Как бы волшебная сказка читать онлайн - Грэм Джойс

Как бы волшебная сказка

Грэм Джойс

The Big Book

Впервые на русском – в буквальном смысле волшебный роман мастера британского магического реализма, автора, который, по словам именитого Джонатана Кэрролла, пишет именно те книги, которые мы всю жизнь надеемся отыскать, но крайне редко находим.

Тара Мартин ушла гулять в весенний лес – и пропала без вести. Ее родные, соседи, полиция обшарили окрестность сверху донизу, но не нашли ни малейших следов шестнадцатилетней девушки. В отсутствие каких-либо улик полиция даже пыталась выбить признание из возлюбленного Тары – талантливого гитариста Ричи со всеми задатками будущей рок-звезды. Но вот проходит двадцать лет – и Тара вдруг возвращается. Она совершенно не изменилась, будто не постарела ни на день. И те истории, которые она рассказывает, иначе как сказками не назовешь…

Грэм Джойс

Как бы волшебная сказка

Graham Joyce

SOME KIND OF FAIRY TALE

Copyright © 2012 by Graham Joyce

First published by Gollancz, London

All rights reserved

© В. Минушин, перевод, 2015

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2015

Издательство АЗБУКА®

* * *

Моей дочери Элле

1

«Но духи мы совсем другого рода». Оберон, царь теней.

    Уильям Шекспир[1 - Шекспир У. Сон в летнюю ночь. Пер. Т. Щепкиной-Куперник. (Здесь и далее прим. перев.)]

Есть в самом сердце Англии место, где все не так, как всюду. То есть там древние горы вырываются из земных глубин на поверхность с мощью океанских волн или исполинских морских чудищ, всплывающих за глотком воздуха. Одни говорят, земля там еще должна успокоиться, что она продолжает вздыматься и исторгать облака испарений и из этих облаков льются истории. Другие уверены, что старые вулканы давно мертвы и все их истории рассказаны.

Конечно, все зависит от того, кто рассказывает. Это всегда так. Я знаю одну историю и, хотя многое в ней пришлось домысливать, поведаю ее вам.

В тот год на Рождество Делл Мартин торчал у двойного пластикового окна своего опрятного домишки и, разглядывая свинцовые облака, пришел к заключению, что вот-вот может пойти снег, а ежели такое произойдет, то кому-то придется выплатить ему денежки. В самом начале года Делл положил перед букмекером две хрустящие купюры по двадцать фунтов, как делал каждый год в последние десять лет. Шансы каждый год слегка менялись, и на этот раз он определил возможность выигрыша как семь к одному.

Чтобы Рождество официально считалось белым – и тогда букмекеру придется заплатить, – надо было, чтобы между полуночью 24 декабря и полуночью 25-го в четырех определенных местах выпала хотя бы снежинка. Этими четырьмя местами были Лондон, Глазго, Кардифф и Манчестер. Не требовалось, чтобы снег летел густо или хрустел под ногами, даже необязательно, чтобы он лег на землю, и не имело значения, если он шел вперемешку с дождем. Достаточно было одной-единственной снежинки, упавшей и растаявшей, засвидетельствованной и запротоколированной.

Живя где-то между теми четырьмя громадными городами, Делл ни разу за те десять лет не выигрывал; не видел он и ни единой летящей снежинки на Рождество в его родном городке.

– Ты собираешься заняться гусем? – крикнула Мэри из кухни.

В этом году у них был гусь. После многих лет с индейкой на рождественский обед они пошли на замену, потому что перемена так же хороша, как отдых, и иногда отдых нужен даже от Рождества. Впрочем, стол был накрыт на двоих, как в прежние годы. Все как положено: хрустящая льняная скатерть, лучшие приборы. Два тяжелых хрустальных бокала, которые весь год хранились в коробке, задвинутой вглубь кухонного буфета.

Разделка птицы всегда была обязанностью Делла, и он разделывал ее мастерски. Это было целое искусство. Он отлично разделывал, когда дети были маленькие, и отлично разделывал сейчас, когда едоков было только он да Мэри. Довольно потирая руки, он вошел в кухню, жаркую и полную пара от кипящих кастрюль. Жареный гусь лежал на большом сервировочном блюде, накрытый серебристой фольгой. Делл вынул нож из подставки для ножей и наклонил его к свету из окна.

– Малость потемнело на улице, – сказал он. – Может, снег пойдет.

Мэри отбрасывала на сито сварившиеся овощи.

– Может, снег пойдет? Ты же не поставил деньги на это? Или все же поставил?

– Да нет! – Он смахнул фольгу с гуся и развернул блюдо поудобней. – Только думал поставить.

Мэри постучала ситом о край раковины.

– Похоже, что пойдет впервые за десять лет. Тарелки греются в духовке. Достать их?

На каждую из тарелок легло по мясистой гусиной ноге и по два аккуратных ломтя хлеба. Еще был жареный картофель и четыре вида овощей, исходящие паром на отдельных блюдах. Попыхивал соусник, где в клюквенном соусе томились колбаски, обернутые ветчиной.

– В этом году мне захотелось ай-тальянского, – сказал Делл, наливая Мэри, а потом себе рубиново-красное вино. «И» в слове «итальянское» у него звучало как «ай» в «примечай». – Ай-тальянское. Надеюсь, к гусю подойдет.

– Уверена, прекрасно подойдет.

– Думаю, нужно какое-то разнообразие. Не все ж пить одно французское. Хотя я б легко мог взять южноафриканское. Там продавалось южноафриканское. В супермаркете.

– Ну что, отпробуем? – сказала Мэри, протягивая бокал, чтобы чокнуться. – Будем здоровы!

– Будем!

Этот момент провозглашения тоста, этот нежный звон хрусталя Делл ненавидел больше всего.

Боялся и терпеть не мог. Потому что, даже если нечего было провозглашать и даже если с широкой улыбкой подавалась великолепнейшая еда и звоном бокалов управляла неподдельная любовь обеих сторон, всегда в момент этого ритуала что-то такое появлялось в глазах жены. Крохотная мгновенная искорка, острая как бритва, и он знал – лучше как можно быстрей завести разговор не важно о чем.

– Ну, как тебе ай-тальянское?

– Прекрасное. Великолепное. Отличный выбор.

– А то там была еще бутылка из Аргентины. Специальное предложение. И я едва не соблазнился.

– Аргентинское? Что ж, можем попробовать его в следующий раз.

– Но это тебе нравится?

– Замечательное. Чудесное. Теперь посмотрим, каков получился гусь.

Вино было единственной частью привычного рождественского стола, которая с течением лет поменялась. Когда дети были маленькие, он и Мэри довольствовались стаканом пива, может, большим бокалом лагера. Но теперь на Рождество вместо пива ставили вино. Сервировочные блюда добавились тоже недавно. Прежде все наваливалось на тарелки и относилось на стол – гора всего вперемешку в море соуса. Клюквенный соус был когда-то в диковинку. Когда дети были маленькие.

– Ну, как тебе гусь?

– Просто загляденье. И приготовлен отлично.

Щеки Мэри порозовели от удовольствия. После всех лет совместной жизни Делл еще был способен на это. Просто сказать верные слова.

– Знаешь что, Мэри? Все эти годы мы могли бы встречать Рождество гусем. Эй, глянь-ка в окно!

Мэри обернулась. Снаружи плавало несколько крохотных снежинок. Был первый день Рождества, и шел снег. Вот оно, наконец-то.

– Так ты все-таки сделал ставку, да?

Только Делл собрался ответить, как оба услышали легкий стук в наружную дверь. Обычно люди пользовались электрическим

звонком, но сегодня кто-то стучал.

У Делла нож был в горчичнице.

– Кого это принесло в Рождество?

– Не представляю. Поздновато для гостей!

– Пойду посмотрю.

Делл встал, положил салфетку на стул. Затем направился в прихожую. Сквозь заиндевевшее стекло внутренней двери виднелся темный силуэт. Деллу пришлось снять короткую цепочку и отпереть внутреннюю дверь, прежде чем открыть внешнюю.

На крыльце стояла молодая женщина, лет, может, двадцати с небольшим, в темных очках, и смотрела на него. Сквозь темные стекла очков он различил широко расставленные немигающие глаза. На голове у нее была шерстяная шапочка в перуанском стиле, с ушами и кисточками. Кисточки напоминали ему колокольчики.

– Привет, милочка! – бодро проговорил Делл без враждебности. Все-таки Рождество.

Женщина, не отвечая на приветствие, пристально смотрела на него с робкой, почти испуганной, улыбкой на губах.

– С Рождеством, голубушка, чем могу помочь?

Женщина переступила с ноги на ногу, все так же не сводя с него взгляда. Одета она была странно, похоже на хиппи. Она моргнула за темными стеклами очков, и ему почудилось в ней что-то знакомое. Затем ему пришло в голову, что, может быть, она собирает средства на благотворительные цели, и полез в карман.

Наконец она заговорила. Сказала:

– Здравствуй, пап!

Мэри, подошедшая в этот момент, выглянула из-за его спины.

– Кто это тут? – спросила она.

Женщина перевела взгляд с Делла на Мэри. Мэри пристально вглядывалась в нее и увидела что-то знакомое в ее глазах за очками. Затем Мэри издала сдавленный стон и потеряла сознание. Делл оступился и успел только смягчить ее падение. Бесчувственное тело Мэри с тихим вздохом глухо рухнуло на кафельный пол у порога.

На другой стороне Чарнвудского леса, в ветхом домишке у дороги на Куорн, Питер Мартин загружал посудомойку. Рождественский обед закончился два часа назад, и на голове Питера еще красовалась вырезанная из рождественской хлопушки ядовито-красная корона, о которой он совсем забыл. Его жена Женевьева лежала с босыми ногами на диване, измученная обязанностью управлять семейной рождественской кутерьмой в доме с рассеянным мужем, четырьмя маленькими детьми, двумя собаками, кобылой в загоне, кроликом и морской свинкой плюс неведомым количеством настырных мышей и крыс, все время изобретавших новые пути вторжения на кухню. Во многих отношениях это был дом, постоянно находившийся в состоянии осады.

Питер был кротким рыжеволосым увальнем. Поднявшись утром в начале седьмого, он, в одних носках, двигался по дому, слегка покачиваясь, как моряк на берегу, но, несмотря на широченную грудь, была в нем некая стержневая устойчивость, как в мачте старого корабля, вытесанной из цельного ствола. Он очень жалел, что им пришлось садиться за рождественский обед без его матери и отца. Они, конечно, позвали Делла и Мэри, но произошел нелепый спор о времени, когда подавать обед. Женевьева хотела сесть за стол ровно в час, чтобы позднее днем всем одеться потеплее и поехать в Брэдгейт-парк или на Бикон-Хилл проветриться. Мэри и Делл предпочитали сесть за стол позже, чтобы никуда не торопиться, и, разумеется, не раньше трех; они уже достаточно нагулялись под пронизывающим ветром. На самом деле на улице было не так уж промозгло. В результате – тупик, и испорченное настроение, и рождественский обед порознь, каковым решением не была довольна ни одна из сторон.

Так или иначе, у Питера и Женевьевы была пятнадцатилетняя дочь, сын тринадцати лет и еще две девочки, семи и пяти лет. Всякий раз, когда они приходили к Мэри и Деллу, дети оккупировали дом, как свирепая армия. Всегда было куда проще и спокойней оставаться одним, как и вышло у них в этом году.

Меж тем Питер на Рождество подарил своему тринадцатилетнему Джеку духовое ружье, и сейчас Джек во дворе подстерегал мышь или крысу. Он устроился на старом драном диване, который его отец еще не оттащил на свалку. Как седой траппер с фронтира у своей хижины, он сидел, уперев приклад в бедро, а ствол направив в небо.

Питер высунул голову из выходящей во двор кухонной двери.

– Не верти этой чертовой штукой туда-сюда. Если зацепишь кого, знай: я тебе башку оторву, – предупредил Питер.

– Не бойся, пап, моих чертовых сестренок я не подстрелю.

– И не выражайся, ладно?

– Ладно.

– И не верти туда-сюда.

Питер снова скрылся в доме и продолжил собирать грязную посуду. Он прошел в столовую, где царил полный кавардак, и замер в растерянности, не зная, что делать с останками индейки, когда зазвонил телефон. Это был Делл.

– Как дела, пап? Я как раз собирался сам тебе звонить. Когда ребятня выстроится в очередь, чтобы поздравить с Рождеством, и все такое.

– Неважно, Пит. Лучше приезжай к нам.

– Что? Мы же как раз собирались выйти погулять.

– Все равно приезжай. Твоя сестра здесь.

– Что?

У Питера голова закружилась. Комната плыла перед глазами.

– Что ты несешь?

– Только что объявилась.

– Быть не может.

– Приезжай, Пит. Твоей матери плохо.

– Пап, что, черт возьми, происходит?

– Пожалуйста, сынок, приезжай.

Такого голоса он у отца никогда не слышал. Делл явно готов был расплакаться.

– Можешь ты мне просто сказать, что случилось?

– Ничего сказать не могу, потому что сам ничего не понимаю. Твоя мать упала в обморок. Сильно ударилась.

– Хорошо. Еду.

Питер положил трубку на тихо щелкнувший рычаг и рухнул на жесткий стул, стоявший у телефона. Он смотрел на еще не убранный после рождественского обеда стол. На валявшиеся среди грязной посуды драные хлопушки, пластмассовые игрушки и бумажные короны. Неожиданно он вспомнил, что все еще ходит с бумажной короной на голове. Снял ее и продолжал сидеть, держа ее между колен.

Наконец он встал и двинулся через гостиную, слегка покачиваясь на ходу. В гостиной на ковре, возле кривобокой елки, расположились три его дочери и под негромко работающий телевизор играли с куклами и кубиками лего. В камине уютно горел уголь, и две собаки-ищейки лежали на спине перед огнем, подняв лапы и скалясь в ухмылке собачьего удовольствия. Женевьева дремала на диване.

Пит вернулся на кухню и налил воды в электрический чайник. Он стоял, глядя, как чайник закипает, и тот вскипел куда быстрей, чем улеглась в голове услышанная новость. Он налил чашку Женевьеве, себе и задумчиво смотрел, как темнеет вода от чайного пакетика. Пулька из духового ружья, ударившая в стену снаружи, заставила его наконец очнуться.

Взяв чашки, он прошел в гостиную и опустился на колени перед диваном, затем наклонился к Женевьеве и разбудил ее поцелуем. Она, моргая, посмотрела на него. Щеки у нее раскраснелись.

– Ты мой дорогой! – сонно проговорила она, принимая чашку. – Кажется, я слышала, телефон звонил.

– Ты правильно слышала.

– Кто звонил?

– Отец.

– Они с нами все еще разговаривают?

– Да. Мне нужно съездить к ним.

– Поедешь? Что-то не так?

– Пфф, – выдохнул Питер. – Тара вернулась.

Женевьева секунду смотрела на Питера, словно не знала, кто такая Тара. Она никогда не видела Тару, но много слышала о ней. Потом насмешливо покачала головой, нахмурила брови.

– Да, –

сказал Питер. – Правда вернулась.

– Кто такая Тара? – спросила Эмбер, их семилетняя дочь.

– Это невозможно, – сказала Женевьева. – Ты не находишь?

– Кто такая Тара? – спросила Зои, их старшая дочь.

– Мне надо ехать.

– Может, мы все поедем?

– Незачем ехать всем.

– Кто такая Тара, черт возьми? – снова спросила Эмбер.

– Сестра твоего отца.

– У папы есть сестра? Никогда не знала.

– Мы никогда о ней не говорим, – объяснил Питер.

– А почему мы о ней не говорим? – спросила Джози, их младшенькая. – Я говорю о своих сестричках. Все время.

– Мне пора, – вздохнул Питер. – Бензина в баке достаточно?

– Папа оставляет нас одних в Рождество? – недовольно спросила Эмбер.

Женевьева встала с дивана и сморщилась от боли, наступив босой ногой на пластмассовый кубик лего.

– Он ненадолго, – ответила она дочери, вышла за Питером в прихожую и ждала, пока он не обуется и не наденет куртку.

– Ненадолго?

– Да.

– Обнять меня не хочешь?

– Хочу. Нет, – сказал Питер. – Не сейчас.

В стену снаружи снова ударила пулька из духового ружья.

2

Чудо не имеет своей противоположности; оно возникает уже как двойственное в своей сути, состоящее одновременно из ужаса и восторга, очарования и отвращения, захватывая, заставляя дрожать от удовольствия и страха.

    Марина Уорнер[2 - Марина Уорнер (р. 1946) – английская писательница, историк, мифограф, культуролог. Предисловие к сборнику сказок «Чудесные истории: шесть французских волшебных сказок».]

Питер ехал в Энсти через Брейкбек-лейн. Это был кружной путь. Но он подумал, что стоит заехать к Ричи Франклину и поделиться новостями, хотя знал, что не нужно бы этого делать. Не следует. Нельзя. Но это его не останавливало.

На дорогах почти не было никакого движения, поскольку Рождество. Изредка, как одинокие корабли в океане, его обгоняла одна-другая машина, шипя шинами на мокром асфальте. Низкое небо, и снег, налетавший только с короткими порывами ветра, тут же таял, сталкиваясь с ветровым стеклом, так что даже не было необходимости включать дворники.

В Аутвудсе он сбросил скорость и свернул на автостоянку. На стоянке было пустынно и одиноко. В бардачке у него были запрятаны сигареты. Теперь курить приходилось, можно сказать, контрабандой: вынужден был бросить, потому что девочкам внушили, что курение убивает, и они начинали плакать, стоило им увидеть, как он закуривает. Но он держал в машине пачку старых выдохшихся сигарет как раз для подобных случаев. Он вышел из машины и обвел взглядом голые зимние деревья, окружавшие расчищенный пятачок стоянки. Деревья стояли золотые и серые, как будто внезапно сморенные сном. Было очень холодно. Он ощутил горький привкус сухой табачной крошки на языке и закашлялся от первой затяжки. Сигаретный дым повис в холодном воздухе, как серая тряпка, то же и звук его кашля.

Аутвудс был одним из последних оставшихся островков древней чащи, от которой получил свое название Чарнвудский лес. Он приютился там, где сходились три графства – Лестершир, Ноттингемшир и Дербишир, – и не относился ни к одному из них и ни на одно не походил. Зловещее место, переменяющееся от солнца к сырости, от слепящего света к сумраку; его кривые деревья, вулканические склоны с ясенями, вцепившимися корнями в гранит, восхищали загадочными обнажениями пород самых старых гор в Британии.

Питер не любил эти места.

Последний раз он видел Тару именно здесь, в Аутвудсе. Был май, они гуляли в лесу, и колокольчики тогда были изумительны. Потом сидели на камнях, испещренных золотистым лишайником, и говорили о будущем.

Питер бросил недокуренную сигарету и каблуком вдавил ее в землю. После чего забрался обратно в машину.

Некоторое время спустя он остановился у дома Ричи, но мотор выключать не стал, будто напрашиваясь, чтобы кто-нибудь вышел и спросил, что он тут делает; однако никто не появлялся. Никто даже не выглянул в окно. Дом Ричи был собственностью муниципалитета и стоял в ряду домов, когда-то, возможно, принадлежавших местному землевладельцу. Приземистые, слепленные на скорую руку крестьянские хибары. Питеру такие дома были хорошо знакомы, поскольку он сам вырос неподалеку в таком же. Ричи он перешел по наследству от матери, тот по-прежнему жил в старом домишке.

У Ричи брезжил свет, но где-то внутри и слабо. Единственная гостиная, длинная и узкая, тянулась в глубину поперек всего дома. Тусклый свет придавал его облику холодный и неприветливый вид. Просто подойди к двери, сказал себе Питер, и, когда Ричи откроет дверь, скажи только: «Тара вернулась», это все, что от тебя требуется. «Тара вернулась».

Но не мог. Они с Ричи давно-давно не говорили, и два слова прекрасно могли обернуться двумястами тысячами слов. Этого он не мог себе позволить. Он тихо выругался и уехал.

– Входи, парень! – проговорил Делл странным шепотом.

– Где она?

– Куртку снимать собираешься? И обувь? У нас новый ковер.

Питер снял куртку и передал ее отцу, прежде чем развязать шнурки. Он почувствовал досаду оттого, что в такой момент должен беспокоиться о чистоте ковров, но ничего не сказал. Он было шагнул в коридор, но почувствовал на груди ладонь отца.

– Поосторожней, не расстраивай никого! Твоя мать упала.

– Я здесь не для того, чтобы кого-то расстраивать! – ответил Питер, постаравшись сдержать язвительность. – Она здесь?

– Проходи.

Питер шагнул в гостиную и остановился у двери. Мать лежала на диване и пила маленькими глоточками чай; на колене, которым она ударилась, когда рухнула на пол, был пузырь со льдом. Но Питера больше интересовала женщина, что поила ее, сидя в кресле возле дивана. Несмотря на темные очки, это явно была его сестра Тара, никакого сомнения.

Тара встала. Она была на дюйм-два выше той, какой он ее запомнил. Мягкие каштановые волосы, может, стали чуть темнее и по-прежнему обрамляли лицо спутанными кудрями. Из-под темных стекол от глаз шла пара тонких морщинок, но это нисколько не старило ее. Она просто выглядела грязноватой, словно давно не мылась.

– Когда ты постригся? – спросила она.

– О, да уж, наверно, лет пятнадцать назад.

– У тебя были такие красивые длинные волосы!

– Тогда все так ходили. Можно тебя обнять?

– Конечно.

Питер подошел и обнял сестру. Она тоже крепко обняла его. Он вдохнул ее запах. Она пахла не так, как он помнил. Теперь она пахла природой, чем-то, что он не мог определить. Дождем, может быть. Листвой. Грибами. Майским цветом. Ветром.

Они долго стояли обнявшись. Питер посмотрел на мать, лежавшую на диване, вытянув ногу с пузырем. Она страдальчески улыбнулась ему и приложила к глазу носовой платок.

– Так где ты пропадала, Тара? Где?

– Она путешествовала, – сказал Делл.

– Путешествовала? Долгое же было путешествие – в двадцать лет.

– Да, долгое, – сказала Мэри с дивана. – А теперь вернулась домой. Наша маленькая девочка вернулась.

В доме Мартинов чай был лекарством на все случаи жизни, и Делл приготовил еще, густого, крепкого и сладкого. В конце концов, все были несколько потрясены, а всяческие потрясения или неприятности и вообще любые житейские треволнения они всегда, сколько

помнили себя, заливали чаем. По правде сказать, даже когда ничего чрезвычайного не случалось, они пили чай раз шесть или семь на дню. Но на сей раз случилось нечто беспримерное, и Питер знал, что, пока не появится чай, не стоит и пытаться начинать расспросы. Но даже когда чай появился, допрос не очень клеился.

Питер, как вошел, почти не сводил глаз с сестры. Все это время изгиб Тариных губ не покидала полуулыбка. Он увидел в этой улыбке своего рода притворство, маску, только не понимал, какое чувство она была призвана скрыть.

– А где конкретно ты побывала, Тара?

– Господи! Да всюду.

– Правда? Всюду?

Она торжественно кивнула:

– Да, во многих местах.

– Тара уже кое-что нам рассказала, – добавил Делл и принялся перечислять: – Рим. Афины. Иерусалим. Токио. Как называется то место в Южной Америке?

– Лима. Это в Перу.

– Не может быть! Путешествовала все это время? Постоянно путешествовала?

– Да, очень много.

– Всегда в дороге?

– Ну, – сказала Тара, – может, где-то задерживалась на несколько месяцев, но всегда имея в виду снова отправиться в путь.

Питер понимающе кивнул, однако лишь притворялся, что понимает. Он внимательно разглядывал, во что одета сестра. На ней было грязное платье, под ним поношенные джинсы с широченным клешем, какие вышли из моды еще в пору его молодости и, может быть, снова вошли в моду. Поверх платья – шерстяная кофта и длинные нити бус. Кофта на два размера больше, однако рукава, которые доходили до кончиков пальцев, не скрывали траурной каймы под ногтями.

Питер не мог удержаться, чтобы не сказать:

– Да, вид у тебя… Не мешало бы помыться.

– Питер! – осадил его Делл.

– Но, Тара… – сказал Питер. – За все это время – ни единого слова? Ни хотя бы открытки? Вдруг исчезаешь, вдруг появляешься.

– Знаю, – ответила Тара. – Это непростительно.

– А ты знаешь, каких переживаний нам это стоило тогда и стоит сейчас? Всем нам?

– Перед твоим приходом я сказала маме и папе, что пойму, если вы меня возненавидите.

– Никто и не думает тебя ненавидеть, – успокоил ее Делл. – Никто.

– Но… – заикнулся было Питер.

Делл оборвал его:

– Питер! Знаю, во многом хочется разобраться. Но не смей говорить ничего такого, что заставит ее снова уйти. Договорились? Не смей.

– Я не собираюсь снова уходить, – сказала Тара.

Питер провел рукой по своим короткостриженым волосам.

– Как ты? – спросила Тара. – Расскажи, как живешь.

– Как живу? Как я живу?

– Мама сказала, у тебя есть дети.

– Достань фотографии, Делл. Достань их, – сказала Мэри слишком поспешно.

– Расскажи сам, – попросила Тара. – Я хочу услышать все.

Питер вздохнул:

– Я женился на очаровательной девушке, с которой познакомился в университете. По имени Женевьева. У нас три девочки и мальчик.

– Скажи, как их зовут!

– Ну, старшей пятнадцать, а кажется, все двадцать, и зовут ее Зои, потом…

– Красивое имя.

– Потом появился Джек, ему тринадцать. Такой сорванец. Потом был небольшой перерыв, поскольку мы не… в общем, дальше родилась Эмбер, которой сейчас семь, и Джози, ей пять.

– У Эмбер сросшиеся пальцы, – сказала Мэри.

– Мам, пожалуйста!

– Это пустяк, – сказала Тара, улыбаясь. – Сущая ерунда. – Потом улыбка впервые сползла с ее лица. – Жаль, что я это все пропустила. Правда жалею. – Неожиданно Тара бурно зарыдала. Глаза ее были крепко зажмурены, губы тряслись. Она утирала слезы обшлагом кофты и шмыгала носом. – Как жаль, что я все это пропустила. Видно, они чудесные. Они похожи на тебя?

– Да поможет им Бог, если похожи.

– Мальчишка весь в Питера, – с готовностью подтвердил Делл. – Девочки, скорей, в свою мать.

Они замолчали. Делл протянул Таре альбом с фотографиями:

– Тут всё старые. Теперь все в цифре снимают, да? Жизнь так быстро меняется.

Тара принялась разглядывать фотографии:

– Но они же похожи на тебя!

Делл повернулся к Таре:

– Зои даже немного похожа на тебя.

– Ей здесь почти столько, сколько было тебе, когда ты ушла, – сказал Питер. Посмотрел на Мэри. Та трясла головой, отчаянно предостерегая его.

– Я увижу их? – спросила Тара.

– Конечно. Если хочешь.

– Где был сделан этот снимок?

– Этот – на Крите. Еще до рождения детей. Ты, кажется, сказала, что была в Афинах?

– Недолго. Приехала и сразу уехала.

– Так где ты была в Греции?

– На Крите. На некоторых островах.

– Правда? Мы с Женевьевой целый год прожили на Крите. Ты была в Митилини?

– Да, провела там, по-моему, ночь или две. Но я была там мимоездом.

– Правда это потрясающе? Вдруг ты была там в одно время с нами?

– Такое возможно.

– В каком году ты там была?

– Питер, ты прекратишь пытать девочку? – остановил его Делл, заламывая руки. – Ты же видишь, она голодна, я поставлю, что осталось от рождественского обеда, мы все сядем за стол подкрепиться, и ты тоже можешь сесть с нами.

– Пап, я не голоден, у нас ведь уже был рождественский обед.

– Хорошо, но не надо больше вопросов.

– А тебе не кажется, что для вопросов самое время? Ты понимаешь, что мы должны известить полицию?

Тара встревоженно взглянула на него:

– Это действительно необходимо?

– Еще бы, конечно необходимо! – закричал Питер.

Он объяснил ей, что произошло после того, как она исчезла из их жизни двадцать лет назад. Объяснил, как все боялись самого худшего, – боялись, что ее похитили или убили. Что были организованы обширные поиски. Что соседи и друзья вместе с огромным отрядом полиции искали ее в Аутвудсе и везде, куда, как им казалось, она могла уйти. Что ее фотография появилась во всех местных и некоторых центральных газетах; что ее показали по общенациональному телевидению; что всех склонных к сексуальным преступлениям притащили в полицию для взятия отпечатков пальцев и допросов; что ни одной улики не обнаружили, ни волоска с ее головы; что поиски в конце концов прекратили; что ее мать и отец были убиты горем и так до сих пор не оправились; что он и ее тогдашний приятель Ричи, на которого самого пала тень подозрения, продолжали прочесывать местность месяцы и даже годы после случившегося.

– Водолазы обшаривали пруды и озера, Тара. Это продолжалось целыми днями. Неделями. Да, даже спустя столько времени, думаю, мы должны поставить полицию в известность, не считаешь?

Тара слушала его с мертвенно-бледным лицом.

Внезапно Мэри вскочила с дивана, пузырь со льдом соскользнул на пол.

– Прекрати! Прекрати! Все, что я знаю, – это что Тара вернулась домой на Рождество, это чудо, и я не хочу больше никаких разговоров об этом! Питер, ты можешь остаться и радоваться вместе с нами или убираться к своей семье. И кончим на этом. – С этими словами она рухнула обратно на диван.

– Тебе не надо уходить, – мягко сказала Тара. – Это я должна уйти.

– Нет, – возразил Питер. – Просто…

Он не хотел говорить ничего больше, не в силах придумать, что бы такого сказать, что не было бы воспринято как прямое осуждение возмутительного и до сих пор не объясненного поступка сестры. Он заставил себя встать:

– Слушайте. Мне нужно возвращаться. Дети. Рождество. Может, ты позже познакомишься с ними. Завтра. Что скажешь, пап, не хочешь завтра

привезти Тару к нам?

– Хорошая идея. Ты не против, Мэри?

Никто не был против; не против потому, что это позволяло Питеру уйти сейчас.

Питер направился к двери, Тара последовала за ним. Она снова крепко обняла его и, стоя спиной к Деллу и Мэри, искоса посмотрела на него, будто давая понять, что хочет сказать ему что-то, не предназначенное для родительских ушей.

Он пожелал родителям счастливого Рождества. Потом грустно посмотрел на сестру:

– Счастливого Рождества, Тара!

– Боже мой! Счастливого Рождества, Питер!

3

Чтобы читать сказку, надо отождествлять себя с нею.

    У. Х. Оден[3 - В послесловии к книге Джорджа Макдональда «Принцесса и гоблин» в издании «Санберст».]

Уже начало смеркаться, когда Питер вошел в свою хибару. Дверь, разбухшую от сырости, по-прежнему заедало. С этим надо было что-то делать. Вот только он недавно уже разбирался с дверными петлями, из-за чего дверь теперь и заедало. Одно тянет за собой другое, обычно говорили у Мартинов.

Что бы там ни происходило с Тарой, Питер всегда с удовольствием возвращался к себе, к кутерьме детей и собак, в дом, разваливающийся и постоянно находящий новые способы требовать починки. Ему нравилось видеть Джека и девочек, которые увлеченно возились на ковре с игрушками, какие занимали или волновали их в данный момент. Он, в отличие от Женевьевы, всегда спокойно воспринимал кавардак, который устраивали дети. Но Жен была его избавительницей. Творцом его спасения.

Он отворил дверь в гостиную, и все подняли головы, оторвавшись от своих занятий. Жен с большими карими глазами и веснушчатым лицом, обрамленным непослушными темными кудрями; девочки, которые все были ее копии; собаки. Потом собаки вновь положили головы на ковер.

– Ну что, видел ее? – спросила Жен.

– Джек подстрелил крысу, – объявила Джози.

Питер движением головы показал Женевьеве, чтобы она вышла на кухню. Та встала.

– Вы собираетесь говорить о твоей сестре? – спросила Эмбер.

– Ага, – ответил Питер.

– Можно нам послушать?

– Не.

– Почему?

– Ну, знаешь… Жен, объясни, почему им нельзя послушать.

– Это больная тема для отца, – объявила Женевьева. – Он все расскажет вам о тете Таре после того, как поболтает со мной.

– А мы подслушаем у двери, – сообразила Эмбер.

– Ухо заболит, – откликнулся Питер. – Если подслушивать то, что не положено.

– Чушь, – сказала Зои. – Не обращай внимания на папу.

Женевьева закрыла за собой дверь и вышла с Питером на кухню. Они сели к столу, и она взяла его за руку:

– У тебя такой вид, будто ты увидел призрака.

– Мать и отец. Они сидят так, словно ни черта не случилось. Мы все думали, что ее уже нет в живых, а она заявляется через двадцать лет, и они: о, привет, выпей чаю с имбирным кексом.

– Они, наверно, потрясены, Питер. Она что-нибудь сказала?

Дверь во двор распахнулась, и с облаком холодного воздуха в кухню ворвался Джек:

– Я крысу подстрелил!

– Молодец!

– Хочешь посмотреть?

– Нет. Я тебе верю.

Джек выглядел разочарованным:

– Здоровенная.

– Ты заходишь или нет? – спросила мать. – В любом случае закрой дверь. Или сюда, или обратно.

– Захожу. Я замерз.

– Где сейчас крыса? – спросила Женевьева.

– Валяется на траве.

– Брось ее в мусорный бак.

– Я хотел подвесить ее снаружи. Знаешь, как у полицейских доска с фотографиями преступников.

– Ни в коем случае! Брось ее в бак.

– Что, брать ее голыми руками? Не хочу.

– Просто возьми ее за хвост, – сказал Питер, – и швырни в бак. Ты убил, ты и убирай.

Джек из обычного упрямства помедлил несколько секунд, прежде чем выйти убрать дохлую крысу. Питер закрыл за ним дверь.

– Ну что? – спросила Женевьева.

– Сказала, что путешествовала.

– Где путешествовала?

– Да выдумывает она все.

Вернулся Джек и, направившись к раковине, устроил целое представление: бесконечно намыливал руки и тер их под струей горячей воды, пока они не заблестели. Родители молча ждали, когда он закончит. Питер с силой захлопнул дверь от уличного холода.

– Ты что, в хлеву родился, тебя не учили закрывать за собой дверь, Джек?

Джек заблеял по-овечьи.

Женевьеве надоело ждать, когда Джек уйдет:

– Почему ты так думаешь?

– Поймал ее на парочке деталей.

– Вы это о ком? – спросил Джек, вытирая руки посудным полотенцем.

– Пользуйся полотенцем для рук, – сказала Женевьева.

– Почему?

– Потому что только что брал крысу. И посмотри, какую ты грязь оставил на полотенце.

– Джек, позволь мне минутку поговорить с твоей матерью, ладно?

– О нашей так называемой тете Таре?

– Да, а теперь проваливай! И сними, к черту, обувь, прежде чем входить в гостиную.

– Ты ее правда видел?

– Джек!!!

Когда они избавились от Джека, Женевьева спросила, как Тара объяснила свое исчезновение.

– Никак. Мне не дали расспросить ее. Завтра они придут. Все трое.

– Черт! – Женевьева обвела взглядом кухню. – Придется прибраться тут перед их приходом. Подумать только!

Питер открыл было рот, чтобы сказать свое веское слово, но снова открылась дверь. Теперь это была Зои:

– Собаку стошнило.

На второй день Рождества, в день подарков, все дружно, поскольку в полдень ожидалось прибытие Делла, Мэри и Тары, устроили, как говорится, аврал, пытаясь навести в доме некоторое подобие порядка. То есть дети хватали валявшиеся не на месте вещи и перекладывали в другое ненадлежащее место. В результате куча рождественских игрушек переместилась под диван или к окнам, за шторы, и это они называли уборкой. Женевьева спокойно наблюдала, тогда как Питер ворчал; Зои пылесосила, Эмбер вертелась вокруг нее; Джек складывал игрушки в коробки, Джози снова вытаскивала их.

И все из-за того, что Тара вернулась домой. Замешательство и негодование Питера росли с каждой минутой.

Женевьева никогда не видела Тару. Они с Питером прожили вместе уже три года, когда он впервые упомянул, что у него есть сестра. Тара была на два года младше Питера и обожала старшего брата. Тот, в свою очередь, всегда защищал ее, и в детстве они были близки, как мелкий шрифт на втором листе контракта. Затем, когда Питеру было восемнадцать, Тара однажды летом исчезла из его жизни.

Когда он рассказал Женевьеве, что случилось с сестрой и как они решили, что ее больше нет в живых – возможно, какой-нибудь сексуальный маньяк или психопат похитил ее, а потом закопал тело в тайном месте, – она быстро поняла, какой тяжкий камень лежит у него на душе, что этого случая было почти достаточно, но не совсем, чтобы убить в нем все чувства. Иногда он мимоходом упоминал о Таре, и Женевьева всегда слушала спокойно, когда он заговаривал о ней, зная, что даже имя сестры было задвижкой в плотине боли, которая должна была бы вырываться наружу, но никогда не вырывалась.

Порой имя Тары звучало в разговоре детей с их дедушкой и бабушкой, если, скажем, открывался семейный фотоальбом или старшие упоминали ее, когда хотели сослаться на определенное время в семейной истории. Но всегда оно вспыхивало, на секунду-другую привлекая внимание, – искра горящего полена, из-за опасности своей провожаемая взглядами, пока не погаснет, источая дымок.

Тара была очень смышленой,

прелестной, интригующей и во многом опережала одногодков, как и людей постарше. Выглядела она потрясающе: сверхъестественно невозмутимая, с ореховыми глазами, которые смотрели на вас оценивающе, крайне сосредоточенно. Она была общительна и непосредственна, ее искренне интересовали другие люди еще в том возрасте, когда большинство подростков страстно заняты исключительно собой. Мальчишек и девчонок тянуло к ней, но она в них не нуждалась. Она была лидером по природе, но таким, которому не нужны никакие последователи. Тара производила впечатление человека, живущего в нездешнем мире, тайном, загадочном и недоступном.

Сам Питер и познакомил ее с Ричи Франклином, ее парнем на тот момент, когда она пропала. Питер и Ричи собрали подобие рок-н-ролльной группы. Пит ровно, как метроном, барабанил, а претендовавший на роль фронтмена Ричи играл на гитаре, привлекая и выгоняя разных бесталанных и обыкновенно бесполезных подростков. Ричи мог любому простить одну фальшивую ноту, но не три.

Они позволяли Таре пойти с ними и посмотреть, как их группа играет в пабах, или на другие группы в клубах, ездить с ними на рок-фестивали, выкуривать с ними косячок, и чтобы она своим красивым личиком и застенчивой улыбкой помогала им проникнуть без приглашения на вечеринки. Она никогда не была им помехой, напротив, даже не подозревая того, одним своим присутствием придавала компании особый шик, каким парни, естественно, не отличались. Она поднимала их на некий новый уровень. Ей бы еще и голос, не раз говорил Ричи.

Из-за всего этого потерю такого волшебного и интересного создания в то время было вдвойне тяжело перенести. После того как она исчезла из их жизни, люди повторяли расхожее: мол, она была «слишком прекрасна для здешнего мира». Это говорилось слишком часто и слишком многими. Ей было шестнадцать, когда ее похитили. Или, как теперь представлялось, когда она сама улизнула.

Наконец послышался автомобильный сигнал – двойной гудок, коротенький позывной Делла, которым он всегда оповещал о своем прибытии. В этот раз с ним была не только Мэри, но и Тара – нынешняя полулегендарная Тара, в конечном счете не труп, гниющий в неглубокой лесной могиле, а живая и здравствующая, все же не чересчур прекрасная для здешнего мира, но, быстрей, чем ящерица моргнула, просто ставшая вдруг на двадцать лет старше.

Питер за кухонным столом обхватил голову руками.

– Ну-ка, – сказала Женевьева, – соберись. Отворяй дверь.

Тяжело, словно волоча гремящие цепи, Питер отодвинул стул и выпрямил свое крупное тело. Глубоко вздохнул и, решительно шагнув к двери, схватил дверную ручку в тот самый момент, когда снаружи нажали на кнопку звонка. Дверь опять заело, он рванул и распахнул ее, на пороге стояла Мэри с пакетами, полными рождественских подарков внукам, которых она любила баловать, и, чмокнув его в щеку, Мэри устремилась мимо него в дом. Затем он увидел Тару, которая улыбалась все той же застенчивой улыбкой, не разжимая губ цвета бургундского вина, робко изгибавшихся в уголках; прежде он много раз видел это, но не обращал внимания, теперь же этот изгиб загипнотизировал его. Но гипноз тут же развеялся, когда Делл надавил на них сзади: «Проходим, проходим, проходим».

– Миленький домик, – сказала Тара, целуя Питера.

– Рушится уже. Входи и познакомься со всеми.

– Дверь опять заедает? – спросил Делл.

Все столпились в крохотной прихожей. Делл и Мэри снимали пальто, дети пялились на загадочную Тару, собаки прыгали на Мэри и Делла, пытаясь их лизнуть.

– Тара, – сказал Питер, – знакомься, это Женевьева.

Тара шагнула вперед, обхватила лицо Женевьевы ладонями и пристально вгляделась в ее глаза. Затем сказала:

– Я знала. Она красавица. Я знала, что он найдет абсолютно красивого человека.

Женевьева покраснела. Зои оторвала взгляд от Тары, посмотрела на Джека и провела пальцем по своему горлу. Ладони Тары продолжали легко лежать на лице Женевьевы. Наконец она опустила руки, наклонилась и поцеловала Женевьеву в щеку.

– Позволь, я возьму твое пальто, – сказала Женевьева.

– Так, это Зои, – продолжал Питер. – А вот Джек, Эмбер и Джози.

– Привет, Зои, привет, Джек, привет, Эмбер, привет, Джози. Я Тара.

– Мы уже знаем, – дерзко выпалила Джози.

Тара обратила к ней улыбку, но девочка мгновенно спряталась за дверью гостиной.

– Почему ты в темных очках? – задала здравый вопрос Эмбер.

– С глазами не все в порядке, – сказала Тара, и ответ, похоже, удовлетворил Эмбер.

Женевьева повела Тару в гостиную и махнула рукой Мэри и Деллу, чтобы те следовали за ними.

– Какая крохотная! – шепнула Жен Питеру. – И выглядит такой юной!

Следующий час прошел за разбором подарков Мэри и Делла и сопутствующей болтовней. Тара помогла Джози открыть пакет, предназначавшийся ей, и поздравила Джека с успехом в крысиной охоте, потому что, мол, ненавидит крыс. Похвалила Зои за умение одеваться со вкусом, а когда Эмбер никак не могла застегнуть пуговицы нового халата, подаренного бабушкой, опустилась на колени и застегнула их.

Хотя детям Тара казалась чем-то вроде единорога, она с легкостью очаровала их. Питер заметил, как непринужденно у нее это получилось. Он вспомнил, что так происходило всегда. Хотя не кто иной, как он сам и родители – плюс Ричи изредка, – видали ее в настроении, порой контрастирующем с этим легким талантом. Да, но и на солнце есть пятна, хотелось ему сказать всем.

И еще она дочиста отмылась. Он не знал, сколько времени она пробыла в ванной, но она выглядела как очищенная креветка. От грязи не осталось и следа. Волосы приобрели прежнюю волнистость и каштановый блеск, так что все любовались, когда она встряхивала ими, как пони гривой. Даже под ногтями не осталось черноты. Она совсем не пользовалась косметикой, и лицо ее было безупречно.

Она выглядела очень хорошо и вполне здоровой, хотя и немного усталой. Вот только Питер знал, что лишь сумасшедший сбегает из дому, слова не сказав, а потом появляется на пороге спустя два десятка лет.

Женевьева вскочила со стула:

– Я испекла кекс, сейчас принесу.

– Я помогу, – сказала Тара.

Питер увидел возможность поговорить:

– Я с вами.

Тара мягко толкнула его обратно на стул:

– Оставайся тут, старший брат. Я хочу принести тебе кекс.

Он не знал, стоит ли настаивать. Взгляд Женевьевы сказал ему, чтобы он не сопротивлялся.

– Он теперь ненавидит меня, – сказала Тара, когда Женевьева принялась разрезать большим ножом шоколадный кекс.

– Он сбит с толку, обижен, зол, озадачен, ничего не понимает, а главное, ему сказали, чтобы он не задавал тебе никаких вопросов. Но знаю, он по-прежнему любит тебя.

– Откуда ты это знаешь?

Женевьева слизнула крошку с большого пальца и ответила:

– Если бы не любил, так бы не переживал.

– Я знала, что он найдет себе не только красавицу, но еще и умницу.

Женевьева подошла к Таре:

– Ты очень любезна. Думаю, пора тебе быть не только очаровательной, но и откровенной.

– Ты права. Совершенно права. Я все расскажу и буду откровенна. Как раз сейчас я пытаюсь понять, как объяснить ему, что произошло. Это не так просто, как ты думаешь. Во-первых,

когда я расскажу ему правду, он мне не поверит и возненавидит еще больше, чем сейчас. Даже будет презирать.

– Я знаю его и знаю, что презирать он не будет, о чем бы ты ни рассказала.

– Нет, будет. И ты тоже. Хотя ты можешь оказаться главной моей надеждой. Это, конечно, не то, что я могу рассказать маме с папой. Больше того, я бы вообще не стала никому рассказывать, ни единой душе, кроме некоторых людей, которым стоит рассказать, не важно, поверят они или нет.

– Тара, не имею ни малейшего понятия, о чем ты.

– Знаешь его друга Ричи?

– Никогда не видала его. Питер говорил, они раздружились до того, как мы познакомились.

Тара подняла руки к лицу:

– Это моя вина, если они поссорились. Они были большими друзьями. Прежде.

– Что произошло, Тара? Почему просто не сказать ясно, что случилось?

Дверь открылась, и в кухню заглянула Мэри:

– Девочки, вы несете этот кекс или печете?

4

Кто ты – ведьма?

Фейри? Или

ты жена

Майкла Клири?

    Детский стишок из Южного Типперэри, Ирландия[4 - Стишок отсылает к ставшей достоянием ирландского фольклора истории, происшедшей в Ирландии в 1895 г., когда Майкл Клири убил свою жену Бриджет, заподозрив в ней подменыша его настоящей жены, похищенной фейри. См. эпиграфы к главам.]

Наступил Новый год. Тара обещала Питеру все рассказать на Новый год. Почему? – спросил Питер. Почему она не может рассказать прямо сейчас? Та ответила: потому что после того, как расскажет, он не захочет с ней разговаривать и она не хотела бы портить Рождество Деллу и Мэри. Но, пообещала она, расскажет ему обо всем. Обо всем.

Она спросила, нельзя ли им вместе погулять на Новый год в Аутвудсе. Он может взять с собой Женевьеву, детей и собак. Заметила, что в семье Мартин давно так было заведено. Делл, Мэри, Питер и Тара обычно гуляли в Аутвудсе, а раза два с Ричи, и всегда с Никс, Питеровой терьершей.

– Кстати, где Никс? – спросила Тара.

– Черт, Тара, Никс сдохла лет двенадцать назад. Папа схоронил ее в саду, под клумбой роз.

– Ох да, конечно. – И Тара горько заплакала.

– Там, где мы ее схоронили, выросли красивые розы.

– Не надо!

После того как Тара пропала, прогулки в Аутвудсе прекратились. Без нее это было как-то неправильно. Они продолжали гулять, но уже в Брэдгейт-парке, где дух леди Джейн Грей[5 - Джейн Грей (1537–1554) – правнучка короля Генриха VII, известна как английская «королева на девять дней», казнена по обвинению в узурпации власти.] тяжко вздыхал среди руин ее елизаветинского дворца, или ездили в Бикон-Хилл с его земляными валами железного века и зловещими скалами. Аутвудс навеки стал проклятым местом. Питер все двадцать лет верил, что ее призрак блуждает там, и почему-то неожиданное опровержение этой веры ужаснуло его сильнее, чем ужасал призрак Тары. Теперь, когда она оказалась жива, он пересмотрел свое мнение о призраках, не находящих покоя. Возможно, живые души обладают большей сверхъестественной силой, чем мертвецы.

– Она хочет, чтобы мы все пошли с ней на прогулку, – сказал он Женевьеве.

– Что? Она думает, мы все потащимся в такую даль? Не знает, что такое ходить с детьми?

– Говорит, что собирается все мне рассказать.

– Тебе надо пойти с ней одному.

– Ты хочешь пойти?

– Хотелось бы, да. Хотелось бы услышать, что она тебе расскажет. Но чувствую, вам нужно пойти только вдвоем.

– Думаю, что и тебе нужно. Чтобы сдерживать меня, как бы я ее не прибил.

Женевьева искоса посмотрела на него. Питер, сильный, могучего сложения мужчина, никогда не говорил таких слов и никогда не поднимал ни на кого руку за все время, что она знала его.

– Можно оставить младших на Зои. Я пойду с тобой, если хочешь. Подумай.

Подумай! Проблема в том, что все его мысли были только об этом. С ними он засыпал, с ними просыпался. Он уже подумывал уходить на работу пораньше, чтобы перестать думать о Таре.

Питер был кузнецом. Имел собственное дело и главным образом подковывал лошадей, но иногда занимался прочей ковкой по мелочи. Он не всегда был ковалем. Окончив факультет социальной психологии, он принялся искать работу по специальности. Вакансий в охваченной кризисом Британии было не слишком много, так что он взялся за продажу кондитерских изделий и некоторое время разъезжал взад-вперед по автостраде, торгуя плитками шоколада.

Он был приятный малый и легко находил общий язык с незнакомыми людьми. Работа шла успешно и была не слишком напряженной. Но это было все равно что находиться в спячке. Окунаешься в работу и почти не замечаешь, как проходит еще один день твоей жизни. Через несколько лет он стал региональным управляющим по продажам; он знал свое дело, которое исполнял безупречно, и был всеми любим на работе. Затем компанию, на которую он трудился, поглотила более крупная корпорация, и он попал под сокращение.

При двух маленьких детях, которых родила ему Женевьева, время было не самое подходящее для того, чтобы остаться без работы. Но тут оказалось, что существует огромная потребность в водопроводчиках. Прикинув, сколько зарабатывают водопроводчики, он спросил себя, какого черта получал степень по социальной психологии, чтобы потом продавать шоколадки; так что решил переквалифицироваться в водопроводчики. Делл и Мэри от стыда не знали куда деваться. Получалось, что Питер выбивался из класса простых трудяг, только чтобы парашютировать обратно.

Но затем Питер услышал, что люди не могут найти и кузнеца, когда возникает в том потребность, и что любой здоровяк может отлично прожить, подковывая лошадей и пони любителям верховых прогулок. Более того, местный кузнец, заскорузлый старик, умер, и его лачуга продавалась вместе со старой кузней. Лачуга так и называлась: «Старая кузница». Так что Питер выкупил все это хозяйство на свое выходное пособие.

– Боже! – сказала Женевьева. На руках у нее в этот момент были Джек, храбро вцепившийся в одну ее грудь, и Зои, только что отлученная от груди.

– Я научусь.

– Боже!

– Ты готова к этому?

Женевьева отвела локон с лица и подтолкнула повыше крошку Джека, потерявшего сосок.

– Могу я хоть взглянуть, на что это все похоже?

Новоприобретенная собственность оказалась страшно ветхой, без отопления и требовала полного ремонта. Древняя кузница – вряд ли в рабочем состоянии, но Питер сказал, что этого и не нужно: в нынешние времена большинство кузнечных работ производится с выездом к клиенту и все делается в кузове фургона.

В отличие от мужа, Женевьева происходила не из рабочей среды. Она, между прочим, принадлежала к мелкой аристократии. Ее кузен был тридцать девятым в очереди на королевский трон Англии. Или вроде того. Ее семья давно обеднела, но, к счастью, занимала достаточно высокое место в общественной иерархии, чтобы можно было наплевать на правила светского поведения. Будь Женевьева чуть менее высокородна, небось потребовала бы парадный дом с мебелью в стиле английский ампир. Но что есть, то есть. Она вышла замуж за человека, стоящего настолько ниже ее по положению, что это нельзя было истолковать иначе как бегство и освобождение.

Питер знал, что окончательное решение за ней.

– Ну что, берем?

– Боже!

Разумеется.

Итак, двенадцать лет спустя и всего на второй день Рождества он оказался в своей мастерской и разбирал подковы, не нуждавшиеся в разборке, просто чтобы успокоить свою злость на Тару.

– Что за черт, хватит мучиться из-за нее! Забудь, – сказала появившаяся в дверях Женевьева. – Сам дал себе обещание неделю назад. Пойди и поиграй с детьми.

– Ты права. Иду. – Он смел подковы в деревянный ящик, где они зазвенели, как камертоны.

Два дня спустя он снова сидел в машине у дома Ричи. Сейчас он продвинулся дальше по сравнению с предыдущим разом: выключил двигатель. Шел дождь. Лобовое и боковые стекла запотели, и приходилось протирать их, чтобы что-то видеть. Но видеть было особо нечего.

Питер сидел так, может, минут пятнадцать. В доме Ричи горел свет – та же самая неяркая настольная лампа, что прежде, далеко в глубине дома. Но ничей силуэт не мелькал перед ней, и никто не входил и не выходил наружу.

Настроение Питера было пасмурным, как погода за окном машины. В голове был полный туман, паралич решимости не давал ни вылезти и постучать в дверь, ни продолжать сидеть в машине. Они с Ричи дружили с детства и разошлись вскоре после исчезновения Тары. Их многое связывало: детские проделки, глупости молодости.

Однажды, когда ему было одиннадцать, Питер сдуру пошел через замерзший пруд. На середине пруда он провалился под лед. Под его весом во льду образовалась ровная круглая дыра. Пытаясь выбраться, он хватался за лед, тот крошился под его руками, полынья все расширялась, и после каждой попытки он все глубже погружался в ледяную воду. Ричи сделал все, что не советовалось делать в подобной ситуации: спокойно подошел к нему по льду, протянул руку и вытащил Питера.

– Дурак, – отплевываясь и дрожа, сказал Питер, когда они шли домой; он промок до нитки и замерз. – Ты тоже мог провалиться.

– Да.

– Ты вытащил меня.

– Да.

– Мы оба могли умереть.

– Да.

– Дурак.

– Да.

Два года спустя Питер возвратил ему долг. Одним прекрасным летним вечером, в благоухании свежескошенной травы, они играли в крикет на спортплощадке с мальчишками помладше. Тут подошли двое ребят постарше, уже подростки, явно замыслившие что-то недоброе. У одного из них была палка с веревочной петлей на конце. Ради шутки, по бездумной злобе, мальчишка подошел к Ричи и захлестнул петлю у него на шее. Ричи упал на колени, хватая ртом воздух, лицо у него побагровело.

У Питера в руке была крикетная бита. Не раздумывая, он непринужденно, будто переходя к калитке и собираясь выполнить удар, шагнул к подлецу. Взмахнул битой и хлопнул того по уху. Раздался точно такой же приятный звук, как по мячу, – кожи о дерево. Мальчишка рухнул как подкошенный.

Второй неприятель побледнел.

– Чертов псих, – сказал он. – Ты же мог его убить!

– Тоже хочешь? – поинтересовался Питер.

Все еще багровый, Ричи сорвал с шеи петлю и той же палкой, к которой она была привязана, стал колотить мучителя. Тот лежал на земле, закрывая голову. Второй мальчишка предпочел промолчать.

– Хватит. Хорош, – остановил его Питер.

На этом игра закончилась. Они молча пошли домой, оставив противника валяться на земле.

Много раз они вместе попадали в разные истории, и много раз им обоим доставалось.

Питер вздрогнул и оторвался от воспоминаний, когда кто-то в сером капюшоне внезапно распахнул дверцу с пассажирской стороны. Давно не бритый человек смотрел на Питера немигающими воспаленными глазами:

– Долго еще собираешься сидеть в машине?

– Что будешь, пиво или виски? – спросил Ричи.

– Пиво.

Ричи, видно, не слушал Питера, потому что плеснул виски в два стакана и один протянул Питеру.

– Какая неожиданность. Появился-таки.

Питер отхлебнул из стакана. Из супермаркета, специальное предложение – со скидкой. Откинулся на спинку кожаного дивана и оглядел комнату. Три электрогитары и пара маленьких усилителей. Одна огромная и дорогая на вид акустическая гитара. В доме порядок, только пыль кругом. Чувствовалось явное отсутствие женщины. За последние годы Питеру доводилось слышать, что Ричи живет то с той, то с другой женщиной; предполагали, что одна из них родила ему ребенка, но никакого признака детей или семьи не было заметно.

– Сигарету? – предложил Ричи, закуривая.

– Нет. Бросил. Да и вообще в доме уже никто не курит.

– В этом – курят. – И в подтверждение Ричи выпустил струйку дыма.

Ричи был очень коротко подстрижен. Когда-то у него были красивые длинные волосы, и девчонки влюблялись в их мягкие волны, да и Тара сказала, что влюбилась в него из-за его волос. Если такая кардинальная стрижка была призвана скрыть появившуюся с годами проседь в его шевелюре, то она лишь привлекла внимание к костистому черепу и бледной коже, туго обтягивающей его. Вены на лбу проступали чуть более прежнего и слишком уж голубели.

Теперь Ричи носил круглые старомодные очки, как Джон Леннон. Он поправил их и спросил:

– Слышал, ты теперь кузнец.

– Ковочный.

– В чем разница?

– Лошади. Подковы.

Ричи сморщил нос и отхлебнул еще виски.

– Никогда не ездил верхом.

– Благоразумно. Своенравные твари. Приходится в оба следить, как бы не лягнули в башку. – Питер показал на гитары. – Смотрю, не забываешь старого.

Ричи что-то буркнул в ответ.

– На корку хлеба этим зарабатываешь?

Насколько знал Питер, Ричи выступал в пабах, присоединялся к разным группам и выходил из них, не гнушался и сессионной работы.

– Да, на корку хватает. На полкорки. Ты живешь в «Старой кузнице», так? Есть жена, дети. Четверо детей.

– Да.

– Ты был здесь в Рождество. Я видал. Сидел в машине. Боялся зайти.

– Да.

Ричи осушил стакан и налил себе еще. Затем, словно запоздало сообразив, поднялся, протянул руку с бутылкой и плеснул Питеру. Опасно близко наклонил к нему стриженую седоватую голову и зло ткнул пальцем:

– Ты скотина! Скотина! Слышишь? Скотина, не разговаривал со мной все это время. Скотина.

Он вернулся и рухнул на кожаный диван.

Питер хотел ответить, что тут они оба виноваты. Но вместо этого сказал:

– Ну что, полегчало?

Ричи плотоядно улыбнулся:

– Еще бы. Очень даже полегчало. Теперь я совершенно спокоен.

– Что ж, хорошо, потому что я хочу тебе сказать кое-что.

Ричи прищурился.

– Тара вернулась.

Ричи впился глазами в былого друга. Ничего не сказал. Секунду спустя снял очки, протер краем рубашки, снова надел и посмотрел на Питера.

Двое мужчин сидели, молча прихлебывая виски.

5

Странно и таинственно, что я не могу безопасно для себя выпить десять бутылок шампанского; но, с другой стороны, само шампанское, если уж на то пошло, – вещь странная и таинственная. Если я пил напиток фейри, то и пить следовало бы по правилам фейри.

    Г. К. Честертон[6 - Честертон Г. К. Сказки (Из сборника эссе «All Things Considered» («Учитывая все», 1908).]

– С тех пор как ты ушла, мы здесь ни разу не были.

– Да, – ответила Тара. – Мама с папой говорили, что вы перестали здесь бывать. Но мне здесь по-прежнему нравится.

Питер покачал головой:

– Слишком мучительно было приходить сюда.

Аутвудс – это сотни акров дуба, рябины и березы, остролиста и тиса, дрожащих на краю кратера

древнего вулкана и смотрящих сверху на долину реки Соар; незапамятная часть Чарнвудского леса. В здешних горах можно найти древнейшие окаменелости. В здешней минеральной почве растут редкостные растения. Поражающие размерами галлюциногенные мухоморы с красно-белыми пятнистыми шляпками, окружающие серебристо мерцающие березы, сосут сахар из их корней и возвращают им минералы и воду. Деревья сообщают энергию лесу. Это таинственное, странное место, где царит мрачная, наэлектризованная атмосфера, попеременно то тревожная, то расслабляющая. Земля разносит эхо шагов.

Тара всегда говорила: туда надо ходить, если обладаешь пылким воображением.

Или же все это всего лишь выдумки, и Аутвудс – просто обыкновенная часть древнего леса. Но даже человек, напрочь лишенный воображения, был бы потрясен, побывав там в определенное время года; в мае в лесу расцветали колокольчики, и это было захватывающее зрелище.

– И вы больше никогда не приходили полюбоваться колокольчиками?

– Нет, – ответил Питер.

Они шли с двумя ищейками, только Тара и Питер. Женевьева решила за Питера, что она к ним не присоединится.

Тара была в долгополом шерстяном пальто, которое казалось Питеру знакомым, и в нелепо длинном разноцветном шарфе, который он не мог забыть. Он был прав: оказалось, Мэри сохранила всю одежду Тары, завернула в полиэтилен и спрятала на чердаке. И не прикасалась все эти годы. Полиэтиленовая святыня во тьме и тишине. Питер все сжег бы.

Перуанская шапочка с ушами и кисточками, впрочем, была новой.

– Придумал что-то особое, – спросила она, – на Новый год?

– Оставался дома.

– Неужели?

– Спокойная ночь дома. В полночь открыл двери. Принес уголь и пенни. Вот и все.

– Не похоже на тебя. На прошлый Новый год устроил такую гулянку. Три дня домой не возвращался. Три дня!

Он остановился:

– На прошлый?

Она застыла на месте. Раскрыла рот и быстро отвела взгляд.

– То есть в последний раз.

Подняла с земли палку и швырнула вперед, чтобы собаки помчались за ней. Палка, вертясь, пролетела по воздуху и ударилась о березу.

– Знаешь, – сказал он, – когда у тебя четверо детей и зверинец на шее, то не до гулянок.

– Да.

Питер осторожно посмотрел на нее, стараясь, чтобы она этого не заметила. Сделал вид, что смотрит в сторону, когда она взглянула на него, и осознал, что она не часто встречается с ним взглядом сквозь темные очки. Скрывает какую-то позорную тайну, не иначе.

Но самым невероятным в Таре было то, как по-разному она выглядела при различном освещении. Женевьева обратила внимание на ее юный вид; и действительно, в мягком свете она вполне могла сойти за ровесницу его дочери или девушку лет девятнадцати. В то же время резкий солнечный свет проявлял горькие морщинки вокруг рта и смеющиеся – у глаз. Цвет лица казался неестественно свежим, а ее нежные и изящные руки, казалось, не знали ни дня работы. По крайней мере, если их сравнить с мозолистыми и в шрамах руками труженика-кузнеца.

Что-то в облике Тары, в ее хрупкости всегда возбуждало в Питере желание защитить ее. Часто он задавался вопросом, не от разных ли они отцов? Он был здоровяк под два метра, добродушный гигант, тугодум, по собственному признанию; она, напротив, – живая как ртуть, тоненькая и острая на язык. Он был земным, она – эфирным созданием. Он – глина и железо; она – огонь и грезы.

Ричи безумно влюбился в нее. Питер прекрасно видел, что происходит, как видишь надвигающуюся бурю: ты можешь не хотеть ее, но предотвратить не в силах. Именно Ричи поощрял ее в желании таскаться с ними на их выступления, когда Питеру было не по душе, что сестра в курсе всех его дел. Но однажды Питер увидел, как Ричи и Тара смеются определенным образом. Он тотчас же понял, что им суждено, что они обречены стать любовниками. Питер мгновенно увидел Ричи и ее, вознесенных восторгом любви на облака. Он больше тревожился за Ричи, чем за сестру.

– Рано или поздно, – сказал Питер, – тебе придется встретиться с Ричи.

Она ничего не ответила, лишь снова бросила собакам палку.

– Тара, я был у него дома. Позавчера.

– О боже!

– Знаешь, что мы поссорились, когда ты пропала? Я убедил себя, что он так или иначе был причиной. Причиной того, что ты ушла.

– Это было глупо. Ричи не способен никого обидеть.

– Он стал странным, когда ты пропала. Казалось, все складывается одно к одному.

– Кажется, что все складывается, пока не отнимется.

– О чем ты?

– Как он там?

– Постарел. Как я.

– Старость – это состояние души.

– Чушь это.

– Ты уверен?

– У меня спина ноет, колени трясутся, зрение слабеет и седина в волосах.

– Работа кузнецом сказывается на твоей спине, а не возраст. Кстати, я знаю, где находится источник вечной молодости. Боже, ты помнишь, когда лес был полон колокольчиков?

– В том году, когда ты ушла от нас. Они…

– Окрыляли. Они затопили весь лес. Он стоял как в половодье.

– Тара, ты вовсе не путешествовала. По крайней мере в местах, которые называла. Ради всего святого, Митилини находится даже не на Крите!

– Я видела, что ты стараешься подловить меня. Я это знала.

– Так почему просто не рассказать правду. Чертову правду?

Она повернулась к нему, схватила за рукав пальто и почти закричала:

– Потому что, когда расскажу тебе правду, мне придется опять уйти. Да. Придется уйти. Ты не поверишь мне, ни единому слову, только еще больше возненавидишь, и мне не останется ничего другого, как уйти. Вот так. А я только вернула тебя и не хочу терять. Я люблю тебя, Питер, ты мой брат. Люблю маму и папу. Но как только расскажу вам правду, между нами все будет кончено. Ты этого хочешь?

– Конечно не хочу! Что ты могла сделать такого ужасного? Убила кого?

– Нет, естественно.

– Тогда это не может быть настолько ужасным, чтобы мы возненавидели тебя!

– Нет, возненавидите. Просто потому, что не сможете поверить.

– Так дай нам шанс, черт побери! Просто расскажи все честно, без обмана. Чистую правду.

Тара отвернулась. Посмотрела на впадину древнего потухшего вулкана, и ее карие глаза затуманились. Словно ей виделось иное время или слышались иные слова.

– Хорошо. Я расскажу тебе.

6

Полночь языком своим железным двенадцать отсчитала. Спать скорее! Влюбленные, настал волшебный час.

    Уильям Шекспир[7 - Шекспир У. Сон в летнюю ночь. Акт V, сцена 1. Пер. Т. Щепкиной-Куперник.]

О да, в мае расцвели колокольчики. Помнишь? Их запах сводил с ума, все в тебе переворачивал, потрясал буквально до глубины души. Нельзя было пройти между ними, настолько сплошные в тот год были их заросли; приходилось плыть в них. Колокольчиковое сумасшествие! Их аромат проникал всюду: он был у тебя в ноздрях, во всех впадинках тела и на кончиках пальцев, как запах сладкого греха. Разве он не оплел тебя голубым кружевом и не заставил забыть все на свете?

Мы в том году ведь гуляли там с тобой, да? Там были узенькие тропинки в зарослях колокольчиков, и я сошла с тропинки, а ты сказал мне, что я буду наказана за это, за то, что наступаю на колокольчики. Ты сказал: существует такой запрет. Но имел в виду такую примету.

И все же их было так много, целое море, так благоухающих,

и призывно звенящих, и машущих мне, что я просто должна была найти собственную тропку среди них. В тот момент я верила – или это был обман, – что не раздавила ни единого цветка, ни единого листка, ни единого бутона, что они приподнимали меня на несколько дюймов над землей и несли по воздуху. Я ошибалась. Я преступила границу. Теперь я это знаю.

Теперь мы все это знаем.

Юность ничего не боится, потому что ничего не знает.

Я потеряла себя среди колокольчиков. Сердце, разум, душу. Знаю, был момент, когда я была тут, в этом мире, а в следующий миг появилось ощущение необычности, головокружения, отстраненности. Думаю, в это мгновение открылась та дверь. Хотя я не вошла в нее. Тогда. Пока еще не вошла.

Мы с тобой брели, разговаривая, и вот пришли к той древней скале, покрытой толстым слоем лишайника цветом в точности как мармелад, – скале, похожей на поднятый кулак с пальцем, направленным в небо. Мы еще всегда говорили: мармеладный палец, направленный в небо. Я собиралась рассказать тебе о своей ссоре с Ричи, о том, как у нас все разладилось и что теперь мы должны были принять серьезное решение. Я была почти уверена, что исход будет один, но еще не сказала ему об этом. Хотела обсудить это с тобой, посмотреть, нет ли способа сказать ему, не причиняя боли. Но что-то остановило меня.

Это была скала. Вокруг нее летало облачко маленьких золотистых жучков, их гладкие спинки сверкали на майском солнце, как кремни, ударяющиеся о камень. Золотистый свет играл и потрескивал сотнями крохотных искрящихся крылышек. Ты был тоже поражен. Ты, которого ничем нельзя было поразить. Мы стояли и смотрели на это чудо. Это было как благословение, как дар.

Но я знала: что-то происходит. И совсем забыла о Ричи, совсем забыла, что хотела все тебе рассказать. Просто смотрела, как воздух кипит крохотными огоньками, и знала: что-то должно произойти.

На другой день я попросила Ричи пойти со мной сюда, в колокольчиковый лес. Я была полна решимости объясниться с ним. Не знаю почему, но я подумала: это подходящее место, чтобы сказать ему – между нами все кончено. Я не могла дать ему того, что он хотел. Никогда больше так не сделаю: не поведу кого-то в красивое место, чтобы объявлять о разрыве! Так не годится. Думаю, если такое случится когда-нибудь еще, мы встретимся на какой-нибудь промышленной свалке. Жестоко – говорить такие вещи среди подобной красоты. Но тогда я ничего не понимала и думала, что это поэтично и правильно.

Он просто не поверил мне. «Не может этого быть» – вот что сказал мне Ричи в тот день. Я ему ответила: «Можешь говорить что хочешь, но это так».

Он был зол и обижен. Плакал. Я плакала. Потом я убежала от него, бежала по лесу и спряталась. Видишь там янтарные скалы? Я спряталась за одной из них. Он шел и звал меня. Плакал и выкрикивал мое имя. Я съежилась за скалой, а когда он подошел близко, выскочила с другой стороны и помчалась к углежогам, вон туда. Он пошел в другую сторону, продолжая звать меня. Его голос звучал все дальше, и я побежала по лесу назад, вверх по склону, все выше, по колокольчикам.

В тот момент я не задумывалась, как возвращусь домой. Ричи привез меня туда на своем старом «фольксвагене»-«жуке», обклеенном стикерами «Рок против расизма». Он оставил его на газоне Брейкбек-лейн, так что мне нужно было избегать той стороны Аутвудса. Я нашла другой нависающий камень среди колокольчиков, заросший мармеладным лишайником, села, прислонясь спиной к нему, и просидела так час или два. Когда я пришла туда, где Ричи оставил машину, он уже уехал. Я испытала такое облегчение.

Я увидела пожилую пару, возвращавшуюся к своей машине. Они туда приехали погулять. Я прямо подошла к ним с плачущим видом и соврала, что мой друг уехал, оставив меня одну, потому что мы поссорились. Они сказали: какой он, наверно, ужасно дрянной человек и что мне следует найти себе другого, порядочного, который не бросит такую молоденькую девушку. «Неизвестно, на кого можно наткнуться в месте вроде этого, – сказал мужчина. – Такой хорошенькой девушке». Они предложили подвезти меня домой, и я, конечно, согласилась. Высадили у самых дверей и взяли с меня обещание, что впредь я не буду иметь ничего общего с хамом, бросившим меня в Аутвудсе, и я пообещала.

Но что-то началось. Что-то началось у меня в голове. Как будто в тот день запах колокольчиков подействовал на меня как наркотик. Этот запах неуловимо преследовал меня, присутствовал где-то в горле, на пальцах, в ноздрях, я пыталась снова вдохнуть или почувствовать его и не могла. Он все время сопровождал меня, но, когда я пыталась понять, где он, уловить, он растворялся.

Но он странно воздействовал на меня. Все время было такое ощущение, будто я могу просто улететь с этой планеты. И голова пылала. Помнишь стихотворение?

Я вышел в мглистый лес ночной,

Чтоб лоб горячий остудить[8 - Йейтс У. Б. Песня скитальца Энгуса. Пер. Г. Кружкова.].

Я любила повторять это стихотворение, потому что часто чувствовала то же самое, и тогда гуляла в этом лесу, пока голова не переставала гореть. Но сейчас было иначе. Горел затылок. Я знала: что-то должно произойти.

Помню, дома мама спросила, здорова ли я, и я ответила, что прекрасно себя чувствую. Ричи звонил, но я предупредила маму: надо говорить, что я благополучно вернулась из Аутвудса, но сейчас меня нет дома.

– Вы что, повздорили, наговорили друг другу обидных слов? – спросила она.

Обидных слов.

Мне снились летающие золотые жуки. Но они были как скарабеи из египетских гробниц. И, летая вокруг меня, они внезапно замирали в воздухе, образуя слова из крохотных огненных искр. Но я не успевала их прочесть до того, как их строй рассыпался.

Когда я проснулась утром, на спинке кровати было небольшое пятно от ожога там, где голова касалась сосновой доски. Помнишь? Я показывала тебе. Говорила, что оно образовалось от жара моей головы, а ты фыркнул и сказал, что такое невозможно. Но я знаю, что это так.

Я знаю, а ты не знаешь.

Ричи продолжал названивать. Звонил каждый час. Это сводило меня с ума, и я уже не выдерживала. Мама сказала, что не может все время лгать и притворяться, будто меня нет дома, и я вышла, чтобы она могла сказать ему правду. Я села на велосипед и поехала в Аутвудс. Замка на велике у меня не было, так что я спрятала его за деревом и укрыла ветками, а потом пошла среди колокольчиков. На сей раз их запах накатил волной, облаком и увлек меня глубже в лес по старой тропе для верховой езды. День был рабочий, и людей вокруг мало. Кто-то протрусил по тропе на пони, и это был единственный человек, которого я встретила.

Запах колокольчиков подавлял, но в то же время по-своему успокаивал, придавал какую-то легкость. Я больше не думала о Ричи. Не думала о том, что происходит со мной. Шла среди колокольчиков и должна была бы сообразить, что чем больше топчу их, тем сильней становится тот странный аромат. Вскоре я увидела гранитную скалу, покрытую изумрудным мхом и оранжевым лишайником. Села среди колокольчиков и положила голову на моховую подушку камня.

Колокольчики разлились, как озеро, и земля походила на воду, из которой как бы росли деревья и кусты.

И небо, казалось, упало на землю, так что я не знала, то ли небо стало землей, то ли земля стала водой. Все как перевернулось, встало с ног на голову. Пришлось вцепиться в камень, чтобы не упасть в небо земли или воду неба. Но не могла удержаться и поняла, что лечу.

На пальце у меня было кольцо, которое Ричи купил мне на следующий день после того, как мы впервые стали близки. У меня это было впервые. Это произошло на этом самом месте, и в тот момент моей жизни я знала, что хочу вечно принадлежать Ричи. Теперь я была не так уверена. Я сняла его кольцо, и оно упало – упало сквозь голубое небо на изумрудную и янтарную подушку мха и лишайника, мягко лежащую на древней скальной плите.

Я почувствовала облегчение. Словно бремя с души свалилось. Села обратно и склонила голову на мох. Птичий щебет смолк, и казалось, во всем лесу легла тишина. Я, наверно, задремала. Но даже если и задремала, то вздрогнула и проснулась, услышав, как кто-то движется ко мне через лес.

Это был человек на красивой белой лошади, страшно медленно ехавший по конской тропе. По бокам лошади были приторочены большие соломенные корзины, полные на вид. Мне показалось, что он разговаривает сам с собой или с лошадью, но во всяком случае он удивительно лениво развалился в седле, а лошадь едва двигалась. Всадник постукивал лошадь кнутовищем, но как-то нечувствительно для животного. Ослабевшие поводья упали на холку лошади, и я было подумала, что он правит во сне.

Я решила затаиться и легла, опустив голову на мшистый камень, чтобы он не заметил меня и проехал мимо, но, когда он был уже близко, я увидела, что его глаза устремлены на меня. Он дернул поводья и, заставив лошадь сойти с тропы, повернул ее в мою сторону, топча копытами колокольчики.

Копыта были огромные. Лошадь была изящна, но ее крепкие ноги были, скорее, как у тяжеловоза, с огромными мохнатыми щетками. Она медленно приближалась ко мне, кивая. Затем остановилась прямо передо мной. Всадник выпрямился в седле и улыбнулся с легким удивлением в глазах.

Я должна была бы немного испугаться, но не испугалась.

– Никогда не видала настолько белой лошади, – сказала я.

– Да, – сказал он. – Настолько белой лошади ты никогда не видала; и настолько белой лошади ты никогда больше не увидишь. – Он говорил с необычным акцентом; не знаю, что это был за акцент, но мне он понравился. – Вот поэтому она и моя.

Мы смотрели друг на друга несколько секунд, и он явно стеснялся.

– Как ее зовут? – спросила я, просто чтобы прервать молчание.

– Тсс, – приложил он палец к губам и ухмыльнулся, как глупенькой. – Лошадям не надо давать кличку. Они этого не любят.

– Никогда об этом не слыхала, – возразила я.

– Думаю, ты о многом не слыхала, ты еще совсем ребенок.

Он реагировал мгновенно, но смягчал свои слова улыбкой влажных алых губ. Он был не такой старый. Может, под тридцать, так я думала. Слишком стар для меня, но вообще не так стар.

Затем он сказал:

– Ты нашла себе очень удобную подушку. Очень удобную. – И соскочил на землю.

Бросил поводья на свою белую лошадь, и я думала, он пойдет ко мне, но он шагнул в другую сторону, к дальнему концу мшистой скалы.

– Не возражаешь, если я прилягу на твою подушку? Вон там, для тебя это не опасно, не слишком близко, знаю я вас, молоденьких девушек.

Он действительно был не настолько близко, чтобы беспокоиться, так что я сказала:

– Это свободная страна.

– И да и нет, – сказал он, тяжело опустился на землю, положил голову на камень и, думаю, сразу уснул.

Или, может быть, притворился, что спит, но во всяком случае его глаза были закрыты, дыхание изменилось, и я видела, как вздымается и опускается его грудь. День был жаркий, и его непривязанная лошадь отошла и встала под деревом. Я немного подождала, думая, что он в любой момент заговорит со мной, но этого не произошло. Он лежал среди колокольчиков, глаза его были закрыты, рот слегка приоткрыт.

Я села и рассмотрела его внимательней. Сначала я подумала: не цыган ли он? Но он вел себя не как цыган, и их не часто встретишь поодиночке. Потом я приняла его за какого-нибудь хиппи, одного из тех заскорузлых парней, которые застряли в хиппанской моде своей молодости. Его волосы, грива темных кудрей, под которыми блеснула золотая серьга в ухе, доставали до ворота, но у тебя и у Ричи волосы были даже длинней. На нем была белая рубашка без воротничка и черный жилет, мешковатые черные брюки, собранные у коленей и заправленные в сапоги для верховой езды.

Спящий, он выглядел немного моложе, чем показался сначала. И ему не мешало бы побриться. Но он был красив, с сочными губами, которые слегка подергивались, пока я наблюдала за ним, а я наблюдала, может, с полчаса.

Он вздрогнул и проснулся – или прикинулся, что проснулся. Сел слишком резко. Сперва посмотрел на лошадь, которая кивала ему из тени под деревом. Затем обернулся и взглянул на меня, а после вокруг, словно не понимая, где он. И так же внезапно расслабился.

Он снова лег, но теперь подложив руку под голову и улыбаясь мне.

– Прости, – сказал он. – Ты, наверно, подумала, что я ужасно невежлив. Не знаю, что со мной произошло.

– Ничего, все нормально, – ответила я.

– Я почувствовал, что глаза просто слипаются. Ничего не мог с собой поделать. Похоже, это место заколдовано.

– О да, – согласилась я. – Заколдованное.

Вид у него был слегка обеспокоенный, хотя я и сейчас думаю, что он притворялся.

– Правда? В самом деле?

– Да, – сказала я. Мне нравится брать верх над мужчиной. – Я знаю это место.

– Да уж наверно, – сказал он. – Наверно, знаешь.

Его лошадь стала удаляться.

– Тебя это не беспокоит? – спросила я.

– Что? Лошадь? Нет. Она не отходит далеко от меня. Она мой самый лучший друг на свете.

– Твой лучший друг – лошадь? Наверно, потому, что ты не ладишь с людьми.

Он засмеялся, и, когда он смеялся, у его глаз собрались морщинки, и я подумала, что все же он старый.

– Это тебе опыт подсказывает? Ты права. Я не слишком общителен. Предпочитаю, знаешь ли, свою компанию.

– Я тоже, – сказала я.

Он искоса посмотрел на меня. Спросил:

– Если я подойду и сяду рядом, не набросишься на меня?

У него был такой вид при этом, что я рассмеялась:

– Нет. Не наброшусь.

Он на четвереньках подполз по колокольчикам и сел рядом, прислонившись спиной к мшистой скале. Между нами было не больше трех-четырех дюймов. Я чувствовала его запах. Аромат, свежий, но мужской. Он сложил руки за головой и смотрел на небо. В листве щебетали птицы. Знаю, ты думаешь, что я рисковала: лес вокруг и все такое. Но я чувствовала себя с ним в совершенной безопасности.

От него веяло такой добротой.

7

В лето 1670 неподалеку от Сиренчестера видели призрака; на вопрос, добрый он или злой, тот, ничего не ответив, исчез, испустив странный запах и мелодичнейший звук. Мистер У. Лилли[9 - Уильям Лилли (1602–1681) – английский астролог и оккультист, автор фундаментального труда «Христианская астрология».] уверен, что это был фейри.

    Джон Обри[10 - Джон Обри (1626–1697) – английский писатель, известный как автор занимательных биографий великих англичан и первый исследователь

британских древностей. Здесь цитируется его сборник рассказов о призраках «Альманах» («Miscellanies Upon Various Subjects», 1696).]

Пока Питер гулял с Тарой в Аутвудсе, дома, в «Старой кузнице», Зои ходила по гостиной, разговаривая по мобильному телефону, словно приросшему к уху. Она болтала со своим бойфрендом Майклом, пятнадцатилетним белым рэпером с душераздирающими прыщами на лице, увлекающимся фирменными тряпками и членовредительством. Эмбер прислушивалась к болтовне сестры, смотря диск с фильмом, который ее мать уже определила как «неподходящий», а Джози, стащив у Зои пузырек с лаком для ногтей, красила пальцы на ногах и заодно ковер. Женевьева безуспешно пыталась прибраться в комнате, несмотря на мешающих дочерей, когда услышала дверной колокольчик.

Она удивилась: кого черт принес в первый день нового года?

– Кто-нибудь может открыть? – крикнула она, уже идя к двери, поскольку знала, что никто, кроме нее, этого не сделает.

По пути она подобрала в коридоре пару кроссовок, пуловер, футболку, детскую пижаму и мокрую палку, принесенную из сада одной из собак. Со всем добром в руке, она открыла дверь. На пороге топтался высокий, тощий, короткостриженый мужчина в очках в круглой тонкой оправе. Сутулясь, он спросил низким голосом:

– Питер дома?

– Поехал в Аутвудс погулять.

– Я Ричи.

– А, ну конечно, Ричи. Зайдешь?

Она бросила обувь в коробку у двери и провела его на кухню. Там свалила одежду на стиральную машину, предложила Ричи сесть к столу. Открыла дверь во двор, вышвырнула палку и быстро закрыла, чтобы какая-нибудь из собак не успела снова принести ее хозяйке. Затем отвела с глаз выбившийся завиток и включила электрический чайник.

Сложив руки на груди и опершись бедром о край машины, она ждала, когда закипит чайник. И смотрела на Ричи. Тот сел и неуютно ерзал под ее внимательным взглядом.

– Все это немного странно, – сказала она наконец. – Что Тара возвращается через двадцать лет…

– Через двадцать один год, – поправил Ричи.

– …а теперь и ты здесь.

Что-то ударило в стену снаружи, и Ричи вздрогнул:

– Черт! Что это?

– Это Джек, наш одичавший сын. Питер купил ему духовое ружье, несмотря на мои протесты, и теперь парень двадцать четыре часа в сутки подстерегает крыс. Домой не загонишь.

– Мальчишками мы с Питером часами лежали на крыше гаража с духовушкой, высматривая крыс.

– Кое-что не меняется со временем.

– Много чего.

– Не против чая? А то есть где-то свежий кофе, но ломает варить.

– Да нет, чай нормально.

Ричи смотрел, как она бросает в две щербатые кружки по пакетику чая и наливает кипяток из чайника. Она поставила кружки на стол и присела напротив. Протянула руку:

– Приятно познакомиться, Ричи.

Он молча пожал руку.

– Ты гитарный мастер, да?

– Красивое слово для гитарного настройщика.

– И красивая профессия к тому же.

– Была. Теперь уже нет.

Он поднес кружку к губам, и Женевьева заметила, как дрожат его пальцы.

– Почему?

– Не вдохновляет больше.

– Он огорчится, что не застал тебя. Ты говорил ему, что придешь?

– Нет. Решил как-то вдруг. Подумал: заскочу, пожалуй. Всегда было любопытно, как вы тут живете. С детства помню это место. Помню старого коваля. Сказочная фигура: седой старик с роскошными широченными бакенбардами. Видел тебя раз или два издали. Знал, что у него отличная семья и все такое. Отличная жена, отличные дети, ну и прочее. Радовался за него.

– Это просто нелепо, что вы не разговаривали все это время. Он рассказывал, что в детстве вы были лучшими друзьями.

– Точно. Неразлейвода.

– Не понимаю я этого.

– Это случилось еще до тебя.

– Я даже не знаю точно, что случилось. Пит не говорит об этом.

Дверь открылась, и вошла Зои, продолжая болтать по телефону. Казалось, она не замечает Ричи. Прижав микрофон к ключице, спросила:

– Можно, я выйду вечером?

– Куда пойдете? – поинтересовалась Женевьева.

Зои снова подняла телефон:

– Это где? – Выслушала ответ и сказала: – В «Белую лошадь».

– Это ж наркоманский притон, – подал реплику Ричи.

Зои сверкнула глазами на него и вновь повернулась к Женевьеве.

– Тебе нужно спросить у отца.

– Все должно быть в порядке, – буркнула Зои в трубку и вышла из кухни.

– Грязная дыра эта «Белая лошадь», – сказал Ричи. – Случалось играть там. Выходя, вытирайте ноги, вот такого рода местечко.

– Посмотрю, что скажет ее отец.

– Я бы свою дочь туда не пустил.

– У тебя есть дочь?

– Есть, – вздохнул Ричи. – Но мне не разрешают с ней видеться.

– Что случилось?

– Это долгая история.

– Знаешь, Ричи, – сказала Женевьева, – здесь у всех своя долгая история, но никто ее не рассказывает.

Ричи хмыкнул и полез в нагрудный карман за пачкой сигарет. Потом передумал и сунул ее обратно.

– У меня была дочь от одной дряни. Сущей ведьмы, иного слова не подберешь. Теперь она не дает мне видеться с дочкой, и для меня это ежедневная боль – не видеть ее.

– Сколько лет дочке?

– Около девяти.

– Тяжело тебе.

– У меня украли жизнь моей дочери.

Ричи рассказал Женевьеве некоторые подробности этой истории. Что он не видел дочь с тех пор, как той исполнилось пять лет. Как таскался по судам и что все они решают в пользу матерей. Он был полон горечи. Но поймал себя на том, что открывает душу Женевьеве, как многие до него.

Затем вошла Эмбер:

– Скажи Джози!

– Сказать Джози что? – спросила Женевьева.

– Что она сущее наказание!

Женевьева вышла разобраться в причине шума и обнаружила, что лак для ногтей разлит по всему ковру, а Ричи тем временем воспользовался ее отсутствием, чтобы выйти наружу и закурить. Вспомнив о мальчишке на крыше кузни, он достал белый платок и помахал им:

– Не стреляй, ради бога!

Ричи стоял во дворе, дымя сигаретой и глядя на Джека.

– Привет! – сказал он.

Джек кивнул в ответ и снова приник к ружью.

– Что, не выходят поиграть, пока я здесь стою, да? – спросил Ричи. – Так как тебя зовут?

– Джек.

– Какой у тебя калибр?

– Один семьдесят семь.

– Надо было просить отца купить два и два. Такая штука мозги крысе вышибет.

– Ты Ричи?

– Точно.

– Я так и думал.

– Отец упоминал обо мне?

– Да. Иногда.

Ричи продолжал курить, а Джек лежал на крыше, прильнув к прицелу, словно враг мог появиться в любой момент.

Ричи докурил и вернулся в кухню. Женевьевы там не было, и он прошел в гостиную, где она и Зои на четвереньках скребли ковер, пытаясь отчистить его от лака, Джози выла, а Эмбер, сложив руки, с мрачным видом сидела на диване. Его взгляд упал на гитару в углу.

– Кто играет на гитаре? – спросил он, стараясь перекрыть вой Джози.

– Зои учится, – ответила Женевьева.

Ричи поднял гитару, взвесил ее в руках и ударил по струнам. Потом протянул Зои:

– Сыграй что-нибудь, милочка.

Зои взглянула на Женевьеву.

– Я знаю только три аккорда, – сказала она, обращаясь к матери, а не к Ричи.

– Так сыграй три аккорда, – сказал тот. – Давай покажи, как ты умеешь.

– Я не в настроении, – ответила Зои.

– А я в настроении.

Он протянул ей гитару. Зои подняла глаза и уловила нечто в его взгляде, отчего немного испугалась говорить «нет». Она с неохотой взяла у него

гитару, села и начала перебирать струны. В проигрывателе по-прежнему крутился диск с фильмом, и Ричи выключил телевизор. Эмбер задохнулась от притворного возмущения.

– Ну давай, милочка, покажи нам.

Зои принялась играть свои три аккорда, то боем, то переборами, стараясь придать игре немного чувства. Ричи внимательно слушал, а младшие девочки смотрели на него. Когда Зои кончила играть, Ричи протянул руку и освободил ее от инструмента:

– Дай-ка сюда.

Сел на диван рядом с Эмбер и заиграл профессионально и очень быстро. Играя, он не сводил глаз с Зои. У той щеки пылали от этого взгляда. Она отвернулась, посмотрела на мать, снова повернулась к Ричи.

Он резко оборвал игру.

– Ух ты! – воскликнула Женевьева.

Он встал, отдал гитару Зои и неожиданно заторопился уходить:

– Зайду позже, когда он будет дома.

– Я скажу, что ты приходил.

– Ладно. Спасибо за чай.

– Заходи в любое время. – Она открыла перед ним дверь. – И пока не ушел, Ричи…

– Да?

– Ты должен знать, что это мучило его. Все эти годы, что вы не разговаривали. Он никогда не говорил мне, что между вами произошло или что было сказано. Но так или иначе он страдал. Независимо ни от чего.

– Понятно, – сказал Ричи и пошел по тропинке. – Понятно.

8

Весной 1895 года Бриджет Боланд Клири жила с мужем Майклом Клири и своим отцом Патриком Боландом в небольшом домике в Балливадли, графство Типперэри, Ирландия. Они были женаты около восьми лет, но детей у них не было; Бриджет было двадцать шесть, а Майклу тридцать пять лет. У красавицы Бриджет была швейная машинка «Зингер», и она, как говорится, понимала толк в моде.

Майкл Клири заявил, что его жену Бриджет похитили фейри, подменив ее ведьмой. Пятнадцатого марта Майкл Клири после трех дней различных обрядов, призванных изгнать ведьму и вернуть жену, поджег ее.

Он и девять родственников и соседей Бриджет Клири предстали перед судом по обвинению в убийстве.

    Краткое изложение протоколов судебного заседания

Я расскажу вам историю, если желаете услышать историю. Я почти написал песню об этом, но она не очень получилась. Я думал, это будет песня о любви, а в итоге вышла песня протеста. Хотя, если задуматься, большинство песен о любви – это песни протеста.

В нашей группе были я, Питер и Тара и еще пара ребят, и все на свете было хорошо, но однажды все изменилось. Мне еще не исполнилось восемнадцати, когда как будто кто-то захлопнул дверь за моей прошлой жизнью. Все шло нормально, было много планов и возможностей, а затем все пошло под откос.

С самого начала я думал только о Таре. Только о ней. Она была младшей сестрой Питера, а мне было всего пятнадцать, и я пришел к ней домой на ее тринадцатый день рождения. Еще вчера она была тощей девчонкой, а сегодня ее окружало это сияние. И я заметил, что она поглядывает на меня. Когда мы с Питером разговаривали, она слушала, и я ощущал ее внимание, будто кто гладил меня, и чувствовал на себе ее взгляд. В те времена она глядела на меня снизу вверх.

Я знал, что она особенная. С того дня я думал только о ней, хотя не мог сказать этого Питеру. Во-первых, было не круто бегать за девчонками моложе нас. Сохли мы по девочкам постарше и взрослым женщинам, даже если они были недоступны. К своим ровесницам и девчонкам моложе нас мы относились с пренебрежением.

Но мои чувства к Таре были иными. Однажды я ждал Питера в соседней комнате и увидел ее школьную фотографию, на которой ее каштановые волосы были аккуратно причесаны, а в глазах – блик от фотовспышки. Я немедленно стянул тот снимок. Спрятал его в комоде на дне ящика, под носками, и доставал время от времени. Это была не единственная ее фотография, что я украл из их дома. Они наверняка знали, куда девались все те фотографии. Наверняка знали.

Как я уже сказал, я держал все это в тайне. Но ждал начала занятий в школе и не собирался их пропускать, зная, что увижу ее там. Школа, которая прежде была для меня кучей дерьма, превратилась в место, озаренное золотым светом. Хотя я притворялся, что мне до Тары дела нет. Я был слишком умен, чтобы выдавать себя. Не хотел, чтобы Питер или еще кто издевался надо мной.

У меня было много возможностей находиться с ней рядом. И я видел, как она расцветает с каждым днем. Никто ни о чем не подозревал. Думаю, что и она тоже. Я не позволял ей заметить, что за ней наблюдаю.

Как-то раз на спортплощадке она попросила постеречь свой рюкзачок, пока куда-то отлучится. Когда она ушла, я шмыгнул за стоянку для велосипедов и обшарил его. Нашел расческу с ее волосами. Оставил себе. Карандаш. Тоже оставил. И еще две-три подобные вещи. Я писал этим карандашом. Писал «я люблю тебя», просто чтобы посмотреть, как выглядят слова, написанные ее карандашом. Я хранил его в коробочке с замочком, как высохший палец средневекового святого.

В то время я учился играть на гитаре. Написал несколько дерьмовых песенок о Таре. Песни – ни в какие ворота. Не захочешь, чтобы кто их услышал. Ни за что.

Я заметил, что у Тары нет близких друзей. Не как у большинства девчонок в этом возрасте. Чуралась людей. Они ей были не нужны.

Но увязывалась за нами, куда бы мы ни ходили. Питер поначалу противился, но я его уговорил. Питера всегда было просто убедить. Я сказал ему, что с Тарой нам будет легче кадрить девчонок.

– Как это?

Я объяснил: если девчонки увидят с нами другую девчонку, они будут меньше нас бояться. Мы тогда норовили залезть в трусики всякой попавшейся девчонке. Но я знал, что отчаянное желание, написанное у нас на лбу, служило нам дурную службу.

– Ты это о чем? – спросил он.

Как будто ни о чем таком никогда не думал. Я сказал, что с ней мы будем выглядеть не такими озабоченными и они потеряют бдительность. Плюс к тому она может завести разговор, а там и мы вступим.

– Господи, какой ты тупой, Пит, – сказал я. – Чертовски медленно соображаешь.

Так или иначе, он сдался. Тара стала ходить с нами. Я по-прежнему изображал холодность, и чем холодней я был с ней, тем больше ее интересовал. Но я не мог этого выносить. Я умирал от любви. Умирал. Мне снилось, что мы с ней поженились и летим ночью по шоссе. Это были яркие цветные сны. Я был болен. И, промучившись так год, сказал Питеру.

Ну, он рассвирепел.

– Я хочу встречаться с твоей сестрой.

– То есть?

– Я о Таре. Хочу пригласить ее.

– Как это?

– Твою сестру. Хочу позвать. На свидание.

– Ха-ха-ха!

– Я серьезно, Питер. Хочу пригласить ее на свидание. Я все время думаю о ней.

Питер побагровел:

– Пошел ты!

– Я серьезно, друг.

– Отвали! Никакого свидания с моей чертовой сестрой, даже не мечтай!

– Почему?

– Потому что я знаю, что ты сделаешь с ней, вот почему!

Он три дня не разговаривал со мной. Затем я пришел к нему и все-таки убедил. Если твоему лучшему другу нельзя пригласить на свидание Тару, тогда кому можно? А кто-то ее все равно пригласит, потому что она красавица, и это лишь вопрос времени, какой-нибудь отвратный городской хлыщ с напомаженной головой подкатит на спортивной тачке, с высокооктановым членом наперевес, и…

– Заткнись, – тихо сказал он. – Умолкни.

Как бы то ни было, он смирился.

Я пригласил ее. Так,

будто это обычное дело. Пригласил сходить в кино. Уж не помню, что показывали. Не хочет ли она сходить посмотреть?

– С тобой и Питером?

У меня сердце заколотилось. Язык прилип к гортани.

– Толькотыия.

– Что?

– Только ты и я.

Она изумленно посмотрела на меня. Карие глаза расширились, вбирая всего меня. Пронзая. Вдруг ресницы ее дрогнули. Она улыбнулась и отвела взгляд:

– Да.

Итак, это случилось. У нас были «свидания», как это называют старики. Свидания бывают разные. Разница в том, ухаживаешь за девушкой или просто пытаешься ее трахнуть. Во всяком случае, я считаю, что такая разница есть.

Мы пошли в кино, и я не видел, что происходит на экране, хотя глаза мои были широко открыты. Тара на соседнем сиденье – вот и все, что я чувствовал. Запах ее волос. Она была не первой моей подружкой. Я разбирался в этих делах. Но я был как парализован. Потом мы взялись за руки, и я был на седьмом небе от счастья.

Когда мы вышли из кино, я поцеловал ее. Если бы в тот миг она попросила меня спрыгнуть со скалы, клянусь, я бы послушался. И с этого момента она меня будто сглазила. Я не мог смотреть на других девчонок, но не выносил, когда другие парни глазели на нее. Не раз Питеру приходилось останавливать меня, когда мне казалось, что какой-то парень смотрит на нее чуть пристальней, чем позволительно.

Однажды я вырубил парня, который лапнул ее за зад. Это произошло на дискотеке. Обычное дело, когда ты в таком возрасте, не так ли? Надо уметь постоять за свою девчонку. В другой раз какой-то малый заговорил с ней чересчур приветливо, и я отметелил его. Питеру пришлось встать между нами, и я угодил ему в челюсть. Малого увезла «скорая», и его родители хотели засадить меня в тюрьму, но ничего у них не вышло. Только Тара сказала, что, если я не прекращу, она порвет со мной, и я знал, это не просто слова; пришлось смирить ревность, что, наверно, не так плохо.

Нас стали приглашать выступить, и она обычно смотрела на меня, когда я выходил на сцену. Стояла впереди, скрестив руки на груди, и глядела снизу на меня. Говорила другим девчонкам, что я – ее парень. Мне это нравилось.

Как бы то ни было, она забеременела, и это создало проблему. Сохранять или нет.

О, я знал, чего мне хотелось. Душа моя не сомневалась. Я хотел, чтобы мы оставили ребенка, поженились, завели еще полдюжины малышей, похожих на нее. Шесть крохотных девчушек, если бы решал я. Будущее рисовалось мне таким: дом, жена, малышня, сад, собаки. Что еще надо?

У Тары был иной взгляд на будущее. Питер был готов свалить в университет. Уже получил уведомление о зачислении в Уорикский. Это было не для меня; я связывал свое будущее с гитарой, но у Тары была мысль последовать за братом. Она была умна, учеба давалась ей легко. И сказала, что хочет действовать по примеру Питера.

– И что тогда? – спросил я ее. – Тебе еще два года ждать, пока сможешь поступать, плюс три года в колледже, в итоге пять лет. А после что?

– Кто знает? – ответила она. – Не люблю загадывать наперед.

– Но как ты все это совместишь? Ты носишь ребенка. Как ты будешь справляться, когда у нас появится малыш?

– В том-то и дело, – сказала она. – В том-то и дело.

Она никогда прямо этого не говорила, но хотела избавиться от него. Не желала быть связанной в шестнадцать лет. Я называл ее убийцей, мясником и так далее в том же роде. Глупые, дикие, скверные слова, лучше бы я их не говорил. Помните, я сам был еще ребенок. Не думал головой, хотя тогда не понимал этого.

Она плакала. Мы страшно ругались.

Затем однажды я отвез ее на своем драндулете в Аутвудс. Мы часто ездили туда, чтобы побыть одни. Цвели колокольчики, и я думал, если мы погуляем по лесу, взявшись за руки, все в конце концов утрясется. Но мы снова разругались, я, должно быть, наорал на нее, она заплакала и убежала в лес.

До конца дня я пытался найти ее. Думал, она появится: иначе как она собиралась вернуться домой? Я искал ее до тех пор, пока не начало темнеть, а потом мне стало тревожно, я доехал до ближайшего телефона и позвонил ей домой. Ее мать сказала, что она уже два часа как вернулась и ушла снова. Я-то догадался, что она сидит там рядом с телефоном.

На другой день я позвонил ей. Звонил неоднократно, но каждый раз ее не оказывалось дома. Я пошел к ней, но ее отец сказал, что она куда-то вышла и он передаст, чтобы она перезвонила. Я знал, что она просто отказывается видеть меня, – Питер объяснил, что она дома, но не хочет разговаривать со мной.

А потом я услышал, что она снова отправилась в Аутвудс и пропала.

Приехала полиция и стала спрашивать, что я знаю. Я все им рассказал, и они уехали. Затем я пошел домой к Питеру. Его мать и отец всегда были для меня как вторые родители – они страшно волновались. Захотели узнать, из-за чего мы с ней спорили. Я не мог сказать им правду, что из-за беременности, – Тара им ничего не говорила. Более того, ей было всего шестнадцать, и Делл живьем содрал бы с меня кожу, если б узнал. Так что я сказал, что из-за другого парня, с которым она встречалась.

Питер посмотрел на меня. Он ни на секунду не поверил.

Тогда я сказал: ладно, не из-за того, что встречается, просто один парень глаз с нее не сводил, и Питер принял это за чистую монету, зная, насколько я ревнив.

Потом, пару дней спустя, полиция затеяла прочесывать лес, и мы тоже пошли помогать. Жутко бледный Делл, заметно трясущаяся Мэри, Питер с плотно сжатыми губами – все мы туда поехали. Полиции было как ежевики в сентябре, их созвали из соседних районов: были и с собаками, и много женщин-полицейских, а кроме них – наши соседи и знакомые, с палками, чтобы шарить по земле и ворошить в кустах, и у меня было тяжелое чувство. Можно сказать, все оглядывались на меня и говорили тишком, как водится, мол, он ее дружок, ее парень. Боже, все были там, совершенно чужие люди пришли помочь, после того как ее фотографию напечатали в местной газете и показали в вечерних новостях на местном канале. Сотни людей, и все мы двигались сплошной линией, растянувшись через Аутвудский лес, между деревьями, топча погибающие колокольчики.

Нашли ее велосипед.

Слышу, один фараон говорит другому, что, мол, похоже, кто-то пытался спрятать велосипед в кустах, среди мелкой поросли, и при этом косится на меня, утирает пальцем нос и идет дальше. И я понял; я понял в ту минуту, куда они хотят повернуть.

Мы медленно, шеренгой, прочесываем Аутвудс. Проверяя каждый дюйм, каждый куст, каждую впадину в земле, смотрим за каждой скалой. Уже начинает смеркаться, и тогда полиция останавливает нас. Говорят, что продолжат искать с фонарями, но мы должны разойтись по домам. Делл садится за руль. Предлагает подбросить меня до дому. Мэри на переднем сиденье, я с Питером на заднем. И молчим всю дорогу.

Я глаз не сомкнул той ночью. Пялился в темноту. Отец храпит в соседней комнате. Не с кем поговорить. Мать умерла, когда мне было девять. Я просидел всю ночь, пытаясь понять, куда Тара могла деться, но тем же вопросом меня мучили Делл и Мэри: куда она могла деться?

Ответа у меня не было.

Утром сплю я на диване, и вдруг кто-то забарабанил в дверь. Отец ушел на работу, открыть некому, кроме меня. В одних трусах

иду к двери. Снова полиция. Не проеду ли я с ними в участок?

Я оделся, и они отвезли меня в участок. Мне еще нет восемнадцати, так что они не могут, говорят, допрашивать меня без адвоката. Какой еще адвокат, говорю, не нужен мне адвокат. Вы не против, если мы снимем у вас отпечатки пальцев? Нет, не против, пожалуйста, снимайте. Мне скрывать нечего.

Через час появляется адвокат. Женщина. Та еще красотка. С длинной челюстью и торчащими зубами. Морда как у гребаного скакуна. Чисто Шергар[11 - Ирландский жеребец с такой кличкой с рекордным отрывом выиграл 202-е Эпсомское дерби в 1981 г., был назван «Европейской лошадью» того же года, а позднее украден. Его история послужила основой для нескольких книг и фильма.]. Едва кивает мне, ни привета, ничего. Просто кладет на стол блокнот и авторучку. Видит следы чернил у меня на концах пальцев: отпечатки уже сняли. Тот фараон сидит рядом со мной, тип со здоровенной бородавкой возле носа. Он вел себя нормально, сказал, чтобы я не волновался, принес мне чаю.

Адвокатша смотрит на него и говорит недовольно:

– Вы не должны были начинать, пока я не приду.

Фараон улыбается и чешет бровь, словно все это в шутку.

– Он несовершеннолетний, – говорит она.

– Он подозреваемый, – отвечает фараон. – Мы просто утрясли кое-какие формальности.

– Он что-нибудь сказал?

– Нет.

– Простите, – прервал я их, злясь. – Я здесь. Могу и сам ответить.

Она поворачивается ко мне и сквозь узкую щель меж двумя рядами зубов говорит:

– Ты что-нибудь рассказал полиции?

– Только то, о чем они меня спрашивали, – отвечаю. – Мне скрывать нечего.

Она снова смотрит на фараона, а тот сидит себе, скрестив руки на груди.

Входят два новых фараона, в цивильной одежде. На меня даже не оглядываются. Представляются адвокату как сотрудники Уэст-Мидлендского криминально-следственного отдела. Я стараюсь вспомнить, где слышал разговоры об этом отделе. Какие-то обвинения в коррупции.

– Я Джулия Лэнгли[12 - Фамилия созвучна названию места расположения штаб-квартиры ЦРУ.], – говорит мой адвокат сквозь частокол зубов; забавно, думаю я, какая у некоторых звучная фамилия при такой пасти.

Новоприбывшие устраиваются в пластиковых креслах вокруг стола. Один настолько толст, что еле втискивается. Он сидит за столом, и кажется, его брюки того гляди лопнут на жирных ляжках. Раскачивается в кресле, ноги широко расставлены, толстые пальцы огромных ручищ оттягивают воротник, словно тот ему тесен. И по-прежнему не смотрит мне в глаза.

Второй же, напротив, смотрит в упор. Глаз не отрывает. И смотрит при этом так грустно. То есть того гляди заплачет. Прикидывается? Не знаю. Вид у него неряшливый. Старый дождевик, под которым поношенный кардиган. Он при галстуке, но узел крохотный, затянут слишком туго, и даже мне видно, что ворот рубашки грязный. Лицо иссечено морщинами. Никогда не видел, чтобы у мужика было столько морщин. Лоб сморщенный, вокруг глаз сплошные морщины, вокруг рта как рябь на воде, глубокая ямочка на подбородке. Не лицо, а катастрофа. Он на мгновение отводит глаза от меня, чтобы кивнуть фараону в форме, который в последний час занимался мной. Тот наклоняется над пишущей машинкой и печатает, вслух произнося мое имя и время.

– Привет, Ричи, – говорит морщинистый.

Голос у него очень добрый. Такой добрый, что у меня хреновы поджилки затряслись. Добрый полицейский. Я того гляди в штаны наложу.

– Я Дейв Уильямс, – говорит он. – Ты в порядке?

Оглядываюсь на адвоката. Та лишь стискивает лошадиные зубы и смотрит на меня.

– Да, – отвечаю. – В порядке.

– С тобой здесь нормально обращаются?

– Да.

– Это хорошо, потому что я не желаю, чтобы кто-нибудь доставлял тебе неприятности. Мы просто хотим досконально во всем разобраться.

– Я не против.

– Ричи, – говорит он и морщит лоб еще больше, – мы совершенно уверены, что знаем, как это произошло.

– Произошло что?

– Слушай. Скажу тебе честно. Будет много лучше, если ты сам признаешься.

– Если признаюсь в чем?

Здоровенный жирный урод неожиданно кашляет и наклоняется вперед, рвет воротник рубашки, словно тот его душит. Но ничего не говорит.

– Ричи, я хочу помочь тебе.

– Кто вы такой? – спрашиваю.

– Я уже сказал, Ричи. Я Дейв из криминально-следственного отдела. Ты ведь знаешь, что это такое?

– Вы считаете, я что-то сделал с ней, так?

– Мы нашли ее велосипед. Он весь в твоих отпечатках.

Я оглядываюсь на адвоката: мол, это что, шутка? Та только легонько кивает, чтобы я отвечал. Я холодею, потом меня бросает в жар.

– Так это потому, что я ее постоянно катаю.

– У тебя есть машина, – говорит толстый, впервые глядя на меня. У него поразительно писклявый голос для такой туши. Как у девятилетнего ребенка, только в его голосе звучит угроза. – Так зачем тебе велосипед?

– Чтобы кататься на нем, – отвечаю. – И кстати, это я дал ей велик. Он был мой, я починил его и подарил ей. Там цепь постоянно соскакивает. Естественно, на нем будут мои отпечатки, так?

Другой фараон, Дейв, который печальный, наклоняется ко мне:

– Нам известно, что она была беременна.

– Что? – говорю. – Что? Как вы могли это узнать?

– Ребенок был от тебя, Ричи?

– Ребенок от меня, – отвечаю. – От меня. Откуда вы это знаете?

– Ее семейный врач подтвердил беременность.

– Я думал, такие сведения не подлежат разглашению, – говорю адвокатше. – Я прав?

– Сколько лет было Таре? – спрашивает бугай.

Он ко всему еще и картавый, «р» не произносит. У него получается «Тава».

– Вы нашли ее? – интересуюсь.

– Можно вас на пару слов? – говорит моя адвокатша полицейским.

Дейв, доброжелательный Дейв, чертовски честный Дейв, печальный Дейв, мой друг Дейв выходит с адвокатшей, оставляя меня с полицейским в форме и этим немыслимым бугаем, ну вылитый Халк, по-прежнему оттягивающим ворот своей рубашки. Только теперь он смотрит на меня, и глаза у него как у дохлой рыбы. Тянет воздух носом. Потом еще раз. Будто говорит мне, что чует кое-что.

Минуту спустя они возвращаются. Садятся.

– Ричи, – говорит Дейв, – ты должен был знать, что Тара еще не достигла возраста, с которого дозволены сексуальные отношения, в этой стране они разрешаются с шестнадцати лет. Но сейчас, сейчас я готов закрыть на это глаза. Я хочу облегчить твое положение и могу представить, какой неприятностью это оказалось для тебя.

– Что оказалось?

– Она беременна от тебя, Ричи?

– Я думал, врачам запрещено разглашать сведения о пациентах, – говорю.

– На такие ситуации запрет не распространяется.

– Какая еще такая ситуация?

– Ради бога! – кричит жирный писклявым голосом, брызжа слюной. Потом вытирает слюну со своих черных брюк.

– Ричи, нам известно, что вы с Тарой часто крупно ссорились. Мы также знаем, что нрав у тебя очень горячий.

– Бешеный, – вставляет жирный.

– Нет.

– У нас есть информация, которая подтверждает твой бешеный нрав. Мы нашли протоколы того дела, когда ты зверски избил молодого человека на дискотеке.

Поворачиваюсь к адвокатше. Та что-то сосредоточенно строчит в бумагах. Ведет себя совсем не так, как адвокаты в телесериалах.

– Для чего вы здесь? – кричу. –

Вы ни слова не сказали!

Морщины на лице у фараона стали еще резче. Он выглядит невероятно подавленным.

– Ричи, хочу сказать тебе кое-что перед всеми этими людьми, хотя мне и стыдно признаваться. Была со мной история. Несколько лет назад, Ричи, я сильно выпивал. Сейчас я с этим покончил, но тогда – бывало. Однажды вечером я пришел домой пьяный. Я был женат уже двенадцать лет, у меня было трое чудесных детей. И мы с женой повздорили.

Моя адвокатша перестает строчить и смотрит на него.

– Это все, что я помню, клянусь тебе, – говорит Дейв. Его голубые глаза прожигают меня. – Утром проснулся, жена сидит на кухне. На лицо страшно смотреть, Ричи. Вздулось, распухло. Губа разбита. Под глазами синяки. А я, видит бог, ничего не помню об этом, Ричи, клянусь.

Смотрю на него. А он наклоняется ко мне и сверлит взглядом, словно хочет в душу заглянуть. Оглядываюсь на адвокатшу. На жирного фараона и на того, который в форме. Они все смотрят на меня, и глаза у них как водяная воронка в унитазе.

И в первый раз приходит мысль: «Может, это моих рук дело? Моих?»

9

Нереалистическая природа этих историй (чего не переносят узколобые рационалисты) является важным их компонентом, поскольку делает очевидным, что предмет сказок – это не полезная информация о внешнем мире, но внутренняя жизнь индивида.

    Бруно Беттельгейм[13 - Бруно Беттельгейм (1903–1990) – американский психолог австрийского происхождения, известный трудами, в частности, о психологической роли волшебных сказок и чтения вообще в воспитании детей. Член Американской академии искусств и наук. Сыграл самого себя в эпизоде фильма Вуди Аллена «Зелиг». Здесь цитируется его книга «О пользе волшебства. Значение и важность сказок» (1976).]

– С нашей тетей Тарой что-то не в порядке? – спросила Эмбер.

– Что значит «не в порядке»?

Женевьева, Эмбер и Джози на кухне в «Старой кузнице» пекли шоколадный торт. Зои где-то моталась со своим белым рэпером. Джеку надоело стрелять по крысам, и сейчас он пытался с двадцати ярдов поджечь спички, подвешенные на нитке снаружи двери уличного туалета.

– Она косит и гримасничает.

– Ничего такого она не делает.

– И кожа на ней обвисла, словно лишняя. И она в доме ходит в темных очках.

– Она, конечно, очень худенькая. Хотела бы я быть такой.

– И Зои говорит, что она выглядит как пятнадцатилетняя, что-то с ней не в порядке.

– А ты разбалтываешь. Давай аккуратнее.

– А еще она делает вот так. – Джози полуприкрыла глаза и повела головой, имитируя улыбку.

– Прекратите вредничать, вы обе. По-моему, она очень добра и мила со всеми вами.

– И пахнет она странно, – сказала Эмбер.

– А, это пачулевое масло. Я таким тоже когда-то душилась. Ну-ка пошевеливайтесь.

Во дворе Джек продолжал неудачные попытки поджечь спички издали. Осмотрев дверь, он обнаружил, что пульки застряли в старой мягкой древесине. Дверь выглядела неважно. Он подумал, что ему может влететь от отца за такие вещи. Потом подумал, не выковырять ли пульки перочинным ножиком, пока отец не вернулся с прогулки в Аутвудсе.

Джек был не большой любитель таскаться пешком. Родители за все эти годы много раз брали его с собой в Чарнвудский лес погулять, волокли на Бикон-Хилл или через Брэдгейтский олений парк, обычно в холодину. А до того, как Джек научился ходить, Питер или Женевьева носила его в рюкзачке наподобие тех, в каких носят своих детей индейцы. Он никогда не понимал, чем привлекательно бесцельное хождение. Однажды в споре с отцом заявил: это, мол, все равно что прыгать, не имея перед собой забора или препятствия, или бежать без настоятельной необходимости побыстрей куда-то попасть.

Кроме того, в зыбком пейзаже Чарнвуда маячило слишком много теней. У Джека было раннее воспоминание – настолько раннее, что он порой думал, а вдруг это лишь младенческий сон? Или воспоминание, или сон. Так или иначе, в воспоминании или во сне он сидел в рюкзачке лицом назад на спине Женевьевы, которая шла по лесу. Вокруг – развалы мерцающего темно-голубого сланца, порезанного и расколотого на тонкие слои, так что, вероятно, дело было в Свитленд-Вудсе, через который его много раз гнали в марш-бросок впоследствии.

Отец со старшей сестренкой Зои на спине был немного впереди. Из-за голубых сланцевых скал на Джека смотрели какие-то существа, они показывали на него пальцем и зловеще улыбались. Он чувствовал себя в безопасности в мамином рюкзачке, но все же побаивался тех существ. Он еще едва умел говорить и пытался издавать какие-то звуки, но был зачарован созданиями, выскакивавшими за спиной у бредущих родителей. Он интуитивно понимал, что, если бы сумел предупредить мать или отца, те существа сразу бы исчезли.

Много лет спустя он рассказал матери об этом случае. И Женевьева внушила, что это, должно быть, ему приснилось. Вряд ли кто может запомнить случившееся в двухлетнем возрасте. Но Джек знал: если это и был сон, то цветной. И это осталось в нем: беспокойство, тихое дыхание, источаемые словно самой почвой и вулканическими скалами Чарнвуда.

Не то чтобы он ненавидел это место, но больше никогда не чувствовал себя там спокойно.

Джек решил сделать еще несколько выстрелов по спичкам, прежде чем закончить на сегодня. Все лучше, чем сидеть дома, где полно сестер. Он выбрал позицию ближе к двери и прильнул к прицелу. Он знал: чтобы поджечь спичку, нужно попасть в верхний край головки, а не в центр. Пока ему это не удавалось. Но он поймал в прицел спичку и замер, прежде чем нажать на курок.

В самый последний момент он уловил краем глаза какое-то движение. Рыже-ржавое пятно в дальнем углу сада, полускрытое кустом. Он тут же подумал, что это лиса. Лисы каждый вечер появлялись в саду, интересуясь курятником. Заходила рыжая бестия и спокойно рассматривала курятник и его обитателей, словно перед ней стояла математическая задача, которую можно решить терпением и вниманием к деталям.

Существо снова крадучись двинулось сквозь кусты. Джек перевел ствол ружья, быстро прицелился и выстрелил.

Крохотная пулька попала в цель. Вихрь пыли и шерсти, отчаянный прыжок. Существо несколько раз дернулось и затихло. Отец говорил ему, что из этого ружья лису не убить, но все же Джек соскользнул с крыши гаража и, надеясь на удачу, побежал к своей жертве.

Сперва он не мог ничего найти. Потом – заметил. Комок рыжей шерсти под ветхим деревянным забором, окружающим участок. И на шее – маленький красный ошейник.

– Тварь, тварь поганая!

Он присел возле убитого зверька. Это был симпатичный рыжий кот. Глаза его были широко раскрыты, и он не двигался. Джек попробовал пошевелить его.

– Чертова тварь, чертова тварь!

Это был соседский кот, которого он раз или два видел на их дворе; прелестное существо, пожилая хозяйка которого жила в нескольких домах от них на другой стороне улицы. Джек почувствовал тошноту. Было видно, куда попала пулька, – в голову. И крохотный сгусток крови в кошачьем ухе. Вот же не вовремя угораздило заделаться снайпером!

Джек оглянулся на дом. Вряд ли кто-то видел, что случилось. Он обхватил голову руками, стараясь подавить дрожь глубокого раскаяния. Затем пришел в себя,

встал и побрел к пристройке, открыл иссеченную выстрелами дверь и отыскал садовую лопату.

Возвратясь к своей жертве, он принялся рыть насколько мог глубокую ямку, но всего через пару футов лопата ударилась о глину, такую твердую, что звенела, как железо. Опустил кота в неглубокую могилку. Подумал: не снять ли красный ошейник, но решил этого не делать. Потом засыпал землей. Сверху навалил кучу листьев, чтобы скрыть следы работы.

Затем вернулся к пристройке, поставил лопату на место и вошел в дом.

Женевьева смотрела, как Джек сбрасывает ботинки у двери и вешает куртку на перила.

– Ты в порядке, Джек? – крикнула она, все еще занятая девочками и тортом.

– Ну да, – ответил он, поднимаясь к себе.

Смысл ее вопроса был не в том, чтобы узнать, все ли с ним «в порядке», а в том, чтобы сказать ему: «Черт возьми, я почти не видела тебя эти три дня». Но по тону его ответа она поняла, что с ним не все в порядке. Она не отрываясь смотрела на то место возле лестницы, где он только что был, словно там оставался его отпечаток или призрак.

– Ты уверена, что это настоящая тетя Тара? – спросила Эмбер.

– Что вдруг ты это спрашиваешь?

– Ну, я слышала, как ты говорила папе, что ей должно быть столько же лет, сколько тебе. А ей не столько. Значит, это не она, ведь так? Она ведь моложе, разве нет?

– Не будь такой дурочкой. Конечно это твоя тетя Тара.

И Женевьева выложила торт в форму и сунула в нагревшуюся духовку.

10

О дитя, иди скорей

В край озер и камышей

За прекрасной феей вслед –

Ибо в мире столько горя, что другой дороги нет.

    У. Б. Йейтс[14 - Йейтс У. Б. Похищенный. Пер. Г. Кружкова.]

И он умел замечательно слушать. Как если бы все, что я говорила, было важно. Имело значение. Как и все, что говорил он. Ничего не упускалось и не было пустяком. Мы лежали среди колокольчиков, положив голову на мшистый камень, а в бездонном небе пел жаворонок, и время словно остановилось.

В лесу не было ни души. Обычно в такой прекрасный день в Аутвудсе кто-нибудь непременно гулял, но сегодня мимо не прошло ни одного человека. Я даже не подумала, что это странно.

– У такой очаровательной девушки, – сказал он, – наверняка есть приятель.

– Есть. Но я с ним не очень счастлива.

– Что так?

– Он думает больше о своей музыке, чем обо мне.

– А я люблю музыку и музыкантов. Знаешь, у тебя мог бы и похуже парень быть, чем музыкант.

– Ну, не знаю. По-моему, им просто нравится, когда девчонки пялятся на них. Вот и все.

– Разве это так плохо?

– Для меня да. Хочу быть особенной для кого-то. Не хочу быть с человеком, который засматривается на других женщин.

– Придется как следует постараться, чтобы найти такого парня, – сказал он.

В нормальной ситуации подобное замечание укололо бы меня. Он насмехался над моей наивностью, но при этом так мягко улыбался, отчего вокруг его глаз собирались милые морщинки, что я ничуть не обиделась. К тому же он был взрослый и опытный, и это так привлекало в нем. Он держался со мной очень свободно, Ричи же всегда был очень напряжен, очень несдержан. У Ричи или любого мальчишки в этой ситуации все мысли были бы сосредоточены на том, как забраться тебе в трусики, – чем испортил бы все удовольствие от общения. Хотя я видела, что этого мужчину влечет ко мне, он получал такое удовольствие от нашей встречи, которое передавалось и мне, что казалось, его ничуть не заботит или не интересует, что может последовать дальше.

– А как насчет тебя?

– Насчет меня?

Он прекрасно понимал, что я имею в виду и что хочу узнать, женат он или у него есть подружка. Но поддразнивал меня.

– А ты уже занят?

– Занят? Какое забавное выражение.

– Мы здесь так это называем.

– А я не отсюда.

– Тогда откуда?

– Ну, если не отсюда, то, наверно, оттуда.

Я выдернула травинку и бросила в него.

– А ты хитрец, да?

– Пожалуй.

– Так ты женат?

– Ха-ха-ха!

– Значит, нет?

– Не нашел подходящую девушку. Вот ищу. Когда найду, сразу пойму, что это она.

– То есть ты веришь в любовь с первого взгляда?

– Нет, не верю. Сперва ты должен испытать небольшое волнение.

– Волнение?

И он принялся рассуждать о физических процессах – не самая, должна сказать, романтическая вещь, чтобы заставить биться девичье сердце. Этот предмет не слишком интересовал меня прежде. То есть мы проходили физику в школе, но она меня совершенно не трогала. Он заговорил о столкновении молекул и о том, что лишь определенные столкновения обладают энергией для эффективного соединения, в силу того что лишь некоторые из молекул имеют достаточную энергию в момент удара, чтобы разорвать существующие связи и образовать новые. Затем он взглянул на мое лицо и, наверно, увидел, как я сижу с раскрытым ртом, потому что громко засмеялся, и стал кататься среди колокольчиков, и хохотал как безумный, хватаясь за бока, словно чтобы не лопнуть от смеха.

– Прости, прости, прости, – выговорил он и снова засмеялся.

Я обхватила руками колено и смотрела в небо, пока он не успокоился.

– О боже! – сказал он, переводя дух. – Ты меня уморила! Я имел в виду вот что: ты встречаешь кого-то. Думаешь о нем. Встречаешь его снова, думаешь о нем немного больше, снова меняешься. И так это продолжается. Ты меняешься прямо сейчас. На моих глазах.

– Я – я меняюсь?

– Да. Благодаря встрече со мной.

– Ты высокого мнения о себе, да?

– Может быть. Но знаешь, это действительно так.

И он посмотрел мне в глаза, я – в его, и я поняла: то, что он говорит, – правда, и подумала: «Хочу узнать больше о тебе».

– Когда-то это называлось ухаживанием. – Мне показалось, что в его голосе прозвучала легкая грусть. – В наше время, как это ни прискорбно, такого уже нет. Вы, допустим, встречаетесь на танцплощадке, пять минут третесь голыми животами с одним или одной, потом с другим, другой. Сейчас это значит просто переспать, я же дожидаюсь встречи, предначертанной Небесами.

– Где ты живешь? – поинтересовалась я.

Он неопределенно махнул рукой на запад и сказал, что живет на самой границе графства, и я решила, что речь о границе между Лестерширом и Дербиширом или Ноттингемширом. Он сказал, что там протекает ручей и можно стоять над ним одной ногой на земле одного графства, а другой – на земле другого. Сказал, что живет в доме у озера и что в доме нет ни электричества, ни телевизора, потому что не любит он эти вещи. Предпочитает солнечный свет и лунную дорожку на воде.

– Красиво, – сказала я. – Очень поэтично.

– Может, когда-нибудь придешь посмотреть мой дом, Тара?

– Я не говорила тебе, как меня зовут.

– Говорила.

– Нет.

– Да.

– Не говорила.

Он встал и отошел. Я подумала, что он, возможно, обиделся, но он пошел за своей белой лошадью. Через минуту вернулся с ней, подвел ее ко мне по колокольчикам. Остановился, держа лошадь за уздечку и глядя на меня.

– Так что, хочешь или нет? – спросил он.

– Хочу или нет – что?

– Хочешь или нет увидеть свет на воде?

Я сумела ответить в тон ему:

– Хочу.

Знаю, мне следовало отказаться от предложения. Тогда все было бы по-другому. Не было бы никаких неприятностей. Но в жизни случаются времена, когда

дверь открывается и ты видишь проблеск света на воде и знаешь: если не примешь приглашения, дверь захлопнется, и, вероятно, навсегда. Может, ты просто обманываешь себя, думая, что у тебя вообще был выбор; может, ты в любом случае сказала бы «да». Может, отказаться ты не более в силах, чем не дышать. Ты обязательно вздохнешь. Обязательно скажешь «да».

– Тогда садись, – сказал он.

Седла на лошади не было. Просто пыльная красная попона. Он взглянул на меня из-под полуопущенных ресниц и улыбнулся, я встала и подошла к лошади; он бросил поводья и сцепил ладони, чтобы я оперлась на них ногой. И вот я уже сижу на лошади, большие соломенные корзины раскачиваются у моих коленей.

Он повел лошадь по колокольчикам на дорожку для верховой езды. Там, не говоря ни слова, повел через лес. Вскоре дорожка стала немного шире; он остановил лошадь и вспрыгнул на нее позади меня. Потянулся за уздечкой, и я снова почуяла мужской запах и запах конского пота.

Он обхватил меня, положив руку на живот, и меня захлестнуло страшное возбуждение.

– Так тебе удобно? – спросил он.

– Да, – ответила я, – мне удобно.

– Тогда едем.

11

Свидетель попросил впустить его в дом, но Майкл Клири сказал, что дверь им не откроют. На улице они стояли у окна. И слышали, как кто-то в доме говорит: «Глотай, стерва» или «Глотай, ведьма». Когда дверь открыли, свидетель вошел внутрь и увидел, что Данн и трое братьев Кеннеди прижимают миссис Клири к кровати за руки и ноги, а ее муж поит ее отваром трав с молоком, черпая ложкой из кастрюли. Они заставили ее проглотить отвар, и Клири спросил ее: «Во имя Отца и Сына и Святого Духа, скажи, ты – Бриджет Боланд, жена Майкла Клири?» Она раз или два ответила утвердительно, и ее отец задал ей тот же вопрос. После чего Майкл Клири [полагает свидетель] плеснул на свою жену некую жидкость.

    Копия судебного протокола в томе 6, номер 4 «Фольклора» (1895)[15 - Из статьи «Бриджет Клири: нашествие фейри в Ирландии девятнадцатого столетия» на персональном профессиональном сайте Лизы Л. Спангенберг (Lisa L. Spangenberg), медиевиста, специалиста по средневековой английской и кельтской литературе, называющей себя «цифровым медиевистом» (digitalmedievalist.net/2007 (http://digitalmedievalist.net/2007)).]

Передо мной мысленно словно открылась дверь. Большая скрипучая черная дверь. За черной дверью – вероятность, что мой приятель Дейв из Уэст-Мидлендского криминально-следственного отдела прав.

Может, это стерлось из моей памяти. Может, я и вправду что-то сделал с Тарой. Из-за черной двери раздается жуткий звук. Низкий отдаленный вопль, но начинается он с какого-то ощущения в глубине живота и, поднимаясь, становится звуком.

Может, я действительно сделал это. Я был очень зол. Я и раньше терял голову. Однажды вечером мы с Питом выпили по бутылке водки, в один присест, будто старались убить себя. Несколько часов в тот вечер выпали из нашей памяти напрочь. Когда мы очнулись, то были без обуви и без рубашек, все в царапинах, а в волосах мусор, словно мы продирались сквозь кусты. Никто из нас ни черта не помнил. Так куда делось то время? То, что мы делали, должно было остаться где-то в дальнем углу памяти и ждет, когда вспомнится.

Я взглянул и увидел, что все подались ко мне, фараоны и адвокатша, ожидая, когда я заговорю.

– Давай облегчи душу, Ричи, – говорит мой друг Дейв отеческим шепотом. Больше как священник, чем фараон. Любяще. Я едва слышу его голос, заглушаемый воплем. – Уверен, ты хочешь этого, хочешь все нам рассказать. Тебе станет легче. Сознайся.

Вопль из-за этой огромной черной двери внезапно прекращается. И я понимаю, что это дверь тюрьмы. Дверь с лязгом захлопывается.

– В чем? – спрашиваю. – В чем сознаться?

Они откинулись назад. Все четверо, как в танцевальном шоу.

Смотрю на своего так называемого адвоката:

– О чем он говорит? Что хочет услышать от меня?

Она стискивает зубы, прежде чем повернуться к фараонам.

– Думаю, ты сам знаешь, – говорит она. – Но не мог бы сказать прямо? Для протокола.

Печаль и сочувствие сползают с лица моего друга Дейва. Он вздыхает и выглядит очень, очень усталым.

– Ричи, посмотри на меня, пожалуйста. Давай, парень. Посмотри мне в глаза. Ты убил Тару?

– Вы шутите?

– Просто ответь на вопрос «да» или «нет», Ричи, – говорит адвокатша. – Так будет лучше для тебя.

– Ладно. Ответ будет «нет». Теперь я могу идти домой?

– Еще не можешь, – отвечает Дейв.

– Я арестован? – спрашиваю. Насколько понимаю, они не могут держать меня, если я не арестован.

– Он арестован? – спрашивает адвокатша.

– О’кей! – говорит Дейв. – Ричи Галлахер, я арестовываю тебя по подозрению в убийстве Тары Мартин. – Ну и так далее. Все, что ты скажешь. Может быть использовано против тебя. И все такое прочее.

– Вздор! – говорит адвокатша. Это первый раз, когда она вступается за меня. – У вас нет даже тела. Вы не представляете, где находится девушка. Может быть, она сбежала с другим парнем. – Она поворачивается ко мне. – Без паники, Ричи, они не могут долго тебя здесь держать.

– Ну, мы еще не закончили, – говорит Дейв и встает. – Хочешь чаю, Ричи? Думаю, нам всем не помешает чашка чая.

Я отвечаю, что не против выпить чаю.

– А мне отчаянно нужно в туалет, – говорит адвокатша.

– Пошли, покажешь, где тут у вас можно приготовить чай, – обращается Дейв к фараону в форме, который ведет протокол.

Тот озадаченно смотрит на него. Затем на его лице вспыхивает понимание.

– Ах да. Конечно, – говорит он.

И они все быстренько выходят, оставляя меня с жирным ублюдком. Тем, писклявым.

Когда мы остаемся одни, жирный ублюдок поводит носом, сопит и снова оттягивает пальцами воротник рубашки.

– Мы знаем, что это твоя работа.

– Ошибаетесь.

– Просто, сынок, ты кое-чего не знаешь: что бы ты там ни видел по телику, почти фсе убийства совершаются мужем или любовником. В конце концов всегда так оказывается. Фсегда. Тебе надо слуфаться Дейва. Он на твоей стороне. – Ублюдок встает. – А я не на твоей.

Он медленно обходит стол.

Я даже не вижу момент удара. Его кулачище впечатывается мне в подбородок, губы и нос одновременно, и, думаю, я отключился, потому что, когда прихожу в себя, я лежу на полу и слышу, как он шипит:

– Поднимай свою задницу, ты, мафенький поганец, вставай.

Хорошо ему говорить «вставай», а у меня звон в ушах и ноги не держат.

– Не думай, что, если будешь фаляться на полу, это тебе поможет. Это еще цветочки, ягодки тебя ждут впереди. Считаешь меня мудилой?

– Нет.

– Считаешь.

– Нет.

– Нет, я не мудила, Вичи. Я, понимаешь, скафочник. Я знаю, как работают все скафочки. Потому что слышал их много раз. И знаю, какой верить. Вот одна такая. Удобно сидишь? Ты сделал Таве ребенка. Она не хочет оставлять его. Ты хочешь оставить. Иногда быфает наоборот, но чаще всего парень хочет оставить, потому что так может удержать свою девчонку, сечешь, Вичи? Так что мы заглянули в ее медицинскую кафту. И точно, она была бефеменна. И она рассказывает тебе. А ты не рад.

– Лжешь! – кричу я. – Лжешь!

– Она рассказывает тебе, что избафилась от ребенка, и у тебя срубает крышу. Срубает совершенно.

– Лжешь! Она бы не сделала

этого!

– Это в ее кафте! Не притворяйся, что не знал!

– Ты долбаный лгун!

Он улыбается:

– Нет, сынок. Я не лгун. Я тут долбаный скафочник. Кто я?

– Да пошел ты!

Тут он берет меня за ворот куртки и поднимает на ноги. Ноги у меня подгибаются, но он держит меня одной рукой. Потом ставит свой громадный начищенный ботинок мне на носок и прижимает мою ногу к полу. Это само по себе не больно, но затем следует новый удар, сильный; я отшатываюсь и чувствую, как рвутся связки в лодыжке, поскольку нога все еще под его ботинком.

На сей раз я ору.

Никто не появляется на крик.

Он подтягивает меня и сажает обратно на стул. Я дышу как загнанный и чуть снова не отключаюсь от боли в ноге.

– Попробуем еще раз. Кто я?

– Ска-а… – задыхаясь, говорю я.

– Не слышу тебя, Вичи.

– Сказочник.

Он отряхивает меня, поправляет воротник и треплет по щеке, будто я плачущий пятилетний ребенок.

– Успокойся, Вичи, – говорит он своим писклявым голосом. – Соберись. Посмотри, в каком ты состоянии.

Он усаживается на стул и улыбается мне. Через несколько минут входит фараон в форме, неся поднос, на котором стоят пластмассовые стаканчики с чаем. Смотрит на меня, затем молча оглядывается на Халка, он явно просек, что произошло. Но ни слова не скажет по этому поводу, я это знаю. Все мы знаем. Он опускает поднос на свой стол, ставит один из стаканчиков передо мной и придвигает к себе блокнот.

Я беру чашку, но руки у меня трясутся, и я расплескиваю чай. Успеваю сделать глоточек. Губы у меня уже распухают.

Из коридора доносится смех. Это Дейв и моя адвокатша развлекаются шутками, возвращаясь в комнату дознания, и как это мне не пришло в голову, что она все время была с ними заодно. Но потом она замечает, в каком я состоянии, видит мои быстро распухающие губы:

– Ради бога!

Дейв наклоняется ко мне, берет меня за подбородок. Он выглядит – или притворяется – разозленным. Поворачивает мое лицо в одну сторону, в другую. Затем смотрит на Халка и орет:

– Прочь с моих глаз! Убирайся.

Халк вытирает пальцем нос и, не говоря ни слова, выходит из комнаты.

Дейв качает головой. Спрашивает:

– Он тебя трогал?

– Разве похоже? – говорю. – Может, это я поскользнулся, когда хотел сесть.

Адвокатша резко прерывает нас:

– Ну хватит! – Дейв, может, ломает комедию, но только не она. Глаза у нее выпучены, на виске пульсирует жилка. – Предъявляйте ему обвинение или отпускайте.

– Я не собираюсь предъявлять тебе обвинение, Ричи. Извини за случившееся. Он действует по старинке, Ричи. Они так привыкли. Слушай, парень, дай мне что-нибудь. Что угодно. Любая крохотная зацепка поможет мне найти ее. Ты знаешь, где она, Ричи. Любую крохотную зацепку. Ее мать с отцом, Ричи, с ума сходят. Им будет легче, если будут знать, что случилось. Ты же понимаешь, да? Я имею в виду, что они очень любят тебя, Ричи. Они были добры к тебе. Как вторые родители, верно? Ты в долгу перед ними. Можешь это понять?

– Я ничего не знаю!

– Хотя бы одну зацепку, Ричи. Помоги себе. Прошу тебя.

И тут я заплакал. Хочу сказать, что ничего такого не делал, но реву, как ребенок. Не оттого, что меня избили, не от этого. Ну, в какой-то мере и от этого, но главное – от мысли, что могло случиться с Тарой.

– Это правда? – удается мне выдавить. – Тара действительно избавилась от ребенка?

Дейв кивает: «да». Подается ко мне через стол. Я сижу, опустив голову, и он ласково, но твердо кладет руку мне на шею:

– Успокойся. Продолжим, Ричи. Продолжим. Успокойся. Успокойся. Такова жизнь. Все будет хорошо. Такова жизнь. Ричи, ты обидел Тару?

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/grem-dzhoys/kak-by-volshebnaya-skazka-11630196/?lfrom=931425718) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes

Сноски

1

Шекспир У. Сон в летнюю ночь. Пер. Т. Щепкиной-Куперник. (Здесь и далее прим. перев.)

2

Марина Уорнер (р. 1946) – английская писательница, историк, мифограф, культуролог. Предисловие к сборнику сказок «Чудесные истории: шесть французских волшебных сказок».

3

В послесловии к книге Джорджа Макдональда «Принцесса и гоблин» в издании «Санберст».

4

Стишок отсылает к ставшей достоянием ирландского фольклора истории, происшедшей в Ирландии в 1895 г., когда Майкл Клири убил свою жену Бриджет, заподозрив в ней подменыша его настоящей жены, похищенной фейри. См. эпиграфы к главам.

5

Джейн Грей (1537–1554) – правнучка короля Генриха VII, известна как английская «королева на девять дней», казнена по обвинению в узурпации власти.

6

Честертон Г. К. Сказки (Из сборника эссе «All Things Considered» («Учитывая все», 1908).

7

Шекспир У. Сон в летнюю ночь. Акт V, сцена 1. Пер. Т. Щепкиной-Куперник.

8

Йейтс У. Б. Песня скитальца Энгуса. Пер. Г. Кружкова.

9

Уильям Лилли (1602–1681) – английский астролог и оккультист, автор фундаментального труда «Христианская астрология».

10

Джон Обри (1626–1697) – английский писатель, известный как автор занимательных биографий великих англичан и первый исследователь британских древностей. Здесь цитируется его сборник рассказов о призраках «Альманах» («Miscellanies Upon Various Subjects», 1696).

11

Ирландский жеребец с такой кличкой с рекордным отрывом выиграл 202-е Эпсомское дерби в 1981 г., был назван «Европейской лошадью» того же года, а позднее украден. Его история послужила основой для нескольких книг и фильма.

12

Фамилия созвучна названию места расположения штаб-квартиры ЦРУ.

13

Бруно Беттельгейм (1903–1990) – американский психолог австрийского происхождения, известный трудами, в частности, о психологической роли волшебных сказок и чтения вообще в воспитании детей. Член Американской академии искусств и наук. Сыграл самого себя в эпизоде фильма Вуди Аллена «Зелиг». Здесь цитируется его книга «О пользе волшебства. Значение и важность сказок» (1976).

14

Йейтс У. Б. Похищенный. Пер. Г. Кружкова.

15

Из статьи «Бриджет Клири: нашествие фейри в Ирландии девятнадцатого столетия» на персональном профессиональном сайте Лизы Л. Спангенберг (Lisa L. Spangenberg), медиевиста, специалиста по средневековой английской и кельтской литературе, называющей себя «цифровым медиевистом» (digitalmedievalist.net/2007 (http://digitalmedievalist.net/2007)).