Попутчица. Рассказы о жизни, которые согревают читать онлайн - Ольга Савельева

Попутчица. Рассказы о жизни, которые согревают

Ольга Александровна Савельева

Записки российских блогеров

Часто ли вы встречаете чудеса в обыденной жизни? Видите ли добро каждый день? Автор этой книги Ольга Савельева, блогер, мама, жена и благотворитель, не просто идет навстречу добру каждый день – она его ищет, рождает, делится им и дает уроки любви всем своим читателям. Искренние и честные рассуждения о важных и жизненных вещах – нужно ли помогать незнакомым людям, как научиться думать не только о себе, как дарить любовь и оставаться собой – близки каждому человеку и отзываются в каждом сердце.

В этих коротких рассказах сосредоточено столько любви и нежности, милосердия и неравнодушия, что невольно начинаешь видеть в людях больше хорошего и верить в добро.

Каждая история основана на реальных событиях – это сама жизнь, состоящая из мелочей, быта, разговоров, взглядов и улыбок, которая собирается в неповторимую мозаику характеров и поступков. Здесь есть место и переживаниям, и боли, и бескорыстной помощи, и, конечно, любви.

Прочитав эту книгу, вы узнаете:

[ul]Как совмещать работу, семью и участие в жизни других людей и при этом быть в гармонии с собой

Почему культивировать в себе хорошее – это талант

В чем смысл благотворительности

Что такое настоящая мечта и почему ее обязательно нужно реализовывать

Как разрешить себе проявлять эмоции[/ul]

Ольга Савельева

Попутчица. Рассказы о жизни, которые согревают

© Савельева О.А., текст, 2018

© Алейникова А.С., иллюстрации, 2018

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2018

* * *

Введение

Мне кажется, Бог выбрал меня тренажером.

Он придумал испытания, которые нужно пережить, чтобы потом, когда все будет позади, я могла отдышаться и оглянуться назад на пройденную трассу сложностей, каждое препятствие на которой состоит из слез, неврозов, тревог, псориазов, бессонниц, нервов и искусанных в кровь губ, осознать какую-то новую истину и, окрыленная этим знанием, идти по жизни.

Мне сразу хочется писать о своих открытиях. Будто я что-то поняла, и этим знанием необходимо поделиться.

Я очень часто слышу от читателей две вдохновляющие меня фразы: «Оля, Вы написали про меня» и «Я не знала, как поступить, а тут Ваш текст, и он как знак. Теперь я знаю, что делать».

После этого у меня внутри поднимается флажок с надписью: «Не зря», и хочется написать еще много нужных и полезных текстов.

В этой книге я собрала коллекцию эмоциональных, ярких и добрых рассказов. Все это случилось со мной, моей семьей или близкими людьми.

Каждый рассказ – не просто рассказ. Это маленький тренажер для души. Таблетка добра. И даже если главный герой – не очевидно положительная личность, или описанные события тревожны и неоднозначны, то все равно к кульминации долгожданное солнце взойдет на горизонте.

Многие из этих эссе прошли проверку качества. Они были опубликованы в моем блоге и получили мощный фидбэк от замотивированных ими на хорошие поступки людей.

Я поняла, что мы живем в дефиците добра и вдохновения, именно поэтому так важно иметь дома концентрированный источник положительных эмоций.

Эта книга – ваш личный добробук. Если вам грустно, тревожно и слякотно на душе, откройте ее: там, между страничек, гербарий из ваших потерянных улыбок.

Мне хотелось, чтобы вам было со мной уютно.

Я приглашаю вас в свое купе, и там за чашкой чая в красивом подстаканнике мы будем просто болтать за жизнь. Смеяться, грустить… Жить.

Проходите, пожалуйста. Не дует? Вам сколько сахара? Лимон положить?

Приятного чтения. Ваша попутчица.

Басня

Сделала сегодня макияж. Ярко накрашенные глаза. И накладные ресницы. Утром были съемки.

А сейчас я, не смыв косметику, бегу на родительское собрание в школу к старшему. Младшая со мной. В коляске.

Слышу, как меня окликает Таня. Таня живет через дорогу. Я замедляю шаг, жду ее.

– О, какая ты нарядная, – говорит Таня вместо приветствия, намекая на макияж. И добавляет: – Все стрекозишь?

Стрекоза в басне Крылова лето красное пропела. Оглянуться не успела. Таня намекает, что я стрекоза. И я как бы пою. Хлопаю ресницами и взлетаю. В то время как она, Таня, муравей. И пашет, света белого не видя. Таня работает мамой троих детей.

Работающие и неработающие мамы – это два лагеря. Они, пока не произойдет ротация из одной группы в другую и обратно, проповедуют разные ценности. Как автомобилисты и пешеходы. Пока ты пешеход, ты уверен, что эти понторезы на тачках прут на таран и плюют на зебру, по которой ты красиво шагаешь. А как только садишься за руль, сразу думаешь, что все пешеходы – это зазнавшиеся черепахи, которые будто специально ползут по зебре перед твоим лобовым стеклом. Так и мамы.

Работающие уверены, что они пашут на износ и их участь тяжела и неподъемна.

Неработающие уверены, что сидеть дома с детьми – самая сложная работа на свете, потому что в ней много рутины.

Кашу вари, попу мой. А все эти офисные барышни – просто кокетки и вертихвостки.

Я принадлежу сразу к обеим категориям. И могу судить. Поэтому считаю, что глагол «стрекозить», да еще сказанный таким снисходительным тоном, точно не про меня.

Чтобы «пострекозить» сегодня на съемках, я встала в шесть утра. Приготовила завтрак, собрала и отправила в школу сына, подняла, накормила, собрала дочку, доехала с ней по пробкам до студии, сделала мейк, прическу, отснялась с маленьким своенравным ребенком.

Это была фотосессия для проекта об особенных детках, о том, что жизнь в статусе «инвалид» продолжается. Сейчас, пока я в декрете, писать – моя основная работа. Я лидер мнений, и мне важно говорить правду. Мне есть что сказать этому миру.

Потом дочка заснула в машине, мы приехали домой, и я затащила ее прямо в кресле в квартиру, а пока она спала, приготовила обед и написала пост для блога.

И вот сейчас, пока мультиварка без моего участия доваривает суп, я уже бегу за сыном. И да, я не успела умыться, поэтому бегу с вечерним макияжем. Я выпила первую чашку кофе в шесть утра. Вторую я пью сейчас. И ничего не ела. Потому что некогда.

– Стрекозю, Тань, – отвечаю я. Как говорила Зинаида Гиппиус, если надо объяснять, то не надо объяснять.

– А у тебя как дела? – спрашиваю я вежливо.

– Да нормально. Вот бегу сдать анализ Колькин в лабораторию.

– А что, Коля заболел? – участливо спрашиваю я. Коля – средний сын Тани.

– Нет. Просто у него такой твердый кал. И кругляшками. Я не знаю, это нормально?

Я задумываюсь о том, что совершенно не интересуюсь продуктами жизнедеятельности, производимыми моими детьми. Я не знаю их твердости и консистенции. По меркам Тани, я плохая мать. Все трое Таниных детей – несадовские. Это такой термин, означающий, что ребенок очень любит маму и не хочет ходить в сад. Я уверена, что несадовских детей не существует. Существуют несадовские родители. Это значит, что родитель готов придумать любой психологический термин и выдумать любой повод, чтобы не обрезать пуповину. Таня уже лет пять назад жаловалась мне на свою жизнь. Мол, не могу больше в этом конвейере засранных поп существовать. Не могу варить супы и читать потешки.

Я тогда как раз вышла на работу. Предложила Тане вакансию в министерстве. Это была самая низкая вакансия, на которую можно взять человека без

стажа работы на госслужбе.

– Это с девяти до шести пахать за смешные деньги? – спросила Таня с пренебрежением.

– Видишь ли, вакансия министра занята, – съязвила я.

Мне хотелось напомнить Тане, что она за время декрета подрастеряла навыки и умения и вряд ли может рассчитывать на миллион на старте. Но я не стала тыкать ее носом в ее страхи. Просто решила больше ничего ей не предлагать. Спустя еще пару лет Таня пожаловалась, что сейчас у них сложные времена и она ищет подработку, потому что снова беременна. Я обещала себе не помогать ей больше, но… она беременна.

Я предложила ей работу в компании, которая проводит соцопросы: нужно было обрабатывать анкеты. Это муторная и неблагодарная работа. Вбивать в табличку чужие ответы. Но платят хорошо.

– Так я глаза сломаю, – ворчливо сказала мне Таня, когда я озвучила функциональные обязанности. – Да и когда мне? У меня дети! Есть какие-нибудь нормальные предложения?

Я вздохнула. Я же обещала себе. Зачем полезла?

Сейчас Таня родила третьего. Не работает. То есть наоборот, работает на износ. Мамой. Муравьит.

Таня спросила у меня про подработку. Мол, у тебя там ничего нет?

– Нет, Тань, откуда? Я ж стрекозю, – сказала я и побежала дальше.

Вот такая басня.

Блэк

– Мам, – спросил сын перед сном, – а ты любишь Новый год?

– Конечно, разве есть люди, которые не любят праздники?

– А расскажи, как ты праздновала Новый год, когда была маленькая? Как все? Елка, мандарины?

– Да, – киваю я. – Как все.

И молчу. Я очень хорошо помню свое детство. Некоторые моменты так отчетливо, что даже страшно.

Я помню, как вздрогнула, когда полезла за конфетами, трогать которые мне запретили, потому что «это не Новый год», и меня окликнула бабушка.

Помню, как вприпрыжку бежала за дедулей по коридору, который казался мне, маленькой, очень длинным, споткнулась и больно-пребольно ударилась плечом.

А вот я сижу в ванне и смотрю на окошечко в кухню под потолком. На кухне бабуля печет что-то вкусное, и я знаю, что сейчас выйду из ванной и первая попробую вкусноту, и мне так хорошо, так тепло и вкусно…

Я помню эти зарисовки так явно, будто смотрю фильм, в котором снималась только вчера.

У меня мурашки от испуга – когда я ворую конфеты, у меня «болит» несуществующий синяк на плече, или я наяву ощущаю запах выпечки и пытаюсь понять: плюшки или хворост?

Но вот я почему-то совершенно не помню елки, ни одной. Хотя их там, у дедули и бабули, должно было быть как минимум 13 (пока не переехала в Москву), из которых хотя бы десять я должна была запомнить.

Почему так? Где мой Новый год? Почему он растворился в памяти, будто ничего и не было? Я спрашиваю свою двоюродную сестру: там, в детстве, мы, одногодки, все праздники встречали вместе:

– Ты помнишь?

– Да, конечно, – кивает сестра. – Помню.

– Елка была, мандарины, салаты? Все было?

– Было, конечно!

Как же так… Почему я не помню… Как только я вспоминаю зиму, память сразу бросает меня к одной-единственной картинке. Всегда. Вспоминать ее почему-то очень холодно.

Мне лет девять, может, десять. Зима. Вечер. 31 декабря. Уже темно, горят сливочные фонари, идет пушистый снег. Люди спешат домой встречать Новый год. Я смотрю в окно. Мы живем на пятом этаже, и из окна у нас видна крыша магазина «Тысяча мелочей». Там, на крыше, на брошенном ящике для инструментов сжался Блэк.

Блэк – это черный дворовый котенок, любимец всех детей во дворе. Мы все его подкармливаем уже почти месяц. Он живет где придется. Часто ночует на этой крыше. Смотрит в чужие теплые окна и мерзнет.

Сегодня мы с сестрой носили ему суп – куриную лапшу. Он ел в подъезде, смешно лакал бульон маленьким красным язычком. А потом мы ушли домой, в тепло, а он пошел на крышу. Под снег. Встречать Новый год.

Мы с сестрой смотрим в окно, распластав ладошки по стеклу, и плачем. По-моему, мы наказаны, несмотря на праздник.

Прибежав домой с пустым лотком из-под супа, мы в очередной раз стали канючить и просить бабушку и дедушку разрешить взять котенка себе. Ну пожа-а-а-а-луйста. Ну хотя бы на новогоднюю ночь!

– Тысячу раз уже говорили вам – нет! Знаешь, сколько грязи от котов, он сейчас метить все будет, мебель драть, ковры, провоняет вся квартира. Нет и еще раз нет!

– Мы будем убирать, следить, мы приучим к лотку, – хнычем мы с сестрой. – Ничего не будет, ни грязи, ни шерсти…

– Да кого вы обманываете? Через неделю наиграетесь, а дальше мне скинете. Я сказала нет. – Бабуля непреклонна. – Только котов мне тут не хватало. Не трепите нервы.

– Опять скандал? – ругается дедуля. – Бабушку довели, вон валерьянку пьет! Ни стыда ни совести! А ну брысь к себе…

Мы поняли, что Блэк не будет жить с нами, давно уже поняли. Просто на улице мороз минус 18. Если Блэка взять на руки, он все время дрожит…

Мы с сестрой понуро смотрим в окно. За стеклом, в темноте, прикреплен и освещен градусник, шкала на котором предательски ползет вниз. Уже минус 20, и это еще не ночь. Значит, ночью будет еще холоднее….

Почему-то дальше я никогда не вспоминаю. Больно и холодно. Я убегаю от этих воспоминаний.

Сейчас я сама мама, у нас есть кошка. Я учу детей любить ее и заботиться о ней, потому что нельзя научить любить в теории. Любить можно только на практике: согреть, обнять, накормить, спасти.

А тогда… Надо вспомнить, чем все закончилось.

Помню, у меня текут слезы. Я вижу этот комок шерсти на ящике, сжавшийся, спрятавший лапки под себя. Блэк сидит под снегом, и из черного котенка давно превратился в белого.

– А ну-ка отлипли от окон! – велит дедушка.

Мы с сестрой покорно садимся на диван и смотрим телевизор, но я все равно вижу Блэка, не могу о нем не думать. Я иду в прихожую – там телефон – и набираю номер подруг – сестер Нади и Кати. Они обещали поговорить с родителями, вдруг те разрешат взять Блэка домой.

– Нет, – печально говорит трубка голосом Нади. – Нельзя.

– Ты говорила, что просто на одну ночь?

– Да.

– А про мороз говорила?

– Они знают про мороз.

– А про…

– Оль, нас с Катькой наказали за то, что мы «все нервы вытрепали с этим котом»!

– И нас тоже, – вздыхаю я и кладу трубку.

– Сейчас будем провожать старый год, – весело говорит дедуля. – Садитесь все за стол.

Мы садимся. У меня нет аппетита и настроения. Я не могу смотреть на стол, который ломится от еды, и на людей, которые сидят в тепле, в то время как там, в холоде, замерзает маленький черный котенок, который никому не помешает.

Я вздрагиваю от звона бокалов, взрослые смеются, что-то обсуждают. По телевизору идет «Голубой огонек». Одно слово – праздник. Я смотрю в одну точку. В окно.

– Так, вот вы, обе, сколько можно нам нервы трепать? – Вдруг дедушка ударил кулаком по столу.

Я вздрогнула, обернулась на сестру. Она тоже понуро смотрела в окно.

– Да что с ними делать? – вздыхает бабуля. – Ну пусть, что ли, заберут этого кота. Сил никаких нет уже… До завтра хотя бы… Замерзнет же…

– Правда? – Мы с сестрой вскакиваем, синхронно роняя табуретки. – Правда можно?

– Давайте, бегите, как раз полчаса до Нового года… – говорит дедуля, махнув рукой.

– Спасибо! Спасибо! Мы мигом. – Мы с сестрой срываемся с места, застреваем в проеме двери, на ходу напяливаем шапки, забываем шарфы, запрыгиваем в сапоги, хватаем куртки и, еще не веря своему счастью, несемся вниз,

перепрыгивая ступеньки.

Я почему-то плачу, но это уже от счастья, слезы такие хорошие, добрые, плачу и смеюсь, только бы успеть, только бы обнять, прижать к себе замерзающее тельце Блэка…

Мы выбегаем на мороз, распахнутые, толком не одетые, несемся к крайнему подъезду: там, если поставить друг на друга три ящика, можно влезть на крышу магазина «Тысяча мелочей».

Мы подбегаем к крыше, судорожно ставим ящики друг на друга, я подсаживаю сестру, а она потом помогает залезть мне.

Тут мы видим, что к нашим ящикам бросаются еще две тени, которые при ближайшем рассмотрении превращаются в сестер Надю и Катю.

– Разрешили! Разрешили! – кричат они, задыхаясь от бега и мороза. – Разрешили забрать Блэка!

– И нам разрешили!

– Мы своих довели….

– А мы – своих! – будто хвастаемся мы, протягиваем руки девчонкам, вытаскиваем их на крышу и вчетвером бежим к тому ящику, в котором нас ждет Блэк, не думая, как будем его делить.

Но его нет… Ящик пуст. Мы переворачиваем ящик, ищем котенка, бегаем по крыше, зовем… Нет, нет его… Мы плачем, все четверо. Нам кажется, что случилось самое худшее. Мы забыли варежки, греем руки своим дыханием и рыдаем в голос. Где ты, Блэк?

Я задираю голову и вижу, как из окна нам машет дедуля. Мол, быстро домой. Нет так нет.

Мы понуро бредем к ящикам, по которым залезли на эту крышу, спрыгиваем вниз, бегаем по двору, пока окончательно не замерзаем, и разбредаемся по подъездам, даже не поздравив друг друга с Новым годом.

Как же так, Блэк?

Мы с сестрой входим в наш подъезд. За нами хлопает, ухнув, входная дверь.

Состояние – хуже некуда. Будто не праздник, а похороны. Вдруг на лестничной клетке нам под ноги бросается темный комок… Блэк! Это ты? Ты, Блэк, ура! Мы же сегодня кормили его супом прямо здесь, он, наверное, проголодался и пришел сюда, на вкусные запахи, погреться!

Мы хватаем котенка на руки, отбираем друг у друга, он насквозь мокрый, дрожит, начинаем его гладить и целовать в холодный нос.

– Бежим домой, а то уже Новый год, – торопит сестра.

Вбегаем в квартиру, веселые, заплаканные, счастливые, все трое, сестра заматывает малыша в теплое полотенце, а я остаюсь в прихожей и торопливо набираю сестрам.

– Он нашелся, Надя! Он у нас. Сам пришел, да! Уже в тепле, вон курочку ест. И вас, и вас с Новым годом!

В это время бьют куранты, все взрослые кричат «ура!», и я громче всех кричу «уррра!», хлопаю в ладоши и бегу всех обнимать, а потом почему-то ем оливье прямо из большой салатницы. Спасибо, спасибо! Ура, с Новым годом всех!

Я такая счастливая! Смотрю, как сестра кутает Блэка, прячет его от фейерверков, а он пугливо выглядывает из мохнатого полотенца – любопытно же! Сестра целует малыша, прижимает к себе, пытается накормить (а он объелся уже), а я… А я засыпаю. Все плывет перед глазами… Спать хочется.

Чувствую, как меня переносят на кровать, как с меня снимают свитер, и я падаю в подушку лицом и бормочу что-то про с Новым годом и про хорошие приметы.

А утром я проснулась первая. На моей кровати рядом с подушками спал Блэк. Я вскочила, взбудораженная и счастливая. Блэк с нами! И он вскочил. Проснулся, потянулся. И мы с ним тихо, чтобы никого не разбудить, пошли в комнату. То есть он пошел, а я за ним кралась – так интересно наблюдать за котом у себя дома, так здорово!

И вот он, обнюхивая все на своем пути, проходит кухню, вот минует шкафчик, из которого я воровала конфеты, вон коридор, где я ударилась плечом, вот проходит дверь в ванную, входит в комнату, где был праздничный стол, обходит его и… начинает играть с шариком, который висит на… елке! Помню! Я помню елку! У дивана стояла, в ведре! И звезду на ее верхушке помню – красную, как будто леденец. Еще помню, что я запретила Блэку играть с шариками, чтобы не разбить.

Иногда память услужливо прячет от нас болезненные воспоминания, а ведь за ними может быть спрятано настоящее счастье!

Вечером я в подробностях рассказываю эту историю сыну.

– А что дальше было с Блэком?

– Он так и остался у нас. В него невозможно было не влюбиться, и нам разрешили его оставить. Бабуля и дедуля его полюбили, так и жил с нами.

– Здорово. А при какой температуре замерзают кошки?

– Дань, ну ты как скажешь что-нибудь, – смеюсь я и целую его в лоб. – Спи давай.

И сын засыпает, укутавшись в одеяло и обнимая свою любимую кошку Ладошку, которую заботливо накрыл одеялом.

Чтобы не замерзла… Ведь при какой температуре замерзают кошки, я ему так и не сказала.

Будущие взрослые

На детской площадке стоит домик. Метровая избушка на курьих ножках. В ней всегда толпится много детей, потому что внутри – просторно и сказочно: резные окошечки, таинственный чердак.

Дочка Катюня немедленно ломится туда, в самую гущу веселья, бесстрашно ползет вверх по лестнице.

Я, естественно, ползу за ней.

В итоге оказываюсь в эпицентре детства. Сижу в ней на корточках. Рядом скачут дети всех возрастов – от трех лет до учеников начальной школы.

Три мальчика едят попкорн у окошка, хохочут, болтают. Две девочки смотрят мультик на телефоне. Малышня играет в куклы. Еще два мальчика ругаются из-за робота. Девочка в смешной шапке поет песенку про облака. Какофония…

– А что у нее на голове? – вдруг спрашивает мальчик, перемазанный мороженым, показывая на Катюню. На ее речевые процессоры от кохлеарной имплантации. Лакомство он съел, но личико не вытер.

– Это ее ушки. Без них она не слышит.

– А почему?

– Она заболела и потеряла слух из-за болезни. Ей не повезло.

– Вообще ничего не слышит? Даже если орать в уши?

– Вообще ничего.

– А почему эти штуки не падают с головы?

– Потому что под кожу вшиты магниты. Они и держат.

– Ей делали операцию?

Я замечаю, что наш диалог слушают все. Мальчишки перестали хрустеть попкорном, девчонки выключили мульт, больше никто не дерется из-за робота и даже песня про облака – белогривые лошаааадки – внезапно закончилась.

– Да, ей делали операцию.

– Ей резали голову?

– Ну, скажем так, ей под кожу вживляли специальный прибор, который помогает ей слышать.

– Ей было больно?

– Во время операции нет. Операция делается под наркозом, и это не больно.

– А мне аппендицит вырезали. Меня рвало три дня после операции.

– Это да. Самое сложное – отходить от наркоза. Ну и потом уколы всякие. Поэтому лучше не болейте.

Дети молчат. Слушают внимательно. Мне даже неловко, будто я погасила веселье, но есть и другая сторона.

Я благодарна детям за их прямоту и честность.

Это лучше, чем косые взгляды взрослых.

Иногда мне хочется подойти к такому взрослому человеку и сказать: хотите, я вам все объясню?

– А ей скоро это снимут? – спрашивает мальчик с роботом.

– Нет. Это теперь навсегда.

– Навсегда-навсегда? Даже когда вырастет и станет взрослой?

– Да. Она снимает их только на ночь. И спит глухая.

– А зачем на ночь снимать? – спрашивает девочка, которая показывала мультик на своем гаджете.

– Ну ты же заряжаешь свой телефон. Вот и ее приборы нуждаются в зарядке. А так как днем она всегда в них, ночью приходится заряжать.

– А она плакала? Ну, тогда, после операции? – тихо спрашивает девочка, которая пела. – После наркоза?

– Да. Она плакала.

Я не хочу врать. Дети молчат. Смотрят на Катюню. Сочувствуют. И вдруг мальчик у окошка протягивает ей свой попкорн. И

второй. И третий. Третий мальчик трогательно так отобрал самые вкусные лопнувшие зернышки. Поющая девочка торопливо достает из кармана конфету. Еще одна девчушка отдает куклу. Мальчик с роботом протягивает ей робота. Катюня растерялась, смотрит на меня.

– Бери, – разрешаю я.

Это такой трогательный урок добра, что у меня накатывают слезы. Катюня осторожно берет зернышко попкорна и кладет его в рот.

– Спасибо, ребята. Вы все очень добрые. Это так здорово!

– Ой, а я съел мороженое… – расстроился перемазанный мальчик. – А если бы не съел, я бы дал откусить… А может быть, и все бы отдал…

Я улыбаюсь сквозь слезы.

– Знаете, если бы она умела говорить, она бы обязательно сказала спасибо…

Катюня с роботом и куклой в руках поворачивается ко мне и улыбается ртом, набитым попкорном. Я прыскаю. Это очень смешно. Я рада, что ей предстоит взрослеть среди таких небезразличных детей.

Бутерброд с редиской

Бабушка очень вкусно готовила. Просто пальчики оближешь. При этом чем проще были продукты, тем вкуснее блюдо. Например, для перекуса на даче она готовила фирменные бутерброды с редиской. Для этого она брала свежий черный хлеб, смазывала его тонким слоем сливочного масла, на это солнечное одеяло укладывала кружочек редиски и посыпала солью. Ммм.

В детстве мне казалось это божественным. Редиска была своя, с грядки, яркая, сочная и негорькая.

Секрет вкусной редиски, рассказывала мне бабушка, в грамотном поливе. Воды не должно быть много – чтобы редис не стал водяным, но и не должно быть мало – чтобы он не стал «злым» и горьким.

Если бабушка варила борщ, это была яркая палитра цветов: багряная свекла, желтый лимон, белая сметана, зеленый укроп. Ну как такое есть? Только рисовать!

А окрошка? О, я до сих пор помню эту окрошку. У меня вкусные руки, как у бабушки, но мне ни разу не удалось повторить ее окрошку. Ингредиенты те же, вкусно, но не то…

Бабушка все умела. Все. Когда умер дедушка, она тяжело заболела и резко слегла. Врачи назвали ее болезнь специальным медицинским термином и дали неутешительный прогноз. Но я думаю, она просто не умела жить без дедушки. Не видела смысла.

Лежачий больной в доме – это сложно. Это лампа для просушки пролежней. Это частые просьбы. Запах лекарств. Тяжелая атмосфера. Жизнь в ожидании завешенных зеркал…

А нам с сестрой по двенадцать лет. И мы за главных хозяек. На нас школа, уроки, дом, огород.

Мои родители в Москве, папа сестры работает. А мы совсем девчонки. Смотрим в окно и хотим гулять.

Но есть слово «надо», и оно важнее слова «гулять». Это был сложный период. Двенадцать лет – это прихожая юности, ожидание праздника. И смех без причины, и первые взрослые мысли… И все это смято бабушкиной болезнью. Скомкано, затерто ее стонами. Она стонала тихо, через закушенную от боли губу, и думала, что никто не слышит. Но мы слышали, и это рвало нам сердце.

В меня влюбился рыжий Сашка. Он был красавчик и чемпион области по прыжкам в длину. У него не было недостатков. Разве что он был слеповат, потому что иначе не объяснить, что из всех девочек в школе он выбрал меня: невзрачную, нескладную, в старой вытянутой кофте и курточке, перешитой из бабушкиного пальто.

Девчонки вокруг ходили в красивых нарядах, в джинсах, в юбочках с рюшками и уже подворовывали мамину косметику. Мне не у кого было подворовывать. И нечего. У меня были красивые волосы, спрятанные в толстую косу. И заплаканные от жалости к бабушке глаза.

Но Саша стал носить до дома именно мой портфель. И это существенно повысило мои рейтинги, прежде всего в собственных глазах. Я стала замирать у зеркала. Вглядываться. И что он во мне нашел? Саша нес мой портфель и просто шел рядом. Молча. И это было мучительно. Идти и молчать. Но разговаривать тоже не получалось. Сердце колотилось, слова застревали, непроизнесенные, и изматывали своей бесполезностью, и разговоры выходили натянутые и какие-то бессмысленные. И, казалось бы, раз все так сложно, мучительно, неинтересно, глупо, вообще не ходи за мной. А он ходил, и ждал, и страдал, когда я болела.

Я в тот день ждала Сашу. Он звонил, спросил, пойду ли гулять, и сказал: «Я сейчас зайду». Я сбегала к бабушке, открыла ей окно, поправила подушку, накрыла ноги одеялом.

– Бабуль, надо что-то?

– Нет, я посплю. Голова болит.

– Хорошо. Я гулять.

Раздался звонок в дверь. Саша! Я выпорхнула в прихожую, открыла дверь, сказала Саше: «Я сейчас», схватила курточку, крикнула в комнату бабушке: «Я пошла гулять!», схватила ключи и стала закрывать дверь.

Саша уже вызвал лифт и с лестничной клетки громко и весело что-то говорил мне про ребят во дворе, и вообще весна на улице…

– Оля! Оляяя. – Я услышала голос бабушки за секунду до закрытия двери. Она звала меня. Дверь захлопнулась. Но я… Я слышала.

Я понимала, что надо открыть. И зайти. И разуться. И пройти в комнату. И спросить у бабушки, что случилось. Может, нужно просто воды? Или одеяло упало. Или книгу подать.

– Ну, ты идешь? – спросил Саша нетерпеливо.

И я… Я пошла. Пошла к Саше. Ушла гулять. Хотя слышала, как бабушка меня звала. Почему? Почему я ушла? Мне двенадцать. Мне пробило двенадцать. И жизнь не превратилась в тыкву, скорее наоборот: она расцвела.

Я влюбилась в первый раз и впервые задумалась о том, что я, возможно, совсем не гадкий утенок. В гадких утят не влюбляются чемпионы области по прыжкам в длину. Ведь так?

Мы гуляли почти два часа. Сто минут. Все это время я думала: что? Воды? Одеяло? Бутерброд? Открыть форточку? А вдруг ей было плохо? А вдруг она там… У меня внутри похолодело от страха.

– Саш, я домой.

– Почему?

– Мне еще уроки.

– Да ладно тебе, смотри, какая погода.

– Нет, я домой…

– Я провожу.

– Не надо.

Я влетела в подъезд как ошпаренная. Вызвала лифт, но он забуксовал где-то на верхних этажах, и я стремглав бросилась наверх пешком. Дрожащими руками я открывала дверь, у меня неистово колотилось сердце.

– Оля, ты? – крикнула бабушка.

– Я! – крикнула в ответ и вбежала в комнату.

Бабушка лежала на кровати как ни в чем не бывало, смотрела в окно, встречала ночь.

– Налей мне супу, – попросила она. – Есть хочу.

Суп я сварила утром. Он был вкусный. Бабушка командовала, а я исполняла. Порежь картошку. Добавь морковь. Убавь огонь. Я все делала, как она говорила, и сварила чудесную куриную лапшу. Я подогрела и налила ей суп. Принесла в комнату. Помогла ей приподняться, удобно сесть и поесть.

– С Сашей гуляла? – спросила она.

– Да.

– Он старше тебя, аккуратнее.

– Хорошо.

– Вроде спортсмен. И учится хорошо. Но все равно. Двенадцать лет. Рано еще с мальчиками.

– Бабуль!

– Что бабуль? Я правду говорю.

Ну вот, все обошлось, ничего не случилось. Бабуля даже не вспомнила.

Прошло больше двадцати лет с того момента, а я часто возвращаюсь в него и проживаю все иначе.

Я говорю Саше «подожди» и открываю захлопнутую дверь. Захожу в квартиру и подхожу к бабуле: что, что, бабуль? И открываю форточку. И подаю воды. И выполняю любую пустяковую просьбу. А потом иду гулять. И смеюсь, и наслаждаюсь весной. Все сто минут.

Почему я ушла? Маленькая? Глупая? Эгоистичная? Влюбилась?

Найдите мне это чертово оправдание. Потому что без него эта моя жизненная запятая болит, и зудит, и магнитит меня своей необратимостью. Взрослая женщина в теле ребенка говорит

строго: «Как ты могла?» – а маленькая девочка, лишенная детства, плачет и шепчет: «Ну я же не умею еще быть взрослой. Ну прости меня».

Это один из болезненных и безжалостных жизненных инсайтов: своевременность – вот главное свойство помощи.

Очень важно, чтобы вовремя. Бабуля после этого прожила еще два месяца…

Сегодня я купила редиску. И черный хлеб. И даже масло – хотя я сто лет не покупала сливочное масло. И я сделала все как надо, ну что там можно перепутать?

И вот я ем бутерброд с редиской. И мне невкусно. Мне никак. И хлеб не тот. И редис безвкусный. И бабули больше нет. И я никогда не узнаю, что она хотела в тот день.

Она никогда мне не снится, моя бабушка. Та самая, которая растила меня до двенадцати лет. Та самая, которую я иногда случайно называла мамой. Прости меня, бабуль. Прости меня. Может, тогда и я смогу себя простить.

Важное письмо

Бабушка передо мной в очереди на почте отправляла письма. Настоящие, в конвертах. Много, штук шесть или семь. Мне стало интересно, кому эти письма.

– Бабуль, в наш век любое сообщение на другой конец света идет секунду. А вы пишете письма… Почему?

– Да… Сейчас все так быстро, мне уже не угнаться за вами. Я живу в своей скорости. Мир обгоняет меня. Но это ничего, я не тороплюсь.

– Я к тому, что если в этих письмах что-то важное, может, скорость звука будет очень кстати.

– Важное… Ну как важное… В принципе, там написаны какие-то мои новости стариковские…. Но главная новость – я еще жива. – Бабушка смеется.

– Тогда понятно. Это чудесная новость, и не важно, когда она доставлена, – соглашаюсь я. – Она всегда кстати.

– Да. Это вы, молодые, спешите. А я уже везде успела.

– Здорово. Простите мое любопытство, а кому эти письма?

Бабушка смотрит на меня, будто оценивает, можно ли доверить мне тайну. И вдруг начинает плакать. Прямо на почте.

Я растерялась. Опешила. Я не хотела ее обидеть.

– Ой, простите, простите меня… Я не хотела вас обидеть…

– Слезы без разрешения текут, – извиняется бабушка. – Воспоминания эти… Видите ли, я перед Девятым мая всегда пишу письма. У моей бабушки было четырнадцать детей. Четырнадцать! Представляете? Двенадцать богатырей и две дочки. Одна из этих дочек – мама моя. Богатырями сыновей дедушка мой называл. Так вот все двенадцать ушли на войну. А вернулся только один.

Бабушка закрывает лицо ладонями, пытается унять слезы. Я тоже плачу. Прижимаю к себе сына. Я даже представить не могу. Господи, не допусти войны…

– Дедушка тоже не вернулся. Он был летчик-испытатель. Это был вечный бой за души. Когда стоит выбор, я или Родина, выбора нет. Для них не было, понимаете?

Мы все, посетители на почте, молчим. Притихли. Слушаем. Понимаем ли?

Нет, не понимаем. Просто верим.

– Могилу своего отца я нашла спустя семьдесят лет. Воинский мемориал в Калужской области. Искали всем миром. Столько людей помогали… И могилы всех моих, кто… Я должна сказать им спасибо. И вот, говорю. – Она кивает на почтовый ящик.

Я поняла. Она пишет письма-благодарности всем, кто помогал искать могилы ее родных людей, погибших на войне, всем, для кого память – не просто слово.

Я переполнена эмоциями. Мне хочется обнять бабушку, но мне неловко.

– Как вас зовут?

– Таина.

– Таина? Какое нежное и необычное имя…

– Да. Тайна, покрытая мраком. – Бабушка наконец улыбается.

Мы вместе выходим с почты. Я совсем забыла, зачем приходила.

Мы с Таиной почти деремся, когда я перекладываю ей пирожные, купленные детям.

– Ну что вы, ну зачем? – сердится Таина.

Ну вот как объяснить ей, что «спасибо» недостаточно, что хочется хоть чем-то отблагодарить ее за эти эмоции, за безжалостную правду, за память, за слезы, за письма, за все.

Я настойчиво предлагаю довезти ее до дома, но Таина отказывается.

– Такая погода хорошая, – говорит она. – Сколько у меня еще будет таких погод…

Я понимаю, о чем она. Возможно, когда-нибудь Таина обманет адресата. Письмо придет и скажет: «Я еще жива», а это будет неправдой. Письма очень долго идут…

– Оля, а хотите, я вам напишу письмо? – вдруг спрашивает Таина.

– Очень хочу. Очень. – Мои глаза снова наполняются слезами.

– Дайте адрес…

Я записываю свой домашний адрес на клочке бумаги, отдаю Таине. Она бережно убирает его в блокнот. Она обязательно напишет мне письмо.

Мы с детьми машем Таине и смотрим, как она неторопливо идет к своему дому. Я буду очень ждать ее письма. Письма, в котором будет написано много разных стариковских новостей. Но я прочту в нем между строк самую главную новость: я еще жива. И буду очень верить, что письмо меня не обмануло…

Венеция

Я живу с мыслью, что каждую минуту жизнь может измениться к лучшему. Мне так проще жить. Я все время жду хороших новостей, притягиваю их. А если случается плохое, я думаю: так-с, это плохое – ступенька к хорошему. Именно на контрасте с этим «плохо» я буду особенно ценить свое наступающее «хорошо», которое уже совсем близко. Очень хочу заразить этой мыслью окружающих.

Вот сейчас забежала в магазин. В очереди передо мной женщина с дочкой. Девочке лет пять.

– Мам, можно я сама выложу продукты на ленту? – спрашивает она. Очень хочет помочь.

Мама нервничает, может, опаздывают куда, может, просто не выспалась.

– Давай, только быстрее… – говорит она дочке рассеянно.

Девочка быстро начинает метать продукты из тележки на ленту. Спешит. Мама доверила такое дело, надо оправдать ожидания! И вдруг пакет с пшеном падает на пол и лопается. Пшено почти не высыпалось, но пакет порван. Девочка в ужасе замерла. Что она натворила!

– Ну вот. – Мама вздыхает. – Так и знала! Вот доверь! Ну, руки-крюки! За что ни возьмешься…. Надо теперь взять новый пакет пшена!

Девочка беззвучно плачет. Она больше не хочет ничего перекладывать. Она неумеха. Руки-крюки. Так сказала мама.

– Давайте сюда этот, крупа почти не просыпалась, я вам в целлофан положу и заберете, вы же порвали! – говорит кассир.

– Мы не порвали, мы уронили. Он сам порвался. Мне нужен целый пакет пшена! – раздраженно говорит мама.

Она сама переложила оставшиеся продукты на ленту. И, к неудовольствию всей очереди, ушла за новым пакетом пшена.

– Дайте пакет, пожалуйста, – говорю я кассиру, беру целлофановый пакет и прошу девочку, застывшую, как мумия, у кассы, помочь собрать пшено.

Она садится на корточки, и мы с ней вместе собираем пшено в целлофановый пакет, пока вернувшаяся мама девочки рассчитывается за покупки.

– А что теперь с этим пшеном? Которое ваша дочь рассыпала?

Мама приготовилась к скандалу.

– У вас тут всегда заложена в стоимость такая ситуация. Что вы мне рассказываете! Я могу вон весь алкоголь перебить, и то не обязана за него платить. А тут пшено!

– А кто за него должен платить, я? – заводится кассир.

Так, остановитесь! Зачем нагнетать на пустом месте? Ну вот зачем тиражировать взаимное раздражение?

– Я куплю это пшено, – говорю я. – При условии, что ваша дочь поможет мне переложить продукты на ленту. Она так здорово это делает. А у меня рука болит.

Мама девочки врезается в мой убедительный взгляд и, будто опомнившись, говорит:

– Да, Лидочка, помоги тете… У нее рука болит.

Я, чтобы девочка не видела, поднимаю вверх большой палец своей совершенно здоровой руки.

Лидочка будто отмирает: начинает

аккуратно перекладывать мои продукты на ленту, старается, поглядывает на маму.

– Какая у вас помощница растет! – говорю я маме Лиды громко, чтобы девочка слышала.

– И не говорите! Она и полы у меня умеет мыть, и стирку запускать.

– Ничего себе, настоящая невеста! – подыгрывает нам мужчина, который стоит за нами.

– И пельмени я тебе помогала раскатывать, – напоминает смущенная Лида.

– Ооо, пельмеееени, это просто чудо, а не ребенок! Вот вырастет – отбоя от женихов не будет. Я бы сам прямо сегодня женился на вашей Лиде, да женат уже двадцать четыре года. Вот если б не жена…

Все в очереди смеются. Тем временем мои продукты уже на ленте. Я быстро упаковываю их в пакеты. Мы одновременно с Лидой и ее мамой выходим из магазина.

– Лида, а ты когда-нибудь была в Венеции? – спрашиваю я.

– Где?

– В Венеции.

– Нет. Я в Крыму была.

– Знаешь, я тоже пока не была. Но читала, что там есть площадь, на которой много-много голубей. И они почти ручные: садятся людям на плечи и на голову. И люди с ними фотографируются. Представляешь?

– Здорово!

– Хочешь прямо сейчас оказаться в Венеции?

– Здесь? Сейчас? – удивляется Лида.

– Да. – Я достаю целлофановый пакет с пшеном. – Здесь и сейчас.

Мы отходим от магазина, и я говорю:

– Лида, ты очень скучно уронила пшено. Оно даже не рассыпалось. Урони так, чтобы бабах – и все рассыпалось.

Лида оглядывается на маму. Та уже все поняла, улыбается и кивает. Лида берет у меня пакет с пшеном.

– Прямо на землю?

– Прямо на землю!

Лида радостно плюхает пшено, оно рассыпается желтым салютом, и небо сразу чернеет: с крыш, с проводов, откуда ни возьмись, огромное полчище голодных голубей стремительно пикирует к ногам визжащей от восторга Лиды.

– Мама, мама! Смотри, как их много, они едят наше пшено! Мы в Венеции!

Мы с ее мамой смеемся.

– Здорово, спасибо вам. Прямо отрезвили. А то у меня сегодня плохой день… – говорит мама Лиды.

– Плохой день каждую минуту может стать хорошим. Балашиха каждую минуту может стать Венецией.

– Да, я уже поняла, – смеется мама. – Он уже стал…

Она прижимает к себе скачущую Лиду.

– Я свою дочурку Лиду никому не дам в обиду, – говорит она.

А девочка хлопает в ладоши…

Ну все, здесь я больше не нужна. Фея рассыпанного пшена, голодных голубей и счастливых девочек полетела дальше. Помните: каждую минуту все может измениться к лучшему. Подождите. Или измените сами.

Вера

Когда ты попадаешь в беду, вера в чудо многократно усиливается. Очень хочется верить, что кто-то может взять и вернуть все как было. До того как стало больно. Просто раз – и чудо. И не болит.

Чудо – это обезболивающее для души. Его нужно принять единожды, а эффект останется навсегда.

В обмен на чудо ты готов отдать много. Много денег, например. Иногда больше, чем деньги.

Я верю в Бога. Это моя православная зона чуда. Я верю, что вера в Бога очищает душу от гордыни, цинизма и греховных мыслей. И она необходима для внутреннего баланса подвластных и неподвластных тебе вещей.

В остальном я верю в науку. Медицину. Законы Ньютона. Все приземленное.

Однажды, года четыре назад, у нашего сына очень резко поднялась температура. Мы были на даче. Я пошла к соседке, она врач. Спросила, что делать. Соседка дала мне парацетамол. Велела дать сыну. Я дала половину таблетки, растолкла и влила ее с ложкой воды. Сын заплакал. В комнату вбежал муж.

– Дай его мне, я хочу забрать его боль, – сказал муж, лег на диван и положил сына на живот.

Малыш привык так засыпать и быстро заснул на папе, постанывая, смешно распластав ручки. Я потрогала лоб. Горячий. Спустя десять минут я снова вошла в комнату. Сын дышал глубоко и ровно, температура ушла.

– Я пытался забрать его боль. Кажется, удалось, – сказал муж.

Я хотела рассказать про парацетамол, но не стала. Муж верит, что может облегчать боль своих детей. Это будет мой секрет.

Прошло четыре года. Когда сильно заболела наша дочь, у которой скакнула температура, случилась рвота и даже судорога, мы с ней поехали в больницу, где первые сутки я отказывалась верить, что у нее менингит, и ждала улучшения ее состояния, а врачи настаивали на срочной пункции. Я помню, как вся в слезах смотрела на свою дочку, стонущую во сне, и звонила мужу:

– Срочно приезжай!

– Куда? Ночь же!

– Приезжай и забери ее боль! Ты можешь!

О, как сильно я тогда в это верила, как отчаянно, как вдохновенно!

Муж приезжал так часто, как только мог. Клал дочку себе на живот. И в таком состоянии они переживали вместе капельницы, уколы и самые болезненные процедуры.

Я даже слышала диалог медсестер. Одна поясняла второй:

– Капельницу сделаем на полчаса попозже, там папа задерживается…

– Так там же мама с ребенком.

– Там папа может боль забрать. Без него не начинаем…

Потом мы вылечили менингит. А глухота осталась как осложнение. Беда не закончилась, а просто сменила направление боли. Мне писали люди. Каждый из них верил в свое чудо.

Рейки. Многомерная медицина. Прикладная кинезиология. Гомеопатия. Биорезонансная терапия. Экстрасенсы. Энергетическая вакцинация. Я поверила во все. Сразу. От всей своей измученной души. Люди хотели помочь. Я интуит, я чувствую, что это искренне, и соглашаюсь сразу на все дистанционные сеансы. Только верните дочери слух. Пожалуйста. Мне неважно, как. Через энергию, через ауру, через сладкие шарики…

Люди и правда хотели помочь. Поделиться порцией своей веры. Тут не про рейки.

И не про наложение рук. Тут про энергию поддержки.

Про «ты не одна». Про «я хочу тебе помочь».

Про «все будет хорошо, верь мне».

И я верила. Всей душой верила.

– Я вижу вашу дочку и куклу. У нее есть кукла? – спрашивает меня женщина, которая обещает вылечить дочь от глухоты дистанционно методом… неважно. Методом чуда.

У нее на аватарке солнечные лучики. Я называю ее Солнечная женщина.

– Есть. – Я мгновенно начинаю верить в силу Солнечной женщины. Она же видит куклу через расстояние! У дочки есть кукла.

«У каждой девочки есть кукла», – аккуратно кашлянув, уточняет здравый смысл, но я душу

скепсис в зародыше. Тсс. Не мешай.

– Вижу, как она улыбается…

– Да-да, она улыбается! – с готовностью подтверждаю я. Чудо! Ну, чудо же!

«Об этом знают все, кто читает тебя. А эта женщина – твоя подписчица», – гундит внутренний голос, мешает наступлению желанного чуда.

– А вас сейчас тошнит! – продолжает сеанс Солнечная женщина.

– Нет, – виновато говорю я. – Не тошнит.

– А, ну, значит, вибрации…

Я соглашаюсь. Вибрации. Конечно, вибрации.

Внутренний голос с характерной хрипотцой уточняет: «Какие, к черту, вибрации?», но я гоню его: не мешай, голос, лечить ребенка.

– Девочка ваша трогает себя за ушки, – говорит женщина.

– Да, да! – с восторгом говорю я. – Она трогает, трогает!

– Это идет работа…

Моя Катюня слышала девять месяцев. И вдруг кто-то выключил звук. Она трогает ушки и смотрит на меня вопросительно. Мам, верни звук.

Сейчас, моя хорошая. Сейчас.

Я заражаюсь энергией веры в то, что сейчас или очень скоро – без операций и врачей – моя дочь станет слышать. Идет работа, восстановление идет!

Я больше не верю в традиционную медицину. Она обманула меня. Сказала, что моя дочь – глухая.

Сейчас случится чудо, я приду к вам, врачи, и скажу: вот вам,

видели? Слышит! И хлопну в ладоши. И дочка обернется. И врачи скажут: «Ну надо же!» – и виновато опустят глаза.

– Вы мне мешаете, в вас сидит страх. Он блокирует всю работу, – сердится Солнечная женщина.

– Вы правы. – Я тяжело вздыхаю.

Внутри меня живет тягучий деготь страха. Черный. Тяжелый. Злой. Он мешает жить и дышать. Но бесполезно говорить «не бойся». Это только хуже. Это имеет обратный эффект и нисколько не купирует страх.

Мой страх уйдет только тогда, когда все закончится хорошо. Операция. Восстановление. Подключение звуков. Реабилитация.

Но если Солнечная женщина вылечит дочку без операции, то страх уйдет раньше. И не будет блокировать. Но тут… замкнутый круг.

– Не бойтесь, – говорит Солнечная женщина. – Вы мешаете работать…

Внутри появляется раздражение.

Мать не может не бояться за ребенка, которого чуть не потеряла и которому предстоит операция.

Я пытаюсь объяснить это Солнечной женщине, но она разочарованно заканчивает сеанс. Отказывает мне в чуде. Вежливо прощается. Дает понять, что «счастье было так возможно», но я все испортила. Сама.

Нет, не уходи, Солнечная женщина. Ты обещала чудо. Ты обещала вылечить дочь без операции. Обещала!

Но время идет. Притупляет боль. Я прозреваю от марева бессилия и непринятия. Оглядываюсь назад и слегка смущаюсь своей наивности. Господи, что я несла, во что поверила…

Но с другой стороны, я поверила в чужую веру. Разве это плохо? Люди дают глотнуть своего кислорода.

«Все будет хорошо, верь мне…»

Это прекрасно и вдохновляюще. Этот кислородный коктейль из чужих вер помог мне прожить самый страшный период жизни, отвлек на надежду.

Спасибо всем и каждому, кто написал и позвонил. Кто захотел помочь, поделиться глотком своей веры.

Всегда-всегда, вопреки обстоятельствам, изо всех сил верьте в чудеса. Любые.

Верьте в те, в которые верится. В те, что отзываются в сердце. В те, верой в которые вы сможете поделиться, когда кому-то рядом будет плохо.

Чудо – оно разное. И у каждого, как выясняется, свое.

А я… Я снова верю в традиционную медицину. Она не обманула меня, когда сказала, что моя дочь – глухая.

Но я приду к вам, врачи, и скажу: умоляю вас, совершите чудо. Возьмите скальпель, имплант, введите наркоз…

Верните ей слух, пожалуйста.

И после операции, спустя месяц, я хлопну в ладоши. И дочка обернется. И я скажу: «Ну надо же!» И я спрошу: «Пойдем домой?» А она услышит. И кивнет. И мы пойдем.

И в мою руку удобно нырнет крошечная ладошка дочки, а я буду идти, счастливая, и мне не будет больно. И я буду думать о том, что вот оно, чудо. Рукотворное чудо.

Воздушный шарик

Выходим с детьми из любимого семейного кафе. При выходе детям вручают воздушные шарики. Сын бежит впереди вприпрыжку.

Дочка Катюня деловито шагает за братом, шарик несет на вытянутой руке как флаг.

И вдруг порыв ветра вырывает дочкин шарик у нее из рук, и он уверенно летит в сторону дороги.

Катюха – в плач. Сын растерялся, застыл, поскольку у него помимо шара в руках еще сумка моя и печенье…

А я, клуша, не сориентировалась, рот разинула, стою как вкопанная, кудахчу что-то про «шарик полетел на небо, он же беленький, он как облачко…»

Катюха заливается плачем. Даня протягивает ей свой, но дочке не нужен чужой, ей нужен тот, ее, который колобочком катится к дороге, взмывая вверх и пикируя вниз.

И тут… Четверо ребят абсолютно с разных точек, не сговариваясь, бегут за этим воздушным шариком. Один, не жалея кроссовок, бежит прямо через лужу.

Другие скачут через декоративный заборчик, огибают случайных прохожих.

Все вокруг замерли, смотрят, чем кончится.

Ребята почти одновременно приближаются к этому шару, и выглядит это со стороны как конкурс баскетболистов.

И вот один парень, уже приземляясь на бордюр, хватает шар в прыжке за секунду до его вылета на шоссе и гибели под колесами грузовика, а остальные почти врезаются в этого победителя, хватают его за руки и втягивают на тротуар с дороги.

Все они хохочут, знакомятся, жмут друг другу руки и что-то обсуждают, видимо, как бежали. Не могут отдышаться.

Это так трогательно и мило. А я чеширю стою, рот до ушей, пока моя дочь орет-надрывается. Мать называется.

И вот победитель, улыбаясь во весь рот, торжественно возвращает шарик хозяйке. По-моему, он промочил ноги, пока бежал напролом через лужу. Надо его поблагодарить.

Катюня берет шар и мгновенно замолкает. А потом вдруг кивает головкой и, опережая меня, говорит ему: «Сиба!»

– Пожалуйста, принцесса, – улыбается спаситель воздушных шариков.

– Ааа. – Меня переполняют эмоции. – Вы представляете, она раньше только кивала в качестве спасибо, а вот чтобы сказать – первый раз! Это же ее первое «спасибо»! Вы же слышали? Дань, ты слышал? Мне же не показалось? Спасибо!

– Я слышал! – говорит сын.

– И я слышал, – говорит парень. – Приятно. Не думал, что буду так радоваться первому слову чужого ребенка. Ужасно приятно! Прямо вот мне хочется, чтобы шар еще раз улетел, а я бы еще раз его поймал.

Мы с ним смеемся, и он уходит по своим делам, а Катюня долго машет ему ладошкой и кричит: «Покааа», и он тоже машет ей и тоже кричит: «Покааа».

Счастье – это так просто. Его можно создать из ничего. Из улетевшего воздушного шарика.

Я смотрю на небо и замечаю, какое сегодня отчаянно желтое солнце. Яркое, весеннее, задорное, свежее! Наверное, все дело в нем… Оно разлило по воздуху, концентрированное счастье, из-за которого взрослые дядьки как мальчишки бегают за большими воздушными шарами. Какая кокетливая осень! Это она подарила нам это солнце… Осень, слышишь, сибо!

Волга

Мы с сыном стоим на автобусной остановке. Никуда не едем, просто шли за продуктами, а на остановке меня застал телефонный звонок, и я разговариваю, а сын присел на скамейку. Автобуса давно не было, поэтому народу много.

Около остановки тормозит старая, разбитая, почти раритетная «Волга».

За рулем забавный дедушка в очках. Кричит со своего водительского места:

– Кого довезти на моем супертакси?

Народ улыбается, но никто не садится к дедушке в «коробчонку».

– Да не бойтесь, садитесь, не развалится экипаж, обещаю! Лет тридцать не развалился и сейчас не развалится! – хохочет неунывающий дедушка.

Народ на остановке стоит как вкопанный. Вдалеке показался автобус. Я понимаю: никто не сядет к дедушке в машину. Я экстренно сворачиваю свой телефонный разговор. Кричу дедуле:

– До метро не подбросите?

– Конечно! Садитесь. Я б вам дверь открыл, но я инвалид, дольше выковыриваться буду.

– Да мы сами, – отвечаю я и киваю сыну, мол, садись.

– Мам, зачем нам к метро? – удивленно спрашивает сын.

– Надо. Потом объясню. Садись, – отвечаю я, пристегивая сына на заднем сиденье. Там нет бустера, но хоть ремень есть. Сама сажусь вперед.

– Анатолий, – представляется дедушка. – Для вас деда Толя.

– Ольга, – представляюсь я. – Для вас Оля.

– Даня, – представляется сын. – Для вас Даня.

Мы втроем смеемся.

– Спасибо за возможность побомбить, – говорит деда Толя. – Сложно сейчас. Вот боремся и не сдаемся, не унываем. Мало кто рискует сесть ко мне. Думают, что развалюха, сломается по пути. А она ласточка!

– Ласточка-ласточка, – соглашаюсь я.

Между тем едем мы медленно, километров двадцать в час.

– Вот это скорость, аж

дух захватывает! – шучу я.

Деда Толя понимает юмор, заливисто смеется.

– Часто бомбите, дядь Толь? – Не могу я его дедом звать. Он еще о-го-го.

– Часто. А что дома делать? В ящик лупить? Так с ума сойти можно. Я фильмы советские люблю, рязановские, а их редко показывают, на Новый год только. Я лучше покатаюсь. Сейчас таксистов полно, на любой вкус и кошелек, все на иномарках. Люди избалованы комфортом. Девушки вроде вас никогда ко мне не сядут, в шубе тем более. Стыдно, наверное, в ведре с гвоздями ездить. Я согласен, до «Мерседеса» нам с ласточкой далеко. Только бабули с рынка и соглашаются прокатиться, но с них я не могу денег взять. Я же мужик. Или кто-то прям случайный, залетный. Вот и получается, что я такое бесплатное такси. Пенсии по инвалидности хватает как раз на бензин, – говорит деда Толя и хохочет. Он не жалуется и не прибедняется. Это его такой жизненный стендап. Он меня развлекает историями из собственной жизни.

– У вас с ласточкой служебный роман, – улыбаюсь я.

– Да-да! Это мой любимый фильм!

– И мой! – радуюсь я. – Я его почти наизусть знаю. «По пятьдесят копеек, Новосельцев, сдавайте. На венок и на оркестр. – Если сегодня еще кто-нибудь умрет или родится, я останусь без обеда». Или вот: «Возьмем, к примеру, опята. Они растут на пнях. Если придешь в лес и тебе повезет с пнем, то можно набрать целую гору пней… ой, опят…» Я смеюсь и продолжаю игру в цитаты: «Грибы вас мало интересуют, я так понимаю… – Правильно понимаете. – Ягоды не интересуют? – Только в виде варенья. – А стихи… В виде поэзии… как вы к ним?»

Дедушка улыбается. Говорит:

– Меня вчера муха укусила.

– Да. Я это заметила, – говорю я.

– Или я с цепи сорвался.

– Это уже ближе к истине.

Мы с дядь Толей вдвоем хохочем.

– Никогда не цитировал «Служебный роман» по ролям!

– И я никогда. А вот эту финальную фразу помните? «Куда едем? – Прямо!»

Я с удовольствием смотрю на дедушку, говорю проникновенно:

– Здорово, что вы не унываете.

– Уныние – это грех! – Дядь Толя наставительно поднимает палец. – А вы почему ко мне сели, Оль? Пожалели?

– Нет, ну что вы! Мы к метро спешим просто.

Он смотрит на меня внимательно. Мы стоим на светофоре. Я не отвожу глаз.

– Ты добрая, Оля. Спортсменка, комсомолка и просто красавица. И мне все про тебя понятно. Я так давно не возил красивых. И добрых. А поэтому я денег не возьму. Так и знай.

– Хорошо, дядь Толь, – легко соглашаюсь я. Он тормозит у метро. Там стоянка запрещена. Я велю сыну быстрее выйти из автомобиля, а он замешкался с ремнем.

– Будете у нас на Колыме, милости просим, – говорит мне дедушка в окно.

– Нет, уж лучше вы к нам! – смеюсь я в ответ.

Дядь Толя замечает тысячу рублей на сиденье и меняется в лице.

– Тут деньги выпали, Оля, деньги…

– Вы чудесный человек, дядь Толь. А ваша ласточка – самое лучшее такси на свете. Я так душевно давно не ездила. И это дороже денег, поверьте. Берегите себя, дядь Толь. И ласточку свою берегите, – говорю я, и мы с сыном машем ему в окно.

Он порывается выйти, но сзади сигналит нетерпеливый автобус, а мы с сыном убегаем, спускаемся в метро, ему нас не догнать, и дядь Толя, шутливо погрозив мне пальцем, вынужденно трогается с места. Я бросаю прощальный взгляд на «Волгу». На заднем стекле значок инвалида. Номер «К 420 ОВ». Старенькая, серая, раздолбанная. Курсирует по району Зябликово. Если вдруг встретите дядь Толю на ласточке, друзья, помните: вам куда-то срочно надо! А мы с сынулей бредем домой от метро. Болтаем про то, что такое уныние и что такое грех. И зачем нам так срочно надо было ехать к метро…

Волчонок

Ночью позвонили с плохими новостями: нашу дачу ограбили. Мы, невыспавшиеся, рано утром поехали оценивать масштаб бедствия.

Муж сосредоточенно вел машину, я грустила, смотрела на по-весеннему бесснежные поля, проносящиеся за окном, и вспоминала…

Грабили наши дачи бессистемно, но регулярно. Перед Новым годом кто-то обязательно получал «подарочек».

Мы так вообще отличились семь лет назад. Нас тогда не просто ограбили: воры неделю прожили в нашем доме на полном пансионе: спали в наших постелях, жгли наше электричество, ели наши консервы, грелись нашими обогревателями.

Так как залезли они через окно второго этажа, на котором не было ставень, то ходить в туалет, который на улице, было неудобно. И они – догадливые – чтобы не гадить там, где живут, испражнялись в наши кастрюли, накрывали их крышечками и относили на второй этаж, чтобы не воняло.

Когда пустые «горшки» закончились, воры поняли, что all inclusive подошел к концу, красиво, «как было», застелили кровати и ушли через окно второго этажа, прихватив велосипед. Добрые такие ребята.

Той весной нам пришлось делать ремонт, покупать новую посуду, матрасы и постельное белье… Летом к нам в гости приехали друзья на шашлыки.

– Какая у вас чистенькая, новенькая дача! – восхищались они, доедая мясо.

– Это случайность, – сказала я и поведала историю про воров и горшки. – Еле отмыли тогда посуду после диарейных воров, – добавила я, кивнув на кастрюлю с картошкой.

Лица друзей синхронно вытянулись, дав нам с мужем повод для неудержимого хохота.

А этим летом, в самый разгар дачного сезона, ограбили Наильку из последнего на улице дома. Бесстрашные дерзкие воры высадили окно и забрали добра на триста тысяч: технику, шмотки, золотые украшения.

– Зачем тебе на даче украшения, Наиля? – спросила я. – По грибы ходить?

– У меня гости бывают, у мужа с работы, например, я хочу хорошо выглядеть, а что такого? – Наиля пожимает плечами.

– Ну, не знаю, странно как-то…

У меня полное ощущение, что это из серии «куртка кожаная… две!», но я молчу: у человека неприятности, нехорошо злорадствовать.

Хоть Наилькина «хата с краю», но она устроила скандал в нашем садоводстве и заставила нанять сторожа на общие деньги.

Задача сторожа – быть. Особенно зимой. Разгадывать кроссворды. Дважды в сутки обходить участки по периметру. Топтать снег, чтобы потенциальные воры знали: тут кто-то есть, и не лезли. Если что – звонить председателю. Всё. Несложно.

«Надо нанять кого-то из местных», – решили мы.

На собеседование вереницей потянулись пьяницы из ближайших деревень. Они тряслись от усердия и похмелья. «Толку от таких сторожей с гулькин нос!» – внятно выразила наши мысли Наилька.

Мы приуныли. Что делать, где брать сторожа? И тут пришла она. Представилась: «Машка, двадцать лет». Худенькая, неухоженная, дикая, заросшая. Смотрела исподлобья, из-под длинной челки. Глаза – ножи. Острые, холодные, хитрые. Вообще не верилось, что ей двадцать лет. Взгляд выдавал все сорок, а то и пятьдесят. Глаза старого заматерелого волка, вожака стаи, а не девочки-студентки.

Спросила глухим прокуренным голосом:

– Денег сколько?

Мы назвали сумму.

– Я согласна быть сторожем, – сказала она председателю.

Мы с ним переглянулись.

– Нуу, это вообще-то опасно… – начала я отговаривать девочку.

– У меня водолаз.

– Какой водолаз? При чем здесь водолаз? – удивился председатель.

– Собака такая. Большая. Я сейчас приведу…

– Не надо! – в один голос сказали мы с председателем.

– Меня тут знают, – хрипло сказала Машка. – Я вроде как… авторитет среди местной шпаны. Скажу – и сюда к вам не сунутся…

Мы пообещали подумать.

Когда она ушла, председатель нашего садоводства тяжело вздохнул:

– Скоро детей на работу будем принимать. Взрослые все спиваются… Где это видано: бабу – в сторожа!

На следующее утро Машка привела ко мне на участок огромную черную меховую собаку, почти пони.

– Это Меч, – сказала Машка вместо «здравствуйте».

– Ого! – сказала я вместо «здравствуйте».

– Вы не смотрите, что он добрый. Так кажется. Если надо, он человека загрызет, – пояснила Машка.

– Не надо! – испугалась я.

– Ну что, берете нас с Мечом сторожем?

– Нам еще надо посоветоваться, – попыталась я избежать ответственности.

Машка в ответ полоснула меня холодным взглядом, мол, мне что, каждый день к вам на поклоны ходить?

– Слушай, заходи, я тебя чаем напою, а сама пока председателю позвоню, уточню, – говорю я, распахивая калитку.

Машка хмуро кивнула, вошла.

– А можно кофе?

– Можно кофе.

Я пошла в дом первая, они с Мечом – за мной. Машка мялась в прихожей.

– Ну, что ты там замешкалась, проходи за стол, – улыбнулась я, засыпая кофе в турку.

– Я собаку парковала…

– Парковала, – засмеялась я. – Кстати, ей не надо дать воды? Жарко же в такой шубе летом…

– Я дала уже, у тебя там ведро у колодца стояло…

«Да уж, самостоятельная девочка, не пропадет, – подумала я. – И на «ты» перешла без реверансов…»

– А почему Меч? – решила я поддержать беседу. – Типа «кто к нам с мечом придет, тот от меча и погибнет?»

– Нет. Меч от слова «меченый».

Его щенком хозяева бросили замерзать, уехали в город на зиму.

А он щенок домашний, охотиться не умеет.

Его местные собаки подрали. Он добрый был, дал себя подрать. Вон весь бок в шрамах.

Я его спасла, забрала себе, накормила, вылечила, объяснила, что нельзя быть добрым…

Машка, чуть стесняясь своей угловатости, села на краешек дивана и с хмурым любопытством зыркала по сторонам.

– Слушай, может, ты голодная? Я могу накормить тебя! Котлеты, правда, вчерашние, но все равно очень вкусные…

– Давай.

Мы как бы сразу определили роли: она главная, я подай-принеси. Я включила режим подогрева в мультиварке.

– Зачем ты в мультиварке греешь, вон же микроволновка есть? – спросила Машка.

– Она сломана, – махнула я рукой. – Перегорело там что-то…

– Ясно.

Машка жадно и сосредоточенно ела котлету с овощным салатом, низко склонившись над тарелкой, будто боялась, что отберут. Ну, волчонок! Чистой воды волчонок! Молчать было неловко.

– Слушай, а почему ты не учишься в институте? Ну или в техникуме? – спросила я.

– У меня два брата младших. Погодки. Три и пять лет. Отец умер, мать спивается. За братья

ми смотреть некому…

– Ох, – выдохнула я с сочувствием.

– Нормально, – не приняла жалости Машка. – Все так живут, крутятся как могут.

– А парни в деревне есть?

– Неспившиеся? – не поняла вопроса Машка. – Нет, нормальных нет. Все пьют. В деревне остались старики, собаки и пьяницы.

– А как же дальше? Как ты видишь свое будущее?

– Подниму братьев до паспорта и в Москву слиняю… Мужа найду, работу…

– Так это ж когда, к старости?

– Почему же к старости? Мне тридцать будет, как тебе.

– А, ну да. Все время забываю, что тебе всего двадцать…

Машка хмыкнула, сочла за комплимент, хотя любая другая женщина стесняется выглядеть старше.

– А с отцом что? – спрашиваю я как бы невзначай.

– Несчастный случай, – говорит Машка голосом Жеглова. – Нам без него лучше. Никто руки не распускает…

Возможно, Машка и есть несчастный случай, но я не хочу этого знать.

Наконец она поела, протерла мякишем тарелку начисто, отодвинула от себя. Я поставила перед ней чашку кофе, сахар, печенье, шарлотку, которую пекла сама. Она отпивает глоток кофе, жмурится от наслаждения. В Машке сквозь дикие волчьи проступают девичьи черты.

– Страсть как люблю кофе, – доверчиво поясняет она. – В гостях только пью. Сама не могу купить. Дорого. А конфет нет?

Я полезла в буфет, достала шоколадку.

– Вот, вместо конфет…

– Ага! Тоже хорошо. Мы с братья

ми страсть как конфеты любим!

Машка говорит с характерным деревенским акцентом. Меня это умиляет. На прощание я сгребла ей пакет сладостей в подарок братья

м и полбанки растворимого кофе.

– Ну что там с председателем? – спросила Машка, с достоинством приняв дары как само собой разумеющееся. А что? Дают – бери.

«Татаро-монгольское иго прям», – подумала я, удивившись отсутствию элементарного «спасибо».

– Ты принята. С октября, – сказала я, хоть и не дозвонилась председателю. Ладно, потом позвоню и договорюсь.

Жалко девчонку. Пусть подработает. Несладко ей, братье

в поднимать… Это было летом. А сейчас зима. И вот у нас, несмотря на наличие Машки и Меча, ограбили дачу.

…Мы с мужем опасливо входим в разбуженный дом. Воры аккуратно вскрыли ставню на окне, смотрящем в сторону леса, вместе с оконной рамой. Даже стекла целы.

Наши соседи на зиму вывезли с дачи все, что смогли отодрать от пола, даже дверь от холодильника увезли (кому он нужен, холодильник, без двери?), а мы оказались менее предусмотрительными. Понадеялись на сторожа… Поэтому воры вынесли обогреватель, чайник, газовую плитку, шмотки какие-то, посуду по мелочи, тушенку и «Доширак», хранящиеся на чердаке на случай перебоев с электричеством. Вроде все. По-божески.

– Странно, – сказал муж. – Плитку забрали, а микроволновку не тронули…

Микроволновку не тронули? Меня прожгла догадка. Неужели? Я вздохнула. Машка ничего не боялась. Полная безнаказанность. Можно, конечно, заявить в полицию, написать заявление, потратить время и нервы, но зачем? Чтобы Машку и ее сообщников (не одна же она перла обогреватель и чайник) посадили в тюрьму? А кто же будет братье

в поднимать? Вещи уже наверняка не вернуть, шмотки копеечные, а обиженный волчонок придет и отомстит. Например, сожжет дом. Он уверен: нельзя быть добрым. Бог с тобой, Машка… Живи спокойно. Пей чай из моего чайника, грейся моим обогревателем, носи мои шмотки, корми Меча моей тушенкой. На здоровье…

С Новым годом тебя, Волчонок. Не буду я на тебя заявлять. Знаешь почему?

Потому что можно быть добрым, Машка, можно…

Время любить

Я очень жадная, очень. Первостатейная скупердяйка. Но это что касается времени. Все остальные ресурсы, включая эмоции и деньги, я трачу с легкостью и удовольствием. Но не время.

Я воспринимаю жизнь каждого человека как песочные часы, а каждый прошедший день – это песчинка, безвозвратно упавшая в вечность.

Сегодня понедельник. Я проживу его, и он проскользнет в узкое горлышко моих песочных часов. Впереди будут другие понедельники, и вторники, и даже четверги, но этого понедельника уже не будет никогда.

Однажды подруга рассказала мне, как они купили детям в класс песочные часы на каждого, чтобы их второклашки учились читать тексты на время. И когда привезли заказ – 20 одинаковых на вид песочных часов, – выяснилось, что ни одни из них не текут ровно минуту. У каждых часов была погрешность – плюс или минус 10–15 секунд.

Эта история меня зацепила, хотя не имела ко мне никакого отношения. Я подумала о символизме этой истории. Хорошо, когда у тебя есть запасные десять секунд в каждой минуте. Их можно потратить с толком или бестолку. Их можно вообще не заметить, но они были.

А если наоборот? Твоя минута скоротечнее других? И ты

живешь в вечном цейтноте, и прощаешься с досадой с очередным незаконченным и бесполезным понедельником, и злишься на себя за то, что не успел.

Как часто это случается в жизни. Люди беззастенчиво транжирят время, не осознавая ценность минуты.

Содержимое своего бесценного кошелька со временем я стараюсь тратить очень рационально.

Чтобы ни минуты, ни секунды не повисло в безвременье. Стараюсь проживать время качественно, замечать все, что утрамбовано в день: людей, события, чувства. Когда у меня крадут время, я становлюсь хмурой и нетерпимой.

Однажды меня обманом заманили на встречу. Сказали: это важный проект, полезный и добрый. Сказали: он перевернет этот мир. Сказали: без тебя, Оля, никак, приезжай.

Встречу назначили на Шаболовке, рядом с телецентром, что как бы намекало на масштабность проекта.

Я приехала из Балашихи. Выехала из дома в десять, чтобы приехать в 12. Очень старалась хорошо выглядеть и не опоздать. У меня же не будет второго шанса произвести первое впечатление.

Меня усадили в мягкое кресло, угостили вкусным кофе, включили фильм-презентацию. Про крем от старения. Волшебный. Помазал – и нет морщин.

Милая женщина, которая меня пригласила, сказала вкрадчивым, воркующим голосом:

– Мы предлагаем вам, только вам, уникальную процедуру омоложения бесплатно! Вы омолодитесь и расскажете об этом креме вашим читательницам. Вас как раз читают те, кому актуально. Вы обманете время и научите других, как его обмануть…

Эта фраза стала последней каплей.

– Вы только что отняли у меня около пяти часов времени. Два часа сюда, два – отсюда, час – здесь. Мой час стоит десять тысяч рублей. Если бы вы украли у меня кошелек с пятьюдесятью тысячами, я бы заявила на вас в полицию. Когда-нибудь, когда люди научатся ценить свое и чужое время, я смогу засудить вас за эту потерю…

И уже в дверях я обернулась к этой женщине, не скрывающей раздражения в мой адрес, и сказала:

– Запомните: время нельзя обмануть. Оно идет всегда, с кремом или без. Неужели вы думаете, что «те, кому актуально», этого не понимают? Увольте маркетолога к черту. Рекламируйте крем как крем от морщин, а не как машину времени и «проект, который изменит этот мир».

Я шла, кутаясь в разочарование. Я дорожу временем, уважаю его и не могу терпимо относиться к его похитителям. Сейчас я не живу, я жду операции дочери. Мысль об операции распласталась внутри и заслонила всю остальную жизнь. Сложно замечать жизнь, когда ты осознаешь риски. Страх затопил контакты с жизнью, случилось короткое замыкание, мир погас. Это пройдет. После операции. Страх высохнет, и мир, коротнув счастьем, что пережитый ужас позади, снова зажжет иллюминацию событий. Но пока есть всего один глагол настоящего времени – «жду» – и больше нет никаких.

Я живу на автопилоте. Обманываю всех. Выгляжу как вполне себе включенный человек. Источаю свет из последних ресурсов на резервном генераторе. Все думают: с ней все в порядке, держится. Это моя цель: чтоб все так думали. Но внутри – темно. Температурящая страхом материнская любовь, накрытая одеялом ожидания. Озноб. Растерянность. Страх. Ну, потерпи. Осталась неделя. Да-да, потерплю. Куда денусь.

Мой муж любит часы. Разбирается в них, отслеживает новинки, коллекционирует особенно понравившиеся экземпляры, увлеченно рассказывает «часовые байки».

– Ты замечала, – не скрывая восторга, говорит муж, – что в рекламе часов всегда время стрелок установлено на 10:10?

– Нет, не замечала, – удивляюсь я.

– О, этому есть десяток объяснений. И заговор масонов, и что V – виктори – победа, и самое похожее на улыбку время, и…

Муж продолжает рассказывать. Я слушаю вполуха. Он любит часы как аксессуар, а не как воплощенное в минутах расстояние жизни. Время он безжалостно транжирит. Всегда откладывает решения на последний момент, часто срывает сроки и при этом носит на запястье часы – символ убитого времени. Мне тревожно, когда я замечаю очередные не замеченные им, убитые сутки. В этом мы кардинально разные. Время – главный повод наших ссор. Я всегда пытаюсь реанимировать его умирающий день, вдохнуть жизнь, смысл, чтобы он прошел не зря.

– Позвони сейчас, реши сейчас, выясни, – прошу я.

– Завтра решу, – говорит муж, прячась в кокон прокрастинации. – Я устал сегодня…

День умирает на моих руках, я физически страдаю. Но секрет семейного счастья – не ждать от человека того, что он не может тебе дать.

Надо принять. Из кошелька времени моего мужа беспрестанно сыпятся монетки дней, но я не могу остановить эти потери. Он может, но он должен захотеть. А я могу смириться или уйти. Мой выбор – остаться и подставлять ладони под его монетки-песчинки. А вдруг удастся хоть что-то удержать?

Муж часто дарит мне часы, но я их не люблю. Точнее, не так. Я не люблю аксессуары, а время можно посмотреть и на телефоне. Зачем часы? Но он дарит то, в чем разбирается и что любит. Я хотела потренировать мужа в искусстве любви.

«Дарить нужно то, что любит тот, кому ты даришь, а не то, что любишь ты», – хотела сказать я. Но не успела.

– У меня для тебя сюрприз, – сказал муж с загадочным выражением лица.

Я собиралась на лекцию, только надела новое желтое платье и мысленно вздохнула: «Наверное, опять часы!»

Муж протянул мне футляр. Я открыла. Внутри были красивые женские часы с желтым кожаным ремешком. На циферблате был нарисован Маленький принц. Я открыла рот, чтобы произнести заготовленный текст, но он меня опередил.

– Я видел, что ты купила желтое платье. Мне кажется, к нему идеально подойдут эти часы… И на них – смотри – Маленький принц…

Я была тронута и не стала ничего говорить мужу, кроме нежного «спасибо». Потому что я подумала: а вдруг он лучше меня знает, что мне надо? Ему видней со стороны. Я люблю фразу Маленького принца: «Взрослые очень любят цифры. Когда рассказываешь им, что у тебя появился новый друг, они никогда не спросят о самом главном. Никогда они не скажут: «А какой у него голос? В какие игры он любит играть? Ловит ли он бабочек?» Они спрашивают: «Сколько ему лет? Сколько у него братьев? Сколько он весит? Сколько зарабатывает его отец?» И после этого воображают, что узнали человека».

Подозреваю, что про самих себя эти взрослые также мало осведомлены. Они воображают, что знают себя. А на самом деле не знают.

Я смотрю на замечательные часы с Маленьким принцем. Они показывают мне не время, а любовь. Показывают, что муж любит меня, думает обо мне и хочет порадовать. Чудесные часы. Муж, мой Маленький Принц, в ответе за меня. Это и есть любовь…

С того момента я взяла за правило носить часы. Почти всегда. Потому что ношу на руке не аксессуар, а любовь и нежность, упакованную в циферблат. Так вот в последний месяц, тот самый, что я не живу, а жду, на мне останавливаются все часы. Я надеваю их на руку, сверяю время, а через десять минут замечаю, что время не изменилось.

Одни, вторые, третьи… И даже желтые, любимые, с Маленьким принцем. Мистика. Может, я ведьма… Но я думаю, что на самом деле мои часы просто чувствуют меня лучше людей. Они тоже не живут и не идут. Пока. Они понимающе замедлили ход и идут на месте. И вместе со мной просто ждут, когда выздоровеет моя дочка…

Когда она подрастет, я прочитаю ей Экзюпери. И в знак того, что взрослые – это маленькие дети, я

подарю ей мои любимые часы с Маленьким принцем на циферблате.

Гвоздь

Валера – боксер. И собака у Валеры – боксер. Зовут Гвоздь, потому что ему плевать на правила. Гвоздь живет у Валеры. Иногда у Гвоздя бывает такое страшное выражение морды, что мне становится очевидно: это Валера живет у Гвоздя, а не Гвоздь у Валеры.

Валера вечером гуляет с собакой. Я вечером гуляю с детьми. Про других собачек я говорю дочке: «Смотри, Катюня, собачка лает «гав-гав». Хочешь погладить?»

Про Гвоздя я так не говорю.

Валера похож на своего питомца. Он суровый, как Гвоздь, только без слюней. Мы живем в одном доме, но в разных подъездах. На Пасху я пыталась с ними подружиться. Хотела угостить Валеру куличом. Сказала ему:

– Валера, Христос своскрес.

Валера тяжело посмотрел на меня так, как Гвоздь смотрит на любимый мяч, подранный до дыр, и ответил четко и по делу:

– Знаю. Поздравляю.

Я хотела объяснить Валере, что Христос воскрес не только у меня, а у всех, и даже у Валеры, но не стала. Про пасхальные яйца, которыми нужно стучать друг об друга, даже не заикнулась. Валера слишком буквален и прямолинеен для этой информации.

Валера тренирует Гвоздя злобно, но по-дружески. Учит его злости. Накачивает ненавистью. Команды «Сидеть!» и «Встать!» выполняем всем двором.

– Вот мяч, Гвоздь! Мяч – это большой кожаный пузырь. И ты, Гвоздь, большой кожаный пузырь. Фас, Гвоздь, фас!

Однажды мой сосед по имени Иван Васильевич делал ремонт. С восьми утра до 23 вечера. Штробил, сверлил, стучал, громыхал. Выходные его не останавливали. «На проклятом острове нет календаря, ребятня и взрослые пропадают зря». Я позволила себе сделать замечание Ивану Васильевичу. Встретила его во дворе и попросила шуметь в установленное законом время. У меня был маленький ребенок, и я боролась за право спать по субботам хотя бы до девяти.

Иван Васильевич громко и визгливо объяснил мне, что я курица, мои цыплята для него чужие и мои проблемы ему неинтересны, а деньги в своем кармане интересны, поэтому если я не могу потерпеть, то могу смело переезжать.

Иван Васильевич громко и унизительно кричал на меня на пятачке двора, доступном для обзора всему дому. Я растерялась от чужой наглости, выпяченной так бесстыдно, и понуро молчала. Со стороны мы выглядели как отец и дочь, которая принесла в подоле.

Я отошла в сторону, присела на скамейку, готовая заплакать. Меня оглушили наглостью, а муж на работе и защитить некому.

– Хочешь, мы его накажем? – спросил Валера, внезапно возникший передо мной. У него играли желваки. Гвоздь тяжело дышал рядом, готовый к мести.

У меня сердце ушло в пятки. Я испугалась, хотела сказать «не надо», но Валера не стал ждать моего ответа.

К Ивану Васильевичу подошла процессия из Валеры и Гвоздя. Случилась экспрессия. Иван Васильевич сразу сменил профессию. И агрессию на депрессию. И вероятно, конфессию, ибо стал молиться.

Я не знаю, что сказал ему Валера. Может, он сказал не ему, а Гвоздю. Сказал Гвоздю, что Иван Васильевич – большой кожаный пузырь. И что фас. Не знаю, но с того момента я спала по субботам, сколько хотела.

Вчера вечером мы гуляли на площадке при свете фонарей. Весь день мы были заняты и только в девять вечера вышли на променад. Сын увлеченно бегал по площадке, сбрасывал перебродившую мальчишечью энергию. Я отвлеклась на дочь в коляске, потеряла его из виду.

Вдруг я увидела, как к сыну приближается стремительная тень, и через секунду поняла: это Гвоздь. Сын бегал, чем дразнил Гвоздя, и тот бежал его наказать.

У меня от ужаса пропали голос и здравый смысл, и я бросилась наперерез вместе с младшей спасать старшего. То есть у Гвоздя могло быть сразу три кожаных пузыря: огромный, нормальный и маленький пузырик. И тут раздался стальной голос Валеры, четкий, командный, резкий:

– Свои!

Гвоздь врезался в это слово и мгновенно выстроил новый маршрут, взяв влево. Я застыла на месте. Меня обдали ужасом, и я была овеяна паникой. Ко мне сзади неслышно подошел Валера и приказал в затылок:

– В этом районе никого никогда не бойся! Никого. Никогда. Поняла?

Я кивнула и прошептала пересохшими губами: «Спасибо».

Ангелы-хранители всегда являются в разных обличьях.

Девяносто

Вообще-то мы с детьми шли на школьный двор лепить снеговика. Снег липкий, нежный – нельзя упустить момент.

На пешеходном переходе старенький дедушка, опираясь на костыль, пытается соскользнуть с бордюра на зебру, но предательски скользкий асфальт пугает его своей нестабильностью, а сзади – тележка на колесиках. Дедушка выглядит как танцор балета, который тянет носок, но никак не решится сделать шаг.

Мы всей гурьбой подходим к нему, Даня вежливо предлагает: «Давайте я вам помогу!» – и тянется к тележке.

– Не надо, – пугается дедушка. – Она тяжелая! Я риса да круп по акции накупил, пожадничал. Еле волоку.

– Я вообще-то мужчина! – слегка обиделся сын и упрямо поволок тележку.

Впоследствии выяснится, что она реально тяжелая – я потом тащила ее на третий этаж без лифта и еле донесла, – но это потом, а в тот момент сын не показал вида, и лишь по напряженному его личику было понятно, что он переоценил свои силы.

На колесики тележки налипал мокрый снег, что усложняло дело (я же везла дочку в коляске и тоже буксовала в сугробах).

Дедушка пытался скромно приговаривать «да ну что вы!», но, поскользнувшись, благодарно уцепился за мою руку свободной рукой.

Мы медленно-медленно – пять скользящих шажочков в минуту – пошли к его дому. Впереди Даня с тележкой, сзади мы с дедушкой и коляской.

– Меня Михал Михалыч зовут, – представился дедушка. – А то после такого променада мне, наверное, придется на вас жениться.

– О, нет необходимости, один Михал Михалыч уже сделал это за вас, – поддержала я шутку.

– Да и я женат, так что ни-ни, не скажу жене, что гулял с красоткой по снежной улице, заревнует еще.

– Не забудьте упомянуть, что у красотки было двое детей, незаконченный ремонт, ипотека и кило куриных голеней в сумке, это быстро обнулит ревность и добавит нашей прогулке романтики, – смеюсь я.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/olga-aleksandrovna-saveleva/poputchica-rasskazy-o-zhizni-kotorye-sogrevaut/?lfrom=931425718) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.