Сэлинджер читать онлайн - Дэвид Шилдс, Шейн Салерно

Сэлинджер

Дэвид Шилдс

Шейн Салерно

Биография великого человека

Дж. Д. Сэлинджер, автор гениального романа «Над пропастью во ржи», более полувека был одной из самых загадочных фигур мировой литературы. Все попытки выяснить истинную причину его исчезновения из публичной жизни в зените славы терпели неудачи.

В результате десятилетнего расследования, занявшего еще три года после смерти самого Сэлинджера, Дэвид Шилдс и Шейн Салерно скрупулезно проследили не только жизненный путь писателя, но и его внутренний, духовный путь. Пытаясь разгадать тайну Сэлинджера, они потратили более 1 миллиона долларов, провели более 200 интервью с людьми на пяти континентах, изучили дневники, свидетельские показания, данные в судах, и документы из частных архивов, добыли редчайшие, ранее никогда не публиковавшиеся фото.

Они воссоздали судьбу писателя по крупицам – от юношеских лет и его высадки в первой волне десанта в Нормандии 6 июня 1944 г. до лесов Нью-Гэмпшира, где тот укрылся от мира под сенью религии Веданты, заставившей настоящую семью Сэлинджера конкурировать с вымышленной им семьей Глассов.

Искренность и глубина проникновения в личность Сэлинджера позволили Шилдсу и Салерно точно и полно передать личные взгляды гения на любовь, литературу, славу, религию, войну и смерть. Их книга – это фактически автопортрет писателя, который он сам так никогда и не решился показать публике.

Дэвид Шилдс, Шейн Салерно

Сэлинджер

© Калинин А.А., перевод на русский язык, 2014

© Издание на русском языке, оформление.

ООО «Издательство «Эксмо», 2015

* * *

Посвящается моей матери

    Шейн Салерно

Посвящается Лори и Натали

    Дэвид Шилдс

Я воевал в Четвертой дивизии. Я почти всегда пишу об очень молодых людях.

    Дж. Д. Сэлинджер

Какой бы низкой и обманчивой вещью была бы «религия», если б она побуждала меня отрицать искусство, любовь.

    Дж. Д. Сэлинджер

Предисловие

Дж. Д. Сэлинджер потратил на написание «Над пропастью во ржи» десять лет – и всю оставшуюся жизнь на сожаление об этом.

К моменту опубликования романа Сэлинджер был ветераном Второй мировой войны и страдал посттравматическим синдромом; после войны он постоянно искал духовного исцеления своей искалеченной души. После огромного успеха романа о «мальчике из частной средней школы» возник миф: Сэлинджер, подобно герою романа, Холдену, слишком чувствителен к прикосновениям, слишком хорош для этого мира. Остаток жизни Сэлинджер потратит на неудачные попытки примирить эти совершенно противоположные трактовки своей личности – мифа и реальности.

«Над пропастью во ржи» разошелся по миру 65 миллионами экземпляров, и до сих пор ежегодно продают более полумиллиона экземпляров романа, который стал определяющей книгой для нескольких поколений и остается тотемом американских подростков. Культурному весу и мощи проникновения в душу читателей незначительного по объему творческого наследия Сэлинджера (а это – всего четыре короткие книжки) почти невозможно найти аналог в современной литературе. В течение последних пятидесяти лет критики и публика занимались тем, что пытались воссоздать автора по его книгам, поскольку сам автор молчал. Успех Сэлинджера в создании собственного эпического образа, его одержимость неприкосновенностью своей жизни и его тщательно оберегаемый подвал, где было запрятано много рукописей, которые автор отказывался публиковать, – все это складывалось в непроницаемую для мира легенду.

Сэлинджер был исключительно сложной, глубоко противоречивой натурой. Вопреки тому, что о нем говорят, в течение последних 55 лет своей жизни он не был отшельником: он много путешествовал, у него было много романов и много очень длительных дружеских отношений. Он в огромных объемах потреблял массовую культуру и часто становился воплощением многого из того, что критиковал в своем творчестве. Вовсе не будучи затворником, он постоянно вел разговор с миром для того, чтобы укрепить представление мира о его отшельничестве. Он действительно стремился к неприкосновенности своей личной жизни, но литературное молчание, которое принесло с собой уединение, привело к тому, что его стали ассоциировать с героем его романа. О том, с какими трудностями должен был сталкиваться Сэлинджер, живя и работая под покровом мифа, сказано много, и сказанное – несомненная правда, но мы показываем степень усилий, которые Сэлинджер прилагал для сохранения этого мифа.

Другим книгам о Сэлинджере свойственно попадать в одну из трех категорий: это или научные трактовки, или неизбежно крайне субъективные воспоминания, либо чрезмерно почтительные или отмеченные чрезмерной обидой и чрезмерным сожалением биографии, которые, вследствие отсутствия доступа к главным действующим лицам повествования, довольствуются воспроизведением канонического рассказа о Сэлинджере. Прежним биографиям писателя свойственно основываться на сравнительно малых собраниях личных бумаг Сэлинджера и его неопубликованных рукописей, хранящихся в Принстонском университете и Техасском университете в г. Остин. Результатом ограниченности базы источников становятся повторное использование одной и той же информации, добытой из очень неглубокого источника, – и все новые публикации, воспроизводящие неточную информацию. Извлеченные нами письма за период с 1940 по 2008 год – это письма, написанные самим Сэлинджером его ближайшим друзьям, женщинам, с которыми он многие десятилетия поддерживал любовные отношения, товарищам по оружию времен Второй мировой войны, духовным наставникам и другим людям. Подавляющее большинство этих писем никогда ранее не было известно.

Мы начинали работу, преследуя три цели: мы хотели узнать, почему Сэлинджер перестал публиковать свои произведения, почему он исчез, и что он писал в течение последних 45 лет своей жизни. За девять лет мы взяли интервью более чем у двухсот человек, живших на пяти континентах. Многие из этих людей прежде отказывались рассказывать что-либо под запись, но все они согласились беседовать с нами, не выдвигая никаких предварительных условий. Мы стремимся дать многоплановый взгляд на Сэлинджера, предлагая личные воспоминания товарищей Сэлинджера по службе в контрразведке во время Второй мировой войны (писатель поддерживал отношения с этими людьми всю жизнь), любовниц, друзей, людей, помогавших писателю вести домашнее хозяйство и другие дела, товарищей по школе, редакторов, издателей, коллег по журналу New Yorker, почитателей и хулителей Сэлинджера и многих выдающихся людей, которые рассказывают о влиянии, которое Сэлинджер оказал на их жизнь, их работу и на их более широкую культурную позицию.

Воспроизводя материалы, которые никогда ранее не публиковались (более сотни фотографий и выдержек из журналов, дневников, писем, воспоминаний, протоколов судебных заседаний, свидетельских показаний и недавно рассекреченных военных архивов), мы надеемся предоставить читателям много фактических разъяснений и важных открытий. Особое внимание мы уделяем последним 55 годам жизни Сэлинджера – периоду, который до самого недавнего времени оставался для биографов писателя, по большей части, темным пятном.

Тем не менее, мы столкнулись с

двумя препятствиями. Первым из них является то, что люди, играющие в нашем повествовании ключевые роли, умерли до того, как мы завершили работу над книгой, а вторым препятствием стало то, что хотя некоторые члены семьи Сэлинджера поначалу сотрудничали с нами, в конце концов, члены семьи писателя не участвовали в формальных интервью. Хотя они напрямую не беседовали с нами, они все же разговаривали, и благодаря тщательному препарированию их публичных заявлений (и благодаря тому, что мы получили частную переписку и ранее не опубликованные документы) их голоса звучат в нашей книге. Кроме того, многие люди, не желавшие рассказывать что-либо под запись, сообщили нам очень важные сведения и передали нам фотографии, письма и дневники, которые они тайно хранили всю свою жизнь. Несколько очень ценных интервью нам дали люди, которые отказывались говорить с нами при жизни Сэлинджера.

Мы приводим также 12 «разговоров с Сэлинджером» – записей насыщенных информацией бесед, состоявшихся за более чем 50 лет у журналистов, фотографов, охотников за знаменитостями, поклонников писателя, членов его семьи с человеком, который никогда не прекращал вести жизнь сотрудника контрразведки. Эти эпизоды позволяют читателям еще более приблизиться к писателю, который на протяжении более полувека оставался совершенно недоступным.

В жизни Сэлинджера было два явных переломных момента: Вторая мировая война и погружение в религию Веданты. Вторая мировая уничтожила Сэлинджера-человека, но сделала его замечательным художником. Религия дала утешение, которое было необходимо Сэлинджеру, но убила его искусство.

Жизнь Сэлинджера – это история солдата и писателя, который избежал смерти на полях Второй мировой войны, но так никогда вполне и не воспринял свое выживание, история еврея-полукровки с Парк-авеню, который в конце войны осознал, что значит быть евреем. Наша книга – исследование процесса преображения надломленного солдата и раненой души в икону ХХ века посредством искусства, которое он же и разрушил своей религией.

У Сэлинджера было врожденное уродство, ставившее его в неловкое положение и омрачавшее всю его жизнь. Бросивший колледж живой, энергичный и талантливый умник-дэнди, словно сошедший со страниц романа Ф. Скотта Фицджеральда, Сэлинджер страстно, неукротимо хотел стать великим писателем. Он встречался с Уной О’Нил, прекрасной дочерью Юджина О’Нила, возможно, величайшего американского драматурга, и публиковал короткие рассказы в Saturday Evening Post и других многотиражных, но изданных на плохой бумаге периодических изданиях. После войны Сэлинджер отказался от переиздания этих рассказов. Война убила писателя.

Будучи штаб-сержантом Двенадцатого пехотного полка, Сэлинджер в 1944–1945 годах участвовал в пяти кровопролитных сражениях в Европе. В его обязанности сотрудника контрразведки входили допросы военнопленных, участие в «войне теней» на территории, не контролируемой ни союзниками, ни немцами, сбор информации у гражданских лиц, раненых, изменников и дельцов черного рынка. Сэлинджер своими глазами видел разрушения и опустошения войны. Перед самым ее концом он и другие военнослужащие вступили в Кауферинг IV, вспомогательное отделение концлагеря Дахау. Вскоре после этого Сэлинджер оказался в одной из гражданских больниц Нюрнберга как человек, который был психически травмирован открытиями, сделанными в конце войны.

Во время войны и послевоенной госпитализации Сэлинджер носил с собой в капсуле для опознания тела личный талисман, обеспечивавший ему выживание: первые шесть глав романа о Холдене Колфилде. Эти главы станут романом «Над пропастью во ржи», книгой, которая заново определила Америку и которую лучше всего понимать как замаскированный военный роман. Из войны Сэлинджер вынес неспособность верить в героические, благородные идеалы, которые, как нам нравится думать, отстаивают наши культурные институты. Вместо написания романа о войне, как это сделали Норман Мейлер, Джеймс Джонс и Джозеф Хейлер, Сэлинджер взял свою военную травму и внедрил ее в то, что невооруженному глазу кажется романом о взрослении. Послевоенная травма в виде духа машины присутствует и в «Девяти рассказах»: рассказ о самоубийстве открывает книгу, в середине которой рассказывается о самоубийстве, которого едва удается избежать, но заканчивается книга все же рассказом о самоубийстве.

Глубоко травмированный (и не только войной) Сэлинджер замолк. Пребывая в немоте, он жаждал увидеть и почувствовать единство всех вещей, но довольствовался отрешением от всех страданий, кроме своих собственных, которые сначала потрясли, а потом и полностью раздавили его. Во втором браке он постоянно и настойчиво отдалялся от семьи, неделями просиживая в уединенном бункере и говоря своей жене Клер и детям, Мэтью и Маргарет: «Если только в доме не будет пожара, не беспокойте меня». Сэлинджер был поразительно далек от Маргарет, которая осмелилась вобрать в себя черты мятежных героев его произведений. Несмотря на свои многочисленные суицидальные наклонности, или именно по этой причине созданные Сэлинджером персонажи – Фрэнни, Зуи и Симур Глассы – были неизмеримо ближе его сердцу, чем живые члены его семьи.

Сэлинджер был утопающим, который отчаянно хватался за спасательные плоты. Его уносило все дальше от обыденности. Он все больше занимался все более абстрактными сферами. Он растворился в утешении, которое давала философия Веданты: вы – не ваше тело и не ваше сознание, откажитесь от имени и славы. «Отрешенность, брат, и только отрешенность. Отрешенность от желаний. “Устранение всех вожделений”», – писал Сэлинджер в повести «Зуи». В своем творчестве он двигался точно по этой физико-метафизической оси. Из произведения в произведение он все более считал своей задачей распространение этого учения.

В подвале Сэлинджера, который мы открываем в последней главе, есть откровения, определяющие характер и карьеру писателя, но там нет никакого «последнего секрета», раскрывающего его личность. Вместо этого в его жизни была цепь взаимосвязанных событий, начиная с анатомических особенностей и заканчивая любовными историями, войной, славой и религией, которые мы раскрываем, прослеживаем и связываем друг с другом.

Создавая частный мир, в котором он мог управлять всем, Сэлинджер выжимал из страданий и ужасов Второй мировой войны безукоризненное, бессмертное искусство. А потом, когда он не смог управлять всем, когда накопление всех страданий стало невыносимым для столь утонченно организованного человека, каким был Сэлинджер, он всецело отдался Веданте, превратив вторую половину своей жизни в танец с призраками. Ему уже не с кем было разговаривать.

Часть первая

Брахмачарья

Ученичество

Высадка на участке «Юта» в день начала вторжения союзников во Францию, 6 июня 1944 года.

Глава 1

Отсюда-то мы и начнем войну[1 - Эта книга состоит, главным образом, из интервью, взятых более чем у 200 человек. Многие из них – авторы, которые не только подробно поговорили с нами по вопросам, по которым у них есть специальные знания, но и зачитали вслух на камеру выдержки из своих работ. В результате определенные фрагменты нашей книги – это сделанные с

разрешения авторов сочетания устных показаний и письменных источников. Для того чтобы предоставить читателям как можно более полный рассказ, мы также приводим цитаты из опубликованных источников в тех случаях, когда люди, на мнение которых мы ссылаемся, либо умерли, либо не согласились дать нам интервью. В ряде таких случаев мы получили особые разрешения правообладателей. – Прим. авт.]

Участок высадки «Юта», Нормандия, 6 июня 1944 года:

Сен-Ло, Мортен, Шербур, Франция, июнь – август 1944 года.

Двенадцатый пехотный полк, в котором служил Сэлинджер, высадился на участке «Юта» в день высадки союзников в Нормандии 6 июня 1944 года. На момент высадки в полку насчитывалось чуть меньше 3100 человек. К концу июня полк потеряет около 2500 бойцов. Сэлинджер лицом к лицу столкнулся со смертью. На его глазах гибли сослуживцы из его подразделения. Был он свидетелем и массовых смертей.

Дж. Д. Сэлинджер: Я высадился на пляж «Юта» в день начала вторжения союзников во Францию в составе Четвертой дивизии[2 - J. D. Salinger. «Backstage with Esquire», Esquire. October 1945.].

Маргарет Сэлинджер: Он неопределенно сказал мне: «Знаешь, я высадился в день начала вторжения союзников во Францию». Так сказал бы солдат солдату – словно я понимаю весь смысл сказанного[3 - Margaret Salinger. «Dream Catcher: A Memoir», p. 53.].

Эдвард Дж. Миллер: Из всех дней посвящения человека в воины Джерому Дэвиду Сэлинджеру выпал день начала вторжения союзников во Францию.

Матрос первого класса Кен Оукли: Вечером перед высадкой старший армейский офицер провел с нами инструктаж. Я навсегда запомнил его последние слова: «Не волнуйтесь: даже если всех вас, высаживающихся в первой волне, перебьют, – сказал этот офицер – по вашим телам пройдут новые бойцы». Что за обнадеживающая мысль на сон грядущий[4 - Max Arthur. «Forgotten Voices of World War II», p. 304.].

Шейн Салерно: Сэлинджер был привилегированным, пользовавшимся защитой двадцатипятилетним парнем с Парк-авеню, думавшим, что война станет приключением, – эффектным и романтическим. Он воображал себя героем романа Джека Лондона и надеялся, что служба в армии разрушит замкнутость пространства, в котором он рос. Сэлинджер писал: «В моем сознании есть кое-какие мрачные воспоминания, и хотя я выбрасываю их, как только их обнаруживаю, всегда что-нибудь да остается». Его занимал вопрос, достаточны ли перенесенные им страдания для того, чтобы стать писателем. Он хотел, чтобы война закалила его, сделала его глубже как человека и писателя. Следующий год изменит его навсегда.

Дэвид Шилдс: Сэлинджер рассказал Уиту Бёрнетту, своему наставнику в писательском мастерстве в Колумбийском университете и редактору журнала Story, что в день высадки в Нормандии при нем были шесть глав «Над пропастью во ржи». Эти страницы были ему необходимы не только как амулет, помогавший ему выжить, но и как причина, по которой надо было выжить.

Вернер Климан: Джерри был тогда просто славным пареньком. Он был очень спокойным, смирным. Было заметно, что он немного растяпа. Он отличался от других парней. Он не закреплял ремень каски. Он делал, что хотел[5 - Richard Firstman, «Werner Kleeman’s Private War», The New York Times, November 11, 2007.].

Алекс Кершо: Личный номер Сэлинджера был 32325200. Через много лет он даст тот же номер Бейбу Глэдуоллеру, персонажу своего рассказа «Последний день последнего увольнения».

Шейн Салерно: Джон Кинан служил с Сэлинджером в контрразведке. Сэлинджер, Кинан, Джек Алтарас и Пол Фицджеральд вместе прошли всю войну. Они называли себя «четырьмя мушкетерами» и оставались близкими друзьями в течение всей жизни. Ранее Алтарас и Фицджеральд никогда не проявлялись.

Джон Кинан: Думаю, ныряльщики (бойцы подрывных частей ВМФ) ушли к берегу в 3 ночи. Зная, что происходит, никто из нас не мог спать. Было много коротких разговоров и много наигранной храбрости, бравады. Не думаю, чтобы кто-то думал, что происходящее станет величайшим событием в нашей жизни. Слава Богу, вернулись все ныряльщики. Пехотинцы начали высаживаться на берег в пять – начале шестого утра. Это была первая волна десанта[6 - «Voices from the Battlefront: [Nassau and Suffolk Edition 1]», Newsday, May 29, 1994.].

Эберхард Элсен: Сэлинджер был приписан к Двенадцатому пехотному полку. Думаю, он высадился вместе с полком в 10.30 утра, почти через четыре часа после начала высадки. Но в изданной армией США официальной History of the Counter Intelligence Corps («Истории армейской контрразведки») сказано, что «четвертое подразделение контрразведки сошло на берег с Четвертой дивизией на штурм участка «Юта» в 6.45 утра». Это значит, что контрразведывательное подразделение, в котором служил Сэлинджер, пошло на берег с Восьмым полком, который шел на острие высадки Четвертой дивизии.

Дэвид Шилдс: Очевидец высадки в Нормандии Вернер Климан, служивший переводчиком в Двенадцатом пехотном полку и друживший с Сэлинджером, сообщил, что в день начала вторжения во Францию Сэлинджер высадился во второй волне.

Алекс Кершо: В день высадки в Нормандии Сэлинджер находился на битком набитом солдатами десантном корабле, приближавшемся к берегу. Многие из этих солдат, бывших друзьями и товарищами Сэлинджера, вскоре погибнут.

Вернер Климан: Над нашими головами летели снаряды. Начиналась стрельба из личного оружия. А снаряды все летели и летели на берег[7 - Слова Вернера Климана приведены в программе Тома Брокау: DDay Plus 40 Years, 1984.].

«Четыре мушкетера» (слева направо): Дж. Д. Сэлинджер, Джек Алтарас, Джон Кинан, Пол Фицджеральд.

Эдвард Дж. Миллер: Большинству парней было 19, 20, 21 год. Двадцатипятилетний Сэлинджер был стариком.

Пол Фицджеральд (выдержка из неопубликованного стихотворения): Позерство и похвальба не были частью происходящего. Перед нами был пляж. Подхваченный волной прилива, я увидел первого раненого.

Джон Кинан: Линейные корабли вели огонь по берегу, стараясь уничтожить доты [бетонные укрепления, из которых немецкие солдаты вели пулеметный огонь][8 - «Voices from the Battlefront: [Nassau and Suffolk Edition 1]», Newsday, May 29, 1994.].

Стивен Э. Эмброуз: Волны качали десантные баржи, шедшие к берегу, преодолевая накатывавшие от берега волны, брызги которых били в лицо солдатам, настолько пугая многих из них, что люди не могли дождаться приказа высаживаться прямо в воду[9 - Stephen E. Ambrose, «DDay», p. 285.].

Рядовой Ральф Делла-Вольпе: Повсюду сновали десантные баржи, похожие на жучков, пытающихся занять удобное положение. Я еще раз плотно, очень плотно позавтракал, думая, что это поможет делу, но меня вывернуло[10 - Там же.].

Стивен Э. Эмброуз: То же происходило и со многими другими. Марвин Перветт, восемнадцатилетний матрос береговой охраны из Нового Орлеана, был рулевым построенной в Новом Орлеане десантной баржи типа Higgins. 30 солдат из Двенадцатого полка Четвертой дивизии, которых он вез к берегу, сидели лицом к рулевому, стараясь укрыться от брызг. Перветт мог видеть на их лицах тревогу и страх. Прямо перед Перветтом стоял капеллан. Перветт старался удержать место в передовой линии десантных барж. Капеллана стошнило завтраком. Ветер подхватил блевотину – и лицо Перветта (и всех остальных находившихся в лодке) было покрыто непереваренными кусками яиц, бекона и кофе[11 - Там же.].

Штаб-сержант Дэвид Родерик: На участке «Юта» у пляжа был длинный и отлогий склон. Мы захватили немцев врасплох, начав высадку при отливе,

который обнажил препятствия в прибрежной полосе. Однако нашим солдатам пришлось преодолевать простреливаемую противником полосу шириной чуть менее сотни метров и еще полосу воды такой же ширины. Солдаты нашей Четвертой дивизии прыгали с десантных барж в воду глубиной от метра до двух и с трудом преодолевали двести метров до дамбы. За дамбой высотой от одного до двух с половиной метров шли песчаные дюны высотой до 3 метров. Расположенные вдоль берега укрепления позволяли немцам простреливать эту полосу из ручного оружия, пулеметов и орудий.

По-моему, у Сэлинджера, как и у всех нас, был единственный вопрос: «Смогу ли я? Дотяну ли я до берега?» Меня этот вопрос особенно беспокоил потому, что плавал я плохо. Спасательные жилеты, которые нам выдали, имели один широкий ремень, который опоясывал талию, а на спине каждый нес тяжелый спасательный жилет. Если боец по неосторожности падал в воду и надувал жилет, жилет мог перевернуть человека лицом в воду и утопить его[12 - Штаб-сержант Дэвид Родерик, Utah Beach Normandy June 6, 1944.].

Рядовой Альберт Сол: «Приготовиться!» – закричал рулевой, перекрывая звук работающего двигателя. Рулевой искусно подвел нашу баржу к берегу, лавируя среди других десантных барж. На линии уреза воды ударами невидимых семимильных сапог взрывались единичные снаряды, выпущенные противником из глубины территории. Сердце у меня забилось чаще, но я не увидел на берегу никого, кто походил бы на врага. Примерно за полсотни метров до пляжа наш рулевой дал задний ход. Когда баржа подалась назад, он резко выбросил аппарель. Издалека ударили орудия. Над головами гудели самолеты. По хаотичной картине плыли рваные клочья черного дыма, оставленного быстрыми эсминцами. «Конец очереди! – крикнул рулевой, перекрывая шум. – Двигайте задами, мне надо идти назад, за новыми пассажирами»[13 - «From Utah Beach to the Hedgerows», Military History, June 2004.].

Полковник Герден Ф. Джонсон: Когда впереди стоящие шепотом сообщили о том, что впереди – берег, люди почувствовали, как у них напряглись мышцы. Пока солдаты бежали к берегу, рулевой пронзительно кричал, требуя новые одеяла. Это означало, что на пляже были раненые, что жутко всех пугало. Люди немедленно сосредоточились на личной проблеме. Каждый понимал, что если он собирается пережить этот день, прежде всего надо остаться в живых во время броска через пляж. Все остальное теперь не имело значения. Бросок через пляж был делом исключительной важности. Если людям удастся пересечь пляж, они как-то переживут казавшийся вечностью переход вброд по воде с аппарели десантной баржи на пляж под грузом снаряжения – вечностью, в течение которой они чувствовали себя совершенно беззащитными под убийственным огнем с другой стороны пляжа[14 - Gerden F. Johnson. «History of the Twelfth Infantry Regiment in World War II», p. 58.].

Генерал Мэтью Риджуэй: Впервые я увидел самый пустынный и самый зловещий из всех пейзажей, пейзаж поля битвы. И впервые понял странное возбуждение, охватывающее человека, когда он знает, что откуда-то издали за ним следят глаза противника и что в любой момент выпущенная невидимым противником пуля, которую солдат даже не услышит, может сразить его[15 - Clay Blair. «Ridgway’s Paratroopers», p. 62.].

Капитан Джордж Мейберри: Никогда прежде в жизни я не испытывал такого острого желания убежать, но мог лишь медленно брести вперед. До уреза воды было примерно метров сто, и мне понадобилось две минуты на то, чтобы выбраться на мелководье. Эти две минуты тянулись очень, очень долго. Даже выбравшись на сушу, я не мог бежать: пропитанная водой форма на мне была тяжелой, а сведенные судорогой ноги меня не слушались.

На пляже начали взрываться тяжелые снаряды, а также отдельные мины, выпущенные с небольшого расстояния. Солдата, шедшего прямо передо мной, прямым попаданием разорвало на куски. В момент, когда это произошло, что-то маленькое ударило меня в живот – это был большой палец того человека[16 - Russell Miller. «Nothing Less Than Victory: The Oral History of DDay», p. 365.].

Штаб-сержант Дэвид Родерик: Я заметил, что в воде плавают обломки подорвавшейся на мине десантной баржи, снаряжение и жилеты находившихся на ней солдат. Когда наша баржа прошла еще двести метров, я услышал громкий взрыв. Баржа, на которой шла к берегу батарея Б, налетела на мину и взорвалась. На той барже было четыре орудия и 60 человек. Все мы с ужасом смотрели на взлетевшие на воздух тела и куски металла. 39 из 60 человек погибли.

* * *

Штаб-сержант Дэвид Родерик: Мы двигались быстро. У всех была одна цель: как можно быстрее убраться из простреливаемой зоны и добраться до дамбы. Мы были совершенно открыты для вражеского огня. Помню одного парня из первой волны десанта. Спрыгнув с десантной баржи, он пытался удержаться на плаву. Какой-то здоровенный малый ухватил его за задницу, поставил его на ноги и сказал: «Эй, коротышка, тебе лучше будет на суше». Прежде чем «коротышка» успел поблагодарить своего спасителя, тот получил пулю в голову.

На нас обрушила огонь артиллерия, а снайперы убили моих друзей. Собственно говоря, первый из моих подчиненных, убитый на пляже, получил меж глаз пулю немецкого снайпера. Я слышал, как дальше на пляже, там, где один батальон вел атаку на укрепления, заработали пулеметы.

Джон Макманус: Есть фотография американского солдата, убитого снайпером на участке высадки «Юта». Тело кажется целым: парня убили одним выстрелом в голову за мгновение до того, как он добрался до дамбы. Это – один из наиболее запоминающихся снимков с пляжа «Юта».

Американские солдаты, укрывающиеся от огня за дамбой на участке «Юта».

Вернер Климан: Оказавшись на берегу, мы увидели сотни маленьких флажков с предупреждением: «Ахтунг, мины!» Но мины оказались ненастоящими. Мы увидели тела уже убитых солдат. Трупы оттащили в канаву перед дамбой[17 - Werner Kleeman and Elizabeth Uhlig. «From Dachau to DDay», Marble House Editions, 2006, p. 90.].

Джозеф Балкоски: Вся первая волна Четвертой дивизии в составе более чем 600 пехотинцев на 20 десантных баржах высадилась на берег значительно южнее намеченной точки высадки.

[Бригадный генерал Теодор Рузвельт-мл.] одним из первых заметил эту нарушившую планы ошибку. Его приказ: «Отсюда-то мы и начнем войну!» станет моментом, определившим исход вторжения на пляже «Юта»[18 - Joseph Balkoski. «Utah Beach: The Amphibious Landing and Airborne Operations on DDay, June 6, 1944», p. 184.].

Эдвард Дж. Миллер: Топографических особенностей, которые учился опознавать Сэлинджер, чтобы ориентироваться на берегу, не было. Единственной удачей было то, что немецкие укрепления там, где высадилась группа Сэлинджера, были, возможно, слабее, чем там, где группа должна была высадиться по плану, дальше к северу на полуострове Шербур. Впрочем, пули повсюду были одинаковы. Взрывы, артиллерийский огонь, фонтаны песка, прибой, замешательство, дождь, дым и морская болезнь.

Сэлинджер пережил такое посвящение в бойцы, к какому, думаю, не был готов ни он, ни кто-либо другой в армии. Первый день вторжения, должно быть, стал для Сэлинджера полным ужасом. Было остро необходимо как можно быстрее добраться до берега, как можно быстрее привести себя в порядок на берегу и как-то защитить себя. А вокруг него были солдаты. Огонь. Дым. Вопли. Никакая подготовка не могла подготовить его к такому. Опыт был жестоким, резким, неожиданным и шокирующим. Высадка просто оставила в душе

Сэлинджера ожог».

Дэвид Шилдс: Единственный рассказ Сэлинджера, в котором прямо упомянута война, «Магический окопчик», был написан вскоре после начала вторжения во Францию и определенно основан на переживаниях того дня. Этот рассказ никогда не был опубликован. Этот рассказ передает циничное отношение к войне и повествует о вызванном боевыми действиями истощении, которое испытывают два бойца. Повествование ведется в ритме беглого огня от лица одного из этих солдат, Гэррити. В начале рассказа описана смерть капеллана, пытавшегося найти свои очки под грудами мертвецов на пляже в Нормандии. Теперь Бог не просто слеп, Бог умер. Остаток своей жизни Сэлинджер потратит на попытки найти замену видения, замену Богу.

Продвижение на участке высадки «Юта». День начала вторжения союзников во Францию.

Дж. Д. Сэлинджер («Магический окопчик», неопубликованный рассказ):

В день начала вторжения мы выступили за двадцать минут до момента высадки. На пляже не было ничего, кроме мертвых тел парней из рот А и Б и нескольких матросов, да еще капеллана, который ползал по песку, разыскивая свои очки. Капеллан был единственным двигавшимся существом. Вокруг него разорвалось 88 снарядов, а он продолжал ползать на карачках и искать свои очки. Его убили… Вот так выглядел пляж, когда я появился на нем[19 - J. D. Salinger, «Магический окопчик», неопубликованный рассказ. Story magazine archive, Firestone Library, Princeton University. Пер. – А. Калинин.].

Эберхард Элсен: Многие отрывки «Магического окопчика» автобиографичны и точно отражают события, очевидцем которых был Сэлинджер. Похожий рассказ о том дне сделан рядовым Реем Э. Манном, который высадился на участок «Юта» с Восьмым полком.

Рядовой Рей Э. Манн: Наше подразделение быстро покинуло десантную баржу и мелкими группами устремилось через пляж. Вот тут-то, когда мы пробежали метров 200 вглубь пляжа, на нас и посыпались снаряды. Первые несколько снарядов накрыли группу бежавших прямо впереди меня. До этого момента я чувствовал себя почти как на прежних маневрах во Флориде и даже на Слэптон-Сэндс[20 - Прибрежная деревушка в графстве Девон, Великобритания. В 1944 году – одно из мест учений войск союзников, отрабатывавших там навыки высадки. – Прим. пер.]. Но когда я увидел наших раненых, корчившихся от боли, и услышал их крики, я понял, что мы играем всерьез. Вторая серия снарядов упала рядом с моей группой, а один снаряд попал прямо в нашего старшину. Никогда больше его не видел. Разнесло в клочья и ротного писаря… Наконец-то я добежал до дамбы и немецкого дота и перевел дух. Даже за короткое время, прошедшее с момента высадки до момента, когда мы достигли дамбы, я был потрясен числом высаживавшихся на берег и числом раненых, которые были разбросаны по пляжу. Там и сям виднелись капелланы, молившиеся над мертвыми[21 - Peter Liddle. «DDay, by Those Who Were There», 2004.].

Раненый на участке «Юта».

Алекс Кершо: Только в бою может человек понять, что делает с человеческим телом и умом страх. Остаться в живых – вот все, чего хотел Сэлинджер.

Джон Макманус: Ветераны высадки в Нормандии, которых я интервьюировал, рассказывали мне, что они думали: «Не могу дождаться, когда кого-нибудь пристрелю», а секундой позже: «Не хочу ни в кого стрелять».

* * *

Штаб-сержант Дэвид Родерик: При стрельбе нашей артиллерии снаряды издавали свистящий звук. Одной из первых вещей, которым должен был очень быстро научиться Сэлинджер, была разница между «входящей почтой» (немецкими снарядами) и «исходящей почтой» (американскими снарядами). Снаряды нашей артиллерии летели со свистом. А звук приближающихся немецких снарядов должен был вызывать у него напряжение и давал сигнал о том, что надо прятаться. Он, должно быть, очень быстро уловил разницу звуков, и особенно отличать звук снарядов, выпущенных из немецких орудий калибра 0.88 (а это были лучшие орудия Второй мировой, которые стреляли как винтовки). Между моментом, когда человек слышал выстрел такого орудия, и моментом, когда посланный из этого орудия снаряд падал, проходили какие-то мгновения. Просто раздавалось «бам», и вам на голову падал снаряд. Это было отличное немецкое оружие. А еще у немцев были реактивные минометы (мы называли их «визжащими мими»). Перед тем, как упасть на землю, выпущенные из этих минометов мины взлетали действительно высоко. Скрежещущий вой этих мин был слышен, и от этого звука людей сковывал ужас. Это был не артиллерийский снаряд. Мины не вращалась в воздухе, а потому издавали немного другой звук, более жуткий, чем звук летящего обычного артиллерийского снаряда. На второй день вторжения у меня от огня «визжащих мими» погибли восемь человек.

Алекс Кершо: Сэлинджер знал, что шрапнель, пулеметный огонь и осколки снарядов несут смерть. И лучшим способом остаться в живых было залечь, желательно так, чтобы лицо было ниже поверхности земли, а если это было невозможно, то надо было всегда держаться как можно ближе к поверхности земли.

Джон Кларк: Я повидал много страшного: разбросанные по пляжу куски тел, ребят, разорванных в клочья. Думаю, больше всего меня смутил вид танка с бульдозерным ножом. Танк шел по дороге и сваливал тела в канаву, чтобы они не мешали продвижению танков и грузовиков[22 - Robert O. Babcock. «War Stories: Utah Beach to Pleiku», p. 123.].

Эдвард Дж. Миллер: Как только Сэлинджер оказался на берегу, для него и остальных бойцов его полка первым делом стали организация плацдарма и его удержание. Самые кровопролитные бои происходили не на пляжах. Бои на пляжах были закончены в первые несколько часов, но настоящее кровопролитие – подлинный ад изнурительных боев – началось после того, как пехотинцы ушли с пляжа.

Алекс Кершо: В день высадки пляж «Юта» не был местом, где высадившиеся понесли самые тяжелые потери. Четвертая пехотная дивизия потеряла на «Юте» двести с лишним человек, но это были люди, которых Сэлинджер знал и вместе с которыми он проходил подготовку. Вопрос с пляжем «Юта» и высадкой упирается в потери, понесенные не в день высадки, а в последующие дни. Поскольку высадка на пляж «Юта» не была сопряжена с самыми тяжелыми потерями, у солдат Четвертой дивизии (и наверняка у Сэлинджера и его товарищей) возникло ложное чувство безопасности в отношении того, что предстояло им испытать в дальнейшем.

Оказание первой помощи раненому на дюнах Мадлен.

Полковник Герден Ф. Джонсон: После прорыва с плацдарма на берегу Третья американская армия… направила шесть дивизий в сторону Бретани. Эти дивизии должны были окружить немцев и открыть путь на Париж, но им предстояло пройти через бутылочное горло к востоку от Авранша. Этот проход образовался после того, как немцы затопили территорию, по площади равную штату Род-Айленд[23 - Gerden F. Johnson. «History of the Twelfth Infantry Regiment in World War II», p. 151.].

Стивен Э. Эмброуз: Двенадцатым пехотным командовал полковник Расселл («Ред») Ридер… Ридер вывел своих людей через брешь в дамбе на вершину дюны, где встретился с [Теодором] Рузвельтом, который выкрикнул: «Ред, насыпные дороги через низменность забиты. Полюбуйся! Вереница джипов, и ни одно колесо не вращается». По словам Ридера, «Рузвельт выглядел усталым, и то, что он опирался на трость, усиливало это впечатление»… Ридер принял решение. «Мы пересечем этот затопленный район!»[24 - Stephen E.

Ambrose, «DDay», p. 286.], – прокричал он.

Солдаты на пляже «Юта» после первой атаки.

Полковник Расселл Ридер: Немцы затопили окрестные низменности и луга, запрудив ручьи. Получилось озеро километра два шириной. Надо было пересечь это озеро. От разведчиков и лояльных нам французов мы знали, что перед тем, как устроить озеро, немцы бульдозерами наворотили земляные валы, так что уровень воды поднялся от высоты груди до почти двух метров. Еще в Англии наш генерал сказал, что нам, возможно, придется пересекать это водное препятствие вброд. Он снабдил нас надувными спасательными жилетами, а мы разбились на пары, в каждой из которых один умел плавать, а другой – нет. Я отдал приказ жестом, и три тысячи тяжело навьюченных пехотинцев вошли в рукотворное озеро… Когда я увидел, как неподалеку от меня в воде барахтаются не умеющие плавать, увешанные оружием и снаряжением бойцы, стремившиеся идти вперед, я понял: мы выиграем войну[25 - Joseph Balkoski. «Utah Beach», p. 236.].

Дэвид Шилдс: Солдаты полковника Ридера с трудом пересекали затопленные поля. Впоследствии Ридер вспоминал об этом моменте: «Непосредственно перед нашей отправкой из Англии командир дивизии сказал мне: “Разведчики сообщили нам, что у немцев есть путь, по которому они доставляют горючие материалы в затопленные районы. Скажи своим людям, что делать, если они столкнутся с этим”». В одном из писем, написанных в 1958 году Корнелиусу Райану, Ридер заметил: «Я все еще думаю над ответом на этот вопрос».

Штаб-сержант Дэвид Родерик: Всего было четыре насыпные дороги (мы называли их «гатями» или «выходами»), которые вели через эти затопленные районы к Сен-Мер-Эглиз. Сэлинджеру надо было пересечь пляж, преодолеть дамбу и песчаную дюну, выйти на гать, пройти по ней и уже после этого начать воевать на суше. 82-я и 101-я воздушно-десантные дивизии должны были обеспечить нам возможность прохода по гатям. Парней из 101-й дивизии должны были высадить в тылу немцев, и после высадки они должны были атаковать выходы с гатей на сушу и установить контроль над этими точками. А 82-я дивизия должна была прикрывать весь район высадки по другую сторону от Сен-Мер-Эглиз.

В то время моей надеждой, надеждой Сэлинджера, да надеждой всех нас было то, что если нас не перестреляют на пляже, а парашютисты смогут захватить выходы, нас не застигнут на открытом месте: если нас станут обстреливать на гатях или на затопленной территории, нас уж точно перебьют.

В первый день мы углубились в территорию на 10 километров. Мы двигались без остановок до полуночи. Нам пришлось идти по затопленной местности. Когда мы, наконец, вышли на твердую землю, там была пара деревушек, жители которых дали нам вина.

Алекс Кершо: Сэлинджер, вероятно, думал, что самое трудное – это высадка в первый день вторжения, но в последующие дни, когда ему пришлось преодолевать поля и живые изгороди, он, должно быть, понял, что все, чему его учили на основном курсе боевой подготовки, неприменимо. Пересечение каждого поля обходилось в 20–30 трупов. Переход поля шириной сто метров мог иногда стоить жизни целому взводу. Иногда целая рота, 200 парней, затрачивала целый день на захват поля шириной в километр.

Полковник Герден Ф. Джонсон: Выбирая оборонительные позиции, немцы умело использовали преимущества, которые давала им местность, вскоре ставшая известной как страна живых изгородей. Согласно местной легенде, живые изгороди были созданы римлянами для защиты их небольших полей от полуцивилизованных галлов. Живые изгороди – это валы смешанной с камнями земли, пронизанные перекрученными корнями кустов, которые за века стали плотными зарослями, образующими резкие, крутые стены. Живые изгороди окружают маленькие, неправильной формы поля, которые нормандские крестьяне называют «бокажами». Валы из земли и камня достигают высоты от менее метра до двух с лишним метров и часто бывают двойными, с канавкой между первым и вторым валом… Живые изгороди – замечательные укрепления. Горстка немцев, залегших за такими изгородями с пулеметами, могла сдерживать наступление целого полка пехоты. Летом немцев от обнаружения с воздуха скрывала листва. Несколько танков, умело расставленных по углам таких полей и прикрытых ветвями, своим огнем буквально выкашивали пехоту противника[26 - Gerden F. Johnson. «History of the Twelfth Infantry Regiment in World War II», p. 120.].

Печально знаменитые живые изгороди.

Клайд Стодгилл: На поле лежали тела. Раненые взывали о помощи. Кто-то из упавших немного двигался, а кто-то был недвижим. Некоторые из тех, кто двигался, дергался, когда в них попадали пули прицелившихся немецких пехотинцев. Некоторые солдаты укрывались за тушами убитых коров, но никто не осмеливался встать в полный рост и открыть огонь. И никто не бежал к живой изгороди, за которой засели немцы. Конечно же, фронтальная атака была обречена на неудачу с самого начала. Наши ряды существенно поредели, а убили мы только одного немца. Вот и все наши боевые успехи[27 - Robert O. Babcock. «War Stories: Utah Beach to Pleiku», p. 205.].

Полковник Герден Ф. Джонсон: Мы встретили бойцов из 82-й авиадесантной дивизии, окровавленных, но полных боевого духа. Они рассказали нам, как нацисты резали глотки парашютистам, которые беспомощно висели на стропах запутавшихся в кронах деревьев парашютов, и о намеренных убийствах тех, кто удачно приземлился, но не успел избавиться от парашютов. Наши люди слушали эти рассказы, и в них загорался гнев, смешанный с восхищением перед проложившими нам путь товарищами из 82-й дивизии. Страх и сомнения переплавились в общую страстную ненависть[28 - Gerden F. Johnson. «History of the Twelfth Infantry Regiment in World War II», p. 62.].

Штаб-сержант Дэвид Родерик: Сегодня 22 июня. Поздравляю себя с днем рождения. Как было бы здорово оказаться дома, а не здесь, на побережье Франции[29 - Штаб-сержант Дэвид Родерик, Utah Beach Normandy June 6, 1944.].

Билл Гарвин: В последующие дни реальности войны закалили нас. [У немцев] было преимущество скрытности, выбора позиций и путей отхода. У нас, наступавших, не было выбора: если мы хотели захватить территорию, нам надо было продвигаться вперед и попадать в прицелы немецких пулеметов. Мы стали нести тяжелые потери от огня снайперов, артиллерийского огня и ударных волн от разрывов снарядов Nebelwerfers или «визжащих мими», которые долбили по нам залпами со скрежещущим и завывающим звуком. Ударные волны от близких разрывов этих ракет были настолько сильными, что если у бойца был застегнут подбородочный ремень каски, ударная волна запросто могла сломать ему шею[30 - Robert O. Babcock. «War Stories: Utah Beach to Pleiku», p. 123.].

Дебора Дэш Мур: Сэлинджеру пришлось участвовать в боях за живые изгороди, а это были очень тяжелые бои. Должно быть, продвинувшись всего на полметра, он видел, как падали люди. Ему предстояло увидеть, как ранят и убивают людей, которые были ему не безразличны.

Алекс Кершо: Сэлинджер, по-видимому, пережил сражение за живые изгороди в его худшем варианте. Для того чтобы продвинуться на километр по фронту в 300 метров, батальону приходилось тратить целый день. Немецкие орудия были упрятаны в землю через каждые несколько метров. Движение вперед всегда вызывало встречный огонь. Немцы использовали особенности местности с огромной пользой для себя. Поля были невероятно хорошо минированы немцами. У них была

мина S, известная как «прыгающая Бетти». Такие мины вызывали жуткий страх у каждого солдата, в том числе и у Сэлинджера. Если американский солдат задевал растяжку этой мины, небольшой заряд подрывал кассету. В «прыгающей Бетти» было 360 шариков от подшипников, а время подрыва мины было рассчитано так, чтобы взрыв произошел на уровне гениталий солдата. Эффект был сокрушительный.

Рядовой Альберт Сол: С первой потерей мы столкнулись в живых изгородях, в высокой траве, росшей вдоль коровьей тропы. Убитый американский солдат нелепо лежал на боку. Его каска съехала набок, и мертвец все еще сжимал винтовку М-1. Место, где когда-то было лицо убитого, было покрыто толстой коркой запекшейся крови, которая образовывала темно-красную маску. Брюки и нижнее белье убитого были спущены ниже колен. Очевидно, солдат облегчался, когда случайный осколок снаряда положил бесславный конец его последнему акту жизнедеятельности[31 - «From Utah Beach to the Hedgerows», Military History, June 2004.].

Капрал Элтон Пирсон: Когда мы находились на позиции за живой изгородью, я услышал гул бомбардировщиков. Они прилетали эскадрильями. Каждый самолет сбрасывал бомбы там, где заканчивал бомбить другой самолет, и так далее. Земля дрожала … так сильно, что если лежал на земле, дыхание отбивало[32 - John C. McManus. «The Deadly Brotherhood: The American Combat Soliders in World War II», p. 134.].

Американские солдаты в бою у живых изгородей.

Пол Фасселл: Во время бомбежки некоторые немецкие солдаты, буквально обезумев, стрелялись, лишь бы не оставаться в этом реве, пламени, дыме, воплях, в конвульсиях земли, среди взлетающих на воздух тел и частей тел. Получивший сверху приказ «удерживать позицию», генерал Фриц Байерлин [командир образцовой танковой дивизии] ответил: «Мои гренадеры и саперы, мои расчеты противотанковых орудий держатся. Ни один из них не оставил позиции. Ни один. Они недвижимо и молча лежат в своих окопах. Потому, что они мертвы. Мертвы. Понятно?» Чуть позднее Байерлин доложил: «В течение последнего часа у меня не было связи ни с кем из подчиненных, даже по радио. К полудню я не видел ничего, кроме пыли и дыма. Моя передовая выглядит как поверхность луны. По меньшей мере, 70 % моих солдат были выведены из строя – убиты, ранены, сошли с ума или контужены»[33 - Paul Fussell. «The Boys’ Crusade: The American Infantry in Northwestern Europe, 1944–1945», p. 51.].

Лейтенант Эллиот Джонсон: Нас окружали живые изгороди. В одном углу был сделан проход для скота, идущего на водопой. Вот в таком углу и засел стрелявший по нам снайпер. Всякий раз, как я поднимал голову из ячейки, в меня стреляли. По полевому телефону я связался с двумя моими ближайшими друзьями. И мы разбежались по полю с гранатами в руках. В условленный момент мы метнули гранаты и сделали то, что должны были сделать. Рассказывая об этом, я избегаю слов «убить человека», потому что не хочу иметь ничего общего с этим[34 - Studs Terkel. «The Good War», p. 259.].

Капитан Джон Сим: Пока по нам гвоздили минометы, к нам со стороны замка подобрался немецкий солдат-одиночка, вооруженный винтовкой. Я спокойно сказал моему вестовому: «Харрис, видишь этого подбирающегося к нам солдата? Подстрели его». И Харрис его уложил. Много позднее я думал: «Да как я мог отдать такой приказ?»[35 - Max Arthur. «Forgotten Voices of World War II», p. 327.]

* * *

Эдвард Дж. Миллер: Прорыв к Шербуру, а именно его и совершил Двенадцатый пехотный полк (и Сэлинджер был очевидцем этого марша), можно обобщить цифрами потерь. В момент высадки в Нормандии в полку было чуть меньше 3100 человек. К концу июня полк потерял более двух тысяч бойцов. Армия не предвидела таких потерь в пехоте. Солдат ранили и убивали в таких количествах, что вывозить тела приходилось грузовиками.

Джон Макманус: Двенадцатый пехотный полк, на левом фланге соприкасавшийся с Восьмым, а на правом фланге – с Двадцать вторым полком, продвигался так же медленно, как и его соседи. Задачей полка было взятие возвышенности к северо-востоку от Монбурга, но сначала надо было захватить Эдмондвилль.

Даже для того чтобы приблизиться к Эдмондвиллю, Двенадцатому полку пришлось с боями пробиваться через эти напоминавшие пчелиные соты, пронизанные корнями деревьев валы высотой в полтора-два метра. Это были боевые действия, которые вели мелкие подразделения, отвратительные боевые действия, которые приходилось вести на минимальном удалении от противника, почти лицом к лицу с ним. По одну сторону живой изгороди находилась группа американцев, а по другую – группа немцев, и до следующего дня доживал лишь один из этих людей. Окопавшиеся немецкие пулеметчики косили американцев пачками. Бои вокруг Эдмондвилля были одними из самых ожесточенных боев кампании в Нормандии. Командный пункт полковника Ридера несколько раз был почти захвачен немцами, из чего следует, что передовые и тыловые линии американцев и немцев перемешались. Царил кромешный хаос.

Дэвид Шилдс: Через три дня после высадки полк, в котором служил Сэлинджер, был зажат между опорным пунктом, который немцы организовали в деревне Эдмондвилль, и пушками, установленными в крепости Азевилль. Двенадцатый полк попал под перекрестный огонь. Сэлинджер обнаружил, что должен лежать на земле ничком, а его полк прижат к земле перед Эдмондвиллем. Под безжалостным пулеметным и минометным огнем, зная, что отступать нельзя, солдаты были вынуждены прорываться через немецкие укрепления, невзирая на потери. Всякий раз их атаки захлебывались под огнем немцев. Поползав по полю и собрав убитых и раненых, они снова шли на штурм, результатом которого было продвижение на несколько метров ценой огромных потерь. Рота Сэлинджера неоднократно, днем и ночью, атаковала немецкие позиции в течение более чем двух суток – до тех пор, пока немцы скрытно не отступили. Это один из боев, подробно описанных Сэлинджером в рассказе «Магический окопчик».

Дж. Д. Сэлинджер («Магический окопчик», неопубликованный рассказ):

Летуны наконец взались за ум и прислали несколько пикирующих бомбардировщиков нам в поддержку, но мы – я имею в виду нашу роту – в течение почти двух дней были прижаты к краю болота. Из 208 человек в роте осталось только 35. Да, то болото плодило вдов.

Шириной болото было всего несколько километров, но фронт наступления был по-настоящему узок – примерно четыреста метров. С обоих флангов была вода, что-то вроде заросших травой речушек. Итак, надо было пересечь это чертово болото, и это поручили роте «Ц», потому что мы были самыми лихими парнями в батальоне, и потому, что командир батальона, ублюдок, попросил нас об этом. Он выслуживал себе звание капитана.

А с другой стороны болота у немцев было две роты, почти полного состава. И четыре двенадцатимиллиметровых миномета. Во всяком случае, мы могли насчитать четыре. Эти минометы и задали нам жару[36 - J. D. Salinger, «Магический окопчик», неопубликованный рассказ, Story magazine archive, Firestone Library, Princeton University. Пер. – А. Калинин.].

Шейн Салерно: В боях за деревушку, в которой было меньше сотни жителей, Двенадцатый полк потерял триста человек. Немцы, которых было вдвое меньше, чем нас, в конце концов выкинули белый флаг и сдались.

Лейтенант Джо Мозес: После долгих споров лейтенант Эверетт решил выйти вперед с несколькими солдатами, чтобы принять… пленных. Все сдающиеся в плен, которых мы видели,

приближались к нам с поднятыми над головой руками. Когда мы двинулись навстречу, чтобы взять этих людей, немецкий пулеметный расчет, который мы не засекли, но который был частью этого подразделения, открыл огонь в момент, когда лейтенант Эверетт и сопровождавшие его солдаты были метрах в двухстах от немцев. Эверетту прострелили голову. Попали в правую щеку и в грудь. Был убит один солдат, а еще двое были ранены[37 - Письмо лейтенанта Джо Мозеса полковнику Расселу «Риду» Ридеру, ноябрь 1945 года.].

Джон Макманус: Американцев, видевших эту ложную сдачу в плен, обуяло то, что я называю «жаждой убийства». В Двенадцатом полку, где служил Сэлинджер, решили не щадить ни одного немца, даже тех, кто пытался сдаться. Их перебили всех, до единого. Солдаты выслеживали и убивали всех немцев, каких могли найти. Честно говоря, мы не знаем мнения немцев о том, что произошло, поскольку немцев перебили.

Капитан Фрэнк Р. Бёрк: Немцы дорого заплатили за свое коварство[38 - Интервью, взятое на передовой у капитана Фрэнка Р. Бёрка из Четвертой пехотной дивизии.].

Шейн Салерно: Бои за Эдмондвилль опалили память Сэлинджера и его товарищей по оружию.

Пол Александер: 12 июня, менее чем через неделю после высадки, Сэлинджер проявил свое общее отношение к тому, чем он занимался, написав Уиту Бёрнетту короткую открытку, в которой упомянул о том, что ведет допросы. Большинство гражданских лиц, писал он, были обеспокоены артиллерийскими обстрелами, но радостно взволнованы тем, что союзники пришли, чтобы разгромить немцев.

Полковник Герден Ф. Джонсон: К началу восьмого дня вторжения стало ясно, что, несмотря на постоянные, яростные контратаки, противник не способен отбросить нас ни на фут, и что союзники на какое-то время вполне прочно удерживают плацдарм на берегу. Войска и боеприпасы поступали на участок «Юта» бесперебойно и распространялись по территории, которую Двенадцатый пехотный полк отвоевал с таким трудом и так доблестно. Ситуация подчеркивала необходимость продолжать наступление с еще большей энергией для того, чтобы как можно скорее овладеть жизненно важным портом Шербур[39 - Gerden F. Johnson. «History of the Twelfth Infantry Regiment in World War II», p. 82.].

Пол Фицджеральд и Дж. Д. Сэлинджер с любимыми собаками.

Алекс Кершо: Сэлинджер был очевидцем жестоких уличных боев на полуострове Контантен, развернувшихся, когда Двенадцатый полк пробивался к Шербуру. Провал попытки немцев отсечь американцев у Мортена стал поворотным пунктом этой битвы на Западном фронте. 23 августа боевая группа Двенадцатого полка начала 170-километровый марш на Париж.

Шейн Салерно: О том, чем Дж. Д. Сэлинджер на самом деле занимался на войне, много ложной информации. Эти неверные рассказы десятилетиями повторяли в многочисленных книгах и статьях. Самое последнее попрание истины – изданная в 2010 году книга Кеннета Славенски J. D. Salinger: A Life («Дж. Д. Сэлинджер: биография»). В этой книге допущены десятки ошибок в отношении военного прошлого Сэлинджера. Славенски утверждает, что «на поле боя [Сэлинджер] был вынужден стать лидером, командовать эскадрильями и батальонами». Во-первых, «эскадрилья»[40 - Английское слово squadron означает и «рота», и «эскадрон», и «эскадрилья». Славенски, конечно, имел в виду роты. – Прим. ред.] – подразделение ВВС и только ВВС. Далее, офицеры-контрразведчики не командуют, они не полевые бойцы. Близкий друг Сэлинджера Джон Киган, его сослуживец, рассказывает об их настоящих обязанностях.

Джон Киган: Нашей задачей была поддержка атакующих подразделений путем работы в командных и коммуникационных постах немцев, прослушивание телефонных разговоров и телеграфных сообщений. У нас были также списки подтвержденных коллаборационистов. Мы должны были захватывать бумаги, вести допросы. Многие из наших задач пришлось отменить, поскольку цели были уже уничтожены – например телефонный узел в Сент-Мер-Эглиз. Нам достались несколько пленных, но у нас не было времени их допрашивать; нам приходилось просто отсылать их в Англию[41 - «Voices from the Battlefront: [Nassau and Suffolk Edition 1]», Newsday, May 29, 1994.].

Алекс Кершо: Как контрразведчик, Сэлинджер обладал определенной свободой действий. В каком-то смысле война для него была более интеллектуальным упражнением, чем для обычного рядового бойца. Он, например, не был обязан отчитываться перед высшим по званию офицером, поскольку был контрразведчиком. Более того, он даже мог приказывать майору или полковнику, при том, что сам был сержантом. Он был относительно свободен в передвижениях, мог даже перейти через линию фронта для того, чтобы изучать культуру, понимать людей, понимать, как местные жители реагируют на войну, как война влияет на отношения между солдатами и мирными жителями, какой урон она наносит великим европейским культурам, традициям и людям.

Ему пришлось понять, что означает быть гражданским и попасть под бомбежку, каково быть коллаборационистом, быть молодой, привлекательной женщиной, чья единственная возможность выжить и накормить заключалась в том, чтобы переспать с немецким солдатом.

Ему пришлось постичь тяжесть того неимоверного груза, что давит не столько даже в бою, но, что еще более важно, и в отношениях с окружающими (в связи с боевой обстановкой), и ставит под угрозу даже самые прочные узы. Ему пришлось постичь, как война все портит и разрушает. Это зло, расползающееся с полей сражений и отравляющее все вокруг. Он должен был получить исчерпывающее представление о том, что война делает с людьми.

Джон Макманус: В Шербуре Четвертая дивизия дралась за каждый дом, квартал за кварталом. Солдаты передвигались по подвалам, если могли, поскольку показываться на открытой улице было смертельно опасно. Подвалы в такой ситуации становятся очень ценными сооружениями. Бой ведется на кратчайшем расстоянии, почти так же, как и в живых изгородях. Автоматическое оружие – все эти «браунинги», «томпсоны» – практически гарантирует убийство: очередь из автомата в упор буквально вырывает куски плоти из тела. Выстрелы в голову дробят череп. Четвертая и две других дивизии пробивались к городу, чтобы захватить немецкие укрепления в районе порта. Союзникам нужен был порт, чтобы обеспечить линии снабжения в Европе.

Американский солдат смотрит на убитого немецкого солдата в Шербуре.

Пол Фасселл: Целью операции было уничтожение части немецких вооруженных сил, сдерживавших наступление союзников, а это наступление должно было продолжаться несмотря ни на что[42 - Paul Fussell. «The Boys’ Crusade: The American Infantry in Northwestern Europe, 1944–1945», p. 40–41.].

Утренняя сводка по роте.

Дэвид Шилдс: Бесконечные потери штабных офицеров во время прорыва Двенадцатого полка с пляжей на Шербур заставляли проводить в частях импровизации с личным составом. Роль Сэлинджера могла измениться – унтер-офицер, штаб-сержант разведки мог получить неофициальный статус офицера, поскольку в ходе всех этих разведывательных операций ему приходилось выполнять разные роли. Сам он об этом помалкивал, но есть рассказы других людей, и эти рассказы дают очень хорошее представление о той беспощадной, зыбкой ситуации, в которой оказались Сэлинджер и другие бойцы Двенадцатого полка.

Клайд Стодгилл: После бомбежки и прорыва под Сен-Ло нашему батальону, а,

возможно, и всему Двенадцатому пехотному полку поставили задачу: подавить очаги сопротивления немцев, оставшиеся в глубине наших порядков после быстрого продвижения союзников вперед. Мы мотались туда-сюда, часто зачищая одну и ту же местность по два раза, а то и более. Иногда там нас поджидали немцы, и тогда происходили перестрелки… Это было ужасным заданием, не оставлявшим много времени на отдых и сон. Мы пребывали в состоянии усталости, превосходившей чисто физическое истощение[43 - Robert O. Babcock. «War Stories: Utah Beach to Pleiku», p. 206.].

Лейла Хэдли Люс: Поначалу Джерри был настроен очень патриотично: мол, они творят добро в этом мире. Помню, он говорил, как здорово чувствовать, что он является частью чего-то хорошего. Но когда он увидел людей, которых ранили или убивали, когда он увидел смерть и изувеченных людей, это страшно удручило его. И тогда он решил не иметь больше ничего общего с войной. Вообще ничего общего.

Дебора Дэн Мур: Времени на то, чтобы снова становиться таким, каким человек был до сражения, немного. Человек изменился так, что эти изменения и измерить-то невозможно.

Эдвард Дж. Миллер: От квартиры на Парк-авеню до Нормандии и войны был долгий путь.

Глава 2

Легкий бунт беглеца с Парк-авеню

Нью-Йорк, 1919–1936; Вена, Австрия, 1937–1938;

Колледжвилль, Пенсильвания, 1938 год; разные военные базы, 1941–1943

Родившийся в атмосфере царившего на Парк-авеню материального благополучия, молодой Сэлинджер был человеком, идущим против течения: одиночкой, актером, плохим учащимся, кадетом военного учебного заведения и бросившим колледж художником – в общем, кем угодно, но не сыном своих родителей. Или ему надо было верить в это для того, чтобы стать таким писателем, каким он хотел стать.

Дэвид Шилдс: Сэлинджер вырос в замкнутом пространстве. Он любил мать, которая любила его. Он обожал сестру Дорис, которая обожала его. Отец Сэлинджера был обычным приличным, строгим человеком – религиозным евреем, занимавшимся импортом копченостей. Джером Дэвид Сэлинджер ни в чем не хотел походить на отца. Росший в условиях любви и заботы сын богатой семьи, Сэлинджер выступал против всего, что отстаивали его родители, то есть против ценностей богатого среднего класса Манхэттена. Или он, пожалуй, находился в глубоком конфликте с этими ценностями. Первым несчастьем молодого Сэлинджера было отсутствие несчастий.

Йэн Гамильтон: Его отец, Сол Сэлинджер, родился [16 марта 1887 года] в Кливленде, штат Огайо[44 - Ian Hamilton. «In Search of J. D. Salinger», p. 13.].

Дэвид Шилдс: Двадцатидвухлетний Соломон Сэлинджер, еврей из Чикаго, встретил Мэри Джиллич, католичку, 26 августа 1893 года рождения, когда ей было семнадцать, в Атлантик-сити, штат Айова. Когда они поженились, Мэри сменила имя на «Мириам», что звучало более по-еврейски. Сэлинджер рос в обстановке неразберихи и острых противоречий между иудаизмом отца и католицизмом матери; это и стало той пропастью, которую он попытался преодолеть.

Шейн Салерно: Дорис, сестра Сэлинджера, рассказала дочери писателя Маргарет, что в Чикаго Сол и Мириам управляли кинотеатром, но прогорели. Сол нашел свою нишу в фирме J. S. Hoffman, импортировавшей мясные продукты и сыры. Сол произвел на владельца фирмы столь сильное впечатление, что он попросил Сола перебраться в Нью-Йорк и стать управляющим филиалом фирмы на атлантическом побережье США.

Эберхард Элсен: После рождения сестры Сэлинджера Дорис 17 декабря 1912 года, у Мириам было два выкидыша.

Шейн Салерно: Врачи, лечившие Мириам, не думали, что ее вторая беременность закончится родами, так как на втором месяце она переболела воспалением легких. Однако 1 января 1919 года в роддоме Нью-Йоркской детской больницы на Западной 61-й улице Манхэттена родился Джером Дэвид Сэлинджер. При рождении он получил кличку «Сынок».

Уильям Максвелл: В той мере, в какой речь идет о нынешнем населении Нью-Йорка, следует отметить разницу между людьми, которые приехали в город, будучи взрослыми людьми, и теми, кто родился и вырос здесь. Ибо детство в Нью-Йорке – это особый опыт. Достопримечательности для одних – всего лишь ориентиры для других. Мальчишкой Джерри Сэлинджер играл на ступенях общественных зданий, которые человек, не родившийся в Нью-Йорке, сразу же узнал бы, а Джерри никогда не придавал им особого значения. Он катался на велосипеде в Центральном парке. Он падал в главный пруд Центрального парка. Универмаги Macy’s и Gimbel’s, почти обожествляемые взрослыми, для него по-прежнему оставались игрушечными магазинами, в которые его водили на Рождество. А жизнь на Парк-авеню просто означала только то, что, отправляясь в отпуск, надо ехать на вокзал Гранд-Сентрал на такси[45 - William Maxwell. «BookoftheMonth Club News», midsummer 1953.].

Эберхард Элсен: Когда Сэлинджер родился, его семья жила в доме 500 на Западной 113-й улице, затем в Северном Гарлеме по адресу: Бродвей, 3681, затем перебралась обратно на Морнингсайд-Хайтс, в дом 511 по Западной 113-й улице, потом – в Верхний Вест-Сайд, в дом 215 на Западной 82-й улице. Наконец, с осени 1932 года, семья обосновалась в Верхнем Ист-Сайде, в доме № 1133 на Парк-авеню, на углу Парк-авеню и Восточной 91-й улицы, в общем, в том же районе, где проживали богатые родители Холдена Колфилда.

Майкл Кларксон: Вежливый ребенок-интроверт, Сэлинджер любил действовать, писать и совершать долгие прогулки самостоятельно.

Шейн Салерно: Дорис Сэлинджер говорила своей племяннице Маргарет Сэлинджер: «В детстве твой отец и я были лучшими друзьями».

Дорис Сэлинджер: Мама никогда не рассказывала тебе историю Маленького Индейца[46 - «Сказки (истории) Маленького Индейца» – стандартное название для каждого второго сборника детских сказок в США – Прим. ред.] про Сынка? Как-то днем я должна была приглядеть за братцем, пока мама ходила за покупками. Ему было тогда три, самое большее, четыре года, а мне – около десяти. У нас вышла большая потасовка из-за чего-то, не помню уж, из-за чего именно, но Сынок так разозлился, что собрал свой чемодан и убежал из дому. Он всегда убегал. Когда несколько часов спустя мама вернулась домой из магазинов, она нашла его в вестибюле. Он был одет в индейский костюм, с ног до головы, на которой красовался головной убор из длинных перьев. Он сказал: «Мама, я ухожу из дома, но задержался, чтобы попрощаться с тобой». Когда она раскрыла его чемодан, она увидела, что тот полон оловянных солдатиков… Они всегда были очень близки – Сынок и Мама, Мама и Сынок. Папа всегда оказывался в невыгодном положении[47 - Margaret Salinger. «Dream Catcher: A Memoir», p. 17–18.].

Дэвид Шилдс: Название, пожалуй, самого знаменитого рассказа Сэлинджера стало отзвуком одной из немногих коротких историй об отношениях Сэлинджера с отцом. На пляже Сол держал Джерри в воде и просил его искать «рыбку-бананку».

Марк Хауленд: В очень многих рассказах и повестях Сэлинджера родителей фактически нет. В рассказах о семье Глассов мы читаем о сильной любви, но никогда не встречаем в них Леса и никогда не видим, чтобы Лес и Бесси, отец и мать, как-то взаимодействовали друг с другом.

Шейн Салерно: Вскоре после его бар-мицвы Джери и его сестре Дорис сообщили о том, что Мириам – не еврейка по рождению. В семье Сэлинджеров праздновали и Рождество, и Хануку.

Джин Миллер: Думаю, у него были большие нелады с отцом. Он никогда не рассказывал

мне о том, что его отец занимается торговлей копченостями. Он всегда говорил мне, что отец торгует сырами и очень хочет, чтобы сын присоединился к его занятию, но у него нет ни малейшей склонности к торговле сырами, что, как я думаю, и было причиной многих трений.

Отец не одобрял сына. Это заставляет меня вернуться к письму Джерри, в котором он пишет: «Иногда надо полагаться на свое собственное одобрение. Иногда от людей ни за что не получишь одобрения. Такое одобрение или приходит слишком поздно, или вообще никогда не приходит». Уверен, что он говорил это о своем отце. Он очень коротко, в общих чертах рассказал мне о том, насколько сильно отец хочет затащить его в гастрономический бизнес. И о том, как он не собирается заниматься этим делом. О том, что его отец считает его намерение стать писателем смехотворным, а мать считает это устремление сына прекрасным. По мнению матери, Джерри мог делать все, что ему взбредет в голову. Мать одобряла все, что бы он ни делал. Он никогда не предлагал мне познакомиться с его родителями. Он никогда не говорил о том, что, будучи подростком, он бросал вызов отцу. Он никогда не рассказывал о тех годах.

Дэвид Шилдс: В течение всей своей жизни и своей писательской карьеры Сэлинджер и его «другие я» (Холден, Бадди и т. д.) сетуют на ханжество буржуазии. Вероятно, исток этих сетований лежит в преступных деяниях компании J. S. Hoffman.

Шейн Салерно: Сол Сэлинджер был вице-президентом J. S. Hoffman, когда этой компании было предъявлено обвинение в нарушении американских антитрестовских законов и во вздувании цен. В марте 1940 года компанию обвинили в заговоре с целью монополизации поставок производимых в США «сыров иностранного типа». Позднее в том же году Федеральная комиссия по торговле издала приказ компании «прекратить установление и поддержание цен и в дальнейшем воздерживаться от установления и поддержания» цен, предлагаемых висконсинским производителям швейцарского и лимбургского сыров.

В 1941 году федеральный судья обвинил компанию в «умышленном и постоянном» участии в «картельном сговоре с целью установления закупочных цен на сыры… на протяжении примерно восьми лет» [т. е. на протяжении всего детства Сэлинджера на Парк-авеню]. В результате этого сговора «ответчики подавляли конкуренцию». В 1942 году Большое жюри присяжных обвинило компанию Hoffman в «сговоре с целью установления картельных цен на американские и формованные сыры».

Юридические неприятности Сола Сэлинджера и компании Hoffman на этом не закончились. В сентябре 1944 года компания отказалась опротестовывать обвинение и заплатила штраф в размере 2000 долларов за участие в сговоре с целью установления цен, которые оптовые покупатели платили за «сыры иностранного типа», произведенные в штате Висконсин. А годом позже компании согласилась прекратить использование маркировки, создававшей впечатление, будто ее швейцарский сыр импортирован из Швейцарии.

Для сверхчувствительного сына проходящего в суде в качестве ответчика отца, который позиционировал себя как сторонника всего традиционного и респектабельного, объявление о таких проступках должно было иметь силу разоблачения. Действительно, по словам одного из наших респондентов, Сэлинджер однажды назвал своего отца «аферистом»[48 - Shane Salerno, обсуждение «FTC Bans Price Fixing by Cheese Companies», The New York Times, October 5, 1940; «15 Named in Fixing of Cheese Prices», The New York Times, July 2, 1941; The New York Times, September 7, 1944.].

Джон К. Анру: Между Джерри и его отцом была отчужденность. О матери он отпускал гораздо меньше замечаний. Как-то он пошутил: «Матушка водила меня в школу до тех пор, пока мне не исполнилось 26. Типичное поведение матерей».

Джойс Мэйнард: Джерри почти ничего не рассказывал мне о своей семье. Не было фотографий из его детства, фотографий его семьи, сестры. Ничего не было.

Лейла Хэдли Люс: Я спросила его, автобиографичны ли повести «Фрэнни» и «Зуи», как если б у него были братья и сестры, и списан ли образ Бесси с его матери. Он полностью увернулся от ответа.

Дэвид Шилдс: Дочь Сэлинджера, Маргарет, указывает, что в юности Сэлинджер испытывал острый внутренний конфликт из-за того, что он наполовину еврей, – но не из-за убеждений, а вследствие того, что в обществе он находился в трудном положении. В 40-х годах у многих людей были явные антисемитские предрассудки. Например, в университетах Лиги плюща ограничивали прием евреев. Чтобы стать своим в высшем обществе, нужны были не только деньги, образование и связи, но и нееврейское происхождение. Взрослевший Сэлинджер часто желал того, что на словах презирал: он хотел денег, внимания Голливуда, одобрения Лиги плюща. У него все перепуталось в голове с самого начала.

Друг детства: Он хотел делать необычные вещи. Никто в семье часами не знал, где он и что он делает. Он появлялся только для того, чтобы поесть. Он был славным мальчиком, но из тех, кто не будет играть в карты, если в них хочет поиграть другой[49 - Цит. по: «Salinger: A Critical and Personal Portrait», под ред. Henry Grunwald, p. 11.].

* * *

Эрнест Хейвеманн: [Сэлинджер] был кем угодно, только не вундеркиндом. В начальных нью-йоркских школах учение давалось ему с трудом. В те времена он был известен под именем Сынок[50 - Ernest Havemann. «The Search for the Mysterious J. D. Salinger: The Recluse in Rye», Life, November 3, 1961.].

Марк Хауленд: Сэлинджер был ужасным учеником. Его оценки были потрясающе низкими.

Джон Ско: В отличие от Зуи и остальных детей семейства Глассов, [Сэлиджер] был кем угодно, только не «умным ребенком». В государственных школах [в которых он учился до девятого класса в Вест-Сайде Верхнего Манхэттена] он получал, по большей части, оценки «хорошо», но арифметика ему не давалась. Высокий, жилистый мальчик лучше проводил время в Кэмп-Вигваме, что в Гаррисоне, штат Мен, где он прилично играл в теннис и легко заводил друзей[51 - John Skow, «Sonny: An Introduction», Time, September 15, 1961.].

Дэвид Шилдс: В этот лагерь ездили еврейские дети из относившихся к среднему классу состоятельных семей.

Эберхард Элсен: Молодой Джерри Сэлинджер хорошо общался и принимал активное участие в жизни лагеря. Он даже помогал ставить пьесу.

Эрнест Хейвеманн: В детстве он интересовался драматургией. В ежегоднике Кэмп-Вигвама за 1930 год он упомянут как «всеми любимый актер»[52 - Ernest Havemann. «The Search for the Mysterious J. D. Salinger: The Recluse in Rye», Life, November 3, 1961.].

Пол Александер: В 1932 году Сол Сэлинджер устроил сыну собеседование в подготовительной частной школе Макбёрни на Западной 63-й улице в Вест-Сайде Верхнего Манхэттена. Архивные документы свидетельствуют: на собеседовании Сынок показал скромные результаты. Неловкий и амбивалентный, он производил впечатление того, кем и был – рассеянного, не сосредоточенного всезнайки, который понятия не имел о том, что он хочет делать в жизни. На собеседовании при поступлении в подготовительную школу Сынок дерзко заявил, что его интересуют две вещи – «драма и тропические рыбы», демонстрируя признаки защитного поведения[53 - Paul Alexander. «Salinger: A Biography», p. 36.].

Шейн Салерно: Первый и второй класс Сэлинджер учился в школе Макбёрни.

Эрнест Хейвеманн: Судя по документам, в первом классе показатель умственного развития у Сэлинджера равнялся 111, т. е. был чуть выше среднего, а его оценки были такими: 80 по английскому, 77 по биологии, 66 по алгебре и 66 по латыни[54 - Ernest Havemann. «The Search for the Mysterious J. D.

Salinger: The Recluse in Rye», Life, November 3, 1961.].

Фиби Хобан: Учился Сэлинджер плохо. Архивы школы Макбёрни показывают, что Сэлинджер отчасти разделял интересы Холдена. Сэлинджер руководил командой фехтовальщиков, участвовал в любительских спектаклях (в которых часто исполнял женские роли) и занимался школьной газетой, называвшейся McBurneian.

Дэвид Шилдс: В опубликованной в школьной газете рецензии на спектакль Mary’s Ancle («Лодыжка Мэри») отмечено: «Некоторые считают, что лучшим актером был Джером Сэлинджер».

Шейн Салерно: Обвиненный в том, что его здорово «пришибло созревание», и что ему неведом смысл слова «прилежание», Сэлинджер весной 1934 года был исключен из школы Макбёрни. В частной школе Мэнхассет на Лонг-Айленде он учился не лучше.

Гарви Джейсон: Отец Сэлинджера решил, что сын нуждается в дисциплине, и Джерри отправили в военную школу.

Шейн Салерно: Сол связался с Военной академией Вэлли-Фордж, что в Уэйне, Пенсильвания, но не сопровождал сына на собеседование. Многие люди предполагают, что Сол не присутствовал на собеседовании потому, что опасался, что сына не примут из-за антисемитизма.

Дэвид Шилдс: Мать Сэлинджера чрезмерно опекала сына. Когда двенадцатилетнюю дочь самого Сэлинджера отправляли в пансион, Сэлинджер вспомнил, как он хотел вырваться из-под теплого материнского крыла, когда он уезжал в школу-интернат. На вступительное собеседование в Вэлли-Фордж его сопровождала мать. Сэлинджера приняли в академию, через несколько дней зачислили в кадеты, и там он провел два года.

Сэлинджер в подготовительной школе Макбёрни.

Уильям Максвелл: В возрасте 15 лет Сэлинджера отправили в военную школу, которую он ненавидел, что неудивительно[55 - William Maxwell. «BookoftheMonth Club News», midsummer 1953.].

Лейла Хэдли Люс: Он сказал, что пошел в военную школу, и, по его словам, ему там нравилось, что довольно странно.

Шейн Салерно: Нетрудно представить, что Сэлинджер искренне испытывал оба чувства: он доказывал Максвеллу свои артистические наклонности и устремления, осуждая военную школу, и демонстрировал, что в этой школе его приняли как своего парня, говоря бывшей предметом его ухаживаний девушке, что любил эту школу.

Дэвид Шилдс: Его сестра Дорис по-прежнему называла его Сынком, но всех остальных он просил называть его Джерри. Инициалы «Дж. Д.» были слишком формальны, а имя Дэвид было слишком еврейским.

Сэлинджер (второй слева во втором ряду) в Военной академии Вэлли-Фордж.

The New York Times (19 мая 1935 года): Мисс Дорис Джейн Сэлинджер, дочь мистера Сола Сэлинджера и его супруги, проживающих в доме 1133 по Парк-авеню, вчера сочеталась браком с Уильямом Сименом Сэмуэльсом, сыном миссис Морис С. Сэмуэльс и покойного мистера Сэмуэльса. Церемонию в доме родителей невесты в присутствии родственников провел д-р Джон Лавджой Эллиотт[56 - «The New York Times», May 19, 1935.].

Марк Хауленд: Вэлли-Фордж была хорошим местом для Сэлинджера – он вырвался из Нью-Йорка и уехал от отца. В военной школе был весьма строгий порядок. А в тот период жизни Сэлинджер, по-видимому, нуждался в дисциплине и хотел порядка.

Дэвид Шилдс: Он был человеком, который терпеть не мог, чтобы кто-нибудь когда-нибудь говорил, что ему делать, а в Военной академии Вэлли-Фордж была очень строгая дисциплина. Однако он там процветал. Он любил военную школу, а впоследствии – и военную службу. Он сделал бы все, что нужно для того, чтобы стать писателем, и он понимал, что военная служба поможет ему до основания выжечь воспоминания о квартире на Парк-авеню, в которой он вырос. Он хотел получить опыт. Он понятия не имел, чего это будет ему стоить.

Шейн Салерно: Сэлинджер прошел все необходимые курсы и участвовал во многих дополнительных занятиях, таких, как занятия по программе подготовки офицеров запаса и в хоровом Glee Club, но главной его любовью в школе был драматический клуб «Маска и Шпора». В течение двух лет он играл в каждом спектакле, по большей части исполняя женские роли, что к тому времени было ему не в новинку. Он сыграл женские роли в очень многих пьесах.

У одного из его одноклассников был экземпляр ежегодника Crossed Sabres («Скрещенные сабли»), в который Сэлинджер вписал не свое имя, а имена персонажей, сыгранных им в течение того года. Он был не Джеромом Сэлинджером и не Сынком Сэлинджером. Он был чередой персонажей разных пьес, и хотел запомниться товарищам по школе именно таким.

Пол Александер: Как преданный член драматического клуба «Маска и Шпора», Джерри появился в пьесе Р. С. Шеррифа Journey’s End («Конец путешествия»), в которой сыграл роль молодого Рейли.

В этот ежегодник военной академии Вэлли-Фордж Сэлинджер вписал имена персонажей, сыгранных им в различных пьесах.

Шейн Салерно: В первый год обучения он был членом редакционной коллегии ежегодника «Скрещенные сабли». На второй год обучения, когда он стал редактором этого ежегодника, в этом издании появились фотографии Сэлинджера в театральном костюме и в военной форме. Одна из таких фотографий была помещена на первых страницах. На одной из страниц он пытается предсказать, чем будут через несколько лет заниматься его товарищи по школе. Себе он предсказал, что станет великим драматургом, а один из его одноклассников будет играть с Махатмой Ганди в покер на раздевание. Типичное для Сэлинджера смешение тем пола, игры и славы.

Пол Александер: В Вэлли-Фордж дела у Джерри пошли хорошо. Помимо того, что он был членом «Маски и Шпоры», Glee Club и Клуба унтер-офицеров, он вступил в Авиационный клуб и во Французский клуб.

Гарви Джейсон: Военная академия Вэлли-Фордж важна по двум причинам: во-первых, она была местом, где Сэлинджер действительно собрался, а, во-вторых, именно там Сэлинджер начал писать.

Эберхард Элсен: Товарищи Сэлинджера по школе вспоминают, что после того, как тушили свет, он всегда писал при свете ручного фонарика под одеялом.

Шейн Салерно: В Вэлли-Фордж его приучили к дисциплине, и он выучил французский и немецкий, что здорово поможет ему во время службы в армии и в контрразведке. Из Вэлли-Фордж он вынес страсть к игре на сцене и к писательству.

Бен Ягода: В старшей школе Сэлинджер объявил, что хочет стать преемником писавшего для журнала New Yorker театрального критика Роберта Бенчли. Однажды он решил, что хочет быть писателем; желание опубликоваться [в его любимом журнале] для него не было большим прыжком. В начале 40-х у этого журнала были культовые приверженцы. Журнал читали участники литературного процесса и люди утонченного вкуса. Становясь читателем New Yorker, человек получал знак чести Белого Англо-Саксонского Протестантского сообщества.

Дэвид Шилдс: Когда ему было 15, целью его жизни было писание статей для журнала New Yorker. Мальчик, совершающий побег с Парк-авеню, остро хотел опубликоваться в журнале, который был домашним органом Парк-авеню.

Шейн Салерно: Сэлинджер сдружился с товарищами, с которыми делил комнату в Вэлли-Фордж: Уильямом Диксом и Ричардом Гондером. Сэлинджер называл Уильяма своим «лучшим и самым добрым» другом, а Ричард вспоминал Сэлинджера как «снисходительного, но преданного» друга.

Дэвид Шилдс: Сэлинджер уже умел язвительно острить. Во время посещения школы матерью Сэлинджера кадеты получали красные знаки отличия на фуражки, и он сказал

матери, что эти знаки дают тем, кто грязно ругался.

Ричард Гондер: В разговорах Джерри часто саркастически отзывался о других людях и о глупых порядках, которые мы должны были соблюдать в школе. У школы в те времена был жесткий военный уклон: побудка в шесть утра, бесконечные построения, переход с одного занятия на другое строевым шагом, строгий распорядок приема пищи и занятий, отбой в десять вечера. Джерри делал все, что мог, для того, чтобы не заслужить производства в кадеты, – он считал это производство детским и абсурдным. Его любимым выражением о безразличном ему человеке было: «Джон, да ты у нас просто принц». Разумеется, на самом деле это означало: «Джон, да ты просто сукин сын». Джерри и я ненавидели военную муштру в школе. Там все делали строем, а в 15 лет не хочется все делать строем.

Сэлинджер в Военной академии Вэлли-Фордж.

Джерри был в восторге от преподавателей английского, но по другим предметам он получал лишь оценки, которые позволяли перевести его в следующий класс. У него было отличное чувство юмора, и он был более тонким, изощренным, чем остальные. Он читал [нам] письма, которые посылал матери, с которой он был очень близок, и эти письма нас всех поражали. Он был очень хрупкого сложения, поскольку еще не вырос, и его мировоззрение было светским. Я очень любил его. Я наслаждался его остроумием и юмором. Занимаясь писательством, он обретал все большую уверенность в себе. Он знал, что пишет хорошо[57 - Paul Alexander. «Salinger: A Biography», p. 43.].

Джеймс Лундквист: Один из однокашников Сэлинджера по Вэлли-Фордж, Элтон Макклоски… помнит, как ходил с Сэлинджером попить пивка после отбоя[58 - James Lundquist. «J. D. Salinger», p. 8.].

Шейн Салерно: Другими примерами бунтарства Сэлинджера в школе были эпизодические отлучки из лагеря: он ходил искупаться на чужом участке или позавтракать в городе.

Джеймс Лундквист: Как литературный редактор школьного ежегодника «Скрещенные сабли», Сэлинджер написал в честь школы стихотворение, которое до сих пор поют на Последнем параде[59 - Там же.].

Дж. Д. Сэлинджер («Классная песня Вэлли-Фордж», 1936 год):

Последний парад, и мы опечалены,

Видя перед собой

Кадетов, которые займут наше место.

Вскоре настанет и их день,

Пока еще далекий, но не слишком.

Недолго им учиться,

И вскоре они поймут,

Почему затуманены наши глаза на последнем параде.

Потушены огни, горн трубит

Звуки, которые нам никогда не забыть,

И вот гурьба смеющихся парней:

Мы уезжаем с острым сожалением.

Звучат слова прощания, мы идем вперед,

В погоне за успехом.

Наши тела покидают Вэлли-Фордж,

Где остаются наши сердца[60 - J. D. Salinger. 1936 Valley Forge Class Yearbook. Пер. – А. Калинин.].

Субхаш Чандра: Сэлинджер провел в Вэлли-Фордж два года и закончил школу в 1936 году, получив единственный в его жизни диплом. Оценки в его аттестате: английский – 88, французский – 88, немецкий – 76, история – 79, драматургия – 88[61 - Subhash Chandra. «The Fiction of J. D. Salinger», p. 35.].

Дэвид Шилдс: Полковник Милтон Дж. Бейкер – директор Вэлли-Фордж, энергичный собиратель средств в фонд школы и пропагандист школы, станет прообразом директора закрытой школы Пэнси из «Над пропастью во ржи».

Эберхард Элсен: Между опытом, который получил Сэлинджер в Вэлли-Фордж, и опытом, полученным Холденом Колфилдом в закрытой школе Пэнси, есть сходство: оба были капитанами фехтовальных команд и оба потеряли снаряжение своих команд в метро. В «Над пропастью во ржи» загнанный хулиганами Джеймс Касл выбрасывается из окна и разбивается насмерть.

Шейн Салерно: Учащегося Вэлли-Фордж, который свалился с крыши прямо над комнатой Сэлинджера, звали Уильям Уолтерс[62 - Shane Salerno, обсуждение Brett E. Weaver. «Annotated Bibliography (1982–2002) of J. D. Salinger», p. 54; и David W. Berry, «Salinger Slept Here», Philadelphia magazine, October 1991.].

Эберхард Элсен: К тому же Сэлинджер и Холден одного роста – шесть футов два с половиной дюйма[63 - Т. е. примерно 1 м 90 см. – Прим. ред.]. И оба – одиночки.

Выпускной класс Сэлинджера в Вэлли-Фордж: Сэлинджер – второй слева.

* * *

Шейн Салерно: В 1936–1937 учебном году Сэлинджера зачислили на первый курс Нью-Йоркского университета, в Вашингтон-Сквер колледж.

Пол Александер: Возвращение Сэлинджера в Нью-Йорк омрачал ужас перед тем, что ему снова придется жить дома. Герберт Кауффманн, приятель Сэлинджера по военной школе, на какое-то время остановился в доме Сэлинджера и вспоминал, что между Джерри и его отцом происходили горячие перепалки. Впрочем, устраивал свары не Сол. Кауффманн сказал, что инициатива ссор исходила от Джерри, который отзывался об отце саркастически и был несправедлив к нему. Сол не был нечувствителен к запросам Джерри; просто он не хотел, чтобы сын становился писателем. В разгар Великой депрессии Соломон Сэлинджер считал, что ни профессия писателя, ни профессия актера не принесут сыну никакой пользы. Тем не менее, Джерри и его друг Херб попытались стать актерами и ходили из театра в театр в надежде на большую удачу.

Марк Хауленд: Профессиями, которыми интересовался Джерри, были актерство и писательство, но, по мнению его отца, ни то, ни другое не было законным занятием.

Шейн Салерно: Сэлинджер не «приложил стараний» и весной вылетел из университета. Это вряд ли сильно обрадовало его отца, особенно когда Сэлинджер устроился тем летом на работу на круизное судно, совершавшее плаванья по Карибскому морю, в то самое время, когда Америка боролась с Депрессией.

Пол Александер: Когда у Сэлинджера ничего не получилось, он то ли согласился, то ли был вынужден сопровождать отца в Европу, чтобы обучиться семейному бизнесу.

Шейн Салерно: В 37-м и 38-м годах Сэлинджер провел 8 месяцев в Европе, главным образом, в Вене, обучаясь бизнесу отца, который торговал копченостями и сырами, и писал рекламные тексты. Кроме того, Сол думал, что начальные знания немецкого и французского, полученные сыном в военной школе, возможно, сделают его полезным для компании в качестве переводчика.

Дэвид Шилдс: В примечании автора к рассказу «Душа несчастливой истории», опубликованному в журнале Esquire в сентябре 1941 года, Сэлинджер упоминает о том, что во время пребывания в Вене он удостоился «больших почестей за потребление пива».

Дж. Д. Сэлинджер (примечание автора к рассказу «Раз в неделю – тебя не убудет», опубликованному в журнале Story за ноябрь – декабрь 1944 года):

Когда мне было 18–19 лет, я провел год в Европе, в основном, в Вене… Предполагалось, что я учусь торговать польской ветчиной… В конце концов меня выпихнули на пару месяцев в Быдгощ, где я занимался забоем свиней, которых в снег загоняли на бойню к мяснику, который хотел развлечь меня пальбой из пистолета по воробьям, лампочкам и своим рабочим[64 - J. D. Salinger. Story, November-December 1944, p. 1.].

Пол Александер: Это ученичество так встревожило и расстроило Сэлинджера, что в 1951 году он все еще жаловался на этот эпизод своей жизни друзьям вроде Уильяма Максвелла, который был первым редактором произведений Сэлинджера в журнале New Yorker.

Уильям Максвелл: В Вене он жил в австрийской семье, совершенствовался в немецком и многое узнал если не об экспортном бизнесе, то о людях. В конце концов его отправили в Польшу, где он в четыре часа утра выходил с напарником и покупал и продавал свиней. Он писал и отправлял написанное в американские журналы – и учился

(если этому можно научиться) не расстраиваться, если ему не возвращали рукописи[65 - William Maxwell. «BookoftheMonth Club News», midsummer 1953.].

Эберхард Элсен: Один из самых автобиографичных рассказов во всем творчестве Сэлинджера – рассказ «Знакомая девчонка» (1948 год). Рассказ – слегка беллетризованное повествование об опыте, полученном Сэлинджером в Европе перед войной и сразу же после нее, в 1937 и в 1945 годах. Джона, от лица которого ведется повествование, как и Сэлинджера, вышибли из колледжа, и отец решил обучить его семейному бизнесу. Отец отправляет его сначала в Вену, а потом – в Париж, изучать немецкий и французский. Как и молодой Джерри Сэлинджер, Джон очень высок (он шести футов и двух с половиной дюймов ростом), постоянно курит одну сигарету за другой и сочиняет дилетантские пьесы. Как и Джерри Сэлинджер, Джон в Вене влюбляется в девушку-еврейку. Более того, Джон, как и Сэлинджер, во время войны возвращается в Европу сержантом армейской контрразведки и решает после войны отправиться в Вену. Из письма, которое Сэлинджер написал Эрнесту Хемингуэю в 1948 году, мы знаем, что он был страстно влюблен в молодую венку. В том письме Сэлинджер выражает надежду на то, что ему представится возможность вернуться в Вену, потому что хочет «снова надеть коньки на ноги одной венской девушке».

Ричард Стейтон: Момент, когда он завязывал шнурки коньков молодой девушки, был одним из самых замечательных моментов жизни Сэлинджера. После этого он пережил чудовищную войну, а в конце войны узнал о том, что девушку, которой он надевал коньки, отправили в концентрационный лагерь и убили.

Дж. Д. Сэлинджер: («Знакомая девчонка», журнал Good Housekeeping, февраль 1948 года):

Этажом ниже, прямо под моей квартирой, точнее, под квартирой хозяев, у которых я снимал комнату, жила с родителями еврейская девочка Леа шестнадцати лет. Красота ее завораживала с первого взгляда, хотя полностью оценить ее можно далеко не сразу. Иссиня-черные волосы обрамляли невероятно изящные ушки – таких я в жизни не видывал. Огромные невинные глаза, казалось, вот-вот прольются от избытка ясности и чистоты. Руки чуть тронуты загаром, покойные пальцы. Она садилась и клала руки на колени – какое еще разумное применение можно придумать этим рукам?! Пожалуй, впервые столкнулся я с творением красоты, которое не вызывало у меня ни малейших оговорок или сомнений[66 - J. D. Salinger. «A Girl I Knew», Good Housekeeping, February 1948. Пер. – И. Багрова (http://lib.ru/SELINGER/r_u20_agirliknew.txt).].

Эберхард Элсен: Как и человек, от лица которого ведется повествование в рассказе «Знакомая девчонка», возвратившись из Европы, Сэлинджер вернулся в колледж.

Дэвид Шилдс: В сентябре 1938 года Сэлинджер поступил в Урсинус-колледж в Колледжвилле, штат Пенсильвания, находившемся менее чем в 30 километрах от Вэлли-Фордж. Мгновенная ностальгия, попытка воспроизведения детского опыта – это превратилось в стиль жизни. Сэлинджер также говорил, что ему нравились Урсинус и его безвестность. Он утверждал, что ценит то, что Урсинус не входит в Лигу плюща, которая была вместилищем отъявленного снобизма и антисемитизма. Удивительная причина для любви к учебному заведению – его непохожесть на другие учебные заведения. Это предполагает, что вас больше интересует этот другой тип учебных заведений.

Фрэнсес Тирлоф: Когда этот интересный, обходительный и утонченный парень из Нью-Йорка в черном пальто от «Честерфилда» с бархатным воротником появился в университетском городке в 1938 году, мы согласились с тем, что никогда прежде такого не видели… Большинство девушек, в том числе и я, просто с ума сходили от него. А парни относились к нему с легким благоговением, в котором прослеживалась доля зависти. Он открыто заявил, что когда-нибудь напишет Великий Американский Роман. Я крепко сдружилась с Джерри – уверена, что, главным образом, потому, что я была единственной, кто верил, что он действительно напишет такой роман[67 - «Biography of J. D. Salinger», Bloom’s Bio-Critiques: J. D. Salinger, под ред. Harold Bloom, p. 13.].

Дэвид Шилдс: Когда Фрэнсес Тирлоф вышла замуж, она стала Фрэнсес Глассмойер, что послужило вдохновением для создания имени одного из самых запоминающихся персонажей произведений Сэлинджера – Фрэнни Гласс.

Шейн Салерно: Другой однокурсник из Урсинуса сказал, что Сэлинджер взирал на колледж и студентов с «презрением», что он выглядел «неудовлетворенным и никогда не улыбался, дружески приветствуя других или откликаясь на попытки познакомиться».

Анабель Хейен: Он чувствовал, что приехал из Нью-Йорка и на самом деле не встраивается в местную жизнь. Когда я видела его в студенческом городке, он был очень неприветливым, высокомерным[68 - Paul Alexander. «Salinger: A Biography», p. 50.].

Йэн Гамильтон: Сэлинджер нашел выход своему подлинному интересу, начав писать для газеты Урсинус-колледжа колонку «Упущенный диплом: размышления общительного второкурсника». Он писал рецензии на пьесы, кинофильмы, книги и пользовался возможностями проявлять остроумие мышления, часто высмеивая звезд Голливуда и ядовито отзываясь о театральных постановках и радиошоу. В написанной Сэлинджером колонке от 10 октября 1938 года содержится особенно красноречивое признание разочарования Сэлинджера и его глубокого конфликта с отцом: «Жил да был молодой человек, пытавшийся отрастить усы. Этот же молодой человек не хотел работать на родственников своего папаши – или на других неумных людей. И пришлось этому молодому человеку возвращаться в колледж»[69 - Ian Hamilton. «In Search of J. D. Salinger», p. 46–47.].

Дж. Д. Сэлинджер (примечание автора к рассказу «Душа несчастливой истории», журнал Esquire, сентября 1941 года):

Вернувшись в Америку, он поступил в маленький колледж в Пенсильвании, где, по его словам, он самоуверенно писал маленькую колонку для еженедельной газеты[70 - J. D. Salinger, авторская заметка к рассказу «Heart of a Broken Story», Esquire, September 1941.].

Дэвид Шилдс: Свою колонку «Упущенный диплом» он обычно подписывал инициалами – JDS. Колонка была каналом высказывания мыслей по любому пришедшему в голову поводу, будь то кинофильмы, книги, поезда или острые сатиры. В написанных им текстах уже проявлялся талант, злопамятность и остроумие. Там же Сэлинджер ввел действующее лицо по имени Фиби.

Дж. Д. Сэлинджер («Упущенный диплом», 10 октября 1938 года):

Письмо домой: Дорогая мама, ты и твой муж не смогли правильно меня воспитать. Я не могу ни начать флирт, ни узнать страстный звук трубы Джо Оглмерфи. Короче, жизнь в колледже мне не кажется медом. – С печалью, Фиби Прош.

Мужчины мне скучны/А женщины ко мне питают отвращение/Поставлена детьми в тупик я/И общество смердит… Библиотечный факультет: «Ради Голливуда, было бы хорошо, если б автор «Унесенных ветром» переписала свою книгу, сделав мисс Скарлетт О’Хара или слегка косоглазой и с щербатым зубом или дав ей на одну ногу башмак 42-го размера[71 - J. D. Salinger. «The Skipped Diploma», Ursinus Weekly, October 10, 1938.].

Дж. Д. Сэлинджер («Упущенный диплом», 17 октября 1938 года):

Первое действие. Франклин: Я ненавижу войну. Элеанор ненавидит войну. Джеймс, Франклин, Эллиот и Джон ненавидят войну. Война – это черт знает что такое, это ад! Факультет безнадежной любви. Вопрос: Я гуляю с парнем, который сильно сбивает меня с толку. В среду вечером, прощаясь на ночь, я отказалась поцеловать его, и он жутко разозлился. Почти десять

минут вопил на пределе голоса. А потом внезапно сам залепил мне поцелуй во весь рот. Да, он говорит, что любит меня. Что мне об этом думать? Ответ: Помни, дорогая: никто не совершенен. Любовь странна и прекрасна. Пыл любви следует допускать[72 - Там же.].

Дж. Д. Сэлинджер: («Упущенный диплом», 12 декабря 1938 года):

Мистер Х: Малый из колледжа? Мы (осторожненько): Да. Мистер Х: Так и думал. Хе-хе! Ларри (это мой старшенький) тоже ходит в колледж. Играет в футбол. А вы играете? Мы: Н-нет. Мистер Х: Думаю, мне надо немного набрать вес. Хе-хе! Мы: Хе-хе! …Мистер Х (чуть позже, но с прежней решимостью): Да, мне действительно надо набрать вес. Мы (сквозь скрежет крепких молодых зубов): Можете предложить план? Я отказываюсь от завтрака. Мистер Х (счастливым голосом): А почему бы мне не черкнуть пару строк моему старшенькому, Ларри? Он сможет сказать, что делать. Мы (вмиг сраженные блестящим решением): Вы так добры, что не заслуживаете того, чтобы вас держали во мраке. К сожалению, правда состоит в том, что многие поколения нашей семьи страдают от бери-бери. Мистер Х (слегка пятясь): О![73 - Там же.]

Дэвид Шилдс: Мы уже слышим здесь голос Сэлинджера, пусть звучащий еще в неполную силу, а только-только прорезавшийся. Слышим его искусное смешение высокого и низкого стилей, чувствуем его внимание к сатирическим подробностям, его способность тонко слышать разоблачающие особенности речи. Но в этих текстах, разумеется, еще нет того, что станет отличительной особенностью творчества Сэлинджера: в них нет ощущения свободного падения.

* * *

Пол Александер: Однажды ранним вечером (дело было вскоре после начала осеннего семестра) Джерри сидел на кровати в комнате на третьем этаже общежития, в которую его поселили одного, и оживленно, энергично выступал перед маленькой, человек 5–6, группой студентов, собравшихся в его комнате. В тот вечер, как и в предыдущих случаях, Джерри рассказывал ребятам о своих европейских впечатлениях. В обезличенной, индустриальной атмосфере вызывавшей клаустрофобию комнаты общежития Джерри сочинял истории о поездке в Европу, о своих приключениях в Париже и о тревожных событиях, которые он видел в Польше во время предрассветных поездок на забой свиней[74 - Paul Alexander. «Salinger: A Biography», p. 50.].

Ричард Дейцлер: Я бы не сказал, что он был общительным, но он был интересен. Он был совершенно нормальным, привлекательным молодым человеком, обыкновенным студентом. Разумеется, нас удивляло то, как он рассказывает истории[75 - Там же.].

Дэвид Шилдс: Сэлинджер рассказывал истории и шутил над другими людьми, развлекая однокурсников, но когда они шли выпить, он обычно оставался в общежитии.

Чарльз Стейнметц: Я был в одной с ним английской группе. Нам надо было писать на разные темы и о разных вещах – мы что-нибудь описывали, скажем, сцену из пьесы, или писали рассказы. Он писал очень хорошо, настолько хорошо, что преподаватель зачитывал его сочинения группе. Даже тогда можно было сказать, что у него талант писателя. Но Джерри курс не нравился. Потому, что не соответствовал его желаниям. Однажды он сказал мне: «Я неудовлетворен. Это не то, чего я хочу… Чарли, я должен стать писателем. Должен. Посещение этих занятий мне не помогает». Он хотел посещать курс, на котором его учили бы писать лучше, и он чувствовал, что из занятий в колледже Урсинус он не получает того, что хотел бы получить. Он искал более обучающий, аналитический подход к писательству. Преподаватель же учил нас писать ради эффекта. Он не хотел дробить процесс написания произведений[76 - Там же, с. 52.].

Шейн Салерно: Когда Сэлинджер услышал о том, что на заочном отделении Колумбийского университета есть курс, который предлагает именно такой подход, в каком он нуждался, он быстро покинул Урсинус.

Ричард Дейцлер: Он ни с кем не попрощался. Просто уехал [до начала второго семестра первого курса]. Еще вчера он был, ходил на занятия, писал для газеты колледжа, рассказывал истории товарищам по общежитию. А на следующий день он просто исчез[77 - Там же, с. 53.].

Шейн Салерно: Секретарь Урсинус-колледжа Барбара Борис впоследствии писала: «У Сэлинджера были средние оценки, но его не «отчисляли». У меня нет информации о причинах, по которым он покинул колледж».

* * *

Дэвид Шилдс: В январе 1939 года Сэлинджер был принят на два курса, читавшихся на заочном отделении Колумбийского университета: написание рассказов и написание стихотворений. Курс поэзии вел Чарльз Хэнсон Таун, написанное которым в 1919 году стихотворение «Об одном самоубийце» сверхъестественным образом предвосхищало многие ключевые аспекты будущей жизни и творчества Сэлинджера (отчаянье, отчуждение, суицидальные мысли, религию, незавершенность творчества).

Когда ушел он, спотыкаясь, к Богу,

Не дописав песни, не завершив трудов,

Какие кущи мира иль страданья обрел он?

Надеюсь, что Господь встретил его улыбкой и подал ему руку,

И сказал: «Ленивец бедный, дурень страстный

Понять книгу жизни нелегко,

О, почему ты не остался в школе?[78 - Пер. – А. Калинин.]

Стихотворение Сэлинджера «Ранняя осень в Центральном парке», написанное на этом курсе, начинается словами: «Противный моросящий дождь, ты приговариваешь листья». Элегическая струна была тронута рано.

Джон К. Анру: Сэлинджер поступил в класс короткого рассказа [весной 1939 года]. Занятия вел Уит Бёрнетт. Для Сэлинджера это было очень важным событием. Бёрнетт был не только профессором Колумбийского университета, но и редактором журнала Story.

Джей Нойгеборен: Журнал Story был основан в 1931 году в Вене Мартой Фоли, которая тогда была зарубежным корреспондентом, и ее мужем Уитом Бёрнеттом. За первые десять лет существования журнала они опубликовали самые первые произведения кружка замечательных писателей – Джона Чивера, Уильяма Сарояна, Эрскина Колдуэлла, Карсон Маккаллерс, Джин Стаффорд.

Бёрнетт и Фоли читали все присланные им рассказы. Как всегда говорила Марта, «я публикую рассказы, которые сочла лучшими», что было крайне соблазнительно для молодых авторов, присылавших свои произведения, и ободряло молодых писателей. Редакция журнала стала также местом постоянных писательских сборищ. Редакция была маленьким помещением в центре Манхэттена, но люди вроде Малкольма Лоури и Нельсона Алгрена заходили туда поболтать с Бёрнеттами и со всеми, кто переступал порог редакции. Мне кажется необычным то, что Марта Фоли и Уит могли выделить из тысяч рассказов молодых писателей те, в которых никто другой не смог бы ничего заметить. Эти авторы посылали свои произведения во многие журналы, но их сочинения, по большей части, отвергали. Журнал Story дал многим из этих людей первые публикации. Как объяснить исключительный успех Марты и Уита? Думаю, надо учитывать тот факт, что они действительно любили короткие рассказы. У них была очень простая цель: публиковать лучшие короткие рассказы, какие они могли найти. Именно это они и делали.

Уит Бёрнетт, преподававший Сэлинджеру писательское искусство в Колумбийском университете.

На том курсе в Колумбийском университете было много разных студентов: и восемнадцатилетние, и двадцатиоднолетние студенты, но были и люди за тридцать, сорок и пятьдесят, бизнесмены, желавшие научиться писать. В первом семестре на курсе Уита Бёрнетта

Сэлинджер сидел на задних рядах и ничего не делал.

Уит Бёрнетт: Там был черноглазый, задумчивый молодой человек, который в течение одного семестра не делал заметок. Казалось, он даже не слушал того, что я говорил. Он смотрел в окно[79 - Ernest Havemann. «The Search for the Mysterious J. D. Salinger: The Recluse in Rye», Life, November 3, 1961.].

Дж. Д. Сэлинджер («Подношение Уиту Бёрнетту»):

Мистер Бёрнетт вел курс короткого рассказа очень просто и очень умно, никогда ничего никому не навязывая. Каковы бы ни были личные причины, заставлявшие его вести этот курс, он явно не имел ни малейшего намерения использовать произведения, короткие или длинные, в качестве подмоги своему продвижению в иерархии академических или ежеквартальных журналов. Он обычно запаздывал, что делает ему честь, и придумывал предлоги для того, чтобы улизнуть пораньше: у меня часто возникают сомнения относительно того, может ли, с человеческой точки зрения, какой-нибудь другой хороший и добросовестный преподаватель курса короткого рассказа сделать в этом отношении больше, чем мистер Бёрнетт. Кроме того, что делал для этого мистер Бёрнетт. У меня есть кое-какие соображения относительно того, как и почему он это делал, но, по-видимому, существенно важно сказать лишь то, что у него была страсть к хорошим, сильным коротким рассказам, и эта страсть легко и непринужденно господствовала в аудитории. Нам было ясно, что он любит, когда ему в руки попадает чей-нибудь отличный рассказ… У него не было особых любимцев и не было модных предрассудков. Несомненно, он был поглощен тем, что, как бы скверно это ни звучало (а это почти наверняка звучит скверно), было служением Короткому Рассказу[80 - J. D. Salinger. «A Salute to Whit Burnett», в Hallie and Whit Burnett. «Fiction Writer’s Handbook», p. 187–188.].

Джон К. Анру: Поначалу Сэлинджер в классе короткого рассказа ничем особенным не выдавался, и, пока Бёрнетт говорил, не проявлял особого интереса или восторга.

Уит Бёрнетт: Он был молчаливым парнем. Почти никогда не задавал вопросов. Никогда не комментировал. Я думал, что он – пустое место[81 - Ernest Havemann. «The Search for the Mysterious J. D. Salinger: The Recluse in Rye», Life, November 3, 1961.].

Дэвид Шилдс: Брак Бёрнетта с Мартой Фоли закончится в 1941 году, и она покинет журнал. Студентка курса Бёрнетта Холли Эббетт, на которой женится Бёрнетт и которая будет вместе с ним работать над журналом и различными антологиями, описывала Сэлинджера как «мрачного, очаровательного молодого человека с почти египетской осторожностью».

Джей Нойгеборен: Сэлинджер даже принес Бёрнетту извинения за свою лень и эмоциональную отрешенность во время первого семестра. Он сказал, что из-за психологических проблем был заторможен.

Джон К. Анру: Следующей осенью Сэлинджер снова появился, чтобы прослушать курс снова.

Джей Нойгеборен: Во втором семестре все было, в общем, как и в первом.

Пол Александер: 6 сентября 1940 года Сэлинджер сказал Уиту Бёрнетту, что решил использовать вместо имени Джером инициалы «Дж. Д.» из опасения того, что читатели спутают его с писателем Джеромом Фейтом Болдуином. В середине сентября Сэлинджер послал в Story рассказ «Выжившие», но Бёрнетт отклонил этот рассказ.

Шейн Салерно: Бёрнетт читал классу рассказ Уильяма Фолкнера «Когда наступает ночь».

Дж. Д. Сэлинджер («Подношение Уиту Бёрнетту»):

Как-то вечером во время занятий мистер Бёрнетт почувствовал, что у него есть желание почитать вслух «Когда наступает ночь» Фолкнера, и он сразу же осуществил свое желание и прочитал этот рассказ… Почти любой человек, наугад выдернутый из переполненного вагона метро, устроил бы из чтения более драматичное или «лучшее» представление. Но мистер Бёрнетт представления не устроил, и в этом-то и было дело. Мистер Бёрнетт весьма сознательно воздержался от представления. Он воздерживался от художественного чтения. Он, казалось, превратился в настольную лампу, а его голос просто читал печатный текст. В общем, он предоставил слушателям самим понимать, как говорят персонажи, и что они говорят. Слушатели получили рассказ Фолкнера из первых рук, безо всякого посредника[82 - J. D. Salinger. «A Salute to Whit Burnett», в Hallie and Whit Burnett. «Fiction Writer’s Handbook», p. 187–188.].

Джей Нойгеборен: К концу второго семестра Бёрнетт заметил, что его молчаливый студент заинтересовался предметом, включился в процесс и был воодушевлен.

Уит Бёрнетт: Неожиданно он ожил. Он начал писать. Казалось, что с его пишущей машинки сразу же сошло несколько рассказов, и большинство этих рассказов было опубликовано[83 - Hallie and Whit Burnett. «Fiction Writer’s Handbook», p. 187–188.].

Пол Александер: Сэлинджер выдал три рассказа, которые произвели на Бёрнетта впечатление своей законченностью и тонкостью. Это были рассказы, которые Бёрнетт нечасто получал от студентов того уровня. Теперь вспомните: в то время Сэлинджеру было всего 20 лет, но даже тогда Бёрнетт понял, что если Сэлинджер хочет посвятить себя творчеству, его будущее будет безграничным. Ободренный Бёрнеттом, Сэлинджер пришел домой и написал рассказ «Подростки», который представил Бёрнетту. К удивлению Сэлинджера, Бёрнетт принял этот рассказ к публикации и заплатил ему 25 долларов. Это были первые деньги, заработанные Дж. Д. Сэлинджером как писателем.

Шейн Салерно: Когда 15 января 1940 года рассказ «Подростки» был принят к публикации, Сэлинджер с благодарностью писал Бёрнетту: «Я – две покрытые холодным потом руки… Я могу достать уведомление об отклонении рукописи с руками, связанными за спиной. С семнадцати лет писательство стало для меня важным. В качестве иллюстрации этого утверждения я мог бы показать вам множество славных людей, с которыми я рассорился из-за моей страсти».

Пол Александер: В рассказе «Подростки» есть две отличительные особенности, которые прославят Сэлинджера, – абсолютно точное использование диалога и восхищение мыслями и действиями молодых людей; восхищение, доходящее до одержимости.

Уит Бёрнетт со своей женой Мартой Фоли вместе редактируют журнал Story.

Дж. Д. Сэлинджер: (рассказ «Подростки», март – апрель 1940 года):

Эдна спросила:

– А вы чем обычно занимаетесь, когда приезжаете по субботам домой?

– Я-то? Н-не знаю…

– Наверное, предаетесь излишествам юности?

– Чего? – спросил Джеймсон.

– Ну, носитесь, резвитесь – студенческая жизнь.

– Не-а. Ну, то есть, это самое, я не знаю. Не особенно[84 - J. D. Salinger, «The Young Folks», Story, March-April 1940. Пер. – Т. Колесникова. (http://thelib.ru/books/selindzher_dzherom/rasskazi_19401948read.html).].

Дэвид Шилдс: Сэлинджер сказал Бёрнетту, что если «Подростков» превратят в пьесу, он хотел бы сыграть роль Уильяма Джеймсона, поскольку ему хорошо даются роли неудачников.

Джей Нойгеборен: В то время публикация в журнале Story давала писателю, особенно молодому, нигде прежде не печатавшемуся, заряд уверенности в том, что нам (я говорю и о себе, как об одном из этих писателей) следует продолжать. Публикация в Story была признанием того, что человек состоялся как писатель. Публикация говорила: «Ты – писатель. Тебя будут издавать. Продолжай».

Дж. Д. Сэлинджер (рассказ «Подростки», Story, март – апрель 1940 года):

Эдна облокотилась о перила другой рукой и закурила последнюю сигарету из своего портсигара. В комнатах кто-то включил радио или попросту повернул на всю громкость. Сипловатый женский голос опять выводил популярный мотивчик из этого

нового обозрения – его даже мальчишки-рассыльные теперь насвистывают. Никакие двери так не грохочут, как решетчатые[85 - J. D. Salinger, «The Young Folks», Story, MarchApril 1940. Пер. – Т. Колесникова. (http://thelib.ru/books/selindzher_dzherom/rasskazi_19401948read.html).].

Дэвид Шилдс: Когда рассказ был опубликован, в журнале были приведены следующие сведения об авторе: «Дж. Д. Сэлинджер, 21 год, родился в Нью-Йорке. Учился в государственных средних школах, провел один год в Европе. Особые интересы: драматургия».

Шейн Салерно: Весной 1940 года Сэлинджер сказал, что «немного пробовал играть… но бросил это занятие, поскольку мое творчество важнее».

Пол Александер: Сэлинджер нашел тему, о которой он, предположительно, будет писать. Он искал особого героя или особую среду; большая часть этого процесса осталась нерассказанной, хотя бы случайно. А затем он понял, что его уникальным инструментом анализа мира и создания характерной прозы является Холден Колфилд.

В конце весны 1940 года Сэлинджер понял, что ему надо куда-нибудь уехать. И в начале лета того же года Сэлинджер уехал с Манхэттена. В августе он прислал открытку Уиту Бёрнетту из Мюррей-Бей, очаровательного курорта в Квебеке. В открытке он сообщал, что работает над длинным рассказом, что было необычно для Сэлинджера, рассказы которого обычно были короткими. 4 [сентября] Сэлинджер написал Бёрнетту, что решил написать автобиографический роман, который, естественно, сначала покажет Бёрнетту.

Дэвид Шилдс: В письме, написанном 6 сентября 1940 года Элизабет Мюррей из отеля в Мюррей-Бей, Сэлинджер писал: «Люди, которых я встречал во время моих небольших странствований, навели меня на вывод, что Бог непременно должен существовать. По чистой случайности столь многие великолепные монстры никогда не смогли бы совершать столь много великолепных ошибок с такой регулярностью и неизменным постоянством».

Шейн Салерно: Первым рассказом Сэлинджера о Холдене Колфилде стал рассказ «Легкий бунт на Мэдисон-авеню». Холден не был исключен, он просто приехал домой после рождественских каникул. В том рассказе у Холдена было второе имя, Морриси, которое никогда больше не появлялось.

Йэн Гамильтон: В письме другу Сэлинджер недвусмысленно признает, что подросток-герой Холден Колфилд – это его автопортрет в молодости[86 - Ian Hamilton. «In Search of J. D. Salinger», p. 66.].

Пол Александер: Сэлинджер хотел писать о богатых, уставших тинейджерах с Манхэттена, о которых он писал в «Подростках». На этот раз у Сэлинджера появился новый главный персонаж – оживленный тинейджер-невротик с Верхнего Ист-Сайда, о котором и шла речь в рассказе. У этого парня было необычное имя – Холден Колфилд.

Дж. Д. Сэлинджер (рассказ «Легкий бунт на Мэдисон-авеню», журнал New Yorker, 21 декабря 1946 года):

– Привет, Карл, – сказал Холден, – ты ведь один из этих интеллектуальных ребят. Расскажи мне что-нибудь. Предположим, ты наелся. Предположим, у тебя совсем крыша поехала. Предположим, ты хотел бросить школу и все такое и сбежать к черту из Нью-Йорка. Что бы ты сделал?»…

Я в плохой форме. В чертовски плохой форме. Слушай, Салли. Как тебе мысль просто сбежать? Я вот о чем думаю. Я попрошу машину у Фреда Хэлси, и завтра же утром мы укатим в Массачусетс и Вермонт, в общем, куда-нибудь туда, понимаешь? Это великолепно. Я хочу сказать, там великолепно, Богом клянусь. Мы будем останавливаться в этих лагерях с сельскими домиками и всем таким до тех пор, пока у меня не кончатся деньги. У меня 120 долларов. А когда деньги кончатся, я наймусь на работу, и мы заживем где-нибудь у ручья и все такое[87 - J. D. Salinger. «Slight Rebellion Off Madison», The New Yorker, December 21, 1946.].

Шейн Салерно: Пройдет чуть более 10 лет, и у Сэлинджера будет собственный сельский дом в Нью-Гэмпшире, с ручьем и всем таким.

* * *

Дэвид Шилдс: Летом 1941 года Сэлинджер жил на квартире своих родителей на Парк-авеню. Его приятель по подготовительной школе Уильям Фейсон свозил его в Брилл, штат Нью-Джерси, к своей старшей сестре Элизабет Мюррей, которая познакомила Сэлинджера с Уной О’Нил. Красота Уны сразила Сэлинджера. Вскоре он сказал Элизабет, что «с ума сходит по Уне».

Уна О’Нил: Я знала, что он станет писателем. Нюхом чуяла[88 - Patrice Chaplin. «Hidden Star: Oona O’Neill Chaplin», p. 175.].

Джейн Сковелл: Когда Уна входила в комнату, у мужчин просто дух отбивало.

У Сэлинджера тоже было много достоинств. Он был интересным парнем. У него был хорошо подвешен язык. Он был интеллигентен. Его издавали. У него было все. Несомненным было одно: Сэлинджер и Уна были бы чертовски привлекательной парой.

Дэвид Шилдс: На Уну большое впечатление производило то, что Сэлинджер был многообещающим писателем, произведения которого публиковали в журналах Story, Esquire и Collier’s.

Уна О’Нил в возрасте 16 лет. Нью-Йорк.

Шейн Салерно: Уна О’Нил была дочерью драматурга Юджина О’Нила, который пятью годами ранее получил Нобелевскую премию по литературе.

Дэвид Шилдс: Она выросла в семье писателя, который был другом Уита Бёрнетта, учителя Сэлинджера в Колумбийском университете и редактора журнала Story.

Лейла Хэдли Люс: Она была оригинальной. Не такой, как все прочие. Думаю, она так сильно нравилась Сэлинджеру именно потому, что она никогда не была повинна в каких-либо клише или банальностях. Она была совершенно оригинальна.

А. Скотт Берг: Быть ребенком или женой Юджина О’Нила – это должно было быть сущим адом. С трудом могу вообразить, на что походила такая жизнь – ведь жить надо было с человеком, душа которого определенно была очень темна.

Отец Уны О’Нил, лауреат Нобелевской премии драматург Юджин О’Нил с семьей.

Джейн Сковелл: Юджин О’Нил был гением. Он был полностью предан своей работе, но отцом был никудышним. Он не интересовался детьми и всегда говорил, что его настоящие дети – это персонажи его пьес.

Арам Сароян: Когда Уна была совсем маленькой, Юджин О’Нил, который крепко пил, уехал с женщиной по имени Карлотта Монтерей (она на всю жизнь стала его секретарем и менеджером). О’Нил, в сущности, бросил Уну и ее старшего брата Шейна.

Джейн Сковелл: «Отец Уны ушел из семьи, когда дочери было три года. Она с ума сходила по отцу и когда видела его портреты в газетах, начинала плакать. Мать пыталась утешить ее, но девочка была неутешна. Быть дочерью известного лица, особенно дочерью столь прославленного литератора, как О’Нил, довольно трудно. Но не для Уны. «О, папочка дома. Можно побежать, чтобы обнять и поцеловать его». Оказывалось, что «папочка заперся у себя в комнате. Он работает. Надо вести себя тихо». Боюсь, что это было довольно мучительным и не слишком счастливым детством.

Шейн Салерно: Джерри Сэлинджер и Уна договорились, что будут встречаться, когда вернутся на Манхэттен. Они ходили в музеи, в кино и в театры, обедали вместе в кафе и ресторанах и подолгу гуляли в Центральном парке, мимо плававших в пруду уток, которых Сэлинджер десятью годами позднее обессмертит в романе «Над пропастью во ржи». Тем летом Сэлинджер глубоко влюбился в Уну.

Джойс Мэйнард: Джерри много рассказывал о Нью-Йорке, Нью-Йорке своей молодости и времен его любви к Уне О’Нил. Для человека, который в конце концов отрекся от своей любви, он провел в Нью-Йорке много времени.

Лейла Хэдли Люс: Сэлинджер и О’Нил были изумительной парой. Он привлекал внимание

стремительностью движений, темными добрыми глазами, совершенной осанкой, атлетической, но тонкой фигурой. Она отличалась ослепительной классической красотой и необычайной грациозностью.

Джейн Сковелл: Одной из особенностей, привлекавший Уну к Сэлинджеру, было то, что он был глубоким мыслителем и интересовался проблемами подростков. Ее ранняя юность, в отличие от его юности, была поистине жалкой. Она вышла из той скорби, которая вызывает сочувствие. Особенное сочувствие она проявляла к мужчинам, которые были старше нее. Это чувство на самом деле вытекало из ее желания иметь отца. Она действительно жаждала общения с отцом.

Уна О’Нил.

Дэвид Шилдс: Отсутствие Юджина О’Нила было событием, определившим жизнь Уны О’Нил.

А. Скотт Берг: Уна О’Нил была женщиной, которую явно тянуло к гениям, и она узнавала гениев, как только видела их.

Джейн Сковелл: Когда Уне было 16–18 лет, за ней ухаживали карикатурист журнала New Yorker Питер Арно, Орсон Уэллс, а потом – Дж. Д. Сэлинджер. Интересно думать о шестнадцатилетней девушке, очаровавшей группу столь ярких мужчин. Но помните: мы говорим о молоденькой женщине, которая обладала проницательным умом, была красивой, застенчивой, любящей. Она была необычной молодой женщиной, которая могла многое предложить таким мужчинам.

Джеральдин Макгоуэн: По-видимому, Сэлинджера привлекали женщины с душевным надломом. У него было на них шестое чувство. Уна О’Нил была душевно надломлена. Уверена, что он любил ее настолько сильно, насколько он мог любить женщину, но его представления о женской натуре мешали ему по-настоящему понимать женщин. У него была твердая уверенность в том, что женщины не ломаются. Думаю, именно поэтому он выбирает женщин с душевным надломом, даже если сам он и не признает это.

Джейн Сковелл: После школы Уна делала домашние задания, а потом шла в Stork Club. В этом заведении очень умно использовали красивую, умную и очень известную девушку в качестве своего символа. Показать, что в клубе проводит время дочь единственного американского Нобелевского лауреата – это было очень хорошим рекламным ходом. Настолько хорошим, что директор школы Бриарли написала одному из учителей записку: «Почему мисс О’Нил болтается в Stork Club? Ей всего шестнадцать!» Уну всегда фотографировали со стаканом молока, поскольку она, конечно, была несовершеннолетней. И все же тинейджер – забавное слово для описания человека вроде Уны, потому что она была из тех, кто стар душой. В молодости она была очень сластолюбива; думаю, что она стала развиваться лет с тринадцати.

Лейла Хэдли Люс: Stork Club был местом, где надо было появляться в Нью-Йорке. Посетить этот клуб и не увидеть кинозвезд, политиков и даже членов королевских семей Европы было невозможно. Князь Монако Ренье ухаживал за Грейс Келли именно в Stork Club. О том, кто посещал клуб, всегда было известно, поскольку фотографии посетителей на следующий день публиковали в газетах.

Там бывали люди вроде Уны, Глории [Вандербилт] и Кэрол Маркус. Они были богаты. Впрочем, им надо было предоставлять небольшой кредит. Очень многие из них были умны и правильно держались. Выходки этих девушек попадали в заголовки газет: «Только посмотрите, что сегодня выделывает Глория Вандербилт! О Боже! Посмотрите на Уну О’Нил!» Мы хотели выставить их из клуба и сказать: «А, наркоманки!», но они хорошо держались.

Завсегдатай Stork Club’a: Шоу состоит из обычных людей, которые смотрят на знаменитостей, и знаменитостей, смотрящихся в зеркала. Все сидят, выпучив глаза от обожания и восхищения[89 - David W. Stowe. «The Politics of Cafe Society», The Journal of American History 84, no. 4 (March 1998), p. 1384–1406.].

Stork Club, Нью-Йорк.

Джон Леггетт: Три знаменитости – Кэрол Маркус, Глория Вадербилт и Уна О’Нил – были рафинированными жительницами Нью-Йорка. Хотя они были еще подростками, они хорошо знали, как обращаться с мужчинами, и было известно, что каждая из них встречалась с кем-то богатым и знаменитым и выходила замуж за такого человека.

Арам Сароян: Кэрол, Глория и Уна были самыми хорошенькими, самыми ослепительными девушками своего поколения, вышедшими на нью-йоркскую сцену дебютанток. Все трое были сиротами, каждая по-своему. Они сбились в стайку и совместно устраивали свою общую жизнь. Интересно вот что: каждая из этих девушек искала отца или опекуна, который ввел бы ее во взрослую жизнь. В качестве спутников жизни они необязательно искали сверстников, как это делали другие девушки. Эти травмированные, прекрасные и не вполне реализовавшиеся девушки были представительницами сумасшедшего поколения – вся эта мишура скрывала печальные истории.

Была там и знаменитая Уна О’Нил из Stork Club. Джерри Сэлинджер, молодой писатель, которого она знала, нес ей чушь, рассказывая, насколько вульгарна и неискренна атмосфера Stork Club, и о том, что они – единственные посетители, своим присутствием способствующие популярности заведения благодаря Уне. Это лишь подтверждало его худшие опасения относительно внешности Уны. Она была не готова лелеять его святую любовь. Да, она понимала, что его интересует, а его интересовало, в общем, то же самое, что, как она знала, интересовало и всякого другого юношу и мужчину. А если это было так, то она могла выйти замуж за кого-нибудь богатого и знаменитого. Она понимала, что такие мысли расстраивали Джерри. Он-то воображал, что она должна быть безумно влюблена в его писательство. Так и ее папочка тоже был писателем. А по ее глубоко личным и подробным сведениям, из большинства писателей получались ужасные мужья и ужасные отцы.

Джейн Сковелл: Иногда Уна немного раздражала Сэлинджера, вероятно, потому, что она не уделяла ему столько внимания, сколько он хотел получать от нее.

Дж. Д. Сэлинджер («Над пропастью во ржи»):

В прошлом году я поставил себе правилом, что не буду возиться с девчонками, от которых меня мутит. И сам же нарушил это правило – в ту же неделю, даже в тот же вечер, по правде говоря[90 - Дж. Д. Сэлинджер. Над пропастью во ржи: Роман. Повести. Рассказы / Пер. с англ., вступ. ст. С. Белова. – М., ЭКСМО. 2010. С. 87.].

Уна О’Нил в ночном клубе в Нью-Йорке.

Шейн Салерно: Осенью 1941 года в письме Элизабет Мюррей Сэлинджер назвал Уну «яркой, хорошенькой и испорченной». Месяцем позже Сэлинджер писал, что Уна «до чертиков сообразительна», а еще позже – что «маленькая Уна безнадежна влюблена в маленькую Уну, и, как все мы знаем и о чем кричим с удобных крыш, я двадцать с лишним лет сам несу факел – ну да, два прекрасных романа».

Арам Сароян: Она была прекрасна, и Сэлинджер любил, обожал ее. Считал ее восхитительной и неглубокой. И был очень раздражен ее поверхностностью! Думаю, он был типичным писателем.

Дж. Д. Сэлинджер («Над пропастью во ржи»):

Девчонки. Они могут свести с ума. Ей-богу, могут[91 - Там же.].

Шейн Салерно: До того как Сэлинджер перешел в литературное агентство Harold Ober, которое занималось делами Ф. Скотта Фицджеральда и в котором Сэлинджер стал клиентом Дороти Олдинг, один из его рассказов был представлен литературным агентом Жаком Шамбруном. В течение следующих почти 50 лет литературными делами Сэлинджера будет заниматься агентство Harold Ober. Журнал Esquire отклонил рассказ «Повидайся с Эдди», расхвалив его «компетентное представление». Это все равно, что

сказать: «Она красива, кроме лица», писал Сэлинджер Бёрнетту.

Пол Александер: Через своего литературного агента Сэлинджер какое-то время предлагал рассказы журналу New Yorker, но безуспешно. 17 марта 1941 года он предложил рассказ «Рыбаки» в журнал Джона Мошера. На сопроводительном письме Сэлинджера кто-то из редакции журнала большими буквами написал слово «НЕТ» и обвел его кружком.

Пол Александер: New Yorker отклонил еще несколько рассказов – «Завтрак на троих» (Мошер сказал: «В этом рассказе определенно было что-то живое, игристое и яркое»), «Монолог для Уотери Хайболла», «Я ходил в школу с Адольфом Гитлером», «Паула» и «Славная мертвая девушка за столом номер 6».

Дэвид Шилдс: Сэлинджер попросил Дороти Олдинг послать рассказ «Легкий бунт на Мэдисон-авеню» в New Yorker. Журнал принял рассказ в ноябре 1941 года и, вероятно, планировал вскоре опубликовать его, поскольку это был рождественский рассказ. Мечта Сэлинджера исполнилась: он прорвался в New Yorker в возрасте всего лишь 22 лет. Сэлинджер написал Уильяму Максвеллу, который должен был редактировать рассказ, и сказал ему, что написал другой рассказ о Холдене, но пока не готов послать рукопись в журнал.

Пол Александер: Для Сэлинджера публикация в New Yorker означала, что он принят той частью литературного сообщества, которая его интересовала, т. е. людей, которые заботились о качестве произведений и хотели делать произведения как можно лучше. Для Сэлинджера это означало, что он состоялся как писатель.

Шейн Салерно: 18 ноября 1941 года Сэлинджер написал молодой жительнице Торонто Марджори Ширд и уведомил ее о том, что вскоре в New Yorker будет опубликовано его новое произведение. По словам Сэлинджера, это «рассказ о рождественских каникулах мальчика из подготовительной школы». Сэлинджер указал, что его редактор хочет получить всю серию рассказов об этом персонаже, но что сам он не уверен, что хочет двигаться в этом направлении.

Письмо из журнала New Yorker, извещающее об отклонении рассказа Сэлинджера «Рыбак»[92 - Письмо Джона Мошера Дж. Д. Сэлинджеру по поводу рассказа «Fisherman», March 21, 1941.].

Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из письма Марджори Ширд, 18 ноября 1941 года):

Я в любом случае попробую написать еще пару рассказов… и если я начну терять цель, то перестану писать[93 - Письмо Дж. Д. Сэлинджера Марджори Ширд, 18 ноября 1941 года.].

Шейн Салерно: В заключение Сэлинджер просил Марджори откликнуться на «первый рассказ о Холдене».

* * *

Франклин Д. Рузвельт: Соединенные Штаты Америки подверглись внезапному и умышленному нападению военно-морских и военно-воздушных сил императорской Японии[94 - Franklin Delano Roosevelt. Выступление в Конгрессе США, December 8, 1941.].

Томас Канкел: Когда разразилась Вторая мировая война, редакторы New Yorker сочли, что «Легкий бунт на Мэдисон-авеню», рассказ «о молодом человеке и его личном бунте», тривиальным и несвоевременным. Публикация рассказа в журнале представлялась неуместной, поэтому редакторы отправили рассказ на полку.

Эберхард Элсен: Через четыре дня после атаки на Перл-Харбор Сэлинджер написал письмо своему литературному наставнику Уиту Бёрнетту, в котором упомянул об «этой коварной бомбардировке, произошедшей в прошлое воскресенье». Он также сообщил, что сразу же пошел на армейский призывной пункт, но из-за легкого заболевания сердца был «приписан к категории I-B вместе со всеми другими калеками и слабаками». В том же письме Сэлинджер говорит, что «для художника деньги – намного более сильный отвлекающий фактор, нежели голод», и после того, как в New Yorker после Перл-Харбора решили не публиковать «Легкий бунт», сетовал на то, что «чье-то решение уклониться от публикации сводит все мои маленькие победы на нет».

Дэвид Шилдс: Категорию I-B давали годным к нестроевой службе. Слова «калеки и слабаки» красноречиво описывают самооценку Сэлинджера, поскольку «легкое заболевание сердца» почти наверняка было удобной выдумкой, скрывавшей наличие врожденного дефекта. Изучая вторую встречу Сэлинджера с Хемингуэем, которая произошла в лесу Хюртген в 1944 году, мы обнаружили неизвестную подробность о физическом состоянии Сэлинджера. Вернер Климан, служивший вместе с Сэлинджером, рассказал членам осуществляемого Городским университетом Нью-Йорка проекта «Ветераны Второй мировой войны – выпускники Квинс-колледжа», что слышал, как Сэлинджер рассказывал Хемингуэю, что «не думал, что его возьмут в армию… [потому что] у него только одно яичко». По словам Климана, Хемингуэй ответил Сэлинджеру: «Эти врачи – такие придурки. Движением пальца они могли опустить твое второе яичко». Климан сказал: «Должно быть, Сэлинджер всю жизнь прожил с одним яичком».

Поначалу мы скептически отнеслись к этому сообщению, но две женщины независимо друг от друга подтвердили, что у Сэлинджера был этот физический недостаток. По словам одной из них, Сэлинджер «был невероятно смущен и расстроен этим обстоятельством. [В то время] я ничего не знала о мужском теле, но для него это очень важно. Это не было результатом ранения или травмы. Просто одно яичко не опустилось в мошонку».

Перл-Харбор, 7 декабря 1941 года. «День, который войдет в историю как бесславный».

Жители Нью-Йорка реагируют на новость о нападении на Перл-Харбор.

Джон Макманус: До нападения на Перл-Харбор и на ранних стадиях Второй мировой армейские врачи проводили строгий отбор новобранцев. При освидетельствовании новобранцев врачи в обычном порядке признавали негодными к службе даже тех, у кого были хоть малейшие физические или психические проблемы. Многих признали негодными из-за шумов в сердце, проблем с зубами, грыжами и т. п. В таких условиях отсутствие яичка определенно было основанием для признания человека негодным к службе. На более поздних этапах войны стандарты годности в армии были снижены. В то время армия нуждалась в людях, причем в огромном числе людей. Отсутствие яичка перестало что-то значить.

Пол Александер: Сэлинджер был так расстроен тем, что его приписали к категории I-B, что написал письмо полковнику Милтону Бейкеру, директору Военной академии Вэлли-Фордж, и спросил его, что делать. Бейкер предложил Сэлинджеру пойти в армию добровольцем.

Шейн Салерно: Вместо этого Сэлинджер и его приятель по Вэлли-Фордж Герберт Кауффман 15 февраля 1941[95 - Возможно, ошибка авторов. Должно быть 1942 года.] года отплыли в Вест-Индию в девятнадцатидневный круиз в качестве членов команды круизного судна «Kungsholm». В обязанности Сэлинджера и Кауффмана входили организации игр для одиноких женщин и танцы с ними.

Пол Александр: Неизвестно, действительно ли они участвовали в развлекательной деятельности во время круиза. Хотя этот период был кратким, полученные тогда впечатления Сэлинджер будет долго помнить, поскольку именно в том плавании Сэлинджер максимально приблизился к миру развлечений.

Дж. Д. Сэлинджер: («Девчонка без попки в проклятом сорок первом году», журнал Mademoiselle, май 1947 года):

Молодой человек – его звали Рэй Кинселла и он состоял в Подкомитете увеселительных мероприятий судна – ждал Барбару на прогулочной палубе у поручня левого борта. Почти все пассажиры развлекались на берегу, и стоять тут в тишине при лунном свете было потрясающе хорошо. Ночь поглотила все звуки, кроме

мягкого плеска воды гаванского порта о бока корабля. Сквозь лунную дымку был виден «Кунгсхольм», сонный и роскошный, вставший на рейд всего в нескольких футах за их кормой[96 - J. D. Salinger. «A Young Girl in 1941 with No Waist At All», Mademoiselle, May 1947. Пер. – М. Тюнькина (http://lib.guru.ua/SELINGER/r_u18_girlwithnowaist.txt).].

* * *

Арам Сароян: Уна продолжала встречаться с Сэлинджером. 9 марта 1942 года Юджин О’Нил написал дочери открытку, в которой сообщил, что болен, и благодарил Уну за присланную ею фотографию. Уне было из чего выбирать фотографии, поскольку ее фотографии часто появлялись в газетах. Скорее всего, фотография, которую Уна послала отцу, была не из прессы – О’Нил ненавидел то, что считал поверхностной, движимой общественным мнением известностью, которой удостаивали его дочь, и Сэлинджер разделял это чувство. Эти люди в жизни Уны должны были по-настоящему расстроиться, когда весной 1942 года, 13 апреля, Уну, как и ожидалось, назвали Дебютанткой года. Сэлинджер и О’Нил не могли пропустить эту новость. Рассказы об избрании Уны и фотографии Уны как Дебютантки года тиражировались газетами по всей стране.

Архивы Беттмана, подпись под фотографией 1942 года: Уна О’Нил, Дебютантка № 1 этого года, в сияющих серебряных украшениях на черном бархатном платье, создает разительный контраст с затемнением. Броши в форме сердца – ручная работа ювелиров Мэри Гейдж и Марджори Рэстон и выполнены из серебра 925-й пробы[97 - Bettmann Archive, подпись под фотографией, 1942.].

Associated Press, подпись под фотографией 1942 года: Не «Гламурная девушка № 1», а, с учетом тяжелых времен, обрушившихся на Stork Club и другие места сборищ элиты и почти элиты, просто «Дебютантка № 1» – брюнетка Уна О’Нил, дочь драматурга Юджина О’Нила. Избрана в 1942 преемницей Бренды Фрэйзер и Бетти Кордон на ежегодной церемонии в Stork Club. Мисс О’Нил (ее рост 160 см, вес – 50 кг) учится в школе Бриарли и хочет изучать драматургию[98 - Associated Press, подпись под фотографией, 1942.].

Дэвид Яфф: Должно быть, Дж. Д. Сэлинджеру приятнее слушать старые пластинки, чем общаться с людьми. Он не желает находиться на сцене.

Дж. Д. Сэлинджер («Над пропастью во ржи»):

Нет такого кабака на свете, где можно долго высидеть, если нельзя заказать спиртного и напиться. Или если с тобой нет девчонки, от которой ты по-настоящему балдеешь[99 - Сэлинджер. Указ. соч., с. 99.].

Уна О’Нил, Дебютантка 1942 года. Bettmann Archive.

Дэвид Шилдс: Просиживавший вечера с Уной в Stоrk Club Сэлинджер продолжал писать «Над пропастью во ржи». В этой книге его другое «я», Холден Колфилд, носивший «охотничью шапку», целился в общество Белых Англо-Саксов Протестантов, чтобы послать в него смертельную пулю.

Лейла Хэдли Люс: Сэлинджер был одиночкой. Он не был общительным, но хотел быть с Уной и шел ей на уступки. Союз был действительно примечательный – классической красоты молоденькая дебютантка, за которой ухаживал остроумный молодой интеллектуал, бывший настолько выше окружающего мира, что даже не озаботился всерьез отнестись к образованию.

Дж. Д. Сэлинджер (рассказ «Затянувшийся дебют Лоис Тэггетт», журнал Story, сентябрь – октябрь 1942 года):

В ту же зиму Лоис энергично внедрялась в манхэттенский бомонд, в сопровождении жутко фотогеничного молодого человека, завсегдатая «Сторк-Клуба», в тамошнем баре он заказывал себе исключительно виски с содовой. Лоис сумела-таки произвести впечатление. Ну еще бы, с ее-то фигуркой, и одета шикарно и, главное, со вкусом, и, похоже, оч-ч-чень неглупа. В тот сезон как раз пошла мода на умненьких[100 - J. D. Salinger. «The Long Debut of Lois Taggett», Story, September – October 1942. Пер. – М. Макарова (http://lib.ru/SELINGER/r_u05_loistaggett.txt).].

* * *

Дэвид Шилдс: К весне 1942 года Вторая мировая поглотила большую часть внимания общества, и категорию годности Джерри Сэлинджера к военной службе пересмотрели. Он был призван – казалось, навсегда.

Шейн Салерно: Роман Уны О’Нил с Дж. Д. Сэлинджером был прерван уходом Сэлинджера в армию.

Дэвид Шилдс: Пока Сэлинджер проходил начальную военную подготовку, он постоянно переписывался с Уной, и его любовь к ней крепла. Письма были средством выражения взаимной любви, особенно любви Сэлинджера. Он хвастался перед армейскими дружками: «Это моя девушка» и показывал им ее лучшие фотографии.

Уна О’Нил в своей гардеробной.

Гарви Джейсон: Сэлинджер ежедневно писал Уне. Письма были по десять страниц, а иногда и больше. Теперь такие длинные письма – это слишком. Мне в голову приходит единственная мысль: он, должно быть, с ума сходил от любви к этой женщине. Что говорит о маниакальной личности Сэлинджера.

Лейла Хэдли Люс: Теперь, когда они были разлучены, Джерри понял, насколько сильно он любит Уну.

Дж. Д. Сэлинджер: Если б Уна согласилась, я женился бы на ней на следующий же день.

Дебора Дэш Мур: Для евреев смысл войны заключался в том, что происходило на европейском театре военных действий. Это было войной с нацистской Германией. Евреи действительно хотели сражаться с Гитлером. И это желание было мотивом, побуждавшим многих евреев уходить добровольцами в армию и на фронт. Например, для людей вроде Сэлинджера, который мог бы воспользоваться возможностью остаться в США и обучать других солдат, но хотел отправиться на войну. Он мог остаться в США, но тогда бы не смог осуществить свое желание сражаться с Гитлером.

Дж. Д. Сэлинджер (рассказ «Последний день последнего увольнения», еженедельник Saturday Evening Post, 15 июля 1944 года):

Я так хотел убивать, что усидеть не мог. Разве это не смешно? Трус я страшный. Всю жизнь я избегаю даже драк. Всегда выбирался из них, говоря, что куда-нибудь спешу. А теперь я хотел стрелять в людей[101 - J. D. Salinger. «Last Day of the Last Furlough», Saturday Evening Post, July 15, 1944. Пер. – А. Калинин.].

Алекс Кершо: После того, как его признали годным к службе и призвали, Сэлинджер 27 апреля 1942 года прибыл в Форт-Дикс. Ему было 23. Скорее всего в его личном номере была проставлена категория «H».

Дебора Дэш Мур: Когда людей призывали в американскую армию, они могли выбрать себе религиозную принадлежность. Они могли назваться протестантами и получить в личный номер букву «P», которая попадала и в их личные жетоны. Или можно было назваться католиком и получить букву «С». А если человек был евреем, в личном номере не ставили букву «J»; евреям предлагали букву «Н», обозначавшую Hebrew (иудей). В то время это слово стало категорией, которую использовали для обозначения евреев, иммигрировавших из разных стран. Использовали эту букву и во время Второй мировой, хотя буква «J» подходила бы больше. Во многих отношениях английское слово Hebrew было старомодным, «деликатным» способом обозначения евреев. Решение ставить букву «Н» в личных жетонах было очень важным. Некоторые солдаты систематически уничтожали эту букву. Позднее, во время сражений в Европе, некоторые военнослужащие никогда не надевали личные жетоны. Но другие солдаты-евреи всегда носили свои личные жетоны с буквой «Н», потому что хотели, чтобы, в случае если они попадут в плен, немцы знали, что их бомбят именно евреи.

Пол Александер: Сэлинджер решил, что хочет попасть в школу подготовки офицеров. Для этого (а многие новобранцы не могли поступать в такие школы) ему надо было получить рекомендательные письма, и он обратился к полковнику Бейкеру и Уиту Бёрнетту с просьбой написать такие

письма.

Полковник Милтон Дж. Бейкер:

Полагаю, что [Сэлинджер] имеет все качества и характер, которые позволят ему стать отличным армейским офицером. Рядовой Сэлинджер – очень привлекательная личность, обладает острым умом, его физические способности выше средних. Он старателен, совершенно лоялен и надежен. Уверен, он хорошо послужит стране[102 - Paul Alexander. «Salinger: A Biography», p. 80.].

Уит Бёрнетт:

Я знаю Джерри Сэлинджера, который три года работал под моим руководством в Колумбийском университете. Он – человек с воображением, интеллектом и способен к быстрым и решительным действиям. Он – ответственный человек. Представляется, что он заслуживает офицерского чина, если он решил добиваться этого чина[103 - Письмо Уита Бёрнетта полковнику Коллинсу, 1 июля 1942 года.].

Дж. Д. Сэлинджер (рассказ «Виноват, исправлюсь», журнал Collier’s, 12 июля 1941 года):

Сержанта чуть удар не хватил. «Петтит, – сказал он, – тебе не место в этой армии. У тебя шесть ног. И шесть рук. А у всех остальных – всего по две!»

– Виноват, исправлюсь, – сказал Петтит.

– Не говори мне этого снова. Или я убью тебя. Честное слово, убью. Ненавижу тебя, Петтит. Слышишь меня? Ненавижу!

– Серьезно? – спросил Петтит. – Не шутите?

– Не шучу, братец, – сказал сержант.

– Подождите, я исправлюсь, – сказал Петтит. – Обязательно. Мне нравится в армии. Я еще стану полковником, не меньше. Не шучу[104 - J. D. Salinger. «The Hang of It», Collier’s, July 12, 1941. Пер. – Т. Бердникова (lib.ru/SELINGER/debut.txt).].

Дэвид Шилдс: В начале лета 1942 года армия отклонила заявку Сэлинджера на поступление в школу подготовки офицеров.

Шейн Салерно: Когда в сентябрьском номере журнала Story вышел рассказ «Затянувшийся дебют Лоис Тэггет», Сэлинджер написал в авторском примечании к публикации: «Я нахожусь в школе подготовки офицеров, старших сержантов и инструкторов войск связи и намерен довести это дело до конца… Люди в моей палатке – в общем, чертовски славные – уже едят апельсины или слушают викторины по радио, а я строки не написал после того, как меня признали годным и призвали в армию».

Алекс Кершо: Вместо офицерской школы его отправили в школу начальной летной подготовки армейской авиации в Бейнбридже, штат Джорджия, где он преподавал английский. В 1943 году его перевели на базу близ Нэшвилла, штат Теннесси, и произвели в штаб-сержанты, но он все еще был уязвлен тем, что не смог попасть в офицерскую школу. Потом его перевели на базу Паттерсон-Филд в Фейрфилде, штат Огайо, а затем – в Форт-Холабёрд, штат Мэриленд, где он стал особым агентом контрразведки.

Эберхард Элсен: Примерно в то время Сэлинджер написал Уиту Бёрнетту: «Эти люди не понимают, что я – не один из них, что я действительно заражен гноем искусства. Со сдержанным юмором они навесили на меня ярлык Спокойного, Интеллигентного Парня». В более позднем письме Бёрнетту он напишет: «Душой я по-настоящему не принадлежу этим людям. С семнадцати лет я писатель, который пишет короткие рассказы».

Алек Кершо: Произведения Сэлинджера того времени, когда его поглотила армия, были, преимущественно, о его опыте армейской службы. В их числе рассказы «По обоюдному согласию», «Мягкосердечный сержант», «Сельди в бочке» и «Последний день последнего увольнения», которые вскоре будут опубликованы в Esquire и Saturday Evening Post.

Дж. Д. Сэлинджер в форме ВВС США.

Дэвид Шилдс: Одним из рассказов, так нигде и никогда не опубликованных, был рассказ «Последний и Лучший из Питеров Пэнов». Сэлинджер без объяснений забрал этот рассказ из журнала Story и так и никогда и нигде не опубликовал его. Теперь рассказ хранится в Мемориальной библиотеке Файерстоуна Принстонского университета (где является одним из немногих предметов хранения фонда Сэлинджера, которые нельзя даже фотографировать). По распоряжению Сэлинджера, этот рассказ может быть опубликован не ранее, чем через 50 лет после его смерти.

Будучи наброском продолжительной беседы в ванной комнате из повести «Зуи», рассказ построен как долгий разговор между Винсентом Колфилдом и его матерью, актрисой по имени Мэри Мориарти. Она прячет анкету, присланную сыну призывной комиссией. Обнаружив анкету, сын взрывается, хотя по ходу разговора становится все яснее, что мать просто пытается не допустить, чтобы с ее сыном случилось то, что уже случилось с ее другим сыном, Кеннетом, который погиб в бою. Третий брат, Холден, упоминается в разговоре, но остается за рамками рассказа. Младшая сестра Винсента, Фиби, носит пальто, которое брат считает прелестным. Кроме того, Винсент упоминает о бейсбольной рукавице, исписанной стихами, что предвосхищает бейсбольную рукавицу Алли в романе «Над пропастью во ржи». Еще более удивителен конец рассказа: Винсент понимает, насколько ему жаль оторванных от жизни ученых, солдат, которые вынуждены ночевать под открытым небом, всех, кто не дотягивает до совершенства, и самого себя, устроившего разнос матери, которая пыталась спрятать его под замком и не пустить его в ад.

В обстоятельствах того времени этот рассказ нельзя прочитать иначе, чем исполненное страстной любви письмо Сэлинджера матери, которая очень тревожилась, особенно о детях, которые вот-вот сорвутся с обрыва.

Дж. Д. Сэлинджер (рассказ «Сельди в бочке», Esquire, октябрь 1945 года):

Я в грузовике с моими солдатами, сижу на заднем борту кузова в ожидании лейтенанта из Отдела организации досуга и пытаюсь спрятаться от этого сумасшедшего дождя. (Здесь, в штате Джорджия, уж если польет, так надолго). Страшно неохота быть сволочью, да придется. С минуты на минуту. В кузове тридцать четыре человека, а на танцы можно взять только тридцать. Четырем придется остаться. Я уже решил, что вытряхну первых четверых справа. А пока, чтобы не слышать весь этот галдеж, напеваю себе под нос «Уходим в голубые дали». Я поручу двум солдатам (хорошо бы, окончившим колледж) спихнуть этих четверых на мокрую рыжую землю прекрасного штата Джорджия. Я, наверно, окажусь сейчас в первой десятке сволочей, которым когда-либо приходилось сидеть на этом вот заднем борту. Я смогу тягаться даже с близнецами Боббси[105 - J. D. Salinger. «This Sandwich Has No Mayonnaise», Esquire, October 1945. Пер. – В. Вишняк (http://lib.ru/SELINGER/r_u14_sandwich.txt).].

Лейла Хэдли Люс: Уне нравилось получать весточки от Джерри; ей нравились его письма. Это были соблазнительные, великолепные, чарующие письма. Они были настолько замечательными, что Уна даже давала их на время Кэрол Маркус, чтобы та могла их переписать и отправить копии Биллу [Сарояну] в попытке соблазнить Билла и показать ему, как она здорово пишет.

Джон Леггетт: Когда Билла [Сарояна] призвали в армию и отправили на начальную подготовку в Сакраменто, Уна, Кэрол и двоюродная сестра Билла отправились в цыганскую поездку на полуостров Нижняя Калифорния, где купались нагишом и предавались другим безумствам. Уна сразу не понравилась Биллу. Он счел, что она ведет себя не как леди и пользуется слишком большой властью над Кэрол. А он хотел контролировать Кэрол. К тому же Билл думал, что Уна оказывает дурное влияние на Кэрол. Билл знал, что Уна – дочь О’Нила, но относился к ней критически. Он считал, что она нечистоплотна.

Арам Сароян: Кэрол, учившаяся в Далтоне [привилегированной частной школе на Манхэттене], очень четко формулировала мысли и была забавной, но

ее по-прежнему немного пугала мысль о том, что ей надо писать письма известному писателю [Сарояну]. К тому времени Билл был в самом расцвете и знаменит так, как в 20-е годы был знаменит Фицджеральд.

Кэрол тайком списывала остроумные строчки писем Сэлинджера Уне. Единственная строка, которую я действительно помню, эта строка, которую моя мать [Кэрол] заимствовала из писем Сэлинджера: «Только что отправила свою пишущую машинку в стирку». Воображаю, как отец читал эти письма в лагере начальной военной подготовки и говорил: «Господи, я-то думал, что она просто миленькая девчонка. А она – одна из этих «умных» литературных женщин. Не хочу иметь с ними никаких дел». В конце концов, он получил увольнительную на день, она приехала к нему, и он удивительным образом смирился. Кэрол не понимала, что происходит».

Джон Леггетт: Билл, наконец, сообразил, что такая простая девчонка, как Кэрол, не могла писать такую изысканную прозу. Она призналась, что заимствовала слова нежности из писем Джерри Уне.

* * *

Дэвид Шилдс: До кровопролитных боев оставался еще год. Сэлинджер писал с 1940 года, и многие его рассказы были опубликованы в популярных журналах, но если, по словам Кафки (который станет очень важным для Сэлинджера писателем), «книга должна стать колуном, прорубающим лед замерзшего в нас моря», то «Сэлинджер никогда даже не подозревал о том, что в нем замерзло море». В его сознании все еще было «сколько-то черных галстуков». Он с презрением относился к окружавшему его поверхностно мыслившему обществу – и в то же время жаждал славы в качестве одного из образцов этого общества.

Нет знания без боли. В рассказах, написанных Сэлинджером до того, как он принял участие в боях, «между словами» еще не проскакивает «искра» (как скажет позднее об этих рассказах Сэлинджер своему товарищу по ремеслу А. Э. Хотчнеру). Сэлинджер по-прежнему пытается выйти на этот более высокий уровень мастерства. В рассказе «Повидайся с Эдди» (1940 г.) Сэлинджер, развенчивая слово «роскошный, грандиозный, очень важный», повторяет прием, который в послевоенные годы Холден доведет до крайности: «Ты ведь знаешь и других замечательных парней, правда?»[106 - Пер. – Л. Володарская. (lib.ru/SELINGER/debut.txt).]. Сэлинджер полагает, что понимает лежащее в основе мира стремление людей к самоуничтожению (рассказ «Виноват, исправлюсь», 1941 год: «У всякого взрывателя два конца – тот, с которого поджигают, и другой, толстый, набит тротилом»[107 - Пер. – Т. Бердникова (lib.ru/SELINGER/debut.txt).]), но у автора нет ключа к разгадке; рассказ, написанный как насмешка над усиливающимся патриотизмом, лежавшим в основе грядущего вовлечения США во Вторую мировую войну, был перепечатан в The Kitbook for Soldiers, Sailors, and Marines («Сборнике для солдат, матросов и морских пехотинцев»).

Сэлинджер пытается отойти от коммерческой культуры, в которую он энергично вносил свой вклад. Рассказ «Душа несчастливой истории» не только высмеивает ходульные истории о встретившем девушку парне (такие истории регулярно появлялись в журналах, рассчитанных на массового читателя), но и предупреждает о том, что впоследствии станет усиливающимся нежеланием Сэлинджера манипулировать своими персонажами. В июне 1942 года Сэлинджер писал Бёрнетту: «Я устал – о, Господи, до чего же устал, – оставлять их на странице, заканчивающейся подписью «Конец». Сэлинджер еще не любит свой психоз, как не может его любить и Лоис из рассказа «Затянувшийся дебют Лоис Тэггетт», которая расстается с мужем, когда тот сообщает, что должен пойти к психоаналитику. Началась война, и Сэлинджера поначалу не взяли в армию. Мальчик, которого страстно любит Лоис, нелепо гибнет, и это ответ Сэлинджера на войну: писатель хочет, чтобы читатель понял: он уже знает, что скорбь – единственное подлинное чувство, объединяющее человечество.

Теперь Сэлинджер призван в армию, но еще не участвовал в боях. В рассказе «Неофициальный рапорт об одном пехотинце» Сэлинджер выражает желание пойти на войну и быть забытым. Он как бы разрушен войной еще до того, как война действительно его разрушит: «Все жены хотят отправить мужей на войну, – сказала Лоулор с особенной усмешкой». Отчаянно стремившийся служить за рубежом, Сэлинджер еше сильнее отчаивался из-за того, что его произведения нравились другим людям; в рассказе «Братья Вариони» брат-торгаш делает такое признание в отношении своего более артистичного брата: «Читая его книгу, я впервые в жизни слышу музыку». Сэлинджер стремится к чистому искусству, хотя производит чтиво для массовых изданий. Вот главный литературный прием Сэлинджера: все удобства посредственны. В рассказе 1944 года «По обоюдному согласию» жена Билли Руфи высмеивает мужа за то, что тот любит их ребенка только тогда, когда «это удобно или что-то вроде этого. Когда ребенка купают, или когда он играет с галстуком отца». Мы возвращаемся к Сэлинджеру и галстукам.

В рассказе «Мягкосердечный сержант», опубликованном до того, как Сэлинджер принял участие в боях, солдат говорит: «В армии я встретил больше хороших людей, чем я когда-либо встречал на гражданке». Сэлинджер стал верить в это и поддерживал дружеские отношения с однополчанами всю жизнь. В рассказе «Последний день последнего увольнения», опубликованном после вторжения во Францию, но написанном до высадки союзников в Нормандии, Сэлинджер писал: «Быть гражданским больше нет смысла. Гражданские не ведают того, о чем знаем мы, а мы уже отвыкли от того, что знают они. В общем, дела у нас с гражданскими не складываются». Сэлинджер уже разделил мир на «нас» и «их» и противопоставил одних другим, но еще не знал, как представить или оформить этот конфликт. «Никогда прежде, до армии, ничего не знал о дружбе. А ты, Винс? Ничего. Это – лучшее, что здесь есть. Пожалуй, что так». Сэлинджер считает, что армия спасла его, и думает, что любит армейскую службу. Армия спасет его, преобразит его, преобразит его искусство, уничтожит его, но все это пока в будущем. А пока Сэлинджер все более красноречиво, все яростнее указывает на экзистенциальное отчаянье, оставаясь при этом автором рассказов, которые издаются в рассчитанных на массового читателя журналах, гадающим о том, каким в действительности может оказаться такое отчаяние.

Письмо из журнала New Yorker с отказом в публикации.

Вступление США во Вторую мировую войну стало причиной того, что журнал New Yorker отказался от публикации рассказа «Легкий бунт на Мэдисон-авеню». Это сорвало исполнение юношеской мечты Сэлинджера. Сэлинджер не просто старался выжить; он писал рассказы под бомбами и видел, как его рассказы публикуют рассчитанные на массового читателя журналы, которые хорошо платили автору, но, увы, эти журналы не были журналом New Yorker. Сэлинджера не интересовала война сама по себе. Он интересовался войной ради искусства.

В марте 1944 года Сэлинджер писал в одном из писем: «В каждой тысяче армейских идиотов (возможно, только в моем воображении) есть один выдающийся человек. Но я описываю его – или таким, каков он есть, или таким, каким он представляется мне в воображении. В любом случае, я пишу реальные рассказы». В другом письме, написанном в том же месяце, Сэлинджер пишет: «В армии я чувствую себя жалким, но пишу я лучше, чем когда-либо, а это все, что имеет значение… Я работаю,

испытывая тоску по прошлому, – главным образом, потому, что все, по-видимому, повторяется».

Джон Леггетт: В 1942 году мать Уны Агнес Боултон, решив сделать дочь кинозвездой, отправила ее в киношколу в Голливуд.

Джейн Сковелл: Уна приехала в Голливуд и стала клиенткой Минны Уоллис, сестры Хэла Уоллиса, который был тогда очень важным продюсером. В письме Кэрол Мэттхау Уна упоминает, что познакомилась со множеством мужчин, большинство которых хотят встречаться с нею. «Они хотят спать со мной, – писала Уна. – И это заставляет меня нервничать». Нервничала ли Уна или нет, но она пользовалась успехом. Репутация дебютантки номер один из Нью-Йорка и хорошо воспитанной, образованной дочери лауреата Нобелевской премии опередила Уну. Одним из постоянно сопровождавших Уну людей был живший в Голливуде гений, двадцатишестилетний Орсон Уэллс. Уэллс всерьез ухаживал за Уной: на первом свидании он сопровождал ее в ночной клуб и вызвался прочитать ее судьбу по ладони. Он взял Уну за руку, повернул руку ладонью вверх, изучил линии ладони, а потом поднял голову и, пристально посмотрев ей в глаза, сказал, что увидел линию любви, которая ведет прямо к другому, более старому человеку. Уэллс даже назвал имя этого человека и сказал, что Уна вскоре выйдет замуж. Мужчиной Уны был Чарли Чаплин.

Уна О’Нил и Чарли Чаплин.

Лиллиан Росс: Чарли Чаплин был первой кинозвездой международного класса. Он был также первым представителем кинематографии, считавшимся гением. На протяжении всех десятилетий, прошедших с момента появления Чаплина в Голливуде, при всех переменах и сдвигах, происходивших в кинематографии с появлением звука, цвета, новых кинокамер, новых платформ для кинооператоров, широкого экрана, стереофонического звука, больших студий, малых студий… экранизаций книг, с возвышением режиссёра, распространением особого языка теории кино, в общем, при всех причудах судьбы Чарли Чаплин оставался гигантской фигурой, с которой никто не мог сравниться. Теперь его фильмы смотрят миллиарды зрителей во всем мире[108 - Lillian Ross. «Moments from Chaplin», The New Yorker, May 22, 1978.].

Джейн Сковелл: Уна прошла кинопробу на роль в фильме «Девушка из Ленинграда». Ей завязали голову шарфом, чтобы Уна казалась маленькой бабушкой. Но это была не русская девушка. Уна все равно выглядела типичной ирландкой, этакой Коллин из графства Корк. Минна Уоллис узнала, что Чарли Чаплин снимает фильм, для которого нужна очень молоденькая девушка. Уоллис позвонила Чаплину и сказала: «Думаю, у меня есть девушка, которая вам нужна. Она восхитительна. Хотите встретиться с нею?» Впоследствии Чаплин писал в автобиографии, что, приехав к Уоллис, он не ожидал ничего особенного, но, по его словам, он вошел в комнату и увидел Уну, сидевшую на полу у камина. На ее лице играл свет. Она подняла глаза, и Чаплин сразу же влюбился в нее.

Чарли Чаплин: Я приехал раньше назначенного времени и, войдя в гостиную, увидел там молодую леди, которая в одиночестве сидела у огня. Дожидаясь появления мисс Уоллис, я представился и высказал предположение, что разговариваю с мисс О’Нил. Она улыбнулась. Вопреки моему предвзятому впечатлению, я ощутил ее лучезарную красоту, сочетавшуюся со сдержанным очарованием и мягкостью, которая очаровывала сильнее всего[109 - Charlie Chaplin. «My Autobiography», p. 414.].

Уна О’Нил: Чарли Чаплин. Какие же синие у него глаза![110 - «Charlie Chaplin & Oona O’Neill», People magazine, February 12, 1996.]

Шейн Салерно: Уна перестала отвечать на письма Сэлинджера, но почему она перестала отвечать, Сэлинджер не знал.

Пол Александер: Сэлинджер написал Уиту Бёрнетту, сообщив, что если будет и дальше получать деньги за свои произведения, то планирует жениться. Сэлинджер не сказал, что хочет жениться на Уне О’Нил. Он имел в виду девушку, за которой ухаживал до ухода в армию. Это была учащаяся колледжа Финч [школа высшей ступени для девушек из высшего класса на Манхэттене]. Возможно, Сэлинджер просто пытался сохранить лицо перед Бёрнеттом, поскольку в начале 1943 года весть о том, что у Уны роман с Чарли Чаплиным, легендарным голливудским актером и режиссёром, которому в момент его встречи с Уной было 55, получила широкую огласку.

Чаплин надевает обручальное кольцо на палец Уне в день свадьбы.

Джейн Сковелл: Такова была Уна, которой Сэлинджер писал письма по четырнадцать страниц. Вероятно, где-то в глубине души он надеялся, что когда война закончится, они снова будут вместе. Но теперь все было кончено.

Как только Уне исполнилось восемнадцать, она вышла замуж за Чаплина. Новость об этом попала в заголовки газет всего мира.

Шейн Салерно: Сэлинджеру оставалось читать о свадьбе Чаплина и О’Нил в газетах, как и всем остальным. Он не смог избежать многомесячного унижения, поскольку во многих известных журналах Уна О’Нил фигурировала как модель серии плакатов, рекламирующих косметику: «Будь красивой для твоего парня-солдата». Там блистала Дебютантка 1942 года Уна О’Нил.

Свидетельство о браке Уны и Чаплина.

Пол Александер: Представьте, что вы – Дж. Д. Сэлинджер. Вы служите в армии, готовитесь участвовать в великой войне в Европе; вы открыто признались в абсолютной любви к женщине, а она, едва ей исполнилось восемнадцать, бросила вас и вышла замуж за самую известную кинозвезду мира.

Лейла Хэдли Люс: Он был очень расстроен этим. Можно почувствовать его гнев. Его страшный гнев.

Джон Леггетт: Джерри считал, что Чаплин, которому в то время было 55, был слишком старым для Уны. Когда Чаплин женился на Уне, ей было всего 18. Джерри считал это настоящим растлением.

Чарли Чаплин: Поначалу я опасался разницы в возрасте. Но Уна была решительна так, словно ей открылась истина[111 - Charlie Chaplin. «My Autobiography», p. 414.].

Реклама мыла, моделью в которой была Уна О’Нил. Журнал Ladies’ Home Journal, апрель 1943 года.

Кэрол Мэттхау: Это был великий, великий роман – и не только потому, что любовь была очень сильна, но и потому, что ее сила сохранялась[112 - «Charlie Chaplin & Oona O’Neill», People magazine, February 12, 1996.].

Марк Хауленд: Посетив библиотеку Техасского университета, чтобы посмотреть на сэлинджеровское собрание, я прочитал несколько писем. Должен сказать, что, читая бумаги Сэлинджера, я ощутил себя человеком, подсматривающим за другими. Некоторые письма были об Уне О’Нил. Некоторые письма были посвящены Уне О’Нил и Чарли Чаплину. В этих письмах есть просто омерзительные фрагменты.

Джейн Сковелл: Было довольно хорошо известно, что Чаплину пересадили половые железы обезьяны. В те времена это было аналогом виагры. Сэлинджер написал письмо, в котором нарисовал отвратительную карикатуру. Там был изображен старик, бегавший вокруг хихикавшей Уны и трясший своим – как бы это сказать деликатнее? – в общем, вы поняли. И это Сэлинджер отправил Уне.

Уна О’Нил: Сэлинджер писал ужасные вещи по поводу моего брака с Чарли. О том, чем, по его соображениям, мы занимались. Его письма заставляли меня радоваться, что я вышла замуж за Чарли, а не за Сэлинджера[113 - Patrice Chaplin. «Hidden Star: Oona O’Neill Chaplin», p. 175.].

Дж. Д. Сэлинжер: (рассказ «Мягкосердечный сержант», Saturday Evening Post, 15 апреля 1944 года):

Бёрк не стал смотреть фильм до конца. Где-то на середине чаплиновского фильма он прошептал мне:

– Ты оставайся, парень. Я буду снаружи.

Когда кино кончилось, я

вышел из кинотеатра и спросил его:

– Что с вами, мистер Бёрк? Вам совсем не нравится Чарли Чаплин?

У меня даже живот заболел, так я смеялся над Чарли.

– Да нет, с ним все в порядке. Просто не люблю я, когда большие парни гоняются за маленьким смешным человечком. У него и девушки нет. Никогда[114 - J. D. Salinger. «SoftBoiled Sergeant», Saturday Evening Post, April 15, 1944. Пер. – Л. Володарская (http://lib.ru/SELINGER/r_u09_softboiledsergeant.txt)].

Арам Сароян: Для Уны решающим различием между Сэлинджером, каким она его знала, и Чаплином, которого она встретила, было то, что карьера Сэлинджера только начиналась. Его издавали, но самое важное произведение Сэлинджера еще не было опубликовано. А Чаплин был в одном ряду с Альбертом Эйнштейном, Джорджем Бернардом Шоу и, да, с ее отцом, Юджином О’Нилом. Между Сэлинджером и Чаплином не было никакой конкуренции. Она не искала сверстника, с которым прожила бы жизнь, полную приключений. Она искала человека, который защитил бы ее от бурь, и была достаточно красива, чтобы найти такого мужчину.

Сэлинджер (второй слева) идет на транспортное судно, отправляясь на войну.

Уна О’Нил и Чарли Чаплин в день их бракосочетания, 16 июня 1943 года.

Джейн Сковелл: Многое из того, что произошло с Уной впоследствии, связано с тем, что ее бросил отец. Всю жизнь она искала замену отцу и нашла ее в Чарли Чаплине. Чарли просто взял и ввел ее в другой мир. В соответствии с правилами, Юджин О’Нил, узнав о том, что дочь выходит замуж за Чарли Чаплина, полностью и резко отрекся от Уны. Он никогда больше не видел Уну и не разрешал ей даже говорить о себе. Дочь не согласится с этим. Она продолжит попытки восстановить контакты с отцом, даже когда он был при смерти. Она послала отцу письмо с фотографиями, и друг привез это письмо О’Нилу в больницу. О’Нил взял конверт и сунул его под подушку, но так и не открыл его. Вот так.

Лейла Хэдли Люс: В молодости Уна вела в Нью-Йорке жизнь привилегированной особы. Она привыкла к тому, что жизнь в Нью-Йорке и Голливуде протекает среди знаменитостей и известных людей. Она хотела быть с Чарли, который был знаменитостью. Она любила идею успеха. Конечно же, она не была бы счастлива в Корнише, Нью-Гэмпшир.

Чарли был намного общительнее Сэлинджера. Даже если вы встречались с Чарли впервые, он создавал у вас ощущение того, что вы – единственный человек в мире, с которым он разговаривает. И он восхитительно рассказывал истории. Вне экрана он был бесконечно более интересным, чем на экране, и я всегда чувствовала это.

Джейн Сковелл: Уна написала письмо подруге и сообщила: «Чарли купил мне норковую шубку. И знаешь что? Первым одел ее он, так повсюду и ходил в этой шубке. А потом позволил мне носить ее». Ничего этого от Сэлинджера она не получила бы. Чаплин предлагал ей столько всего, и никогда не следует забывать об одной вещи, которую он предлагал Уне. Он заставлял ее смеяться. Она просто обожала смеяться, а тут был человек, который заставлял смеяться весь мир. А теперь он смешил ее. Сэлинджер никогда ее не смешил.

Уна О’Нил: Смех – один из величайших даров, которые сделал мне Чарли. Ранее я этого не знала. Мое детство было не особенно счастливым. Мы познакомились, когда мне было шестнадцать, и с тех пор я люблю его. Он – мой мир[115 - Time, June 27, 1960.].

Лейла Хэдли Люс: Она была полностью предана Чарли, а он был предан ей. Думаю, именно поэтому она предпочла Чарли, а не Джерри. В эмоциональном отношении Чарли был так экспрессивен – он был так заботлив, так предан, так необычайно эмоционален и экспрессивен. К тому же Чаплин хотел детей. Он очень хотел проявить себя как мужчина, как отец. Не думаю, чтобы Джерри столь же сильно хотел детей или действительно интересовался ими. Уна хотела, чтобы Чарли Чаплин стал отцом, которого у нее не было в лице Юджина О’Нила. Она искала человека, который восполнил бы все то, чего недодал ей ее отец. Не думаю, что Джерри был человеком, который дал бы любой женщине почувствовать, что он заботится о ней.

Джейн Сковелл: Думаю, что известие о браке Уны и Чаплина должно было убить Сэлинджера. Это было мыслью, которую он не мог презрительно отбросить. Он должен был дать выход своим чувствам, назвав Уну золотоискательницей, какой она, по-моему, не была. Думаю, она хотела безопасности, надежности, а эти слова часто означают «деньги».

Пол Александер: Эта история несостоявшейся любви преследовала Сэлинджера всю оставшуюся жизнь. Сэлинджер пытался забыть Уну, с нетерпением ожидая публикации «Братьев Вариони» в Saturday Evening Post. Он ожидал публикации этого рассказа в надежде на то, что какая-нибудь из кинокомпаний Голливуда купит рассказ, может быть, для экранизации, которую сделает Генри Фонда. Он больше, чем когда-либо, хотел денег, которые получил бы от такой сделки, а также отклика общества, которое только что приняло Уну.

* * *

Арам Сароян: Все говорили, что никогда бы так не сделали, но, в конце концов, Уна и Чарли доказали, что все ошибались. Они вместе жили прекрасной жизнью, по большей части, в Европе. Прожили 40 лет. У них было 8 детей.

Уна Чаплин и шестеро из их восьми детей.

Уна О’Нил Чаплин: [Чарли] сделал меня зрелой, а я поддерживала его молодость[116 - Там же.].

А. Скотт Берг: Самая большая разница между Чаплином и Сэлинджером определенно заключалась в том, что Чаплин был мужчиной, который положил всю жизнь на поиски славы, доставляя людям удовольствие, заставляя их смеяться и рыдать, причем одновременно, если это было возможно. Трудно представить двух человек, более разных в этом отношении.

Джойс Мэйнард: Еще в 1972 году Джерри Сэлинджер говорил об Уне О’Нил и с удивительной горечью отзывался о Чарли Чаплине. Ирония заключается в том, что когда Сэлинджер впервые написал мне и предложил мне переехать к нему, я была в том же возрасте, в котором была Уна, выходя замуж за Чаплина, а Джерри был всего на год моложе, чем был Чаплин, когда впервые встретил Уну.

Лейла Хэдли Люс: Уна обожала Чарли, и когда он умер, она просто вдребезги разбилась.

Джейн Сковелл: Когда он ушел, ушла и она.

Арам Сароян: Однажды я брал интервью у Уны. Интервью шло к концу, и в моих заметках к интервью оставался последний пункт. И я спросил: «Вы ведь знали Дж. Д. Сэлинджера, верно?» Она посмотрела на меня и сказала: «Не хочу говорить об этом».

Джейн Сковелл: В конце жизни Уна стала алкоголичкой. Это было проклятием О’Нилов, о котором говорили. Ее брат покончил жизнь самоубийством. Ее сводный брат совершил самоубийство.

Пол Александер: Отношения между Уной О’Нил и Дж. Д. Сэлинджером никогда и ни за что бы ни к чему не привели. Учитывая то, что она была такой, какой была, учитывая ее происхождение, учитывая то, кем она хотела стать в будущем, можно уверенно сказать, что она ни за что не стала бы жить в Нью-Гэмпшире, пока Сэлинджер будет сидеть в своем бункере в лесу и писать, писать, писать. Эта трагедия в жизни Сэлинджера, утрата «любви всей его жизни», единственной женщины, которую он, возможно, любил сильнее, чем остальных, в значительной степени – его собственный вымысел. Сэлинджер никогда не оправился от этой травмы.

Дэвид Шилдс: То, что он всю жизнь нес факел отношений, которые, по всей видимости, никогда не получили завершения, важно и показательно. Сэлинджер воспроизведет эти отношения с рядом очень молодых

женщин. Девушки, которые были у него после Уны, были машинами времени. Оставшееся у Сэлинджера на всю жизнь маниакальное влечение к девушкам-подросткам было, по меньшей мере, отчасти, попыткой обретения Уны, какой она была до падения. Уна навсегда определила Сэлинджера.

Разговор с Сэлинджером – 1

Дж Д. Сэлинджер («Над пропастью во ржи»):

А увлекают меня такие книжки, что как их дочитаешь до конца, так сразу подумаешь: хорошо, если бы этот писатель стал твоим лучшим другом и чтоб с ним можно было поговорить по телефону когда захочется[117 - Сэлинджер. Указ. соч., с. 43.].

Майкл Кларксон с сыновьями и Санта-Клаус.

Майкл Кларксон: «Человек в Корнише. Возможно, любитель, но духовно близкий. Самая печальная, трагическая фигура без прошлого. В будущем нуждаешься так же, как и в прошлом. Разрешите». Вот записка, которую я написал Дж. Д. Сэлинджеру. Чтобы написать ее, мне понадобилось два месяца.

В 1978 году Дж. Д. Сэлинджер казался мне человеком, ради встречи с которым стоило проехать 450 миль[118 - Около 725 км.]. В моей жизни он был потерянным отцом, по которому я тосковал, душевным другом, человеком, с которым я хотел пойти в Фенуэй-Парк[119 - Бейсбольный стадион в Бостоне.]. Я должен был проехать эти 450 миль. Потому что в мире был человек, испытывавший ту же боль, какую испытывал я. Возможно, ту же боль испытывал и мой отец, но он никогда не говорил мне об этом. В моей душе зияла эмоциональная дыра. Мне не с кем было поговорить. Дж. Д. Сэлинджер и его вымышленный персонаж Холден Колфилд мыслили так же, как я.

Мое послание было тем, что он впоследствии назвал «очень циничной запиской». Однако она произвела нужный эффект, потому, что когда мы встретились на следующий день, он упомянул о ней.

Пол Александер: Фанатов, которые десятилетиями оставляли ему записки, было бесчисленное множество. Они приходили к его дому, не объявляясь, и стучали в его дверь.

Майкл Кларксон: Я хотел с ним встретиться, пробиться в его сознание, усесться и спросить: «Вы что-то знаете? Когда я был тинейджером, у меня были те же проблемы, и вы были единственным человеком, который, кажется, понимал меня и мои проблемы». Как Сэлинджер и Холден, я учился в частной школе. Насколько я понимал, у Сэлинджера были холодные отношения с отцом. Между ними не было близости. Мой отец был старым британцем, и у него не было ничего общего со мной. Если у нас и были отношения, то они сводились к тому, что он вечно меня одергивал. По его мнению, детей надо видеть, а не слушать. Я хотел сказать Сэлинджеру: «Но вы-то слушаете меня. Слушали меня, когда я был тинейджером. Вы слушаете то, что хотят сказать дети». Мой отец не слушал то, что я хотел, должен был сказать. Когда отец умер, я не плакал. У меня не было никого, кому я мог бы излить чувства. Дж. Д. Сэлинджер и Холден Колфилд думали так, как я. Отправляясь на встречу с Сэлинджером, я знал, чувствовал, что он сможет помочь мне. Я вовсе не хотел, чтобы он спасал меня, ловил меня на самом краю скалы. Я был несколько подавлен, но не настолько, чтобы впасть в иллюзии. У меня было двое маленьких детей, и я хотел спросить Сэлинджера: «Куда идти дальше? Каков следующий шаг?» Я надеялся на то, что он как-то уймет мою боль, хоть немного. В то же время у меня произошел какой-то эмоционально-духовный сбой на этом писателе.

В 50-х и 60-х Сэлинджер выступал против мира взрослых. Этот глас вопиющего в пустыне, который бросал вызов миру взрослых, был для меня чем-то новым. Он освежал, и Холден Колфилд привлекал меня как друг, дудочка которого сулила много всего несбыточного. Сэлинджер был человеком, который стоял под обрывом, с которого дети падали на ржаное поле. Этот образ тронул в моей душе струну потому, что люди, которых я знал, становясь взрослыми, терпели неудачи, становились фальшивыми, менялись – и не в лучшую сторону. Они отказывались от любви и тянулись к деньгам и власти. Сэлинджер и Холден были единственными, кто стоял под скалой. Они ловили сорвавшихся со скалы детишек и помогали им взрослеть достойно, так, чтобы детям не надо было слишком предавать самих себя.

Я прочитал рассказ о том, что Сэлинджер живет отшельником, и это обстоятельство еще сильнее привлекло меня к нему и его творчеству. Я подумал, что надо попытаться увидеться с ним. Я хотел посидеть, попить с ним кофе. Однажды я сказал жене: «Надо попробовать. Мне надо поехать». Я поцеловал жену на прощанье, сел в машину, поехал из Онтарио в Виндзор, штат Вермонт, и попытался найти Сэлинджера, что было непросто, поскольку местные жители охраняли его покой. Он уже прожил там какое-то время, и мне не сказали, где именно он живет. Я знал лишь то, что живет он в горах, в хижине, находившейся где-то в конце длинной проселочной дороги.

Мой план был таким: надо было передать ему записку через служащего магазина, у которого, как мне было известно, Сэлинджер каждое утро забирает газеты в Виндзоре. Я так и сделал. Я написал записку, довольно драматичную, поскольку думал, что он откликнется именно на такое послание. Мне надо было привлечь его внимание. Сотрудник магазина сказал мне: «Передам. Он – хороший человек. Разрешил мне упомянуть его имя на собеседовании при приеме на работу».

Я отправился на ночлег в виндзорский мотель, надеясь и молясь, чтобы Сэлинджер получил мою записку, а на следующее утро подъехал к началу дороги, в конце которой он, по моим представлениям, жил и встретился со мной. Всю ночь я терзался недобрыми предчувствиями и думал, что если он не проявится, мне придется возвращаться домой с пустыми руками. На следующее утро я поехал в магазин и узнал, что он почти наверняка получил мою записку. Затем я поехал в район проселочной дороги (я не был на все сто уверен в том, что правильно определил место, но думал, что все же приехал туда, куда нужно) и стал ждать, сидя в машине и надеясь на то, что он появится. Я стоял внизу длинной, извилистой проселочной дороги с гравийным покрытием. Дом Сэлинджера находился на вершине горы – этот мудрый человек жил в хижине в Белых горах.

Я прождал, может быть, полчаса, надеясь, что он выйдет и позовет меня. И тут я увидел, что по проселку в мою сторону движутся две машины. Одну машину вел Мэтт Сэлинджер, тинейджер-сын писателя. Сэлинджер вел вторую машину, BMW. Сын подъехал ко мне, а Сэлинджер припарковался метрах в ста от моей машины. Мои слова могут показаться напыщенными, но, когда он вышел из своей BMW среди леса, мне показалось, что он вышел из мечты. Я вынашивал мечту услышать Дж. Д. Сэлинджера очень, очень долго. К сожалению, эта мечта продолжалась 10, может быть, 15 секунд, которые понадобились ему для того, чтобы пересесть в мою машину.

У Сэлинджера была строевая, военная походка. Он был высоким и очень заметным человеком. На нем была спортивная куртка, что, в сочетании с хорошей стрижкой, делало его очень похожим на человека, учившегося в одном из университетов Лиги плюща.

«Вы – Дж. Д. Сэлинджер?» – спросил я, поскольку не узнал его: он не был похож на человека, которого я знал по фотографиям.

– Да, – ответил он. – Чем могу помочь?

– Я надеялся, что вы сами скажете мне это, – сказал я очень драматично.

Он сказал: «Ох, только не начинайте этого. Вас лечат психиатры?»

Я сказал ему, что бросил работу и приехал из Канады, чтобы увидеть его. Я сказал, что не состою на

учете у психиатра, и на самом деле я хочу опубликоваться. «Вы – человек, с которым я мог бы посидеть и попить кофе. Найти людей, с которыми я бы чувствовал себя комфортно, трудно. Но вы думаете так же, как и я».

– С чего вы взяли, что я думаю так, как вы?

– Я решил это на основании ваших книг.

Я называл его «Джерри», поскольку он был очень дружелюбен. Я-то ожидал увидеть какого-то впечатляющего человека вроде Хэмфри Богарта, а увидел моего дядю Джарреда. Он поинтересовался, почему я проделал столь долгий путь. Он был очень дружелюбен, но до известного предела. Как только он выяснил, что я приехал потому, что считаю, будто думаю так же, как он, и что я хочу поговорить с ним о сокровенном, он очень расстроился. Это точно что-то в нем зажгло. Он сменил тон, вышел из моей машины. Казалось, он стал на шесть дюймов выше. Его лицо надолго исказила гримаса.

«Я пишу художественную литературу – сказал он. – Это все вымысел. В моих рассказах нет ничего автобиографичного. Ничего не могу поделать с этими людьми. Не думаю, что стал бы писать, если б знал, что случится». Он замолчал. «У вас есть другие источники дохода, кроме писательства?»

Я ответил, что работаю полицейским репортером. Заслышав это, он немного испугался, полагая, что я собираюсь написать статью для завтрашней газеты. «Ну, я живу безгрешно, – сказал он. – Я частное лицо. Почему моя жизнь не может принадлежать мне? Я никогда не просил о встрече и не сделал совершенно ничего, что могло бы стать поводом для беседы с полицейским репортером. Я живу так 25 лет. Меня воротит от этого». Впервые в жизни и почувствовал, что меня ненавидят и боятся.

Его манера говорить, выбор времени и чутье отлично соответствовали тому, что он говорил. Он сел в свою машину, резко набрал скорость (из-под колес полетел гравий) и снова удивил меня – поднял свою длинную руку в над поднятой крышей машины и дружески помахал мне.

Сидя там, я понимал, что испортил свой шанс поговорить с Дж. Д. Сэлинджером накоротке. Я просидел в машине еще, может быть, 15 минут. Я писал ему новую записку. На самом деле я испытывал нечто вроде гнева. Писал я почти так: «Да как вы осмелились повернуться к нам спиной? Мы – ваши фанаты. Мы платим деньги за ваши книжки. Вы влезли в наши мозги».

Вторая записка, написанная мной Сэлинджеру, гласила: «Джерри: Сожалею. Вероятно, поездка в Корниш была ошибкой. Вы не настолько глубокий, не настолько чувствительный человек, какого я надеялся увидеть. Если бы кто-нибудь оставил семью и работу для того, чтобы провести 12 часов за рулем ради встречи со мной, я бы наверняка уделил ему больше 5 минут. Как ты думаешь, я бы сказал, что я репортер, если б целью моего появления здесь была статья в газете? Ты говоришь, что пишешь художественные произведения, но в художественной литературе есть нечто кроме вымысла: она трогает души людей. Я люблю человека, который написал эти книги». Я подписался. И добавил: «Постскриптум. Я пробуду в виндозрском мотеле до следующего утра».

В это время Сэлинджер вернулся и подъехал ко мне. «Еще не уехал?» – спросил он. И пригрозил, что обратится в полицию, которая выставит меня с чужой частной собственности.

– Я как раз собирался приколоть эту записку у вашей двери, – сказал я.

– Так выйди из машины и отдай ее мне.

Я вышел из машины, подошел к его BMW и отдал ему записку. Он достал очки. Прочитал записку. На его лице снова появилась та же гримаса.

Похоже, это его успокоило. «Да, понимаю, – сказал он, – но я немного ожесточился. За последние 25 лет этот сценарий проигрывали так много раз, что меня уже тошнит. Знаешь, сколько раз я снова и снова слушаю эту историю? Откуда только не приезжают люди – из Канады, Сакраменто, из Европы. Приезжала даже женщина (кажется, из Швейцарии). Хотела выйти за меня замуж. А еще был малый в лифте, от которого мне пришлось удирать. Мне нечего сказать этим людям, чтобы помочь им справиться с их проблемами».

Он замолчал. «Ничто, сказанное одним человеком, не может помочь другому. Каждый должен идти своей дорогой. Да будет тебе известно: я – просто отец, и у меня есть сын. Ты видел моего сына на дороге. Я живу здесь не для того, чтобы помогать людям вроде тебя разбираться в их проблемах. Я не учитель и не надсмотрщик. Я не консультант, не советчик. Возможно, в рассказах я ставлю вопросы о жизни, но я не притязаю на знание ответов. Если хочешь расспросить меня о писательстве, я могу кое-что рассказать. Но я – не советчик. Я пишу художественные произведения»

Дж. Д. Сэлинджер в 1979 году.

«Не могу дать тебе волшебную монету в четверть доллара, которую ты положишь под подушку для того, чтобы, проснувшись утром, ты стал успешным писателем. Попытки научить кого-то писать – это походит на то, что слепой ведет слепого. Если чувствуешь одиночество, то писательство оказывает некоторое терапевтическое действие, выводит из одиночества. Я бы предложил много читать, читать произведения других людей. Не излагай факты. Соедини их с собственным опытом, собственными переживаниями. Тщательно продумывай структуру твоих рассказов. Не делай поспешных решений и слишком долго цепляйся за то, что пишут критики, и за все это безумие с психоанализом.

Мы расстались по-дружески. Я вернулся домой, в Канаду. Я не хотел делать из моей поездки историю. Я считал эту встречу глубоко личным опытом из всего, что со мной случалось.

* * *

Майкл Кларксон: Я начал думать: Сэлинджер никогда открыто не говорил того, что высказал мне, никогда не говорил этого поклонникам его творчества, всем этим людям, которые, как и я, приезжали, чтобы увидеть его. Действительно, он никогда не дал им и двух центов. Поэтому на следующий, 1979 год, я решил написать рассказ и вернулся в Вермонт, чтобы снова увидеть Сэлинджера. Я хотел спросить его, не выберется ли он выпить со мной как-нибудь вечерком, чтобы посидеть о поговорить о возможностях рассказа.

На этот раз я подъехал к его дому. Оставив машину на проселке в том месте, где я увидал его в прошлый раз, я преодолел крутой подъем по дороге и то, что показалось мне настоящей крепостью. Там был гараж, пройти через который я не мог, а по территории бегали собаки. А еще там был бетонный тоннель, который, по-видимому, вел в дом, и я поднялся на крыльцо. Двери были стеклянными. Я заглянул внутрь, надеясь увидеть Сэлинджера, и подумал: «Это похоже на дом, который построил бы Холден Колфилд. Это был деревенский дом, красивый, построенный в тирольском стиле, но когда я заглянул в стекло, мне открылся совершенно другой мир. Казалось, что я вернулся в прошлое. В каком-то смысле это угнетало: все эти старые фотографии и полы из твердой древесины, которые казались намного старше самого дома, старые номера журнала National Geographics и старые бобины кинопленки. Казалось, он пытался воссоздать атмосферу старины.

На стене был большой экран. Очевидно, Сэлинджер смотрел старые кинофильмы. А вот и сам Сэлинджер, сидевший в кресле. Кажется, он смотрел переносной телевизор и делал для себя заметки. Я был смущен тем, что заглядываю в его мир таким образом, но когда я увидел фотографии семьи, развешанные по всему дому, это почти заставило меня отнестись к нему лучше.

Я постучал в стекло. Сэлинджер обернулся и увидел меня. Мое появление, кажется, раздражило его. Вроде как «Кого это черт

принес?» Он подошел к двери с немецкой овчаркой, затем отключил блокировку, чтобы открыть окно. Открыл дверь. Он выглядел немного удивленным. Во-первых, я изменился и выглядел несколько иначе, чем во время нашей первой встречи год назад, однако он узнал меня.

– Я тебя помню, – сказал он. – Выглядишь значительно лучше, чем в прошлый раз.

– Да, – ответил я. – И чувствую себя лучше». Я поблагодарил его за то, что он помог мне прийти в лучшее, чем прежде, расположение ума.

– Все еще работаешь репортером? – спросил он.

– Да.

– Знаешь, – сказал он, – думаю, в прошлый раз ты пытался отчасти немного запугать меня. Я думал, что ты пытался использовать меня для улучшения карьеры. Действительно, единственный совет, который я могу дать тебе относительно творчества, таков: будь самим собой. Не принимай поспешных решений. Тщательно планируй работу. Не слушай критиков и прочих безумцев. И в конце концов окажешься на своем месте.

Обнадеженный его словами, я сказал: «Джерри, не стал бы тебя беспокоить, грузить тебя подобным образом, если бы ты ответил на мои письма»

«Ох, – сказал он, – наверное, они попали в другую кучу. Не знаю. Не помню, чтобы видел письмо от тебя. Извини, что так вышло». Он повторил то, что говорил годом ранее: он – всего лишь беллетрист; он живет здесь не для того, чтобы помогать людям вроде меня; он – просто отец, у которого есть сын.

Во время моего второго приезда Сэлинджер выглядел чуть постаревшим. На его лице лежала печать большего беспокойства. Одет он был в джинсы и футболку, но манера держаться осталась прежней. Он снова и снова повторял свой совет: просто будь самим собой и не слишком обращай внимание на критиков.

«Не думаешь ли, что у тебя есть какие-то обязательства перед поклонниками? – спросил я. – Я хочу написать статью по дороге, может быть, представить ваше мнение по этому вопросу. Ты ведь никогда по-настоящему не обращался к своим поклонникам».

Тут он разразился небольшой тирадой, точно такой, как при нашей первой встрече. «Меня нельзя привлекать к ответственности, – сказал он. – Я не несу никаких юридических обязательств. Отвечать мне не за что. За пределами моих произведений я никаких обязательств не несу. Ты – всего лишь еще один малый из тех, кто заявляется сюда и хочет получить ответы, а у меня нет ответов».

– Вы спрятались от поклонников и перестали публиковаться.

– Роль публичного писателя противоречит моему праву на частную жизнь. Я пишу для себя.

– Не хотите поделиться с людьми чувствами, положенными на бумагу? – спросил я.

– Нет, – отрезал он. Помню, что он наставил на меня палец как ствол пистолета. «Вот где писатели попадают в беду». Он высказал сожаление о том, что стал писателем, и назвал писательство «самой безумной профессией». Он считал, что критики чрезмерно анализируют его творчество.

Я спросил его, не хочет ли он поехать и выпить со мной.

Он разволновался и сказал: «Спасибо, нет. Я сейчас занят».

На этом мы и расстались. Я ушел пешком, спустился с холма, сел в машину и уехал в Канаду.

Я написал статью в четыре тысячи слов о моих двух встречах с Дж. Д. Сэлинджером для синдиката New York Times, который распространил ее в СМИ по всей Северной Америке. Я считал, что несу определенные обязательства перед людьми, подобными мне, поклонниками, которые приезжали к Сэлинджеру и перед носом которых захлопывали дверь. Статья вышла примерно через полтора года после моей первой встречи с Сэлинджером в 1978 году. Позднее в журнале People была опубликована статья о моих поездках к Сэлинджеру. Думаю, люди из этого издания попытались взять у Сэлинджера интервью и расспросить его обо мне, но точных сведений у меня никогда не было.

Однажды я видел его у почты в Виндзоре. Он выглядел очень хрупким. Казалось, что сил у него только на возвращение домой, в Корниш. Он заковылял к своей машине и очень подозрительно относился к людям на улице. Думаю, он получал много писем, на которые не отвечал, и в этом смысле почтовое отделение в Виндзоре не работало[120 - Интервью, взятое Шейном Салерно у Майкла Кларксона.].

Глава 3

Шесть футов два дюйма мышц и лента для пишущей машинки в стрелковой ячейке

Контрразведка, Париж, август 1944 года

Вместе с тремя другими сотрудниками своего контрразведывательного подразделения – Джеком Алтарасом, Джоном Кинаном и Полом Фицджеральдом (они называли себя «четырьмя мушкетерами») – Сэлинджер допрашивал нацистов и гражданских лиц. В разгар кровопролитной войны Сэлинджер, делом которого было представлять, что делает и думает противник, яростно писал художественные произведения. В освобожденном Париже он решает свою личную задачу – находит Хемингуэя, который тоже считал, что писать надо в условиях эмоциональной и физической опасности.

Алекс Кершо: Cэлинджер играл важную роль. Любой человек, имевший во время Второй мировой какое-то отношение к разведке, играл важную роль. Солдаты, молодые парни, которых просили взять лежащую в километре от передовой деревушку, хотели об этой деревне знать все подробности: где находятся пулеметные гнезда, где находятся проходы, закоулки и основные простреливаемые линии. Делом людей вроде Сэлинджера было предоставлять сведения, которые сохраняли жизнь большему числу бойцов.

Важнейший принцип боевых действий: надо знать сильные и слабые стороны противника. Если этого не знаешь, не знаешь и того, с чем сталкиваешься. Делом Сэлинджера было выяснение информации, которая сохранит жизнь американским солдатам, дав им знать, где они будут воевать и с чем они столкнутся.

Сэлинджер и еще двое из «четырех мушкетеров» – Джон Кинан и Джек Алтарас.

Лейла Хэдли Люс: Те немногие фотографии Джерри, которые я видела за многие годы, всегда были сняты тайно. Он как-то прятался от фотообъективов. Те снимки давали мгновенное представление о том, каким был рядовой Джерри. Он считал свое прошлое и то, что он делал в прошлом, сугубо личным делом. И даже больше, чем личным. А секретным. И я догадывалась, что это из-за войны. Из-за того, что он служил в контрразведке.

Джон Макманус: Группы контрразведки имели свойство становиться призрачными на дивизионном уровне. Были мелкие группы, действовавшие в составе батальонов, входивших в дивизии или полки. Некоторые занимались допросами немецких военнопленных, от которых получали информацию; другие сосредотачивались на местном гражданском населении. Сэлинджер делал и то, и другое. Контрразведчики работали на самой передовой, тесно взаимодействуя со стрелковыми ротами. В контрразведке служили интересные типы вроде ребят, для которых немецкий был родным языком, люди, мигрировавшие в США после того, как в Германии к власти пришли нацисты. Теперь эти люди возвращались домой, допрашивая своих соотечественников. А еще в контрразведке служили знатоки французского языка. Люди с лингвистическими навыками, которые были полезны в Европе. Этих людей смешали с теми, кого я называю типами из разведки. Эти были обучены сбору разведывательных данных и наблюдению. Они почти всегда были завербованными военнослужащими и занимались полевой разведывательной работой. Немного приукрашивая, скажу, что они занимались одним из важнейших дел во время Второй мировой. Их обучили не

выдаваться; предполагалось, что они будут действовать как тени в тени, и такими они и остались в истории. У армии США была склонность недооценивать разведку. Офицеров разведки ценили меньше, чем, скажем, саперов или специалистов. Такое отношение привело к кошмарным провалам вроде битвы в Арденнах, когда американское командование и понятия не имело о том, что немцы вот-вот начнут наступление.

Контрразведка требует развитых навыков допроса. На практике это могло приводить к тому, что злой американский малый с тяжелой рукой и говорящий по-немецки говорил пленному: «Тут у меня ребята, которые хотят тебя шлепнуть. Да мне и самому пристрелить тебя – раз плюнуть, если ты не расскажешь мне, где дислоцирована твоя часть». Это был не столько допрос с пристрастием и мерами физического воздействия, сколько игры ума. На заднем плане всегда маячила угроза расстрела. Иногда прибегали к мягкому варианту допроса. Допрашивающий разыгрывал из себя доброго малого. Он усаживался и вел с пленным разговор, давал ему поесть, расспрашивал, откуда пленный родом, предлагал ему сигарету, но все это было прелюдией к вопросу: «Расскажи мне, что ты знаешь». Сотрудники контрразведки вроде Сэлинджера были обучены находить «слабое звено», самого болтливого парня из группы пленных, и знали, как развязать таким людям язык.

Иб Мелхиор: В соответствии со стандартным порядком действий, сразу же после овладения очередным городом мы приказывали местному населению сдать все фотоаппараты и бинокли. Делалось это для того, чтобы местные жители не могли сделать снимки нашего снаряжения, занятых нами зданий, опознавательных знаков, показывающих различные части, и прочих объектов, которые могли бы оказаться полезными противнику… Фотоаппараты и бинокли собирали в большие урны (обычно ими служили ванны из разбомбленных домов), обливали бензином и сжигали.

Мы выбирали место, подходящее для размещения нашего подразделения, в соответствии со стандартной процедурой: здание должно быть неповрежденным и еще занятым немцами. Мы приказывали тем, кто занимал здание, выйти оттуда в течение 15 минут, не вынося из здания ничего, кроме личных принадлежностей, и оставив все в доме – все двери, все столы с ящиками, все гардеробы – открытыми. Как только немцы выходили из здания, его занимали мы. Если занять пустой дом или любое пустое здание, то оно могло оказаться минированным. Любимыми местами установки этих хитрых, убийственных устройств были кровати, унитазы, пустые кресла, печи и портреты Адольфа Гитлера на стене – да-да, именно в таком порядке. Многие американские солдаты подорвались, бросившись на кровать или воспользовавшись удобным сиденьем в туалете, а не сточной канавой на холодной улице, или пытаясь согреться у казавшихся такими уютными печек. Или проявив свое презрение к фюреру срыванием его портретов со стен.

Обычно немцы подчинялись нашему приказу, пусть и с угрюмой неохотой или с сожалением. Но не всегда. Некоторые начинали рыдать и объяснять свое поведение, а другие были, по-видимому, слишком испуганными, чтобы двигаться, и их приходилось подталкивать… Одна из групп в нашем подразделении услышала два выстрела в момент, когда собиралась занять жилой дом. Бойцы немедленно укрылись, но, не услышав никаких других звуков, указывавших на какое-то движение внутри дома, вошли в дом и нашли тела мужчины и его жены, которые покончили жизнь самоубийством, лишь бы не подчиняться приказам американцев.

Как заставить говорить человека, который не желает выдавать информацию, наносящую вред его стране?.. Если пленный упорно отказывался говорить, то [офицер разведки Лео] Хандел показывал, что он начинает все сильнее злиться на допрашиваемого, и говорил с ним все жестче. Если пленный продолжал играть в молчанку, допрашивающий делал второй шаг. Хандел приказывал своему сержанту схватить пленного и следовать за ним. Пленного выводили из дома и волокли в соседний сарай. Там Хандел угрюмо чертил на земле четырехугольник в человеческий рост, шесть футов на два, потом давал пленному лопату и приказывал копать яму. Через несколько минут этих духоподъемных раскопок пленный, подумав о возможном предназначении ямы, с вероятностью в 50 процентов становился вполне разговорчивым.

По мере того, как яма приобретала очертания захоронения безымянного пленного, Хандел обращался к своему сержанту и с отвращением говорил по-немецки: «Ну, этот – считай, покойник. Я позову командира шайки партизан, который выклянчивает у нас какого-нибудь фрица. Они его и прикончат. Я буду в комнате для допросов. Знаешь, ненавижу смотреть на то, как это делается». Сказав это, Хандел разворачивался на пятках, собираясь уходить. Возможно, пленным смерть была и не страшна, но перспектива смерти от рук банды мстительных партизан обычно оказывалась достаточно страшной… И пленный начинал говорить[121 - Ib Melchior. «Case by Case», p. 83.].

Джон Фицджеральд: Между моим отцом [Полом Фицджеральдом], Джеком Алтарасом, Джоном Кинаном и Дж. Д. Сэлинджером была какая-то связь. Они вместе служили в армейской контрразведке, и мой отец был шафером на первой свадьбе Сэлинджера. Отец и Сэлинджер сохраняли тесные контакты после войны и почти 65 лет состояли в переписке. Отец частенько повторял то, что во время войны говорили Алтарас и Кинан: «Нам действительно некогда, потому что нам вечно надо подбирать Сэлинджера, который сидел на обочине дороги и писал то ли рассказы, то ли роман».

Единственная фотография Сэлинджера, работающего над романом «Над пропастью во ржи», сделанная во время Второй мировой войны.

Страница из дневника, который вел товарищ Сэлинджера по армейской контрразведке Пол Фицджеральд во время Второй мировой войны.

Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из письма Полу Фицджеральду, 10 февраля1979 года):

Возможно, ты «лысый и у тебя небольшое брюшко» – то есть, я верю тебе на слово, – но кто говорит, что твой нынешний образ хоть чуть менее реален, чем тот постоянный образ, который я вижу внутренним взором, образ тех парней едва за 20, какими все мы были в 1944 году. Недавно я виделся с Джоном Кинаном. Да, провел с ним, Салли и их двумя подросшими дочерьми долгий, прекрасный вечер, и хотя он сед и морщинист и тоже набрал вес, в моем сознании навечно сохраняется его образ в 1944–1945 годах. Всегда буду видеть тебя в каске с болтающимся ремешком. Алтарас все такой же[122 - Письмо Дж. Д. Сэлинджера Полу Фицджеральду, 10 февраля 1979 года.].

Шейн Салерно: Работая последние 9 лет над этим фильмом, мы просмотрели много материалов по Второй мировой войне, но немногие из них вызывают столь сильные чувства, как дневник товарища Сэлинджера по службе в контрразведке и друга писателя Пола Фицджеральда. Бумага была такой хрупкой, что когда я переворачивал страницы, мне приходилось проявлять особую осторожность для того, чтобы страницы не выпали из тетради. Фицджеральд записал имена немцев, которых допрашивали он и Сэлинджер, и степень их вовлеченности в нацистскую партию: «член партии с 1933 года», «партийный кассир», «политический лидер», «отъявленный, оголтелый нацист», «крайне оголтелый нацист». Среди адресов, похороненных в дневнике Фицджеральда, есть и такой:

Jerome D. Salinger

1133 Park Avenue

NYC, NY

Sacramento

2–7544

Страница из дневника, который вел Пол Фицджеральд во время Второй мировой войны.

Эберхард Элсен: Хотя девушка, в которую влюбился человек, ведущий повествование в рассказе «Знакомая девчонка», и вся ее семья были убиты нацистами, рассказчик никогда не высказывает ненависти к немцам, как и не делает заявлений о том, что война была сражением с абсолютным злом. Сэлинджер удивительно снисходителен к появляющимся в рассказе немецким солдатам. Позднее он скажет дочери Маргарет, что нацистом мог оказаться кто угодно – например, почтовый служащий. Он имел в виду, что если ищешь зло, то найти его легко, хотя оно, возможно, и маскируется.

* * *

Алекс Кершо: Сэлинджер был очевидцем самого прекрасного дня в истории – дня освобождения Парижа 25 августа 1944 года.

Сэлинджер на джипе после освобождения Парижа.

Марк Хауленд: Я привез в Принстон пятерых студентов. Они хотели посмотреть, что смогут найти о Сэлинджере в библиотеке Принстонского университета. Попав в читальный зал, мы, перевернув последнюю страницу какой-то тетради, обнаружили светло-зеленую страничку из блокнота на пружинке размером 8 на 13 сантиметров. Это было описанное Сэлинджером вступление союзников в Париж. Он рассказывал, что въехал в Париж на джипе, а парижане протягивали американцам своих детей, чтобы те могли целовать их. Сэлинджер писал, что можно было мочиться на капот джипа, и это ничего не имело значения. Все было нормально. Сэлинджер писал, что все, что бы ни делал американец, было хорошо.

Сержант Ральф Д. Мартин: Думаю, что никогда в жизни не видел такого парада. Большинство из нас предыдущей ночью спали в маленьких палатках в Булонском лесу. Шел сильный дождь, и мы были мокрые, поэтому самых чистых парней отобрали и поставили в первые ряды и в оцепление. У меня на форме была новая сияющая нашивка, и меня поставили в оцепление. Стоять там было здорово, поскольку в объятьях любого парня в оцеплении была, по меньшей мере, одна девушка, целовавшая и обнимавшая его.

Мы прошли маршем по Елисейским Полям колонной по 24 человека в ряд, но маршировать было чертовски трудно, так как вся улица была переполнена людьми, которые смеялись, кричали, плакали и пели. Нам бросали цветы и протягивали большие бутылки вина.

Первый полк так и не прошел. Толпа просто растащила солдат. Парижане только что вырвались на улицу. Они хватали ребят, поднимали некоторых солдат на плечи и несли их в кафе и бары, по своим домам и не отпускали их. Я слышал, что потом собрать солдат было очень трудно[123 - Цит. по: «Yank: The Story of World War II as Written by the Soldiers», p. 51.].

Джон Уортмен: Люди приветствовали нас, смеялись, плакали, стремились обнять нас, давали нам выпить, кормили нас только что созревшими помидорами… и просто пытались удостовериться в том, что мы действительно пришли, а немцы ушли. Я целовал детей, молодых женщин, старых женщин и женщин среднего возраста. Короче, всех[124 - Robert O. Babcock. «War Stories: Utah Beach to Pleiku», p. 255.].

Дэвид Родерик: Мы въехали в Париж на грузовиках грузоподъемностью две с половиной тонны. О том, как нас встречали, я буду помнить всю жизнь. На улицах было полно народу. Люди хлопали в ладоши и кричали, жали нам руки, угощали нас вином.

Шейн Салерно: В разгар празднования Сэлинджер и Джон Кинан задержали человека, которого подозревали в сотрудничестве с немцами, но толпа забила его до смерти прежде, чем контрразведчики смогли его взять.

Джон К. Анру: Встреча Эрнеста Хемингуэя и Дж. Д. Сэлинджера в Париже – одно из великих событий в истории литературы.

Шон Хемингуэй: Мой дед остановился в «Ритце» и принимал самых разных посетителей.

Карлос Бейкер: Еще одним гостем Эрнеста в те дни был молодой, черноволосый сержант в форме сотрудника контрразведки. Его звали Джеромом Д. Сэлинджером, и, впервые увидев Хемингуэя, он был очень впечатлен. Автор коротких рассказов Сэлинджер был на 20 лет моложе Хемингуэя. Хотя Сэлинджеру было 25, он уже продал несколько рассказов журналу Story и еженедельнику Saturday Evening Post[125 - Carlos Baker. «Ernest Hemingway: A Life Story», p. 420.].

Лейла Хэдли Люс: Сэлинджер просто молился на Хемингуэя. Ему нравилась манера письма Хемингуэя. В гостинице он пошел к Хемингуэю и высказал свое восхищение его произведениями.

Карлос Бейкер: Сэлинджер нашел Хемингуэя дружелюбным и щедрым, совсем не зазнавшимся от своей славы, – и «мягким», что противоречило ощущуению жесткости и силы, которое создавали некоторые произведения Хемингуэя. Встреча Сэлинджера и Хемингуэя прошла очень хорошо, и Эрнест вызвался посмотреть некоторые рассказы Сэлинджера[126 - Там же.].

Лейла Хэдли Люс: Джерри попросил Хемингуэя просмотреть рукопись, что на самом деле было с его стороны безрассудством. И Джерри не был человеком, который легко открывался другим или просил других сделать для него что-нибудь.

Шон Хемингуэй: Сэлинджер принес номер Saturday Evening Post, в котором был опубликован его рассказ «Последний день последнего увольнения». Рассказ был о Второй мировой. На деда Сэлинджер произвел впечатление как молодой солдат, и столь же сильное впечатление на деда произвело произведение Сэлинджера. При встрече с Сэлинджером дед сказал ему, что уже слышал о нем, прочитал рассказ и был восхищен им.

Дж. Д. Сэлинджер (рассказ «Последний день последнего увольнения», Saturday Evening Post, 15 июля 1944 года):

Винсент улыбнулся. «Рад видеть тебя, Бейб. Спасибо, что позвал меня. Солдаты, особенно друзья, должны теперь быть вместе. Быть гражданским больше нет смысла. Гражданские не ведают того, о чем знаем мы, а мы уже отвыкли от того, что знают они. В общем, не клеятся дела у нас с гражданскими[127 - J. D. Salinger. «Last Day of the Last Furlough», The Saturday Evening Post, July 15, 1944. Пер. – А. Калинин.].

Шон Хемингуэй: Мой дед хорошо понимал, какую цену платит в бою пехота. Думаю, со стороны деда это было своего рода романтическим представлением, то, что он увидел в Сэлиджере талантливого молодого писателя, сражающегося в пехоте во время Второй мировой войны.

Эберхард Элсен: Говорят, что Хемингуэй сказал кому-то: «Господи, да он чертовски талантлив». Уверен, что эти слова дошли до Сэлинджера и, должно быть, были очень ему приятны.

Джон К. Анру: Для Сэлинджера то, что Хемингуэй назвал его «чертовски талантливым», было важной поддержкой.

Карлос Бейкер: В часть Сэлинджер вернулся в состоянии легкой экзальтации[128 - Carlos Baker. «Ernest Hemingway: A Life Story», p. 420.].

Брэдли К. Макдаффи: Валери Хемингуэй, которая была секретарем Эрнеста Хемингуэя, а после его смерти стала невесткой писателя, в своих воспоминаниях Running with the Bulls («Бег с быками») пишет: «Из современных американских авторов Хемингуэю больше всего нравились Дж. Д. Сэлинджер, Карсон Маккаллерс и Труман Капоте». После их первой встречи в Испании в 1959 году Хемингуэй купил Валери экземпляр «Над пропастью во ржи». Эта книга, которая, по слухам, автобиографична, лежит на столе Хемингуэя в его доме в пригороде Гаваны[129 - Bradley R. McDuffie. «When Papa Met Salinger», Edmonton Journal, July 23, 2010.].

Пол Александер: Со своей стороны, Сэлинджер после встречи с Хемингуэем написал в письме одному из своих друзей, что «Прощай, оружие» – произведение «скромных» достоинств, а не «точное попадание в цель», что, по словам Сэлинджера, и привлекает к Хемингуэю.

Лейла Хэдли Люс: Они поддерживали контакт, и Хемингуэй сказал

Джерри, что ему очень нравятся рассказы Джерри. Джерри был взволнован. Он рассказал мне об этом случае, подчеркнув, сколь много эта встреча для него значила, поскольку считал Хемингуэя величайшим писателем.

Лиллиан Росс: Он поделился со мной копией письма, которое Хемингуэй написал «дорогому Джерри», когда они были в армии во время Второй мировой. Рукописное письмо содержало замечания о неопубликованных рассказах, которые Сэлинджер, тогда неизвестный, начинающий писатель, послал Хемингуэю. «Во-первых, у тебя великолепный слух, и ты пишешь чутко и любовно, но без сырости», – писал Хемингуэй. И добавил: он надеется, что его слова «не звучат как лесть», что «чтение твоих рассказов делает меня счастливым и заставляет думать, что ты – чертовски хороший писатель»[130 - Lillian Ross. «The JD Salinger I Knew», Guardian (UK), December 12, 2010.].

Шон Хемингуэй: Мой дед считал себя солдатом Четвертой дивизии. Он был приписан к Двадцать второму полку, Сэлинджер – к Двенадцатому. Четвертая дивизия была известна как «Лист плюща». Деду нравилось называть ее «Клевером-четырехлистником». Он сильно верил в удачу: она или есть, или ее нет.

А. Э. Хотчнер: К Хемингуэю относились так, как в России относятся к Толстому, как к летописцу войны, писателю, солдату, авантюристу, как к человеку, заговоренному от пуль. Он был бессмертен. Он должен был пережить войну и все трудные времена. Его окружали самые роскошные женщины мира – Марлен Дитрих, Ингрид Бергман, Ава Гарднер. Соединение всех этих факторов будоражило воображение американцев.

Личность Хемингуэя помогала его репутации писателя, подхлестывала ее. В свое творчество он вложил стиль своей подлинной жизни. Опыт участия Хемингуэя в Гражданской войне в Испании, несомненно, сильно способствовал успеху его романа «По ком звонит колокол», который был опубликован в 1940 году и стал потрясающим бестселлером, а потом успехом пользовалась и экранизация этого романа. Хемингуэй не только привлекал внимание публики и СМИ везде, где появлялся, и своими произведениями, но все, что бы он ни делал, преувеличивали. Во время его наездов в Нью-Йорк колонки слухов в нью-йоркских изданиях приписывали ему поступки, которых он не совершал.

Дж. Д. Сэлинджер: Все писатели – и неважно, сколько львов они убивают и сколько восстаний они активно поддерживают, – сходят в могилу наполовину Оливерами Твистами, наполовину Противными Мэри, у которых все не как у людей[131 - Дж. Д. Сэлинджер, авторская заметка к рассказу «Down at the Dinghy». Harper’s, April 1949.].

Шон Хемингуэй: Сообщают, что впоследствии дед посетил полк Сэлинджера. Он поговорил с Сэлинджером об огнестрельном оружии и о том, какой пистолет лучше – немецкий «люгер» или американский «кольт» сорок пятого калибра. По более поздним рассказам, дед сказал, что, по его мнению, «люгер» намного лучше и в доказательство своих слов вытащил «люгер» и отстрелил голову копошившемуся неподалеку цыпленку. Сэлинджер был ошеломлен.

Эберхард Элсен: Теперь я склонен верить в эту историю. Потому что в рассказе «Дорогой Эсме – с любовью и всяческой мерзостью» капрал Клэй, водитель героя рассказа, убивает кошку. Герой рассказа, сержант Х, испытывает отвращение к водителю. Думаю, что и Сэлинджер, вероятно, был так же возмущен Хемингуэем, когда тот отстрелил цыпленку голову.

Дж. Д. Сэлинджер (рассказ «Дорогой Эсме – с любовью и всяческой мерзостью», New Yorker, 8 апреля 1950 года):

Х запустил пальцы в свои грязные волосы, разок провел по ним рукой, потом снова загородил глаза ладонью от света.

– Ты не свихнулся. Ты просто выполнял свой долг. Ты расправился с этой кощенкой, как подобает мужчине, так поступил бы каждый на твоем месте при подобных обстоятельствах.

Клэй бросил на него подозрительный взгляд:

– Ты что это там мелешь?

– Кошка-то была шпионка. Ты был вынужден уложить ее на месте. Это была коварная германская карлица, переодетая в дешевую меховую шубейку. Так что в этом не было абсолютно никакого зверства, ни жестокости, ни подлости, не было даже…

– Да пошел ты к чертовой матери! – прошипел Клэй, и губы у него сжались в одну черту. – Ты хоть раз в жизни можешь сказать начистоту?[132 - J. D. Salinger. «For Esme – with Love and Squalor», The New Yorker, April 8, 1950.]

Шон Хемингуэй: Должен сказать, что мне эта история кажется апокрифом. В ней обыгрываются образы чувствительного Сэлинджера и моего деда-мачо. Отстрелить цыпленку голову намного труднее, чем это кажется на словах. В центре творившихся вокруг них ужасов войны это кажется почти абсурдным.

Брэдли Р. Макдаффи: В последующие годы почти все критики Сэлинджера повторили ту или иную версию этой истории. К сожалению, этот миф заставил ученых проигнорировать, что встреча Сэлинджера с Хемингуэем во время Второй мировой войны является самым недооцененным фактором становления Сэлинджера как писателя. Учитывая то, что это было встречей двух наиболее влиятельных писателей ХХ века, такое пренебрежение трудно понять[133 - Bradley R. McDuffie. «When Papa Met Salinger», Edmonton Journal, July 23, 2010.].

А. Скотт Берг: Хемингуэй оказал огромное влияние на Сэлинджера, главным образом, на стиль письма Сэлинджера. Хемингуэй гордился тем, что пишет в соответствии с теорией, которую он называл «теорией айсберга». Как объясняет Хемингуэй в «Смерти после полудня» и в нескольких других книгах и интервью, эта теория гласит: если писатель достаточно хорошо знает то, о чем он пишет, он может опустить некоторые детали в своем повествовании. Собственно, всякий раз, когда он опускает какие-то подробности, он делает повествование более крепким, прочным. Он сравнивал эту манеру письма с айсбергом, семь восьмых которого находятся под водой, так что со стороны видна лишь его верхушка. Всякий раз, когда выносишь что-нибудь за рамки рассказа, говорил Хемингуэй, это усиливает нижнюю, невидимую часть айсберга и приносит читателю еще большее удовольствие, поскольку [читатель], в сущности, управляет рассказом, ведет его, снимая фильм в своем воображении.

Из этого следовал логический вывод. Хемингуэй говорил, что если писатель опускает что-то потому, что не продумал то, что он опускает, читатель мигом обнаруживает это, и в рассказе образуется огромная брешь.

Сэлинджер – один из лучших примеров теории айсберга. Он применял эту теорию предельно хорошо. Его рассказы обладают редкостным качеством, и каждое слово кажется подобранным вручную.

Гор Видал: Хемингуэй очень хорошо описывал насилие и охоту. Он очень хорошо показывал, как это происходит: как заряжают ружья, как выцеливают летящую птицу, как стреляют. Он описывал все это просто великолепно. И есть люди, которые любят такие сочинения. Это те самые люди, которые читают журнал Popular Mechanics.

А. Скотт Берг: Издавна считают, что Хемингуэй оказал на американскую литературу ХХ века влияние большее, чем кто-либо другой, потому что он ввел новый стиль, новый звук, который люди впервые услышали в коротких рассказах, но особенно в романе «И восходит солнце». Эта крепко сколоченная литература действительно стала господствовать. У Хемингуэя имитаторов, плохих имитаторов было больше, чем у любого другого писателя ХХ века. Я не говорю, что Сэлинджер был имитаторм Хемингуэя в прямом смысле, но полагаю, что Сэлинджер заимствовал у Хемингуэя ритм и некоторые приемы

письма.

Дэвид Хаддл: Сэлинджер восхищался темпами работы Хемингуэя, его способностью ежедневно и при любых обстоятельствах выдавать страницы текста; это оправдывало применение к нему термина «профессионал». Сэлинджер писал интимную прозу в очень отличной от простого мужского стиля «папы» манере. Сэлинджер еще не был известным писателем, но уже мог сравниться с Хемингуэем в дисциплине: он продолжал стучать на машинке даже во время немецких атак.

Дж. Д. Сэлинджер (примечание автора к номеру журнала Story за ноябрь – декабрь 1944 года):

Мне 25 лет. Родился я в Нью-Йорке, а теперь служу в армии и нахожусь в Германии. Я привык к большому городу, но с тех пор, как я оказался в армии, я обнаружил, что память моя дает сбои. Я забыл бары, улицы, автобусы и лица, я больше склонен вспоминать мой Нью-Йорк по залу американских индейцев в Музее естественной истории, где я любил бросать мраморные шарики на пол… Я продолжаю писать всегда, когда удается выкроить время и найти свободный окопчик[134 - Дж. Д. Сэлинджер, авторская заметка, журнал Story, November – December 1944.].

Джон К. Анру: Сообщают, что Сэлинджер продолжал работать. Не то чтобы он был безразличен к потерям, но он был очень сосредоточен на своем писательстве. Во время атак он писал под столом. Потому что стремился закончить какой-то рассказ или, возможно, начать новый рассказ.

Дэвид Шилдс: Сэлинджер возил в джипе пишущую машинку. Он засаживался в какую-нибудь стрелковую ячейку и погружался в писание. Вернер Климан видел, как Сэлинджер пишет рассказы и жадно читает журналы, которые присылала ему мать. Двое мужчин, оба в возрасте 25 лет, вместе взбирались на холм, на котором находилась столовая. Эта пара на маневрах высаживалась с одной десантной баржи и часто оказывалась в трудном положении под огнем немецкой артиллерии, когда вокруг них рвались снаряды, расскажет впоследствии Климан.

Вернер Климан: В то время он был совершенно нормальным парнем – за исключением того, что никогда не разрешал кому-либо читать его письма домой и всегда подделывал подпись офицера военной цензуры[135 - Noah Rosenberg. «Lifelong Pal Remembers J. D. Salinger», Queens Courier, February 2, 2010.].

Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из письма Элизабет Мюррей, август 1944 года):

Плохо помню события первых недель. Помню только, что лежал в канавах лицом в грязь, пытаясь выжать максимум защиты из своей каски. Как-то так. Но вспомнить ожесточенность первых боев и силу приступов паники я не могу. Что хорошо[136 - Письмо Дж. Д. Сэлинджера Элизабет Мюррей, август 1944 года.].

Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из письма Фрэнсес Глассмойер, 9 августа 1944 года):

Я встречался с Эрнестом Хемингуэем, и у нас была пара долгих бесед. Он очень мил и нисколько не патриотичен. Пишу это письмо, сидя в джипе. Вокруг ходят куры и свиньи, которые неправдоподобно безразличны ко всему.

Я отрываю щели на глубину, которая устраивает трусов. Постоянно нахожусь в оцепенении от страха и не могу вспомнить, как когда-то был гражданским человеком[137 - Письмо Дж. Д. Сэлинджера Фрэнсес Глассмойер, 9 августа,1944 года.].

Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из письма Уитту Бёрнетту):

Вы никогда не видели, как шесть футов два дюйма мышц и лента для пишущей машинки вываливаются из джипа и прыгают в стрелковую ячейку со всей быстротой, на какую я способен. И я не высовываюсь из ячейки до тех пор, пока надо мной бульдозеры не начинают равнять землю под аэродром[138 - Письмо Сэлинджера Уитту Бёрнету, цит. по: Jack R. Sublette. «J. D. Salinger: An Annotated Bibliography», 1938–1981.].

Шейн Салерно: Выпрыгивая из джипа под снайперским огнем, Сэлинджер сломал себе нос, который так никогда и не исправил.

* * *

Дэвид Шилдс: Чтобы писать лучше, Сэлинжеру была необходима война, необходим был военный опыт, и он становился более основательным, более серьезным писателем, буквально от рассказа к рассказу. В его уме и психике это было одним кровавым кошмаром – война, писательство, выживание, чувство вины выжившего художника и экстаз творчества. Сэлинджер был двадцатипятилетним призраком, искавшим возрождения и клеившим марки на конверты, которые он отправлял в США. Писание о войне было для Сэлинджера единственным способом выжить на войне. Он жаждал забвения, но одновременно жаждал славы.

Со дня высадки в Нормандии все меняется; все, что, как он думал, было ему известно, теперь он знал нутром и передавал это знание с возрастающей эмоциональной силой. Он учился целиться в себя.

В конце 1944 года Сэлинджера все еще жгла обида за то, что его не приняли в офицерскую школу. В рассказе «Раз в неделю – тебя не убудет» жена солдата говорит мужу: «Ну почему ты не хочешь позвонить тому человеку, знаешь, у него еще на лице такая штука? Полковнику. Из разведки, помнишь? Нет, правда, ты ведь знаешь французский и даже немецкий, и все такое. Во всяком случае, он бы тебе устроил производство в офицеры. Ты подумай, как тебе тяжело будет служить, ну, этим, рядовым! Ты ведь даже разговаривать с людьми не любишь»[139 - Пер. – И. Бернштейн (salinger.narod.ru/Texts/U11OnceAWeekru.htm)].

Рассказ «Солдат во Франции», опубликованный в марте 1945 года, уже не был развлекательным чтивом. Это было произведение. После «долгого, скверного боя, развернувшегося после полудня», Бейб Глэдуоллер забирается в залитую кровью стрелковую ячейку и пытается заснуть, но поблизости рвутся снаряды: «Открою окно, впущу хорошенькую, кроткую девушку – не как Фрэнсес, и те, кого я раньше знал, – и крепко-накрепко запру дверь. Я попрошу ее немного походить по комнате, а сам буду любоваться ее американскими лодыжками и запру дверь. Попрошу ее просто немного походить по комнате, а потом почитать мне стихи: из Эмили Дикинсон – про неприкаянность, и немного из Уильяма Блейка – об агнце. И запру дверь. У нее будет американский говор, и она не будет выпрашивать у меня жевательную резинку или конфеты, а я крепко-накрепко запру дверь»[140 - Пер. – И. Багров (http://lib.ru/SELINGER/r_u13_boyinfrance.txt)]. Когда американские солдаты во Вьетнаме видели смерть в ее абсолютном виде, они часто говорили: «Вот она». Сэлинджер увидел смерть собственными глазами.

О рассказе «Элейн», который был опубликован сразу же после «Солдата во Франции», Сэлинджер писал Бёрнетту, что этот рассказ – о «начале конца красоты, а это, по-моему, как раз моменты, когда начинаются войны». Довоенный период, Stork Club, умник Сэлинджер теперь пропали без вести. В рассказе «Сельди в бочке» не могут найти тел Сэлинджера и Холдена, и солдаты начинают обыскивать местность в молчании. «Промокшие до костей, плетемся мы сквозь этот мрак назад, к грузовику. Где же ты, мой Холден? Нет, ты не мог пропасть. Брось дурака валять, покажись. Объявись, где бы ты ни был! Слышишь? Сделай это ради меня! Ну хотя бы потому, что я все так отлично помню. Я просто не могу забыть все хорошее, что было в моей жизни. Вот почему»[141 - Пер. – В. Вишняк (http://lib.ru/SELINGER/r_u14_sandwich.txt)].

Это как раз точка поворота в послевоенном уроке искусства, на преподавание которого себе и миру Сэлинджер положит жизнь. В рассказе «Посторонний», опубликованном в декабре 1945 года, Сэлинджер пишет: «Плотно составив ступни, она прыгнула с тротуара на мостовую, а с мостовой тем же манером снова на тротуар и обратно. И ему почему-то жутко приятно было смотреть, как она прыгает… Какой-то толстяк, облаченный в форму швейцара, пряча в кулак зажженную

сигарету, вел по кромке тротуара терьера, сплошь в проволочных завитках. Бейб подумал, что пока он сражался за Выступ, этот жирдяйчик изо дня в день выгуливал здесь своего пса… Невероятно. А что, собственно, невероятного? И все-таки поразительно. Он почувствовал, как в его пальцы скользнула ладошка Мэтти. Она безостановочно тараторила»[142 - Пер. – М. Макарова (http://lib.ru/SELINGER/r_u15_stranger.txt)]. Только ребенок может коснуться отчаянья, которое въелось в плоть и сознание ветерана войны, не причиняя ему вреда. «В ушах его зазвучал роскошный рык трубы старины Блейквелла Говарда. А затем – и остальные мелодии тех неповторимых лет, тех обыденных, и еще не «исторических», безмятежных лет, когда все их (теперь мертвые) парни из двенадцатого полка, были живы и вклинивались в толпу других отплясывавших, уже тоже мертвых теперь… Тех лет, когда каждый, кто мало-мальски умел танцевать, торчал в канувших в небытие дансингах и хрен что знал о Шербуре, Сен-Ло, о лесе Хюртген или Люксембурге…»[143 - Там же.] Двенадцатый полк, в котором служил Сэлинджер, во время войны понес тяжелейшие потери. Испытав такие страдания, Сэлинджер впоследствии станет искать единства всех вещей.

Разговор с Сэлинджером – 2[144 - Интервью, взятое Шейном Салерно у Майкла Макдермотта и Теда Расселла.]

Майкл Макдермотт: Фотографий Сэлинджера немного. В 1960 году журнал Newsweek стал первым изданием, проявившим пристальный интерес к писателю. Люди из Newsweek наняли местного фотографа, который попытался снять Сэлинджера. Фотограф припарковался у дома Сэлинджера и устроил засаду на Сэлинджера. И – о, чудо! – увидел, как Сэлинджер спускается по дороге с дочерью, которой тогда было года четыре. Фотограф подошел к Сэлинджеру, вместо того, чтобы сделать снимки, представился писателю и растаял в его присутствии. Фотограф сказал, что Сэлинджер был так вежлив, что ему было стыдно говорить писателю о цели своего появления в Корнише – фотосъемки Сэлинджера для журнала Newsweek. Сэлинджер поблагодарил фотографа за то, что тот не стал фотографировать его исподтишка, а потом сказал: «Мой творческий метод не терпит перерывов. Не могу фотографироваться или давать интервью, не выполнив намеченный план». Это – примечательное заявление. В общем, фотограф уехал, так и не сделав снимков.

Дорога к дому Сэлинджера и его почтовый ящик. Снимок для журнала Life сделан в 1961 году Тедом Расселлом.

Марк Вейнгартен: За снимки Сэлинджера сулили щедрые вознаграждения. Все стремились сфотографировать Сэлинджера, но никому не удавалось это сделать. Делал попытку журнал Time. Неоднократные попытки предпринимал журнал Newsweek. Безрезультатно. Наконец, задание сфотографировать Сэлинджера дали фотографу журнала Life Теду Расселлу. Расселлу поставили срок: сделать это в течение трех дней или возвращаться без снимков.

Тед Расселл: Я был фотографом журнала Life и осенью 1961 года получил задание вести съемки в ООН в течение недели после гибели в авиакатастрофе в Конго Дага Хаммаршельда, Генерального секретаря ООН. Мне позвонила редактор Life, которая попросила меня отправиться в Нью-Гэмпшир и сделать фотографии Дж. Д. Сэлинджера. В то время я знал о Сэлинджере немного. Я не читал «Над пропастью во ржи». Этот роман стал известен в то время, как я находился на войне в Корее. Я не был знаком с ним или его произведениями и не знал того, что Сэлинджер – известный отшельник.

[Редактор Life] сказала, что Сэлинджера не фотографировали лет десять, и что он живет очень уединенно. Она сказала, что если мне удастся сделать фотографию Сэлинджера, то мне страшно повезет, так что в задаче содержался известный вызов. Я поехал туда и сделал все, что только было в моих силах, для того, чтобы снять затворника. Редакция поставила срок выполнения задания. У меня была поденная оплата. В день я получал сотню долларов. Мне приказали приехать в Нью-Гэмпшир и поболтаться там, а если за три дня ничего не получится, то забыть о задании и вернуться в Нью-Йорк.

Редактор снабдила меня кое-какими материалами. Люди из Life очень дотошно ведут исследования; мне дали очень точные указания о том, как найти Сэлинджера. Надо было переехать крытый деревянный мост, проехать полторы мили, на развилке свернуть налево и т. д. и т. п. Они сказали, что дом находится в глубине леса.

Взяв машину напрокат, я следовал всем этим указаниям, основанным на глубоких изысканиях. Я нашел описанный отправившими меня людьми почтовый ящик, на котором было написано имя Сэлинджера. Я проехал мимо дома и остановился в нескольких сотнях метров ниже по дороге. Я старался быть как можно менее навязчивым и предельно сдержанным. Нельзя так просто пройти по той грязной дороге с шестью камерами, висящими на шее. Я положил аппарат в сумку для покупок. Выглядел я обычным парнем.

Я нашел в зарослях укромное место. Осень еще не вполне пришла, и достаточно густая листва обеспечивала мне хорошую защиту. Объекта съемки было не видно, и я воспользовался преимуществами местности, спрятавшись в зарослях примерно так, как прячется охотник, выслеживающий дичь. Очень важно было проявить терпение.

Я остановился в гостинице в Виндзоре, на противоположном от Корниша берегу реки. Я приехал в Корниш утром, нашел себе убежище в зарослях и, дрожа от холода, провел там весь день. Я вернулся туда на следующий день и сидел в засаде до сумерек. По утрам я встаю не слишком рано, но я проторчал там большую часть дня. Было очень холодно и дождливо, и я жутко замерз, почти до простуды. Я прождал два с половиной дня. Это было ужасно. На третий день Сэлинджер появился: он выгуливал собаку. У меня было достаточно времени для того, чтобы сделать полдесятка снимков. Одна из моих любимых фотографий – фотография собаки Сэлинджера, высунувшей нос из-за забора. По-моему, забавно, что в Life эту фотографию опубликовали с подписью: «Собака Сэлинджера не по-сэлинджеровски выглядывает из-за забора».

Сэлинджер за оградой дома, в котором он жил с 1953 по 1967 год. Фотография, опубликованная в журнале Life, сентябрь 1963 года.

Я использовал камеру Pentax с трехсотмиллиметровой линзой. Это был один из первых широко доступных однолинзовых фотоаппаратов. Не знаю, каково было расстояние между мною и Сэлинджером, но я находился очень близко от него. Об этом можно судить по величине снимка: имея стомиллиметровую линзу, нельзя находиться очень далеко от объекта съемки. Расстояние было метров 45–50. Я опасался, что нахожусь слишком близко к Сэлинджеру, и он услышит щелчки камеры.

Я всегда считал, что во вторжении в частную жизнь Сэлинджера есть что-то скверное. Я сделал снимки потому, что сделать их было трудно, и это было заданием, которое мне дали. Мое дело заключалось в выполнении заданий как можно лучше, решать проблемы и делать снимки. Но я всегда испытывал угрызения совести.

Человек изо всех сил старается уйти от света – да я всегда думал: Господи, надо оставить бедного малого в покое. У меня были сомнения. Меня оскорбляли папарацци, преследовавшие Джекки Кеннеди и ее детей так, как сегодня они преследуют Бритни Спирс. Выслеживание знаменитостей – грязный способ заработка. Никогда не считал вторжение в частную жизнь Сэлинджера, совершенное так, как его совершил я, хорошим делом. Мое единственное утешение состоит в том, что если

бы Сэлинджер знал, как сильно я замерз и насколько мне плохо после того, как я провел два с половиной дня в кустах ради этих чертовых снимков, он, вероятно, не протестовал бы так сильно. Зная о том, что претерпел я ради этого снимка, он, возможно, утешился бы.

Майкл Макдермотт: Это – снимок, сделанный настоящим папарацци, но у Теда Расселла была интуитивная способность снимать все, что видел, и делать это красивым. Снимок отлично уравновешен. Очень символична темная полоса на снимке – она отражает настроение Сэлинджера. Сэлинджер одет в характерный спортивный костюм. Это была его обычная одежда, когда он писал или работал в саду. Если рассмотреть фотографию внимательно, с увеличением, увидишь темные круги под глазами Сэлинджера. Он выглядит загнанным человеком.

Глава 4

Опрокинутый лес

Германо-бельгийская граница, ноябрь – декабрь 1944 года

Сражение за лес Хюртген стало для Сэлинджера и Четвертой дивизии жуткой катастрофой эпических масштабов. Американская армия понесла ошеломляющие потери. Литературный стиль Сэлинджера стал немой, написанной контуженным на войне человеком элегией по бесчисленным американским солдатам, погибшим в бойне. И эта элегия посвящена и самому автору.

Алекс Кершо: Четвертая дивизия, в которой служил Сэлинджер, вступила в лес Хюртген 6 ноября 1944 года. От местности веяло невероятной, почти средневековой жутью. Из леса выползал первобытный страх.

Стивен Э. Эмброуз: Лес Хюртген лежит к югу от Аахена. Занимающий примерно 50 квадратных миль лес тянется вдоль германо-бельгийской границы, в треугольнике, образованном прямыми, прочерченными между Аахеном, Моншау и Дюреном. По восточной окраине леса протекает река Роер. За лесом лежит Рейн. Первая американская армия стремилась выйти к Рейну, что, по мнению генерала Джеймса Ходжеса, требовало выдавливания немцев из леса.

Генералы Омар Брэдли и Ходжес были уверены: лес Хюртген необходимо взять. Эту задачу они возложили на Четвертую дивизию. После высадки на участке «Юта» 6 июня 1944 года дивизия прошла через многие бои. В дивизии оставалось немного ветеранов высадки в Нормандии; большинство высадившихся к осени 1944 года были мертвы или тяжело ранены. В Хюртгене дивизия снова вступила в кровопролитные бои.

Лес Хюртген, известный также как «поле смерти».

Чтобы добраться до долины реки, американцам надо было обойти немцев с юга и занять дамбы. Удерживать лес без дамб не имело смысла, а дамбы были бесценными и без леса. Но командование решило отойти и двинуться через лес. Это решение положило начало сражению за лес Хюртген, развивавшемуся по плану, который был вопиюще, даже преступно нелеп[145 - Stephen E. Ambrose. «Citizen Soldiers: The U. S. Army from the Normandy Beaches to the Bulge to the Surrender of Germany», p. 167.].

Эдвард Дж. Миллер: Решение сражаться возникло в хмельные дни, когда союзников в конце лета 1944 года охватил оптимизм. Неожиданный успех прорыва в Нормандии создал у солдат Седьмого корпуса Первой американской армии (да и остальных союзников) впечатление, что они воюют с уже разбитым противником. Американцы стремились прорваться через немецкие пограничные укрепления и форсировать Рейн. Однако путь к Рейну преграждала река Роер. Между Седьмым корпусом и этой рекой лежал густо населенный район, но местность оставляла только узкий проход со сложным рельефом и большим лесным массивом к югу от Аахена.

Вернер Климан: По-моему, бои в лесу Хюртген были просто потерей времени. В район надо было входить с тыла, надо было совершать обходной маневр, а не ломиться через лес. Немцы знали в лесу каждую дорогу, и у них были снаряды, которые, взрываясь, обрушивали ветви деревьев, убивавшие наших солдат. Я считаю, что это была самоубийственная задача[146 - Интервью, данное Вернером Климаном Бобби Аллену Винтермьюту, Queens College WWII Alumni Veterans Project, March 31, 2009.].

Лейтенант Джордж Уилсон: Местность сама по себе была преградой, но у немцев было два дополнительных преимущества. Они всегда точно знали, где мы находимся, поскольку уходили оттуда незадолго до того, как мы занимали их позиции, и могли успешно обстреливать нас. Они создали несколько оборонительных рубежей. Их дзоты были сложены из толстых бревен, прикрытых сверху слоем земли в несколько метров толщиной. Дзоты были почти неуязвимы для артиллерии, снаряды которой просто пролетали над ними. Падения деревьев немцев практически не беспокоили, а шансов на то, что наши танки смогут подобраться к немецким укреплениям настолько близко, чтобы стрелять по ним прямой наводкой, практически не было. Сражаться за дзоты приходилось пехоте, которая занимала дзот за дзотом, иногда преодолевая заграждения из колючей проволоки[147 - George Wilson. «If You Survive: From Normandy to the Battle of the Bulge to the End of World War II», 1987, p. 132.].

Алекс Кершо: Немцы устанавливали взрыватели 88-миллиметровых снарядов так, чтобы те взрывались в вершинах деревьев. Эти взрывы обрушивали на людей на земле дождь из тысяч острых щепок и горячей шрапнели.

Генерал-майор Реймонд Дж. Бартон: В дополнение к естественным препятствиям в виде высоких, густо росших и перепутавшихся друг с другом деревьев, крутых холмов и отсутствия дорог были еще минные поля, проволочные заграждения и мины-ловушки, которые противник поставил за недели бездействия на этом участке фронта. Наше продвижение очень сильно сдерживали постоянные дожди, снег и леденящий ветер. В следующем месяце полк понес от траншейной стопы[148 - Т р а н ш е й н а я стопа – некроз кожи, вызванный высокой влажностью и холодом.] и обморожений такие же потери, как и в результате боев[149 - Интервью, данное на передовой генерал-майором Реймондом Дж. Бартоном, командиром Четвертой пехотной дивизии.].

Атака американских войск в лесу Хюртген.

Алекс Кершо: Эти бои называют бойней, потому что погибло много американцев. Парни гибли по одному на метр.

Подполковник Уильям Гэйл: Роты наступали через лес, натыкаясь на проволочные заграждения противника. Непрерывные взрывы в верхушках деревьев разносили людей на куски. От этих взрывов было не укрыться. Во второй половине дня солдаты отходили в окопы, из которых поднялись утром, чтобы двинуться вперед… и проводили еще одну холодную ночь в ледяной воде[150 - Интервью, данное на передовой подполковником Уильямом Гэйлом из Четвертой пехотной дивизии.].

Полковник Герден Ф. Джонсон: Высшее командование считало задачи, поставленные перед Двенадцатым пехотным полком, всего лишь фронтальными атаками, которые должны были выпрямить линию фронта, и считало эти задачи простыми. Казалось, что упорное сопротивление, с которым столкнулся Двенадцатый полк, не соответствует ограниченным задачам полка, и в штабах дивизии и корпуса считали сообщения о потерях преувеличенными[151 - Gerden F. Johnson. «History of the Twelfth Infantry Regiment in World War II», p. 217.].

Дж. Д. Сэлинджер («Над пропастью во ржи»):

Он [Д. Б., старший брат Холдена Колфилда, воевавший во Второй мировой войне] как-то сказал нам с Алли, что, если б ему пришлось стрелять, он не знал бы, куда пустить пулю. Он сказал, что в армии полно сволочей, не лучше, чем фашисты[152 - Сэлинджер. Указ. соч., с. 161.].

Джон Макманус: Это было нескончаемым парадом новых лиц [людей из пополнения], особенно в стрелковых ротах. Познакомиться с новыми бойцами было трудно; у них не

всегда были идентификационные жетоны, какие были у парней, проходивших подготовку в Англии. К тому же многие из «новеньких» быстро исчезли – их убивали или ранили. Наверное, мы испытывали к бойцам из пополнения легкое раздражение, хотя в том не было их вины: они всего лишь приходили на замену нашим товарищам. Мы же не хотели видеть, как их перемалывают и уничтожают, как и всех прочих. Для сохранения душевного равновесия надо было поддерживать определенную эмоциональную дистанцию.

Новые солдаты не понимали, что делают. И это делало их опасными. Если в окопе ты был старым бойцом, а твой напарник был новичком, тебе не следовало доверять ему: он мог заснуть в карауле и выдать место вашего нахождения бессмысленным выстрелом из винтовки или ненужным шумом. Поэтому ты был постоянно наготове – до тех пор, пока не наступало нервное истощение.

Эдвард Дж. Миллер: Представьте, что вы – Дж. Д. Сэлинджер. За два года до сражения за лес Хюртген вы жили на Парк-авеню – и вдруг в темную, слякотную ночь в конце ноября 1944 года оказались в задней части кузова грузовика грузоподъемностью в две с половиной тонны. Вас бросает по кузову в кромешной темени, которая наступает в 9, 10, 11 вечера, и вот вас довозят до места сбора, и какой-то голос во мраке говорит: «Ну, вываливайся». Вы спрыгиваете с грузовика, но ни фига не видите. Мокро. Вы не спали несколько дней. И несколько дней не ели горячей пищи. А ничего похожего на душ вы не видели уже несколько недель. Вы до смерти устали. Вы пребываете в состоянии усталости. Вы идете вперед. Есть шанс на то, что вы вернетесь в тот же день в тыл раненым. Но можно вернуться и мертвым. Вы не знаете имен людей, среди которых находитесь, людей, вместе с которыми проливаете кровь, вместе с которыми сражаетесь, вместе с которыми проходите этот ад. Не знаете, кто эти люди, а они не знают вас. У вас есть одна надежда на то, что убьют не вас, а парня, который только что пришел из пополнения. Средний возраст бойцов из пополнений в конце 1944-го составлял 18–19 лет.

Лейтенант Эллиот Джонсон: В лесу Хюртген я был наблюдателем на передовой… Я знал еще одного наблюдателя на передовой. Он пришел со своей группой. На них сбросили белый фосфор. У него на глазах сгорели два человека. Он прибежал в другую часть леса, туда, где находился я. Рыдая, упал в мои объятия. Он все время повторял: «Никаких больше убийств, никаких больше убийств, никаких больше убийств»[153 - Studs Terkel. «The Good War», p. 246.].

Джон Макманус: Темпы убыли личного состава в стрелковых ротах Четвертой дивизии были ошеломляющими и приближались к 200 процентам [т. е. солдат из пополнения погибало или было ранено столько, что норма потерь превысила 100 процентов].

Подполковник Уильям Гэйл: В лесу Хюртген Четвертая дивизия была фактически выбита во второй раз после высадки в Нормандии. За четыре недели этой операции дивизия потеряла 7000 человек, а это означало, что стрелковые роты и батальоны теряли от 100 до 200 процентов своего состава. Общий результат, купленный такой ценой, составил менее 10 квадратных миль, что было намного меньше, чем предусматривали поставленные командованием задачи[154 - Интервью, данное на передовой подполковником Уильямом Гэйлом из Четвертой пехотной дивизии.].

Эберхард Элсен: Генерал-майор Норман «Датч» Кота, командир 28-й дивизии, которой временно был придан Двенадцатый полк Сэлинджера, решил разделить три батальона полка и поставить каждому из них особую боевую задачу. Полковник Джеймс С. Лакетт, командир Двенадцатого полка, указал на то, что холмистая и покрытая густым лесом местность может позволить немцам окружить каждый батальон, то есть сделать то, чего они никогда не смогли бы сделать, если бы батальоны соприкасались флангами. Возражения Лакетта были оставлены без внимания. А случилось как раз то, чего опасался полковник Лакетт. Все три батальона были окружены и потеряли более 500 человек, в том числе 120 убитыми, прежде чем сумели вырваться из окружения и отступить.

Полковник Герден Ф. Джонсон: В 14.00 командир батальона доложил полковнику Лакетту, что батальон не смог продвинуться, но понес тяжелые потери, которые нарастают. Командир батальона сообщил, что огонь противника настолько интенсивен, что все попытки продвижения приводят только к новым потерям. Полковник Лакетт доложил об этом командующему 28-й дивизией и запросил новых указаний. Лакетту резко приказали любой ценой продолжать атаку, используя огонь и маневр… Потрепанным остаткам некогда славного полка так и не удалось занять какие-либо важные позиции противника в своем секторе. Как боевое подразделение Двенадцатый полк для дивизии был потерян[155 - Gerden F. Johnson. «History of the Twelfth Infantry Regiment in World War II», p. 203.].

Джон Макманус: Полк Сэлинджера находился в положении, в котором находилось и большинство американских частей в лесу Хюртген: полк был уничтожен. В условиях густого леса и ужасной погоды командирам было трудно координировать движения подразделений. Интенсивный огонь немецкой артиллерии сводил на нет продвижение американцев. Роты сражались в непривычных условиях: лесопосадки поглощали наступающих, их окружали, отсекали или уничтожали в посадках елей. Противопожарные просеки были единственными местами, где солдаты могли продвигаться в сколько-нибудь значительном числе. Естественно, просеки были пристреляны немцами, которые вели по просекам плотный пулеметный и артиллерийский огонь. Каждый просвет между деревьями простреливался, и пули летели на уровне пояса и даже ниже. Ради сохранения жизни американцам приходилось лежать в грязи, но это приводило лишь к тому, что немецкие пули попадали в плечи, в головы, в ягодицы, так как эти части тела были наиболее приподняты над землей.

Снаряды немецкой артиллерии (американцы называли немецкие орудия 88-миллиметровыми, но немцы использовали и орудия большего калибра) обычно взрывались в вершинах деревьев. В результате взрывов на землю сыпался дождь металлических осколков и щепы, и все это вонзалось людям в спины, в животы и, чаще всего, в руки. Шрапнельные ранения были такими частыми, что врачи просто не справлялись с потоком раненых. Большинству раненых оказывали минимальную помощь: им делали перевязки, обрабатывали их раны сульфацетамидом, вкалывали раненым морфин. Грязь, дождь и холод лишь усугубляли проблемы: солдаты часто заболевали воспалением легких, траншейной стопой или просто простудой. Если у солдата не было защиты над головой, его стрелковая ячейка была практически бесполезна, так как разрывы в верхушках деревьев обрушивали на пехотинцев град осколков и щепы. Если залп вражеской артиллерии застигал бойца на открытом месте, самым безопасным было прижаться к стволу дерева. Конечно, проблемой было то, что снаряды часто попадали в деревья, взрывались или обрушивали деревья. Уже одно количество снарядов, взрывающихся в ограниченном пространстве леса, создавало лавину звуков и впечатление, что разрывы никогда не закончатся. Люди тратили столько времени на отчаянные поиски убежищ, что у них возникало чувство изолированности друг от друга и отрезанности от внешнего мира. Царивший в лесу мрак усиливал это чувство.

По моему мнению, эта изолированность приводила к увеличению случаев боевых психических травм.

Такую травму определенно получил Сэлинджер. В результате большинство участников боев за лес Хюртген были навсегда потрясены пережитыми ими крайним унижением, обстрелами и общей бессмысленностью этого кошмара. Некоторые из выживших никогда уже не войдут в лес. С этого момента у некоторых солдат появилось раздражение и недоверие к командирам. Те, кто побывал в лесу Хюртген, никогда не избавятся от полученной там травмы.

Алекс Кершо: В боях за лес Хюртген дивизия Сэлинджера была перемолота. Лес назвали «зеленым адом». Четвертая дивизия была полностью обескровлена.

Дж. Д. Сэлинджер (рассказ «Посторонний», журнал Collier’s, 1 декабря 1945 года):

Умер он [Винсент Колфилд] утром. Он и четверо рядовых, ну и я, стояли у костра. В Гюртгенском лесу. И вдруг миномет… она совсем близко разорвалась – подлетела без всякого свиста и шороха – его накрыло и еще троих. Палатка медиков – полевой госпиталь – метрах в тридцати от нас была. Там Винсент и умер, наверное, через три минуты – после того, как его шарахнуло. – Тут Бейбу пришлось прерваться и снова достать носовой платок. Отчихавшись, он продолжил: – Я думаю, у него столько ран было, ни одного живого места, что вряд ли он был в полном сознании. И вряд ли чувствовал боль. Я действительно так думаю. Глаза у него были открыты. По-моему, он узнал меня и слышал, что я говорил, но отвечать не отвечал[156 - J. D. Salinger. «The Stranger», Collier’s, December 1, 1945. Пер. – М. Макарова (http://lib.ru/SELINGER/r_u15_stranger.txt)].

* * *

Элизабет Фрэнк: Пути Дж. Д. Сэлинджера и Луизы Боган впервые пересеклись, когда он в ноябре 1944 года написал ей письмо. Похоже, он думал, что она – редактор отдела поэзии в журнале New Yorker. Она редактором не была. Она просто рецензировала стихи. На самом деле, мы не знали, что она думала о самих стихах, но она была глубоко тронута тем, что он написал ей из-за рубежа и что его жизнь подвергается опасности. И она передала стихи своему приятелю из редакции журнала Уильяму Максвеллу в надежде на то, что тот станет вести дела с Сэлинджером.

Луиза Боган:

Направляю вам еще одно из писем сержанта Сэлинджера. Возможно, установление контакта с его нью-йоркским агентом Гарольдом Обером остановит этот поток. Несчастный молодой человек примерно за неделю завалил меня стихами. Я написала ему письмо, но в такой ситуации лучше, чтобы и вы написали ему. Нет времени пересылать письма туда-сюда. Не напишите ли вы ему коротенькое письмо?

    С любовью,

    Луиза.

    P. S. Стихи были присланы авиапочтой[157 - Письмо Луизы Боган Уильяму Максвеллу, 1944 год.].

Элизабет Фрэнк: В письме Луизы звучит нотка озабоченности судьбой Сэлинджера, хотя сделать что-либо с его стихами она действительно не могла. Боган испытывала значительную неловкость в связи с тем, что ее засыпали стихами. Сэлинджер слал ей толстые конверты со стихами, которые он хотел, чтобы Луиза прочитала, а она просто не знала, что с этими стихами делать.

Поэт и рецензент поэзии в журнале New Yorker Луиза Боган, которой Сэлинджер посылал стихи из леса Хюртген.

Уильям Максвелл, редактор художественной литературы в журнале New Yorker.

Луиза Боган:

Дорогой М,

пересылаю вам новое письмо сержанта Сэлинджера. Похоже, он находится во Франции, так что письмо становится еще более трогательным[158 - Там же.].

Элизабет Фрэнк: На самом деле в ноябре Сэлинджер находился в лесу Хюртген. Но Луиза определенно имела в виду то, что понимает: Сэлинджер служит в армии, находится за рубежом и, возможно, в отчаянном положении.

Дэвид Шилдс: Сэлинджер оказался в аду. Вокруг него была смерть, но он должен был опубликовать что-нибудь – рассказ, стихотворение, хоть что-нибудь, – в New Yorker перед тем, как погибнуть.

Вернер Климан: В один ноябрьский вечер (мы тогда располагались в Цвайфеле, Германия) Сэлинджеру, воевавшему вместе с нами, внезапно отдал приказ его пьяный капитан. Когда Сэлинджеру приказали отправиться в стрелковую ячейку и всю ночь оставаться в полку, было около 9 вечера. Мне стало его жалко. И тут я вспомнил, что утащил одеяло из отеля «Атлантик». Я отдал ему это одеяло и пару шерстяных носков, которые связала и прислала мне мать. Он поблагодарил меня и отбыл на позиции. Встретив его на следующий день, я спросил: «И как прошла ночь?» Он ответил, что, в нарушение приказа капитана, он нашел место и ночевал в доме в нескольких кварталах от места расположения части, не ходил в полк и не спал в сыром, занесенным снегом окопе[159 - Werner Kleeman and Elizabeth Uhlig. «From Dachau to DDay», pp. 97–98.].

Маргарет Сэлинджер: Зима сделала условия, в которых находился Двенадцатый полк, из невыносимых неописуемыми. Благодаря пополнению численность полка увеличилась на 2238 человек, так что личный состав вырос с 3080 до 3362 человек. За месяц жутких боев за лес Хюртген полк потерял 1493 человека, а небоевые потери полка составили еще 1024 человека. Солдаты, не имевшие зимней обуви, теплого обмундирования и необходимого количества сухих одеял, чтобы укрываться в стрелковых ячейках, до смерти замерзали в окопах, наполовину залитых ледяной водой и вырытых в наполовину мерзлой, наполовину мокрой земле. Люди гибли от снега и грязи[160 - Margaret Salinger. «Dream Catcher: A Memoir», p. 64.].

* * *

Вернер Климан: Одним унылым вечером, около 8 часов, когда мы стояли все в том же доме в Цвайфеле [в доме были расквартированы связисты и контрразведчики], Сэлинджер неожиданно сказал мне: «Пойдем-ка повидаемся с Хемингуэем». Мы надели шинели, взяли фонарик и пошли. Пройдя примерно с милю, мы нашли маленький кирпичный дом и увидели знак P. R. O., что означало «Отдел отношений с общественностью». Подойдя чуть ближе, мы увидели боковую дверь, в которую и вошли. Внутри мы нашли капитана Стивенсона, который был дежурным по части, и Хемингуэя, растянувшегося на диване. На лбу у Хемингуэя был защищавший глаза от света козырек. Он энергично писал что-то в желтом блокноте. В офисе был свой генератор, обеспечивавший электричеством прибывших на ночлег военных репортеров. Остальной городок утонул во мраке. Получив возможность снова посетить одного из гигантов мира, автора недавно опубликованного романа «По ком звонит колокол», я испытывал душевный подъем. Я встречался с ним двумя месяцами ранее в Блейальфе, и тогда смог расспросить Хемингуэя о двух прекрасных женщинах, которых он любил, – Марлен Дитрих и Ингрид Бергман. И вот теперь я сидел с Гигантом и молодым честолюбивым автором, Сэлинджером, который уже опубликовал несколько рассказов. Пока мы попивали шампанское из алюминиевых кружек, я был очарован мыслью, что нахожусь в обществе двух таких талантливых людей и могу наблюдать за ними в такой естественной обстановке. И когда 17 лет спустя я получил от Джерри письмо, я подумал: да, я помню тот вечер так, словно это было вчера. Такие необычайные события остаются в памяти на всю жизнь. Это было уникальным опытом, полученным во время выполнения мною официальных обязанностей[161 - Werner Kleeman and Elizabeth Uhlig. «From Dachau to DDay», pp. 285–286.].

Дэвид Шилдс: По словам Климана, именно тогда, в разгар войны, под шампанское и в обстановке мужской дружбы, Сэлинджер и поведал Хемингуэю о своем анатомическом дефекте.

Ноа Розенберг: Климан по сей день восхищается способностью Сэлинджера подробно обсуждать с Хемингуэем персонажей одного из рассказов Хемингуэя. Широко открыв

глаза, Климан вспоминал: «Он знал всех упомянутых Хемингуэем людей. Через два часа после разговора я не вспомнил бы эти имена!»[162 - Noah Rosenberg. «Lifelong Pal Remembers J. D. Salinger», Queens Courier, February 2, 2010.]

Дэвид Шилдс: Сэлинджера смущали собственные литературные устремления. В перерывах между боями он культивировал дружеские отношения с Хемингуэем и безостановочно посылал свои произведения в New Yorker и многие другие журналы.

Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из письма Вернеру Климану, 1961 год):

Думаю, что ты наверняка тоже огорчен фактом и обстоятельствами смерти Хемингуэя. Помнишь домик, в котором мы стояли во время боев за лес Хюртген? Я помню доброту Хемингуэя. Уверен, что и ты ее помнишь[163 - Письмо Дж. Д. Сэлинджера Вернеру Климану, 1961 год.].

Дэвид Шилдс: Хемингуэй покончил жизнь самоубийством 2 июля 1961 года.

* * *

Алекс Кершо: Сэлинджер вместе со всей американской пехотой сражались в Европе, учитывая особенности местности. Неважно, насколько хороша твоя техника. Пехоте приходится передвигаться по конкретной местности, будь то пляж, живые изгороди, болота, сельская местность, сражаться и очищать территорию от противника. Естественные преграды были самыми страшными, поскольку они давали немцам идеальные позиции для обороны, которые они отстаивали и с которых совершали атаки. Идеальным примером естественного препятствия был лес Хюртген, одна из худших местностей, которые пришлось с боем занимать во время Второй мировой войны.

Царивший в лесу постоянный сумрак скрывал сеть изобретательно расставленных мин-ловушек и обычных мин. К тому же местность была почти идеальна для обороны. Там было много немцев, которые укрывались в смертельной для наступающих системе бункеров и укрепленных позиций.

Окружающее оказывало совершенно гнетущее воздействие. Над нами на высоте сорока метров нависали вершины деревьев. Нельзя было пройти и десятка метров, чтобы не наткнуться на упавшее дерево. И таких деревьев было бесконечно много. А земля под ногами была заминирована.

Эдвард Дж. Миллер: За десять дней октября Четвертой дивизии удалось продвинуться примерно на пять километров, но за каждый из них пришлось заплатить, по меньшей мере, тысячью жизней.

Дэвид Шилдс: Один капитан американской армии заметил, что за день его солдаты захватывали три дерева, и каждое из них – ценой сотни жизней.

Дебора Дэш Мур: Солдаты описывали это сражение как бойню, в которой им хотелось спрятаться в собственных касках. Пули, прилетавшие отовсюду, рикошетили от стволов деревьев. Было непонятно, где находится противник.

Алекс Кершо: Парням буквально отрывало ноги. Раз – и нет половины ноги. А они смеялись, когда их уносили на носилках, потому что знали: теперь их отправят домой.

Эдвард Дж. Миллер: Сэлинджер был поглощен тем же, чем были поглощены и все остальные солдаты. Возможно, что он выжил при интенсивных обстрелах потому, что буквально прижимался к стволам деревьев.

Штаб-сержант Дэвид Родерик: В моей роте был молодой еврейский парень из Нью-Йорка. Ему было, может быть, лет 18. Он играл в баскетбол за городскую сборную Нью-Йорка, и ему светило хорошее будущее. Он пришел с пополнением. После того, как закончился артиллерийский обстрел, я нашел его в наполовину отрытой ячейке мертвым, причем на теле у него не было ран. Был убит ударной волной при разрыве снаряда. Точно так же в лесу Хюртген погиб и командир роты. Не знаю, сколько людей было убито и ранено снарядами, рвавшимися в вершинах деревьев, но потери были ужасными.

Эдвард Дж. Миллер: Сидя в стрелковой ячейке всю ночь, Сэлинджер был изолирован от всего. В окопе собиралась вода. У него текли башмаки. Он был насквозь мокрым. Он замерзал. Он не знал, выставили немцы боевое охранение или нет. Страх перед неизвестным просто пожирал его. Ночи были такими ужасными, что он молился о наступлении дня, а когда светало, он молился о наступлении мрака, ибо при свете дня надо было снова сражаться.

Немецкие ветераны Восточного фронта сегодня скажут вам, что это было самой ожесточенной битвой, в которых им довелось сражаться. Самые жестокие бои происходили в районе, площадь которого составляли, может быть, 70 квадратных миль[164 - Примерно 181 кв. км.]. Если посмотреть на цифры потерь у немцев и американцев, то, говоря без затей, окажется, что на очень малой площади погибло очень, очень много людей.

Алекс Кершо: За четыре или пять часов боя, в ротах, где до боя было по 200 человек, оставалось человек 20–30.

Штаб-сержант Дэвид Родерик: В окоп другого молодого еврея из Нью-Йорка точно попал снаряд. И он целую ночь стонал, призывая кого-нибудь, кто пристрелил бы его – так ему было больно. Он кричал: «Пристрелите меня, пристрелите меня». Я слышал его крики, понимаете? Я сидел в окопе с одним из моих бойцов, и меня начало по-настоящему трясти. Думаю, от холода. По крайней мере, я так объяснял свою дрожь.

Полковник Герден Ф. Джонсон: Мы выкурили трех фрицев из окопа, который находился прямо на нашем пути. Мы погнали их по просеке, и тут по нам пальнули из танка. Пленные стали разбегаться, караульные открыли по ним огонь из автоматов, и трем фрицам вышел капут. Наши солдаты дошли до того, что, подбежав к ним, добили их выстрелами в голову. От этого меня слегка затошнило[165 - Gerden F. Johnson. «History of the Twelfth Infantry Regiment in World War II», p. 213.].

Эдвард Дж. Миллер: В этом бою Двенадцатый пехотный полк Сэлинджера не добился никаких результатов, но понес тяжелые потери.

Старший лейтенант Джон Б. Бич: Тела валялись повсюду[166 - Edward G. Miller. «A Dark and Bloody Ground: The Hurtgen Forest and the Roer River Dams», 1944–1945, p. 100.].

Подполковник Франклин Сайберт: Господи, как же было холодно… Линии снабжения были забиты мертвыми. Люди, которых я привел туда, настолько устали, что наступали на трупы. У моих людей не было сил даже на то, чтобы перешагнуть через тела[167 - Там же, с. 87.].

* * *

Эдвард Дж. Миллер: В том лесу немцы использовали мины нескольких типов, и американские миноискатели могли обнаружить не все из них. Собственно говоря, лишь немногие из них. Солдаты, наступавшие на мины, обычно теряли стопы, часть стопы или часть ноги. Подорвавшихся отбрасывало назад, и на них были остатки пороха. Если подорвавшимся везло, осколки мины были достаточно горячими для того, чтобы прижечь рану. В этом случае раненые не истекали кровью.

Полковник Герден Ф. Джонсон: Ночью и при свете дня люди из роты С предприняли несколько попыток добраться до раненого, лежавшего в лесу, но всякий раз отступали под огнем немецких пулеметов. Раненый, которому по колено оторвало ногу, был солдатом роты B, высланным в боевое охранение, которое должно было установить контакт с ротой Ф. Беспомощный раненый лежал во мраке и стонал от боли. Он стал жертвой дьявольского замысла немцев. Под покровом ночи немцы подползли к нему, забрали у него каску и полевой жилет, вытащили у него сигареты и личные вещи, а под его спиной установили мину-ловушку, которая должна была взорваться, когда до него, наконец, доберутся санитары. Американцев должно было разнести на куски в тот момент, как они сдвинут раненого[168 - Gerden F. Johnson. «History of the Twelfth Infantry Regiment in World War II», p. 221.].

Эдвард Д. Миллер: Эрнест Хемингуэй был корреспондентом, аккредитованным при 22-й дивизии, в которой и проводил много времени. К тому моменту командир полка

Чарльз «Бак» Лэнхэм и Хемингуэй были добрыми друзьями. После войны в одном из романов Хемингуэя, «За рекой в тени деревьев», был выведен персонаж по имени полковник Кэнфилд. Предполагается, что Кэнфилд списан с Лэнхэма. Одна из великих строк этого романа – слова Кэнфилда: «Всегда считал, что имело бы больший смысл перебить пополнение в тылу, чем маяться с высаживанием этих людей из грузовиков и выдвижением их к линии фронта, где их в любом случае убьют, и тогда их трупы надо будет везти в тыл»[169 - Интервью, данное на передовой Эдвардом Дж. Миллером из Четвертой пехотной дивизии. Пер. строк из романа – А. Калинин.].

Алекс Кершо: Замерзшему, мокрому, удрученному, погруженному во мрак и невероятно подавленному Сэлинджеру было очень трудно поддерживать хоть какой-то боевой дух.

Боб Вандесфорд: Я неделями не умывался и не брился. Все, что было на мне надето, или что я носил, было цвета коричневой грязи. У меня была траншейная стопа, руки и лицо были черными, кончики пальцев и губы лопнули, и в трещинах была видна сырая плоть. Я почти ничего не ел, кроме продуктов, входивших в боевой паек и неприкосновенный запас. В течение целого месяца спал я в разрушенных домах или в снегу. Сам я выглядел нисколько не хуже, чем мое снаряжение, и считал, что раз я выжил, то мне повезло[170 - John McManus. «The Deadly Brotherhood», p. 67.].

Пол Расселл: Люди знающие поймут весь ужас Хюртгена по числу «самострелов» и беспрецедентному уровню дезертирств. Отчаянный момент на Западном фронте наступил тогда, когда для того, чтобы остановить усиливавшееся дезертирство, расстреляли несчастного, неоднократно дезертировавшего рядового Эдди Словника (это было единственной казнью дезертира на всем Европейском театре военных действий)[171 - Paul Fussell. «The Boys’ Crusade: The American Infantry in Northwestern Europe, 1944–1945», p. 84.].

Штаб-сержант Дэвид Родерик: Во время очередного артиллерийского обстрела я укрылся под деревом, но мощный разрыв и осыпавшая меня шрапнель заставили меня выскочить из убежища. Я получил контузию, а моего радиста убило. Я не понимал, где я и что делаю. Кто-то отвел меня в медсанчасть, и 24 ноября 1944 года меня эвакуировали из Хюртгена. Так случилось со многими солдатами.

Меня осмотрели в госпитале и поставили диагноз: «боевое истощение». Как лечат от боевого истощения? Дают таблетку, которая валит солдата в сон на целые сутки. Солдаты называли эти таблетки «меланхоличная 88»[172 - Видимо, по калибру немецких орудий.]. Эти таблетки давали три раза, так что страдавшие боевым истощением спали трое суток.

Алекс Кершо: Битва за лес Хюртген была катастрофой эпического масштаба. Боевые и небоевые потери личного состава Четвертой дивизии составили 5260 человек. Это были сцены уничтожения, которые и вообразить невозможно.

* * *

Эдвард Дж. Миллер: Когда Битва за лес Хюртген закончилась, взводами командовали рядовые. В одной из рот Двадцать второго полка из всех служивших в начале сражения, 16 ноября, людей остался один-единственный солдат. В первую неделю декабря этот солдат все еще был бойцом роты, в которой оставался один лейтенант. 28-я пехотная дивизия и приданные ей подразделения примерно за две недели потеряли убитыми, ранеными, пропавшими без вести, взятыми в плен почти 6 тысяч человек.

В течение войны личный состав Четвертой дивизии составляли примерно 14 300 человек. В ходе войны, начиная со дня высадки в Нормандии и по май 1945 года, потери дивизии составили примерно 35 тысяч человек. Т. е. дивизия обновилась примерно на 250 процентов. 95 % потерь приходились на стрелковые части.

Алекс Кершо: Для тех, кто участвовал в боях за лес Хюртген, это сражение стало самым обидным поражением. Сэлинджер испытал это поражение на собственной шкуре. Немцы перебили или ранили 24 тысячи американцев – в дополнение к девяти тысячам, вышедшим из строя в результате истощения, болезней и дружественного огня. Сэлинджер своими глазами увидел тщету и ужас огромных потерь.

Мак Моррисс: Они оставили за спиной своих мертвых, и лес смердел смертью еще долгое время после того, как убрали последнее тело. Еще долгое время после того, как шрамы солдат затянулись, лес будет нести на себе шрамы, оставленные нашим наступлением. Но у пехотинцев есть шрамы, которые никогда полностью не затянутся[173 - «Yank: the GI Story of the War», под ред. Deb Meyers, p.12.].

Эдвард Дж. Миллер: Количество выпущенных снарядов было так велико, что даже в наши дни правительство Германии нанимает компанию, которая занимается ликвидацией взрывчатых веществ в лесу Хюртген.

Разговор с Сэлинджером – 3

Барбара Граустарк: Вряд ли кто-нибудь из множества находившихся в зале нью-йоркских полицейских узнал Дж. Д. Сэлинджера, который тайком приехал поездом из своего уединения в Корнише, Нью-Гэмпшир, в Нью-Йорк, чтобы удивить бывшего шефа детективов Джона Л. Кинана и своего боевого товарища на устроенном в честь Кинана обеде. Сэлинджер приехал на банкет просто как «еще один джентльмен» – высокий, седеющий, слегка ссутулившийся в его 59 лет, одетый в неформальный костюм. Но смягчившиеся с возрастом воспоминания Сэоинджера о Кинане («Быть с ним в окопах было утешением… В Нормандии он запевал для нас песни»), как и его старомодная манера держаться, тронули участников банкета. По словам одного из участников того сборища, «его личность расцвела»[174 - Barbara Graustark. «Newsmakers», Newsweek, July 17, 1978.].

Джон Л. Кинан: [Сэлинджер] очень нормален. Он – добрый, чувствительный человек, с которым приятно общаться, у него отличное чувство юмора. Все, что я о нем знаю, свидетельствует в его пользу.

Хелен Дьюдбар: Во время торжества в честь Кинана мой приятель, журналист, назвавшийся по имени и указавший род своих занятий, в течение получаса разговаривал с Сэлинджером. Мой приятель вспоминает, что Сэлинджер был одет в хорошо сшитый твидовый костюм, что Сэлинджер был высоким, слегка сутулым, сухопарым, очень бледным и совершенно седым. Это был источенный временем, потускневший образ темноглазого молодого человека, разрешившего опубликовать свою фотографию на обложке двух изданий романа «Над пропастью во ржи».

Сэлинджер дружелюбно, но сдержанно говорил преимущественно о Кинане и семье Кинана, к которой он питал глубокое уважение. Разговор вели спокойно, тихими голосами. Мой приятель не понимает, сказал ли Сэлинджер что-то, или его выдало поведение, но помнит, что ушел со странным ощущением того, что только что разговаривал с человеком, который «до смерти боится не слишком приятных людей».

Дэвид Шилдс: В эпизоде с обедом в честь Кинана меня поражает исключительная преданность Сэлинджера боевым товарищам, вместе с которыми он воевал и избежал смерти. Его семья, его жены, его дочь, друзья детства, друзья по литературе, редакторы, люди из родного города – всех их Сэлинджер давно уже покинул. Но через 34 года после войны он охотно открылся незнакомым людям, даже журналистам для того, чтобы снова пережить события в Нормандии и поделиться воспоминаниями о войне со своими бывшими товарищами, которые остались его товарищами навсегда. Это – важное доказательство глубокого воздействия, которое оказала на Сэлинджера война.

Шейн Салерно: Открытка, которую Сэлинджер послал Полу Фицджеральду 20 декабря 1979 года, через 35 лет после окончания войны, адресована «старому

ветерану».

Глава 5

Мертвецы зимой

Граница Бельгии и Люксембурга, зима 1944–1945.

Неожиданное контрнаступление немцев в Арденнах ударило и по понесшему страшные потери Двенадцатому пехотному полку Сэлинджера, боевые порядки которого смешались. Многие части были отрезаны или уничтожены. Сэлинджер стал свидетелем кровопролитного сражения двух армий и применения немцами штурмовых групп, укомплектованных детьми. Сэлинджер был первым кандидатом в безымянные мертвецы.

Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из письма Полу Фицджеральду, 3 февраля 1960 года):

Пару недель назад по телевизору показывали фильм о сражении на Арденнском выступе. Как снег, дорога и придорожные указатели восстанавливали память о ситуации[175 - Письмо Дж. Д. Сэлинджера Полу Фицджеральду, 3 февраля 1960 года.].

Марта Джеллхорн: Все они рассказывают, что это было местностью, где положили множество фрицев. Пейзаж был как на рождественской открытке: гладкие занесенные снегом холмы, ленты лесов и деревни, уютно устроившиеся меж холмов. На расстоянии снега придавали пейзажу безмятежность. На рассвете и при закате снег был розовым, а в лесах клубился туман, и казалось, что леса источают покой. Днем на небе появлялись следы, оставленные выбросами двигателей самолетов, а на дорогах, обычно запруженных военным транспортом, образовывались опасные наледи. Громыхала артиллерия, рвались бомбы, сброшенных бомбардировщиками Thunderbolt. Казавшиеся уютными деревушки при ближайшем рассмотрении оказывались грудами развалин, в которых действительно было много мертвых немцев. Это было во время немецкого контрнаступления через Люксембург и Бельгию, которое теперь было отброшено. Как говорилось в коммюнике того времени, немцев «сдерживали». Как говорили в тех же коммюнике, ситуация была «неустойчивой». Можно сказать: «смерть и разрушение», но эти слова ничего не значат. Но если задуматься над их значением, они становятся жуткими[176 - Martha Gellhorn. «The Face of War», p. 145.].

Сражение за Арденнский выступ, 1944 год.

Стивен Э. Эмброуз: Гитлер понимал, что Германии никогда не выиграть войну, если она будет вести оборонительные бои на линии Зигфрида, а потом – на Рейне [на своих западных границах]. Единственным шансом на победу оставалась молниеносная победа на Западе. Это было почти наверняка недостижимой целью, но при условии внезапности удар мог оказаться успешным. Все прочие варианты успеха не сулили[177 - Stephen E. Ambrose. «Citizen Soldiers: The U. S. Army from the Normandy Beaches to the Bulge to the Surrender of Germany», p. 184.].

Американские солдаты на оборонительных позициях во время Арденнского сражения.

Уильям Л. Ширер: Гитлер понимал, что, ведя оборонительные бои, он лишь оттягивает час расплаты. В его возбужденном уме созрел смелый и изобретательный план перехвата инициативы. Гитлер думал, что если нанести удар, который нарушит оперативное взаимодействие Третьей и Первой американских армий, пробиться к Антверпену, лишить Эйзенхауэра главного порта снабжения и отбросить британские и канадские армии, вышедшие на бельгийско-германскую границу, это станет не только сокрушительным поражением американо-британских войск и устранит угрозу западной границе Германии, но и позволит ему бросить все силы против русских[178 - William L. Shirer. «The Rise and Fall of the Third Reich», p. 1090.].

Алекс Кершо: Часть Сэлинджера столкнулась с ожесточенным, идейно убежденным противником, который сражался за спасение Третьего рейха. И этот противник обрушился на обычных американских солдат, людей вроде Сэлинджера, сражавшихся в окопах во время самой лютой на памяти живущих зимы.

Управление исторических исследований армии США: По всем данным, Четвертая дивизия была плохо подготовлена к боям. Все стрелковые роты потеряли почти всех солдат и офицеров, с которыми вступили в предшествующее сражение. Таким образом, личный состав рот в переброшенной в Люксембург дивизии состоял почти целиком из новых людей. Кроме того, в дивизии не хватало 1600 бойцов, поскольку в последнюю неделю боев за лес Хюртген пополнения не было. В некоторых ротах не хватало половины бойцов[179 - U. S. Army Historical Division.].

Сержант Эд Каннингэм: В первые сумасшедшие дни середины декабря газеты называли немецкое контрнаступление «прорывом фон Рундштедта в Арденнах». А после того, как американцы стали прочно удерживать линию фронта от Элсенборна до Бастони, это стали называть битвой за Арденнский выступ. Дни, прошедшие между заменой слова «прорыв» словом «битва», стали временем, пожалуй, самого страшного, невообразимого военного опыта[180 - «Yank: The Story of World War II as Written by the Soldiers», p. 71.].

Полковник Герден Ф. Джонсон: План противника был прост и поразительно ясен. Для обеспечения надежного контроля над шоссе, идущим через Эхтернах, Лаутерборн, Шнайдген и Юнглинстер в город Люксембург, который находился в 20 километрах от немецкой передовой, надо было взять все населенные пункты, находившиеся в секторе Двенадцатого пехотного полка американской армии, который стоял на реке Сауэр, перед линией Зигфрида. Поскольку расстояние между этими населенными пунктами составляло, в среднем, 3–5 километров, предотвратить проникновение противника в глубину обороны американцев, окружать прорвавшихся и отсекать их от основной массы противника было невозможно[181 - Gerden F. Johnson. «History of the Twelfth Infantry Regiment in World War II», p. 231.].

Алекс Кершо: Достигнутая немцами неожиданность удара была следствием плохой организации разведки союзников, генералы которых совершали ошибки, неверно интерпретируя разведывательные данные и пренебрегая сообщениями полевой разведки. Это было крупнейшим провалом разведки союзников во время Второй мировой войны. Сражение началось с поспешного отступления американцев. Наступление более 200 тысяч немцев, начавшееся 16 декабря 1944 года, захватило американцев почти врасплох.

Эрнест Хемингуэй: Парень, там случился полный прорыв. Это может стоить нам работы. Их танки входят в прорыв. Пленных они не берут[182 - Stanley Weintraub. «11 Days in December: Christmas at the Bulge, 1944», p. 55.].

Полковник Герден Ф. Джонсон: Фронт тянулся почти на 56 километров по западному берегу рек Сауэр и Мозель. Фронт в одну линию держали три полка. Из-за растянутости фронта и нехватки снаряжения коммуникации были напряженными. Артиллерия Четвертой дивизии была рассредоточена, а снарядов было мало. В приданном дивизии танковом батальоне, тоже жестко потрепанном в боях за лес Хюртген, пытались чинить танки, несмотря на острую нехватку запасных частей. Четверть танков была «разута» для техобслуживания; многие другие просто не могли сдвинуться с места. В батальоне было всего 26 боеготовых танков. Другими словами, Четвертая дивизия была небоеспособна[183 - Gerden F. Johnson. «History of the Twelfth Infantry Regiment in World War II», p. 230.].

Роберт Э. Мерриам: В то хмурое утро сигналом побудки для тысяч спавших американцев стал грохот орудий на участке фронта шириной в 130 километров. Орудийные залпы взбудоражили людей, которые были уверены в том, что находятся в безопасной зоне отдыха. Командиры и штабные выскочили из постелей, увидели сполохи дальних выстрелов артиллерии и в удивлении стали ждать сообщений с передовой. Ждать пришлось недолго; вскоре после 6 утра на командные пункты стали поступать срочные сообщения о том, что в сумерках раннего утра видна

немецкая пехота, медленно наступающая характерным шагом. Известен, по меньшей мере, один случай, когда пехота гнала впереди себя стадо коров, которые должны были подрывать мины, установленные, возможно, обороняющимися[184 - Robert E. Merriam. «Dark December: The Full Account of the Battle of the Bulge», p. 106.].

Алекс Кершо: Воспользовавшись холодной, туманной погодой, а также тем, что их наступление стало полной неожиданностью для союзников, немцы вклинились в территорию Бельгии, создав то, что стали называть «выступом», вдававшимся в порядки союзников. Остатки дивизии, в которой служил Сэлинджер, оказались на передовом рубеже немецкого наступления. Бойцы дивизии были рассеяны по большой территории. То, что появилось из тумана, казалось галлюцинацией.

Пол Фасселл: Было темно, и стоял туман, когда парни, у которых нутро сводило от страха, впервые увидели надвигающиеся на них тени, а затем, когда эти тени приблизились, американцы увидели белые маскировочные халаты и характерные каски немецких пехотинцев, которые шли в психическую атаку, чтобы уничтожить американцев до последнего человека. В ужасных погодных условиях американцы или вступали в короткие схватки с применением штыков и гранат, или убегали. Если человек получал ранение под открытым небом, он замерзал до смерти за полчаса[185 - Paul Fussell. «The Boys’ Crusade: The American Infantry in Northwestern Europe, 1944–1945», pp. 128–129.].

Полковник Ричард Марр: При первых же атаках немцы без труда смяли или окружили все передовые посты Двенадцатого пехотного поста, что было незавидной участью, учитывая мощь немецких войск. Американцы не стреляли до тех пор, пока цепи атакующих не подходили близко, а затем неожиданно открывали пулеметный огонь в упор. Немцы рассекали боевые порядки американцев, пока засевшие в домах солдаты вели огонь по передовым цепям немцев[186 - Интервью, данное на передовой полковником Ричардом Марром из Четвертой пехотной дивизии.].

Дэнни С. Паркер: Ранним утром опытные немецкие пехотинцы проникли в порядки Двенадцатого пехотного полка по обе стороны от Эхтернаха[187 - Danny S. Parker. «The Battle of the Bulge: Hitler’s Ardennes Offensive, 1944–1945», p. 86.].

Алекс Кершо: Во время самых ожесточенных боев парни, которых знал Сэлинджер, очень боялись спать в окопах. В окопах люди замерзали до смерти. Это было последним вздохом нацистской Германии. Американские солдаты вынесли основную тяжесть оборонительных боев и сдержали наступление.

Джон Толанд: Битва за выступ была самым ожесточенным сражением из всех, в каких воевала американская армия, и единственным крупным сражением, вести которое американцам пришлось в зимних условиях. По масштабам оно сопоставимо с битвой за Сталинград: в сражении в Арденнах участвовали более миллиона солдат и тысячи гражданских. В отличие от других кампаний Второй мировой, это сражение было всецело задумано Адольфом Гитлером. Это было его последним наступлением, его последней ставкой[188 - John Toland. «Battle: The Story of the Bulge», p. xvii.].

Сражение за Арденнский выступ: залегшие американские солдаты.

Стивен Э. Эмброуз: Гитлер сделал ставку на детей, которые должны были поднять боевой дух немецких войск. Немецкие солдаты в декабре 1944 года были людьми, родившимися 1925–1928 годах. Нацисты сознательно воспитывали эту молодежь для решающих боев, и фюрер рассчитывал на их фанатичную храбрость[189 - Stephen E. Ambrose. «Citizen Soldiers: The U. S. Army from the Normandy Beaches to the Bulge to the Surrender of Germany», p. 184.].

Алекс Кершо: Разрозненные американские части, в том числе и Двенадцатый пехотный полк Сэлинджера, неожиданно были атакованы превосходящими силами противника, и сражались с немцами, которым подчас было всего 15 лет, а иногда – за 60. Гитлер бросил в бой все. Немцы в больших количествах перебрасывали оружие и боеприпасы с Восточного фронта в Арденны, ибо это был последний шанс Гитлера овладеть ситуацией и завершить войну на Западе на выгодных ему условиях. Сэлинджер и растянутые по 36-километровому фронту пережившие бои за лес Хюртген остатки Двенадцатого полка были изолированы. В сочетании с ожесточенностью немецких атак потеря контактов с соседями порождала страх перед окружением. Если бы дела пошли скверно и Двенадцатый полк был совершенно разбит, в войне мог произойти перелом, и все успехи вторжения во Францию пропали бы втуне. Снова возникли призраки леса Хюртген. Окружение противником целой дивизии? В первые часы сражения такая перспектива не была за пределами возможного.

Дебора Дэш Мур: В снегу, тумане, на жутком морозе части вроде Двенадцатого полка, в котором служил Сэлинджер, были внезапно отрезаны друг от друга прорвавшимися через их боевые порядки немцами.

Полковник Герден Ф. Джонсон: Немцы проникли в боевые порядки Двенадцатого пехотного полка на глубину в 4 километра и отсекли роты друг от друга[190 - Gerden F. Johnson. «History of the Twelfth Infantry Regiment in World War II», p. 94.].

Алекс Кершо: Американским солдатам оставалось или держаться, или удирать. Многие мелкие части сражались до последнего бойца. В течение целого месяца Четвертая дивизия Сэлинджера вела одно из самых ожесточенных и кровопролитных сражений Второй мировой.

Пришедшие в Арденны рекордные холода создавали накапливающиеся проблемы. Двигатели грузовиков приходилось прогревать каждые полчаса. В противном случае в них замерзало масло. Чтобы отогреть оружие, американские солдаты мочились на него.

Дебора Дэш Мур: Один солдат описал свой обычный порядок дня. У него были три пары носков. Одну пару он надевал на ноги, другую пару засовывал в каску, а третью держал в кармане, чтобы потом согреть этими носками голову. Он ежедневно менял эти пары, поскольку очень боялся обморожения. Обморожения, наряду с траншейной стопой, были огромной проблемой.

Маргарет Сэлинджер: Отец говорил, что, как бы там ни было, он всегда будет благодарен матери, которая вязала носки и присылала их почтой, каждую неделю на протяжении всей войны. По его словам, это спасло ему жизнь в окопах, среди известных ему солдат у него единственного были сухие ноги[191 - Margaret Salinger. «Dream Catcher: A Memoir», p. 65.].

В жуткий мороз американские солдаты получают горячую еду.

Эдвард Дж. Миллер: Молишься о том, чтобы не стать еще одним безымянным трупом. Уровень потерь был кошмарным. В конце 1944 года у американской армии почти не осталось пополнения для пехоты.

Рядовой Боб Конрой: Солдат по имени Гордон получил ранение: выпущенная из пулемета пуля пробила ему левую ляжку и вышла через правый бок. Он сказал мне, что ему зацепило и желудок. Мы сидели в одиночных окопах и оба понимали, что ранение смертельное. Морфина у нас не было. Ослабить боль мы не могли, и я попытался «вырубить» его, привести его в бессознательное состояние. Я снял с него каску, поднял его за подбородок и просто треснул его изо всех сил, поскольку он хотел «отключиться». Это не дало результата. Тогда я ударил его по голове каской, но и это не дало результата. Ничто не давало результата. Он медленно замерзал. Изошел кровью[192 - Paul Fussell. «The Boys’ Crusade: The American Infantry in Northwestern Europe, 1944–1945», p. 132.].

Уильям Монтгомери: Убитые и раненные шрапнелью прошлой ночью были потеряны в темноте. Один малый замерз, бедняга. Другой был настоящим Выжившим, с большой буквы. Ему раздробило ногу, но он перетянул ногу жгутом, который сделал из ремня. Он зарылся в снег и накрылся

плащ-палаткой, зажег таблетку сухого спирта зажигалкой Zippo и сунул приклад винтовки в маленький огонек. Когда почуял дым, загасил огонь, откинул плащ-палатку и немного отдышался, а потом начал все с самого начала. Я хорошо его помню. Потому что он был ярким примером чертова пехотинца, которому надо было пережить день. Даже сегодня, 55 лет спустя, я все еще прихожу в благоговейный ужас перед тем, что делали подобные парни. Мой взвод и я вынесли много таких ребят с передовой. Достаточно для того, чтобы знать, что войну выиграли пехотинцы[193 - Robert O. Babcock. «War Stories: Utah Beach to Pleiku», p. 357.].

Дебора Дэш Мур: Успешное проникновение немцев в американские боевые порядки загнало многих американских солдат в ловушку. Поэтому-то многие и сдались в плен. У них кончились боеприпасы, они не получали подкрепления и растрачивали силы на то, чтобы вырваться.

Полковник Герден Ф. Джонсон: Противник рассчитывал раздробить и изолировать полк для того, чтобы открыть дорогу танкам. Перед полковником Чэнсом [командиром Сэлинджера] стояла задача: ему надо было восстановить контакт с разрозненными частями и создать рубеж обороны[194 - Gerden F. Johnson. «History of the Twelfth Infantry Regiment in World War II», pp. 233–234.].

Стивен Э. Эмброуз: Ради укрепления обороны американцы прибегали к отчаянным средствам. Рядовой Кеннет Делани из Первой пехотной дивизии воевал со дня высадки в Нормандии до 15 ноября, когда его ранило в боях за лес Хюртген. Месяцем позже он выздоравливал в госпитале в Льеже, Бельгия. «17 декабря, – вспоминал Делани, – персонал госпиталя сообщил нам, что если мы можем ходить или ползать, то должны как можно скорее возвращаться в свои дивизии»[195 - Stephen E. Ambrose. «Citizen Soldiers: The U. S. Army from the Normandy Beaches to the Bulge to the Surrender of Germany», p. 201.].

Джордж Напп: На Рождество 1944 года я при свете свечей проводил рождественскую службу в амбаре у дороги, ведущей к линии фронта. Дело было в маленьком городке у реки, отделявшей Люксембург от Германии. Подсвечники и свечи были взяты в разбомбленной городской церкви. На службе присутствовали люди всех исповеданий. В хоре осталось только трое. Четвертого хориста взяли в плен немцы. На следующее утро я вел рождественские богослужения в зале для игры в боулинг в другом городке, чуть дальше от фронта[196 - Robert O. Babcock. «War Stories: Utah Beach to Pleiku», p. 355.].

* * *

Полковник Герден Ф. Джонсон: Во время оттепели из-под снега показались обезображенные тела немецких и американских солдат, лежавшие там, где они замерзли во время зимних боев. В полях воняли трупы сотен убитых коров, а вдоль дорог стояли вереницы разбитых грузовиков и валялись разорванные в клочья лошади и обломки, валявшиеся там, куда их отбросило взрывами. Там, где бои шли на таких коротких дистанциях, что даже выход из помещения грозил гибелью, по углам комнат лежали человеческие экскременты. Эта часть Германии, к северу от точки, где сходятся границы Германии, Франции и Бельгии, была самой грязной местностью, в какой когда-либо доводилось сражаться Двенадцатому полку[197 - Gerden F. Johnson. «History of the Twelfth Infantry Regiment in World War II», p. 309.].

Марта Джеллхорн: Там были разорванные напополам грузовики и танки, разнесенные буквально на части, артиллерийские позиции, разбитые прямыми попаданиями бомб. Вокруг валялись изуродованные или сплющенные предметы из стали и всякая всячина – документы, жестяные банки, патронташи, каски, одежда, обувь… А еще там валялись, в полном небрежении и потерявшие человеческий вид, окоченевшие трупы немцев. Потом там было скопление домов, сожженных и разграбленных, от которых остались лишь отдельные стены, а вокруг лежали раздутые до невероятных размеров трупы коров. Дорога шла вдоль опушки соснового леса и выходила на плоское, занесенное снегом поле, усеянное трупами лежавших грудами в нелепых позах немцев. Некоторые тела казались темными бесформенными овощами.

В Варнахе, по другую сторону главной дороги на Бастонь, солдаты, которые брали, сдавали и снова брали эту несчастную деревушку, теперь осматривали поле битвы. А еще они осматривали развороченное нутро двух немецких танков и самоходного орудия, которые были подбиты на этом поле. В Варнахе пахло смертью; при отрицательной температуре у запаха смерти был острый запах гари.

Чуть далее по улице машина командира тянула трейлер, в кузове которого, как в каком-то призрачном камине, были штабели наваленных друг на друга трупов немецких солдат[198 - Martha Gellhorn. «The Face of War», p. 146.].

Хэнсон У. Болдуин: Коренной причиной неудачи немцев было отсутствие военной мощи, которая соответствовала бы причудливым и экстраординарным целям Гитлера. И, как это часто бывает в тоталитарных обществах, немцы недооценили стойкость своих противников… Когда прошел шок, вызванный внезапностью немецкого наступления, американские войска, особенно обстрелянные дивизии-ветераны, пришли в себя, стали сражаться и умирать… Возможно, это главный не поддающийся точной оценке фактор войны: знание того, когда люди внезапно и зачастую по собственной воле совершают поступки немыслимой, отчаянной отваги[199 - Hanson W. Baldwin. «Battles Lost and Won: Great Campaigns of World War II», p. 352.].

Пол Фицджеральд (выдержка из неопубликованного стихотворения):

Боевая Четвертая дивизия закалилась, пройдя Нормандию, Париж и Люксембург. Линия Зигфрида пугала, но вскоре была разбита вдребезги.

Полковник Ричард Марр: Двенадцатый пехотный полк держался, держался, несмотря на столь неблагоприятные обстоятельства, что даже задним числом трудно поверить в то, что на протяжении месяцев непрерывных боев было можно проявлять такую отвагу и честь, какими отмечены действия солдат и офицеров Двенадцатого полка[200 - Интервью, данное на передовой полковником Ричардом Марром из Четвертой пехотной дивизии.].

Шейн Салерно: За оборону Люксембурга Двенадцатый пехотный полк удостоился благодарности президента как выдающееся соединение.

Марта Джеллхорн: Многие были убиты и ранены, но оставшиеся в живых стабилизировали неустойчивую ситуацию и постепенно переломили ее, заставив противника отступить. Наконец, как было сказано в коммюнике, выступ был ликвидирован. Сделать это было нелегко и не быстро, и сделано это было не безымянными сущностями – армиями, дивизиями, полками. Это сделали люди – бойцы Двенадцатого полка, каждый из них[201 - Martha Gellhorn. «The Face of War», p. 152.].

Солдат, стоящий над телом замерзшего солдата.

Джон Толанд: Воля немецкого солдата была сломлена. Ни у кого из выживших при отступлении не осталось ни малейшей надежды на победу Германии[202 - John Toland. «Battle: The Story of the Bulge», p. 377.].

Алекс Кершо: Жестокой кульминацией боевого опыта Дж. Д. Сэлинджера на Европейском театре военных действий стали бои за Арденнский выступ. Он был окружен океаном человеческих страданий и уничтожения. Поверить в то, что Сэлинджер во многих неизвестных отношениях не изменился, невозможно.

* * *

Шейн Салерно: Существует распространенное мнение, что Хемингуэй и Сэлинджер встречались только два раза, в Париже и в лесу Хюртген. Однако была еще одна встреча, во время сражения за выступ. 16 декабря 1944 года, в первый день боев в Арденнах, друг Хемингуэя генерал Бартон сообщил находившемуся в Париже и поправлявшемуся после воспаления легких писателю: «Тут началась хорошая заваруха. Стоит приехать и посмотреть». И

Хемингуэй приехал.

Чарльз Мейерс: Во время Второй мировой войны я служил в армейской контрразведке. Во время сражения в Арденнах меня и парня из Атланты по имени Эдди Уэлч временно прикомандировали к контрразведке Четвертой дивизии, которая стояла на южном краю выступа, в Люксембурге. В дивизионной группе контрразведки было около 14 человек. Шестеро из них были парами размещены в командных пунктах трех полков. В одну из этих пар входил Джерри (Дж. Д.) Сэлинджер.

Согласно задаче, поставленной нам на январь 1945 года, Уэлч и я должны были ежедневно ездить на джипе между штабом дивизии и тремя полковыми командными пунктами. Той зимой было очень холодно, и мы отогревались в отведенных полковым группам контрразведки помещениях. В то время Джерри писал и продавал некоторые из написанных им в свободное от службы время рассказов (иногда такого времени было много).

В то время Хемингуэй был приписан к Четвертой дивизии. Джерри дал ему почитать некоторые свои рассказы. Однажды, когда Уэлч и я снова застряли в полку из-за распутицы, Джерри показал мне написанную на коричневом бумажном пакете записку, которую переслал ему Хемингуэй. В этой записке Хемингуэй хвалил «слух» Джерри, его значительный талант и называл его рассказы многообещающими[203 - Bradley R. McDuffie. «For Ernest, with Love and Squalor: The Influence of Ernest Hemingway on J. D. Salinger», Hemingway Review, March 22, 2011.].

Лестер Хемингуэй: [Когда Хемингуэй занял комнату в гостинице в Люксембурге, он] решил расслабиться с добрыми приятелями… [в числе которых] был и Джером Сэлинджер, славный малый, служивший в контрразведке[204 - Leicester Hemingway. «My Brother, Ernest Hemingway», 4th ed., p. 264.].

* * *

Барт Хагермен: Все время идет снег. Думаю о днях сражения за выступ. Эти мысли вызывают воспоминания о друзьях, которых я потерял, отчаянное чувство, владевшее нами в то время, – и у меня возникает ощущение досады от того, что и 50 лет спустя я все еще думаю так же, как думал тогда. Мне следует забыть об этом и жить спокойно, но… полагаю, это чувство всегда будет со мной[205 - John C. McManus. «The Deadly Brotherhood: The American Combat Soldiers in World War II», p. 346.].

Эрни Пайл: В памяти многих из тех, кто остался жив, навечно выжжен неестественный вид замерзших трупов, разбросанных по склонам холмов и канавам вдоль высоких изгородей по всему миру. Массовое производство трупов – происходящее то в одной стране, то в другой, месяц за месяцем, год за годом. Мертвые зимой и мертвые летом.

Мертвецы пребывают в таком знакомом и непристойном беспорядке, что становятся однообразными, похожими друг на друга.

Этот бесконечный ряд мертвецов настолько чудовищен, что начинаешь почти ненавидеть мертвых. Мертвые – это то, что не надо даже пытаться понимать тем, кто остался дома. Для них мертвецы – это колонки цифр. Или, если умерший был вам близок, – это человек, который ушел и не вернулся. Его не видишь телом, лежащим, как тесто, в какой-то причудливой позе у дороги во Франции.

Но мы-то их видели. Мы видели много тысяч мертвых. В этом разница между нами[206 - Ernie Pyle. «On Victory in Europe», набросок письма, найденный на теле Пайла, погибшего в Ле Шима; опубликовано на: http://journalism.indiana.edu/resources/erniepyle/wartimecolumns/onvictoryineurope/, и на: http://wwpbs.org/weta/reportingamericaatwar/reporters/pyle/europe.html.].

Маргарет Сэлинджер: Помню, как стою рядом с отцом (мне тогда было лет семь) и смотрю на то, что кажется вечностью, на то, как отец безучастно смотрит на сильные спины местных парней-плотников, строящих пристройку к нашему дому. Парни сняли футболки, их мышцы играют в лучах летнего солнца. После долгого молчания отец снова возвращается к жизни и говорит мне (а, может быть, и никому в частности): «Все эти здоровые, сильные парни, – и тут отец тряхнул головой, – всегда оказываются на передовой, всегда гибнут первыми, одно поколение за другим». Сказав это, отец опустил руку, раскрыл ладонь и оттолкнул от себя эти волны воспоминаний[207 - Margaret Salinger. «Dream Catcher: A Memoir», p. 59.].

Глава 6

Все еще болит

Лагерь Кауферинг-IV, Ландсбург, Германия, Бухенвальд, Германия,

весна 1945 года.

Истощенные к концу войны Сэлинджер и Двенадцатый полк вступают в концлагерь Кауферинг-IV. Во многих отношениях Сэлинджер так и остался там навсегда[208 - United States Holocaust Memorial Museum, Holocaust Encyclopedia, «The Fourth Infantry Division», http://www.ushmm.org/wlc/en/article.php?ModuleId=10006134.].

Дебора Дэш Мур: Сэлинджер должен был почуять лагерь на расстоянии пары-тройки километров. Меня всегда поражает, что местные жители говорят, что не знали о том, что происходит в лагерях. Вся местность была пропитана запахом лагеря.

Кауферинг-IV, отделение концлагеря Дахау.

Роберт Абцуг: Опыт, полученный теми, кто освобождал лагеря, на самом деле ужас, начинавшийся еще до того, как освободители входили в ворота.

Алекс Кершо: Дж. Д. Сэлинджер был одним из первых американцев, своими глазами увидевших абсолютное зло нацистского режима. В лагерь Сэлинджер вступил весной 1945 года. Ему предстояло увидеть невообразимые ужасы: сожженные тела, штабеля сожженных тел. Это трюизм, потому, что это – правда: для того, чтобы описать это, слов недостаточно.

Роберт Абцуг: Проходишь через хорошенькую, чистенькую немецкую деревню, и в конце дороги стоит лагерь, выглядевший как ад, переполненный телами.

Вступивших в лагерь солдат вроде Сэлинджера встречала мертвая тишина и безумие. Вас ловили врасплох. Вы не были эмоционально готовы к предстоящей битве. Вступление в концентрационные лагеря не было освободительной миссией в смысле открытия ворот для узников или чего-то в этом роде. Война была закончена, можно было слегка и расслабиться. В сущности, солдаты входили в эти ужасные ситуации. Расслабившиеся и ни о чем не подозревающие, они входили в открытое пространство – и низвергались в какую-то братскую могилу.

Эберхард Элсен: Сэлинджер никогда не описывал того, что увидел в концлагере Кауферинг, но увиденное пронизывает его жизнь и творчество.

Сожженные трупы в концлагере Кауферинг-IV.

Шейн Салерно: Он рассказал о том, что видел там, дочери Маргарет и Джин Миллер.

Маргарет Сэлинджер: Как сотрудник контрразведки мой отец был в числе первых солдат, вошедших в один из только что освобожденных концлагерей. Он сообщил название лагеря, но его я уже не помню[209 - Margaret Salinger. «Dream Catcher: A Memoir», p. 55.].

Дж. Д. Сэлинджер: Сколько ни живи, запах горелой плоти никогда полностью не забудешь[210 - Там же.].

Джин Миллер: Он не говорил о войне и о том, что ему пришлось пережить на войне. Единственным, что он однажды сказал мне о том времени, были слова: никогда не забудешь запах горелой плоти[211 - Интервью, данное Шейну Салерно Джин Миллер.].

* * *

Эберхард Элсен: Кауферинг-IV был лагерем-накопителем, куда отправляли больных заключенных из других мелких лагерей, находившихся в этом районе. Это был Krankenlager (лагерь для больных), но на самом деле это был лагерь уничтожения людей: больных заключенных просто оставляли умирать от болезней или от голода. За день до прихода американских войск охранники-эсэсовцы вывезли из лагеря три тысячи заключенных по железной дороге и прикончили всех, кто был слишком болен или слишком слаб для транспортировки. Эсэсовцы пристрели, забили до смерти или прирезали 92 заключенных и заживо сожгли 86 заключенных, запертых в деревянных бараках, которые подожгли. Когда пришли американцы, все охранники сбежали. В живых

оставалась горстка заключенных, которые избежали смерти, спрятавшись от эсэсовцев. Помимо 360 заключенных, убитых эсэсовцами перед бегством, американцы нашли два массовых захоронения, в которых лежали тела еще 4500 заключенных, умерших от болезней или от голода.

Эсэсовцы эвакуировали заключенных из лагеря IV, того самого, в который вступил Сэлинджер, и поскольку охранники пытались отконвоировать заключенных до вагонов, многие заключенные попытались сбежать, но эсэсовцы расстреляли их из пулеметов. Очереди рассекали некоторые тела пополам. Кроме того, эсэсовцы убивали заключенных топорами. Американцы нашли валявшиеся рядом с трупами окровавленные топоры.

Итак, Сэлинджер и его водитель въехали в лагерь (Сэлинджер как сотрудник контрразведки мог разъезжать на машинах, чего не могли делать другие солдаты) и увидели почти сотню тел, лежавших на участке, который простирался между лагерем и железнодорожными путями. Затем, на въезде в лагерь, они увидели штабеля изуродованных тел. Сэлинджер и водитель проехали глубже в лагерь и обнаружили источник жуткого смрада – три барака-полуземлянки, ничем не отличавшихся от больших собачьих будок. Нацисты заколотили в этих бараках больных людей и подожгли бараки. Сэлинджер и его водитель увидели в развалинах еще дымившиеся сожженные трупы.

Алекс Кершо: Их держали за колючей проволокой. Их морили голодом, избивали, пытали и убивали.

Роберт Абцуг: Эта неожиданная сцена совершенно шокировала их. Американцы обнаружили Кауферинг за день-другой до освобождения основного лагеря, Дахау. Никто из американских солдат ничего подобного ранее не видел.

Эберхард Элсен: Эсэсовцы понимали, что к лагерю приближаются американцы, и попытались вывести из лагеря всех трудоспособных заключенных, устроив для них так называемые марши смерти. В случае с лагерем для больных, в котором побывал Сэлинджер, многие заключенные не могли ходить, поэтому эсэсовцы их перебили.

Тела, обнаруженные в концлагере Кауферинг-IV.

Когда американцы 27 апреля 1945 года обнаружили брошенный лагерь, их встретил смрад горящих тел. Эсэсовцы подожгли несколько землянок, в которые согнали заключенных, и расстреляли тех, кто пытался вырваться из огня. Вступившие в лагерь американцы увидели тела, изрубленные, по словам одного солдата, как дрова. А когда американцы присмотрелись к телам, то увидели, что при жизни эти люди были кожа да кости. По прикидке, вес большинства убитых составлял от 20 до 30 килограммов. Их попросту заморили голодом.

По большей части, американцы находили только трупы.

Джек Холлетт: Первым, что я увидел, были тела, уложенные в штабель… длиной метров шесть и высотой больше человеческого роста… И то, что казалось дровами, было телами. Никогда не забуду, что при ближайшем рассмотрении в этой груде тел были люди, которые все еще мигали. Таких в штабеле было три или четыре человека[212 - «The Holocaust Chronicle», p. 609, http://www.holocaustchronicle.org/staticpages/609.html.].

Дебора Дэш Мур: Лагерь оскорблял обоняние Сэлинджера и всех прочих вступивших в него американцев смрадом и видом обнаженных тел, уложенных в штабеля. Эти тела выглядели мертвыми, но иногда из груды тел раздавались звуки, и солдаты понимали, что в этих жутких штабелях были и живые. Американцы находили людей, которые были истощены до такой невероятной степени, что скулы у них выпирали почти как рога. Кости их запястий торчали. Кожа висела на телах как нейлоновый чулок: сквозь нее можно было видеть кости. Ничто в опыте, обретенном американскими солдатам (а Сэлинджер был к тому времени опытным бойцом, прошедшим через ужасные бои), ничто не могло подготовить солдат к такому зрелищу.

Алекс Кершо: Когда Сэлинджер смотрел на них, эти люди покорно склоняли головы. Они выглядели как побитые собаки. Они боялись смотреть в глаза другому человеку, опасаясь того, что если они сделают это, их убьют или изобьют. Этот образ людей, которые не могли смотреть даже на своих освободителей, врежется в память многих американцев, вступивших в концлагеря, на всю оставшуюся жизнь.

Шейн Салерно: Пол Фицджеральд, близкий товарищ Сэлинджера по службе в контрразведке. Был рядом с Сэлинджером, когда они вступили в лагерь. Выжившая в кошмаре концлагеря женщина передала Фицджеральду кипу фотографий зверств, которые творились в Кауферинге-IV. Фицджеральд сохранил эти фотографии и никому их не показывал до 1980 года, когда передал их в Библиотеку холокоста и Исследовательский центр Сан-Франциско. В сопроводительном письме Фицджеральд написал: «Я хранил этот альбом 35 лет… Это – моя личная память о жутком кошмаре». Мак Р. Гарсия, директор Центра, написал представлявшему Фицджеральда Огасту Кареллу: «Передайте, пожалуйста, мою благодарность м-ру Полу Дж. Фицджеральду за то, что он разрешил мне посмотреть этот альбом со страшными фотографиями, которые он привез со Второй мировой войны. Я никогда прежде не видел орудий пыток, и эти фото действительно открывают глаза на то время. Эти и другие фотографии определенно указывают на жестокость нацистского режима, который господствовал в Германии до конца войны»[213 - Письмо Пола Фицджеральда от 14 ноября 1980 года; письмо Полу Фицджеральду от 24 февраля 1981 года (письма, хранящиеся в Holocaust Library and Research Center of San Francisco, переданы авторам книги семьей Фицджеральда).].

Роберт Абцуг: Солдаты вроде Сэлинджера, все солдаты, вступавшие в эти лагеря, были ошеломлены, но им надо было как-то объяснить то, что они видели. Они смотрели на тела и пытались найти какие-то человеческие черты, какие-то признаки того, что эти люди когда-то были живыми. Еще хуже для американцев был вид живых мертвецов, с которыми им приходилось сталкиваться. Выжившие узники, шатаясь, шли к освободителям и иногда пытались обнять их.

Когда американские солдаты вступили в лагерь, они испытывали такое страшное потрясение, что начинали рыдать. Они падали на землю. Некоторым врачи оказывали немедленную помощь. Я говорю об освободителях, не об узниках.

Средневековые художники писали видения ада, но то, что увидели освободители, было адом наяву, кладбищем мертвецов и полумертвых людей. Представьте, что входите в некое пространство, где есть только скелеты, сожженные тела и смрад горелой плоти. Дышать этим смрадом было невозможно. Американцы видели штабеля тел, переложенных дровами, по два-три-четыре тела в ряд. Некоторые были мертвы, но кое-кто еще был жив, и для того, чтобы понять, кто мертв, а кто жив, требовалось время. Все были истощены до крайности. У заключенных были запавшие глаза. Заключенные завывали. Воняло мочой, экскрементами и гниющей плотью.

Роберт Таун: Эйзенхауэр увидел Бухенвальд и Дахау сразу же после их освобождения. Примечательна его реакция на увиденное. Он настоял на том, чтобы фоторепортеры со всего мира приехали туда и сняли этот ужас. Он приволок туда генерала Паттона и других офицеров и сказал: «Вам надо взглянуть на это, потому что настанет время, когда люди не будут верить в то, что это действительно произошло. Это слишком страшно, чтобы быть правдой». Для тех, кто там побывал, это несомненно стало переломным моментом жизни. Увиденное оказало воздействие на всю жизнь. Иначе быть не может.

Роберт Абцуг: Есть известная фотография: комендант

Кауферинга Айхельсдорфер стоит среди мертвых тел. И самое странное то, что он находится там. У него бесстрастное лицо, словно это его обычная, повседневная работа. Вот так это и происходило. Немцы тоже испытывали то же оцепенение от сенсорной перегрузки, какое испытывали американские солдаты, и не только потому, что они были ярыми нацистами, но и потому, что они жили в условиях этого ужаса. Это была просто работа. По фотографии совершенно ясно, что для Айхельсдорфера это было обыденной жизнью.

Йоганн Баптист Айхельсдорфер, комендант концлагеря Кауферинг-IV

* * *

Алекс Кершо: Весной 1945 года, когда нацистская Германия разваливалась на куски, главной задачей сотрудников контрразведки вроде Дж. Д. Сэлинджера был розыск преступников, нацистов, организовавших этот невообразимый кошмар. Я подружился с сотрудником разведки, который был в тех же чинах, что и Сэлинджер, и выполнял такие же обязанности, заключавшиеся в проведении допросов. Один раз этот сотрудник вошел в лагерный госпиталь в поисках нацистов. На больничных койках он нашел нескольких нацистов, притворявшихся раненными в боях или бывшими узниками лагеря. Чтобы избежать ареста, эти немцы вырядились в лохмотья заключенных. Они прикидывались евреями, но выглядели неестественно здоровыми по сравнению с настоящими заключенными. Мой приятель сказал, что, узнав о том, что творилось в концлагерях, контрразведчики стали относиться к немцам нетерпимо. Отказывавшихся говорить немцев допрашивали с пристрастием, жестко. Людям, которые вели допросы, было трудно сохранять терпение, если они знали, что сидящий перед ними откормленный немец, возможно, расстрелял и замучил бессчетное число гражданских лиц.

Роберт Абцуг: Некоторые солдаты вручали свое оружие немногим здоровым бывшим узникам и разрешали им рвать на куски или расстреливать захваченных в плен немецких охранников. Это было полным циклом почти неконтролируемого мщения. На какое-то время ситуация вышла из-под контроля. В отношении солдата вроде Сэлинджера, который прошел через разгул насилия, можно задаться вопросом, что стало последней соломинкой, надломившей его психику в этом неподвластном логике, перевернутом вверх дном мире? В бою, по крайней мере, имеешь дело с противником.

В освобождении лагерей был некий иной момент, который и вытолкнул солдат вроде Сэлинджера за грань. Когда служишь в армии и сражаешься, в этом есть логика. А когда солдаты вступали в концлагеря, противника, которого надо было одолеть в бою, не было. Солдаты в то время были крайне уязвимы, потому что для большинства из них это было последним испытанием, которое им надо было перенести во время войны.

* * *

Эберхард Элсен: Поскольку Сэлинджер был наполовину евреем, увиденные им зверства, которые немцы совершили в отношении евреев, должны были оказать на него еще более разрушительное воздействие.

Роберт Абцуг: Сэлинджер выжил в ужасающей механизированной, анонимной бойне огромных масштабов, но расползающиеся повсюду ужасы концлагерей напомнили ему о том, что он еврей.

Лейла Хэдли Люс: Никогда не думала о Джерри как о еврее. Никогда не думала о ком-либо из моих друзей как о еврее. Они были просто друзьями. Он напомнил мне о том, что его глубоко тревожит холокост. Холокост и концлагеря причиняли ему сильные душевные страдания.

Дебора Дэш Мур: Сэлинджер и союзники обнаружили, что произошло, и задались вопросом: «Действительно ли мы выиграли войну? Или мы пришли слишком поздно?» Это были мучительные, терзающие ум вопросы, на которые не было удовлетворительного ответа. Союзники уже знали о том, что сделали нацисты. Они увидели зверства нацистов и одолели их. Но Европа стала кладбищем. Неожиданно она превратилась в огромное еврейское кладбище.

Дэвид Шилдс: Хотя Сэлинджер не находился на передовой, он определенно был на переднем крае войны с холокостом, память о котором он сохранит навечно.

Ричард Стейтон: Нам трудно понять Сэлинджера потому, что мы – не он, и нас там не было. Я знаю других солдат, которые освобождали концлагеря и не были евреями. Пережитое сломало психику и им. И они никогда так и не оправились от этой травмы.

* * *

Алекс Кершо: Из 337 дней, в течение которых американцы воевали в Европе, Сэлинджер воевал 299. Мы не знаем, насколько он был травмирован. После 200 дней боев человек становится психически ненормальным. Проведены соответствующие исследования. Даже сильные парни после 200 дней боев становятся ненормальными. Взяв очередную деревушку, они уходят куда-то, где могут остаться одни, и беззвучно рыдают. Дивизия Сэлинджера находилась в боях дольше, чем любая другая американская дивизия, сражавшаяся на Европейском театре военных действий. Сэлинджер воочию видел самые тяжелые бои, какие только можно было увидеть за все время Второй мировой. Любой человек, так долго переживавший бои такого накала, должен был получить глубокую психическую травму.

Пол Александер: Сэлинджер сказал [Уиту] Бёрнетту, что просто не в состоянии описать события последних трех-четырех недель войны. Он стал очевидцем того, что было слишком ужасающим и что нельзя передать словами. Но, даже делая это драматичное, выворачивающее нутро признание, Сэлинджер все равно считал, что должен обсуждать, прежде всего, свои дела. По всей видимости, Бёрнетт сделал ему письменное предложение опубликовать его роман раньше сборника рассказов. Отвечая на это письмо Бёрнетта, Сэлинджер дал согласие на осуществление предложенного плана и добавил, что, вернувшись в США, он сможет закончить роман за полгода. Так Сэлинджер предоставил дело Бёрнетту, предварительно поблагодарив его за то, что Бёрнетт принял к публикации рассказ «Элейн», который был отклонен журналом New Yorker. «Элейн» – рассказ о девушке с замедленным развитием и без особых надежд на счастье. Это затянутое повествование, исполненное неформальных чувств и переживаний, было написано Сэлинджером до того, что он пережил в конце 1944 года[214 - Paul Alexander. «Salinger: A Biography», p. 96.].

Дж. Д. Сэлинджер (рассказ «Элейн», журнал Story, март – апрель 1945 года):

Пляж, который минуту назад был всего лишь большим скоплением крошечных горячих песчинок, приятно скользивших между пальцами, вдруг превратился в чудовищного великана, непостижимо огромного и враждебного, готового проглотить Элейн… или бросить ее с громким хохотом в море[215 - J. D. Salinger. «Elaine», Story, March – April 1945. Пер. Л. Володарская (lib.ru/SELINGER/r_u12_elaine.txt).].

* * *

Алекс Кершо: Я разговаривал с людьми, которые освобождали концлагеря. Они рассказывали, что заключенные подходили к колючей проволоке и просовывали через ограду руки, в которых трудно было узнать человеческие руки. Это были кости, которые просили. Чего? Возможно, плоти американских солдат.

Роберт Абцуг: Это не было пейзажем после битвы. Это было картиной надругательства над человечностью. Один солдат рассказал о слабой попытке этих живых скелетов поаплодировать освободителям. Они не могли даже правильно сложить руки. Аплодисменты были почти неслышными.

Дебора Дэш Мур: В начале своих «Девяти рассказов» Сэлинджер задает дзэнский вопрос: «Каков звук хлопка одной руки?» Ну, всем известно, что для звучного хлопка нужны две руки. Один из вступивших в лагерь солдат-евреев

слышал звук хлопков, которыми узники пытались приветствовать американцев. Так как на руках не было плоти, звук был странно приглушенным, потусторонним.

Алекс Кершо: Для Сэлинджера и американцев его поколения, освобождавших узников концлагерей, наследие войны держится на этом разъединении, размыкании, на этих воспоминаниях и многих других подобных моментах войны, когда после всех страданий и смертей солдаты вступали в районы, где находили неопровержимое оправдание предшествовавшего кровопролития. Они видели ад, требовавший искупления и спасения. Солдаты лицом к лицу сталкивались с главными жертвами войны, жертвами холокоста, но это событие уничтожило тот человеческий опыт, который был известен и понятен всем солдатам. В памяти очевидцев вроде Сэлинджера ничто не могло очистить или смягчить этот удар, возродить прежние представления или объяснить увиденное. А увиденное уничтожило даже тех, кому удалось спастись из этого ада.

Концлагерь Кауферинг-IV.

У Сэлинджера величайший триумф оборачивается худшей трагедией. На завершающей стадии войны, несопоставимой ни с одной из прошлых войн, войны добра со злом, в которой добро одержало победу, очищая душу, добрая заключительная глава была, пожалуй, самой разочаровывающей и самой губительной для души.

Лесли Эпштейн: Мы, как и Симур [один из главных персонажей многих рассказов и повестей Сэлинджера], знали, каковы люди. Никакой больше наивности, никакого отрицания. Тот, кто не пишет каким-то образом о войне – и о холокосте, не один из нас, хотя мы, возможно, не вполне понимаем это.

* * *

Алекс Кершо: Война была эпическим, невероятным путешествием для Четвертой дивизии, и это путешествие было оплачено огромной ценой. Сэлинджер увидел самые жестокие бои из всех, какие можно было увидеть. Невозможно представить, что перенес Сэлинджер, который вынес страшную боль, страдания и вред, наносимый окружавшим его людям. Он своими глазами увидел самое худшее, что люди могут сделать друг другу. То, что пережил Сэлинджер, было нескончаемым физическим, умственным и духовным посягательством на его чувства

Эберхард Элсен: Дочь Сэлинджера Маргарет изучила письма, написанные отцом весной – летом 1945 года. По ее словам, почерк отца «изменился до неузнаваемости».

Дэвид Шилдс: Трудно не прийти к выводу, что, в каком-то смысле, война в конце концов догнала Сэлинджера.

Эберхард Элсен: Нервный срыв, произошедший у Сэлинджера, не был вызван боевым стрессом… Он не был пехотинцем. Сэлинджера надломило освобождение лагеря Кауферинг-IV.

Глава 7

Жертва и преступник

Война закончилась, а война Сэлинджера только начиналась. Госпитализированный в Нюрнберге с диагнозом «боевое истощение» [посттравматический синдром], Сэлинджер поправился, женился на немке и привез на родину «самое жгучее счастье».

Канал NBC: Национальная вещательная компания откладывает начало своих программ для того, чтобы зачитать слушателям особый бюллетень. Полчаса назад высокопоставленное должностное лицо США, остающееся неназванным, сообщило в Сан-Франциско, что Германия безоговорочно, безо всяких условий, капитулировала перед союзниками[216 - NBC broadcast, May 8,1945.].

Алекс Кершо: Не будет больше стрельбы, смертей, убийств и разрушений. Война была закончена. Можно было думать о будущем. День победы в Европе означал, что после принесенных ими жертв, после увиденных ими ужасов солдаты были на пути домой. Сэлинджер выжил, но был страшно, жутко травмирован.

Джон Макманус: Говард Раппел, десантник из 517-го воздушно-десантного полка, не хотел иметь дела ни с кем и ни с чем, что имело бы какое-то отношение к войне. Пытаясь забыть войну, он отказался вступать в ветеранские организации.

Говард Раппел: Я не хотел снова ворошить старое, снова сражаться… воссоздавать образы или оживлять воспоминания о прошлом на людях. Я не стремился к какому-то признанию или к тому, чтобы мне уделяли особое внимание. Я не хотел, чтобы ко мне относились как к герою. Не хотел, чтобы мое прошлое мешало моему будущему. Я хотел продолжать жить так, как мне нравилось[217 - John C. McManus. «The Deadly Brotherhood: The American Combat Soldiers in World War II», p. 346.].

Лоуренс Гробел: Во время Второй мировой войны Сэлинджер пережил психический срыв. У меня нет ни малейших сомнений, что война оказала огромное воздействие на его чувство человечности. Почему люди идут на войну? Почему они убивают друг друга? Каким образом смогли случиться Дахау или Аушвиц? Сэлинджер увидел другую грань человеческой натуры.

Эберхард Элсен: Разрушительные замечания, сделанные о войне в произведениях Сэлинджера, весьма сдержанны по сравнению с тем, что он писал Элизабет Мюррей 13 мая 1945 года. Он писал, что хотя Вторая мировая и закончилась, его «личная маленькая война в Германии продлится еще какое-то время». Он признался, что его «самые обычные мысли о том, что происходит в Германии, граничат с изменой. Это было безобразным кошмаром, Элизабет. Сомневаюсь, что у тебя есть хоть какое-то представление об этом». По его словам, он счастлив тем, что пропустил развернувшиеся в США торжества по случаю Дня победы в Европе (эти торжества «были бы слишком мучительными, слишком трогательными для этого малого»). Вместо этого он отпраздновал день победы над Германией, «задаваясь вопросом, что подумали бы о нем близкие родственники, если я аккуратно, но эффективно прострелил бы себе ладонь левой руки [такие «самострелы» были известным и распространенным способом, позволявшим солдатам с позором покидать зону боевых действий], и как долго мне пришлось бы учиться печатать на машинке тем, что осталось бы от левой руки». Сэлинджер завершал письмо словами: «У меня есть звездочки за участие в трех сражениях, и я должен получить четвертую. Так вот я хочу, чтобы эти звезды прибили к моим ноздрям, по две с каждой стороны». Службу Сэлинджер закончил, получив пять звезд за участие в боях и удостоившись Почетного упоминания части президентом за проявленную доблесть. «Что за каверзный, тошнотворный фарс. А как много людей погибло»[218 - Эберхард Элсен, обсуждение статьи Эрнеста Хейвеманна: Ernest Havemann. «The Recluse in the Rye», Life magazine, November 3, 1961; Margaret Salinger. «Dream Catcher: A Memoir», p. 66; «Enlisted Record and Report of Separation Honorable Discharge, Jerome D. Salinger», 1945.].

Алекс Кершо: В июле 1945 года Сэлинджер лег в нюрнбергскую больницу, где его лечили от реакции на боевой стресс и от боевой усталости.

Шейн Салерно: Сэлинджер слег в болницу не из-за одного события, а из-за кульминации событий: он прошел через продолжавшиеся 11 месяцев бои, ему пришлось стать очевидцем зверств, которые выходили за рамки человеческого воображения. Он подавлял свои чувства – страх, тоску, боль, которые были вызваны гибелью боевых товарищей. Но подавление этих чувств стоило дорого. В конце войны у Сэлинджера нашлось, наконец, время, чтобы поразмыслить над тем, что он претерпел за последний год. Все болезненные воспоминания, все долго подавляемые чувства все же прорвались – и это имело сокрушительный результат. Сэлинджер впал в такую глубокую депрессию (сам он использовал слово «подавленность»), что не мог более выполнять обязанности. И тогда он лег в больницу на психиатрическое освидетельствование.

* * *

Эберхард Элсен: Посещение больницы, где Сэлинджера две недели

лечили от нервного расстройства, было событием из ряда вон, поскольку планировка госпиталя не слишком изменилась. Например, пара окон все еще были забраны стальными решетками.

Лейла Хэдли Люс: Я чувствовала, что он серьезно удручен войной. Сам он не говорил со всей определенностью о том, что у него нервный срыв, но можно было понять, что с ним случилось, потому что он был госпитализирован в Нюрнберге. Я-то поняла это.

Эберхард Элсен: В июле 1945 года Сэлинджер написал Хемингуэю именно из больницы. В этом письме Сэлинджер сообщает, что прошел обследование в «немецкой больнице в Нюрнберге», поскольку пребывал «в почти беспросветной тоске». Он попытался приуменьшить силы своего психического расстройства и отпускал шутки в адрес психиатров, которые расспрашивали его о детстве и его половой жизни, однако подчеркивает, что проходил освидетельствование в гражданской больнице, а не в военном госпитале.

Это письмо не датировано, но упоминание Сэлинджера о том, что Четвертая дивизия уже вернулась в США, показывает, что письмо должно было быть написано после 25 июня 1945 года. Из чего следует, что нервный срыв у Сэлинджера случился, по-видимому, через несколько недель после окончания войны. Мы знаем, что он лег в гражданскую больницу для того, чтобы избежать увольнения из армии по причине психического нездоровья, и что в муниципальной больнице Нюрнберга он пробыл только две недели. Он написал Хемингуэю о своем нервном срыве потому, что Хемингуэй своими глазами видел войну и не только Вторую мировую, когда он был почетным военным корреспондентом, но и Первую мировую, на которой получил тяжелое ранение. Вероятно, Сэлинджер думал, что Хемингуэй поймет, что с ним происходит.

Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из недатированного письма Эрнесту Хемингуэю):

Дорогой Папа,

пишу из больницы общего профиля в Нюрнберге. Примечательно отсутствие Кэтрин Барклей [героини романа «Прощай, оружие»]. Вот и все, что я должен сказать… Со мной ничего страшного, кроме того, что я почти постоянно пребывал в состоянии подавленности и считал, что было бы неплохо поговорить об этом с человеком в здравом уме. Как продвигается работа над твоим романом? Надеюсь, ты напряженно работаешь над ним. Не продавай его кинематографистам. Ты же богатый человек. Как председатель многих клубов твоих поклонников я знаю, что говорю от имени всех членов этих клубов после того, как увидел фильм «И восходит солнце» с Гэри Купером… Я отдал бы правую руку за то, чтобы уйти из армии, но не с психиатрическим диагнозом, который станет пожизненным белым билетом: «Этот человек не годен к службе». Я обдумываю очень чувствительный роман, и мне не надо, чтобы в 1950 году автора называли психом. Да, я и вправду псих, но об этом не должны знать не те люди… Намного ли легче ясно мыслить, когда сходишь со сцены? Я имею в виду твою работу… Наши беседы были единственными отрадными минутами всей этой войны…

P. S. …Публикация сборника моих рассказов сорвалась. Что на самом деле хорошо. Говорю это искренне. Я все еще привязан к лжи и чувствам, а вид моего имени на суперобложке отложат [дальнейший текст вырезан][219 - Недатированное письмо Дж. Д. Сэлинджера Эрнесту Хемингуэю, 1945.].

Шейн Салерно: В сентябре 1945 года Сэлинджер отклоняет предложение издательства Simon & Schuster опубликовать сборник его рассказов. «Они пишут письма как штатские», – сказал Сэлинджер и назвал их «хитрожопым издательством».

Дэвид Шилдс: В одном из писем времен войны Сэлинджер пишет: «Я не расстаюсь с пистолетом 45-го калибра, который висит у меня на бедре. Горе тому критику, который, прочитав сборник моих рассказов, назовет меня «обещающим» писателем, за которым «надо следить», но «незрелым»».

Самым интересным в письме Сэлинджера Хемингуэю является то, как Сэлинджера бросает из чарующего творчества в мучительное признание и малодушное подхалимство. С одной стороны, письмо удивительно открытое (Сэлинджер пишет о бывшей медсестре, которая станет его третьей женой, о своем двойственном отношении к кинематографу, о тонкой линии, отделяющей чувствительность Холдена/Сэлинджера от психического нездоровья). С другой стороны, письмо – непреднамеренно написанная картина разрушающейся души, портрет сержанта Х, переживающего серьезное недомогание.

И портрет Кеннета Колфилда, другого «я» Сэлинджера в «Океане, полном шаров для боулинга», который был написан в то время. Этот рассказ никогда не был опубликован, хотя в 1947 году его купил журнал Women’s Home Companion, где рассказ решили не издавать по причине его «мрачности», пессимистичности. Впоследствии Сэлинджер выкупил этот рассказ и сделал с ним то, что сделал с рассказом «Последний и самый лучший из Питеров Пэнов»: передал его в Мемориальную библиотеку Файерстоуна Принстонского университета. Сэлинджер оставил распоряжение: рассказ можно читать под наблюдением, но публиковать его нельзя до 2060 года.

В рассказе «Океан, полный шаров для боулинга» писатель Винсент пишет рассказ о человеке, сказавшем своей жене, что каждую неделю играет в боулинг, тогда как на самом деле посещает в это время другую женщину. После его смерти вдова узнает о романе и швыряет шар для боулинга в окно. Когда Винсент показывает этот рассказ своему брату Кеннету, тот говорит, что рассказ ему не нравится: он слишком суров и к мужу, и к жене. По мнению Кеннета, Винсенту следует писать о более радостных вещах. Винсент и Кеннет идут на пляж, где Кеннет читает Винсенту письмо их другого брата Холдена из летнего лагеря. В письме Холден критикует лицемерие взрослых.

Винсент не хочет, чтобы Кеннет, у которого больное сердце, шел плавать, но Кеннет все же идет в воду, говоря, что океан выглядит так, словно он полон шаров для боулинга. Когда Кеннет выходит из воды, у него происходит разрыв кровеносного сосуда, и он теряет сознание. Винсент везет брата домой и вызывает врача, но Кеннет умирает.

Вина оставшегося в живых. Во многих написанных Сэлинджером в 1944–1945 годах рассказах – «Последний день последнего увольнения», «Солдат во Франции», «Сельди в бочке», «Посторонний», «Океан, полный шаров для боулинга», – фигурируют члены семьи Колфилдов или их друзья. В «Океане» снова появляется Фиби. Кеннет превращается в Алли в «Над пропастью во ржи». Винсент становится Д. Б. Все эти персонажи – векторы на вымышленной координатной сетке семьи Колфилдов, которая со временем превратится в семью Глассов, альтернативными людьми, противостоящими шоу ужасов.

* * *

Шейн Салерно: 22 ноября 1945 года Сэлинджер был с почетом уволен из армии во Франкфурте, но подписал с министерством обороны гражданский контракт и стал сотрудником разведки, находящимся в Гунценхаузене. Получить для ознакомления документы о военной службе Сэлинджера было очень непросто, и процесс получения занял много времени: в течение нескольких лет нам говорили, что эти документы уничтожены при пожаре, а потом говорили, что они уничтожены при наводнении.

Старший лейтенант А. Реймонд Будро:

Справка.

Джером Д. Сэлинджер с 1943 года был сотрудником контрразведки и служил как на территории США, так и за рубежом. Как сотрудник контрразведки Четвертой дивизии, Сэлинджер 6 июня 1944 года попал в Нормандию в составе первых волн вторжения во Францию.

Позднее его перевели в подразделение контрразведки 970/63, которым командовал лейтенант Роберт Уильямс. Под началом Уильямса Сэлинджер служил до тех пор, пока я, нижеподписавшийся, в августе 1945 года не принял командование над подразделением. С того времени он постоянно выполняет свои обязанности под моим личным непосредственным контролем.

Обязанности, выполняемые Сэлинджером, меняются, но всегда требуют высокой квалификации, правильных суждений и честности. Он проводит допросы как в одиночку, так вместе с другими сотрудниками, собирая данные по денацификации, диверсиям, шпионажу, безопасности американских войск и объектов, а также разведывательные данные.

Он всегда ведет себя и выполняет поставленные перед ним задачи, высоко блюдя личную честь и честь контрразведки. Его характер и образ жизни примерны, а приятность его личности существенно способствует эффективности добрых отношений с людьми, с которыми он контактирует.

Мне трудно найти замену услугам, которые оказывает Сэлинджер, и я безоговорочно рекомендую его как человека, который верно и преданно служил Вооруженным силам США[220 - Старший лейтенант А. Реймонд Будро, рекомендательное письмо службы контрразведки, выданное в связи с почетной отставкой, 1945.].

Эберхард Элсен: После увольнения с почетом из армии Сэлинджер подписал контракт на новый срок службы для того, чтобы принять участие в программе денацификации.

История и задача службы контрразведки во Второй мировой войне: 10 мая 1945 года Группа контрразведки 12-й армейской группы была приведена в готовность приказами, поступившими из штаба командования театром военных действий. Была начата новая фаза деятельности. Благодаря своему опыту и инструктажу личный состав этой группы был готов к выполнению задач.

После безоговорочной капитуляции противника перед союзными войсками больший акцент был сделан на денацификацию Германии. Дивизионные районы были разделены на сектора, в каждом из которых действовала группа контрразведки. Такие группы открывали опечатанные в ходе наступления помещения и здания нацистской партии и проводили изучение этих объектов и находившихся там документов. В каждом районе были созданы сети информаторов и созданы контакты, благодаря которым были арестованы многие лица, занимавшие высокое положение и имевшие высокие чины при нацистском режиме.

В основном благодаря усилиям информаторов были арестованы многие бывшие агенты гестапо, которые в противном случае ускользнули бы от внимания контрразведки. В переполненных городах Германии без помощи информаторов-немцев, работавших под прикрытием, разыскать этих людей было почти невозможно.

В общем, задача контрразведки заключалась в обеспечении безопасности наших войск от шпионажа, диверсий и подрывных действий и в уничтожении разведывательных органов противника.

Вообще, обнаружилось, что из всех лиц, подлежавших автоматическому аресту в соответствии с директивами Верховного командования экспедиционных сил союзников, на местах остались лишь представители низшего эшелона нацистского режима, тогда как высокопоставленные члены нацистской партии бежали. Многие из оставшихся (часто это были пожилые люди), по-видимому, предпочли явиться в контрразведку, рассчитывая на то, что вместо более фанатичных должностных лиц нацистского режима арестуют их.

Контрразведка во Франции и Германии отлично выполнила свое дело. Безопасность, которую контрразведка обеспечивала вооруженными силами, была одним из факторов, способствовавших окончательной победе союзников.

Послужной лист Сэлинджера и отчет о его почетном увольнении с военной службы.

Алекс Кершо: Сэлинджеру пришлось стать детективом. Детективом в военной форме. Его главным делом было выслеживание плохих парней, неважно, кем они бы ни были – нацистами, прикидывающимися гражданскими лицами, коллаборационистами или дельцами черного рынка. В действительности ему пришлось вглядываться в черное сердце нацистской Германии, допрашивать людей, которые совершили величайшие преступления в истории человечества, и призывать их к справедливому суду.

Эберхард Элсен: Долгие годы ходил слух о том, что среди людей, допрошенных и арестованных Сэлинджером, была женщина по имени Сильвия.

Отцом Сильвии был Эрнст Фридрих Вельтер, родившийся в Париже 31 марта 1890 года. У него было двойное гражданство – французское и немецкое, и он был богатым коммерсантом. Мать Сильвии, родившуюся 18 ноября 1890 года, звали Луизой Бертой Депирё. Несмотря на свою французскую фамилию, она была гражданкой Германии. Сильвия родилась 19 апреля 1919 года во Франкфурте, и, когда родители зарегистрировали ее рождение, франкфуртский отдел регистрации записал ее как гражданку Германии.

Через два месяца после рождения Сильвии ее семья переехала в Лугано, италоязычный кантон Швейцарии. Сестра Сильвии Алиса родилась в Лугано в 1921 году. Позднее в том же году семья вернулась в Германию. Сначала Вельтеры жили на альпийском курорте Гармиш, а потом перебрались в Нюрнберг, где Сильвия закончила среднюю школу. После окончания средней школы в 1938 году Сильвия недолгое время посещала несколько европейских университетов – в Эрлангене, Мюнхене, Праге и Кёнигсберге, а потом поступила на медицинский факультет университета Инсбрука в Австрии. В феврале 1945 она получила диплом врача. 10 февраля 1945 года она переехала в Вайсенбург, Бавария. В формуляре ее регистрации в качестве жительницы Вайсенбурга ее национальность обозначена буквами D. R., означавшими Германский Рейх (империю). Ее адресом в Вайсенбурге была квартира в доме 10а по Кехлер Вег (теперь Шиллерштрассе, 1). С 12 марта по 30 июня 1945 года Сильвия работала интерном в городской больнице Вайсенбурга, которая находилась по адресу: Кранкенхзауштрассе, 2 (теперь – Д-р Дёрфлер штрассе, 2).

Сэлинджер приехал в Вайсенбург 13 мая 1945 года, когда контрразведка открыла в этом городе отделение в здании на Нюрнбергштрассе. Сэлинджер и его товарищи по контрразведке были расквартированы в доме по улице, ныне называющейся Д-р Дёрфлер штрассе. В письме от 13 мая 1945 года Сэлинджер пишет, что не знает, сколько будет жить в одной комнате с товарищами, и ждет не дождется, когда получит отдельную комнату.

Впервые Сэлинджер встретился с Сильвией в конце мая 1945 года, после того, как встретился с ее сестрой Алисой, которая работала в нюрнбергском военном госпитале на Ротенбургершрассе. Сэлинджер подвез Алису в Вайсенбург, где Алиса навестила мать и сестру, живших буквально за углом дома, в котором квартировал Сэлинджер. Вот так Сэлинджер и познакомился с Сильвией.

В написанном в конце сентября 1945 года письме Элизабет Мюррей Сэлинджер сообщает, что намеревается остаться в Германии еще на год, поскольку вот-вот женится на Сильвии. В письме одному из друзей Сэлинджер называет Сильвию «француженкой. Очень славной и очень чувствительной».

Маргарет Сэлинджер: Моя тетка [Дорис] так описала мне Сильвию: высокая, худая женщина, темноволосая, светлокожая, с яркими губами и кроваво-красными ногтями, с резкой, раздражающей манерой говорить. Сама она была каким-то медработником. Моя тетка сказала: «Она была законченной немкой»[221 - Margaret Salinger. «Dream Catcher: A Memoir», p.

71.].

Шейн Салерно: Мы пригласили специалиста по литературе и эксперта по Сэлинджеру, уроженца Германии Эберхарда Элсена и попросили его совершить поездку в Германию для интенсивного изучения года, который Сэлинджер провел на Европейском театре военных действий, и в послевоенной Германии.

Эберхард Элсен: В отчете о действиях Четвертой дивизии за май 1945 года приведена директива командира дивизии, генерала Гарольда У. Блейкли. В этом приказе сказано, что за нарушения закона о запрете на братание с противником будут сурово наказывать. Солдат, пойманных с немецкими женщинами, могли отправить в тюрьму на 6 месяцев и лишить двух третей денежного содержания. Нежелание Сэлинджера сообщать друзьям и родственникам в США о том, что его невеста – немка, понятно. И не только потому, что действовал закон о запрете братания с противником, но и из-за Нюрнбергского процесса над военными преступниками. И потому, что страшные образы концентрационных лагерей были свежи в памяти каждого человека.

Сильвия и Дж. Д. Сэлинджер в день свадьбы, 18 октября 1945 года. Одна из прежде неизвестных фотографий.

18 октября 1945 года Сэлинджер и Сильвия поженились в маленьком городке Паппенхайм, находившемся в десяти милях к югу от Вайсенбурга. Сэлинджер сообщил свой адрес: Вайсенбург, Д-р Дёрфлер штрассе, 20, и адрес Сильвии: Нюрнберг, Фридрихштрассе, 57 (это был дом родителей Сильвии). Свидетелями на свадьбе были два приятеля Сэлинджера по службе в контрразведке – Пол Фицджеральд и Джон Принц. Отдел регистрации рождений и браков Паппенхайма указал национальность Сильвии – француженка. Чтобы обойти закон о запрете на братание с противником, Сэлинджер, использовав свои навыки контрразведчика, подделал французские документы для Сильвии.

Хотя Сэлинджер с 22 ноября 1945 года по 30 апреля 1946 года работал на контрразведку как специальный агент, его обязанности заключались в выслеживании скрывающихся нацистов. На протяжении большей части времени он и Сильвия жили в Гунценхаузене, в 10 милях к северу от Вайсенбурга, в особняке, называвшемся виллой Шмидт, по адресу: Вайсен штрассе 12 (теперь – Рот-Крёйц штрассе, 12). У них была кухарка и прачка.

В какой-то момент в феврале 1946 года Сэлинджер и Сильвия переехали в две комнаты в задней части большой квартиры родителей Сильвии на Фридрихштрассе в Нюрнберге. Когда двоюродный брат Сильвии Бергардт Хорн посетил ее в марте, сестра Сильвии Алиса предупредила его о том, что у молодоженов часто бывают ссоры, доходящие до драк.

По данным берлинского Государственного архива, Сильвия не была членом нацистской партии, Национальной палаты врачей, которую контролировали нацисты, или хотя бы контролируемой нацистами Федерации немецких девушек, членами которой были большинство немецких девушек.

День бракосочетания Дж. Д. Сэлинджера и Сильвии, 18 октября 1945 года, Вайсенбург, Германия. В центре стоит Сильвия, справа от нее – Сэлинджер, положивший руку на плечо своего шафера Пола Фицджеральда.

Дж. Д. и Сильвия Сэлинджер, октябрь 1945 года.

Дж. Д. и Сильвия Сэлинджер в день свадьбы 18 октября 1945 года с сестрой и родителями Сильвии.

В жизни Сильвии есть, однако, много странных фактов, указывающих на то, что она могла быть информатором гестапо. Во-первых, в 1939 году, во время пребывания в Швейцарии Сильвия потеряла паспорт и была вынуждена обратиться в немецкое консульство в Женеве с просьбой выдать новый паспорт. Информация об этом получена из архивов гестапо, хранящихся в городском архиве Нюрнберга. Зачем гестапо завело дело на двадцатиоднолетнюю студентку?

Во-вторых, в 1939–1942 годах Сильвия была студенткой шести разных университетов – университетов Эрлангена, Мюнхена, Праги, Кёнигсберга, Фрайбурга и Инсбрука. До Второй мировой войны немецкие студенты имели обыкновение хотя бы раз менять университет, но чтобы кто-нибудь учился в шести университетах – это было в крайней степени необычно, даже неслыханно. Но это соответствует практике гестапо, которое нанимало людей (особенно привлекательных молодых женщин), «официально» не связанных с нацистской партией, для шпионажа среди студентов и, возможно, среди профессорско-преподавательского состава. Гестапо испытывало кадровый голод и очень сильно полагалось на услуги платных информаторов. Например, шесть сотрудников отделения гестапо в Нюрнберге отвечали за внутреннюю безопасность на всей территории северной Баварии и пользовались услугами 80–100 информаторов. Возможно, что гестапо использовало Сильвию в качестве информатора для сбора сведений об антинацистском студенческом движении. В 1942–1943 годах гестапо арестовало и уничтожило многих лидеров этого движения, в том числе Ганса и Софи Шолль, которые возглавляли в Мюнхене студенческую группу сопротивления, называвшуюся «Белой розой».

Дж. Д. Сэлинджер и Сильвия с членами семьи Сильвии после бракосочетания.

В написанном 30 декабря 1945 года письме Элизабет Мюррей Сэлинджер сообщает о Сильвии больше. Письмо было написано в лежащем в 40 милях к юго-востоку от Нюрнберга в маленьком городке Гунценхаузен, где в то время жили Сэлинджер и Сильвия на вилле Шмидт, реквизированной американской контрразведкой. Чета приобрела новый автомобиль «Шкода» и взяла черного шнауцера по кличке Бенни, который, по словам Сэлинджера, «катался на подножке автомобиля и указывал мне на нацистов, которых я должен был арестовывать». Сэлинджер подписал с Министерством обороны контракт на шесть месяцев и рассчитывал вернуться в Америку по истечению контракта.

Чуть далее в письме Сэлинджер пишет, что он и Сильвия очень счастливы, хотя его замечания в адрес жены были ядовиты. Он писал, что на Рождество у них была огромная индейка, подарок от армии США, и с последним ударом часов в полночь они бросили друг в друга тухлые яйца. Таков, шутил Сэлинджер, был местный обычай.

* * *

Шейн Салерно: Завершив свою задачу по денацификации, Сэлинджер влюбился в немку, которая стала знаком препинания в развитии посттравматического стресса. Весь этот багаж Сэлинджер привез домой, в Нью-Йорк, в свою семью.

Сэлинджер, его теща и его любимый шнауцер Бенни (на снимке – черная собака).

Пассажирский манифест о прибытии Сильвии Сэлинджер в гавань Нью-Йорка.

Эберхард Элсен: Я просмотрел установленные Службой иммиграции и натурализации анкеты пассажиров, прибывших на американских судах в Америку в мае и июне 1946 года. Сэлинджеры прибыли в Нью-Йорк 10 мая 1946 года на борту судна «Ethan Allen», выполнявшего рейсы для Управления военных поставок. Для возвращения солдат в США армия США арендовала много судов. Сильвия Сэлинджер указала свое второе имя – Луиза, возраст – 27 лет и национальность – француженка, родившаяся, однако, во Франкфурте-на-Майне в Германии. Один из вопросов анкеты касался имени друга или родственника, который поручится за нее во время ее пребывания в США. Сильвия написала: «Муж, Дж. Д. Сэлинджер, проживающий по адресу: Нью-Йорк, Парк-авеню, 1133». Сэлинджер и Сильвия решили скрыть информацию о том, что Сильвия – врач. В графе «Профессия» Сильвия написала: «Домохозяйка».

Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из письма Полу Фицджеральду, 24 мая 1946 года):

Плаванье было ужасным и без роскошеств. Судно

типа Liberty. 12 пассажиров. И без балласта. Все время штормило. Сильвию постоянно тошнило, но мы с Бенни оказались морскими волками. Встречать нас в порту приехали мои мать, отец и сестра[222 - Письмо Дж. Д. Сэлинджера Полу Фицджеральду, 24 мая 1946 года.].

Эберхард Элсен: 10 мая 1946 года Сильвия с мужем поселились в доме родителей Сэлинджера по адресу: Парк-авеню, 1133. Сильвия не сошлась с семьей мужа. Дочь писателя Маргарет утверждает, что Сильвия ненавидела евреев, а Сэлинджер ненавидел немцев.

Маргарет Сэлинджер сообщает, что семья ее отца не слишком хорошо приняла Сильвию, когда Сэлинджер привез ее домой в Нью-Йорк. Его родители не любили Сильвию, хотя она определенно была блестящей женщиной, «кем-то вроде доктора». Сестра Сэлинджера Дорис впоследствии заметила, что Сильвия походила на Мортишу из телефильма «Семейка Аддамсов». По-видимому, у Сильвии был нелегкий характер, и привыкнуть к ее внешности ведьмы было трудно. В качестве объяснения причины, по которой Сэлинджер женился на антисемитке, Маргарет приводит слова матери писателя, Клер, которая сказала, что Сильвия «околдовала» ее сына.

Алекс Кершо: После войны Сэлинджер страдал от классического синдрома ветеранов: человек возвращается в страну, ради защиты которой, как он видел, погибло столько людей, а окружающие люди даже не подозревают, чем этот человек занимался на войне.

Дебора Дэш Мур: Сэлинджер принес с войны кошмары, которые не покинут его и которые ему настоятельно советовали скрывать от других. Американцы встречали возвращающихся солдат примерно такими словами: «Хорошо, вы сделали великое дело. Теперь оставь войну в прошлом и живи нормальной жизнью». Но жить нормальной жизнью ветеранам было очень трудно. Их не понимали даже члены их семей.

Штаб-сержант Дэвид Родерик: Об этом думаешь ежедневно. Переносишься в прошлое. Ежедневно надеешься на то, что воевать не придется, потому что на войне тебя могут убить или ранить, и подсчитываешь свои шансы. Через какое-то время на тебе остаются как бы лохмотья прошлого, что позволяет людям вскоре спохватываться. Бывают моменты, когда я, сидя в гостиной, думаю, что у меня на дворе или в спальне находится артиллерийская позиция. Видишь вспышку, слышишь грохот, понимаешь, что это артиллерия, а потом это проходит. Я много раз был под артиллерийским обстрелом. Там-то и получаешь такие воспоминания о прошлом. Я никогда не рассказываю об этом жене. Никогда не говорю об этом с другими ветеранами, а потому не знаю, бывают ли у них такие возвращения в прошлое или нет. Сэлинджер видел такой же ужас, что и я. Думаю, его преследуют такие же кошмары, как и меня.

Джон К. Анру: Сильвия была несчастна в Нью-Йорке. По-видимому, несчастлив был и Сэлинджер. Это был неудачный брак.

Эберхард Элсен: Позднее Сильвия рассказала своей школьной подруге Хильдегард Мейер, что родственники мужа были очень неласковы к ней и что она никогда в жизни не плакала так много, как во время ее краткого пребывания в Америке. Поэтому она была потрясена, однажды утром, во время завтрака, найдя на своей тарелке авиабилет в Германию. Она вернулась в Европу где-то в июне 1946 года, всего через несколько недель после того, как прибыла в Нью-Йорк. 13 июня 1946 года Сэлинджер написал Элизабет Мюррей письмо из Дейтона-Бич, штат Флорида, и сообщил, что расстался с Сильвией, что брак с ней был неудачным – точнее говоря, партнеры по этому браку были неудачниками, поскольку причиняли «друг другу самое яростное чувство несчастья».

Шейн Салерно: Прежние биографы писателя утверждают, что инициатором развода была Сильвия, или что Сильвия просто вернулась в Европу. Однако в Германии мы получили официальное свидетельство о расторжении брака, согласно которому истцом был Сэлинджер, которого представлял поверенный его отца Мартин А. Фромер. В свидетельстве о расторжении брака сказано: «Настоящий процесс возбужден истцом против ответчика с целью аннулирования брака, заключенного между сторонами, по причине дурных намерений и предоставления ложных сведений ответчиком». Правдоподобная интерпретация акта о расторжении брака подтверждает, что Мириам и Дорис Сэлинджер полагали, что основной причиной расторжения брака было то, что Сэлинджер обнаружил скрывавшуюся Сильвией причастность той к гестапо.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/devid-shilds/sheyn-salerno/selindzher/?lfrom=931425718) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes

Примечания

1

Эта книга состоит, главным образом, из интервью, взятых более чем у 200 человек. Многие из них – авторы, которые не только подробно поговорили с нами по вопросам, по которым у них есть специальные знания, но и зачитали вслух на камеру выдержки из своих работ. В результате определенные фрагменты нашей книги – это сделанные с разрешения авторов сочетания устных показаний и письменных источников. Для того чтобы предоставить читателям как можно более полный рассказ, мы также приводим цитаты из опубликованных источников в тех случаях, когда люди, на мнение которых мы ссылаемся, либо умерли, либо не согласились дать нам интервью. В ряде таких случаев мы получили особые разрешения правообладателей. – Прим. авт.

2

J. D. Salinger. «Backstage with Esquire», Esquire. October 1945.

3

Margaret Salinger. «Dream Catcher: A Memoir», p. 53.

4

Max Arthur. «Forgotten Voices of World War II», p. 304.

5

Richard Firstman, «Werner Kleeman’s Private War», The New York Times, November 11, 2007.

6

«Voices from the Battlefront: [Nassau and Suffolk Edition 1]», Newsday, May 29, 1994.

7

Слова Вернера Климана приведены в программе Тома Брокау: DDay Plus 40 Years, 1984.

8

«Voices from the Battlefront: [Nassau and Suffolk Edition 1]», Newsday, May 29, 1994.

9

Stephen E. Ambrose, «DDay», p. 285.

10

Там же.

11

Там же.

12

Штаб-сержант Дэвид Родерик, Utah Beach Normandy June 6, 1944.

13

«From Utah Beach to the Hedgerows», Military History, June 2004.

14

Gerden F. Johnson. «History of the Twelfth Infantry Regiment in World War II», p. 58.

15

Clay Blair. «Ridgway’s Paratroopers», p. 62.

16

Russell Miller. «Nothing Less Than Victory: The Oral History of DDay», p. 365.

17

Werner Kleeman and Elizabeth Uhlig. «From Dachau to DDay», Marble House Editions, 2006, p. 90.

18

Joseph Balkoski. «Utah Beach: The Amphibious Landing and Airborne Operations on DDay, June 6, 1944», p. 184.

19

J. D. Salinger, «Магический окопчик», неопубликованный рассказ. Story magazine archive, Firestone Library, Princeton University. Пер. – А. Калинин.

20

Прибрежная деревушка в графстве Девон, Великобритания. В 1944 году – одно из мест учений войск союзников, отрабатывавших там навыки высадки. – Прим. пер.

21

Peter Liddle. «DDay, by Those Who Were There», 2004.

22

Robert O. Babcock. «War Stories: Utah Beach to Pleiku», p. 123.

23

Gerden F. Johnson. «History of the Twelfth Infantry Regiment in World War II», p. 151.

24

Stephen E. Ambrose, «DDay», p. 286.

25

Joseph Balkoski. «Utah Beach», p. 236.

26

Gerden F. Johnson. «History of the Twelfth Infantry Regiment in World War II», p. 120.

27

Robert O. Babcock. «War Stories: Utah Beach to Pleiku», p. 205.

28

Gerden F. Johnson. «History of the Twelfth Infantry Regiment in World War II», p. 62.

29

Штаб-сержант Дэвид Родерик, Utah Beach Normandy June 6, 1944.

30

Robert O. Babcock. «War Stories: Utah Beach to Pleiku», p. 123.

31

«From Utah Beach to the Hedgerows», Military History, June 2004.

32

John C. McManus. «The Deadly Brotherhood: The American Combat Soliders in World War II», p. 134.

33

Paul Fussell. «The Boys’ Crusade: The American Infantry in

Northwestern Europe, 1944–1945», p. 51.

34

Studs Terkel. «The Good War», p. 259.

35

Max Arthur. «Forgotten Voices of World War II», p. 327.

36

J. D. Salinger, «Магический окопчик», неопубликованный рассказ, Story magazine archive, Firestone Library, Princeton University. Пер. – А. Калинин.

37

Письмо лейтенанта Джо Мозеса полковнику Расселу «Риду» Ридеру, ноябрь 1945 года.

38

Интервью, взятое на передовой у капитана Фрэнка Р. Бёрка из Четвертой пехотной дивизии.

39

Gerden F. Johnson. «History of the Twelfth Infantry Regiment in World War II», p. 82.

40

Английское слово squadron означает и «рота», и «эскадрон», и «эскадрилья». Славенски, конечно, имел в виду роты. – Прим. ред.

41

«Voices from the Battlefront: [Nassau and Suffolk Edition 1]», Newsday, May 29, 1994.

42

Paul Fussell. «The Boys’ Crusade: The American Infantry in Northwestern Europe, 1944–1945», p. 40–41.

43

Robert O. Babcock. «War Stories: Utah Beach to Pleiku», p. 206.

44

Ian Hamilton. «In Search of J. D. Salinger», p. 13.

45

William Maxwell. «BookoftheMonth Club News», midsummer 1953.

46

«Сказки (истории) Маленького Индейца» – стандартное название для каждого второго сборника детских сказок в США – Прим. ред.

47

Margaret Salinger. «Dream Catcher: A Memoir», p. 17–18.

48

Shane Salerno, обсуждение «FTC Bans Price Fixing by Cheese Companies», The New York Times, October 5, 1940; «15 Named in Fixing of Cheese Prices», The New York Times, July 2, 1941; The New York Times, September 7, 1944.

49

Цит. по: «Salinger: A Critical and Personal Portrait», под ред. Henry Grunwald, p. 11.

50

Ernest Havemann. «The Search for the Mysterious J. D. Salinger: The Recluse in Rye», Life, November 3, 1961.

51

John Skow, «Sonny: An Introduction», Time, September 15, 1961.

52

Ernest Havemann. «The Search for the Mysterious J. D. Salinger: The Recluse in Rye», Life, November 3, 1961.

53

Paul Alexander. «Salinger: A Biography», p. 36.

54

Ernest Havemann. «The Search for the Mysterious J. D. Salinger: The Recluse in Rye», Life, November 3, 1961.

55

William Maxwell. «BookoftheMonth Club News», midsummer 1953.

56

«The New York Times», May 19, 1935.

57

Paul Alexander. «Salinger: A Biography», p. 43.

58

James Lundquist. «J. D. Salinger», p. 8.

59

Там же.

60

J. D. Salinger. 1936 Valley Forge Class Yearbook. Пер. – А. Калинин.

61

Subhash Chandra. «The Fiction of J. D. Salinger», p. 35.

62

Shane Salerno, обсуждение Brett E. Weaver. «Annotated Bibliography (1982–2002) of J. D. Salinger», p. 54; и David W. Berry, «Salinger Slept Here», Philadelphia magazine, October 1991.

63

Т. е. примерно 1 м 90 см. – Прим. ред.

64

J. D. Salinger. Story, November-December 1944, p. 1.

65

William Maxwell. «BookoftheMonth Club News», midsummer 1953.

66

J. D. Salinger. «A Girl I Knew», Good Housekeeping, February 1948. Пер. – И. Багрова (http://lib.ru/SELINGER/r_u20_agirliknew.txt).

67

«Biography of J. D. Salinger», Bloom’s Bio-Critiques: J. D. Salinger, под ред. Harold Bloom, p. 13.

68

Paul Alexander. «Salinger: A Biography», p. 50.

69

Ian Hamilton. «In Search of J. D. Salinger», p. 46–47.

70

J. D. Salinger, авторская заметка к рассказу «Heart of a Broken Story», Esquire, September 1941.

71

J. D. Salinger. «The Skipped Diploma», Ursinus Weekly, October 10, 1938.

72

Там же.

73

Там же.

74

Paul Alexander. «Salinger: A Biography», p. 50.

75

Там же.

76

Там же, с. 52.

77

Там же, с. 53.

78

Пер. – А. Калинин.

79

Ernest Havemann. «The Search for the Mysterious J. D. Salinger: The Recluse in Rye», Life, November 3, 1961.

80

J. D. Salinger. «A Salute to Whit Burnett», в Hallie and Whit Burnett. «Fiction Writer’s Handbook», p. 187–188.

81

Ernest Havemann. «The Search for the Mysterious J. D. Salinger: The Recluse in Rye», Life, November 3, 1961.

82

J. D. Salinger. «A Salute to Whit Burnett», в Hallie and Whit Burnett. «Fiction Writer’s Handbook», p. 187–188.

83

Hallie and Whit Burnett. «Fiction Writer’s Handbook», p. 187–188.

84

J. D. Salinger, «The Young Folks», Story, March-April 1940. Пер. – Т. Колесникова. (http://thelib.ru/books/selindzher_dzherom/rasskazi_19401948read.html).

85

J. D. Salinger, «The Young Folks», Story, MarchApril 1940. Пер. – Т. Колесникова. (http://thelib.ru/books/selindzher_dzherom/rasskazi_19401948read.html).

86

Ian Hamilton. «In Search of J. D. Salinger», p. 66.

87

J. D. Salinger. «Slight Rebellion Off Madison», The New Yorker, December 21, 1946.

88

Patrice Chaplin. «Hidden Star: Oona O’Neill Chaplin», p. 175.

89

David W. Stowe. «The Politics of Cafe Society», The Journal of American History 84, no. 4 (March 1998), p. 1384–1406.

90

Дж. Д. Сэлинджер. Над пропастью во ржи: Роман. Повести. Рассказы / Пер. с англ., вступ. ст. С. Белова. – М., ЭКСМО. 2010. С. 87.

91

Там же.

92

Письмо Джона Мошера Дж. Д. Сэлинджеру по поводу рассказа «Fisherman», March 21, 1941.

93

Письмо Дж. Д. Сэлинджера Марджори Ширд, 18 ноября 1941 года.

94

Franklin Delano Roosevelt. Выступление в Конгрессе США, December 8, 1941.

95

Возможно, ошибка авторов. Должно быть 1942 года.

96

J. D. Salinger. «A Young Girl in 1941 with No Waist At All», Mademoiselle, May 1947. Пер. – М. Тюнькина (http://lib.guru.ua/SELINGER/r_u18_girlwithnowaist.txt).

97

Bettmann Archive, подпись под фотографией, 1942.

98

Associated Press, подпись под фотографией, 1942.

99

Сэлинджер. Указ. соч., с. 99.

100

J. D. Salinger. «The Long Debut of Lois Taggett», Story, September – October 1942. Пер. – М. Макарова (http://lib.ru/SELINGER/r_u05_loistaggett.txt).

101

J. D. Salinger. «Last Day of the Last Furlough», Saturday Evening Post, July 15, 1944. Пер. – А. Калинин.

102

Paul Alexander. «Salinger: A Biography», p. 80.

103

Письмо Уита Бёрнетта полковнику Коллинсу, 1 июля 1942 года.

104

J. D. Salinger. «The Hang of It», Collier’s, July 12, 1941. Пер. – Т. Бердникова (lib.ru/SELINGER/debut.txt).

105

J. D. Salinger. «This Sandwich Has No Mayonnaise», Esquire, October 1945. Пер. – В. Вишняк (http://lib.ru/SELINGER/r_u14_sandwich.txt).

106

Пер. – Л. Володарская. (lib.ru/SELINGER/debut.txt).

107

Пер. – Т. Бердникова (lib.ru/SELINGER/debut.txt).

108

Lillian Ross. «Moments from Chaplin», The New Yorker, May 22, 1978.

109

Charlie Chaplin. «My Autobiography», p. 414.

110

«Charlie Chaplin & Oona O’Neill», People magazine, February 12, 1996.

111

Charlie Chaplin. «My Autobiography», p. 414.

112

«Charlie Chaplin & Oona O’Neill», People magazine, February 12, 1996.

113

Patrice Chaplin. «Hidden Star: Oona O’Neill Chaplin», p. 175.

114

J. D. Salinger. «SoftBoiled Sergeant», Saturday Evening Post, April 15, 1944. Пер. – Л. Володарская (http://lib.ru/SELINGER/r_u09_softboiledsergeant.txt)

115

Time, June 27, 1960.

116

Там же.

117

Сэлинджер. Указ. соч., с. 43.

118

Около 725 км.

119

Бейсбольный стадион в Бостоне.

120

Интервью, взятое Шейном Салерно у Майкла Кларксона.

121

Ib Melchior. «Case by Case», p. 83.

122

Письмо Дж. Д. Сэлинджера Полу Фицджеральду, 10 февраля 1979 года.

123

Цит. по: «Yank: The Story of World War II as Written by the Soldiers», p. 51.

124

Robert O. Babcock. «War Stories: Utah Beach to Pleiku», p. 255.

125

Carlos Baker. «Ernest Hemingway: A Life Story», p. 420.

126

Там же.

127

J. D. Salinger. «Last Day of the Last Furlough», The Saturday Evening Post, July 15, 1944. Пер. – А. Калинин.

128

Carlos Baker. «Ernest Hemingway: A Life Story», p. 420.

129

Bradley R. McDuffie. «When Papa Met Salinger», Edmonton Journal, July 23, 2010.

130

Lillian Ross. «The JD Salinger I Knew», Guardian (UK), December 12, 2010.

131

Дж. Д. Сэлинджер, авторская заметка к рассказу «Down at the Dinghy». Harper’s, April 1949.

132

J. D. Salinger. «For Esme – with Love and Squalor», The New Yorker, April 8, 1950.

133

Bradley R. McDuffie. «When Papa Met Salinger», Edmonton Journal, July 23, 2010.

134

Дж. Д. Сэлинджер, авторская заметка, журнал Story, November – December 1944.

135

Noah Rosenberg. «Lifelong Pal Remembers J. D. Salinger», Queens Courier, February 2, 2010.

136

Письмо Дж. Д. Сэлинджера Элизабет Мюррей, август 1944 года.

137

Письмо Дж. Д. Сэлинджера Фрэнсес Глассмойер, 9 августа,1944 года.

138

Письмо Сэлинджера Уитту Бёрнету, цит. по: Jack R. Sublette. «J. D. Salinger: An Annotated Bibliography», 1938–1981.

139

Пер. – И. Бернштейн (salinger.narod.ru/Texts/U11OnceAWeekru.htm)

140

Пер. – И. Багров (http://lib.ru/SELINGER/r_u13_boyinfrance.txt)

141

Пер. – В. Вишняк (http://lib.ru/SELINGER/r_u14_sandwich.txt)

142

Пер. – М. Макарова (http://lib.ru/SELINGER/r_u15_stranger.txt)

143

Там же.

144

Интервью, взятое Шейном Салерно у Майкла Макдермотта и Теда Расселла.

145

Stephen E. Ambrose. «Citizen Soldiers: The U. S. Army from the Normandy Beaches to the Bulge to the Surrender of Germany», p. 167.

146

Интервью, данное Вернером Климаном Бобби Аллену Винтермьюту, Queens College WWII Alumni Veterans Project, March 31, 2009.

147

George Wilson. «If You Survive: From Normandy to the Battle of the Bulge to the End of World War II», 1987, p. 132.

148

Т р а н ш е й н а я стопа – некроз кожи, вызванный высокой влажностью и холодом.

149

Интервью, данное на передовой генерал-майором Реймондом Дж. Бартоном, командиром Четвертой пехотной дивизии.

150

Интервью, данное на передовой подполковником Уильямом Гэйлом из Четвертой пехотной дивизии.

151

Gerden F. Johnson. «History of the Twelfth Infantry Regiment in World War II», p. 217.

152

Сэлинджер. Указ. соч., с. 161.

153

Studs Terkel. «The Good

War», p. 246.

154

Интервью, данное на передовой подполковником Уильямом Гэйлом из Четвертой пехотной дивизии.

155

Gerden F. Johnson. «History of the Twelfth Infantry Regiment in World War II», p. 203.

156

J. D. Salinger. «The Stranger», Collier’s, December 1, 1945. Пер. – М. Макарова (http://lib.ru/SELINGER/r_u15_stranger.txt)

157

Письмо Луизы Боган Уильяму Максвеллу, 1944 год.

158

Там же.

159

Werner Kleeman and Elizabeth Uhlig. «From Dachau to DDay», pp. 97–98.

160

Margaret Salinger. «Dream Catcher: A Memoir», p. 64.

161

Werner Kleeman and Elizabeth Uhlig. «From Dachau to DDay», pp. 285–286.

162

Noah Rosenberg. «Lifelong Pal Remembers J. D. Salinger», Queens Courier, February 2, 2010.

163

Письмо Дж. Д. Сэлинджера Вернеру Климану, 1961 год.

164

Примерно 181 кв. км.

165

Gerden F. Johnson. «History of the Twelfth Infantry Regiment in World War II», p. 213.

166

Edward G. Miller. «A Dark and Bloody Ground: The Hurtgen Forest and the Roer River Dams», 1944–1945, p. 100.

167

Там же, с. 87.

168

Gerden F. Johnson. «History of the Twelfth Infantry Regiment in World War II», p. 221.

169

Интервью, данное на передовой Эдвардом Дж. Миллером из Четвертой пехотной дивизии. Пер. строк из романа – А. Калинин.

170

John McManus. «The Deadly Brotherhood», p. 67.

171

Paul Fussell. «The Boys’ Crusade: The American Infantry in Northwestern Europe, 1944–1945», p. 84.

172

Видимо, по калибру немецких орудий.

173

«Yank: the GI Story of the War», под ред. Deb Meyers, p.12.

174

Barbara Graustark. «Newsmakers», Newsweek, July 17, 1978.

175

Письмо Дж. Д. Сэлинджера Полу Фицджеральду, 3 февраля 1960 года.

176

Martha Gellhorn. «The Face of War», p. 145.

177

Stephen E. Ambrose. «Citizen Soldiers: The U. S. Army from the Normandy Beaches to the Bulge to the Surrender of Germany», p. 184.

178

William L. Shirer. «The Rise and Fall of the Third Reich», p. 1090.

179

U. S. Army Historical Division.

180

«Yank: The Story of World War II as Written by the Soldiers», p. 71.

181

Gerden F. Johnson. «History of the Twelfth Infantry Regiment in World War II», p. 231.

182

Stanley Weintraub. «11 Days in December: Christmas at the Bulge, 1944», p. 55.

183

Gerden F. Johnson. «History of the Twelfth Infantry Regiment in World War II», p. 230.

184

Robert E. Merriam. «Dark December: The Full Account of the Battle of the Bulge», p. 106.

185

Paul Fussell. «The Boys’ Crusade: The American Infantry in Northwestern Europe, 1944–1945», pp. 128–129.

186

Интервью, данное на передовой полковником Ричардом Марром из Четвертой пехотной дивизии.

187

Danny S. Parker. «The Battle of the Bulge: Hitler’s Ardennes Offensive, 1944–1945», p. 86.

188

John Toland. «Battle: The Story of the Bulge», p. xvii.

189

Stephen E. Ambrose. «Citizen Soldiers: The U. S. Army from the Normandy Beaches to the Bulge to the Surrender of Germany», p. 184.

190

Gerden F. Johnson. «History of the Twelfth Infantry Regiment in World War II», p. 94.

191

Margaret Salinger. «Dream Catcher: A Memoir», p. 65.

192

Paul Fussell. «The Boys’ Crusade: The American Infantry in Northwestern Europe, 1944–1945», p. 132.

193

Robert O. Babcock. «War Stories: Utah Beach to Pleiku», p. 357.

194

Gerden F. Johnson. «History of the Twelfth Infantry Regiment in World War II», pp. 233–234.

195

Stephen E. Ambrose. «Citizen Soldiers: The U. S. Army from the Normandy Beaches to the Bulge to the Surrender of Germany», p. 201.

196

Robert O. Babcock. «War Stories: Utah Beach to Pleiku», p. 355.

197

Gerden F. Johnson. «History of the Twelfth Infantry Regiment in World War II», p. 309.

198

Martha Gellhorn. «The Face of War», p. 146.

199

Hanson W. Baldwin. «Battles Lost and Won: Great Campaigns of World War II», p. 352.

200

Интервью, данное на передовой полковником Ричардом Марром из Четвертой пехотной дивизии.

201

Martha Gellhorn. «The Face of War», p. 152.

202

John Toland. «Battle: The Story of the Bulge», p. 377.

203

Bradley R. McDuffie. «For Ernest, with Love and Squalor: The Influence of Ernest Hemingway on J. D. Salinger», Hemingway Review, March 22, 2011.

204

Leicester Hemingway. «My Brother, Ernest Hemingway», 4th ed., p. 264.

205

John C. McManus. «The Deadly Brotherhood: The American Combat Soldiers in World War II», p. 346.

206

Ernie Pyle. «On Victory in Europe», набросок письма, найденный на теле Пайла, погибшего в Ле Шима; опубликовано на: http://journalism.indiana.edu/resources/erniepyle/wartimecolumns/onvictoryineurope/, и на: http://wwpbs.org/weta/reportingamericaatwar/reporters/pyle/europe.html.

207

Margaret Salinger. «Dream Catcher: A Memoir», p. 59.

208

United States Holocaust Memorial Museum, Holocaust Encyclopedia, «The Fourth Infantry Division», http://www.ushmm.org/wlc/en/article.php?ModuleId=10006134.

209

Margaret Salinger. «Dream Catcher: A Memoir», p. 55.

210

Там же.

211

Интервью, данное Шейну Салерно Джин Миллер.

212

«The Holocaust Chronicle», p. 609, http://www.holocaustchronicle.org/staticpages/609.html.

213

Письмо Пола Фицджеральда от 14 ноября 1980 года; письмо Полу Фицджеральду от 24 февраля 1981 года (письма, хранящиеся в Holocaust Library and Research Center of San Francisco, переданы авторам книги семьей Фицджеральда).

214

Paul Alexander. «Salinger: A Biography», p. 96.

215

J. D. Salinger. «Elaine», Story, March – April 1945. Пер. Л. Володарская (lib.ru/SELINGER/r_u12_elaine.txt).

216

NBC broadcast, May 8,1945.

217

John C. McManus. «The Deadly Brotherhood: The American Combat Soldiers in World War II», p. 346.

218

Эберхард Элсен, обсуждение статьи Эрнеста Хейвеманна: Ernest Havemann. «The Recluse in the Rye», Life magazine, November 3, 1961; Margaret Salinger. «Dream Catcher: A Memoir», p. 66; «Enlisted Record and Report of Separation Honorable Discharge, Jerome D. Salinger», 1945.

219

Недатированное письмо Дж. Д. Сэлинджера Эрнесту Хемингуэю, 1945.

220

Старший лейтенант А. Реймонд Будро, рекомендательное письмо службы контрразведки, выданное в связи с почетной отставкой, 1945.

221

Margaret Salinger. «Dream Catcher: A Memoir», p. 71.

222

Письмо Дж. Д. Сэлинджера Полу Фицджеральду, 24 мая 1946 года.