Миноносец. ГРУ Петра Великого читать онлайн - Константин Радов

Миноносец. ГРУ Петра Великого

Константин Радов

Жизнь и деяния графа Александра Читтанова #2

НОВЫЙ фантастический боевик от автора бестселлера «Оружейник. Винтовки для Петра Первого». Гениальный изобретатель меняет прошлое, наладив массовое производство нарезного оружия и морских мин на полтора века раньше срока.

Это из его снайперской винтовки застрелен король Карл XII. Его паровые миноносцы отправят на дно шведский флот, ускорив победное завершение Северной войны.

Но в новом варианте истории Петру Великому уже мало завоевать Прибалтику и «прорубить окно в Европу» – перевооруженная Россия готова бросить вызов Владычице морей! И придется оружейнику стать разведчиком «под прикрытием» и гроссмейстером «игры на мировой шахматной доске», чтобы заложить мину под Британскую империю!

Константин Радов

Миноносец. ГРУ Петра Великого

Глава 1. Кривыми тропами

Царь Петр однажды по пьяному делу, в застолье, начал рассуждать: дескать, Европа нужна нам на несколько десятков лет, а там мы можем повернуться к ней… Ну, в общем, понятно чем. Будучи слабее остальной компании на выпивку, я мирно дремал, положив голову на стол и не прислушиваясь к разговору, а на этой фразе вдруг вскинулся:

– Нельзя, государь! Как раз нож в спину получим!

Все замерли, ожидая грозы: царь не любил, когда перебивают, – однако через секунду испуганную тишину разорвал его смех:

– А ты, пожалуй что, прав! К иным друзьям лучше тылом не поворачиваться!

Бьюсь об заклад, Петр вспомнил именно о польских своих союзниках. Приехавши в его свите в городок Станиславов, на встречу с королем Августом, я окунулся в такой бездонный омут лицемерия, что не чаял и выбраться из него. Казалось бы, уроженцу Венеции невместно удивляться примитивным интригам каких-то варваров – однако в городе на лагунах мне довелось вращаться отнюдь не в высших кругах, да и по крови я не венецианец, а русский. Отец мой (коего сыну знать не довелось) был русским ратником или казаком, попавшим в турецкий плен, освобожденным с галер великим Морозини и канувшим в Лету бесследно. Но не бесплодно! Слава богу, хватило ума сию родословную от царя утаить. Здесь меня числят иноземцем, и оспаривать этот статус резону нет. Хотя бы потому, что иноземцу жалованье идет вдвое выше, нежели русскому в том же чине. Уж не говорю о свободе: подданные в глазах царя – рабы, а к наемникам отношение иное. Какой бы странной и чудовищной нелепицей это ни казалось, но в России невыгодно быть русским!

Впрочем, Петру наплевать, какой масти лошадь, лишь бы воз тянула. Важнее рода-племени чин, и тут на государя грех жаловаться. Принять подозрительного чужака и безродного бродягу капитаном в гвардию, а потом за десять лет возвести до генерал-майора – это признание достоинств! Бывали, конечно, и более блестящие карьеры, зато с гордостью могу сказать, что все свои чины и награды добыл честно, потом и кровью. Дрался при Лесной, под Полтавой, на Пруте был контужен, потом от поноса чуть не сдох, а дальнейшая война с турками, уверен, без меня бы совсем иначе пошла. Днепровские городки оборонил, морем и сушей ходил в Крым, в ответ на ханские набеги. Большое турецкое войско, с самим визирем во главе, вынудил к отступлению и Борису Петровичу Шереметеву, как бычка на заклание, подвел. Слава поражения оного принадлежит фельдмаршалу – но и ваш покорный слуга не на печи лежал.

Теперь царь, похоже, пожелал испытать меня на годность к иной службе и совлечь с честного воинского пути на кривые тропы дипломатии. В недавнем совете возобладало почти единодушное мнение (один князь Кантемир его не поддержал), что одновременная война с Портой Оттоманской и Шведским королевством России не по силам. Истощение государственной казны превосходит все границы разумного. Надо искать либо союзников против султана, либо мира с ним. Начали поиск, разумеется, с Августа. Меня государь представил соседственному монарху как военного советника, поэтому в конференциях я откровенно бездельничал, изучая от скуки тонкости этикета, упражняясь в построении на лице доброжелательной улыбки и разглядывая польских контрагентов.

Дело в том, что алиату нашему воевать было нечем. Он с готовностью обещал царю любую возможную помощь против турок – но обещал за себя лично, не за государство. Принудить Речь Посполитую король не имел власти. Чтобы привести в действие компутовое войско – содержимое на жалованье согласно компуту, сиречь расчету, утвержденному сеймом, – требовалось сеймовое же решение. Совершенно непреодолимый барьер, и даже если его каким-то чудом переползти – все равно толку мало, ибо численность войска не превышала дивизии. Для увеличения надо убедить шляхту поступиться доходами в пользу казны. За целый век ни одному польскому монарху, кроме Яна Собесского, такого не удавалось.

Чем ближе я узнавал политическое и военное устройство республики, тем больше дивился Августу, рискнувшему втянуть ее в Северную войну, чтобы отнять у шведов Ливонию. Сие подобно кавалерийской атаке верхом на корове: кроме большого количества говядины, ничего хорошего не выйдет.

Сам король, будучи на голову ниже Петра, возмещал невыдающийся рост исключительной телесной силой и крепостью. Приверженность нехитрым плотским радостям знаменовала в нем решительный перевес тела над духом. Я часто ловил себя на том, что к злейшему врагу Карлу Двенадцатому испытываю большее сродство, нежели к союзнику. Присущие Августу фальшь и лицемерие казались особенно мерзкими в сочетании с королевским саном. Хотя, возможно, поведение сего монарха больше определялось ложным положением, нежели природной лживостью. Божией милостью король польский, великий герцог литовский, русский, прусский, мазовецкий, самогитский, ливонский, киевский, волынский, подольский, смоленский, северский, черниговский и прочая… Сплошная фальшь уже в самом титуле, с первых слов! Какая, к чертовой матери, божья милость у выборного короля шляхетской республики, взошедшего на трон по интригам соседних держав?!

Через нашего резидента Дашкова было известно о тайных негоциациях Августа с турками и предложениях султану заключить союз против русских, для возвращения Речи Посполитой Киева и Смоленска. Происки эти длились, пока мы испытывали неудачи, а шансы турок в сей войне казались предпочтительными. Теперь, после поражения и гибели Али-паши, король уверял Петра в своей верности и претендовал в награду за оную верность получить что-то из владений султана, а возможно, и от себя царь добавит все тот же Киев, pourquoi pas?

Разумеется, Петр гнилое нутро соседа и союзника знал. Знал гораздо лучше меня, пока еще совершенного профана в большой политике. Не ожидая действительной помощи от Польши, он уповал на союзный трактат оной с императором: вступление в турецкую войну Речи Посполитой побудило бы вооружиться и Священную Римскую империю. Неустрашимые полки Евгения Савойского могли разом склонить весы судьбы в нашу пользу. Ради этого конференции сменялись застольями, пирушки – танцами, велись хитроумные речи, взрывались фейерверки, гремела музыка, кружились в танце дамы и кавалеры… Великолепие короля и его свиты восхищало бы, когда б не знать, за чей оно счет.

Август, хоть и родился

немцем, по свойствам души был, пожалуй, ближе к полякам. Деньги у него совсем не держались. Вихрь бесконечных праздников и балов уносил, заодно с собственными доходами монарха, и русские военные субсидии. Канцлер Ян Себастьян Шембек и многие другие вельможи, светские и духовные, тайно получали пенсион у Дашкова – но был ли с этого прок? Не замечал от них деяний в пользу России. Похоже, сии персоны брали деньги только за то, чтобы не пакостить.

Мне не удалось выбить из казны хотя бы по двадцать алтын на душу, в счет задержанного жалованья, для исправления своим солдатам обуви к зиме, – а содранные с нищих мужиков копейки складывались в многотысячные суммы и улетали в Варшаву, чтобы обернуться испанским бархатом и брабантскими кружевами на обольстительных плечах королевских любовниц. «Черт побери, – думал я, бесстыже любуясь алмазным сиянием умопомрачительного декольте княгини Любомирской, – у этой шлюхи тысяча пар сапог между грудями!»

– Она прелестна, не правда ли? – Моложавый и стройный, как Адонис, католический священник подкрался сзади так тихо, что и не заметишь.

– О да, особенно ее бриллианты! А вам, аббат, что нравится в дамах более всего? Душа, наверно?

– Разумеется, генерал! Но созерцание облика столь возвышенного напоминает нам, что и бренная плоть тоже сотворена Господом!

– Да, отче! Напоминает такоже и заповедь Его, всякому дыханию данную.

– Какую, сын мой?

– «Плодитесь и размножайтесь»!

Этот аббат Гиньотти, один из королевских секретарей, чисто выбритый и чрезвычайно ухоженный святоша в шелковой рясе, смертельно мне надоел своей прилипчивостью. Даже в бальной зале от проклятого ханжи не спастись! К несчастью, он тоже был венецианцем, всячески выказывал дружелюбие к земляку и навязывался в конфиденты. Какого беса?! Неподобающее духовному сану восхищение женской красотою исключало возможность, что аббат проникся ко мне «любовью по-монастырски»; оставалось шпионство.

Дабы отделаться от мнимого друга, я проскользнул в кружок, толпящийся вокруг графини фон Денгофф, новой фаворитки Августа, и попытался вступить в беседу. Дамы выпучили свои премиленькие глазки, как если бы запыленный солдатский башмак пред ними заговорил, но буквально через мгновение, решив, что у нового собеседника можно выведать нечто полезное, принялись любезничать напропалую. Увы, легкомысленная светская болтовня дается мне тяжело: не попадаю в тон. А имитировать легкость, тщась не сказать при этом лишнего и не обнаружить истинного мнения о союзниках… Поговорил пять минут – вспотел, будто на мне пахали. Признаюсь честно, что в юности не сподобился настоящего дворянского образования: вместо куртуазных галантностей и благородных искусств изучал механику и пиротехнику. Поэтому знатным дамам я предпочитаю простолюдинок, фехтую отвратительно, а танцевать не умею вовсе.

Позвали к столу. Тут чертов святоша взял реванш. Не удалось так сманеврировать, чтобы Гиньотти не мог усесться рядом. Пришлось терпеть, отчасти ради вежливости, отчасти – по расчету. Мне уже доводилось пользоваться назойливым любопытством аббата для подбрасывания его хозяину сведений, выгодных нам. Необходимость носить личину простодушного воина и пить больше, чем хочется, отчасти выкупалась превосходными достоинствами вина из королевских погребов.

Зато с местом не повезло вдвойне. Vis-a-vis оказалась не какая-нибудь соблазнительная панночка, бойко щебечущая на языке галлов, а солидная супруга саксонского полковника, умеющая изъясняться лишь по-немецки. Увы, я всегда взирал свысока на варварские наречия, считая родным языком благородную латынь. Так уж получилось в моей жизни. В ребяческие годы и вовсе воображал себя древним римлянином, по злобе богов попавшим в чуждую эпоху: завидовал славе Цезаря и ужасался окружающему варварству. Потом, уже взрослым, русскую речь освоил легко (наверно, голос крови что-то значит), французской овладел еще раньше (ибо юность моя прошла в Париже), но неблагозвучный диалект германцев понимал лишь в той мере, которая требовалась лейтенанту армии Людовика Четырнадцатого для разговора с баденскими и вюртембергскими крестьянами. Сейчас, не имея нужды требовать у дамы провиант или вьючных лошадей, равно как угрожать ей экзекуцией за неисполнение сего приказа, надлежало тужиться и скрести под париком затылок, с трудом подбирая слова, либо пренебречь приличиями, бросить полковницу на произвол судьбы и сдаться на милость аббату.

Гремели виваты, вино лилось рекой. Офицеры-преображенцы за спинами пирующих следили, чтоб монаршим угощением никто не манкировал. Золотистый сок виноградников Рейна и Тисы смягчил колючую настороженность в моей душе: даже иезуит у левого плеча стал казаться безобидным шутом, а толстая тетка напротив, с прической вышиною в аршин, – забавной и добродушной, как родственница из провинции. Наверно, она хорошая хозяйка и заботливая мать.

– Ви филе киндер хабен зи, мадам?

Удалось понять, что старший сын уже готовится поступать в полк; «унд драй тохтер».

– Гут! А вы, аббат, не сожалеете, что вам недоступны радости брака?

– Служение Господу дарит несравненно высшее блаженство.

Некий беспрестанный зуд толкал меня поддразнивать Гиньотти, однако нарушить его невозмутимость никак не удавалось – и это раздражало еще больше. Полковница тем временем попыталась сообщить мне что-то еще.

– Вас заген зи, мадам? Пардон: их нихт ферштанден.

– Diese Kosaken…

Вездесущий аббатик (так бы и дал в рожу!) пояснил, что почтенная фрау жалуется на казаков из царской свиты, испугавших ее камеристку.

– Что за казаки? Точно государевы? Может, надворные, какого-нибудь пана?

Нет, полковница точно разузнала: все поляки утверждают, что это не их.

– Завтра же, с утра, пришлите ко мне помянутую камеристку. Как ее зовут? Анхен? Пусть опишет обидчиков: я найду виновных и сурово их накажу.

Расположение духа вновь сделалось скверным, и уже окончательно. Не от переживаний за горничную, которую завалили в темных сенях, – то дело житейское. Просто до печенок достало отношение союзничков к «этим русским дикарям», «проклятым схизматикам». Как только возникает вопрос, кто сотворил какое-нибудь свинство – служанку там чью-то снасильничал или в пустой комнате на паркет нагадил, – ответ готов заранее. Паны переглядываются, пожимают плечами: «ruski»… Мол, что тут поделаешь: когда б не столь бедственные времена, мы бы и плюнуть побрезговали в это быдло…

Между прочим, при государе нет ни одного казака.

Наутро, сквозь мерзкую отрыжку и похмельный туман, смутно припомнился какой-то скандал. Только задумался, кто бы мог поведать о вчерашних безобразиях, как зверь на ловца набежал в лице весело ухмыляющегося киевского игумена и ректора Феофана, тоже сопровождавшего Петра в этой поездке.

– Что же ты притворялся, будто римской веры? Аббатик-то вчера аж побагровел весь, того гляди, удар хватит!

С окладистой черной бородой Феофан выглядел человеком солидным и едва ли не пожилым, но улыбка вернула истинный возраст: мой ровесник, самое большее. Легко ему скалиться: духовных лиц Его Величество не столь настойчиво принуждает к винопитию, к тому же у молодого настоятеля от природы крепкий желудок.

– А я что, жрецом

языческого Марса рекомендовался?

– Бог миловал. Просто завел диспут о правах и достоинстве римских первосвященников, да таким слогом, хоть сразу в книжку печатай! Прямо другой Цицерон! И не подумаешь, что пьян до изумления. О Константиновом даре рассказывал – впору на кафедру!

– А еще?

– О четвертом крестовом походе и цареградском разорении. Хотя здесь папа и ни при чем, ты изящными экивоками вывел, вроде как он исподтишка к сему разбою подстрекал…

– И Александра Шестого вспоминал?

– И Иоанна Двадцать Третьего тоже! Ну этот-то, правда, антипапа…

– …….! Говорил же государю, мне пить не надо! Вдруг король обидится?

– Август?! Ежели он завтра сочтет, что политика требует обращения в калмыцкую веру, послезавтра его от хана Аюки не отличишь. А иезуиты нас все равно любить не будут, как ни угождай.

Слово знатока… Кому, если не воспитаннику иезуитского коллегиума Св. Афанасия в Риме, учебными успехами снискавшему внимание самого Климента Одиннадцатого, судить об этом?! Двойное ренегатство (из православия в католицизм и обратно) в случае Феофана говорило скорее о широте взглядов, чем о беспринципности.

– Так, думаешь, отче, вреда не будет?

– Ни малейшего. Гиньотти, конечно, затаит злобу – ну и пусть его. Не таков чин, чтоб иметь влияние на дела.

– Это он за папство взъелся?

– Не только. Ты про его орден такое молвил… Не обессудь, дословно не вспомню, – что-то о творящих мерзости сатанинские именем Христовым… Вот уж подлинно – не в бровь, а в глаз! Даже не в глаз, а прямо ослопом по лбу! Аббатик чуть не задохся от злости!

Ректор склонился ближе ко мне, взгляд его из веселого стал задушевным:

– О принадлежности своей к римской церкви больше не говори, все равно никто не поверит. Ни отпущения грехов, ни причастия при таких мыслях ксендзы не дадут. Ты Господа Христа почитаешь?

– Н-ну, на свой лад…

– Это как?

– Помилуй, святой отец, негоже с такого похмелья богословские беседы вести. Мысли в разные стороны разъезжаются. Еще впаду в ересь…

– Свой лад – это всегда ересь и есть.

– А если человек своим умом думает, так мысли у него непременно будут отличные от чужих.

– Не скажи! Дважды два для всех четыре. У кого иначе – не об уме, а о глупости говорить должно.

– Четыре! Как бы не так! В теологии вечно у одного три, у другого – пять, у третьего – девяносто девять с половиной! Я уж и лезть в эти дебри не хочу, ибо слабым своим разумением определить, кто прав, не в силах.

– Так доверься разумению знающих людей! Поможем…

– Прости, почтенный: ты знающий, спору нет, а Гиньотти? Тоже ведь не дурак безграмотный?! Я, конечно, тебя не в пример больше уважаю, но Платон, как говорится, друг… а где истина, хрен его знает. Знаешь, отче, кто мой любимый святой?

– А я уж, грешным делом, думал, не афеист ли ты. Ежели есть таковой, то святой Фома, несомненно!

– Точно! Это ведь ему Спаситель сказал: «Аз есмь путь и истина и жизнь»?

– Именно так!

– А почему Пилату смолчал? Почему на его: «Quid est veritas?» не ответил: «Аз есмь»? Сдается, не любил Он нашего брата! Воинских начальников, разумею. Мне в сей истории Пилат всего понятней. Верный слуга, пес империи… Чин, по нынешним аналогиям, генеральский, хотя не из самых высших…

Дверь хлопнула, впустив клубы морозного пара: зима в Станиславове стояла почти московская. Ванька-денщик потопал на пороге, отрясая снег с башмаков, приблизился и с поклоном подал немалого размера жбан.

– Чего так долго?! Тебя за смертью посылать!

– Дак из постели жиденка поднял, хворает… А квасу, как ваша милость приказывали, в евонном трактире нет. Не прогневайтесь, господин генерал, вот пива принес…

– Заплатить не забыл? Ступай пока. – Откинув крышку, я жадно припал к настывшему на морозе сосуду под насмешливым взглядом ректора. Когда отвалился, в изнеможении переводя дух и прислушиваясь к ощущениям в желудке, с раздражением узрел, что денщик тоже на меня пялится, вставши на пороге.

– Какого пса, дурак, двери расхлебенил?! Не лето красное!

– Тут, господин генерал, девка…

– Ты еще и девок сюда таскаешь?! По розгам соскучился?

– Не я, она сама пришла… До вашей милости…

– Что ты врешь?! Не помню, чтоб на утро этакое затевал… – Хотя Феофан мне, собственно, никто, выказывать перед ним приуготовления к блуду казалось как-то неудобно. – Пусть войдет!

Потупив глазки, загадочная девица бочком протиснулась мимо Ивана – рослая и довольно фигуристая, хотя не первой свежести. В немецком платье, явно перешитом с чужого плеча. И с чужой, хм… В общем, прелести первой владелицы оного были куда обширней.

– Как тебя зовут и чего хочешь?

– Фрау Шульц послала… А звати мене Ганна.

Только теперь вспомнил вчерашнюю полковницу. Слава Создателю, гостья не для амуров пришла!

– Та самая Анхен? Так ты наша? Думал, у нее немка в камеристках.

– Не так, милостивый пан. Нимкени гро?ши люблять.

– А русские одними подзатыльниками бывают сыты? Садись, признавайся: кто тебя обидел? Ванька, пошел вон и к дверям не липни, а то накажу! Святого отца, девушка, не стесняйся: ему на исповеди и не такое рассказывают.

Каждое слово из уст Ганны пришлось клещами тянуть, и ничего бы у меня, наверно, не вышло, когда б Феофан не помог. Матерому попу чужую душу вывернуть наизнанку – что опытному повару куренка распотрошить. Да и мешаное польско-малороссийское наречие, привычное камеристке, он понимал без труда. Исчезли последние опасения, не наши ли гвардейцы уестествили девку. Насильники «розмовляли по-козацьки»!

Мелочь, конечно, но ткнуть высокомерных ляхов носом в дерьмо, за то что слуг в руках не держат, – все ж душе отрада.

– Как думаешь, дивчино, чьи то холопы?

– Не хлопы, милостивый пан: уси ухватки инши. Яко вовк рознится ото пса. Нэ бачила я их преже.

Я выловил в кармане новенький талер, покрутил между пальцами:

– Ну так пошукай. Походи меж людьми. Найдешь казачков – твой будет. Ванька!

– Слухаю, господин генерал!

– Сию девку пускать ко мне в любое время! А пока – проводи!

Оставшись вдвоем с игуменом, переглянулись.

– Чем обеспокоен, отче?

– Да вот, задумался: что то за волки? Не мазепиной ли стаи? То бишь, по-нынешнему, орликовой? В поле противустать русскому оружию иудино семя не может, а вот из-за угла пальнуть… Город сей – вотчина Потоцких. Здесь вражьих глаз бесчисленно, и любого ненавистника нашего примут как родного. Сноситься с предводителями легко: до турецкой границы семьдесят верст, венгерская – и того ближе. Одвуконь за ночь доскачешь. Ты воеводу киевского, пана Юзефа Потоцкого, не имел чести знать?

– Воеводу? Имел, некоторым образом. На Пруте перестреливались с ним и его людьми через речку. Положили скольких-то; жаль, что самого не удалось упокоить.

– Так вот, смотри. Сколько лет, как ляхов из Киева вышибли, однако ж оные до сей поры смириться не могут. Убогой городишко Житомир – стольный град воеводства… Какого? Киевского, само собою! А воевода, ярый партизан Лещинского, сражался против Августа, был разбит под Конецполем, ушел в Турцию и оттуда свои ядовитые тентаколи к нам запускает! И не он один: много таких, которые мечтают вновь забрать под себя Малороссию и православную веру в ней истребить! Им союз с Россией, как нечистому святая вода!

– Это понятно, только ведь нет у нас

ничего, кроме голой хипотезы. Должны быть вражьи происки – и, наверно, есть… Но кого бить, кого хватать?! Коли к государю идти – там надо товар лицом показывать!

– К государю, и верно, не с чем. – Честолюбивое сожаление промелькнуло в глазах монаха. Ух, как хотелось ему, расправив ангельские крылья, подлететь спасителем от цареубийственных замыслов! – Вот служителей по тайной части, при нем обретающихся, надо на всякий случай уведомить…

– Андрюху, что ли, Ушакова со товарищи? Давай, но будет ли прок… Все, что они умеют, – взять человека в застенок да поспрашивать. Когда спрашивать некого, так чисто бараны.

По правде говоря, опасения Феофана мне показались не весьма убедительными: десять против одного, что таинственные казаки состоят в службе кого-то из магнатов. И уж в любом случае ловить их – не моя забота. Иные, более важные дела закружили в бесконечной круговерти. Не знаю, как Петру удалось, но он вытянул-таки из Августа согласие включить войска Речи Посполитой в состав союзных сил. Пришлось отбросить личину бездельника и в поте лица обсуждать военные статьи трактата с королевским главнокомандующим, генералом Флемингом. На представленные монарху резоны, что сие соглашение лишено смысла, ибо попытка короля исполнить его в обход сейма непременно окончится шляхетским бунтом, царь отвечал с усмешкою:

– Бунт и без того случится. Полагаю, не позже весны увидим конфедерацию против нашего любезного брата. Будут требовать, чтобы убрал своих саксонцев.

– Если его положение столь шатко… Прости, государь, может, я чего-то не понимаю… Зачем же тогда ему обещана Рига? Да по нынешнему трактату – Очаков, со всей землею между Днестром и Бугом?

– Ригу еще заслужить надо. А Очаков – завоевать. Посмотрим на Августово старание… Тебе известно, сколько он военных обязательств на себя взял, против моих гарантий. Не сможет исполнить – и я ему ничем не повинен. Главное, сия алианция суть мост между нами и кесарем, коий обязан польскому королю против турок помогать. Теперь свояк наш любезный не отвертится, casus foederis налицо!

Царь улыбался. Дело, еще недавно казавшееся безнадежным – превозмочь турок и шведов одновременно, становилось реальным в союзе с императором. Открыто пока ничего не говорилось, но мне явно предназначали некое место в предстоящих негоциациях, и недавнее столкновение с аббатом Гиньотти весьма походило на проверку. Задним умом ясно виделось, что нас с ним стравили, как псов на собачьих боях. Обижаться не на что: прежде чем облечь высочайшим доверием, Петр хотел выведать всю подноготную доверенного лица. Разгадав сей интерес, я попробовал ему подыграть:

– Ваше Величество, раз республику ожидает смута, не будет ли уместно воспользоваться ею для расширения границ в Литве и польской Украине? Ваши права несомненны: даже здесь, заехав чуть не к венгерскому рубежу, мы обретаемся в воеводстве Русском, населенном малороссиянами, еще не простившими ляхам насильственного приобщения к унии. Почти половина коронных земель и три четверти Литвы – изначально православные.

– Сие когда-нибудь исполнится. Но еще, пожалуй, не скоро. А сейчас прибавить третью войну к двум возгоревшимся – смерти подобно. Не время с поляками разбираться.

– Я думал, государь, о возможности взять верх над ними мирными способами. Если мы приобретем устье Днепра, добьемся в будущем свободного мореплавания и устроим судовой ход через пороги, то сможем взять под себя вывозную торговлю всей области Припяти и Березины. Примерно до линии Ковель – Минск – Орша. Еще бы Ригу себе оставить, тогда в торговом отношении восточная половина Речи Посполитой – наша! Отменно прочная опора выйдет в этих землях!

– Не слишком далеко заглядываешь?

– Видеть дальше других – значит иметь преимущество над ними.

– Под ноги тоже не забывай смотреть. Не то залюбуешься на светлые дали – да мордой в грязь! Помнишь, насчет Молдавии ты говорил, что на сем пункте легко поссориться с союзниками? Правильно говорил. Торговые дела – еще одно больное место. На первый взгляд хорошо бы взять себе всё. Ну вот, получим порт на Черном море. Дальше-то что? Выход в Медитерранию непременно нужен.

– Понимаю, Ваше Величество. Буде у Польши тоже появится черноморский порт, и кесарь добьется свободного плавания по Дунаю, коалицию сплотит общий интерес – принудить султана к открытию проливов.

– Верно. В одиночку можно лет двадцать этого добиваться, и все без толку. А если с поляков старые долги править, хотя бы и трижды законные, то все надежды на союз против турок порушим.

Трактат был готов, оставалось оный ратификовать – и, по обычаю, буйно сие отпраздновать. Бомбардирский капитан-поручик Алексеев готовил к заключительному балу грандиозный фейерверк. Вообще-то огненная потеха считалась вотчиной Василия Корчмина; но тот был ныне далеко, среди финских скал – воевал шведов под началом Голицына. Накануне праздника преемник славного инженера явился ко мне.

Казалось бы, разница в чинах разводила нас очень далеко. Нет, не так все просто! Бомбардирская рота Преображенского полка – не какая-нибудь другая. Ее капитаном числится сам Петр: так что капитан-поручик по этой линии первый после царя! Посему я принял тон дружеский и слегка покровительственный.

– Что, помощь нужна? Проси, не стесняйся – посодействую. Только государю о том не рассказывай, а то наложит на меня фейерверочную повинность. Говори, будто сам все сделал.

– Как скажете, господин генерал. Я хочу Порту Оттоманскую изобразить в виде огнедышащего змия с ужасной пастью, потом явятся два орла. Один польский, другой – наш, двуглавый, и оного дракона перунами поразят. А по бокам будут огненные фонтаны и колеса крутящиеся.

– По-моему, неплохо задумано. И чем тебе пособить?

– Слышал, вы походную лабораторию с собою взяли. Не найдете ли заимообразно быстрого фитиля, аршин хотя бы сотню?

– Фу ты, вздор какой! Готового нет, но велю сделать. А ты что же, не запасся?

– Запасся, да вот… Тоже, господин генерал, не говорите никому, ладно? Цельный моток пропал куда-то. Может, просто потерялся, может – солдаты пропили…

– Ох, ничего себе! А ты подумал, кому и зачем здесь пороховой фитиль понадобился? И чем твое потворство может обернуться?! Сам голову потеряешь – черт бы с ней… Ванька!

– Слухаю!

– Перо и бумагу! – Денщик вспугнутым зайцем порскнул к столу и обратно, чуя по голосу, что мешкание грозит нешуточным битьем. Я быстро нацарапал несколько строчек. – Гвардейского капитана Ушакова знаешь? Бегом! И на словах передай, что дело отлагательства не терпит!

Капитан не заставил себя ждать. Через недолгое время мы все вместе, в сопровождении преображенских бомбардиров, вломились в населенные многочисленной прислугой подвальные каморки дворца Потоцких. Прибежавший на шум немец-мажордом вначале пытался возражать, но поневоле смирился с вторжением и безропотно отпирал все двери, какие прикажут.

– А тут что? Ну-ка отвори!

– Айнц минуте, майне херрен… – Теребя дрожащими руками связку ключей, старик никак не мог найти подходящий.

– Капрал! Ломай, я отвечаю!

– Панове, здесь просто кладовая… – Кто-то из холуев сунулся было выручать начальство.

– Брысь!

Замок повис на изувеченных петлях, из

тьмы дохнуло плесенью. Тусклый свет масляного фитиля выхватил рогожные кули, темные от времени бочки, ломаную мебель, еще какой-то хлам…

– Что в бочках?

– Херр генераль, их вайс нихт…

– Откройте.

Обруч слетел под обухом, клепки расселись – и в щели хлынули темные струйки. Слава богу, лампу держал бывалый артиллерист: будь на его месте человек более пугливый, мог бы уронить…

– Порох…

– Андрей Иваныч, распоряжайся.

– Да, господин генерал. Капитан-поручик, поставь караулы у всех дверей. Никого не выпускать…

Молодец – ни секунды замешательства. Бровью не повел, когда ему подарили дело, способное составить счастье и обеспечить карьеру всякого, кто мечтает о высших чинах. Или погубить навеки, если оное дело провалишь. Можно бы себе оставить, начать командовать… Нет. Не хочу. Во-первых, на всякое ремесло нужен мастер. Ушаков, хоть и записан в Преображенском полку, давно употребляется государем преимущественно для тайных дел. В розыске мне с ним тягаться – примерно как ему со мною на поле боя. К тому же я брезглив. Допрашивая захваченного «языка», стесняться в средствах не стану: он сам дал мне это право, взявши в руки оружие. Но дворцовая челядь – мирные и в большинстве верные люди. Вероятно, среди них только один изменник, пытать же придется многих. Пачкать сею мерзостью свою честь даже по государственной необходимости не желаю. Да и без нужды: мечтающих посвятить свои дни подобному занятию всегда больше, нежели вакансий по этой части.

К тому же совсем не исключено, что бочки с порохом стоят здесь со времен пана Юзефа, с тех самых пор, когда Потоцкие начинали свою приватную войну, – а никакого заговора нет вовсе. И все ж государю доложить надо.

Я направил было стопы к обывательскому дому возле ратуши, где квартировал царь (жить во дворце он отказался, не любя обширных помещений), но меня догнал запыхавшийся Алексеев. Капитан-поручик дрожал, как в лихорадке; хладный пот струился по лбу.

– Фи… фи… – сведенные судорогой челюсти не слушались, – …тиль нашли. Тот, пропавший. За бочками, весь моток… Спасите, Александр Иванович, век за вас Бога молить…

Можно представить, какая картина развертывалась перед внутренним взором несчастного: вот он поджигает фейерверк, вспыхивают геральдические фигуры, и никто не видит, как огненная струйка ответвляется и бежит по незаметной, проложенной предательской рукою, нити. Поди, разгляди под снегом! Двадцать пудов пороха, лежащих в подвале прямо под балконом, где будут наслаждаться зрелищем оба монарха со всею свитой… Господи помилуй! И я бы там тоже стоял…

– Ладно. Докладывай государю сам. Пощадит или нет – на все его царская воля.

Оскальзываясь и спотыкаясь от привалившего счастья, капитан-поручик рванулся вперед. Бегом, пока никто не опередил! Иначе… Петр Алексеевич не трус, однако угрозы своему августейшему здравию принимает ну очень близко к сердцу! Любой, кто окажется виновен – хоть глупостью или беспечностью, – сто раз пожалеет, что на свет родился.

Дальнейшее прошло мимо меня. Кого-то замучили – но были то действительные виновники или нет, Бог знает. Думаю, настоящие враги держали ушки на макушке и ускользнули, смешавшись с адовою толпой гайдуков, слуг и загоновой шляхты, привезенной поляками в Станиславов. Когда Август со своим двором отъехал, розыск потерял всякий смысл. Царь простудился напоследок и задержался в городке еще на неделю. Кстати, Ушаков с Алексеевым, излагая государю дело, не сочли нужным упомянуть о моем участии – ладно, невелика потеря. Карьеру нужно делать на поле брани, а не в дворцовых закоулках. Да и других забот, насущных и безотлагательных, имелось с лихвою. Провиант и амуниция, заводы и мастерские, рекрутские наборы и офицерское производство… Помимо Петра ничто не решалось: увы, большинство вельмож были скорей холопами его, нежели соратниками. Добиться от них нужной резолюции – семь потов сойдет. Как раз в эти дни случилась у меня первая стычка с канцлером, определившая отношения с ним на будущее.

Канцлер Гаврила Иванович Головкин ничем не выбивался из толпы приказных, будучи на редкость пустым для своего ранга человеком. Преданность государю, благородная внешность и умное выражение породистого лица исчерпывали список его достоинств. Что ж, многие и того не имели! Без убеждений, без идей, он служил лишь передаточным звеном от царя к нижестоящим лицам. Возможно, все считали бы, что так и надо, не будь его предшественником Федор Алексеевич Головин. Сходство канцлерских фамилий многим давало повод для грубых шуток, не вовсе лишенных основания. Мне случилось бить челом Гавриле Ивановичу по поводу книг, выписанных из Голландии. Для обучения грамоте и счету солдат обходились скобленой доской, угольком и текстом какого-нибудь регламента, но артиллерийская и офицерская школы требовали порядочных письменных принадлежностей и новейших изданий, трактующих опыт последней войны за испанский трон. По незнанию учениками европейских языков сии труды требовалось переводить, а помимо Посольского приказа негде взять людей, способных понятно излагать по-русски достаточно сложные материи. Канцлер, однако ж, не только отказал, но и попытался возвести свое бездействие в систему.

– Учить солдат излишнему – только портить, – возражал Головкин, когда я повторно (уже в присутствии царя) атаковал его по этому вопросу, – а офицеры из мужиков получаются ведомо какие. Они людей так испотворствуют, что порядок в полках придется картечью наводить. Воинская наука бывает впрок только благородным, но не подлому сословию!

– Гаврила Иванович! Когда Адам пахал, а Ева пряла, кто был дворянином?! Сословные различия сотворены не Богом, а древними государями, выбиравшими себе слуг по верности и уму. Почему вы хотите отнять у нынешних монархов право поступать так же?

– Помилуй Господь, я ничего не хочу отнимать у монархов…

– Тогда согласитесь, что натура дарует таланты всяких чинов людям. А ежели не равной мерой, и подлый народ обделен воинскими способностями – так наши шляхтичи всякий раз на постое трудятся над исправлением сей нехватки с величайшим усердием. Изрядная доля юного поколения, рожденного после отбытия полка, должна отличаться свойствами, угодными Марсу…

– Александр Иванович, даже если встречаются среди крестьян бастарды благородной крови, преференции должны принадлежать законным сыновьям!

– Да? А я думал, тем, которые могут лучше послужить государю! С высоты царского престола прочие различия между подданными несущественны. – Я обернулся к царю в расчете на его поддержку.

Петру надоели наши пререкания. Насчет офицеров у него сомнений не было, и он спросил, какая нужда учить рядовых егерей или канониров, как у меня практикуется.

– Первое: унтер-офицерский резерв готовлю. Потом, егерь должен хотя бы разбирать буквенные клейма на фузеях и вкладышах к ним, кои взаимной заменяемости не имеют и не должны быть перепутаны. Особливые штуцера для метких стрелков имеют прицелы с обозначением дистанции в сотнях шагов, значит, надо владеть цифирью. И вообще, грамота приучает к порядку и аккуратности. Сие всегда полезно, в особенности же – для ухода за сложными и капризными новоманерными фузеями. Древние не зря

говорили, что tempora mutantur: требования к подготовке солдат возвышаются по мере совершенствования оружия. Придет когда-нибудь время армий, состоящих из одних ученых инженеров со смертоубойными машинами, против которых нынешнее вооружение будет как лук и стрелы против пушек. Богатство и ум возобладают над многочисленностью и даже над храбростью. Европа уже вступила на эту стезю, и теперь всякий желающий уцелеть должен вприпрыжку поспевать за нею.

– Положим, насчет храбрости ты заврался: трусов никакое оружие от конфузии не спасет. А вот ученость…

В моих речах присутствовала тень улыбки, царь же был удручающе серьезен.

– …Ученостью как следует заняться у меня оказии не было. В этом мы уступаем европейцам безмерно.

– Не только им, государь. Даже магометанам. У крымских татар почти в каждой деревне при мечети – мектеб, сиречь школа для малых ребят. По части грамоты они намного нас превосходят.

Гаврила Иванович не стерпел такого уничижения Отечества:

– Какая польза читать всякий вздор, навроде магометовых поучений тысячелетней давности? От такого учения только вред уму и душе погибель! Лучше стоять на месте, нежели идти по ложному пути. Подлинно ты заврался, Александр Иваныч!

– М-м-м… Ну, по какой дороге младенец ни пойдет – по крайней мере, ходить научится. Приобретет, помимо грамотности, почтение к учителям и привычку к учебе. Вообразите, что после первоначальных классов турецким юношам станут преподавать европейские языки, математику, фортификацию и тактику…

– Типун тебе на язык! Их духовные никогда этого не позволят! Сразу взбунтуют чернь, крича о повреждении веры!

– Стало быть, мы обязаны своим благополучием магометанскому фанатизму?! Не мешай муллы учиться у христиан (а французы страстно мечтают получить гувернерское место при сем неблаговоспитанном младенце), чего бы нам ждать от турок?! Да при их многолюдности и богатстве они нас просто конем стоптали бы! Как византийцев в свое время! – Я покосился на Петра и смягчил риторику: – По крайней мере, пришлось бы тяжко трудиться, дабы избегнуть участи греческого царства. Сто лет назад английский канцлер Бакон, виконт Свято-Олбанский, утверждал, что знание есть сила. Верно и обратное: невежество – слабость, и не безобидная. У шведов половина деревенских мужиков грамотна, не говоря о горожанах, а у нас? Такая разница в пользу неприятеля опасна. В странах римской веры на первом месте среди учителей юношества утвердились иезуиты, наши извечные враги, самые коварные и лживые из всех лжесвятош…

– Погоди-ка, – царь бесцеремонно меня оборвал. – Кстати, о езуитах. Тут кое-кто разведал, что во время давешних негоциаций пригожий аббатик, служивший у Августа в секретарях, тайно беседовал с казаками. Чужими, не здешними. Казаки те, по всему, через молдавский рубеж из турок приезжали… Не от сего ли комплота нам порох в трофеи достался?

– Бог ведает, государь. Что сей аббат Гиньотти шпионством пробавляется, очевидно было; связи с людьми сомнительными такому ремеслу подобают; но чтоб на злодеяние столь великое дерзнуть… Зачем? Сыграть на руку магометанам и лютеранам-шведам? Ум не вмещает.

– Плохо, что не вмещает. Значит, не довольно обширен. Ведомо ль тебе, что с началом розыска сей святоша под фальшивым претекстом упросил короля отослать его к цесарю? Видно, опасался, что темные дела на свет выйдут. Перебери в памяти ваши с ним разговоры: не было ль каких слов, коим сразу значения не придал. Коль вспомнишь чего – майору Ушакову доложишь. И впредь будь внимательней. Тут не баталия, врага не различить по мундиру.

– Слушаюсь, государь.

А что еще ответить? Ходишь как оплеванный и ждешь от царя опалы. Но Петр, судя по всему, словесный выговор посчитал достаточной карой за неумелость и растяпство в шпионских делах. Глупо наказывать цепного пса, что не ловит мышей, а кота – что не лает на татей. Я не испытал ни малейшего отдаления и по-прежнему являлся ежедневно в мещанский дом у ратуши для совещаний о делах государственных. Впрочем, не только о них: вскоре пришлось лично убедиться, что великий монарх не чурается вмешательства в мелкие житейские обстоятельства своих служителей.

Глава 2. Prinz eugen der edle ritter

– А ты почему не женишься? Не юноша уже! Только мигни – какую хочешь девку тебе сосватаем!

Ну вот, началось! Подобные девиации среди разговора о важных материях совершенно в духе царя Петра. Похоже, он ощущает какой-то неуют, видя среди «холопей государевых» свободного и ничем не связанного человека. Не удается склонить к перемене веры или подданству – надо закрепостить иным способом.

Прикинув, что иначе не отбиться, я выложил всю правду о своем семейном состоянии:

– Женат я, государь! Еще с тех пор, как служил у короля Людовика. Только супруга моя…

Что во Франции, то и в России: бросить жену еще куда ни шло, но быть брошенным ею – позор и посмешище. Петр выслушал историю недолговечной любви вполне сочувственно: его первый брак тоже оказался неудачным.

– Ну и черт с ней! Баба с возу, как говорится… Дальше-то что думаешь делать? Так и намерен по б….м шататься?

– Да пошатался бы еще. Чего худого?

Лишенный в детстве родительской семьи (тетушкина не в счет, это чужое), я не понимал достоинств семейной жизни и не горел желанием вить собственное гнездо. С беспечностью бастарда и сироты разбрасывал семя по просторам «великия и малыя Русии», брюхатил молодых поселянок и щедро вознаграждал последствия. Разница в доходах позволяла: к примеру, для одинокой крестьянки новый дом и хорошая корова – целое состояние, а в масштабе моего жалованья – пустяк. Все равно что мастеровому приятеля табачком угостить…

Царь понимающе, по-мужски, усмехнулся в ответ на расплывшуюся поперек генеральской хари дурацкую улыбку:

– Этому жена не помеха! Только со своей прежней развяжись. Можно поговорить с архиереями, чтобы тебя от брачного обета разрешили.

– Спасибо, государь, однако во Франции сие разрешение все равно не признают, там я буду преступником. Честь моя от того умалится.

Петр нахмурился. Дабы не оскорблять царя совершенным отказом от его благодеяний, пришлось объяснить:

– По французским законам пятнадцать лет безвестного отсутствия одного из супругов дают другому неоспоримое право на развод. Так что через два с половиной года спрошу у Вашего Величества подорожную в Париж и вернусь оттуда совсем свободным. Только жениться еще раз… Бр-р-р… Надо будет очень хорошо подумать!

– Само собой – никто торопить не станет. А подорожная тебе сейчас готова, только не в Париж. В Вену поедешь.

– Зачем?

– А то не догадываешься?

– Н-ну… Догадываюсь, конечно! Но хочу услышать.

– Так слушай. Ты ведь с Матвеевым хорошо знаком?

– Через него вступил в Вашего Величества службу.

– Просит прислать военного человека потолковей, помочь ему в переговорах с венским двором. Справишься?

– Постараюсь, конечно, но ведь я не дипломат…

– Не прибедняйся. Что ты учен, мне давно ведомо, а поглядел на тебя последние дни – ловкости в разговоре тоже не занимать! Зайди к Шафирову, он все обстоятельства изъяснит подробно.

Вице-канцлер со времен Прута мне благоволил. Уже одно это ставило меня в напряженные отношения с канцлером, который ненавидел своего

помощника пуще всех врагов государства, внешних и внутренних.

– Любезнейший Александр Иванович! Прошу вас, проходите, пожалуйста! Сюда присаживайтесь, сделайте милость! Удобно ли? Чему обязан несравненным счастьем вас лицезреть?

– Вам ведомо – чему, почтеннейший Петр Павлович! Это я обязан благодарностью, ибо могу предполагать, кто надоумил государя поручить мне сию комиссию.

– Только потому, что персона ваша – наиболее конвенабельная по многим пунктам. Видите ли, с тех пор как принц Савойский стал гофкригсратспрезидентом, ни единый алианс мимо него заключить невозможно. Хотя Карл Шестой стремится вести политику самостоятельно, избегая фаворитизма, военный авторитет принца слишком велик. Андрей Артамонович имел у него многие аудиенции, однако цивильному человеку, как вы изволите, без сомнения, понимать, вести обсуждение некоторых аспектов с полководцем, столь искушенным, непросто.

– А я, полагаете, смогу на равных спорить с самим принцем Евгением?! Не слишком лихо?

– Надеюсь, что спорить не придется. Во всяком случае, всемерно старайтесь сего избегать. Можно быть уверену, что наша последняя кампания против турок его заинтересует, да и помимо нынешней войны у вас найдется нечто общее, располагающее к приязненной беседе.

– Что под сим разумеете, Петр Павлович?

– Италианское происхождение. Юность в Париже. Вступление в иностранную службу, понеже Франция не оценила дарований молодого офицера…

– В Париже-то в Париже… Только вращались мы с принцем, хм… в несколько различных кругах! К тому же с разрывом по времени более пятнадцати лет. Вряд ли найдутся общие знакомые.

– Вы же служили под командой маршала Виллара, если не ошибаюсь?

– Да, конечно! Правда, знакомство между маршалом и лейтенантом не может иметь личного оттенка: подозреваю, сведения Виллара обо мне исчерпывались отзывом полкового командира в представлении на офицерский чин… Забавно, что они с Евгением дружили в молодости, а в зрелые лета сошлись на поле боя как главнокомандующие враждебных армий. Вдобавок это совершенные антиподы по характеру – много бы я дал, чтобы наблюдать их встречу и переговоры! Уверен, зрелище было достойно богов!

– Чрезвычайно рад, что вам, Александр Иванович, уже знакомы характеры важнейших деятелей – на мою долю остается лишь изложить вам состояние дел…

Тряская карета – настоящее орудие пыток. Несравненно приятнее было бы санное путешествие. Но, кроме проплешин голой земли на дороге, сему препятствует официальный статус. Негоже, если русского представителя сочтут дикарем. Так что мой удел – громоздкое лакированное чудище, конфискованное у одного из сторонников Лещинского: сомневаюсь, что драгуны Ренне заплатили владельцу хоть грош. Геральдический щит на дверцах увенчан графской короной, однако вместо привычных глазу европейца изображений на нем красуется какая-то золоченая кочерга с парой дополнительных поперечин. Может, предок графа был истопником в королевском замке?

Воистину, нужда – мать инвенции. Не в силах думать о чем-либо ином, кроме источника своих мучений, я вымыслил за время путешествия целую дюжину комбинаций из рычагов, рессор и колесных осей. Непременно надо опробовать на досуге: в сравнении с этой золоченой телегой некоторые варианты обещают быть уютными, как колыбель младенца.

Хотя наездник из меня неважный, добрую половину пути проделал в седле, меняясь участью с кем-либо из кавалеристов эскорта. Драгуны озирались с опаской: по венгерской земле едем! Грандиозный бунт против императора закончился лишь несколько лет назад, и далеко не все куруцы избрали мирную жизнь. Многие предпочли пойти в разбойники. Не далее как в прошлом году у святого Николая подвесили на железный крюк за ребра Юрая Яношика, здешнего Робин Гуда. Соратников же его не поймали. Мирные селения трансильванских саксов на ночь ощетиниваются караулами под стать Москве.

В имперских землях иначе. Они отличны от Венгрии не одной только зажиточностью, но и каким-то особым духом. Сменявшие один другого монархи вели почти беспрерывные войны, подданные же последний раз видели неприятеля больше тридцати лет назад. Любой венский мальчишка охотно покажет место турецкого лагеря, ныне превращенное в парк. Почтенные горожане, прогуливаясь воскресным днем под ручку с супругами, получают ненавязчивое напоминание о выгодах жизни в могучем и обширном государстве. Здесь не найдет поддержки бунтовщик: люди готовы не скупясь оплачивать покой и безопасность.

– Bien, mon ami – вы уже генерал! Безмерно рад, что в вас тогда не ошибся! Пожалуй, это успешнейшая на моей памяти карьера человека без протекции. Одна из самых успешных, по крайней мере… Десяти лет не прошло, как из субалтернов…

– Прошло, Андрей Артамонович! Мы познакомились весной четвертого года, в русскую же службу я вступил с августа, вскоре после взятия Нарвы – сразу капитаном в Семеновский полк.

– Господи, время-то мчится! Будто вчера беседовали с вами у Витзена! Пожалуйте к столу, Александр Иванович! Рассказывайте – как там дела на Руси?!

– Надеюсь, и вы снизойдете к моему невежеству, соблаговолив просветить в здешних умштандах…

Я послушался Матвеева, взаимно расспрашивая его о венских предрасположениях и не слишком откровенничая в присутствии двух дам непонятного статуса. Старшая, фрау Шперлинг, могла сойти разве за экономку – но тогда ей не место за столом. Впрочем, скоро удалось понять, что младшая сотрапезница – ее дочь, с послом связанная более чем дружескими отношениями. Ну и Бог с ними: кто я такой, чтобы предписывать мораль человеку на двенадцать лет меня старше?! Андрей Артамонович далеко перевалил на пятый десяток и, похоже, начинал стареть или уставать. В присущем ему напоре дружелюбного обаяния проскальзывали порой фальшивые ноты.

Утомиться было от чего. Еще в Гааге государев посол не ограничивался плетением словес на конференциях с коллегами. Голландские штаты, находясь в крайней опасности от французов, строжайше запретили вольную продажу и вывоз ружей – а у нас в скором времени новенькими амстердамскими фузеями оснастили несколько полков. Однако в тюрьму он попал не в Амстердаме, а в Лондоне. И не за контрабанду оружия, а за долги. Очень мало людей могут похвастаться, что стали причиной изменений в международном праве: после этого ареста парламентским актом запретили сажать в долговую яму иностранных дипломатов. А еще был Париж и переговоры о возврате взятых французскими каперами судов, принадлежащих архангелогородцам братьям Бажениным. Голландцам, к примеру, из пятнадцати тысяч торговых кораблей потерять сотню-другую – мелочь… Русские же по пальцам нетрудно пересчитать. Каждый жалко! Но тут даже ему не удалось… И вот теперь – Вена.

– Вице-канцлер граф Шёнборн со мною дружен. Объявил в конфиденцию, что император никак не может позволить на исключение Швеции из империи. Сие означает, что решительная победа государя Петра Алексеевича ему неприятна.

– Но почему? Швед для имперцев чужак, к тому же лютеранин…

– Не простой чужак. Опасный, никаких ремонстраций не понимающий. Пока был в силе, немецкие князья его боялись, независимо от веры. И жались поближе к императору.

– Значит, цесарцы предпочитают

сохранить старого, привычного врага, дабы не возбуждать центробежные силы внутри империи?

– Примерно так. Сия махина выстроена непрочно и при малейшем движении грозит рассыпаться. Поэтому предпочтительной политикой здесь считают приобретения за пределом имперских границ. Внутри – status quo, если уж не находится способа упрочить власть кесаря.

– В таком случае, полагаю, кесарь не упустит нечто получить от турок? Подобная война будет отвечать сразу обеим его целям… Пусть общеимперские воинские контингенты немногочисленны – это все же прибавка к войскам из наследственных земель. Повести их против магометан означает сплотить Германию за собой. И не только Германию. Сколько мне известно, в прошлую турецкую войну множество знатнейших людей Европы считали честью стать под знамена Леопольда Первого. Даже из враждебной Франции!

– Да, совершенно верно. Были волонтеры из всех христианских стран. Дух крестовых походов угас не до конца.

Матвеев полуобернулся, взглядом приказывая вышколенным лакеям наполнить наши бокалы и позаботиться о закуске, затем продолжал:

– Здешние министры готовы принять и нашу помощь. Но признать равными и связать себя обязательствами не желают. Идея о праве государя получить определенные преференции одновременно на севере и юге для них особенно нестерпима. Господствует мнение, что принятие России в круг цивилизованных государств стало бы уже величайшей наградой, едва ли не преждевременной, и желать что-либо сверх того – нестерпимая низость с нашей стороны.

– Понятно. В неизъяснимой милости своей предполагаемые союзники позволят нам проливать за них кровь. Проливать безвозмездно, полагая честь служить столь знатным господам достаточным воздаянием для русских холопов. Я встречал в Москве немецких офицеров, которые примерно так и объясняли нижним чинам их должность в отношении к себе.

– Весьма похоже. За два года при сем любочестивом и гордом дворе мои беспрестанные труды по обоснованию прав короны российской возымели мало успеха. Хотя цесарь и министерство его наружно, по политике, и выказывают доброжелательство царскому величеству – заметно, что природная зависть господствует в мыслях. Кривым оком смотрят на успехи государя Петра Алексеевича и льстят себя убеждением, что русские нуждаются в алианции гораздо более, чем они сами. Впрочем, ваше появление – хороший повод по новому кругу изъяснить правильные мысли влиятельным персонам.

Последующая служба заставила меня уподобиться девице на выданье: выезжать в свет и знакомиться с многоразличными людьми, стараясь всем понравиться. Венский придворный круг вызывал двойственное чувство. Изрядную долю его членов составляли пустые интриганы, ничем, кроме взаимного пихания локтями у трона, не озабоченные. Однако крайне опрометчиво было бы пренебрегать их мнением. Назначив себя блюстителями нравов, они с величайшей ревностью следили за каждым шагом допущенных в высшее общество. Отдать поклон не по чину или воспользоваться за столом ненадлежащей вилкой (из полудюжины приготовленных для различных кушаний) значило бы нанести тяжкий ущерб своей репутации.

В свете сих требований я часто ощущал себя весьма непотребным субъектом. В дни юности мой наставник уделял мало внимания подобным ритуалам, армейская жизнь тоже утонченности не способствовала, а двор царя Петра слишком прост и своеобразен. Весь его штат состоит из десятка-другого денщиков. Усвоенные мною солдафонские ухватки не создавали неудобств в Москве и Петербурге, могли быть терпимы в Берлине или Стокгольме, но в более проникнутых духом аристократизма странах оставляли позорное впечатление простонародности.

Люди склонны выстраивать окружающих не только по официальному рангу, но и по внутреннему достоинству, согласно собственной градации ценностей. Вот эта линейка у меня и сбилась. Качества, востребованные в настоящий момент, ничего общего не имели с воинской доблестью или натурфилософской образованностью. Презирать паркетных шаркунов или же восхищаться их внешним лоском и умением лавировать в хитросплетении дипломатических интриг? Желая преуспеть в своем деле, я просто обязан был им подражать. Ядовитое сочетание высокомерного пренебрежения к царедворцам и одновременно ощущения собственной ущербности в сравнении с ними отравляло мне душу при каждом визите. Как можно совместить противоположное? Оказывается, можно! Только равным в этом кругу почувствовать себя не удавалось.

Сие не означало, однако, недостатка почестей. Турки – наследственные неприятели австрийского дома, и победитель их вправе рассчитывать на самое благожелательное отношение. Не добившись пока отдельной аудиенции, о коей хлопотал Матвеев, мы с ним удостоились высочайшего внимания на общем императорском приеме. Две-три формальных фразы со стороны Карла Шестого не произвели на меня впечатления: я больше смотрел, нежели слушал. Узкое лицо молодого кесаря и длинный подбородок делали его неожиданно схожим со свояком, царевичем Алексеем. Только нижняя губа говорит о принадлежности к Габсбургам, да взгляд жестче. Царевич моложе пятью годами, но плоха надежда, что он успеет приобрести необходимую твердость характера. Злоязычные люди по секрету рассказывали: однажды, напуганный намерением отца устроить ему экзамен по корабельной архитектуре, Алексей для избежания оного пытался прострелить себе ладонь из пистолета – и промахнулся…

Уткнувшийся под ребра локоть посла прервал мою задумчивость, побудив с опозданием пробормотать приготовленный ответ монарху.

– Виноват, Андрей Артамонович! Загляделся, – шепнул я, когда всеобщее внимание сосредоточилось на других людях.

– Здесь как в бою, даже хуже: зевать ни на секунду нельзя! Слава богу, сегодня мы отмечены благосклонностью Его Величества в высочайшей мере.

– Вы серьезно? Мне так не показалось.

– Надо знать Карла: это величайший педант во всей империи. Скорее Дунай потечет вспять, чем он позволит малейшее отступление от этикета. Не заметить нас означало бы немилость. Кивнуть свысока – нейтрально. Заговорил, да еще с каждым особо… Увидишь, насколько любезнее нас будут трактовать после этого!

– Надеюсь! Если, конечно, я не испортил дело своей неуклюжестью.

– Ничего. Боевым генералам прощаются небольшие изъяны в манерах. И не только в манерах: враги принца Евгения любят перешептываться, что мать его до конца дней оставалась под подозрением как отравительница своего мужа. Но пусть попробуют сказать это при солдатах! Кстати, принц приедет из Италии не ранее Рождества: вам, без сомнения, известно, что с прочими обязанностями он соединяет должность миланского генерал-губернатора. В делах войны и мира его голос решающий, поэтому встречу с ним я считаю даже важнее, нежели с самим императором.

– А насколько влиятельны его враги? Полагаю, вы говорите о некой партии при дворе?

– Да, и в придворном военном совете – в особенности. Экстраординарные дарования всегда вызывают зависть недостойных. Но кроме злословия, им нечего противопоставить блестящим победам. Благодаря президентству в совете Евгению всегда удается провести свое мнение.

– Мне представляется, Андрей Артамонович, что гофкригсрат

стал бы пудовой гирей на ногах генералов, не будь его руководителем сам главнокомандующий, и первый полководец Европы при этом. Порочен сам принцип: французы тоже пытались управлять армиями из Парижа, однако сие всегда оканчивалось плачевно.

– Ничего удивительного. Монарх, желающий напрямую командовать войсками, должен самолично стать в строй, как государь Петр Алексеевич, или ему лучше отказаться от этой затеи.

– Или во всем слушаться авторитетного фельдмаршала. Сейчас принятая в Вене система работает, но исчезни вдруг Евгений Савойский, и она станет источником неисчислимых конфузий. Все военное управление выстроено под одного человека.

– По-вашему, эту систему трудно будет переменить?

– Чрезвычайно трудно – именно по причине прежних успехов. Кстати, когда я был еще студентом, придумал загадку. Какое государство имеет название из трех слов и каждое слово – ложь?

– Не любите вы Священную Римскую империю!

– Она не девка, чтоб ее любить. Согласитесь, политическое устройство этой рыхлой конфедерации на редкость уродливо.

– Сие устроено соседними державами для своей выгоды.

– Я понимаю. Более того, мне кажется, что великодержавие австрийское первоначальным замыслом не предусмотрено. Габсбурги не так уж сильно выделялись среди имперских князей, пока не поднялись за счет турок, да еще в последнюю войну – завоеванием бывших испанских владений. Вообразите, что сей внучатый племянник кардинала Мазарини остался бы во Франции или даже восприял духовную карьеру, кою прочили ему с детства. Вы знаете, что пятнадцатилетнего Евгения именовали в Версале не иначе как «наш маленький аббат»?

– Забавно. Полагаю, Вену от турок отбили бы все равно, а вот завоевать Венгрию было бы сложнее. Да и биться с французами на равных имперцы не смогли бы.

– Вот и я так думаю. Так что первенствующее значение кесаря на континенте Европы – в значительной мере заслуга принца. Ну, и отчасти – его кузена Людвига Баденского, «Турецкого Луи». Очень упорный и цепкий был генерал. Сильный противник, мне в двух кампаниях против него довелось участвовать. Вот истинные строители имперского могущества. Но люди не вечны, а ткань бытия упруга. Маркграфа Баденского уже нет, Евгению не видно замены. Без него пружина европейского равновесия может сыграть в обратную сторону, и династия окажется в непростом положении.

– Не спешите его списывать в отставку. Я понимаю, в вашем возрасте любой, кто старше пятидесяти, кажется стариком… Смею вас уверить: несмотря на хилое от природы сложение и двенадцать ранений за время военной карьеры, здоровью принца можно позавидовать. Ну и дай ему Бог! Нам ослабление империи сейчас невыгодно.

– Однако, пока немцы в силе, мы им не надобны. Что-то заинтересованности в союзе не вижу.

– Говорю же: не спешите. Делайте визиты, ходите в театр… Наслаждайтесь жизнью!

– М-м-м… Зачем?!

– Хм! Вы точно италианец?

– А кто же еще?

– Больше похожи на какого-нибудь замороженного англичанина. Сектанта, фанатика из пуритан. Эти тоже не понимают, для чего дарована человеку молодость. Поверьте мне, она быстротечна!

Я все же исполнил обязанность посещения придворной оперы и честно, до конца, терпел писк кастратов, терзавших немилосердно мои уши. Ну не дано мне наслаждаться музыкой, пение же оперное и вовсе почитаю возмездием человечеству со стороны сих несчастных за совершенное над ними надругательство. Мануфактуры и железные заводы, знакомство с коими было предпринято следом, пошли веселей. Выражаясь слогом Матвеева, замороженная моя душа постепенно оттаивала. Окружающая атмосфера благоприятствовала: и правда, после обмена комплиментами с кесарем подданные его стали удивительно любезны. Да и сам пообвыкся в обществе – уже не требовалось заранее обдумывать каждый шаг, дабы избежать оплошности. Разлитые в воздухе дружелюбие и тонкая лесть действовали, как майское тепло на цветок.

Главное же – немилосердная тяжесть навьюченных на себя обязанностей осталась в России. Подобным образом рудокоп, вылезший из-под завала, или ныряльщик, всплывающий с немыслимой глубины, новым взглядом озирают Божий мир, как будто он только вчера сотворен. Давным-давно погрузившись с головою в войну, я словно теперь из нее вынырнул. Целую неделю до Рождества можно было невозбранно отдыхать – еще бы вспомнить, что означает это слово!

Больше десяти лет мне постоянно не хватало времени, чтобы отстранить заботы и спокойно предаться размышлению. Разве иногда в дороге – не зря я любил путешествия. Лучшие мои замыслы рождались среди бесконечных русских пространств, в плывущей по снежным волнам кибитке. Но это были мысли ближнего прицела, касающиеся до исполнения прежде задуманного. Создать выдающееся по совершенству оружие, стать во главе оснащенных им войск, добиться чина достаточно высокого, чтобы иметь надежду влиять на государственные дела, – все сие осуществилось. А воплотить стародавнюю детскую мечту о решительном разгроме турок зависело главным образом не от меня. Обладатель ключей Востока находился в пути где-то между Миланом и Веной, перебираясь через зимние Альпы. Не стоило обольщаться касательно возможностей воздействовать на его мнение: они были крайне ограничены.

Прошло Рождество, прошли и Святки, а дело наше не двигалось. Пустопорожняя суета праздников и визитов успела изрядно мне надоесть, когда доверенный агент Матвеева, самозваный барон Фронвиль, бывший парижский мошенник и сын мошенника, принес важную новость.

– Да точно ли ты узнал?!

– Через несколько дней господин посол изволит сам убедиться: ибо, хотя упомянутая персона проследовала инкогнито и не заезжая в столицу, следующая за оной персоной многочисленная свита со дня на день имеет прибыть в Вену.

Проводив барона, Андрей Артамонович с озабоченным видом обернулся ко мне:

– Карл проехал из Турции на север.

– Какой Карл, шведский?!

– Ну не кесарь же! А генералы его скоро тут будут.

– Так, наверно, радоваться надо? Пять лет этого выезда добивались! Турки его силой спровадили или сам ушел?

– Ничего пока не известно. И хорошо ли сие для нас, тоже не скажу. Вся диспозиция меняется. Заранее приготовленные ходы придется отменить и действовать по-другому. За неимением сведений – наугад.

– Что ж, давайте гадать! Предположим, король покинул своих обрезанных друзей, отчаявшись в их помощи против русских. Тогда это говорит о султанской склонности к миру?

– Вероятно, но не обязательно. Карл мог получить известия о приближении решающих боев в Померании и броситься на защиту своих владений. Иначе следующая кампания лишит его всех земель по сю сторону моря. Союзники наши множатся: немецкие князья почуяли возможность добычи.

Скорое прибытие целой толпы шведов и поляков шведской партии оправдало беспокойство посла. Искушенные в кознях неприятели тут же принялись против нас интриговать – и преуспели. Дело дошло до того, что прибывший в столицу Евгений Савойский в числе первых дал аудиенцию шведскому министру, тогда как Матвееву секретари принца предлагали набраться терпения, ссылаясь на усталость хозяина после тяжелой дороги. Требование о выдаче затесавшегося в королевскую свиту самозваного гетмана украинских изменников

Филиппа Орлика обернулось еще одним камуфлетом. Неучтивый до грубости отказ указывал на прежние сношения русские с мятежным князем Рагоци: дескать, царь держал его в Польше под покровительством и к столу своему допускал, не обращая внимания на цесарскую дружбу. Надежда довести переговоры о союзе до успешного конца таяла с каждым днем.

Однако признавать поражение, не использовав все свои шансы, недостойно. Последовав совету секретарей, мы с Андреем Артамоновичем набрались терпения и после долгого ожидания предстали очам второго, после императора, лица в государстве. Пока посол выговаривал необходимые банальности, я буквально пожирал глазами лучшего полководца христианского мира.

Ничего героического: художники-баталисты бессовестно ему льстят. С таким лицом впору сидеть в приказной избе и замусоленным перышком строчить отписки. Слабый подбородок. Щеки состарившегося ребенка. Непропорциональный, неправильной формы нос. Передние зубы торчат, как у зайца, выглядывая наружу каждый раз, когда их обладатель забудет поплотнее сжать губы.

Внутренняя сила прорывалась во взгляде. Не то чтоб он был пронзителен или тяжел, но как-то смущал, оставляя впечатление, что видит в людях больше, нежели те согласны показывать. Вспомнилась слышанная в Париже история, как девятнадцатилетний Евгений явился на всеподданнейшую аудиенцию, дабы просить у короля полк (иные говорили, всего лишь роту), и что из этого вышло. Броня величия и самоуверенности, наросшая поверх королевской души за сорок лет правления, была пробита невзрачным юношей без труда и даже помимо желания. «Просьба была скромной, – резюмировал позже Людовик, – но не проситель. Еще никто не позволял себе так нагло на меня таращиться».

К счастью для принца, в это самое время турки осадили Вену. В отличие от короля Франции, императору Леопольду не оказалось дела до таких недостатков, как неприглядная внешность или дерзкий взгляд. Знатный, но никем не протежируемый иностранец накануне своего двадцать второго дня рождения получил генерал-майорский чин, а в двадцать девять – сделался фельдмаршалом. Я с непритворным смирением сознавал, насколько ничтожны мои воинские заслуги рядом с этим человеком, давшим тридцать баталий и почти все (кроме двух или трех) выигравшим. У меня только таванская кампания могла, с некоторой натяжкой, считаться командованием отдельной армией, все остальное – действия бригадного масштаба, не больше.

– Наслышан о ваших подвигах против врагов христианства, генерал-майор. – Покончив с ритуальными дипломатическими фразами, имперский главнокомандующий оборотился от Матвеева ко мне. – Достойное начало! У кого учились воинскому искусству? Где служили до отъезда в Московию?

– Сперва во французской артиллерии, mon prince, когда Вобан осаждал Ат. Потом – пехотным офицером у Виллара. Однако главным источником вдохновения в тактике считаю der Gro?e T?rkenkrieg: еще детьми наше поколение с величайшим азартом обсуждало перипетии сей войны. Впоследствии я всегда мечтал довоевать ее до конца.

– Вы считаете, Его Императорское Величество заключил мир преждевременно?

– Он вынужден был это сделать, по европейским обстоятельствам.

– И на каком рубеже вам видится естественное окончание турецкой войны?

– Туркам не место в Европе.

– Для французского офицера – смелое суждение. Хотя вы, кажется, венецианец?

– Да, ваша милость.

Оказывается, небожители не дремлют, почивая на лаврах, а поглядывают иной раз хитрым оком на грешную землю, где копошимся мы. На протяжении беседы фельдмаршал выказал основательное знание русских дел, доходящее до персональных особенностей отдельных лиц. Несомненно, к нему поступали экстракты из дипломатической переписки и доклады вышедших из России офицеров. Оружейные опыты вашего покорного слуги не прошли мимо его внимания.

– Это вы придумали штуцер с отделяемой казенной частью для царской пехоты? Остроумно, но весьма ненадежно. Если добивались быстрой и меткой стрельбы – мне кажется, есть более интересные конструкции. Не пробовали револьверные ружья или репетиры Кальтхоффа?

– У них те же самые болезни, Votre Excellence! За сотню лет, что известна револьверная система, оружейники так и не смогли победить прорыв огня в сочленении частей. Кальтхоффские многозарядные фузеи, несомненно, совершеннее, но требуют мастерства высочайшего, коего в России найти невозможно. Мы имеем ружья, соответствующие нашим средствам – впрочем, христианские армии должны уверенно побеждать турок в равном числе и равным оружием, единственно за счет правильного строя и дисциплины.

– Мне известно, что войска Его Царского Величества сделали большие успехи в этом отношении благодаря европейским офицерам. Многие из них вправе рассчитывать на величайшую признательность с его стороны.

– Государь справедлив и по достоинству вознаграждает заслуги.

– Не все разделяют ваше мнение. Даже, пожалуй, меньшинство – среди вернувшихся с русской службы.

– Ничего удивительного, господин фельдмаршал! Возвращаются те, кто не добился успеха: однако благородно ли возлагать вину за это на царствующую особу?

– Резонно, генерал. К сожалению, сведения о России часто исходят из уст ваших врагов или озлобленных неудачников. Понятно, что люди преуспевающие видят обстоятельства иначе. Вы, полагаю, получили достаточные преференции, чтобы ради них предпочесть скифские степи Парижу?

– Я столько взыскан милостями государя, что большего желать невозможно. Но главное даже не это.

– А что же?

– Чувство правоты. Причастность к справедливому делу. Среди христианских монархов принято давать юридическое обоснование своих претензий, прежде чем двинуть армии. Чтобы проникнуться солидарностью к царю Петру, достаточно взглянуть на карту.

– Вы полагаете, география способна заменить право?

– Нет, Votre Excellence. Никоим образом. Но сама конфигурация российских границ вопиет о преступлении, совершенном некогда против этой страны ее соседями. На севере и на юге они воспользовались случаем оторвать и присвоить узкие полоски, прилежащие к морскому побережью, дабы взять под свою руку все торговые сношения внутренних областей с окружающим миром. Любой народ, стоящий по уровню цивилизации хотя бы одной ступенью выше африканских негров, воспримет подобное как посягательство на свои самые фундаментальные интересы.

– Если так рассуждать, независимое существование Венеции или Голландских Штатов тоже следует поставить под сомнение, ибо они стесняют доступ империи к морю.

– Попробуйте представить, господин фельдмаршал, что они полностью его закрывают. Да еще находятся под властью недружественного государства. Франции, например. А таможенный режим определяют суперинтенданты короля Людовика. Разве император мог бы смириться с такой ситуацией, не нарушая своего долга в отношении подданных?!

– Бесспорно, у вашего нынешнего суверена есть некоторые основания претендовать на обладание приморскими городами. Его Императорское Величество тоже имеет неразрешенные проблемы, связанные с режимом мореплавания: жители Антверпена не устают беспокоить монарха петициями. Очевидно, что трактаты, запретившие судоходство в устье Шельды, не имеют ничего общего

с законом и справедливостью. Просто голландцы так обходятся с торговыми соперниками. Но император намерен добиваться изменений исключительно мирными средствами, ибо ввергнуть Фландрию в новую бесконечную войну с неясными перспективами суть не лучший способ защиты коммерции.

Усмотрев в этом сопоставлении скрытый упрек, адресованный государю, Матвеев посчитал необходимым возразить:

– Приятно созерцать величайшую мудрость и благородство со стороны полководца столь прославленного, господин фельдмаршал, кои обнаруживаются через вашу приверженность миру. Полагаю, Его Императорское Величество вправе надеяться на дипломатические способы, имея спор с голландцами, известными как самые здравомыслящие люди в Европе. Султан, а тем паче превосходящий упрямством любого турка шведский король значительно менее приятны в качестве оппонентов.

Принц Савойский как противник оружия выглядел странновато, однако в конце последней войны он, по рассказам, буквально заставил молодого императора отказаться от испанской короны и заключить трактат с Людовиком, чем вызвал стойкую, но тщательно скрываемую антипатию со стороны монарха. Интересы династии отступили перед интересами государства, и Карл этого не простил. Покосившись на Матвеева и усмотрев, что он не спешит брать на себя дальнейшее ведение беседы, я продолжил свою партию:

– Очень сожалею, что мне не удалось встретиться в Вене с господином советником Лейбницем, разминувшись на пару месяцев. Помимо выдающихся ученых заслуг, хотелось выразить ему решпект за одну политическую идею…

– Вы, верно, разумеете всеобщий мир?

– Да! Урегулирование всех противоречий между христианскими странами, дабы направить освободившиеся силы вовне, против общих врагов! Турецкие владения становятся в этом случае естественной сферой распространения цивилизации, поглощающей избыточный воинский темперамент европейских народов.

– Не только турецкие, насколько помню. Мне случалось беседовать об этом с господином советником. Прожект, несомненно, благородный, но не вполне считающийся с реальностью: король Людовик, полагаю, никогда не откажется от Луизианы и Новой Франции в обмен на предлагаемую ему свободу рук в Африке. Если бы у него были завоевательные планы относительно этой части света – им и сейчас никто бы не воспрепятствовал.

– Детали всегда можно исправить. Если не ошибаюсь, Россия у господина Лейбница в первоначальном варианте рассматривалась как пространство для расширения шведского королевства, теперь же она готова выступить как полноправная сторона, претендующая на свою долю в мировых богатствах. Причем направление интересов ее предопределено таким образом, что коалиция со Священной Римской империей представляется естественной, противоречия же легко устранимы. При объединении усилий каждая из наших держав получит гораздо больше выгод, чем по отдельности…

Надежды мои не оправдались, и красноречие пропало втуне, ибо высокопоставленный собеседник любезно выслушал рассуждения о соединении сил европейцев против магометанских захватчиков, но не выказал интереса, превышающего пределы простой вежливости. Аргументы Матвеева о долге императора в отношении Речи Посполитой тоже прошли мимо цели, – а как иначе, если польский посол в Вене ни единым звуком не выразил отношения к прогулке турецкой армии по равнинам Волыни? И только господин де Фронвиль несколько дней спустя посеял сомнения в откровенности имперского главнокомандующего, купив у некого шёнбруннского служителя копию письма Евгения Савойского императору Карлу.

Достоверность сего послания сразу была заподозрена Андреем Артамоновичем по ряду погрешностей стиля: действительно, с парижского жулика сталось бы нагреть своего нанимателя на сотню полновесных талеров, сочинив бумагу самостоятельно. С другой стороны, упоминание подробностей, кои Фронвилю никак не могли быть известны, подтверждало утечку сведений из придворных кругов. А главное, последующие события слишком хорошо совпали с написанным. Возможно, какая-то впавшая в долги чернильная крыса просто изложила по памяти виденный документ или подслушанный разговор, передав смысл, но не букву.

«…Нынешний русский царь чрезвычайно умножил военные силы своего государства благодаря европейским наемникам. Теперь русская дипломатия пытается навязать нам союз с назойливостью девицы известного сорта, пристающей к прохожим на улицах, соблазняя очевидной выгодой соединения против турок. Было бы серьезной ошибкой не принять во внимание последствий, которые повлечет столь опрометчивый альянс. В первую очередь это касается внутриимперских отношений, вся система которых должна будет претерпеть коренные перемены в случае поддержки Вашим Величеством русских притязаний на севере.

На первый взгляд замена одной иностранной державы на другую в части господства на Балтийском побережье мало что изменит: легкомысленные люди могут даже предполагать, что вытеснение шведов будет способствовать консолидации империи, поскольку царь никогда не сможет приобрести в области между Бременом и Мемелем такие же прочные позиции, как прежние хозяева положения. Устранение чужеродного влияния можно было бы приветствовать, если бы это не угрожало повернуть дела от плохого к худшему.

Ослабление Швеции в Северной Германии для нас бесполезно и даже вредно, поскольку могущество, потерянное шведами, подберут Пруссия и Ганновер. Грубое давление извне сплачивает империю, усиление же протестантских князей грозит появлением внутри ее альтернативного центра.

Преимущества русского союза применительно к турецким делам при внимательном рассмотрении оказываются тоже не столь очевидны, как при поверхностном взгляде. Огромное большинство христианских подданных султана наравне с московитами разделяет все заблуждения греческого духовенства и считает царя своим естественным покровителем. Любая мера, которая покажется мнительному воображению невежественных восточных священников ущемлением их прав, повлечет апелляцию в Москву. Никакое разграничение не сможет служить надежным ручательством от бесконечных склок, подрывающих самые основы союзнических отношений. Чем больший успех будет достигнут, тем скорее союзник превратится в соперника, а с течением времени – во врага. Есть основания предполагать, что в этом качестве русское царство может оказаться намного опасней Оттоманской Порты, которая давно уже достигла предела своих военных возможностей и дальше наращивать могущество не способна.

Перспективы роста России как великой державы в полной мере зависят от состоящих на царской службе иностранцев. Турки тоже принимают преступников и отщепенцев всех европейских наций, но обычно требуют от них перемены религии, что крайне ограничивает число перебежчиков. У русских хватило ума смягчить условия, и результаты не замедлили сказаться. В последнюю кампанию они оказались способны нанести поражение великому визирю и содержать в то же самое время две армии против шведов. Среди бродяг и авантюристов самого дурного толка, подобных тем, что наполняют вербовочные пункты в начале любой войны, к ним иногда попадают люди, достойные

лучшей участи, но по различным причинам не нашедшие себе места в Европе. Некоторые из них пользуются несомненным влиянием на царя, достигли большого значения и могут добиться еще большего. В высшей степени полезно было бы добиться их благорасположения, тем более что у деятелей этого рода честолюбие обычно подавляет все, даже корысть: можно обойтись без денежных расходов, ограничившись пожалованием почетного, но ни к чему не обязывающего титула.

Насколько важно заручиться симпатиями отдельных лиц, настолько же бессмысленно искать союза с русским государством в целом. Империя в состоянии собственными силами победить турок, если Вашему Императорскому Величеству будет угодно. Оттоманы в последнее десятилетие столь явно ступили на тропу упадка, что нет никаких сомнений в исходе войны один на один, без помощи посторонних сил. Русские и так простирают свою самонадеянность чрезмерно далеко, с неуместной дерзостью пытаясь устанавливать направления и пределы расширения владений Вашего Величества за счет турецких земель в предварительных планах коалиции. Не стоит содействовать усилению страны, с большой вероятностью обещающей оказаться среди наших будущих противников. Особенно неприятно, что русские проповедуют альянс против Турции под флагом защиты Польши, явно стараясь установить в отношении республики некое подобие протектората: в случае успеха это выведет их прямо на наши границы…»

– Н-да. Не любят они нас.

– Как раз тебе, Александр Иваныч, грех жаловаться. «Достойны лучшей участи» – это в чью сторону?

– Я своей участью вполне доволен. Давай-ка, Андрей Артамонович, дальше.

Мы давно уже были с послом на «ты» и без чинов – по крайней мере, в неофициальной обстановке. Совместно пережитая неудача не посеяла между нами рознь.

«…Опасность России как возможного врага усугубляется тем обстоятельством, что заимствование европейской военной организации не сопровождается присущим цивилизованным странам ограничением власти монарха в отношении подданных, в том числе и людей благородного происхождения. Будучи полновластным господином их жизни и имущества, царь с величайшей бесцеремонностью пользуется своим правом, требуя несравненно больших жертв и усилий, чем любой другой государь. Уродливое соединение варварства и цивилизации только прибавляет силы и живучести этой стране, подобно ублюдкам среди животных: точно так же мул отличается большей выносливостью, чем его родители…»

– Экая политическая зоология началась! Все-таки фальшивка: это точно не принц Евгений, такие сравнения – не в его стиле. У принца ум сухой, математический.

«…Есть государства, воинственные от избытка сил, как Франция, или по злобной природе их населяющих племен, как Оттоманская Порта. Россия же подобна нищему, вынужденному от голода заняться разбоем. Владея самой большой территорией в мире, царь продолжает стремиться к новым захватам, в силу неспособности русских извлечь пользу из того, что имеют в настоящем положении. На протяжении полутора веков располагая морским портом на севере, они почти ничего не сделали для развития мореплавания и коммерции, превзойдя американских индейцев лишь в том отношении, что помимо звериных шкур продают заезжим скупщикам еще и продукты земледелия. Нет оснований полагать, что балтийская торговля России пойдет иначе: после непомерных тягот войны, вынесенных царскими подданными, все выгоды достанутся англичанам и голландцам. Того же следует ожидать на юге, если мечты русских касательно Черного моря исполнятся…»

– С-сукины дети!

В сердцах я треснул кулаком по столу. Бокалы жалобно звякнули, бутылка с красным вином повалилась, как убитый солдат, поливая снежные просторы скатерти хлынувшей кровью из горла.

– Да ладно тебе! Не переживай так сильно, мало ли что мошенник наклеветал!

– Нет, Андрей Артамонович, тут не Фронвиль! Навряд ли, конечно, сию промеморию составил собственноручно фельдмаршал… Но кто-то из его окружения – пожалуй. И человек этот – государственного ума, несомненно. Я сам думал многажды…

– О чем?!

– Не так обидна клевета, как правда. Почему Россия бедней самого убогого европейского захолустья? Сравнить со средним немецким герцогством – раз этак в пять на податную душу. Понятно, я о Голландии не говорю. Или о Милане. Знаешь, отчего у меня так погано на душе всю эту зиму? Сам только теперь понял. Десять лет убиваюсь на службе, а все зря. Даже хуже, чем зря. Не с того конца начал!

– Бургонское в голову ударило? Слабоват ты, Александр Иванович, по этой части: вроде и выпил-то немного! В генералы выйти – это, по-твоему, зря?!

– Да хрен с ним, с чином! То дело государево, сегодня дал – завтра отнимет. Я о своих планах сокрушаюсь. Стоит ли ковать богатырский меч, чтобы вложить его в руки падающего от слабости калеки? Всей мощи на один удар хватило, подняться и додавить султана уже сил нет… Полковники мои пишут: солдаты с голодухи мрут… Или бегут врознь. Деньги – вот кровь государства! А с другой стороны – чем больше траты на войско, тем сильней разорение в народе. Так что за выгода русским людям от наших побед?!

– Не смей мне такого говорить, ясно?! Если б у тебя солдаты так рассуждали, как бы им ответил?

– Шпицрутенами нещадно… Потому – не их ума дело. Мне же государь жалованье платит в двести раз против солдатского не затем, чтоб ружейные артикулы на плацу исполнял, а чтобы думал… Все верно насчет морской торговли немчура судит. Много ли у нас таких, как братья Баженины? Да большинство купцов в портовых городах на подхвате у иноземцев состоит, вроде торговых агентов и чуть ли не приказчиков! Прибыток мимо уплывает. Это надо менять, только бы войну закончить.

– Война – дело обоюдное… Тебе ли не знать?

– Разумеется, закончить не как попало. Но вот завоевать приморские провинции – еще не все, надо уметь использовать… Виктория, не дающая победителям выигрыша в части государственной экономии, недорого стоит. Кто главные враги русского могущества? Думаешь, турки или шведы?! Ни черта подобного! Этих мы, если главных осилим, одним взглядом на сажень в землю вобьем! А главные два – невежество и бедность. Их военной силой не одолеешь.

Глава 3. Дело чести и рассуждения о деньгах

Даже в странах, наслаждающихся твердостью монархической власти, политика подвержена борьбе партий, интригам вельмож и их соперничеству за влияние на государя. Поэтому она не всегда последовательна и часто необъяснима с позиций здравого смысла. Взять, например, турок. Если бы султан объявил войну России, не дожидаясь поражения Карла, кто бы помешал нашим неприятелям общими усилиями лишить царя большой кровью добытых завоеваний, да еще и русских земель прихватить? Но враги атаковали, как злодеи из плохой пиесы, представленной в дешевом балагане, – по одному, в очередь. И оба получили от Петра сокрушительные удары.

Общеизвестно, что разум толпы неизменно бывает ниже, чем у образующих ее индивидов. Только этим я могу объяснить, что императорский двор, далеко превосходящий по образованности султанский, навязывал порой своему суверену действия столь же непредсказуемые. С какой стороны в очередной раз подтолкнули Его Величество? Мне не всегда хватало

проницательности это определить. Принц Евгений противился русскому союзу, впрочем, не зарекаясь от него, если представится возможность извлечь одностороннюю выгоду для австрийской державы. Императрица и ее родственники уповали на династические связи, но болезненно воспринимали письма от сестры с жалобами на дикость страны и невоспитанность мужа-царевича. Папский нунций и влиятельные духовные лица опасались влияния царя на «схизматиков» в венгерских землях и по соседству, однако обострять отношения не хотели, поскольку в это самое время Рим вел осторожные переговоры о разрешении католического богослужения в России. Если напрячься, можно вспомнить еще с полдюжины враждебных друг другу партий. И каждый претендовал быть главным конфидентом императора, оттеснив соперников подальше от высочайшего уха.

Кто из них в этой нескончаемой возне у трона так потряс древо милостей монарших, что на вашего покорного слугу свалился титул графа Священной Римской империи, – не знаю. Матвеев давно и с большими издержками добивался для себя той же чести: он просто окаменел от расстройства, когда обер-герольдмейстер сообщил о даровании ее другому человеку.

– Прости, Андрей Артамонович! Воинским людям от государей всегда предпочтение, хотя посольская служба, по мне, труднее. Господь свидетель, я и не думал против тебя злоумышлять! Сам только сей момент узнал о пожаловании. Да и вздор, по правде сказать, все эти титулы: суета сует, и ничего более.

Посол уверил, что искренне рад за меня и ничуть не завидует, – но прежняя сердечность в отношениях между нами пропала. Оставшись без его дружеских советов, я скоро попал в историю весьма неприятную.

Встречаясь со шведами или поляками шведской службы, заполонившими Вену, мы обыкновенно делали вид, что не замечаем своих противников; они платили нам той же монетой, и дипломатическая борьба не переходила в рукопашную. Но императорское благоволение ко мне, видимо, посчитали опасным. Приехав во дворец принца Евгения на празднование годовщины одной из бесчисленных военных побед и проходя мимо недоделанного, в строительных лесах стоящего, бокового крыла, я прямо кожей почувствовал волну злобы, истекающей от столпившейся обочь дороги кучки.

– Збачьте, панове, какой знатный вельможа пожаловал: сам граф Хлопский!

– Ние, то ест граф Злодиевский: видите, карета краденая!

Презрев вражеские насмешки, прошел мимо, но холодок потянулся по хребту. Будь я псом, шерсть на загривке стояла бы дыбом. И не зря. После официальной части, как только церемониймейстер пригласил к танцам, мне преградил путь сильно пьяный усатый субъект:

– А ты кое холеры шукаешь, слуга москальский? Идзь до кухни: цела Вена знае, же оддаешь пржевагу холопкам над шляхетными фрау!

– Это мое дело, каким женщинам отдавать предпочтение. А ясновельможному пану не мешает проспаться! – Я попытался отодвинуть хама, но он был фунтов на сорок меня тяжелее и, похоже, не так пьян, как прикидывался. К тому же при шпаге, а моя, как полагается, осталась у денщика вместе с плащом и шляпой: в танцевальной зале оружие, способное повредить дамским нарядам, поставлено вне закона. Утратив надежду кончить дело миром, я широко улыбнулся, глядя в глаза противнику, и врезал ему ниже колена носком башмака. Любимый прием, не раз выручавший в студенческие годы. После него одинаково сподручно бежать или бить, пользуясь мгновением замешательства. А еще, если на вас напали, полезно иметь кое-что в кошельке. Не затем, чтобы откупиться: мешочек с благородным металлом не хуже свинчатки прибавит кулаку тяжести.

Под градом тумаков негодяй попятился, упал навзничь, извернулся на четвереньки, попытался прямо в этой позиции обнажить шпагу, – но потерял охоту драться, получив ногой по зубам. Подхватив, при зверином визге окружающих дам, упавший на паркет клинок, я плашмя, как хлыстом, проводил несколькими ударами убегающего врага и обернулся встретить его товарищей, спешащих на помощь.

Безоружный офицер императорской гвардии решительно шагнул между стальными остриями:

– Господа! Своим поведением вы оскорбляете хозяина этого дома. Извольте немедленно отдать мне ваши шпаги и прекратить бесчинства.

Неприятели медленно, с ворчанием, отступили, пряча оружие в ножны – пожалуй, мне больше не грозило быть заколотым прямо на балу. Прищемив клинок дверью, я резким движением сломал его у самой гарды и с поклоном протянул гвардейцу остаток эфесом вперед:

– Хозяин этой шпаги недостоин звания дворянина.

Убравшиеся было восвояси друзья побитого чуть снова не кинулись в атаку. Рослый, с благородной внешностью, шляхтич злобно процедил:

– Будь пан генерал настоящим графом, он ответил бы за свои слова.

– Пришлите ко мне завтра ваших секундантов – увидим, кто из нас настоящий.

Допраздновав с невозмутимым видом испорченный вечер и потом преспокойно выспавшись, я встретил поутру Матвеева любезной улыбкой; но извещенный о вчерашнем посол накинулся на меня с раздражением:

– Забыл, что государь Петр Алексеевич поединки под смертной казнью запретил? Даже убитому на дуэли нет прощения, по указу его труп за ноги вешают!

– Припомни хоть один случай, когда повесили?! Андрей Артамонович, дорогой, не надо так горячиться! Царь запретил бои между своими, а не с врагом! С ним биться не только можно, но и должно, в одиночку или строем – безразлично.

– Пусть так, но не на нейтральной территории! Немецкий закон тоже наказывает…

– Неужели тоже – мертвецов за ноги? Кстати, мы ему в этом случае подсудны?

Матвеев на секунду задумался и успокоился немного.

– С ходу не скажу. Надо здешних законников беспокоить. Все равно некрасиво. Гости подрались в доме – обида хозяину, чужестранцы бьются в стране – обида государю.

– Это наши враги оскорбили императора. Посмели утверждать, что жалованный им титул – не настоящий. Вот если взять и доложить Карлу? Думаю, он поймет мои чувства!

– Бог его знает. Все равно тебя подловили, как неопытного мальчишку: им только и надо, чтобы нас скандализировать. А ты поддался! Ну, положим, Чушуловича стоило проучить, деваться некуда…

– А это кто?

– Тот пьяница, которому ты шпагу сломал. И челюсть заодно. Но на поединок с Коморовским напросился зря. Изволь отказаться.

– Господин посол, это будет бесчестно!

– Вздор! Ты все-таки генерал-майор, а пан Антоний Коморовский у Лещинского только до полковника дослужился. И то титулярно, без полка. Не по чину ему тебя вызывать! Хотя род графский, старинный… Герб у них один с Понятовскими – циолек, сиречь телок…

– Авось не забодает! Еще вопрос, кто кого подловил: в чинах он мне уступит, а в знатности… Тебе же ведомо – у меня шляхетство выслужное. Как родовитые люди на выскочек смотрят, надо рассказывать?

– Ну и при чем тут дуэль?

– Выйти с кем-то на поединок – значит признать себе равным.

– Ради подобных пустяков стоит ли ставить жизнь на карту?! Вас явно нарочно стравили! Ты даже не представляешь, насколько он опасен!

– Что, хороший боец?

– Не то слово. Насчет всей Польши не скажу – но лучшая шпага партии Лещинского, точно. Его путь усеян телами соперников. Как ты фехтуешь, не знаю…

– Посредственно или чуть ниже. Не беда. Придумаем что-нибудь.

– О чем думать?!

Разве как дуэли избежать?

– Вовсе нет. Если он сильней меня на шпагах – значит, я его застрелю. Выбор оружия за оскорбленной стороной.

– Разве тебя поколотили? Ты же прилюдно избил его приятеля! И после такого… Хочешь сказать, что сам его вызвал?

– Мне пришлось. Этому… Чешуевичу, или как его… он что, родня?

– Насколько я знаю, нет. Зато Станиславу Понятовскому – дальний родственник и ближний клеврет.

– Вот и хорошо. Общепринятые дуэльные правила разрешают драться за однородца – если тот сам не способен. Ни за кого больше. Мои с этим пьяным дураком счеты посторонних не касаются. Можно без ущерба для чести посылать в дальний путь любого, кто пожелает за него вступиться. Потому единственный повод для поединка – оскорбление, нанесенное Коморовским мне и императору.

– Хорошую компанию ты себе выбрал.

– Так получилось.

– Учти, мое положение не позволяет открыто содействовать тебе. Официально – мне ничего об этом не известно.

– Если позволишь, Андрей Артамонович, я возьму Фронвиля.

– Как хочешь. Он будет рад.

Действительно, француз с увлечением взялся за дело. Устройство дуэли между чиновными и титулованными противниками как нельзя лучше отвечало его аристократическим пристрастиям. Он сам подобрал второго секунданта, из имперских офицеров, и с педантической важностью обсуждал со мной детали предстоящего. Увидев же, кто представляет наших врагов – просто расцвел.

Карл Двенадцатый вообще-то не жаловал поляков, но для Станислава Понятовского сделал исключение: произвел в шведские генералы и поручал самые трудные дела. Именно он в Константинополе изобретательностью и упорством преодолел Толстого и склонил султана к войне с Россией. Наша дипломатическая конфузия в Вене тоже была его заслугой. Служба Понятовского начиналась в турецкую войну под знаменами принца Евгения, и в имперской столице пана Станислава принимали как старого боевого товарища, a priori достойного большего доверия, чем русские. Враги отнеслись ко мне в высшей степени уважительно, если он сам явился секундировать.

Соблюдая дуэльный ритуал, я не вышел к представителям противника, а остался в соседней комнате. Вскоре барон заглянул посовещаться:

– Господин генерал продолжает настаивать на пистолетах? Конечно, для нас, парижан, такая дуэль в порядке вещей, но здесь, увы, иные нравы… – Он закатил глаза и развел руками, сокрушаясь о восточноевропейском варварстве.

– Мне слышно, что говорят меж собой поляки. «Хлопска зброя»… Плевать на подобные мнения! Передай, что их клиент может засунуть свой гонор себе в задницу, если не желает стреляться. Отказ от поединка будет на нем.

Я совершенно простил Фронвилю самозванство за его мастерский перевод с французского солдатского на французский куртуазный. Весь оскорбительный смысл сохранился, без единого грубого слова. Мои условия приняли. Время назначили на рассвете, место – у чумных бараков на берегу Дуная, где в позапрошлом году обрели покой одиннадцать тысяч душ, почти каждый десятый горожанин. Ничтожное событие – прибавить к ним еще единицу.

Утром нас встретили мокрый снег и порывистый ледяной ветер, но мой секундант так упивался должностью распорядителя, что ему все было нипочем. Он не позволил начать прежде, чем зачитал нам согласованные вчера правила, на пяти страницах.

– По договору, принятому обоими противниками, каждый из них вправе пользоваться собственным оружием, коим должен быть пистолет обыкновенного образца, гладкий или нарезной, с прицелом или без оного…

Разумеется, мое оружие было с «оным». Штучное изделие Тульского завода: колесцовый замок и нарезной ствол в пять с половиной линий. Накануне я сделал дюжину выстрелов и убедился, что по-прежнему на сорока шагах уверенно попадаю в чайное блюдце. Однако, с учетом погоды, стоило подойти немного ближе. У Коморовского – здоровенный драгунский пистоль, чуть не в аршин длиною и калибром с крепостное ружье. Убийственная вещь при стрельбе в упор, но уже на средних дистанциях – почти бесполезная. О точном попадании из такого лучше и не мечтать.

– …Каждый из противников независимо от другого имеет право, но не обязан, идти прямо навстречу противнику, держа пистолет дулом вверх. Другой противник, в свою очередь, имеет право идти вперед или стоять на месте. Оба противника имеют право стрелять после команды «начинайте», когда им заблагорассудится, но второй выстрел должен последовать в течение одной минуты с момента первого выстрела. Раненный первым выстрелом имеет право стрелять в противника, который не обязан приближаться к нему, в течение двух минут с момента получения раны. Противники не имеют права стрелять на ходу, желающий стрелять обязан остановиться и только тогда имеет право прицелиться. Противники имеют право остановиться и прицелиться, не стреляя, и после остановки вновь продолжать идти вперед, держа пистолет дулом вверх. Противник, выстреливший первым, обязан ждать выстрела другого совершенно неподвижно, на месте, с которого он стрелял…

Мой враг выглядел абсолютно спокойным. Матерый воин и настоящий бретер, что вы хотите?! Но у меня была твердая уверенность, что он живет последние минуты. Наконец, Фронвиль закончил. Понятовский, в свою очередь, сказал то, что должен:

– Господа, вам известны условия дуэли. Напоминаю, что, когда я отдам вам пистолеты, честь обязывает вас не делать никаких движений до команды «начинайте». Точно так же вы обязаны немедленно опустить пистолеты по команде «стой». Выстрел одного из противников, сделанный хотя бы за секунду до команды о начале дуэли или после команды об окончании, считается бесчестным поступком и влечет законные последствия. Секунданты противной стороны имеют право застрелить или заколоть нарушителя, с последующим составлением протокола о его преступлении и извещением всех заинтересованных лиц.

Я встал на отмеченное место. Мой неприятель вдалеке вытащил из-за пазухи ладанку или крестик на цепочке, пошептал, воздымая глаза к небу, поцеловал и спрятал обратно. Пречистую Деву просит об одолении злого меня, не иначе. Однако религиозный дух заразителен, на обоих накатил. Перекрестившись, бросаю в снежную круговерть:

– Господи, если тебе есть до нас дело – даруй победу тому, кто прав. Да будет воля твоя!

Распорядитель дуэли поднял руку… Команда! Шагаю вперед – враг, не сходя с места, целится мне в лоб своею пушкой… Выпалил! Удар, как ломом, в бедро – падаю на мерзлую землю, едва успев уберечь заряженное оружие. Пытаюсь подняться – но дикая боль взрывается гранатой, перед глазами темнеет. Снова лицом в снег!

– Гратулую, пан Антоний! Добрый выстрел!

Добрее не бывает. Дьявол! Нет справедливости на небесах! Один шанс из десяти, не больше, был у него попасть на такой дистанции! С трудом становлюсь на здоровое колено:

– Не спешите, панове! Я буду стрелять.

Рука дрожит. Мушка прыгает на сажень в стороны от Коморовского, глаза на ветру слезятся. Не попаду. Ложусь на землю, чтобы упереть в нее локоть – цель закрыта сухим бурьяном, которого стоя не замечаешь.

Надо приблизиться. С пистолетом в руке ползти неловко: оскалившись, аккуратно беру его в зубы, чтобы не испортить затравку. Оставляя изломанный кровяной след, влачусь к срединной мете

– барьеру. Тает мое время…

– Ото уж докладно пся крев! Сторожись, пан Антоний, як бы не угрызл!

Коморовский и его младший секундант смеются, глядя на пресмыкающегося по земле противника. Фронвиль с Понятовским уставились на песочные часы. Течет моя кровь на снег, течет песок, уносит секунды… Боль адская… В чьей-то ноге… А у меня ног нет… И никогда не было… Зато у меня есть пистолет… И я из него не промахиваюсь!

Глубокий вдох. Дрожь ненадолго утихомиривается. Прицел в полфигуры… Пла-а-авненько… Нет! Слеза на глазу – цель расплывается! Стираю рукавом. Теперь все сначала… Успокоиться… Не спешить… Выстрел!

Попал! Плохо видно… Но когда раненый складывается пополам, держась за живот, нужен священник, а не врач. Оборачиваюсь к секундантам… На Понятовского жалко смотреть. Он уже поднял руку, чтоб остановить поединок, – и теперь забыл ее опустить…

– Господин барон! Помогите мне, будьте любезны!

Не раскланиваясь, мы забираемся в карету. Через полчаса лучший в Вене военный хирург уже ковыряет мою рану. То, что казалось адской болью во время дуэли, оказывается сущим пустяком в сравнении. Ору, как безумный, и несколько раз теряю сознание. Мой мучитель доволен:

– Кость сломана, но не раздроблена. Das ist gut. Есть надежда обойтись без ампутации, только надо сложить правильно.

Еще один, дальнейший круг ада. На этой процедуре я окончательно лишился чувств и следующие две недели помню урывками. Потеря крови оказалась чрезмерной. Когда в начале марта Матвеева отозвали в Варшаву, я все еще лежал в лубках и не мог подняться с постели. В ожидании Абрама Веселовского, назначенного новым резидентом, посольские дела вел секретарь Ланчинский. От него-то я и услышал, что с турками подписаны прелиминарные пункты и можно не спешить к началу кампании.

Но меня заела тоска. Прекрасный город на Дунае казался мрачным узилищем. Грезились покрытые бесчисленными весенними цветами вольные степи, приземистые бастионы Богородицка, родные лица моих людей. Как только смог доползти до ночного горшка, приказал обменять парадную карету на более практичный экипаж и готовиться в путь.

Ехать пришлось через Шлезию на Данциг: вернуться старой дорогой, сквозь воеводство Русское, Волынь и Украину, было невозможно. Пророчество государя сбылось – Польша полыхнула, как зажженный зловредными соседями стог. Поджигатели не слишком таились. Зимою воротился в отечество Иосиф Потоцкий со своими людьми из Турции, получил прощение от короля, но тут же устроил против него рокош. Благо законы польские позволяют, а недовольство Августом и насилиями его саксонских войск достигло крайней черты.

Многие конфедераты кричали, что надо изгнать не только саксонцев, но и русских, под видом союза желающих овладеть Речью Посполитой, и уповали на турецкую помощь. Вообще, турецкие деньги прослеживались в этом деле довольно явственно. Новый визирь оказался неглуп: не преуспев в открытом бою, Порта косвенными средствами навязала нам полные руки дела, изрядно ослабив позиции Шафирова в переговорах.

Кости мои срослись не идеально, и левая нога на всю жизнь осталась на дюйм короче. Со временем я почти перестал это замечать, но по прибытии в Петербург первое время еще не мог ступать на нее и прыгал на костылях. Царь ни единым словом не упрекнул за дуэль, трактуя наравне с ранеными в обычном бою. Условия мира (до возвращения в Россию приходилось только гадать о них, канцлер не удостоил нас подробностями) принесли сильнейшее разочарование. Сам призывал полгода назад к умеренности в требованиях – но тут умеренность проявили в неумеренной степени.

Не присутствовала в прелиминариях ни одна из тех ключевых позиций, которые я надеялся оставить за государем. Приобретения ограничились долиной Днепра: правый берег весь (до устья Буга), левый – на дальний пушечный выстрел от воды. Кинбурнский мыс исключался из этого правила в обмен на обещанную (в неясных терминах) равноценную территорию со стороны Азова. Сия скромность отчасти возмещалась согласием турок провести отдельные негоциации по мореплаванию и торговле: прежде они и слышать не хотели о допуске в Черное море русских судов, хотя бы купеческих. Только ведь согласие на переговоры ничего определенного не обещает: можно говорить долго и безо всякого результата. Помимо этого, заставили крымского хана отказаться от претензий на Кабарду, однако нашей заслуги в том мало. После резни, устроенной горцами татарскому войску, Каплан-гирей все равно не имел там ни малейшей власти.

Умом я понимал неотложную нужду обескровленной и обнищавшей России в мире. Но душа болела, что столь великие жертвы пропали втуне. Ни Перекоп с его укреплениями и соляными промыслами, ни устья днепровские нам не достались, уж не вспоминая о более честолюбивых планах. Государь, сохраняя наружно хладнокровие, переживал, полагаю, то же самое. Он почти исключительно посвятил свое внимание делам шведским и польским, не возлагая надежд на неблагодарный юг и поручив его доверенным людям. Среди таковых и аз, грешный, состоял, только прежде Азовской губернии мне приказано было ехать в имение для поправки здоровья.

– Отощал, смотреть страшно. Не дай Бог, помрешь. – Царь хотел меня видеть толстым и румяным. – Заодно погляди в соседних провинциях, какие деревни к железным заводам отписать, а то Демидыч жалуется, мужики у него поразбежались. После сего проинспектируй полки, что на Белгородчине и в гетманской Украине стоят. По окончательном замирении с султаном нам столько регулярного войска будет не надобно, часть солдат в ландмилицию заберешь. Линию от Богородицка до Таганьева Рога ты мне начал строить и забросил.

– Денег на то не присылывали, Ваше Величество. Да еще мешала надежда, что Перекоп будет наш и линия не потребуется. Теперь надо делать, конечно. Только лучше бы ее покруче к морю завернуть: на Самаре оставить запасный рубеж, а передовой пустить по Конке и Берде, ежели такое исправление границы сделать получится.

– Велю Гавриле Иванычу отписать Шафирову, чтобы в докончании требовал сего у турок. А землю межевать с ними будешь сам, вот еще занятие тебе. Так что смотри на месте, как оборону устроить. Насчет денег… Где ж их сыскать?! В работы солдат ставь, насчет леса или подвод – жителей повинностью обяжи… С деньгами и дурак сделает, а ты умный.

– Государь, хотя бы солдатам задержанное жалованье – я под него частным образом долгов наделал и в казенных конторах много забрал. А главное, пока люди в полках голодают, никакими казнями их от бегства не унять.

– На жалованье – найду. Не все сразу: потерпи до зимы, там легче будет. С крестьян до урожая много не взять.

– С них и после урожая деньгу не очень-то выдавишь, даже бесчеловечными способами. Бедность! Надо бы что-то измыслить. Приеду в деревню – займусь.

Я не пояснил чем: выжиманием серебра из мужиков или устройством для них форсированного марша к вершинам богатства (при помощи кнута, разумеется). Совместить эти две задачи непросто. Но нужно: любая коммерческая затея при начале своем требует затрат, окупающихся далеко не сразу. Некоторые соображения на сей счет имелись.

Коварство врагов подарило мне достаточно досуга для чтения и размышлений. Еще в Вене, созерцая сквозь

мутноватые стекла посольской квартиры сияющие весенние небеса и пытаясь натурфилософским образом взглянуть на движение богатства – скажем, как на движение планет в пространстве, – я долго продирался через многоразличные мысли умных людей о сем предмете. Великий министр Сюлли утверждал: земледелие и скотоводство – два сосца, питающие Францию и превосходящие все сокровища Перу. Он видел в них главный источник звонкой монеты и восставал против ремесел, плодящих ненужную роскошь и изнеженность. Его современник Монкретьен, ровно сто лет назад напечатавший «Трактат о политической экономии», тоже придавал немалое значение естественному богатству, однако в противность герцогу уповал на вывоз ремесленных и мануфактурных изделий, основательно полагая, что жизненные припасы предпочтительно сохранять для пропитания собственного народа. Оба эти рецепта совершенно непригодны для России. Суровость климата едва позволяет ее жителям самим прокормиться, отсутствие дорог препятствует вывозу товаров с низкой ценностью на пуд веса, а искусных ремесленников, кои могли бы превзойти европейских соперников, в стране попросту нет. Сии обстоятельства не менее, чем удаленность от морей, выталкивают русских на обочину мировой коммерции.

Схоластические споры, порождается ли богатство природой или возникает в ходе торговли, не стяжали моего внимания. Стреляет ружье, потому что заряжено или потому, что курок спустили? Тунгусские князцы испокон веку ходили в соболях – но истинная ценность сих зверей обнаруживается лишь в момент, когда русский купец продает их шкуры немцам или китайцам. Поиск товаров, кои «заряжены», но еще не выстрелили, привел к итогу удручающе тривиальному.

Лес. И все, что с ним связано. Больше нам нечего предложить миру. Только из дерева можно выстроить запруду, предназначенную уловить немного серебра из мимотекущей денежной реки. Невелико открытие: меха, поташ, смола, деготь и прочие лесные товары с незапамятных времен составляли изрядную долю русского вывоза – и казенную монополию к тому же. Собственно древесина тоже шла в Англию и Голландию, но в количествах сравнительно скромных. Во-первых, из Норвегии ближе, во-вторых, деревья мачтовых кондиций государь указал беречь для своего флота. Лес более низких сортов дешевле мачтового в несколько раз. Чтобы торговать им с прибылью, надо заводить свои корабли и свои лесопильни. Иначе все сливки снимут другие.

Кстати, о кораблях. Рассуждая теоретически, я пришел к выводу, что строение судов на экспорт могло бы оказаться намного выгодней лесоторговли. Мужики в России сызмала привычны к работе по дереву; переучить простых плотников на корабельных сложности не представляет. Провиант для них даже в Петербурге вдвое дешевле, нежели в Европе (в Воронеже – впятеро). Лес в Голландию везут за тысячу миль, а из русского Адмиралтейства в окошко выгляни – увидишь, как растут корабельные сосны.

Зная это всё, вы догадались, конечно, где строят самые дешевые суда? Совершенно верно, в Амстердаме!

Куда деваются деньги и почему корабли казенного строения выходят дороже покупных, когда по расчету должны бы стоить втрое меньше? Разгадка не так очевидна, как кажется. Ну, воруют – как же без этого?! А где не воруют? Англичане и голландцы, вы думаете, святые?

И потом – генерал-адмирал Апраксин хотя не святой, но человек весьма порядочный. Это вам не Меншиков! Федору Матвеевичу случалось бывать виноватым в денежных делах – но большей частью за попустительство подчиненным, мелкие шалости которых не успевал пресечь. Какую долю ассигнований возможно расхитить без деятельной помощи главного начальника? Процентов десять? Двадцать? Уж никак не две трети. Столько и адмиралу не по чину: на умеренное казнокрадство государь иной раз закрывает глаза, как на зло привычное, всеобщее и неистребимое, – а за две трети легко головы лишиться.

Да никто и не посмеет так много красть прямо у царя под носом. Нет в государстве мест, в большей степени освященных высочайшим вниманием, чем корабельные верфи. Шагу нельзя ступить без государева пригляда. Приемы работы точно как в Европе – только что заимствовали, главных мастеров наняли там же – так в чем же, черт побери, дело?! Я ничего в сем ремесле не смыслю и не претендую учить ему монарха, но лучше бы он помогал судовым строителям не с топором, а с гроссбухом.

Есть в корабельном деле одно малое исключение: купцы Баженины строят суда не только для себя, но и продают в Голландию! Жаль, что эти продажи можно по пальцам пересчитать – но приятно видеть подтверждение своей мысли. Вот бы съездить к Архангельскому городу посмотреть: чем же их верфь отличается от царских?

Нечто подобное удалось подметить в другом, более знакомом мне промысле, тоже имеющем отношение к лесным богатствам. Комендант казенных железных заводов полковник Вильгельм де Геннин – благородный человек и прекрасный инженер; однако необразованный, алчный, хищный, хитрющий мужик Никита Демидов побивает его по всем статьям, отпуская железо вдвое дешевле и с немалой прибылью. И многие иные коммерческие дела под покровительством казны идут, словно сани по песку: усилия чудовищные, а продвижения почти нет.

«Тебе ли говорить?!» – скажут иные. «Давно ли хвастал успехами Тульского завода?» Ну и что? Да, чудеса бывают! Одно сотворил я – прикажете каяться?! Повторить достижение мне бы, пожалуй, самому не удалось и никому другому – тем более. Страшно вспомнить, какое нечеловеческое напряжение сил для этого потребовалось. Мстительная страсть, которая гнала меня тогда, словно фурия, требуя победить или умереть, мало имеет общего с обыкновенными сантиментами казенных управляющих.

Как правило, господствующий их интерес – хорошо выглядеть в глазах вышестоящих лиц. Успех порученного дела важен лишь как средство к этому, а ежели можно обойтись – так и пес с ним. Главное – изображать усердие и преданность. Те, кто стоит ниже, подражают начальству.

Dolce far niente – не монополия итальянцев. Даром, что ли, герои русских сказок по тридцать лет лежат на печи – пока враги, на свою голову, не помешают этому благородному занятию? Человек по природе ленив (исключения редки) и всегда старается насколько возможно сберечь силы. Сие свойство, как трение в механике, направлено против любого движения. Чем его победить? Средства известны, сколько мир стоит: голод, страх, жадность и честолюбие. Трудность лишь в том, чтобы подобрать верное их сочетание для каждого случая. Сдается мне, что офицеры, поставленные править заводами и верфями, чрезмерно уповают на армейские способы и составленная из живых людей машина еле движется. От излишнего в ней трения особенно страдают высокие ремесла, требующие согласованного действия множества искусных работников. Занятия, чуждые мастерства, мало уязвимы: земляными работами или рубкой леса можно руководить без особых хитростей, упирая на одно принуждение.

Уже не трению, а прямо клину в передаточных шестернях уподоблю понятия, общие у русских с народами Востока и особенно оскорбляющие глаз после Германии и Богемии. Простой мужик почитает труд естественным и вечным своим уделом, но стоит ему подняться хоть на одну ступень над собратьями (скажем, в заводские

десятники или низшие полицейские служители), как все меняется. Признаки ума и умения жить он начинает видеть в искусстве катания на чужой шее, а работать полагает унизительным и постыдным. Врать – не стыдно, прелюбодействовать – не стыдно, расхищать вырванные с мясом земскими ярыгами из корявых крестьянских рук деньги – тоже не стыдно… Может, сия юдоль скорби действительно благодетельствуема Высшим Разумом, коль явился в России такой государь, как Петр, с его ненасытной жадностью к труду? Кто, если не помазанник Божий, способен собственным примером изменить эти уродливые привычки, дабы работой перестали гнушаться и считать уделом холопов? Не в этом ли заключалась подлинная миссия Петра на свете?

Увы! Удивил – но не победил. Приохотить подданных к ремеслам не вышло ни кнутом, ни личным примером. Вокруг каждого работающего по-прежнему выстраивается толпа желающих присвоить плоды его стараний – силой или обманом, законом или разбоем. Взглянет человек в их горящие алчным огнем глаза, плюнет и бросит инструменты: какой смысл трудиться, чтобы у тебя все отняли?

Не может быть успеха в сложном ремесле без правильного разделения выгод между работниками. Сие не равнозначно требованию хорошо им платить. Стоит русскому человеку почувствовать сытость и довольство, как ему захочется прибавить к ним третий элемент счастья – покой. Он найдет тысячу способов облегчить себе жизнь в ущерб делу. Нет! Его надо ставить в такое положение, чтобы не дремал; чтоб сидел на острой грани между погибелью и благополучием, как на ёжике верхом, и устремлял изобретательность не на уклонение от работы, а на исполнение ее, лишь путем чрезвычайных усилий находя спасение от грозящих бед. Но таковые усилия должны вознаграждаться соразмерно. Нет, неправильно: не усилия, а результаты. Иначе награды будут доставаться ловким лицедеям, убедительно кряхтящим от натуги под весом пушинки.

Демидовский приказчик Степка Шарухин, сопровождавший меня от Петербурга, добавил аргументов в пользу частного промысла. Сначала хитрый мужик помалкивал или отговаривался, сберегая хозяйские секреты, но мои похвалы распоряжениям Геннина в Олонецком крае задели его за живое и побудили пуститься в критику безо всякой оглядки. Попутно выяснились обширные планы уральских железопромышленников, замысливших несколько новых заводов, для которых и требовались работники. С учетом ожидаемого сокращения казенных поставок после замирения с турками сие обещало немалый избыток металла над внутренними потребностями: еще немного, и русское железо пойдет на вывоз!

Это тоже отвечало моим умозрительным выкладкам. Только страны, богатые лесом, могут выплавлять чугун в большом количестве: древесный уголь заменить нечем. Каменный не годится. Для нагрева готового железа в кузнице он неплох, а доменная печь от него гаснет. Опыты такие делались на Липских заводах: шихта перестает пропускать воздух, и всё.

Однако наш главный неприятель как раз экспортом металла и живет. Выходя со своим железом в Европу, мы неизбежно получим соперниками шведов, как на войне. Попробуй-ка против них стянуть, если в Упсальской провинции и лес, и прекрасная руда – почти на берегу моря, а нам аж с Урала по рекам товар тащить! И еще один недостаток… В этой торговле не находилось места мне. Старик Демидов в посредниках не нуждался. Вот если б вывозить железо в виде изделий… Нет, не оружия, конечно, – государь на такое не пойдет. Оружия пока не хватает.

Я положил непременно обдумать сей вопрос на досуге.

Глава 4. Лето в деревне

Село Бекташево принадлежало когда-то потомкам ногайского мурзы, взятого в плен при Иоанне Васильевиче, избравшего царскую службу и отличившегося в Ливонии. Судьбе угодно было, чтобы последний в роду пал под Азовом, в походе на бывших соплеменников. По смерти вдовы выморочное имение взято было на государя и досталось мне.

Впрочем, объявлялись как-то с предложениями о выкупе села родичи прежнего владельца по боковой линии. Быв испомещены в Романовском уезде, где много служилых татар, они еще в начале правления Петра, после полутора веков службы России, пребывали в магометанской вере. Царю был донос, что помещики-татары ругаются над православием. Он предложил на выбор: креститься либо отдать имение в казну и перейти на денежное жалованье. Представьте, как мало доверия к финансовой состоятельности государя оказали его верные слуги: на жалованье ни один не пошел. Честно говоря, не разглядел в них разницы с прочими дворянами.

Продавать имение я не стал, хотя не получал с него ни копейки, зато все молодые ребята, кроме совсем негодных, отправлялись в Тулу на оружейный завод. Часть спилась с кругу, часть разбежалась – но десятка три вышли в настоящие мастеровые. А пятеро лучших учились в Навигацкой школе и глядели прямо в инженеры. Когда городским жителям случалось навестить родню, девки пялились на них во все глаза, младшие братья упрашивали взять с собою и даже матери, провожая, уже не выли, как по покойнику. Деревня смирилась со своей судьбой и, в общем, меня слушалась. Не то что новопожалованная, которую посетил неделей раньше.

Там, собственно, была не одна деревня, а как бы не целая дюжина, чуть не половина волости. Посему вместо мирского схода я собрал для разговора выборных старшин, по двое от поселения. Обычно такие люди рассудительнее толпы.

Но тут мужицкое упрямство взыграло. Не знаю почему, может, владелец показался недостаточно грозным? Тощий, бледный и хромой – что из него за помещик!

– Послушайте, почтенные! – Проходя одни и те же рассуждения по третьему кругу, я начал терять терпение. – Вы меня уверяете, что оброки платить не в силах, потому как земли у вас мало, и та неродящая.

– Истинно так, милостивец! Голодною смертью помираем!

– Ты, братец, только не говори, что с голоду опух – на тебе сала, как на кабане. Здесь суглинки да болота, а в Азовской губернии чернозем нетронутый в аршин глубиной и урожай сам-двадцать – обычное дело… Но переселяться, значит, отказываетесь?!

– Помилуй, батюшко! Хоть бы и помереть – да на своей земле!

– Не гневите Господа. Он без людских подсказок решает, когда кого прибрать. А вас еще сто лет здесь оставит, ему такие спорщики на небесах на хрен не нужны. Зато я не оставлю: жалко мне глядеть, какие вы бедные да убогие. Чтоб было кому вас, сирот казанских, призреть – продам деревни к тульским заводам! И мне лучше – а то прибытку никакого…

Елейно-придурковатые выражения сползли со стариковских лиц. Выборные стали переглядываться: а мы, это, не переборщили, братцы? О жизни заводских крестьян слышали всякое – но хорошего мало. Растерянность сменилась испугом:

– Не надо, батюшка! Не хотим к тульским заводам…

– Ладно, будь по-вашему! Не хотите к тульским? Продам к уральским! Что, опять не ладно?! Да на вас, смотрю, не угодишь! – Я обернулся к состоявшему при мне унтеру: – Тимоха! Приказчик демидовский пока еще в уезде, давай-ка седлай коня и дуй за ним! А вы, почтенные, ступайте с Богом!

Опустив головы, старики вышли прочь, чувствуя, что сваляли дурака – не нужно было так прибедняться! Прошло не более получаса, когда робкий стук возвестил возвращение выборных, павших со слезами в ноги:

– Не погуби, боярин! Заплатим

без прекословия, колико скажешь! Токмо не отдавай в ту неволю египетскую!

Вернулись старшины не со всех деревень – и ладно. Упрямцы и тугодумы на другой день сменили хозяина. Зачем мне пачкать шпагу усмирением собственных крестьян? У Демидовых заводская стража есть, вот им такие дела впору. С переселением на юг тоже решили. Первыми отправляются охотники, своею волей, во вторую очередь – недоимщики. Переселенцам льгота дается и помощь: хлебом, лесом и земледельческим снарядом. Кто здесь беден, может, там разбогатеет. А справные хозяйства нарушать незачем: если платят вовремя все подати и оброки, сам их не трону и другим не дам.

Когда-то я наивно полагал, что царь рано или поздно перестроит отношения сословий на европейский лад, дав крестьянам свободу от личного рабства и оставив помещикам только землю, в виде военного трофея. Однако в стране, где нет законности, цена свободы невелика. Еще отец государя под страхом кнута запрещал городским жителям записываться в холопы! Громадное большинство крестьян мечтает не о свободе, а о хорошем хозяине. Почему? А вот представьте: заночевала в селе воинская команда с каким-нибудь поручиком во главе. Если у крестьян нет защиты, участь их будет как у жителей вражеской крепости: никакое имущество не останется в безопасности, всем девкам подолы обдерут, а кто посмеет воспротивиться – тому в рыло!

Теперь вообразите, что перед следующим ночлегом лихого поручика встретит у околицы нагло ухмыляющийся мужик: «Тута деревня генерала Страхолюдова, а я прикащик евонный. Тябе, мил человек, чево здеся надо?!» Потом, на вежливую просьбу о пристанище, укажет, что переночевать можно вон в том овине – только, от греха, не курить и огня не разводить. Крупу и муку он готов продать по базарной цене, а насчет курей чтоб и не мечтали – не велено. По деревне зря не шляться, а ежели какая девка на что пожалуется, так поручика самого раком поставят…

Трудных для крестьян ситуаций бывает в русской жизни множество, причем гражданские власти ничуть не более сынов Марса уважают покой и собственность жителей. Бекташевский староста Егор Антипов давно жаловался в письмах на уездных лихоимцев. Пока я путешествовал, новые несчастья приключились.

– Александр Иваныч, благодетель ты наш! Беда с глуздовскими мужиками! Соседи, век бы их не видать! Еще в прошлом годе на поемных лугах наших косцов побили, покалечили, с покоса согнали – а теперь и в Чернореченский лес не пускают, говорят – ихний! Да какой же ихний, когда он спокон веку, от прадедов, наш! А помещик у них Иван Заломаев, лихой человек, злобный и жадный, сам этим всем и верховодит. Как наедут на кого – над бабами охальничают, а мужиков бьют, иной раз и до смерти: брат мой двоюродный Никита от таковых побоев слёг, да потом и помер: нутро ему отбили…

– Погоди, Егор. Давай по порядку. Что, раньше такого безобразия не было?

– Раньше мы бы за себя постояли. А как угодно было твоей милости парней наших в заводскую работу забрать, силы-то и не стало…

Да! Похоже, тут надо поддерживать равновесие, словно меж европейских держав. А я, не подумавши, весь политический баланс нарушил… Значит, мне и исправлять.

– Ну а что же их помещик не на службе? Больной или в нетях сказывается?

– Не ведаю, батюшка! Только дай Боже всякому столько здоровья: то пьянствует, то скачет по округе с подручниками, а уж до баб охоч – такое про него толкуют, что и сказать грешно… И никакого угомона на него нет!

– А с податями у нас чего? На соседа жаловаться – все равно в уезд ехать, надо заодно разобраться.

– Так вот смотри, Александр Иваныч…

В парадном мундире от венского портного и при кавалерии, я без стука распахнул дверь земской избы. Правда, не ногой – нога еще болела. Ландрат Рогожников, исполнявший прежнюю воеводскую должность, встретил гостя с должным почтением и явной опаской, но сдаваться на дискрецию не спешил. На своей почве приказные стоят потверже, чем заезжий генерал.

– Давай-ка, приятель, зови того, кто с моей деревни подворное правит. Староста в возке сидит, пусть сосчитаются. Невместно мне в недоимщиках перед казной ходить!

Бегающие на бледной прыщавой роже глазки выдавали явившегося ярыжку головой; однако вырвать у такого зажатые деньги – все равно что у голодной собаки кость. Пока по башке не стукнешь, не отпустит.

– Господин генерал, у нас все по указам делается! Изволите знать, когда бы я подать взял – сразу бы квитанцию, сиречь отпуск, за то выдал. Обидно, что мужику вы изволите давать больше веры, чем Его Царского Величества служителю…

– Да врет же он, Александр Иваныч! Никаких фитанциев нам сроду не давывали, а денежки за тот год я сам ему в руки вложил, Господь свидетель!

– Ей-богу, господин генерал, ничего сей крестьянин не платил, видно, сам присвоил, тать! Он…

– А ну-ка, постой! Да помолчи, я сказал! Ты, Егор, тоже! Божбу все слышали?! Ландрат, слышал?

Все с недоумением уставились на меня.

– Указ двести третьего года о ложной божбе не забыли еще? Аще кто имя Господне поминает всуе и клянется ложно… Если двое друг против друга побожились – пытать обоих, пока правды не доведаешь, и тому, кто солгал, язык клещами вырвать! У вас палач есть? Сюда его!

Верный Егор с ужасом уставился на хозяина, готового положить его под кнут – но приказный сообразил быстрее. Устоять ему, с нежной кожей, на пытке против жилистого и смолоду битого мужика никак невозможно, прав или не прав. Он бухнулся лбом в немытый пол:

– Все отдам, только помилуйте! Повинную голову меч не сечет, не надо палача!

– Деньги где? Говори, где деньги, собака!

У лихоимца хватило хитрости вымолить себе прощение, да я и не настаивал на жестоких мерах. Врага не обязательно уничтожать, достаточно принудить к капитуляции. Через полчаса он, весь в слезах, откопал в нужнике под порогом горшок с серебром. Рогожников, если и состоял с ним в доле, ни единым жестом себя не выдал. Не пойман – не вор. Теперь можно было вспомнить о соседе.

– Поскольку ты говоришь, что здесь недавно, я тебя, ландрат, за твоих людей не виню. В податях сосчитались, и ладно. Скажи лучше, почему у тебя нетчик по уезду так вольно разгуливает и явным разбоем промышляет? Он что, чей-то брат или сват?

– Так, ваше сиятельство, у меня на весь уезд – дюжина инвалидов, а непокорства много в народе: везде не успеть!

– А везде и не надо. Одного такого скрути – сразу увидишь, как у других непокорства убудет. Построй своих инвалидов на площади.

Сделав инспекцию уездному войску во главе с капралом, я отвел его в кузницу исправлять мушкеты и трудился над этим до темноты, сменив золоченое великолепие мундира на какую-то рванину. Давно не отдыхал так душевно! На следующее утро небольшой отряд, вместе с самим уездным начальником, отправился штурмовать деревню Глуздово, логово здешнего «барона-разбойника». Я присоединился к нему с осмелевшими бекташевскими мужиками.

Европейцу может показаться невероятным, что в нашем веке в христианской стране землевладелец отстаивает свои права, как во времена Хлодвига. Что ж делать?! Ни земельного кадастра, ни даже элементарных межевых планов Россия не имела. Границы между владениями в лучшем случае указывались в купчих грамотах словесно, а то и предоставлялись памяти стариков.

Часто приходится

слышать мнение, что незачем объяснять солдатам причины войн – достаточно, если они сражаются за веру и государя, а высокая политика мужицкому уму недоступна. Вздор! По крайней мере, смысл территориальных тяжеб крестьянину внятен и близок. Война за землю! В любом медвежьем углу найдется клочок, из-за которого жители соседних деревень поколениями ломают друг другу носы и вышибают зубы. Дети с малолетства растут в убеждении, что дело того стоит, а ежели дать потачку соперникам – они мигом отхватят угодья по самые огороды. Те же понятия переносятся на государство. В бой с иноземцами солдат ведет царь, а в споре с соседями за леса и сенокосы естественный вождь – помещик. Дворянский интерес и мужицкий в чем-то другом могут расходиться, здесь же полностью совпадают.

Вражеская деревня не отвечала своему названию, быв построена хаотично, безо всякого ума. Толпа жителей с топорами и вилами вышла встречать неприятеля на середину дороги. Не бывший никогда в баталии Рогожников замешкался. Я вышел вперед, инвалиды – за мною в линию. Из них половина попробовала шведской войны.

– Что вашего владельца не видно? Али струсил? За крестьянские спины прячется? Сюда его давай, сам уездный начальник к нему приехал! – Я вытащил оробевшего ландрата на переговоры. Набравшись смелости, он призвал жителей к покорности именем государя, но те угрюмо молчали. Зато вдруг загалдели бекташевские, у меня за спиной. От леса, из-за дальних овинов, скакала на нас дюжина конников; над головой передового взблескивало лезвие сабли.

Крестьяне мои сыпанули по сторонам через плетни. Инвалиды, слава богу, держались и слушали начальство. Боевому генералу потерпеть конфузию от уездного дебошана – позор всеконечный, до смерти из дерьма не вылезти.

– Стрелять в лошадей только по моей команде! Целься…

Всадники подскакали шагов на двадцать.

– Пали!

Ломая кости себе и наезднику, кувырнулась раненая лошадь. Другая заржала пронзительно и жалобно, в ужасе от того, что с ней сделали. Уцелевшие конники замялись, крутясь поодаль. Скакать прямо на стрелков – это, знаете ли, нужна выучка…

– Заряжай!

За рассеивающимся пороховым дымом обнаружился крепкий мордастый парень, отводящий душу черными словами над убитым конем.

– Вон! Вон он – Ванькя! – раздались крики. Приняв от денщика заряженную фузею, я сдал команду капралу и, пользуясь оружием вместо посоха, заковылял к своему противнику.

– Эй, любезный! Ну-ка, уймись! На государевых людей руку подымаешь!

– А-а-а… Су-у-уки! – Помещик нагнулся, подобрав валявшуюся на земле дедовскую саблю, и двинулся на меня. Похоже, он был пьян до беспамятства, но двигался ловко: бывают такие люди, у которых ум намного слабее членов. Всего разумней было его застрелить, но я зачем-то стал отбивать клинок багинетом. Со звериной силой ухватив фузею свободной рукой за ствол, мой противник отвел ее в сторону и снова замахнулся саблей. Не бросать же оружие! Вывернув ствол до касательной к вражьей щеке, я выстрелил. Оглушенный и опаленный пороховым огнем, Ванька отпрянул и тут же получил прикладом по уху – плашмя, как веслом. И еще раз. Только тогда очнувшиеся мужики бросились мне помогать.

– Вяжи их!

– Бей глуздовских!

– Всех пере…..м!

С трудом удалось утихомирить бекташевцев, желающих полного унижения врагов, и вывести за околицу. Силами инвалидов повязали и заковали в железа Ванькиных подручных, что нападали на моих крестьян. Кого не удалось поймать – взяли семьи в аманаты. Приобняв Рогожникова за плечо, я отвел ландрата в сторонку:

– Слушай-ка, братец! С рекрутами у тебя как? Есть недоимка?

– Ну, не без этого.

– Так мы ее сейчас и покроем. Или хочешь бунтовщиками записать?

– Нет, лучше по-вашему, господин генерал. А то неведомо, похвалят или накажут.

– Приятно иметь дело с разумным человеком. Не доросли они до бунтовщиков, хоть и противление оказали. Ишь, развоевались! Вот пусть со шведами теперь сражаются. Казнить незачем. Я записку рекрутскому начальнику напишу, чтоб их по разным полкам разобрали и держали в строгости.

Сдав в рекруты соседа и самых бойких его мужиков, удалось восстановить «европейский эквилибриум» в пределах волости. За поимку нетчика мне полагалась половина имения, но я на том не настаивал: кому нужны крестьяне, готовые воткнуть нож в спину?! Ну их, чужих. Зато со своими намного проще стало договариваться.

В недолгом времени прибыли мастера, вызванные мною из Тулы. Егор собрал мирской сход. Только я вышел на крыльцо – тишина встала замечательная.

– Три дела вам прикажу, мужики. Первое дело невеликое. Вот печник, звать Василий Сизов. Помогите ему глину рыть, кирпичи лепить и все, что скажет, а он вам печки сложит. Голландские, с дымоходом. Кормить будете как пастуха, по очереди – у кого работает. Нынешним летом не успеть, а через год… Что, Вася? Ладно, через полтора года. К послебудущей зиме чтоб ни одной курной избы не осталось. И так хорошо, говорите? Деды жили? Деды ваши жили не за мной. А я у царя не последний человек. Мне бесчестье, ежели мои крестьяне чумазыми ходят. Еще стекла ящик пришлю: дешево, в полцены. Но это уже по выбору, кто похощет.

Второе – дом для меня поставить. Крестовый, в два этажа, с большими окнами – тут точно стекло пригодится. Егор – старший, ему все сказано, как делать. А то в горнице у него тесновато.

Третье дело вот этот человек поведет. Максим Иваныч Ишутников, плотинный мастер. Под его началом будете строить вододействующую пильную мельницу. Что говоришь, дед? Нет, в страду на земляные работы не погоню, не бойся. Вот прямо сейчас – можно бы. Уже все отсеялись, а для сенокоса рано. И не забывайте, что заливные луга глуздовцы вернули, а там укос втрое против суходола. Хватит вам сена. Коли торговлю тесом с лесопилки хорошо поставить, из тех доходов сможете все подати платить, и еще мне на оброк останется. Большое облегчение выйдет.

А когда все сие сделано будет, можно стародавнюю вашу просьбишку вспомнить – чтобы не забирать ребят в город. Разве которые сами захотят. Школу устроим в моем доме – пока хозяина нет, что ему пустовать? Может, и тех, кто по погребам от меня прячется, к делу приставим. Да не пугайтесь, знаю: с завода если бегут, то домой. Бог с ними: кому домашний погреб краше мастерской, тому мастером не быть. Но покуда не исполните, что велел, – послабления не ждите!

Выбрав место для плотины и поставив дела на ход, я отбыл в Богородицк. Началась будничная, рутинная работа по переформированию войск. Четырнадцать пехотных полков раскассировали, укомплектовав восемь остающихся в губернии и частично выведя людей в ландмилицию. Не столь многочисленное пополнение, как можно подумать: в полках считали душ по пятьсот, редко – больше. Вместо того чтоб разделить солдат произвольно, как сделал бы любой нормальный генерал, опять придумал себе лишние хлопоты, решив отсеять расположенных к крестьянской работе от предпочитающих кочевую армейскую жизнь. Огульный, сплошной подход к людям, когда ничьи склонности не берутся во внимание, представлялся мне одной из причин несоответствия результатов усилиям, так омрачавшего мою душу последнее время.

Помимо прочего, я не преминул воспользоваться оказией, чтобы отобрать лучших стрелков в егеря, на замену многим

старослужащим, которых вывел на линию унтерами. Винтовальные фузеи им оставил, при всех сложностях с новоманерным оружием. Офицеров поселенного войска почти всех назначил из Тульского полка, и государь утвердил. После сего можно было надеяться, что при нужном случае ландмилиция сможет немалую силу показать. Только требовалось довести ее до полного штата мужиками-переселенцами. Этих пока не хватало. Ближе к зиме изо всех закутков, как тараканы из щелей, полезли беглые, коим я исходатайствовал амнистию у государя. По весне половина оных снова ударилась в бега – кто в Польшу, кто на Кубань к некрасовцам. Не стоило о них жалеть: так на золотых копях вода уносит пустую породу, оставляя благородный металл. Во избежание подобного легкомыслия, обновленный ландмилицкий регламент предписывал немедленно жениться всем, кто еще не успел: от семьи и хозяйства не побегаешь.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/konstantin-radov/minonosec-gru-petra-velikogo-2/?lfrom=931425718) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.