Под знаком Софии читать онлайн - Елена Раскина

Под знаком Софии

Елена Юрьевна Раскина

Женский исторический роман

Две Софии, две главные героини романа – это София-Августа-Фредерика Ангальт-Цербстская (будущая российская императрица Екатерина II) и графиня София Потоцкая (в девичестве София Скарлатос Панталес Маврокордато де Челиче)… Их судьбы переплелись благодаря светлейшему князю Григорию Потемкину, мечтавшему о новой Византии на землях отвоеванной российской армией Новороссии. Гречанка София Маврокордато де Челиче по отцовской линии была наследницей византийских императоров. Об этом знал влюбленный в Софию князь Потемкин. Но ревность императрицы помешала их планам. В романе скрестились, словно шпаги, судьбы Екатерины II, Софии Витт-Потоцкой и Григория Александровича Потемкина.

Елена Юрьевна Раскина

Под знаком Софии

© Раскина Е.Ю., Никольский В.М., 2013

© ООО «Издательство «Вече», 2013

* * *

Вместо предисловия

Прощание

Отец Иоанн, настоятель Херсонского крепостного собора, любил постоять в благоговейном молчании перед гробницей светлейшего князя Григория Александровича Потемкина. Каждый день, наряду с церковными службами, совершал он один и тот же торжественный ритуал: спускался в подвал собора по узкой кирпичной лестнице – осторожно, медленно, боясь оступиться. Свеча была единственным источником света в окружавшей отца Иоанна темноте, и он ежеминутно боялся выронить слабый, хрупкий, оплывавший в руках воск. Иногда, впрочем, свеча гасла, и отец Иоанн продолжал путь к гробнице светлейшего в густом, чернильном мраке, а потом добрых пятнадцать минут так же медленно и осторожно поднимался наверх, в собор.

Здесь, в подвале собора, на невысоком кирпичном постаменте, стоял гроб, покрытый черной тканью. Внутри был еще один гроб – свинцовый, обитый серебряным позументом. Над гробом утешительным малиновым светом теплилась лампадка. Сквозь небольшое окошко, выдолбленное в крышке, можно было увидеть набальзамированное тело князя Потемкина – в мундире и при орденах. Сюда, вслед за отцом Иоанном, поклониться праху светлейшего приходили многие благодарные души: греки, которых Григорий Александрович вызвал из Турции и поселил в землях Новороссии, в Северном Причерноморье, жители основанных князем городов, друзья, единомышленники и до сих пор любившие усопшего женщины. Когда гостей не было, отец Иоанн спускался к гробу один: помолиться в тишине и темноте о душе Григория Александровича, искупившей великими делами и начинаниями все земные грехи и заблуждения. Вот и сейчас отец Иоанн мысленно произносил слова молитвы за упокой души светлейшего князя…

Несколько недель назад рядом с отцом Иоанном стояла красавица и умница Сашенька Браницкая, племянница Потемкина, которая, казалось, до сих пор не могла поверить в преждевременную смерть своего блистательного дядюшки и беседовала с ним, как с живым. Иногда Сашенька плакала над гробом – отчаянно, навзрыд, как ребенок, и шептала дядюшке слова любви. Когда-то Александра Браницкая любила Потемкина совсем не родственной любовью, и он отвечал ей тем же – до тех пор, пока в жизни князя не появилась таинственная гречанка, София Витт, неверная жена коменданта Каменец-Подольской крепости Иосифа Витта…

О Софии Витт отцу Иоанну рассказал бывший начальник канцелярии Потемкина, генерал Василий Степанович Попов, который привозил в Херсонский крепостной собор проекты надгробного памятника светлейшему, одобренные было императрицей Екатериной, но потом отложенные в долгий ящик. Некоторые подробности последней любви князя сообщил священнику полковник Михаил Леонтьевич Фалеев – градоначальник основанного Потемкиным Николаева. Отец Иоанн ни о чем не расспрашивал своих гостей – они рассказывали сами, торопливо, сбивчиво, волнуясь и начиная снова.

– Я умоляю вас запомнить мои слова, отец Иоанн, – говорил Фалеев. – Смерть князя Григория Александровича была столь внезапной, что многие подозревали яд. И только женщины, которые в последние мгновения были рядом с князем, могли знать правду. О последних днях Григория Александровича многое рассказала бы гречанка София Витт, с которой князь хотел обвенчаться во вверенном мне Николаеве… Но сейчас она стала графиней Потоцкой и, говорят, забыла все былое в чудесных садах, которые подарил ей муж…

– Напишите мемуары, батюшка, – умолял отца Иоанна Попов. – То, что мы доверяем вам, должно быть открыто потомкам. Все друзья князя, вынужденные молчать нынче, просят вас об этом. Будьте хранителем не только гробницы князя, но и памяти о его великих делах!

– Что же заставляет молчать вас, сын мой? – спрашивал отец Иоанн.

– Боюсь, батюшка, гнева государыни нашей Екатерины! – отвечал Попов. – Наказания боюсь за разглашение тайны, которую она хочет скрыть. А наследник Павел Петрович, если воцарится, и самую память о князе пожелает искоренить. Только на вас и Господа уповаю.

Отец Иоанн прислушался к просьбам друзей покойного князя и стал на досуге писать мемуары. Тщательно, скрупулезно сохранял для потомков все то, что доверяли ему Попов и Фалеев, пересказывал сбивчивые, взволнованные признания Сашеньки Браницкой. Но однажды, душным августовским днем 1798 года, к отцу Иоанну пожаловали два необычных посетителя…

Первой пришла женщина под вуалью. Молодая, красивая – даже вуаль и траурное платье не могли стереть ее необычайной, но какой-то нерусской красоты. Незнакомка появилась в Херсонском крепостном соборе, когда новороссийское небо налилось зноем и тяжестью, и только в храме было легко и прохладно. Она попросила отца Иоанна отслужить панихиду по убиенному Григорию.

– Кто вы, сударыня? – спросил у незнакомки священник.

– Я не могу назвать свое имя, – ответила женщина, – да и к чему оно вам? Я приехала защитить того, кто покоится здесь. Мне сказали, что вы, батюшка, – один из друзей светлейшего – и ревностно относитесь к его памяти.

– Что же угрожает памяти князя? – незнакомка все больше и больше удивляла отца Иоанна, а ее низкий, грудной голос действовал на него поистине магнетически.

– Ненависть императора Павла! – голос женщины задрожал от негодования. – Я знаю наверняка, что император скоро явится к вам. Государь отправился в тайное путешествие по Новороссии – инспектировать города, основанные светлейшим князем. Он уже был в Николаеве, заедет и в Херсон. И все с одной целью – доказать, что начинания Григория Александровича пошли прахом!

– Для этого нужно быть слепым… – попытался успокоить взволнованную женщину отец Иоанн. – Вся Новороссия и поныне благословляет князя!

Впрочем, настоятель понимал, что императору нет дела до начинаний Потемкина. Еще совсем недавно генерал-майор Попов, вздыхая, сообщил отцу Иоанну, что император Павел Петрович называет покойного князя не иначе, как мерзавцем. А когда получил известие о кончине Григория Александровича, то якобы сказал: «Слава Богу, одним негодяем стало меньше!».

– У императора есть план, – продолжала гостья, и в голосе ее звучала упрямая, непреходящая, страстная боль, – он хочет отомстить мертвому, ибо не смог справиться с живым. Павел Петрович с юных лет ненавидит князя. Император уверен, что Потемкин настраивал против него государыню Екатерину. Советовал

назначить наследником цесаревича Александра Павловича.

– Мертвые недоступны мести живых, – прервал незнакомку отец Иоанн, – душа Григория Александровича ныне обретается в сферах, недоступных земной власти.

– Душа да, – согласилась женщина, – но тело… Мы приходим на могилу к близким, чтобы вспоминать, горевать и плакать, а император хочет лишить князя могилы.

– Да как же это, сударыня? – изумился отец Иоанн.

– Я слышала от верных людей, – шепотом, испуганно озираясь по сторонам, продолжила женщина, – что император намерен сравнять гроб князя с землей, сделать так, чтобы само место упокоения светлейшего навсегда забылось. Он приедет и отдаст вам такой приказ. Я же приехала умолять вас, батюшка, дерзнуть ослушаться государевой воли. Если только вам дорога память князя… Поверьте, у него нет иного заступника.

– Господь – ему заступник, – заверил незнакомку отец Иоанн, – Всевышний не допустит такого кощунства. Я же нарушу приказ императора, ибо кесарю кесарево, а Богу – Богово.

– И вы не побоитесь последствий императорского гнева? – с робкой надеждой переспросила женщина. – В гневе император невоздержан…

– Я слишком стар, чтобы бояться, сударыня, – ответил отец Иоанн. – Будьте покойны, князь не лишится могилы… Пока я – настоятель этого храма.

Женщина рухнула на колени и прижалась губами к руке отца Иоанна.

– Благодарю вас, батюшка, – сказала она, – я – ваша вечная должница!

– Не моя, а храма сего, – священник поднял гостью с колен, спросил только: – Да как зовут вас, сударыня? Хоть имя скажите, буду в молитвах вас поминать.

– София, – ответила женщина. И добавила еле слышно: – Женой я князю не стала, так хоть могилу его спасу…

Отец Иоанн перекрестил ее, и незнакомка на мгновение подняла вуаль. Священник увидел дивной красоты лицо, черные греческие глаза, опухшие от слез веки. «Да неужто та самая гречанка?! – мелькнуло у него в голове, – София Витт… Графиня Потоцкая…» Но на лицо женщины снова упала пелена вуали.

– К могиле князя не хотите ли спуститься? – спросил ее священник, и лицо гостьи озарилось тихой радостью свидания.

– Ведите, батюшка, – ответила она.

Отец Иоанн показал незнакомке спуск в подвал, и они медленно спустились по узкой кирпичной лесенке. Священник впереди, со свечой в руках, женщина вслед за ним. София испуганно охнула – в подвале было темно и сыро.

Гречанке показалось, что они вступили в царство теней, и не священник идет впереди со свечой, а Вергилий ведет ее по кругам ада.

– Не бойтесь, сударыня, – успокоил гостью отец Иоанн, – мы уже пришли.

Незнакомка увидела склеп со сводчатым потолком из красного кирпича. Слева – небольшая ниша в стене, в нише – икона, над которой теплилась малиновая лампадка. «Это она, походная икона Григория, – подумала женщина, – та самая, которую он поцеловал перед смертью… Как же давно это было!».

Ей вспомнилась узкая, пыльная лента дороги, степь между Яссами и Николаевом, смертельная болезнь Григория, и эта икона, к которой он в последнее мгновение успел приложиться губами… Две женщины сопровождали князя – она и графиня Браницкая. Но Александре Браницкой позволено было похоронить светлейшего, а она, София Витт, вынуждена была исчезнуть, чтобы вернуться в мир под другим именем и рядом с другим мужчиной. Так решила за нее императрица Екатерина. И вот теперь, после долгой разлуки, она снова рядом с князем. Но некому, как прежде, назвать ее Софьюшкой и поговорить с ней на родном языке… Новый муж Софии, граф Станислав Потоцкий, увы, не знал новогреческого.

– Что же вы сделали с сердцем светлейшего? – спросила у священника гостья. – Помнится, перед смертью Григорий Александрович просил, чтобы его сердце отвезли в родное Чижово и погребли там.

– Графиня Браницкая исполнила желание дядюшки, – успокоил незнакомку священник. – Она увезла сердце князя с собой – верно, для того, чтобы упокоить там, где Григорий Александрович увидел свет.

– Как жаль, что я сама не сделала этого! – горько вздохнула женщина. И добавила, видимо, желая оправдаться перед священником: – До недавних пор, батюшка, я была почти что пленницей. Безвыездно жила в уманском имении мужа. Но когда случайно узнала о кощунственных планах императора – поспешила сюда. Чтобы предупредить вас…

– Не так уж важно, кто исполнил предсмертное желание князя… – назидательно заметил священник. – Важно, что оно исполнено.

– Вы, правы, батюшка, – еще тяжелее вздохнула гречанка, – но, как жаль, что мне не удалось опередить графиню! Сердце, бившееся для меня, я должна была и похоронить!

Отец Иоанн поморщился: женское соперничество над гробницей светлейшего вызывало у него раздражение.

– Не время сводить счеты, сударыня! – одернул он гречанку. – Чаю, вы приехали не за тем, чтобы досадовать на графиню Александру Васильевну.

– Верно, не за этим! – опомнилась женщина. – Я приехала, чтобы предупредить вас и попрощаться… с ним… – нежная ручка гостьи коснулась свинцового гроба.

– Стало быть, прощайтесь, – ответил отец Иоанн. – Я оставлю вас здесь на несколько минут.

– Кто кроме вас приходит в этот склеп? – спросила гречанка.

– Поклониться гробнице светлейшего приходят многие! – ответил отец Иоанн. – Жители Херсона, да что там – Херсона, всей Новороссии, товарищи его походов!

Приезжают и греки… Князь Потемкин для многих был отцом и благодетелем.

– Это хорошо, что не забывают, – сказала женщина, и лицо ее озарилось нежным, тихим светом. – И я не забыла… Оставьте нас вдвоем, батюшка.

– Вам, сударыня, довольно будет света лампады… – сказал напоследок священник и стал медленно, осторожно, подниматься по ступенькам. – Я вернусь за вами… Молитесь…

Женщина рухнула на колени перед гробом и тихо заговорила на языке, который отец Иоанн изучал в семинарии, но потом почти забыл. Сладкая эллинская речь полилась из ее красиво очерченных, сочных губ, и отцу Иоанну показалось, что князь вот-вот ответит ей – на языке Гомера. Чтобы не помешать этому деликатному разговору, священник вышел.

Гречанка ушла так же внезапно, как появилась. А через несколько дней после этого загадочного визита в Херсонский крепостной собор пожаловал сам император Павел.

Прямой, непоколебимый, в напудренном парике и скрипучих ботфортах, Павел вошел в собор, бряцая шпорами и тяжелой шпагой. Словно был на плацу, а не в храме Божьем! Прозрачными, слегка навыкате, глазами, оглянулся по сторонам так, как будто совершал очередную инспекцию. Потом бросил сердитый взгляд на отца Иоанна. За спиной у императора замер вездесущий Кутайсов, но священник нисколько не испугался – земная власть не внушала ему ни страха, ни благоговения.

– Что угодно Вашему Императорскому Величеству? – спросил соборный настоятель.

– Где похоронен Потемкин? – рявкнул император, и отец Иоанн заметил, что голос у государя неприятный, лающий, а в минуты гнева срывается на фальцет.

– Гробница светлейшего князя в подвале собора, – ответил отец Иоанн. – Изволите спуститься?

– Изволю, отец мой, – нетерпение императора было столь очевидным, что настоятель недоуменно пожал плечами. – Ведите…

Павел Петрович шагнул вперед, и вслед за ним шагнул было Кутайсов… Но государь жестом

остановил своего спутника, и тот послушно застыл на месте.

Священник с императором спустились в подвал, но Павел Петрович и не думал в скорбном молчании стоять над гробом.

– Я предписываю вам, батюшка, – прокричал император, и голос его действительно сорвался на фальцет, – после моего отъезда выполнить одно тайное распоряжение! Надобно покарать этого государственного преступника, так долго вредившего мне во мнении матери, императрицы Екатерины! Человек, который лежит здесь, не имеет никаких заслуг перед Отечеством! И память его, как и гроб, следует сравнять с землей! Никакого склепа, никаких баб, рыдающих над гробом! Никаких паломников и молитвенников за его душу! В яму его, как самоубийцу, как собаку, как падаль! Да так, чтобы никто не узнал, где эта яма!

Отец Иоанн промолчал, и Павел Петрович принял его молчание за боязнь ослушаться императорской воли.

– Я покидаю сей храм, отец мой, и уповаю, что вы выполните сие предписание! – продолжил Павел и, как мальчишка, побежал вверх по ступенькам. Соборный настоятель помедлил несколько минут, а, когда оказался наверху, то увидел, что император с Кутайсовым покинули храм.

«Права была гречанка, когда с предупреждениями приходила… – подумал отец Иоанн. – Император не смог поквитаться с живым и решил отомстить мертвому. Но не мне ему пособничать. Князь Потемкин не лишится могилы, пока я жив…»

Отец Иоанн исполнил просьбу гречанки, но как именно он это сделал – осталось тайным. Поговаривали, правда, что верное решение настоятелю подсказала графиня Браницкая, вскоре после визита императора приехавшая помолиться над дядюшкиным гробом. То ли Александре Васильевне удалось вывезти тело князя и предать его земле в своем имении в Белой Церкви, то ли гроб светлейшего перенесли в подпол собора, где покоился его первый настоятель, – никто не знал наверняка.

Священник словно воды в рот набрал, а прихожанам объяснял, что лучший памятник князю – не надгробная плита, а его славные дела. Города, воздвигнутые в татарских степях, основание Черноморского флота, помощь единоверцам-грекам… И беспрестанно служил панихиды за упокой души раба Божьего Григория. Император Павел Петрович больше в Новороссии не появлялся. Не приезжала и гречанка, некогда ошеломившая настоятеля своим появлением. И только отец Иоанн иногда вспоминал, как лилась из уст гостьи сладкая эллинская речь и как, казалось, вот-вот ответит ей светлейший князь Потемкин.

Часть первая

Фике

Глава 1

Маленькая герцогиня из Цербста

Юной герцогине Ангальт-Цербстской часто рассказывали о России.

– Если бы тетушка Эльза оказалась у власти, – вздыхала ее мать, – то и нам бы перепало от российских щедрот… Мы ведь родственники тамошнего императорского дома по линии герцогов Голштинских. Муж принцессы Анны, родной сестры тетушки Эльзы, герцог Карл Голштинский, приходился мне двоюродным братом. Тетушкой Эльзой в семье герцогов Ангальт-Цербстских называли цесаревну Елисавету Петровну, старшая сестра которой – покойная Анна Петровна – была некогда замужем за Карлом-Фридрихом Голштинским.

– Неужели русские императоры так богаты? – волнуясь, спрашивала дочь. – Богаче, чем дядя Фриц?

– Что ты, Фике! – снисходительно пожимала плечами герцогиня Иоганна. – Дядя Фриц – нищий по сравнению с русской императрицей Анной…

– Почему же тетушка Эльза не отберет у императрицы Анны трон? – резонно спросила одиннадцатилетняя Фике.

– Кто знает, Фике… Кто знает… – вздохнула мать. – Говорят, у нее нерешительный нрав.

– А я бы решилась! – уверенно заявила девочка. – Я бы непременно стала императрицей!

– Может, и станешь, если тетушка Эльза придет к власти, а дядя Фриц позаботится о твоей судьбе. Юному Карлу-Петеру-Ульриху, герцогу Голштинскому, племяннику тетушки Эльзы, скоро понадобится невеста… – мечтательно заметила Иоганна.

Фике вспомнила, как летом она ездила с матерью в Гамбург, к бабушке Альбертине, которую подданные почтительно именовали герцогиней Баден-Дурлахской. Бабушка Альбертина была вдовой Христиана-Августа Голштин-Готторпского, епископа Любекского. В Гамбурге они пробыли недолго, потому что бабушка увезла родню в Эйтин, резиденцию принца-епископа Любекского, правителя Голштинии. Тогда-то Фике и увидела «гадкого мальчишку» – одиннадцатилетнего герцога Голштинского Карла-Петера-Ульриха.

Мальчишка был, впрочем, не таким уж гадким, и иногда, когда вставал с надлежащей ноги, выглядел благовоспитанным и даже остроумным. Петер люто ненавидел своих «надзирателей» – и, прежде всего, принца-епископа Любекского, который в управлении Голштинией прекрасно обходился без советов ее одиннадцатилетнего властителя.

К удивлению Фике, мальчик привязался к будущей свекрови, Иоганне-Елизавете, а саму Софию-Августу-Фредерику терпеть не мог. То ли завидовал свободе, которой пользовалась маленькая герцоргиня, до которой не было дела никому из близких, то ли считал Фике некрасивой дурочкой. Петер-Ульрих был окружен вездесущими гувернерами, и все шаги его были распределены и рассчитаны, как унылые линейки в школьной тетради. Правда, в те дни Фике почти не обращала внимания на своего будущего мужа. Маленькая Фике была занята молочным супом, который дважды в день готовила с горничными бабушки, а затем благополучно съедала. И вот теперь мать снова напомнила ей о противном одиннадцатилетнем герцоге.

– Кому понадобится невеста? Этому гадкому мальчишке? – от негодования девочка чуть было не поперхнулась яблоком, доставшимся ей после набега на сад одного из штеттинских бюргеров. Маленькая герцогиня охотно забиралась в чужие сады вместе с сорванцами-мальчишками.

– Как ты смеешь, Фике! – герцогиня встряхнула дерзкую девчонку за плечи. – Сколько я не бьюсь с тобой, ты все так же глупа и невежественна! Юный герцог унаследует сразу три короны!

– И ни одну из них не сможет носить… – фыркнула Фике, вырываясь из цепких материнских рук.

– Вот ты и поможешь ему справиться с этой ношей, – наставительно заметила мать, и от ее очередной затрещины Фике отлетела в угол. – Только бы тетушка Эльза стала императрицей…

В ноябре 1741 года тетушка Эльза – цесаревна Елисавета Петровна – с помощью молодцов-лейб-гвардейцев отняла российский трон у робкой, вечно печальной правительницы Анны Леопольдовны и ее младенца-сына. Немецкие родственники новой императрицы выстроились в очередь – за дарами. Юного герцога Голштинского Елизавета срочно выписала в Россию – наследовать престол.

Перепало и Ангальт-Цербстскому семейству. Дядя Фриц – король Пруссии Фридрих – пожаловал отцу Фике чин генерал-лейтенанта и губернаторство в небедном городке Штеттине. Затем его высочество Христиан Ангальт-Цербстский стал герцогом Цербста не только на бумаге. Старший брат Людвиг разрешил ему стать соправителем этого крохотного померанского княжества. Фике подарили новые чулки вместо старых, штопаных, а ее мать, герцогиня Иоганна, стала принимать пищу под музыку. И все это благодаря тетушке Эльзе и великой России!

– Какая она, императрица Эльза? – настойчиво спрашивала Фике у матери. – Говорят, необыкновенная красавица?

Герцогиня Иоганна хмурилась, назойливые вопросы дочери раздражали ее

– особенно по вечерам, когда герцогиня торопилась на свидание. Иоганну-Елизавету Голштин-Готторпскую выдали замуж пятнадцати лет от роду, а ее супругу, Христиану-Августу Ангальт-Цербстскому ко времени свадьбы было уже 42 года. Естественно, молодая пылкая красавица не упускала случая изменить своему флегматичному мужу. Поэтому в предвечерние часы она не собиралась описывать не в меру любопытной дочери красоту ее всемогущей русской тетки.

– А я? – не унималась Фике. – Я хороша?

В ответ девочка получила затрещину. Герцогиня Иоганна не отличалась деликатностью.

– Скоро ты увидишь тетку Эльзу! – сухо, резко, словно нерадивой служанке или надоевшему любовнику, сообщила мать. И, расчувствовавшись, добавила: «Мне нагадали, что она непременно вызовет нас в Россию. Императрица уже объявила своим наследником герцога Карла-Петера Ульриха…»

Глава 2

Таинственный гость

Через два года после воцарения императрицы Елизаветы Петровны в Штеттине появился таинственный человек, который, как поговаривали, считал себя современником Иисуса Христа и собеседником Понтия Пилата. Гость в совершенстве знал древнегреческий, древнееврейский и халдейский, не говоря уже о таких «будничных» языках, как английский, итальянский, французский, испанский, португальский, немецкий, русский, шведский и датский, и слыл личным предсказателем и другом короля Пруссии Фридриха. Звали его графом Сен-Жерменом, а иногда, при случае, графом Ракоци, маркизом Монфера и г-ном Салтыковым…

Этот авантюрист, которого гораздо охотнее сочли бы сумасшедшим, действительно владел поместьем Сен-Жермен в итальянском Тироле. Титул графа таинственный господин купил у папы и ловко скрыл под именем Сен-Жермен свое подлинное прозвание. Впрочем, у собеседника Понтия Пилата могло оказаться такое диковинное имя, что ни один язык просвещенной Европы не смог бы его произнести…

Про графа Сен-Жермена рассказывали разное: говорили, что он умеет читать запечатанные письма, превращать металлы в золото и предсказывать будущее. Мсье Сен-Жермен был виртуозным музыкантом и играл на флейте лучше своего царственного друга – Фридриха Великого.

Кроме того, как, облизывая пересохшие от волнения губы, рассказывала герцогиня Иоганна, граф – редкий красавец, не чета померанским коротышкам, высокий, стройный, черноволосый, словом, настоящий итальянец! «Ну почему же итальянец? – скептически замечал ее прозаичный муж. – Этот авантюрист называет себя египтянином, хотя с такой же вероятностью может оказаться жидом…»

– Но зачем же он появился у нас в Штеттине? – замирая от волнения, спрашивала герцогиня. – Вот уже несколько дней, как приехал, и нет, чтобы пожаловать к нам в замок! Сидит себе в плохонькой гостинице и никого не принимает…

– Граф здесь проездом, – терпеливо объяснял герцогине муж, – его цель – Берлин. Едет в гости к Его Величеству королю Фридриху. А пока решил побаловаться штеттинским пивом… Или завести интрижку с какой-нибудь здешней красоткой…

Герцогиня Иоганна была другого мнения об этом таинственном визите, но даже она не могла предположить, что личный предсказатель короля Фридриха приехал в Штеттин ради ее дочери, которая еще недавно ходила в штопаных чулках и, вместе с веселыми сыновьями скучных бюргеров, воровала яблоки в окрестных садах… Фике росла странным ребенком – угрюмым, неулыбчивым, вечно погруженным в свои грезы, которые она доверяла лишь французской гувернантке.

С матерью Фике разговаривала редко – и не потому, что боялась обильно сыпавшихся на ее головку крепких затрещин (рука у герцогини была фельдфебельская!), а потому, что считала Иоганну неумной и суетной. Герцогиня платила дочери такой же неприязнью, в присутствии отца называла ее мартышкой, отбирала подарки дядюшки Фрица – короля Фридриха – и частенько запирала Фике в комнате, для острастки. Отпирала принцессу сердобольная гувернантка Елизавета Кардель – мадемуазель Бабетта – и, чтобы утешить обиженную девочку, рассказывала ей о чудесном городе Марселе, откуда была родом, и о далеком Средиземном море, на берегах которого родилась Европа…

Но Фике гораздо больше интересовала далекая Россия, благодаря которой у нее появились новые чулки, а на хорах штеттинского замка заиграли музыканты. Богатая, сказочная Россия и ее правительница – красавица Эльза, вот о чем Фике была готова говорить день и ночь. Но мадемуазель Бабетта этих тем не поддерживала, а Иоганне надоело отвечать на вопросы дочери.

Фике попыталась заговорить о таинственной России со своим наставником, обучавшим ее Закону Божию, истории и географии. Он рассказал девочке, что православная или греческая церковь – древнейшая из христианских церквей, потому что более всех приближена к вере апостолов. Однако дальнейшие разговоры о России наставник почему-то прекратил – наверное, понял, что не стоит внушать примерным лютеранам уважение к греческой церкви. Так что Фике мечтала о России в одиночку, но в канун нового, 1743 года, в шттетинском замке случилось необыкновенное событие, перевернувшее скучную жизнь Ангальт-Цербстского семейства…

Вечером первого января вся семья собралась в сумрачной капелле штеттинского замка, где играл лучший в городе органист. Фике слушала суровый рокот органа, и ей казалось, что это море, которого она никогда не видела, но о котором слышала от француженки воспитательницы, шумит у самых сводов и пытается ворваться в залу. Ну, наверное, чтобы затопить ее вместе с присутствующими. Мадемуазель Бабетта говорила, что римляне называли это море внутренним, потому что его берега заключали в себя весь мир. Фике закрывала глаза и представляла себе реку без берегов, сияющую словно весеннее небо над Штеттином и рокочущую словно орган.

Герцог Иоганн отбивал сапогом такт, его жена мечтала о предстоящем свидании с очередным «cher ami»… А француженка гувернантка поеживалась от холода – она никак не могла привыкнуть к померанским морозам, да и капеллу так плохо протопили! Герцог, увы, был очень скуп…

Фике, зажмурившись, блуждала по берегам своих грез, как вдруг в зале появился незнакомец. Вошел – и стал за спиной Фике, полуобняв деревянное кресло с резной спинкой, в котором сидела девочка.

Фике не сразу заметила вошедшего, но герцогиня Иоганна обернулась и замерла от изумления. За спиной ее дочери стоял смуглый темноволосый человек – высокий, худощавый, с точеными кистями рук, тонкими, длинными пальцами музыканта и улыбкой, в которой знание мешалось с печалью. Под пристальным, пронизывающим взглядом его слегка косящих глаз бесцеремонная Иоганна впервые в жизни почувствовала себя неловко. Она облизнула пересохшие от волнения губы, тихо спросила: «Кто вы?». «Граф Сен-Жермен, сударыня, – улыбаясь, ответил ей гость. – Я хотел бы поговорить с вашей дочерью. Наедине…»

– Но это совершенно невозможно! – охнула Иоганна, а ее супруг, только заметивший вошедшего, сердито буркнул:

– Моя дочь не разговаривает с посторонними!

А Иоганна спросила, каменея от испуга:

– Да как вы вошли сюда?

Взгляд гостя внезапно потеплел. Незнакомец ласково улыбнулся герцогине, и она совершенно успокоилась, как будто в неожиданном появлении таинственного господина не было ничего

необычного и пугающего. Потом гость прикоснулся рукой к головке Фике, и девочка кубарем скатилась со стула и подбежала к загадочному графу, улыбаясь ему так, как никогда не улыбалась домашним.

– Оказывается, этот волчонок умеет улыбаться! – сказала герцогу Иоганна.

– Да сядьте же вы! – приказал дочери герцог.

В чудеса он не верил, в магнетизм тоже и собирался было указать гостю на дверь, как вдруг граф Сен-Жермен, словно прочитав мысли и намерения Иоганна-Христиана Ангальт-Цербстского, протянул ему запечатанное письмо.

– Это письмо от Его Величества короля Прусского, – спокойно и дружелюбно объяснил граф, – в нем король просит разрешить мне свидание с вашей дочерью. Но я прибыл в Штеттин не по приказу короля и даже не по собственному желанию. Вашу дочь ожидает дальняя дорога и тяжелые испытания. Я должен помочь ей, внушить веру в себя и упование на милость Божью.

– Моя Фике и так уповает на милость Божью… – возразил герцог, но письмо все же раскрыл, прочитал и немедленно со всем согласился.

– Королевская воля – закон в доме его подданного, – сообщил гостю Иоганн-Христиан. – Где вы намерены говорить с Фике?

– Здесь… – ответил нежданный гость. – После… Когда все мы насладимся дивными звуками органа… Флейта нашего доброго короля Фридриха чуть было не отбила у меня вкус к музыке!

– Говорят, вы сами – музыкант? – осмелилась спросить оробевшая Иоганна.

– Я чтец, сударыня, – ответил Сен-Жермен, и его ласковая улыбка медом пролилась в душу герцогини, – читаю человеческие души словно запечатанные письма. Такой дар ниспослал мне Господь.

Когда рокот органа стих и наступило время покинуть капеллу, родители оставили Фике наедине с незнакомцем.

– Прочитайте и мою душу, сударь! – предложила девочка и осторожно прикоснулась исцарапанными пальцами к тонкой, точеной кисти посланца дяди Фрица.

Сен-Жермен встал за спиной девочки, коснулся ее затылка прохладными, словно весенний воздух, руками. И Фике вдруг почувствовала, как проваливается в сон – легко, стремительно, не успевая задуматься или испугаться. Сен-Жермен не оставлял ей времени на бесполезные сомнения и лишние чувства – веки стали тяжелыми, как мельничные жернова, руки безвольно упали. Ладони графа, обнимавшие затылок Фике, казалось, проникали в самые потаенные уголки ее сознания…

– Я не ошибся, – тихо, уверенно сказал Сен-Жермен, – именно в этой девочке нуждается Российская империя. Только бы у нашей штеттинской непоседы хватило сил на ожидание…

Они вышли из капеллы вместе – четырнадцатилетняя девочка и проживший не одно столетие граф. Их встреча продлилась недолго – всего несколько минут, но потом сгоравшая в огне любопытства Иоганна не смогла добиться от дочери ни единого слова – даже с помощью затрещин. Граф Сен-Жермен покинул замок так же неожиданно, как появился. О разговоре с Сен-Жерменом Фике рассказала лишь мадемуазель Бабетте…

– Он сказал мне, что я стану русской императрицей! – захлебываясь от восторга, объясняла Фике, когда гувернантка зашла пожелать ей спокойной ночи. – Представляете, мадемуазель, русской императрицей! Как тетушка Эльза! Но случится это не скоро, через много лет, если я не устану ждать… Он скажет мне, когда…

– Да как же граф сможет рассказать вам об этом? – дрожа от предвкушения будущих великих событий, спрашивала гувернантка.

– Через много лет мы встретимся с ним еще раз. Когда наступит мое время стать императрицей.

– Должно быть, вы выйдете замуж за юного герцога Голштинского, который стал наследником русского престола, и императрица Эльза призовет вас в Россию… – догадалась француженка.

– Нет, Бабетта, – частила Фике, – граф сказал мне, что я сама буду править Россией. Без этого гадкого мальчишки… Через много лет. А потом встречу главного человека в своей жизни. Он расскажет мне о море…

– О каком море, Фике? О Средиземном? – замирая от волнения, спросила Бабетта.

Она присела рядом с девочкой, ласково обняла ее за плечи и приготовилась услышать сказку. Но сказка превзошла все ожидания экзальтированной француженки.

– Он называл его греческим, – охотно объяснила Фике. Каждое слово Сен-Жермена намертво врезалось в ее память. – Помнишь, учитель истории рассказывал мне: Греческое море, которое захватили турки. Они не верят в Господа нашего Иисуса Христа. Сен-Жермен сказал, что я отвоюю это море для России. Вместе с человеком, который расскажет мне о нем.

– Да какое вам дело до Греческого моря, сударыня? – скептически пожала плечами гувернантка. – Просите короля Фридриха сватать вас за герцога Голштинского. Тогда императрица Эльза вызовет вас в Россию.

– Дядя Фриц уже позаботился обо мне, – уверенно заявила Фике. – Скоро в Штеттин прибудет гонец. И мы с матушкой поедем в Берлин. Так сказал Сен-Жермен.

– Граф – друг короля Фридриха, ему ли не знать об этом… – согласилась гувернантка, а потом грустно добавила: – Так, значит, мы расстанемся с вами, Фике?

– Я вызову тебя в Россию, Бабетта! – воскликнула Фике и повисла на шее у француженки. – Верь мне, так и будет.

Они еще долго сидели, обнявшись и не говоря ни слова. Свеча догорела, и в комнате стало совсем темно. Только где-то далеко, на юге, словно орган, рокотало Греческое море, которое Фике должна была отвоевать для России вместе с еще неизвестным ей человеком. И четырнадцатилетняя немецкая принцесса знала наверняка, что к берегам этого моря упрямо стремится могущественная Россия, чтобы когда-нибудь на них обосноваться… Так сказал граф Сен-Жермен.

Лишь об одном девочка не рассказала любопытной гувернантке: граф оставил на память Фике занятную книжицу в кожаном переплете – сочинение некого Иоганна-Генриха Дрюмеля, посвященное России. «Опыт исторического доказательства о происхождении Россиян от Араратцев, как от первого народа после всемирного потопа» – так назывался подарок графа. Из сочинения Дрюмеля Фике узнала, что всемирная история началась отнюдь не с ее милой, чинной Германии, а с неизвестного маленькой Ангальт-Цербстской герцогине Ассирийского царства. Дрюмель называл Ассирию царством Скифов, Казаков, Гога и Магога, а затем и Россией!

Фике почтительно переворачивала страницы и ощущала великую Россию в каждой строке, в торжественных, источающих славу и доблесть словах. Как счастлива, верно, красавица Эльза, раз ей выпало править такой древней и дивной, а главное, такой богатой страной! Даже библейский Немврод был скифом, то есть русским, – утверждал Дрюмель, и Фике была с ним полностью согласна. Кем же еще мог быть такой герой?!

Дрюмель называл немцев братьями скифов, то бишь русских, и Фике не переставала удивляться тому, как мог этот неизвестный мудрец разгадать ее тайные мысли. Разве она, предводительница ватаги штеттинских сорванцов, не ощущала себя младшей сестрой великой России, изнывающей в разлуке с этой дивной страной «рисов, гигантов, скифов, араратцев»? Разве она, Фике, не ожидала ежечасно встречи со своей славной северной родственницей? Когда же наконец наступит долгожданное свидание?!

На следующий день в Штеттин прискакал гонец и передал Ангальт-Цербстскому семейству королевскую волю: Иоганне с дочерью предстояла поездка в Берлин. Начинался новый, 1743

год…

Глава 3

Дорога в Россию

Фике никогда бы не подумала, что дорога в необыкновенную, великую Россию окажется такой скучной. С тех пор как остался позади приветливый, гостеприимный Берлин, где их с матерью так радушно встречал дядя Фриц, красавицей, спешащей на бал, промелькнула все еще пышная, веселая Речь Посполитая и потянулись чинные балтийские провинции, принцесса Ангальт-Цербстская видела только снег и ничего, кроме снега. Впрочем, были еще города, огни, летевшие навстречу карете, но эти города немедленно растворялись, тонули в снежном мареве, как будто они только пригрезились Софии-Августе-Фредерике, к вечеру бессильно закрывавшей уставшие от белизны глаза.

Они с матерью ехали в Россию под чужими именами – дядя Фриц велел назваться графинями Рейнбек, но Фике, с самого начала путешествия почувствовавшая себя избранницей великой империи скифов и араратцев, почти не заметила этой досадной подробности. Графиня София Рейнбек – пусть так! Лишь бы капризная тетушка Эльза не передумала и не отправила счастливую невесту обратно. За время пути Фике ни разу не вспомнила о том, что едет к жениху, противному голштинскому мальчишке, она ехала венчаться с великой Россией, а там – будь что будет! Иногда София вспоминала Сен-Жермена, его слова о Греческом море, которое она непременно отвоюет для России вместе с еще незнакомым ей человеком, и почтительно-трепетно, как Священное Писание, перелистывала книжечку Иоганна-Генриха Дрюмеля, подаренную графом.

Карета останавливалась у плохоньких постоялых дворов, где графиням Рейнбек предлагали грубую пищу, плохое пиво и холодную комнату для ночлега. София и Иоганна засыпали, прижавшись друг к другу, и Фике снилось, что священник соединяет ее не с Петером-Карлом-Ульрихом, а с великаном в военном мундире и с черной повязкой, по-пиратски закрывающей глаз. Потом она видела море – сияющее, царственное – и это море, с его чудесами и тайнами, смиренно приникало к ее ногам. Фике просыпалась раньше матери, торопливо одевалась, выходила во двор, зачерпывала ладонями снег и погружала в него пылающее лицо.

– Сколько можно мечтать, Фике! – отчитывала ее Иоганна. – Вы должны помнить о поручениях Его Величества короля Фридриха. Мы проделали такой утомительный путь отнюдь не ради варварской России и ее скифских богатств – интересы Пруссии, вот что должно нас тревожить…

Но Фике нисколько не тревожили прусские дела – она забыла о них в тот самый момент, когда пересекла границу королевства.

В Риге графинь Рейнбек ожидала торжественная встреча: пушечная пальба, приветственные крики, фейерверк…

– Бог мой, Фике, как рады нам все эти люди! – шептала дочери герцогиня Иоганна. – Разве в Штеттине мы могли мечтать о чем-нибудь подобном?!

Фике молчала, немея от счастья: великая Россия была рада ей, загадочная страна скифов и араратцев раскрывала объятия маленькой немецкой принцессе! Ради этого можно будет стерпеть противного голштинского герцога!

Гостеприимную Ригу покидали наутро. Теперь за каретой графинь Рейнбек ехал целый обоз: тетушка Эльза отправила навстречу ангальт-цербстским дамам своего камергера Семена Кирилловича Нарышкина, гвардии поручика Овцына, солдат и камеристок. Но выехать из города было не так-то просто: дорогу перегородили чьи-то сани. Герцогиня Иоганна соизволила выйти из кареты и лично узнать, в чем дело. Фике ненадолго осталась одна. Вдруг дверца кареты распахнулась, и рядом с Фике оказался высокий смуглый господин в шубе до пят. Он ласково улыбнулся невесте наследника русского престола и спросил, указывая на книжку Дрюмеля, лежавшую у Фике на коленях: «Понравился вам мой подарок, принцесса?».

– Граф Сен-Жермен! – ахнула Фике и собралась броситься на шею своему учителю и другу, но граф деликатно отстранил Софию-Августу-Фредерику.

– Это очень хорошо, что вы не расстаетесь с Дрюмелем, принцесса, – невозмутимо продолжил Сен-Жермен, и его точеные, тонкие пальцы на мгновение коснулись доверчиво раскрытой ладони Фике, – еще вам следует читать Священное Писание.

– Я ежедневно читаю Писание, – ответила Фике, – но почему вы спрашиваете?

– Вам знакома история с Вавилонской башней, принцесса? – в спокойных и, казалось, бездонных глазах Сен-Жермена на миг отразилось смятение его четырнадцатилетней собеседницы.

– Конечно, знакома, – ответила она. – Но почему вы напомнили мне об этом?

– Потому что эта история весьма поучительна, – объяснил Сен-Жермен. – Господь наказал людскую гордыню и смешал языки строителей башни. Поэтому ее так и не смогли достроить… Запомни хорошенько, дитя мое: если ты хочешь построить башню, необходимо, чтобы ты понимала речь своих поданных, а они – твою. Прежде чем издать закон, узнай, согласен ли с ним народ. В империи должен быть один язык и одно наречие – в этом успех всего.

– Значит, я должна говорить на одном языке со своими будущими подданными? – переспросила Фике. – И тогда они сделают меня императрицей?

– Не спрашивайте у меня об этом, принцесса, – улыбнулся прорицатель, – просто скажите твердо и уверенно: я стану императрицей.

– Я стану императрицей! – как эхо, повторила Фике.

– Голос ровный и уверенный, – удовлетворенно заметил граф, – так и случится. На вашем лбу, принцесса, я четко вижу, короны. По крайней мере три… Прощайте, дитя мое.

– Когда я снова увижу вас? – замирая от волнения, спросила Фике.

– Мы увидимся дважды, – ответил Сен-Жермен. – Я дам вам знать о себе.

– Постойте, – остановила его София-Августа-Фредерика. – Вы обещали указать мне того человека, вместе с которым мы отвоюем для России Греческое море.

– Терпение, – усмехнулся Сен-Жермен, – всему свой черед. Сюда идет ваша мать…

Он вышел из кареты, любезно поклонился онемевшей от изумления герцогине Иоганне и сел в те самые сани, которые преграждали дорогу русскому обозу. Теперь невеста наследника Петра Федоровича могла продолжать свой путь. Ее ожидало венчание… И не только с цесаревичем Петром Федоровичем, а с Россией.

Часть вторая

Григорий

Глава 1

Погоня за Мазепой

Гриша, единственный сын и наследник смоленского помещика Александра Васильевича Потемкина, хотел быть архиереем до тех пор, пока ему не рассказали о запорожских рыцарях – воинах-монахах, которые служат Всевышнему на поприще войны, подобно тому, как священники делают это на поприще мира. Грише было тогда семь лет – в сельцо Чижово, принадлежавшее Александру Васильевичу, приехал запорожский козак Андрей Коваль, который в былые, славные времена спас жизнь Потемкину-старшему. Коваль воевал вместе с Александром Васильевичем под Полтавой, встал под знамена государя Петра Алексеевича, а не шведского короля Карла XII и гетмана Мазепы. Не получил ни медали, ни иных наград, но участием в Полтавской битве гордился, о чем неоднократно рассказывал сыну Антону.

Десятилетний Антон был умным мальчиком, не по годам сообразительным, за что ровесники прозвали его Головатым. Вот отец и решил отправить Антона учиться в Киев, но для этого Ковалю-старшему следовало доказать, что он имеет серьезные заслуги перед Отечеством и обзавестись поручителем из господ-офицеров. Поручителем Андрей Коваль выбрал Александра Васильевича Потемкина,

для чего и явился в Чижово. Не по годам умного сынка Коваль привез с собой и отправил поиграть с хозяйским сыном Грицем. Тут-то красноречивый Антон и рассказал семилетнему Григорию о Запорожской Сечи и даже предложил поиграть в запорожцев…

Для этой игры Антон разделил дворовых мальчишек на запорожцев, татарву и ляхов. Григорию он предложил стать запорожцем – Головатый не мог обидеть сына хозяина и отнести его к заведомо слабой стороне. Как объяснил Антон, запорожцы всегда побеждали своих врагов… Но тут Гриц ошарашил Антона – отказался от участия в игре!

– Я готовлюсь стать архиереем, – ответил семилетний мальчик, – и потому не могу брать в руки оружие. Где ж это видано, чтобы попы воевали?

– А почему ты решил в попы идти? – удивился Антон. – Я вот буду запорожским казаком, как отец.

– Я хочу служить Богу! – торжественно ответил Гриша.

– Запорожские казаки тоже Богу служат, – снисходительно объяснил мальчишке Антон. – Они – рыцари, значит – и воины, и монахи. Защищают христианские земли от врагов Христовых – басурманов.

Гриша недоверчиво посмотрел на Антона и представил себе сельского священника, отца Иннокентия, у которого учился грамоте, на коне и с саблей в руках. Выходило неубедительно – взобраться на коня отцу Иннокентию помешала бы ряса.

– Что же, твои запорожцы в рясах воюют? – спросил Потемкин-младший у Головатого.

– Зачем же рясах? – удивился Антон. – У них свой наряд – воинский. А монахи они в душе.

Гриша удивленно посмотрел на отца. Тот с самым серьезным видом кивнул головой, чем дал понять своему отпрыску, что приезжий мальчишка говорит сущую правду.

– Ну тогда и я буду запорожцем! – решил Григорий.

Через несколько минут кошевой атаман Антон Головатый, он же – полковой писарь, записал в реестр нового запорожца – Грицько Нечесу. Причиной подобного прозвища стали озорные вихры на голове будущего фельдмаршала Григория Александровича Потемкина…

– Грицу моему либо быть в чести, либо – не сносить головы! – прокомментировал это событие Потемкин-старший.

Андрей Коваль с сыном задержались в Чижово. Конечно, в первый же день их пребывания в усадьбе Александр Васильевич составил письмо, в котором подтверждал воинские заслуги Андрея. Тут-то гостям и следовало отправиться восвояси, но письмо оказалось только поводом для встречи. Старые друзья каждый вечер глушили «горзалку»[1 - «Gorzalka» – бытовое название водки в польском языке.], опустошая запасы хлебосольной жены хозяина – Дарьи Васильевны, и вспоминали о славном, канувшем в прошлое, времени. На второй день такого пьянства и буйства Дарье Васильевне показалось, что гости никогда не покинут усадьбу. Кто же еще сможет поговорить с ее неугомонным мужем о Полтавской баталии или о том, как он преследовал гетмана Мазепу и короля Карла XII?!

Пил козак Андрей с присказками и прибаутками, чем несказанно веселил хозяев усадьбы. «Горзалку» он называл по-казацки «горилкой» или «оковытой» и обращался к ней словно к живому существу.

«Хто ты?» – «Оковита!» – «А з чого ти?» – «Iз жита» «Звiдкиля ти?» – «Iз неба!» – «А куди ти?» – «Куди треба!» – «А квиток у тебе е?» – «Нi, нема!» – «Так отут тобi й тюрма»… После чего опрокидывал чарку.

Однажды утром хозяйка услышала громоподобный бас гостя из светелки: «Вонзым копия в души своя!». Вошла в светелку и увидела, что старые друзья, только продрав глаза, уже чокаются. Тогда Дарья Васильевне пришлось усовестить мужа словами из «Поучения апостолов»: «Горе воcстающим заутра и питье гонящим».

– Так, чоловiк же не скотина, бiльш ведра не вип`е! – вмешался Коваль, и собутыльники расхохотались.

По вечерам обильные возлияния сопровождались нескончаемыми воспоминаниями об удалой молодости.

– Помнишь, Андрей, – в сотый раз напоминал разомлевший от горзалки Александр Васильевич своему старому другу, – дали мне приказ догнать изменника Мазепу и шведского короля Карла. Тогда я был молодой и красивый – не то что сейчас, и командовал отрядом драгун.

– А меня с хлопцами прислали тебе на подмогу, чтобы вы, москали, не заблудились в наших краях, – продолжал Коваль, расставляя на столе пустые бутылки. – И скажу я тебе – славное было время! Не понравилось братьям-запорожцам, что Мазепа привел на Украину шведов. Выбрали в Глухове нового гетмана – старобудского полковника Ивана Скоропадского.

– Что же дальше было, отец? Вы догнали Мазепу? – дрожа от нетерпения, спрашивал Гриц, которого Дарья Васильевна никак не могла увести спать. Антона хозяйка усадьбы и не пыталась уложить – было ясно, что мальчик останется с отцом, пока тот в сотый раз не расскажет историю о погоне за Мазепой.

– Скакали мы долго по Дикому полю, через Долину Мертвых до самых татарских пределов, – рассказывал Александр Васильевич, – до того места, где Великий Ингул в реку Бог впадает, и сделали привал. На другой стороне был вражеский лагерь. Когда стемнело, переправились мы на другой берег…

– Спешились мы, сынку, – продолжил Коваль, – и подошли к ним совсем тихо, так что все балачки их слыхали. Курган там рядом был какой-то, руины каменные… Тут бы и накрыть их, всех разом, но мало нас для поимки оказалось, вот и велел твой батько утра дождаться и за беглецами проследить.

– Узнать я хотел, – вмешался Потемкин-старший, – зачем они у кургана этого остановились и что дальше делать решат. Послал я гонцов к начальнику своему, князю Волконскому, за подмогой, и тут, видно, Лукавый решил нам помешать.

– Да как же помешать? – охнул Гриц.

– Волки тут завыли, сынку, – объяснил Коваль, – и туман на наши души лег.

– Я еще удивился: откуда здесь волки, – вспоминал Александр Васильевич, – а Коваль мне объяснил, что не волки это, а вовкулаки – оборотни…

– Сказывали мне казаки, – снова вмешался Коваль, – что курган этот – могила скифийского царя Сарда Артаферна. И царь этот в лютости своей равных не имел. Когда умирал, велел рядом с собой сотни слуг и воинов похоронить. Боялся, видно, один на тот свет отправляться. Вот с тех пор и бродят души невинно убиенных в этих краях, покоя не находят, в волков, когда стемнеет, превращаются и страшно воют…

– Господи, твоя воля! Страсти-то какие на сон грядущий рассказывают! Как я теперь спать-то буду! – запричитала Дарья Васильевна.

– Тут-то Мазепа с солдатами в путь собрались. Курган обогнули – и дальше на юг. Прямиком к мысу Четик-Дересси, что супротив Бозавической крепости, султану принадлежащей. А мы за ними… – Александр Васильевич вскочил и рубанул кулаком по столу, как будто снова решил отправиться в погоню.

– Что же, батюшка, вы их не пленили? – удивился Гриц.

– Мало нас было, сынку, – ответил за Потемкина-старшего Андрей Коваль, – батько твой за подмогой послал, но не пришла вовремя подмога. Москали сами в Диком поле заблукали. Решили мы за мазепинцами дальше следовать. Лиман самовольно переплыть они бы все равно не смогли – для этого разрешение султанского наместника требовалось. Стали они днем на мысу у старой казацкой переправы, а мы – рядом… Отправили мазепинцы гонца в Бозавическую крепость – чтобы впустил их султанский наместник, а сами остались ждать.

– Было это на мысу Четик-Дересси, по-нашему – на Валашской косе, откуда путь через лиман шел прямехонько

в Валахию… – добавил Александр Васильевич. – Враги наши лагерем стали, и по всему видно было – к бою приготовились. Верно, нас ждали! Но мы пока себя не показывали – ждали подкреплений от князя Волконского. Турецкие суда в бухте этой на рейде стояли, и турки товар всякий в лагерь к Мазепе возили.

– А что же шведский король? – вмешался Антон. – Ты говорил, батьку, он – славный воин…

– Славный-то славный, но москали сильнее оказались, – объяснил Андрей. – Отправил шведский король своего секретаря к коменданту Бозавической крепости…

– А Мазепа – польского генерала Понятовского к нему присовокупил, – добавил Александр Васильевич. – Но комендант этот не дурак оказался и решил принять у себя только шведского короля и его ближайших советников. Тут и понял Мазепа, что нет ему пути в Бозавическую крепость. Но король и гетман сами о себе позаботились – велели своим людям захватить турецкие корабли, что на рейде стояли. Перестрелка началась, а тут и наши подоспели – четыре конных полка под командованием генерала Волконского и бригадира Кропотова.

– Так, значит, не удалось бежать Карлу с Мазепой?! – обрадовался Гриц.

– Нет, сынок, удалось… – вздохнул Потемкин-старший. – Один корабль они все-таки захватили, взошел на него шведский король со своей свитой… И изменника Мазепу с собой прихватили. Но не все погрузиться успели – удалось солдатам Волконского перышки беглецам пощипать. Пустились они врассыпную, а мы за ними… Доскакали мы до Широкой балки и увидели: два десятка лошадей у горы пасется, а всадников – нет как нет.

– И куда ж они делись? – охнула Дарья Васильевна. – Сквозь землю провалились, что ли?

– В том-то и дело, хозяйка, что сквозь землю, – рассмеялся Андрей Коваль. – Мне потом местные жители сказывали, что пещер в этих местах много. С древних времен остались… Вот мазепинцы в эти пещеры и ушли…

– Что за пещеры такие? – спросил любопытный Гриц.

– Какие нерукотворного свойства, а какие людьми сделаны. С древних времен остались. Одни турецкие, а другие – постарее будут, – объяснил Андрей Коваль.

– Оставил я пятерых драгун беглецов караулить, – как ни в чем не бывало продолжал Потемкин-старший, – а с остальными за мазепинцами в пещеру отправился. Сделали мы себе из лоскутов одежды и сабель факелы – горзалкой облили и подожгли.

– А разве горзалка горит? – удивилась Дарья Васильевна.

– Еще как горит, – снисходительно объяснил ей муж. – Наверное, потому казаки ее горилкой называют. А делается она из чистого погона хлебного вина, родниковой водой не разбавленного.

Из чего делается горзалка, Дарья Васильевна лучше мужа знала, и рассказов о ней слушать не стала. Так что Александру Васильевичу пришлось продолжить повествование о пещерах.

– Так вот, – снова начал он, – полчаса под землей шли, пока пол под ногами не стал ровным, словно камнем тесаным вымощенным, а проход – узким. Гуськом друг за другом идти пришлось, а беглецов все нет. Долго бродили по лабиринтам. Заблудились. Потом вдруг вошли – словно в огромную залу. Факелами посветили – и обомлели. Посреди залы этой – сокровищ словно в казне императорской! Оружие старинное, монеты золотые, украшения серебряные, шлемы, доспехи… И на стенах – надписи на непонятном языке. Правда, отец Иннокентий, священник чижовский, объяснил мне потом, что надписи эти на старом греческом были…

– Что ж ты мне, друже, про надписи раньше не рассказал? – огорчился Коваль. – Про греков я слышал. Хороший народ, благонравный, но под турками томится. Только откуда им в тамошних краях взяться?

– Рассказал мне отец Иннокентий, что в тех краях греки раньше жили… – пояснил Потемкин-старший, – вот и набрели мы на греческие сокровища. Стали солдаты мои монеты в одежду прятать, но не очень много набрали, потому что надо было не о сокровищах думать, а на свет Божий выбираться. Еще долго мы по подземным переходам бродили… А когда вышли на свет Божий, то оказались в том самом месте, где Великий Ингул с рекой Богом сливается.

– Там, где мы на курган скифийского царя Сарда Артаферна набрели и волчий вой слушали… – уточнил Коваль. – Вот как кружил нас Нечистый!

– И что же, батьку, вы больше не возвращались в те пещеры? – сглотнув слюну, спросил Антон.

– Рады были, что на свет Божий выбрались и живы остались… – объяснил Коваль. – Куда возвращаться было?!

– Монета у меня с тех пор осталась, – продолжил Андрей Васильевич, – Гриц мой ее видел и отцу Иннокентию показывал. Говорит поп, что греческая…

Гриц выбежал из комнаты и вернулся с золотой монетой, на одной стороне которой был вытеснен орел, сжимающий в когтях рыбу, а на другой – еле различимая надпись ?????.

– Что же это значит? – спросил Коваль.

– Отец Иннокентий у нас книгочей и по-гречески знает, – объяснил Потемкин-старший. – Говорит поп, что была такая страна греческая в древние времена – Ольвией называлась. По нашему «Счастливая» значит. Потом, видно, города и селения счастливой этой страны землей засыпало, а мы на сокровища греков и набрели.

– Мы с отцом Иннокентием решили, – вмешался Гриц, – когда я вырасту, Ольвию эту разыскать…

– Гриц у меня фантазер, – Александр Васильевич ухватил Грицько Нечесу за вихры, – а отец Иннокентий ему потакает. Вырастет – учиться в Москву или Петербург поедет, а не города подземные разыскивать.

Гриц, видимо, считал иначе, но отцу перечить не стал – откровенничал мальчик только с отцом Иннокентием. От сельского священника Гриц впервые услыхал о греках – благородном, но несчастном народе, порабощенном нехристями-турками. И народ этот обладал такой диковинной историей, что мальчик предпочел бы родиться греком, а не русским. Ведь только у греков были триста спартанцев и мужественный царь Леонид, слепой поэт Гомер, красавица Елена, ради которой затевались войны, и могучий, непобедимый Ахиллес, воспитанный кентавром Хироном… А еще отец Иннокентий то и дело напоминал о том, что именно греки крестили Русь, и киевский князь Владимир принял крещение в славном городе Херсонесе, расположенном на берегу захваченного турками моря.

Гриц знал, что на это море претендовала Россия, упрямо пробивавшаяся к его берегам, чтобы на этих берегах обосноваться. Но от Смоленской губернии до этого моря было так же далеко, как и от Петербурга с Москвой, куда его непременно пошлет учиться отец. Стало быть, он, Гриц, должен выучиться, а потом обязательно добраться до желанных берегов Понта Эвксинского…

В ожидании этих чудес мальчик попросил отца Иннокентия научить его греческому. Священник согласился, а Потемкин-старший поморщился. Александр Васильевич считал, что его упрямец-сын мог бы обойтись и без этих изысков. Воинский артикул – вот чему следовало учиться! Впрочем, без образования нынче прослывешь медведем и увальнем – государыня Елизавета предпочитает воспитанных молодых людей… И Александр Васильевич закрыл глаза на то, что его сын все больше и больше подпадает под влияние отца Иннокентия.

Пока Гриц мечтал о Греции, Потемкин-старший возобновлял старые московские связи – Гришу ожидала учеба в университете. Разве мог Александр Васильевич всерьез подумать о том, что его сын предпочел бы учиться у мудрого кентавра Хирона или, на худой конец, у

Платона в его академии? Монету с надписью ????? Гриц стал носить на шее, рядом с крестильным крестиком. Она ежеминутно напоминала мальчику о далеком греческом море и чудесных городах, возведенных на его берегах. Иногда Грицу казалось, что он слышит шум этого моря, пение сирен… Тогда мальчик вскакивал, как по тревоге, подходил к окну и, вдыхая терпкий, земляной запах чижовских лесов, мечтал о морской свежести и легкости.

Из родительской половины, вздыхая, приходила Дарья Васильевна и уговаривала сына вернуться в постель, которая в эти минуты казалась ему нестерпимо жесткой и узкой.

«Я хочу увидеть море, мама…» – говорил Гриц. «И зачем тебе сынок море это сдалось? – сетовала Дарья Васильевна. – В колодце, чай, водицы довольно будет! И куда как вкуснее! Не соленая! Сидеть бы нам дома, за имением следить, добра наживать… И не по свету мотаться. А от учения энтого – только разорение одно!».

Но Греческое море все ближе подходило к Чижово, рокотало у окон Потемкина-младшего. Уезжая учиться в Москву, выросший Гриц увозил с собой мечту о Понте Эвксинском и уверенность в том, что настанет время, когда он сам будет возводить города на его берегах… Кто знал, что он не только возведет эти города, но и умрет по дороге в один из них?

Глава 2

Студент Московского университета

– Нынче пиво у студиозусов в большой чести… А вы, сударь, по всему видно, студент – и от пива не откажетесь… – смуглый, худой, черноволосый, с удивительно красивыми, точеными кистями рук незнакомец подсел к студенту Московского университета Григорию Потемкину в одном из трактиров Первопрестольной.

Григорий ревностно относился к учебе, не пропускал классов, особенно усердствовал в истории, философии и древнегреческом, но от немецкого пива не отказывался, особенно, когда можно было полистать за пивом книгу. Так и страницы быстрее перелистывались, и кружка скорее пустела. Но дружеское предложение незнакомца вызвало у него удивление – этого похожего на итальянца, странного человека Потемкин видел впервые.

– Говорят, господин Потемкин, у вас большие успехи в учении и великолепная память? – продолжил итальянец, и потрясенный его осведомленностью о своих делах Григорий долго не мог произнести ни слова. Спокойный, уверенный, певучий голос незнакомца и магнетический взгляд его, казалось, бездонных глаз смутили усердного студента Московского университета.

– Не жалуюсь, – собравшись с духом, ответил Григорий, – читаю быстро, прочитанное запоминаю целиком. Многие не верят, говорят, что я лишь перелистываю страницы. Вот, на днях Матвей Афонин, мой однокашник, купил «Натуральную философию» Бюффона. Я возвернул книгу на следующий день. Матвей обиделся и стал говорить, что я книги и не открывал.

– Ну а вы что же? – спросил итальянец.

– Пришлось убедить его в обратном, – рассмеялся Потемкин, – я коротко изложил содержание книги.

– И что же, приятели больше не экзаменовали вас? – лукаво улыбнулся незнакомец.

– Ничуть. В другой раз Ермил Костров дал мне по моей же просьбе с десяток книг, которые я и возвратил ему через несколько дней. Ермил съязвил, что на почтовых хорошо летать в дороге, а книги – не почтовая езда… Я ему возразил, что прочитал сии книги от доски до доски. Он не поверил. Тогда я сказал: коли не веришь, изволь, экзаменуй!

– И что же? – все с той же лукавой улыбкой спросил этот странный человек.

– Убедил, – ответил Григорий, – когда наизусть целые страницы пересказывал.

– Неужели наизусть?

– А вы что же, сударь, – рассердился Григорий, – тоже экзаменовать меня пришли? Да и кто вы наконец?

– Я и вправду забыл представиться! – губы незнакомца дернулись в улыбке, но глаза, казалось, не умели улыбаться. – Меня зовут граф Монфера, и я давно наблюдаю за вами. Говорят, вы один из лучших студентов Московского университета. Но, скажите, сударь, каковы ваши успехи в древнегреческом?

Магнетический взгляд незнакомца вытеснил из сердца Потемкина удивление и раздражение, так что на этот вопрос графа Григорий ответил легко. Рассказал, что язык Гомера, Платона и Аристотеля изучает с детства. Благо, у него был прекрасный учитель, сельский священник отец Иннокентий.

– Вам следует выучить новогреческий, сударь, – продолжил странный господин. – Вы должны свободно разговаривать на этом языке.

– В Московском университете не учат новогреческому… – пожаловался Потемкин.

– Тогда я сам буду учить вас, – предложил таинственный граф, и Григорий почувствовал, что не в состоянии отказать ему. Потемкин вел себя сейчас помимо собственной воли, но почему-то был уверен в том, что должен подчиниться странному собеседнику. Никогда и никому не подчинялся раньше строптивый Гриц, даже с собственным отцом он привык спорить, но графу Монфера хотелось верить безоговорочно. И даже выучиться новогреческому, если граф сочтет это необходимым.

– Где вы квартируете, сударь? – спросил Монфера, и Потемкин мгновенно, без сомнений и колебаний, назвал ему свой адрес. Вечером следующего дня Монфера навестил студента в его скромном жилище, и начались уроки новогреческого.

– Зачем мне знать, как нынче говорят греки? – спросил однажды Потемкин. – Философы великой Эллады говорили иначе. Эллинскому учил меня отец Иннокентий. Университетские профессора считают, что я изрядно в нем преуспел.

Монфера недовольно пожал плечами. Ему не нравилось нетерпение юноши. «Если бы я был столь нетерпелив, то не прожил бы и века», – подумал граф.

– В свое время, г-н Потемкин, – ответил он, – я открою вам ваше предназначение. А пока скажу только одно – Россия нуждается в Греческом море, а греки – в свободе. Падения Константинополя в руки агорян, сиречь турков, нельзя было допустить! Но коль скоро это произошло, все просвещенные умы человечества жаждут освобождения греков и возрождения Византии. Юноша, носивший на груди монету с надписью ?????, надеюсь, поймет меня!

Потемкин вздрогнул: все он мог понять и принять – только не это таинственное всеведение графа.

– Да откуда вы знаете о монете, которую я носил на груди? – немея от удивления, спросил он.

– Я все про вас знаю, – нимало не смутившись, ответил граф. Монфера улыбался одним губами: глаза его нисколько не менялись, оставались невозмутимо спокойными, как воды подземных рек. – И даже история погони за Мазепой не составляет для меня тайны. Ваш отец был в эллинском святилище, скрытом в подземных лабиринтах. Ему посчастливилось пройти мерцающим тоннелем. Впрочем, я и сам был там когда-то…

– Кто вы? – отшатнулся от своего друга и учителя Потемкин. – Кто вы такой, сударь?

– Я человек, – горько усмехнулся граф, – человек, обреченный на бессмертие. Но Бог простит меня и пошлет мне смерть. Когда я исполню предначертанное.

На последнем уроке, перед тем, как на долгие годы расстаться со своим учеником, граф Монфера сказал, впервые обратившись к нему на ты: «Хочешь знать свое предназначение? Что ж, я расскажу тебе. Ты отвоюешь для России Греческое море. Две Софии помогут тебе в этом. Одна из них предназначена тебе Провидением. Другая принесет тебе смерть. Но ты успеешь выполнить предначертанное. Во славе войдешь во храм Софии».

– Какой храм? – спросил Григорий. – Константинопольский? Тот самый,

где крест заменен полумесяцем?

– Об этом тебе еще рано знать, – сурово ответил граф. – Истинная София расскажет тебе об этом. С ней ты и заговоришь на языке эллинов. Когда придет время. Больше я ничего не скажу. Научись ждать. В свое время я подам тебе знак. Одну из Софий ты узнаешь по темляку … На вторую тебе укажет сама Эллада.

– Что же мне делать сейчас? – спросил Потемкин, для которого это предсказание было таким же темным и туманным, как сны, приходящие на рассвете.

– Я ведь сказал тебе, – недовольно передернул плечами граф, – научись ждать. Не пытайся узнать больше, чем тебе положено.

– Что же ожидает меня? – настаивал Григорий.

– Ты увидишь Петербург, – заговорщицки произнес Монфера, – тебя, в числе лучших студентов, представят императрице Елизавете. Граф Иван Шувалов произведет тебя в капралы лейб-гвардии. Твое знание богословия и греческого поразит всемогущего любимца государыни. А потом…

– Что же будет потом? – Гриц не смог дождаться конца фразы и прервал графа на полуслове.

– А потом, – резко и сухо закончил граф, – ты вернешься в Москву, и тебя отчислят из университета за леность и нехождение в классы… Нетерпение – твой главный порок. И каждый раз, поддавшись ему, ты будешь сворачивать с намеченного Провидением пути. Сворачивать и снова возвращаться. Поэтому я больше ничего не скажу тебе – научись быть терпеливым.

– Зачем же вам понадобился нерадивый студент, которого исключат из университета – за леность? – недоверчиво улыбаясь, спросил Гриц.

Усердный студент ни на минуту не поверил в последние слова графа. Благосклонности графа Ивана Шувалова и стареющей императрицы Потемкин был вполне достоин, а вот исключить из университета его никак не могли.

Но граф не ответил Григорию. Нетерпение молодых людей раздражало его. Монфера знал наверняка, что умение терпеть и ждать – высшая добродетель.

Всемогущий Бог наделил графа терпением и бессмертием, и зачем ему было утешать юношу, которому не хватало сил и душевного спокойствия дождаться зреющих в небесных недрах событий? Принцесса София-Августа-Фредерика была не в пример терпеливее, и граф остался доволен ею. Потемкин узнает первую Софию по темляку… Кто же та вторая София, о которой Грицу расскажет сама Эллада?

Часть третья

«Ты узнаешь его по темляку…»

Глава 1

Письмо от графа Сен-Жермена

Перед великой княгиней Екатериной Алексеевной лежала записка от графа Сен-Жермена: крохотный, сложенный вчетверо листок бумаги, которого она ожидала четырнадцать лет. Сколько русских медлительных вод утекло с тех пор, как Фике в последний раз видела графа! Он ни разу не вспомнил о ней за все эти долгие годы, пока она пыталась понравиться капризной русской тетке, ласково улыбалась малороссийскому увальню Кириллу Разумовскому, философствовала с юной тезкой – крестницей императрицы, княгиней Екатериной Дашковой – и, дрожа от отвращения, выслушивала глупости мужа, наследника Петра Федоровича.

Тетке Эльзе она так и не понравилась: императрица за версту чуяла лицемерие и однажды, встряхнув невестку за плечи, пытливо заглянула в ее голубые немецкие глаза. Встряхнула и сказала резко, сердито: «Императрицей хочешь быть, Катя? Смерти моей невмоготу дождаться? Потерпи, жива я еще, да и ты под Богом ходишь… А будешь заговоры против меня составлять – обратно в Пруссию отправлю, как мать твою отправила. Наследничка мне рожай поскорее, сколько лет уже с Петрушкой венчаны, а все без толку!». Правда, иногда устремленный на невестку суровый взгляд Елизаветы чудесным образом теплел: Фике напоминала императрице ее первого, накануне свадьбы умершего от оспы жениха.

Наследник Петр Федорович – еще недавно – герцог Голштинии Карл-Петер-Ульрих – едва терпел Фике невестой, а женой и вовсе возненавидел. Правда, граф Кирилл Разумовский не сводил с великой княгини влюбленных глаз («Все влюбленные глупы одинаково!», – язвила Фике). А княгиня Дашкова, в девичестве Екатерина Воронцова, сразу же решила, что поведет великую княгиню к славе.

Но Россия – великая Россия – оправдала все ожидания Софии-Августы-Фредерики. С Империей венчалась она в переполненном зрителями соборе, на руку Империи опиралась дрожащими от волнения пальцами, Империи клялась в верности и любви («Пока не разлучит нас смерть!»). И кольцо Империи, а не наследника Петра Федоровича, сияло на ее руке. Какое Фике было дело до стоявшего рядом изуродованного оспой юнца, который тщетно пытался отыскать в торжествующем взгляде невесты хоть каплю нежности? Ради Империи она так старалась понравиться тетке Эльзе и ее надменным сановникам. «Полюби же меня, Россия!», – шептала Фике, и ей казалось, что Империя откликается на ее страстную мольбу благосклонным шепотом.

Так прошли годы: великая княгиня Екатерина родила императрице наследника, цесаревича Павла Петровича, которого довольная Елизавета тут же отобрала у матери; пролистала немало сердец и книг. Но граф Сен-Жермен ни разу не навестил ее, ни разу не напомнил о себе хотя бы запиской. Фике, терпеливо ожидавшая обещанной встречи, вдруг перестала ждать, смирилась, зажила, как все, – от балов к картам и от карт к балам. В одну зиму проиграла столько, что даже чудовищно расточительная императрица назвала великую княгиню мотовкой и запретила садиться за игорный стол.

Екатерина остыла, забросила карты и принялась за книги: бойко перелистывала страницу за страницей, принимая ухаживания посланника Речи Посполитой Станислава-Августа Понятовского. До этого она смягчалась лишь в присутствии Сережи Салтыкова, про которого фрейлины императрицы говорили, млея от волнения: «Il est beau comme le jour!»[2 - «Он красив, как день!»]

В 1757 году императрица Елизавета захворала. Лейб-медики Кондоиди и Буассонье были всерьез обеспокоены здоровьем государыни. А российская Венус капризничала, отказывалась глотать горькие пилюли. Терпеливые врачи закатывали их в мармелад, щербет и прочие сладости, которые императрица обожала. С тех пор как Елизавета сослала в Великий Устюг своего лейб-медика и советчика графа Лестока, ей повсюду мерещились заговоры и яды. «Съешь-ка сам сначала свои пилюли!», – говорила она Кондоиди, и бедный врач давился мармеладом, в котором было спрятано лекарство.

«А теперь ты, француз!», – приказывала императрица Буассонье, и бедняга принимал вторую порцию снадобий. Только после этого Елизавета, вздыхая, соглашалась подвергнуться тягчайшему испытанию в виде пилюли, спрятанной в щербете. «Когда же эта колода умрет?», – писала великая княгиня английскому посланнику, наградив столь нелицемерным прозвищем матушку-государыню.

Предусмотрительная Екатерина давно уже разработала план действий на случай внезапной смерти Елизаветы. По вечерам, оставаясь наедине с собственными преступными мыслями, она твердила его вслух, шепотом. Заговорщице казалось, что граф Сен-Жермен не только слышит ее, но и одобряет все ее действия.

– Когда я получу безошибочные известия о наступлении агонии императрицы, – размышляла Екатерина, – я отправлюсь прямо в комнату моего сына. Если я встречу или буду иметь возможность немедленно призвать обер-егермейстера Алексея Григорьевича Разумовского, то оставлю его с его подчиненными при сыне,

если нет – отнесу сына в мою комнату. Вместе с тем я пошлю верного человека известить пять гвардейских офицеров, в которых вполне уверена. Они приведут мне каждый по пятьдесят солдат – это будет исполнено по первому же знаку. Может быть, я и не обращусь к их помощи, но они останутся в резерве и будут принимать повеления только от великого князя или от меня.

Я пошлю за Апраксиным и Ливеном, а в ожидании их направлюсь в комнату умирающей, куда призову командующего караулом капитана, велю ему присягнуть и оставаться при мне. Местом сбора должна быть моя приемная. Если я замечу хотя бы самое малейшее движение, то отдам под стражу Шуваловых и дежурного генерал-адъютанта. Младшие офицеры лейб-кампании – народ надежный, и хотя я в сношениях не со всеми ими, но на двух или трех вполне могу рассчитывать. Я уверена, что имею достаточно влияния, чтобы заставить себе повиноваться всякого, кто не подкуплен. Не правда ли, я все хорошо придумала, граф?

И Фике казалось, что Сен-Жермен отвечает ей: «Прекрасно, ваше высочество…».

Опасения Екатерины имели под собой самую твердую почву. Великая княгиня давно знала, что тетка Эльза хочет оставить русский престол отнюдь не племяннику с женой, а их маленькому сыну, цесаревичу Павлу Петровичу. Елизавета некогда забрала новорожденного Павлушу у родителей и с тех пор души не чаяла в мальчике.

«Племянник мой Петрушка – дурак! – жаловалась Елизавета Ванечке Шувалову. – Катька – гордячка немецкая. А русский престол ума и гибкости требует. Думаю я Павлуше его передать. А тебя, Ванечка, при нем регентом. Или Алешу Разумовского…»

Граф Кирилл Разумовский, по-прежнему влюбленный в Екатерину, как-то намекнул ей и на другие планы тетки Эльзы. Он подтвердил слухи о том, что у Елизаветы и его брата – Алексея Григорьевича Разумовского – есть дочь. А если «колода» решится передать трон этой таинственной дочери в обход племянника с супругой? Следовало действовать, искать сторонников, и Екатерина ежедневно добавляла к своему плану новые, многообещающие детали.

Весной 1759 года Елизавета все еще была жива, а Екатерина устала ждать своего часа. И тут у великой княгини попросил тайной аудиенции гвардии капитан Григорий Орлов, храбрец и красавец, перед которым млели чувствительные придворные дамы. Оставшись наедине с Екатериной Алексеевной, Орлов протянул изумленной претендентке на русский престол сложенный вдвое пакет. Почерк на конверте был незнакомым, печать – на первый взгляд тоже. Екатерина забеспокоилась – неужели этот гвардейский капитан – шпион? Быть может, «колода» что-то заподозрила?

– Откуда этот пакет, капитан? – строго спросила она.

– Посмотрите на печать, Ваше Императорское Высочество, – понизив голос до таинственного шепота, ответил ей Орлов. – Неужели вам ничего не говорит имя князя Ракоци?

– Князя Ракоци? – переспросила Екатерина. – Кажется, я где-то слышала это имя…

– Это одно из имен графа Сен-Жермена, – тихо сказал гвардейский капитан. – И пакет от него. Еще он называет себя графом Монфера и Сен-Жермен.

Дрожащими руками Екатерина разорвала пакет, оттуда выпала записка. На этот раз граф Сен-Жермен оказался немногословным. На клочке бумаги значилось только: «Можете вполне доверять капитану Григорию Орлову. Ваш Сен-Жермен».

«Так, значит, это тот самый человек, который расскажет мне о Греческом море, – мысли Фике были лихорадочными и спутанными, как ее нынешнее состояние, – и мы отвоюем это море для России!»

– Скажите, капитан, – голос великой княгини дрожал, – вы любите море?

– Ваше высочество, – офицер склонился в почтительном поклоне, – относительно моря я не скажу ничего определенного. Морями больше интересуется мой брат Алексей или попросту Алехан. Однако разрешите встречный вопрос? Причем тут море?

– Наберитесь терпения, – улыбнулась Екатерина, – в свое время вы все узнаете…

Глава 2

Ожидание славы

Екатерина Алексеевна была уверена в том, что Григорий Орлов – тот самый человек, о котором еще в Штеттине ей говорил граф Сен-Жермен. Поэтому в отношении красавца капитана она сменила свою обычную скрытность и недоверчивость на непоколебимую уверенность в его преданности и любви. Да и как могло быть иначе, если долгожданную записку от Сен-Жермена она получила именно из рук Орлова!

Правда, история знакомства Григория Орлова с Сен-Жерменом разочаровала Екатерину. Ничего таинственного и мистического – лишь карты, азарт и долги. Фике узнала, что Григорий познакомился с графом во время Прусской кампании, когда русская армия чуть было не взяла Берлин, и в пух и прах проигрался ему в каком-то трактире. На днях к Орлову явился посланец от графа – так, ничего особенного: вертлявый и суетливый итальяшка – и просил, в память о старом знакомстве и не менее старом проигрыше, – передать Екатерине Алексеевне некий пакет.

Лихой капитан, правда, скромно умолчал о том, что до сих пор остался должен Сен-Жермену кругленькую сумму и поэтому, попросив Григория Орлова об услуге, граф лишь взыскал старый должок. Впрочем, Екатерине было достаточно лаконичной записки графа, чтобы поверить в исключительность посланного ей судьбой гвардейского капитана.

Граф Сен-Жермен даже на расстоянии внушал ей трепет. Фике ни на минуту не усомнилась в том, что картежник и дамский угодник Григорий Орлов – тот самый человек, вместе с которым она отвоюет для России Греческое море. Но морями был увлечен брат Григория – Алексей, Алехан – а сам гвардии капитан оказался человеком вполне сухопутным и ценил лишь твердую почву под ногами.

Екатерина не любила изменять своим ошибкам – она следовала им не меньше, чем правоте. Она приблизила гвардейского капитана к себе. И потом, вместо того чтобы небрежно перелистать его сердце, позволила заглянуть в свое.

Когда 25 декабря 1761 года на руках у Ивана Шувалова скончалась императрица Елизавета, Фике ждала ребенка от Григория Орлова. В этот решающий момент Екатерину интересовали лишь постоянная тошнота и слабость, сопутствовавшие ее внезапной беременности. Она позволила ненавистному мужу занять трон тетки Эльзы – а что было делать, гвардейцев не вдохновишь на заговор, когда тебя то и дело тошнит. Тут нужно лихо вскочить в седло, распустить непудреные волосы, сказать: «Ребята, за мной!», а не сгибаться в три погибели от внезапно нахлынувшей дурноты. Григорий Орлов нервничал: беременность Екатерины спутала ему карты. Он рассчитывал на приятную должность фаворита всевластной императрицы, а не на опальное положение любовника постылой императорской жены.

– И все-таки эти русские – дураки! – сообщил Петр Федорович супруге. – Иван Шувалов представил меня дворцовой страже. Он сказал гвардейцам, что я – их император. Кретин! Будто бы кроме меня – внука Петра Великого, могут быть другие наследники!

Екатерина промолчала: она не собиралась открывать глаза своему наивному голштинскому мужу. «Другой наследницей» должна была быть она, и только она! Ах, если бы не внезапная беременность! Она представилась бы гвардии сама, не дожидаясь любезности Ивана Шувалова.

А там – в седло, а потом и в Первопрестольную – короноваться!

Впрочем, дела шли не так уж плохо: великая княгиня стала императрицей, правда, пока при муже. Но этот

туповатый, ограниченный голштинец – не помеха, только бы разрешиться от бремени, и тогда Екатерина покажет себя! Главное, чтобы никто не вспомнил о цесаревиче Павле Петровиче или о таинственной дочери Елизаветы и Разумовского. Да и права томившегося в крепости императора Иоанна Антоновича, некогда свергнутого Елизаветой, казались гвардии миражом, химерой. Об Иванушке позабыли все, кроме Екатерины. Настанет время, и она избавится от этой тени за императорским троном… А пока оставалось только ждать. «Если только вы не устанете ждать…», – сказал ей когда-то граф Сен-Жермен. Нет, она не устанет… Что может быть слаще ожидания славы?

Глава 3

Вещий сон

28 июня 1762 года настал час великой княгини Екатерины. Подошло к концу почти двадцатилетнее ожидание собственного величия. Все было подготовлено для заговора: ни о чем не подозревавший Петр III покинул Петербург ради аллей и фонтанов Петергофа, пока его предусмотрительная супруга собирала в столице войска. На сторону императрицы перешли три пехотных гвардейских полка, конногвардейцы, полк гусар и два полка инфантерии. Командование Екатерина передала графу Кириллу Разумовскому, который перенес на императрицу то безоглядное обожание, которое некогда испытывал к великой княгине. Григорий Орлов и княгиня Дашкова всюду сопровождали Екатерину, но за кулисами переворота стоял граф Сен-Жермен.

В ночь на 28 июня Екатерине приснился странный сон. Они с княгиней Дашковой стояли на ярко освещенной сцене придворного театра. Впрочем, нет, этот театр мало походил на санкт-петербургский. Ничего пышного, аляповатого, чрезмерного – ни позолоты, от которой рябит в глазах, ни обожаемых Елизаветой зеркал, в капризной глади которых еще совсем недавно тонула тощая штеттинская девчонка. До боли знакомая обстановка, строгие, классические линии…

Где же она видела все это раньше? Конечно же это была гамбургская опера, в которую еще ребенком водила Фике бабушка. Юная Ангальт-Цербстская герцогиня сидела с бабушкой в ложе, а на сцене актриса в голубом бархатном платье, расшитом золотом, утирала подведенные глаза кружевным платочком, а потом, картинно заламывая руки, пела о любви и ненависти. Впрочем, все было лживым – и слезы, и платок у равнодушных глаз! Женщина в голубом бархате переигрывала, и предводительнице штеттинских сорванцов совершенно не хотелось на нее смотреть. Тогда Фике еле дождалась конца длиннейшего оперного представления, и вот теперь, через много лет, Фике снова приснилась гамбургская опера. Только вместо певицы в голубом бархате на сцене стояла она сама – в гвардейском мундире и с саблей в руках.

В ложе сидела тетушка Эльза и, опираясь на руку стоявшего рядом с ней голштинского племянника, не сводила глаз с двух Екатерин – Фике и княгини Дашковой. Елизавета улыбалась, но улыбка эта была наполнена скорбью, как чаша – вином.

«Мое время ушло, – говорили ее бесконечно усталые глаза, – а твое наступило…» Лицо Петра Федоровича было неподвижным, неестественно бледным, как застывшая посмертная маска. Екатерина отвела глаза от императорской ложи – невыносимо смотреть на тех, кто должен уйти, чтобы уступить тебе дорогу.

«Это будет наша общая слава!», – сказала на ухо Екатерине ее тезка, княгиня Дашкова. Фике благосклонно улыбнулась в ответ, хотя знала наверняка – славу в отличие от счастья невозможно разделить на двоих.

«Пора начинать, Като!», – сказала княгиня Дашкова, и Екатерина сделала шаг к краю сцены. В партере сидели придворные тетки Эльзы, все эти русские дворяне, которых великая княгиня очаровывала двадцать лет и вот, наконец-то, очаровала. Фике сладко улыбнулась переполненному зрительному залу, а потом бросила быстрый взгляд за кулисы, где терпеливо дожидался единственный человек, которому она была и будет обязана. Князь Ракоци, граф Сен-Жермен или как там его?!

«Виват, матушка-императрица!», – закричали стоявшие на галерке гвардейцы, эти великаны в зеленых мундирах, которые полюбили ее, как когда-то любили Елизавету. Они кричали «Ура!», они рукоплескали ей, хотя Екатерина еще не сказала ни слова из затверженной наизусть роли. Услыхав эти крики, тетушка Эльза поднялась и вышла из ложи в сопровождении Петра Федоровича.

Екатерина проснулась в холодном поту… Теперь императрица-заговорщица знала наверняка – к власти ее приведет гвардия. Граф Сен-Жермен обещал Екатерине сразу три короны, но русскую она непременно получит…

Глава 4

Восшествие на престол

Еще одно послание от Сен-Жермена Екатерина получила утром 28 июня, перед выступлением на Петергоф, где несчастный император Петр III укрылся от своей жены и от подданных. Его передал все тот же Григорий Орлов – небрежно, как бы между прочим. Заглянул в дальнее крыло еще не отделанного Растрелли Зимнего дворца, чтобы поторопить Екатерину.

Императрица жила во дворце словно в ссылке, – Петр III отвел ей самые отдаленные и неудобные покои, чтобы порадовать фаворитку, Лизаньку Воронцову, мечтавшую поселиться рядом с императором. Надежды Лизаньки оправдались, а Екатерина была отправлена в дворцовое изгнание. Впрочем, терпеть оставалось недолго. Фике знала наверняка – ее час настал!

– Откуда у тебя это, Гриша? – немея от посетившей ее холодное немецкое сердце радости спросила Фике.

– Итальяшка принес… – рассеянно ответил Орлов. – Просил тебе передать. Должок за мной карточный – записочками этими его графу Сен-Жермену и отдаю. Недосуг сейчас, Катя, выступать пора. Гвардия ждет.

Но вместо того, чтобы выйти к гвардии, Екатерина нетерпеливо распечатала письмо.

– Поди, Гриша, – сказала она Орлову. – Изволь за дверью подождать. Пока послание графа не прочитаю, на Петергоф не выступим. Совет он мне, верно, хочет дать или наставление последнее.

Капитан недовольно пожал плечами и вместо того, чтобы выйти из комнаты, встал за спиной Екатерины.

– Любопытно мне знать, Катя, что тебе итальянец этот пишет… – обронил он, обнимая сладкие, нежные плечи Фике. – Может статься, записки амурные!

Екатерина сбросила с плеч жесткие ладони Орлова: глубины политики в отличие от тайн сердца она не собиралась делить ни с кем, да и сердце ее устало от посягательств. Холодность – прекрасная вещь, особенно если вовремя прибегнуть к ее защите.

– Поди, Гриша, – сурово повторила она, – не место тебе здесь! После переговорим.

Орлов из комнаты не вышел, но и в послание Сен-Жермена заглядывать не стал. Небрежно развалился на стуле, стал разбирать предназначенные для императрицы пакеты, зашелестел бумагами.

«Играет в императора, – подумала Екатерина, – что ж, пусть потешится! Я сумею защитить свои права. После…» Граф Сен-Жермен опять был на редкость лаконичен.

«Все (или почти все) вы делаете верно, – писал он, – Пришло время указать Вам мужчину, вместе с которым вы отвоюете для России Греческое море. Вы его узнаете по темляку[3 - Темляк (тюрк. tamlik) – кожаная или матерчатая петля из ремня или ленты с кистью на конце, которую носили на рукоятке (эфесе) шпаги, сабли, шашки. В бою темляк надевался на запястье, с его помощью удерживали оружие.]. Ваш граф Сен-Жермен».

«Бог мой, да разве граф не указал мне его? – записка Сен-Жермена в мановение ока разрушила хваленое спокойствие Екатерины. – Разве не

советовал во всем доверять Григорию Орлову? И о каком темляке он пишет? Снова тайна – и когда, зачем? Нынче не время разгадывать загадки – пора действовать…»

«Пора выступать, Катя!», – напомнил императрице Орлов, но, к удивлению красавца капитана, Екатерина взглянула на него так, словно он был камнем, внезапно упавшим ей под ноги. Недовольно передернула плечами, встала, вместе с Орловым прошла через покои великого князя Павла Петровича и императора Петра Федоровича. Скорей на Дворцовую площадь, к войскам! Волосы небрежно брошены на плечи, располневшее за последние годы тело затянуто в гвардейский мундир, на плече Андреевская лента… Такой, верно, была Елизавета, когда решилась на переворот.

Гвардейцы встретили ее восторженными криками. Навстречу шагнула княгиня Дашкова, тоже в гвардейском мундире. «Эта Екатерина Малая метит на мое место, – поморщилась Екатерина Великая, – в свое время я напомню ей и об этом… Когда буду в силе и власти!».

«Матушка Екатерина Алексеевна, в вашей амуниции не хватает одного пустячка…» – тихо сказал императрице гвардейский офицер Хитрово.

– Какого же? – рассеянно переспросила Екатерина. Ей оставалось только вскочить в седло, а там – вперед на Петергоф!

– На вашей сабле нет темляка… – продолжил Хитрово.

– Темляка? – эхом прозвучал вопрос императрицы.

В это мгновение с лошадью Екатерины поравнялась лошадь молодого гвардейца. Тот, склонив голову, протянул ей свой темляк. Потом отсалютовал шпагой и хотел было вернуться в строй, но императрица остановила его.

– Как ваше имя, сударь? – спросила она.

– Григорий Потемкин, Ваше Императорское Величество! – ответил даритель.

Гвардеец был статен и красив, но Екатерину смутила не его красота, а магнетический, пропитанный силой и тайной взгляд. Так смотрел на нее лишь один человек – друг и наставник, беседовавший с герцогиней Фике в Штеттинском соборе и потом в Риге, на пути в Россию. Лишь один человек в мире был так уверен в своей правоте и силе, что не опускал глаза перед Екатериной, когда на ее лице замирала холодная, властная улыбка. Когда-то она разучивала улыбки, как фигуры танца, но разучила лишь одну – улыбку властительницы. И вот теперь этот молодой офицер, назвавшийся Григорием Потемкиным, смотрел на Екатерину так, как будто удостоился высшего права – не отягченной страхом свободы.

Екатерина тоже улыбнулась ему – неловко, неумело, не так, как улыбалась обычно. Еле заметная теплота скользнула по ее строгим губам.

– Я запомню вас, господин Потемкин! – пообещала она и надела на запястье подаренный офицером темляк. А потом жестом властительницы взметнула над головой блеснувший на июньском солнце клинок…

Глава 5

Камер-юнкер Григорий Потемкин

Екатерина привыкла во всем верить графу Сен-Жермену, но его последнее предсказание казалось ей совершенным курьезом. Новоиспеченная властительница была уверена, что отвоюет Греческое море вместе с Григорием Орловым или, на худой конец, с его братом Алеханом, который больше, чем Гриша, интересовался морями и стратегическими интересами России. Однако в своей последней записке Сен-Жермен указывал на незаметного гвардейца, которого Екатерина, впрочем, решила наградить – пожаловала поместьем, а затем присовокупила к этому щедрому подарку 6 000 рублей.

Григорий Потемкин стал подпоручиком, а потом и камер-юнкером, а в придачу обзавелся скверной привычкой все время попадаться на глаза императрице. Он караулил Екатерину в бесчисленных коридорах Зимнего дворца и с редкой настойчивостью объяснялся ей в любви. Ученице графа Сен-Жермена казалось, что гвардейский подпоручик не повторяет одно и то же, а всего лишь продолжает прерванную беседу, на которую, бесспорно, имеет право.

Страсть Потемкина к императрице началась в то самое мгновение, когда Фике надела на запястье его темляк и взметнула над головой саблю. Длинные непудреные волосы небрежно брошены на плечи, в глазах – блеск славы и победы! Такими, верно, были амазонки, девы-воительницы, о которых некогда рассказывал Григорию отец Иннокентий.

Подпоручик Потемкин не искал в Екатерине нежности или мягкости, и ее твердый, как сталь, взгляд не ранил его душу. Он видел в императрице подругу под стать своим помыслам, ту, с которой можно скакать рядом по торным дорогам жизни, чтобы однажды, в силе и славе, войти в Константинополь. Та любовь, которой тешат себя не отягченные дерзновенными замыслами люди, казалась Григорию пустячком, капризом, изящной фарфоровой безделушкой, бесполезной и сомнительной роскошью.

Григорий был уверен, что новая российская государыня – та самая София, о которой ему рассказывал граф Монфера. София-Августа-Фредерика Ангальт-Цербстская – подлинное имя императрицы ни для кого не составляло тайны. Наконец-то он нашел ее! Оставалось только рассказать о своей страсти, поделиться дерзкими прожектами. Потемкина нимало не смущало напускное равнодушие императрицы – он был уверен, что рано или поздно будет услышан. Его голос раскачает ее сердце, как веревка – огромный, неповоротливый колокол, и звук получится властный, громкий – на века!

– Откуда вы знаете графа Сен-Жермена? – спросила однажды императрица, которая выслушивала бесконечные признания назойливого офицера лишь потому, что на него указал граф.

– Этот человек называл себя разными именами, – ответил Потемкин. – Сен-Жермен, Монфера, Ракоци… Один Бог знает, сколько у него имен!

– И какое же из них по вкусу вам, подпоручик? – улыбка скользнула по губам Екатерины, но ее голубые немецкие глаза смотрели холодно и напряженно.

– Граф Монфера, Ваше Императорское Величество! Беседуя со мной, он называл себя так. Он учил меня греческому.

Потемкин вспомнил былые времена, учебу в Московском университете и странного человека, который предсказал ему мирскую славу. Обещанная спутница, София-Августа-Фредерика Ангальт-Цербстская стояла сейчас перед Григорием и досадовала, что скромный гвардейский подпоручик вздумал безнаказанно объясняться ей в любви.

– Неужели вам знаком язык Гомера? – по невозмутимому лицу Екатерины скользнуло удивление, словно ветер – по зеркальной озерной глади.

– Я знаю не только эллинский, но и язык, на котором говорят наши братья-греки, томящиеся под властью турок! – отчеканил подпоручик, и Екатерине показалось, что перед ней античный герой, новоявленный Ахиллес, забавы ради надевший гвардейский мундир.

Крепок был юнец – и душой, и телом – не чета ее слабовольному Гришке Орлову. Да и старший из Орловых, Алехан, из-за огромного шрама, уродовавшего лицо, прозванный Balafrе, уступал этому гвардейскому Ахиллесу с лучшей во всей империи шевелюрой. Екатерина со вздохом отметила, что шелковистые кудри Потемкина красивее ее собственных волос.

– Я слыхала, вас зовут Григорием? – кокетливая нота, внезапно прозвучавшая в голосе Екатерины, ободрила гвардейского ценителя античных древностей, и он упал на колени перед императрицей.

Фике недовольно отстранилась – еще немного, и он станет целовать край ее платья, как делали все эти влюбленные дурачки – Захар Чернышев, Кирилл Разумовский. Чего доброго, увидят Орловы – и по-свойски расправятся с гвардейским наглецом!

– Извольте встать, господин

камер-юнкер! – Екатерина уже потеряла интерес к этому бесполезному разговору.

Как мог граф Сен-Жермен указать ей на дерзкого мальчишку, да еще десятью годами ее младше?! О возрасте подпоручика Потемкина императрица успела справиться в полковых списках.

Потемкин поднялся с колен, но глаза его смотрели все так же дерзко. Этот молодой человек, казалось, совершенно не умел смущаться.

– При крещении меня нарекли Григорием, – рассказал он. – Отец звал меня Грицем, а в полку дали иное имя – Алкивиад. Его светлость граф Григорий Орлов уверен, что я – самый забавный малый во всей гвардии.

– Его светлость недооценивает вас, – отпарировала Екатерина, – вы еще и первый наглец среди моих офицеров! Вы красивы, как Алкивиад, и, верно, так же дерзки и легкомысленны. Но я не уподоблюсь легковерным афинянкам и не стану слушать вас. Извольте больше не попадаться мне на глаза!

– Одно слово, государыня! – Потемкин перешел от любовных признаний к своим давним, тайным мыслям. – У Российской империи много врагов, но самый могущественный из них – Оттоманская Порта. Черное море, которое в былые времена именовали Греческим, пребывает ныне под властью султана. Турки говорят, что оно подобно непорочной деве, которую гяуры не должны осквернить своим прикосновением. Однако же Россия нуждается в Греческом море! Я хочу предложить вашему августейшему вниманию один прожект…

– Империи Российской ныне не до прожектов, – холодно ответила Екатерина, но сердце ее томительно забилось в груди. Греческое море! Стало быть, Сен-Жермен не зря указал ей на этого юнца. – Я выслушаю вас. После. Когда иные дела не будут докучать мне. Извольте подождать…

– Я выслушаю его, – мысленно продолжила Екатерина, – когда укреплюсь на троне и избавлюсь от постылой опеки всех этих Орловых и Паниных! – Вслух же она больше не произнесла ни слова и оставила нетерпеливого юношу наедине с его тревогами и надеждами. Ждать Григорию Потемкину предстояло одиннадцать лет…

Глава 6

Кто такой граф Сен-Жермен?

Мистический ужас – это роскошь, которую нельзя растянуть на всю жизнь. Маленькая Фике восхищалась Сен-Жерменом, великая княгиня Екатерина Алексеевна боготворила и боялась графа, императрица испытывала перед этим таинственным человеком мистический ужас, смешанный с недоверием. После того как на глаза государыне слишком часто стал попадаться гвардейский подпоручик Потемкин, недоверие перевесило. Бесспорно, братья Орловы забрали слишком много власти и стали бы только помехой для дальнейших планов императрицы. Но разве могла проницательная правительница решиться покорять Оттоманскую Порту в компании молоденького подпоручика?! Разве этот дерзкий мальчишка годится на то, чтобы отвоевать для России Греческое море? Фике была уверена – он для этого слишком молод.

Стало быть, Сен-Жермен ошибался. Но как мог ошибаться тот, кого мечтательная дочь Ангальт-Цербстского герцога считала своим ангелом-хранителем, а великая княгиня Екатерина Алексеевна – великим посвященным? Ошибаются люди, но Екатерина все еще надеялась на то, что Сен-Жермен – по меньшей мере полубог.

И вот дождливым осенним днем, тусклым и серым, как допросные листы, которые сильные мира сего любят перелистывать на досуге, Екатерина вызвала к себе незаметного человечка, наводившего ужас на весь Петербург. Это был обер-секретарь Тайной экспедиции и главный сыщик империи Степан Иванович Шешковский. Этот кнутобой иногда умел быть приятным собеседником…

– Милейший Степан Иванович, – начала Екатерина, – у меня к вам, как бы это сказать… – Императрица замешкалась на мгновение, а потом решительно продолжила: – Некое деликатное дельце. Само собой, не для огласки.

Шешковский молча поклонился и напряг слух. Он имел право внеурочного доступа к императрице и не в первый раз срочно и тайно прибывал во дворец по безотлагательным и деликатным делам.

– Все будет исполнено наилучшим образом и без огласки, – медовым голосом ответил сыщик. – Мои люди умеют держать язык за зубами… Пока он у них есть.

Степан Иванович чуть скривил губы в подобии улыбки. Он был очень доволен своей шуткой, но Екатерина, напротив, недовольно поморщилась. Отрезать язык в ее просвещенное правление?! Это могло быть только при самодурке тетушке – Елизавете Петровне. Впрочем, она позвала Шешковского не для душеспасительной беседы.

– Я хочу знать, – заявила Екатерина, – кто такой граф Сен-Жермен!

– Ваше Величество, – переспросил сыщик, – какие будут вопросные пункты в нашем сыскном деле?

– Их пока не будет, – отрезала императрица. – Граф Сен-Жермен – иноземный подданный. Но я хочу, нет, я должна знать, кто он такой! Авантюрист, или…

– Или, Ваше Императорское Величество? – переспросил Шешковский.

– Или великий маг… – договорила Екатерина. – Я жду от вас подробного и достоверного – слышите, достоверного! – рассказа.

Шешковский согласно кивнул головой и вышел из кабинета государыни. В великих магов он не верил, а авантюристов на своем веку перевидал и переломал на дыбе достаточно. Спустя некоторое время императрице был предоставлен следующий документ.

Секретно

«17**-го года сентября 16 дня мною, обер-секретарем секретной комиссии, относительно особы, именующей себя графом Сен-Жерменом, графом Монфера, князем Ракоци и господином Салтыковым, удалось выяснить:

Сен-Жермен (Saint-Germain) по происхождению, вероятно, граф. Точное время его рождения установить не удалось.

Место рождения установить не удалось. Иногда он именует себя Аймаром или маркизом де Бетмер.

Точные обстоятельства его жизни, а главное – источники его чрезвычайного богатства – остаются неизвестными.

Впервые о нем стало известно в 40-х годах нынешнего столетия. Появляясь в Италии, Голландии и Франции, граф распространял слухи, что владеет философским камнем, искусством изготовлять бриллианты и эликсиром бессмертия. Кроме прочего, граф утверждает, что прожил много веков и помнит первое время христианской эры. Оставив Францию, граф отправился в Англию, затем в Германию, Пруссию и Оттоманскую Порту. В эти годы несколько раз был замечен в России. Как показывают отдельные личности, принимал участие в событиях июня 1762 г. в Петербурге. Является близким другом или приятелем братьев Орловых.

Ныне где обретается, – того я точно не знаю».

– Я просила сведения, а не отписки! – негодовала Екатерина, прочитав содержимое отчета. – Где же ваше пресловутое всеведение, милейший Степан Иванович?! Или осталась одна лишь суровость? Меня интересует все, что известно о графе. Друг мой, не мне вас учить! Применяйте свой «эликсир правды» – кнут, или используйте деньги! Щедро награждайте тайных лазутчиков. Слухи и сплетни стоят денег. А правда – стоит немалых средств…

Плодом еще нескольких месяцев сыскной работы стал следующий документ.

Секретно

«Его рождение и личность окутаны тайной.

Мне удалось собрать ряд упоминаний о нем и его поступках. Сведения об этом таинственном человеке получены из газет и приватной переписки ряда европейских особ.

Просвещенный господин Вольтер в письме к Фридриху II назвал Сен-Жермена «человеком, который живет вечно и знает все».

В письмах мадам де Помпадур, принца Карла Гессенского и

мадам д'Адемар Сен-Жермен упоминается как l'homme extraordinaire[4 - Человек исключительный (фр.).].

Господина Сен-Жермена описывают как человека весьма хрупкого, но пропорционального телосложения. У него – высокий рост, приятные черты лица и гипнотический взгляд. На пальцах рук, а также на пряжках туфель, он носит бриллианты.

Мною получена запись его беседы с графиней де Жержи.

«Будьте добры, скажите, – спросила графиня, – был ли ваш отец в Венеции около 1710 года?»

«Нет, мадам, – ответил граф, – я потерял отца за много лет до этого. Однако я жил в Венеции в конце прошлого и в начале нынешнего столетия и имел честь ухаживать за вами».

«Простите, но это невозможно, – ответила графиня. – Графу де Сен-Жермену, которого я действительно знала в те дни, было по меньшей мере сорок пять лет, а вам, насколько я могу судить по вашей внешности, столько же сейчас. Вы не могли так хорошо сохраниться!».

«Мадам, – ответил, улыбаясь, граф, – я очень стар… Но годы не властны надо мной!».

«Но тогда вам должно быть около ста лет или более!»

«В этом нет ничего невозможного… Я прожил не одно столетие…» – сказал в ответ Сен-Жермен.

Его называют удивительным человек без возраста. Некоторые при этом добавляют, что Сен-Жермен и есть библейский «Вечный Жид», обреченный вечно скитаться по земле за то, что не подал воды Христу, когда Спаситель шел на Голгофу.

Сен-Жермен вызывает восхищение многих – как великий философ, дипломат, ученый, целитель, художник и музыкант. К тому же он еще и тонкий политик. Некоторые считают его величайшим гипнотизером.

Историю Сен-Жермен знает настолько хорошо, что возникает впечатление, словно он сам принимал участие в событиях, о которых рассказывал.

Мадам де Помпадур вспоминала, что «иногда он рассказывал анекдоты о дворе Валуа или о правителях еще более далекого прошлого, с такой точностью и скрупулезностью соблюдая детали, что возникала иллюзия, будто он видел собственными глазами то, о чем повествовал».

«Он путешествовал по всему миру, – писала мадам де Помпадур, – и король благосклонно слушал повествования о странствиях по Азии и Африке и рассказы о дворах России, Турции и Австрии».

«Ученые и знатоки восточных языков подтвердили познания графа де Сен-Жермена, – писала некая графиня, одна из приближенных ко двору Людовика XV, – первые находили его более искушенным в языках Гомера и Вергилия, чем они сами. Со вторыми он говорил на санскрите, китайском, арабском так, что они думали, будто он прожил долгие годы в Азии».

Он был в Индии с генералом Клайвом[5 - Клайв Роберт (1725–1774) – английский генерал, лорд. Установил британскую диктатуру в Индии.] в 1755 году, где якобы научился выплавлять драгоценные камни. При дворе персидского шаха, где он якобы находился с 1737 по 1742 год, граф де Сен-Жермен проявил редкое умение в совершенствовании драгоценных камней, особенно алмазов.

Граф совершил путешествие и в Японию, как он о том сообщил мадам д'Адемар.

Принц Карл Гессенский писал: «Он досконально разбирался в травах и растениях и изобретал лекарства, которые постоянно применял и которые продлевали его жизнь и улучшали здоровье».

Сен-Жермен дал мадам де Жержи эликсир, благодаря которому она, по свидетельствам современников, в течение долгих лет выглядела двадцатипятилетней и полной красоты. Мадам де Жержи жила столь долго, что ее прозвали «старая, вечная графиня».

Граф де Сен-Жермен никогда не подтверждает и не отрицает того, что о нем говорили или говорят. На все сплетни и слухи о его персоне он отвечает с улыбкой или с обдуманной уклончивостью. Познания графа в алхимии получили высокую оценку Его Христианнейшего Величества, короля Франции Людовика XV. Король обеспечил его лабораторией и поселил в своем дворце на Луаре – Шамборе.

Мадам дю Оссе, которая была femme de chambre[6 - Камеристка (фр.).] мадам де Помпадур, описывает со всеми подробностями чудеса, совершенные графом Сен-Жерменом. Так, мадам дю Оссе поведала о том, как в 1757 году «король приказал принести второсортный бриллиант, который имел дефект. После того как бриллиант был взвешен, Его Величество сказал графу: «Стоимость этого бриллианта, такового как он есть сейчас, – с дефектом, составляет шесть тысяч ливров, а без пятна она составит десять тысяч. Не соблаговолите ли, дорогой граф, предпринять что-нибудь, чтобы я мог извлечь выгоду в четыре тысячи ливров?»

Граф Сен-Жермен осмотрел камень очень внимательно и сказал: «Это возможно, Ваше Величество. Я могу помочь вам извлечь немалую выгоду и принесу этот камень вам через месяц».

«В назначенное время граф Сен-Жермен принес камень (но уже без пятна!) и отдал королю. Камень был завернут в льняное полотно. Король немедленно взвесил камень и нашел его весьма незначительно уменьшившимся в весе.

Затем Его Величество отослал бриллиант своему ювелиру, не сказав ни слова о Сен-Жермене.

Ювелир сообщил, что готов выплатить за камень девять тысяч шестьсот ливров. Король, однако, попросил ювелира вернуть ему бриллиант, чтобы сохранить этот камень как небывалую диковину».

Граф Карл Кобенцль писал, что Сен-Жермен совершил на его глазах «трансмутацию железа в металл прекрасный, как золото, по меньшей мере подходящий для любой работы золотых дел мастера».

Маркиз де Вальбель также описывал якобы увиденное им чудо. На его глазах граф Сен-Жермен превратил шестифранковую монету в десятифранковую.

«Похоже, этот загадочный граф более осведомлен о тайнах каждого двора, чем поверенные в делах Его Величества короля!», – удивлялась мадам де Помпадур. Господин Вольтер отмечал, что Сен-Жермен знал тайны премьер-министров Англии, Франции и Австрии.

Принц Карл Гессенский описал графа Сен-Жермена как «друга гуманности, желавшего денег только для того, чтобы раздавать их беднякам; другом всего живого, сердце которого полно заботы о счастье других».

Маркиз де Вальбель утверждает, что граф называл себя Вознесенным Владыкой, который является время от времени в мир в человеческой плоти.

Граф часто меняет имена. Как то – граф Сен-Жермен, господин Аймар, маркиз де Бетмер, монсеньер Монфера и князь Ракоци.

В то же время имеется суждение, что он и есть исчезнувший сын принца Ференца Ракоци II, свергнутого венгерского правителя и бывшего властителя Трансильвании. Тот был в дружеских отношениях с российским императором Петром Великим и посещал русского государя в польском городке Яворов, в замке, принадлежавшем некогда королю Яну Собесскому. В этом замке Ракоци-старший беседовал не только с государем Петром Алексеевичем, но с его нареченной невестой Екатериной Алексеевной, будущей императрицей всероссийской Екатериной I. Ракоци-старший имел беседы также с вице-канцлером государя Петра Алексеевича бароном Шафировым и с молдавским господарем князем Дмитрием Кантемиром. Государь Петр Алексеевич предложил Ракоци-старшему занять трон Речи Посполитой, но трансильванский князь отказался, заявив, что хочет управлять лишь свободной от австрийцев Венгрией.

Сен-Жермен, якобы выполняя последнюю волю своего отца, князя Ракоци, поставил своею задачей всеми силами способствовать осуществлению в жизнь «Завещания Петра Великого», содержащего «ПЛАН ПОКОРЕНИЯ ЕВРОПЫ И ВСЕГО МИРА».

Постоянно с собой имеет две книги: «О

расширении рода славянского» Мавро Орбини и «Опыт исторического доказательства о происхождении Россиян от Араратцев как от первого народа после Всемирного потопа» Иоганна Генриха Дрюмеля».

– И все-таки он человек, этот граф Сен-Жермен… – заключила Екатерина, внимательно изучив донесение Шешковского. – Только на редкость долго зажился на свете… И потому мудрее тех, кто едва протянет столетие. Сен-Жермен еще пригодится Российской империи. И мне…

Глава 7

Как Алкивиад стал Циклопом

Григорий Потемкин сжег свою душу на огне любви к первой встреченной им Софии – государыне Екатерине. Первую Софию – бывшую принцессу Ангальт-Цербстскую – Потемкин узнал по темляку, который она попросила у него когда-то, чтобы взметнуть над головой блестевшую на июньском солнце саблю… Он страстно и горячо полюбил Екатерину – с самого дня июньского государственного переворота. Однако государыня долго считала его всего лишь дерзким юнцом, одним из своих бесчисленных поклонников, этих влюбленных в нее (или в ее власть и славу?) дурачков.

После июньского переворота 1762 года, благодаря которому София-Августа-Фредерика Ангальт-Цербстская стала русской императрицей, Григорий Потемкин начал свое восхождение по лестнице славы, ненадолго прерванное слепотой. Алкивиад лишился глаза по вине незадачливого лекаря, наложившего на лицо молодого камер-юнкера слишком тугую повязку. Повязку наложили после того, как в пьяной ссоре в бильярдной Григорий Орлов случайно, а может быть, намеренно, угодил Потемкину в глаз бильярдным кием. С тех пор красавца Алкивиада называли Циклопом – он смотрел на мир Божий только одним глазом, другой, изуродованный, плотно закрывала повязка. «Пиратская…» – как изволила выразиться государыня Екатерина.

Это внезапное уродство пренеприятнейшим образом повлияло на характер первого придворного остроумца, который осмеливался дерзить самой государыне. Потемкин оставил службу, отпустил бороду и стал готовиться к пострижению в монахи. Проходили недели и месяцы, в течение которых Екатерина тщетно пыталась вернуть Алкивиада ко двору. Но Алкивиад, превратившийся в Циклопа, никого не хотел видеть. Прежде всего он рассчитывал быть забытым женщиной, которую продолжал любить.

Потемкин не принимал посетителей, а от государыни Екатерины, решившей однажды его навестить, попросту сбежал. И лишь одному человеку он не смог отказать. На второй год затворничества Григорий согласился принять внезапно приехавшего в Петербург таинственного человека, который умел читать чужие сердца, словно запечатанные письма.

Монфера, Ракоци или Сен-Жермен появился в унылом и запущенном жилище Циклопа в тусклый осенний день, не предвещавший приятных новостей. Григорий пребывал в глубоком унынии – в монастырь идти не решался, ко двору возвращаться не хотел, читал святоотеческую литературу, которая одна спасала его отчаяния. Жития святых монахов-отшельников, выбравших для молитвенного подвига Пустыню Египетскую, врачевали душу двадцатичетырехлетнего камер-юнкера, израненную пребыванием при дворе и преклонением перед женщиной, отвергшей его искания.

Собственная душа давно уже казалась Григорию письмом, которое он медленно жег на огне свечи, и свеча эта была любовью к Екатерине. Только мечта о Греческом море мешала душе-письму обратиться в пепел, когда свеча-любовь разгоралась слишком сильно. Неожиданное уродство указало Потемкину на тщетность его исканий и несбыточность надежд. Свое увечье он счел наказанием за гордыню и теперь рассчитывал отмолить вину в лоне Православной церкви. Но на последний шаг так и не решился и на постриг не пошел. В эти решающие минуты, которые так и не привели Потемкина к окончательному решению, в келье мирянина-монаха появился гость.

– Монфера, Ракоци или Сен-Жермен… Зачем вы здесь? – спросил Алкивиад, превратившийся в Циклопа.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/elena-raskina/pod-znakom-sofii/?lfrom=931425718) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes

Примечания

1

«Gorzalka» – бытовое название водки в польском языке.

2

«Он красив, как день!»

3

Темляк (тюрк. tamlik) – кожаная или матерчатая петля из ремня или ленты с кистью на конце, которую носили на рукоятке (эфесе) шпаги, сабли, шашки. В бою темляк надевался на запястье, с его помощью удерживали оружие.

4

Человек исключительный (фр.).

5

Клайв Роберт (1725–1774) – английский генерал, лорд. Установил британскую диктатуру в Индии.

6

Камеристка (фр.).