Режим чтения
Скачать книгу

Мать извела меня, папа сожрал меня. Сказки на новый лад читать онлайн - Коллектив авторов, Кейт Бернхаймер

Мать извела меня, папа сожрал меня. Сказки на новый лад

Коллектив авторов

Кейт Бернхаймер

Сказки на новый лад #1

Сказки – не для слабонервных: в них или пан, или пропал. Однако нас с детства притягивает их мир – не такой, как наш, но не менее настоящий. Это мир опасностей, убийств и предательств, вечного сна, подложных невест, страшно-прекрасных чудес и говорящих ослов.

Под двумя обложками-близнецами читателей ждут сорок историй со всего света. Апдайк, Китс, Петрушевская, Гейман и другие – вот они, современные сказочники. Но они и не сказочники вовсе, а искусные мастера литературы, а значит, тем больше у них шансов увести читателей в декорации слов, где вечные истории воплотятся вновь.

Вам страшно? Не беда. Жутко? Тем лучше. Не бойтесь темноты, вы ведь давно выросли. Хотя, быть может, это вам только кажется.

Кейт Бернхаймер

Мать извела меня, папа сожрал меня. Сказки на новый лад

У нас высокоиндивидуализированная культура, велика ее вера в уникальность каждого произведения искусства и в художника-оригинала, богоподобного вдохновенного творца уникальностей. Но сказки – и их создатели – не таковы. Кто первым изобрел котлеты? В какой стране? Существует ли исчерпывающий рецепт картофельного супа? Считайте это домоводством. «Я картофельный суп варю вот так».

– Анжела Картер

Кейт Бернхаймер

Предисловие

Перевод с английского Максима Немцова

Несмотря на толщину, антология эта – всего лишь крохотная Зеркальная галерея в великанском всемирном дворце сказок. Ведь сказки – это тысячи историй, их сотни лет сочиняли тысячи авторов. В середине двадцатого века опубликовали том, в котором утверждалось, что под его обложкой – каталог всех типов сказок, что есть на свете. Так вот, он состоял из двух с половиной тысяч текстов. С тех пор новых сказок на свет радостно появилось без счета – благодаря новым переводам, фольклорным изысканиям и художникам слова, работающим во множестве жанров.

Читатели обожают сказки. Даже самые ядовитые критики не могут отвести от сказок взглядов. Там подложные невесты, отсеченные части тел и говорящие ослы. Сказки гипнотизируют. «Все великие романы суть великие сказки», – говорил Набоков. Я бы добавила, что таковы все великие повествования, в каком бы жанре они нам ни являлись: романы, повести, рассказы, стихи.

Лет пятнадцать назад, когда я только начинала осваиваться в ученом мире, выросшем вокруг сказок, чтобы хорошенько поразмыслить, что мне самой по силам совершить в рамках этой традиции, я поняла: волшебные сказки возрождаются. Вскоре я уже составляла и редактировала свою первую антологию – «Свет мой зеркальце», в которую вошли очерки писательниц о том, как сказки повлияли на их творчество. А кроме того, сама начала писать трилогию романов о том, как книги сказок воздействовали на трех сестер. Ныне же я с восторгом вижу, как рассказы о чудесном чаруют все больше и больше народу: и в популярных сериях книг Джоан Роулинг о Гарри Поттере, Филипа Пуллмена о Темных началах, Грегори Мэгуайра о стране Оз; и на телевидении – вполне очевидно, во множестве сериалов о вампирах и, что не столь очевидно, в виде поворотов сюжета и сюрреалистических мотивов «Шести футов под землей»; и в кино, где достаточно будет лишь двух примеров – «Братьев Гримм» и «Алисы в Стране Чудес». Волшебство буквально разлито в воздухе.

Меня вырастили на сказках. Дед, работавший на Уолта Диснея (а может, и нет – в точности этого никто не знает) и сотрудничавший с одним бостонским похитителем роялей (может, и этого не было, но нам кажется, что было), показывал нам с братьями-сестрами у себя в подвале фильмы-сказки, когда мы были маленькими. Личность мою вылепили летающие кровати, гогочущие ведьмы и заливистые птички. В сочетании с жуткой кинохроникой холокоста, которую демонстрировали у нас в храме, а также – рассказами о горящих кустах, поющих горлицах и расступающихся морях: волшебные истории накрепко отпечатались во мне своей утешительной силой. Я росла девочкой робкой, самое полное счастье переживала лишь в книгах: их открытый мир манил меня и принимал к себе.

Последние семь лет, уже редактором альманаха «Сказочное обозрение», я наблюдаю страстный интерес к сказкам, который проявляют тысячи авторов, присылающие свои работы для каждого выпуска. Альманах я основала, ибо у меня было такое чувство, что произведениям, основанным на сказке, – как и самим одиноким героям этих сказок – нужен дом. Меня немедленно завалили очень качественными рукописями. Многие корреспонденты, желавшие напечататься в альманахе, – известные авторы, просто другие литературные издания отвергли их волшебные работы; другие – истинно верующие, они посвятили жизнь фольклору разными причудливыми способами: учреждали сказочные газеты, сами делали и продавали разные сказочные предметы, выпускали и бесплатно распространяли сказочные комиксы. Были среди них дедушки, матери, учителя, биологи, учащиеся – они примеряли сказочные формы как начинающие писатели. Все присланное меня глубоко трогало; в каждом тексте сияла любовь к сказке.

Когда я читаю лекции о сказках – будь то в музеях или начальных школах, – меня неизменно поражает, с каким глубоким удовольствием слушатели узнают что-то новое о методах создания сказок. Сказки избегают статус-кво: читатель легко распознает вариант «Красной шапочки», в котором не будет ни плаща, ни лесов, ни волка. Посмотрите поразительный фильм Мэттью Брайта «Шоссе» (Freeway, 1996): там юная Риз Уизерспун играет девочку, с которой жестоко обращались, и она убегает из дома. Вы все поймете – это прямая отсылка к «Истории бабушки», которую в нашей антологии интерпретировала неподражаемая Келли Уэллз. Волшебные сказки и похожи волшебно.

Мне выпала честь знакомить многих студентов со странной историей сказок, которую пристально изучают такие исследователи, как Мария Татэр и Джек Зайпс: они учат нас, что первоначально сказки не предназначались детям, хотя молодежь могла подслушать, когда их рассказывали у очага, и служат они чуть ли не тотемами – и для молодых, и для старых. Все, что пишу я: роман, рассказ, книжка для детей, – все вдохновляется сказками. Мне очень повезло своими каждодневными трудами прославлять сказки. Все это – редактирование альманаха, преподавание ремесла, беседы с людьми, писательская жизнь – снова и снова убеждает меня, что без сказок просто-напросто никуда. И этим мне хочется поделиться со всеми вами.

Но к собранию вот этой антологии меня подтолкнули и довольно странные события.

Меня не оставляет чувство, что изобилие волшебных историй – особенно сказок – как-то связано с нашим растущим осознанием, что люди все больше отъединяются от неприрученного естественного мира. В сказках миры людей и животных равны между собой и взаимозависимы. Насилие, страдание и красота в них делятся поровну. Те, кого влекут к себе сказки, вероятно, желают такого мира, который будет существовать «веки вечные». Моя же работа как защитника сказок тесно переплетена со всевозможными видами уничтожения и вымирания.

Кроме того, на эту антологию меня вдохновило знание о читательско-писательском сообществе. Несколько лет назад довольно обширной аудитории преподавателей
Страница 2 из 16

писательского мастерства и их студентам я представляла короткий манифест, касавшийся сказок. Я участвовала в работе секции не-реалистической литературы и доказывала, что волшебным сказкам грозит опасность: их понимают неверно. Как реалисты, так и фабулисты заимствуют их без должного уважения. Такое утверждение способно вызвать возмущенный «ах» лишь на писательской конференции. (Да, относитесь к этому как угодно.) В любой аудитории я всегда буду тем человеком, кто станет говорить всем, что он любит все без исключений – реализм, модернизм высшей пробы, сюрреализм, минимализм. Мне нравятся истории. Но, очевидно, мою речь в защиту сказок, а их я считаю столь насущными – всеобъемлющими, маргинализованными, изобильными, – сочли слишком диковинной. (Примечание: в этой антологии участвует много и реалистов, и не-реалистов. У меня реалисты есть и среди лучших друзей; не-реалисты, впрочем, тоже.) Заявление мое, призванное вдохновлять, привлекать поддержку этой скромной, изобретательной и коллективной традиции, вызвало отзвук – в нем отчетливо лязгнул металл. Я осознала все бремя того факта, что прославлять волшебную сказку посреди обсуждений «серьезной литературы» в зале, набитом писателями, – сродни провокации. Меня это удивило – но еще и придало смелости собрать эту антологию.

Как раз на той встрече и родилась эта книга. Я поняла, насколько она важна: под одной обложкой объединятся всякие творцы литературы, служащие волшебной сказке. Затем я осознала: люди могут знать и любить – или же с удовольствием ненавидеть – эти истории, а на самом деле они даже не очень в курсе, насколько разнообразно сказки проникли в современную литературу.

Вот всего один пример: Национальный книжный фонд, присуждающий Национальную книжную премию, утверждает, что к получению награды «не допускаются пересказы народных сказок, мифов и волшебных сказок». Вообразите правила, в которых говорится: «Не допускаются изложения сюжетов о рабстве, кровосмешении и массовых убийствах». В волшебных сказках присутствуют все эти темы; однако в приведенном утверждении подразумевается, что в сказках есть нечто… ну, нелитературное. Вероятно, снобизм этот как-то проистекает из ассоциации сказок с детьми и женщинами. А то еще может иметься в виду, что раз у них нет конкретного автора, они попросту не вписываются в культуру, завороженную мифом о героическом художнике. Или же их тропы знакомы всем настолько, что их легко принимают за клише. Вероятно, руины мира сказок, в котором реальное соседствует с нереальным, расстраивают тех, кто рассчитывает, будто подобное противостояние способно родить некое подобие порядка.

Мою уверенность в том, что современные сказки пора прославить в популярном сборнике литературных произведений, подкрепляет то, что волшебные сказки у нас по-прежнему в загоне, их значение недооценивают и подрывают, хотя из них лепится столько популярных сюжетов. В сказках – секрет чтения. Эта антология может помочь всем нам шагнуть вперед как читателям, если мы вдруг усомнимся в будущем книги.

Антология «Мать извела меня, папа сожрал меня» – она у меня как любимая клевая кукла-перевертыш, сделанная вручную. В детстве у меня такая была (может, и у вас тоже): с одной стороны – Красная Шапочка, а с изнанки – Бабушка и Волк. Как же она меня пугала и восхищала! Если заглянуть этой книге под пышные юбки, там отыщется мно жество чудесных существ, и все они любят сказку: Анжела Картер, Ханс Кристиан Андерсен, Дж. Р. Р. Толкин, Итало Кальвино, Эмили Дикинсон, Барбара Ко минз, братья Гримм. Когда в следующий раз пойдете в библиотеку, передавайте им, пожалуйста, привет – равно как и прочим их прекрасным сказочным компаньонам и тем исследователям, кто нанес на карту историю этого литературного жанра: Марии Татэр, Джеку Зайпсу, Марине Уорнер, Рут Боттигхаймер, Доналду Хаасу, Кристине Баккилега и многим другим.

Как только начнете присматриваться, разнообразие – прямо-таки фрактальная неукротимость – и разумность волшебных сказок сами бросятся вам в глаза. В этой антологии собраны истории, отражающие нынешние литературные поветрия (фрагментарность, пастиши, дробление на главы); а кроме того есть и такие, что рассказываются более линейно, непосредственно. В некоторых отдана дань стилям середины прошлого века и его второй половины; иные поэтически происходят из тональностей, свойственных традиции устного фольклора. Вы найдете здесь истории, недалеко ушедшие от чар, им свойственных, но вам попадутся и такие, в которых волшебство едва ли содержится – пока вы не отыщете крохотную замочную скважину в стене их языка. Но в каждом случае вы легко проникнете в эти тайные сады.

Цель была – свести воедино самых разных писателей, не только широко известных, потому что это отвечает самому духу волшебной сказки. Я искала таких авторов, от чьих работ на меня веяло «волшебством», – очевидно или же совсем неощутимо. Начав работу над этой книгой, я лишь просила писателей выбрать сказку некой точкой отсчета и затем уже плясать от нее – написать новую. Некоторые участники этого сборника спрашивали меня, что такое волшебная сказка, и я отвечала: «Это вы и сами знаете». Волшебная сказка – история, в которой чувствуется волшебство, поясняла им я. С этого мы все и начинали.

В своей книге «Зачарованные охотники» Мария Татэр рассказывает, почему все так любят волшебные сказки: читать их – все равно что влюбляться в чтение. Вот до чего они завораживают. Читая эту книгу, вы вольетесь в радушную, старую, неиерархическую и новую традицию. Конечно же, книга эта – всего лишь крохотная прядь такой традиции. Перед тем как пригласить кого-то поучаствовать в сборнике, я консультировалась со многими авторами, учеными, переводчиками, исследователями и читателями, и меня познакомили со множеством новых голосов. Многие сетовали, что такая книга не может быть бесконечной. Надеюсь, она – всего лишь начало, с нее и начнется новое приятие вездесущих волшебных сказок. Дворец чудес безграничен.

Истории в этом сборнике организованы примерно по географическому принципу, согласно стране происхождения той или иной сказки. Расставить по местам их можно было и как-то иначе, этот способ – одна из множества тропинок сквозь их лесную чащу. В содержании приводится название лишь одной сказки, их породившей, хотя многие истории почерпнуты из множества вариантов, существующих на белом свете. Мы вовсе не считаем их окончательными; скорее хотелось бы верить, что вы сами пойдете по следу из этих хлебных крошек к книгам сказок, которые тоже окажется чудесно читать. Кроме того, я просила всех авторов сопроводить их истории комментарием. В них вы отыщете поразительные личные воспоминания о том, как первоначальные сказки вдохновили авторов на создание этих историй. В содержании есть и первые строки каждой – нечто вроде «В некотором царстве жили-были», если угодно. Так вы сможете легче отыскать своего любимого автора или тип сказки – или просто фразу, которая привлечет ваше внимание. Считайте это содержание некими указательными столбами, что приведут в ваш личный Стоакровый лес. Если они вам помогут, то есть. Разумеется, книгу эту можно читать и от начала до конца – или от конца к началу.
Страница 3 из 16

Следует помнить только одно: чтобы оценить здесь любую историю, вам не потребуются никакие особые знания. Нужен лишь интерес к чтению.

Надеюсь, книга эта станет для вас не только фантастическим читательским переживанием, она не только вновь познакомит вас с этими историями, чьи чары и прошли проверку временем, и продолжают будоражить воображение, но еще она поможет сохранить волшебные сказки для будущих поколений. Ибо в них вы отыщете самый что ни на есть чудесный мир. Да, он жесток, и да, в нем случаются утраты. Там убийства, кровосмешения, глад и тлен – все это неотъемлемо от этих историй, как без этого не бывает и нашей жизни. Сказочный мир – он настоящий. В сказке содержатся чары, которые не фальшивы; их заклинанием вызывается защита тех, кому на земле грозит самая большая опасность. «Кроткие унаследуют…» – как говорилось в одной из самых первых историй, что я слышала в детстве. Тогда я в это поверила – верю и сейчас.

Сказки, читатели сказок, эта книга – ваша.

Грегори Мэгуайр

Занавес поднимается

Перевод с английского Максима Немцова

И вот мы здесь. Протолкались через толпы, проплыли против течений, преодолели препятствия (нашли в карманах столько мелочи, сколько надо на автобус через весь город) – и успели вовремя. Не нужно проносить втихаря бокал шампанского мимо капельдинера. Нам оно не понадобится. У нас в руках лишь билеты в бель этаж на каждодневный сыр-бор. Красного ковра тут не предвидится. В «Вечерних развлечениях» не покажут. Это не такое событие, что случается лишь раз в жизни. Поскольку домашняя сказка никогда не устраивала прощальных гастролей, ей и возвращаться на сцену нет нужды.

Так отчего ж так бьются наши сердца?

Возбужденный ропот в фойе, ложах, партере – заразен. На нас сейчас обрушится волшебная сказка – и только раз, и по-прежнему, и снова. Мы знаем, чего нам ждать, – ну и, само собой, не знаем, ибо сказки могут наводить чары по-разному. Уделили внимание – будем внимать. Толкин – филолог, ставший бардом и создателем Средиземья, – называл это «феерия» – тем, что «держит воедино моря, солнце, луну, небо, землю и все, что в ней: дерево и птицу, воду и камень, вино и хлеб, а также нас, смертных, когда мы очарованы».

Раз пресс-релиз Толкина столько всего нам обещает, можно запросто решить, что такое место – театр «Глобус». Шекспир так и думал. Поэтому-то мы так и спешили сюда – успеть к третьему звонку. Мы предвкушаем тут явление призрака обещанной феерии – чередой эпизодов, все они похожи, все различны. Кажутся ли они архаичными или же постмодернистскими, привычными или авангардными, очевидно их очарование или незримо – все они будут куролесить, не привлекая внимания к ловкости рук самой феерии: ее фокусы одновременно полагаются и на театральные «дым и зеркала», и на глубочайшую магию.

На этих первых страницах мы представляем вам нечто вроде театральной программы: рекламы в ней нет, как нет и намеков на грядущие развлечения. Она не предлагает, где можно поужинать после представления. Мы – сами по себе. Но, листая ее от конца к началу – с любопытством, нетерпением, а то и ощущением собственной избранности: мы ведь уже не дети, – чего же мы ожидаем?

В традиционных сказках действующие лица берутся из центрального агентства. У нас еще есть пара минут – давайте же проберемся за сцену. Откроем дверь в артистическую с ее зелеными стенами и подсмотрим, кто там ждет своего выхода. Вот стайка красоток, одна приятней другой, скромнее, преданней и милее (и неважно, с какого края мы начнем осматривать комнату). Вот компания сплетниц – все гран-дамы, добрые, как крестные, или испорченные, как ведьмы, – ну или и те, и другие поочередно. Вот карги и колдуньи, охотники и горбуны. Вот короли, цари и правители – целый съезд монарших особ. Ну и выводок дураков и простаков.

Это еще не все. Мерцающими паутинками тают эльфы, пикси, феи и ангелы-хранители. Вот злодеи в изобилии – от гномов до великанов, в порядке возрастания габаритов. Вот ватага принцев – по преимуществу прекрасных, а временами еще и храбрых и умных. Неподалеку ржут их столь же доблестные рысаки; наблюдают коты с глазами, что как фазы луны; вот и медведь, который умеет разговаривать, но не хочет, – свернулся клубочком подле медведя, который хочет говорить, но не может. Вот первый петух на шестке, ранняя пташка, филин, что зловеще ухает в полночь, гусыня, несущая золотые яйца. (На самом деле, возможно, это и сама Матушка Гусыня – следит, как тут и что, но она себе на уме: сокровищами делится, а тайн своей физиологии не выдает.) Что же до места действия – поглядите на сменные фоны, расписные ширмы, задники, вздернутые во тьме под потолок. Скорее всего, декорации скромны и неопределенны: сад, кухня; дворец, лачуга; море, пещера; рынок, луг; колодец, чаща; тюремная башня, убежище на острове. Мир, сложенный за сценой, довольно велик. Но:

Чтобы простерлась прерия,

Нужны пчела и клевер —

Клевер один и пчела одна —

И греза еще нужна.

Но мне и грезы хватало,

Ежели пчел мало, —

напоминает нам Эмили Дикинсон. Чтобы опознать сказочный замок, довольно и трона из пенопласта. Лесная чаща воссоздается одной веткой – ее подвешивают на прозрачной леске. Домик возникает, когда кто-нибудь на сцене произносит: «Я в домике». А почти все заклинания начинаются с магической формулы: «Внемлите…»

Реквизит? Уже лежит. Башмачок, веретено, морская ракушка, меч. Карета, гребень, котел, плащ. Яблоко, хлеб и каша. И смотрите – в пыльных тенях даже вещи попроще, из более ранних вариантов тех же сказок. Перышко, камень, ведро воды; нож, кость, ведро крови.

Время у нас еще есть. Заглянем в зимний сад, что за сценой рядом, – там декораторы и рабочие сцены готовятся к спецэффектам, чтобы детвора поверила сильнее, ибо нет ничего волшебнее того, что по-настоящему живо: роз в горшках, шипастых колючек в горшках, бобовых стеблей в горшках. Там серебряный мускатный орех и золотая груша, а еще говорящий соловей в клетке и медный говорящий сазан в плошке-пузыре. А дракон – он костюмированный или настоящий? Ладно, все равно автографов не дает.

А вот к костюмеру мы уже не успеем. Стремглав мимо приоткрытой двери: корона, метла, волшебная палочка, меховой палантин, многокрасочный плащ, плащ-невидимка, плащ-уважайка… сто тысяч разных плащей на вешалках уходит вдаль, как лесная чаща, которую мы вот-вот – и припомним. Но времени нет, и мы мчимся дальше.

Теперь – снова в зал, и как раз вовремя. Чу! В оркестровой яме суета – там репетируют традиционный зов трубы перед первым заклинанием («В некотором царстве, в некотором государстве») и финальные мажорные фанфары («…и жили они долго и счастливо»). Но если Нортроп Фрай учил нас читать литературу как смену времен года: весеннюю комедию, летний любовный роман, осеннюю трагедию и зимнюю сатиру или иронию, – волшебная сказка вновь ускользает от классификации, ибо может быть всем сразу – и не только. Мидраш, притча, хроники гриотов о том, кто кого породил; легенда о происхождении того или сего, коан и предостерегающая басня.

А между этими фанфарами, освященными веками, – восхваления и прощания – мы в изобилии услышим, как звучат чары истории. Королевский выход: соло трубы. Послеполуденный отдых фавна: дудочка, рядящаяся под флейту Пана.
Страница 4 из 16

Музыкальное оформление может включать какофонию глокеншпиля и ситара или безумную тарантеллу на пикколо. В нем могут звучать щелчки бамбуковых палок и глиссандо на арфе, обозначающие превращения, советы, откровения. Литавры – война. Грохот алюминиевых листов – иеремиада или буря. Виолончель – стенанья.

Все остальное обозначают деревянные духовые: гобой – утку, кларнет – кошку, как нам помнится. И неизменно die Zauberfl?te[1 - Волшебная флейта (нем.). – Здесь и далее примечания переводчиков, кроме оговоренных особо.] – звуки волшебства. Флейта – механический соловей; флейта – ветер сменился; флейта – загадка, рифма и мораль.

Какая еще мораль? Зачем это все? Мораль, о которой мы можем спорить еще долго, когда пойдем домой, – столетиями можем спорить, – иногда куплет, присобаченный к концу, как «аминь» к госпелу, а иногда тайна, свернутая, произвольная и зашифрованная в слогах пьесы, – слогах того, что сказано и осталось невысказанным. Полезно помнить, что предполагал Эрик Кристиан Хагард, переводчик сказок Ханса Кристиана Андерсена с датского: «Сказка – удел бедняков. Я не знаю ни одной сказки, которая бы возвеличивала тирана или становилась на сторону сильного против слабого. Фашистская волшебная сказка – нелепость».

Нам придется поверить ему на слово, пока мы сами не переживем того, что последует дальше, поэтому – тш-ш, пальто засуньте под сиденья. Волшебство настраивается. Почти пора.

Но что за пора-то? В какие поры происходит эта сказка? Программа наша хитра и об этом умалчивает. Джейн Лэнгдон, автор эфемерных и повседневных фантазий для детей, считает, что время действия сказки – где-то между падением Константинополя и изобретением двигателя внутреннего сгорания. Вполне точный период – или, я хотел сказать, вполне смутный; но сама сказка у нас – пройдоха, она не преминет соврать. Она – анахронизм с лихвой. Всегда и везде вылезает наружу, открыто или под личиной, чистокровная или помесь, но – цветущая, как сам грех.

Да и впрямь – это я уже болбочу шепотом, ибо свет в зале гаснет, – время действия той сказки, что почти уже с нами, вероятно, есть ее величайшая загадка. Все остальное в ней может быть сомнительно или несущественно, но точно и важно одно: вся деятельность феерии произрастает из ее способности к таинственной непоследовательности. Ей равно уютно – и когда она важно выступает древним мифом, и когда рядится в липовый средневековый шансон прерафаэлитов, и когда проказит, как бессмысленный детский стишок. Феерию мы узнаем издревле и в далекой-далекой галактике. Феерию мы зрим бодрой и здоровой на острове Ариэля, Калибана и мага Просперо. Мы признаем феерию, даже когда она становится вирусной, – такое мы встречаем в голливудской злободневной Золушке, растиражированной в данный момент сегодняшними блогами и таблоидами. Но уберите мобильник и перестаньте ее гуглить. Мы здесь присутствуем при таинстве поглубже – Голливуду с таким не справиться.

Ибо в феерии насколько далеки мы, только честно, от тьмы, нависшей над водами, от того духа, что Всемогущий вдохнул в глину? Насколько далеко ушли от омелы и кровавой жертвы, от древних обрядов с козлами отпущения и выкупами? От ангела с пламенными крылами в сотне библейских снов, от Марли в цепях или призрака на бастионах Эльсинора? Насколько далеки мы от той саванны, где леопард получил свои пятна, или ночного неба мерзлого севера, что к востоку от солнца и западу от луны, где сверкают небесные мифические фигуры? Феерия рождается из старого как мир вопроса наших отдельных жизней и нашего биологического вида: зачем?

В феерии – насколько далеки мы от голема? от северного оленя на крыше? от линий на алтаре? от благовоний, курящихся под куполом? Насколько мы ушли от щепотки соли, брошенной через плечо, от благословения в ответ на чих? От представления нашего новорожденного всей деревне живых, от представления нашего трупа всему некрополю ушедших? Нам никак не отставить вопроса «зачем?», поэтому феерия ко всему этому ближе, чем нам известно.

Феерия – происхождение и эсхатология, писание хитрыми рунами. Она беседует с тьмою по обе стороны сиянья жизни, и сиянье это ослепительней прожекторов.

Ее мы все равно признаём – как взрослые, – ибо наша способность ценить ее отточена не только в детстве всей нашей расы, но и в наши собственные юные годы.

Сцена пред нами будет неглубока, широта ее – ограниченна. Но насколько далеко от raison d’?tre [2 - Разумное основание, смысл (фр.).] феерии залегает та другая бесконечность волшебства – сказка для детей, что носится без руля и ветрил? Сколько миль до Вавилона? Сколько до фонаря в заснеженном лесу, до дырки в земле, где жил хоббит, до академий для колдунов и колдуний? Сколько до няни-богини, у которой есть зонтик с попугайской головой, до белого кролика в его Стране чудес, до жестяного дровосека на его желтой дороге, до одетого в дубовую листву мальчика, что никак не желал вырастать?

Далеко ли от феерии до дикого леса, до зеленой чащи, до Стоакрового леса; до речного берега, на котором идеально возиться с лодками, и до Потопа с его плавучим зверинцем; до тайного садика Мэри Леннокс и до Кензингтонских садов, до холма Примул, где в сумерках слышится лай, до парижского ascenseur [3 - Лифт (фр.).] в старом «Самаритэне», в котором поднимаются слон в зеленом костюме и Старая Дама, до красноречивой и подчеркнутой паутины в залитом солнцем дверном проеме сельского домика? Каждый прирученный плюшевый медвежонок или кролик, завалившийся за кровать вашего ребенка, – родственник не только Пятачку или Плюшевому Кролику, но и всем зверям, что свернулись на полях средневековых псалтирей, животным в яслях, увековеченным в цветных витражах и песнях, а также тем, что нарисованы кровью и копотью на стенах древних пещер в Пиренеях.

В общем, отключайте свои мобильники. Откиньтесь на спинки. Да не сутультесь. Давайте внимательней – или вовсе не обращайте внимания. Что должно произойти – то и произойдет, внемлете вы или нет, но происходящее иногда называется «эвкатастрофа» – снова Толкин, – сиречь утешением. «Утешение воображаемым не есть воображаемое утешение», – утверждает британский философ Роджер Скрутон, с которым по множеству иных поводов я не согласен, но не в этом случае. Но – хватит уже цитат. Бархатный занавес раздвигается – в разные стороны, словно кто-то из родителей играет с нами в «ку-ку».

Прожекторы ведут лучами, запрокидываются, сила света растет. Меняются фильтры: красный шапочек, турецкий синий халцедон оттоманских бород, ярко-зеленый «линколн» Шервудского леса, серебро того самого яблока солнца, золото этого яблока луны. Не лицо ли Ханса Кристиана Андерсена высветилось на заднике – и ниже его же рукой не выведена ли по-датски надпись? «Сама жизнь есть Чудеснейшая Волшебная Сказка».

А может, и надо было той шипучки пронести; но тут подают такое, что пьянит гораздо сильнее простого шампанского. Тш-ш.

Задник поднимается. В вечнозеленом плаще приближается призрак. Навострите уши – слышите, что он произносит? «Внемлите…» Что мы здесь разберем на сей раз? И что оно разберет в нас?

Джой Уильямз

Баба-Яга и Пеликаничка

Перевод с английского Анны Веденичевой

Россия. «Баба-Яга»

У Бабы-Яги была дочка Пеликаничка.
Страница 5 из 16

Старуха не очень-то этому радовалась. Слишком уж диковинная птица эта Пеликаничка, слишком уж прекрасная, да еще и добрая к тому же – чему тут радоваться Бабе-Яге. Нелегко пеликанам жить в дремучих темных лесах, но дочь Бабы-Яги никогда не стремилась в другие края из своей избушки со злобной костлявой мамашей, котом и псом. Избушка на курьих ногах вовсе не так уж неуютна. Гостей Баба-Яга не привечала, и если кто-то появлялся поблизости, курьи ноги начинали топтаться по кругу, чтобы чужак не нашел дверь. Это всех тоже устраивало.

Когда Баба-Яга отлучалась – а отлучалась она частенько, хотя непременно возвращалась, – приказывала псу, коту и прекрасной Пеликаничке не пускать в дом чужаков. Даже если станут прикидываться своими, все равно не пускайте, повторяла Баба-Яга. И улетала по своим неведомым делам в железной ступе, ловко погоняя ее пестом. Иногда она привозила рыбешек, которых Пеликаничка с котом уписывали за обе щеки, а псу они не нравились. У пса был свой запас съестного, который он очень экономно расходовал, ел всегда медленно и понемногу, но никогда не копил на черный день. Очень добрый и щедрый пес, даже слишком добрый, хоть лохматый и свирепый на вид.

В один прекрасный день, когда Бабы-Яги не было дома, к избушке подошел высокий мужчина в несколько деловом костюме. Курьи ноги тут же пришли в движение, чтобы дверь не попалась на глаза незнакомцу. (Только кажется, что ноги ничего не видят и не слышат, будто спят, но на самом-то деле они всегда бодрствуют.)

– Я слышал, тут у вас живет диковинная птица, – закричал незваный гость, – разрешите мне ее зарисовать! – Он помахал блокнотом. – Мое искусство обессмертит ее!

Пеликаничка с котом и псом тихо сидели на полу, играли себе в домино. Чужак маячил у избушки до темноты, время от времени крича, что он художник – и очень известный. Наконец все-таки ушел. Кот зажег лампу, и они стали ждать Бабу-Ягу. Ламп в избушке было две – одна освещала то, что уже известно, а вторая, запертая в чулане, освещала никому не известное.

Вернувшись, Баба-Яга принюхалась и сказала:

– Чем-то у нашей избушки пахнет… Мучительной смертью никак. Кто здесь был?

Ей рассказали про чужака, про то, что он обещал.

– Если опять придет, ни за что не пускайте, – сказала Баба-Яга.

На следующее утро она снова улетела в ступе с пестом. Еще и помело захватила, потому что в туманный день кто-нибудь мог заметить ее легкий след в небе. Лучше на всякий случай замести. Баба-Яга очень осторожна, но иногда проруха бывает и на нее.

Пеликаничка, пес и кот сидели на полу со своими раскрасками. У Пеликанички любимый цвет синий, у кота – черный, а пес сказал, что ему все цвета нравятся. Тут избушка пошла вертеться вокруг себя, карандаши покатились по полу. Появился вчерашний незнакомец, и курьи ноги затеяли привычную маскировку. Тот опять закричал, как он восхищается диковинной красотой Пеликанички, как мечтает обессмертить ее.

– Мое имя у всех ассоциируется с прекрасными птицами! – вопил он, махая под окнами папкой с работами.

– А-со-ци… это что? – прошептал пес. Он такого сроду не слышал и не услышит никогда.

Тут по лесу пошел треск и гул – вернулась Баба-Яга и со всех костяных ног бросилась на осанистого художника, собираясь как следует отделать его пестом.

– Стойте, стойте! – закричал тот. – Я только хотел создать портрет вашей дочери! Нельзя же держать взаперти такую красоту! Любая мать хочет, чтобы дочь оценили по достоинству. Дайте людям восхищаться ею! Идите сюда, посмотрите, как я изобразил ее пернатых братьев и сестер.

Бабу-Ягу одолело любопытство, да и совесть ее глодала за эту глушь, где проходит детство дочери… и она согласилась взглянуть на рисунки.

А они и впрямь того стоили.

Там были черные и белые цапли, розовые колпицы, ибисы, аисты – то на охоте, то в гнезде с птенцами, то высоко в небе, то скользя над искрящейся водой: даже струящийся сквозь великолепные крылья свет художнику удалось показать, так велико было его искусство.

– Позвольте зайти к вам, хотя бы на полу разложить рисунки, чтобы вы могли их как следует рассмотреть, – попросил незнакомец. – Здесь такой ветер, прямо рвет всё из рук.

И правда – ураганный ветер вдруг налетел на избушку, и каждый порыв его словно хотел сказать что-то Бабе-Яге, но та не обращала внимания.

Курьи ноги послушно развернули избушку, и Баба-Яга зашла туда с незнакомцем, которого звали Джон Джеймз Одюбон.

– Что ж, приготовьте гостю чаю с печеньем, – рявкнула Баба-Яга коту, но тот ответил:

– У нас нету ни чая, ни печенья. – А пес зарычал.

– Не обращайте на него внимания, – сказала Баба-Яга. Пес очень обиделся.

– Света слишком мало, – заметил Одюбон. – Может, у вас есть еще лампа, чтобы рисунки получше разглядеть? Я бы очень хотел, чтоб вы оценили их по достоинству и позволили написать портрет вашей прекрасной дочери.

– Да, лампа есть, – радостно кивнула Баба-Яга.

– И еще, бабушка, уважьте меня, будьте так добры, – посадите куда-нибудь под замок этих пса и кота. Пес слишком у вас агрессивный, а на кошек у меня аллергия.

Баба-Яга отвела пса и кота в чулан и сама полезла туда же искать лампу.

– Вот поди ж ты, – бормотала старуха, – я ж ее сюда ставила, на самую верхнюю полку, чтоб не достать…

Одюбон захлопнул дверь и задвинул засов. Баба-Яга с котом и псом от удивления дар речи потеряли. А потом услышали свою прекрасную Пеликаничку:

– Пожалуйста, добрый господин, не забирайте меня из этого ясного мира!

Потом резкий хлопок, словно бы из пистолета, жуткие крики изумления и боли, а потом – тишина… Пес завыл, кот зашипел. Баба-Яга что есть мочи заколотила в дверь костлявыми кулаками и пятками, острыми, как лошадиные копыта, но дверь была старая и надежная, доски почти окаменели, и одолеть ее было нелегко. Пес бросался на дверь снова и снова, царапал ее, грыз и наконец отодрал щепку, за ней еще одну. Он и сам не знал, долго ли терзал дверь. У собак ведь нет понятия о времени. Вроде бы еще вчера он был щенком и цапал зубами носок Бабы-Яги, ковылявшей по комнате, ловил бабочек и радостно скалился, когда хозяйка сажала его полетать с собой по небу в ступе (пока он не перестал в нее помещаться). Вроде бы еще вчера у него была мягкая черная шерстка, нежные розовые лапки, а зубы такие белые… а может, это завтра, а?

Все-таки пес прогрыз в двери дыру, сквозь которую сумел протиснуться. И глазам его предстала такая жуть, что он ничего не понял. Только задрожал и завыл. Прекрасную Пеликаничку проткнули железными прутьями и поставили в красивую позу, словно живую – огромные крылья развернуты, шея изящно выгнута. Но жизнь из нее ушла, глаза стали тусклые, черные, страшные.

– Образец! – закричал кот у пса за спиной. – Он сделал из нашей сестры образец!

И псу на спину посыпались слезы Бабы-Яги, тяжелые, словно градины.

Пес выскочил за дверь. И помчался по лесу. Где-то впереди тоже бежал сломя голову человек, зажав подмышкой свои презренные карандаши и бумагу. Пес то и дело оступался и дважды падал, потому что ноги у него отвыкли от таких нагрузок, а сердце кровью обливалось с горя. Наконец он бросил тщетную погоню – злодей ушел уже слишком далеко. Посидев и отдышавшись немного, пес почуял все тот же ужасный запах – мучительной смерти. Совсем рядом оказался
Страница 6 из 16

брошенный бивак Одюбона, кострище еще теплилось. Вокруг было много спиленных деревьев, и на каждом пне – по яркой лесной птице… дрозды, жаворонки, дятлы, какие-то разноцветные узорчатые пичуги, пес даже имен их не знал. Тельца, проткнутые длинными костылями, стояли стоймя, нитки и проволока поднимали головки, крылья, хвосты. Еще ужаснее было смотреть на расчлененных птиц – у них для науки отрезали перья и лапы. Пес заскулил и бросился прочь. Долго ли, коротко ли бежал он, большое расстояние покрыл или не очень, но в конце концов вернулся к избушке на курьих ногах. Курьи ноги плакали, плакала Баба-Яга, и кот тоже плакал. Баба-Яга обнимала дочку, баюкала ее на коленях, и слезы-градины катились потоком на бурую грудь Пеликанички.

Утром кот сказал:

– Надо что-то делать.

– Сейчас опять пойду за ним и разорву на куски, – устало сказал пес.

– На кой черт нам сдался этот Одюбон, – вздохнул кот. – Что целиком, что по кускам. Нам нужна прекрасная наша сестричка Пеликаничка.

– Может, царевича Ивана позвать? – предложил пес.

– Только время попусту потеряете, – проворчала Баба-Яга. – Эвон теперь и царевна при нем, и дворец. Хоть бы вспомнил о нас когда, позвонил али написал, так ведь не дождешься. Никакого толку от него.

– Вот что, – объявил кот. – Посадим-ка мы нашу маленькую Пеликаничку в печку!

– Мою доченьку? В холодную печку?

– Зачем в холодную? – обиделся кот. – Разогреем градусов до, скажем, двухсот пятидесяти, ну и посадим… всего на полчасика.

– На полчасика? – спросил пес.

– Эта печка сто лет уж как не топилась, – сказала Баба-Яга.

Все-таки сделали они по совету кота – а что им еще оставалось?

Разогрели печку, чтобы тепло было, но не жарко, и осторожно положили туда Пеликаничку.

– Ох ты дитятко мое горемычное, – причитала Баба-Яга. – Бело личико не сожгите, красный клювик-то не сломайте.

И стали они ждать.

– Уже минуло полчаса? – то и дело спрашивал пес.

– Нет еще, – отвечал кот.

Наконец полчаса прошло, Баба-Яга открыла заслонку, и Пеликаничка, прекрасная как прежде, вышла оттуда и упала в их объятия. Живая.

После того случая Баба-Яга, как и прежде, летает по небу в своей ступе, управляя пестом. Только вместо помела возит с собой ту самую вторую лампу, которая освещает то, что люди не знают, не стремятся или не хотят знать. Если ей случается встретить человека, она спускается и светит лампой над ним – и тогда он видит, какие удивительные птицы и звери живут на земле, как бесценна их неповторимая таинственная красота, и понимает, что вредить им просто недопустимо, потому что они дороже старых замков или золотых каменьев, добытых из-под земли.

Правда, Бабе-Яге удается просветить всего несколько человек за день.

Однажды она осветила лампой семерых, но обычно ей попадается гораздо меньше народу.

Нужны тысячи лет, может, даже десятки тысяч, чтобы все увидели мир в этом свете.

Как-то вечером Баба-Яга вернулась домой, очень усталая, собрала свое маленькое семейство – пса, кота, Пеликаничку – и сказала:

– Касатики мои, у меня ведь силушка-то волшебная есть еще. Может, вы в человеческом обличье жить хотите? А то ведь думают, заколдованные вы. Хотите, я вас сейчас в людей превращу?

Кот и пес ей ответили, а Пеликаничка с того самого дня, как очнулась от смерти, немая стала. Пес и кот хором сказали:

– Нет!

***

Лет двадцать назад, исследуя для одной книги острова Флорида-Киз, я узнала, что Джон Джеймз Одюбон, известный орнитолог и художник, уничтожил огромное количество птиц. (А может, это всем давно известно?) Он без устали убивал просто из спортивного интереса, и мог бы истребить обитателей нескольких мангровых островов просто потому что… потому что, начав, уже трудно остановиться. Я всей душой желаю, чтобы кара истории настигла его. И Баба-Яга в этом смысле может оказаться очень полезной.

Некоторые лингвисты утверждают, что часть ее имени, «баба», происходит от слова «пеликан». А сам пеликан – яркий персонаж многих легенд. Вернувшись к гнезду и обнаружив, что птенцы мертвы, пеликан рвет себе грудь и оживляет их собственной кровью.

Баба-Яга – самое удивительное создание русского фольклора, ее поведение совершенно непредсказуемо. В этом рассказе она становится доброй, печальной и даже, наверное, трагической фигурой.

– Дж. У.

Джонатон Китс

Страсть

Перевод с английского Максима Немцова

Россия. «Снегурочка»

Помнят еще старожилы те времена, когда у этой страны была зима, и один год сменялся другим без помех. Выпадет первый снег – и люди бросают поля под паром, идут в лес дрова рубить. А там и дня не пройдет – ползут слухи: дескать, ее видали.

Нет, не знакомая – лично с нею никто не знался, то есть ни кума она им была, ни сватья. Но имя ей придумали еще во время оно и между собой ее так называли, как мужчины о девушках обычно говорят. Прозвали ее Страсть.

И всегда рассказывали одно. Выйдет крестьянин на росчисть, костерок себе разведет для тепла – вдруг чует: дунуло на него слегка из теней под буреломом. Потом видит: два глаза небесно-серые за ним смотрят. Так она всегда и появлялась – та девушка, которую они звали Страсть. Мужики давай ее подманивать наперебой, чтобы к нему одному поближе подошла, не к другим. А она всегда поодаль держится.

Не из скромности, ясно: сама-то в чем мать родила ходит, кожу только снежком припорошит, а то и просто ледком подернет. Да и не позаигрываешь с нею особо: городские-то барышни свои изъяны скрывают тем, что ухажеров своих стравливают, и те давай друг к другу придираться, а у Страсти никаких огрехов не наблюдалось. Из-за костерков своих они ее зовут, а она будто и не знает, как им на зов ответить.

Понимала ли, чего им от нее надобно? Всякий год эхом прежнего в ушах звучал. Она же, просыпаясь в первом снегу, припоминала не то, что было с ней прежней зимой, – помнила лишь тягу, что ни к чему ее так и не привела.

Как все началось, она видела – кто ж скажет, когда, – в дремучих лесах, где жила целую вечность. Такая же девушка – груди крутые, что снежные вершины под вьюгой волос, – рука об руку вышла с мужчиной на широкий луг, они обнялись и как бы слились под единой кожей. Потом – его слова, ее слезы. Трещина, дрожь. Они баюкали друг друга, словно были друг другу ранами.

Знай Страсть такое слово, чай, назвала бы любовью. А то и ненавистью, будь та ведома ей и приди ей это слово в голову, пока она смотрела, как пара пререкается. Но слов у нее не было, язык ей – не поводырь. А стало быть, она лишь баюкала онемелую свою плоть и грезила, каково это будет…

Что? Чувствовать? Желать? Как? Кто поистине одинок, даже если никогда не один? И потом, после, каждый год, под покровом зимы замирала она на самой кромке человечности. И мужчины манили ее переступить порог.

Всю зимнюю пору они умоляли ее, пока она не выходила наконец слишком близко к огню. И когда иней на ней тек струйками, с ним таяла и она – растекалась чистой водой. А потом холодная свора зимы бросалась за ней в погоню, текла вниз по реке сквозь запретную чащу, в неведомое. Из-под снега пробивался новый весенний родник. И труд начинался сызнова – круг сева и жатвы, что поглощал всех почти круглый год. Столько работы – надо же хлеба на стол. Праздным царь лишь одному крестьянину дозволял остаться – тому, кто
Страница 7 из 16

выманивал Страсть из-под сени леса. Такова была его награда за рвение, чтоб закончилась зима.

Каждый год мужчины все рьянее старались навязать Страсти ее судьбу. Пели ей, на скрипице или дудочке играли. Стоило лишь раз им увлечься ею – и больше не услышишь в кабаке от них сальностей про вьюгу ее волос, про груди эти крутые, что как снежные вершины. Каждый только о себе думал.

Однакож, чем сильней тужились они, тем упрямей она к ним не выходила. Царь же смотрел, как подданные его льстят и подкупают Страсть, лебезят перед нею даже больше, чем перед его величеством. Раньше-то зимою отдыхали, а теперь она стала докучливее сева – трудов много, а пожнешь что? Для всех, кроме того, кто подманивал Страсть и выводил ее, – еще девять месяцев потуг.

Гам стоял зимой такой, что ушам больно: всякий музыку играет, как умеет, пляшет, хлеб, мед и золото сулит. Страсти и не понять уже, в какую сторону смотреть, а уж кого в соблазнители себе выбрать – и подавно. Был год, когда повлеклась она к тому крестьянину, у кого рог трубил громче: приняла она, душа простая, рев этот за силу его желанья. В другую зиму пошла за тем, кто плясал так, что глаз не отвести: решила, дурочка, что эдак вот тонко он чувствует. А то была пора, когда склонилась она к тому, у кого товар лучше: понадеялась, бестолковщина, что это щедрость в нем говорит.

После она уже совсем забыла, чего желала отыскать среди людей. Зимою возвращалась – ежегодный обряд – и бушевала, ища побольше, получше… чего? Она уже не робела. Заваливала костры, хоронила селян под своими покровами снега. Люди звали ее жестокой – уже не дурочкой простодушной – и не понимали, отчего она стала так похожа на них.

Тот год зима растянулась – апрель, май, июнь, июль. К августу уже для тепла жгли дни календарей. Царь повелел: тому, кто низвергнет ее, никогда больше не придется работать. Но те, кто некогда глотки друг другу рвали, лишь бы ее подманить, теперь лишь упрашивали: только уйди. Рога и дудочки забросили, голоса слились в один: «Провались ты, Страсть! Пошла прочь! Уходи! Вон!»

Сентябрь, октябрь, ноябрь. Зима увела в другую зиму. Царские охотники расставляли на Страсть капканы. Стреляли наповал, а заряды лишь тонули в снегу. Декабрь, январь, февраль, март. Месяцы теряли смысл, годы – счет. Какие уж тут слова? Время отмерялось лишь мучительным наступленьем голода. Люди уже томились по смерти.

В конце концов у царя остался лишь сын – только его можно было отправить из дворца за дровами, разогреть царю кашку. Когда началась та нескончаемая зима, парнишка был еще молод и о Страсти слыхал только, что чудовище она ненасытное, жрет человеческую жизнь. Соображал, что ее нужно бояться – это зверь огромный, как все их царство, тело ее объемлет горы и долы; говорят, эта женщина мужей замораживает своим дыханьем. Отцу даже не пришлось его предупреждать, чтоб был осторожней.

Сапоги он надел из воловьей шкуры на меху, втрое шнуром подвязал их до бедра. Шапку и рукавицы ему стачали из той же шкуры, и сидели они так ладно, что в них и вздрогнуть было негде. А вот тулуп шубой был благородной: царю его завещал его отец, которому одеянье досталось по наследству от его отца, – традиция, говоря короче, уходила к тому поколению, после которого больше не осталось позолоты на листьях семейного древа. Но из чего был сделан тулуп этот, люди уже не помнили: из шкуры ли вымершего зверя – не дракона ли? – а то из самой земной коры. В тот день царь возложил это одеянье на своего сына.

Взяв топор и пилу, парнишка ушел в леса. Быть может – впервые за все свои шестнадцать лет остался один, если б, помстилось ему, не пара глаз, на него устремленных. Если взглянуть искоса – пасмурно-серых, но стоило посмотреть туда прямо, и они прояснились: два открытых зрака. На него смотрела девочка – он таких раньше и не видывал. Все маленькое тело заснежено, а волосы спутаны жестоким ненастьем, что изгалялось над всею ее наготой.

Сказать правду, парнишка не был особым храбрецом. Сжалься он над нею, спаси девушку от зимы, уведи под крышу – глядишь, судьба его постигла бы та же, кинься он на нее. А он подходил, ничего не желая: только подойти ближе.

Холоднее, холоднее, все холодней. Он протянул к ней руку. Снежная шуба ее была мягка, как мех. Он смахнул снег, и пока тот падал, ее голые руки встретились с плечами царского сына – снять и его оболочку.

Говорят, последним замерзающее тело чувствует всепроникающий жар. Девушка все ближе – вот изморозь уж тает у нее на грудях и бедрах, на шее напряженной, на пределе живота, – и все больше одеяний он отпускает от себя. После чего Страсть, люди бают, увела его прочь.

Зима ужалась до весны, опрометью накинулась на лето. Царь отправился искать сына. А нашел на опушке лишь тулуп, что его мальчик надевал. Ни крови на нем не было от зубов зверя. Ни косточки не осталось – и похоронить нечего. Жизнь шла своим чередом.

В тот год зима не пришла. Ни один крестьянин не видел больше Страсть. Работали весь декабрь, словом перекинуться некогда, столь неуклонно рожала земля. Процветание – отдыхать-то когда? Еще год миновал, два и три года, четыре. Погода не отступала, полям не выпадало отоспаться под снежным одеялом. Так все и шло, рабочие руки не знали покоя.

Паши да сей да жни да паши да сей да жни да паши. Редко-редко мерный этот шаг сбивался на час от раскатов далекой бури. Царь, у себя во дворце запершись, верил: это горние боги оплакивают с ним вместе потерю сына. А крестьяне знали: то почва лесная взбрыкивает, а вовсе не буря. То Страсть с любимым своим борется – с тем пареньком, что увлекся ею до того, что ощутила она себя люто – да полно, может ли быть такое? – человечицей.

***

Не могу сказать, когда впервые услышал о русской «снежной деве» – Снегурочке, – или кто мне рассказал эту сказку. Больше того, с тех пор мне ни разу не попадалось ничего похожего на ту версию, которую я запомнил. Надо полагать, ошибка где-то у меня в памяти: вероятно, той версии вовсе не существует. «Страсть» я написал, чтобы сохранить ту Снегурочку, что осталась со мной, пусть она и плод моего воображения.

У фольклора много слоев. Каждое изложение какого-нибудь сюжета – редакция, подогнанная под конкретные время и место. Мне хотелось бы верить, что процесс этот нескончаем – даже в обществе, которое отнесло прочь от традиции спонтанного рассказывания сказок, и оно теперь больше ценит письмо и запись. За прошедшие полтора века поставлены балет, опера и два фильма на основе русской сказки о снежной деве, а это знак того, что Снегурочка по меньшей мере выжила при переходе к носителям для записи. Она очень жива, и если даже при каждом появлении – включая и мою историю – иная, это как-то неуловимо ей к изменчивому лицу.

– Дж. К.

Людмила Петрушевская

Где я была

Россия. «Иван-Царевич»

Как забыть это ощущение удара, когда от тебя уходит жизнь, счастье, любовь, думала женщина Юля, наблюдая в гостях, как ее муж сел и присох около почти ребенка, все взрослые, а эта почти ребенок. А потом он поднял ее и пошел с ней танцевать, а по дороге сказал своей сидящей Юле, показав глазами на девушку: «Гляди, какое чудо вымахало, я ее видел в шестом классе», – и радостно засмеялся. Дочка хозяев, действительно. Живет здесь. Как забыть, думала Юля на обратном пути в вагоне
Страница 8 из 16

метро, когда пьяноватый муж (слуховой аппарат под видом очков) важно начал читать скомканную газету и вдруг смежил усталые глазенки под ярким светом. Ехали, приехали. Он сел с той же газетой в туалете и, видимо, заснул, пришлось его будить стуком, все было мелко, постыдно, а что в быту не постыдно, думала Юля. Муж храпел в кровати, как всегда когда выпьет. «Господи, – думала Юля, – ведь ушла жизнь, я старуха никому не нужная, за сорок с гаком, пропала моя судьба».

Утром Юля в одиночестве приготовила семейный завтрак и вдруг сообразила, что надо пойти куда-нибудь. Куда – в кино, на выставку, даже рискнуть в театр. Главное, с кем, одной идти как-то неловко. Юля обзвонила своих подруг, одна сидела обмотавшись теплым платком, болезнь называлась «праздник, который всегда с тобой», почки. Недолго поговорили. У другой никто не брал трубку, видимо, отключила телефон, третья собиралась уходить, стояла на пороге, заболела какая-то очередная престарелая родня. Эта подруга была одинокая, но всегда веселая, бодрая, святая. Мы не такие.

Можно было начать убираться, начальница на работе говорила: «Когда мне было плохо, вот когда диагноз поставили как у сестры, сразу после ее смерти, я пришла домой и взяла и стала мыть пол». Далее следовала история чудесной ошибки в диагнозе. А идея была такая: не сдаваться! Чистые полы!

Стирка, посуда, все раскидано после вчерашних сборов на этот противный день рождения у институтской подруги мужа. Убраться и потом думать, что никто ничего не делает, все одна только она. Муж встанет расспавшийся после вчерашнего, будет смотреть на домашних неохотно, брюзжать, орать, вспоминать волшебное видение, дочь хозяев, а как же. Уйдет до ночи. Надо скрыться, скрыться куда-нибудь. Пусть сами раз в жизни. Больше нет сил.

И тут Юля вспомнила, а не поехать ли в то единственное место, где никогда не удивятся, примут и напоят чаем и выслушают, и даже постелят переночевать – то есть не поехать ли к старой дачной хозяйке, у которой жили много лет подряд, еще когда Настя была маленькая, а они с мужем Сережей надеялись на лучшее будущее. Эта дачная хозяйка была для Юли очень дорогим воспоминанием, при всех сложных отношениях с собственной матерью Юля привязалась к совершенно посторонней старушке, трогательному и мудрому существу. Она казалась Юле даже красивой, доброй и по-детски хитрой. Хотя эта баба Аня с собственной дочерью, в свою очередь, жила много лет в разводе, если можно так выразиться, – та не ездила к матери, гуляла на полную катушку, зато оставила бабке в наследство малолетнюю Маринку, забитое черноволосое существо, боящееся чужих людей.

Вот! Когда ты всеми заброшен, позаботься о других, посторонних, и тепло ляжет тебе на сердце, чужая благодарность даст смысл жизни. Главное, что будет тихая пристань! Вот оно! Вот что мы ищем у друзей!

Юля, вдохновленная, усмехнулась сама себе, быстро все прибрала, стараясь не разбудить домашних, и пошла рыться, искать мешок со старыми Настиными вещичками, которые специально собирала для бабы Ани, помня, что у старушки внучка растет безо всякой внешней помощи.

Юля нашла даже и кое-что для самой бабы Ани, теплую кофту, и через два часа уже бежала по привокзальной площади, едва не попав под машину (вот было бы происшествие, лежать мертвой, хотя и решение всех проблем, уход никому не нужного человека, все бы освободились, подумала Юля и даже на секунду оторопела, задержалась над этой мыслью), – и тут же, как по волшебству, она уже сходила с электрички на знакомой загородной станции и, таща на себе походный рюкзак, продвигалась знакомой улочкой от станции на окраину поселка, в сторону речки.

Воскресным октябрьским днем тут было пусто, светло, ветви уже оголились, воздух попахивал дымком, баней, несло молодым вином от палого листа, печальным уютом чужой жизни за заборами и немного почему-то кладбищем, в окнах уже теплились огни, хотя еще не стемнело. Тоска, простор, белые небеса, счастье прошлых лет, когда они с Сережей были молодые, когда являлись друзья сюда на дачу, все веселились, пили, жарили шашлыки над оврагом и т. д. Помогали бабе Ане, поскольку в ее большом доме вечно что-то текло, проваливалось, требовало молотка. В те годы можно было оставить бабе Ане на вечерок маленькую Настю, они подружились с молчаливой Маринкой. Баба Аня их укладывала спать, а Юля с Сережей ехали в город на чей-то день рождения, пили и пели до утра и могли вернуться только назавтра к вечеру, дочка была под присмотром, а баба Аня говорила – и в отпуск езжай те, я разве не пригляжу. И в отпуск поехали на две недели, на юг одни с Сережей. А бабе Ане тоже было хорошо, ей оставили деньги и продукты. Правда, когда вернулись, дочка Настя в тот же вечер от счастья тяжело заболела и лежала те же самые две недели. Весь отдых был забыт, и загар смылся, Юля не спала десять ночей, Настя чуть не помирала. Все на свете пребывает в равновесии, говорила себе Юля, идя с рюкзаком, говорила чуть ли не вслух.

Тропинка пружинила, тут почва сырая глина, так, теперь улица разветвляется, нам надо левей, мимо забора врачей. Так прозывались их соседи, действительно, муж работал в санэпиднадзоре, и они по субботам выкачивали выгребную яму и поливали накопившимся добром свой сад, якобы преследуя экологически чистые цели (на самом деле чтобы не нанимать машину), и по окрестностям плыл смрад, какой всегда несется от натуральных органических удобрений. Такой же гнилой ветерок веял и сейчас (вот откуда запах кладбища).

Баба Аня в свое время смеялась над такой агрономией, она-то была специалист по зерну, работала в каком-то НИИ, даже ездила в командировки, и только выйдя на пенсию, тут, на природе, окрестьянилась, вернулась к языку нижегородских предков, клубнику упорно называла «глупнига» (второй вариант «виктория»), носила платок на голове и резиновые опорки на ногах, мочилась под кусты (вот это и удобрение!), и все у нее произрастало как от волшебного слова, само по себе. В сельской местности она поселилась давно, оставив городскую квартиру дочери, якобы чтобы ей не мешать (на самом деле это была гражданская война с разрухой для обеих сторон, чем всегда кончается гражданская война).

Юля успешно продвигалась по заросшей тропе, среди поредевшего черного бурьяна, тут вроде бы уже давно не ходили? Затем она сняла с калитки поржавевшее кольцо, употребляемое вместо щеколды, отогнала от забора отсыревшую калитку и радостно замахала в сторону дома, увидев, что занавеска на окне дрогнула.

Баба Аня дома! Она увидела Юлю и, наверно, обрадовалась, старушка всегда любила их семью.

Постучав в незапирающуюся дверь, Юля миновала холодные сени и бабахнула кулаком по холстине, которой баба Аня обшила вход в свои покои.

– Иду-иду, – отвечал глухой голосок бабы Ани.

Юля вошла в тепло, в запахи чужого дома, и сразу повеселела от этого милого духа.

– Ну здравствуйте, Бабаня! – воскликнула она чуть ли не со слезами. Приют, ночлег, тихая пристань встречала ее. Бабаня стала еще меньше ростом, ссохлась, глаза, однако, сияли в темноте.

– Я вам не помешала? – довольно спросила Юля. – Я вашей Мариночке привезла Настенькины вещи, колготки, рейтузики, пальтишко.

– Мариночки нет уже, – живо откликнулась Бабаня, – всё, нету больше у меня.

Юля, продолжая улыбаться,
Страница 9 из 16

ужаснулась. Холод прошел по спине.

– Иди, иди, – сказала Бабаня довольно ясно, – иди отсюда, Юля, уходи. Не нужно мне.

– Я вам тут привезла всего, накупила, колбасы, молока, сырку.

– Ну и забирай все. Не нужно. Забирай и уходи, Юля.

Бабаня говорила как всегда, тонким, приятным голоском, была в своем уме, но слова у нее были немыслимые.

– Что-то случилось, Бабаня?

– Да все нормально. Все нормально происходит. Иди отсюда.

Бабаня не могла так говорить! Юля стояла испуганная и оскорбленная и не верила своим ушам.

– Я чем-то обидела вас, Бабаня? Я не приезжала долго, да. Я-то вас все время помню, но жизнь…

– Жизнь и есть жизнь, – туманно сказала Бабаня. – Смерть смерть.

– Времени все нет…

– А у меня времени вагон, так что иди своей дорогой, Юля.

– Но я вам все оставлю тогда… Выложу… Чтобы обратно не тащить, Бабаня.

(Господи, что же стряслось?)

– И зачем, и зачем, – ясным, скандальным голосом спросила как бы себя Бабаня. – Мне ничего уже не надо. Всё. Я похоронена. Всё. Что мне надо? Крест на могилу.

– Что случилось, вы можете мне сказать? – надрывалась Юля.

Дом был теплый, и в коридоре, где разговаривали Юля и Бабаня, на полу лежали, как всегда, распластанные картонные ящики для чистоты. Дверь в комнатку Бабани стояла настежь, там позванивало, как комарик, радио, там были видны через оконные стекла деревья. Все осталось таким, как было всегда. А Бабаня сошла, видать, с ума.

Случилось самое страшное, что может быть с живым человеком.

– Ну я и говорю тебе, я умерла.

– Давно? – машинально спросила Юля.

– Ну уж две недели как.

Ужас, ужас. Бедная Бабаня.

– Бабаня, а где девочка? Мариночка?

– Ну я не знаю, ее на похороны не водили, Света не забрала ее к себе, я надеюсь. Света была плохая, совсем нехорошая, то ли она продала уже квартиру, короче, оборвалась вся. На ногах болячки, трофические язвы, что ли, газетами обмотаны. Меня хоронил Дима. Она так болталась, рядом. Он ее шугал, Дима.

– Дима?

– Ну вот которого она бросила с Мариночкой годовалой, а сама ушла. Год Мариночке был. Дима, Дима. Он тогда Мариночку сдал в Дом ребенка. Я забирала-то, не помнишь. Али я не рассказывала?

– Что-то помню.

– Или не рассказывала… Много вас тут ходит. Живут, уезжают, ни письма, ни весточки. Умирала одна. Упала тут. Марина была в школе.

– Вот я приехала же!

– Дима меня хоронил, но просто сжег, а вазу эту еще оттуда не взял. Меня не похоронили. Я приехала сюда. Пока что я тут временно. Света совсем плохая, бомж, бомж. Она даже не соображает, что может жить тут, Дима ее пугнул из зала крематория, когда она начала свои ноги заново в газеты обертывать. В больницу в морг ко мне она как-то дорожку нашла. А из автобуса ступила, сукровица потекла, вид нехороший. Нашла газеты в урне. Света, я же знаю, надеялась, думала выпить на поминках. Дима ее как-то разыскал, но не знал, что она уже такая. Но я здесь недолго пробуду, до сорокового дня. Потом уже-то все, прощайте с Богом. Ну все, Юля, уходи.

– Бабаня! Это все у вас усталость. Вы отдохните! Ну хотите, я с вами поживу? Мариночку найду. Она когда пропала?

– Марина пропала? Нет, ты что. Когда я брякнулась, я сначала ничего не помнила, а потом уже, когда меня стали увозить, я видела только Диму. А где Марина была? И из морга он меня забирал.

– Дима, а как его фамилия?

– Мне неизвестно, – пробормотала себе под нос Бабаня. – Что ли Федосьев. Как у Мариночки фамилия. Она Федосьева. Дай Бог ему здоровья, батюшку привел на похороны. Никого больше не было, их двое, никому не сообщили, а кому сообщать, он не ведает. Свете сообщил и прогнал навеки. Вот все жду, она придет. Небось помирает.

– Мне не сообщили, – внезапно сказала Юля.

– А кто ты? Юля, ты дачница много времени назад. Ты уже сколь лет как пропала, пять лет.

Марине-то уже двенадцать! Только бы она не пришла, только бы не пришла!

Пять лет, вот это да! Уже Насте пятнадцать. Подросток. Уже пять лет они не снимают дачу! У той Настиной бабушки дом в городе Славянске на Кубани. Ледяная река. Девочка возвращается оттуда совершенно чужая, дикая, курящая. Уже очевидно женщина.

– Простите меня, Бабаня!

– Бог простит, он всех прощает. Иди отсюда, не задерживайся. И тряпье забирай. Сюда уже ходят нехорошие люди. Я всем открываю. Я уже никто.

– Это не тряпье, это хорошие вещи на ребенка. Шерстяные колготки, пальто, майки.

Юля говорила, убеждая Бабаню, что все нормально, что это просто каприз больной души, брошенной всеми души, как и в Юлином случае.

– Бабаня, а я-то к вам ехала как к последнему приюту на земле.

– Такого приюта на земле нету ни у кого. Каждый сам себе последний приют.

– Думала, что вы-то меня не погоните, примете. Думала переночевать у вас.

– Нельзя, ты что, Юля, я тебе говорю. Нельзя, меня нету.

– Еду привезла, поешьте.

– Потом съешь. Иди отсюда.

– Там холодно… Небо такое здесь, воздух… Бабаня! Я так к вам ехала!

Бабаня твердо ответила:

– Я беспокоюсь о Марине. Очень беспокоюсь, где она.

– Я поняла уже, поняла. Я разыщу ее.

– Света сюда идет, погибла, но еще жива. Если бы она умерла, то была бы здесь. Но я никого не хочу видеть, поняли? Оставьте меня в покое! Где Марина? Я не хочу ее видеть! Не желаю, ясно?

Бабаня явно заговаривалась. Хочу – не хочу. Стояла твердо, загораживая узким тельцем коридор.

Юля представила себе обратный путь с тяжелым рюкзаком, с этим хлебом, свертками, литром молока…

– Бабаня, можно я сяду у вас? Ноги болят. Что-то так ноги мои болят.

– Я еще раз говорю, иди с Богом! Уноси свои ноги покуда целы!

Юля пошла мимо нее как мимо пустого места в комнату и села на стул.

От соседей в открытую форточку еще сильней понесло смрадом.

Комната выглядела брошенной. На кровати лежал завернутый тюфяк. Этого никогда не случалось у аккуратной Бабани. Кровать она всегда стелила тщательно, водружала подушку уголком под кружевной накидкой. И этот проклятый запах!

– Поставьте чайник, Бабаня, пожалуйста.

– Да нет чайника, люди пришли унесли все! – все тем же хрустальным голоском отвечала из коридора Бабаня.

– А вода-то, вода-то есть?

– И, давно уже нету, вода только в колодце, а я не выхожу-то, – прозвучало в коридоре.

– Я сбегаю за водой? – предложила из комнаты Юля. – Вы давно чаю не пили?

– Я две недели с лишним как умерла.

– Ведро есть?

– И ведро унесли.

Юля собралась с духом, встала и потопала на кухню, и нашла там полнейшее запустение. Шкафчик был раскрыт настежь, на полу лежали битые стекла, валялась на боку мятая алюминиевая кастрюлька (в ней Бабаня варила кашу). Посреди стояла пустая жестяная банка, трехлитровая, из-под консервированной фасоли. Ее когда-то привез для какого-то праздника Сережа, не открыли, обошлись печеной картошкой, банку отдали Бабане на прокорм, уезжая осенью.

Юля взяла в руки банку.

– И забирай все свое!

– Куда я это поволоку за водой.

– Бери, бери! Сумочку возьми!

Юля послушно повесила через плечо сумку и пошла с банкой вон, на улицу к колодцу. Бабаня волокла следом за ней рюкзак, но наружу, в сени, почему-то не вышла, осталась за дверью.

Юлю встретил на пороге холод, свежий ветер повеял, везде был черный бурьян, качающий сухими семенами, полное запустение покинутого участка. Она поплелась к оврагу, где был ближний колодец. Всем давно провели водопровод, только сюда, к Бабане,
Страница 10 из 16

его не дотянули, у такой хозяюшки не бывает средств.

Кругом в овраге лежал старый мусор, почти свал ка, а на борове у колодца не оказалось ведра, была только намотана ржавая капроновая веревочка. Ведро скоммуниздили, как выражалась Бабаня.

Тут закружилась голова, и кругом все стало отчетливо, ослепительно белым – но только на мгновение. Так и не потеряв сознания, Юля нашла здоровенный кривой гвоздь, вытащила из земли обломок кирпича. Пробила в борту банки дыру, причем ранила указательный палец левой руки, высосала кровушку из ранки, нашла на склоне оврага свежий листик подорожника, приложила его к ссадине, потом кое-как привязала веревочку к банке, запустила ворот. Зачерпнула, подняла свое импровизированное ведрышко, развязала веревку на ледяной банке и потащила двумя руками подальше от себя, чтобы не замочиться, причем несла полную, помня только о Бабане, у которой в доме не было ни капли воды. Пошла наверх, вон из оврага. Путь был глинистый, тяжелый, с непривычки болели ноги, скорей даже онемели. Наверху Юля поставила банку на тропу и огляделась.

Забор у Бабани был реденький, из досточек, и дом отсюда, сверху, просматривался прекрасно. Занавесок на окнах уже не было! Юля почувствовала леденящий страх, темный страх здорового человека перед сумасшествием, которое может сорвать занавески с четырех окон за семь-восемь минут.

Несмотря на это, Бабаню надо было накормить и хотя бы напоить. Вызвать врачей. Запереть дом. Найти как-нибудь Марину, Свету или Диму Федосьева. Кому тут жить, Свете беспризорной, наследнице, которая прогудит дом во мгновение ока, или тоже бездомной Мариночке, это не нам решать. Мариночку надо взять! Вот так. Такой теперь план жизни, раз уж ввязалась. Тебе хотелось уйти, вот и ушла от своей жизни и попала в чужую. Нигде не пусто, всюду эти одинокие. Сережа и Настя будут против. Сережа промолчит, Настя скажет, еще новости, ты, мама, вообще куку. Юлина мать поднимет по телефону большую волну.

Юля стояла, тяжело размышляя, понимая, что надо идти, но ноги как налились чугуном и не хотели слушаться, не хотели нести на себе три литра ледяной воды в разграбленный дом к сумасшедшей старухе, к новым тяготам жизни. Резкий ветер подул на горку, где стояла, окаменев, домашняя женщина Юля, стояла как бездомная, нищая, с единственным имуществом у ног, трехлитровой жестяной банкой воды. Резкий ветер подул, загремели черные скелеты деревьев, нарастал далекий шум, и явился арбузный запах зимы. Было холодно, зябко, явственно темнело, тут же захотелось перенестись домой, к теплому, пьяноватому Сереже, к живой Насте, которая уже проснулась, лежит в халате и ночной рубашке смотрит телевизор, ест чипсы, пьет кока-колу и названивает друзьям. Сережа сейчас уйдет к школьному дружку. Там они выпьют. Воскресная программа, пускай. В чистом, теплом обыкновенном доме. Без проблем.

Юля взяла банку обеими руками и понесла ее вниз, к Бабане, но не удержалась и поехала по глине, расплескав половину воды на себя. О господи! Ноги болели уже довольно сильно.

Но дверь у Бабани оказалась запертой, и никто не открыл Юле, хотя она била даже больными ногами и кричала как оглашенная.

Кто-то над ней явственно, очень быстро пробормотал: «Кричит».

Однако Юля знала другой путь, по приставной лестнице на чердак, и оттуда через проем, по вырубкам в стене, можно спуститься на терраску, так они не раз влезали ночью в дом, если не могли найти ключей, они с Сережей.

Банку Юля оставила у дверей.

Там, в доме, сидела обезумевшая Бабаня, без воды, да и еду она бы не смогла добыть из застегнутого рюкзака с такими-то умственными данными. Что же происходит с человеком, как он теряет все – умное, доброе, прекрасное существо становится опасливой глупой зверушкой…

Юля с трудом достала тяжеленную лестницу из-под дома, установила ее, полезла по трухлявым перекладинам, рухнула с третьей, совсем разбила ноги (сломала?). Со стоном поднялась, все-таки влезла на крышу, ведь умудрилась и руки повредить, и бока болели, голова, на один момент даже открылось опять какое-то далекое белое пространство (бред, но он быстро прошел) – затем она еле проволоклась по пыльному чердаку и спустилась на веранду, тяжелейший путь. Дверь с веранды в дом оказалась закрытой тоже. Видимо, с той стороны предусмотрительная Бабаня наладила крючок, боясь воров.

Хорошо. Юля заплакала и забарабанила кулаком в дверь, крича:

– Анна Сергеевна! Але! Это я, Юля! Юля! Пустите меня!

Постояв и послушав в мертвой тишине (только где-то как бы посыпалось что-то, как земля, струйкой), Юля сказала:

– Хорошо, я ухожу, вода у вас под дверью в банке. Хлеб и сыр в большом клапане рюкзака впереди. И колбаса там же.

Обратный путь по зарубкам вверх был еще тяжелей, руки не слушались, цепляясь за зарубки, а спускалась Юля уже в полубреду, неизвестно как миновав сгнившую перекладину… Белый свет сверкал сквозь сумерки, белые пространства обморока. Добравшись до станции, она села на ледяную скамью. Было дико холодно, ноги закаменели и болели как раздавленные. Поезд долго не приходил. Юля легла скрючившись. Все электрички проскакивали мимо, на платформе не было ни единого человека. Уже капитально стемнело.

И тут Юля проснулась на каком-то ложе. Опять открылось (вот оно!) бескрайнее белое пространство, как снега кругом. Юля застонала и перевела взгляд к горизонту. Там оказалось окно, наполовину заслоненное голубой шторой. В окне стояла ночь, и сияли далекие фонари. Юля лежала в огромной темной комнате с белыми стенами под одеялом, как под грудой развалин. Правая рука не поднималась, придавленная каким-то грузом. Юля подняла левую руку и стала разглядывать ее. Рука была бледная до прозрачности. На указательном пальце темнела большая ссадина. Это она хватила по пальцу кирпичом, когда пробивала банку гвоздем там, у дома Бабани. Но ссадина уже почти что зажила.

– Где я была? – произнесла Юля громко. – Эй! Але! Бабаня! А-аа!

Она попыталась приподняться. Но эффект был нулевой. Страшно болели ноги, вот это уж действительно. И резало в низу живота.

Никого не было.

Все-таки она приподнялась, опершись на правую руку, и осмотрелась.

Это была кровать, и от нее вниз отходила полупрозрачная трубочка.

Катетер! Ей вставили катетер! Как умиравшей бабушке когда-то в больнице. Это и есть больница. Рядом стояла еще кровать с какой-то неподвижной грудой белого.

– Але! Ой! Ура! Спасите! – закричала Юля. – Бабаню спасите! Марину Федосьеву!

Груда белого на соседней кровати зашевелилась. Вошла заспанная медсестра в белом халате.

– Вы что орете, тише, – приговаривала она на ходу. – Тише. Перебудите всех.

– Где это? – плакала Юля. – Дайте встать! Марина Федосьева, ищите ее. Мне надо встать!

– Встанете, встанете, больная. Раз вы… раз вы пришли в сознание, тогда…

Она ушла и вернулась со шприцом. Пока делали укол, Юля мучительно вспоминала.

– Что со мной, сестра, прошу вас.

– Что с вами, переломы ног, руки, малого таза. Лежите уж. Завтра муж придет, дочь придет, мама, всё расскажут. Сотрясение мозга. Очнулась – уже хорошо. А то они всё ходят, всё сидят бестолку. Ноги чувствуют?

– Болят.

– И хорошо.

– А где, где? Что произошло?

– Под машину вы попали, не помните? Спите, спите, под машину попали.

Юля изумилась, охнула, и тут ее
Страница 11 из 16

накрыло, и она опять пыталась достучаться до Бабани, все хотела напоить ее. Был сумрачный октябрьский вечер, стеклышки на террасе дребезжали от ветра, болели усталые ноги и разбитая рука, но Бабаня не желала, видимо, ее принимать. А потом с той стороны стекла появились хмурые, жалкие, залитые слезами лица родных – мамы, Сережи и Насти. И Юля все им пыталась сообщить, чтобы поискали Марину Федосьеву Дмитриевну, Дмитриевну Бабаню, что-то так. Ищите, ищите, говорила она, не плачьте, я тут.

***

В начале множества русских народных сказок герой или героиня отправляется на поиски возлюбленной, возлюбленного или драгоценного предмета, потерянного или же украденного. Странствие заводит их в удивительные дальние края, где они встречаются со старой ведьмой, живущей в деревянной избушке. В обмен на помощь ведьма взимает дань – волшебное что-то, вроде живой воды, которую странник с немалым риском для жизни добывает.

Героиня «Где я была» – немолодая женщина, измученная домашними делами. Самая большая потеря для нее – истраченная впустую жизнь. Ее странствие – однодневная поездка в деревню за советом и утешением; ведьма в избушке – ее бывшая квартирная хозяйка, живущая на ветхой даче. Дань героини ведьме – канистра обычной воды из соседнего колодца. Удивительный дальний край вообще-то – царство мертвых, в него героиня попадает, лишившись сознания. А возвращается она не с утраченным сокровищем, а с информацией, которая то ли спасет жизнь ребенку, то ли нет.

Петрушевская маскирует привычные элементы сказочного сюжета реалистическими деталями и личными портретами: обнищавшая российская глубинка, унылый осенний пейзаж, спивающаяся мать-одиночка и ее несчастное дитя. Петрушевская предлагает читателю решать, не примстилось ли героине все ее странствие – и какой из двух миров в этой истории реальнее.

Рассказ этот уходит корнями в несколько славянских народных сказок, но прежде всего в нем видны мотивы сказки про Ивана Царевича. Этот третий – младший – царский сын появляется во многих русских сказках, где его возвращают с того света. Ну и призраком в этой истории, само собой, выступает фигура Бабы-Яги – ведьмы, живущей в избушке на курьих ножках на лесной опушке: ей, к тому же, нравится питаться маленькими детьми, но от них она не толстеет.

– Анна Саммерз, переводчица рассказа на английский.

Пер. с англ. М. Н.

Алисса Наттинг

Брат и птица

Перевод с английского Анны Веденичевой

Германия. «Сказка про можжевельник» братьев Гримм

Мать у Марлен без конца убиралась – несколько тонких сеток на волосах, глаза вечно воспаленные от неусыпных поисков грязи, древний длинношеий пылесос у ноги, будто некий дополнительный орган, аппарат для диализа или другой жизненно важной процедуры. Марлен уже не помнила, какие у матери руки, потому что они всегда скрывались под толстыми желтыми перчатками и с годами стали напоминать протезы. Чтобы не спугнуть пыль, мать кралась на цыпочках от одного домашнего дела к другому, согнувшись, прищурившись, высоко поднимая колени. Какая ужасная тень была на стене! Маленькая Марлен дрожала в кровати, глядя, как жуткий сутулый контур приближается к ней по коридору, а резиновые перчатки – будто огромные когти. Страх был такой сильный и удушливый, что Марлен вздыхала с облегчением, когда мать наконец появлялась в дверях ее спальни. Останавливалась, принюхивалась.

– Хорошие девочки давно уже спят! – раздавался ее шепот, и Марлен удивлялась – зачем она вообще говорит это вслух?

Отец был посимпатичнее – как медведь, безучастный ко всему. Малышами Марлен с братом обожали гладить густые черные завитки у него на груди, на спине, и ездить на нем верхом, будто на звере. Отец послушно вставал на четвереньки и шагал по двору, уступая их желанию поиграть во что-то страшное. «Я вас съем!» – рычал он в конце концов, и щеки у них загорались поросячьим румянцем.

Только отец всегда прекращал игру, если они подходили к можжевельнику – самому интересному и загадочному в их большом дворе. Ствол его посередине делился надвое, и ветви росли навстречу разным судьбам. В детстве Марлен с братом всегда искали границу: на сколько можно приблизиться к дереву, чтобы папа не ушел, сетуя на усталость или «старость»?

«Там погребен пепел от мертвого тела», – объяснял Марлен брат. Это он говорил о своей родной матери, первой жене их отца – урну с ее прахом зарыли под деревом. Временами Марлен подсматривала, как мать поливает можжевельник отбеливателем, пинает ствол и топчется на могиле предшественницы в каком-то странном танце. Иногда, спускаясь в подвал, она брала большой топор и нежно ворковала над ним, словно над младенцем, качая на обтянутых желтой резиной руках и любуясь своим отражением в чистом зеркальном лезвии.

Приемного сына она ненавидела еще больше того можжевельника. Била мальчика часто, но с оглядкой – не по лицу, а по телу, – своей тяжелой библией, скалкой и всякой деревянной утварью. «Я тебя очищу от греха, – пыхтела она, потея, – ты не от меня рожден, нечестивый». В ее представлении о религии имелись весьма любопытные постулаты – мать давно бросила ходить на мессу, объясняя, что уборка и очищение собственного дома равносильны молитве.

Марлен мечтала жить подальше от матери, чтобы дом принадлежал только ей с братом. Ну и папа пусть приходит, когда хочет, этакий мохнатый спутник.

С годами Марлен все больше любила брата. Когда ей исполнилось двенадцать, а ему шестнадцать, от одной мысли о нем ей делалось хорошо и спокойно, словно после сытного ужина.

Когда мать ложилась спать, Марлен частенько пробиралась в комнату брата, и они валялись на кровати, слушая музыку. В каждой песне брат выбирал одну строчку и пел, а Марлен нравилось угадывать, какую он выберет: если угадаешь – значит любишь по-настоящему. Марлен смотрела на губы брата, и голос его дрожал в воздухе, как струна. «Птица – к луне улетай поживей». Пластинка заменяла ей песочные часы, а игла проигрывателя – песок. Так Марлен следила за временем. Когда игла начинала скрежетать по пустому, Марлен ставила ее на место и тихонько шла к себе.

Однажды Марлен с братом незаметно уснули. Проснулись одновременно – над ними стояла мать с тяжелой библией в руках. Левый глаз у нее был ярко-красный от лопнувшего сосуда.

Брат приподнял голову.

– Мама, – испуганно сказал он. – Мама, у тебя такое сердитое лицо…

– Грязь! Сплошная грязь! – Мать уперла в них дрожащий резиновый палец. Розовые бигуди из поролона под сеткой для волос казались вздувшимся воспаленным мозгом.

Марлен хотела обвиться вокруг брата всем телом, но ее тут же сбросили с кровати, и библия обрушилась на него. Казалось, избиение никогда не кончится, но когда мать все-таки угомонилась, на нее вдруг накатила новая волна ярости – как от заклинания. Мать навалилась всей своей тяжестью брату на грудь, накрыла ему лицо подушкой и придавила библией.

– Грязь, грязь! – шипела она. Брат забился в конвульсиях, сбивая ногами простыни в комок, но мать не отпускала его, пока он не затих. Тогда она выпрямилась и улыбнулась солнцу в окне.

– Сними носки, – велела Марлен мать.

Сама она была совсем голая, в одном фартуке. Дочери она тоже приказала раздеться и на голое тело надеть
Страница 12 из 16

только халат и желтые резиновые перчатки. Марлен плакала, а мать смотрела на тело брата с какой-то странной благодарностью, будто на подарочную корзину с фруктами.

– Бери за ноги, – приказала она Марлен. Вдвоем они стащили тело в подвал. Когда шли мимо печи, Марлен затошнило, но мать пошла дальше, к раковине для стирки в левом углу.

Она сунула Марлен мешок для мусора, и та дрожащими руками открыла его.

– Славься, Мария, – начала мать. Четки хвостом свисали с ручки топора.

Лезвие вонзилось в тело с громким «тяп», и плоские ягодицы матери резко напряглись. Такое зрелище вогнало Марлен в кататонию – она даже моргать перестала, а сбившаяся с пути кровь усеяла точками белки ее глаз.

Разрубленное тело они разложили в двенадцать пакетов и засунули их подальше в глубокий морозильник тут же, в подвале. Мать велела Марлен хорошенько вымыться под душем, и, поднимаясь по лестнице, девочка заметила оставшийся у раковины обрубок братнина мяса. Дважды замирала она, думая, что он шевелится, – и плакала, обнаружив свою ошибку.

Отец пришел домой к обильному ужину – жаркое, вымоченное в уксусе и приправленное сухими можжевеловыми ягодами под соусом с крошками имбирного печенья и медового пирога. Ел он от души, и черные завитки у воротника и манжет рубашки завивались в ароматных парах ужина. Тарелка почти опустела, когда отец спросил, где брат.

Марлен перевела взгляд на библию, стоявшую на почетном месте в гостиной. Мать прикрыла кровавые пятна на ней лоскутным покрывалом с аппликацией – кошачьей мордочкой. Аккуратные длинные стежки-усы, кружева по краям. Библия под ним была такая большая, что сейчас напоминала подушку.

– Погостит какое-то время у приятеля, – с улыбкой ответила мать. Улыбка у нее была холодная и застывшая, а сама она казалась злой куклой, которой никогда не надо было оживать.

– И не сказал, когда вернется? – спросил отец. У Марлен покатились слезы, когда мать покачала головой и поправила сетку для волос. Желтые резиновые руки медленно зачерпнули ложку подливки и поднесли игриво мужу ко рту.

Всю следующую неделю на кухне был парад жирных супов, жареной требухи и больших кастрюль тушеного мяса. Марлен мутило, и она про себя поклялась любой ценой спасти то, что осталось от тела брата. В морозильнике лежало только девять пакетов. Один уже порван, и внутри виднелись куски братнина туловища – как вырезка у мясника в лавке.

– Я тебя похороню под деревом, вместе с твоей мамой, – прошептала Марлен, – и никто больше ни кусочка не съест!

Ей пришлось несколько раз сходить в подвал – вынести сразу все пакеты было не под силу. Каждый раз, возвращаясь, она осторожно проверяла, не прячется ли мать под лестницей, висит ли на стене топор.

У дерева она опустилась на колени и стала шарить в пакетах, ища голову брата. Лицо у него стало совсем другое. В морозильнике оно было прижато к стене, рот и щеки так и замерзли сплющенными, задравшись вверх. Поблескивала инеем кожа – белая-белая, как и волосы, – и ледяная тяжесть жгла девочке руки. Марлен поцеловала его, и губы больно приклеились к мертвым губам;

она с усилием отлепила их и почувствовала привкус крови.

Очень долго она воевала с лопатой и сухой землей под деревом. Больше всего Марлен боялась, что к восходу солнца яма будет не больше обувной коробки. Как тогда спрятать оттаявшие останки? Тут послышался какой-то трепет, она и не обратила внимания сперва… глухое жужжание, словно какое-то насекомое у самого уха. И можжевеловые ягоды, все до одной, разом упали с дерева.

У Марлен перехватило дыхание – вся земля под деревом скрылась под ягодным ковром, толстым, в несколько дюймов толщиной. «Поймают, точно поймают». Ее страх стал еще сильнее, когда ягоды вдруг задрожали, слегка подскакивая, словно кофейные зерна на сковороде. Потом они раздались в стороны, и посередине возник размытый серый круг. Марлен протянула над ягодами руку потрогать.

– Пепел! – воскликнула она, не смея продолжить – «пепел мертвого тела».

Меж тем жужжание стало громче, а ягоды задвигались, как муравьи. Они окружили мусорные пакеты, подняли и передвинули, как по конвейеру, к пепельному кругу. Пакеты один за другим падали в пепел, словно камни в пруд. Когда не осталось ни одного, ягоды выстроились в линию и покатились туда же, как шарики.

С дерева сорвалась птица и нырнула в пепел вместе с последней ягодой.

Марлен хотела тоже прыгнуть туда, скрыться. Но стоило ей шагнуть к пепельному кругу, как он на глазах затвердел густым пудингом, она даже вскрикнула от обиды.

Утром Марлен проснулась в ужасе: за нею наблюдали. Под попой растеклась теплая лужица.

– Ни одна душа не нашла бы его в подвале, тихого и мороженого, кусочками, – прошептала мать. Она сидела на краю кровати и все ближе придвигалась к дочкиному лицу: – А теперь он где? – Черно-серые мешки у нее под глазами были будто набиты крохотными камешками.

Мать взяла Марлен за щеки, и ногти вонзились в кожу даже сквозь резину перчаток. Секунду она смотрела дочери прямо в глаза, что-то упорно ища в них, потом широко улыбнулась и вышла из комнаты. Вмятина там, где сидела мать, уже выровнялась, но Марлен не могла шевельнуться, пока тяжкими вздохами не взвыл пылесос.

Марлен заплакала и бросилась в комнату брата. Рубашки в шкафу были так же милы ей, как запах его кожи. Она зарывалась в них лицом, она гладила простыни на кровати и молила его прийти, прийти. Но со стены пропала и гитара. Наверно, мать и ее порубила?

Пришла зима, и отец замкнулся в себе, целиком ушел под свою мохнатую кожу. Он больше не спрашивал, где поселился брат, но часто твердил, что ждет его возвращения.

После ужина, когда мать и Марлен садились у камина, отец завел привычку выходить на улицу покурить трубку. Он смотрел на можжевельник, на котором – вопреки холодам – росли новые ягоды.

Мать подглядывала за ним из-за штор, следила за каждым движением.

– Ох, и доберусь я с топором до этого можжевельника, – замечала она, – чтоб отец сидел с нами у огня.

Проходя мимо окна с видом на двор, мать складывала резиновые пальцы перевернутым крестом и подносила их к стеклу.

Однажды вечером, засыпая, Марлен повернулась и вдруг заметила на подушке перо. Стоило ей коснуться его, как настал глубокий сон.

Сперва она ничего не видела, потом зрение вернулось, но глаза были не ее, а птичьи. Марлен смотрела сквозь них, как в прорези маски, и смотреть ей немного мешал птичий клюв.

Под землей, в пустоте среди почвы, они с птицей, клюя, снова собирали тело брата. Клюв часто ходил туда-сюда, как бы сшивая куски. Иногда птица брала с кучи можжевеловые ягоды и набивала ими те места, откуда мать вырезала мясо. Повсюду валялись обрывки мусорных пакетов, как рваные салфетки. Закончив работу, птица закричала – и брат шевельнулся.

Птица поскакала вперед, провожая брата по тоннелю к можжевельнику. На глазах у Марлен ствол его треснул, как яичная скорлупа, наполненная ярким светом.

Они с птицей взлетели туда, а брат выкарабкался, и дерево закрылось за ними.

Марлен затем увидела небо, крышу их дома и – мельком – брата, далеко внизу, его нагое тело светилось облачно-белым, словно кромка льда. Даже с высоты заметны были фиолетовые пятна – там, где птица набила тело можжевеловыми ягодами. Когда
Страница 13 из 16

брат зашел в дом, птица полетела к окну его спальни и стала ждать.

Минуту спустя брат вошел в комнату, мрачный и растерянный. В темноте он оделся, взял гитару и вышел.

Птица поднялась в воздух, выше и выше, пока брат не сделался серебристо-светловолосой точкой внизу на дороге. Рядом остановился грузовик, брат сел в кабину; птица немного проводила его. Раздалось знакомое жужжание – то же, что и на братниных похоронах, и перед глазами Марлен полосами поплыла темнота, отрезки прошедшего.

Когда глаза птицы почернели, Марлен услышала хлопанье крыльев, словно певучую бумагу, – все быстрее, пока не стало эхом.

Наконец птица села у небольшой таверны. Марлен услышала музыку и увидела там брата – матово-белый силуэт с гитарой. Перед глазами мелькнули картинки: брат так же стоит с гитарой на сценах разных городов, и Марлен почуяла его неприкаянность. Вместо памяти у него осталась лишь смутная тоска, да и та одолевала его и отступала, как странное желанье. Уже почти проснувшись, Марлен увидела брата возле уличной витрины с красными ботинками, похожими на те, которые он раньше носил каждый день.

Проснулась она у себя в комнате; перо парило над самой подушкой. Марлен протянула руку, но от легкого прикосновения оно превратилось в пепел.

Сон изнурил ее, словно Марлен заболела гриппом. Даже вечером она все еще чувствовала слабость, садясь ужинать с матерью и отцом. По радио играла легкая органная музыка, отец крошил вилкой еду на кусочки, все мельче и мельче.

– Может, снова сделаешь говяжье жаркое? – попросил он мать, рассеянно глядя в тарелку.

И тут музыка резко прервалась. Марлен застыла с вилкой в руке, а радио вдруг зажужжало знакомым трепетом. Помехи продолжались не долго, заиграла очень странная песня.

– «Мать извела меня, – запел голос, – папа сожрал меня. А кости сестра сберегла, чирик…»

Мать подкралась и вывернула ручку громкости резиновыми пальцами.

– Пусть помолчит, – отрезала она и хмуро уставилась на приемник, словно он – совсем не то, чем кажется.

Назавтра мать и впрямь сделала жаркое, только отцу оно теперь не понравилось. Он извинился и вышел покурить, а Марлен включила радио, пока мать разжигала камин. Они сели к огню под бодрую мелодию органа, а пламя лизало поленья до белой глубины.

Как только отец вернулся в дом, мелодия оборвалась, опять начались помехи. Постепенно они превратились в хлопанье крыльев, а оно стало песней.

– «Мать убила сыночка – вот как случилось, и я улетаю птицей на юг. Отец съел меня с хреном-горчицей – и я улетаю птицей на юг. Кости мои сохранила сестрица, а я лечу и пою».

Мать смотрела перед собой огромными от ужаса глазами.

– Смотрю в камин, – хрипло и монотонно прошептала она, – и как будто сама в пламени горю.

Наутро Марлен проснулась от громкого нескончаемого воя. Похоже, ни мать, ни отец его не слышали: отец как всегда ушел на работу, а мать весь день давила жуков в патио. Марлен поискала, кто и где стонет, но никак не могла понять, откуда звук. Из комнаты брата? От можжевельника? Из подвала?

Стон стал до того громким, что перед глазами у нее замелькали серые точки – словно птицы, которых видишь только краем глаза.

Почти весь день Марлен пролежала в комнате брата, слушая пластинки. Время от времени ее тошнило.

Вечером, когда родители позвали, она спустилась к ужину, хотя вряд ли вынесла бы даже запах пищи. Но как только Марлен села за стол, оглушающий треск из ее больной головы зазвучал в радиоприемнике.

– «Мать быстро решила судьбу мою, – раздался в кухне голос брата. – Отцу в пироги я начинку даю».

Мать вскочила и потянулась костлявыми пальцами к ручке.

– Пусть помолчит, – сказала она, но отец вмешался:

– А неплохо бы послушать музыку.

– Тогда какую-нибудь другую песню, – предложила мать. Однако сколько бы ни крутила ручку, эта играла на любой волне:

– «Только сестрица по мне горюет».

Отец искоса бросил взгляд в окно и встал.

– Кажется, кто-то идет, нет? – Он схватил трубку и вышел посмотреть.

Мать медленно пятилась прочь от радио, неотрывно глядя в камин и ломая руки.

– Смотрю я в огонь, – прошептала она, заикаясь, – и он… жжет меня заживо! – Она криво улыбнулась и стала расстегивать платье.

– Мама, там нет никакого огня.

Руки в резиновых перчатках схватили радио и швырнули на пол. Оно раскололось на куски – их было ровно столько же, на сколько разрубили брата, – но песня не умолкала. Перчатки вцепились в платье, разорвали ворот, мать сунула голову под кран и завизжала.

Марлен в ужасе бросилась вон, к отцу, но на дорожке показалась бледная фигура, и сердце радостно подпрыгнуло.

– Это брат? – воскликнула она.

Отец замахал волосатой рукой, а мать выбежала из дому голая по пояс, с мокрой головой. Марлен увидела топор в ее желтой резиновой руке, а в другой – толстую библию.

– Всех сейчас порублю! – вопила мать в разорванном сползающем платье. – И можжевельник, и гостя непрошеного!

Но едва она добежала до дерева, на нее дождем посыпались молодые можжевеловые ягоды, и она замерла от неожиданности. А ягоды тряслись и кружили на земле – и расчистили круглую яму вокруг матери, и та вместе с топором провалилась под землю. Марлен и отец бросились к ней, но успели увидеть лишь ее белый лоб, исчезающий в толще пепла, лишь этот пепел, твердеющий над ней, лишь библию под деревом. Книга распахнулась, страницы затрепетали, превратились в белых птиц и улетели. А ягоды поднялись в воздух роем пчел.

Этот рой полетел к брату, словно бы нападая на него: ягоды облепили все его тело и даже гитару, пока он не скрылся под ними. И, словно отдав ему весь свой сок вместо крови, – пожухли и опали с его кожи одна за другой, точь-в-точь сухие болячки с зажившей раны, тоньше луковой кожуры. Задыхаясь от радости, Марлен бросилась к брату.

– Смотри, папа! – закричала она. – Брат розовый и новый!

Но отец молча бродил под можжевельником. Склонясь, он ощупывал землю – искал хоть малейший след хоть какой-то из своих жен.

***

Читая в детстве «Сказку про можжевельник» братьев Гримм, я больше всего поражалась неведению отца – как он не замечает, что ест сына! Мне казалось, что такая близкая родственная связь должна быть… осмелюсь ли – ощутима на вкус. Наверно, поэтому на меня произвел такое большое впечатление рассказ Анжелы Картер «Кровавая комната», где материнская любовь, внимание и интуиция спасли дочери жизнь. Актуальность и смысл «Сказки про можжевельник» братьев Гримм сегодня я вижу в том, что опасна не только мысленная или эмоциональная родительская холодность – опасно равнодушие. Неведение, нежелание знать ставят нас под удар: откуда берутся вещи в нашем магазине? Кто их делает? Как? На что уходят наши налоги? Что за компании управляют нашим питанием? Возможно, я преувеличиваю, но исходная версия «Сказки про можжевельник» отлично иллюстрирует пользу Знания, необходимости бдеть в настоящем и осознавать окружающее.

В своем пересказе сказки братьев Гримм я хотела сохранить не только отцовское неведение, но и источник надежды для убитого брата – его сестру Марлен. Сказка «Хансель и Гретель», которая тоже повествует о преданных родителями детях, показывает нам трогательные отношения брата и сестры – они помогли друг другу выжить, когда вторая
Страница 14 из 16

жена отца уговорила его бросить их. В большинстве версий «Ханселя и Гретель» дети счастливо возвращаются к отцу, а мачеха умирает, так же, как и в «Сказке про можжевельник»; отец, дочь и сын остаются жить втроем. Я не сторонница спускать отцам такое с рук, хотя принимаю, что дети при своей исключительной доброте готовы прощать. В своем пересказе я хотела подчеркнуть, что хотя дети принимают отца, эмоциональная холодность делает его присутствие для них не обязательным: преданность брата и сестры друг другу защищает их, и детское счастье от него не зависит. Хотя я переделала слова песни, структура сюжета и в моем пересказе и оригинальной версии сказки опирается на потустороннюю магическую силу музыки. Строчка «Птица – к луне улетай поживей» вдохновлена песней Боба Дилана «Шутник» – как и очень многое у Дилана, она сама похожа на сказку.

– А. Н.

Фрэнсин Проуз

Хансель и Гретель

Перевод с английского Анны Веденичевой

Германия. «Хансель и Гретель» братьев Гримм

Стену сарая, служившего Лючии де Медичи студией, покрывали 144 прикнопленные фотографии художницы с ее кошкой в самых интимных позах. Разомлевшая парочка на снимках нежно терлась носами, томно прижималась друг к другу; на некоторых фото Лючия и черная красавица Гекуба, похоже, самозабвенно целовались, в другой серии снимков розовый ротик Гекубы сползал по шее художницы вниз, к груди, потом кошка исчезала за нижней границей рамки, а красивая голова Лючии откидывалась в изнеможении…

Это было двадцать лет назад, но я помню до сих пор свою жуткую скуку от этих фото. Мне совсем не хотелось их рассматривать – особенно под взглядом самой Лючии. Мне тогда исполнился двадцать один год. Ровно десять дней я была замужем за человеком по имени Нелсон. Бросить колледж и выскочить за Нелсона показалось неплохой идеей – ну и (это Нелсон придумал) провести выходные в Вермонте на ферме приятельницы мужа тоже вроде была мысль хорошая. «Неплохие идеи» в ту пору часто двигали мной, а очень важные поступки могли совершаться из соображения «почему бы и нет».

Лючия де Медичи – итальянская графиня, прямой потомок флорентийской правящей династии, и к тому же известная концептуальная художница. Помимо этого она оказалась матерью некоей Марианны, большой любви Нелсона и его бывшей девушки, которую я до того дня отчего-то считала покойной.

Полосатые от солнечного света, пробивавшегося сквозь доски, мы с Лючией смотрели друг на друга. Две зебры с разных планет. Пятидесятилетняя Лючия была эдакой властной низенькой ведьмой, всем своим существом она излучала красоту и недовольство. Что она видела во мне – если вообще хотела что-то увидеть? Просто девчонку со всеми ее незаслуженными преимуществами молодости и без единой причины вести себя, как плюха желе.

– Когда работаешь в такой глуши, – сказала она, – иногда хочется спросить у коров, что они думают о моем искусстве.

– Это… это нечто, – ответила я.

– В каком смысле? – поинтересовалась Лючия. Приятно, что художница интересуется моим мнением, но разве она сама не сказала только что: коровье засчитывается? – Prego [4 - Пожалуйста (ит.).], – нахмурилась Лючия, – осторожно, не сядьте в аквариум.

Я обернулась, довольная, что можно оторваться от Лючии и ее кошки. Аквариум с акульей деловитостью грозно патрулировала огромная золотая рыбина, в сторонке робко крутились несколько гуппи и странно покачивались из стороны в сторону.

– Я боюсь этой рыбы, – доверительно прошептала Лючия. – Вытолкнула из воды свою сестру, я нашла ее на полу уже мертвой!

– Уверены, что это не кошка?

– В этом – да.

Лючия явно устала от меня, и я думала, что из студии мы сейчас уйдем. Но хозяйка включила стереосистему, и сарай затопили голоса. У меня вдруг слезы подступили к горлу – играла моя любимая пьеса, трио из «Cos? fan tutte» [5 - Так поступают все (ит.).], где женщины поют об отъезде любимых, просят ветер и волны быть благосклонными к ним. Печаль их – злая шутка, потому что возлюбленные никуда не едут, а переодеваются албанцами и идут соблазнять подруг, чтобы испытать их верность, которую в итоге тем так и не удается сохранить. Сплошная горькая насмешка надо всеми.

Я слушала нежную скорбную мелодию, жидкую рябь струнных, она баюкала, как океан. Женские голоса сочились горем, и горе это не вызывало ничего кроме жалости, напрасное, унизительное горе, мы-то знали об этом, а они нет.

– Как прекрасно! – сказала я.

– Это вы сейчас так говорите. Вот тоже один из моих проектов. Думаю, рано или поздно все надоедает, разве нет? Даже бесподобный Моцарт становится невыносим. Так что я поставила трио на повтор, и оно играет раз за разом, пока слушатели не тронутся умом или с криком не выскочат из студии.

Творческий проект Лючии меня всерьез расстроил. Я приняла это на свой счет, хотя прекрасно понимала, что Лючия никак не могла иметь в виду нас с Нелсоном. За десять дней нашего брака Нелсон так сильно изменился, что вполне мог бы тоже уйти и вернуться уже албанцем. Женщины часто говорят: до свадьбы муж не пил, или не дрался, или не ходил по бабам. Только у нас с Нелсоном не было ничего страшного и душераздирающего. Просто до свадьбы я ему нравилась, а после – нет.

Нелсон вел у нас в колледже лабораторные по биологии. Он был аспирантом отделения антропологической ботаники и писал диссертацию о лекарственных растениях тропических лесов – два года прожил среди тамошних племен. Ходили слухи, что исследования его большей частью касались амазонских галлюциногенов, и на факультете с пониманием относились к его странностям, мямленью и замкнутости, но лабораторные он вел вполне профессионально, и студенты охотно к нему шли. Нелсон был симпатичный высокий блондин и в халате смотрелся отлично. Происходил он из интеллигентной бостонской семьи, играл джаз на кларнете.

Наша любовь с самого начала была отравлена жестокостью. На лабораторках со мной работал в паре робкий брезгливый парень, мормон из Айдахо, который не то что разрезать – потрогать не мог ничего склизкого. И я с удовольствием глумилась над ним – стыдно признаться, но не буду ничего приукрашивать, обелять себя. С той стороны лабораторного стола Нелсон наблюдал, как я забираю из дрожащих рук напарника усыпленную лягушку, и наши взгляды встречались в свечном мерцании бунзеновских горелок. Потом Нелсон мне рассказал, что его внимание привлекла явная влюбленность моего напарника, которой я в упор не замечала. Думаю, Нелсон все-таки это выдумал, но тем не менее я была польщена – польщена, пристыжена и одновременно горда тем, что заставила страдать юного мормона.

Временами Нелсон впадал в дурное настроение, предавался мрачным думам, в которых я угадывала скорбь по Марианне. Он не любил рассказывать ни о ней, ни о своей жизни в джунглях. Мне еще ни разу не встречался мужчина с прошлым, о котором он помалкивает, – да и вообще мужчина с прошлым, если на то пошло. С моими однокашниками по колледжу сроду не случалось ничего интересного, однако они всегда так умилительно рвались об этом рассказать. По молодости лет я легко очаровывалась мрачными мужскими тайнами. Казалось, волшебная пыль романтики и приключений осыплет и меня, словно конфетти, если только встать поближе к
Страница 15 из 16

Нелсону.

Марианна ездила с Нелсоном на Амазонку, но была демонически неугомонна – то и дело улетала оттуда или возвращалась. Нелсон говорил, что всегда угадывал, когда она прилетит. Марианна летала на попутных самолетах, летчики сами звали ее с собой, потому что она красавица – роковая и обреченная.

– Если бы эти летчики ее знали хоть чуть-чуть, – сказал как-то раз Нелсон, – они бы даже в лифте с ней не поехали. Когда самолет взлетает, она каждый раз молится, чтоб он разбился. У нее вместо совести тяга к смерти, она родилась самоубийцей, чудо, что она вообще дожила до встречи со мной. И ее попытки с собой покончить были все серьезнее, а потом я уже не смог… – Голос у него сорвался, и тяжелый вздох положил разговору конец.

Не знаю, почему я сделала вывод, что Марианны нет в живых. Видимо, сказалось мое неумение задавать простейшие вопросы: где и когда Марианна умерла, как это произошло? Вместо этого я покопалась в вещах Нелсона. Нашла его амазонский дневник, и нигде – нигде! – не было ни слова о Марианне. По глупости я только обрадовалась: значит, не так уж она важна для Нелсона. Тогда я думала, что мне довелось узнать нечто новое о ней, а не о нем.

Нелсон сказал мне, что со мной счастлив. Что нам надо пожениться. Только никому не говорить, даже родителям и друзьям. Я согласилась, хотя меня не очень-то прельщала такая перспектива – даже не похвастаешь никому, что я стала избранницей красивого мужчины старше меня, лучшего на факультете инструктора по лабораторным. В ратуше мы нырнули за дверь, когда Нелсон увидел судью, знакомого с его отцом; тогда-то муж меня в последний раз и трогал – оттаскивал с дороги, чтобы судья мог пройти.

С неделю после свадьбы он слонялся по нашей душной кембриджской квартире, не спал ночами и слушал музыку – Билла Эванса, Отиса Реддинга, Баха, только медленные вторые части. У меня язык не поворачивался спросить, в чем дело, не ошибся ли он, женившись. Для подобного заключения не надо большого ума, если мужчина был явно счастливее до женитьбы… на тебе. Но мне, видимо, не полагалось замечать, что отныне сплю одна в постели, которая изменилась до неузнаваемости – стала гораздо неприветливее и холоднее с тех пор, когда мы с Нелсоном проводили в ней целые дни.

Однажды утром Нелсон принес мне кофе. Сказал, что вел себя как свинья и теперь просит прощения. Оказывается, в джунглях он съел что-то лишнее, и теперь у него бывают «периоды», когда он проваливается куда-то на несколько дней.

– «Периоды»? – спросила я. – Проваливаешься? – Что-то я не помнила никаких «периодов» в те месяцы, когда мы жили вместе.

– Нам надо куда-нибудь выбраться, – сказал Нелсон. – Давай устроим импровизированный медовый месяц в Вермонте?

Тем же утром мы побросали рюкзаки в его «фольксваген-жук». Ехали с открытыми окнами, мои длинные волосы развевались на ветру, и я даже успела подумать, что все наши проблемы остались в Кембридже вместе с моей зубной щеткой, жидкостью для контактных линз и прочим необходимым. Тем не менее мысль о «периодах» не оставляла меня. Интересно, за рулем они у него случаются?

Чуть за полдень мы свернули к дому Лючии – на длинный узкий проезд с деревьями по обочинам. Нелсон сказал, что он всегда напоминал ему солидные авеню или липовые аллеи перед поместьем Толстого.

– Откуда ты знаешь Лючию? – спросила я.

– Через общих друзей.

Из беспорядочно выстроенного белого фермерского дома, на котором не наблюдалось ни пятнышка, выскочила Лючия и трижды поцеловала Нелсона – сначала в одну щеку, потом в другую, а потом схватила его за плечи и смачно впилась в губы. На меня глянула равнодушно и тут же кокетливо улыбнулась Нелсону, словно он приехал развлечь ее очень крупным домашним зверьком.

– Что это у нас? – спросила она.

– Это Полли. Моя новая жена. Полли, это Лючия.

– Твоя новая – кто? – Лючия лишь слегка омрачила мою радость от того, что о нашем браке наконец кому-то сообщили. – Добро пожаловать. – Она торопливо обняла меня и чмокнула в потный лоб. – Знаешь что? – Это уже Нелсону. – Я вчера получила открытку от Марианны. Она сейчас в Индии, в ашраме, трахается с сотнями мужчин в день. Пишет, что находит истинное просветление в постоянном тантрическом сексе.

Нелсон тронул крышу машины. Ладонь почернела от грязи, и секунду мы втроем смотрели на его испачканные пальцы.

– Извини, – сказала Лючия. – Кому же мне все это рассказывать, как не тебе? Я тут одна совсем с катушек съеду.

– Марианна? – уточнила я.

– Моя дочь, – объяснила Лючия, – подруга Нелсона.

И тут я не удержалась:

– Так она же умерла!

– Нет, простите, моя дочь жива-здорова. Нелсон, что ты наговорил детке? Ну, в любом случае, я очень рада, что вы приехали. Марианна прислала мне телефон, по которому ее можно застать в Индии на этих выходных, давайте поедем в город и позвоним.

– Здесь нет телефона? – спросила я.

– Конечно, нет. Пойдемте ко мне в студию, посмотрим мой новый проект. Я его назвала «Cos? fan tutte», в главных ролях я и моя кошка.

Нелсон сказал, что потом посмотрит – сейчас ему надо пройтись, все утро просидел в машине.

Лючия постаралась скрыть досаду от того, что ее бросили в моем обществе. Нелсон направился куда-то к конюшне, а Лючия повела меня через луг по тропинке среди высокой травы. Я не знала, что сказать. Наверно, надо хвалить все, что видишь – хороший дом, хороший вид, хорошая земля, хорошее небо, – только при этом не сойти за психопатку.

– Какие красивые цветы! – сказала я наконец. Луг был сплошь синим.

– Васильки, – вздохнула Лючия. – В Европе их считают сорняками. Я годами за ними не ухаживаю. Недавно прочитала, что они навсегда сохраняют цвет – их полно в этрусских гробницах, этруски клали их к мертвецам, чтобы остались синими в загробной жизни.

В волнах горячего воздуха над лугом на секунду мелькнула маленькая похоронная процессия с этрусками в белом, которые несли косы и охапки синих цветов, и в эту секунду я подумала – а может, «периоды» Нелсона заразны?

Потом мы пошли в студию, посмотрели на фото Лючии с кошкой, она поставила Моцарта, и мы слушали его снова и снова. Я могла б его слушать вечно, никогда не устала бы, и про себя благодарила его за каждую минуту, сокращавшую выходные. Однако после четвертого или пятого раза все-таки сказала:

– Ладно, хватит! – Потому что это надо было сказать – как восхититься тем лугом с синими цветами.

– Ну что, права я была? – Лючия выключила стерео. – Сходите за Нелсоном, а я еще пять минут здесь поработаю.

Однако из студии Лючия вышла только часов через пять. Мы угрюмо ерзали в металлических креслах на газоне. Спорили о Лючии, яростно, однако безмолвно – а может, это я спорила с собой, а Нелсон думал совсем о другом.

Наконец, после прогулки по колким полям с коварными плетями ежевики и продолжительного дневного сна – Нелсон прилег, а меня не позвал, – я все-таки сказала ему что-то о фотографиях Лючии с кошкой. Мне, видать, хотелось заговорщицки услышать какое-то здоровое неодобрение.

Вместо этого Нелсон ответил:

– Люблю я Лючию! Тетка совсем ку-ку.

Мне вспомнился напарник по лабораторным, которого я чуть не препарировала ради Нелсона, – а теперь мне так нужна поддержка мужа, но он встал на сторону Лючии. Хотя разве можно сравнивать? Лючия
Страница 16 из 16

не щепетильный сопляк, за которого поневоле делаешь лабораторную. Она хорошая знакомая Нелсона, его бывшая как бы свекровь.

Пока Нелсон спал, я торчала в душной библиотеке среди пестрой коллекции книг, растрепанных и воняющих плесенью. Книги оказались большей частью итальянские, но было несколько томов и на английском – о фольклоре, магии и колдовстве. И я не случайно взяла томик сказок братьев Гримм, не случайно открыла его на «Ханселе и Гретель» и прочла сказку не только чтобы убить время, но и получить инструкцию по выживанию. В той версии сказки ведьма откармливала детей и щупала куриные кости, которые ей подсовывала Гретель, чтобы ведьма считала деток еще тощими.

После разговора о фото с кошкой, когда Нелсон защищал Лючию, я подумала, как сильно изменилась бы сказка, если бы Хансель оказался в сговоре с ведьмой. И когда Лючия вышла из студии и воскликнула:

– Детки, да вы, наверно, есть хотите! Сейчас приготовлю курицу с грибами, – я, должно быть, побледнела, потому что наша хозяйка добавила: – Смотри, Нелсон, твоя подруга чуть не помирает с голоду.

– Нет, – ответила я, – вовсе нет. Со мной все в порядке, совсем не хочется есть.

В столовой на столе сидела Гекуба и лизала кусок масла. Лючия зарылась носом в черный мех и поставила кошку на пол, всю ее расцеловав. Затем открыла бутылку вина и вынула два стакана.

– Из винной лавки штата, – сказала она. – Вы только представьте себе! Мне кажется, это для того, чтобы следить, сколько и что именно мы пьем. А теперь садитесь. На кухне я становлюсь совершенной дикаркой. Просто маньячкой. Так что берегитесь.

С этими словами Лючия принялась сновать туда-сюда, резать, помешивать, жарить и парить.

– После ужина позвоним Марианне, – сказала она. – Когда у нас семь, в Индии, кажется, девять.

Потом она полезла куда-то наверх и достала большую аптекарскую банку с чем-то вроде сушеных ящериц.

– Мои грибочки, – проворковала Лючия. – Красавцы мои! Так бы все и перецеловала. Этот год был просто потрясающий. Сегодня я приготовлю с курицей, наверное, видов восемь грибов, которые весной принесла из лесу.

– А вы… хорошо разбираетесь в грибах? – Дрогнувший голос меня все-таки выдал.

Лючия рассмеялась:

– Нелсон ест мои грибочки не первый год и видите – жив-здоров. Не волнуйтесь, я посылаю в Вашингтон на анализ споры от каждого найденного гриба. Никто не знает, что так можно делать, но это единственный способ обезопасить себя. Вот один мой друг всю жизнь собирает грибы, но прошлой весной съел что-то вроде вполне обычное и едва успел позвонить в токсикологический центр, пока совсем не потерял чувствительность в…

– У меня есть идея, – перебил Нелсон. – Давайте сначала покормим Полли и сутки понаблюдаем, выживет или нет.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/ludmila-petrushevskaya/dzhonaton-kits/maykl-kanningem/mat-izvela-menya-papa-sozhral-menya-skazki-na-novyy-lad/?lfrom=931425718) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes

Примечания

1

Волшебная флейта (нем.). – Здесь и далее примечания переводчиков, кроме оговоренных особо.

2

Разумное основание, смысл (фр.).

3

Лифт (фр.).

4

Пожалуйста (ит.).

5

Так поступают все (ит.).

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Здесь представлен ознакомительный фрагмент книги.

Для бесплатного чтения открыта только часть текста (ограничение правообладателя). Если книга вам понравилась, полный текст можно получить на сайте нашего партнера.

Adblock
detector