Синдром Настасьи Филипповны читать онлайн - Наталья Миронова

Синдром Настасьи Филипповны

Наталья Алексеевна Миронова

Он увидел ее и понял, что погиб. Красивая… Для него – самая красивая девушка на свете. Его девушка. Но в ней сидит демон разрушения. Пытаясь отомстить за старые обиды, она готова уничтожить и себя, и весь мир вокруг. Как подобраться к ней, как пробиться сквозь стену ненависти и боли? Как распутать кровавые узлы прошлого и выпустить из клетки ее волшебный дар?

Наталья Миронова

Синдром Настасьи Филипповны

© Миронова Н., 2016

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

Глава 1

В конце ноября 2006 года состоялось торжественное открытие «Ателье Нины Нестеровой». Темнело рано, и в небе уже светилась новая неоновая вывеска со стилизованным женским силуэтом и красивым вензелем «Н. Н.» Внутри кипела лихорадка последних приготовлений. Охрана впустила в парадные двери высокого худого молодого человека с копной рыжих волос, но в тамбуре ему пришлось еще раз позвонить.

– Юля, открой, пожалуйста! – раздался знакомый женский голос за дверью.

Замок тяжелой двери щелкнул, она медленно, словно нехотя, отворилась.

В открывшемся дверном проеме стояла самая красивая девушка на свете. Его девушка. Он понял это сразу, в первую же секунду, но выговорить ничего не смог. Просто стоял и смотрел на нее. Просто стоял и смотрел.

– Вы к кому? – спросила она странным глуховатым голосом. – Вы кто?

– Я? Я Даня.

Вот и все, что он смог сказать.

* * *

Даня Ямпольский родился в 1982 году. Его родители были врачами: отец – хирургом, мать – анестезиологом. Они очень много работали, но весной 1986 года взяли накопившиеся отгулы, чтобы на майские праздники махнуть на машине в Киев, к родителям Анечки, жены Якова Ямпольского. Хотели взять с собой четырехлетнего Даню, своего обожаемого сына, но как раз накануне поездки он простудился и затемпературил. Это, как потом выяснилось, его и спасло. Пришлось оставить его дома в Москве, на попечении дедушки и бабушки с отцовской стороны.

В Киеве Яков и Аня, как и вся страна, прослушали 28 апреля невнятное сообщение диктора о «перебоях» в работе Чернобыльской АЭС. Впрочем, весь город уже гудел слухами. Яков был прекрасным врачом, он все понял правильно и оценил верно. Он забрал Аниных стариков, и они все вместе двинулись на его «жигуленке» в Москву. Чернобыль настиг их весьма своеобразно. Какой-то бедолага-шофер, гнавший груз к месту аварии, заснул за рулем своего «БелАЗа» и вылетел на встречную полосу. При лобовом столкновении в «Жигулях» никто не выжил. Похоронили детей и родителей в одной могиле. А маленький Даня остался сиротой.

Его вырастили московские дедушка и бабушка. Киевских ему так и не суждено было увидеть: они приезжали в Москву только раз, на свадьбу дочери, но это было до его рождения.

С московскими дедушкой и бабушкой Дане повезло. Его дед был известным на всю страну адвокатом и правозащитником, решительным противником смертной казни. Когда судили несчастного шофера, убийцу его сына, Мирон Яковлевич Ямпольский выступил на общественных началах с ходатайством, чтобы его не наказывали. Пламенная речь Мирона Яковлевича возымела действие: отпустить шофера на все четыре стороны суд не мог, но ему дали «ниже низшего предела».

Человеком Мирон Яковлевич был легендарным и пользовался уважением в самых разных кругах. В прокуратуре и в партийных органах его ненавидели, но не считаться с ним не могли. Громкую огласку получило, например, его выступление на процессе «витебского маньяка» Михасевича. Он бросил в лицо судьям и прокурорам, что рядом с Михасевичем на скамье подсудимых должны сидеть те четырнадцать следователей, стараниями которых по его убийствам были арестованы четырнадцать невиновных. Четырнадцать раз они заводили новое дело, не желая признавать, что речь идет о серийном убийце. Они фактически стали соучастниками следующих четырнадцати убийств. По сфабрикованным ими делам нескольких невиновных осудили. Одного из них расстреляли, другой умер, отбывая пожизненный срок, третий ослеп в тюрьме. Остальных еще держали в предварительном заключении и истязали на допросах, выбивая из них признание – «царицу доказательств».

Участь Михасевича Мирон Яковлевич смягчить не смог: все-таки Михасевич изнасиловал и задушил тридцать пять женщин. Его приговорили и расстреляли, хотя Мирон Яковлевич был убежден, что место Михасевича в психушке, а не в камере смертников. Но со следователями, допустившими такой брак в работе, пришлось «разбираться», и это, ясное дело, не прибавило Мирону Яковлевичу популярности в правоохранительных органах.

Зато подзащитные почитали его чуть ли не как святого. Он никому не отказывал в помощи, ему случалось выходить победителем в судебных схватках, защищая невиновных, или – что бывало чаще – добиваясь смягчения приговора виновным, но заслуживающим снисхождения. Его авторитет был непререкаем.

Однажды его квартиру «обнесли», как это называлось на уголовном жаргоне, проще говоря, обокрали. Это было дело рук пары заезжих воришек, позарившихся на богатую обстановку. Мирон Яковлевич обратился за помощью к одному из своих бывших подопечных, который вышел на волю и «завязал», но сохранил связи в уголовной среде. Незадачливых гастролеров обнаружили и заставили вернуть все до последней побрякушки. Мирону Яковлевичу еще пришлось за них заступаться: он согласился взять вещи обратно только при условии, что воровская сходка ничего им не сделает.

Его часто спрашивали, не противно ли ему защищать таких душегубов, как Михасевич, а он отвечал, что любой человек имеет право на защиту и, прежде чем ставить его к стенке, надо еще доказать, что он душегуб.

– Вы и Гитлера пошли бы защищать? – задавали ему «убийственный» вопрос.

– И Гитлера, – соглашался Мирон Яковлевич, но тут же, лукаво подмигивая, добавлял: – Для него это было бы худшим наказанием. Ему пришлось бы терпеть, что его защищает еврей.

Правда, в последние годы, когда появились фашистские молодежные группировки, Мирон Яковлевич часто выступал в суде защитником интересов потерпевших. «Фашисты» его почему-то не приглашали, а он не набивался.

Под стать ему была и его жена Софья Михайловна, врач-психиатр. Эта отважная маленькая женщина поистине творила чудеса. Ей неоднократно удавалось выводить из тяжелого кризиса суицидальных больных. Она не раз рисковала жизнью, сталкиваясь с буйно помешанными, однажды бесстрашно вошла в квартиру, где тяжелый психопат угрожал топором своей жене и детям, и сумела его «уболтать», чтобы он всех отпустил. Она лечила по Фрейду и Юнгу в те времена, когда сами имена великих ученых были под запретом. Она открыто выступала против «карательной психиатрии». Ее изредка приглашали в Институт Сербского, когда надо было установить объективный диагноз. Горе-специалистам, напрочь запутавшимся в противоречащих друг другу «заказных» экспертизах, это было не под силу.

Вот такие дедушка и бабушка вырастили оставшегося сиротой Даню Ямпольского. Он был прекрасно образован и воспитан, при всем своем страстном увлечении компьютерами не стал ни «ботаником», ни занудой, любил музыку, стихи, был центрфорвардом в молодежной футбольной сборной Москвы и играл так, что сам Лужков уговаривал его не уходить. Но он

все-таки ушел: компьютеры были для него важнее. Под чутким руководством своего босса Никиты Скалона он записался в секцию карате и стал заниматься в ней регулярно. Никита хотел, чтобы «в случае чего» он умел дать отпор.

Даня вырос веселым и жизнерадостным парнем, смотрел на мир с энтузиазмом, был уверен в своих силах, и смысл слова «скучно» был ему неведом. У него никогда не было проблем с девушками, но до сих пор подружки, такие же веселые и беспечные, как он сам, приходили и уходили, не разбивая ему сердце и не раня свое. Попадались, конечно, и «золотоискательницы», но Даня не совершил ошибки своего друга и начальника Никиты, который женился на лягушке, лишь внешне похожей на царевну. Он был чуток на фальшь и отсеивал таких сразу. Беззаботный секс до поры до времени служил отдушиной, куда уходил избыток его жизненных сил и оптимизма.

Как только Даня, окончив институт, пошел работать на полную ставку, Софья Михайловна настояла, что он должен жить от них отдельно. Она была готова разменять большую адвокатскую квартиру на Сивцевом Вражке, но Даня заявил, что купит себе квартиру сам. Он зарабатывал в «РосИнтеле» пять тысяч долларов в месяц и получал дивиденды с имеющейся у него доли акций компании, а также хоть и небольшой, но все же процент с торговых операций. Увы, он опоздал к распределению квартир в купленном компанией доме в Кривоколенном переулке, но Никита Скалон сказал ему, что еще не вечер, мало ли что на свете бывает, и первая же освободившаяся в доме квартира будет принадлежать ему. А пока Даня взял ссуду в банке и купил себе квартиру в новом доме в Калошином переулке, недалеко от деда и бабушки. К несчастью, за год с небольшим до открытия «Ателье Нины Нестеровой» его дед умер от инфаркта.

После смерти деда Даня старался чаще бывать у бабушки, а она гнала его гулять, сокрушалась, что он слишком мало времени проводит на свежем воздухе, и со свойственным старости самоуничижением говорила: «Иди к своим подружкам. Охота тебе со мной, старухой, время тратить». Даня, смеясь, уверял, что она и есть его самая любимая подружка, возил ее на дачу «дышать свежим воздухом», по магазинам, где она почти ничего себе не покупала, а он готов был скупить ей все, что выставлено, или просто за город покататься на машине. Вот это последнее занятие любили они оба, и особенно осенью: просто катить по загородному шоссе, никуда не спеша, и любоваться красотами природы.

Даня с бабушкой ходил на выставки, на концерты, в книжные магазины, которые она предпочитала любым другим, и ревностно следил за ее здоровьем. При любых обстоятельствах он звонил ей каждый день утром и вечером, а она на его тревожный вопрос: «Как ты, ба?», со смехом отвечала: «Не дождешься».

У нее были свои друзья, подруги, она часто приглашала их к себе, но категорически настаивала, чтобы Даня не приходил. Ей казалось оскорбительным и неприличным заставлять молодого человека сидеть со стариками. Когда друзья спрашивали ее, как там Даня и почему его не видно, она с затаенной гордостью отвечала: «О, у него свидание».

Зато Даня обожал заскочить к ней со своими друзьями, прихватив по дороге «чего-нибудь вкусненького». Все знали и любили его бабушку. В ней не было ни капли старческой болтливости и суетливости. Как и покойный дед, мастер пения под гитару, она была очень артистична, но выступала в «разговорном жанре». За свою долгую жизнь она накопила множество историй и рассказывала их так, что у слушателей дух захватывало. В компании молодежи она запросто становилась «своей».

Так Даня Ямпольский дожил до двадцати четырех лет. Он не помнил родителей и не тосковал по ним. Он оплакивал деда, но понимал, что тот ушел из жизни легко, и за это надо благодарить бога. Он обожал бабушку, а она отличалась отменным здоровьем. У него была любимая работа, за которую хорошо платили, хотя он готов был делать ее бесплатно, своя квартира, отличная машина и много друзей. Жизнь казалась ему похожей на солнечный летний день, которому никогда не придет конец.

* * *

В этот вечер он принес Нине Нестеровой компьютерную программу включения световых эффектов для ее первого дефиле. Но когда ему открыла дверь самая красивая девушка на свете, его девушка, у него все вылетело из головы. Он стоял и смотрел на нее, даже не замечая, что у него от восхищения сам собой открылся рот.

– Юля, кто там? – послышался голос Нины, и она сама – маленькая, изящная, с головы до ног затянутая в черное, как все модельеры, – подошла к дверям.

– Тут какой-то парень, – отозвалась Юля, – только он какой-то стукнутый.

Нина мгновенно оценила обстановку.

– Юленька, по-моему, он тобой стукнутый. Это Даня Ямпольский. Здравствуй, Даня.

– Я… а, да. Здравствуй. – Они с Ниной давно уже договорились перейти на «ты». Смешно, она и старше-то его всего на четыре года.

– Даня, очнись. Юлька, брысь отсюда! Что ты мне с парнем сделала?

– Я? – Юля царственно повела плечами. – Ничего.

И она столь же царственно удалилась, а Даня, все с тем же выражением простодушного восторга на лице, двинулся за ней, как ребенок за дудочкой Гаммельнского крысолова.

– Алло! Земля вызывает Ямпольского! – окликнула его Нина, щелкая пальцами в воздухе.

Он не слышал, пришлось ухватить его за рукав.

– Что? А, да.

– Что «да»? Ты программу принес?

– Принес, – кивнул Даня, с трудом возвращаясь на землю.

– «Технический нокаут», так ты это называешь? – спросила Нина. – Загрузить-то сможешь?

Даня почувствовал, что задета его профессиональная гордость. Нина на это и рассчитывала.

– Конечно, смогу, – ответил он.

– Ну идем. Я тебя с ней потом познакомлю, – пообещала Нина. – Только помни, это тот случай, когда говорят: «Хороша Маша, да не наша».

Даня пропустил эти слова мимо ушей. Усевшись за компьютер, он успокоился, почувствовал себя в своей стихии. Когда компьютер заурчал, словно сытый кот, считывая, вернее «распаковывая», как сказал бы сам Даня, новую программу, он окинул взглядом зал и сразу нашел ее. Высокая, точеная, как статуэтка, она притягивала взгляд подобно магниту. На ней было бледно-зеленое, почти белое (Даня еще не знал, что этот цвет называется фисташковым) платье из шелка-сырца с воротником-ошейником, но без рукавов, оставлявшее обнаженными плечи и спину. Ее кожа, казалось, была подсвечена солнцем изнутри.

Кругом царила невообразимая суета. Операторы устанавливали камеры, все куда-то бежали и возвращались, спотыкаясь о провода и цепляясь за стулья, только она одна оставалась невозмутимой. Нина подошла к ней и о чем-то попросила, она скрылась за какой-то дверью в глубине зала, но тут же снова появилась на возвышении, которое – это Даня уже знал – называлось подиумом. Высокая, тонкая – сноп золотистого света, выбивающийся из светло-зеленого футляра платья.

«Будет наша», – с неожиданной для себя злостью подумал Даня.

К нему опять подошла Нина.

– Может, попробуем? – спросила она.

– Ноль секунд, – ответил Даня, – сейчас распакуется.

Программа раскрылась, и он дал команду медленного выключения верхнего света. Операторы взвыли, кто-то попытался включить выносной софит, но Даня строго-настрого приказал Нине прекратить это безобразие. Она с улыбкой кивнула и отошла от него. Софит погас.

Когда в зале осталась лишь слабая

подсветка да тлеющие огоньки включенных телекамер, Даня врубил световой занавес: тысячи острых, направленных лучей ударили в потолок вокруг подиума. Он еще немного поколдовал, убрал интенсивность, и на подиуме возникла одинокая фигура – тонкая и гибкая, как хлыст, Юля. Нина попросила ее пройтись, и хищный луч, державший ее в фокусе, двинулся за ней как живой. Куда она, туда и он.

– Отлично! – воскликнула Нина. – Давайте устроим прогон.

Даня дал вокруг подиума мягкий, рассеянный, словно клубящийся свет. По подиуму пошли манекенщицы. Они еще не переодевались, просто ходили взад-вперед, замирали, откинув голову назад и выставив вперед бедра, поворачивались и уходили, каждая в своем луче, не покидавшем ее ни на секунду. Потом он опять включил световой занавес, и на мгновение все ослепли, а когда занавес погас, подиум оказался пуст: манекенщицы испарились как по волшебству.

– Класс! – восхитилась Нина.

– Фирма веников не вяжет, – улыбнулся ей Даня.

Опять, словно ниоткуда, возникла Юля.

– Беги в раздевалку, а то они сейчас без тебя подерутся.

– Господи, ну что опять? – простонала Нина и убежала.

– Хотите посмотреть, как это работает? – предложил Даня.

Юля смерила его взглядом. Она тоже следила за ним исподтишка все это время. У нее был один верный способ определить сущность человека, никогда ее не подводивший. Обычно все, кто видел ее впервые, испытывали некоторое замешательство. Может, им надо было как-то соединить в уме ее негритянскую внешность с правильным московским выговором. Может, им вообще требовалось как-то примириться с ее существованием и решить, как себя вести с представительницей чужой расы. Это занимало всего мгновение, но она научилась подмечать легкую панику в глазах, непроизвольную игру лицевых мышц, приспосабливающихся к ситуации, когда человек словно напоминал себе, что надо делать вид, будто все идет как обычно.

Вот у Никиты, Нининого мужа, этого не было, но Юля подозревала, что он был предупрежден заранее, и его лицо сплясало свой танец в ее отсутствие. Хотя вообще-то он был ничего. В ее мире не существовало таких понятий, как «хороший» или хотя бы «нормальный» мужик. Высшая степень одобрения у Юли выражалась словом «ничего». Никита был ничего. Он сумел прижучить того гада, который подбросил Нине наркотик и упек ее в тюрьму. Он купил ей этот Дом моды, который Нина упорно именовала просто «ателье», и погнал этого мерзкого слизняка Щеголькова. Поговаривали, что Щегольков подался за границу вслед за каким-то богатым любовником. Юлю такие подробности не интересовали. Главное, Дом моды достался Нине. А Никита был ничего.

Но длинный нескладный парень, которому она открыла дверь, тоже оказался ничего. Нина ей говорила, что это он помогал Никите прижать того гада, хотя имени гада Юля так и не узнала: Нина не сказала, а она не спрашивала. Впрочем, открыв дверь, Юля ждала, что у этого парня тоже возникнет мимолетная паника в глазах и придется приводить в порядок лицевые мышцы. Но время шло, а он все стоял на пороге и смотрел на нее с тем же простодушным восторгом. Юля ждала, но хорошо знакомое ей подловато-суетливое выражение человека, приспосабливающегося к необычной ситуации, так и не появилось. Тут подошла Нина, и Юля поняла, что ждет она напрасно: это выражение уже не появится.

Но больше всего ей понравилась его фамилия. Она знала одного Ямпольского, и он был замечательным человеком. Единственным, для кого у Юли нашлось определение выше «ничего». Но он был старик… Интересно, может, они родственники?

– Можешь говорить мне «ты», – милостиво разрешила она. – Меня зовут Юля. Нет, мне сейчас некогда. Надо идти переодеваться. Скоро начнется.

* * *

Началось. Зал заполнился людьми. Нина встретила у входа и заботливо усадила на почетное место в первом ряду, у самого кончика «языка», грузную пожилую женщину, явно страдающую ревматизмом, совсем непохожую на обычных посетительниц модных дефиле. Даня знал, кто это: ее бывшая соседка по тюремной камере. Обычно места в первом ряду занимали закупщицы, или, как теперь говорили, «байеры»: представительницы торговых фирм, которые заказывали модели для своих магазинов. Но, видимо, для Нининой соседки по нарам сделали исключение. Потом Нина приветливо встретила Геннадия Борисовича Рымарева с супругой. Дане стало смешно: супруге Рымарева любой из Нининых нарядов полез бы разве что на нос.

Он узнавал известных журналистов, актеров и актрис, просто богатых людей с женами и любовницами… Пришел Николай Галынин с женой. Вот это женщина! Сама могла бы стать манекенщицей, если бы захотела. Хоть сейчас на подиум.

Все расселись по местам. Пол в зале был настлан с небольшим подъемом, чтобы всем было видно. К раскрытому роялю, возле которого уже настраивались скрипач, саксофонист, трубач, гитарист и ударник, подошел Миша Портной, которого Никита специально откуда-то выписал, и кивнул Дане: можно начинать. Даня сделал затемнение. Музыканты заиграли вариацию на тему песни Фрэнка Черчилля «Когда-нибудь придет весна» из диснеевского мультфильма «Белоснежка и семь гномов». Это ведь был показ весенней коллекции. Почему весеннюю коллекцию надо было показывать поздней осенью, Даня даже не пытался понять. Он включил световой занавес, выждал несколько тактов, убрал занавес и дал вместо него свет. Зал разразился аплодисментами. На подиуме, застыв в картинных позах, стояли манекенщицы. Вступительную тему Фрэнка Черчилля сменили мелодии Роджерса и Харта. Под звуки музыки манекенщицы ожили и задвигались, зашагали по «языку».

Это была безостановочная карусель: они исчезали за черным бархатным занавесом (впрочем, Даня «отсекал» их за секунду до этого, выключая прожектор) и появлялись снова, уже в других нарядах. Их было всего шестеро, а казалось, что движется непрерывная процессия. И главной из них была Юля. Даня легко вычислил алгоритм ее появлений. Ей доставались самые эффектные наряды. Вообще-то Нинины костюмы были не такие навороченные, как у других модельеров, которые Дане мельком приходилось видеть раньше. Нет, он честно признавал, что ничего в этом деле не смыслит, но Нинины наряды хотя бы можно было носить. И в то же время в них чувствовалась изюминка, не поддающаяся определению «пикантность». Нина смело экспериментировала с контрастными и дополнительными цветами, декоративными пуговицами, асимметричными фасонами. Даже Даня понимал, что это здорово.

Показ шел по нарастающей: от деловых костюмов и повседневных платьев к вечерним туалетам. Даня машинально нажимал нужные клавиши, а сам не отрывал глаз от подиума. Манекенщицы казались ему механическими куклами. Когда-то в детстве дед с бабушкой повели его в Большой театр на балет «Коппелия». Балетоманом Даня не стал, но сказка о том, как живую девушку подменяют заводной куклой, запала ему в душу. Потом он прочел «Три толстяка» Юрия Олеши, где тоже был такой сюжет. А когда повзрослел, прочитал страшную сказку Гофмана «Песочный человек», по мотивам которой, как выяснилось, и был сделан наивный и теперь казавшийся совсем нестрашным балет «Коппелия». Сейчас, когда он смотрел на манекенщиц, ему все это вспомнилось.

Только Юля была другой. Она тоже вышагивала по подиуму, останавливалась в точно оговоренных

местах, словно очерченных ей одной видимым мелом, но ее тело жило собственной жизнью, оно говорило, и Дане казалось, что оно говорит только ему одному.

Музыканты во главе с Мишей перешли с Роджерса и Харта на попурри из «Микадо» Гилберта и Салливана. Манипулируя клавишами, Даня машинально подхватил припев:

My object all-sublime

I shall achieve in time…

Своей высокой цели со временем добьюсь…

При этом он не отрывал глаз от Юли, и его вдруг поразило совпадение стихов с его собственными мыслями. Он уже понимал, что с ней будет непросто, но легкомысленная и жизнерадостная мелодия комической оперы Артура Салливана окрылила его.

Потом ансамбль грянул «Танец с подушками» из «Ромео и Джульетты» Прокофьева в джазовой обработке. Дане не хватало басов, но трубач играл превосходно, а сам Миша был просто выше всяких похвал. Под эту роковую музыку девушки вышли на подиум в вечерних платьях. При каждом новом появлении зал взрывался аплодисментами. В финале Юля предстала в подвенечном туалете.

Он не имел ничего общего с традиционными нарядами, похожими на торт с маргариновыми розами, в каких обычно появляются невесты. Платье было узким и начиналось от подмышек: плечи были обнажены. Но при этом у платья были рукава, напоминавшие длинные перчатки. Они цеплялись петелькой за средний палец на руке. А вот на чем они держались наверху, понять было невозможно. Платье, сшитое из кремового атласа, с правого бока было совершенно прямым и гладким, а вот с левого бока, начинаясь у самой подмышки, пенился водопад складок. В складках кремовый цвет атласа углублялся до карамельного. В принципе, если бы не музыканты, заигравшие «Вот грядет невеста», если бы не рудиментарная фата в виде светло-золотистой сеточки, тоже асимметричной, охватывающей полголовы и лихо съезжающей Юле на левый глаз, платье сошло бы за вечерний наряд, правда, чрезвычайно экстравагантный.

Она коснулась правой рукой левого предплечья, и водопад складок рухнул вниз, оказавшись треном. Юля легко перехватила его и перекинула через запястье. Зал буквально сошел с ума, многие повскакали с мест, закрывая обзор другим, в конце концов все встали, кроме первого ряда.

Юля несколько раз плавно повернулась, отпустила шлейф и величественно удалилась за кулисы. Даня дал общий свет, и все манекенщицы вышли на подиум вместе с Ниной. Она кланялась, улыбалась и все норовила отойти на задний план, подталкивая девушек вперед. Словом, это был успех – громкий, безоговорочный успех. Под конец Нина пригласила всех в соседнее помещение, где уже был накрыт банкетный стол.

При других обстоятельствах Даня предпочел бы ускользнуть, тем более что одет он был отнюдь не для банкета. Спасибо еще, что не в джинсах. Но сейчас ему надо было разыскать Юлю, и он, махнув рукой на свой серый пиджачок с брюками, отправился на поиски.

Она исчезла. Он не сомневался, что сумеет отыскать ее в любой толпе: она была слишком высокой, слишком заметной. Ее здесь не было. Он узнал других манекенщиц, а ее не было. Даня расстроился, как маленький. Такое исчезновение показалось ему вероломством. «Мне сейчас некогда. Надо идти переодеваться. Скоро начнется», – сказала она ему. Она ничего не обещала. И все же он так надеялся, так рассчитывал увидеть ее еще раз после показа!

В банкетном зале было тесновато: все-таки бывшие апартаменты Щеголькова не были рассчитаны на такой грандиозный прием, хотя Нина радикально переделала помещение, обрушив все внутренние перегородки с правой стороны коридора. Свой кабинет она перенесла на второй этаж. Ей не хотелось отделять себя от остальных работниц, считавшихся при Щеголькове «Черной Африкой».

Даня пробрался к ней поближе. Нина разговаривала со своей бывшей сокамерницей, и Никита тоже стоял рядом.

– Ну куда вы поедете на ночь глядя, Валентина Степановна? – донесся до Дани его голос. – Давайте к нам, отдохнете, а завтра с утра пораньше мы вас доставим до дому в лучшем виде.

– Да нет, я лучше домой, – отказывалась Валентина Степановна. – Спасибо вам, я как в раю побывала. А теперь домой пора.

– Нет, баба Валя, я вас никуда не отпущу, – решительно вмешалась Нина. – Что у вас там, коровы не доены? Сейчас вызову машину, и вас отвезут к нам домой. Дуся вас покормит и спать уложит. Отдыхайте, нас не ждите.

Даня знал, что после тюрьмы эта женщина поспешила вернуться к своему разоренному хозяйству под Москвой, на Истре, и все начала заново. Никита поручился за нее, и ей дали ссуду в банке. Она восстановила свои цеха.

– Ну ладно, – уступила Валентина Степановна. – Я тогда с утра на кладбище заеду, старика своего проведаю. Ну, спасибо, ублажили! Потешили на старости лет.

Никита вытащил телефон и вызвал машину. Нина хотела проводить пожилую женщину до выхода, но Никита сказал, что сделает это сам. И правда, Нину со всех сторон окружали журналисты и бомонд, рвавшийся выразить ей свои восторги. Даня стал терпеливо ждать. Вернулся Никита.

– Господа! – обратился он к толпе. – Закуски стынут, шампанское выдыхается. Завтра в четыре будет пресс-конференция, а вечером – еще один показ. А сейчас прошу к столу.

Стол за неимением места был накрыт а-ля фуршет. Некоторые журналисты, проявив стойкость и профессионализм, уехали в свои редакции. Когда толпа немного поредела, Даня все-таки пробился к Нине.

– Даня! – Ее красивые, удлиненные к вискам глаза светились счастьем. – Половина успеха – это твоя заслуга. Если бы не ты… – Всегда чуткая к чужим настроениям, Нина заметила, что ему не до поздравлений, и сразу поняла, что у него на душе. – Нет ее, милый, она сразу уехала. Юля не любит толкучки.

– А ты не могла бы дать мне ее телефон? – попросил Даня.

– Да я-то могла бы, но пусть она сама тебе скажет. Так будет лучше, поверь мне.

– А она будет завтра?

– Конечно, будет! – успокоила его Нина. – Завтра будет такой же показ, только без всей этой тусовки, – добавила она, понизив голос. – Завтра у нас будут закупщики. Публика тоже будет, но, слава богу, не вип. Ты придешь?

– Обязательно! – с жаром пообещал Даня. – Вообще-то система может работать сама, но оператор непременно нужен: вдруг человеческий фактор засбоит? Ну, мало ли, вдруг споткнется кто-нибудь или опоздает?

– Не дай бог, – покачала головой Нина. – Но тебе не обязательно приходить самому. Ты же говорил, что найдешь нам оператора.

– Найду, – подтвердил он. – Но завтра лучше я сам.

Ему хотелось увидеть Юлю. Хотелось понять, что творится за этим непроницаемым фасадом. Да нет, просто увидеть ее еще раз.

«Своей высокой цели со временем добьюсь…»

Глава 2

Юля была внучкой фестиваля. Первый московский фестиваль молодежи и студентов ошеломил всю столицу, да и всю страну тоже. Казалось, границы рухнули. Без идеологии не обошлось, но было и подлинное братство, было ощущение свободы, веселья, беспечного, бесшабашного счастья. Все делали друг другу подарки, все готовы были поделиться последним. Габриель Гарсия Маркес с юмором вспоминал, как стоял в вагоне электрички с открытыми окнами и какая-то девушка бросила ему в окно свой велосипед. Неслыханно щедрый подарок – велосипеды в России в 1957 году были редки и дороги, – но она чуть не убила его этим велосипедом. А уж сколько девушек рассталось во время фестиваля со своей девичьей честью,

невозможно было подсчитать даже приблизительно.

Но фестиваль мелькнул зарницей, пришло время пожинать плоды. Мать Юли родилась первого мая 1958 года. В тот год в апреле – мае в Москве появилось на свет немало детишек с темной кожей. Их называли детьми Международного фестиваля молодежи и студентов. Чувство самоотверженного братства и всеобщего праздника испарилось. Многие из этих детей оказывались в детских домах: их легкомысленные московские мамаши не желали взваливать на себя такую обузу. Так получилось и с Юлиной мамой. Отца она не знала, матери тоже. До восемнадцати лет она не знала иной жизни, кроме детдомовской. Эта жизнь никому не показалась бы раем, но для темнокожей девочки она обернулась адом кромешным.

Маленькие дети не чувствуют расовых различий и, если им не мешать, спокойно играют вместе. Зато они очень чутко улавливают настроения взрослых. К темнокожей девочке детдомовские воспитатели относились не так, как к другим детям, и она очень скоро поняла, что она изгой, хотя и не знала еще этого слова.

Воспитатели и нянечки обсуждали ее вслух прямо при ней, словно она была глухой. Обсуждали ее кожу, ее умственное развитие, ее скрытые до поры до времени болезни и пороки. Другие дети стали ее жестоко дразнить, а ей и пожаловаться было некому. Ее открыто обижали, даже били, и никто из воспитателей не думал за нее вступаться. Она научилась давать сдачи, но она была одна, а их было много, и они очень скоро познали сладость безнаказанной травли.

В детдоме было голодно. Кормили очень однообразно, чаще всего давали водянистое, комковатое картофельное пюре и гречневую кашу с молоком. Она терпеть не могла гречневую кашу, ее тошнило от молока. Другие дети норовили плюнуть ей в тарелку или подбросить таракана. Частенько ей вообще приходилось оставаться без ужина. Как все детдомовские, она научилась прятать еду в рукаве и даже за щекой. Но в 1963 году, когда ей было пять лет, даже хлеба стало мало. Хлеб привозили клеклый, сырой, а иногда не привозили вовсе.

Детдом снабжался по остаточному принципу. Воровали все кому не лень. На обед подавали жидкий бульон, где одна вермишелина догоняла другую, а на дне тарелки лежала несъедобная куриная лапка или, в лучшем случае, куриная шейка, но темнокожей девочке шейка, считавшаяся лакомством, почти никогда не доставалась. Все остальные части курицы уносили домой повара, завхоз, воспитатели, директор. Чувство голода стало для нее привычным… Вот только привыкнуть к нему было невозможно.

Бывало, в детдом приходили люди, чтобы кого-нибудь усыновить. Все дети мечтали, что вот в один прекрасный день за ними придет мама. Все, кроме темнокожей девочки. Она знала, что за ней никто не придет, что она никому не нужна: ей это объяснили прямым текстом. Поэтому, когда в детдоме появлялись усыновители, она одна стояла спокойно и наблюдала, как чужие тети и дяди бесцеремонно заглядывают в лица детям, выбирая кого посимпатичнее. Ее всегда пропускали, и она никого не ждала.

Иногда кое-кому из детей, чаще мальчикам, удавалось сбежать из детского дома, но почти всех со временем находили и возвращали назад. Или переводили в другой детдом. Во всяком случае, так объясняли остальным. Среди детей ходили всякие туманные слухи о том, что это неправда, что можно сбежать так, чтобы не нашли. Темнокожая девочка ни разу не попыталась сбежать, хотя ей очень хотелось. Вопреки всем тем гадостям, что говорили о ней взрослые, она отнюдь не была умственно отсталой и прекрасно понимала: ей с ее темной кожей нигде не спрятаться.

Ей говорили, что она появилась на свет, потому что «не было резины». Смысла этого выражения она в детстве не понимала, но когда ей объяснили, что к чему, спросила:

– А другие?

Две воспитательницы, вздумавшие на досуге ее просветить, страшно возмутились: да как она смеет равнять себя с другими? Правда, по зрелом размышлении они вынуждены были признать, что эта сопля черномазая, в сущности, права. Все люди появились на свет, потому что не было резины. Даже они сами, не то что детдомовские дети. Но это их ни капельки не смягчило, не заставило отнестись добрее к темнокожей девочке. Ей отвесили подзатыльник и велели не умничать. Мала еще. И вообще…

Она часто думала о смерти, но не так, как думают другие дети, воображающие, что вот они умрут, и тогда все начнут по ним плакать, а они будут лежать тихо-тихо и слушать. И втайне злорадствовать. Ей хотелось исчезнуть, провалиться, сделать что-то такое, чтобы не быть, хотя слова «самоубийство» она тоже не знала. Ее называли скверной, дрянной, грязной, и она верила, что она и вправду скверная, дрянная, грязная. Как она могла не верить? Она же не знала ничего, ей не с чем было сравнивать.

Ее угнетало однообразие. Самой распространенной тканью в детдоме была бумазея, самой популярной расцветкой – клеточка. Младшие донашивали то, из чего вырастали старшие. Все кругом было одинаково… одинаковое. Праздник наступал только по воскресеньям, когда в детдоме показывали кино. Детдомовцам было все равно, что смотреть, лишь бы отвлечься от повседневности. Лишь бы что-то мелькало на экране. Правда, часто привозили одно и то же, уже виденное, но и это было лучше, чем совсем ничего.

Однажды привезли фильм «Цирк». В этот день темнокожая девочка перестала думать о смерти. Это было летом, ей уже исполнилось семь, осенью она должна была пойти в школу. В школу-интернат при детдоме. Но до школы оставалось еще два месяца, наступило очередное воскресенье, и всю дошкольную группу собрали в зале, где на драной, плохо натянутой простыне показывали кино.

Фильм «Цирк» на многое открыл глаза темнокожей девочке. И не только сам фильм: ее до глубины души поразило поведение воспитателей и нянечек, тоже пришедших посмотреть кино. В этом фильме был маленький темнокожий мальчик, его приходилось прятать от злодея-фашиста. В цирке мальчика передавали друг другу из рук в руки разные люди и пели ему колыбельную, чтобы он не плакал, а злодей-фашист бегал за ним по рядам, но достать не мог и скрежетал зубами от злости. Он пытался объяснить всем этим людям в цирке, как это ужасно, когда у белой женщины рождается черный ребенок. «Это расовое преступление!» – кричал он, потрясая кулаками. Они не слушали его и смеялись над ним.

Темнокожей девочке тоже объяснили – уже давно и самыми гнусными словами, – что мать у нее белая, а отец черный, и что это ужасно. Ей не говорили, что это расовое преступление, но смысл был примерно таков. А сейчас те самые воспитатели и нянечки, что говорили ей гадости о ее матери и заставляли их повторять, сидели в полутемном зале и плакали! Никто из них не был похож на импозантного красавца-артиста Массальского, игравшего роль Злодей Злодеича, но они-то и были, по убеждению темнокожей девочки, самые настоящие фашисты! Однако в кино они сопереживали маленькому темнокожему мальчику и его маме, белокурой красавице-циркачке, которая бесстрашно вылетала из пушки под купол цирка и боялась только одного: как бы Злодей Злодеич не выдал, что у нее черный ребенок. Никому из сидевших в зале и ливших слезы над этими киношными страстями в голову не пришло, что в жизни они поступают как раз наоборот.

Темнокожая девочка возненавидела фильм «Цирк» всей душой, но он помог ей кое-что понять.

Не надо стремиться к смерти, надо стараться уцелеть. Лето кончилось, она пошла в школу. В первом классе произошел еще один случай, изменивший ее навсегда.

В октябре, вскоре после начала занятий, их повели в Мавзолей. Ее оглушил огромный город, которого она никогда раньше не видела. У нее глаза разбегались. Она даже не стала особенно расстраиваться, что никто не захотел идти с ней в паре, когда их построили и велели взяться за руки. Она к таким вещам давно уже привыкла. Ей пришлось тащиться в самом хвосте колонны, в паре с воспитательницей, которая тоже побрезговала взять ее за руку. Их везли на автобусе, потом на метро – она впервые попала в метро! – а потом вывели на улицу, и кругом было много людей, очень, очень много людей. Она даже не думала, что так бывает.

И тут кое-что случилось. В людской толпе вдруг мелькнули смуглые лица, белозубые улыбки, необыкновенные, не как у других, яркие одежды. У этих людей были ожерелья из монет, и на пестрых платках были нашиты монеты. Темнокожей девочке эти одежды показались царскими: она ведь могла судить только по сказкам. Эти странные люди со смуглыми, темнее, чем у нее, лицами заметили ее и заулыбались прямо ей. И она улыбнулась в ответ – робко и неумело.

Впервые в жизни ее губы растянулись и щеки напряглись: это было так непривычно! С ней никогда такого раньше не было. Оказалось, что она не умеет улыбаться. Ей некому было улыбаться до сих пор. А странные смуглые люди – она еще не знала слова «цыгане» – весело замахали ей и поманили за собой. Слова «воля» она тоже тогда не знала, но ощутила его каждой клеточкой, каждой жилочкой, каждой косточкой и, позабыв обо всем на свете, рванулась из строя навстречу этому неизведанному, непонятному и желанному.

– Куда? – взвизгнула воспитательница и ухватила ее за рукав казенного клетчатого пальтишка. – Ишь, чего удумала! К цыганам захотела!

Темнокожая девочка отчаянно вырывалась, но воспитательница держала ее крепко.

– Да брось ее, – вмешалась другая, – пусть себе идет. Кому она нужна?

– А отвечать кто будет? – огрызнулась первая воспитательница. – Ты, что ли? Она у нас на балансе числится, если что, с нас спросят. Пошла! – прикрикнула она, как на лошадь, на темнокожую девочку, и та, поняв, что пути на свободу нет, покорно поплелась в хвосте колонны детдомовцев в таинственный Мавзолей.

Им пришлось стоять на огромной площади в огромной очереди, двигавшейся очень медленно. Стал накрапывать дождь. Некоторые девочки, зная, что придется смотреть на мертвого, плакали от страха, некоторые даже бились в истерике, а мальчишки нарочно пугали их, рассказывая всякие дурацкие истории о том, что покойник живой и может встать, а кому он подмигнет или пальцем ткнет, тот точно умрет до конца года.

Темнокожая девочка не слушала. Ей не было страшно, и ее ничуть не заинтересовал восковой человек в саркофаге, она равнодушно прошла мимо. Ей хотелось только одного: вернуться в детдом и чтобы кончился поскорее этот день, чтобы можно было забраться в постель, укрыться с головой и выплакаться всласть.

* * *

Очень скоро она поняла, что именно школа откроет ей дорогу к спасению. Позже она даже себе самой не смогла бы объяснить, как и почему эта мысль пришла ей в голову, просто она знала, что так и будет. Она стала учиться с той же неистовой яростью, с какой узник замка Иф рыл подкоп из камеры на волю. Она прочитывала все учебники от корки до корки, зубрила их наизусть, все книги в скудной детдомовской библиотке перечитала от авантитула до выходных данных, выжимая максимум информации, сопоставляя, сравнивая, запоминая, зубами выгрызая крупицы знаний.

Темнокожая девочка училась лучше всех в классе, но если ей случалось ошибиться с ответом, это приписывали тому, что она «черномазая». Она научилась не ошибаться. Это было не так уж трудно: при желании убогую школьную программу можно освоить, и не будучи семи пядей во лбу, а темнокожая девочка оказалась очень способной. Преподаватели вслух, прямо при ней, не стесняясь, удивлялись, откуда что берется, но не хвалили ее. Даже пятерки ставили морщась, словно через «не хочу». Зато других детей стыдили: смотри, эта может, а ты двойки хватаешь. За успехи в учебе остальные дети невзлюбили ее еще больше. Но она ни на кого не обращала внимания. Она впитывала знания, как губка. Она рыла свой подкоп.

Из всех учителей ее рвение оценила только Майя Исааковна, учительница французского языка, который «проходили» с пятого класса. Она стала заниматься с темнокожей девочкой дополнительно после уроков, приносить ей из дома французские книжки. Первая книга, прочитанная по-французски, не произвела особенного впечатления на темнокожую девочку. Ей понравилось только имя автора, похожее на белые кучевые облака в небе. От одного этого имени – Антуан де Сент-Экзюпери – во рту появлялось ощущение сладости. А вот сама книжка – «Маленький принц» – показалась ее очерствевшему сердцу такой же неправдоподобной, как фильм «Цирк», хотя Майя Исааковна эту книжку очень хвалила и уверяла, что это самая прекрасная сказка на свете. Темнокожая девочка вежливо согласилась для виду, но про себя подумала: «Вот именно сказка!»

Гораздо больше ей понравился рассказ про бездомного мальчика Гавроша, погибшего на баррикадах. Ей и гибель показалась не такой уж страшной, и голод, который был ей хорошо знаком, зато как интересно было бы жить на улице, самостоятельно добывать себе пропитание, ночевать в брюхе деревянного слона, а главное, никого не бояться! Учительница объяснила ей, что это лишь адаптированный отрывок из большого романа, который она прочтет, когда станет старше. А пока она запомнила имя автора, простое и незамысловатое: Виктор Гюго. Майя Исааковна сказала, что это один из величайших писателей Франции. Темнокожая девочка послушно кивнула. Величайший или нет, для нее важнее было другое: чтение оказалось куда более увлекательным занятием, чем кино. Книжки давали пищу воображению. Она живо представляла себе Париж глазами маленького Гавроша: темные, полные опасностей улицы, мокрые булыжные мостовые, как на той площади, где стоял Мавзолей…

Потом они прочитали еще одну адаптированную книжку, и тоже про сирот: «Без семьи» Гектора Мало. Почему-то все или почти все, что они с Майей Исааковной читали, оказывалось написанным как будто специально для нее. А в седьмом классе Майя Исааковна принесла книжку рассказов другого французского писателя, и эти рассказы произвели в душе темнокожей девочки коренной поворот. Позднее, когда она вспоминала свои детские годы, ей казалось, что не было в ее жизни ничего более важного, чем встреча с цыганами и эта тоненькая книжка рассказов. Имя писателя тоже походило на белые кучевые облака, и девочка повторяла это имя с упоением, выписывала его с виньетками на полях старых тетрадей: Ги де Мопассан.

В книжке был рассказ про моряка, который оставил флот и вернулся из Марселя в деревню к родителям с темнокожей невестой. Родители спросили его, сильно ли ее кожа пачкает белье. Темнокожая девочка сразу вспомнила, как ее дразнили грязнулей, как в дошкольной группе, совсем еще малышкой, она отчаянно мылась по десять раз в день, но все равно никто не верил, что она не грязная. Потом родители моряка вроде бы освоились с его

невестой. Девушка оказалась и работящей, и хозяйственной, и рассудительной. Но когда дошло до дела, они все равно запретили сыну на ней жениться. А все почему? Да потому, что уж больно непривычно было на нее смотреть с ее черной кожей. И он не женился, отправил свою любимую невесту обратно в портовый город Марсель.

Этот рассказ преподнес темнокожей девочке урок, который она запомнила на всю жизнь. Она злилась на этого глупого моряка даже больше, чем на его родителей. Ну почему, почему он предал свою любовь? «Зачем он их послушал?» – спрашивала она у Майи Исааковны, чувствуя, как у нее сами собой стискиваются кулаки от злости. Майя Исааковна пыталась ей объяснить, что, если бы он женился против воли родителей, они могли лишить его наследства. Не завещать ему свой земельный надел. Темнокожей девочке потеря земельного надела казалась не таким уж страшным горем, но учительница лишь покачала головой и сказала, что она еще маленькая: вырастет – поймет.

В книге было много других прекрасных рассказов, только все с печальным концом. Один из них был о том, как бедная молодая женщина взяла у богатой подруги бриллиантовое ожерелье на один вечер и потеряла его. На следующий день она, заняв денег где только могла, купила в ювелирном магазине очень похожее ожерелье и отдала его подруге, а потом всю жизнь работала как каторжная, чтобы расплатиться с долгами. Много лет спустя они снова встретились. Богатая женщина ужаснулась тому, как плохо она выглядит, и бедняжка рассказала ей правду. А богатая подруга призналась, что ее бриллианты были фальшивыми: все мучения бедной женщины оказались напрасными. Они долго стояли на бульваре и плакали. И темнокожая девочка плакала над их горем.

Глубинный смысл этого рассказа она поняла много позже, но фабула оказалась ей близка. В детдоме вечно все менялись чем-нибудь: два куска хлеба на лишний кусок сахара. Или, например, бутерброд со сгущенкой на дежурство по уборке мест общего пользования. И попробуй не отработай, если взял бутерброд! Только в детдоме не было ничего фальшивого. А может, и наоборот: не было ничего настоящего. Она в эти «менки», как говорили дети, никогда не вступала: знала, что обманут, да еще и посмеются над ней.

Но самое сильное впечатление на нее произвел рассказ «Веревочка». Рассказ о том, как зажиточный и прижимистый крестьянин приехал на ярмарку и увидел валявшийся на дороге кусок шпагата. Он решил, что все в хозяйстве пригодится, и подобрал бечевку. На беду, это заметил его сосед и недоброжелатель. Крестьянину стало стыдно, что его застали за таким крохоборским занятием, он сделал вид, будто рассыпал деньги и теперь собирает их. А потом выяснилось, что двумя часами раньше на этой самой дороге у кого-то пропал бумажник. Сосед донес на крестьянина: показал, что видел, как он подбирает на дороге рассыпавшиеся монеты. Крестьянина вызвали к мэру. Он рассказал о веревке и даже вынул ее из кармана, но никто ему не поверил. Потом утерянный бумажник нашелся, и он обрадовался, что теперь его имя будет очищено от клеветы. Но ему по-прежнему никто не верил: все думали, что это он, испугавшись последствий, подкинул украденный бумажник. Он забросил хозяйство, сошел с ума и через несколько месяцев умер. Даже в предсмертном бреду он продолжал бормотать: «Это была всего лишь веревочка… всего лишь маленькая веревочка… Да вот же она, господин мэр!»

Рассказ о веревочке грезился темнокожей девочке даже во сне. Уж она-то как никто на свете знала, что такое напраслина. Мопассан на всю жизнь сделался ее любимым писателем. Потом, став взрослой, она прочитала много других книг, но мало что тронуло ее так же сильно, как эти полные безысходности рассказы Мопассана. Слово «безысходность» она тоже узнала много позже, и оно поразило ее своей точностью. А пока она просто жила, вернее выживала, в детском доме.

Она очень рано начала развиваться и хорошеть. К двенадцати годам у нее уже сформировалась женственная фигура. А когда ей исполнилось четырнадцать, ее изнасиловали трое детдомовцев постарше. Истекая кровью, она еле доползла до лазарета. Оказалось, что ее случай – самый что ни на есть заурядный. В детдом частенько приходилось вызывать гинеколога. Разрывы ей зашили без наркоза, сказали, что судьба такая и надо терпеть, и еще добавили: «У таких, как ты, это в крови».

У нее ничего этого не было в крови. Она возненавидела мужчин и все с ними связанное. Никто ее не пожалел, кроме «француженки» Майи Исааковны. Но странное дело: когда Майя Исааковна заговорила с ней ласково, посочувствовала и погладила по голове, темнокожей девочке стало только хуже. Ее никогда никто не жалел. Она безудержно разрыдалась и никак не могла остановиться.

Для проформы ее спросили, кто это с ней сделал. Она никого не назвала, сказала, что напали сзади, а больше она ничего не помнит. Она все отлично помнила и твердо знала, что должна отомстить. Дело было даже не в жажде мести, таков был закон детдома: не поквитаешься – тебе же будет хуже. Все поймут, что ты слаба, а слабых добивают.

Первого из своих обидчиков она «достала» на катке. У детдомовских детей были коньки, зимой во дворе заливали каток. Темнокожей девочке достались самые тесные ботинки. Шнурки были все в узлах и не пролезали в дырки. Она этим ловко воспользовалась. Двигаясь нарочито неуклюже в этих тесных ботинках с незатянутыми шнурками, она выждала, пока подонок не разогнался до приличной скорости, сделала вид, что у нее слетел конек с ноги, и так ловко сбила его подсечкой, что никто ничего не заподозрил. Сама она тоже упала, но приземлилась очень удачно, а вот он расшибся крепко, полгода пролежал в больнице, да так и остался дурачком.

Второго она выследила. Он повадился лазить в кладовую воровать печенье. Отмычку соорудил из заколки-невидимки и открывал ею амбарный замок на двери. Во время одной такой вылазки темнокожая девочка проскользнула в кладовую следом за ним и, не говоря ни слова, обрушила ему на голову тяжелые коробки с верхней полки. Ему тоже пришлось лечь в больницу, и он тоже вернулся дурной на голову.

Ну а третьего она просто подстерегла в безлюдном коридоре и ударила ногой в пах. Постояла, посмотрела, как он корчится, как его рвет прямо на пол от боли, повернулась и ушла. Она не сомневалась, что он ее не выдаст: ябеды в детдоме просто не выживали. Но на душе у нее была тяжелая, давящая пустота. Никакого удовлетворения от своей мести она не ощутила. Просто твердила себе, что надо терпеть, надо вырваться из детдома в большой мир, хотя там тоже страшно и еще неизвестно, что будет. Свободы не будет, это она точно знала. Она уже была достаточно взрослой и понимала, что там, в большом мире, у большинства кожа белая. Ей там места нет. И все же она рвалась туда. Все лучше, чем в детдоме. Какая-никакая, а все-таки надежда.

После изнасилования одноклассники перестали к ней приставать, оставили в покое. Она была первой ученицей в классе, да что там, во всей школе, но никто почему-то не решался попросить у нее списать. Она ни с кем не общалась, кроме «француженки» Майи Исааковны, читала книги, которые та ей приносила, а книги из детдомовской библиотеки перечитала по нескольку раз. Ей хотелось знать, что ей предстоит в том большом незнакомом мире.

Оттуда приходили самые

разные вести. Темнокожая девочка совершенно равнодушно прошла прием в пионеры, а потом в комсомол. Вся эта политическая трескотня не имела никакого отношения к ее жизни. Рассуждения о всеобщем равенстве и братстве, об интернационализме, о солидарности с народами Африки были такой же ложью, как фильм «Цирк». Она сидела на собраниях, повторяла заученные слова… А куда было деваться? Это был ритуал, без которого почему-то невозможно было окончить школу и поступить в институт. А она больше всего на свете хотела поступить в институт, получить специальность и ни от кого не зависеть.

* * *

Изредка большой мир делал ей подарки. В детдоме был допотопный магнитофон «Яуза», подаренный какими-то шефами. Иногда учителя, воспитатели, словом, те, кто имел выход в большой мир, приносили новые пленки. Все сбегались их слушать: больше всего обитателям детдома не хватало впечатлений. Так темнокожая девочка впервые услышала неподражаемый хриплый голос, бесстрашно и яростно певший о том, что на самом деле в мире все не так, как представляется на комсомольских собраниях. И другой голос – негромкий, проникновенный и грустный, хватающий прямо за сердце:

Ах, Арбат, мой Арбат…

Я дежурный по апрелю…

Неистов и упрям, гори, огонь, гори…

Она не все слова понимала, она даже не знала, что такое «Арбат», но от этого загадочное мерцание образов казалось ей особенно прекрасным. Она давно уже разучилась плакать, но от этих песен ее душа исходила тихими, сладкими слезами, хотя глаза оставались сухими.

Она заучивала их наизусть, а потом тихонько напевала про себя. У нее был прекрасный музыкальный слух. Как-то раз в детдом принесли новую бобину с пленкой, совсем непохожей на прежние. Тут пели на два голоса на незнакомом ей языке. Мужской голос был хриплый, как наждак, куда более хриплый, чем у любимого ею Высоцкого. А женский голос… Это невозможно было передать. Он был густой и сладкий, как мед. Меду детдомовским детям иногда давали по чайной ложечке, но очень-очень редко. Темнокожая девочка принялась расспрашивать об удивительной певице единственного человека, которого могла спросить: «француженку» Майю Исааковну. Учительница рассказала ей, что эта певица – негритянка, как она сама. Темнокожая девочка это запомнила.

Она терпеть не могла имя Варвара, которое ей дали в детдоме. Позднее она даже спрашивала себя: уж не по Фрейду ли ее наградили этим дикарским именем? Но тогда она еще не знала, кто такой Фрейд. Зато, когда ей исполнилось шестнадцать и ее вместе со сверстниками отправили в милицию за паспортом, она явилась туда во всеоружии и положила перед начальником паспортного стола заявление.

Он прочитал и потрясенно вылупился на нее поверх очков, сползших на кончик носа.

– Ты что, девка, совсем с глузду съехала? Что это еще за Элла Абрамовна?

– Это мое имя и отчество, – заявила она, ничуть не смутившись. – По закону имею право выбрать какое захочу.

– Да право-то имеешь, только что ты несешь-то с Дона, с моря? Мало тебе, что ты негритоска, прости господи? Хочешь еще и жидовкой стать? Что это за Элла такая?

– Нормальное имя. Не такое уж редкое. В честь великой певицы Эллы Фицджералд. Она негритянка.

– Пывыця, – ворчал он себе под нос. Его акцент Элле был хорошо знаком: в детдоме одна из нянечек была украинкой. На двери у него висела табличка «Начальник паспортного стола Нечипоренко М. Н.». – Придумають тоже! Ну а Абрамовна на кой хрен тебе сдалась?

– А это я… в честь Авраама Линкольна, – сказала Элла. – Он освободил негров от рабства.

Про Линкольна Нечипоренко М. Н. что-то слышал.

– А что ж, Линкольн был еврей?

– Он был президентом Соединенных Штатов Америки.

– Без тебя знаю, – рассердился начальник паспортного стола. – Что ж у них там, ув президенты евреев беруть?

– У них там все равны, – улыбнулась Элла.

– Ну ладно, девка, тебе жить. – Нечипоренко еще раз заглянул в ее документы. – А фамилию-то что ж детдомовскую оставила?

– А это я в честь Мартина Лютера Кинга, – ответила Элла.

– А при чем тут Кинг, когда ты Королева?

– Кинг по-английски значит «король», – простодушно объяснила Элла.

– Ну, как знаешь.

Ему неохота было заниматься лишней писаниной, но делать было нечего, и он начал выводить в регистрационной карте: «Согласно заявления…» Темнокожая девочка терпеливо ждала. Она получила паспорт на имя Эллы Абрамовны Королевой. До расставания с детским домом оставалось еще два года.

Готовясь к жизни в большом незнакомом мире, Элла попросила добрую Майю Исааковну принести ей карту Москвы. Эту карту она заучивала наизусть, прокладывала по ней маршруты и, закрыв глаза, повторяла, мимо чего ей пришлось бы пройти, куда свернуть, вздумай она отправиться пешком, например, от метро «Сокол» в Сокольники.

– Иди в «Лумумбу», – посоветовала ей Майя Исааковна. – Это для иностранцев, но тебя возьмут. Там общежитие большое, все приезжие. И тебе там будет все-таки полегче. И вступительных экзаменов нет. А не возьмут – поступишь еще куда-нибудь. В библиотечный, например. Самое милое дело.

Глава 3

Она обманула детдом на целый год: ей было всего семнадцать, когда ее взяли в «Лумумбу». Она не чаяла, что возьмут, но ее взяли. Правда, подоплеку своей удачи она поняла несколько позже. А пока у нее приняли документы, дали место в общежитии… Элла выбрала филологический факультет.

Она впервые оказалась не в огромной общей спальне, а в комнате на четырех человек. Иностранных студентов селили так, чтобы они могли общаться друг с другом только по-русски. Поэтому в соседках у Эллы оказались вьетнамка Суан Мин, кубинка Ампаро Муньес и немка из ГДР Карола Зигель. Им повезло: Элла помогала им готовить задания по русскому. Сама она на подготовительном отделении усиленно занималась английским: именно английский, а не французский оказался самым главным языком в мире.

У Эллы обнаружился настоящий талант к языкам. Через полгода она уже свободно болтала по-английски и читала книжки. Французский тоже не забывала: в университете была прекрасная библиотека, не то что у нее в детдоме. Здесь она прочла основные произведения своего любимого Мопассана: «Жизнь», «Милый друг», «Пьер и Жан»… И рассказы, великое множество рассказов. У нее появился еще один любимый писатель – Диккенс, певец заброшенных детей. Она жалела, что не узнала его раньше, но в детдомовской библиотеке почему-то был только один роман Диккенса, поздний и нехарактерный для него: «Большие ожидания». Здесь же она прочла все: «Домби и сын», «Давида Копперфильда», «Крошку Доррит», «Холодный дом» и, уж конечно, «Оливера Твиста». Ей не понравились только «Записки Пиквикского клуба», но тут все дело было в переводе. Много позднее, прочитав роман в подлиннике, Элла поняла, как была не права.

В институте Элла продолжала учиться как в школе: она все еще рыла свой подкоп. Но перед ней встала проблема дополнительного заработка. Прожить на стипендию было физически невозможно, а кругом столько соблазнов! Иностранные студенты привозили на продажу одежду, обувь, книги, магнитофонные кассеты и даже сами магнитофоны – не такие, как древняя «Яуза» у нее в детдоме, а небольшие, компактные, со встроенным радиоприемником. И приемники эти были с не зажатыми частотами, по ним можно было

ловить Би-би-си, «Голос Америки», «Немецкую волну»… Можно было слушать «Битлз», которых она не знала в детдоме.

Но все это стоило безумно дорого. За магнитофон с приемником просили четыреста рублей – месячную зарплату профессора. Элла таких денег никогда и в руках не держала, даже не знала, как они выглядят. Она вообще многого не знала. Человек из детского дома выходит полным неумехой, неприспособленным к жизни. Нет, он умеет, например, по-солдатски заправить койку за три минуты, но понятия не имеет, как заваривать чай. Элле предстояло учиться жить. Но прежде всего ей надо было найти себе заработок, или, как тогда говорили, «халтуру».

Оглядевшись по сторонам, она решила заняться машинописью. Пошла в машбюро и уговорила начальницу отдать ей списанную пишущую машинку «Москва». Это был сомнительный клад. Черный, мрачный, тяжелый, как жернов, агрегат напоминал пыточное устройство и был как будто специально создан во вред человеку. Пальцы застревали в клавишах, половина литер осыпалась, каретку то и дело заедало. Элла нашла в библиотеке телефонный справочник и выискала в нем мастерскую по ремонту пишущих машинок. Оказалось, что это в самом центре, на Пушкинской улице. Она отволокла туда свою «Москву» на себе, хотя у нее буквально руки обрывались. Помощи ждать было неоткуда.

Мастер осмотрел «Москву» и объявил, что это металлолом. Элла принялась его упрашивать хоть что-нибудь сделать. Наварить новые литеры и починить каретку. Он назвал ей такую сумму, что у нее потемнело в глазах.

– Давайте так, – мужественно предложила она, – я дам вам задаток, а когда заработаю, выплачу остальное.

Он ее высмеял, но она проявила упорство. Терять ей было нечего. Она долго уговаривала его, и он наконец сдался. Только сумму увеличил, раз уж она могла заплатить только в рассрочку. Элла радостно согласилась: главное, он ей поверил.

Ремонт занял две недели, потом она так же, надрываясь, притащила проклятую машинку обратно в общежитие. Работа нашлась мгновенно. К ней стали обращаться аспиранты и даже преподаватели университета с просьбой перепечатать реферат, статью, главу монографии. Элла научилась печатать десятью пальцами вслепую. Теперь ей не хватало только времени. Надо было ходить на лекции, делать задания, читать, да и не могла она тарахтеть на машинке за полночь: надо было если не себе, так хоть соседкам дать немного поспать. Она приноровилась ходить к комендантше, та отпирала ей пустующую подсобку, где Элла могла печатать хоть до утра, никому не мешая. Но каждый раз комендантша требовала с нее за это рубль. Элла попыталась договориться за десятку в месяц, но не тут-то было: комендантша свою выгоду хорошо знала. Каждый вечер три напечатанные страницы уходили на оплату ее «услуг».

Даже при таких поборах Элла быстро скопила нужную сумму и отвезла долг мастеру на Пушкинскую.

– Купите себе лучше «Эрику», – посоветовал он. – Этот гроб все равно скоро опять сломается.

– Где же мне взять «Эрику»? – вздохнула Элла. – Их в магазинах не продают.

– А вы, я извиняюсь, где учитесь? – спросил мастер. – В «Лумумбе»? Там у вас не то что «Эрику», звезду с неба достать можно!

Он был прав. Стены общежития пестрели объявлениями «Куплю – продам – меняю». Приходили какие-то молодые люди, не имеющие отношения к УДН, и скупали у студентов «фирму», как тогда говорили, с ударением на последней букве. Элла уже знала, что их называют фарцовщиками и что эти вещи они потом перепродают втридорога.

Первым делом Элла, конечно, обратилась к Кароле Зигель, своей соседке по комнате, но у Каролы машинки не было, а достать ее – да и то вряд ли! – она смогла бы, разве что вернувшись в ГДР. Карола собиралась домой в ГДР только на летние каникулы. Делать было нечего, Элла повесила объявление «Куплю пишущую машинку «Эрика». Это означало, что она опять должна копить деньги.

На объявление откликнулся польский студент Марек Пясецкий, неприятный, наглый парень, имевший репутацию первого фарцовщика УДН. Он окинул Эллу оценивающим взглядом и запросил полторы тысячи рублей.

– Могу скинуть немного, если породнимся, – добавил он, ухмыляясь. – Но только с резинкой.

– Пся крев, – ответила Элла, чувствуя, как в душе поднимается ненависть и к нему, и к себе самой. И почему в любом языке первым делом запоминаются ругательства? – Засунь свою резинку знаешь куда?

– Да я-то знаю, – загоготал он.

– А ко мне близко не подходи, – продолжала Элла. – Я детдомовская, я троих таких, как ты, уже отправила на инвалидность.

Она вновь поехала на Пушкинскую в ремонтную мастерскую и рассказала знакомому мастеру о своих злоключениях. Умолчала только о цене, которую заломил Марек, и о предложенной им скидке.

– У вас же есть связи, – принялась упрашивать она. – Достаньте мне «Эрику»! Ну не могу я больше пальцы ломать на этой «Москве»! И каретка опять заедает.

– А я предупреждал, – отозвался мастер. – Ладно, повезло тебе, есть у меня «Эрика». Восемьсот, – добавил он.

У Эллы было только триста, она попросила, как в прошлый раз, продать ей машинку в рассрочку. Он заупрямился.

– Ну ты сама сообрази: машина уйдет влет. Какой мне смысл ждать, когда я могу взять все деньги сразу?

– Такие деньги мало у кого найдутся сразу, – возразила Элла. – Зато меня вы уже знаете. Я не обману.

– Это ты, девочка, жизни не знаешь! Да у меня ее с руками оторвут!

– Я заплачу тысячу, – сказала Элла в полном отчаянии. Заработать тысячу рублей – это ей надо было полгода трудиться и ни копейки не тратить на себя. И то, если очень повезет. Но не отступать же! – А пока возьмите триста. И давайте машинку.

– Ишь, какая ушлая! – покачал головой мастер. – Ладно, бери. «Москву» свою притарань. Я ее на запчасти разберу.

– В зачет пойдет? – осведомилась Элла, сама удивляясь, откуда у нее взялись такие базарные замашки. Не иначе как школа Марека сказалась.

– Ладно, скину пятьдесят, – согласился мастер.

– Сто, – сказала Элла. – Ее переть сюда – очуметь можно.

– Пятьдесят, – повторил мастер. – Не стоит она стольника.

– За пятьдесят приезжайте к нам на Миклухо-Маклая, – пригласила его Элла, – и тащите ее сами.

– Больно надо, – усмехнулся он. – Сама привезешь. Куда ж ты денешься? Для тебя и полтинник – большие деньги.

Элла ушла из мастерской, унося с собой за удобную ручку веселый рыжий чемоданчик тисненой кожи. Ей казалось, что она купила щенка. Друга на всю жизнь.

Так и вышло. С «Эрикой» она удвоила производительность. Но Элла страшно боялась, что машинку могут украсть, и стала сдавать ее комендантше на хранение. Это стоило ей лишнего рубля в день, да и доверия комендантша не внушала. За стольник она могла соблазниться и отдать машинку кому-нибудь… Словом, новый друг стал для Эллы постоянной головной болью.

Но тревожилась она напрасно. Комендантша хорошо умела считать и понимала, что синица в руках – верные шестьдесят рэ в месяц, как с куста! – лучше одноразового стольника.

«Москву» Элла отвезла в мастерскую, попросив у своей соседки Суан Мин крепкий брезентовый рюкзак, и бдительно проследила, чтобы мастер вычеркнул из ее задолженности полтинник.

Студенты Университета дружбы народов делились на богатых и бедных. Богатыми были представители стран Варшавского договора, многие

арабы, некоторые выходцы из Африки и Латинской Америки. Самыми бедными были вьетнамцы и афганцы. Но беднее всех была москвичка Элла Королева. У Суан Мин хоть рюкзак был.

С соседками по комнате Элла старалась ладить, хотя все они были очень разные. Бедной Суан Мин с трудом давался русский язык. Ее вьетнамское горлышко было не приспособлено для произнесения длинных слов вроде «усовершенствование». Ей не хватало дыхания, приходилось говорить по слогам в два-три приема. Элла старалась помочь ей чем могла. Суан Мин готовилась поступать на медицинский факультет.

Практичная Карола Зигель готовилась поступать на экономический. Она уже прилично говорила по-русски: учила язык еще в средней школе у себя, в ГДР. Элла и ей помогала, но в обмен на занятия немецким.

– Немецкий язык очень трудный, – пыталась отговорить ее Карола.

– Немецкий язык – один из самых древних в Европе, – возразила Элла. – Он основан на системе правил. Надо только выучить правила.

Она принялась учить немецкий, и вскоре он сослужил ей добрую службу.

Кубинка Ампаро Муньес была легкомысленной лентяйкой и хохотушкой, думала только о мальчиках, тянула Эллу с собой на танцы. Она приехала по целевой программе – поступать на аграрный факультет, но мысли о выращивании сахарного тростника посещали ее редко. Элла раздобыла в библиотеке самоучитель испанского, справедливо рассудив, что он близок к французскому, и грех было бы его не выучить. Заниматься с ней Ампаро было лень, и она помогала главным образом тем, что приносила одолженную у земляков газету «Гранма» да дешевые американские детективы в бумажной обложке, переведенные на испанский, но Элла и за это была благодарна.

Она сама не понимала, откуда у нее берутся силы, но изучала одновременно три языка, «подхалтуривала» на машинке и читала запоем. На танцы не ходила: и не хотелось, и не в чем было. Больше всего она мечтала поскорее расплатиться с висевшим на ней долгом. И тут ей привалила неожиданная удача.

Как-то раз, уже в самом конце подготовительного семестра, к ней подошел молодой преподаватель, специалист по науке, вероятно, имевшей отношение к ее предкам: африканистике. Элла ко всем мужчинам относилась настороженно, но этот вежливый молодой человек с золотисто-каштановыми волосами и глазами цвета «лесной орех» ей понравился.

– Лещинский, – представился он. – Феликс Ксаверьевич.

«Ну хоть не Эдмундович», – мысленно усмехнулась Элла.

Лещинский как будто угадал ее мысли.

– Я Феликс, но не Железный, – улыбнулся он. – Вы, говорят, берете тексты на перепечатку?

При этом он окинул ее взглядом, но необидным, не оценивающим, как Марек Пясецкий, – а полным восхищения.

Перед ним стояла девушка в унылой москвошвеевской юбке, скроенной топором и состроченной суровой ниткой, и в трикотажной кофточке с ядовито-розовыми букетами на сером фоне. Кофточка была импортная, их «завезли» и «выбросили» на прилавки в большом количестве. Особенно забавно было считать эти букеты, спускаясь или поднимаясь по эскалатору в метро. Элла хотела купить платье в комиссионке, но у нее денег не хватило. На ногах у нее были тряпичные тапочки.

Эти жалкие одежки не могли ни скрыть, ни замаскировать, ни исказить ее тяжелую, сочную, спелую красоту. Они казались мусором, оставленным на песке роскошного пляжа. Ее кожа цветом напоминала жженый сахар. Феликс вспомнил, как в детстве мама иногда баловала его этим немудрящим лакомством. Ему нравился весь процесс: они высыпали сахар в раскаленную чугунную сковороду с толстым днищем, помешивали его, следили, как он плавится и превращается в густую карамель. А потом вычерпывали столовой ложкой на большое белое блюдо, и он застывал прозрачными лепешками в точности такого же сладкого цвета, как кожа этой девушки. И глаза у нее были «сладкие», похожие на горячий шоколад. Ее хотелось попробовать на вкус.

– Да, беру, – ответила она. У нее был низкий, но мелодичный – «виолончельный», определил он про себя, – голос. – А какой у вас объем?

Объем оказался велик: коллективная монография, тридцать печатных листов. Больше шестисот машинописных страниц. Только сам Лещинский свою вводную главу напечатал на машинке, но и ее нужно было перепечатать, она вся была испещрена правкой. Остальные представили свои «параграфы» в рукописном виде. Кое-кто вообще ничего еще не представил.

– А как же делать нумерацию? – спросила Элла. – И какой срок? У нас экзамены скоро.

– Разве вам нужно сдавать язык? Вы по русскому могли бы не сдавать, а принимать экзамен.

– Я буду сдавать английский, – сказала она, даже не сознавая, что это комплимент. – Вот если бы можно было сдать досрочно…

– Можно, – оживился он. – Я вам это организую. А вы готовы? Обычно студентам не хватает одного дня, а потом – одной ночи.

– Я готова, – твердо ответила Элла.

Он удивился, а она лишь пожала плечами. Не объяснять же ему про подкоп?

– Хорошо, я договорюсь на кафедре, – пообещал Лещинский. – А насчет нумерации… вы пока начинайте, там несколько частей идет подряд, а потом я вам остальное донесу. Вытрясу из своих оболтусов. Вечно тянут до последней минуты!

Узнав, что она берет по тридцать копеек за страницу, он решительно предложил пятьдесят. Триста с лишним рублей. Элла не стала спорить. Эти деньги помогут ей достичь заветной тысячи!

Сдав экзамен, Элла сидела за машинкой днями и ночами, разбирала скверные почерки. Больше всего ей досаждали сноски, она никак не могла рассчитать, сколько места оставить внизу страницы. Обратилась к Лещинскому.

– Что вы мучаетесь? – удивился он. – Напечатайте их отдельно, мы потом сами отрежем и подклеим.

– А разве так можно? – спросила Элла. – А в типографии что скажут?

У него была обаятельная улыбка: в комнате как будто разом светлело, когда он улыбался.

– Ничего не скажут. Только в типографии и можно рассчитать, сколько места займет сноска. Они там работают на строкоотливных машинах, если хотите, я как-нибудь устрою вам экскурсию. Только предупреждаю: это будет экскурсия в ад, особенно если летом. В общем, когда сноска набрана, они просто вынимают нужное количество строк основного текста и переносят на следующую страницу. Не морочьте себе этим голову.

Но Элла продолжала хмуриться.

– Нет, давайте я сама буду подклеивать, а то вы совсем запутаетесь.

Лещинский принес ей скотч, специальные листочки, покрытые с одной стороны мелом, для исправления опечаток, и даже узкую, как раз высотой в печатную строку, бумажную ленту на клеевой подложке. Элла обрадовалась, как ребенок, получивший подарок к Новому году. А для Лещинского это был всего лишь предлог: он зашел только для того, чтобы еще раз взглянуть на нее, посмотреть, где она живет.

Увидев, что она печатает в подсобке, он спросил:

– Хотите, перенесем машинку к нам на кафедру? Вам там будет удобнее. И светлее гораздо.

– Нет, спасибо, – смутилась Элла, – я здесь привыкла. Я боюсь за машинку, а тут она всегда под замком. И ходить никуда не надо.

В эту минуту в подсобку заглянула комендантша и окинула их подозрительным взглядом. Лещинский глянул ей в лицо и сразу все понял.

– Она берет с вас деньги, – заметил он с уверенностью, когда комендантша ушла. – Сколько?

– Это неважно. – Элла страшно

разволновалась. – Прошу вас, не говорите никому. Мне эта машинка слишком дорого стоила. Если она пропадет… я тоже пропаду, – докончила она с виноватой улыбкой. – Это же моя кормилица. А тут я за нее спокойна.

– Сколько? – повторил он. – Я возмещу вам эти деньги.

– Не нужно. – Теперь она рассердилась. – Извините, это не ваше дело. Вы не понимаете… В общем, я сама справлюсь. И ничего ей не говорите, я вас очень прошу!

Он ужаснулся, увидев горький упрек и безнадежность в этих прекрасных глазах. Лещинский был африканистом, ему не раз приходилось видеть похожее выражение в глазах африканцев. Даже когда их лечили. Даже когда они просили милостыню. «Тебе меня никогда не понять, – говорили эти глаза. – Оставь меня в покое».

– Извините, – пробормотал Лещинский.

Он ушел подавленный, но решил ни за что не оставлять ее в покое.

Элла думала, что летом, когда все разъедутся на каникулы, подкармливающий ее ручеек «халтуры» иссякнет. Ничуть не бывало. Когда она расправилась с коллективной монографией и отвезла последнюю часть долга мастеру на Пушкинскую, денег у нее совсем не осталось. Но тут пришел Лещинский и предложил ей совершенно новую, куда более творческую «халтуру».

– Откуда вы так хорошо знаете русский? – спросил он.

– Я здесь родилась, – сказала Элла. – Я выросла в детдоме. Училась в интернате.

– И в интернате вы изучали английский?

– Нет, в интернате я изучала французский, а английский – уже здесь, на подготовительном.

– И сдали досрочно на «пять»? А французский хорошо знаете? – заинтересовался он, не дожидаясь ответа на первый, риторический вопрос.

– Читаю со словарем, – осторожно ответила Элла. – Но я прочла много книг.

Он предложил ей переводить для еженедельника «За рубежом». Хотел отвезти ее туда, но Элла сказала, что сама доберется. Добираться пришлось, что называется, «на перекладных». Сперва до метро «Проспект Маркса», оттуда троллейбусом до Пушкинской площади. На троллейбусе можно было доехать прямо до улицы Правды, но Лещинский посоветовал ей сойти на Пушкинской и там сесть на маршрутку номер пять: она ходила до самого комбината газеты «Правда», где размещались редакции многих газет, в том числе и «За рубежом». Редактор сразу доверил Элле перевод заметки из «Франс суар» в раздел искусства о выставке картин Рубенса в Париже. В указанный срок Элла привезла ему перевод, и редактор пришел в восторг.

– Это можно прямо с колес пускать в печать! – заметил он.

Больше всего редактора поразило то, что Элла не поленилась разыскать сделанный Вильгельмом Левиком стихотворный перевод стихотворения Бодлера «Маяки», процитированного в статье:

Рубенс, море забвенья, бродилище плоти,

Лени сад, где в безлюбых сплетениях тел,

Как воде в половодье, как бурям в полете,

Буйству жизни никем не поставлен предел.

Ей стали давать все новые и новые заметки на перевод, а когда редактор узнал, что она может переводить еще и с немецкого, и с испанского, заказы утроились. Платили за переводы мало, но зато работа была интересная. Платили, правда, только после опубликования. Элла стала регулярно просматривать в университетской библиотеке подшивку «За рубежом». Пару раз уже переведенные материалы снимали по разным причинам, за них вообще не платили. Элла не огорчалась: все-таки такое бывало редко. У нее была другая серьезная проблема: редактор не мог с ней связаться и сказать, чтобы приезжала за работой. Они договорились, что она сама будет звонить по пятницам и узнавать, есть для нее что-то или нет. Иногда, если перевод был срочный, редактор звонил Лещинскому, но, когда Лещинский уехал в отпуск, эта ниточка оборвалась. Пару раз редактор вызывал ее телеграммой.

Позднее, оглядываясь назад, Элла была вынуждена признать, что пребывание в УДН стало самым мирным и счастливым периодом ее жизни. Общежитие кишело тараканами, в коридорах витали неописуемые запахи, потому что студенты пытались готовить в пищеблоках блюда своей национальной кухни. Вьетнамцы, например, жарили селедку. Эллу все это не смущало. Конечно, это был искусственный оазис, но здесь она чувствовала себя на равных с остальными и даже имела некоторое преимущество, потому что русский язык был для нее родным. Она наконец-то обзавелась более или менее приличной одеждой. Она больше не голодала. Никто не называл ее черномазой, не говорил, что она грязная, никому и в голову не пришло бы ее унизить. Здесь было много таких, как она, пожалуй, большинство. Среди студентов попадались разные, но тех, кто был ей неприятен, Элла просто игнорировала, а при случае – она в этом не сомневалась – за нее было кому вступиться.

Летние каникулы кончились, Элла пошла на первый курс филологического факультета. Она записалась на изучение языка африкаанс. Ей хотелось как можно больше узнать об Африке, но отчасти она записалась из-за Лещинского. Все-таки он был добр к ней. Первый белый после Майи Исааковны. Лещинский ей страшно обрадовался, сразу спросил, не нужна ли еще работа. Элла сказала, что работа ей нужна всегда. Он давал ей перепечатывать свои статьи и рефераты – он уже готовил докторскую диссертацию! – и посылал к ней своих коллег, всех, кому нужно было что-то перепечатать. Никогда не приходил с пустыми руками: то приносил пару билетов в театр, то приглашение на литературный вечер. При этом он не навязывал ей свое общество, говорил: «Пригласите подружку».

Благодаря ему Элла попала в Театр на Таганке и не на экране, а живьем увидела своего кумира Высоцкого в его лучшей роли – Гамлета. Она ходила на спектакли Анатолия Эфроса и впервые, содрогаясь от счастья, познала то великое ощущение, изредка выпадающее на долю театралам, когда чувствуешь себя одним куском со сценой, слышишь, как она дышит, ловишь сигналы и посылаешь в ответ свои: «Да, да, я понимаю, я здесь, я с вами!» Это было похоже на игру в теннис, когда играют два равных по силам мастера и ловко отбивают удары друг друга, не давая мячу уйти в аут. И счет неважен, важно, чтобы мяч держался в игре. Элле казалось, что воздух в зале сгущается, становится упругим, и она всем телом ловит мягкие, ритмичные толчки.

На литературные вечера она ходила одна, даже если приглашение было на двоих. Ни одну из ее подруг по общежитию чтение стихов не интересовало. Зато Элла без помех наслаждалась стихами и песнями своего любимого Окуджавы, Юрия Левитанского, Александра Кушнера, Давида Самойлова… И еще она ходила в кино. Не в то советское кино, где показывали фильм «Цирк» и ему подобные: Лещинский доставал билеты на закрытые просмотры в Дом кино или в Центральный дом работников искусств на фильмы Феллини, Висконти, Стэнли Крамера…

И все же в городе Элла очень остро ощущала свое одиночество. В Театре на Таганке с ней приключился такой случай. После одного из спектаклей она вместе с толпой зрителей подошла к служебному входу. У нее не было желания «поглазеть на артистов», просто она была перевозбуждена зрелищем, хотелось задержаться, постоять, потолкаться, послушать разговоры. Рядом с ней группа молодых людей, явно таких же студентов, как сама Элла, возбужденно обсуждала, как они будут «протыриваться» в следующий раз. Оказалось, что кое-кто из них специально нанимается в театр рабочими сцены, чтобы посмотреть

спектакль и протащить еще кого-то «из своих». Элле тоже страстно захотелось стать «своей», наняться в рабочие сцены, в уборщицы, кем угодно. Она видела, что это славные ребята. Никто из них не обозвал бы ее черномазой, не стал бы приставать и уверять, что у нее что-то там такое «в крови». Но когда она сделала первый робкий шаг, подошла поближе, они взглянули на нее с удивлением. «Не своя», «чужая», «А тебе чего здесь надо?» – читала она в их глазах. Элла повернулась и ушла.

Ушла обратно в свой искусственный оазис, где не чувствовала себя чужой, где ей ничто не угрожало. Так она думала.

Глава 4

Так она думала до того самого дня, когда ее начали вербовать.

Элла окончила первый курс, успешно сдала зимнюю сессию за второй. При изучении африкаанс ей очень помог немецкий: все-таки корни были общие. Она не оставляла занятий испанским и, разумеется, английским, но уже предвкушала, как займется изучением языков группы банту. И вдруг за ней пришла комендантша и объявила, что ее вызывают в деканат. Элла удивилась. На дворе стоял уже февраль, время каникул. Она накинула хорошенькую, хотя и негреющую, синтетическую шубку и отправилась в деканат.

Декан встретил ее загадочными словами «С вами хотят побеседовать», пропустил в кабинет, а сам вышел.

В кабинете были двое. Один представился Иваном Ивановичем, другой – Иваном Петровичем. Элла так и не запомнила, кто из них кто. Начали издалека. Не хочет ли она, как комсомолка, послужить Родине?

– Что это значит? – спросила Элла. – Я хорошо учусь, на собрания хожу, взносы плачу, что от меня еще нужно?

Комсомольская организация в УДН была захудалая: комсомольцев раз-два и обчелся. Эллу такой вариант более чем устраивал. На собраниях она норовила пристроиться в самом дальнем углу с каким-нибудь детективом.

Иван Иваныч с Иван Петровичем объяснили ей, что она может послужить Родине активно, но для этого прежде всего она должна дать подписку о неразглашении их разговора. Элла сказала, что ничего подписывать не будет. Во-первых, никакого разговора еще не было, а во-вторых, они могут поверить ей на слово: она ничего разглашать не станет.

Они стояли на своем: поверить на слово, конечно, можно, но подписка при нарушении влечет за собой определенные последствия, в том числе и уголовные.

– Тогда я тем более ничего подписывать не буду! – заупрямилась Элла.

– Ну хорошо, – уступил один из Иванов, – мы рассчитываем на вашу сознательность. Мы предлагаем вам перейти на спецотделение. Учиться будете здесь же, в «Лумумбе», но подготовка совсем другая, не та, что на общем отделении. Комната своя. И трудоустройство совсем другое, и оклады. Но это вам позже разъяснят.

– Погодите, я еще не дала согласия! – перебила его Элла.

– А чего ждать? – удивился Иваныч-Петрович. – Вы зачисляетесь в штат КГБ, причем прямо сейчас. Стаж начинает течь с этой минуты. А вместе с ним и все блага.

– Время учебы засчитывается в стаж! – встрял второй Иваныч-Петрович.

– Только предупреждаю, – продолжал первый Иваныч-Петрович, будто его и не прерывали, – профсоюза у нас нет, и в течение двадцати пяти лет со дня зачисления вы не имеете права уволиться. Но у нас никто не увольняется. Преимуществ слишком много.

– Спасибо, но я предпочитаю учиться на общем отделении и самостоятельно решать, что мне в жизни делать.

– Вы не понимаете, – второй Иваныч-Петрович наклонился к ней через стол и заглянул в глаза. – Вы что ж думаете, вас «за так» сюда взяли? Это учебное заведение для иностранцев, а вас взяли. Соображаете?

– Мне никто ничего не говорил.

– А вы подумайте, – настойчиво повторил Иваныч-Петрович. – Родителей у вас нет, Родина вас вскормила, вспоила, образование дала, вы обязаны ей послужить.

– Никому я ничем не обязана, – разозлилась Элла. – Родина меня вскормила так, что мне до сих пор кошмары снятся. Я в детдоме чуть с голоду не умерла.

– Страна переживает временные трудности…

– …последние шестьдесят лет, – закончила за него Элла.

В этот год как раз намечалось празднование шестидесятой годовщины Великой Октябрьской, и вся страна уже стояла на ушах по случаю очередного юбилея.

– Откуда у вас такие нездоровые настроения? – осведомился второй Иваныч-Петрович.

– Да все оттуда, из детдома, – ответила Элла. – Между прочим, вы в моем детдоме не продержались бы и часа. Там не любят стукачей.

Агенты переглянулись.

– С таким отношением, – негодующе изрек Иваныч-Петрович первый, – вы можете запросто вылететь из института.

– На каком основании? – спросила Элла. – Я учусь на «отлично», дисциплину не нарушаю.

Ей пришло на ум «Не шалю, никого не трогаю, починяю примус», но она решила вслух этого не говорить.

– А вы не иностранка! Вам не место в данном учебном заведении! – злорадно выложил свой главный козырь один из Иванычей-Петровичей.

– Как же это мне здесь не место, – удивилась Элла, – когда вы даже предлагаете мне перейти на спецотделение?

Она уже кое-что слышала о спецотделении. Там учились студенты из ближневосточных и некоторых других стран по особой военизированной программе.

– Это совсем другое дело, – буркнул Иваныч-Петрович. – На спецотделении вы могли бы Родине пользу принести.

– Я и здесь могу пользу принести, – отрезала Элла. – А вам я не подхожу. – Ее осенила новая мысль. – Мое отчество вас не смущает?

– Мы наводили справки, – помрачнел агент. – Паспорт вам выдали по личному заявлению. Отца своего вы не знаете. Кто вас надоумил взять такое отчество?

– Никто, – пожала плечами Элла, – я в книжке прочитала.

– В какой книжке? – дружно напряглись оба Иваныча-Петровича.

– Про Пушкина. Его прадед с материнской стороны был Ганнибал. Абрам Петрович. Вот я и подумала…

Они повели себя в точности, как начальник паспортного стола Нечипоренко М. Н.

– Что ж, по-вашему, Пушкин был еврей? – ахнул один из агентов.

– Очень может быть, – невозмутимо подтвердила Элла. – Главное, по материнской линии. В Израиле считается: главное, чтобы мать была еврейка, а кто отец – неважно.

– А у Пушкина мать была еврейка? – упавшим голосом спросил тот же агент.

– Надежда Осиповна? Весьма вероятно. Понимаете, ее дед, Абрам Петрович Ганнибал, был родом из Эфиопии, – принялась объяснять Элла вербовщикам, для которых все, что она им сообщала, являлось новостью. – Там есть семитское племя – талаши. Недавно их с большим скандалом вывозили в Израиль. Нам на политзанятиях рассказывали. Вот я и подумала: может, прадед Пушкина тоже из них? Говорят, многие талаши похожи на Пушкина.

– Все это к делу не относится, – негодующе вмешался второй Иваныч-Петрович. – И вообще все это ваши домыслы. Вы не знаете, кто ваши родители.

– Но ведь и вы этого не знаете, – лукаво улыбнулась Элла. – Вы не можете знать наверняка. Я знаю только одно: я появилась на свет, потому что был фестиваль и потому что не было резины. Это мне в детдоме объяснили. Но для вас я – кадр ненадежный. У вас нет стопроцентной уверенности. Нет и быть не может.

Мужчины обменялись тоскливыми взглядами. Ценный кадр ускользал. Великолепная внешность, недюжинный интеллект, склонность к языкам и поразительная живучесть. Да еще и спортивные достижения. В Комитете госбезопасности чрезвычайно высоко ценились спортивные

достижения, а Элла была щедро наделена талантами своей расы, гениально проявившей себя в музыке и спорте.

– Давайте посмотрим на дело с другой стороны, – заговорил один из вербовщиков сдобным голоском. – Вы сами не понимаете, от чего отказываетесь. Профсоюза у нас нет, зато столько льгот, столько возможностей карьерного роста! Вас могут послать на работу за границу! – В его голосе слышался прямо-таки трепет. – Разве вы не хотите поработать за границей?

Элла смерила его взглядом. Ему, как, впрочем, и его товарищу, работа за границей не светила. Самое большее, на что они могли рассчитывать, это военная пенсия, вечный статус носителей государственной тайны, то есть невыездных, ну, может, продуктовый паек к празднику и путевка в санаторий.

– Нет, не хочу, – сказала Элла.

Они опешили. Такой ответ не входил в сценарий. Элле этот сценарий уже начал сильно надоедать.

– Вы читали речь Брежнева на XXV съезде КПСС? – спросила она строго.

На сей раз Иванычи-Петровичи переглянулись с тревогой, напоминавшей скорее панику. А что они могли сказать? «Нет, не читали»?

– Разумеется, – с достоинством процедил один из них.

– В таком случае, – продолжала Элла, наслаждаясь их замешательством, – вы должны помнить, что там сказано: в период развития социализма на его собственной основе управленческие функции усложняются настолько, что ни один человек не может считать себя специалистом по всем вопросам. – Элла свободно несла всю эту ахинею, прекрасно понимая, что опровергнуть ее они не смогут. – Вот и давайте соблюдать разделение труда: я буду специалистом по Южной Африке, а вы занимайтесь своим спецотделением.

Она поднялась из-за стола и направилась к двери.

– Эй, погодите! – спохватились вербовщики. – Вы должны дать подписку о неразглашении!

– Разглашать нечего, – обернулась Элла уже на пороге кабинета. – Давайте договоримся так: вы меня не видели, я вас не слышала.

И она скрылась за дверью.

Только вернувшись к себе в общежитие, Элла заметила, что ее бьет дрожь. Все-таки ей было страшно, хотя она ни словом, ни намеком не выдала себя в разговоре с вербовщиками. Она забралась с ногами на кровать и укрылась шубкой. Маленькая заботливая Суан Мин сунула в кружку кипятильник и заварила ей чаю. Элла с благодарностью выпила, и ей стало немного легче.

– Плостудилась? – спросила Суан Мин. – Таблетка дать?

– Нет, спасибо, – улыбнулась ей Элла. – Все в порядке. Сейчас все пройдет.

– Ты поспи, – посоветовала Суан Мин.

Они были в комнате одни. Карола уехала на каникулы к себе в Карл-Маркс-Штадт, Ампаро, как всегда, ушла к своим землякам.

Элла закрыла глаза, но заснуть не смогла. Разговор с агентами сам собой проворачивался у нее в уме. Она очень повзрослела за два года, проведенные в университете. Во многом благодаря дружбе с Лещинским. Он давал ей читать книги – иногда запрещенные, опасные. Однажды принес какую-то растрепанную книжку странного вида в бумажной обложке, на которой была изображена львица в окружении людей, а крупный заголовок гласил по-английски: «Рожденная свободной». Элла уже знала эту историю и книжку взяла неохотно.

– Это вы мне с намеком? – спросила она скептически.

– Никаких намеков. Откройте, – предложил он.

Внутри была другая книга, кривовато вклеенная в обложку. Ни имени автора, ни названия.

– Это Оруэлл, – пояснил Лещинский. – «1984 год». Никому не давайте. Даже не показывайте.

– У нас в комнате только одна я умею читать по-английски, – успокоила его Элла.

Она прочла великую пророческую книгу. Потом он дал ей «Скотный двор» того же автора, а по-французски посоветовал почитать Камю. Элла послушалась. Она уже знала слово «безысходность», и уже тогда, когда впервые прочла «Постороннего» и «Чуму», в голове у нее сложился некий замысел, хотя воплотить его ей было суждено много позже. Она принялась штурмовать французскую литературу методично, начиная с истоков, а у истоков современной французской литературы стоял Франсуа Рабле. Элла прочла «Гаргантюа и Пантагрюэля», правда, в русском переводе: на написанный старофранцузским языком оригинал у нее не хватило пороху. Лещинский дал ей почитать Бахтина – «Франсуа Рабле в истории реализма».

Все, что она узнавала, работало на ее тайный замысел, все укрепляло ее в намерении написать работу об истоках французского экзистенциализма. Работа растянулась на долгие годы, но первые наметки Элла начала заносить в тетрадь уже тогда, впервые увидев ниточки, потянувшиеся от Рабле через Корнеля и Расина к Гюго, Мериме, Стендалю, Бальзаку, Флоберу, Мопассану, Золя и Анатолю Франсу, а от них – к писателям ХХ века: Аную, Камю и Сартру.

Лещинский между тем принес ей небольшой, но уютно-толстый томик в глухом кожаном переплете без названия и опять велел никому не давать и даже не показывать. Это был роман Бориса Пастернака «Доктор Живаго».

– Прячьте, – посоветовал он. – Лучше все время носите с собой. В комнате не оставляйте.

– Соседкам по комнате я доверяю, – обиделась Элла. – Они не возьмут.

– Лучше не рисковать, – покачал головой Лещинский. – У меня с этой книгой несколько лет назад была такая история… До сих пор как вспомню, так вздрогну.

– А что случилось? – робко спросила Элла, думая, что он не расскажет.

Но он рассказал.

– Это было лет пять назад, я тогда еще кандидатскую защищал. У моего профессора случился инфаркт. Ну выходили его, слава богу, отправили долечиваться в академический санаторий в Узкое. Это такое приятное место… практически уже в Москве. Я поехал его навестить. А ему кто-то привез почитать эту книгу. Ну, не этот самый том, другое издание. Я увидел, и мне ужасно захотелось прочесть. Я до этого читал «Доктора Живаго» в ужасном виде: каждый разворот переснят фотоаппаратом, концы строк не читались, половина текста засвечена, некоторые страницы вообще отсутствовали. А тут нормальная книжка с началом и концом. Я попросил, и он мне ее дал: ему и без того было что читать. Я обещал через три дня вернуть.

Вышел из санатория и пошел к машине. В машине у меня чехлы, за спинками передних сидений сделаны карманы. Очень удобно. Я опустил книгу в карман, сел в машину и поехал. По дороге голосовали двое – мужчина и женщина. Я их подобрал. Они сели сзади и занялись каким-то своим разговором. Что-то про кино. Я не прислушивался, понял только, что они профессионалы. Кому-то не дали роль, кто-то, кажется, он сам, мой пассажир, вот-вот запускается на «Мосфильме». Повторяю, я не прислушивался, думал о своем, ловил какие-то обрывки. Они попросили высадить их у метро «Сокол». Я высадил, а сам поехал дальше. Подъехал к дому, поставил машину, полез в карман за книгой. Карман был пуст. Я проверил второй карман – ничего. Посмотрел на всякий случай на полу: вдруг положил мимо кармана? Пусто.

Тогда я стал лихорадочно вспоминать своих спутников и их разговор. Бросился домой, начал обзванивать знакомых. По обрывкам разговора друзья помогли мне установить имена и фамилии. Кинорежиссер и актриса, его жена. Можно я не буду называть фамилии?

Элла торопливо кивнула.

– Мне сказали: «Да, он ворует книги. Давно этим славится». Я нашел в справочнике их адрес и поехал туда. Поднялся на лифте, звоню в квартиру, открывает мне та самая женщина. Увидела меня и говорит:

«Вы ничего не докажете». И захлопнула дверь. Действительно, с жалобой на такую кражу в милицию не пойдешь.

– Что вы сделали? – с замирающим сердцем спросила Элла.

– Что я сделал? Собрал все деньги, какие были в доме, еще и у друзей занял понемногу и купил на черном рынке «Доктор Живаго». Прочесть тогда так и не успел, сразу отвез профессору. Книга-то была дважды чужая! А он только что после инфаркта. Я не мог его волновать. Ну а эту, – Лещинский взял у нее томик и с нежностью погладил глухой сафьяновый переплет, – я сам купил в позапрошлом году в Польше. Представьте, Польша хоть и страна Варшавского договора, а купить там можно все что угодно. Я отказался от джинсов и купил «Доктора Живаго». Переплет уже здесь, в Москве, заказал верному человеку, чтобы никто случайно не заинтересовался. Так что читайте, Элла, но никому не говорите, даже соседкам. Скажите им, что это первый том «Капитала».

Элла засмеялась. Она благополучно прочитала и вернула книжку, но сначала тайком перепечатала для себя стихи из романа на своей верной «Эрике». Сейчас, лежа на постели и укрываясь шубкой, стараясь горячим чаем унять нервную дрожь, Элла вдруг подумала: а что, если в ее отсутствие у нее делали обыск и нашли эти стихи? В самих стихах Пастернака ничего крамольного не было, они жили своей отдельной жизнью и в отличие от романа не были официально запрещены. Высоцкий читал стихотворение «Гамлет» в своем спектакле. Какой-то бард положил на музыку «Мело, мело по всей земле». Песня исполнялась открыто.

Но, помимо стихов Пастернака, Элла перепечатала для себя много других стихов, совсем уж запрещенных: Галича, Бродского, «Реквием» Ахматовой… Ее опять затрясло, несмотря на чай и шубку. Она вскочила с постели, заглянула под матрац. Картонная папка «с ботиночными тесемками», как было сказано еще у Ильфа и Петрова (видимо, с 30-х годов технология и материалы для изготовления таких папок не изменились), лежала на месте. Элла специально задвинула ее к изножию кровати, чтобы не давить на нее всем своим весом. Дрожащими пальцами она лихорадочно перебрала листочки. Вроде бы все на месте и лежит в том порядке, как она сама положила. Она бережно спрятала папку обратно под матрац и снова легла.

Рассказать Лещинскому? После Майи Исааковны этот человек стал ее первым другом. Соседки по комнате не в счет. Они помогали друг другу, выручали, прикрывали, когда нужно было, но ни с одной из них Элла не смогла бы поговорить по душам. Они бы просто не поняли. Не поняли бы чисто по-человечески, не говоря уж о том, что все они до сих пор мучительно овладевали сложностями русского языка.

Рассказать или нет? Элла знала, что он на кафедре: видела его машину, когда ходила в главный корпус на беседу с вербовщиками из КГБ. Впервые ей пришел в голову ужасный вопрос: а можно ли ему доверять? Да, он давал ей читать запрещенную литературу. А если это была провокация? Вдруг это он навел на нее вербовщиков? «Нет, – Элла тряхнула головой, отгоняя наваждение, – быть того не может». Во-первых, они ни словом не упомянули о запрещенной литературе, хотя могли бы. Запросто. Прекрасный рычаг давления. Кое-кого за такие вещи сажали, и они могли бы ей пригрозить. А во-вторых, агенты явно узнали о ней не от Лещинского. Они наводили справки в паспортном столе у Нечипоренко М. Н.

Элле стало стыдно. Даже дрожь прошла. Как она могла заподозрить Лещинского? Человека, который сделал ей столько добра? Человека, которому она явно нравилась. После случая в детдоме Элла твердо решила не знаться с мужчинами. Но она не была каменной и понимала, что нравится ему. Правда, до сих пор он не предпринимал никаких попыток за ней поухаживать, и это она тоже записала ему в плюс. Ей вспомнилось, как, получив первый гонорар и новый перевод в «За рубежом», она рассказала Лещинскому и добавила:

– Даже не знаю, как мне вас благодарить.

А он облучил ее своей светлой улыбкой и ответил:

– Давайте обойдемся без хозрасчета, Элла.

Он никогда не называл ее Эллочкой, и это ей тоже в нем нравилось. Своего уменьшительного имени она терпеть не могла, оно напоминало ей об Эллочке-людоедке из «Двенадцати стульев».

И еще Элла вспомнила историю об украденной книге, о больном профессоре, которого нельзя было волновать, и это помогло ей принять решение. Хватит лежать и трястись. Надо рассказать ему. Вот прямо сейчас пойти и рассказать, пока он не уехал. Может, он уже уехал, пока она тут дурака валяет.

Она вскочила, оделась и побежала в главный корпус. Машина Лещинского все еще была на стоянке. Элла поднялась по лестнице, перешагивая через две ступеньки, пулей пролетела по пустому и гулкому коридору и только у дверей кабинета заведующего кафедрой остановилась. Ей надо было отдышаться. Она даже шубу не оставила в раздевалке! Теперь, опомнившись, Элла сняла ее и перебросила через руку. Она постучала и, услышав: «Да, войдите», робко заглянула в дверь.

– Элла!

Почему-то он всегда ей радовался. Она смутилась еще больше и вошла.

– У нас было заседание кафедры. Все ушли, а я вот задержался… – Он всмотрелся в ее лицо. – Что случилось?

– Феликс Ксаверьевич, мне надо с вами поговорить.

– Да-да, конечно. – Он торопливо поднялся ей навстречу, прошел к двери и защелкнул английский замок. – Садитесь. Все уже ушли, нам никто не помешает. Может, вам воды налить? Хотя, честно говоря… – Он с сомнением кинул взгляд на казенный графин с водой. – По-моему, вам лучше глоточек коньяку. У меня есть немного в сейфе. Будете?

– Нет, спасибо, со мной все в порядке.

– Я же вижу, что нет. Выкладывайте, что стряслось.

На Эллу вдруг страх напал. Они же требовали подписки о неразглашении! Грозили уголовными последствиями! Сделав над собой усилие, она поднялась со стула.

– Извините, я зря к вам пришла. Простите за беспокойство.

– Ничего не зря! Да оставьте вы эту несчастную шубу, сядьте! Говорите, в чем дело.

– Я не хочу, чтобы из-за меня у вас начались неприятности.

На миг его взгляд стал строгим, пристальным, колючим.

– Вы попали в какую-то историю? Да нет, ни за что не поверю. Фарцовкой вы не занимаетесь… У вас нашли что-нибудь запрещенное? – догадался Лещинский.

– Нет… Хотя вы почти угадали. У меня была беседа с агентами КГБ. Меня… приглашали на спецотделение.

– Ах, вот в чем дело! – с облегчением улыбнулся он. – Я мог бы и догадаться. Сильно они вас напугали?

– Они просили не разглашать… – сказала Элла. – Подписку требовали.

– А вы дали?

– Нет.

– Ну вот и хорошо. Устраивайтесь поудобнее и расскажите мне все подробно. Не волнуйтесь, дальше меня это не пойдет.

Элла рассказала о своей встрече с агентами. Лещинский несколько раз останавливал ее, переспрашивал, уточнял, просил ничего не упускать. Элле уже самой не верилось, что всего час назад она так дерзко и нагло беседовала с агентами КГБ.

– Они представились? – спрашивал Лещинский. – Документы предъявляли?

– Нет, не предъявляли.

– А что же вы? Могли потребовать.

– Я… как-то растерялась, – призналась Элла. – Вряд ли это были их настоящие имена.

Когда она дошла до еврейского происхождения Пушкина, Лещинский расхохотался до слез.

– Элла! Вы молодчина! Вот так их и надо бить! Давайте, что там было дальше.

Она рассказала ему заодно про Нечипоренко М. Н., начальника

паспортного стола.

– Ну, Нечипоренко М. Н. – мужик темный, это понятно. Но эти-то могли бы хоть что-то знать! Давайте дальше.

Когда она рассказала ему о речи Брежнева, Лещинский даже не засмеялся, но окинул ее долгим взглядом, полным восхищения.

– Потрясающе, – признал он после долгого молчания. – И на этом вы расстались?

– Да. Они только про подписку еще раз сказали, но я слушать не стала и ушла. Как вы думаете, меня могут отчислить?

Лещинский взял ее за оба запястья. Элла не отдернула руки, но он почувствовал, что внутренне она отпрянула, ушла от него. И все-таки не разжал пальцев.

– Ну… врать я вам не буду: все возможно. Но вряд ли. Если они решатся настаивать на отчислении, давить на ректорат, то разве что из мести. Поймите, вы для них – ценный кадр. Из вас можно попытаться сделать агента-нелегала. Забросить в Штаты, и вы там сольетесь с окружающей средой. Идеальная маскировка!

– А если я сбегу?

– Они об этом подумали, не сомневайтесь. И вы ясно дали им понять, что вы озлоблены на власть. Детский дом, голод, несправедливость, унижения… Здесь у вас никого нет, никаких заложников. Вы очень грамотно провели разговор, Элла. Они так и доложат по начальству: мол, кадр ненадежный. – Лещинский помолчал. – Давайте надеяться на лучшее. Вы у нас образцовая студентка. Ленинский стипендиат. Может, они просто отступят. А если нет… Вы можете спокойно перевестись в любой другой вуз. В Тореза, в МГУ… Ну, может, пропустите один курс, пойдете опять на первый, но вам же не в армию идти.

– Но я хочу учиться здесь, – возразила Элла. – Честно говоря, может, это нескромно, но я хотела бы потом поступить в аспирантуру.

– Почему нескромно? Это нормально. Многие студенты поступают в аспирантуру. Но вы же не сможете оставаться здесь вечно!

– Почему? – спросила Элла. – Я могла бы здесь преподавать.

– Давайте не будем заглядывать так далеко. – Он улыбнулся ей своей доброй улыбкой, и у нее полегчало на душе. – Знаете, что? Давайте пойдем в кафе.

Это предложение ошеломило Эллу. Она даже не сразу нашлась с ответом.

– А… как? Разве это можно?

– А кто нам запретит? – Лещинский взглянул на часы. – Поздно уже, ни в одно кафе не попасть. Но мы можем пойти в кафе «Шоколадница» на Пушкинской. Как вам такая идея?

– А вдруг нас кто-нибудь увидит? – выпалила Элла.

– Ну и что? – удивился Лещинский. – Мы же ничего незаконного не делаем. Идемте, вам надо переменить обстановку.

Оказалось, что все это время он держал ее за запястья. Поначалу Элла ужаснулась, но как-то сразу забыла об этом. Теперь она смутилась заново.

– Мне надо переодеться.

– Не надо. Там не раздеваются. Идемте.

Он сам оделся, вывел ее из здания и усадил в свои темно-вишневые «Жигули». Впервые в жизни Элла села в легковую машину. Это было непередаваемое ощущение. Ей уже не нужно было кафе, она готова была просто ехать куда глаза глядят.

Пока ехали по улице Горького, Элла видела длинные очереди, выстроившиеся, несмотря на мороз, у стеклянных дверей кафе. Лещинский был прав. Может, и в этой «Шоколаднице» так же будет? У нее в голове не укладывалось, как можно часами стоять на морозе в надежде, что вдруг внутри освободится место. Понятно, что уж кто попал в кафе, будет сидеть там до закрытия!

Но кафе «Шоколадница» оказалось не таким, как большие «стекляшки» на улице Горького. Здесь были стоячие столики и очень мало места. Никакой романтики. Здесь тоже стояла длинная очередь, но вся она помещалась внутри. И все почему-то ждали чая, а горячий шоколад можно было взять без очереди. Лещинский заказал две большие чашки шоколада. Себе он взял еще пирожное «творожное кольцо», а Элле – кусок торта, облитого хрустящей карамелью. Словно угадал, что она изголодалась по сладкому.

Нет, это был не настоящий шоколад, не такой, как он пил за границей, похожий на ее глаза. Даже тот шоколад был не слаще ее глаз. Но ей он этого говорить не стал. Она пила этот шоколад, больше смахивающий на обыкновенное крепкое какао, с самозабвенным наслаждением.

– Хотите еще? – спросил Лещинский, когда все было выпито и съедено.

– Нет, спасибо, хватит! – улыбнулась Элла.

– Раз уж вы не захотели коньяка, шоколад – тоже неплохое средство от шока. А у вас был самый настоящий шок, Элла.

Она тут же снова помрачнела.

– Как вы думаете, меня могут… Хотя я уже спрашивала.

Лещинский распахнул перед ней стеклянную дверь кафе.

– Мы же договорились: будем переживать неприятности по мере их поступления. Я понимаю, это трудно, но все же старайтесь просто об этом не думать. Там видно будет. Может, отчислят, а мы вас снова зачислим. Идемте, я отвезу вас в общежитие. – Он открыл ей дверцу машины.

– Может, я сама доеду? – смутилась Элла. – Это же далеко…

– Колеса довезут, – улыбнулся Лещинский. – Садитесь. А то получится как у Жванецкого: «Шоколад в постель могу себе подать, но для этого надо встать, одеться, приготовить, а потом раздеться, лечь и выпить». Я вас сюда привез, я и домой доставлю. Кстати, о доме… вы подали заявление на жилье?

– Нет, – опешила Элла. – Какое жилье?

– Вы выросли в детдоме, – принялся терпеливо объяснять Лещинский. – Государство обязано предоставить вам жилплощадь. Вы же не можете до скончания века жить в общежитии! Но для этого надо подать заявление… я точно не знаю, куда. Могу узнать, если хотите.

– Я сама узнаю, – ответила Элла. – Я должна уметь сама о себе заботиться.

– Простите, я не хотел вас обидеть, – поспешно извинился Лещинский. – Просто с этим не нужно тянуть.

– Хорошо. Я завтра же узнаю, – пообещала Элла.

Ей не хотелось разговаривать. После торта и сытного шоколада ее немного клонило в сон. А главное, ей хотелось просто молча ехать. Ехать и ехать, ни о чем не думая. Тем более о том, что придется покинуть привычное общежитие на улице Миклухо-Маклая и переселиться куда-то, где кругом будут белые люди. Но как ему объяснишь? Она замкнулась в глухом молчании, чувствуя себя неблагодарной скотиной. Он ее выслушал, поддержал, утешил, прокатил на машине, угостил шоколадом, а она надулась, как сыч, вот и вся благодарность.

– Я что-то не так сказал? – спросил Лещинский.

– Да нет, все так. Все было чудесно. Спасибо вам большое.

– Я же чувствую, – продолжал он. – Я понимаю, вам не хочется уезжать из общежития, хотя вообще-то это уму непостижимо. Запахи, грязь, тараканы…

– В детдоме тоже были тараканы, – отозвалась Элла. – А в общежитии мне хорошо. Простите, но вам этого не понять. Там… не страшно. Но я понимаю, что это не навсегда.

Он молча довез ее до общежития и высадил перед ее корпусом. Они коротко попрощались, и она исчезла за дверью.

Глава 5

Элла сдержала слово. На следующий же день пошла в ближайшую юридическую консультацию, и там ей за рубль разъяснили все ее жилищные права, даже помогли составить заявление в Моссовет. Она дождалась приемного дня, поехала и подала заявление вместе со всеми необходимыми документами.

Сотрудники КГБ больше не появлялись, декан ни о чем ее не спрашивал. И все же Элла еще долго вздрагивала от каждого шороха, каждого стука в дверь, каждого незнакомого лица. Она перешла со второго курса на третий, а с третьего на четвертый и только после этого окончательно поверила, что беда миновала.

Она продолжала учиться и работать на

разрыв, бегать по театрам, концертам, просмотрам. Кругом было столько всего интересного! Герои «бульдозерной выставки» 1974 года, на которую Элла не попала, потому что была еще в детдоме (в застенке, как она мысленно его называла), начали устраивать вернисажи прямо у себя в квартирах. Потом им разрешили сделать официальную выставку на ВДНХ в павильоне «Пчеловодство». Изредка удавалось попасть на полуподпольный концерт группы «Арсенал» или «Машина времени». Ходили слухи о необыкновенных питерских группах: «Кино», «Аквариум»… Элла побывала в Питере только раз, с институтской экскурсией, и ни о каких рок-группах помышлять не могла.

Для нее и в родной Москве каждая вылазка за пределы университетского городка становилась полным опасностей приключением, к которому она долго морально готовилась. Она привыкла к любопытным, порой бесцеремонным и наглым взглядам, в словесные перепалки не вступала, а если к ней пытались приставать, давала жестокий отпор. Но она не упускала ни единой возможности посмотреть на страну, куда волею судеб забросили ее фестиваль и отсутствие резины. Она съездила на экскурсии в Ростов и Суздаль, в Новгород и Псков, в Нижний и в Загорск, в Ташкент, Самарканд, Бухару и Хиву. Вежливо восхищалась архитектурными красотами и возвращалась в свой университетский городок. Страна не считала ее своей, и она отвечала тем же.

В год московской Олимпиады Элла окончила Университет дружбы народов с красным дипломом и тут же подала заявление в аспирантуру. Заявление у нее приняли. Это был тяжелый год. Советские войска вторглись в Афганистан. Академика Сахарова сослали в Горький. А прямо во время Олимпиады умер Высоцкий. Элла работала переводчиком в пресс-центре Олимпиады, но в тот страшный день заявила секретарю пресс-центра, что идет на похороны. Он пытался ее не пустить.

– Вы не можете вот так все бросить и уйти, – говорил он ей.

– Могу, – отвечала Элла. – Похороны – это уважительная причина.

– Кто он вам? Родственник? – ядовито допытывался секретарь.

– Он всей стране родственник, – заявила Элла. – Вот когда вы умрете, к вам на похороны за отгулы будут ходить, да и то вряд ли. А к нему – добровольно. Заменяйте меня кем хотите, я ухожу.

– Кем же я вас заменю? – горячился секретарь.

– Сами пойдите поработайте, – дерзко бросила ему в лицо Элла.

– Я языков не знаю, – признался он с тяжелым вздохом.

– Тогда зачем же вас взяли на эту работу? – насмешливо спросила Элла. – Вот смотрите: я знаю языки, а вы нет. Почему же вас поставили мной командовать?

И ушла.

Конечно, она опоздала. Стояла на солнцепеке в длиннейшей очереди, но в театр так и не попала: начальство, напуганное размахом всенародной скорби, быстро свернуло церемонию прощания. Вместе со всеми, кому так и не удалось пройти внутрь, Элла передавала букеты. Люди, не сговариваясь, подняли руки, и живая волна цветов поплыла у них над головами. В очереди открыто говорили примерно то же самое, что Элла сказала секретарю пресс-центра: Брежнев завидует. К нему так не придут.

Осенью она поступила в аспирантуру, и тут наконец в ее настроении произошел перелом: она перестала цепляться за свою комнату в общежитии. Прежние соседки разъехались, привыкать к новым не хотелось. Маленькая Суан Мин уехала лечить своих миниатюрных, но крепких, как скала, соотечественников, Карола Зигель тоже уехала. С обеими Элла обменялась адресами. А бедную глупышку Ампаро Муньес угораздило забеременеть, ее отчислили еще с четвертого курса и отправили обратно на Кубу. С новой соседкой, сербкой Драголюбой Светолич, Элла как-то не сдружилась.

Она пошла в Моссовет и напомнила жилищной комиссии о своих правах. Они долго тянули волынку:

– Ну у вас же пока есть где жить?

– Через три года не будет, – отвечала Элла.

– Ну вот тогда и приходите.

– Тогда уже поздно будет. И вообще я имею право на жилплощадь с восемнадцати лет. Так что вы мне еще задолжали.

Ей выделили «жилплощадь» в районе Киевского вокзала, в старом доме с коридорной системой. Как в песне у Высоцкого: «На тридцать восемь комнаток всего одна уборная». Этот скандальный дом регулярно напоминал о себе перед выборами: жильцы дружно отказывались идти голосовать, требуя, чтобы их расселили. Но Элле поначалу и эти условия показались раем. Впервые в жизни она осталась одна в комнате. Могла запереться изнутри, и никто не имел права к ней войти. Могла стучать на машинке хоть до рассвета: в старом доме были толстые стены. И никому не надо было платить.

Впрочем, вскоре и до нее дошло, что ее комната не подарок. Надо было что-то делать, а что – неизвестно. Элле присоветовали обратиться в чрезвычайно экзотическое место: Банный переулок. Туда шли все москвичи, недовольные своей жилплощадью. Она тоже отправилась в Банный переулок и убедилась в правоте Экклезиаста: «Всему свое время, и время всякой вещи под небом». Съездив в Банный переулок несколько раз, потолкавшись среди людей, Элла познакомилась со старичком-маклером, который заверил ее, что найдутся желающие и на ее жилплощадь. Конечно, с соответствующей доплатой.

Как уже не раз бывало в трудные минуты ее жизни, на помощь ей пришел Лещинский. Он «сосватал» Элле необычайно выгодную работу – перевод с французского книги крупного политического деятеля, президента одной из африканских стран. Перевод заказал «Политиздат», оплачивался он по высшей категории. Элла согласилась.

Это была та еще работенка. Выдающийся политический деятель писал по-французски скверно, можно было даже смело сказать, безграмотно, мысли у него были путаные, идеи надерганы отовсюду понемногу. Лещинский прямо сказал Элле, чтобы не морочила себе голову и переводила как получится. Все равно ее никто не опровергнет: ни сам деятель, ни партийные бонзы, заказавшие перевод. Элла вспомнила секретаря пресс-центра Олимпиады и решила последовать совету.

Она давно уже откладывала деньги на сберкнижку – просто на всякий случай. На всю жизнь запомнила, как давным-давно, когда только начала подрабатывать перепиской на машинке, сама пошла в сберкассу, впервые заполнила приходный ордер и открыла на свое имя сберкнижку. Выйдя из кассы с голубенькой книжечкой в руках, Элла почувствовала себя Чкаловым, совершившим беспосадочный перелет через Северный полюс.

Вышел у нее как-то раз и случай с цыганами, еще больше укрепивший ее решимость хранить деньги на сберкнижке.

Однажды – она только-только получила деньги за очередной перевод в «За рубежом» и вернулась в маршрутке номер пять на Пушкинскую площадь – ее окружила на улице Горького группа цыган. Одна цыганка предложила ей погадать. Она с фокусной ловкостью выманила у Эллы весь гонорар, сверхъестественным чутьем угадала тот самый момент, когда денег больше не осталось, щелкнула пальцами, и купюры, которые она все это время держала в руке, на глазах у Эллы испарились. И сама цыганка мгновенно смешалась с толпой.

Элла не стала даже пытаться ее разыскивать. Злилась она только на себя, да и то недолго. Она поняла, во-первых, что такой цирковой номер сам по себе дорогого стоит, а во-вторых, что должна быть благодарна за науку. Цирковой номер был хорош, но тем и ценен, что его невозможно было повторить на бис. Никогда в жизни Элла больше не давала себя так

обмануть.

Когда перевод книги африканского деятеля был окончен, гонорар получен и водворен на сберкнижку, Элла опять поехала в Банный переулок и разыскала старичка-маклера. Он предложил ей реальный вариант: двухкомнатную квартиру в хрущевской пятиэтажке в обмен на ее комнату. Квартиру в пятиэтажке занимал запойный пьяница, выгнанный со всех возможных работ и остро нуждавшийся в деньгах. Ему было все равно, где пропивать то, что еще осталось от его печени.

Всех сбережений Эллы плюс гонорар за книгу как раз хватило, чтобы удовлетворить аппетиты пьяницы, но их не хватило на гонорар маклеру. Элла принялась его умолять:

– Я все время работаю… У меня уже была такая ситуация…

Она рассказала ему о мастере по ремонту пишущих машинок, который поверил ей на слово, и она его не обманула. Она даже готова была отвезти его в мастерскую на Пушкинской, чтобы мастер подтвердил ее кредитоспособность. Но маклер слышать ни о чем не хотел. Он требовал свои десять процентов здесь и сейчас.

– Это уникальный случай, – говорил он Элле. – Дом в центре города, в двух шагах от Кремля. Квартира уйдет в минуту! Одолжите, если вам не хватает. У вас же есть друзья.

У нее был только один друг. К нему Элла и обратилась. Лещинский без слов одолжил ей недостающую тысячу.

– Возьмите еще, вам же придется ремонт делать, мебель покупать…

– Нет, – отказалась Элла, – тут уж я сама.

Она уплатила маклеру и въехала в новую квартиру. Пятиэтажка стояла на улице Землячки, действительно в двух шагах от Кремля, у метро «Новокузнецкая», позади здания Радиокомитета. Квартира была на первом этаже и находилась в ужасающем состоянии. Даже лампочек не было, в ванную невозможно было войти, раковина в кухне протекала, плита не работала.

Пришлось Элле проглотить свою гордость и опять обратиться к Лещинскому. Опять он без единого слова ссудил ей деньги. На время ремонта она вернулась в родное общежитие. Все работы, какие только могла, Элла в целях экономии проводила сама. Сама побелила потолки, сама поклеила обои. Даже пол циклей отскребла сама и покрыла его лаком. Плиту и всю сантехнику ей сменило домоуправление, но за агрегаты и установку пришлось, разумеется, заплатить.

А потом с ней произошла забавная вещь. Неподалеку от ее нового жилища находилось одно из посольств, где как раз в это время тоже шел ремонт. Однажды, проходя мимо, Элла увидела сквозь открытые ворота осколки мрамора, валяющиеся на земле во дворе посольства. Она робко заглянула внутрь, и на нее обратил внимание один из рабочих.

– Нельзя ли купить эти обломки мрамора? – спросила Элла. – Я хотела бы отделать подоконник в кухне.

Рабочий долго смотрел на нее молча, словно никак не мог уразуметь, о чем она толкует. Элла даже решила, что он иностранец, и уже раздумывала, на каком из известных ей языков к нему лучше обратиться, когда он наконец прервал молчание:

– А зачем обломки? Я тебе плиту выкачу. Говори адрес.

Элла сказала адрес, и он принес ей целую, без единого скола, мраморную плиту. Сам замесил раствор, сам уложил плиту в кухне на подоконнике. Потом без всякого приглашения походил по квартире, пощелкал костяшкой пальца по дверям.

– Двери нужны?

– Нужны, конечно, но у меня денег не так уж много…

– Не обижу.

Он обмерил дверные проемы, записал, пошел осматриваться дальше.

– Люстра нужна?

– Да, но…

– Запишем. Плитка нужна?

– Да, но…

Под его взглядом Элла смолкла.

– И унитаз, пардон, советую сменить. Это советское дерьмо в первый же день потечет.

Элла уже ничего не говорила, только кивала, как китайский болванчик. Он приволок и установил югославский унитаз, отделал кухню и ванную прекрасной чешской плиткой, повесил светильники в прихожей, на кухне и в обеих комнатах, укрепил карнизы для штор, сменил все двери, включая входную. Денег хватило в обрез. Насколько она могла понять, мастер взял только за работу: материалы считались «трофейными».

На мебель денег не осталось, но Элла решила, что мебель – дело наживное. У нее была раскладушка с матрацем, на которой она спала еще в коммуналке на Киевской, стол, за которым она ела и работала на машинке, причем делать это можно было только поочередно, и стул. Остальное, решила она, приложится. Одежду приходилось держать в чемодане или вешать на гвоздик и закрывать марлей, чтоб не пылилась. Книги стояли на полу у стены. Зато у нее была ее собственная, сверкающая чистотой квартира.

На кафедре ей подарили поваренную книгу и собрали немного денег. Элла хотела отдать их Лещинскому, но он и слушать ничего не стал.

– Копите на мебель. А мне успеете отдать, мне не к спеху. Я вам еще халтурки подкину.

На этот раз работа была совсем уж экзотической: перевести с английского часть книги Фридриха Хайека «Закон, законодательство и свобода», не предназначавшейся для открытой печати.

– Это трехтомник, – объяснил Лещинский, – мне одному не потянуть. А вы могли бы здорово меня выручить.

Элла, конечно, взялась за работу с энтузиазмом: помимо всего прочего, это было захватывающе интересно, не то что африканский деятель! Потом они поработали вместе в ее маленькой квартирке, сводя воедино терминологию. Надо было соблюдать конспирацию, ведь ей, не члену партии, скромной аспирантке УДН с сомнительным именем и отчеством, никто не доверил бы такую работу.

– Но ведь тут все правильно говорится! – наивно воскликнула Элла. – Так и должно быть! Как же они не понимают?

– Не волнуйтесь, – печально и мудро усмехнулся Лещинский, – все они прекрасно понимают. Но учение Хайека подрывает основу их благополучия, именуемую в просторечии марксизмом-ленинизмом.

– А зачем им Хайек, если они все равно не будут это печатать?

– Печатать будут, но не для всех. Они считают, что врага надо знать в лицо, это во-первых. А во-вторых, там наверху есть свои вольнодумцы. Я вам давал читать Амальрика? – Элла кивнула. – Вот они тоже встревожены и тоже задаются этим вопросом: просуществует ли Советский Союз до 1984 года? Кое-кто высказывается за осторожные реформы в духе Хайека.

– Ничего у них не выйдет, – покачала головой Элла.

– Я тоже думаю, что система не реформируема. Ее надо менять тотально, а не частями. Но пусть потешатся, нам-то с вами что за дело? Мы за работу деньги получаем, а заодно еще и удовольствие.

Для пущей конспирации Элла перепечатала его половину набело на своей безотказной «Эрике», а Лещинский настоял на том, чтобы расплатиться с ней за перепечатку.

– А то запутаемся, кто кому сколько должен, – сказал он.

Они сдали работу и получили большой гонорар. Элла вернула ему одолженные деньги. Не все, но осталось совсем чуть-чуть.

Элле пора было всерьез садиться за диссертацию. Тему ей подсказал один нечаянно подслушанный неприятный разговор. Однажды, когда она только-только сдала кандидатские минимумы, ее попросили занести какие-то бумаги в методический кабинет. Она постучала, но ее стука никто не слышал. Тогда Элла вошла. Кабинет был разделен надвое шкафами с картотекой, и там, в зашкафном пространстве, преподаватели иногда собирались покурить тайком, хотя это было категорически запрещено. Вот и в тот раз из-за шкафов тянуло дымком и два голоса что-то оживленно обсуждали.

– И откуда у этих обезьян такие способности к языкам? –

спрашивал один голос.

– У них в голове свободного места много, – с подленьким смешком отвечал другой.

Тут говоривший, видимо, почувствовал, что в кабинете кто-то есть, и выглянул из-за шкафов.

– Здравствуйте, Эллочка, – улыбнулся ей знакомый преподаватель.

– Я документы принесла, – не здороваясь, ответила Элла. – Вам просили передать.

– Да-да, конечно, спасибо. – Он заглянул ей в лицо. – Вы что, обиделись? Да это мы не про вас!

– Про меня, – сказала Элла, повернулась и ушла.

Позже она пересказала этот «ученый обмен мнениями» Лещинскому.

– Ну, «обезьян» я оставляю на их совести, – задумчиво протянул он. – У африканских студентов действительно огромная тяга к языкам. Их родные языки очень богаты, образны, я бы даже сказал, философичны. Да что я вам объясняю, вы же их изучали. Но это фольклор, это дверь, которая постепенно закрывается. Чтобы существовать в современном мире, чтобы в нем выжить, африканцам нужен совсем другой аппарат, и его дают европейские языки. Это не означает, что африканские языки ниже или хуже, они просто для иной жизни предназначены. До прихода европейцев в континентальной Африке городов не было, самого этого понятия не существовало. Европейцы навязали африканцам свой образ жизни, вот они и пытаются его постичь. Кстати, сравнительно не так давно, лет двести-триста тому назад, та же проблема стояла перед русским языком. Он адаптировался. Многие считают, что это его испортило. Но мы не можем сегодня изъясняться языком Симеона Полоцкого.

Элла написала диссертацию «Об особенностях восприятия русского языка выходцами из Центральной, Восточной и Южной Африки». Она защитилась в 1984 году и сразу подала заявление на работу в УДН. Ее приняли. Сначала она преподавала русский язык абитуриентам, потом ее взяли на кафедру иностранных языков, и она стала учить студентов тем языкам, которые освоила сама. Кроме того, она много переводила и по-прежнему не гнушалась скромной работой машинистки. Да еще и успевала писать свой тайный труд о французском экзистенциализме, о котором не говорила никому, даже Лещинскому.

Но когда ее возраст начал приближаться к тридцати, в ней наконец-то проснулся «основной инстинкт». Нет, это был не любовный зуд, не желание мужчины. Она хотела ребенка.

Решение далось ей нелегко. Элла освоилась в новой среде, в своей чистенькой уютной квартирке, где теперь была и мебель: кровать, платяной шкаф, книжные полки, стол письменный и стол обеденный, телевизор и все, что полагается. И соседи к ней тоже вроде бы привыкли, перестали глазеть, разинув рот. И все же перед каждым выходом в ближайшую булочную или на рыночек, притулившийся у метро «Новокузнецкая», она невольно внутренне собиралась, как штангист, которому надо выйти на подиум и «вырвать вес». И в такой мир приносить новое существо, похожее на нее? Обрекать его на такие же страдания?

Но инстинкт пересилил, да и сам окружающий мир стал вдруг неудержимо меняться. Словно плотину прорвало. Те книги, что она когда-то читала подпольно, теперь печатались в журналах миллионными тиражами. Разрешили индивидуальную трудовую деятельность, которой Элла тайно занималась всю жизнь. Вожделенная «фирма?» стала продаваться в коммерческих магазинах. И это были уже не обноски для комиссионки, а новые вещи, правда, очень разного стиля и качества. Но все равно выбор появился, это было главное.

Только вот люди, увы, в массе своей остались прежними. Элла на всю жизнь запомнила, как однажды после заседания кафедры такие же, как она, только белые преподаватели задержались поговорить «за жизнь» и одна сорокапятилетняя дама, доверительно заглядывая в глаза каждому по очереди, принялась рассказывать:

– Иду я вчера на рынок, хочу купить обыкновенное славянское яблоко. Так поверите ли, ни одного белого лица! Сплошные черные рожи торгуют какими-то манго, маракуйями (она произнесла это слово так, чтобы прозвучало неприлично) и еще бог знает чем!

Элла не стала дожидаться душераздирающей развязки и так и не узнала, удалось этой даме купить в конце концов «славянское яблоко» или нет. Она тихо собрала свои вещи и ушла, не прощаясь. Но история на этом не кончилась. Как и в том давнем случае с «обезьянами», ее темпераментная коллега, кстати, жгучая брюнетка, ринулась за ней с криком:

– Эллочка! Вы что, обиделись? Да я не вас имела в виду!

– Меня тоже, – сказала ей Элла уже в коридоре. – А ведь вы член партии, вас пролетарскому интернационализму специально обучали.

Преподавательница остолбенела, кажется, даже испугалась. Элла истолковала ее испуг правильно.

– Не бойтесь, не стану я на вас доносить. Нет у меня такой привычки. А вот за тех, кто вам поддакивал, не поручусь. Вы лучше их бойтесь.

Она не могла бы найти худшего времени, чтобы родить ребенка. Деньги стремительно обесценивались, продукты с прилавков начали потихоньку исчезать. В воздухе витало ощущение надвигающегося кризиса. Но биологические часы тикали, и она решилась. С отцовством тоже никаких вариантов не было: Лещинский. Элла знала, что он влюблен в нее, влюблен с той самой минуты, как увидел ее впервые. Но он не пытался за ней ухаживать, с самого начала держал дистанцию. Ничего романтического, кроме того единственного случая, когда ее вербовали в КГБ и он повез ее на Пушкинскую площадь в кафе «Шоколадница», между ними не было.

А теперь она его соблазнила. Цинично, расчетливо и хладнокровно. Соблазнила, зная, что у него есть жена и двое детей. Это было не в ее духе, просто не осталось иного выхода. Был и расчет: он не оставит жену с детьми, когда станет ей не нужен. У нее все получилось легко. Стоило ей бросить томный взгляд исподлобья, один раз как бы случайно задеть грудью его плечо, и он потерял голову. Они встречались в ее квартире. У нее ведь была своя отдельная жилплощадь, и роковой для любого советского человека вопрос: «Где?» – не стоял. Элла изо всех сил старалась держаться естественно, и ей это удалось, хотя она всякий раз внутренне замирала, когда он обнимал ее.

Как только она почувствовала желанные признаки беременности, а женская консультация развеяла ее последние сомнения, Элла во всем ему призналась.

– Я тебя использовала как жеребца-производителя, – сказала она. – Знаю, это непорядочно, но ни о чем не жалею. Прости меня, если сможешь. Мне нужен ребенок.

Он пытался ее уговаривать:

– Это ведь и мой ребенок тоже. Мне он тоже нужен.

– У тебя есть своя семья, – ответила на это Элла. – А у меня – ничего. Только этот ребенок.

– Позволь мне участвовать в его жизни! – умолял Лещинский. – Как ты будешь растить его одна?

– Как миллионы других женщин по всему миру, – усмехнулась Элла. – У них получается, и у меня получится. Не волнуйся, все будет в порядке. Не приходи больше.

– Но почему? Нам же было хорошо вместе!

– Это тебе было хорошо, – безжалостно отрезала Элла. – А я терпела. Прости, я тебе раньше не говорила, но меня в детдоме изнасиловали. Все мне там порвали. Мне зашивали разрывы без наркоза. К счастью, оказалось, что я еще способна родить. Но то, что со мной делали… Это остается на всю жизнь.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию

(http://www.litres.ru/natalya-mironova/sindrom-nastasi-filippovny/?lfrom=931425718) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.