. A History of modern criticism. 1750–1950, London, 1966, v. 1, p. 5 – 51.

145

См. Ж. Ламетри. «Человек – машина», СПб., 1911, с. 79.

146

История эстетики, т. II, с. 371.

147

История эстетики, т. II, с. 375.

148

Жан – Жак Руссо об искусстве. Л – М., 1959, с. 254.

149

Жан – Жак Руссо об искусстве. Л – М., 1959, с. 257.

150

Жан – Жак Руссо об искусстве. Л – М., 1959, с. 227.

151

Жан – Жак Руссо об искусстве. Л – М., 1959, с. 26 – 263.

152

Жан – Жак Руссо об искусстве. Л – М., 1959, с. 271.

153

Жан – Жак Руссо об искусстве. Л – М., 1959, с. 53–54.

154

И. С. Нарский. Готфрид Лейбниц. М., 1972, с. 11.

155

Г. В. Лейбниц. Избранные философские сочинения. Пер. Э. Радлова. М., 1908, с. 38–40.

156

Г. В. Лейбниц. Избранные философские сочинения. Пер. Э. Радлова. М., 1908, с. 38–40.

157

Г. В. Лейбниц. Избранные философские сочинения. Пер. Э. Радлова. М., 1908, с. 337.

158

В. Ф. Асмус. Проблема интуиции в философии и математике. М., 1965, с. 19.

159

C. Brown. Leibniz and Aesthetic // «Philosophy and phenomenological Research», v. XXVIII, N 1, p. 72.

160

H. W. Car. Leibniz. New York, 1960, p. 135.

161

H. Schnelle. Zeichensysteme zur wisstnschaffichen Darstellung. Stuttgart, 1962, s. 11–21; E. Albrecht. Sprache und Erkenntnis. Berlin, 1967, s. 53–68.

162

Г. В. Лейбниц. Новые опыты о человеческом разуме. М. – Л., 1936, с. 239.

163

Г. В. Лейбниц. Новые опыты о человеческом разуме. М. – Л., 1936, с. 240.

164

Г. В. Лейбниц. Новые опыты о человеческом разуме. М. – Л., 1936, с. 242.

165

Г. В. Лейбниц. Новые опыты о человеческом разуме. М. – Л., 1936, с. 246.

166

Цит. по: H. Arens. Sprachwisstnschaft. Freiburg – Munchen, 1955. Высоко оценивая лейбницеву концепцию происхождения языка, Х. Аренс полагает, что в своей основе его теория и сегодня не потеряла своего значения (с. 86).

167

Лейбниц. Новые опыты…, с. 250.

168

Лейбниц. Новые опыты…, с. 254.

169

Цит. по ж. «Успехи математических наук», т. 3, вып. 1, 1948, с. 155–156.

170

Лейбниц. Новые опыты…, с. 309.

171

И. С. Нарский. Готфрид Лейбниц, с. 225.

172

В. Ф. Асмус. Немецкая эстетика XVIII века. М., 1962, с. 55.

173

История эстетики, т. 2, с. 607.

174

B. Croce. The Philosophy of Jiambattista Vico. New York, 1913, s. 50.

175

Л. Гильберт, К. Кун. История эстетики, с. 291; Ф. В. Максимовский. Эстетические взгляды Джанбаттисты Вико // Литературный критик, 1935, № 11, с. 18.

176

H. G. Peters. Die Aesthetik A. G. Baumgartens und ihre Beziehungen zum Ethischen, Berlin, 1934; Armand Nivelle. Les theories esthetiques en Allenagne de Baumgarten a Kant. Paris, 1955.

177

История эстетики, т. 2, с. 455.

178

История эстетики, т. 2, с. 455.

179

См. A. Riemann. Die Aesthetik Alex. Goltl. Baumgartns. Halle, 1928, ss. 106, 108.

180

История эстетики, т. 2, с. 456.

181

История эстетики, т. 2, с. 452.

182

История эстетики, т. 2, с. 455.

183

История эстетики, т. 2, с. 455.

184

Чем поэтичнее оба, утверждал Баумгартен, тем совершеннее поэзия (см. A. Riemann, Op. Cit., s. 134).

185

В. Ф. Асмус. Немецкая эстетика XVIII века, с. 50–51. См. также M. Schlesinger. Geschichte des Symbols. Berlin, 1912, s. 147–148.

186

История эстетики, т. 2, с. 451.

187

A. Riemann, op. Cit., s. 107. О различных интерпретациях этого определения см. В. Ф. Асмус. Немецкая эстетика XVIII века, с. 10–12; R. Wellek. A History of modern Griticism, v. 1, p. 145.

188

A. Nivelle, op. Cit., p. 77; B. A. Sfrensem. Symbol und Symbolismus. Kopenhagen, 1963, s. 32–34.

189

G. Fr. Meier. Anfangsgrunde aller schonen Kunste und Wissenschaften, 2 Auf, 1755, t. 2, s. 626.

190

B. Markwardt. Geschichte der Deutschen Poetik. Berlin, 1958–1959, vol. 1, s. 138; vol. 2, s. 176–177.

191

История эстетики, т. 2, с.
Страница 20 из 20

479.

192

История эстетики, т. 2, с. 479.

193

B. A. Sfrensen, op. Cit., s. 53.

194

История эстетики, т. 2, с. 479.

195

История эстетики, т. 2, с. 481.

196

История эстетики, т. 2, с. 484.

197

История эстетики, т. 2, с. 483.

198

История эстетики, т. 2, с. 481.

199

История эстетики, т. 2, с. 476.

200

История эстетики, т. 2, с. 476.

201

История эстетики, т. 2, с. 477.

202

См. Л. Рейнгардт. Вступительная статья к разделу «Эстетика немецкого Просвещения». – История эстетики, т. 2, с. 437.

203

Г. М. Фридлендер. Лессинг. – Краткая литературная энциклопедия. М., 1967, т. 4, с. 165.

204

В. Ф. Асмус. Немецкая эстетика XVIII века, с. 18.

205

Г. Э. Лессинг. Гамбургская драматургия. М., 1936, с.

206

F. Leander. Lessing als asthetischer Denker. Goteborg, 1942, s. 12, 16, 91.

207

В. Р. Гриб. Избранные работы. М., 1956, с. 82–83.

208

Г. Э. Лессинг. Избранные произведения. М., 1953, с. 564–566.

209

Г. Фридлендер. Лессинг. – Философская энциклопедия. М., 1964, т. 3, с. 180.

210

История эстетики, т. 2, с. 513.

211

Г. Э. Лессинг. Лаокоон. М., 1957, с. 438.

212

Г. Э. Лессинг. Лаокоон. М., 1957, с. 440.

213

История эстетики, т. 2, с. 514.

214

История эстетики, т. 2, с. 513.

215

История эстетики, т. 2, с. 502.

216

История эстетики, т. 2, с. 514.

217

Г. Э. Лессинг. Избранные произведения, с. 430–431.

218

Г. Э. Лессинг. Избранные произведения, с. 438.

219

Г. Э. Лессинг. Лаокоон, с. 409, 443.

220

История эстетики, т. 2, с. 514.

221

См. Г. Э. Лессинг. Лаокоон, с. 409, 437–440.

222

См. Р. Ингарден. Исследование по эстетике. М., 1962, с. 266.

223

История эстетики, т. 2, с. 514.

224

A. Welleck. op. cit., p. 165. Марквардт также отмечает, что лессингово учение о драме выросло из учения о знаках и философии языка Просвещения (B. Markwardt. op. cit., s. 36).

225

Г. Э. Лессинг. Лаокоон, с. 410.

226

История эстетики, т. 2, с. 513.

227

История эстетики, т. 2, с. 513.

228

A. Nivelle, op. cit., p. 108, 178. Автор замечает при этом, что этот принцип встречается уже у Мендельсона.

229

Как нам представляется, именно так интерпретирует Лессинга В. Ф. Асмус (См. Немецкая эстетика XVIII века, с. 99).

230

История эстетики, т. 2, с. 502.

231

Г. Э. Лессинг. Избранные произведения, с. 444–445.

232

Г. Э. Лессинг. Избранные произведения, с. 386.

233

Г. Э. Лессинг. Избранные произведения, с. 445.

234

Г. Э. Лессинг. Избранные произведения, с. 445.

235

Г. Э. Лессинг. Избранные произведения, с. 445.

236

A. Nivelle, op. cit., pp. 149, 155.

237

A. Nivelle, op. cit., pp. 149–150.

238

Г. Фридлендер. Лессинг. – Философская энциклопедия, т. 3, с. 179.

239

История эстетики, т. 2, с. 510.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Здесь представлен ознакомительный фрагмент книги.

Для бесплатного чтения открыта только часть текста (ограничение правообладателя). Если книга вам понравилась, полный текст можно получить на сайте нашего партнера.

Adblock
detector