Режим чтения
Скачать книгу

О Сталине с любовью читать онлайн - Любовь Орлова

О Сталине с любовью

Любовь Петровна Орлова

Запретные мемуары

Ее величали «иконой советского кино» и «первой звездой СССР». Она была лицом великой эпохи и любимой актрисой Сталина. Ходили даже слухи о романе Вождя с Любовью Орловой…

Как оказалось, это были не слухи, что подтвердила она сама! Любовь Петровна решилась написать о своих отношениях со Сталиным после того, как его тело вынесли из Мавзолея, а «разоблачение культа личности» переросло в информационную войну против «сталинизма». Она просто хотела восстановить справедливость и рассказать правду о любимом человеке…

Разумеется, эта книга не могла быть опубликована ни в СССР, ни на Западе. Но была страна, сохранившая добрую память о Вожде и рассорившаяся с Кремлем именно из-за клеветы на Сталина. Мемуары Любови Орловой, тайно переданные китайскому дипломату, были изданы в Пекине уже после ее смерти. Лишь сегодня эта книга наконец возвращается к русскому читателю.

Это – исповедь не только прославленной звезды советского кино, но и любящей женщины, наедине с которой Сталин позволял себе сбросить маску Вождя и быть самим собой. Это – честный рассказ о «светлом пути» легендарной актрисы и всей Советской державы. Это – правда о Сталине и его великой эпохе.

Любовь Орлова

О Сталине с любовью

Фотография на обложке: Архив РИА Новости

Во внутреннем оформлении использованы фотографии: Анатолий Гаранин, В. Малышев, Е. Стопалов / РИА Новости

© ООО «Яуза-пресс», 2015

От редакции

Товарищ Сталин и Любовь Орлова. Оба они были символами эпохи великих свершений. Ходили даже слухи об их романе…

Слухи подтвердились!

Подтвердила их сама Любовь Орлова!

В 1962 году, сразу же после выноса тела Сталина из Мавзолея, Орлова решила написать о своих отношениях с Вождем, которого его бывшие приспешники всячески пытались очернить. Ей хотелось восстановить справедливость.

Орлова понимала, что в тот период ее мемуары не могли быть опубликованы. Она писала не для современников, а для потомков, для грядущих поколений. Писала с надеждой на торжество справедливости и верой в то, что История в конечном итоге воздаст всем по заслугам.

Кто может узнать Вождя лучше, чем любящая женщина?

Кто может рассказать о Вожде правдивее, чем любящая женщина?

Кому же еще рассказывать о Вожде, как не любимой женщине?

Воспоминаниям Любови Петровны Орловой была уготована непростая судьба. Хорошо понимая, что в тогдашнем СССР они не могли быть напечатаны, Любовь Петровна решилась на смелый и нестандартный шаг. Летом 1974 года, узнав о своей неизлечимой болезни, великая актриса передала свои записки одному из сотрудников посольства Китайской Народной Республики для публикации в КНР.

«Мы были знакомы с Любовью Орловой, – писал в предисловии к изданию дипломат по фамилии Чжан[1 - В Китае распространена практика именования должностных лиц без личных имен, только по фамилии с непременной приставкой слова «товарищ». – Прим. ред.]. – Встречались во время праздничных демонстраций, на приемах, дважды я присутствовал на ее выступлениях. Когда она сказала, что у нее есть ко мне личная просьба, я сначала подумал, что ей нужно что-то из китайских ценностей[2 - Так в оригинале. – Прим. ред.], которые нельзя было купить в Москве. Но оказалось, что просьба совершенно иного характера. «Я знаю, как в Китае относятся к памяти великих вождей, – сказала Орлова, – и поэтому доверяю вам самое ценное, что есть у меня». Я посоветовался с моим начальством, был сделан запрос в Пекин, и после одобрения одним из заместителей товарища Цзи[3 - Цзи Пэнфэй (1910–2000) – китайский политик, министр иностранных дел КНР с 1972 по 1974 год. – Прим. ред.] я принял у Орловой четыре тетради, исписанные ее красивым почерком. При желании эта талантливая женщина могла бы развить в себе каллиграфический талант. Тетради я отправил в Пекин дипломатической почтой. Мы договорились с товарищем Орловой, что я сообщу ей, как только будет принято окончательное решение о публикации. К моему глубокому сожалению, это решение было принято только в марте нынешнего года[4 - Издание датировано 1975 годом. – Прим. ред.], уже после смерти Орловой».

Воспоминания Любови Петровны под названием «Светлый путь» были выпущены в 1975 году издательством Пекинского университета. Книга предназначалась для научных работников (историков, советологов) и имела гриф секретности, исключавший свободный доступ к ней. Тираж по китайским меркам был не просто крошечным, а микроскопическим – тысяча двести экземпляров. В то время набирали обороты очередные политические кампании – критика романа «Речные заводи» и борьба с эмпиризмом, поэтому все полиграфические ресурсы и мощности были отданы под выпуск пропагандистской литературы. Кроме того, ограниченность доступа не предполагала больших тиражей изначально.

Оригинальная рукопись, ценнейший документ, была утрачена безвозвратно. В то время в КНР бережно хранились автографы одного человека – Председателя Мао. Все прочие рукописи, после того как надобность в них утрачивалась, отправлялись на переработку. Стране была нужна бумага, много бумаги.

То, что один из экземпляров «Светлого пути» сохранился до нашего времени, можно объяснить только чудом. Но тем не менее чудеса иногда случаются. Один из профессоров, имя которого его внук, передавший нам книгу, просил не называть, скоропостижно скончался, не успев вернуть в университетскую библиотеку взятые им книги. Он умер в один день с Мао Цзэдуном 9 сентября 1976-го (родственники не исключают, что именно весть о кончине Председателя Мао могла послужить причиной смерти профессора). В суматохе тех дней родственники забыли вернуть книги, а университетские библиотекари не напомнили об этом. Кабинет профессора стал чем-то вроде домашней святыни. Полностью сохранилась не только обстановка, но и книги. В конфуцианском Китае, где почитанию родителей и предков вообще придается огромное значение, подобное отношение не редкость. Лишь в 2013 году, во время переезда, вызванного необходимостью реконструкции старого здания, родственники обратили внимание на пожелтевшую от времени книжечку в простом бумажном переплете. Ознакомившись с ней, они нашли в Интернете информацию о Любови Орловой и поняли всю важность своей находки, а также то, что эти воспоминания заслуживают того, чтобы быть опубликованными.

Как хорошо, что чудеса иногда случаются!

2 ноября 1961 года

Сегодня я поняла, что должна написать о том, что было. Не для публикации, для себя. Все равно больше я ничего не могу. Все равно никто моих записок никогда не опубликует. Разве что за границей, но там нельзя. Не столько потому, что все извратят и опошлят, а просто нельзя. Фарс! В детстве жизнь кажется сказкой, потом она превращается в комедию, которая становится трагичнее год от года. А потом ты понимаешь, что все это фарс. Только не смешной, а очень грустный.

Или справедливость восторжествует, и отношение к Сталину с клеветнического изменится на правильное, на то, которого заслуживает Сталин? Хотелось бы в это верить. Хотелось бы на это надеяться. Я надеюсь, иначе бы и не начинала вспоминать. То есть не начала бы записывать свои воспоминания. Вспоминать я люблю, но вспоминаю я для себя, а записывать
Страница 2 из 15

собралась для других. Для кого именно? Честно говоря, не знаю. Но любой труд, любая работа делается в расчете на востребованность, в расчете на то, что это кому-то нужно.

Пишу с тяжелым сердцем. «Слезы – на глазах, камень – на душе», – говорила в таких случаях мама. Слез действительно много, надо взять себя в руки, иначе дела не сделаю, только проплачу зря. Слезы всегда напрасны, потому что горю ими не помочь. Облегчения они тоже не приносят. С детства знаю, что во всех тяжелых ситуациях есть только один правильный выход. Надо стиснуть зубы и действовать, делать дело. Работа помогает побороть беду. Хотя бы тем, что отвлекает от тяжелых дум и внушает уверенность. Пока я жива, пока я могу что-то делать, моя жизнь продолжается. Стиснуть зубы и действовать. Так – и только так. Делать то, что можешь.

Что я могу? Я бы поставила Ему памятник, только кто же мне даст это сделать? Подлые, подлые люди! Тысячу раз написать это слово, все равно будет мало для выражения их подлости. Всех ругательств мира недостаточно для того, чтобы выразить мое мнение о них, негодяях, предавших своего Вождя! Кем бы они были без Него. Когда Сталин был жив, не знали, как подольститься, пресмыкались перед ним, раболепствовали. А сейчас – торжествуют! Пытаются одолеть покойника после смерти. Подло и мерзко! Начали с осуждения, которому ханжески придали вид «секретного». Закрытый доклад! Это же смешно! Или нарочно так сделано, ведь все секреты распространяются у нас молниеносно. Опорочили, убрали памятники, постарались стереть имя отовсюду, где только возможно. Но этого им оказалось мало. Они боятся Его даже мертвого, иначе бы не вынесли из Мавзолея. Тайком! Яко тать в нощи. А.К.[5 - Вероятно, А.К. – это первый муж Орловой Андрей Каспарович Берзин.] любил повторять, что любое гнусное дело можно сделать двояко – по-людски и нет. Они сделали свое дело совсем не по-людски.

Я чувствую, что должна что-то сделать. Пусть мои воспоминания станут моим личным памятником Ему. Моим личным памятником Человеку, которому я обязана столь многим. Моим личным памятником преданному вождю.

Справедливость торжествует всегда. К сожалению, мы не всегда успеваем дождаться ее торжества. Но поздно не означает никогда. Я по многу раз на дню переношусь в прошлое. Можно сказать, что чем старше становлюсь, тем больше живу воспоминаниями. Наверное, это все так. Теперь стану записывать то, что вспоминаю. Не все подряд, а «избранные места». По месяцам. Память у меня хорошая. Ролей никогда не приходилось заучивать подолгу. Прочту один раз, и достаточно. Но помнить все события тридцатилетней давности по датам, это даже моей памяти не под силу. «Не ленись! – говорила мне в детстве мама. – Что не сделаешь в свое время, все равно придется делать потом». В свое время я не вела дневника. Никогда не было потребности доверять что-то бумаге. События моей жизни не казались мне заслуживающими увековечения, другое дело – роли. Но роли мои и без дневника «стали частью вечного», как шутит Г.В.[6 - Григорий Васильевич Александров – второй муж Орловой, известный кинорежиссер.] Никогда не вела дневника, так теперь вот придется писать мемуары, чтобы отдать долг памяти человека, которого сейчас всячески стараются забыть. Наивные люди! Это их забудут на второй день после отставки или смерти, как забыли Молотова, Маленкова, Кагановича, Булганина и прочих. А Сталина помнят и будут помнить всегда.

И может быть, кто-то когда-то смахнет пыль с моей ветхой тетради и вспомнит слова моего любимого поэта Тютчева:

Как этого посмертного альбома

Мне дороги заветные листы,

Как все на них так родственно-знакомо,

Как полно все душевной теплоты!

Как этих строк сочувственная сила

Всего меня обвеяла былым!

Храм опустел, потух огонь кадила,

Но жертвенный еще курится дым.

Январь 1935-го

Почти ко дню рождения (лучше раньше, чем позже, и лучше позже, чем никогда) я получила подарок – превратилась из обычной артистки в заслуженную. Положим, «обычной» и тем более «рядовой» я никогда не была. Для актрисы нет худшего оскорбления, чем «обычная», «рядовая», «простая», ведь все эти слова грани одного и того же слова – «посредственная». В.П.[7 - Вероятно, В.П. – Вера Петровна Марецкая (1906–1978) – советская актриса.] предпочитает использовать выражения «актриса с маленькой буквы» и «актриса с большой буквы». Так, наверное, лучше.

В честь наших наград неделю шли застолья. Ограничиться одним было невозможно. Каждый день звонили новые люди, поздравляли, намекали на то, что «надо бы отметить». Хотелось бы верить, что хотя бы кто-то из поздравителей был искренен и на деле разделял нашу радость. Увы, наверное, только мы с Г.В. были искренни, поздравляя друг друга.

Г.В. не любит, когда его отвлекают от чего-то, будь то съемки или беседа с гостями, поэтому к телефону подходила я. Очередной звонок. Хотелось бы написать, что он прозвучал как-то необычно, особенно звонко, или что сердце мое вдруг начало биться чаще, но ничего такого не было. Самый обычный звонок. Звонили нам в то время раз по пятьдесят в день.

– Здравствуйте, – послышался в трубке приятный мужской голос. – Это квартира заслуженной артистки Орловой?

– Да, это квартира заслуженной артистки Орловой, – подтвердила я, с особенным удовольствием произнося вкусное слово «заслуженной», и, спохватившись, поздоровалась.

Голос был мне незнаком, но я никогда не спрашиваю, кто звонит. Это еще более бестактно, чем вести разговор, не представившись.

– С вами будет говорить товарищ Сталин, – сказал мой собеседник. – Не отходите от телефона и не кладите трубку.

Предупреждение показалось мне излишним. Как я могу отойти от телефона или положить трубку, если знаю, что со мной будут разговаривать?

Товарищ Сталин?! В квартире было шумно, и я подумала, что ослышалась. Может, Свердлин[8 - Лев Наумович Свердлин (1901–1969) – советский российский актер, театральный режиссер, педагог.]? Он тогда играл у Мейерхольда, почти не снимался, но мы были знакомы, и Г.В. хотел снять его в одной из будущих картин. В результате снял в «Цирке» в эпизодической роли зрителя из Средней Азии и тем самым вывел, как принято говорить, «на большую киношную дорогу».

Но разве Свердлин стал бы звонить так, с помощью другого человека? Секретарей актерам не положено. Розыгрыш? Чей? Розыгрыши среди актеров не редкость, но все знают мою нелюбовь к ним, и никто меня не разыгрывает. Да еще таким беспардонным образом!

– Здравствуйте, Любовь Петровна! – по телефону Его голос звучал совсем иначе, но тогда мне еще не с чем было сравнивать. – Мы с товарищами поздравляем вас и желаем дальнейших успехов. И Григорию Васильевичу передайте наши поздравления. Ждем от вас новых достижений.

Возможно, Он сказал это другими словами, но смысл был таков. Слов я досконально не запомнила, настолько была ошеломлена. Слово в слово помню только последнюю фразу.

– Спасибо, товарищ Сталин, спасибо… – лепетала я.

– Плохо, что мы до сих пор не знакомы. Надо бы это исправить, – сказал Он и добавил после небольшой паузы (Он вообще любил делать паузы в речи): – До свидания, Любовь Петровна.

Это обычное и совершенно естественное «до свидания» прозвучало как «до скорого свидания». Не знаю почему, не скажу откуда, но именно такое мнение сложилось у
Страница 3 из 15

меня.

Я никому не сказала о звонке, кроме Г.В. Зачем объявлять гостям, что мне сейчас звонил Сталин? Это выглядело бы бахвальством, а я ненавижу бахвальство во всех его проявлениях. Г.В. я передала поздравления, когда все гости разошлись. Он, как мне показалось, немного расстроился, что ему не довелось поговорить со Сталиным лично. Г.В., как и все творческие натуры, очень чувствителен и ревнив к чужой славе. Если в наших с ним отношениях где и присутствует ревность, то это место – слава. Когда Г.В. начал вспоминать свою встречу со Сталиным на даче у Горького, я выразительно посмотрела на часы. У нас это называется «каменный» взгляд, когда не просто смотришь в одну точку, но и замираешь всем телом. Получается крайне выразительно, особенно в кадре. Г.В. знает, что я не люблю слушать по сто раз обо одном и том же, и знает, как я устаю от гостей. Мало кто из людей бывает приятен настолько, чтобы в общении с ним можно было избежать напряжения, не думать постоянно о том, что сказать и как отвечать. Большинство же только и норовит укусить, ужалить, подпустить шпильку. Половина гостей говорила мне: «Любочка, наконец-то вас оценили по достоинству», а другая половина: «Любочка, какая вы счастливая, что вас заметили и оценили». Никто не сказал просто и честно, что разделяет мою радость. Обязательно хотели указать на то, что мне просто повезло или что обо мне наконец-то вспомнили. Повезло? Везения у меня всегда было на грош, а вот усердия на три рубля с полтиной. Как будто все приходит само собой, падает с неба! От природы могут достаться способности, но вот что выйдет из этих способностей, зависит только от их обладателя. Легче всего завидовать, поскольку это занятие не требует никаких усилий, ни душевных, ни физических, и сваливать свои неудачи на невезение или отсутствие нужных связей. «Ах, у Орловой муж режиссер, кого ж ему снимать, как не ее?!» Очень легко и просто объяснить успех актрисы ее замужеством за режиссером. А о Г.В. те же самые злопыхатели говорят: «Орлова, как жена, снималась только у него, и оттого его фильмы так популярны». Все спишут на что-то злые языки. Всему найдут гаденькое объяснение. Тошнит от таких «друзей»! Будь моя воля, так я общалась бы только с избранным кругом, пусть в нем два-три человека, но что с того. Однако нельзя. Скажут, что я окончательно зазналась. Меня и без того считают зазнайкой, потому что я знаю себе цену и не скрываю этого. К тому же наша жизнь устроена так, что без многих полезных людей просто не обойтись. Вот и приходится «блистать в обществе», а потом расплачиваться за это приступами мигрени. Странно, но, сколько бы я ни выступала перед зрителями, от общения с ними голова моя никогда не болит. Я могу устать физически, но душевный подъем от такого общения перекрывает эту усталость. Потому что это совсем другое – одна сплошная любовь, никакой злобы, никакой зависти, никакой ненависти. Я люблю зрителей, зрители любят меня, нам хорошо вместе.

«Хорошо» может быть разным. Это понятие имеет множество оттенков. Я воспринимаю чувства и настроения в цвете. Это мой маленький секрет, из которого я, собственно, никогда секрета не делала и не делаю. Очень сильно помогает в работе над образами. Стоит только «разложить» образ по цветам, как сразу же почувствуешь его весь, объемно, детально. Взять, к примеру, Анюту и Марион. У Анюты основной цвет оранжевый. Она яркая, словно апельсин, иногда аж смотреть больно, глаза режет. Порывистая, непосредственная, может быть и застенчивой, и робкой. Там еще много цветов, но долго все описывать, да и ни к чему. Я же для наглядности. А вот Марион – голубая, сдержанная. Она может даже показаться холодной. Но в глубине этой голубой холодности пульсирует красным ее сердце. И еще там лиловое – страх. Страх за ребенка, страх перед негодяем Кнейшицем, страх жизни в новой, незнакомой стране. Г.В. всегда восхищается тем, как я сыграла Марион. Говорит, что совершенно не узнает меня, настоящую, в этой роли. Наверное, это высшая похвала, которую жена-актриса может услышать от мужа-режиссера.

С Г.В. мне хорошо, но это хорошее спокойных тонов, ближе к розовому. Мы друзья и партнеры. А вот с Ним мне тоже было хорошо, но это уже было буйство красок. Багряный с золотым, и все переливается, пульсирует, живет. Невероятное по остроте ощущений чувство – быть рядом с великим человеком. Непередаваемое, неописуемое. Дело не в том, что ты постоянно ощущаешь его величие. И не в том, что на фоне его проблем твои собственные кажутся такими крошечными, прямо ничтожными. И не в том, что вам очень редко удается побыть наедине, а в том, что, взявшись за руки, прогуляться по ночным бульварам нельзя даже и мечтать. Я очень люблю гулять по бульварам ночью, когда там нет никого, только звезды и редкие милицейские патрули. Так приятно держать Г.В. под руку, идти и смотреть на звезды. Умение любоваться звездами очень важно. Для меня это один из главных признаков вкуса и умения понимать прекрасное.

Впрочем, не в звездах дело. И не в величии. Дело только в любви.

Со всем пристрастием, на которое я только способна, я спрашиваю себя: была ли между нами любовь? Или то было что-то другое? Приязнь? Взаимный интерес? Многое может быть между мужчиной и женщиной.

Сама спрашиваю и сама же отвечаю: была любовь. Она и сейчас живет в дальнем уголке моего сердца. А еще были восхищение и уважение. Г.В. я тоже восхищаюсь и уважаю его безмерно, но то было совершенно иное чувство. Ничего подобного я больше никогда не испытывала и вряд ли уже испытаю.

Любовь – это чудо, настоящее чудо. Как верно сказал поэт: «Чему бы жизнь нас ни учила, но сердце верит в чудеса»[9 - Ф.И. Тютчев. «Чему бы жизнь нас ни учила…»]. О любви столько сказано, столько написано, столько спето, что мне нечего добавить. Мама в детстве говорила мне: «Тебя назвали Любовью, и любовь будет сопутствовать тебе всю жизнь». Порой мне кажется, что лучше бы меня назвали Надеждой. Но что толку так думать? Назвали, так назвали, имя не дата рождения, его так вот просто не исправишь, уж слишком много всего с ним связано. Впрочем, мое имя всегда мне нравилось, а уж после того, как я его прославила, стало нравиться еще больше. Про Надежду это я так просто, кокетничаю сама с собой.

На следующий день Г.В. рассказал про сталинский звонок Эйзенштейну, своему бывшему другу. Их отношения окончательно охладели после выхода на экран «Веселых ребят», и виноват в том был Эйзенштейн, и только он один. Причем провинился он на свой манер, по-эйзенштейновски, иначе и не скажешь. Ради того чтобы побольнее пнуть Г.В., не пожалел даже себя. Впрочем, нет – это он кокетничал, бравировал тем, какой он прогрессивный. Но сделал все тонко, надо отдать ему должное. Унизил, уязвил, оскорбил Г.В. (в какой-то мере и меня тоже, но я тут так, сбоку припека), ухитрившись не сказать о нем ни слова.

История давняя, многими (ни я, ни Г.В. в их число не входим) уже забытая, поэтому вкратце расскажу о ней. Только для того, чтобы возможный читатель моих записок (не уверена, что не сожгу их по примеру Гоголя и прочих) понял, о чем идет речь. А то легко можно будет решить, что я к этому времени выжила из ума, и тогда не будет доверия ни к одному моему слову. Не сказал ни слова, но унизил – это как? Возможно ли такое?

Возможно. При определенных обстоятельствах
Страница 4 из 15

возможно почти все. В 1934 году было снято несколько звуковых картин – «Чапаев», «Веселые ребята», «Гроза»… Первая звуковая картина, «Путевка в жизнь», была снята еще в 1931-м. Эйзенштейн написал для «Литературной газеты» очень бодрую статью (он вообще все делал очень бодро) под бодрым названием «Наконец!». Да, вот так, с восклицательным знаком. Статья эта была опубликована на второй странице (что само по себе показательно). Смысл ее был таков – наконец-то советский кинематограф разродился хорошим фильмом. Речь шла о «Чапаеве». Картина хороша, безусловно хороша, и никто с этим не спорит. Но нельзя же говорить, что, кроме этой картины, в советском кино больше ничего хорошего нет. Это неправильно. На «Чапаеве» белый свет клином не сошелся. Г.В. был очень оскорблен. Эйзенштейн отомстил ему за творческую самостоятельность, за умение настоять на своем. В начале создания «Веселых ребят», еще на уровне написания сценария, Эйзенштейн помогал Г.В., но помогал своеобразно, тоже по-эйзенштейновски. Не предлагал, а настаивал. Не советовал, а навязывал. Г.В. какое-то время терпел, а потом заметил, что снимать картину доверили ему, что он несет ответственность за весь процесс и станет поступать по своему усмотрению. Произошла безобразная сцена с криками, оскорблениями, демонстративным разрыванием написанного черновика в мелкие клочья и т. п. Г.В. после признался мне, что только благодаря его выдержке дело не дошло до драки (такое у них дважды случалось). Ругать «Веселых ребят» после такого скандала означало открытое сведение счетов и попахивало предвзятостью. Поэтому Эйзенштейн решил унизить Г.В., всячески превознося и возвеличивая работу «братьев»-однофамильцев Васильевых, которые, к слову будь сказано, все его «советы» принимали без возражений. Даже тогда, когда они шли во вред картине. Чего стоит сцена с денщиком, который, стоя перед полковником со связанными руками, пытается поднять с полу уроненный полковником платок. Великолепная сцена, показывающая, насколько укоренилось в денщике холуйское начало! Она могла бы стать классической, если бы Васильевы не выбросили ее по указанию Эйзенштейна. Он, видите ли, решил, что это слишком. Да, слишком! Слишком хорошо! Г.В. прав, когда говорит о том, что ни один консультант или советчик не может смириться с тем, чтобы его хоть в чем-то превзошли. Поэтому лучше обходиться без советчиков.

Но справедливость восторжествовала – в тот же день, одновременно с эйзенштейновской статьей, «Веселых ребят» похвалили в другой газете, но в какой! В самой главной газете, в «Правде»! Одно хорошее слово в главной советской газете стоит десяти статей в других. Эта статья особенно дорога мне тем, что в ней нашлось доброе слово и для меня лично. Я вырезала ее и наклеила в альбом, который украли вместе с чемоданом весной 1942 года, во время нашего переезда из Алма-Аты в Баку. О вещах, которые лежали в том чемодане не жалею, а вот альбома мне жаль. Долгое время ждала, надеялась, что, узнав, кого обворовал, вор вернет если не весь чемодан, то хотя бы альбом. Но напрасно надеялась, альбома так и не вернули. Г.В. потом хвалил меня за предусмотрительность, за то, что я не сложила все яйца в одну корзину (любимая его фразочка, привезенная из Америки). Иначе говоря, хвалил за то, что все четыре альбома с вырезками и фотографиями я разложила по разным чемоданам и в результате лишилась только одного из них. На самом деле альбомы у меня основательные, в кожаных переплетах, с «вечными» страницами из толстого картона, и чемодан с четырьмя ими был бы просто неподъемным. По мнению Г.В., именно переплет из настоящего сафьяна и мог стать причиной того, что вор не вернул альбом. Содрал кожу для своих нужд, а остальное выбросил, не возвращать же в таком виде.

Г.В. не мог не рассказать Эйзенштейну о таком важном звонке, вот и рассказал. Эйзенштейн поделился новостью с кем-то еще, и к следующему вечеру все уже знали об этом. Подающий надежды оператор Б.А. пришел к нам и с порога завел жалобные речи о своих крайне стесненных бытовых условиях. М.П.[10 - Вероятно, М.П. – Мария Павловна Стрелкова, сыгравшая Елену в «Веселых ребятах».]высказала мне свою обиду. Сыграла, дескать, более значимую роль, а признания не получила. Я ей на это заметила, что значимость роли определяется не количеством реплик. Обменялись шпильками и разошлись. Примечательно, что, поздравляя меня с «заслуженной», М.П. шпилек не подпускала. Звонок для всех значил больше, чем награда.

Г.В. предсказал, что признание наших заслуг не угомонит, а только сильнее раззадорит завистников, и оказался совершенно прав. Он предсказывает обдуманно, опираясь на богатый жизненный опыт и великолепное знание людей, поэтому его предсказания почти всегда сбываются. Спустя месяц «Литературная газета» вновь «отличилась». Там был опубликован пасквиль, обвинявший создателей фильма ни много ни мало как в плагиате. Пасквиль вызвал целый шквал подобной же пошлой и грязной «критики». Злобствовали многие, я до сих пор помню все имена, но особенно отличился В.Я.[11 - Виктор Яковлевич Зисман (псевдоним – Бруно Ясенский) – советский писатель, автор романа «Человек меняет кожу».], человек, постоянно менявший кожу, словно змея. Он написал огромную статью в которой разобрал «Веселых ребят» буквально по косточкам и «доказал», что все трюки взяты из западных капиталистических комедий. По некоторым признакам Г.В. угадал соавторство Эйзенштейна, имени которого под статьей не значилось. То было не простое обвинение в плагиате. Заимствования из капиталистических картин преподносились автором (или авторами) как политически незрелые и даже вредные. Досталось в статье и Б.З. [12 - Борис Захарович Шумяцкий – руководитель советского кинематографа с ноября 1930 г. по январь 1938 г.], которого «уличили» в непрофессионализме. Руководит, мол, советским кино, совершенно не зная западного, азов, так сказать. И это В.Я.! Человек, считавшийся если не другом, то, во всяком случае, добрым нашим знакомым! Человек, которому Г.В. помог получить квартиру в доме писателей[13 - Дом писательского кооператива в проезде Художественного театра, нынешнем Камергерском переулке (№ 2).]! Г.В. просил за него Горького. И вот такая черная неблагодарность! Разумеется, после выхода этой статьи В.Я. перестал для нас существовать, и имя его больше никогда в нашем доме не упоминалось.

Ну а о том, что из Америки он привез десять чемоданов книг, а Г.В. – десять чемоданов костюмов, Эйзенштейн без стеснения говорил буквально на каждом углу, при любом удобном случае. Говорил, прекрасно понимая, что лжет. Но это было так образно, немного гротескно и очень язвительно. В его духе.

Была создана специальная комиссия по «Веселым ребятам». Вышла новая статья в «Правде», которая положила конец нападкам. Г.В. сказал мне, что в полемику вмешался Сталин, называвший «Веселых ребят» доброй и веселой картиной. Я решила, что при первой же возможности поблагодарю Сталина за это. Хотела даже написать письмо, но потом передумала, потому что это показалось мне бестактным, чересчур… не то чтобы фамильярным, но в какой-то мере да, фамильярным. К тому же не было уверенности, что Он прочтет мое письмо, ведь столько должно ежедневно приходить писем, что их разбирают и читают помощники,
Страница 5 из 15

докладывая только о самом важном. Так и не написала. Но дала себе слово непременно поблагодарить Его, если мне представится такая возможность. И она представилась, правда, не сразу, не так скоро, но представилась.

Март 1935-го

В Москве прошел первый советский кинофестиваль. Международный и весьма представительный! Пусть для начала в нем приняло участие не так уж много стран, но среди них были Франция, Англия, Италия, Соединенные Штаты, Чехословакия и даже Китай. Китайское кино в ту пору только начало становиться на ноги, делало первые шаги. Но шаги эти были довольно впечатляющими. Китайский режиссер, трудное имя которого моя память не сохранила, привез на фестиваль очень хорошую картину «Песня рыбака», в которой рассказывалось о тяжелой доле бедной семьи рыбаков. Я, помнится, очень расстроилась, когда жюри предпочло дать приз не «Песне», а «Последнему миллиардеру» Рене Клера. На мой взгляд, это решение было совершенно необоснованным как с точки зрения искусства, так и с политической. Тогда я еще считала, что не слишком хорошо разбираюсь в кино, что более опытным товарищам виднее. Председателем жюри был Эйзенштейн, и в спорных вопросах его голос оказывался решающим.

Фаворитом фестиваля, разумеется, стал «Чапаев». Эта картина совершенно затмила «Юность Максима». Помню, как Г.М. и Л.З.[14 - Григорий Михайлович Козинцев и Леонид Захарович Трауберг – создатели известной советской кинотрилогии о Максиме.] сокрушались по поводу того, что не сняли «Юность» годом раньше, тогда бы, по их мнению, картине досталось бы больше славы. Смешно было наблюдать за этими стенаниями. «Юность» тоже получила главный приз – чего же еще можно было желать? Но должна признаться, что эта картина проигрывала «Чапаеву» по всем статьям. Г.В. тоже так считает. И не только он, это общее мнение.

Стенаний вообще было много. Сказочник А.Л.[15 - Александр Лукич Птушко (1900–1973) – советский кинорежиссёр, оператор, мультипликатор, сценарист, художник, мастер сказочного жанра в кинематографе.] сильно переживал, что его «Гулливеру»[16 - «Новый Гулливер» (1935) – полнометражный анимационно-игровой фильм, поставленный А.Л. Птушко по мотивам романа Джонатана Свифта.] досталась всего лишь почетная грамота. Он сильно надеялся на приз, но приз дали Уолту Диснею (не исключаю, что это было сделано с подачи Эйзенштейна). «У меня куклы, целый полк кукол играли с живыми актерами, а там всего лишь картинки», – горько говорил А.Л.

Но, как бы то ни было, кинофестиваль всегда праздник. Особенно если это первый международный кинофестиваль. Помню, как волновались все мы, включая и тех, кто не имел отношения к организации фестиваля. Удастся ли? Не сорвется ли? Приедут ли иностранные гости? Все ли пройдет так, как надо? Не хотелось ударить в грязь лицом, ведь на карту был поставлен не только престиж советского кино, но и престиж нашей страны в целом.

Идея проведения фестиваля принадлежала Сталину. Это не оглашалось вслух, считалось, что идея коллективная, но все это знали. Вначале планировалось, что фестивали будут проводиться раз в два года. Ежегодное проведение сочли нецелесообразным, слишком частым. Велик был риск того, что будет представлено недостаточно картин для полноценного выбора. Но больше фестивалей не проводилось вплоть до недавнего времени[17 - Имеется в виду Первый (тоже «Первый», так как фестиваль 1935 года было решено не включать в хронологию) Московский международный кинофестиваль, который состоялся в августе 1959 года.]. Догадок по этому поводу существует много, но мне известна истинная причина. После фестиваля в американской прессе была развернута грязная клеветническая кампания. Создатели картин, оставшихся без приза на нашем фестивале (их было несколько таких), обвинили жюри в предвзятости, основываясь на том, что главный приз получили три советские картины. Получили совершенно заслуженно, поскольку превосходили остальные картины, но недаром говорится, что язык без костей, сказать можно что угодно. Кампания была шумной. Кто-то из сотрудников наркомата иностранных дел сделал доклад Сталину по этому поводу. Обстоятельный доклад, с цитатами из американских газет. Сталин рассердился и решил пока больше фестивалей не проводить. «Своих мы найдем, как отметить и чем наградить», – сказал он.

Вскоре после окончания кинофестиваля в Кремле состоялся прием, на который были приглашены многие работники кино. Из членов правительства присутствовали Сталин, Калинин, Молотов, Каганович и Микоян, недавно ставший членом Политбюро. Короткой речью открыл прием Сталин, затем слово перешло к Б.З., который, в отличие от Сталина, говорил долго, многословно. Не только о кино говорил, но и о политической обстановке и о разных других делах, не имевших отношения к кино, вплоть до готовившейся отмены карточек. Наконец, поняв, что изрядно утомил всех присутствующих, Б.З. свернул свое выступление буквально на полуслове. Очень коротко выступил Эйзенштейн, еще кто-то ненадолго взял слово, а потом уже от речей перешли к тостам. Г.В. шепнул мне на ушко, что речи способствуют разжиганию аппетита лучше любой прогулки. Эти слова, несмотря на то, что они были сказаны очень тихо, услышал один режиссер, сидевший слева от Г.В., и укоризненно покачал головой. Я легонько толкнула Г.В. локтем, давая понять, что шутки лучше оставить на потом. Мало ли как можно извратить или переврать самую невинную фразу. Г.В. никогда не позволял себе говорить лишнего, но ведь, как говорил Немирович-Данченко, «дело не столько в смысле, сколько в интерпретации».

Мне тоже пришлось сказать тост. К сожалению, я не могла поблагодарить в нем Сталина за защиту «Веселых ребят». Это было бы неуместно, ведь прием посвящен кинофестивалю, и вдобавок неделикатно, поскольку за длинными столами, составленными покоем (это выражение у меня от мамы, она никогда не скажет «в виде буквы «П», а только «покоем»), сидели те, кто нападал на нашу с Г.В. картину. Выглядело бы так, словно я подливаю масла в огонь и затеваю склоку. Поэтому я предложила выпить за дальнейшие успехи советского кино и за то, чтобы картин у нас снималось как можно больше.

– А Ленин говорил, что лучше меньше, да лучше, – сказал Сталин.

Тон его был серьезным, и выражение лица не позволяло заподозрить, что он шутит. Скорее можно было предположить, что Сталину захотелось осадить меня. Умерьте, мол, свой пылкий энтузиазм, Любовь Петровна, угомонитесь. Большинство так и поняло. Многие смотрели на меня с ехидцей, а в некоторых взглядах сквозило откровенное недружелюбие.

Г.В. едва заметно нахмурился, выражая недовольство моей оплошностью. Он всегда переживает, если у меня что-то получается не так. По-мелочи или по-крупному, все равно переживает.

Повисла пауза. Все молчат, даже жевать перестали, и смотрят на меня. Ждут, что будет дальше. К бокалам никто не притрагивается, потому что Сталин не спешит поднимать свой.

– «Лучше меньше, да лучше» – это лозунг начала двадцатых годов, – замирая внутренне от собственной дерзости, сказала я. – А в наше время надо и лучше, и больше!

Ничего умнее не придумала, но, несмотря на смятение, смогла ответить звонко, задорно, боевито. Не мямлила.

Тишина стала уже не просто тишиной, а какой-то давящей. Делать было нечего, тост сказан, надо
Страница 6 из 15

выпить. Медленно, не глядя ни на кого, я поднесла свой бокал к губам. Щеки мои горели, сердце стучало в груди как кузнечный молот.

Я не успела сделать глотка, как все, как один, дружно встали, взяли бокалы и начали пить. Скосив глаза, я встретилась взглядом со Сталиным, который пил из своего бокала. Мне показалось, что он улыбается, хотя улыбки не было видно. Усы и бокал скрывали ее. Но по взгляду ведь тоже можно понять, что человек улыбается.

– Товарищ Орлова права! – сказал Сталин, ставя на стол опустевший бокал. – Времена меняются, и то, что годилось вчера, сегодня уже не подходит. Мы, советские люди, максималисты. Нам не пристало довольствоваться малым. Нам подавай как можно больше. И лучше!

Все зааплодировали. Я тоже аплодировала. Когда мы сели, Г.В. одобрительно подмигнул мне – молодец, с честью вышла из трудного положения. От волнения у меня разболелась голова. Есть я уже не могла, потому что вместе с головной болью подступила тошнота. Заставляя себя улыбаться, я просидела еще немного за столом, а потом тихонечко встала и вышла. Г.В. собрался было проводить меня, но я шепнула ему, что все хорошо и провожать меня не надо.

Впрочем, без провожатого я не осталась. Стоило мне выйти, как ко мне подошел чрезвычайно любезный человек в военной форме и проводил меня туда, куда мне было надо. Без него бы я заблудилась в незнакомом месте. Приведя себя в порядок, я вышла в коридор и немного удивилась, увидев вместо своего провожатого другого военного, пониже ростом и пошире в плечах.

– Товарищ Орлова! – громко сказал он. – С вами хотят поговорить. Я вас провожу.

– Кто? – спросила я, морщась от громкого голоса, прокатившегося гулким эхом по пустому коридору.

Не люблю шума, а уж когда голова разболится, то и подавно.

Он все понял и продолжил много тише:

– Сейчас вы все узнаете, товарищ Орлова. Пройдемте, это рядом.

Оказалось не совсем рядом. Во всяком случае, шли мы долго, дважды или трижды сворачивая. Мой спутник шагал впереди, то и дело оглядываясь, словно проверяя, иду ли я за ним. Мне почему-то подумалось, что со мной хочет поговорить наш «главком кино» (выражение Г.В.) Б.З. Сама не знаю, почему я так придумала, но вот придумала. Наверное, потому, что за столом несколько раз ловила взгляд Б.З., устремленный на меня. «Главком кино», несмотря на то что Г.В. имел о нем весьма невысокое мнение, был тогда в моих глазах большим начальником, вершителем судеб. Разумеется, я снова разволновалась, виски заломило, как будто их сдавило щипцами. Я терпела. А что еще делать? Терпеть, стиснув зубы, терпеть и не забывать улыбаться при этом. Стиснуть зубы и улыбаться.

Он привел меня в небольшую, скромно обставленную комнату. Кажется (уже не вспомню точно, да и не важно это), кроме трех кресел, стоявших вокруг небольшого круглого стола, там ничего не было. На столе стояла чугунная пепельница в виде листа. Я люблю все красивое, а пепельница эта была просто шедевром литейного мастерства. Лист выглядел, словно живой, мастер даже тончайшие прожилки на нем сделал. Я взяла пепельницу в руки и стала рассматривать.

Звук распахнувшейся двери застал меня врасплох. Я едва не выронила тяжелую пепельницу. Поспешно поставила ее на стол и хорошо, что поспешила, иначе бы непременно уронила ее. Почему непременно уронила бы? Потому что вместо ожидаемого мной Б.З. в комнату вошел Сталин.

Я вскочила и замерла, вытаращив глаза. Он шел ко мне, дверь за Его спиной закрылась сама собой. Подойдя к свободному креслу, он улыбнулся и сказал:

– Давайте присядем, Любовь Петровна. В ногах, как известно, правды нет. Правда вся в головах.

Я послушно села и попыталась взять себя в руки. Зажмурилась на мгновение и ущипнула себя за руку, проверяя, не сплю ли я. А когда открыла глаза, то увидела, как Сталин набивает трубку. Вспомнила о том, что хотела сказать Ему, поняла, что лучший случай вряд ли представится, и выпалила:

– Товарищ Сталин! Огромное вам спасибо за все, что вы для нас сделали! Без вашей помощи картина «Веселые ребята» была бы похоронена заживо!

– Зачем хоронить такую нужную, хорошую картину? – услышала я в ответ. – Не только мне одному она нравится. Всем членам нашего Политбюро нравится, народу нравится. Последнее слово всегда за народом.

Пока он раскуривал трубку, возникла пауза.

– Ваш сегодняшний тост, Любовь Петровна, я расцениваю как серьезное и очень ответственное заявление. Как можно больше хороших картин! Может быть, нам с товарищами стоит посоветоваться по поводу того, чтобы назначить вас начальником Главного управления кинопромышленности?

Все, кто имел отношение к кино, знали, что Сталин и Б.З. недолюбливают друг друга. Были у них в прошлом какие-то трения. Но Сталин никогда не позволял себе пренебрегать деловыми качествами человека. Мало ли, что были трения. Если человек может на этом посту приносить пользу стране, то пусть приносит. Подход умного, рачительного хозяина. Сталин был не только Вождем, но и Хозяином. Многие из окружения так называли Его за глаза. Он это знал и ничего не имел против.

Я смутилась. Не могла понять, серьезно ли говорит Сталин или шутит. Наконец выдавила из себя, что я не справлюсь и что мне больше хочется сниматься в кино, а не руководить им.

– Руководить тяжело, – согласился Сталин. – Но кто-то ведь должен делать это.

Помолчал, пыхнул трубкой и улыбнулся:

– Я пошутил, Любовь Петровна. Было бы непростительным расточительством запирать такую хорошую актрису в кабинете и загружать скучными начальственными делами…

Я облегченно вздохнула.

– Но задатки руководителя, настоящего руководителя, – продолжал Он, – у вас имеются. Вы верно чувствуете момент и умеете это выразить. Товарищу Шумяцкому стоило бы у вас поучиться.

Я смущенно улыбнулась. Он тоже улыбнулся и засыпал меня вопросами:

– Вам понравился фестиваль? А что понравилось больше всего? И т. д.

Вопросов было много, и чувствовалось, что Его в самом деле интересует мое мнение. В какой-то момент я поняла, что даже не столько мое мнение, сколько я сама. Это очень тонкое чувство – понимание того, что мужчина интересуется тобой как женщиной. Я говорю о понимании, которое возникает без признаний, без флирта, без каких-либо явных проявлений этой заинтересованности… Просто смотришь на человека и ощущаешь, как протянулась между ним и тобой тоненькая незримая ниточка.

Я была настолько ошеломлена происходящим, что не сразу разобралась в своих чувствах. У меня не было ни времени, ни возможности для того, чтобы в них разобраться. Вопросы сыпались один за другим, и все мое внимание было сосредоточено на них и на ответах. В глазах Сталина светился искренний интерес, и я очень боялась разочаровать Его, сказав необдуманно какую-нибудь глупость. А когда болит голова, глупость сказать совсем нетрудно.

Но не сказала, произвела хорошее впечатление. И чем дальше, тем больше, сильнее, отчетливее улавливала исходящие от Него «флюиды» (так сказала бы моя мама, увлекавшаяся в молодости, но недолго, произведениями Блаватской и прочей мистической белибердой).

Разговор был долгим. Сталин дважды набивал свою трубку. Под конец я так увлеклась, что позабыла о головной боли (или она прошла уже к тому времени?), совершенно раскрепостилась и, кажется, даже пыталась острить. Во
Страница 7 из 15

всяком случае, пару раз мне удалось рассмешить Сталина. Разговор наш с кинофестиваля и кино перешел на другие темы. Ощущение было такое, что будто я разговариваю не с Вождем, а старшим товарищем или старшим братом. С умным, опытным, добрым человеком. Он ведь и был таким – умным, опытным, добрым. Это сейчас из Него пытаются сделать тирана, деспота, самодура. Увы, такова людская «благодарность»… Больно видеть! Больно слышать!

Пора было возвращаться на прием. На прощание Сталин сказал, что я интересный собеседник и что наш разговор непременно будет иметь продолжение. Я ничего не имела против. Он поинтересовался моими планами на ближайшее будущее. Ближайшим будущим было 8-е Марта, праздник, в который нам с Г.В. предстояло принимать гостей. Сталин тут же вспомнил слова Кости Потехина из «Веселых ребят»: «Что такой женщине Восьмого марта делать? Прямо зараз. Рук-то нету, голосовать нечем!» – и очень тепло попрощался со мной за руку. Он вышел первым. Поскольку наше прощание уже состоялось, мне было ясно, что не стоит выходить следом за ним, а надо выждать немного. Так я и сделала. В коридоре меня ждал широкоплечий военный. Он проводил меня до зала. Первое, что я увидела, войдя в зал, был встревоженный взгляд Г.В. Он обеспокоился моим долгим отсутствием. Дома я рассказала Г.В. о том, что разговаривала со Сталиным и что Сталин настолько хорошо знает «Веселых ребят», что к месту сразу же цитирует реплики из картины. Г.В. не успокоился, пока не выспросил у меня почти все подробности нашего разговора.

Ночью я долго не могла заснуть. Лежала с закрытыми глазами, но сон все никак не шел. Вместо сна меня одолевали мысли. Разные, светлые. Я то перебирала события минувшего дня, то принималась мечтать, то вдруг начинала укорять себя. Но разве можно укорять за то, что полюбила? (В покое ночной тишины я окончательно поняла это.) Любви покорны все возрасты, все сердца… Любовь прекрасна, и нет в нашей жизни большей ценности. Чем ценна жизнь, как не любовью? Заснула я лишь под утро. Плотные шторы не пропускали свет, циферблата часов не было видно, но у меня есть чувство времени. Внутреннее. Если оно и подводит меня, то не более чем на четверть часа.

Спала я мало, но, к своему удивлению, полностью выспалась. Утром встала бодрая, полная сил, окрыленная. Радость, а если говорить точнее, то предчувствие чего-то радостного, не покидала меня и в тот день, и в последующие дни.

Следующая наша встреча произошла уже после 8-го Марта. Утром вдруг раздался звонок. Обладатель выразительного баритона сообщил мне, что сегодня в половине одиннадцатого вечера за мной приедет машина, и спросил, где я буду в это время. Больше он ничего не сказал, но я и так все поняла. Я ответила, что буду уже дома, но попросила, чтобы машина ждала меня на бульваре, не сворачивая к нашему к дому. Помню, что на вопрос о марке и номере машины мне ответили: «Не волнуйтесь, вас узнают».

Весь день прошел как на иголках. Чем бы я ни занималась, думала я только о предстоящей встрече. Вечером битый час простояла перед зеркалом, меняя наряды, хотя подобное поведение мне совершенно несвойственно. Я заранее решаю, что мне надеть, продумываю все детали вплоть до брошки или бус. Это существенно экономит время. Но в тот день в голове моей был такой сумбур, что продумывать я ничего не могла. Наконец определилась, собралась и в десять двадцать пять вышла из дома. Медленным шагом дошла до бульвара и увидела ожидавшую меня машину. В том, что она ждет именно меня, не было никаких сомнений, потому что из нее вышел мужчина, поздоровался со мной, назвал по имени-отчеству и распахнул передо мной заднюю дверь.

Меня привезли на загородную дачу и провели на второй этаж, в кабинет Сталина. Он что-то писал, сидя за столом. Увидев меня, отложил перо и вышел мне навстречу.

Наше рукопожатие непонятным для меня образом перешло в объятие. От его кителя приятно пахло одеколоном и табаком. Будучи не в силах сдержать обуревавшие меня чувства, я разрыдалась, хотя повода для слез не было никакого. Он понял мое настроение, не удивился, не стал задавать вопросов, а усадил, погладил по голове и сказал, что сейчас мы будем пить чай. Когда чай принесли, он, не спрашивая, добавил в мой стакан немного коньяку из графина, положил сахару, размешал и сказал, что «чай хорош, пока горяч». Пока мы пили чай, Сталин хвалил загородную тишину, свежий загородный воздух и говорил о том, как хорошо ему здесь работается.

Потом произошло то, что должно было произойти… Никогда еще за всю свою жизнь я не была так счастлива, как тогда.

Как же ужасно говорить о счастье в прошедшем времени! Увы, время вспять не повернуть. А так иногда хочется… Только память может ненадолго вернуть нас в прошлое, может помочь пережить ушедшее заново. Закрываю глаза, начинаю вспоминать и так увлекаюсь, что не обращаю внимание на слезы. В последнее время я часто плачу, когда меня никто не видит. Стала весьма щедра на слезы.

* * *

Сильно ли изменилась моя жизнь после марта 1935 года? Смотря с какой стороны посмотреть. С одной стороны, конечно же, изменилась, потому что ее озарило (пишу это слово, не боясь преувеличений, поскольку никаких преувеличений нет – то было именно озарение) светлое чувство любви. Открою секрет – я всегда очень осторожно влюблялась. Не то чтобы не позволяла себе влюбляться, сдерживала чувства или как-то еще ограничивала себя, нет. Просто мне не свойственны безумные порывы. Я человек трезвых взглядов и всегда смотрю на все трезво. Очертя голову бросаться в омут – это для меня неприемлемо. Я могла влюбляться быстро, но все равно делала это осторожно. Другого слова и не подберу. Рассматривала своего избранника со всех сторон. Пыталась составить целостное впечатление, понимала, что в каждом человеке есть не только хорошее, но и плохое. Я никогда не идеализировала тех, кого любила. Я была осторожной. Может, подобный рационализм в какой-то мере и обедняет жизнь, лишая ее чего-то яркого. Не знаю. Может, и обедняет. Но зато предохраняет от разочарований. Все, и людей, и явления, надо принимать такими, какие они есть на самом деле. Слова «не сотвори себе кумира» имеют гораздо более глубокий смысл. Дело-то приходится иметь не с сотворенным кумиром, не с образом, созданным своим воображением, а с живым человеком. Многогранным. Разносторонним. Разным.

Я очень осторожный человек. Во всем. Не столько расчетливый, сколько осторожный. Это свойство я получила не от рождения. Его привила мне жизнь. Привила достаточно рано. Многое пришлось пережить. Если кто-то думает, что мой жизненный путь был усыпан розами, то сильно ошибается. Шипов на нем было гораздо больше, чем роз. Много больше. Ничто в жизни не дается просто так, без усилий. Но и не бывает так, чтобы усилия оказались бесплодными. Если, конечно, это настоящие, самоотверженные усилия, серьезный труд. Когда я только начала получать письма от зрителей (и еще не успела привыкнуть к тому, что мне пишут совершенно незнакомые люди), то меня очень удивило мнение посторонних людей об актерской профессии. В представлении многих это какая-то сказка – аплодисменты, цветы, красивые наряды. Мне так и писали: «Хочу стать актрисой, хочу жить в сказке». Мало кто, кроме самих актеров, знает истинную сущность актерства, понимает, какой это
Страница 8 из 15

тяжелый труд.

Но я отвлеклась. Не о труде сейчас речь, а о тех чувствах, которые я испытывала к Сталину. Несмотря на весь мой рационализм, тогда мне было очень сложно разобраться в себе. Любовь к Нему завладела мной всецело. Никакой осторожности, никакой оглядки. Только любовь. Любовь!

Почему так случилось? Ведь я уже была не юной девочкой, а взрослой женщиной. Впоследствии я много думала об этом и пришла к выводу, что у любви, вспыхнувшей в моем сердце, была основа, некий «фундамент». Этой основой были уважение, восхищение и чувство признательности. Зерно любви (ах, как цветисто хочется выражаться сегодня!) упало в подготовленную почву и тут же дало всходы. На самом деле я влюбилась в Сталина гораздо раньше, на расстоянии, а когда поняла, что это «далекое» чувство может стать «близким», то буквально потеряла голову от счастья. Действительно потеряла на какое-то время. Ходила сама не своя, старалась, чтобы никто этого не заметил, придумывала разные отговорки. Мама (разве что-то можно скрыть от матери?) обеспокоилась и дважды подступалась ко мне с расспросами.

Каким бы ни было мое тогдашнее состояние, я понимала, какое доверие мне оказано. Любовь Вождя не просто любовь, но и доверие. Такие люди не могут допустить в свой «ближний круг» человека, недостойного их расположения. Слишком велика может быть цена подобной ошибки. Если Сталин проявил свои чувства ко мне, то это означало, что он мне всецело доверяет и, разумеется, злоупотребить этим великим доверием я не могла. Сознавала ответственность. Я очень ответственный человек. И никогда не обманывала чужого доверия, никогда никого не подводила.

К слову замечу, что от меня никогда не требовали никаких подписок о неразглашении тайн, да и в устной форме меня не предупреждали о необходимости хранить наши отношения с Вождем в тайне. Это было ясно и так. Зачем слова? Какие могут быть подписки? Может показаться странным, что я завела речь об этом, но я сделала это не просто так. Не называя имен, расскажу один случай.

В гостях у одного из друзей, замечательного режиссера и прекрасного человека, чья внешность полностью гармонирует с красотой его души, я встретилась с одной актрисой, в свое время (в довоенную пору) довольно известной, подававшей определенные надежды. Надеждам этим не суждено было сбыться, потому что их перечеркнуло легкомыслие. Я говорю «легкомыслие», поскольку не хочу выражаться более резко. В самом конце войны эта актриса оказалась замешанной в шпионаже, за что и была осуждена, провела десять лет в заключении, а потом была амнистирована. Впрочем, сама она утверждает, что никакого шпионажа не было, а была только любовь к иностранцу, американцу. Но за любовь у нас не судят. Мне ли этого не знать? В моей жизни тоже был роман с иностранцем, но это был роман и ничего больше. Он был не шпионом, а инженером, приехавшим работать в Советский Союз, хорошим, порядочным человеком. Наши взаимные чувства быстро прошли, и мы расстались. Никто не осуждал меня за этот роман, никто не обвинял и не арестовывал. Потому что мой друг был инженером, а не шпионом.

Мне не нравится эта актриса. Как человек не нравится, хотя и актриса она не из лучших, по молодости лет брала больше бойкостью, нежели талантом, а сейчас скатилась до проходных эпизодических ролей. Поговаривают, что главным источником дохода для нее является спекуляция и прочие сомнительные дела. Неприятная женщина. Она вульгарна, много пьет, много врет, любит распространять гадкие слухи. Неприятная личность. Не понимаю, как можно приглашать подобных людей в дом? Впрочем, понимаю. Наш друг-режиссер, о котором идет речь, человек очень добрый, деликатный, интеллигентный. Резкость несвойственна ему совершенно. Он не способен отказать кому-то от дома, закрыть дверь перед кем-то. Этим и пользуются бессовестные, наглые люди.

Итак, вечер, застолье в самом разгаре. Актриса, о которой я рассказываю, уже пьяна в стельку. А как же может быть иначе, если пить водку не из рюмок, а из бокалов для вина, да требовать всякий раз, чтобы налили «до краев»? Заплетающимся языком она вдруг начинает рассказывать очередную «правдивую» историю о своей жизни. Да такую, что все приходят в замешательство. Оказывается, она была любовницей Сталина, родила от него дочь, а осудили ее за «разглашение тайны», то есть за то, что она где-то проговорилась об этом.

– Мне следователь на первом допросе подписку мою в лицо ткнул! – несколько раз повторила она, перемежая слова иканием и грязной бранью. – Давала подписку о неразглашении государственной тайны?! Проболталась?! Получи свой четвертак[18 - Четвертак (разг.) – 25 лет заключения.]!

Ранее она утверждала, что дочь свою родила от того самого американца, а теперь вдруг заявляет такое! Да еще и подписку о неразглашении государственной тайны выдумала!

Хозяин поспешил увести ее в другую комнату, где уложил спать. Один из гостей высказался в том смысле, что, дескать, Сталин из прихоти сломал жизнь человеку. Я не выдержала (сказать мне хотелось много, да всего не скажешь) и заметила, что жизнь этой глупой и бессовестной женщине сломали водка, легкомыслие и жадность. Пока она не связалась с иностранной разведкой, у нее не было поводов жаловаться на жизнь. Она была известна, имела награды (орден, две Сталинские премии). При чем тут Сталин? Да разве бы стал Он, прекрасно разбиравшийся в людях, приближать к себе такую особу? Пьющую водку бокалами? Напивающуюся до свинского состояния? Уж мне ли не знать, как Сталин относился к тем, кто терял ум от пьянства. Он таких людей презирал, говорил: «Кто пьян да глуп, того больше бьют». Как можно опуститься до такой бессовестной лжи? Как можно менять отцов своей дочери словно перчатки? У нее же есть настоящий, законный отец. Приятно ли ему, приятно ли дочери слышать такое? Ведь кто-то непременно постарается, донесет, расскажет. А может, она и дома городит всю эту чушь, с нее станется.

Возмутительный, неприятный случай. Вечер был испорчен. Но больше всего меня в этой грязной лжи возмутила подписка о неразглашении государственной тайны. Бред! Сущий бред! Любовь не требует никаких подписок! Чего только не выдумают люди! И сколько такой вот чуши сейчас рассказывают про Него!

Наши встречи были нерегулярными. Мы могли несколько раз встречаться через день, а затем не встречаться месяц или больше. Иначе и быть не могло, ведь оба мы были очень занятыми людьми, хотя моя занятость не шла ни в какое сравнение с Его занятостью. У меня были съемки, репетиции, концерты – дела важные, но относительно небольшого масштаба. Судьба страны не зависела от моих решений. Уровень ответственности был несопоставим.

Я все понимала и не волновалась, когда в наших встречах наступал «продолжительный антракт». Понимала, что меня не забыли, понимала, что дела мешают нашим встречам. Скучала, конечно, и радовалась, когда раздавался долгожданный звонок. Наши встречи обычно происходили поздно вечером. «Поздно вечером» – с моей точки зрения, другие люди называют это время «глубокой ночью». Нескольких часов мне было мало. Очень хотелось провести вместе с Ним несколько дней, недель (на месяцы я даже в мечтах не замахивалась). Хотелось морского берега, долгих прогулок, неспешных бесед. Но, к сожалению, все это было
Страница 9 из 15

неосуществимо. Ревновала ли я Его к работе? Никогда. Я все понимала. Я же не дура. Было очень приятно слышать, когда Он говорил, что в моем обществе не просто отдыхает, а начинает чувствовать себя молодым. Сталин не был щедр на комплименты, но зато ценность его комплиментов была огромна. От постоянного ношения изнашиваются не только одежда и обувь, но и слова. Комплименты, произносимые часто, становятся привычными, обыденными и уже совершенно не радуют. Или радуют, но очень мало.

Я была счастлива, и воспоминания об этом счастье согревают меня до сих пор.

* * *

Иногда Сталин пребывал не просто в хорошем, а в необыкновенно приподнятом настроении. К слову сказать, угнетенным, грустным я не видела его никогда. Он был настоящим мужчиной, а мужчинам не пристало распускаться. Да и женщинам, кстати говоря, тоже не стоит этого делать. Как бы плохо тебе ни было, бодрись! Соберись с силами и держи голову высоко. Стоит только опустить руки, как… Но я хочу написать не об этом, а о том, что в этом самом необыкновенно приподнятом настроении он любил петь. Не могу сказать, что пение его было оперным, но оно брало за душу своей искренностью. Он пел разные песни, русские и грузинские, знал их много, но мне больше нравились грузинские. Я любила, слушая пение, по голосу, по мелодии, по выражению лица догадываться о смысле песни. Он знал эту мою привычку и иногда подшучивал надо мной. Нарочно пел какую-нибудь веселую застольную песню на грустный лад и спрашивал:

– О чем я сейчас пел?

– О разлуке, – отвечала я, введенная в заблуждение грустной мелодией.

Грузинский язык очень «песенный», мелодичный. Наверное, поэтому грузины так любят петь.

– Какая разлука? – улыбался он. – Это песня о том, как весело пировать с друзьями. Послушай-ка другую…

И пел что-то бодрое, веселое.

– Это тоже, наверное, про пир с друзьями, – «угадывала» я.

– Нет. Девушка просит ласточку принести весть об ушедшем на войну брате.

Его очень забавляла эта игра. Он даже сделал из нее нечто вроде поговорки. Говоря о чем-то, суть чего оставалась неясной, вставлял: «Это все равно что угадывать смысл песни, не зная языка».

Несколько грузинских слов и выражений я выучила. Могу поздороваться, поблагодарить. Могу даже объясниться в любви, только вот кому?

* * *

Ревность была несвойственна Сталину совершенно. Когда я говорю о ревности, то не имею в виду какие-то дикие сцены, несправедливые обвинения, буйство страстей, иначе говоря, то, что Немирович-Данченко называл «отелловщиной». Нет, я имею в виду гораздо более сдержанные чувства, свойственные, наверное, каждому из нас. Ты любишь и не хочешь делить любимого человека ни с кем. Больно даже подумать об этом. Внезапные изменения планов, какие-то необъясненные отлучки, все непонятное волнует тебя, настораживает, заставляет задуматься. Ревность – это беспокойство, которое все равно проглянет, как ты его ни скрывай. Ревность проявляется во взглядах, в жестах, в голосе. Ревность очень легко изображать на сцене. Во-первых, потому что она многогранна, есть что играть, а во-вторых, находит горячий отклик у зрителей. Все мы ревнивцы, все мы ревнуем, только большинство из нас не дают своей ревности волю. Но желание того, чтобы любимый человек принадлежал тебе и только тебе, свойственно всем нам. Мой первый муж был крайне сдержанным человеком («холодная балтийская кровь», говорил он о себе), он всячески скрывал свою ревность, но она так и сквозила во взгляде. Легко читалась. Актриса, сама того не желая, дает множество поводов для ревности. Особенно если речь идет об оперетте. Легкий жанр, легкие настроения, легкость чувств. Выступления, поклонники, цветы… Он сам познакомился со мной в театре – пришел после спектакля в гримерную, чтобы выразить восхищение моей игрой. Слово за слово, улыбка в ответ на улыбку, так и состоялось наше знакомство, и его всегда терзала мысль о том, что кто-то другой столь же легко может со мной познакомиться. Я объясняла, что познакомиться, в сущности, несложно, но дело не в самом факте знакомства, а в том, к чему это знакомство приведет, во что оно выльется. Мало ли у меня знакомых! Он соглашался, говорил, что верит мне, что любит меня, но в глубине его красивых глаз таилось страдание. Я так жалела его, так страдала, оттого что он ревнует меня! Находить утешение в пошлой поговорке «ревнует – значит любит» я не могла. Глупо. Я его любила, а когда любишь, то и радость, и страдание любимого человека воспринимаются как свои собственные.

Сама стараюсь не ревновать. Не даю ревности взять над собой верх, обуздываю ее всячески, душу логикой. Ревности с логикой не по пути, стоит сесть да подумать, как все сразу же встает на свои места. Суть в том, чтобы дать себе труд подумать. «Подумай, – призывала я моего первого мужа, – если все так просто, легко и доступно, как ты себе представляешь, то почему я с тобой, а не с кем-то другим?»

Уже хотела вырвать лист, потому что собиралась писать не о ревности, а о том, что она была совершенно чужда Сталину, но перечла и решила, что раз написала гладко и без помарок, то пусть остается. Из дневника порой очень трудно вырывать листы. Кажется, что вырываешь и рвешь на клочки часть своего прошлого. Эх, если бы на самом деле все было так просто – вырвал, написал заново… О, сколько же всего в жизни хочется изменить, переделать, исправить! «Если бы так было можно, – сказал однажды Г.В., – то после тридцати лет некогда бы было жить. Только бы успевали исправлять да переделывать». Но тем не менее кое-что я бы изменила. Не все, не многое, а кое-что.

Но хватит отступлений. Пора написать о главном, о чем изначально собиралась написать. Сталин не был ревнив. Сталин не был ревнив совершенно. Ни разу за все время нашего с ним общения ревность никак не проявилась с его стороны. Ничем. А уж я-то, в силу моего жизненного опыта и моей наблюдательности, склонна надеяться, что умею чувствовать и подмечать. Вначале это меня удивляло. Грузин, южный темперамент, как же так? Потом я решила, что все чувства и переживания подобного рода Он тратит на государственные дела и на личное уже ничего не остается. Нечто вроде опустошенности, если так можно выразиться. И лишь спустя некоторое время я окончательно разобралась и поняла, что отсутствие ревности, полное отсутствие ревности, это качество по-настоящему сильной Личности. Уверенной в себе, знающей истинную цену всему, очень хорошо разбирающейся в людях и потому избавленной от сомнений. Что такое ревность, как не сомнение? Если очень хорошо разбираться в людях, то незачем в них сомневаться. Знаешь, что этому человеку можно верить, а тому нельзя. Мне Он верил. Случалось так, что я не могла приехать, и Он удовлетворялся моими объяснениями, сколь лаконичны бы они ни были. Никогда не задавал лишних вопросов. Лишних вопросов Он вообще не задавал. А вот задать неожиданный, обескураживающий вопрос мог. Было такое.

За то время, пока мы встречались, я никогда не чувствовала за собой слежки. За мной в самом деле никто не следил, во всяком случае, я этого не чувствовала. Я не заявляю, что настолько опытна, что могу обнаружить за собой искусную слежку (в этом деле, к счастью, у меня никакого опыта нет), но почувствовать, что за мной следят, я бы могла. Вне всякого сомнения. Чувству, что за тобой
Страница 10 из 15

наблюдают, пока еще не придумали научного объяснения, но рано или поздно придумают, объяснят, потому что это чувство столь же объективно, как зрение, слух, обоняние.

Я чувствовала себя полностью свободной, Он не довлел надо мной, не подавлял меня. Огромное уважение к Нему не сковывало, а окрыляло, вдохновляло, побуждало открыться перед ним полностью, побуждало отдать Ему все, что я только могла отдать. Но при том, что я была готова принадлежать ему всецело, понимая и чувствуя это, Он никогда не ограничивал мою свободу, не навязывал мне никаких решений, ничего от меня не требовал, ничем меня не стеснял. Рядом с ним мне было хорошо, радостно. Рядом далеко не с каждым из мужчин женщина может чувствовать себя таким образом.

И никакой ревности. Никогда! Ни капельки! Будь я глупа, я бы, наверное, обиделась и решила, что он меня не любит. Но, к счастью, я умею понимать все правильно. Правильное понимание, ум, здравый смысл, назвать можно как угодно, – один из главных даров, которыми наградила меня природа. В отличие от красоты, с возрастом этот дар становится только лучше.

* * *

Я – актриса и умею притворяться. Во всяком случае, я склонна так думать. Притворяться приходится часто, ежедневно, порой так просто на каждом шагу. Если вместо огорчения мое притворство принесет человеку удовольствие или даже радость, то почему бы и не притвориться? Доводы в пользу притворства есть всегда. Мелкие, средние, крупные. Домработница хорошо убирает и вообще добросовестна и аккуратна, за все время работы ничего не разбила, ни чашки, ни блюдца. Кроме того, она порядочна. Не крадет, не сплетничает. Стоит ли давать ей понять, что мне не нравятся ее чересчур простецкие манеры? Разумеется, не стоит. Лучше притвориться, что все хорошо и что запредельная фамильярность мне по душе. Шофер прекрасно водит машину, содержит ее в наилучшем виде, но не подаст руки и не поможет донести тяжелый чемодан, если его об этом не попросить. Если попросить, то поможет, без вопросов, но сам не догадается. Есть ли смысл указывать сорокалетнему человеку на то, что он плохо воспитан. Нет, это бесполезно. Невозможно изменить что-то, пусть немногое, в характере зрелого, взрослого человека. В итоге придется искать нового шофера, и нет уверенности в том, что он будет лучше прежнего. Проще притвориться. Это называется уметь поддерживать хорошие отношения. «Умение поддерживать хорошие отношения» – основной синоним притворства. Притворяюсь в театре, притворяюсь с гостями, порой и с Г.В. притворяюсь, когда не хочу его расстраивать. Жить со мной непросто, и я это знаю. Иногда меня так и подмывает выговориться перед Г.В. (только перед ним и ни перед кем больше). Наболит, накипит, накопится, надо выплеснуть. Но вижу, что Г.В. устал или не в настроении. Увы, есть кому его огорчить. Я умею соизмерять свои желания с желаниями других. Улыбаюсь и вместо наболевшего рассказываю Г.В. что-нибудь веселое, смешное. В моей «копилке» всегда хранятся про запас две-три смешные истории как раз для таких случаев.

Я умею притворяться, но я никогда не могла (да и не хотела) изображать любовь. Оговорюсь: не играть (играть любовь актерам приходится часто), а изображать! Притворяться влюбленной, это не мое. Захочу изобразить любовь к другому человеку, так ведь ничего не получится. Это у меня не получается не потому, что сложно, а потому, что нехорошо. Нехорошо, некрасиво изображать любовь, пачкать притворством это высокое чувство. Так я думала в 16 лет, так же думаю и сейчас, несмотря на то, что с возрастом многие вещи видятся и воспринимаются иначе. Легче, проще. Я прекрасно понимаю тех, кто притворяется в любви. Не осуждаю их. У каждого есть право выбирать, как ему поступить. Некоторые из знакомых мне людей с удовольствием изображают любовь, причем зачастую не стесняются признаваться в этом. Заявляют, что им так проще. Наверное, в их жизни никогда не было этого великого чувства и потому они вынуждены довольствоваться таким вот эрзацем любви. Тому, кто испытал, что такое любовь, вкусил ее прелесть, притворяться не захочется. Незачем, глупо, безрадостно. Это все равно что пытаться есть бутафорские гипсовые фрукты из реквизита. Из зрительного зала они еще сойдут за настоящие, а вот вблизи, да если еще в руку взять… У меня не получилось бы притворяться влюбленной, любящей, делать вид, что все хорошо, улыбаться и изображать радость от встреч и общения. Не умею я этого. Притворяться, что мне приятно чье-то общество, умею великолепно, но это в том случае, когда речь не идет о любви. Должна признать, что умение изображать любовь могло бы существенно помочь мне в молодости, когда я только начинала пробиваться к славе. Иногда я даже слышала от других актрис, считавших себя моими подругами, советы насчет того, что легче уступить кому-то, притвориться влюбленной, чем простаивать ежедневно по нескольку часов у станка[19 - Имеется в виду балетный станок.]. Я отвечала, что каждый сам решает, что ему легче – уступать или стоять у станка. Слов «уступать», «уступка» я не выношу. Это не мои слова.

* * *

– Как артистка Орлова познакомилась с режиссером Александровым? – спросил Сталин где-то на третьем или четвертом месяце нашего знакомства. – Кто кого выбрал – артистка режиссера или режиссер артистку? Как принято у вас в кино?

Вопрос мог показаться неожиданным или даже нескромным, но я поняла его правильно. Сталину было интересно все, что связано со мной, вот он и спрашивал.

– Как принято, я не знаю, – ответила я. – Наверное, никак не принято. А кто кого выбрал, мы так до сих пор и не решили…

Наше знакомство с Г.В. произошло именно тогда, когда мы оба нуждались друг в друге. Ему была нужна актриса, умеющая держаться перед камерой, петь, танцевать, «пленять и очаровывать», как он говорит, а мне нужен был режиссер, способный раскрыть все мои задатки. Не стану кривить душой – театральная сцена, тем более такая, на которой я тогда выступала[20 - Речь идет о Музыкальном театре имени В. И. Немировича-Данченко (бывшая Музыкальная студия МХАТа).], была мне тесна, мала. Настал день, когда я поняла, что больше уже ничего здесь не достигну, и стала поглядывать по сторонам. В этот самый момент судьба послала мне Г.В. Едва начавшись, это наше знакомство рисковало прекратиться навсегда. «Вы вылитая Марлен Дитрих!» – сказал мне Г.В. с таким видом, будто отпустил комплимент (так оно, впрочем, и было). Я вспыхнула, вскочила на ноги, да так резко, что опрокинула стул (мы сидели за столом), и со всей строгостью, на которую только была способна, заявила: «Потрудитесь, пожалуйста, запомнить, что я, Любовь Орлова, похожа только на саму себя и ни на кого больше!» Г.В. понял, какой пожар мог вспыхнуть от этой искры, и повел себя самым правильным образом – попросил прощения и сменил тему. Позже, упоминая о М.Д. в разговоре или когда мы натыкались на ее фотографию во время разглядывания альбомов, он опасливо косился на меня. И совершенно напрасно косился, потому что я хорошо отношусь к М.Д., это актриса, обладающая большим дарованием, только не надо сравнивать. Женщины не любят сравнений, а актрисы тем более. И не правы те, кто в Марион Диксон[21 - Главная героиня фильма «Цирк».] пытается правдами и неправдами углядеть М.Д. Да, инициалы совпадают, но не более того. Имя Марион –
Страница 11 из 15

звучное, характерное, иностранное, и в то же время оно созвучно русскому имени Мария. Фамилию Диксон Г.В. предпочел по созвучию с жаргонным словом «Дикси», которым в Америке называют южные штаты. Намек, аллюзия. Дикси – работорговля – черный ребенок – страх Марион. Кстати, в первоначальном варианте сценария (точнее – в одном из первоначальных) Марион в конце фильма заявляла, что желает сменить имя и фамилию. «Я больше не хочу быть Марион Диксон! – заявляла она. – Пусть старое имя останется в прошлом и с ним уйдет из моей жизни все плохое! Теперь я – Мария Денисова!» Лично мне эта сцена не понравилась. Зачем менять имя? «С ним уйдет из моей жизни все плохое»? Попахивает каким-то дремучим суеверием и вообще выглядит немного неестественно. СССР – многонациональная страна, у нас множество самых разнообразных имен и фамилий. Никто не переделывает их «под одну гребенку». Я сказала свое мнение Г.В., он задумался, но согласился со мной не сразу, а лишь после того, как кто-то (кажется, это был И.О.[22 - Исаак Осипович Дунаевский (1900–1955) – известный советский композитор, автор музыки к нескольким десяткам кинофильмов, в т. ч. и к фильму «Цирк».]) заметил ему, что имена обычно меняют преступники, желая избежать поимки, и что в случае с Марион сразу же возникают не самые лучшие ассоциации. Так она и осталась Марион Диксон.

Я – человек настроения. Если настроение у меня хорошее, то я смотрю картины со своим участием не без гордости. Горжусь хорошо сделанной ролью, подмечаю (пусть то будет даже сотый просмотр) какие-то новые детали, на которые раньше не обращала внимания. В роль надо вживаться, тогда взгляды, жесты, интонация, движения, все будет к месту, будет естественно. Подмечаю и мысленно ставлю себе «отлично». В свой личный актерский дневник. Если же настроение у меня не очень хорошее, то я начинаю придираться к себе на каждом шагу, и тогда мой дневник быстро заполняется «неудами»[23 - Сокращение от «неудовлетворительно».]. И тут я не «дотянула», и там оплошала. Я очень критично отношусь к себе. Лесть вообще плоха, но по отношению к самой себе она просто губительна. Расслабляешься и перестаешь стараться. Ах, все равно получится. Счастье, что судьба свела меня с Г.В. У него и захочешь, да не расслабишься. Он не позволит. Это кому-то другому жена-актриса может заявить, что она устала и больше повторять не станет. Такое случается, некоторые режиссеры находятся под каблуком у своих жен. Но у Г.В. ничего подобного и представить невозможно. Я и сама себе не позволю, но если бы вдруг позволила, то мгновенно лишилась бы роли. Несмотря на наши отношения и мои заслуги. Но если я хочу сыграть какую-то сцену повторно (пусть то будет даже в двадцатый раз), то Г.В. непременно идет мне навстречу. Он верит моему внутреннему чутью так же, как и себе, знает, что я во время работы способна «видеть» себя со стороны. Не все, к сожалению, подмечаю, но многое.

Рассказывала Сталину я не так, как написала сейчас, а более сумбурно. Пишешь, уже собравшись с мыслями, а отвечать на вопрос, заставший тебя немного врасплох, приходится без предварительной подготовки. Не сразу находишь нужные слова. Меня всегда поражал мой давний друг С.В.[24 - Сергей Владимирович Образцов (1901–1992) – известный советский актёр и режиссёр кукольного театра.] (Г.В. зовет его «главным кукольником Советского Союза»), который никогда, ни при каких обстоятельствах за словом в карман не полезет. Кажется, разбуди его среди ночи и задай самый неожиданный вопрос, С.В. улыбнется (улыбка у него чудная) и начнет отвечать гладко, как по писаному. Я так могу не всегда, порой мне нужно собраться с мыслями, обдумать. Однажды во время выступления в Свердловске мне задали вопрос, над ответом на который я думала минут пять, если не больше. Милая розовощекая девчушка, несомненная отличница, спросила меня:

– Почему все театры еще не закрылись? Кино гораздо интереснее, да и актерам не надо по сто раз играть одно и то же. Сняли на пленку – и показывай сколько хочешь!

Что можно было ответить на такой вопрос? Смею надеяться, что мне все же удалось найти нужные слова. Ответ мой получился длинным (коротко тут не ответишь), но главную свою мысль я разъяснить смогла. Театр и кино не антагонисты, это два разных направления в искусстве. Каждое имеет свою ценность, каждое значимо и востребовано. Потом встал пожилой мужчина, по виду из рабочих и спросил, что я сама больше люблю – сниматься в кино или играть в театре… Трудным выдался для меня тот вечерок.

Декабрь 1935-го

Новый, 1936 год мы со Сталиным отметили чуть раньше положенного. Чуть-чуть, на какие-то несколько дней. Зато вдвоем. 31 декабря у нас бы не было такой возможности. Суеверные люди считают, что праздники не стоит отмечать заранее, но мы оба не были суеверными, и потому наш личный праздник получился замечательным. В тот год Новый год перестали считать буржуазным предрассудком и начали отмечать по всей стране. Очень правильно, ведь это никакой не буржуазный, а обычный человеческий праздник. Разумеется, с подарками. Какой же праздник без подарков?

Я долго мучилась с выбором подарка. Для того были причины. Совсем недавно, ко дню рождения, я подарила Ему серебряный стаканчик-карандашницу. Что подарить такому человеку? Скромному и в то же время обладающему большой властью, могущему получить многое из того, что ему захочется? Я решила, что мой подарок должен быть небольшим, но личным. Таким, чтобы постоянно находился на глазах и напоминал обо мне. Стаканчик был изящным, дореволюционной работы, на нем была выгравирована бегущая лошадь. Когда-то он принадлежал моему отцу. То был очень личный подарок, и, насколько я поняла, он понравился Сталину.

– Для чего такой? – пошутил он, заглядывая внутрь. – Для водки великоват, для вина маловат. А, это, наверное, для карандашей…

Хотелось, чтобы и второй подарок произвел бы столь хорошее впечатление, но по поводу него я ничего не могла придумать. Долго мучилась, а потом решила подарить другой «стаканчик» – грузинский рог для вина. Представила, как вручу его и скажу: «Предыдущий был маловат для вина, а этот в самый раз». Мне казалось, что подарок, имеющий отношение к Грузии, обрадует Сталина особенно.

Возможно, что так оно бы и получилось, не допусти я серьезной промашки при выборе рога. «Хороша была задумка, да вот осуществить не получилось», – говорит в таких случаях Г.В. Через друзей, у которых были знакомые в Тбилиси, мне удалось достать большой, оправленный в серебро и богато инкрустированный рог. Мне хотелось произвести впечатление, и поэтому на вопрос о том, какой рог мне нужен, я ответила: «Большой и красивый». Получила очень большой и просто роскошный, причем сделанный с большим вкусом. Чувствовалось, что у мастера, сделавшего рог, был художественный вкус. Мне рог очень понравился, и я нисколько не сомневалась, что Сталину он тоже понравится. Была уверена в этом. Но ошиблась.

– Прости, но я не могу принять этот подарок, – сказал Сталин, едва взглянув на рог.

– Почему? – опешила я, думая, что Он решил, что это слишком дорого для меня. – Я могу позволить себе…

– Зато я не могу! – резко перебил меня Сталин.

Я не могла понять, в чем дело. В чем я ошиблась? Что не так? Увидев, что я огорчена и растеряна, Сталин взял рог в руку,
Страница 12 из 15

поднял его и спросил:

– Ничего не замечаешь?

Я подумала, что с рогом что-то не то. Какой-то он, видимо, бракованный. Вроде бы не худой, но я же не знаю грузинских обычаев. Может, он закручен не в ту сторону, или размер не тот. «Уж не женский ли рог мне прислали по ошибке?» – заволновалась было я, но, оценив вместимость рога, отогнала прочь эту мысль. Ни одна женщина не в силах выпить в один присест столько вина. А из рога всегда пьют до дна, ведь его нельзя поставить, можно только положить пустой на стол.

– Слишком роскошно для меня, – объяснил Сталин, так и не дождавшись ответа. – Из таких рогов раньше пили князья. Надо одеться в богатую чоху, подпоясаться серебряным поясом, надеть на каждый палец по перстню и тогда уже показываться людям с таким рогом в руках. А у меня нет ни богатой чохи, ни серебряного пояса, ни перстней с бриллиантами. Коммунисту эта «мишура» не нужна… Коммуниста встречают по делам и провожают по делам. Отдай этот рог в театр или на «Мосфильм». Пригодится, когда будут ставить пьесу или картину о старой жизни…

Не зная, куда деваться от смущения, я забрала свой подарок. Сделала, как было мне велено. Отдала рог моей тезке, Любочке[25 - Актриса Любовь Васильевна Головня (Бабицкая) (1905–1982).], которая была ассистентом режиссера на съемках «Веселых ребят», и попросила передать его на «Мосфильм». Любочка незадолго до того развелась с мужем, с которым прожила (она говорила «промучилась») десять лет, и вышла замуж (по большой любви!) за директора «Мосфильма» Бабицкого. Он потом звонил мне и уточнял, не жалко ли мне отдавать «в общее пользование» такую красивую и явно дорогую вещь. Я ответила, что совсем не жалко, пусть товарищи пользуются им на здоровье хоть во время съемок, хоть во время застолий. Услышала в ответ, что отчаянные головы уже пробовали подступиться к рогу, но выпить его разом никто не смог. Не знаю, где теперь тот рог. Директора и сотрудники на «Мосфильме» менялись часто, уже и спросить не у кого. Ни в одной из картин я его не видела, а может, просто не заметила.

Сталин подарил мне белый пуховый платок, красивый и теплый. Сказал, что я в нем похожа на Зимушку-Зиму. Я поинтересовалась, как она выглядит, тогда он подвел меня к окну и показал на мое отражение (зеркала там не было, Сталин вообще не любил зеркал, ему было достаточно маленького). Праздник удался, несмотря на то что я так ужасно опростоволосилась с подарком. В душе моей словно пробудилось детство, всколыхнулись былые впечатления, и появилось ощущение настоящего праздника. Такое, как в детстве, когда праздник везде и во всем, когда даже самое обычное начинает казаться волшебным, необыкновенным.

Платок я храню до сих пор. Давно не ношу его, просто храню.

Из своей оплошности я сделала выводы и больше никогда не дарила Сталину ничего роскошного или близкого к тому. И Он больше никогда от моих подарков не отказывался. Что поделать, все мы время от времени совершаем ошибки. Важно не повторять их. Я стараюсь не повторять. Обожгусь на молоке и долго-долго дую на воду.

Я не спросила тогда, кто именно предложил вернуть советским людям Новый год (то был официальный возврат, даже постановление специальное выходило). Тогда меня это не интересовало, а когда задумалась, то и спрашивать уже было не у кого. Но мне почему-то кажется, что это была идея Сталина. Он очень любил праздники. Все хорошие люди любят праздники, смех, веселье.

Январь 1936-го

– Откуда у тебя этот платок? – спросила мама.

Когда-то, еще в девичестве, мама была непрактичной (так, во всяком случае, рассказывает она сама). Но обязанности по ведению хозяйства быстро изменили ее, а тяжелые времена закалили. Теперь мама добросовестно и тщательно вникает во все хозяйственные вопросы. Ей непременно надо знать, что где было куплено и за какую цену. Если подарок – то от кого и по какому поводу. К подаркам у мамы отношение настороженное. Она не любит оставаться в долгу. Непременно постарается «отдариться», то есть подарить взаимно нечто равноценное. Эту черту, как мне кажется, выработала в ней ее свекровь, моя бабушка Анастасия, которая отличалась непростым характером, любила «кольнуть глаз» своим благодеянием и требовала многократных выражений благодарности, признательности и т. п.

– Подарил один из поклонников, – ответила я.

Врать, что купила, не стала. Не люблю врать, лучше уж сказать не всю правду. К тому же мама начнет выспрашивать подробности, и я непременно запутаюсь. А еще она может попросить купить ей точно такой. Что тогда? Другой платок я ей отдала бы, а этот не могу. Нет, лучше сказать правду. Но не всю. Всего не скажешь.

Мама – мое счастье и мой вечный укор, праздник и боль моей жизни. Мой главный (и очень строгий) судья и мой преданный друг. Что бы я ни сделала (речь идет о хороших поступках), мама никогда не говорила, что это превосходно или замечательно. Между нами, разумеется, не на людях. То, что мама говорила на людях, она говорила для них, а не для меня. Никакого лицемерия, всего лишь тонкое понимание жизни, разделение личного и не личного, отделение зерен от плевел. Наедине со мной мама была совсем не такой, какой ее видели посторонние. (Г.В. для нее тоже был «посторонним», несмотря ни на что). На людях мама больше заботилась о том, какое впечатление она производит, а когда мы оставались вдвоем, мое впечатление ее уже не интересовало. Она могла сказать мне все, что думала, все, что считала нужным, сказать откровенно, прямо, и я ей за эту прямоту была признательна. Безгранично признательна. Каждую мою новую картину мы ходили смотреть вместе. Мама долго готовилась к выходу (она вообще весьма тщательно следила за собой), если кто-то звонил, то она сообщала с гордостью: «Мы идем смотреть новую Любочкину работу». В зале сидела с ровной прямой спиной, не откидываясь на спинку. Руки на подлокотниках, спина прямая, подбородок приподнят, брови слегка нахмурены – барыня. Ее многие за глаза звали «барыней», она это знала и нисколько не обижалась. Барыня так барыня. Не обращать внимания на то, что говорят о тебе люди, этому научила меня мама. «На чужой роток не накинешь платок» – вот ее любимое выражение. Когда на экране появлялись слова «конец фильма» и в зале включался свет, мама оборачивалась ко мне и говорила: «Неплохо, Любочка, весьма неплохо. Ты у меня молодец». «Ты у меня молодец» – высшая похвала и высшее признание. Если бы кто-то знал, как больно мне писать и думать о маме в прошедшем времени! Если бы кто-то знал! Десять лет, как мамы нет в живых, а я все никак не могу смириться, привыкнуть. Иногда лечу домой с каким-то радостным известием, предвкушаю, как обрадуется мама (ах, она так умела радоваться, как никто!), и вдруг вспоминаю, что мама умерла… Как ледяной водой облили.

– Поклонник? – нахмурилась мама. – Смотри, Люба, поклонники просто так ничего не дарят. Кто такой? Я его знаю?

– Ну как же ты можешь знать всех моих поклонников! – рассмеялась я. – Ты знаешь только тех, кого мы приглашаем домой…

Выкрутилась. Больше разговоров о платке не было.

* * *

Когда в кругу убийственных забот

Нам все мерзит – и жизнь, как камней груда,

Лежит на нас, – вдруг, знает бог откуда,

Нам на душу отрадное дохнет,

Минувшим нас обвеет и обнимет

И страшный груз минутно приподнимет.

Так иногда,
Страница 13 из 15

осеннею порой,

Когда поля уж пусты, рощи голы,

Бледнее небо, пасмурнее долы,

Вдруг ветр подует, теплый и сырой,

Опавший лист погонит пред собою

И душу нам обдаст как бы весною…

Когда пишу по памяти эти строки Тютчева, ненадолго, всего на минуту, чувствую себя поэтом. Эх, если бы я в самом деле умела бы так выражать свои чувства и мысли. Завидую, отчаянно завидую поэтам. И Г.В. завидую. У него есть и поэтический дар, он может сочинять экспромтом весьма складные смешные стишки. А если бы задался целью развить в себе этот дар (любой дар требует развития), то непременно бы стал известным поэтом. Одаренные люди имеют много разных талантов. Если уж природа награждает, то награждает щедро, полной мерой.

И душу нам обдаст как бы весною…

Как верно сказано! Как верно схвачена суть!

Нам на душу отрадное дохнет,

минувшим нас обвеет и обнимет…

Мне кажется, что я умру с этим стихотворением на устах. Оно – для всех, для каждого. Оно – обо всем. Нет человека, в чьей душе оно бы не нашло отклика.

Какая жалость, что Тютчев не писал пьес!

* * *

На разного рода правительственных мероприятиях в Кремле я бывала нечасто. Разве что тогда, когда просто невозможно было этого избежать. Например, если мероприятие было связано с кинематографом или если мне предстояло получать какую-то награду. Так установилось не сразу. С какого-то момента я начала получать приглашения чуть ли не каждую неделю. Звонили по телефону или же привозили приглашения и отдавали под расписку. Эта процедура неизменно меня смешила. «Здравствуйте, Любовь Петровна! Я вас сразу узнал, но нельзя ли предъявить какой-нибудь документ, удостоверяющий вашу личность?.. Спасибо. Распишитесь вот здесь…» Очень не люблю все эти бюрократические процедуры, стараюсь их избегать, насколько это вообще возможно. Никогда не позволяю себе извлекать какие-либо выгоды из собственной известности, но вот если известность помогает получить без «хождения по мукам» какую-то справку, то пользуюсь ею. Улыбаюсь, дарю подписанные фотографии, лишь бы сократить несносную бюрократическую канитель. Удивительное чудовище эта бюрократия. Гидра! Сказочное Чудо-юдо! Борьба с ней ведется едва ли не с окончания Гражданской войны, а справок с каждым годом становится все больше и больше. Страшно вспомнить, в какие мытарства вылилось оформление нашей дачи. Справки, разрешения, резолюции… И разбирательства по жалобам, ох уж эти жалобщики! Кому-то показалось, что мы незаконно прирезали к нашему участку чужой земли. Кому-то показалось, что наш дом слишком высок и что-то там ему заслоняет. Чего только не придумают люди!

Отвлеклась. Хотела написать о том, почему старалась избегать официальных мероприятий в Кремле. Тому сразу несколько причин. Первая – не люблю выступать в роли чеховской «свадебной генеральши». Присутствовать на мероприятии для галочки мне кажется не только неуместно, но и вовсе глупо. Сидеть, улыбаться, в общем – присутствовать. Зачем? Я не кукла. Вторая причина в том, что я не выношу яркого света и шума. Кто бы только знал, чего мне стоят съемки, но съемки – это работа, цель жизни, ее смысл. Но совсем не хочется заставлять себя терпеть мучения попусту. Тем более что есть много актрис и актеров, которые с удовольствием появляются на людях. По делу и не по делу, по поводу и без повода, лишь бы отметиться. Раз им это приятно, так пусть порадуются. Причина третья – меня начали активно приглашать в Кремль после того, как начался наш роман с Ним. Не знаю, что послужило причиной. Хотел ли Он сделать мне приятное, думая, что мне это приятно, или же кто-то из тех, кто организует мероприятия, узнал о наших отношениях и внес мое имя в какой-нибудь список, в графу «приглашать почаще».

Отказываться, когда тебя приглашают, неловко. Тем более неловко поступать так постоянно. Люди же по тем или иным причинам рассчитывают на меня. В президиуме или, к примеру, за обеденным столом не должно быть пустующих мест, все равно найдут, кого посадить вместо меня, но неловкость от понимания этого не уменьшается. Сначала я надеялась на то, что после нескольких отказов меня перестанут приглашать, но приглашения все продолжались. Более того, они становились все чаще и чаще, едва ли не еженедельными. Попросить, чтобы меня перестали приглашать? Но кому об этом сказать, я не знала. Спросила у Г.В., не знает ли он имени того, кто отвечает за организацию кремлевских мероприятий, но Г.В. такого человека не знал.

Масла в огонь подлила мама. Она, непонятно почему, решила, что я непременно должна идти, если меня приглашают, связывала участившиеся приглашения с ростом моей популярности и всякий раз корила меня за, как она выражалась, «прогулы». «Любочка, ты должна!» – строго говорила она, поджимая губы. «Это твой долг!» Какой долг? При чем здесь долг?

Однажды я не выдержала и пожаловалась (то есть не столько пожаловалась, сколько просто сказала) Ему. Он ответил, что раз так, то меня больше приглашать не станут, кроме тех случаев, когда без меня нельзя обойтись. И добавил, что если вдруг мне захочется, то… Но я заверила, что мне не захочется. А если вдруг и захочется, то я об этом скажу.

Приглашения закончились, как отрезало. Мама была этим обстоятельством недовольна. «Видишь, Любочка, – говорила она с укоризной, – ты выкаблучивалась-выкаблучивалась и довыкаблучивалась. Тебя больше никуда не зовут». «Вот и славно, что не зовут!» – отвечала я.

Май 1936-го

«Цирк» Сталин впервые посмотрел вместе со мной. Это случилось незадолго до премьеры. Г.В. не любит слова «премьера» применительно к кино. Он всегда говорит о картинах: «вышла на экраны», «была выпущена на экраны». А я, театральная актриса, люблю слово «премьера». Выражение «вышла на экраны» немного царапает мой слух.

Кстати, официальная премьера «Цирка» состоялась в день нашего знакомства с Г.В., 23 мая 1936 года в Зеленом театре парка Горького. Мы не подгадывали, просто так совпало. Получился двойной праздник.

Я смотрела не столько на экран, сколько косила глазом на Сталина, наблюдая за его реакцией на происходящее. Готовую картину я уже видела дважды, а уж сколько раз было просмотрено вместе с Г.В. по частям, и не сосчитать.

Сталин часто улыбался, а пару раз даже смеялся. Применительно к другому, менее сдержанному человеку подобное поведение можно было расценивать как восторг. Картина понравилась, и я была счастлива.

– Какой интересный американский акцент! – сказал Он, досмотрев до конца, и попробовал повторить: – Мэри вьерит в чудьеса…

Американский акцент мне ставил Г.В. Он был в Америке и не раз слышал, как американцы говорят на русском или хотя бы пытаются говорить. Бывало, весь вечер говорил с акцентом и требовал, чтобы я за ним повторяла. Г.В. очень хороший, а стало быть, очень требовательный режиссер. Ему было недостаточно, чтобы я просто заучила свои реплики «с акцентом». Ему непременно надо было, чтобы я научилась говорить, как американка. Кому-то это может показаться излишним, но это правильно. В роль следует вживаться. Надо не изображать человека, а становиться им. Только такое вот перевоплощение гарантирует успех. Пока работала камера, я была не Любовью Орловой, играющей Марион Диксон. Я была Марион, американкой, циркачкой, матерью маленького ребенка.
Страница 14 из 15

Отбивала чечетку, а сама думала о том, как там мой малютка, спит он или не спит. В самом деле думала так. И П.В.[26 - Павел Владимирович Массальский (1904–1979) – советский актёр.], который играл Кнейшица, искренне ненавидела и боялась. То есть не самого П.В., доброго и веселого человека, а Кнейшица, которым П.В. становился перед камерой.

– Молодцы! – такова была оценка Сталина «Цирку».

А мне вдруг стало грустно. Почему-то из всей картины мне вдруг вспомнились Раечкины слова: «Я жертвую любовью для искусства!» – и я подумала о том, что я, что мы тоже жертвуем нашей любовью.

Чувства изменчивы, они вспыхивают, гаснут, превращаются в нечто другое, иногда в прямо противоположное. Все проходит, рано или поздно все проходит. У супругов на смену одним чувствам приходят другие, любовь может смениться взаимным уважением, расположением, приязнью, привычкой в конце концов, но это бывает у супругов. Романы, не приводящие к браку, редко когда длятся всю жизнь.

Мы прекрасно понимали, что нам невозможно быть вместе. Даже в мечтах я представляла, как мы живем где-то далеко, это мы, но в то же время не мы, не Вождь и Актриса. Представить же себя женой Сталина я не могла по целому ряду причин. Начиная с того, что это было просто невозможно, и заканчивая тем, что я не представляла и не представляю себе другого мужа, кроме Г.В. Никто на всем свете не знает и не понимает меня так, как Г.В. И как человека, и как актрису. И я его столь же хорошо знаю и столь же хорошо понимаю. Настолько, что могу назвать наш брак (не первый для обоих), крепким, нерушимым. С Г.В. нас может разлучить только смерть. Наш брак – это настоящий союз. Союз, союзники – какие прекрасные слова. Г.В. не просто мой супруг. Он – мой союзник. А ведь как часто мужья и жены не бывают союзниками или, что вообще ужасно, бывают врагами.

Мне стало грустно. Видимо, по лицу моему пробежала какая-то тень, потому что Сталин спросил:

– Что такое? Переволновалась?

Он, должно быть, решил, что это у меня от волнения. Впрочем, так оно и было. Конечно же, я волновалась. Мне, разумеется, хотелось, чтобы картина понравилась… От волнения и мысли ненужные приходят.

Я кивнула и попыталась улыбнуться.

– Товарищи из Телави прислали мне хорошее вино, – сказал Он. – В письме спросили, сколько у меня квеври и какого они объема. Наверно, хотели прислать мне виноград, чтобы я делал вино здесь. Ты знаешь, что такое квеври? Это глиняные грузинские кувшины, большие глиняные кувшины. Их зарывают в землю, кладут туда виноград и делают вино. Не знаю, что им отвечать. Боюсь, что если отвечу, что у меня нет квеври, то они и их мне пришлют. Что я стану с ними делать?

– Вино. Что же еще? – улыбнулась я.

Слово «квеври» я запомнила на всю жизнь. Дважды удивляла грузин, рассказывавших мне о виноделии, вопросом про квеври и незаслуженно заслужила славу знатока виноделия. Хотя на самом деле я могу приготовить только один-единственный хмельной напиток – ежевичную настойку, да и то готовлю ее не для питья, а для лечения. 1–2 ложечки этой настойки хорошо помогают при неладах с желудком.

Годом позже «Цирк» получил Гран-при на парижской международной выставке. В 1941-м я получила Сталинскую премию первой степени за «Цирк» и «Волгу-Волгу». Эту премию я расценила как прощальный подарок или что-то в этом духе. Премия оказалась для меня полной неожиданностью, ведь обе картины были сняты давно – «Волга-Волга» три года назад, а «Цирк» пять лет. Г.В. тоже получил Сталинскую премию первой степени за эти картины. Причуды фортуны – работая над «Светлым путем», мы с ним сильно надеялись на то, что получим премии за эту картину, а в результате получили за другую. Но со «Светлым путем» была своя история, возможно, я еще напишу об этом. Не знаю пока, но, возможно, напишу.

Пишу я с большими перерывами. Дела, настроение – все имеет значение. Иной раз вроде бы и время есть свободное, а раскрою тетрадь, и сразу же на глаза наворачиваются слезы. Делать записи о прошлом можно лишь в те редкие дни, когда воспоминания приходят без слез. Этого не предугадать, не предсказать, слишком уж тонкие настройки у моего внутреннего «приемника воспоминаний».

– А не лучше было бы назвать эту картину «Советский цирк»? – вдруг сказал Сталин.

Задумался на какое-то короткое время, потом сам же и ответил на свой вопрос:

– Нет, «Цирк» все же лучше.

Я рассказала ему, что Г.В. убежден, что название картины должно быть как можно короче. Одно-два слова, не больше. Да и книги, по его мнению, должны называться тоже коротко. Гоголевская «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» стала у Г.В. именем нарицательным, служит ему примером наихудшего из названий.

– А что за актер сыграл Чаплина? – спросил Сталин.

– Николай Отто, – ответила я. – Настоящая его фамилия Павловский, а Отто – псевдоним. Он снимался в «Весёлых ребятах», прекрасно сыграл в сцене драки на репетиции…

Рассказала все, что знала про Н.И.

– Хороший актер, – сказал Сталин. – Хорошо сыграл Чаплина. Может, стоит снять с ним не эпизод, а целую картину про Чаплина? Товарищ Александров, кажется, познакомился с Чаплином, когда был в Америке. Сможет он сделать такую картину?

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/lubov-orlova-3/o-staline-s-lubovu/?lfrom=931425718) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes

Примечания

1

В Китае распространена практика именования должностных лиц без личных имен, только по фамилии с непременной приставкой слова «товарищ». – Прим. ред.

2

Так в оригинале. – Прим. ред.

3

Цзи Пэнфэй (1910–2000) – китайский политик, министр иностранных дел КНР с 1972 по 1974 год. – Прим. ред.

4

Издание датировано 1975 годом. – Прим. ред.

5

Вероятно, А.К. – это первый муж Орловой Андрей Каспарович Берзин.

6

Григорий Васильевич Александров – второй муж Орловой, известный кинорежиссер.

7

Вероятно, В.П. – Вера Петровна Марецкая (1906–1978) – советская актриса.

8

Лев Наумович Свердлин (1901–1969) – советский российский актер, театральный режиссер, педагог.

9

Ф.И. Тютчев. «Чему бы жизнь нас ни учила…»

10

Вероятно, М.П. – Мария Павловна Стрелкова, сыгравшая Елену в «Веселых ребятах».

11

Виктор Яковлевич Зисман (псевдоним – Бруно Ясенский) – советский писатель, автор романа «Человек меняет кожу».

12

Борис Захарович Шумяцкий – руководитель советского кинематографа с ноября 1930 г. по январь 1938 г.

13

Дом писательского кооператива в проезде Художественного театра, нынешнем Камергерском переулке (№ 2).

14

Григорий Михайлович Козинцев и Леонид Захарович Трауберг – создатели известной советской кинотрилогии о Максиме.

15

Александр Лукич Птушко (1900–1973) – советский кинорежиссёр, оператор, мультипликатор, сценарист, художник, мастер сказочного жанра в кинематографе.

16

«Новый Гулливер» (1935) – полнометражный анимационно-игровой фильм, поставленный А.Л. Птушко по мотивам романа Джонатана
Страница 15 из 15

Свифта.

17

Имеется в виду Первый (тоже «Первый», так как фестиваль 1935 года было решено не включать в хронологию) Московский международный кинофестиваль, который состоялся в августе 1959 года.

18

Четвертак (разг.) – 25 лет заключения.

19

Имеется в виду балетный станок.

20

Речь идет о Музыкальном театре имени В. И. Немировича-Данченко (бывшая Музыкальная студия МХАТа).

21

Главная героиня фильма «Цирк».

22

Исаак Осипович Дунаевский (1900–1955) – известный советский композитор, автор музыки к нескольким десяткам кинофильмов, в т. ч. и к фильму «Цирк».

23

Сокращение от «неудовлетворительно».

24

Сергей Владимирович Образцов (1901–1992) – известный советский актёр и режиссёр кукольного театра.

25

Актриса Любовь Васильевна Головня (Бабицкая) (1905–1982).

26

Павел Владимирович Массальский (1904–1979) – советский актёр.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Здесь представлен ознакомительный фрагмент книги.

Для бесплатного чтения открыта только часть текста (ограничение правообладателя). Если книга вам понравилась, полный текст можно получить на сайте нашего партнера.

Adblock
detector