Короли и капуста (сборник) читать онлайн - О. Генри

Короли и капуста (сборник)

О. Генри

Действие романа, состоящего из новелл, происходит в созданной фантазией писателя стране Анчурия – маленькой банановой латиноамериканской республике. Здесь президент сбегает с оперной дивой, прихватив с собой государственную казну; американский консул из-за воспоминаний о несчастной любви едва не лишается жизни; уважаемый всеми магнат на деле оказывается вором… Словом, жизнь в Анчурии пестра и разнообразна, смешное соседствует с трагичным, а героическое уживается с низменным. В эту книгу вошли новые переводы произведений О.Генри.

О. Генри

Короли и капуста

Короли и капуста

Поговорим, сказал им Морж,

О всяческих вещах:

О туфлях, яхтах, сургуче,

Капусте, королях.[1 - Фрагмент стихотворения «Морж и Плотник» из книги Льюиса Кэрролла «Алиса в Зазеркалье». В двух словах фабула басни такова: Морж прельстил доверчивых устриц обещанием приятной беседы о туфлях, яхтах, сургуче, капусте, королях и некоторых других столь же занимательных предметах, однако до беседы дело не дошло. Когда, насытившись, Морж и Плотник решили наконец исполнить обещание, обнаружилось, что говорить им, собственно, не с кем – к этому моменту они съели уже всех устриц. В книге, которую ты, читатель, держишь в своих руках, все будет с точностью до наоборот – мы действительно поговорим обо всех вышеупомянутых предметах, а съеден никто не будет. Или будет? (Здесь и далее примечания переводчика)]

    Льюис Кэрролл «Алиса в Зазеркалье»

Пролог

Рассказывает плотник

Если вам доведется побывать в Анчурии, местные жители обязательно расскажут вам о том, что президент Мирафлорес, бывший правитель этой неспокойной республики, покончил с собой в прибрежном городке Коралио; и что прибыл он туда, спасаясь от некоторых неудобств, которые могла причинить ему надвигающаяся революция; и что сто тысяч долларов правительственных средств, которые он увез с собой в американском кожаном саквояже на память о бурных годах своего правления, так никогда и не удалось отыскать.

В Коралио любой мальчишка за один реал покажет вам его могилу Она находится сразу за городом, возле маленького мостика, перекинутого через болото, заросшее мангровыми деревьями. В изголовье могилы – простая деревянная плита. На этом скромном надгробии кто-то выжег раскаленным железом краткую эпитафию:

РАМОН АНХЕЛЬ ДЕ ЛАС КРУСЕС

И МИРАФЛОРЕС

ПРЕЗИДЕНТЕ ДЕ ЛА РЕПУБЛИКА

ДЕ АНЧУРИЯ

БОГ ЕМУ СУДЬЯ!

Уж таков характер этих жизнерадостных людей – они никогда не станут преследовать того, кто уже отошел в мир иной. «Бог ему судья!» – даже несмотря на то, что столь нужные стране сто тысяч так и не удалось отыскать, стенания и проклятия ограничились одной лишь этой фразой.

Любому иностранцу или приезжему жители Коралио обязательно расскажут историю о трагической гибели их бывшего президента; о том, как он хотел бежать из страны с общественными деньгами и донной Изабеллой Гилберт, молодой американской певицей; и как он застрелился после того, как его задержали в Коралио члены оппозиционной политической партии – «выстрелил себе прямо в голову! да, да!» – чтобы только не расстаться с деньгами, а также, вследствие этого, и с прекрасной сеньоритой Гилберт. Затем они расскажут о том, что донна Изабелла, после того как корабль ее неспокойной судьбы неожиданно сел на мель по причине одновременной утраты и своего знаменитого поклонника, и сувенира в размере ста тысяч, бросила якорь в их тихой гавани в ожидании нового прилива.

И они расскажут, что прилив не заставил себя долго ждать, явившись в лице богатого американца Фрэнка Гудвина, который давно уже обосновался в их городе и разбогател на торговле анчурийскими товарами: он был банановым королем, князем каучука, бароном сарсапарели, индиго и красного дерева. Вам расскажут, что сеньорита Гилберт вышла замуж за сеньора Гудвина уже через месяц после смерти президента, и, таким образом, в тот самый момент, когда госпожа Удача, казалось, отвернулась от нее, донна Изабелла выхватила из рук этой капризной госпожи подарок еще более ценный, чем тот трофей, которого она лишилась.

Об этом американце, доне Фрэнке Гудвине, как и о его молодой жене, местные жители рассказывают только хорошее. Дон Фрэнк прожил среди них много лет и заслужил всеобщее уважение. Его жена легко стала королевой того немногочисленного светского общества, какое только может предоставить это скучное побережье. Сама супруга губернатора округа, происходившая из благородного кастильского рода Монтелеон-и-Долороса-де-лос-Сантос-и-Мендес, почитает за честь развернуть своими усеянными перстнями оливковыми ручками салфетку за столом у сеньоры Гудвин. А случись вам (под влиянием предрассудков, свойственных северным странам) заговорить с кем-нибудь из местных жителей о бурном прошлом миссис Гудвин, о том, как ее яркие и веселые выступления в оперетте вызвали любовное наваждение у пожилого президента, или о том, какую роль сыграла она в падении этого государственного мужа, или поинтересоваться, не она ли стала причиной его должностного преступления, латинец только безучастно пожмет плечами – это будет и его единственный ответ, и опровержение ваших слов. Если в отношении сеньоры Гудвин и существовало в Коралио предвзятое мнение, то в настоящее время оно было целиком в ее пользу, и совершенно не важно, каково оно в прошлом.

Кто-то скажет, что эти строки скорее похожи на окончание истории, чем на ее начало: кульминация романа и финал трагедии уже позади, занавес закрывается, зрителям пора уходить. Однако пытливый читатель, напротив, найдет здесь для себя некоторые намеки, которые помогут ему в дальнейшем лучше разобраться во всех хитросплетениях паутины обстоятельств.

Деревянное надгробие, на котором начертано имя президента Мирафлореса, ежедневно чистят песком и моют водою с мылом, добываемым из плодов мыльного дерева. За могилой ухаживает один старый метис, который исполняет свою службу со всей возможной почтительностью и со всей тщательностью прирожденного лентяя. Острым мачете он срезает сорняки и буйно растущую траву, своими загрубевшими пальцами собирает с могилы муравьев, жуков и скорпионов, после чего обрызгивает дерн водой, которую приносит из фонтана на рыночной площади. Нет там другой могилы, за которой ухаживали бы столь же тщательно и которую содержали бы в таком порядке.

Только проследив за всеми скрытыми нитями сюжета, можно будет понять, почему старый метис Гальвес тайно получает плату за поддержание в порядке последнего пристанища президента Мирафлореса и почему ему платит некто, кто никогда не видел этого неудачливого государственного деятеля, ни живого, ни мертвого, и почему этот некто имеет привычку приходить сюда в сумерках и подолгу с нежностью и печалью смотреть на этот невысокий могильный холм.

В Коралио никто не станет говорить о прошлом донны Изабеллы Гилберт, однако из других источников можно кое-что узнать о ее бурной и стремительной карьере. Она родилась в Новом Орлеане, и этот город дал ей тот смешанный французско-испанско-креольский характер, который и наполнил ее жизнь такой бурностью и горячностью. Она не получила никакого особенного образования,

однако у нее было, вероятно от рожденья, необыкновенное знание мужчин и тех мотивов, что ими управляют. Отважной безрассудности, любви к опасности и приключениям, желания получать от жизни удовольствия – всего этого у нее было в избытке, гораздо больше, чем у любой другой женщины. Ее дух восставал против любых ограничений; она была сама Ева – уже после грехопадения, но еще до наступления его печальных последствий. Она несла свою жизнь так же изящно, как розу у себя на груди.

Говорят, что из тысяч мужчин, валявшихся у ее ног, только одному посчастливилось завоевать ее сердце. Лишь президенту Мирафлоресу, блистательному правителю Анчурии, положение которого, впрочем, было не слишком прочно, вручила она ключи от своего сердца, бывшего до этого совершенно неприступной крепостью. Как же тогда могло случиться, что (а об этом коралийцы уже успеют рассказать вам) жена Фрэнка Гудвина живет теперь спокойно и счастливо? Как не скучно ей без действия, без авантюр, без приключений?

Далеко тянутся скрытые нити сюжета, иные даже за океан. Внимательный читатель, который распутает их все, узнает и о том, что есть на свете некий Коротышка О’Дей, и о том, что он служил сыщиком в детективном агентстве «Колумбия», и о том, почему он больше там не служит. Давайте же немного отдохнем от серьезных дел и, чтобы совместить полезное с приятным, отправимся вместе с Момусом[2 - Момус – в древнегреческой мифологии бог насмешки.] на веселую прогулку под тропическими звездами, в те края, где раньше выступала лишь суровая Мельпомена[3 - Мельпомена — муза трагедии.]. Пришла пора посмеяться, да так, чтобы смех отозвался эхом и в этих величественных джунглях, и в этих хмурых скалах, где в прежние времена слышны были лишь крики пиратов и стенания их жертв; отбросим же в сторону абордажные крючья и сабли и вооружимся шутками и весельем; украдем толику живительного смеха с проржавевших лат исторического романа – а ведь это особенно приятно сделать именно здесь, в тени лимонных деревьев, на этом побережье, сама форма которого напоминает жизнерадостную улыбку.

Ведь испанский материк[4 - Испанский материк (ист.) – собирательное название испанских колоний в Центральной и Южной Америке.] не раскрыл еще всех своих секретов, и ему есть о чем нам рассказать. Не так уж много в мире осталось тайн, но эта часть американского континента, омываемая неспокойным Карибским морем, где граница устрашающего вида тропических джунглей подступает к самому краю воды, а над всем этим нависают высокомерные Кордильеры, все еще окутана и романтикой, и тайной. В не так давно прошедшие времена эхо здешних утесов откликалось лишь на голоса пиратов и революционеров, а кондор-стервятник безостановочно кружил над теми зелеными рощами, где они своими мушкетами и толедскими клинками добывали ему пропитание. Все кому не лень – морские разбойники, противоборствующие державы, внезапно восстававшие мятежные партии – захватывали, теряли, а потом снова захватывали эти знаменитые 300 миль полного опасностей побережья, так что на протяжении сотен лет эта земля не могла понять, кого же ей называть своим законным владельцем. И Писарро[5 - Франсиско Писарро Гонсалес (ок. 1475–1541) – испанский авантюрист и конкистадор, завоевавший империю инков и основавший город Лиму.], и Бальбоа[6 - Васко Нуньес де Бальбоа (1475–1519) – испанский исследователь, губернатор и конкистадор, который основал первый европейский город в Америке и первым из европейцев вышел на берег Тихого океана.], и сэр Фрэнсис Дрейк[7 - Сэр Фрэнсис Дрейк (ок. 1540–1596) – английский мореплаватель и корсар времен Елизаветы I. Первый англичанин, совершивший кругосветное путешествие (в 1577–1580 гг.) Разгромил испанский флот (Непобедимую армаду) в Гравелинском сражении 1588 года.], и Боливар[8 - Симон Боливар (24 июля 1783 г., Каракас – 17 декабря 1830 г., Санта-Марта, Колумбия) – руководитель борьбы за независимость испанских колоний в Южной Америке. Освободил от испанского господства Венесуэлу, Новую Гранаду (совр. Колумбия и Панама), провинцию Кито (современный Эквадор), в 1819–1830 годах президент Великой Колумбии, созданной на территории этих стран. В 1824-м освободил Перу и стал во главе образованной на территории Верхнего Перу Республики Боливия (1825), названной в его честь.], каждый в меру своих сил, стремились приобщить эти земли к культуре и цивилизации. Сэр Генри Морган[9 - Сэр Генри Морган (1635—25 августа 1688) – английский мореплаватель, пират, впоследствии вице-губернатор острова Ямайка. Широко известен его поход на Панаму в 1671 году. В столице страны, городе Панама, большинство жителей были убиты, а сам город был сожжен.], Лафит[10 - Жан Лафит (знаменитый французский пират и контрабандист, который с молчаливого одобрения американского правительства грабил английские и испанские корабли в Мексиканском заливе.] и другие выдающиеся головорезы осыпали эти берега ядрами и пулями во имя Аваддона[11 - Аваддон – демон истребления, разрушения и смерти.].

Игра еще не окончена. Ружья морских разбойников умолкли, но ферротипист[12 - Ферротипист — фотограф. Ферротипия – способ получения фотографических снимков на металлических пластинках, который был разработан в США в XIX веке и продолжал использоваться до середины 1950-х годов.] – грабитель, что промышляет увеличением фотоснимков, турист с кодаком и первые разведчики из благородного племени факиров уже открыли для себя эти берега и продолжили их дело. Сегодня здесь набивают свои сундуки монетами барышники из Германии, Франции, Сицилии. Господа авантюристы беспрерывно толпятся в приемных здешних правителей с проектами железных дорог и концессий. Маленькие опереточные государства играют в свои правительства и политические интриги, пока однажды к их берегам не подойдет большой военный крейсер и не скажет: дети, не ломайте игрушки! Времена изменились, и вот уже прибывает сюда и маленький искатель приключений – с пустыми карманами, которые он не прочь наполнить, с веселым сердцем и смышленый – современный сказочный принц, а в чемодане у него – механический будильник, при помощи которого он собирается разбудить эти прекрасные тропики от их тысячелетнего сна, не полагаясь более, как в старые времена, лишь на чувственный поцелуй. Обычно на шляпе у него гордо красуется трилистник[13 - Трилистник (лист белого клевера) – символ Ирландии. В данном случае автор намекает на то, что многие из искателей счастья, устремившихся в Южную Америку, были по происхождению ирландцами.], столь непохожий на здешние экстравагантные пальмы; это он услал Мельпомену за кулисы и уговорил Талию[14 - Талия – муза комедии в древнегреческой мифологии.] станцевать для нас свой веселый танец на этой необыкновенной сцене, освещаемой звездами Южного Креста.

Так что в этой маленькой сказке рассказать нам нужно будет о многом. Возможно, неразборчивому в средствах Моржу эта история может принести наибольшую практическую пользу, поскольку речь в ней действительно пойдет и о туфлях, и о яхтах, и о сургуче, и о капустных пальмах, и о президентах вместо королей.

А кроме того, будет тут и немного любви, и разоблачение заговоров, и разбросанные по всему повествованию следы горячих тропических долларов – долларов, согретых не только знойными лучами

солнца, но и горячими ладонями охотников за удачей, – и в конце концов вы поймете, что это говорит с вами сама Жизнь, а с этим рассказчиком не сравниться и самому словоохотливому из Моржей.

Глава I

«Лиса на охоте»

Коралио дремал, лениво раскинувшись в полуденном зное, как какая-нибудь восточная красавица, страдающая от безделья в уютном, хорошо охраняемом гареме. Устроившись у самого края моря на узенькой полоске наносного берега, он был как маленькая жемчужина на изумрудном браслете. За городом, прямо нависая над ним, возвышалась вдоль берега величественная гряда Кордильер. А перед городом раскинулось море, тюремщик ласковый, но еще более неподкупный, чем суровые горы. Волны бились о пологий пляж; попугаи кричали в кронах апельсиновых и сейбовых деревьев; пальмы качали своими мягкими листьями, неуклюже, как глупый оперный хор перед выходом примадонны.

Неожиданно весь город наполнился волнением. Туземный мальчишка промчался по заросшей травой улице, пронзительно крича: Busca el Se?or Goodwin. Ha venido un tele-grafopor el![15 - Разыщите сеньора Гудвина. Ему пришла телеграмма! (исп.)]

Эта весть мгновенно распространилась по городу. Телеграммы в Коралио приходят не каждому. Возглас, призывающий сеньора Гудвина, был моментально подхвачен дюжиной услужливых голосов. Главная улица, идущая параллельно берегу моря, быстро наполнилась желающими помочь в деле скорейшей доставки телеграммы. Стайки женщин с цветом лица от самого светлого оливкового до самого темного коричневого, почти черного, собирались на углах улиц и заунывно подхватывали веселую песенку «Un telegrafo рог Se?or Гудвин!»

Comandante[16 - Здесь: командир военного гарнизона (исп.).] дон сеньор эль-Коронел-Энкарнасеон-Риос, который был лоялен к существующей власти и подозревал Гудвина в симпатиях к оппозиции, присвистнул: «Ага!» и сделал в своем секретном блокнотике запись о том, что в этот знаменательный день сеньор Гудвин преступно получил телеграмму.

Среди образовавшейся сумятицы и криков какой-то человек открыл дверь маленького деревянного домика и выглянул наружу. Над открытой им дверью красовалась вывеска «Кио и Клэнси» – такая терминология казалась несколько чужеродной для этих тропических почв. Человеком, появившимся в дверях, был Билли Кио – бойскаут удачи, энтузиаст технического прогресса и современный конкистадор испанского материка. Ферротипия и фотография – вот то оружие, при помощи которого Кио и Клэнси в то время штурмовали эти беззащитные берега. Возле мастерской были выставлены две огромные рамы с образцами их прикладного искусства.

Кио наклонился вперед в дверном проеме, и на его обычно спокойном и веселом лице появилось выражение крайней заинтересованности: он услыхал доносившиеся с улицы звуки и то необычайное оживление, которое там происходило. Когда причина беспокойства стала ему ясна, он приложил ладони рупором ко рту и прокричал: «Эй! Фрэнк!» Да таким звучным голосом, что слабосильный гомон аборигенов был совершенно заглушён.

В пятидесяти ярдах[17 - около 46 метров. Один ярд равен 0,9144 м.] от него, на противоположной стороне улицы – той, что была ближе к морю, – стояло жилище консула Соединенных Штатов. В ответ на призыв Кио из дверей этого здания неспешно вышел Гудвин. До этого момента он вместе с Виллардом Гедди, консулом Соединенных Штатов, курил сигары на выходившей к морю веранде консульства, которая считалась самым прохладным местом в Коралио.

– Поторопитесь! – прокричал Кио. – Вам пришла телеграмма, и из-за этого в городе уже настоящее восстание. Будьте поаккуратнее с такими вещами, дружище. Нельзя так легкомысленно относиться к чувствам народа. Однажды вам придет письмо в розовом конверте с запахом фиалок, и вся страна будет ввергнута в пучину революции.

Гудвин направился к центру города, где и встретил мальчишку с телеграммой. Волоокие красавицы робко бросали на него взгляды, полные восхищения, ведь он принадлежал к тому типу мужчин, который всегда привлекает женщин. Это был высокий блондин, одетый просто, но изящно – в белый полотняный костюм и zapatos[18 - Туфли (исп.).] из оленьей кожи. Его манера обхождения была вежливой, а взгляд – сочувственным. Когда телеграмма была наконец вручена, а доставивший ее мальчишка получил свои чаевые и был отправлен восвояси, толпа с облегчением вернулась в живительную тень, откуда ее выгнало любопытство: женщины – к глиняным печкам под апельсиновыми деревьями или к бесконечному расчесыванию своих длинных прямых волос, а мужчины – к своим сигаретам и неспешным беседам в пивных.

Гудвин присел на крыльцо мастерской Кио и прочитал телеграмму. Она была от Боба Энглхарта, американца, жившего в городе Сан-Матео, столице Анчурии, в восьмидесяти милях отсюда по направлению в глубь материка. Энглхарт был золотопромышленник, пылкий революционер и «наш человек». А доказательством того, что он был человеком находчивым и изобретательным, был текст его телеграммы. Перед ним стояла задача – доставить конфиденциальное сообщение своему другу в Коралио. Ни испанский, ни английский языки для этого не годились, поскольку перлюстрация почтовой корреспонденции применялась в Анчурии повсеместно. Но Энглхарт был тонким дипломатом. Существовал всего один шифр, достаточно надежный, чтобы гарантировать безопасность, великий и могучий шифр – американский сленг. Таким образом, это сообщение успешно проскользнуло между пальцев любопытных почтовых чиновников и дошло до Гудвина так никем и не расшифрованное. Вот его текст:

Его Павлинство топ-топнуло вчера по заячьей тропинке со всей монетой в копилке и с этой шелковой штучкой, от которой он без ума. Банка похудела на шесть размеров. Наше стадо в отличной форме, но нужны бабульки. Хватайте его за жабры. Большой дядя и текстильные товары держат путь к соленой луже. Вы знаете, что делать.

    Боб.

Этот манускрипт, при всей своей удивительности, не представлял для Гудвина никакой загадки. Из всего небольшого авангарда предприимчивых американцев, которые уже вторглись на анчурийские земли, Гудвин добился наибольшего успеха, и он никогда не покорил бы этой завидной вершины, не будь специалистом в области предвидения и дедукции. Он занимался политической интригой как обычным коммерческим предприятием. Он был достаточно умен, чтобы получить определенное влияние среди главных интриганов, и достаточно богат, чтобы купить уважение мелких чиновников. В стране всегда существовала какая-нибудь революционная партия, к такой партии он и примкнул, поскольку сторонники новой власти всегда получают щедрую награду за свои труды после свержения старой. В данный исторический момент существовала такая себе либеральная партия, строившая планы свержения действующего президента Мирафлореса. В случае успешного поворота политического колеса Гудвин должен был получить концессию на 20 тысяч гектаров лучших кофейных плантаций. Некоторые события, произошедшие не так давно в карьере президента Мирафлореса, вызывали у Гудвина очень серьезные подозрения относительно того, что правительство вот-вот развалится само по себе, не соизволив даже дождаться начала революции, а теперь, как подтверждение его мудрости и дальновидности, пришла эта телеграмма от

Энглхарта.

Телеграмма, смысл которой анчурийские лингвисты так и не смогли разобрать, тщетно пытаясь применить к ней свои знания испанского языка и азов английского, доставила Гудвину очень бодрящую новость. В ней ему сообщалось, что президент республики скрылся из столицы со всем содержимым государственной казны и что вместе с ним бежала обворожительная авантюристка Изабелла Гилберт, оперная певица из американской труппы, которая прибыла в Сан-Матео на гастроли и получила от президента такой радушный прием, какой не часто выпадает и особам королевской крови. Упоминание о «заячьей тропинке» – прозрачный намек на длинноухих мулов, которые служили главным транспортным средством на узкой грунтовой дороге, представлявшей собой главную транспортную артерию между Коралио и столицей, – было вполне ясным указанием на вероятный маршрут беглецов. Туманное высказывание о «банке, похудевшей на шесть размеров», ясно говорило Гудвину о том, в каком плачевном состоянии оказалась государственная казна. Также не вызывал никакого сомнения и тот факт, что партия, намеревающаяся подхватить брошенные бразды правления, будет очень нуждаться в «бабульках», несмотря на то, что теперь ее путь во власть должен был стать вполне мирным. Если не будут выполнены все обещания и победители не получат заслуженные трофеи, очень уж непрочным будет положение нового правительства. Поэтому было жизненно важно «схватить за жабры большого дядю» и отбить наличные, необходимые новому правительству как воздух. Гудвин протянул телеграмму Кио.

– Прочтите-ка это, Билли, – сказал он. – Новости от Боба Энглхарта. Сможете справиться с этим шифром?

Кио присел на вторую половину крыльца и внимательно просмотрел телеграмму.

– Ну, эт’ не шифр, – сказал он наконец. – Эт’ то, что они называют литературой. Такая, знаете, языковая система, которую люди, конечно, используют, хоть это и не значит, что ее создали великие писатели. Ее изобрели журналисты, но я не знал, что мистер Новин Грин, президент телеграфной компании «Вестерн Юнион», уже поставил на ней штамп «утверждаю». Так что теперь эт’, значит, уже не литература, а самый настоящий язык. Словари, конечно, и раньше пытались узаконить его, но до сих пор все их старания ограничивались примечанием «диалект, выражение». Ну уж теперь, раз сама компания «Вестерн Юнион» рекомендовала его к использованию, то пройдет совсем немного времени и возникнет новая раса людей, которая будет говорить только на этом языке.

– Что-то вас, Билли, слишком занесло в область филологии, – сказал Гудвин. – Вы можете понять, о чем здесь речь?

– Конечно, – ответил философ удачи. – Человек может легко освоить любой язык, если он ему действительно нужен. Однажды я даже смог совершенно правильно понять приказ убираться вон, который был произнесен на классическом китайском языке и подтвержден недвусмысленным кивком ружья. В этом небольшом литературном эссе, которое я держу в своих руках, речь идет об игре под названием «лиса на охоте». Вот вы, Фрэнк, играли в детстве в эту игру?

– Кажется, да, – сказал Гудвин, улыбаясь. – Все становятся в круг, берутся за руки и…

– Ничего подобного! – перебил Кио. – В вашей умной голове эта отличная спортивная игра перепуталась с игрою «вокруг розового куста». Сущность игры «лиса на охоте» совершенно противоположна понятию «браться за руки». Я сейчас расскажу вам, как в нее играют. Этот президент и его партнерша по игре, они вскакивают в Сан-Матео, готовые бежать, и кричат: «Лиса на охоте!» Мы с вами здесь тоже вскакиваем и кричим: «Гусак и гусыня!» Они спрашивают: «Сколько миль до городка Лондон?» Мы отвечаем: «Совсем немного, если ноги у вас достаточно длинные. Сколько вас?» Они отвечают: «Больше, чем вы сможете поймать». И после этого игра начинается.

– Идея понятна, – говорит Гудвин. – Только вот что я вам скажу, Билли, нам никак нельзя позволить этим гусям ускользнуть: у них слишком ценные перья. Наша ватага готова хоть сейчас отобрать калоши у старого правительства, но с пустой казной мы продержимся у власти не дольше, чем ковбой-новичок на необъезженном мустанге. Мы должны играть «в лису» на каждом квадратном футе побережья, чтобы не дать им выбраться из страны.

– Согласно расписанию движения мулов, – сказал Кио, – от Сан-Матео до нас пять дней пути. У нас еще целая куча времени, чтобы расставить сторожевые посты. На побережье есть всего три места, где можно сесть на корабль, уходящий из страны, – здесь, в Солитасе и в Аласане. Только эти три пункта нам и нужно будет охранять. Это не сложнее шахматной задачи – рыжие начинают и ставят мат в три хода. Гуси, гуси! – Га-га-га. – Мы вас словим, да-да-да! С благословения литературного телеграфа казну этой малопросвещенной отчизны необходимо спасти для честной политической партии, которая хочет все здесь перевернуть.

Кио обрисовал ситуацию очень точно. Путешествие из столицы к побережью было очень долгим и утомительным делом. Путнику, решившемуся на это, нужно было преодолеть и жар и холод, и дождь и жару, все это время трясясь и подпрыгивая верхом на непослушном муле. Тропа то взбиралась на горные кручи, то вилась между скалами и обрывами, как выброшенная за ненадобностью полуистлевшая веревка, то по хлипким мосткам перепрыгивала через ледяную воду горных ручьев, то проползала змеей сквозь дремучие джунгли, кишмя кишащие разными опасными насекомыми и всяким прочим животным миром. Спустившись наконец в предгорье, тропа превращалась в трезубую вилку, центральный зубец которой оканчивался в городке Аласан, другой ответвлялся к Коралио, третий – в Солитас. Между морем и предгорьем лежала полоса наносного берега в пять миль шириной. Здесь тропическую флору можно было видеть во всем ее великолепии, разнообразии и расточительности. Кое-где на отвоеванных у джунглей клочках земли ютились плантации бананов, сахарного тростника и апельсиновые рощицы. Вся же остальная территория представляла собой сплошное буйство дикой растительности, которая к тому же являлась домом для многочисленных обезьян, тапиров, ягуаров, аллигаторов, огромных змей и насекомых. Там, где через джунгли не было прорублено дороги, даже змея едва могла проползти сквозь все это хитросплетение ветвей и побегов. А через предательские мангровые болота могли перебраться очень немногие живые твари (не считая, конечно, птиц). Таким образом, беглецы могли надеяться достигнуть побережья только по одной из трех дорог, перечисленных выше.

– Вы, Билли, помалкивайте пока об этом деле, – сказал Гудвин. – Мы не хотим, чтобы местные власти узнали о том, что президент сбежал. Думаю, что эта информация пока еще и в столице известна лишь очень ограниченному кругу лиц. Иначе Боб не стал бы присылать нам свою телеграмму в зашифрованном виде, и, кроме того, все бы здесь уже знали эту новость. Сейчас я должен встретиться с доктором Савальей и нужно отправить кого-нибудь перерезать телеграфный кабель.

Как только Гудвин встал, Кио швырнул свою шляпу на траву и издал тяжкий вздох.

– Что случилось, Билли? – спросил Гудвин, останавливаясь. – В первый раз слышу, чтобы вы так тоскливо вздыхали.

– Ну, надеюсь, и в последний, – сказал Кио. – Этим печальным дуновением

воздуха я обрекаю себя на жизнь, исполненную похвальной, но изнурительной честности. Ну сами подумайте – что такое моя ферротипия по сравнению с теми возможностями, которые выпадают представителям многочисленного веселого племени гусаков и гусынь? Не то чтобы я особенно хотел быть президентом, Фрэнк, да и тот кусок, что он ухватил, слишком велик для меня, но я смутно чувствую, как моя совесть упрекает меня за то, что я посвящаю свою жизнь фотографированию этих людей, вместо того, чтобы ограбить их и удрать с деньгами. А вы, Фрэнк, видели когда-нибудь эту «шелковую штучку», которую его превосходительство упаковал и увез с собой?

– Изабеллу Гилберт? – спросил Гудвин, улыбаясь. – Нет, сам никогда не видел. Однако из того, что я о ней слышал, могу заключить, что эта женщина не остановится ни перед чем для достижения своей цели. Смотрите не влюбитесь, Билли! Иногда я начинаю бояться, не течет ли в ваших жилах горячая ирландская кровь.

– Я тоже никогда не видел ее, – продолжал Кио, – но говорят, что по сравнению с ней все великие женщины из мифологии, скульптуры и литературы – не более чем лубочные картинки. Говорят, ей достаточно бросить на мужчину один лишь только взгляд, как он тут же превращается во влюбленную обезьяну и лезет на пальму, чтобы сорвать для нее кокосовый орех. Ну вот хотя бы этот президент – скачет себе сейчас на славном муле посреди цветов и пения птиц, и в одной руке у него бог знает сколько сотен тысяч долларов, а в другой – эта шелковая сирена. А Билли Кио – здесь, потому как он, чтобы честно зарабатывать на жизнь, добровольно обрек себя на такое малоприбыльное ремесло, как печатание на металлических пластинах фотографий этих туземных приматов. Как несправедливо устроен мир!

– Не грустите, – сказал Гудвин. – Не годится лисе, хотя бы даже и небогатой, завидовать гусю. Может и очаровательная мисс Гилберт полюбит вас с вашими фотографическими пластинами, после того как мы отберем у ее царственного спутника все его финансовые средства.

– Это, конечно, не самый худший для нее вариант, – задумчиво произнес Кио, – но только нет, не она меня полюбит: она достойна украшать не галерею фотоснимков, но галерею богов. Она – удивительная, необыкновенная женщина! Этому президенту просто повезло! Но я слышу, как Клэнси ругается там, в комнате, что ему, мол, приходится одному делать всю работу.

И Кио скрылся в доме, весело насвистывая какой-то им же самим сочиненный мотив, и это давало все основания полагать, что недавний инцидент с тяжелым вздохом по поводу сомнительного счастья беглого президента был уже полностью исчерпан.

Гудвин свернул с главной улицы на значительно более узкую боковую, пересекавшую ее под прямым углом. Эти боковые улочки были покрыты густой, роскошной травой, высоту которой полицейские при помощи своих мачете поддерживали в таких пределах, чтобы сквозь нее можно было хоть как-то пройти. Вымощенные камнем тротуары, чуть более локтя в ширину, тянулись вдоль убогих и однообразных глинобитных домиков. На окраинах поселка эти улочки и вовсе сходили на нет – там начинались беспорядочно разбросанные трущобы: крытые пальмовыми листьями лачуги карибов[19 - Карибы – группа индейских народов в Южной Америке.] и тех из местных, кто победнее. Кое-где среди лачуг можно было видеть жалкую хижину какого-нибудь дяди Тома, приехавшего с Ямайки или с островов Вест-Индии. Несколько зданий задирали свои головы над уровнем красных черепичных крыш обычных одноэтажных домов: башня здания тюрьмы, гостиница де лос Экстранхерос[20 - de los Extranjeros (исп.) – для иностранцев.], резиденция агента фруктовой компании «Везувий», дом и магазин Бернарда Браннигана, развалины кафедрального собора, где, говорят, однажды бывал сам Колумб, а самым внушительным зданием из всех был, конечно, замок Каса Морена[21 - Casa Morena – смуглый замок (исп.).] – летний «Белый дом» президента Анчурии. На шедшей параллельно берегу моря главной улице Коралио – местном Бродвее – находились самые большие магазины, здание государственной администрации, почта, военная казарма, магазинчики, торгующие ромом, и рынок.

По дороге Гудвин миновал дом Бернарда Браннигана. Это было современное деревянное здание в два этажа. На первом этаже помещался магазин, на втором – жилые комнаты. Широкий затененный балкон окружал весь второй этаж дома. Прелестная жизнерадостная девушка в красивом белом платье перегнулась через перила и улыбнулась Гудвину. Цвет лица ее был не темнее, чем у многих севильских аристократок, и вся она искрилась и сияла, как тропическая луна.

– Добрый вечер, мисс Паула, – сказал Гудвин со своей лучезарной улыбкой, снимая шляпу. Он, как правило, со всеми здоровался одинаково – и с мужчинами, и с женщинами. Абсолютно всем в Коралио нравилось вежливое приветствие этого рослого американца.

– Нет ли каких-нибудь новостей, мистер Гудвин? И, пожалуйста, не говорите, что нет. Не правда ли, сегодня тепло? Я чувствую себя как Марианна[22 - Героиня пьесы Уильяма Шекспира «Мера за меру».] на этой своей ферме, окруженной рвом, – или это было ранчо? Сегодня довольно жарко.

– Нет, полагаю, никаких особенных новостей нет, – сказал Гудвин, хитро поглядывая на девушку, – кроме того, что мой старый добрый Гедди с каждым днем становится все более раздражительным и сердитым. Если в ближайшее время не произойдет чего-нибудь, что успокоит его душу, я, пожалуй, перестану заходить к нему, чтобы выкурить сигару на задней веранде консульства, – а ведь в городе нет другого такого прохладного места.

– Он совсем не сердитый, – с жаром начала Паула Бранниган, – когда он…

Но внезапно цвет ее лица изменился, став несколько более пунцовым, она неожиданно замолчала и убежала в дом; ведь мать ее была метиской, и передавшаяся Пауле по наследству испанская кровь привнесла в ее непосредственный и живой характер некоторую застенчивость, что ее, впрочем, только красило.

Глава II

Лотос и бутылка

Виллард Гедди, консул Соединенных Штатов в Коралио, тщательно и неторопливо трудился над составлением своего ежегодного отчета. Гудвин, который, как обычно, зашел выкурить сигару на своей любимой прохладной веранде, нашел консула настолько погруженным в свою работу, что ему пришлось отбыть восвояси. Перед тем как уйти, он прямо обвинил Гедди в отсутствии гостеприимства.

– Я буду жаловаться в Департамент государственной службы! – сказал Гудвин, – да только существует ли он, этот департамент? Может быть, это всего лишь легенда? От вас ведь не дождешься ни службы, ни дружбы. Разговаривать не желаете и даже не предложили ничего выпить. Разве так нужно представлять здесь правительство Соединенных Штатов?

Гудвин вышел и направился через дорогу в гостиницу, чтобы попробовать уговорить жившего там доктора Грегга, карантинного врача, составить ему партию для игры на единственном в Коралио бильярде. Все планы по организации поимки беглецов были выполнены, сети – расставлены, и теперь ему оставалось только ждать.

А консула по-настоящему увлекло составление отчета. Ему ведь было всего двадцать четыре года, пробыл он в Коралио не слишком долго, и его энтузиазм не успел еще остыть под воздействием тропической жары – в некотором роде парадокс, но между

тропиком Рака и тропиком Козерога[23 - Тропик Рака и тропик Козерога – две из пяти основных параллелей, отмечаемых на картах Земли. Тропик Рака расположен на 23° 26’ 22" к северу от экватора, а тропик Козерога – 23° 26’ 22" к югу от экватора. Область, заключенная между тропиком Козерога и тропиком Рака, называется тропиками.] такие парадоксы не редкость.

Столько-то тысяч связок бананов, столько-то тысяч апельсинов и кокосов, столько-то унций золотого песка, столько-то фунтов каучука, кофе, индиго и сарсапарели – да по сравнению с прошлым годом экспорт вырос почти на двадцать процентов!

Легкий трепет удовольствия охватил консула. Может быть, думал он, в госдепартаменте прочтут его отчет и обратят внимание… Но тут он откинулся на спинку кресла и рассмеялся. Он стал таким же глупцом, как и остальные. Он же совсем забыл, что Коралио – это захолустный городишко малозначительной республики, лежащий вдали от основных торговых путей, на берегу захудалого моря. Он подумал о карантинном враче, докторе Грегге, который выписывал лондонский журнал «Ланцет» в надежде встретить там выдержки из отчетов о возбудителях желтой лихорадки, которые он регулярно отсылал в департамент здравоохранения. Консул знал, что ни один из его примерно пятидесяти приятелей в Штатах никогда и не слышал о Коралио. Но он знал, что в любом случае, по меньшей мере, два человека прочитают этот отчет – какой-нибудь мелкий чиновник в госдепартаменте и наборщик в типографии правительства. Возможно, наборщик обратит внимание на то, как выросли торговые обороты в Коралио, и даже расскажет об этом вечером в пивной своим приятелям.

Гедди как раз закончил предложение: «но что наиболее странно и непонятно, так это то, почему крупные экспортеры в Соединенных Штатах проявляют такую удивительную неповоротливость, что позволяет французским и немецким торговым домам практически полностью обеспечивать торговые потребности этой богатой и плодородной страны», когда услышал хриплый гудок пароходной сирены.

Гедди отложил ручку в сторону, взял свою панамку и зонтик. По звуку гудка он уже определил, что это была «Валгалла» – одно из фруктовых судов компании «Везувий», осуществлявших регулярные рейсы в Анчурию. Все жители Коралио, даже пятилетние детишки, могли определить название прибывающего парохода по гудку его сирены.

Неспешной походкой консул направился на берег, стараясь держаться тени. Длительная практика позволила ему отрегулировать продолжительность своей прогулки настолько точно, что к моменту, когда он прибыл на песчаный берег, лодка с таможенными чиновниками уже гребла к берегу от парохода, который до этого был взят ими на абордаж и досмотрен, как того требовали анчурийские законы.

Порта в Коралио нет. Суда с такой осадкой, как у «Валгаллы», должны бросать якорь в миле от берега, и фрукты доставляют на них в шаландах и грузовых шлюпах. В Солитасе был отличный порт, и туда приходили самые разнообразные суда, но в Коралио – лишь пароходы, занимавшиеся фруктовыми перевозками. Однако время от времени какое-нибудь бродячее каботажное судно, или таинственный бриг из Испании, или веселый французский барк бросали-таки якорь на некотором отдалении от берега и с невинным видом стояли там день-два. В такие дни личный состав таможни вдвое увеличивал свою бдительность и служебное рвение. Ночью один или два шлюпа совершали какие-то странные рейсы вдоль берега, а утром обнаруживалось, что в магазинчиках Коралио значительно расширился выбор коньяков, вин и текстильных товаров. Говорят также, что утром у таможенных чиновников был самый обыкновенный вид, но в карманах их форменных брюк с красным кантом звенело больше серебра, чем обычно, а в таможенных книгах не значилось никаких записей об уплате импортных пошлин.

Лодка таможенников и гичка[24 - Гичка — легкая быстроходная гребная шлюпка.] с «Валгаллы» достигли берега почти одновременно. Когда обе лодки сели дном в песок на мелководье возле берега, от них до суши оставалось еще пять ярдов кипящего прибоя, и в воду спрыгнули полуголые карибы, которые на своих могучих спинах перенесли на берег и судового казначея с «Валгаллы», и низкорослых туземных чиновников в их хлопчатобумажных майках, синих форменных брюках с красным кантом и широкополых соломенных шляпах.

Во время учебы Гедди был одним из лучших игроков в бейсбольной[25 - Бейсбол, питчер, кетчер. Бейсбол – это самая популярная командная игра в США вот уже на протяжении почти двухсот лет. В крайне упрощенном виде ее можно описать следующим образом: питчер кидает мяч, кетчер должен поймать мяч, который кидает питчер, а бэттер с битой в руках пытается отбить мяч, который старается поймать кетчер.] команде колледжа. Вот и сейчас он сложил свой зонт, воткнул его в песок и принял стойку кетчера – тело немного наклонено вперед, колени слегка согнуты, руки на коленях. Судовой казначей попытался стать в стойку питчера (что выглядело, признаться, несколько карикатурно) и с силой подал на консула тяжелый сверток газет, перевязанный веревкой, – с каждым пароходом консулу доставляли американские газеты. Гедди высоко подпрыгнул и поймал сверток, издав губами победный «твак»[26 - Гедди попытался сымитировать характерный звук, который производит бейсбольный мяч, попав в перчатку кетчера.]. Зеваки, праздно шатавшиеся по берегу, – около трети всего населения города, – засмеялись и с восхищением зааплодировали. Каждую неделю они ожидали увидеть эту занимательную процедуру доставки и получения газет, и еще никогда их ожидания не были обмануты. В Коралио твердо придерживались принципа: самое лучшее новое – это старое.

Консул снова поднял над головой свой зонтик и отправился обратно в консульство.

Дом представителя великой державы представлял собой деревянное строение из двух комнат, которое с трех сторон окружала естественная веранда из пальм и бамбука. Одна комната была служебным кабинетом, обставленным в строгом деловом стиле – письменный стол, гамак и три неудобных стула с сиденьями, плетенными из тростника. На стене висели две гравюры, представлявшие собою портреты президентов США – самого первого и нынешнего. Во второй комнате консул, собственно, жил.

Когда он вернулся с берега, было уже одиннадцать часов, а это означало, что пришло время завтрака. Чанка, карибская женщина, которая служила консулу за кухарку, как раз накрывала на стол в той части веранды, которая выходила к морю и по праву считалась самым прохладным местом в Коралио. На завтрак консулу были поданы суп из акульих плавников, тушеные крабы, плоды хлебного дерева, бифштекс из игуаны, авокадо, свежесрезанный ананас, красное вино и кофе.

Гедди сел за стол и с роскошной небрежностью развернул пачку газет. Здесь, в Коралио, целых два дня или может даже немного дольше он будет с наслаждением читать обо всем, что происходит в мире, при этом он будет испытывать почти такие же чувства, какие мы испытываем, читая квазинаучные труды о жизни и обычаях марсиан. После того как Гедди сам покончит с газетами, он по очереди даст их почитать и другим англоязычным жителям города.

Газета, первой подвернувшаяся консулу под руку, была одним из тех объемных матрасов печатного материала, которые

нью-йоркские газеты предоставляют своим читателям, чтобы те могли литературно вздремнуть по субботам. Развернув этот фолиант, консул водрузил его на свободной части стола и, поскольку весь он на столе не поместился, частично на спинке придвинутого к столу стула. Затем он не торопясь приступил к своей трапезе, время от времени переворачивая газетные страницы и лениво просматривая текст.

Вдруг его взгляд задержался на картинке, в которой что-то показалась ему смутно знакомым – это была плохо отпечатанная иллюстрация в половину газетной страницы, представлявшая собой фотографию какого-то судна. Слегка заинтересовавшись, он наклонился вперед, чтобы лучше рассмотреть картинку и прочитать заголовок статьи рядом с ней.

Да, он не ошибся. Это была фотография яхты «Идалия»[27 - Одно из имен древнегреческой богини любви Афродиты.] водоизмещением восемьсот тонн, принадлежащей, как гласила подпись, «настоящему принцу добрых дел, Мидасу[28 - Мифический царь Древней Греции. Согласно легенде, Мидас упросил бога Диониса сделать так, чтобы все, к чему он прикоснется, превращалось в золото.] денежного рынка, светскому льву и кумиру, мистеру Дж. Вард Толливеру».

Медленно потягивая свой кофе, Гедди прочитал всю статью. После детального перечисления всех богатств мистера Толливера, его недвижимости и ценных бумаг шло описание внутреннего убранства яхты, а затем и собственно новость, крошечная, как зернышко горчицы. Мистер Толливер в компании избранных гостей отбывает завтра на своей яхте в шестинедельный круиз вдоль побережья Центральной и Южной Америки с заходом на Багамские острова. Среди его гостей были упомянуты миссис Камберленд Пейн и мисс Ида Пейн из Норфолка.

Чтобы угодить незамысловатым вкусам своих читателей, автор статьи строил самые разнообразные предположения относительно любовного романа. Он упоминал рядом имена мисс Пейн и мистера Толливера настолько часто, что в конце концов все его пассажи стали читаться не иначе как «Свадьба! Скоро грянет свадьба!» Скромно и вкрадчиво играл он на струнах своей арфы популярные мелодии «они говорят», и «как сообщила нам мадам Галина», и «мне сказали по секрету», и «никто не удивится, если», а в конце приносил свои поздравления.

Окончив завтрак, Гедди переместился с газетами ближе к краю веранды и удобно устроился в своем любимом шезлонге, закинув ноги на бамбуковые перила. Консул закурил сигару и стал смотреть на море. Он чувствовал нечто вроде удовлетворения собой потому что, как оказалось, прочитанное не слишком взволновало его. Он мысленно сказал себе: «Вот я, кажется, и излечился от того сердечного недуга, из-за которого отправился в добровольную ссылку в эту страну лотоса[29 - Страна лотоса – мифическая страна, которая, согласно легендам древних греков, находилась на северо-восточном побережье Африки и которую населяли лотофаги (вкушающие лотос) – мирный и спокойный народ. Легенда гласит, что чужеземец, вкусивший пищу, приготовленную из лотоса, забудет родину, друзей и родных и навсегда останется в стране лотофагов. В частности, о стране лотоса упоминается в «Одиссее» Гомера.] на краю земли». Он, конечно, никогда не сможет забыть Иду, но мысли о ней больше не причиняли ему душевных страданий. Когда у них случилось то недоразумение, в результате которого они поссорились, он импульсивно подал прошение о назначении на консульскую службу, желая только отомстить ей – Гедди думал, что она будет страдать, когда он исчезнет из ее мира и из ее жизни. Его план отлично удался. За те двенадцать месяцев, что он прожил в Коралио, они не написали друг другу ни строчки, хотя он иногда и получал о ней кое-какие отрывочные и запоздалые известия из переписки с теми немногими приятелями, с кем еще поддерживал отношения. Однако он не смог подавить нервную дрожь от удовольствия узнать, что она до сих пор еще не вышла замуж – ни за Толливера, ни за кого-либо другого. Но, очевидно, Толливер еще не оставил надежду.

Ну да теперь ему все равно. Он уже отведал сладко-медвяного лотоса. Он был счастлив и доволен в этой стране вечного послеобеденного сна. Те времена, когда он жил в Штатах, казались ему теперь не то далеким прошлым, не то просто глупым сном. Он надеялся, что Ида будет так же счастлива, как был счастлив он сам. Климат столь же целительный как в далеком Авалоне[30 - Авалон – волшебный остров, упоминается в легендах о короле Артуре и рыцарях Круглого стола. Однажды, когда король был опасно ранен, его перевезли на этот остров, где он чудодейственным образом исцелился.]; беспечный, идиллический круговорот заколдованных дней; жизнь среди этих беззаботных, романтических людей – жизнь, полная музыки, цветов и тихого смеха; постоянная близость к горам, к морю и ко всем тем многообразным формам любви, волшебства и красоты, которые расцветают здесь белыми тропическими ночами, – всем этим он был более чем доволен. А еще здесь была Паула Бранниган.

Гедди намеревался жениться на Пауле – конечно, если она не ответит на его предложение отказом; но у него были все основания полагать, что она согласится. Однако по непонятной причине он все не делал ей предложения. Уже несколько раз он был очень близок к этому, но таинственное нечто всегда мешало ему. Возможно, ему мешала подсознательная уверенность в том, что стоит ему сделать этот шаг – и та последняя нить, которая еще связывала его с прежней жизнью, будет разорвана навсегда.

Он может быть очень счастлив с Паулой. Не многие из местных девушек могли с ней сравниться. Два года она училась в Новом Орлеане, в монастырской школе, и в те моменты, когда ей хотелось блеснуть своей образованностью, ни один эксперт не смог бы определить, что эта девушка не из Норфолка или Нью-Йорка. Но приятно было и просто смотреть на нее, дома она иногда носила национальный костюм с открытыми плечами и длинными широкими рукавами – и как же восхитительно она в нем выглядела!

Бернард Бранниган был богатейший купец в Коралио. Помимо того, что у него был большой магазин в самом городе, он содержал еще караван вьючных мулов и вел оживленную торговлю в городках и деревеньках, расположенных во внутренних районах страны. Бранниган женился на девушке из семьи местных аристократов, происходивших из высокого кастильского рода, однако и с примесью индейской крови, так что щечки ее были немного темнее, чем просто оливковые. Брачный союз Ирландии и Испании произвел на свет, как это часто бывает, потомка редкой красоты. Они были действительно очень славные люди, и верхний этаж дома Бранниганов мог перейти в распоряжение молодых незамедлительно, как только Гедди соберется с духом сделать свое предложение.

За чтением незаметно прошло два часа, и консулу наскучило это занятие. Он сидел на веранде, а вокруг него в беспорядке лежали газеты. Тело консула удобно раскинулось в шезлонге, а взгляд его мечтательно бродил по райским кущам. Заросли банановых пальм выставили свои широкие щиты, чтобы защитить его от солнца. Пологий спуск от консульства к морю был весь покрыт темно-зеленой листвой лимонных и апельсиновых деревьев, которые как раз начинали цвести. Лагуна вонзалась в сушу как темный, неровный кристалл, а над ней высился белый ствол сейбового дерева, достававший, казалось,

до самых облаков. Легчайший ветерок покачивал кокосовые пальмы на берегу, и их резные зеленые листья трепетали на сером фоне почти неподвижного моря. Все его чувства вкушали от щедрот окружающего мира – он видел ярко-красные, коричневато-желтые и зеленые цвета близлежащих рощ, ощущал соленый вкус морского бриза, чувствовал запахи фруктов и цветущих деревьев, и запах дыма от глиняной печки Чанки, слышал звонкий смех туземных женщин в их хижинах, песню малиновки и диминуэндо[31 - Диминуэндо – музыкальный термин, обозначающий постепенное ослабление силы звучания. Противоположное понятие – крещендо.] слабого прибоя, плескавшегося о берег, – но вот где-то на грани его восприятия появилась какая-то посторонняя белая точка, она постепенно увеличивалась и в конце концов превратилась в белое пятнышко, хорошо различимое на темно-серой бесконечности моря.

С ленивым интересом он наблюдал, как это пятнышко росло, росло и росло, пока наконец не превратилось в «Идалию», идущую вдоль берега на полной скорости. Ничуть не изменив позы, он стал неотрывно смотреть на эту красивую белую яхту, как она стремительно приближалась, пока наконец не оказалась прямо напротив Коралио. Затем, неестественно выпрямившись, он следил, как она, не замедляя хода, прошла мимо и стала удаляться. Лишь минуту назад ее отделяло от берега расстояние не более мили. Он успел только увидеть, как блестят на солнце надраенные латунные поручни, да еще промелькнул полосатый тент, установленный на палубе, – и вот она уже пронеслась мимо. Как корабль на картинке в волшебном фонаре[32 - Волшебный фонарь — то же, что диапроектор, аппарат для проекции изображений, например на стену.], «Идалия» пересекла освещенный круг в маленьком мирке консула и исчезла навсегда. Если бы не крошечное облачко дыма, оставшееся над краем моря, можно было бы подумать, что это вообще было нечто нематериальное, химера, возникшая в его измученном бездельем мозгу.

Гедди вернулся в кабинет и попытался снова заняться своим отчетом. Если газетная статья и не слишком взволновала его, то сейчас, когда «Идалия» бесшумно скользнула мимо, это событие умиротворило его еще больше. Он совершенно успокоился, всякая неопределенность исчезла. Он знал, что люди иногда могут питать какие-то несбыточные надежды, даже не осознавая этого своим рассудочным умом. Теперь, раз она проехала две тысячи миль, была здесь, совсем рядом, и не подала ему никакого знака, даже его внутреннему «Я» нет больше никакого смысла цепляться за прошлое.

После обеда, когда солнце уже опустилось за горы, Гедди гулял на берегу под кокосовыми пальмами. Слабый ветерок дул с моря, поднимая на его поверхности легкую рябь.

Крошечный бурунчик, с мягким «пш-ш-ш-ш-ш-ш» разбившийся о песок, принес с собою что-то круглое и блестящее. Отступая, вода немного оттащила это «что-то» в обратном направлении. Следующая волна окончательно вытолкнула предмет на берег, и Гедди поднял его. Это была винная бутылка из бесцветного стекла. Пробка была плотно забита в горлышко, а ее конец был залит темно-красным сургучом. В бутылке что-то было – присмотревшись, Гедди понял, что это скрученный листок бумаги, довольно сильно пострадавший от тех манипуляций, которым его подвергли, когда запихивали в бутылку. На сургуче был виден оттиск печати, вероятно сделанной при помощи перстня-печатки – монограмма с какими-то инициалами, однако казалось, что оттиск делали в спешке, и о том, какие там буквы на самом деле, можно было только догадываться. Ида Пейн всегда носила на своем безымянном пальце перстень-печатку со своими инициалами, отдавая ему предпочтение среди всех других видов художественных украшений для рук. Гедди казалось, что он смог разобрать знакомые буквы «И. П.», и странное чувство беспокойства охватило его. Это было гораздо более близкое и интимное напоминание о ней, чем даже только что виденная им яхта, на которой, без сомнения, находилась она сама. Он вернулся в дом и поставил бутылку на стол.

Отбросив в сторону пальто и шляпу, он зажег лампу – ибо ночь уже успела прийти на смену недолгим сумеркам – и стал исследовать свой трофей.

Держа бутылку напротив света и аккуратно поворачивая ее, он выяснил, что внутри у нее содержится сложенный вдвое лист почтовой бумаги, весь исписанный мелким почерком; далее, что бумага имела абсолютно такой же цвет и размер, как та, которую обычно использовала Ида; и, наконец, с довольно большой долей уверенности он мог сказать, что это был именно ее почерк. Несовершенное стекло бутылки искажало лучи света, так что он не мог прочитать ни единого слова, но некоторые заглавные буквы, которые он постарался рассмотреть особенно тщательно, были написаны точно так, как их писала Ида, и в этом он был уверен.

В глазах Гедди промелькнуло удивление, сменившееся смятением и замешательством, он поставил бутылку обратно на стол, а рядом с ней выложил в ряд три сигары. Гедди принес с веранды свой шезлонг и удобно в нем растянулся. Он выкурит эти три сигары, будет думать и, возможно, найдет какое-то решение этой проблемы.

Потому что это была именно проблема. Он почти желал, чтобы этого никогда не произошло, чтобы он никогда не нашел эту бутылку, но бутылка была налицо. Зачем приплыла она сюда из моря (от которого вообще происходит довольно много беспокойства!), зачем нарушила его покой?!

В этом сонном царстве, где времени, казалось, не существует вовсе, он приобрел привычку подолгу обдумывать даже самые пустяковые вопросы.

Он начал строить различные фантастические теории относительно происхождения бутылки, отбрасывал одну и начинал обдумывать следующую.

Если судно затонуло, разбилось о скалы или село на мель, выжившие моряки иногда отправляют таких ненадежных посыльных с призывом о помощи. Но ведь он видел «Идалию» менее трех часов назад, и она была в полном порядке. Допустим, команда взбунтовалась, заперла пассажиров в трюм, и в этом послании они вопиют о спасении. Однако даже если допустить, что такое совершенно невероятное событие действительно произошло, разве стали бы взбудораженные пленники тратить столько усилий, детально излагая на целых четырех страницах тщательно продуманные аргументы, почему именно нужно прийти к ним на помощь?

Таким образом, путем исключения совершенно невероятных гипотез он волей-неволей вскоре пришел к выводу, что в бутылке находится не что иное, как личное письмо, адресованное ему самому. Ида знала, что он в Коралио, и она, вероятно, бросила эту бутылку в море, когда яхта проходила мимо, а ветер в этот момент дул как раз к берегу.

Как только Гедди пришел к этому умозаключению, губы его решительно сжались, и суровая морщина пролегла меж его бровей. Он сидел и наблюдал сквозь дверь, которую так и не успел закрыть, как гигантские светлячки летают по затихшей улице.

Если это действительно было письмо Иды, адресованное ему, то что другое могло это быть, как не попытка к примирению? А если так, то почему вместо такого ненадежного и даже несерьезного средства связи она не воспользовалась обычной почтой? Записка в бутылке, брошенной в море! В этом было что-то фривольное и легкомысленное, если не сказать оскорбительное.

Эта мысль задела его гордость и взяла верх над всеми остальными

эмоциями, воскресшими было после того, как он нашел бутылку.

Гедди надел пиджак и шляпу и вышел из дома. Он шел по улице и по дороге миновал небольшую площадь, где играл оркестр и гуляли беззаботные счастливые люди. Время от времени встречавшиеся ему по дороге робкие местные сеньориты, черные как смоль волосы которых были украшены живыми светлячками, бросали на него робкие восторженные взгляды. Воздух пьянил запахами жасмина и цветущих апельсиновых деревьев.

Консул остановился у дома Бернарда Браннигана. Паула раскачивалась в гамаке на веранде. Она тут же выпорхнула из него, как птичка из гнезда. Краска прилила к ее щекам, как только она услышала голос Гедди.

При виде ее он был очарован – она необыкновенно хорошо смотрелась в этом муслиновом платье с кружевными оборками и маленьком жакете из белой фланелевой ткани. Он предложил ей пойти погулять, и по неровной дороге они направились к старому индейскому колодцу. Когда они сидели на срубе колодца, Гедди наконец произнес столь долгожданные, но столь же долго и откладываемые слова. Хотя и был он совершенно уверен, что она не ответит ему отказом, однако как же взволновала его сладость и окончательность ее согласия. Ее сердце было просто создано для любви и верности. Не было ни капризов, ни вопросов, ничего из того, что обычно требуется для соблюдения якобы приличий.

Когда в этот вечер Гедди поцеловал Паулу у дверей ее дома, он был так счастлив, как не бывал никогда прежде. «В краю, где растет лишь лотос, и жить и умереть»[33 - Из стихотворения «Вкушающие лотос» (1832) Альфреда Теннисона (1809–1892).] – это казалось ему, как и многим другим морякам, потерпевшим крушение, самым лучшим и самым простым выходом. Его будущее казалось идеальным. Ему достался настоящий рай! Нет, его рай был даже лучше настоящего, потому что здесь не было змия! Его Ева будет по-настоящему частью его самого, несоблазненная, и оттого еще более соблазнительная. Сегодня вечером он принял решение, и его сердце переполняли безмятежный покой и глубокое удовлетворение.

По дороге домой Гедди насвистывал «La Golondvina»[34 - «Черноглазая ласточка» — мексиканская народная песня о любви и о разлуке.] – самую прекрасную и одновременно самую грустную из всех песен, написанных о любви. Когда он вошел, со своего излюбленного места на книжной полке к нему спрыгнула его ручная обезьянка, оживленно болтая на своем обезьяньем языке. Консул направился к столу, чтобы взять немного орешков для своей любимицы. Вдруг его рука, шарившая в полутьме, задела бутылку. Он вздрогнул, как если бы он дотронулся до змеи.

Гедди совсем забыл, что там стоит эта бутылка.

Он зажег лампу и покормил обезьянку. Затем, очень медленно, консул раскурил сигару, взял бутылку и стал спускаться к берегу.

Светила луна, и море отражало звезды. Как это всегда бывает, направление ветра вечером переменилось, и теперь он упрямо дул в сторону моря.

Подойдя к самому краю воды, Гедди зашвырнул так и не распечатанную им бутылку далеко в море. На секунду она скрылась под водой, а потом выпрыгнула из воды высоко вверх. Он стоял неподвижно, наблюдая за ней. Лунный свет был настолько ярок, что Гедди мог хорошо видеть, как она качается на волнах, то вверх, то вниз. Она медленно удалялась от берега, поблескивая в лунном свете. Ветер нес ее в открытое море. Скоро она превратилась в небольшое пятнышко, которое можно было различить уже лишь время от времени, а затем тайну этой маленькой бутылки поглотила тайна огромного океана. Гедди неподвижно стоял на берегу, курил и смотрел в морскую даль.

– Симон! Эй, Симон! Вставай, Симон! – раздался чей-то звучный голос со стороны моря.

Старый Симон Круз, бывший наполовину рыбаком, а наполовину – контрабандистом, жил в небольшой хибарке на самом берегу моря. Он только что уснул, и тут его разбудили таким неделикатным образом.

Он надел свои туфли и вышел. С причалившей к берегу шлюпки высаживались на берег третий помощник капитана «Валгаллы» – приятель Симона, и трое матросов.

– Беги в город, Симон, – закричал помощник капитана, – немедленно разыщи и приведи сюда доктора Грегга, или мистера Гудвина, или кого-то еще из друзей мистера Гедди.

– Святые угодники! – сонно произнес Симон, – не случилось ли чего с мистером Гедди?

– Он там, под брезентом, – сказал помощник капитана, показывая на шлюпку, – он, можно сказать, наполовину утонул. Я бы даже сказал, больше чем наполовину. Когда мы заметили его с «Валгаллы», он был уже почти в миле от берега – греб как безумный за какой-то бутылкой, которую ветром относило в море. Мы спустили на воду гичку и поплыли его спасать. Он уже почти догнал эту бутылку, но тут силы оставили его, и он ушел под воду. Мы вытащили его в самый последний момент, спасли… может быть, но вообще это доктору решать – жив он или нет.

– А бутылка? – сказал старик, протирая глаза. Он еще не полностью проснулся. – Что с бутылкой?

– Да что ей сделается, – сказал помощник капитана, – плывет себе где-то там, – и показал большим пальцем себе за спину, в направлении моря.

– Да не стой ты, Симон, дуй за доктором!

Глава III

Мистер Смит

Гудвин и пламенный патриот Савалья предприняли все возможные меры предосторожности, до каких они только смогли додуматься, чтобы помешать бегству президента Мирафлореса и его спутницы. В Солитас и Аласан были отправлены надежные гонцы, чтобы предупредить тамошних предводителей либеральной партии о побеге президента и передать им приказ установить патрули на всех подступах к морю, чтобы любой ценой арестовать беглецов, если они там появятся. Когда это было сделано, оставалось лишь перекрыть все пути в районе Коралио и ждать улова. Сети были расставлены как следует. Дорог было так мало, возможности посадки на корабль так ограничены, а два-три пункта, где беглецы могли выйти к побережью, охранялись так тщательно, что было бы действительно странно, если бы сквозь ячейки этой сети проскользнуло так много народной гордости, любви и денег. Хотя президент будет передвигаться максимально скрытно и, без сомнения, предпримет попытку тайно сесть на судно в каком-нибудь укромном месте на побережье.

На четвертый день после получения телеграммы Энглхарта в бухте Коралио бросил якорь норвежский пароход «Карлсефин», зафрахтованный оптовыми торговцами фруктами из Нового Орлеана; о своем прибытии он возвестил тремя гудками корабельной сирены, звук которой напоминал веселое ржание жеребца. «Карлсефин» не принадлежал фруктовой компании «Везувий». Это был такой себе бродяга, время от времени выполнявший случайные перевозки для компании, которая была настолько незначительной, что ее даже нельзя было считать конкурентом «Везувия». Рейсы «Карлсефина» зависели от состояния рынка. Иногда он подолгу курсировал по одному маршруту, доставляя фрукты из Латинской Америки в Новый Орлеан, а то вдруг отправлялся в Мобил, или в Чарлстон, или даже далеко на север – в Нью-Йорк: все его передвижения подчинялись колебаниям спроса и предложения на рынке фруктов.

Гудвин неспешно прогуливался по берегу, где, как обычно, уже собралась небольшая толпа зевак, пришедших поглазеть на пароход. Теперь, когда президент Мирафлорес уже в любой момент мог достигнуть границ брошенного им на

произвол судьбы отечества, караульно-дозорную службу требовалось исполнять с чрезвычайной и неусыпной бдительностью. Сейчас любое судно, приближавшееся к анчурийским берегам, следовало рассматривать как потенциальное транспортное средство для беглецов; поэтому дозорные следили даже за шлюпами и легкими рыбацкими плоскодонками, принадлежавшими тем из жителей Коралио, которые кормились от щедрот моря. Гудвин и Савалья, стараясь не привлекать к себе излишнего внимания, рыскали по окрестностям, проверяя, хорошо ли несут службу часовые и нет ли где лазейки, через которую беглецы могли бы ускользнуть.

Таможенные чиновники с важным видом набились в свою лодку и погребли к «Карлсефину». Шлюпка с парохода высадила на берег судового казначея с финансовыми документами и забрала карантинного врача с зеленым зонтиком и медицинским термометром. Затем веселый рой трудолюбивых карибов начал перегружать связки бананов из огромных куч на берегу в шаланды и перевозить их на пароход. Пассажиров на «Карлсефине» не было, поэтому с формальностями вскоре было покончено и местные чиновники удалились. Судовой казначей сообщил, что пароход простоит здесь на якоре лишь до утра, а погрузку фруктов будут производить ночью. Он также сообщил, что «Карлсефин» прибыл из Нью-Йорка, куда он доставил груз апельсинов и кокосовых орехов. С парохода даже спустили несколько собственных шлюпок для ускорения погрузки – капитан хотел как можно быстрее вернуться в Штаты, чтобы воспользоваться благоприятной ситуацией, сложившейся на рынке ввиду некоторого недостатка фруктов.

Около четырех часов дня на горизонте показалось еще одно из тех морских созданий, которые не слишком часто встречаются в здешних водах; оно было из той же породы, что и злополучная «Идалия», – изящная паровая яхта, окрашенная в светло-желтый цвет. Ее очертания резко, как на стальной гравюре, выделялись на фоне ярко-голубого неба. Прекрасная незнакомка остановилась на некотором расстоянии от берега, слегка покачиваясь на волнах, как утка в бочке с дождевой водой. От нее отвалила быстроходная гичка, на веслах которой сидели подтянутые матросы, все в морской форме, что в здешних краях большая редкость. Когда гичка причалила к берегу, на песок из нее выпрыгнул какой-то коренастый человечек.

Незнакомец окинул внимательным взором собравшуюся на берегу довольно пеструю компанию анчурийцев и, кажется, остался ими не вполне удовлетворен, поскольку сразу же направился к стоявшему здесь же Гудвину, англосаксонская внешность которого сразу бросалась в глаза. Гудвин учтиво поздоровался с ним.

В ходе беседы выяснилось, что новоприбывшего господина зовут Смит и что прибыл он на яхте. Право же, довольно скудная биография: яхта – вот она, стоит у всех на виду, да и о том, что фамилия господина именно Смит, догадаться было не так уж трудно. Однако Гудвину, который все же кое-чего повидал в жизни, бросилось в глаза некоторое несоответствие между самим Смитом и его яхтой. У Смита была круглая голова, равнодушное лицо, тяжелый немигающий взгляд и унтер-офицерские усы. И если только он не переоделся перед тем, как сойти на берег, то, значит, палубу порядочного судна оскорблял вид его голубовато-серого котелка, веселенького клетчатого костюма и водевильного галстука. Вид человека, у которого достало средств обзавестись собственной прогулочной яхтой, обычно пребывает в несколько большей гармонии со своим судном.

Смит выглядел так, как будто у него есть здесь какое-то важное дело, однако он был явно не из болтливых и говорить о своем деле не торопился. Сначала он сказал несколько слов о красотах окружающего пейзажа, отметив его сходство с теми рисунками, которые он видел в учебнике географии, а затем спросил, где ему найти консула Соединенных Штатов. Гудвин указал ему на звездно-полосатый флаг, уныло свисавший с флагштока над крышей маленького домика, в котором и помещалось консульство, – сам домик не был виден за апельсиновыми деревьями.

– Консула зовут мистер Гедди, и он сейчас наверняка там, – сказал Гудвин. – Несколько дней назад он чуть не утонул во время купания в море, и доктор велел ему какое-то время побыть дома.

Увязая в песке, Смит побрел к консульству На фоне сине-зеленых тропических тонов его наряд смотрелся неестественно и вызывающе.

Гедди спокойно лежал в своем гамаке, лицо его было немного бледным, а сам он пребывал в апатии. Той ночью, когда шлюпка с «Валгаллы» доставила его на берег едва живым после погони за бутылкой, доктор Грегг и другие его друзья приложили немало усилий, чтобы сберечь ту слабую искру жизни, которая еще теплилась в нем. Бутылку с ее бесполезным посланием унесло в море, и проблема, которую вызвало ее появление, свелась к простой задачке на сложение: по правилам арифметики один плюс один – два, но по законам романа один плюс один – один.

Есть одна старинная теория о том, что у человека может быть не одна, а две души: периферийная, которая служит ему каждый день, и центральная, которая включается только изредка, но уж тогда действует активно и энергично. Когда человеком управляет первая душа, он бреется, идет голосовать, платит налоги, зарабатывает деньги для своей семьи, покупает подписные издания и вообще в меру своих сил устраивает свой быт. Но стоит центральной душе захватить власть, и он может ни с того ни с сего накинуться с криками и руганью на ту, кого он поклялся любить и в горе и в радости; может в мгновение ока поменять свои политические взгляды; может нанести смертельную обиду своему лучшему другу; может без лишних слов уйти в монастырь или на танцы; бросить работу или повеситься; или вдруг напишет песню или стихи, или неожиданного поцелует жену, или пожертвует все свои деньги на исследование какого-нибудь микроба. Затем периферийная душа возвращается, и вот перед нами снова нормальный, безопасный гражданин. Это был всего лишь стихийный бунт Личности против Порядка, цель которого – как следует встряхнуть атомы, но только лишь для того, чтобы они потом снова вернулись на свои обычные места.

Безумства Гедди были вполне умеренными – он всего лишь немного поплавал в теплом летнем море, гоняясь за столь малопочтенным объектом, как плавающая бутылка. А сейчас он снова стал самим собой. На столе лежало адресованное правительству США письмо с просьбой отправить его в отставку с должности консула, как только они найдут нового человека на его место. Потому что Бернард Бранниган, который никогда ничего не делал наполовину, сразу предложил Гедди стать его деловым партнером во всех его разнообразных и прибыльных предприятиях, а Паула была погружена в счастливые заботы в связи с новой меблировкой и отделкой верхнего этажа дома Бранниганов.

Консул даже привстал в своем гамаке, когда он увидел у дверей такого живописного незнакомца.

– Лежите, лежите, старина, – сказал посетитель, небрежно взмахнув своей огромной ручищей. – Меня зовут Смит, и я прибыл на яхте. Вы консул? Правильно? Один расфранченный здоровяк с берега направил меня сюда. Решил оказать почтение родному флагу.

– Присаживайтесь, – сказал Гедди. – Я все любуюсь вашей яхтой с того момента, как она появилось у нашего берега. Кажется у нее неплохой ход. А каков

ее тоннаж?

– Пусть меня повесят, если я знаю! – сказал Смит. – Понятия не имею, сколько она весит. Но вы правы, скорость у нее что надо. «Розалинда» – это ее так зовут – не станет глотать пыль от впереди идущего фургона. Я в первый раз отправился на ней в плавание. Решил, знаете ли, совершить небольшую экскурсию вдоль этого побережья, чтобы посмотреть на те страны, откуда к нам ввозят каучук, красный перец и революции. Я и представить себе не мог, что в этом захолустье столько пейзажей. Наш Центральный парк[35 - Центральный парк в Нью-Йорке – один из крупнейших и известнейших парков в мире.] даже рядом не стоял. Сам-то я из Нью-Йорка. Тут же у них есть и бананы, и кокосы, и попугаи – правильно?

– Все это у нас имеется, – ответил Гедди, – и я совершенно уверен, что наши флора и фауна взяли бы первый приз, случись им состязаться с Центральным парком.

– Возможно, возможно, – охотно согласился Смит. – Я еще их не видел. Но, думаю, вы и правда сможете нас обставить в вопросе живности и растений. У вас ведь здесь не слишком много проезжих, не так ли?

– Проезжих? – переспросил консул. – Я полагаю, вы имеете в виду пассажиров, прибывающих на пароходах? Нет. Очень немногие сходят на берег в Коралио. Разве иногда приедет какой-нибудь бизнесмен, – а туристы и путешественники, те обычно отправляются дальше по побережью, в один из больших городов, где есть настоящий порт.

– А вот я вижу там какой-то корабль, на который грузят бананы, – сказал Смит. – Прибыли ли на нем пассажиры?

– Это бродяга «Карлсефин», – сказал консул, – он возит фрукты куда придется, сейчас, вероятно, вернулся из своего последнего рейса в Нью-Йорк. Нет, на нем не было пассажиров. Я видел, как его шлюпка причаливала к берегу, и на ней никого не было. Рассматривать прибывающие пароходы – это почти единственное развлечение, которое есть у нас в этом захолустье, а уж если на одном из них прибудет пассажир, так это настоящее событие и об этом говорит весь город. Если вы, мистер Смит, планируете пробыть в Коралио некоторое время, я буду рад показать вам город и познакомить вас с некоторыми из его жителей. Помимо местных аристократов, здесь найдется и четыре-пять американцев, с которыми вам было бы приятно познакомиться.

– Спасибо, – сказал яхтовладелец, – но я не стану вас так утруждать. Мне бы, конечно, очень хотелось познакомиться с этими парнями, о которых вы говорите, но боюсь, я пробуду здесь слишком недолго, чтоб еще околачиваться по гостям. Этот франт на берегу что-то говорил мне о докторе, вы не подскажете, как мне его найти? Моя «Розалинда» все же стоит на ногах не так твердо, как гостиница на Бродвее, и у меня случаются легкие приступы морской болезни. Думаю вытрясти из вашего коновала горстку этих маленьких сахарных пилюль, на случай если они мне понадобятся.

– Скорее всего, вы найдете доктора Грегга в гостинице, – сказал консул. – Вы увидите ее сразу, как только выйдете за дверь – это такое двухэтажное здание с балконом, там еще рядом апельсиновые деревья.

Гостиница де лос Экстранхерос, напоминавшая скорее угрюмый постоялый двор, не пользовалась особенным успехом ни у жителей Коралио, ни у гостей города. Она стояла на углу улицы Гроба Господня. С одной стороны от гостиницы расположилась рощица апельсиновых деревьев, огороженная каменным заборчиком, таким низким, что высокий человек смог бы без труда его переступить. Стены дома, когда-то аккуратно выбеленные, солнце и соленый бриз с моря за долгие годы раскрасили в сотни различных оттенков. На втором этаже был широкий балкон, в глубине которого виднелась дверь, а по бокам от нее расположились два окна, забранные деревянными жалюзи.

Нижний этаж гостиницы при помощи двух дверей сообщался с узким мощеным тротуаром. «Пульперия», или пивная, также принадлежавшая хозяйке гостиницы – мадам Тимотеа Ортис, занимала весь первый этаж. На полках позади небольшой стойки стояли бутылки с бренди[36 - Бренди – любой коньяк, кроме того, что производится во Франции, в провинции Коньяк.], «анисада»[37 - Анисовая водка (исп.).], шотландским виски и дешевыми винами. На всех бутылках лежал толстый слой пыли, и лишь кое-где виднелись отпечатки пальцев, оставленные нечастыми клиентами. На верхнем этаже было четыре-пять комнат для гостей, которые, однако, нечасто использовались по назначению. Лишь изредка садовод, прискакавший ненадолго со своей плантации, чтобы переговорить с торговым агентом, проводил унылую ночь на мрачном верхнем этаже, или мелкий туземный чиновник, прибывший в Коралио по какому-нибудь пустяковому государственному делу, поручал свою важную особу замогильному гостеприимству Мадам. Но Мадам сидела за барной стойкой, никак не выказывая недовольства и не желая спорить с Судьбой. Если кому-нибудь нужно перекусить, выпить или заночевать в гостинице де лос Экстранхерос – приходите, будем рады. «Estа bueno»[38 - Хорошо! (исп.)]. Если же никто не приходит, что ж, значит, никто не приходит. «Estа bueno».

Пока необычный яхтовладелец шагал по узкому тротуару улицы Гроба Господня, единственный постоянный жилец этой затрапезной гостиницы сидел у ее дверей, наслаждаясь легким бризом с моря.

Карантинный врач, доктор Грегг, был еще совсем не старый мужчина – на вид ему можно было дать лет пятьдесят-шестьдесят. Его лицо имело необыкновенно цветущий вид, а такой длинной густой бороды не сыскать было, пожалуй, от Канзаса до самой Огненной Земли. Он получил свое место стараниями департамента здравоохранения в неком портовом городе одного из южных штатов. В том городе очень боялись извечного врага любого южного морского порта – желтой лихорадки, и обязанности доктора Грегга заключались в том, чтобы проверять команду и пассажиров каждого судна, отбывающего из Коралио, на предмет наличия у них первых признаков этого заболевания. Работа достаточно легкая, а жалованье, как для человека, живущего в Коралио, – изрядное. Свободного времени у него оставалось в избытке, и добрый доктор стал подрабатывать обширной частной практикой – пациенты приходили к нему не только из самого Коралио, но и из других близлежащих селений. Тот факт, что он не знал и десяти испанских слов, совершенно ему не мешал – для того, чтобы проверить пульс и получить гонорар, не нужно ведь быть лингвистом. К этому описанию добавьте еще то, что у доктора была одна история, об операции трепанации черепа, которую он порывался рассказать каждому новому знакомому и которую еще ни один человек не дослушал до конца, а также то, что лучшим профилактическим средством он считал бренди, и на этом все наиболее интересные моменты личности доктора Грегга будут исчерпаны.

Доктор сидел на своем стуле, который сегодня он вытащил на улицу, и курил, поглаживая свою бороду Легкое удивление отразилось в его светло-голубых глазах, когда он увидел Смита в его разноцветной и столь необычной для здешних мест одежде.

– Вы доктор Грегг, правильно? – сказал Смит, теребя заколку в форме собачьей головы на своем галстуке. – Констебль… я хотел сказать – консул, сообщил мне, что вы болтаетесь в этом караван-сарае. Меня зовут Смит, и я прибыл на яхте. Совершаю круиз в этих краях, просто так – поглядеть на обезьян и ананасы. Давайте-ка, док, зайдем внутрь и выпьем. Эта

забегаловка выглядит не ахти, ну да, надеюсь, у них найдется, чем нам промочить горло.

– Я с удовольствием составлю вам компанию, сэр, но пить не буду, разве только пригублю немного бренди, – сказал доктор Грегг, быстро вставая со стула. – По моему мнению, в здешнем климате просто необходимо ежедневно принимать рюмочку-другую бренди в качестве профилактического средства.

Они уже собирались войти в «пульперию», когда какой-то босой туземец бесшумно скользнул к ним и обратился к доктору на испанском языке. Цвет лица его был желтовато-коричневый, как у перезрелого лимона, а одет он был в хлопчатобумажную рубашку и рваные льняные брюки, перетянутые кожаным поясом. Лицо у него было как у хомячка, подвижное и настороженное, однако без признаков большого ума. Этот человек бормотал с таким жаром и с такой серьезностью, что было и вправду жаль, что все его слова пропадают совершенно впустую.

Доктор Грегг пощупал его пульс и спросил:

– Ты что, заболел?

– Mi mujer esta enferma en la casa, – сказал человек, таким образом пытаясь сообщить на единственном известном ему языке, что его жене плохо и что она лежит сейчас в их крытой пальмовыми листьями хижине.

Доктор выудил из кармана своих брюк горсть каких-то капсул, заполненных белым порошком. Из нее он отсчитал десять штук в протянутую руку туземца, после чего наставительно поднял указательный палец.

– Принимать по одной, – произнес доктор, – каждые два часа. – Затем он поднял два пальца и выразительно потряс ими перед лицом туземца. После чего вытащил свои часы и дважды обвел пальцем вокруг циферблата. Затем опять сунул два пальца прямо под нос пациенту.

– Два, два, два часа, – повторил доктор.

– Si, Se?or[39 - Да, господин (исп.).], – печально ответил туземец.

Он вытащил из своего кармана дешевые серебряные часы и вложил их в руку доктора.

– Моя приносить, – сказал он, мучительно борясь со своими скудными словами английского языка, – другой часы завтра.

После чего уныло побрел прочь со своими капсулами.

– Крайне невежественная нация, сэр, – сказал доктор, засовывая полученные часы себе в карман. – Он, кажется, понял мои указания о том, как следует принимать лекарство, в том смысле, что я требую гонорар. Ну это ничего. Так или иначе, он должен был мне заплатить. Однако вероятность того, что он принесет вторые часы, крайне незначительна. Нельзя верить решительно ничему из того, что обещают эти люди. Ну а теперь не выпить ли нам наконец по рюмке? Как вы прибыли в Коралио, мистер Смит? Я не слышал, чтобы в течение последних дней здесь были какие-нибудь еще суда, кроме «Карлсефина».

Они присели к безлюдной барной стойке, и Мадам, не ожидая от доктора заказа, извлекла и поставила перед ними какую-то бутылку. На этой бутылке пыли не было.

После того как они выпили по два раза, Смит сказал:

– Так вы говорите, док, что на «Карлсефине» не было пассажиров? Вы в этом уверены? Кажется, на берегу говорили, что на борту было пару человек.

– Они ошиблись, сэр. Я поднимался на судно и лично осмотрел всех, кто был на борту, – я всегда провожу медицинское обследование на предмет выявления первичных симптомов желтой лихорадки. «Карлсефин» отправится, как только примет на борт груз бананов, вероятно, сразу на рассвете завтра утром, а все формальности были улажены уже сегодня. Нет, сэр, там не было никаких пассажиров. Как вам нравится этот трехзвездочный коньяк? Месяц назад одна французская шхуна доставила на берег две лодки, полностью нагруженных бутылками. Готов спорить на свою шляпу, что при этом в казну славной республики Анчурия не поступило ни цента таможенных пошлин. Ну, раз вы не хотите выпить еще по одной, давайте выйдем на улицу и немного посидим в холодке. Ведь нам, изгнанникам, совсем нечасто выпадает случай поговорить с кем-то из внешнего мира.

Доктор доставил на улицу еще один стул для своего нового знакомого, после чего они оба удобно расположились в тени.

– Вы человек светский, – сказал доктор Грегг, – много путешествовали, у вас огромный жизненный опыт. С точки зрения морали, а также, без сомнения, объективности, компетенции и профессиональной этики, ваше мнение имеет немалую ценность. Я был бы рад поделиться с вами рассказом об одном случае, по моему мнению, совершенно уникальном в истории медицины.

Около девяти лет назад, когда я практиковал в своем родном городе, меня пригласили к больному, у которого был ушиб черепа. Я сделал заключение, что осколок кости надавливает на мозг и что необходима хирургическая операция под названием трепанация черепа. Однако ввиду того, что пациент был человеком богатым и с положением в обществе, я пригласил для консультации еще и доктора…

Смит поднялся со стула и с извиняющимся видом мягко похлопал доктора по плечу.

– Послушайте, док, – сказал он торжественно, – я действительно хочу послушать вашу историю. Она меня очень заинтересовала, и я не хочу пропустить ее окончание. Уже по тому, как она начинается, я вижу, что это настоящая конфетка, и, если, конечно, вы не против, я собираюсь изложить ее на следующем же заседании медицинской ассоциации Барни О’Флина. Но у меня есть здесь пара дел, которыми я должен безотлагательно заняться. Как только я с ними покончу, сразу же вернусь к вам и дослушаю вашу историю – хорошо?

– Конечно, пожалуйста, – сказал доктор, – заканчивайте ваши дела и возвращайтесь. Я не стану ложиться спать и дождусь вас. Видите ли, один из самых видных врачей, присутствовавших на этом консилиуме, поставил диагноз – тромбы; другой говорил, что это нарыв, но я…

– Нет, нет, не рассказывайте мне сейчас, док! Вы так все испортите! Подождите, пока я вернусь. Я хочу послушать всю историю целиком, проследить, как вы размотаете этот клубочек от начала до конца, – хорошо?

Горы расправили свои могучие плечи, чтобы по ним промчалась домой колесница златокудрого Феба[40 - Феб (также Аполлон) – бог древнегреческой мифологии, колесница Феба – Солнце.], день умирал – и в лагунах, и в тенистых банановых рощах, и в мангровых болотах, где огромные синие крабы уже начинали выползать на землю, отправляясь на свою ночную прогулку. Наконец последние лучи солнца погасли и на самых высоких горных пиках. Затем короткие сумерки, эфемерные, как полет ночного мотылька, наступили и сразу окончились; самая верхняя звездочка Южного Креста выглянула над пальмовыми зарослями, и светлячки, подобно герольдам, зажгли свои факелы, объявляя о приходе ночи.

Невдалеке качался на якоре «Карлсефин», его огни пронизывали воду на сотни саженей, отражаясь в глубине неровными мерцающими отблесками. Карибы трудились не покладая рук – в доверху нагруженных шаландах они перевозили на судно бананы из огромных банановых штабелей на берегу.

На песке, прислонившись спиной к кокосовой пальме, среди множества сигарных окурков сидел Смит. Он явно чего-то ждал, и его острый, пристальный взгляд был все время обращен в сторону парохода.

Бог знает, почему этот яхтовладелец, выглядевший настолько несообразно своему статусу, сосредоточил весь свой интерес именно на этом невинном фруктогрузе. Дважды его уверили в том, что никаких пассажиров на нем не было. И все же с настойчивостью, которая так не вязалась с его образом праздного путешественника, он передал

это дело на рассмотрение наивысшей судебной инстанции – то есть решил проследить лично. Невероятно похожий на какую-то разноцветную ящерицу, притаившуюся возле ствола кокосовой пальмы в ожидании своей добычи, он продолжал неотрывно наблюдать за «Карлсефином», при этом его маленькие, как бусинки, глаза непрерывно бегали из стороны в сторону, придавая ему еще большее сходство с указанной рептилией.

На белом песке стояла еще более белая, чем сам песок, гичка с яхты, вытащенная зачем-то на берег, и ее охранял один из матросов – тоже весь в белом. Неподалеку, в пульперии, располагавшейся на шедшей вдоль берега Калье Гранде[41 - Calle Grande (исп.) – главная улица.], трое других матросов топтались со своими киями вокруг единственного в Коралио бильярдного стола. Лодка лежала на берегу в полной готовности, так что ее можно было спустить на воду и отплыть буквально за несколько минут. В атмосфере витал запах ожидания, столь несвойственный воздуху Коралио. Что-то должно было произойти.

Словно какая-то перелетная птица с разноцветным блестящим оперением, Смит спустился ненадолго на этот счастливый берег, почистил клювом свои перышки и бесшумно улетел неизвестно куда. Когда утро осветило берег первыми лучами солнца, уже не было там ни Смита, ни ожидающей гички, ни самой яхты. Смит не оставил ни единого намека на то, в чем заключалось его дело, и никаких следов, которые подсказали бы нам, где он бродил той ночью в поисках своей тайны. Он приехал, поболтал на своем диковинном жаргоне асфальта и забегаловок, посидел под кокосовой пальмой и – исчез. На следующее утро Коралио, лишенный Смита, ел свой жареный плантан[42 - Плантан – тропический плод, близкий родственник банана, но более округлый и длинный, с толстой зеленой кожурой. Основная разница между бананом и плантаном в том, что банан можно есть сырым, а плантаны нужно готовить; обычно их жарят или даже пекут, как картошку.] и говорил: «Человека в цветная одежда ушла, однако». С наступлением «сиесты»[43 - Siesta (исп.) – послеобеденный отдых или сон.] этот инцидент отошел, зевая, в историю.

Так что на некоторое время Смит должен покинуть место действия нашей пьесы. Он больше никогда не приедет в Коралио и никогда не придет к доктору Греггу, который напрасно сидит, покачивая своей густой бородой, и ждет этого слушателя-дезертира, чтобы облагодетельствовать его волнующим рассказом о трепанации и завистниках.

Но, чтобы придать ясности этим несвязным страницам, Смит должен затрепыхаться среди них снова. В самый последний момент он должен явиться и рассказать нам, почему той ночью разбросал он так много нервных сигарных окурков вокруг кокосовой пальмы. Это его долг, ибо, когда в предрассветных сумерках отбыл он из Коралио на своей яхте, увез он с собой и ответ на загадку, столь важную и запутанную, что немногие в Анчурии решались даже заговорить о ней.

Глава IV

Беглецы настигнуты

План перехвата быстроногого президента Мирафлореса на побережье был разработан очень тщательно, и вероятность того, что этот план не сработает, была минимальной. В Аласан для установления сторожевых постов отправился лично доктор Савалья. В Солитасе организацией караульной службы занимался либеральный патриот Варрас – на него можно было вполне положиться. Гудвин взял на себя Коралио и окрестности.

Новость о побеге президента хранилась в строгом секрете, и в прибрежных городах об этом не знал пока никто, кроме членов амбициозной политической партии, желавшей унаследовать власть. Телеграфный кабель, шедший от Сан-Матео к побережью, был перерезан далеко в горах агентом доктора Савальи. Задолго до того, как неисправность смогут устранить и местные власти официальным образом получат из столицы соответствующую информацию, беглецы уже достигнут побережья, и вопрос о том, смогут ли они ускользнуть, так или иначе разрешится.

Гудвин расставил вдоль берега вооруженных часовых на милю в обоих направлениях от Коралио. Часовые получили приказ не дремать и бдительно следить, чтобы под покровом ночной темноты Мирафлорес не смог тайно пробраться на какой-нибудь корабль при помощи лодки или шлюпа, случайно оказавшихся у берега. В самом городе десятки секретных патрулей как бы прогуливались по улицам, готовые, однако, немедленно схватить уклоняющегося от своих обязанностей правителя, случись ему показаться в Коралио.

Гудвин был вполне уверен, что приняты все возможные меры предосторожности. Он бродил по улицам Коралио (которые, несмотря на все их громкие названия, были на самом деле лишь заросшими высокой травой узкими переулками), внося и собственную лепту в несение караульной службы, организацию которой поручил ему Боб Энглхарт.

Город уже окунулся в умеренно-бурный круговорот своих вечерних развлечений. То здесь, то там можно было видеть важного франта в белом полотняном костюме, с элегантным шейным платком, который, небрежно помахивая бамбуковой тросточкой, брел по колено в траве к дому своей прекрасной сеньориты. Почитатели музыкального искусства тоже занялись своим любимым делом – удобно устроившись возле своих окон и дверей (чтобы их было лучше слышно), одни из них растягивали меха плакучих концертино, другие скорбно бренчали на гитарах. Изредка пробежит мимо солдат в широкополой соломенной шляпе, но без мундира и без ботинок, сжимая в одной руке, как копье, свою длинную берданку Изо всех зарослей громко и раздражающе квакали огромные древесные лягушки. Издалека доносился лающий кашель аллигаторов, обитающих в черных заводях, да гортанные крики мародеров-бабуинов то и дело разрывали величественное безмолвие леса.

К десяти часам вечера улицы совершенно опустели. Муниципальные керосиновые фонари, светившие до этого кое-где на углах домов нездоровым желтым светом, были погашены каким-то экономным служащим. Раскинувшись между нависающими горами и подплывающим морем, Коралио спал спокойно и безмятежно, как похищенный младенец на руках у похитившего его гангстера. Где-то там, в этой тропической тьме – возможно, даже уже перевалив через горы и пробираясь через низинные земли, – высокопоставленный искатель приключений и его спутница продвигались к краю земли. Игра «лиса на охоте» должна была скоро вступить в свою завершающую стадию.

Следуя своему тщательно продуманному маршруту, Гудвин миновал длинное низкое здание казармы, где мирно посапывал Коралийский гарнизон вооруженных сил Анчурии. По закону гражданским лицам не разрешалось после девяти часов проходить так близко от этой цитадели военного могущества, но Гудвин всегда забывал о таких мелочах.

– Quiеn vive?[44 - Quiеn vive? (исп.) – Кто идет?] – завопил часовой, ожесточенно пытаясь побороть свой длинный мушкет.

– Amerikano, – проворчал Гудвин, даже не поворачивая головы, и, не останавливаясь, пошел дальше.

Он повернул направо, потом налево и зашагал по улице, выходившей на Плаза Националь[45 - Plaza Nacional (исп.) – Площадь народа.]. Когда до улицы Гроба Господня оставалось всего несколько шагов, Гудвин вдруг остановился.

Он увидел, как какой-то высокий мужчина, одетый во все черное и с большим саквояжем в руке, спешит по боковой улочке в направлении берега. Присмотревшись внимательнее, Гудвин заметил, что мужчина был не один – за

его локоть цеплялась какая-то дамочка, которая то ли увлекала своего спутника вперед, то ли поддерживала его при ходьбе. При этом они продвигались вперед хотя и довольно быстро, но почти бесшумно. Эти двое были не из Коралио.

Гудвин последовал за ними, ускорив шаг, но без всяких хитрых приемчиков, которые столь дороги сердцу сыщика. Американец был слишком высок и слишком красив, чтобы поддаться инстинктам полицейской ищейки. Он был сейчас полномочным представителем народа Анчурии, и, если бы не некоторые политические соображения, то потребовал бы у беглого президента отдать деньги прямо здесь и сейчас. Таков был план либеральной партии – вызволить народные деньги из неволи, вернуть их в государственную казну, а уже потом взять власть без шума и пыли.

Парочка остановилась у дверей гостиницы де лос Экс-транхерос, и мужчина принялся стучать в деревянную дверь с нетерпением человека, не привыкшего ждать. Мадам долго не отзывалась, но наконец свет зажегся, дверь открылась, и гостей впустили в дом.

На улице все стихло, Гудвин закурил еще одну сигару и стал ждать. Через две минуты слабый свет показался между жалюзи в окнах на верхнем этаже гостиницы.

– Они заняли комнаты, – сказал Гудвин сам себе. – Значит, еще не все готово к отплытию.

Как раз в этот момент мимо проходил некий Эстебан Дельгадо, парикмахер, гуляка, оппозиционер, который с удовольствием участвовал в любом заговоре, лишь бы только не скучать. Этот парикмахер был одним из самых знаменитых повес в Коралио – бывало, что даже в одиннадцать вечера он все еще где-то гулял. Он был сторонником либеральной партии и важно приветствовал Гудвина как своего собрата по оружию. Вид у Эстебана был такой, как будто он собирается сообщить что-то очень важное.

– Что вы думать, дон Фрэнк! – громко закричал он, как настоящий заговорщик. – Я сегодня вечером брил la barba – как вы говорить «борода» – самому Presidente этот страна! Подумайте! Он послал, чтобы я приходить. В бедной casita[46 - Casita (исп.) – лачуга, хибарка.] одной старухи он ждать меня – в ооочень маааааленький дом, в темноте. Carramba[47 - Carramba (исп.) – черт побери!] – el Se?or Presidente прятаться! Думаю, он хотел, чтоб его не узнать – но carajo[48 - Carajo (исп.) – возглас удивления или несогласия.] могу я брить человека и не видеть его лицо?! Эта золотая монета он давал мне, и говорил, чтобы я молчать. Думаю, дон Фрэнк, он есть, как вы говорить, «влипнуть».

– А ты когда-нибудь раньше видел президента Мирафлореса? – спросил Гудвин.

– Только раз, – ответил Эстебан. – Он высокий, и у него была борода, очччень черный и большой.

– Кто-то еще был там, когда ты его брил?

– Старая индейская женщина, сеньор, хозяйка этой casita, и одна сеньорита – леди такой большой красоты! – ah, Dios![49 - Ah, Dios! (исп.) – о Боже!]

– Хорошо, Эстебан, – сказал Гудвин. – Очень удачно, что ты подвернулся мне и рассказал об этой истории. Новое правительство, скорее всего, не забудет твою помощь.

Затем он в двух словах обрисовал парикмахеру текущую ситуацию, рассказал о том, что политический кризис достиг кульминации, и велел Эстебану оставаться на улице и следить за гостиницей, чтобы никто не смог незаметно выбраться из нее ни через двери, ни через окна. Сам же Гудвин подошел к двери, через которую только что вошли ночные гости, открыл ее и скрылся внутри.

Мадам уже успела вернуться из своего путешествия на второй этаж, где она помогала постояльцам расположиться с максимально возможным комфортом. Ее свеча стояла на барной стойке. Она как раз собиралась выпить глоток-другой рома в качестве компенсации за то, что ее покой и сон были так грубо нарушены. Без всякого удивления или тревоги она подняла глаза на уже третьего за эту ночь посетителя.

– А! Так это сеньор Гудвин! Не часто оказывает он честь моему бедному дому своим визитом.

– Я буду заходить почаще, – сказал Гудвин со своей фирменной улыбкой. – Я слышал, что у вас лучший коньяк от Белиза до Рио-де-Жанейро. Нужно это проверить. Так что, Мадам, доставайте бутылочку и по un vasito[50 - Un vasito (исп.) – стаканчик.] и для меня, и для вас.

– Мой aguardiente[51 - Aguardiente (исп.) – любой спиртной напиток крепостью от 29 до 60 градусов, букв, «огненная вода».], – сказала Мадам с гордостью, – самый лучший. Он растет в красивых бутылках в темных местах среди банановых деревьев. Si, Se?or. Собирать их можно лишь в полночь, да, ровно в полночь храбрые матросы срывать их с деревьев и приносить мне перед рассветом к задний дверь. Да, сеньор Гудвин, нелегко вырастить хороший aguardiente.

В Коралио основным двигателем торговли была не столько конкуренция, сколько контрабанда. Если дело заканчивалось удачно, о нем рассказывали хоть и иносказательно, но с большой гордостью.

– У вас сегодня есть постояльцы, – сказал Гудвин и положил на прилавок серебряный доллар.

– Почему нет? – ответила Мадам, пересчитывая свою дневную выручку. – Их двое, и они только что прибыли. Один сеньор, не совсем еще старый, и одна сеньорита, достаточно красивая. В свои комнаты они поднялись, не захотели ни поесть, ни попить. Две комнаты – нумеро девять и нумеро десять.

– Я ждал этого джентльмена и эту леди, – сказал Гудвин. – У меня есть к ним важное negocios[52 - Negocios (исп.) – дело.]. Вы позволите мне увидеться с ними?

– Почему нет? – со вздохом сказала Мадам. – Почему не может сеньор Гудвин подняться наверх и поговорить со своими друзьями? Estа bueno. Комнатт нумеро девять и комнатт нумеро десять.

Гудвин засунул руку в карман своего пиджака, снял с предохранителя находившийся там американский револьвер и стал подниматься по крутой темной лестнице.

В коридоре на втором этаже желто-оранжевый цвет подвесного светильника слабо освещал криво выведенные на дверях цифры: 9 и 10 – Гудвин выбрал девятый номер. Он повернул дверную ручку, вошел и закрыл за собой дверь.

Если женщина, которую он увидел в этой убого меблированной комнатушке, была Изабеллой Гилберт, то слухи о ее красоте были сильно приуменьшены. Она сидела за столом, подперев подбородок ладошкой. Необыкновенная усталость отражалась в каждой линии ее фигуры, а на ее лице была написана глубокая растерянность. Глаза ее были той особенной формы, какая свойственна очам многих других знаменитых покорительниц мужских сердец. И хотя сейчас их наполовину прикрывали усталые веки, было очевидно, что эти глаза необыкновенно красивы: радужка была серой, а вокруг словно плескался белый сверкающий океан. Такие глаза обычно свидетельствуют о большом благородстве, энергии, жизненной силе и, если только вы сможете это увидеть, о самом высоком и бескорыстном эгоизме. Когда американец вошел, она посмотрела на него вопросительно и с недоумением, но без всякого страха.

Гудвин снял шляпу и с характерной для него непринужденной естественностью присел на краешек стола. В правой руке он небрежно держал зажженную сигару. Он избрал свою обычную манеру поведения, так как был уверен, что с мисс Гилберт не обязательно тратить время на обмен любезностями. Он знал историю ее жизни, знал и о том, как мало значили для нее всякие условности.

– Добрый вечер, – сказал он. – И давайте, мадам, сразу приступим к делу. Я не буду называть имен, но мне известно, кто находится в соседней комнате и что у него в саквояже. Именно поэтому я здесь. Я прибыл, чтобы

продиктовать вам условия капитуляции.

Леди не пошевелилась и не промолвила ни слова – она неотрывно смотрела на сигару в руке Гудвина.

– Мы, – продолжал он диктовать условия, слегка покачивая правой ногой и глубокомысленно изучая свою аккуратную туфлю из оленьей кожи, – а я говорю от имени большинства людей, требуем возвращения украденных средств, которые по закону принадлежат нам. Фактически мы почти ничего больше и не требуем. Согласитесь, условия достаточно простые. При этом я, как уполномоченный представитель, обещаю, что, если они будут приняты, всякое наше вмешательство в вашу личную жизнь немедленно прекратится. Отдайте деньги, и мы позволим и вам и вашему спутнику уехать, куда пожелаете. Мы даже поможем вам сесть на любое уходящее из страны судно, по вашему выбору. От себя лично позвольте мне добавить самые горячие поздравления для джентльмена из десятого номера – я просто восхищен его вкусом в отношении женской красоты.

Снова поднеся сигару ко рту, Гудвин взглянул на леди и увидел, что глаза ее напряженно и многозначительно следят за всеми движениями сигары. Несомненно, из всего того, что он только что сказал, она не слышала ни слова. Он понял, в чем дело, щелчком выбросил сигару в окно и с неловким смешком слез со стола.

– Так лучше, – сказала леди. – Теперь я могу вас выслушать. А сейчас второй урок хороших манер – назовите имя человека, который меня оскорбляет.

– Прошу прощения, – сказал Гудвин, опершись одной рукой об стол, – но у меня в распоряжении слишком мало времени, чтобы посвящать значительную его часть изучению этикета. Ну же! Я взываю к вашему здравому смыслу! Вы уже не однажды успели доказать, что отлично умеете разбираться, в чем именно состоит ваша выгода. Вот как раз подходящий случай применить ваши незаурядные способности. Здесь нет никакой тайны. Я – Фрэнк Гудвин, и я пришел за деньгами. Случай распорядился так, что я вошел именно в эту комнату. Если бы я вошел в номер десятый, деньги были бы уже у меня. Вы хотите, чтобы я изложил вам суть дела? Извольте. Джентльмену из десятого номера доверяли, но он не оправдал оказанного ему высокого доверия. Он украл у людей огромную сумму, и мой долг не допустить, чтобы они потеряли свои деньги. Я не говорю, кто этот джентльмен, но если мне придется его увидеть и окажется, что это некое высокое должностное лицо республики, моей обязанностью будет арестовать его. Дом окружен. Я предлагаю вам очень гуманные условия. Нет даже необходимости в том, чтобы я лично встречался с джентльменом из десятого номера. Просто принесите мне саквояж с деньгами, и будем считать инцидент исчерпанным.

Леди поднялась со своего стула и несколько минут стояла в глубокой задумчивости.

– Вы живете здесь, мистер Гудвин? – спросила она затем.

– Да.

– Каковы ваши полномочия? На каком основании вы ворвались сюда?

– Я действую от имени республики. Мне сообщили по телеграфу о прибытии… джентльмена из десятого номера.

– Могу я задать вам два-три вопроса? Хоть вы и не особенно воспитанны, но вы кажетесь мне человеком откровенным. Что представляет собой этот город? Коралио – кажется, они так его называют?

– Ну не такой уж это и город, – сказал Гудвин с улыбкой. – Банановый городишко. Самый обычный банановый городишко. Тростниковые хижины, глинобитные домики, пять-шесть двухэтажных зданий, порядочных гостиниц нет вовсе. Население – метисы, карибы и чернокожие. Никаких достопримечательностей, развлечений тоже никаких нет. Довольно дикие нравы. Но это, конечно, лишь беглая зарисовка.

– А есть ли какие-нибудь причины, например, общественные или деловые, которые могли бы побудить человека поселиться здесь?

– О, да, – ответил Гудвин, широко улыбаясь. – Здесь не нужно пить чай в пять часов, как того требуют светские правила, здесь нет шарманок, здесь нет универсальных магазинов – и здесь не действуют международные соглашения о выдаче преступников.

– Он говорил мне, – продолжала леди, как будто обращаясь сама к себе, и немного нахмурившись, – что здесь, на побережье, большие и красивые города, приятное общество, очень культурные люди – особенно американская колония.

– Здесь есть американская колония, – сказал Гудвин, глядя на нее с некоторым удивлением. – Некоторые из колонистов очень милые люди. А другие бежали из Штатов, спасаясь от суда. Так, навскидку, могу назвать вам двух бывших банкиров, пару-тройку убийц, одного армейского казначея, подозреваемого в растрате, и одну вдову, подозреваемую, кажется, в отравлении мышьяком. Сам я тоже принадлежу к американской колонии, хоть и не успел пока прославиться каким-нибудь особенным преступлением.

– Не теряйте надежду, – сухо сказала леди, – в вашем сегодняшнем поведении я вижу отблески вашей будущей славы. Произошла какая-то ошибка, я только не пойму, где именно. Но его сегодня вам не следует тревожить. Это путешествие утомило его до такой степени, что он уже уснул, думаю, даже не раздеваясь. Вы говорите о каких-то украденных деньгах! Я не понимаю вас. Произошла какая-то ошибка. Я докажу вам. Оставайтесь здесь, сейчас я принесу этот саквояж, о судьбе которого вы так печетесь, и покажу его вам.

Она двинулась к закрытой двери, которая соединяла две комнаты, но остановилась и, наполовину обернувшись, одарила Гудвина очень серьезным и внимательным взглядом, а потом растерянно улыбнулась.

– Вы вломились в мою дверь, – сказала она, – ведете себя как хулиган, предъявляете мне такие гнусные обвинения, и все же… – она запнулась, как будто хотела что-то сказать, но раздумала и несколько скомкано окончила фразу, – и все же… это довольно странно… я уверена, что произошла какая-то ошибка.

Она шагнула к двери, но Гудвин остановил ее, мягко положив руку ей на плечо. Я уже говорил, что на улицах женщины оборачивались, чтобы посмотреть на него. Он был белокурый викинг – высокий, красивый, добродушно-свирепый. Она была гордой брюнеткой, а лицо ее сейчас то краснело, то бледнело, по мере того, как менялось ее настроение. Я не знаю, блондинкой или брюнеткой была Ева, но я уверен в том, что если в райском саду находилась именно такая женщина, то яблоко просто не могло остаться несъеденным. Этой женщине суждено было стать его судьбой, и хотя Гудвин этого пока не знал, но, наверное, именно в этот момент ощутил он первый пинок этой самой судьбы, потому что сейчас, когда он смотрел на нее и говорил, каждое его слово оставляло у него во рту противный горький привкус.

– Если и произошла какая-нибудь ошибка, – произнес он с жаром, – в этой ошибке виноваты вы! Я не могу обвинять этого человека, который бросил свою страну, утратил свою честь и вот-вот потеряет свое последнее жалкое утешение – украденные им деньги. Я обвиняю вас! Ибо – клянусь Небесами! – я могу очень хорошо понять, как он до этого дошел. Я могу его и понять, и пожалеть. Это такие женщины, как вы, усыпают сие убогое побережье обломками бывших мужчин – несчастными отчаявшимися изгоями, это такие, как вы, заставляют их забыть свой долг, это такие, как вы…

Усталым жестом леди попросила его замолчать.

– Нет необходимости продолжать ваши оскорбления, – холодно сказала она. – Я не понимаю, о чем вы говорите, и я не знаю, в чем именно заключается ваша

безумная, немыслимая ошибка, но если осмотр содержимого его дорожной сумки избавит меня от вашего присутствия, то давайте не будем больше откладывать.

Она быстро и бесшумно прошла в соседнюю комнату и сразу же вернулась с тяжелым кожаным саквояжем, который и вручила американцу с выражением плохо скрываемой неприязни.

Гудвин быстро поставил саквояж на стол и стал расстегивать ремни. Леди стояла рядом, лицо ее выражало бесконечное презрение и бесконечную усталость.

Гудвин с силой потянул ручки саквояжа в стороны, и тот широко раскрылся. Он вытащил какие-то рубашки, и его глазам открылось основное содержимое сумки – тугие пачки американских долларов. Судя по цифрам, написанным на бумажных лентах, которыми были перемотаны пачки банкнот, всего денег было, пожалуй, около ста тысяч.

Гудвин быстро взглянул на женщину и увидел, что для нее это стало настоящим потрясением – от такой ее реакции сам Гудвин испытал удивление и какую-то странную радость. Правда, он и сам не смог бы сказать, почему он так обрадовался. Ее глаза расширились, она глубоко вздохнула и тяжело наклонилась над столом. По ее реакции можно было безошибочно понять – она ничего не знала о том, что ее спутник ограбил государственное казначейство. – Но почему же, – сердито спросил он себя, – я так сильно радуюсь от мысли о том, что эта неразборчивая в средствах бродячая артистка оказалась вовсе не такой плохой, как о ней говорят?

Неожиданный шум в соседней комнате заставил их обоих вздрогнуть. Дверь распахнулась, и высокий пожилой человек быстро вошел в комнату. На его темном лице можно было без труда заметить следы недавнего бритья.

На всех картинах президента Мирафлореса изображали как обладателя роскошной черной бороды, но рассказ парикмахера Эстебана уже подготовил Гудвина к этой перемене.

Немного споткнувшись, этот человек вышел из темной комнаты, щурясь от света лампы, – он еще не до конца проснулся.

– Что это означает? – требовательно спросил он на превосходном английском языке, глядя на американца пристально и встревоженно. – Это ограбление?

– Очень похоже на то, – ответил Гудвин. – Но, кажется, я все же успел его предотвратить. Я представляю людей, которым принадлежат эти деньги, и я прибыл, чтобы вернуть их законным владельцам. – Он засунул руку в карман своего широкого полотняного пиджака.

Рука человека быстро потянулась за спину.

– Не доставайте, – резко крикнул ему Гудвин, – я буду стрелять через карман.

Его противник колебался, тогда леди вышла вперед и положила руку ему на плечо. Она указала на стол. – Скажи мне правду, только правду, – произнесла она низким голосом. – Чьи это деньги?

Мужчина не ответил. Он глубоко, необыкновенно глубоко вздохнул, наклонился и поцеловал ее в лоб, а потом вышел в другую комнату и закрыл за собой дверь.

Гудвин догадался, что тот собирается сделать, и бросился к двери, но не успел он повернуть дверную ручку, как раздалось звенящее эхо выстрела. Последовал звук падения, кто-то оттолкнул Гудвина в сторону и бросился в комнату павшего грешника.

Гудвин понял, что безутешное горе, несравнимое с печалью от потери любовника и золота, наполнило сейчас сердце этой обольстительницы и заставило ее в этот трагический момент обратиться к единственной всепрощающей земной утешительнице: «О, мама, мама, мама!» – раздались ее отчаянные крики из окровавленной и опозоренной комнаты.

На улице уже подняли тревогу. После того как прозвучал выстрел, парикмахер Эстебан стал звать на помощь, да и сам выстрел разбудил чуть не половину города. На улице послышался топот многочисленных ног, и тишину ночного воздуха разорвали резкие окрики приказов. Гудвину нужно было успеть сделать еще одно важное дело. Обстоятельства сделали его хранителем сокровищ гостеприимно приютившей его страны. Проворно затолкав деньги обратно в саквояж, Гудвин закрыл его, застегнул ремни и, далеко высунувшись из окна, забросил свой трофей в густую крону апельсинового дерева, которое росло в небольшом огороженном дворике внизу.

Жители Коралио обязательно расскажут вам (они очень любят рассказывать приезжим эту историю) о том, как закончилось трагическое бегство президента. Они расскажут вам, что блюстители порядка прибыли очень быстро, почти сразу же после того, как поднялась тревога, – прибежал и Comandante в красных комнатных туфлях и в жилете, как у метрдотеля, но при сабле, и солдаты со своими длиннющими ружьями, в сопровождении еще большего количества офицеров, которые на ходу натягивали мундиры и золотые эполеты, и босые полицейские (из всего этого сборища только от них был хоть какой-то толк), и растревоженные граждане самого разнообразного вида.

Они расскажут, что лицо покойного было очень сильно повреждено в результате выстрела, но и Гудвин и парикмахер Эстебан опознали в нем многогрешного президента. На следующее утро как раз починили телеграфный кабель, в Коралио стали приходить телеграммы, и история побега президента из столицы стала достоянием общественности. В Сан-Матео революционная партия без всякого сопротивления захватила верховную власть, и громкие viva[53 - viva! (исп.) – да здравствует! ура!] народных масс, столь переменчивых в своих симпатиях, быстро заглушили всякий интерес к незадачливому президенту Мирафлоресу.

Они поведают вам, что новое правительство обыскало все города и все дороги, буквально просеяло сквозь сито весь песок на побережье, чтобы только найти саквояж, в котором находились средства, принадлежащие республике Анчурия, и который, как известно, президент прихватил с собой, – но все напрасно. В Коралио поисками руководил сам сеньор Гудвин, и его люди обшарили весь город так же тщательно, как девушка расчесывает свои волосы, но деньги так и не были найдены.

Мертвого президента похоронили – без всяких почестей, за городом, возле маленького мостика, перекинутого через мангровое болото, и за один реал любой мальчишка покажет вам его могилу. Говорят, что одна старуха, в хижине которой парикмахеру Эстебану довелось брить несчастного президента, установила на могиле деревянную плиту и выжгла на ней раскаленным железом краткую эпитафию.

Вы услышите также, что сеньор Гудвин как неприступная скала оберегал донну Изабеллу Гилберт в течение тех последующих мучительных дней, и что все его сомнения относительно ее прошлого (если они у него были) совершенно развеялись, и что ее пристрастие к приключениям и авантюрам (если оно у нее было) оставило ее, и что они поженились и были счастливы.

Американец выстроил дом на невысоком холме за городом. Этот дом представляет собой феерическую смесь из таких разнородных материалов, как строительный лес ценных пород местных деревьев (если бы продать за границу одну лишь эту древесину, уже только на этом можно было бы составить неплохое состояние!), из кирпича, из пальм, из стекла, бамбука и самана[54 - Саман – необожженный глиняный кирпич.]. Вокруг дома был настоящий природный рай, и внутри дома тоже было что-то очень похожее на рай. Когда местные жители говорят о внутреннем убранстве дома, они оживленно жестикулируют и в восхищении вздымают руки. Там и паркетные полы, начищенные до такого блеска, что в них можно смотреться, как в

зеркало, и индейские шелковые ковры ручной работы, и лепные украшения на потолке, и картины на стенах, и рояль, и стены оклеены обоями – только представьте себе! – восхищенно восклицают они.

Но никто не скажет вам в Коралио (вы в этом убедитесь), что случилось с теми деньгами, которые Фрэнк Гудвин закинул на апельсиновое дерево. Однако об этом позже, а сейчас тропические пальмы шелестят от легкого бриза и зовут нас к радости и веселью.

Глава V

Еще один беглец от стрел Амура[55 - Амур (также Купидон) – бог любви в древнегреческой и древнеримской мифологии.]

Соединенные Штаты Америки, покопавшись на своем складе консульского материала, выбрали мистера Джона де Граффенрида Этвуда из городка Дейлзбург, штат Алабама в качестве преемника для подавшего в отставку Вилларда Гедди.

Не имея цели каким-либо образом опорочить мистера Этвуда, следует, однако, заметить, что в данном случае не столько должность искала человека, сколько человек искал эту должность. Как и в случае с Гедди, который добровольно отправился в изгнание, не что иное, как ослепительно неискренняя улыбка прекрасной дамы заставила Джонни Этвуда прибегнуть к самому отчаянному средству и поступить на службу к презренному федеральному правительству – только бы уехать далеко-далеко, чтобы никогда больше не видеть лживое, притворное, прекрасное лицо той, которая разбила его молодую жизнь. Консульская служба в Коралио, кажется, давала убежище вполне удаленное и достаточно романтическое, чтобы добавить немного драматизма в безмятежную деревенскую жизнь Дейлзбурга.

Случилось так, что именно в тот период, когда Джонни играл роль печального влюбленного, он внес свою лепту в длинный список необыкновенных и трагических событий, которыми так богата история Испанского материка, обогатив его выдающейся аферой на рынке обуви, а также беспрецедентным подвигом, в результате которого растение, считавшееся на его родине самым презренным и бесполезным сорняком, вознеслось в одночасье из полнейшей безвестности к вершинам славы и стало ценнейшим продуктом международной торговли.

Как это часто бывает, проблемы начались с романа, вместо того, чтобы им закончиться. Жил в Дейлзбурге человек по имени Элайджа Хемстеттер, который держал там универсальный магазин. Вся его семья состояла из единственной дочери, которую звали Розин, и это прекрасное имя в значительной мере компенсировало неблагозвучность фамилии Хемстеттер. Эта молодая особа была наделена такими многочисленными достоинствами, что все молодые люди в округе чувствовали в груди необыкновенное любовное томление. Среди тех, кто томился больше всех, был и Джонни, сын судьи Этвуда, семья которого занимала большой дом в колониальном стиле на окраине Дейлзбурга.

Казалось бы, ненаглядная Розин должна была с радостью ответить взаимностью одному из Этвудов – ведь эта фамилия пользовалась большим уважением во всем штате, как задолго до Гражданской войны, так и после ее окончания. По идее, ей следовало сразу же ответить «да» на предложение стать хозяйкой этого величественного, хотя и несколько пустынного колониального дома. Но на деле вышло не так. На горизонте появилась туча, огромная грозовая туча в лице проживавшего неподалеку жизнерадостного и предприимчивого молодого фермера, который осмелился записаться в соперники к высокородному Этвуду.

В один прекрасный вечер, во время встречи с Розин, Джонни вынес на повестку дня вопрос, который считается необыкновенно важным у молодых особей вида Homo sapiens[56 - Homo sapiens (лат.) – человек разумный.]. Все необходимые атрибуты как раз имелись в наличии – была и луна, и олеандры, и магнолии, и песня пересмешника. Достоверно неизвестно, встала ли в этот момент между ними тень Пинкни Досона, уже упоминавшегося выше преуспевающего молодого фермера, или случилось что другое, но ответ Розин был отрицательным. Мистер Джон де Граффенрид Этвуд поклонился так низко, что его шляпа даже коснулась газона, и отбыл прочь. Голову он держал высоко, но его фамильная гордость и сердечные чувства были задеты очень сильно. Какие-то Хемстеттеры отказали Этвудам! Просто возмутительно!

Среди прочих бедствий, приключившихся в тот год, было и то, что президентом стал представитель Демократической партии. А судья Этвуд был заслуженным ветераном борьбы за демократию. Джонни уговорил отца нажать кое-какие пружины, чтобы ему нашли место где-нибудь за границей. Он уедет далеко-далеко. Может быть, через много лет Розин поймет, какой искренней и беззаветной была его любовь, и даже обронит слезу – возможно, в тот кофе, который она будет варить на завтрак для Пинкни Досона.

Политические колеса со скрипом провернулись, и Джонни был назначен консулом в Коралио. Перед самым отъездом он заглянул к Хемстеттерам, чтобы попрощаться. Глаза Розин выглядели в этот день не так, как обычно, они были какие-то красноватые, как будто она плакала, и будь они в этом момент наедине, возможно, Соединенным Штатам пришлось бы искать себе нового консула. Но Пинк Досон был, конечно же, здесь, без умолку рассказывая о своем саде в четыреста акров, и о пастбище в двести акров, и о трех квадратных милях люцерны. Так что, прощаясь, Джонни пожал ручку Розин так спокойно, как если бы он уезжал на пару дней в Монтгомери[57 - Монтгомери – столица штата Алабама.]. Когда это было необходимо, Этвуды умели вести себя с истинно королевским достоинством.

– Если вам, Джонни, попадется там что-нибудь этакое в плане возможности выгодно вложить деньги, – сказал Пинк Досон, – только дайте мне знать. Идет? Думаю, я всегда смогу найти пару свободных тысяч, чтобы вложить их в выгодное дело.

– Непременно, Пинк, – сказал Джонни, мило улыбаясь. – Если мне попадется что-нибудь в этом роде, я с удовольствием возьму вас в долю.

Вскоре после этого Джонни отправился в Мобил, где и сел на фруктовый пароход, направляющийся к берегам Анчурии.

Когда новый консул прибыл в Коралио, необычность окружающей действительности в значительной степени отвлекла его от грустных мыслей. Ему было всего двадцать два года, а в юности никто не носит свою печаль, повязав ее наподобие шарфа, как это свойственно старшему поколению. Какое-то время печаль занимает собой все сознание юноши, но затем новые сильные и острые ощущения отодвигают ее на второй план.

Между Билли Кио и Джонни сразу же установились приятельские отношения. Кио устроил новому консулу экскурсию по городу. Он представил Джонни горстке американцев, а также щепотке французов и немцев, составлявших здесь «иностранный» контингент. Позже, разумеется, в более формальной обстановке, Джонни был представлен туземным чиновникам, которым и передал через переводчика свои верительные грамоты.

Искушенному в житейских делах Кио многое нравилось в этом молодом южанине. Характер у него был простой, иногда он вел себя почти как мальчишка, но при этом обладал таким холодным безразличием к делам, которое обычно свойственно людям гораздо старше и опытнее его. Его не занимали ни звания, ни титулы. Ум его не отягощало знание географии, делопроизводства или иностранных языков. Он был наследник всех времен, он был Этвуд из Дейлзбурга, и мысли его можно было читать как открытую книгу.

Гедди зашел в

консульство, чтобы объяснить своему преемнику его обязанности. Вместе с Кио они попытались заинтересовать нового консула описанием той работы, выполнения которой ожидало от него правительство.

– Отлично, – сказал Джонни из гамака, который он избрал в качестве своего рабочего места. – Если вдруг появится какое-то дело, которое нужно будет сделать, я позволю вам заняться им, друзья мои. Вы же ведь не думаете, что член Демократической партии станет работать во время первого срока пребывания в должности?

– Взгляните на эти таблицы, – предложил Гедди, – в них указаны различные предметы экспорта, о которых вам необходимо будет отчитываться. Вот здесь указаны различные виды фруктов, а вот здесь – ценные породы дерева, кофе, каучук…

– Этот последний пункт звучит подходяще, – перебил его мистер Этвуд. – Звучит так, как будто его можно растянуть. Я хочу купить новый флаг, обезьянку, гитару и бочку ананасов. Можно растянуть каучуковый отчет так, чтобы хватило на все это?

– Ну, это же просто статистика, – сказал Гедди с улыбкой, – а то, что вы имеете в виду, называется отчет о служебных расходах. Да, его, кажется, можно немного растянуть. Обычно в госдепартаменте не слишком тщательно проверяют, что написано в пункте «канцелярские принадлежности».

– Мы просто зря теряем время, – сказал Кио. – Этот человек рожден для государственной службы. Он проникает в самую суть вопроса, стоит ему бросить на него лишь один свой соколиный взгляд. Мудрость выдающегося государственного деятеля сквозит в каждом его слове.

– Когда я согласился на эту должность, у меня и в мыслях не было работать, – лениво объяснил Джонни. – Просто я хотел уехать в такое место, где не говорят о сельском хозяйстве. Здесь ведь нет ферм? Или все-таки есть?

– Во всяком случае, здесь их нет в том виде, в каком вы их знаете, – ответил бывший консул. – Искусство земледелия неведомо здешним жителям. Ни плуг, ни жатка никогда не вторгались в пределы Анчурии.

– Эта страна как раз для меня, – пробормотал новый консул и моментально уснул.

Жизнерадостный фотограф продолжал поддерживать дружеские отношения с Джонни, несмотря на то, что некоторые в открытую говорили, что он делает это из корыстных побуждений – чтобы сохранить право на свое излюбленное место на выходившей к морю веранде консульства. Неизвестно, были ли его намерения корыстными или он действовал исключительно из дружеских побуждений, но так или иначе, Кио получил эту вожделенную привилегию. Почти каждый вечер можно было видеть, как они сидели там, расположившись в приятной близости от коньяка и сигар и закинув ноги на перила, а легкий морской бриз овевал их лица.

Однажды они, как обычно, сидели вдвоем на веранде. Беседа их сама собой затихла, не в силах противиться необыкновенному очарованию вечера.

В небе стояла огромная, полная луна, и море переливалось перламутром в ее лучах. Не было слышно почти ни звука, лишь ветерок слегка колыхал верхушки пальм. Город тоже затих, задыхаясь от жары и в ожидании ночной прохлады. На рейде стоял фруктовый пароход «Бродяга» компании «Везувий», его погрузка уже завершилось, и в шесть утра он должен был сняться с якоря. На берегу не было ни души. Лунный свет был так ярок, что друзья могли видеть, как блестела на пляже галька, которую перекатывал ласковый морской прибой.

Затем они увидели корабль: с юга медленно подходил к ним небольшой шлюп[58 - Шлюп – здесь: небольшое парусное судно, имеющее одну мачту и два основных паруса: передний (стаксель) и задний (грот).], шедший бейдевинд[59 - Бейдевинд (голл. bij de wind) – курс парусного судна при встречно-боковом ветре, когда угол между продольной осью судна и линией направления ветра меньше 90°.], то приближаясь, то удаляясь от берега, при этом наполненные ветром паруса делали его похожим на белоснежную морскую птицу. Шлюп шел галсами[60 - Галс (голл. hals) – курс судна относительно ветра (например, судно идет правым галсом, когда ветер дует в правый борт судна). Маневрируя так, чтобы ветер дул под сильным углом то слева, то справа, судно с косыми парусами может передвигаться в направлении, противоположном направлению ветра.] против ветра, лавируя то влево, то вправо, и медленно продвигался вперед длинными зигзагами, похожими на грациозные шаги конькобежца.

Вот в результате очередного маневра его команды он приблизился к берегу почти напротив консульства, и в этот самый момент с него донеслись звуки музыки, настолько чистые и удивительные, как если бы эльфы играли на своих серебряных трубах. Да, это могли быть только сказочные трубы, настолько сладки были издаваемые ими звуки, сплетавшиеся в знакомую мелодию «Нет ничего милей родного дома»[61 - англ. «Home, Sweet Ноте», музыка: Генри Бишоп, стихи: Джон Говард Пейн, ставшая широко известной английская песня, первоначально прозвучавшая в опере «Клари» (1823). Эта уникальная песня оставалась популярной более 150 лет.].

Сцена была просто создана для этой страны лотоса. Власть моря и тропиков, тайна, что заставляет пускаться в плавание к неведомым землям, и сила музыки, скользящей по волнам в лучах лунного света, придавали этой сцене такое очарование, которое заставляет забывать обо всех несчастьях и невзгодах. Джонни Этвуд расчувствовался, и мысли его обратились к Дейлзбургу, однако очень скоро его задумчивость была нарушена – как только пытливый ум Кио пришел к некоторому заключению относительно происхождения этой странствующей мелодии, тот бросился к перилам, и его крик расколол тишину Коралио подобно выстрелу из пушки:

– Мел-лин-джер! Эй, на судне!

Шлюп уже заложил правый галс и удалялся от берега, но можно было отчетливо расслышать, как с него прокричали в ответ:

– Про-щай Билли! Еду домой! По-ка!

Шлюп направлялся к «Бродяге». Вероятно, на борту его находился какой-то пассажир с разрешением на отплытие, полученным в каком-то другом порту, спешивший успеть на регулярный фруктовый пароход, который должен был скоро отправиться в обратный рейс. Подобно легкомысленному голубю, который не любит летать по прямой, это небольшое суденышко продолжало свое необычное зигзагообразное движение, а затем потерялось из виду, поскольку его белый парус стал совершенно неразличим на фоне громадного корпуса парохода.

– Это мой старый знакомый, Г. П. Меллинджер, – объяснил Кио, снова садясь в свое кресло. – Возвращается в Нью-Йорк. Он был личным секретарем недавно скончавшегося быстроногого президента этой бакалейно-овощной лавочки, которую они здесь почему-то называют страной. Теперь его служба закончилась, и, думаю, Меллинджер очень этому рад.

– Но почему он исчезает под музыку, как волшебная королева Зо-Зо? – спросил Джонни. – Просто чтобы показать им всем, что он не слишком расстроен?

– Этот шум, который вы слышали, его издавал граммофон, – стал объяснять Кио. – Это я продал ему эту штуку. У Меллинджера было здесь такое необычное предприятие, что другого такого не найдешь, пожалуй, на всем белом свете. Эта дуделка однажды спасла его, и с тех пор он все время таскает ее с собой.

– Расскажите мне эту историю, – потребовал Джонни, выказывая явную заинтересованность.

– Из меня неважный распространитель рассказов, – сказал Кио. – Я могу использовать английский

язык для коммуникативных целей, но когда я пытаюсь рассказать какую-нибудь историю, слова вылетают из меня, как им самим вздумается, и, когда они ударятся о воздух, смысл может получиться, а может и нет.

– Я хочу послушать историю об этом предприятии, – настаивал Джонни, – вы не имеете права отказываться. Я рассказал вам абсолютно все обо всех мужчинах, женщинах и заборах в Дейлзбурге.

– Ну так вы ее услышите, – сказал Кио. – Я тут говорил, что рассказчик из меня – так себе. Но вы не верьте. Рассказывать истории – это настоящее искусство, и я обучился этому искусству, как и многим другим искусствам, наукам, и хорошим манерам.

Глава VI

Граммофон и честное предприятие

– Так что это было за предприятие? – спросил Джонни с тем особенным нетерпением, которое проявляют вполне, казалось бы, взрослые слушатели, когда им рассказывают сказки.

– Предоставить вам сейчас эту информацию, значило бы нарушить все основополагающие законы искусства и науки, – спокойно сказал Кио. – Мастерство рассказчика заключается в умении скрывать от своей аудитории все то, что она хочет узнать, до того времени, пока он не выскажет свои сокровенные мысли по широкому кругу вопросов, не относящихся к сути дела. Хороший рассказ, он как горькая пилюля со сладкой оболочкой внутри. С вашего позволения, я начну свой рассказ с описания удивительной судьбы одного индейца из племени чероки, а закончу высокоморальной мелодией на граммофоне.

Мы с Генри Хорсколларом привезли в эту страну первый граммофон. Генри был полуиндеец чероки, обучившийся на востоке тонкостям американского футбола, а на западе – премудростям перевозки контрабандного виски, и был он такой же джентльмен, как вы или я. У него был простой и шумный нрав, росту он был около шести футов, а двигался почти беззвучно – как будто катил на резиновых шинах. Да, низенький он был человечек, ростом то ли пять футов пять дюймов, то ли пять футов одиннадцать[62 - Фут – 30,48 см, дюйм – 2,54; «около шести футов» – приблизительно 1 м 83 см, «пять футов пять дюймов» – приблизительно 1 м 65 см, пять футов одиннадцать – приблизительно 1 м 80 см. (Судя по тому, в каких широких пределах колеблется в его описании рост Генри Хорсколлара, Кио таким образом дает понять, что и в дальнейшем его рассказе точность – это не главное.)]. Ну, вы бы его назвали человеком среднего роста, таким же, как и все остальные. В своей жизни Генри довелось один раз бросить колледж и три раза – прощальный взгляд на тюрьму Маскоги. Это учебное заведение ему приходилось посещать из-за того, что он увлекался ввозом и продажей виски на индейских территориях. Генри Хорсколлар никогда бы не позволил, чтобы какая-нибудь табачная лавочка подкралась к нему со спины[63 - В описываемый период времени для рекламы табачных магазинов в США широко использовались деревянные фигуры индейцев, которые ставились перед входом в магазин. Вызвано это было в первую очередь тем, что большинство покупателей были тогда неграмотны, а фигура индейца служила указателем того, что в этом магазине продается именно табак.]. Не из таких он был индейцев.

Мы встретились с Генри в городке Тексаркана, где и разработали этот план насчет граммофона. У Генри было триста шестьдесят долларов, которые он выручил от продажи своего земельного участка, выделенного ему правительством в резервации. Я же приехал в Тексаркану из города Литл-Рок, а переезд мой был вызван моральным потрясением, которое я испытал, став свидетелем одной жуткой уличной сцены. Какой-то человек, стоя на ящике, распродавал золотые часы: задняя крышка откручивающаяся, ручной завод, идут точнее швейцарских, элегантная вещь! В магазине такие часы стоили двадцать долларов. А здесь покупатели просто дрались за возможность купить их по три доллара за штуку Человек, который продавал их, нашел где-то целый чемодан таких часов – вот повезло! – и теперь они расходились у него, как горячие пирожки. Крышки отвинчивались очень туго, но покупатель прикладывал ухо к корпусу и слышал, как часы мило и успокаивающе тикали. Из этих часов три штуки были настоящие, а остальные умели только тикать. Что? Ну да. В пустом корпусе сидел такой себе черный жучок с рожками, из тех, что имеют обыкновение виться вокруг электрической лампы. И эти козявки так прилежно отбивали своими лапками минуты и секунды, что можно было заслушаться. Так вот, этот человек, о котором я рассказываю, получил чистой прибыли двести восемьдесят восемь долларов. А потом он уехал, потому что знал – когда жителям Литл-Рока придет время заводить свои часы, им понадобится энтомолог, а он не был специалистом по насекомым.

Итак, как я уже сказал, у Генри было триста шестьдесят долларов, а у меня было двести восемьдесят восемь долларов. Идея познакомить народы Южной Америки с таким достижением цивилизации, как граммофон, принадлежала Генри, но я охотно согласился, поскольку с детства питал слабость ко всяческим машинам.

– Латинские расы, – говорит Генри, свободно изъясняясь при помощи тех слов, которым он обучился в колледже, – особенно хорошо подходят для того, чтобы пасть жертвой граммофона. Они всегда тянутся к музыке, краскам и веселью. Они отдают свои ракушки, которые служат им в тех краях на манер денег, чтобы послушать шарманщика или чтобы посмотреть в цирке на цыпленка с четырьмя лапками, в то время как за маниоку и плоды хлебного дерева не плачено бакалейщику уже несколько месяцев и тот угрожает закрыть кредит.

– В таком случае, – говорю я, – займемся экспортом консервированной музыки латинцам, однако же мне вспоминается одно высказывание мистера Юлия Цезаря, где он говорит о них так: «Dura lex, sed lex»[64 - Dura lex, sed lex (лат.) – Закон суров, но это закон.], что в переводе означает: «Так ли они глупы, чтобы отдать нам свои монеты, вот в чем вопрос».

Вообще-то я не люблю хвастаться своим образованием и культурным уровнем, но не мог же я допустить, чтобы в искусстве риторики меня превзошел какой-то индеец, представитель расы, которая не дала нам вообще ничего, кроме той земли, на которой расположены Соединенные Штаты.

Мы купили в Тексаркане прекрасный граммофон – одну из самых лучших моделей! – и полчемодана пластинок. Мы собрали свои вещи, сели на поезд техасско-тихоокеанской железной дороги и отправились в Новый Орлеан. В этом знаменитом центре сахарного производства и негритянского песенного творчества мы сели на пароход, который шел в Южную Америку.

Мы сошли на берег в городке Солитас – это в сорока милях отсюда вдоль побережья. Такое себе довольно живописное место, просто глаз радуется. Домики были беленькие и чистенькие, и, глядя на то, как они растыканы повсюду среди живописных пейзажей, я вспомнил блюдо под названием «яйца, сваренные вкрутую, подаваемые с листьями салата». За городом находился квартал небоскребоподобных гор, и они стояли там так тихо, будто незаметно подкрались и подсматривают – ну что там в городе? А в городе было вот что: море на пляже шуршало прибоем, и иногда шумно плюхался на песок созревший кокосовый орех, а больше ничего, совершенно ничего не происходило. Да, полагаю, можно сказать, что в городке было не особенно шумно. Наверно, когда архангел Гавриил протрубит в свою трубу и наш трамвайчик отправится

(Внимание! Следующая остановка – Площадь Страшного суда!) – вы только представьте себе эту картину! – Филадельфия раскачивается, держась за висячую ручку, городок Пайн-Гали из штата Арканзас висит на задней подножке – только тогда этот Солитас, может быть, проснется и спросит, что, мол, за шум.

Капитан сошел на берег вместе с нами и провел для нас церемонию, которую он ласково называл «предание земле». Он представил нас с Генри консулу Соединенных Штатов и какому-то серенькому типчику – начальнику какого-то Департамента меркантильности и вожделения лицензионных диспозиций – так, по крайней мере, было написано у него на вывеске.

– Я опять причалю сюда через неделю, считая с сегодняшнего дня, – говорит капитан.

– К этому времени, – отвечаем мы ему, – мы уже будем снимать сливки в центральных районах страны при помощи нашей оцинкованной примадонны и вполне похожих на настоящие копии оркестра Джона Сузы[65 - Джон Филип Суза (1854–1932) – американский композитор и дирижер, «король марша», сочинивший более 130 военных маршей.] – будем добывать их марши из нашего оловянного рудника.

– Нет, ничего подобного, – говорит капитан. – Вы будете загипнотизированы. Вы в цирке бывали? «Для участия в следующем номере нам потребуется доброволец из зала! Не угодно ли какому-нибудь джентльмену выйти на манеж?» Угодно? Ну, так стоит такому джентльмену выйти и взглянуть в глаза этой стране, как он погрузится в гипноз и ему будет казаться, что он всего лишь муха, безнадежно завязшая в тех самых сливках, о которых вы только что изволили говорить. Вы будете стоять по колено в волнах прибоя и ждать меня, а ваша машинка для изготовления гамбургеров из музыки, бывшей до сих пор вполне уважаемым искусством, будет играть «Прекрасней дома места в мире нет».

Генри отслюнявил от своей пачки двадцатку и получил от этого Департамента меркантильных диспозиций бумагу с красной сургучной печатью и каким-то текстом на местном наречии, а сдачи не получил.

Затем мы как следует угостили консула красным вином и попросили его предсказать судьбу нашего предприятия. Консул был такой себе моложавый мужчина в возрасте, пожалуй, чуть за пятьдесят, постоянный в своих привязанностях: бренди он любил французское, а виски – ирландское. А еще он был доверху заполнен разочарованием и какой-то неудовлетворенностью. Да, он был этакий приплюснутый человечек – выпивке негде было в нем разгуляться, и, вероятно поэтому, он был предрасположен к полноте и брюзжанию. Он был, пожалуй, похож на немца, очень грустного, но по-своему дружелюбного.

– Чудесное изобретение, – говорит нам консул, – под названием граммофон, никогда ранее не вторгалось на эти берега. Местные жители никогда его не слышали. Они ему не поверят – это простодушные дети природы, культурный прогресс еще не коснулся их, так что они вряд ли согласятся принимать за увертюру звуки, издаваемые консервным ножом, а веселые мелодии регтайма могут распалить их до такой степени, что начнется кровопролитие и революция. Но вы, конечно, можете попробовать. В самом лучшем для вас случае, когда вы начнете играть, население просто не проснется. В худшем случае может быть два варианта. Либо они погрузятся в сосредоточенное внимание, как полковник из Атланты[66 - Атланта – столица штата Джорджия.] при звуках марша «Поход по Джорджии»[67 - Имеется в виду песня «Marching Through Georgia», написанная в 1865 году. Песня отражает события Гражданской войны в США (1861–1865) между Конфедерацией, в которую входили рабовладельческие южные штаты (в том числе и Джорджия), и северными штатами, которые выступали за отмену рабства. Она была написана в память о победоносном походе по Джорджии союзных сил северян под командованием генерала Вильяма Шермана (ноябрь – декабрь 1965 года). (Таким образом, можно сделать вывод о том, что у «полковника из Атланты» эта песня вряд ли вызвала бы особенно приятные чувства.)], либо их охватит нервное возбуждение, и тогда они изменят тональность вашей музыки топором, а вас самих отправят за решетку. В последнем случае, – объясняет консул, – я исполню свой долг и телеграфом сообщу об инциденте в госдепартамент, а потом, когда вас поведут на расстрел, оберну вас звездно-полосатым флагом и буду грозить им неотвратимым возмездием со стороны величайшей золотоэкспортной и финансоворезервной державы в мире. Посмотрите на мой флаг – он уже весь в дырках от пуль! Все из-за таких, как вы! Уже дважды я телеграфировал нашему правительству, чтобы они прислали сюда пару канонерских лодок для защиты американских граждан. В первый раз госдепартамент прислал мне дырокол. В другой раз здесь собирались казнить человека по фамилии Патиссон. Так они отослали мое прошение в Министерство сельского хозяйства! А сейчас, – говорит консул, – давайте побеспокоим сеньора бармена на предмет еще одной бутылочки красного вина.

Вот такой монолог прочитал нам с Генри Хорсколларом консул Соединенных Штатов в Солитасе.

Тем не менее, в тот же день мы пошли и сняли комнату на центральной улице Калье-де-лос-Анхелос, протянувшейся вдоль берега, и отнесли туда наши чемоданы. Такая себе просторная комната, темная и веселая, но маленькая. Сама улица была довольно живописная: маленькие домики чередовались здесь с оранжерейными растениями, а селяне и селянки, составлявшие население этого города, ходили взад-вперед по зеленой травке, которая служила здесь вместо мостовой. Ну точно как опереточный хор перед выходом на сцену Гарун аль-Рашида.

Мы как раз протирали нашу музыкальную машину от дорожной пыли и совершали другие приготовления, чтобы уже завтра начать наше коммерческое предприятие, когда импозантный белый мужчина в белом же костюме остановился у нашей двери и заглянул в комнату. Мы пригласили его зайти, он вошел и окинул нас оценивающим взглядом. Он жевал длинную сигару и задумчиво щурился, осматривая нас не менее тщательно, чем молодая девушка осматривает свои платья, выбирая, в чем же ей пойти в гости.

– Нью-Йорк? – произносит он наконец, обращаясь ко мне.

– По происхождению и время от времени, – отвечаю я. – Неужели еще заметно?

– Узнать нетрудно, – говорит он, – если знаешь как. На вас отлично сидит жилет. Кроме как в Нью-Йорке, нигде больше не умеют правильно выкроить жилет. Пиджак – возможно, но не жилет.

Затем белый человек переводит взгляд на Генри Хорсколлара и колеблется.

– Индейца, – представился Генри, – ручная индейца. Человек тоже представился:

– Меллинджер, Гомер П. Меллинджер. Ребята, я вас конфискую. Нет у вас ни няньки, ни наставника, и вы заблудитесь здесь, как Белоснежка в темном лесу. Я считаю своим долгом показать вам, что здесь к чему. Я выбью подпорки и надлежащим образом спущу ваше судно на прозрачные воды этой грязной тропической лужи. Вы должны пройти ритуал посвящения, так что пойдемте со мной, и я разобью бутылочку доброго вина о бушприт вашего корабля, как того велит морской обычай.

Ну и два дня после этого мы были гостями Гомера П. Меллинджера. С мнением этого человека в Анчурии считались. Он был важной птицей. Он был Гарун аль-Рашид. Если мы с Генри были Белоснежкой, заблудившейся в лесу, то он был, без сомнения, всеми семью гномами. Он, я и Генри Хорсколлар стали друзья не разлей вода, мы

таскали наш граммофон по городу, посещали самые разные места, пьянствовали и весело проводили время. Стоило нам увидеть где-нибудь открытую дверь, мы тут же входили и заводили нашу машинку, а Меллинджер приглашал всех послушать изысканную музыку и познакомиться с его старинными друзьями, сеньйорос американос. Опереточный хор преисполнился уважения и ходил за нами из дома в дом. Каждый раз, когда играла новая мелодия, мы должны были попробовать новый напиток. Эти аборигены изобрели одну приятнейшую штуку в плане выпивки. Хоть раз попробуешь – и никогда не забудешь: она навсегда приклеится к твоей памяти, как жевательная резинка. Они отрубают верх у еще зеленого кокосового ореха и прямо внутрь, в его сок, наливают французское бренди и другие лекарственные препараты. Так что и кокосы мы такие пробовали, и много чего еще.

Наши с Генри деньги были объявлены вне закона. За все платил Гомер П. Меллинджер. Этот человек умел находить скрученные в трубочку купюры в таких местах на своей личности, откуда и самый знаменитый фокусник не смог бы извлечь ни кролика, ни яичницу Он мог бы основать несколько университетов и собрать коллекцию редчайших орхидей, и у него бы еще осталось достаточно денег, чтобы скупить голоса всех цветных избирателей своей страны. Мы с Генри все гадали, чем же он промышляет. И вот однажды вечером он нам рассказал.

– Ребята, – говорит он, – я водил вас за нос. Вы думаете, что я такая себе попрыгунья-стрекоза, но на самом деле в этой стране я работаю больше всех. Десять лет назад я высадился на эти берега, а два года назад поймал удачу за хвост. Да, я могу принимать любые решения относительно судьбы этого содружества имбирных пирогов, когда мне заблагорассудится. Я доверяюсь вам, поскольку вы мои соотечественники и гости, хоть вы и оскорбили гостеприимно принявшие меня берега наихудшим шумоиздающим устройством, из всех когда-либо использовавшихся для извлечения музыки.

Моя должность – личный секретарь президента этой республики, а мои служебные обязанности заключаются в том, чтобы управлять ею. Вы не увидите моего имени в афишах, но подобно тому, как горчица приправляет салат, я приправляю всем в этой стране. Ни один законопроект не будет представлен на рассмотрение конгресса, ни один инвестор не получит концессию и ни одна новая пошлина не появится на таможне без участия повара по имени Г. П. Меллинджер – он готовит и сервирует все эти блюда. В приемной президента я наполняю его чернильницу и обыскиваю заезжих официальных лиц, чтобы им не вздумалось пронести кинжал или взрывчатку, но в задней комнате я определяю политический курс. Ни за что на свете вы не догадаетесь, как я получил такое влияние. Это единственное в мире предприятие такого рода. Я просвещу вас. Помните популярный лозунг, который часто печатали на тетрадных обложках: «Честность – лучшая политика»? Так вот это оно и есть. Я честно работаю за свою взятку. Я – единственный честный человек в этой республике. Это знают все: правительство, народ, продажные чиновники и иностранные инвесторы. Я заставляю правительство выполнять то, что оно пообещало. Если человеку обещана должность – он ее получит. Если иностранные капиталисты покупают концессию – они получат обещанные товары. У меня здесь монополия на заключение честных сделок. Конкуренции нет никакой. Если бы полковник Диоген зажег свой фонарь в этих местах, ему бы дали мой адрес в течение двух минут. Денег это приносит не особенно много, но дело надежное, и, по крайней мере, я могу спокойно спать по ночам.

Вот такую речь произнес Гомер П. Меллинджер, обращаясь к нам с Генри Хорсколларом. А чуть позже он исторг из себя следующую реплику:

– Ребята, я сегодня устраиваю званый вечер для шайки знатных граждан и хочу, чтобы вы мне помогли. Вы принесете свою музыкальную молотилку и придадите этому делу внешнюю схожесть с задекларированной целью. Нужно провернуть одно важное дело, но так, чтобы никто не догадался. С вами, друзья, я могу говорить откровенно. Долгие годы я испытывал мучения оттого, что мне не с кем поделиться и не перед кем похвастаться. Иногда на меня накатывает тоска по родине, и в такие моменты я, кажется, готов поменять все привилегии и барыши, которые дает мне моя теперешняя должность, на то, чтобы всего лишь на один час оказаться в Нью-Йорке, выпить кружечку пива и закусить бутербродом с икрой где-нибудь на Тридцать четвертой улице, просто постоять и посмотреть, как мимо едут трамваи, вдохнуть аромат жарящегося арахиса, доносящийся из овощного магазинчика старого Джузеппе.

– Да, – говорю я, – отличная икра есть, например, в закусочной у Билли Ренфрю на углу Тридцать четвертой улицы и…

– Господь свидетель, – перебил меня Меллинджер, – если бы вы мне раньше сказали, что знакомы с Билли Ренфрю, я изобрел бы еще тонны способов сделать вас счастливыми. Билли был моим лучшим другом в Нью-Йорке. Вот человек, которому не известно само слово «обмануть». Я здесь честно работаю за свою взятку, а он терпит убытки из-за своей честности. Caramba![68 - Carrambos! (искаж. исп.) – Черт побери!] Иногда меня просто тошнит от этой страны. Все здесь прогнило. Начиная с главы государства и заканчивая последним сборщиком кофе, все они плетут интриги друг против друга и снимают шкуры со своих товарищей. Стоит какому-нибудь погонщику мулов снять шляпу перед чиновником, этот чиновник сразу делает вывод, что он народный кумир, и начинает подбивать клинья, чтобы устроить революцию и свергнуть законного президента. Это одна из моих маленьких обязанностей – личный секретарь должен вынюхивать такие революции и давить их в зародыше, пока они не вырвались наружу и не поцарапали краску на правительственной собственности. Именно поэтому я сейчас нахожусь здесь, в этом заплесневелом прибрежном городишке. Губернатор этого округа и его банда замышляют восстание. Мне известны все их имена, и все они приглашены сегодня вечером послушать граммофон – с наилучшими пожеланиями, Г. П. М. Вот так я соберу их всех в одном месте, ну и далее в моей программе припасены для них кое-какие номера.

Мы сидели все втроем за столом в баре под названием «Очищение Святых». Меллинджер разливал по бокалам вино и выглядел несколько обеспокоенно, а я размышлял о сложившейся ситуации.

– Эти негодяи очень опасны, – говорит Меллинджер с раздражением. – Их финансирует иностранный каучуковый синдикат, и они буквально по горло набиты деньгами для взяток. Меня просто тошнит, – продолжает Меллинджер, – от этой несмешной оперетты. Я хочу услышать запах Ист-Ривер[69 - Ист-Ривер (англ. East River) – судоходный пролив в Нью-Йорке между заливом Аппер-Нью-Йорк и проливом Лонг-Айленд-Саунд.] и я хочу снова носить подтяжки! Иногда мне хочется бросить свою работу, но я – проклятье! – настолько глуп, что как бы горжусь ею. Они здесь говорят: «Меллинджер – вот это человек! Рог Dios![70 - Рог Dios! (исп.) – Клянусь Богом!] Его не купишь и за миллион». Хотел бы я забрать с собой эту характеристику и когда-нибудь показать ее Билли Ренфрю. Это придает мне силы всякий раз, когда я вижу жирный кусок, который может стать моим, стоит мне лишь моргнуть глазом и – потерять мое предприятие. Да! Со мной шутки плохи. Они это знают. Свои деньги я честно зарабатываю и –

трачу. Когда-нибудь я все же сколочу состояние, тогда я вернусь в Нью-Йорк и буду есть икру вместе с Билли. Сегодня вечером я покажу вам, как нужно обращаться со сборищем коррупционеров. Я покажу им, что такое Меллинджер, личный секретарь президента, если с него снять подарочную упаковку.

У Меллинджера, кажется, затряслись руки – его стакан звонко разбивается о горлышко бутылки.

«Ну, честный человек, – думаю я, – сдается мне, кто-то приготовил для тебя вкусную приманку и ты уже видел ее краешком глаза».

Этим же вечером, как и было условлено, мы с Генри доставили граммофон в некую комнату в невзрачном глинобитном домике в каком-то грязном переулке, где трава была высотой по колено. Это была длинная комната, освещаемая керосиновыми лампами, от которых было больше дыма, чем света. В ее дальнем конце стоял стол и множество стульев. Мы установили граммофон на столе. Меллинджер был уже там, он все ходил взад-вперед, взволнованный и погруженный в собственные мысли. Он то жевал сигару, то выплевывал ее, то брал следующую, то грыз ноготь на большом пальце левой руки.

Вскоре начали прибывать и гости, приглашенные на наш музыкальный вечер, – они приходили парами, тройками и пиковыми флешами[71 - Пара, тройка и флеш – названия комбинаций в покере. В частности, пара – две карты одного ранга (например, две дамы), тройка – три карты одного ранга, флеш – пять карт одной масти подряд.]. Цвет кожи у приходивших гостей был самых разнообразных оттенков – от очень светло-коричневого до черного, и как бы даже блестящего. Все они были необычайно вежливы – просто таяли, как воск, их прямо коробило от счастья, когда они желали сеньору Меллинджеру доброго вечера. Я понимал их испанскую речь – два года я проработал на серебряном руднике в Мексике и довольно хорошо освоил этот язык, – но виду не показывал.

Человек, наверное, пятьдесят уже прибыло и расселось по стульям, когда внутрь проскользнул и сам пчелиный король – губернатор округа. Меллинджер встретил его у двери и проводил на трибуны. Когда я увидел этого латинца, я понял, что у сеньора Меллинджера все танцы на сегодняшний вечер уже расписаны. Это был большой, мясистый мужчина, черный и блестящий, как резиновая калоша, а глаза у него были внимательные и понимающие, как у метрдотеля.

Меллинджер взял слово и, бегло изъясняясь при помощи кастильских идиом, рассказал, что сердце его плачет от радости, поскольку он имеет честь представить своим уважаемым друзьям величайшее американское изобретение, чудо нашего века. Генри понял намек и поставил пластинку с изысканной музыкой духового оркестра. Словом, веселье началось. У губернатора отыскалось немного английского языка в той части тела, которая находится у него под шляпой, и, когда музыка окончилась, он нам и говорит: – Оч-ч-чень мило. Gr-r-r-racias[72 - Gracias (исп.) – спасибо.], американский джентльмена, пиликолепный мозика играле.

Стол был длинный, и мы с Генри сидели с краю, у стены. А губернатор сидел с другого конца стола. А Гомер П. Меллинджер стоял сбоку от стола, примерно посредине. Я как раз недоумевал про себя, как же Меллинджер собирается справиться со всей этой бандой, когда туземный гигант мысли неожиданно сам начал церемонию.

Этот губернатор был просто создан для того, чтобы организовывать восстания или быть верным слугой правительства. Он мне показался человеком, который всегда действует очень быстро, предварительно как следует помедлив. Да, он был полон внимания и решительности. Он наклонился вперед и облокотился руками о стол, устремив взгляд на секретаря.

– Понимают ли американские сеньоры по-испански? – спрашивает он на своем родном наречии.

– Нет, не понимают, – отвечает Меллинджер.

– Тогда слушайте, – сразу же продолжает латинец. – Музыка была вполне прекрасной, но можно было обойтись и без нее. Давайте поговорим о деле. Я хорошо понимаю, зачем мы здесь, поскольку я вижу моих соотечественников. Вчера вам намекнули, сеньор Меллинджер, о наших предложениях. Сегодня мы будем называть вещи своими именами. Мы знаем, что вы у президента в фаворе, и мы знаем, какое у вас влияние. Произойдет смена правительства. Мы знаем, насколько ценны ваши услуги. Мы ценим вашу дружбу и помощь настолько высоко, что, – тут Меллинджер поднял руку, но губернатор остановил его, – ничего не говорите, пока я не закончу.

Затем губернатор достает из своего кармана завернутый в бумагу сверток и кладет его на стол возле руки Меллинджера.

– В этом пакете вы найдете пятьдесят тысяч долларов в денежных знаках вашей страны. Вы никак не можете помешать нам, но вы можете принести нам пользу, и вы стоите этих денег. Возвращайтесь в столицу и выполняйте наши инструкции. Возьмите деньги сейчас. Мы доверяем вам. В пакете вы найдете также записку, где подробно изложено, что именно мы поручаем вам выполнить. Но только не будьте настолько неразумны, чтобы отказаться.

Губернатор сделал паузу и пристально посмотрел на Меллинджера, при этом выражение глаз губернатора менялось ежесекундно, но сам взгляд оставался неизменно внимательным. Я тоже посмотрел на Меллинджера и обрадовался, что Билли Ренфрю не видит его сейчас. Лоб его покрылся потом, он стоял молча, постукивая по этому маленькому свертку кончиками пальцев. Эта краснокоже-чернокожая банда хотела погубить его предприятие. Ему всего-то и нужно было – поменять свои политические взгляды и засунуть деньги во внутренний карман.

Генри шепчет мне в ухо и хочет, чтобы я объяснил ему, в чем причина неожиданной паузы в концертной программе. Я шепчу ему в ответ, что Г. П. предложили взятку сенаторских размеров и он «поплыл», как боксер после хорошего хука. Я увидел, что рука Меллинджера придвигается все ближе к свертку.

– Силы покидают его, – шепчу я Генри в ухо.

– Мы напомним ему, – говорит Генри, – запах жарящегося арахиса на Тридцать четвертой улице в Нью-Йорке.

Генри наклонился и достал одну пластинку из той доверху набитой корзины, которую мы с собой притащили, поставил ее на граммофон и запустил его. Это было соло на корнете, очень чистое и красивое, а называлось оно «Нет ничего милей родного дома». Из тех пятидесяти с лишним человек, которые были в комнате, ни один не пошевелился, пока играла музыка, и все это время губернатор не сводил своего пристального взгляда с Меллинджера. Я увидел, как Меллинджер понемногу поднимает голову, а его рука отползает от свертка. Пока не прозвучала последняя нота, никто не шелохнулся. И тут Гомер П. Меллинджер берет этот сверток с грязными деньгами и швыряет его прямо в лицо губернатору.

– Вот вам мой ответ, – говорит Меллинджер, личный секретарь президента, – а утром вы получите еще один. Теперь у меня есть доказательства, что все вы тут до единого – участники заговора. Представление окончено, господа.

– В нашей пьесе есть еще одно действие, – вставляет губернатор. – Вы, кажется, тот конторщик, которого президент нанял переписывать письма и открывать дверь? А я здесь губернатор! Сеньоры! Призываю всех вас, во имя нашего дела, хватайте этого человека!

Заговорщики вскочили на ноги, отодвигая и роняя свои стулья, и вся их разноцветная банда устремилась в атаку. Я увидел, что Меллинджер допустил ошибку, когда решил собрать всех врагов в одном месте,

чтобы устроить шоу. Вообще-то, я думаю, что в тот день он совершил еще одну ошибку, но не будем об этом, поскольку наши с Меллинджером представления о том, что такое честное предприятие, различались в плане мнений и точек зрения.

В этой комнате было только одно окно и одна дверь, и они находились в противоположной от нас части комнаты. А тут пятьдесят с лишним латинцев валят всем скопом к выходу, чтобы создать препятствие успешному прохождению законопроекта Меллинджера. Можете считать, что нас было трое, поскольку и я и Генри одновременно провозгласили, что город Нью-Йорк и племя чероки будут болеть за слабейшую команду.

Казалось, выхода нет, но тут Генри Хорсколлар нагрелся до точки кипения и вмешался в ход событий, блистательно продемонстрировав преимущества образования, когда его наносят поверх природного ума и прирожденной утонченности американского индейца. Он встал и пригладил волосы обеими руками, зачесывая их назад, ну точно как делают маленькие девочки перед тем, как сесть за пианино.

– Ставайте за мной, вы оба, – говорит Генри.

– Что вы задумали, вождь? – спрашиваю я.

– Я буду прорываться по центру, – говорит Генри на своем футбольном жаргоне. – Их много, но во всей их команде нет ни одного стоящего защитника. Не отставайте от меня. Вперед!

Затем этот образованный индеец издал своим ртом такую шумовую аранжировку устрашающих звуков, что неприятельский отряд приостановил свое наступление, и все латинцы погрузились в задумчивость и нерешительность. Как мне показалось, эти звуки были чем-то средним между боевым кличем карлайлского колледжа и кричалками спортивных болельщиков университета чероки. И тут он ринулся на шоколадную команду с такой скоростью, как будто им выстрелили из рогатки. Своим правым локтем он опрокинул на поле губернатора и проделал в толпе небольшую улочку, достаточно широкую, чтобы женщина могла пронести по ней стремянку и ничего не задеть. Все, что оставалось сделать нам с Меллинджером, так это просто идти за ним.

Нам хватило всего трех минут, чтобы выбраться с этой улочки и добежать до штаба военной части, где Меллинджер сразу начал отдавать приказы. Тут же, как из-под земли, возникли полковник и батальон босоногих солдат, которые побежали вместе с нами обратно к месту проведения музыкального вечера. Однако к моменту нашего возвращения вся банда заговорщиков уже разбежалась. Но зато мы вернули себе наш граммофон и с высоко поднятыми головами торжественным маршем отправились обратно к казармам, поставив играть веселую арию «Сердце красавицы склонно к измене и к перемене, как ветер мая».

На следующий день Меллинджер отводит нас с Генри в сторону и начинает сыпать десятками и двадцатками.

– Я хочу купить этот граммофон, – говорит он. – Мне понравилась эта последняя мелодия, которую он играл на нашем званом вечере.

– Здесь больше денег, чем стоит эта машинка, – говорю я.

– Это из правительственных фондов, – говорит Меллинджер, – платит правительство, и оно получит эту музыкальную кофемолку за очень дешево.

Нам с Генри это было очень хорошо известно. Мы знали, что наш граммофон спас предприятие Гомера П. Меллинджера, когда оно было на грани краха, но мы, конечно, и виду не подали.

– А сейчас, ребятки, вам бы лучше на время убраться отсюда куда-нибудь подальше, – говорит Меллинджер, – пока я здесь не прищучу этих типов. Если вы не поспешите, они могут доставить вам неприятности. И если вам случится увидеться с Билли Ренфрю раньше, чем мне, передайте ему, что я вернусь в Нью-Йорк, как только заработаю достаточно, чтобы стать его компаньоном, – но я заработаю эти деньги честно!

До дня возвращения нашего парохода мы с Генри залегли на дно. А когда мы увидели, что капитанская шлюпка причалила к берегу, мы отправились на пляж и стали в воде у берега. Увидев нас, капитан заулыбался.

– Я же говорил, что вы будете ждать меня, – произносит он. – А где же ваша машинка для приготовления гамбургеров?

– Она решила остаться здесь, – отвечаю я, – чтобы играть мелодию «Нет ничего милей родного дома».

– Все в точности, как я вам предсказывал, – снова говорит капитан. – Забирайтесь в шлюпку.

– И это, – сказал Кио, – правдивая история о том, как мы с Генри Хорсколларом привезли в эту страну первый граммофон. Генри отправился обратно в Штаты, а я с тех пор все скитаюсь в тропиках. Говорят, после этого случая Меллинджер никуда не ходил без своего граммофона. Думаю, он помогал Меллинджеру не забывать о своих принципах всякий раз, когда очередной ловкач пытался сунуть ему взятку, разливаясь соловьем и подмигивая на оба глаза.

– Неудивительно, что он захотел забрать граммофон с собой на память, – заметил консул.

– На какую там память! – сказал Кио. – В Нью-Йорке ему понадобится не меньше двух, и чтоб играли, не замолкая ни на секунду.

Глава VII

Денежный лабиринт

Новое правительство Анчурии с энтузиазмом приступило и к своим обязанностям и к своим правам. Самым первым решением правительства было отправить в Коралио агента с категорическим приказом вернуть, если это только возможно, денежные средства, похищенные из казначейства злополучным Мирафлоресом.

С этой важной миссией из столицы был отправлен полковник Эмилио Фалькон, личный секретарь нового президента Лосады. Должность личного секретаря тропического президента – это очень ответственная должность. Он должен быть и дипломатом, и шпионом, и повелителем людей, и телохранителем своего повелителя, а еще он должен вынюхивать заговоры и зарождающиеся революции. Часто именно секретарь, уютно устроившись в тени президентского трона, определяет политику страны, и поэтому президенты выбирают себе секретаря во сто раз тщательней, чем даже спутницу жизни.

Полковник Фалькон, вежливый и учтивый джентльмен, обладавший истинно кастильской любезностью и обходительностью, прибыл в Коралио с заданием отыскать давно остывший след пропавших денег. Здесь на месте он обратился за помощью к военным властям, которые получили инструкции всячески содействовать ему в расследовании.

Полковник Фалькон устроил свой штаб в одной из комнат Casa Morena. Здесь в течение недели он проводил свои неофициальные заседания – как если бы он был в одном лице и следователь, и судья, и прокурор. Он вызывал «для беседы» всех тех, чьи свидетельства могли бы пролить хоть какой-то свет на финансовую трагедию, которая сопровождала другую, хотя и не столь значительную, трагедию – смерть бывшего президента.

Двое или трое из тех, с кем полковник таким образом побеседовал (в том числе и парикмахер Эстебан), заявили, что они опознали бренное тело президента перед тем, как оно было предано земле.

– Истинно вам говорю, – рассказывал Эстебан полномочному представителю правительства, – это был он, президент. Подумайте: как могу я брить человека и не видеть его лицо?! Он послал за мной, и я брил его в маленькой хибарке. У него была борода, очень черная и большая. Видел ли я президента когда-нибудь раньше? Почему нет? Я видел его один раз в Солитасе – он прибыл туда на пароходе и ехал в карете. Когда я побрил его, он дал мне золотую монету и велел помалкивать. Но я – либерал, и я предан своей стране, и я рассказал обо всем сеньору

Гудвину.

– Нам известно, – ровным голосом продолжал полковник Фалькон, – что покойный президент имел при себе кожаный американский саквояж с большой суммой денег. Вы видели этот саквояж?

– De veras[73 - De veras (исп.) – действительно, в самом деле, правда.], нет, – ответил Эстебан. – Света в этой хибарке было очень мало – всего один маленький светильник. Когда я брил президента, я едва мог рассмотреть его лицо. Может, там и была эта вещь, но я ее не видел. Нет. Также в комнате была молодая женщина – сеньорита очень большой красоты – о, да! – это я смог заметить даже в тусклом свете этого маленького светильника. Но денег или какой-то сумки с деньгами – ничего такого я не видел, сеньор.

Comandante и другие официальные лица дали следующие показания. Их разбудил шум пистолетного выстрела в гостинице де лос Экстранхерос. Они подняли тревогу и поспешили туда, чтобы защитить мир и достоинство республики, и там обнаружили человека – он лежал мертвый, а в руке его был зажат пистолет. Около него горько рыдала молодая женщина. Сеньор Гудвин также был в комнате, когда они вошли. Но ничего похожего на саквояж с деньгами они не видели.

Мадам Тимотеа Ортис, хозяйка гостиницы, в которой и завершилась игра «лиса на охоте», подробно рассказала о том, как двое ночных гостей прибыли в ее дом.

– В мой дом они пришли, – сказала она, – один сеньор, не совсем еще старый, и одна сеньорита, достаточно красивая. Они не захотели ни поесть, ни попить – не захотели даже моего aguardiente – а ведь он лучший в городе! В свои комнаты они поднялись – numero nuevo и numero diez[74 - Numero nueve и numero diez (исп.) – номер девять и номер десять.]. Позже прибыл сеньор Гудвин, и он тоже поднялся наверх, чтобы поговорить с ними. Потом я услышала страшный грохот, совсем как выстрел из пушки, и они сказали, что pobre presidente[75 - Pobre presidente (исп.) – бедный президент.] застрелил себя. Estа bueno. Я не видела ни денег, ни той вещи, которую вы называете сакваяш, и которая, вы говорите, у него была. Полковник Фалькон очень скоро пришел к вполне разумному заключению, что если кто-нибудь в Коралио и может дать ему подсказку относительно того, куда исчезли деньги, то этот человек – Фрэнк Гудвин. Однако для того, чтобы получить информацию от американца, благоразумный секретарь избрал совсем иной подход. Гудвин был влиятельным человеком и другом нового правительства, так что в вопросах, которые затрагивали его личную честность или храбрость, нужно было быть предельно осторожным. Даже личный секретарь Его Превосходительства не решался вызвать этого бананового короля на допрос, как обычного гражданина Анчурии. Поэтому он послал Гудвину цветистое послание, с каждого слова в котором так и капал мед. В этом письме он просил Гудвина оказать ему честь и встретиться с ним, когда и где мистеру Гудвину будет удобно. В ответ Гудвин отправил полковнику приглашение на обед в своем доме.

Незадолго до назначенного времени американец отправился в Casa Morena, чтобы лично встретить и проводить своего гостя. При их встрече он приветствовал полковника искренне и дружелюбно. К этому времени жара уже спала, и они неторопливо направились к дому Гудвина, который находился за городом.

Когда они прибыли, Гудвин попросил полковника несколько минут подождать и оставил его в огромной прохладной зале, где паркет был выложен так искусно и отполирован так тщательно, что любой американский миллионер мог бы только позавидовать. Он пересек патио[76 - Patio (исп.) – открытый внутренний двор.], укрытый от солнца искусно устроенными тентами и продуманно рассаженными растениями, и вошел в длинную комнату в противоположном крыле дома, окна которой выходили на море. Жалюзи на окнах были широко раскрыты, и океанский бриз, как невидимый поток прохлады и здоровья, наполнял собой комнату. Жена Гудвина сидела у окна и рисовала акварельный эскиз предвечернего морского пейзажа.

Эта женщина выглядела вполне довольной жизнью, да что там довольной – по-настоящему счастливой. Будь поэт вдохновлен описать ее внешность посредством сравнения, ее серые с белым глаза он сравнил бы с цветком ипомеи[77 - Ипомея – многолетнее южное растение семейства вьюнковых с красивыми крупными воронкообразными цветками.]. Этот проницательный рифмоплет не стал бы сравнивать ее ни с одной из олимпийских богинь, слухи о красоте которых передаются из поколения в поколение, отчего их очарование давно уже стало классическим и холодным. Нет, место ее было не на Олимпе, а в раю. Если вы можете представить себе Еву, которая после изгнания из райского сада смогла обмануть ангелов с огненными мечами и спокойно вернулась в Эдем, вот это будет она. «Она была и женщиной земной и ангелом небесным» – вот, пожалуй, наиболее точное описание миссис Гудвин.

Когда ее муж вошел в комнату, она подняла глаза, и ее полуоткрытые губы дрогнули в улыбке, а веки часто-часто заморгали – как (о, прости нас Поэзия!) хвостик преданной собаки, увидевшей своего хозяина. Именно так она всегда встречала своего супруга, даже если они встречались двадцать раз на дню. Правда, сейчас еще и легкая тень беспокойства скользнула по ее лицу, как будто ветви плакучей ивы заволновались от порыва ветра. Если бы те из обывателей, которые имели привычку за бокалом вина пересказывать друг другу занимательные истории о сумасбродной карьере донны Изабеллы Гилберт, могли видеть жену Фрэнка Гудвина сегодня, в почтенной ауре счастливой супружеской жизни, то они или вообще отказались бы верить всем этим россказням, или согласились бы навсегда забыть все слышанные ими ранее красочные описания жизни той женщины, ради которой их бывший президент навсегда утратил и свою страну, и свою честь.

– Я привел к обеду гостя, – сказал Гудвин. – Это некий полковник Фалькон из Сан-Матео. Он прибыл по государственному делу. Я не думаю, что тебе особенно хочется его видеть, так что я скажу, что у тебя сильно болит голова – очень удобный предлог: всем известно, что у женщин часто случаются головные боли, а проверить этого никак нельзя.

– Он приехал, чтобы узнать о пропавших деньгах, не так ли? – спросила миссис Гудвин, продолжая работу над эскизом.

– Ты удивительно догадлива! – признал Гудвин. – Он три дня проводил свое расследование среди туземцев. Я следующий в его списке свидетелей, но поскольку полковник стесняется тащить к себе на допрос одного из подданных дяди Сэма[78 - Дядя Сэм (англ. Uncle Sam) – шутливое название Соединенных Штатов.], то он согласился придать этому делу вид светского мероприятия. Я буду угощать его вином и обедом, а он будет меня допрашивать. Очень просто.

– Он нашел кого-нибудь, кто видел саквояж с деньгами?

– Ни одной живой души. Даже Мадам Ортис, глаза которой могут заметить налогового чиновника за целую милю, не помнит, был багаж или нет.

Миссис Гудвин отложила кисть в сторону и вздохнула.

– Мне так жаль, Фрэнк, – сказала она, – что у тебя столько неприятностей из-за этих денег. Но мы же не можем сказать им, как все было, не так ли?

– Никак не можем, иначе мы только навредим себе, – сказал Гудвин, улыбнувшись и безучастно пожав плечами, – этот жест он перенял у местных жителей. – Хоть я и американо, но они бы в полчаса засадили меня в свою калабоса, если бы узнали, как мы приспособили этот саквояж. Нет.

Нужно сделать вид, что мы ничего не знаем о деньгах – не больше, чем другие жители Коралио.

– Как ты думаешь, этот человек, которого они послали, он подозревает тебя? – спросила она, слегка нахмурив брови.

– Лучше бы ему от этого воздержаться, – небрежно сказал американец. – Очень удачно, что кроме меня самого никто не видел этого саквояжа. Поскольку я находился там в тот самый момент, когда был произведен выстрел, неудивительно, что они захотели более детально изучить мою роль в этом деле. Но нет никаких причин для беспокойства. В списке моих дел добавился обед с этим полковником – что ж, ничего страшного! – он получит на десерт порцию хорошего американского блефа, на том, я думаю, дело и кончится.

Миссис Гудвин встала и подошла к окну. Фрэнк последовал за ней и стал рядом. Она прильнула к нему, и так безмятежно стояла под защитой его силы – она всегда опиралась на него с той самой темной ночи, когда впервые стал он той неприступной башней, где нашла она себе убежище. И несколько минут они так стояли.

Сразу за окном начинались густые заросли тропических ветвей, лиан и листьев, однако поверх этих зарослей открывалась величественная перспектива, и если смотреть прямо, можно было видеть окрестности Коралио и берег мангрового болота. И даже могилу и деревянное надгробье, на котором было начертано имя несчастного президента Мирафлореса. В дождливую погоду из этого окна, а когда небеса улыбались – с зеленых тенистых склонов близлежащих холмов, жена Гудвина часто и подолгу смотрела на эту могилу с нежностью и печалью, впрочем, это едва ли омрачало ее семейное счастье.

– Я так любила его, Фрэнк! – сказала она. – Даже после этого ужасного бегства и после всего. А теперь ты так добр ко мне и сделал меня такой счастливой. Эта история превратилась в такую странную загадку. А если они узнают, что мы взяли эти деньги, ты думаешь, они заставят тебя отдать их правительству?

– Они наверняка попытаются это сделать, – ответил Гудвин. – Ты права, это настоящая загадка. И пусть она останется загадкой для Фалькона и всех его соотечественников, пока решение не найдется само собой. Ты и я, мы знаем больше всех остальных, но и нам известна только половина разгадки. Мы не должны ни словом обмолвиться о том, что деньги были отправлены за границу. Пусть они придут к выводу, что президент спрятал деньги в горах во время поездки сюда, или что он нашел способ отправить их за границу еще прежде, чем достиг Коралио. Я не думаю, что Фалькон меня подозревает. У него есть приказ провести тщательное расследование, и он его проводит, но только он ничего не найдет.

И так они говорили друг с другом. Случись кому-нибудь увидеть их сейчас или услышать их разговор о пропавших анчурийских финансах, в деле наверняка возникла бы еще одна загадка. Поскольку лица их выражали в этот момент (если только выражениям лиц можно верить) не волнение или страх, но лишь саксонскую честность, гордость и благородные мысли. Твердый взгляд Гудвина и резкие черты его лица являли собою сейчас наглядное выражение его внутренней доброты, благородства и храбрости… и это так не вязалось с теми словами, которые он говорил.

Что же касается его супруги, то одно лишь выражение ее лица лучше всякого адвоката защитило бы ее, даже несмотря на то, что сам разговор являлся, кажется, совершенно неопровержимой уликой. Благородство было в ее облике, невиновность была в ее взгляде. Ее привязанность не имела ничего общего с тем, безусловно, трогательным чувством, которое сплошь и рядом вдохновляет женщин принять на себя часть вины своих возлюбленных во имя своей великой любви. Нет, здесь налицо было какое-то явное несоответствие между увиденным и услышанным.

Обед для Гудвина и его гостя был сервирован в прохладном патио, под сенью листвы и цветов. Американец попросил достопочтенного секретаря извинить отсутствие миссис Гудвин, у которой, как он сказал, очень сильно болела голова и был легкий жар.

После обеда, согласно обычаю, последовали кофе и сигары. Полковник Фалькон с истинно кастильской деликатностью ждал, пока хозяин дома сам заговорит о том деле, для обсуждения которого они, собственно, и встретились. Ждать ему пришлось недолго. Как только они зажгли свои сигары, американец сам перевел разговор на интересовавший полковника вопрос, поинтересовавшись у «глубокоуважаемого секретаря», принесло ли результаты проведенное им расследование и нашел ли он какие-нибудь следы потерянных денежных средств.

– Я еще не нашел никого, – признал полковник Фалькон, – кто хоть бы краем глаза видел этот саквояж или деньги. Но я продолжаю расследование. В столице нами было совершенно точно установлено, что президент Мирафлорес отбыл из Сан-Матео с принадлежащими правительству ста тысячами долларов и в компании сеньориты Изабеллы Гилберт, певицы. И официальная позиция правительства, и мнения всех министров сходятся в том, – с улыбкой подвел итог полковник Фалькон, – что тонкий вкус нашего бывшего президента не позволил бы ему выбросить по дороге ни одно из этих двух столь милых его сердцу сокровищ, хотя бы даже они и затрудняли его передвижение.

– Я полагаю, что вы хотели бы услышать, что я знаю об этом деле, – сказал Гудвин, переходя прямо к сути вопроса. – Это не займет много времени.

Той ночью я, как и многие другие либеральные патриоты, патрулировал Коралио и окрестности, чтобы задержать президента, случись ему появиться здесь, – о его побеге мне сообщил шифрованной телеграммой Боб Энглхарт, как вы знаете, это один из лидеров нашей партии. Около десяти часов вечера я увидел мужчину и женщину, которые быстро шли по улице. Они вошли в гостиницу де лос Экстранхерос и заняли комнаты. Я поднялся за ними наверх, оставив Эстебана, которого я как раз только что встретил на улице, следить за домом снаружи. Парикмахер уже рассказал мне о том, как этим вечером он сбрил с президентского лица роскошную бороду, поэтому я не был удивлен, когда, войдя в комнаты, застал президента без бороды. Когда я сказал, что арестую его именем народа, он вытащил пистолет и застрелился. Уже через несколько минут на место происшествия прибыли военные, полиция и многочисленные зеваки. Так что я полагаю, что вас уже подробно проинформировали обо всех последующих событиях.

Гудвин замолчал. Секретарь Лосады сохранял на своем лице выражение сосредоточенного внимания, как будто ожидая продолжения.

– А теперь, – продолжил свою речь американец, пристально глядя полковнику в глаза и делая ударение на каждом слове, – вы очень меня обяжете, если будете внимательно слушать то, что я должен сейчас добавить. Я не видел никакого саквояжа или иного багажа, или денег, принадлежащих республике Анчурии. Если президент Мирафлорес скрылся с какими-либо денежными средствами, которые принадлежали казначейству этой страны, или ему самому, или кому-нибудь еще, я никогда не видел никаких следов этих средств ни в гостинице, ни в каком-либо другом месте, ни тогда, ни в любое другое время. Содержатся ли в этом заявлении ответы на все вопросы, которые вы хотели бы мне задать?

Полковник Фалькон поклонился, описав своей сигарой замысловатую кривую. Его обязанность была исполнена. Подвергать слова Гудвина сомнению

полковник был не вправе, так как Гудвин был верным сторонником правительства и пользовался полным доверием нового президента. Честность Гудвина была тем капиталом, который позволил ему сколотить в Анчурии немалое состояние, точно так же, как честность Меллинджера, секретаря покойного Мирафлореса, позволила тому создать свое прибыльное «предприятие».

– Благодарю вас, сеньор Гудвин, – сказал Фалькон, – за вашу откровенность. Вашего слова для президента будет достаточно. Однако, сеньор Гудвин, я получил приказ тянуть за каждую ниточку, которая только появится в этом деле. Есть еще один вопрос, которого я пока не касался. У наших французских друзей, сеньор, есть такая поговорка – «Cherchez la femme»[79 - Cherchez la femme (фр.) – Ищите женщину.], и они прибегают к этому способу всегда, когда загадка есть, а разгадки нет. Но здесь нам и искать не нужно. Женщина, которая сопровождала покойного президента, должна, разумеется…

– Здесь я должен прервать вас, – вмешался Гудвин. – Это правда, что когда я вошел в гостиницу с целью арестовать президента Мирафлореса, я обнаружил там женщину. Но я должен просить вас не забывать, что теперь эта женщина – моя жена. Я говорю сейчас и от ее имени. Она ничего не знает ни о судьбе саквояжа, который вы ищете, ни о деньгах. Скажите Его Превосходительству, что я гарантирую ее невиновность. Думаю, мне не нужно говорить вам, полковник Фалькон, что я не хочу, чтобы вы ее допрашивали или беспокоили.

Полковник Фалькон еще раз поклонился.

– Рог supuesto[80 - Рог supuesto (исп.) – конечно, разумеется.], конечно же нет! – вскричал он. И чтобы показать, что дознание окончено, он добавил: – А теперь, сеньор Гудвин, позвольте просить вас показать мне тот прекрасный вид на море с вашей galleria[81 - Galleria (исп.) – веранда, балкон.], о котором вы рассказывали. Я очень люблю море.

Ближе к вечеру Гудвин проводил своего гостя обратно в город. На углу Калье Гранде они попрощались. Когда американец уже возвращался домой, некий Блайз-Вельзевул радостно кинулся к нему от дверей пульперии. О внешнем облике Блайза следует сказать, что сейчас (как, впрочем, и всегда) выражение его лица было не менее важным, чем у старшего королевского лакея, однако одежда его была далеко не первой свежести – по правде сказать, он выглядел, как настоящее огородное пугало.

Блайза переименовали в Вельзевула в знак признания того, как глубоко было его падение. Давным-давно, в далеком потерянном раю он пел и ликовал с ангелами земными. Но Судьба зашвырнула его в эти тропики и зажгла в груди его огонь, который если когда и угасал, то очень редко и очень ненадолго. В Коралио его называли бродягой, но на самом деле он был бескомпромиссным идеалистом, который пытался изменить к лучшему унылую жизненную реальность при помощи бренди и рома. Подобно тому, как настоящий Вельзевул мог упрямо и цепко сжимать в руках свою арфу или флейту, когда падал он, низвергнутый, с небес на землю, так и его тезка цеплялся за свои очки с золотой оправой как за единственную память о своем утраченном имуществе. Очки важно и значительно сидели у него на носу, в то время как сам он бродяжничал и выклянчивал подачки у своих друзей. Каким-то непостижимым образом ему всегда удавалось поддерживать свое красное от пьянства лицо в гладко выбритом состоянии. Жил он тем, что ловко и изящно занимал деньги у кого только мог, впрочем, его потребности были довольно скромными: поддерживать свое тело в достаточно пьяном состоянии и обеспечивать указанному телу хоть какое-то укрытие от дождя и ночной росы.

– Хэллоу, Гудвин! – весело окликнул его отверженный. – Я как раз надеялся встретить вас. Я хотел обсудить с вами одно важное дельце. Где бы мы могли поговорить? Вы, конечно, знаете, что к нам в город приехал один малый, который ищет деньги, которые потерял старик Мирафлорес.

– Да, – сказал Гудвин, – я только что говорил с ним. Пойдемте в бар Эспады. Я могу уделить вам десять минут.

Они вошли в пульперию и заняли небольшой столик в дальнем углу, удобно устроившись на мягких кожаных табуретах.

– Хотите чего-нибудь выпить? – спросил Гудвин.

– И чем быстрее, тем лучше, – сказал Блайз. – С самого утра меня мучит жажда. Эй, muchacho[82 - Muchacho (исп.) – мальчик, также обращение к официанту.], el aguardiente рогаса[83 - Рогаса (исп.) – означает «сюда»; ну а испанское слово «agurdiente» (огненная вода) читатели, вероятно, уже запомнили.].

– О каком деле вы хотели со мной поговорить? – спросил Гудвин, когда официант поставил перед ними выпивку и удалился.

– Да будь оно проклято, это дело, – растягивал слова Блайз, – босс, зачем вы портите такой счастливый момент разговорами о каких-то делах? Я хотел с вами поговорить – это верно, но сейчас есть кое-что поважнее. – Одним огромным глотком он выпил свой бренди и стал с тоской смотреть в пустой стакан.

– Еще по одной? – предложил Гудвин.

– Скажу вам как джентльмен джентльмену, – произнес падший ангел, – мне не очень нравится, как вы в своей речи используете числительное «один». Это не слишком-то деликатно. Но конкретная идея, которую олицетворяет это слово, вовсе не является для меня чем-то неприятным.

Стаканы были наполнены снова. Блайз блаженно потягивал бренди и уже начал понемногу входить в свое обычное состояние восторженного идеалиста.

– Через пару минут мне уже нужно будет идти, – прозрачно намекнул Гудвин. – Вы хотели поговорить о каком-то деле?

Блайз ответил не сразу.

– А ведь старик Лосада постарается, – заметил он после продолжительной паузы, – у того, кто умыкнул этот портфель с кучей казенных денег, земля будет гореть под ногами. Как вы думаете?

– Это точно, – согласился Гудвин, спокойно и неторопливо вставая. – Ну, я уже пойду домой, старина. Меня ждет миссис Гудвин. Вы же не собирались сказать мне что-то особенно важное? Или собирались?

– Да нет, это все, – сказал Блайз. – Ну, разве что, если вам не трудно, закажите мне еще один бренди, когда будете проходить мимо бара. Старик Эспада закрыл мою кредитную линию. И вы же, как добрый самаритянин, заплатите за все, хорошо?

– Хорошо, – сказал Гудвин. – Buenas noches[84 - Buenas noches (исп.) – «Добрый вечер!» – в испанском языке эта фраза может использоваться и при приветствии, и при прощании.]. Блайз-Вельзевул еще долго сидел, глядя на опустевшие стаканы и протирая стекла своих очков носовым платком сомнительной чистоты.

– Я думал, что смогу сделать это… но я не смог, – пробормотал он себе под нос через некоторое время. – Джентльмен не может шантажировать человека, с которым он пьет.

Глава VIII

Адмирал

Слезами горю не поможешь, и новое анчурийское правительство не стало плакать над сбежавшим от них молоком. Ибо многочисленны их молочные источники, а стрелки часов всегда показывают здесь одно и то же время – время доить. Даже те густые сливки, которые снял с государственного казначейства старик Мирафлорес, очарованный роковой женщиной, не смогли заставить пришедших к власти молодых патриотов понапрасну тратить время на бесполезные сожаления – ведь грусть не приносит прибыли. С философским спокойствием правительство приступало к покрытию дефицита, увеличивая таможенные пошлины на все ввозимые товары и «намекая» богатым гражданам, что посильные вклады с их стороны будут очень

патриотичными и уместными. Новым президентом страны стал Досада, и все ждали, что его мудрое правление принесет наконец Анчурии счастье и процветание. Оставшиеся не у дел чиновники и отправленные в отставку генералы организовали новую «либеральную» партию и стали, в свою очередь, строить амбициозные планы возвращения к власти. Так начался новый раунд в старинной игре под названием «анчурийский политический маятник», которая обычно развивается спокойно и предсказуемо, как традиционная китайская комедия. Но иногда из зрительного зала раздастся и веселый смех – это госпожа Ирония выглянет на минутку из-за кулис, чтобы разбавить напыщенные речи актеров какой-нибудь шалостью.

Дюжина бутылок шампанского значительно оживила одно неофициальное заседание Кабинета министров под председательством президента и привела к учреждению в Анчурии военного флота и назначению Фелипе Каррера адмиралом этого флота.

Помимо шампанского заслуга этого назначения принадлежала еще и новому военному министру, дону Сабасу Пласидо.

Президент созвал заседание своего кабинета для обсуждения некоторых важных политических вопросов, а также для исполнения текущих государственных дел. Заседание было довольно нудным, а дела и вино – слишком сухими. У дона Сабаса было потрясающее чувство юмора, которое требовало выхода, и его неожиданная шалость освежила серьезные государственные дела ветерком милой игривости.

Рассмотрение государственных дел неторопливо шло своим чередом, и вот пришла очередь донесения из Департамента морской таможни, в котором сообщалось, что в городе Коралио таможенники конфисковали шлюп «Estrella del Noche»[85 - Estrella del Noche (исп.) – Ночная звезда.] и его контрабандный груз: ткани, готовые лекарства, сахар-песок и трехзвездочный бренди. А еще шесть винтовок системы Мартини и бочонок американского виски. Шлюп, арестованный на месте преступления при попытке контрабанды, а также и его груз являлись теперь, по закону, собственностью республики Анчурия.

Когда директор таможни составлял отчет, он несколько отступил от обычных форм и даже взял на себя смелость внести предложение о том, что конфискованное судно может быть использовано для нужд правительства. Вообще, это был их первый сколько-нибудь существенный трофей за десять лет, и директор таможни не упустил случая немного похвалить свое ведомство.

Часто случается так, что правительственным чиновникам нужно отправиться по делам из одного пункта побережья в другой, а практической возможности для этого нет. Кроме того, если на шлюп набрать надежную команду, то его можно использовать и для охраны побережья, дабы воспрепятствовать столь разорительному для казны промыслу контрабанды. Директор таможни также рискнул рекомендовать человека, заботам которого можно было безопасно вверить судьбу судна, – одного юношу из Коралио, некоего Фелипе Каррера. «Нельзя сказать, что это человек особенно большого ума, – писал директор таможни, – но он верен правительству и, кроме того, это лучший моряк на всем побережье».

Это и был тот намек, на который военный министр моментально отреагировал, оценив редкую шутку, которая так оживила скуку рабочего заседания исполнительной власти.

В конституции этой маленькой банановой, но, тем не менее, вполне морской республики, была одна полузабытая статья, которая предусматривала содержание военного флота. Этот закон – как и многие другие, даже гораздо более мудрые законы – покоился в конституции совершенно без всякого употребления с момента основания республики. Анчурия никогда не имела военного флота, да он и не был ей нужен. Это было так похоже на дона Сабаса – человека одновременно веселого, образованного, эксцентричного и бесстрашного – неожиданно стереть пыль с заплесневелого спящего закона, дабы увеличить количество юмора, существующего в мире, на несколько улыбок от коллег-министров, решивших ему подыграть.

С восхитительной притворной серьезностью военный министр предложил создать военный флот. Он с таким жаром доказывал совершенную необходимость флота, так весело и остроумно описывал необыкновенную славу, которую флот может принести стране, что юмор ситуации дошел даже до самого президента Лосады.

Шампанское предательски пузырилось в венах деятельных и непредсказуемых государственных мужей. Вообще-то у степенных правителей Анчурии не было заведено разнообразить свои заседания напитком, под воздействием которого к государственным делам часто начинают относиться без должной серьезности. Но сейчас этот изысканный подарок преподнес правительству агент фруктовой компании «Везувий» в знак дружественных отношений между компанией и республикой Анчурия, а также, чтобы отметить удачное завершение некоторых сделок между страной и компанией.

Шутку довели до конца. Был подготовлен огромный официальный документ, украшенный трепещущими лентами, с цветными печатями и витиеватыми подписями всех министров. Документ гласил, что эль сеньору дону Фелипе Каррера присвоено звание флаг-адмирала республики Анчурия. Таким образом, всего за несколько минут и под воздействием всего лишь дюжины бутылок «экстра драй»[86 - Extra dry (англ.) – сухое шампанское.], Анчурия стала одной из величайших морских держав мира, а Фелипе Каррера следовало теперь приветствовать салютом из девятнадцати артиллерийских залпов всякий раз, когда он прибудет в порт.

Южные расы совершенно лишены того специфического чувства юмора, когда джентльмен находит себе забаву в том, что его ближнего природа обделила здоровьем или счастьем. Вследствие этого своего недостатка они никогда не станут смеяться (как это делают их северные братья) от вида человека увечного или слабоумного.

Фелипе Каррера был послан на грешную землю всего лишь с половиной обычного человеческого разума. Поэтому жители Коралио назвали его El pobrecito loco[87 - El pobrecito loco (исп.) – бедненький дурачок.] и говорили, что Бог послал на землю только половину Фелипе, а вторую половину оставил на небесах.

Фелипе был угрюмым юношей с хмурым взглядом, говорил он очень и очень редко, и его нельзя было, конечно, назвать сумасшедшим, просто он был не такой, как все. На берегу он вообще ни с кем не разговаривал. Он, казалось, знал, что на земле, где требуется понимать так много разных вещей, он человек не совсем полноценный, но зато на воде его единственный талант уравнивал его в правах с остальными людьми. Немногие из тех моряков, которых Господь изготовил тщательно и полностью, могли обращаться с парусным судном так же умело, как он. На шлюпе он мог идти на пять румбов круче к ветру, чем даже лучшие из них. Когда стихии бушевали и заставляли других съеживаться, недостатки Фелипе казались не слишком существенными.

И пусть он был несовершенным человеком, но зато он был совершенным моряком. Собственной лодки он не имел и поэтому нанимался в команды шхун и шлюпов, которые сновали вдоль побережья, торгуя чем придется, или грузили фрукты на пароходы в городах, где не было порта. Именно из-за его знаменитых мореходных талантов и бесстрашия, а также из жалости к его умственным несовершенствам директор таможни и рекомендовал его в качестве подходящего попечителя для захваченного таможенниками

шлюпа.

Когда последствия милой шалости дона Сабаса прибыли в Коралио в форме официального постановления, совершенно нелепого, но тем не менее обязательного к исполнению, директор таможни улыбнулся. Он совсем не ожидал такого быстрого и, тем более, позитивного ответа на свое представление. Он сразу же отправил muchacho за будущим адмиралом.

Директор таможни ждал Фелипе в своей официальной резиденции. Таможня находилось на Калье Гранде, и в ее окна весь день дул приятный морской бриз. Директор в белом полотняном костюме и парусиновых туфлях флиртовал с бумагами на своем старинном столе. Попугай, удобно устроившийся на подставке для карандашей, время от времени нарушал казенную скуку отборными кастильскими ругательствами. В кабинет директора выходили двери двух других комнат. В первой комнате офисный планктон, состоявший из молодых людей самых разнообразных оттенков, с пышностью и блеском исполнял свои немногочисленные служебные обязанности. Через открытую дверь другой комнаты можно было видеть, как не обремененный одеждой бронзовый карапуз весело резвится на полу. На веранде, в гамаке, плетенном из лиан и пальмовых листьев, сидела стройная женщина изумительного лимонного цвета, она играла на гитаре и счастливо раскачивалась в дуновениях морского бриза. Окруженный, таким образом, с одной стороны – рутиной своих высоких служебных обязанностей, а с другой – очевидными символами приятной семейной жизни, директор был вполне счастлив, но еще счастливее стал он сейчас, когда у него появилась возможность значительно улучшить материальное положение «бедненького» Фелипе.

Фелипе прибыл и стоял сейчас перед директором таможни. Это был парень примерно двадцати лет, и хотя его нельзя было назвать некрасивым, но взгляд его был отсутствующим и не слишком осмысленным. На нем были белые хлопчатобумажные штаны, к которым по бокам он пришил красные полосы наподобие канта (вероятно, он подсознательно пытался придать своей одежде какое-то сходство с военной формой), и легкая синяя рубашка, которая была до пояса расстегнута. Ноги его были босы, а в руке он держал самую дешевую соломенную шляпу из тех, что привозят в Анчурию из Штатов.

– Сеньор Каррера, – серьезно сказал директор таможни, доставая живописный документ, – я послал за вами по приказу президента. Этим постановлением, которое я сейчас передаю в ваши руки, вам присвоено звание адмирала нашей великой республики, и под ваше командование передаются все военно-морские силы и флот нашей страны. Вы, может быть, думаете, друг мой, что у нас нет военного флота? Но он есть! Под вашу команду передается шлюп «Estrella del Noche», который мои храбрые парни отбили у дерзких контрабандистов. Это судно будет теперь служить нашей стране. Вы должны всегда быть готовы перевозить правительственных чиновников в те прибрежные города, которые им может понадобиться посетить по государственным делам. Ваше судно будет также исполнять функции береговой охраны – вы должны в меру ваших сил препятствовать контрабанде. Вы будете поддерживать честь и престиж нашей страны на море, и вы должны приложить все усилия к тому, чтобы Анчурия заняла достойное место среди гордых морских держав мира. Таковы ваши инструкции, по крайней мере, это все инструкции, какие военный министр велел мне передать вам. Рог Dios! Я не знаю, как вы сможете все это осуществить, ведь в приказе нет ни слова ни о команде, ни о финансировании для вашего флота. Может быть, о команде вы должны позаботиться самостоятельно, сеньор адмирал, – я не знаю, но я знаю, что это назначение – очень высокая честь и что она была оказана именно вам. А сейчас я вручаю вам приказ о вашем назначении. Когда вы будете готовы принять судно, я прикажу, чтобы его передали в ваше распоряжение. Вот и все, что мне поручили.

Фелипе взял в руки приказ, который протягивал ему директор таможни. Потом быстро перевел взгляд в открытое окно и несколько секунд пристально смотрел на море со своим обычным выражением глубокой, но совершенно бесполезной задумчивости. Затем повернулся и, не говоря ни слова, стремительно пошел прочь, увязая босыми пятками в горячем песке.

– Pobrecito loco! – вздохнул директор таможни, а его попугай, сидевший на подставке для карандашей, громко закричал: Loco! Loco! Loco!

На следующее утро странная процессия проследовала по улицам Коралио к зданию таможни. Процессию возглавлял сам адмирал военно-морского флота. Бог весть, где Фелипе добыл все эти вещи, из которых он соорудил себе жалкое подобие военной формы: на нем были теперь красные штаны и что-то наподобие короткой синей ливреи, обильно украшенной золотым шитьем, но уже выцветшей от времени, и еще старая полевая кепка, которую, должно быть, лет сто назад потерял или выбросил какой-нибудь солдат из британского гарнизона в Белизе и которую Фелипе подобрал во время одного из своих плаваний. Но зато Фелипе был перепоясан настоящими ножнами, в которых болталась древняя абордажная сабля. Эту важную лепту в его снаряжение внес пекарь Педро Лафит, который гордо утверждал, что сабля досталась ему от его далекого предка, знаменитого пирата. За ним по пятам следовала завербованная им команда – трое улыбающихся, голых по пояс, черных и лоснящихся карибов. Когда они шли по улице, песок весело струился между пальцев их босых ног.

Кратко и с достоинством Фелипе потребовал у директора таможни свое судно. И здесь ожидали его новые почести. Оказалось, что у жены директора таможни, которая обычно весь день сидела в гамаке и играла на гитаре или читала романы, в груди бьется очень романтическое сердце. Она отыскала в какой-то старой книге гравюру флага, который вроде бы должен был когда-нибудь стать военно-морским флагом Анчурии. Скорее всего, этот флаг был разработан еще отцами-основателями государства, но поскольку самого флота так никогда и не создали, забвению был предан и флаг. С огромным старанием она собственноручно выкроила и сшила флаг по найденному в книге образцу – красный крест на сине-белом фоне. Она вручила его Фелипе с такими словами: «Храбрый моряк, это флаг твоей родины. Будь ему верен и защищай его даже ценой собственной жизни. А теперь ступай с Богом».

Впервые с момента его высокого назначения адмирал проявил какое-то подобие душевного волнения. Он взял этот шелковый флаг и благоговейно погладил его рукой.

– Я – адмирал, – сказал он супруге директора таможни. Вряд ли он смог бы сильнее выразить свои эмоции, находясь на земле. Возможно, потом, в море, когда на мачте его военно-морского флота будет гордо развеваться этот бело-голубой флаг, он сможет выразить свои чувства более красноречиво.

После этого адмирал со своей командой сразу же отбыл. В течение следующих трех дней они красили «Estrella del No-che» в белый цвет, с синими линиями вдоль бортов. Затем Фелипе уделил еще немного внимания собственному внешнему виду и украсил свою кепку блестящими перьями попугая. Снова он притопал со своей верной командой в контору директора таможни и формально уведомил его, что шлюп был переименован и теперь называется «El Nacional».

В течение следующих нескольких месяцев военный флот испытывал определенные трудности. Даже адмирал не знает, что ему делать, если он не получает приказов. Но приказов

не было – ни одного. Не было и жалованья. Целыми днями «El National» праздно качался на якоре.

Когда его скромные сбережения иссякли, Фелипе отправился к директору таможни и поднял вопрос о финансировании флота.

– Жалованье! – вскричал директор таможни, воздев руки горе. – Valgame Dios![88 - Valgame Dios! – Помилуй, Боже!] Я и сам не получил ни единого сентаво за последние семь месяцев. Каково жалованье адмирала, вы спрашиваете? Quiеn sabe?[89 - Quiеn sabe? (исп.) – Кто знает?] Должно быть, не меньше трех тысяч песо? Mira![90 - Mira! (исп.) – здесь: Вот увидите!] – очень скоро в стране будет революция. Верный признак революции – это когда правительство все время требует от нас: давайте песо, песо, песо, а само не платит нам ни сентаво[91 - Песо, сентаво – Песо – название денежной единицы многих латиноамериканских государств – бывших испанских колоний. 1 песо обычно делится на 100 сентаво.].

Когда Фелипе вышел из кабинета директора таможни, выражение его угрюмого лица было почти довольным. Революция – это война, и, значит, правительству понадобятся его услуги. А то вообще это довольно унизительно – быть адмиралом и не иметь никаких приказов, но зато иметь голодную команду, которая ходит за тобою по пятам и клянчит денег на еду и табак.

Когда он возвратился на улицу, где ждали его беспечные карибы, они встали и отдали ему честь, как он их научил.

– Пойдемте, muchachos, – сказал адмирал, – мне сказали, что наше правительство очень бедное. У него совсем нет денег, чтобы дать нам. Мы сами заработаем себе на жизнь. Так мы будем служить нашей стране. Но очень скоро, – тут его печальные глаза словно бы осветились каким-то внутренним светом, – страна может позвать нас на помощь.

После этого «El National» смешался с другими рабочими суденышками побережья и стал сам зарабатывать себе на жизнь. Вместе с другими шлюпами и шаландами судно Фелипе перевозило бананы и апельсины на большие фруктовые пароходы, осадка которых не позволяла им подойти к берегу ближе чем на милю. Без всякого сомнения, военно-морской флот, который находится на полном самообеспечении, заслуживает того, чтобы быть вписанным красными буквами в бюджет любой страны.

Заработав погрузочными работами достаточно денег, чтобы он сам и его команда могли прокормиться в течение недели, Фелипе ставил свой военно-морской флот на якорь и слонялся вокруг небольшой телеграфной конторы, похожий на певца из разорившейся опереточной труппы, который осаждает логово своего бывшего импресарио. Адмирал сильно обносился и в последнее время выглядел не особенно хорошо – форма его уже совершенно вылиняла, красные штаны были изорваны и перепачканы, но в его сердце всегда жила надежда на то, что из столицы прибудут для него приказы. Тот факт, что правительство еще не разу не потребовало от него адмиральских услуг, сильно задевал его гордость и патриотизм. Каждый раз, заходя на телеграф, он серьезно и с надеждой спрашивал, не пришла ли ему депеша. Оператор делал вид, что вроде бы ищет телеграмму, а затем отвечал:

– Кажется, еще нет, Se?or el Almirante![92 - Almirante (исп.) – адмирал.] Росо tiempo![93 - Росо tiempo (исп.) – подождите немного.]

На улице, в тени лаймовых деревьев[94 - Лайм – растение семейства цитрусовых.], его команда жевала сладкие стебли сахарного тростника или дремала, вполне довольная жизнью, – приятно ведь служить стране, которая довольствуется столь малой службой.

В один прекрасный день в начале лета пламя революции, предсказанной директором таможни, совершенно неожиданно вырвалось наружу, хотя тлело оно уже довольно давно. При первых же признаках тревоги адмирал военного флота и других морских военных сил направился со своим флотом в большой порт на побережье соседней республики, где и обменял торопливо собранные его карибами бананы на патроны для пяти винтовок Мартини – единственного оружия, которым мог похвастаться военно-морской флот Анчурии. Вернувшись в Коралио, Фелипе сразу же поспешил на телеграф. Там сильно обносившийся адмирал устроился в своем любимом углу и стал ждать приказов, которые так припозднились, но уж теперь-то наверняка скоро придут.

– Пока нет, Se?or el Almirante, – крикнул ему телеграфист, – росо tiempo!

После этого ответа адмирал, как обычно, развернулся и, страшно грохоча ножнами, спустился по лестнице на улицу – ждать, когда снова затикает маленькое телеграфное устройство на столе.

– Приказы прибудут, – был его невозмутимый ответ, – я – адмирал.

Глава IX

Самый главный флаг

Во главе повстанческой партии стоял храбрый Гектор[95 - Гектор – античный герой, храбрейший вождь троянского войска. Упоминается в различных источниках, в том числе и в «Илиаде» Гомера.] и просвещенный Тацит[96 - Публий Корнелий Тацит – древнеримский историк и один из великих представителей мировой литературы, один из самых образованных людей своего времени.] южных республик, дон Сабас Пласидо. Он был путешественник, солдат, поэт, ученый, государственный деятель и знаток искусства – просто удивительно, как могло заинтересовать его столь малозначительное явление, как скучная жизнь его далекой родины.

– Нашла на него тогда фантазия поиграть в политическую интригу, – рассказывал потом один из близких друзей Пласидо. – Это было для него то же самое, что открыть новый темп в музыке, новую бациллу в воздухе, новый аромат или рифму, или новое взрывчатое вещество. Он выжмет из этой революции все эмоции, какие только можно, а через неделю вовсе забудет о ней и отправится на своей бригантине обшаривать моря и океаны, дабы пополнить свои и так уже всемирно известные коллекции. Коллекции чего именно? Рог Dios! Да всего – начиная от почтовых марок и заканчивая доисторическими каменными идолами.

Однако, как для революционера-любителя, великолепный Пласидо затеял совсем неплохую бучу. Простые люди восхищались им – они были очарованы его блеском и польщены тем, что он проявил интерес к такой безделице, как его родная страна. В столице многие откликнулись на призывы его помощников и стали на сторону дона Сабаса, однако регулярная армия осталась верна правительству, что несколько нарушило планы заговорщиков. В прибрежных городах также происходили оживленные стычки и перестрелки. Поговаривали, что революционерам помогает и фруктовая компания «Везувий», которая, как строгая классная дама, всегда была где-то рядом и нередко с укоризненной улыбкой грозила пальчиком: «Анчурия, не шали, будь послушной девочкой!» Было точно известно, что два парохода компании – «Странник» и «Сальвадор»[97 - Salvador (исп.) – спаситель. Также есть страна Сальвадор в Центральной Америке и город Сальвадор в Бразилии.] – занимались перебросками повстанческих войск вдоль побережья.

Но в Коралио на данный момент никаких восстаний или волнений не было. Здесь была традиционно сильна власть военных, и все революционные брожения были до поры до времени прочно закупорены в бутылках. А потом пошли слухи, что революционеры повсюду терпят поражение. В столице одержали победу президентские силы, и прошел даже слух о том, что предводителям повстанцев пришлось бежать, и что за ними была отправлена погоня.

В небольшой конторе, где в Коралио помещался телеграф, все время толпились чиновники и законопослушные граждане, ожидая новостей из

столицы. Однажды утром телеграфный аппарат стал резко отстукивать свои точки и тире, и тотчас оператор громко и отчетливо произнес:

– Телеграмма для el Almirante, дона сеньора Фелипе Каррера!

Тут же послышалось шарканье ног, раздался ужасающий грохот ножен, и адмирал, который, конечно же, ждал в своем любимом углу, кинулся к оператору за телеграммой.

Она тут же была ему вручена. Он медленно прочитал послание по слогам и обнаружил, что это и есть его первый официальный приказ, который гласил следующее:

«Немедленно направляйтесь со своим судном к устью реки Рио-Руис для перевозки говядины и других продуктов в казармы Альфорано.

    Генерал Мартинес».

Родина впервые обратилась к нему с просьбой о помощи, однако, что и говорить, особой воинской славы это задание не сулило. Но все же родина обратилась к нему, и сердце адмирала переполняла радость. Он потуже затянул ремень, на котором висела его абордажная сабля, растолкал свою спящую команду, и в какие-нибудь четверть часа «El Nacio-nal» уже быстро шел вдоль берега к югу, используя для своего передвижения силу навального ветра[98 - Навальный ветер — ветер, который дует с моря в направлении берега.].

Рио-Руис – это небольшая река, впадающая в море на расстоянии десяти миль от Коралио. Вообще та часть побережья является дикой и пустынной. В ущельях Кордильер Рио-Руис кипела холодным непокорным потоком, но, миновав наконец горы, разливалась она по низине широко и привольно; здесь текла она к морю спокойно и важно.

Через два часа «El Nacional» вошел в устье реки. На обоих ее берегах заняли позицию толпы огромных тропических деревьев. Над водой поднимался пар, роскошный тропический подлесок не умещался на земле – корни, ветки и лианы нависали над рекой и тонули в ней. Шлюп тихо скользнул в устье, а там ожидала его еще более глубокая тишина. Рио-Руис встретила путников тенью и прохладой, воды реки сверкали и искрились, отражая зеленые, коричневые, желтые и ярко-красные цвета великолепных джунглей, но не было там никакого движения, и стояла такая безмятежная тишина, что слышно было даже, как тихо шуршит о нос судна спешащая к морю вода. Шансы добыть в этой безлюдной местности говядину или другие продукты казались крайне призрачными.

Адмирал решил бросить якорь, и на скрежет якорной цепи лес мгновенно отозвался звонким и шумным эхом. Река немедленно пробудилась от своей сладкой утренней дремы. В кронах деревьях раздались крики попугаев и хриплый лай бабуинов, все вокруг зажужжало, зашипело и загудело – животный мир пробуждался от утреннего сна; на мгновение показалась что-то большое, темно-синее – верно, испуганный тапир пробирался через хитросплетение ветвей и лиан.

Выполняя полученный приказ, военно-морской флот уже много часов ожидал в устье этой небольшой реки говядину и другие продукты. Настало время обеда. Карибы приготовили суп из акульих плавников, жареные плантаны и тушеных крабов. К обеду из трюма достали кислое вино. В огромную подзорную трубу адмирал внимательно рассматривал непроницаемые заросли листвы, находившиеся от него в каких-то пятидесяти ярдах.

Солнце уже клонилось к закату, когда из леса на левом берегу донесся громкий грик «Хола-а-а![99 - Hola! (исп.) – Привет, ау, эй!] С судна прокричали ответное «хола!» и вскоре, с невообразимым треском протиснувшись сквозь тропические заросли, на берег реки въехали трое мужчин верхом на мулах. Там они спешились. Один из них расстегнул портупею и энергичными ударами своих ножен дал мулам понять, что в их услугах больше не нуждаются. Мулы обиженно заржали и, сверкая копытами, припустились обратно в лес.

Если эти трое были возницами, которым поручено доставить сюда говядину и другие продукты, то выглядели они для этой цели не самым подходящим образом. Один был чрезвычайно подвижный здоровяк, красивый и важный. У него была чисто испанская внешность, вьющиеся черные волосы, кое-где уже тронутые сединой, и синие сверкающие глаза. С первого взгляда было ясно, что это caballero grande[100 - Caballero grande (исп.) – здесь: важная персона.]. Двое других были невысокого роста, с коричневыми лицами, в военной форме, которая когда-то была белой, в высоких кавалерийских сапогах и при шпагах. Все трое были грязные, как черти, – их одежда была пропитана потом, забрызгана грязью и изорвана зарослями. Наверное, какие-то крайне серьезные обстоятельства заставили их бесстрашно отправиться в путь через горы, болота и джунгли.

– Эй! Se?or Almirante, – закричал здоровяк. – Пришлите нам свою лодку.

Легкая плоскодонка была спущена на воду, и Фелипе с одним из карибов погребли к левому берегу.

Здоровяк стоял около самого края воды, по пояс утопая во вьющихся лианах. Когда он увидел сидевшее на корме лодки огородное пугало, на его подвижном лицо отразился самый живой интерес.

Месяцы неблагодарной службы без какого-либо жалованья несколько подпортили блистательную внешность адмирала. Его красные брюки были уже кое-где порваны, а кое-где в заплатах. С синей ливреи уже исчезла большая часть ярких пуговиц и золотого шитья. Козырек кепки был наполовину оторван и свисал почти к самым глазам. Ноги адмирала были босы.

– Дорогой адмирал, – заорал здоровяк, голос которого был необыкновенно похож на рев охотничьего рога, – я целую ваши руки. Я знал, что мы можем рассчитывать на вашу преданность. Вы получили наш приказ – от генерала Мартинеса. Подайте вашу лодку немного ближе, мой дорогой адмирал. Мы здесь стоим на каких-то дьявольски непрочных лианах.

Фелипе смотрел на него с совершено бесстрастным выражением лица.

– Продукты и говядина для казарм Альфорано, – процитировал он.

– Мясники очень старались, mio Almirante, и нет их вины в том, что говядина вас здесь не ждет. Вы прибыли как раз вовремя, чтобы спасти бедных животных. Скорее примите нас на борт вашего судна, сеньор. Сначала вы, Caballeros[101 - Caballeros (исп.) – здесь: господа.] – ? priesa![102 - ? priesa (исп.) – поспешите.] Потом вернетесь за мной – лодка слишком мала для нас троих.

Плоскодонка отвезла офицеров на шлюп и вернулась за здоровяком.

– А нет ли у вас, мой добрый адмирал, такого прозаического предмета, как пища? – стал он радостно кричать, лишь только поднявшись на борт. – А может быть, и кофе у вас есть? Говядина и продукты! Nombre de Dios![103 - Nombre de Dios (исп.) – здесь: Клянусь Богом.] еще немного, и мы, наверное, съели бы одного из этих милых мулов, которых вы, полковник Рафаэль, с таким чувством поблагодарили на прощанье вашими ножнами. Давайте немного перекусим, а потом сразу отправимся в путь – в казармы Альфорано, – почему бы и нет?

Карибы приготовили пищу, и трое пассажиров «El National» с голодным восхищением набросились на еду. На заходе солнца ветер, как обычно, изменил свое направление и теперь он, упрямый и прохладный, дул со стороны гор, принося с собою запах стоячей воды и мангровых болот, которыми изобиловали низинные земли. На шлюпе подняли грот[104 - Грот – на шлюпе гротом называется задний косой парус.], который тут же наполнился ветром, и почти в ту же минуту из глубины джунглей донеслись какие-то крики и приглушенный шум.

– Это мясники, мой дорогой адмирал, – сказал здоровяк, улыбаясь, – ну да они опоздали, забой скота отменяется.

Адмирал молчал и лишь изредка отдавал короткие приказы своей команде.

Карибы поставили топсель и кливер, и вскоре шлюп выскользнул из устья реки. Здоровяк и его спутники разместились на судне со всем возможным комфортом, какой только могли предоставить им голые доски палубы. Быть может, предметом, всецело занимавшим их умы, был их отъезд с того опасного берега, а теперь, когда опасность значительно уменьшилась, мысли их переместились к рассмотрению вопроса о том, что же им делать дальше. Когда они увидели, что шлюп повернул и пошел вдоль побережья к северу, они расслабились, вполне довольные тем курсом, который избрал адмирал.

Здоровяк сидел в задумчивости, его живые синие глаза с любопытством рассматривали командующего военно-морским флотом. Он пытался понять этого странного угрюмого парня, чье непроницаемое спокойствие несколько сбивало его с толку. Он был сейчас беглец, за ним охотились, вероятно, он переживал горькую боль своего поражения, но, как это было ему свойственно, он немедленно обратил свое любопытство на изучение нового, незнакомого ему объекта. Это было так похоже на дона Сабаса – поставить на карту все, задумать и осуществить этот последний, отчаянный и совершенно невозможный план: отправить эту телеграмму бедному, полоумному fanatico, который расхаживает сейчас здесь в своей нелепой форме. Его товарищи тогда совершенно растерялись; спасение казалось невероятным; и теперь он был очень рад, что его план, который они считали безумной авантюрой, увенчался успехом.

Короткие сумерки быстро окончились, уступив место очарованию тропической ночи, освещаемой жемчужным блеском луны. Вот появились и огни Коралио, ярко выделяющиеся на фоне погружающегося в темноту берега. Адмирал в молчании стоял у руля. Карибы держали шкоты[105 - Шкот – судовая снасть (обычно веревка или канат) для растягивания парусов и управления ими во время хода судна.] и, как черные пантеры, бесшумно перепрыгивали с места на место, когда он давал им команду сменить угол паруса. Трое пассажиров пристально вглядывались в раскинувшееся перед ними море, и когда через довольно продолжительное время в поле зрения появилась серая громада парохода, качавшегося на волнах примерно в миле от берега, они проворно сбились в тесный кружок и провели какое-то оживленное совещание. Говорили они тихо, и слов было не разобрать. Шлюп быстро шел вперед, и курс его пролегал, казалось, точно посередине между берегом и пароходом.

Здоровяк внезапно отделился от своих спутников и подошел к огородному пугалу, стоявшему у руля.

– Мой дорогой адмирал, – сказал он, – правительство вело себя по отношению к вам крайне невнимательно. Мне очень стыдно за наше правительство! Если бы оно только знало, как верно вы ему служите! Была допущена непростительная оплошность. Достойные вашей преданности новое судно, новая форма и новая команда должны быть немедленно переданы в ваше распоряжение. Но именно сейчас, мой дорогой адмирал, есть одно дело, не терпящее отлагательства. Видите вон там пароход? Это – «Сальвадор». Я и мои друзья желаем, чтобы вы доставили нас туда. Это необходимо для выполнения важного поручения, возложенного на нас правительством. Окажите нам услугу и скорректируйте соответствующим образом курс вашего судна.

Не отвечая дону Сабасу, адмирал отдал своей команде какую-то отрывистую команду и переложил руль на левый борт. «El National» резко повернул, а затем прямо как стрела направился к берегу.

– Окажите мне услугу, – сказал здоровяк, уже немного волнуясь, – подтвердите, по крайней мере, что вы слышите мои слова. – У дона Сабаса закралось опасение, что этот парень не только плохо соображает, но и плохо слышит.

Адмирал засмеялся отрывистым, каркающим смехом и молвил:

– Они поставят тебя лицом к стене и застрелят насмерть. Так они убивают предателей. Я узнал тебя, когда ты залез в мою лодку. Я видел твое лицо в одной книге. Ты – Сабас Пласидо, предатель своей страны. Лицом к стене. Так ты умрешь. Я – адмирал, и я доставлю тебя к ним. Лицом к стене. Да.

Дон Сабас звонко рассмеялся, полуобернулся к своим спутникам и замахал им рукой:

– Я рассказывал вам, господа, историю о том заседании правительства, когда мы подписали этот – о! право, такой смешной – приказ. Пожалуй, наша шутка обернулась теперь против нас самих. Посмотрите же на это чудовище Франкенштейна[106 - Чудовище Франкенштейна – одно из главных действующих лиц романа Мэри Шелли «Франкенштейн, или Современный Прометей» (1818). В романе Виктор Франкенштейн хочет создать живое существо из неживой материи, для чего собирает из фрагментов тел умерших подобие человека, а затем находит научный способ оживить его. В результате у него получается существо, вид которого самого Франкенштейна повергает в ужас.], которое я создал!

Дон Сабас бросил короткий взгляд в направлении берега. Огни Коралио приближались. Он уже видел берег, дома, склады, почту, длинное низкое здание казармы, а за нею мерцала в лунном свете высокая глиняная стена. Ему доводилось когда-то видеть, как преступников ставили лицом к этой стене и расстреливали.

И снова он обратился к нелепой фигуре, стоявшей у руля.

– Верно, – сказал дон Сабас, – я хочу покинуть эту страну. Но я вас заверяю, что меня это очень мало беспокоит. Сабаса Пласидо всегда примут в любом обществе, при любом королевском дворе. Тоже мне республика! Упрямые бараны! Что делать в этой стране такому человеку, как я? Я – гражданин мира. В Риме, в Лондоне, в Париже и в Вене мне скажут: «И снова здравствуйте, дон Сабас. Добро пожаловать домой». Ну давай же! – tonto[107 - Tonto (исп.) – дурак.] – ребенок, воспитанный бабуинами, – адмирал, или как там тебя, – давай, поворачивай лодку. Доставь нас на борт «Сальвадора», и ты получишь пятьсот песо деньгами Estados Unidos[108 - Estados Unidos (исп.) – Соединенные Штаты.] – это больше, чем твое лживое правительство заплатит тебе за двадцать лет.

Дон Сабас попытался вложить в руку юноше туго набитый кошелек. Адмирал не обратил на это движение никакого внимания, не ответил ни словом, ни жестом. Словно приклеенный к рулю, твердо держал он курс на берег. Его глуповатое лицо светилось изнутри какой-то внутренней гордостью, и на нем появился даже какой-то проблеск ума. В этот момент адмирал казался счастливым. Счастье его требовало выхода, и он закудахтал, как попугай:

– Они делают это так, – продолжал Фелипе, – чтоб ты не видел ружья. Они стреляют – бум! – и ты падаешь мертвым. Лицом к стене. Да.

Адмирал неожиданно выкрикнул какой-то приказ, обращаясь к команде. Ловкие молчаливые карибы, до этого державшие в руках шкоты, быстро закрепили их и один за другим скользнули через люк в трюм судна. Когда последний из них исчез в трюме, дон Сабас, как огромный коричневый леопард, прыгнул вперед, закрыл люк и задвинул засов – а потом выпрямился и улыбнулся, глядя на Фелипе.

– Если вы не возражаете, дорогой адмирал, давайте обойдемся без винтовок, – сказал он. – Однажды на досуге мне пришла фантазия составить словарь Lengua caribe[109 - Lengua caribe (исп.) – карибский язык.]. Так что я понял ваш приказ. Возможно, теперь вы соизволите…

Он резко осекся, услышав тихий скрежет стали о ножны. Адмирал вытащил из ножен абордажную саблю Педро Лафита и бросился на него. Клинок обрушился вниз, и только проявив удивительное для такого грузного

человека проворство, дон Сабас избежал рубящего удара, отделавшись лишь оцарапанным плечом. Во время своего невероятного прыжка он успел вытащить пистолет и в следующую же секунду выстрелил. Адмирал закачался и упал на палубу.

Дон Сабас наклонился к нему и сразу поднялся.

– В сердце, – коротко сказал он. – Сеньоры, военно-морской флот Анчурии прекратил свое существование.

Полковник Рафаэль прыгнул к рулю, второй офицер поспешил отвязать шкоты грота. Гик[110 - Гик – рангоутное дерево, одним концом подвижно скрепленное с нижней частью мачты парусного судна. Служит для растягивания нижней кромки косого паруса.] плавно описал круг, «El Nacional» изменил курс и бодро помчался к «Сальвадору».

– Скорее спустите этот флаг, сеньор! – закричал офицер, которого назвали полковником Рафаэлем. – А то наши друзья на пароходе могут нас неправильно понять.

– Разумно! – крикнул в ответ дон Сабас. Подойдя к мачте, он спустил флаг на палубу, где уже лежал слишком верный защитник этого флага. Так военный министр сам же и закончил ту милую шутку, которую он начал когда-то на скучном заседании кабинета.

Внезапно дон Сабас издал долгий радостный крик, и по мокрой накренившейся палубе побежал к полковнику Рафаэлю. Через его правую руку был перекинут флаг погибшего флота.

– Mire! Mire![111 - Mire! (исп.) – Смотрите!] сеньор полковник! Ah, Dios! Я прямо слышу, как этот огромный австрийский медведь кричит: Du hast mein herz gebrochen![112 - Du hast mein herz gebrochen! (нем.) – Ты разбил мое сердце!] Mire! Я когда-то рассказывал вам о моем друге, герре Грюнице из Вены. Этот человек отправился однажды на остров Цейлон, чтобы добыть редкую орхидею; он ездил в Патагонию за шляпой, в Бенарес[113 - Бенарес (также Варанаси) – город в северо-западной Индии, священный город индуизма и средоточие браминской учености.] – за туфлями, в Мозамбик – за наконечником копья, и все это только для того, чтобы пополнить свои знаменитые коллекции. Тебе известно, друг мой Рафаэль, что я тоже собиратель всяческих кунштов[114 - Куншт – редкость, диковинка, произведение искусства.]. Моя коллекция побывавших в сражениях флагов военных кораблей различных флотов мира была до прошлого года самой полной среди всех других коллекций. Но в прошлом году герр Грюниц добыл себе два флага! Ну и редкие же экземпляры! Один – военно-морской флаг страны Барбаресков, а второй – племени Макарурус, что обитает на западном побережье Африки. У меня этих флагов нет, но достать их можно. Но этот флаг, сеньор, вы знаете, что это за флаг? Боже мой! Вы знаете? Посмотрите на этот красный крест на сине-белом фоне! Вы никогда раньше не видели такого флага? Seguramente no![115 - Seguramente no (исп.) – конечно же нет.] Это – военно-морской флаг нашей родины. Mire! Эта гнилая бадья, на которой мы с вами плывем, – ее флот; мертвый какаду, который лежит вон там, был его командующим; удар абордажной саблей и единственный выстрел из пистолета – это морское сражение. Все это похоже на глупый фарс, но ведь все это правда – это было на самом деле! Другого такого флага никогда не было и никогда не будет. Нет. Этот флаг – единственный во всем мире. Да. Подумайте только, что это означает для коллекционера флагов! Знаете ли вы, coronel mio[116 - Coronel mio (исп.) – мой полковник.], сколько золотых корон дал бы за этот флаг герр Грюниц? Тысяч десять, наверное. Но он не сможет его купить даже за сто тысяч. Великолепный флаг! Единственный в мире! Ах ты мой маленький чертенок! Тебя послало мне само небо! Ну, погоди, старый заокеанский ворчун! Вот скоро дон Сабас придет на Кенигинштрассе. Дон Сабас – добрый. Он даже позволит тебе стать на колени и одним пальцем прикоснуться к шелку этого флага. Ну погоди, старый очкастый бандит!

Забыты были и неудавшаяся революция, и опасности, и потери, и горечь поражения. Сейчас им владела лишь всепоглощающая, ни на что другое не похожая страсть коллекционера, он шагал взад-вперед по маленькой палубе шлюпа, одной рукой прижимая к груди свое сокровище, свой несравненный флаг. Он торжествующе грозил пальцем в восточном направлении. Он воздавал хвалу богам за свою находку таким громовым голосом, как если бы он хотел, чтобы старый Грюниц услышал его в своей затхлой берлоге за океаном.

На «Сальвадоре» их уже ждали. Шлюп подошел к самому борту парохода, в том месте, где был устроен вырез для погрузки фруктов. Матросы с «Сальвадора» руками ухватились за борт шлюпа, чтобы он не отплыл.

Через борт перегнулся капитан Мак-Леод.

– Ну что, сеньор? Говорят, концерт окончен?

– Какой концерт? – Несколько секунд дон Сабас не мог сообщить, в чем дело, и выглядел озадаченным. – А! революция! Ну да! – Он лишь пожал плечами, давая понять, что вопрос исчерпан.

Потом он рассказал капитану о том, как он спасся, и о том, что команда заперта в трюме.

– Карибы? – сказал капитан. – Они совершенно безобидны.

Он мягко спрыгнул на шлюп и пнул ногою засов люка. Потные и улыбающиеся карибы шумно полезли наверх.

– Эй вы! Чернявые! Sabe[117 - Sabe (исп.) – слушать.], – произнес капитан на своем собственном диалекте, который он, вероятно, считал испанским языком, – давайте быстро брать лодка и vamos[118 - Vamos (исп.) – идти, ехать, отправляться.] назад домой.

Они увидели, как он показал пальцем сначала на себя, потом на шлюп, потом на Коралио.

– Yas, Yas![119 - Yas (искаж. англ. «Yes») – да.] – закричали они, широко улыбаясь и отчаянно кивая.

Четверо мужчин – дон Сабас, двое его офицеров и капитан – направились к борту шлюпа, чтобы пересесть на пароход. Дон Сабас немного задержался, глядя на неподвижную фигуру мертвого адмирала, лежавшего на палубе в своих жалких лохмотьях.

– Pobrecito loco[120 - Pobrecito loco (исп.) – бедненький дурачок.], – произнес он с нежностью в голосе.

Дон Сабас был блестящим космополитом, тонким ценителем и знатоком искусств, но, как ни крути, и по крови и по духу он был сыном анчурийского народа, и сейчас он выразил свои чувства точно теми же словами, какими говорили о Фелипе простые жители Коралио.

Он наклонился, приподнял мертвого за обмякшие плечи и положил его на свой бесценный и единственный в мире флаг, скрепив концы флага на груди у Фелипе алмазной звездой ордена Сан-Карлоса, который он снял с собственного кителя.

Затем он последовал за остальными и поднялся на палубу «Сальвадора». Матросы, которые до этого придерживали «El National», оттолкнули его от борта. Непрерывно бормотавшие что-то на своем языке карибы проворно поставили паруса, и шлюп направился к берегу.

А коллекция военно-морских флагов герра Грюница так и осталась лучшей в мире.

Глава X

Трилистник и пальма

Однажды вечером, когда ветра не было вовсе и потому казалось, что Коралио находится к адским жаровням ближе, чем когда-либо прежде, пятеро мужчин собрались у дверей фотографического заведения Кио и Клэнси. Так уж повелось во всех знойных и экзотических уголках земли – вечером, когда работа окончена, белые люди собираются вместе, дабы сберечь свое великое наследие посредством охаивания всего чужого.

Джонни Этвуд растянулся на травке в повседневной одежде кариба (то есть, собственно, безо всякой одежды) и слабо бормотал о том, как прохладна вода в колодцах родного Дейлзбурга и как бы он хотел испить ее сейчас. В распоряжение доктора Грегга – из уважения к его бороде, а также в качестве своеобразной взятки,

чтобы он не начал рассказывать свои медицинские истории, – был предоставлен гамак, натянутый между дверным косяком и ближайшей пальмой. Кио выставил на траву небольшой столик с устройством для полировки фотографий на металлических пластинах. Из всех присутствующих он один занимался делом. Между цилиндрами полировальной машины бойко скользили портреты жителей Коралио. Месье Бланшар, французский горный инженер, сидел в своем модном полотняном костюме и невозмутимо рассматривал сквозь стекла очков кольца дыма, поднимавшиеся от его сигареты. Казалось, жара была ему нипочем. Клэнси сидел на ступеньках и курил свою короткую трубку. Он был настроен поговорить, а его друзей влажность и жара сморили до такой степени, что они не могли ни говорить, ни двигаться, и потому были сейчас просто идеальными слушателями.

Клэнси был американцем по паспорту, ирландцем по крови и космополитом[121 - Космополит – «гражданин вселенной», «гражданин мира» – человек, не считающий себя принадлежащим к какой бы то ни было национальности, но признающий своим отечеством весь мир.] в душе. За свою жизнь он переменил множество профессий, так как не мог долго заниматься чем-нибудь одним. В жилах его весело булькала кровь искателя приключений. Ферротипия была всего лишь одним из многочисленных ремесел, которые добивались его внимания на столь же многочисленных дорогах его судьбы. Иногда друзьям удавалось уговорить его произвести словесную реконструкцию некоторых из его путешествий в те края, где не существует светских формальностей, зато есть много интересного и необычного. Однако сегодня было видно, что ему самому не терпится рассказать какую-нибудь историю.

– Подходящая погодка, чтоб пофлибустьерить, – бросил наконец затравку Клэнси. – Она как раз напомнила мне о случае, когда я боролся за освобождение одного народа от смрадного дыхания тирана. Да… тяжелая эт’ была работенка – и спина болела как проклятая, и все руки были в мозолях.

– А я и не знал, что вы отдавали свой меч на служение угнетенному народу, – пробормотал Этвуд со своего травяного ложа.

– Да, отдавал, – ответил Клэнси, – но этот народ быстро перековал мой меч на орало.

– Какой же это стране так необыкновенно повезло, что ей удалось заполучить вашу помощь? – весело спросил Бланшар.

– Где находится Камчатка? – спросил вдруг Клэнси, казалось, без всякой связи с вопросом Бланшара.

– Ну, недалеко от Сибири, где-то за полярным кругом, – послышался чей-то неуверенный ответ.

– Ага, так я и думал, что это та из них, где холодно, – сказал Клэнси, удовлетворенно кивая головой. – Я всегда путаю эти две страны. Эт’, стало быть, была другая – жаркая – Гватемала, где я флибустьерил, ага. Вы легко найдете эту страну на карте. Она находится в районе, известном как тропики. Провиденье благоразумно расположило эту страну на побережье, так что географ может писать названия городов прямо в воде. Эти названия не меньше дюйма в длину, даже если написать их самым мелким шрифтом, а составлены они из испанских диалектов и (это мое личное мнение) той же самой грамматики, от который взорвался Мэн[122 - Мэн – линейный корабль Военно-морского флота США. В январе 1898 года корабль направили в Гавану, Куба, для защиты американских интересов в связи с гражданскими волнениями и восстанием против испанского владычества. 15 февраля 1898 года в 21.40 на борту броненосца раздался сильный взрыв и корабль затонул. Точная причина взрыва так и не была раскрыта, однако американское правительство обвинило в диверсии Испанию, что стало причиной (а точнее предлогом) для начала Испано-американской войны 1898 года.]. Именно в эту страну я прибыл (еще и за собственные деньги!), чтобы освободить ее от власти тиранов. А сражался я одноствольной киркой, да к тому же незаряженной. Вы, конечно, ничего не понимаете. Согласен. Такое заявление требует и предисловий, и разъяснений.

Дело было в Новом Орлеане. Однажды утром, примерно первого июня, стоял я на причале и разглядывал корабли на реке. Прямо напротив меня был пришвартован небольшой пароходик, почти готовый к отплытию. Трубы его извергали дым, а бригада портовых грузчиков перетаскивала с причала на корабль какие-то ящики. Каждый ящик был два фута в ширину, два фута в высоту и четыре фута в длину[123 - Приблизительно 0,61 х 0,61 х 1,22 м.], и было видно, что все они довольно тяжелые.

Без всякой задней мысли я подошел к штабелям, в которые эти ящики были уложены на берегу, но заметив, что один из ящиков был поврежден при погрузке, я от любопытства приподнял крышку этого ящика и заглянул внутрь. Ящик был набит винтовками системы Винчестера[124 - Винчестер — винтовка Winchester Ml895. Была разработана легендарным американским конструктором Джоном Браунингом по заказу компании Winchester Repeating Arms Со в 1895 году.]. «Так-так, – говорю я себе, – кто-то желает накашлять на законы о нейтралитете США. Кто-то кому-то помогает поставками военного имущества. Ну и куда, интересно, направляются ружьишки?»

Слышу, за спиной кто-то вежливо покашливает. Я обернулся. Там стоял невысокий, кругленький, полненький человечек в белом костюме и с коричневым лицом. Выглядел он первоклассно – на его левой руке сверкал перстень с бриллиантом в четыре карата, а в глазах – почтение и вопрос. Он показался мне похожим на иностранца – может, из России, или из Японии, или с каких островов.

– Тсс! – говорит этот кругленький человечек, и его прямо распирает от секретов и тайн. – Сеньор будет уважать открытий, который он делать, чтобы люди на судне не знать? Сеньор будет джентльмен и не рассказывать об этот один вещь, который случайно происходить.

– Мосье, – говорю я наконец потому, что он показался мне наподобие француза, – примите мои самые искренние уверения в том, что с Джеймсом Клэнси ваша тайна в полной безопасности. И еще добавлю, что я всегда за Veevla Liberty[125 - Veev la Liberty! (искаж. фр. Vive la Liberte!) – Да здравствует свобода!] – veev ее так! Да если вы когда узнаете, что кто из Клэнси мешает свержению законного правительства, тотчас шлите мне телеграмму.

– Сеньор быть такой добрый, – говорит этот темнолицый толстячок, улыбаясь в свои черные усы. – Я приглашать сеньора идти мой корабль и пить вина стакан.

Ну, я же из семьи Клэнси, а это значит, что через две минуты я и этот иностранный господин уже сидели за столом в каюте парохода, а на столе между нами стояла бутылка. Было слышно, как тяжелые ящики грузят в трюм. По моим подсчетам, там было никак не меньше 2000 винчестеров. Мы с коричневым человечком уговорили одну бутылочку его пойла, и он вызвал стюарда, чтоб тот принес следующую. Да будет вам известно, что если в определенной пропорции смешать Клэнси со спиртом, то это фактически то же самое, что спровоцировать отделение южных штатов и Гражданскую войну. Я уже порядочно слыхал об этих революциях в тропических местностях, и мне необыкновенно захотелось приложить к ним руку.

– Вы собираетесь расшевелить вашу страну, мосье? Разве нет? – говорю я и подмигиваю, давая ему таким образом понять, что я в курсе дела.

– Да, да, – с жаром отвечает этот маленький человечек, стуча кулаком по столу. – Одна из величайших перемен произойдет. Слишком долго людей угнетали обещаниями! Да! Они много обещать, но никогда не выполнять!

Большой работа нужно делать. Да. Наши силы должны быть к столица скорей-скорей. Caramba!

– Да, caramba здесь самое подходящее слово, – говорю я, продолжая накачиваться энтузиазмом и красным вином, – а также veeva, как я уже сказал раньше. Пусть гордо реет в веках древний трилистник – то есть банановая лиана или лист ревеня, или какой там национальный символ у вашей угнетаемой страны.

– Тысяча спасибов, – говорит этот кругленький человечек, – за произнесение таких дружелюбных высказываний. – Что нашему делу нужно огромней всего, это людей, которые работа сделать. О, хотя бы одна тысяча, сильный хороший людей, чтобы помогать генералу де Вега, и он для своей страна приносить много успех и слава! Тяжело – о, как тяжело находить хороший людей, кто помогать работа.

– Мосье, – говорю я, наклоняясь через стол и крепко сжимая его руку, – я не знаю, где находится ваша страна, но у меня сердце болит за нее. Сердце тех, кто носит фамилию Клэнси, никогда не оставалось глухим к стенаниям угнетенного народа. Вся наша семья – флибустьеры по национальности и иностранцы по профессии. Если для того, чтобы избавить родные берега от ига тирана, вам нужна рука Джеймса Клэнси или его кровь, то они в вашем распоряжении.

Генерал де Вега был просто вне себя от радости, когда ему удалось завербовать к себе на службу мое сочувствие к бедственному положению его страны и к его тайному заговору Он попытался обнять меня через стол, но не смог – ему помешали толстое брюхо и находившееся там вино. И таким образом меня приняли в ряды флибустьеров. После этого генерал сообщил мне, что его родина называется Гватемала, и что это величайшая из всех держав, омываемых океаном, лучшая страна в мире. Он смотрел на меня со слезами на глазах и время от времени причитал:

– О! Большой, сильный, храбрый людей! Вот что нужно моей страна!

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/vilyam-genri/koroli-i-kapusta-8876140/?lfrom=931425718) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes

Примечания

1

Фрагмент стихотворения «Морж и Плотник» из книги Льюиса Кэрролла «Алиса в Зазеркалье». В двух словах фабула басни такова: Морж прельстил доверчивых устриц обещанием приятной беседы о туфлях, яхтах, сургуче, капусте, королях и некоторых других столь же занимательных предметах, однако до беседы дело не дошло. Когда, насытившись, Морж и Плотник решили наконец исполнить обещание, обнаружилось, что говорить им, собственно, не с кем – к этому моменту они съели уже всех устриц. В книге, которую ты, читатель, держишь в своих руках, все будет с точностью до наоборот – мы действительно поговорим обо всех вышеупомянутых предметах, а съеден никто не будет. Или будет? (Здесь и далее примечания переводчика)

2

Момус – в древнегреческой мифологии бог насмешки.

3

Мельпомена — муза трагедии.

4

Испанский материк (ист.) – собирательное название испанских колоний в Центральной и Южной Америке.

5

Франсиско Писарро Гонсалес (ок. 1475–1541) – испанский авантюрист и конкистадор, завоевавший империю инков и основавший город Лиму.

6

Васко Нуньес де Бальбоа (1475–1519) – испанский исследователь, губернатор и конкистадор, который основал первый европейский город в Америке и первым из европейцев вышел на берег Тихого океана.

7

Сэр Фрэнсис Дрейк (ок. 1540–1596) – английский мореплаватель и корсар времен Елизаветы I. Первый англичанин, совершивший кругосветное путешествие (в 1577–1580 гг.) Разгромил испанский флот (Непобедимую армаду) в Гравелинском сражении 1588 года.

8

Симон Боливар (24 июля 1783 г., Каракас – 17 декабря 1830 г., Санта-Марта, Колумбия) – руководитель борьбы за независимость испанских колоний в Южной Америке. Освободил от испанского господства Венесуэлу, Новую Гранаду (совр. Колумбия и Панама), провинцию Кито (современный Эквадор), в 1819–1830 годах президент Великой Колумбии, созданной на территории этих стран. В 1824-м освободил Перу и стал во главе образованной на территории Верхнего Перу Республики Боливия (1825), названной в его честь.

9

Сэр Генри Морган (1635—25 августа 1688) – английский мореплаватель, пират, впоследствии вице-губернатор острова Ямайка. Широко известен его поход на Панаму в 1671 году. В столице страны, городе Панама, большинство жителей были убиты, а сам город был сожжен.

10

Жан Лафит (знаменитый французский пират и контрабандист, который с молчаливого одобрения американского правительства грабил английские и испанские корабли в Мексиканском заливе.

11

Аваддон – демон истребления, разрушения и смерти.

12

Ферротипист — фотограф. Ферротипия – способ получения фотографических снимков на металлических пластинках, который был разработан в США в XIX веке и продолжал использоваться до середины 1950-х годов.

13

Трилистник (лист белого клевера) – символ Ирландии. В данном случае автор намекает на то, что многие из искателей счастья, устремившихся в Южную Америку, были по происхождению ирландцами.

14

Талия – муза комедии в древнегреческой мифологии.

15

Разыщите сеньора Гудвина. Ему пришла телеграмма! (исп.)

16

Здесь: командир военного гарнизона (исп.).

17

около 46 метров. Один ярд равен 0,9144 м.

18

Туфли (исп.).

19

Карибы – группа индейских народов в Южной Америке.

20

de los Extranjeros (исп.) – для иностранцев.

21

Casa Morena – смуглый замок (исп.).

22

Героиня пьесы Уильяма Шекспира «Мера за меру».

23

Тропик Рака и тропик Козерога – две из пяти основных параллелей, отмечаемых на картах Земли. Тропик Рака расположен на 23° 26’ 22" к северу от экватора, а тропик Козерога – 23° 26’ 22" к югу от экватора. Область, заключенная между тропиком Козерога и тропиком Рака, называется тропиками.

24

Гичка — легкая быстроходная гребная шлюпка.

25

Бейсбол, питчер, кетчер. Бейсбол – это самая популярная командная игра в США вот уже на протяжении почти двухсот лет. В крайне упрощенном виде ее можно описать следующим образом: питчер кидает мяч, кетчер должен поймать мяч, который кидает питчер, а бэттер с битой в руках пытается отбить мяч, который старается поймать кетчер.

26

Гедди попытался сымитировать характерный звук, который производит бейсбольный мяч, попав в перчатку кетчера.

27

Одно из имен древнегреческой богини любви Афродиты.

28

Мифический царь Древней Греции. Согласно легенде, Мидас упросил бога Диониса сделать так, чтобы все, к чему он прикоснется, превращалось в золото.

29

Страна лотоса – мифическая страна, которая, согласно легендам древних греков, находилась на северо-восточном побережье Африки и которую населяли лотофаги (вкушающие лотос) – мирный и спокойный народ. Легенда гласит, что чужеземец, вкусивший пищу, приготовленную из лотоса, забудет родину, друзей и родных и навсегда останется в стране лотофагов. В частности, о стране лотоса упоминается в «Одиссее» Гомера.

30

Авалон – волшебный остров, упоминается в легендах о короле

Артуре и рыцарях Круглого стола. Однажды, когда король был опасно ранен, его перевезли на этот остров, где он чудодейственным образом исцелился.

31

Диминуэндо – музыкальный термин, обозначающий постепенное ослабление силы звучания. Противоположное понятие – крещендо.

32

Волшебный фонарь — то же, что диапроектор, аппарат для проекции изображений, например на стену.

33

Из стихотворения «Вкушающие лотос» (1832) Альфреда Теннисона (1809–1892).

34

«Черноглазая ласточка» — мексиканская народная песня о любви и о разлуке.

35

Центральный парк в Нью-Йорке – один из крупнейших и известнейших парков в мире.

36

Бренди – любой коньяк, кроме того, что производится во Франции, в провинции Коньяк.

37

Анисовая водка (исп.).

38

Хорошо! (исп.)

39

Да, господин (исп.).

40

Феб (также Аполлон) – бог древнегреческой мифологии, колесница Феба – Солнце.

41

Calle Grande (исп.) – главная улица.

42

Плантан – тропический плод, близкий родственник банана, но более округлый и длинный, с толстой зеленой кожурой. Основная разница между бананом и плантаном в том, что банан можно есть сырым, а плантаны нужно готовить; обычно их жарят или даже пекут, как картошку.

43

Siesta (исп.) – послеобеденный отдых или сон.

44

Quiеn vive? (исп.) – Кто идет?

45

Plaza Nacional (исп.) – Площадь народа.

46

Casita (исп.) – лачуга, хибарка.

47

Carramba (исп.) – черт побери!

48

Carajo (исп.) – возглас удивления или несогласия.

49

Ah, Dios! (исп.) – о Боже!

50

Un vasito (исп.) – стаканчик.

51

Aguardiente (исп.) – любой спиртной напиток крепостью от 29 до 60 градусов, букв, «огненная вода».

52

Negocios (исп.) – дело.

53

viva! (исп.) – да здравствует! ура!

54

Саман – необожженный глиняный кирпич.

55

Амур (также Купидон) – бог любви в древнегреческой и древнеримской мифологии.

56

Homo sapiens (лат.) – человек разумный.

57

Монтгомери – столица штата Алабама.

58

Шлюп – здесь: небольшое парусное судно, имеющее одну мачту и два основных паруса: передний (стаксель) и задний (грот).

59

Бейдевинд (голл. bij de wind) – курс парусного судна при встречно-боковом ветре, когда угол между продольной осью судна и линией направления ветра меньше 90°.

60

Галс (голл. hals) – курс судна относительно ветра (например, судно идет правым галсом, когда ветер дует в правый борт судна). Маневрируя так, чтобы ветер дул под сильным углом то слева, то справа, судно с косыми парусами может передвигаться в направлении, противоположном направлению ветра.

61

англ. «Home, Sweet Ноте», музыка: Генри Бишоп, стихи: Джон Говард Пейн, ставшая широко известной английская песня, первоначально прозвучавшая в опере «Клари» (1823). Эта уникальная песня оставалась популярной более 150 лет.

62

Фут – 30,48 см, дюйм – 2,54; «около шести футов» – приблизительно 1 м 83 см, «пять футов пять дюймов» – приблизительно 1 м 65 см, пять футов одиннадцать – приблизительно 1 м 80 см. (Судя по тому, в каких широких пределах колеблется в его описании рост Генри Хорсколлара, Кио таким образом дает понять, что и в дальнейшем его рассказе точность – это не главное.)

63

В описываемый период времени для рекламы табачных магазинов в США широко использовались деревянные фигуры индейцев, которые ставились перед входом в магазин. Вызвано это было в первую очередь тем, что большинство покупателей были тогда неграмотны, а фигура индейца служила указателем того, что в этом магазине продается именно табак.

64

Dura lex, sed lex (лат.) – Закон суров, но это закон.

65

Джон Филип Суза (1854–1932) – американский композитор и дирижер, «король марша», сочинивший более 130 военных маршей.

66

Атланта – столица штата Джорджия.

67

Имеется в виду песня «Marching Through Georgia», написанная в 1865 году. Песня отражает события Гражданской войны в США (1861–1865) между Конфедерацией, в которую входили рабовладельческие южные штаты (в том числе и Джорджия), и северными штатами, которые выступали за отмену рабства. Она была написана в память о победоносном походе по Джорджии союзных сил северян под командованием генерала Вильяма Шермана (ноябрь – декабрь 1965 года). (Таким образом, можно сделать вывод о том, что у «полковника из Атланты» эта песня вряд ли вызвала бы особенно приятные чувства.)

68

Carrambos! (искаж. исп.) – Черт побери!

69

Ист-Ривер (англ. East River) – судоходный пролив в Нью-Йорке между заливом Аппер-Нью-Йорк и проливом Лонг-Айленд-Саунд.

70

Рог Dios! (исп.) – Клянусь Богом!

71

Пара, тройка и флеш – названия комбинаций в покере. В частности, пара – две карты одного ранга (например, две дамы), тройка – три карты одного ранга, флеш – пять карт одной масти подряд.

72

Gracias (исп.) – спасибо.

73

De veras (исп.) – действительно, в самом деле, правда.

74

Numero nueve и numero diez (исп.) – номер девять и номер десять.

75

Pobre presidente (исп.) – бедный президент.

76

Patio (исп.) – открытый внутренний двор.

77

Ипомея – многолетнее южное растение семейства вьюнковых с красивыми крупными воронкообразными цветками.

78

Дядя Сэм (англ. Uncle Sam) – шутливое название Соединенных Штатов.

79

Cherchez la femme (фр.) – Ищите женщину.

80

Рог supuesto (исп.) – конечно, разумеется.

81

Galleria (исп.) – веранда, балкон.

82

Muchacho (исп.) – мальчик, также обращение к официанту.

83

Рогаса (исп.) – означает «сюда»; ну а испанское слово «agurdiente» (огненная вода) читатели, вероятно, уже запомнили.

84

Buenas noches (исп.) – «Добрый вечер!» – в испанском языке эта фраза может использоваться и при приветствии, и при прощании.

85

Estrella del Noche (исп.) – Ночная звезда.

86

Extra dry (англ.) – сухое шампанское.

87

El pobrecito loco (исп.) – бедненький дурачок.

88

Valgame Dios! – Помилуй, Боже!

89

Quiеn sabe? (исп.) – Кто знает?

90

Mira! (исп.) – здесь: Вот увидите!

91

Песо, сентаво – Песо – название денежной единицы многих латиноамериканских государств – бывших испанских колоний. 1 песо обычно делится на 100 сентаво.

92

Almirante (исп.) – адмирал.

93

Росо tiempo (исп.) – подождите немного.

94

Лайм – растение семейства цитрусовых.

95

Гектор – античный герой, храбрейший вождь троянского войска. Упоминается в различных источниках, в том числе и в «Илиаде» Гомера.

96

Публий Корнелий Тацит – древнеримский историк и один из великих представителей мировой литературы, один из самых образованных людей своего времени.

97

Salvador (исп.) – спаситель. Также есть страна Сальвадор в Центральной Америке и город Сальвадор в Бразилии.

98

Навальный ветер — ветер, который дует с моря в направлении берега.

99

Hola! (исп.) – Привет, ау, эй!

100

Caballero grande (исп.) – здесь: важная персона.

101

Caballeros (исп.) – здесь: господа.

102

? priesa (исп.) – поспешите.

103

Nombre de Dios (исп.) – здесь: Клянусь Богом.

104

Грот – на шлюпе гротом называется задний косой парус.

105

Шкот – судовая снасть (обычно веревка или канат) для растягивания парусов и управления ими во время хода судна.

106

Чудовище Франкенштейна – одно из главных действующих лиц романа Мэри Шелли «Франкенштейн, или Современный Прометей» (1818). В романе Виктор Франкенштейн хочет создать живое существо из неживой материи, для чего собирает из

фрагментов тел умерших подобие человека, а затем находит научный способ оживить его. В результате у него получается существо, вид которого самого Франкенштейна повергает в ужас.

107

Tonto (исп.) – дурак.

108

Estados Unidos (исп.) – Соединенные Штаты.

109

Lengua caribe (исп.) – карибский язык.

110

Гик – рангоутное дерево, одним концом подвижно скрепленное с нижней частью мачты парусного судна. Служит для растягивания нижней кромки косого паруса.

111

Mire! (исп.) – Смотрите!

112

Du hast mein herz gebrochen! (нем.) – Ты разбил мое сердце!

113

Бенарес (также Варанаси) – город в северо-западной Индии, священный город индуизма и средоточие браминской учености.

114

Куншт – редкость, диковинка, произведение искусства.

115

Seguramente no (исп.) – конечно же нет.

116

Coronel mio (исп.) – мой полковник.

117

Sabe (исп.) – слушать.

118

Vamos (исп.) – идти, ехать, отправляться.

119

Yas (искаж. англ. «Yes») – да.

120

Pobrecito loco (исп.) – бедненький дурачок.

121

Космополит – «гражданин вселенной», «гражданин мира» – человек, не считающий себя принадлежащим к какой бы то ни было национальности, но признающий своим отечеством весь мир.

122

Мэн – линейный корабль Военно-морского флота США. В январе 1898 года корабль направили в Гавану, Куба, для защиты американских интересов в связи с гражданскими волнениями и восстанием против испанского владычества. 15 февраля 1898 года в 21.40 на борту броненосца раздался сильный взрыв и корабль затонул. Точная причина взрыва так и не была раскрыта, однако американское правительство обвинило в диверсии Испанию, что стало причиной (а точнее предлогом) для начала Испано-американской войны 1898 года.

123

Приблизительно 0,61 х 0,61 х 1,22 м.

124

Винчестер — винтовка Winchester Ml895. Была разработана легендарным американским конструктором Джоном Браунингом по заказу компании Winchester Repeating Arms Со в 1895 году.

125

Veev la Liberty! (искаж. фр. Vive la Liberte!) – Да здравствует свобода!