Сказания о Русской земле. Книга 4 читать онлайн - Александр Нечволодов

Сказания о Русской земле. Книга 4

Александр Дмитриевич Нечволодов

Книга, написанная действительным членом Императорского Русского военно-исторического общества Александром Нечволодовым, уникальна. Ее первое издание стало настольной книгой в семье последнего российского императора Николая II. «Сказания о Русской земле» включают в себя обширнейший историографический материал: от древнерусских былин, песен и летописей до работ Н. М. Карамзина, С. М. Соловьева, И. Е. Забелина и многих других историков и писателей, чьи имена вписаны в золотой фонд истории нашего Отечества. Каждая страница книги пронизана любовью к России и гордостью за ее славное прошлое, настоящее и будущее.

Александр Нечволодов

Сказания о Русской земле. Книга четвертая

Посвящается светлой памяти Ивана Егоровича Забелина, благодаря многолетним трудам которого, созданным его глубокою душою и проникновенным умом, каждый русский человек получил драгоценное право гордиться своими отдаленнейшими предками и с уверенностью взирать на грядущие судьбы нашего великого народа

А.Д. Нечволодов

Русская историческая библиотека

Составил Александр Нечволодов, действительный член Императорского Русского военно-исторического общества

Текст печатается по книге А. Нечволодова «Сказания о Русской земле» (СПб., 1913) в соответствии с грамматическими нормами современного русского языка

Глава 1

Правление великой княгини Елены ? Правление бояр ? Детство и юность Иоанна ? венчание на царство и женитьба ? Митрополит Макарий Сильвестр и Адашев ? Иван Пересветов ? Соборы и преобразования ? Казанский поход ? Астрахань ? Крым ? Ливонская война ? Начало сношений с Англией

После похорон великого князя Василия Иоанновича, при торжественном собрании духовенства, бояр и народа, митрополит Даниил благословил в Успенском соборе 4-летнего великого князя Иоанна IV на властвование над Русской землею; правительницей же, за его малолетством, являлась, естественно, по древнему русскому обычаю, его мать – великая княгиня Елена Васильевна. Свое вступление в управление государством она начала с милостей: сидевший в тюрьме за самовольный отъезд к брату покойного великого князя Юрию князь Андрей Михайлович Шуйский был выпущен на свободу; затем богатые дары готовились для раздачи в память об усопшем великом князе его братьям и близким людям.

Но уже через неделю великой княгине пришлось начать беспощадную борьбу с врагами государства, которые, видя малолетство великого князя, не замедлили поднять свои головы. По рассказу одних летописцев, только что выпущенный из тюрьмы князь Андрей Михайлович Шуйский стал уговаривать князя Горбатова отъехать к дяде малолетнего великого князя Юрию, которому, как мы помним, сильно не доверял и покойный Василий Иоаннович; «Пойдем со мной вместе, – говорил Андрей Шуйский Горбатову, – а здесь служить – ничего не выслужишь; князь великий еще молод, и слухи носятся о Юрии; если князь Юрий сядет на государство, и мы к нему раньше других отъедем, то мы у него этим выслужимся». Горбатов не согласился; тогда Андрей Шуйский поспешил отправиться к правительнице и оклеветал Горбатова – будто он его сманивал к отъезду; но правда выяснилась, и князя Шуйского посадили вновь в тюрьму. Вместе с тем близкие бояре посоветовали Елене Васильевне лишить свободы и князя Юрия Иоанновича, на что она им ответила: «Как будет лучше, так и делайте», после чего Юрия посадили в ту же палату, где сидел и его племянник Димитрий, внук Иоанна III.

Другие летописцы рассказывают иначе: будто сам князь Юрий прислал к Андрею Шуйскому своего дьяка звать его на службу; Шуйский передал об этом князю Горбатову, тот боярам, а от них узнала и правительница, которая приказала схватить обоих. Разбирая подробно вопрос о том, было ли достаточно причин у великой княгини согласиться с боярами посадить в заключение князя Юрия Иоанновича, наш известный историк С. Соловьев говорит, что «правительство не было расположено верить всякому слуху относительно удельных князей», так как строго наказывало за ложные доносы и потому, «если оно решилось заключить Юрия, то имело на то основания».

Скоро затем молодой правительнице государства пришлось проявить свою твердость и по отношению своего родного дяди – знаменитого князя Михаила Глинского, прощенного по ее просьбе покойным мужем за измену. Михаил Глинский и дьяк Шигона Поджогин были на первых порах, после смерти Василия Иоанновича, самыми близкими к ней людьми. Мы уже видели, каким необузданным властолюбием обладал Михаил Глинский, правивший почти единолично целой Литвой при короле Александре и затем дважды изменявший своим государям, сперва Сигизмунду Польскому, а затем и Василию Иоанновичу Московскому, за то, что те не давали достаточно простора его честолюбию; ясное дело, что теперь, как родной дядя правительницы Московского государства, он желал сам править всеми делами; что же касается Шигоны Поджогина, этого дьяка, облагодетельствованного покойным великим князем Василием, то мы также видели, что он, стоя у смертного одра своего государя, позволил себе оспаривать его последнюю волю – желание облечься в схиму перед смертью.

Несомненно, великая княгиня Елена Васильевна, глубоко проникнутая всеми заветами собирателей Русской земли, весьма скоро убедилась, что Михаил Глинский и Шигона Поджогин намерены преследовать свои личные цели и вовсе не будут верными и беззаветными слугами ее малолетнего сына, как от них требовал этого умирающий Василий. Всю свою привязанность и доверие правительница перенесла на мамку маленького великого князя – Аграфену Челяднину и на ее брата, князя Ивана Овчину-Телепнева-Оболенского. По-видимому, Аграфена Челяднина с братом были вполне искренно привязаны к своему государю и его матери, причем князь Иван Оболенский обладал при этом чрезвычайно твердой волей и большими воинскими дарованиями.

При означенных условиях не замедлила, разумеется, вспыхнуть борьба между властолюбивым Михаилом Глинским и его племянницей; скоро он был обвинен в том, что хотел держать государство вместе с боярином Михаилом Семеновичем Воронцовым, тоже властным и строптивым человеком, которому, как мы помним, Василий Иоаннович перед самою смертью простил какую-то вину; в августе 1534 года Глинский был схвачен и посажен в ту же палату, в которой он сидел до своего освобождения; в ней он скоро и умер.

Одновременно с этим объявились и другие крамольники: двое из самых знатных бояр – князь Семен Вельский и Иван Ляцкий – убежали в Литву; великая княгиня велела схватить их соумышленников: князя Ивана Феодоровича Вельского, брата бежавшего Семена, и князя Ивана Воротынского с детьми; но другого брата Семена – князя Димитрия Вельского – не тронули, «и это обстоятельство отнимает у нас право предполагать, – говорит С. Соловьев, – что Иван Вельский и Воротынский были схвачены без основания».

А. Васнецов. Старая Москва

Затем правительнице пришлось прибегнуть к крутым мерам и против второго брата своего умершего мужа, князя Андрея Иоанновича, человека, как казалось, безобидного. По смерти Василия III Елена Васильевна богато одарила этого князя Андрея вещами,

оставшимися после покойного, но Андрей стал припрашивать городов к своему уделу, и когда ему в этом отказали, то он уехал из Москвы очень обиженным. Скоро о его недовольстве передали правительнице, а Андрею сообщили, будто его хотят схватить; узнав про это, Елена поспешила рассеять его подозрения, вызвала его в Москву и просила его: «Ты бы в своей правде стоял крепко, а лихих людей не слушал да объявил бы нам, что это за люди, чтобы впредь между нами ничего дурного не было». Андрей сказал, что он ничего ни от кого не слышал, и дал запись, в которой подтверждал свой клятвенный договор с великим князем, и обязывался ссорщиков не слушать, а объявлять о их речах великому князю и правительнице; затем он уехал к себе в Старицу и продолжал по-прежнему опасаться Елены и сердиться на нее, что она ему не прибавила городов. Скоро стали опять доносить в Москву, что он собирается бежать. Елена, по свидетельству летописца, не поверила этому и пригласила его на совет по случаю войны с Казанью, о чем мы будем говорить ниже. Но Андрей отказался под предлогом нездоровья. Тогда Елена послала к нему великокняжеского врача, который, возвратясь, доложил ей, что болезнь – простой предлог не ехать в Москву. Это, разумеется, возбудило против Андрея подозрения. К нему опять послали приглашение приехать, но он опять отказался, причем, между прочим, писал малолетнему Иоанну, от имени которого Елена всегда сносилась по всем делам: «Нам, Государь, скорбь и кручина большая, что ты не веришь нашей болезни и за нами посылаешь неотложно; а прежде, Государь, того не бывало, чтобы нас к вам, Государям, на носилках волочили…».

Ф. Солнцев Старинный топор

Письмо это не успело еще дойти до Москвы, как туда дали знать, что князь Андрей непременно побежит на другой же день из своего удела. Тогда правительница отправила к нему трех духовных отцов для увещания от имени митрополита и вместе с тем выслала сильные полки к Волоку, с которыми пошел и князь Иван Овчина-Оболенский, для того чтобы перехватить Андрею путь в Литву. Узнав про это, Андрей выбежал из Старицы в направлении к Новгороду, причем по пути он писал грамоты к помещикам, детям боярским и в погосты: «Князь великий молод, держат Государство бояре, и вам у кого служить? Я же рад вас жаловать». Многие откликнулись на его зов, но зато в его собственных полках нашлось еще больше недовольных его изменою государю. А между тем решительный князь Иван Овчина-Телепнев-Оболенский настиг Андрея. Тут вместо боя обе стороны вступили в переговоры, и князь Иван Телепнев, не обославшись с правительницей, дал Андрею клятву, что если последний поедет в Москву, то Елена большой опалы на него не положит и не посадит в заключение. Андрей согласился; но когда они прибыли в Москву, то правительница сделала князю Ивану Телепневу строгий выговор за то, что он сам без ее ведома дал такую клятву; через два дня, в течение которых были, без сомнения, рассмотрены все улики против Андрея, он был схвачен и посажен в темницу вместе с женой и сыном Владимиром; его бояре – князь Пронский, двое Пенинских-Оболенских, князь Палецкии и другие – были пытаемы, а затем казнены торговою казнею и заключены в оковы; 30 же новгородских помещиков, перешедших на сторону Андрея, были биты кнутом в Москве, а потом повешены по Новгородской дороге в большом расстоянии друг от друга, вплоть до самого Новгорода.

Так расправилась, твердо и решительно, молодая правительница от имени своего малолетнего сына с внутренними его врагами – сильными людьми Русской земли.

Конечно, и внешние враги нашей Родины – западное латинство в лице Литвы и восточное басурманство в лице Крыма и Казани не замедлили попытаться воспользоваться восшествием на московский престол малютки Иоанна и крамолой, возникшей в среде его близких лиц.

Перед самой смертью Василия Иоанновича старый Сигизмунд, желая заключить вечный мир с Москвою или продолжить истекающее перемирие, послал сказать московским боярам через посредство литовских радных панов, что пусть великий князь Василий пришлет в Литву гонца с опасной грамотой на королевских послов для поездки их в Москву, как это исстари водилось.

Теперь, со смертью Василия, Сигизмунд сообщил московскому послу Заболоцкому, прибывшему к нему для извещения о восшествии на прародительский престол малолетнего Иоанна, что он хочет быть с Иоанном в братстве и приязни, для чего «пусть он и шлет к нам своих великих послов, да чтобы не медлить».

Это требование посылки московских послов на Литву, чего прежде никогда не водилось, не было, разумеется, нами исполнено, и правительница, видя неизбежность войны, деятельно к ней готовилась. Сигизмунд же, обрадованный слухами о возникшей крамоле среди высшего боярства в Москве, замыслил отнять у нас все приобретения Иоанна III и Василия на Литве. Он стал деятельно сноситься с крымским ханом Саип-Гиреем, побуждая его вторгнуться в наши пределы, и с особенной милостью принял наших изменников, князя Семена Вельского и Ляцкого, жадно вслушиваясь в их рассказы о неурядицах, господствующих в Москве.

Между тем перемирие с Литвою, заключенное при Василии, окончилось в 1534 году, после чего литовские войска и крымские татары вторглись в наши владения. Татары, вошедшие в Рязанскую область, были скоро наголову разбиты лихими князьями Пунковым и Татевым, а многочисленная литовская рать под начальством киевского воеводы Андрея Немировича вступила в Северские пределы и осадила Стародуб, выжегши его предместья; тогда из Стародуба была произведена смелая вылазка под начальством храброго Андрея Левина, и вся литовская сила в беспорядке отступила от города, оставив в наших руках 40 пушек, с торжеством доставленных в Москву.

Чтобы загладить эту неудачу, литовцы подошли к плохо укрепленному городу Радогощу, но сидевший в нем мужественный воевода Матвей Лыков не хотел сдаться и предпочел сгореть вместе со своими воинами, когда литовцы подожгли Радогощ. Затем они двинулись к Чернигову и стали обстреливать его из пушек; но и в Чернигове также сидел храбрый и искусный воевода князь Феодор Мезецкий; держа под огнем своих орудий неприятеля, он не допустил его в течение дня подойти близко к городским стенам, а ночью, выйдя из Чернигова, произвел внезапное нападение на неприятельский стан; утомленные литовцы, спавшие глубоким сном и в ужасе пробудившись под страшными ударами русских, стали в темноте избивать друг друга и наконец бежали во все стороны, оставя нам в добычу все пушки и обоз; воевода же их Андрей Немирович со стыдом вернулся в Киев.

В то же время другой литовский воевода – князь Вишневецкий, посланный Сигизмундом под Смоленск, также потерпел неудачу. Славный наш наместник князь Никита Оболенский вышел из города ему навстречу, разбил его и гнал на протяжении нескольких верст. Так начатая Сигизмундом с большими надеждами на успех война с Москвой привела на первых же порах к полной неудаче.

Когда сведения о враждебных действиях литовских войск пришли к великой княгине, то была собрана Боярская дума в присутствии малолетнего великого князя; на ней было приговорено – воевать с Литвою, и митрополит Даниил, обратясь к 4-летнему Иоанну, сказал ему: «Вы, Государи Православные, пастыри Христианству;

тебе, Государю, подобает оборонять Христианство от насилий, а нам и всему священному Собору за тебя, Государя, и за твое войско Богу молиться. Гибель зачинающему рать, а в правде Бог помощник!»

С. Никитин. Шапка Мономаха

Войска наши, отвлеченные к стороне Крыма, могли выступить против Литвы лишь глубокой осенью; с ними шел и любимец Елены мужественный князь Иван Овчина-Телепнев-Оболенский. начальствовавший передовым полком. Не встречая нигде войск противника, которых, как мы знаем, было всегда весьма трудно собрать вовремя литовским великим князьям, наша рать, разорив неприятельские области, подошла, невзирая на страшные снега и жестокие морозы, почти к самой Вильне, где сидел встревоженный Сигизмунд, и затем, не предполагая осаждать этот сильно укрепленный город, она торжественно вернулась назад. В то же время воеводы князья Феодор Телепнев и Тростенские ходили с таким же успехом от Стародуба к Турову и Могилеву, также нигде не встречая неприятельских войск и всюду внося ужас и опустошение. «К чести русских, – примечает Н.М. Карамзин, – летописец сказывает, что они в грабежах своих не касались церквей Православных и многих единоверцев великодушно отпускали из плена».

В следующем 1535 году Сигизмунду удалось собрать значительные военные силы; московские войска смело выступили им навстречу, причем передовым полком начальствовал опять князь Иван Овчина-Телепнев-Оболенский.

Рать, шедшая из Москвы, имела назначением добыть лежащий к югу от Смоленска город Мстиславль, а другая наша рать из Пскова и Новгорода, под начальством Бутурлина, должна была поставить город на Литовской земле у озера Себежа.

Литовское же войско, под начальством Юрия Радзивилла, Андрея Немировича, Яна Тарновского и нашего изменника князя Семена Вельского, двинулось опять в Северскую область и взяло без сопротивления Гомель, где сидел малодушный князь Щепин-Оболенский, тотчас же сдавший его без боя и отправившийся со всем своим отрядом и пушечным нарядом в Москву; его не замедлили ввергнуть в темницу. После взятия Гомеля литовцы встретили сильнейший отпор у Стародуба; здесь сидел воеводой мужественный князь Феодор Телепнев-Оболенский, и только тайно подведя подкоп и взорвав город, литовцам удалось овладеть им, причем погибло 13 000 жителей и был взят в плен геройски защищавшийся до конца князь Феодор Телепнев. От Стародуба литовцы пошли на Почеп, весьма плохо укрепленный. Сидевший здесь воевода Феодор Сукин велел жителям сжечь его дотла и уйти, так что «литовцы, – говорит Карамзин, – завоевав единственно кучи пепла, ушли восвояси». Московские же полки, назначенные на выручку Северскои земли, не поспели туда вовремя, так как должны были отразить набег крымцев на Рязанскую область, где нанесли последним ужаснейшее поражение.

В следующем 1536 году Сигизмунд послал свои войска под начальством Андрея Немировича взять крепость Себеж, выстроенную Бутурлиным, но литовские пушки действовали плохо и били своих, а затем русские сделали смелую вылазку и наголову разбили врага; при этом множество литовцев погибло на Себежском озере, лед которого подломился под ними. Затем московские воеводы ходили воевать Литовскую землю под Любеч, сожгли посады у Витебска и полонили множество людей. Стародуб и Почеп, покинутые литовцами, были нами восстановлены, а кроме Себежа мы построили на литовском рубеже также города Заволочье и Велиж.

Таким образом, надежды Сигизмунда на успешную войну с Москвой с целью вернуть себе все завоевания, сделанные в Литве Иоанном III и Василием Иоанновичем, несмотря на помощь крымцев, должны были рухнуть.

Великий литовский гетман Юрий Радзивилл

Он резко переменил свое обращение с нашими изменниками, князем Семеном Вельским и Ляцким, столь им обласканными ранее, и начал хлопотать о заключении мира, причем опять хотел, чтобы наши послы поехали к нему в Литву или, по крайней мере, на границу обоих государств, указывая, что он стар, а московский государь еще ребенок. «Рассудите сами, – писал пан Юрий Радзивилл князю Ивану Овчине-Оболенскому, – кому приличнее отправить своих послов – нашему ли государю, который в таких преклонных летах, или вашему, который еще так молод?»

Но на это ему передали от Москвы, что государи сносятся друг с другом, считаясь с достоинством своих государств, а не летами… «Государь наш теперь в молодых летах, а милостию Божиею Государствами своими в совершенных летах. А что ты писал о съезде посольства на границах, то это кто-нибудь, не желая между Государями доброго согласия, такие новизны выдумывает; от предков наших Государей повелось, что от королей к нам послы ходили и дела у нас делали».

Старый Сигизмунд не сразу согласился на эти доводы, но в конце концов твердость Москвы пересилила, и к Рождеству 1536 года его послы прибыли к нам, причем правительницей было поручено ведение переговоров с ними боярину Михаилу Юрьевичу Захарьину. Литовские послы начали с обычных споров о том, кто виноват в начавшейся войне и стали предъявлять обычные же чрезмерные требования, причем больше всего настаивали на возвращении Смоленска – для заключения вечного мира. Конечно, в этом им было отказано. Тогда на втором совещании они решили отвечать на все молчанием. Наскучив этим, Михаил Юрьевич Захарьин сказал им: «Паны! Хотя бы теперь дни были и большие, то молчанием ничего не сделать; а теперь дни короткие, и говорить будете, так все мало времени».

Тогда послы отвечали: «Мы уже говорили два дня и все по приказу господаря нашего спускаем, а вы ни одного слова не спустите; скажите нам, как ваш Государь с нашим господарем в вечном мире быть хочет?» Бояре отвечали, что по вечному миру Смоленск должен быть за Москвой. Но литовские паны никак на это не соглашались; наконец после немалых препирательств они предложили, чтобы вместо Смоленска королю был отдан какой-либо другой город. Бояре пошли с этим предложением к своему 6-летнему государю и возвратились к послам со следующим его словом: «Отец наш ту свою отчину с Божиею волею достиг и благословил ею нас: мы ее держим, королю никак не уступим; а другой город за нее для чего нам давать? Смоленск наша отчина изначала, от предков; и если наши предки случайно ее потеряли, то нам опять дал ее Бог, и мы ее не уступим».

На это слово послами было предложено перемирие, которое, после многих переговоров, было заключено на пять лет, до 25 марта 1542 года, причем Гомель был оставлен за Литвой, а Себеж и другие города, сооруженные русскими на Литовской земле, за нами.

Решая в думе вопрос о перемирии, великий князь говорил с боярами: «Пригоже ли взять перемирие на время?» И приговорил, что «пригоже для иных сторон недружных». Этими недружными сторонами были Крым и Казань.

Крым вел себя по отношению нас, как и прежде, чисто по-разбойничьи: алчно, лживо и вероломно. Скоро по вступлении Иоанна на престол между ханом Саип-Гиреем, явно к нам нерасположенным, и старшим из всех Гиреев – Исламом – возникла вражда, и Крымская Орда разделилась между ними, что, разумеется было весьма полезно Москве, хотя Ислам был таким же бесчестным грабителем, как и Саип-Гирей: сойдясь с Сигизмундом против нас, он в то же время отправил в Москву послов, предлагая свой союз и прося казны и

поминков.

В. Нагорнов. В старой Москве

Скоро к Исламу прибыл наш изменник Семен Вельский. Этот злодей, видя, что Сигизмунд к нему переменился после ряда неудач в войне с Москвой, отпросился у него в Иерусалим, но вместо этого отправился к турецкому султану и стал уговаривать последнего напасть вместе с Крымом и Литвою на Москву. Не успели послы Сигизмунда заключить с нами перемирие, как Вельский писал ему, что султан приказал Саип-Гирею Крымскому и двум своим пашам с 40-тысячным войском идти на помощь Литве против Москвы.

Получив эти сведения, уже запоздалые ввиду перемирия, Сигизмунд приказал Вельскому поспешить приездом в Литву, но по пути последний был задержан Ислам-Гиреем, который сообщил о его замыслах в Москву, разумеется, в надежде получить за это от нас какую-либо выгоду. Московское правительство благодарило Ислама за сведения присылкой богатых даров и, чтобы отвлечь Вельского от его опасных замыслов, предложило ему вернуться, обещая прощение. В то же время, на случай если он приехать не согласится, бояре отправили к Исламу просьбу выдать им Вельского или даже убить его. Так как Вельский в Москву не ехал добровольно, то Ислам обещал его выдать, но был неожиданно убит сам одним из ногайских князей, другом Саип-Гирея.

Последний не замедлил отпустить Вельского на свободу по приказанию султана и стал опять единовластно править всей Крымской Ордой. Он сейчас же послал известить об этом в Москву вместе с требованием не вмешиваться в дела казанские, так как постоянной мыслью Гиреев было, как мы видели, соединение всех татарских орд в одну или, по крайней мере, под одним владетельным родом, а в Казани в это время сидел уже родной брат Саип-Гирея – известный нам Сафа-Гирей.

Произошло это так: при вступлении на престол Иоанна IV Васильевича в Казани был ханом вполне покорный Москве царь Еналей, посаженный там Василием Иоанновичем. Но скоро крымские сторонники в Казани нашли, что наступило подходящее время свергнуть Еналея; он был убит, и на его место провозгласили царем Сафа-Гирея Крымского.

Однако в Казани была также сильная сторона, державшаяся Москвы. Сторона эта прислала сказать Елене Васильевне, что она надеется изгнать Сафа-Гирея, и просила ее дать им в царя Шиг-Алея, заключенного, как мы помним, Василием Иоанновичем на Белоозере. Тогда, по совету бояр, Елена послала объявить Шиг-Алею государеву милость, и его позвали в Москву.

Обрадованный Шиг-Алей был принят 6-летним Иоанном, торжественно восседавшим на троне в присутствии своих бояр; Шиг-Алей пал перед ним на колени и смиренно исповедал свои вины перед покойным Василием Иоанновичем. Выслушав эту речь, государь милостиво приказал ему встать, позвал его к себе поздороваться (карашеваться, по татарскому выражению) и велел сесть на лавке с правой стороны от себя, а затем подарил богатую шубу.

Шиг-Алей желал представиться также и правительнице. Она спросила бояр, прилично ли ей принять царя; те решили, что прилично, так как она правит государством за малолетством сына; затем Шиг-Алей был принят ею на торжественном приеме, на котором присутствовал также и маленький Иоанн, вышедший ему навстречу. «Государыня, великая княгиня! – начал свою речь Шиг-Алей, ударив правительнице челом в землю. – Взял меня, Государь мой, князь Василий Иоаннович, молодого, пожаловал меня, вскормил, как щенка, и жалованьем своим великим жаловал, как отец сына, и на Казани меня царем посадил». Затем, перечислив свои вины, Шиг-Алей дал клятву до смерти верно служить Москве. Елена отвечала на это милостивым словом. После Шиг-Алея ею была принята и жена его, Фатьма-Салтан; у саней и на лестнице ханшу встретили боярыни, а в сенях сама великая княгиня. Когда в комнату вошел маленький государь, то ханша встала со своего места, а Иоанн сказал ей по-татарски: «Табуг-Салам» – и карашевался; затем сел рядом с матерью и присутствовал на почетном обеде, данном ею в честь гостьи.

Пока в Москве принимали Шиг-Алея, Сафа-Гирей Казанский уже вторгся в наши пределы и злодействовал в Нижегородской области; храбрые, но малоопытные в ратном деле жители города Балханы вышли ему навстречу, но были разбиты; затем нижегородские воеводы, князь Гунодров и Замыцкий, сошлись было с татарами для боя, но скоро отступили от них. Узнав про это, правительница приказала обоих примерно наказать и заключить в тюрьму, а на их место отправила Сабурова и Карпова, которые разбили наконец татар и бывших с ними черемис.

С целью наказать как следует казанцев Москвою и было заключено перемирие с Литвой, после которого мы не замедлили отправить в начале 1537 года свои войска на восток против Сафа-Гирея, тщетно пытавшегося взять Муром. Заслышав о приближении московских полков, он поспешил удалиться в Казань. В это время как раз пришло известие в Москву об убийстве Ислама Крымского, а затем и требование Саип-Гирея, объединившего под своей властию всех крымских татар, не вмешиваться в казанские дела.

В собранной думе правительница и бояре порешили, что не следует начинать войны с Крымом из-за Казани в данное время и что можно будет помириться с Сафа-Гиреем. если он пришлет своих послов в Москву просить мира. В таком смысле и был составлен ответ Саип-Гирею Крымскому, в котором государь писал:

«Для тебя, брата моего, и для твоего прошенья я удержал рать и послал своего человека к Сафа-Гирею; захочет он с нами мира, то пусть пришлет к нам добрых людей, а мы хотим держать его так, как AtA и отец наш держали прежних Казанских царей. А что ты писал к нам, что Казанская земля юрт твой, то посмотри в старые твои летописцы, не того ли Земля будет, кто ее взял? А как дед наш милостию Божиею Казань взял и царя свел, того ты не помнишь! Так ты бы, брат наш, помнил бы свою старину и нашей не забывал».

Таким образом, Москва, вынужденная силой обстоятельств на уступку Крыму, сделала это по обычаю так, чтобы ничем не уронить своего достоинства.

Отношения с Литвой, Крымом и Казанью были важнейшими внешними делами в правление Елены; кроме того, она подтвердила со шведским королем Густавом Вазою перемирие на 60 лет, причем по старине шведские послы отправились в Новгород и вели там переговоры с московскими наместниками; Густав Ваза обязался не помогать ни Литве, ни ливонским немцам в случае их войны с нами.

Затем был подтвержден и прежний договор с Ливонией, причем магистр ордена и Рижский архиепископ убедительно молили великого князя о дружбе и покровительстве. Искали также союза с Москвой воевода молдавский и хан астраханский.

Деятельно занимаясь подавлением крамолы среди близких себе сильных людей и сложными внешними отношениями, Елена Васильевна обращала большое внимание и на внутренние дела; особенно заботилась она о создании новых крепостей и городов, а также о восстановлении сгоревших от пожара: Перми, Устюга, Ярославля, Владимира и Твери. Ею же, по мысли покойного мужа, был обнесен стеной Китай-город в Москве.

В числе распоряжений Елены Васильевны необходимо отметить запрещение обращения в народе поддельных и обрезанных денег, которые во множестве развелись еще при жизни Василия Иоанновича и причиняли страшное зло в торговле; незадолго до его смерти много людей было предано за это в Москве лютой казни: иным

отсекли руки, а другим вливали кипящее олово в рот. Правительница, воспретив вовсе обращение поддельных денег, приказала их перечеканить и выделывать из гривенки 3 рубля, или по 300 денег новгородских, тогда как в старых было только 250. «Прибавлено было в гривенку новых денег для того, – говорит летописец, – чтобы людям был невелик убыток от испорченных денег». При этом вместо прежних изображений на монетах великого князя с мечом в руке он стал изображаться теперь с копьем, а новые деньги называться копейными (копейками).

Так правила государством за малолетством Иоанна великая княгиня Елена Васильевна до 3 апреля 1538 года; в этот же день, в два часа дня, будучи в полном цвете лет, она неожиданно скончалась. Барон Герберштейн говорит, что ее отравили, и этому, конечно, можно верить. Мы видели, что Москва, собирая Русскую землю под свою власть, собрала также у самого государева престола и все ядовитые пережитки древней удельной Руси, принесшей столько зла Русской земле. У многих новых московских бояр из бывших удельных князей осталось глубокое сожаление об утраченных правах своих предков и явилось чувство жгучей зависти к московскому великому князю. Мы видели, с какой злобой вспыхнула эта боярская крамола, как только скончался Василий Иоаннович, и как твердо и беспощадно, поддерживаемая князем Иваном Овчиной-Телепневым-Оболенским, подавляла ее правительница: зная злобу против себя, она, вероятно, постоянно ожидала смерти от лихого зелья и не ошиблась в этом.

Рассматривая беспристрастным оком 4-летнее правление Елены Васильевны, мы должны почтить ее память заслуженным уважением, так как деятельность ее была направлена исключительно ко благу государства и во всем согласовывалась с заветами предшественников ее сына; жестокие же и суровые кары, к которым она прибегала, конечно, вполне вызывались обстоятельствами и, насколько можно судить, налагались всегда только после должного расследования, а не под влиянием гнева или личного раздражения. Что касается ее любимца князя Ивана Овчины-Телепнева-Оболенского, то, как мы видели, это был человек выдающихся государственных качеств и верный слуга своего государя. Будучи беспощадно твердой ко всем врагам государства, Елена отличалась большой набожностью и благотворительностью. Она постоянно разъезжала по монастырям на богомолье и всюду раздавала щедрые милостыни. Чтобы заселить пустые местности наших владений, она привлекала переселенцев из Литвы, разумеется, православных русских, и давала им земли и много льгот; особенно же заботилась она о выкупе пленных, попавших в руки татар. Елена Васильевна тратила на это огромные деньги и требовала пожертвований от духовенства и богатых монастырей; в 1535 году Новгородский архиепископ Макарий, святитель выдающихся чувств и образа мыслей, прислал ей для выкупа пленных 700 рублей от своей епархии при грамоте, в которой говорил: «Луша человеческая дороже золота».

К. Лебедев. Елена Глинская

Узнав о смерти матери, 7-летний государь с громким рыданием кинулся в объятия ее любимца и своего друга – князя Ивана Овчины-Телепнева-Оболенского. Но тот с кончиной своей покровительницы очутился в еще более печальном положении, чем малолетний великий князь. Ровно через неделю после смерти Елены Васильевны князь Иван Овчина был без суда ввержен в тюрьму и заморен в ней голодом; сестра же его – мамка великого государя всея Руси – Аграфена Челяднина, несмотря на горькие слезы, которые проливал, разумеется, ее питомец, была силою отторгнута от него и окована цепями, а затем, после пребывания в тюрьме, сослана в Каргополь и там против воли пострижена. Виновником этих насильственных поступков был первый боярин в Государевой думе, князь Василий Васильевич Шуйский, потомок суздальских князей, уже знакомый нам по суровой расправе с изменниками-смольнянами, которых он повесил после Орешинского сражения, с надетыми государевыми подарками, на городских стенах.

Устранив князя Ивана Телепнева, Василий Шуйский, может быть, причастный и к отравлению Елены Васильевны, пожелал, чтобы забрать возможно более власти в свои руки, породниться с государем; для этого, он, несмотря на то, что перешел уже 60-летний возраст, вступил в брак с юной двоюродной сестрой великого князя – Анастасией, дочерью крещеного татарского царевича Петра и сестры Василия III – Евдокии. Затем Василий Шуйский поспешил освободить из темницы заключенных Еленой Васильевной: родственника своего, князя Андрея Михайловича Шуйского и князя Ивана Вельского, брата известного нам изменника князя Семена. Скоро, однако, Иван Вельский, негодуя на самовластие Василия Шуйского, стал обнаруживать к нему вражду и собирать вокруг себя недовольных; тогда Шуйский со своими приспешниками решили опять засадить Вельского в тюрьму, причем его сторонников разослали по деревням, а одному – дьяку Феодору Мишурину, любимцу Василия III, – отрубили голову.

После этих дел Василий Шуйский жил недолго и умер, может быть, тоже от отравы. Высшая же власть в государстве перешла в руки его брата – князя Ивана Шуйского, который сейчас же поспешил насильно свести с митрополичьего престола Дионисия, сторонника Ивана Вельского, и сослать его в Волоколамский монастырь; вместо него митрополитом был поставлен собором епископов Иосаф, игумен Троицкой лавры.

Безурядица, наступившая после смерти Елены, начала сейчас же сказываться во всей жизни Московского государства. Известный зодчий Петр Фрязин, видя это, бежал на родину и так объяснял свой поступок: «великого князя и великой княгини не стало; Государь нынешний мал остался, а бояре живут в своей воле, и от них великое насилие, управы в Земле никому нет, между боярами самими вражда, и уехал я от великого мятежа и безгосударства».

Сам Иван Шуйский был совершенно неспособен к ведению государственных дел, но отличался большой спесью, грубостью и крайней алчностью. «По смерти матери нашей Елены, – вспоминал впоследствии Иоанн в переписке своей с князем Курбским, – остались мы с братом Юрием круглыми сиротами; подданные наши хотение свое улучили, нашли Царство без правителя: об нас, Государях своих, заботиться не стали, начали хлопотать только о приобретении богатства и славы, начали враждовать друг с другом. И сколько зла они наделали! Сколько бояр и воевод, доброхотов отца нашего умертвили! Дворы, села и именья дядей наших взяли себе и водворились в них! Казну матери нашей перенесли в большую казну, причем неистово ногами пихали ее вещи и спицами кололи; иное и себе побрали… Нас с братом Георгием начали воспитывать как иностранцев или нищих. Какой нужде не натерпелись мы в одежде и в пище: ни в чем нам воли не было, ни в чем не поступали с нами так, как следует поступать с детьми. Одно припомню: бывало, мы играем, а князь Иван Васильевич Шуйский сидит на лавке, локтем опершись о постель нашего отца, ногу на нее положив. Что сказать о казне родительской? Все расхитили лукавым умыслом, будто детям боярским на жалованье, а между тем все себе взяли; и детей боярских жаловали не за дело… Из казны отца нашего и деда наковали себе сосудов золотых и серебряных и написали на них имена своих родителей, как будто это было наследственное добро; а всем людям

ведомо: при матери нашей у князя Ивана Шуйского шуба была мухояровая, зеленая на куницах, да и те ветхи: так если бы у них было отцовское богатство, то чем посуду ковать, лучше бы шубу переменить. Потом на города и на села наскочили и без милости пограбили жителей, а какие напасти от них были соседям, исчислить нельзя… везде были только неправды и нестроения, мзду безмерную отовсюду брали, все говорили и делали по мзде».

Эти воспоминания Иоанна вполне соответствуют действительности. Угодники Ивана Шуйского, назначенные им наместниками в городах, «свирепствовали, как львы», по словам летописца, и самым бессовестным образом грабили и утесняли жителей.

Вместе с тем «мы были, – говорит Н.М. Карамзин, – жертвой и посмешищем неверных: хан Крымский давал нам законы, царь Казанский нас обманывал и грабил. Саип-Гирей задержал гонца, направленного из Москвы к Молдавскому государю, и писал Иоанну: ".. У меня больше ста тысяч рати: если возьму в твоей Земле по одной голове, то сколько твоей Земле убытка будет, а сколько моей казне прибытка? Вот я иду; ты будь готов: я украдкой не иду. Твою Землю возьму; а ты захочешь мне зло сделать – в моей Земле не будешь". На это дерзкое письмо из Москвы было отправлено к Саип-Гирею большое посольство с богатыми дарами и согласием не вмешиваться в дела Казани, откуда Сафа-Гирей не переставал производить разбойнические нападения в областях Нижнего, Балахны, Мурома, Владимира, Костромы, Галича, Устюга, Вологды, Вятки и Перми, производя опустошения хуже, чем Батый во время своего нашествия».

«И кто бы тогда изрещи может беды сия… паче Батыя», – говорит летописец, так как Батый, по его словам, прошел молнией по Русской земле, казанцы же не выходили из ее пределов и лили кровь, как воду. Беззащитные жители укрывались в лесах и пещерах, тогда как татары «великие монастыри и святые церкви оскверниша лежаще и спяще… и святые образа секирами рассекающе…».

«Что же делали правители Государства – Бояре? – вопрошает Карамзин: – Хвалились своим терпением перед ханом Саип-Гиреем, изъясняясь, что Казанцы терзают Россию, а мы в угодность ему не двигаем ни волоса для защиты своей Земли. Бояре хотели единственно мира и не имели его».

К большому для нас счастью, перемирие с Литвой еще продолжалось, и окончательно одряхлевший Сигизмунд I мечтал только о том, чтобы в покое дожить свой век; иначе же и Литва, конечно, не упустила бы случая напасть на нас.

Описанное выше позорное поведение Ивана Шуйского возбудило против него его же ставленника, митрополита Иосафа. Этот старец, без сомнения, вспоминая с горечью в сердце недавние славные времена Московского государства, решился в 1540 году на смелый шаг: он стал печаловаться в Боярской думе перед 10-летним великим князем о прощении князя Ивана Бельского и, поддерживаемый боярами, державшими сторону Бельского, успел выхлопотать его освобождение.

Видя торжество своих противников, Иван Шуйский в гневе устранился от дел и перестал присутствовать в думе; власть же перешла в руки Бельского, после чего дела приняли тотчас же другой оборот: князь Иван Бельский никого не преследовал и не заточал; напротив, вместе с митрополитом Иосафом он ходатайствовал об освобождении из заключения жены умершего в темнице дяди великого князя Андрея Иоанновича Старицкого и его малолетнего сына Владимира. Затем для прекращения алчных вымогательств воевод и наместников, так развившихся во время Ивана Шуйского, правительство стало выдавать в большом количестве так называемые губные грамоты горожанам, пригородам и волостям; грамотами этими самим жителям давалось право выбирать из боярских детей губных старост и голов для разбора всех душегубных дел и для ловли разбойников и татей. Эти же губные головы вместе с земскими присяжными людьми, или целовальниками (целовавшими крест при вступлении в свои обязанности), приводили в исполнение и приговоры по уголовным делам. Наконец правительство во главе с Иваном Вельским решило дать отпор и татарам.

Против Сафа-Гирея Казанского, стоявшего под Муромом, была выслана рать; услышав о ее движении, он поспешил вернуться в Казань. Это было зимой 1540 года, а летом 1541 года от наших степных сторожей, или станичников, пришла на Москву весть, что Саип-Гирей Крымский идет со всей ордой, оставя дома только детей и старцев; шло тысяч 100, если не больше, причем и турецкий султан прислал крымцам в помощь свой отряд с артиллерией; наш изменник, князь Семен Вельский, служил татарам путеводителем.

Вид Казани в XVII веке

Но московские полки, в предвидении этого похода, еще с весны были собраны у Коломны на левом берегу Оки. Сюда же приезжал их осматривать и 11-летний государь.

При вести о движении хана со всей ордой юный Иоанн вместе с братом Юрием со слезами молился в Успенском соборе пред иконою Владимирской Божией Матери и ракою святого Петра Чудотворца. Затем, призвав митрополита в думу, он предложил вопрос: где ему быть ввиду приближения врага: оставаться ли в Москве или удалиться? После обсуждения митрополит и бояре приговорили: «Ввиду малых лет великого князя ему оставаться в Москве, надеясь на милость Божию, покровительство Пречистой и московских угодников».

Столица, при общем одушевлении жителей, стала деятельно готовиться, чтобы выдержать крепкую осаду; в войска же на Оку великий князь послал грамоту, в которой требовал, чтобы между воеводами не было розни, а когда крымцы переправятся за Оку – то чтобы они за святые церкви и за православных христиан крепко постояли, с царем Саипом дело делали бы, а он, великий князь, рад жаловать не только их, но и детей их; которого же Бог возьмет, того он велит в помянник записать, а жен и детей будет жаловать. Прочтя эту грамоту, воеводы умилились душою, прослезились и решили все умереть за государя; у которых же между собой распри были, те просили смиренно друг у друга прощения. Когда грамота великого князя была сообщена войскам, то ратные люди отвечали: «Рады государю служить и за христианство головы положить; хотим с татарами смертную чашу пить».

Между тем Саип-Гирей быстро двигался, но не смог взять Зарайска благодаря храброй защите воеводы Нестора Глебова; хан подошел к Оке 30 июля 1541 года и, готовясь к переправе, открыл огонь из пищалей и пушек. Встретя, однако, сильный отпор и видя огромное количество русских, он со стыдом побежал назад, выразив свой гнев Семену Вельскому, обещавшему ему легкий успех, и оставив в наших руках часть турецких пушек. Это были первые взятые нами турецкие орудия, которые в последующих столетиях русские доблестные войска брали в огромном количестве.

После отступления татары подошли к городу Пронску; Саип-Гирей обступил его и хотел непременно взять. Но в Пронске начальствовал храбрый Василий Жулебин. Он с презрением отверг предложение сдаться, а для защиты города вооружил всех граждан и женщин.

Видя непреклонную решимость Жулебина защищаться и узнав о приближении высланных для преследования татар князей Микулинского и Серебряного, Саип побежал дальше.

Конечно, вся Москва радостно встретила весть о поспешном бегстве крымцев, и малолетний великий князь щедрой рукой сыпал милости воеводам и ратным людям.

Светлые дни, наступившие после перехода

власти в руки Ивана Вельского и митрополита Иосафа, продолжались недолго. Скоро против них составился заговор во главе с Иваном Шуйским, которому Вельский не только оставил свободу, но даже дал воеводство во Владимире. Здесь Шуйский вступил в сношения со многими боярскими детьми и со своими сторонниками, которых особенно много было среди новгородцев, так как в Новгороде в последние дни его вольности сидел приглашенный его жителями князь Шуйский-Гребенка, почему потомки этих вольных новгородцев и сохранили особую преданность роду Шуйских. И вот, собрав 300 надежных всадников, Иван Шуйский поручил их своему сыну Петру, который ночью 3 января 1542 года внезапно появился в Кремле, произведя там ужасную тревогу; заговорщики схватили Ивана Вельского и посадили его в тюрьму, а также и верных его друзей Хабарова и князя Щенятева, взятого в самой палате государя. Митрополит Иосаф был разбужен камнями, которые стали кидать в его келью; он бежал во дворец и хотел спрятаться в спальне великого князя; но наглые заговорщики ворвались и сюда, приведя в ужас Иоанна, после чего Иосаф был увезен в Троицкое подворье, где его чуть не убили новгородцы; затем он был сослан в Кирилло-Белозерский монастырь. Вельский был тоже сослан на Белоозеро и через 3 месяца умерщвлен по приказанию Шуйского; на место же Иосафа был поставлен Новгородский владыка, уже знакомый нам архиепископ Макарий.

Иван Шуйский, вернувшись вторично ко власти, недолго пользовался ею, так как скоро сильно заболел; важнейшим из дел, совершенных за это время, было заключение нового перемирия с Литвой на семь лет, с 1542 по 1549 год.

Власть от заболевшего Ивана Шуйского перешла к трем его родственникам, князьям Ивану и Андрею Михайловичам Шуйским и Феод ору Ивановичу Скопину-Шуйскому, людям корыстным и властолюбивым, причем особой властностью отличался князь Андрей Шуйский.

Этим новым временщикам, конечно, должны были быть крайне неприятны все люди, к которым имел склонность подрастающий государь; и вот 9 сентября 1543 года они вместе с другими своими приспешниками стали нападать в думе в присутствии великого князя и митрополита на любимца Иоаннова Феодора Семеновича Воронцова, обвиняя его во многих преступлениях; затем они вскочили, как неистовые, силою вытащили его в другую комнату, стали там мучить и хотели тут же убить. Взволнованный государь просил митрополита спасти несчастного, и только благодаря настоянию святителя и бояр Морозовых Шуйские, как бы из милости к Иоанну, обещали оставить Воронцову жизнь, но били его, а затем заключили в тюрьму. Иоанн просил их вторично, если нельзя оставить его любимца в Москве, то хоть послать на службу в Коломну, но государя не послушали, и Воронцов был сослан в Кострому; эти переговоры за Воронцова вел от имени великого князя митрополит Макарий, причем ему пришлось вынести от Шуйских немало оскорблений; один из их сторонников, Фома Головин, споря с Макарием, в знак презрения даже наступил ему на мантию и изодрал ее ногами.

Торжество Шуйских продолжалось после этого возмутительного насилия над Воронцовым, совершенного с полным пренебрежением к личности государя, до 29 декабря 1543 года. В этот день Иоанн, еще не достигший 14-летнего возраста, встал во время заседания думы и, неожиданно для всех, твердым и властным голосом начал перечислять вины и беззакония временщиков, захвативших власть, а затем приказал схватить главнейшего из виновных – князя Андрея Шуйского – и передать его в руки псарям, чтобы отвести в тюрьму. Но псари переусердствовали и по дороге убили Шуйского. Его же сообщников, Феодора Скопина, Фому Головина и других, разослали по разным местам.

«С той поры, – говорит летописец, – начали бояре от государя страх иметь и послушание».

Конечно, Иоанн, умный и впечатлительный от природы ребенок, оставленный после смерти матери без всякого призора и постоянно оскорбляемый в своих лучших чувствах, должен был уже с самого раннего детства задумываться над своим положением: во время приема послов и при других торжественных случаях ему оказывались величайшие почести, но в обыденной обстановке он видел, что бояре, оказывавшие ему такое почтение при народе, обращались с ним в высшей степени пренебрежительно. Рано выучившись грамоте и проявив к ней большие способности, государь, по-видимому, уже с детства стал охотно читать Священное Писание, русские летописи, Римскую историю, Творения Святых Отцов и с жадностью искал в них ответы на мучивший его вопрос о том, что же собственно такое государь великой державы, какие его права и как к нему должны относиться другие люди?

Конечно, он задавал эти вопросы и окружавшим его боярам, захватившим власть в свои руки; они же вместо того, чтобы стараться воспитывать в своем повелителе те душевные свойства, которые столь необходимы правителям, и посвящать его в трудное дело устроения государства, как это делали старые доблестные московские бояре времен Димитрия Иоанновича Донского, старались, наоборот, отвлечь его внимание в другую сторону и потакали развитию в нем любви ко всякого рода забавам, не исключая и самых жестоких. «Егда же начал приходити в возраст, аки лет в дванадесять, – говорит про малолетство Иоанна его современник князь Андрей Курбский, – начал первее бессловесных (животных) крови проливати, с стермнин высоких мечуще их (…с крылец або с теремов), також и иные многия неподобныя дела творити…». Когда же Иоанн приблизился к 15-му году, продолжает Курбский, то принялся и за людей. Собрав вокруг себя толпу знатных детей-подростков, он начал с ними носиться верхами на конях по площадям и улицам «и всенародных человеков, мужей и жен, бити и грабити, скачуще и бегающе всюду неблагочинне. И воистину дела разбойническия самыя творяше и иныя злыя исполняше, их же не токмо глаголати излишно, но и срамно…». Ласкатели же все это на свою беду восхваляли, говоря: «О! Храбр будет этот царь и мужественен!» Таково было боярское воспитание.

Разумеется, оно вместе с чувством глубокой обиды за наносимые оскорбления как ему, так и памяти родителей должно было развить в Иоанне большую сердечную жесткость и неуважение к человеческой личности; внезапные же и страшные потрясения, которым Иоанн стал подвергаться смолоду, когда от него насильно отторгали преданных ему лиц, причем, как мы видели, врывались для этого даже ночью в его покои, несомненно, должны были развить в нем крайнюю подозрительность и чрезвычайную раздражительность и гневливость, тем более что и по природе своей он отличался большой впечатлительностью.

С падением Шуйского власть перешла в руки князей Михаила и Юрия Глинских, родных дядей государя, людей так же неспособных к государственным делам, но тоже корыстных и жестоких. Под их влиянием последовала опала князей Кубенских, Петра Шуйского, Александра Горбатого, князя Палецкого и других.

При этом обращает на себя внимание, что Иоанн весьма быстро подвергал людей опале, но так же весьма быстро и снимал ее. По убиении псарями князя Андрея Шуйского любимец государя Феодор Воронцов был, конечно, тотчас же возвращен из ссылки; скоро он стал думать, как бы занять положение Андрея Шуйского; но опала неожиданно постигла и его, вероятно, под влиянием дядей

государевых; впрочем, она продолжалась недолго, и по ходатайству митрополита Макария в декабре 1545 года Воронцов был прощен вместе с другими князьями.

Однако в мае следующего 1546 года этому же Феодору Воронцову пришлось сложить свою голову на плахе. Готовясь отразить нападение крымцев, Иоанн отправился к войску в Коломну; выехав погулять за город со своими приближенными, он был остановлен отрядом новгородских пищальников, которые стали ему о чем-то бить челом. Иоанн не был расположен выслушивать это челобитье и приказал своим боярским детям их отослать.

Как было исполнено это приказание, неизвестно, но пищальники начали кидать в посланных своими колпаками и грязью; те отвечали им, и скоро начался настоящий бой, причем человек десять с обеих сторон были убиты; конечно, это произвело сильное впечатление на Иоанна, тем более что в разгаре свалки его не пропустили проехать к стану, и он вынужден был сделать окружный объезд. Разгневанный этим происшествием, которое легко можно было принять за настоящее возмущение, он послал близкого к себе дьяка Василия Захарова исследовать сущность дела. Захаров донес, и притом, по словам летописца, ложно, что пищальников подучили бояре: князь Кубенский да двое Воронцовых, Феодор и Василий. Известие это привело Иоанна в чрезвычайную ярость, и он тотчас же приказал виновным отрубить головы.

Так шла юность Иоанна – 15-й, 16-й и 17-й годы.

Предоставляя правление государством Боярской думе с Глинскими во главе, он был занят постоянными разъездами по своим владениям, то для осмотра войск, то по монастырям, то на охоту; но делами во время этих поездок не занимался. «Государь наш князь великий Иоанн Васильевич был в Великом Новгороде и с своим братом князем Юрием, – пишет летописец против 1548 года, – да и во Пскове был в вотчине другую ночь на Вороночи был, а третью ночь был у Пречистей на Печорах, паки во Пскове в среду, и быв немного, и поеде к Москвы… а князь Юрьи брат его оста, и той быв немного и поеде и той к Москве, а не управив своей отчины ничего; а князь великий все гонял на мсках (ямских лошадях), а христианам много протор и волокиты учинили».

С Литвой за эти годы, ввиду перемирия, не было никаких дел. Крымцы же, после понесенного поражения 1541 года, продолжали тревожить московские границы; они были успешно отражаемы вплоть до 1544 года, когда татарам удалось увести из наших пределов большой полон, так как воеводы, высланные против них, князья Щенятев, Шкурлятев и Воротынский, рассорились между собою.

После этого успеха Саип-Гирей дерзко писал Иоанну: «Король (польский) дает мне по 15 000 золотых ежегодно, а ты даешь меньше этого; если по нашей мысли дашь, то мы помиримся, а не захочешь дать, – захочешь заратиться – и то в твоих же руках; до сих пор ты был молод, а теперь уже в разум вошел, можешь рассудить, что тебе прибыльнее и что убыточнее». Получив это письмо, Иоанн рассудил прервать сношения с Крымом и вместе с тем направить свои силы для овладения Казанью, которая после поражения Саип-Гирея в 1541 году присмирела.

В 1545 году государь объявил поход на Казань. Отряд князя Семена Пункова пошел водой на стругах; князь Василий Серебряный шел из Вятки, а воевода Лыков из Перми. Пунков и Серебряный сошлись под Казанью в один день и час, как будто вышли с одного двора, и удачно опустошили ее окрестности, за что Иоанн щедро наградил всех участников похода; воевода же Лыков пришел позднее, потерпел неудачу и был убит.

Таким образом, этот поход был сам по себе незначительным, но он обострил и без того сильную борьбу сторон в Казани. Сафа-Гирей стал подозревать московских доброхотов, говоря им: «Вы приводили воевод московских», и начал их избивать. Тогда многие из казанских вельмож приехали в Москву и просили Иоанна опять послать свою рать к Казани, обещая выдать Сафа-Гирея и его крымцев. Государь согласился и зимой отправился во Владимир, где получил известие, что с января 1546 года Сафа-Гирей уже изгнан из Казани. Тогда боярин князь Димитрий Вельский[1 - Этот князь Димитрий Вельский, родной брат изменника князя Семена и князя Ивана, убитого по приказанию Шуйского, замечателен тем, что отличался необыкновенно ровным, осторожным нравом, никогда не принимая участия ни в каких крамолах, а потому удержал свое положение при всех многочисленных переменах во время царствования Иоанна.] посадил там царем, по желанию московской стороны, нашего старого знакомого Шиг-Алея. Однако не успел Вельский выехать из города, как в Казани снова восторжествовала крымская сторона; Сафа-Гирей появился на Каме, а Шиг-Алей бежал, чтобы отдаться под покровительство великого князя. Вернувшись в Казань, Сафа-Гирей стал, разумеется, избивать всех предводителей противной себе стороны; успевшие же бежать спешили искать себе спасения в Москве и вновь просить защиты против Сафа-Гирея. Через несколько месяцев и подвластная казанцам горная черемиса прислала бить челом Иоанну, чтобы он послал свои войска на Казань, обещая идти вместе с его полками. По этим челобитьям были высланы наши полки, успешно повоевавшие Казанские владения вплоть до устья реки Свияги.

Между тем Иоанн приближался к 17-му году своей жизни. 13 декабря 1546 года он призвал к себе митрополита Макария и долго с ним беседовал. Макарий вышел от него с веселым лицом, отпел молебен в Успенском соборе и послал за боярами, даже и за опальными, и вместе с ними был опять у государя. Бояре вышли от него, выражая так же, как и митрополит, на своих лицах радость.

Ф. Солнцев. Панагия патриарха Иоасафа

Святейший патриарх Московский Иоасаф. Царский титулярник

Через три дня был назначен большой съезд митрополиту и всем знатным лицам к великокняжескому двору. Когда все собрались, то Иоанн, помолчав немного, сказал, обращаясь к Макарию, следующее:

«Уповая на милость Божию и Пречистую его матерь и святых заступников Петра, Алексия, Ионы и прочих чудотворцев земли Русской, имею намерение жениться; ты, отче, благословил меня. Первою моею мыслию было искать невесты в иных царствах; но, рассудив основательнее, отлагаю эту мысль. Во младенчестве лишенный родителей и воспитанный в сиротстве, могу не сойтись нравом с иноземкой, и не будет у нас счастья; и вот я решил жениться в своем государстве, по воле Божией и по твоему благословению».

Митрополит и бояре, говорит летописец, слыша эти слова, заплакали от радости. Затем Иоанн, опять обращаясь к ним, продолжал: «По твоему, отца моего, митрополита, благословению и с вашего боярского совета я хочу перед женитьбой, по примеру наших прародителей и сродника нашего, великого князя Владимира Всеволодовича Мономаха, который был венчан на царство, также исполнить тот чин венчания на царство и сесть на великое княжение. И ты, отец мой, Макарий-митрополит, благослови меня совершить это».

Это венчание на царство последовало ровно через месяц, 16 января 1547 года. Утром государь вышел в столовую комнату и передал своему духовнику на золотом блюде Животворящий Крест, царский венец и бармы Владимира Мономаха, которые были торжественно перенесены в Успенский собор. Туда же, сопровождаемый всеми вельможами, проследовал затем и Иоанн; он приложился к иконам, отслушал молебен, поднялся по 12 ступенькам на амвон посреди храма и сел на

приготовленное здесь место, одетое золотыми паволоками; рядом с ним, на таком же месте, расположился митрополит. Затем Иоанн и Макарий встали; архимандрит передал последнему крест, бармы и венец; митрополит возложил их на государя, громогласно произнося слова молитвы, чтобы Господь оградил его силою Святого Духа, посадил его на престол добродетели, даровал ему ужас для строптивых и милостивое око для послушных. После этого певчие пропели многолетие нововенчанному царю. При выходе же из церкви, в дверях и на лестнице, князь Юрий Васильевич осыпал старшего брата золотыми деньгами из мисы, которую нес Михаил Глинский.

Святейший патриарх Московский Иосаф Царский титулярник

Таким образом венчался на царство великий князь московский, и с тех пор во всех сношениях своих он уже стал именоваться царем. В этом звании утвердил его и Константинопольский патриарх Иосаф соборной грамотою 1561 года, подписанной 36 греческими митрополитами и епископами, в которой говорилось: «Не только предания людей достоверных, но самые летописи свидетельствуют, что нынешний властитель Московский происходит от незабвенной Царицы Анны, сестры Императора Багрянородного, и что митрополит Ефесский, уполномоченный для того Собором Духовенства Византийского, венчал Российского великого князя Владимира на Царство».

Вслед за венчанием на царство последовал 3 февраля и брак Иоанна. Еще в декабре по всем областям было разослано приказание – всех незамужних дочерей князей и боярских детей вести на смотр наместников. Выбор государя остановился на девушке одного из самых знатных и благородных боярских родов, знаменитого своею преданностью московским государям и непричастностию к боярским крамолам, – на Анастасии Романовне Захарьиной-Кошкиной, дочери умершего окольничьего Романа Юрьевича Захарьина – близкого и преданного человека отцу Иоанна, помогавшему Василию III на смертном одре творить последнее крестное знамение.

Выбор государя оказался чрезвычайно удачным: помимо большой красоты, юная царица отличалась замечательной сердечной добротой, умом и большой привязанностью к своему супругу.

После свадьбы молодая чета, прервав пиры, отправилась пешком, несмотря на суровую зиму, в Троице-Сергиеву лавру и провела там первую неделю Великого поста, усердно молясь над гробом святого Сергия.

Иоанн горячо полюбил свою молодую жену, но ее благотворное влияние на его пылкий раздражительный нрав стало сказываться не сразу. Для этого потребовались особые обстоятельства; пока же управление государством по-прежнему оставалось в руках Глинских и их сторонников, позволявших себе всякие неправды, а Иоанн, несмотря на смиряющее влияние Анастасии, продолжал подвергаться при случае припадкам страшного гнева.

12 апреля вспыхнул в Москве большой пожар: сгорели все лавки в Китай-городе и множество домов; затем взлетела на воздух высокая башня с порохом и запрудила реку кирпичами; 20 апреля случился другой сильный пожар. Молодой царь, по-видимому, не особенно скорбел о народном бедствии. 3 июня того же 1547 года к нему явилось в село Островку 70 человек псковичей с жалобами на воеводу князя Пронского, приятеля Глинских, непомерно угнетавшего их.

Эта жалоба, напомнившая, вероятно, жалобу новгородских пищальников. возбудила страшный гнев Иоанна; он приказал пытать прибывших псковичей и готов уже был отдать распоряжение о их казни, как из Москвы неожиданно пришла весть, что упал большой колокол-благовестник. Встревоженный этим недобрым знамением, царь поспешил в город, и псковичи избегли своей участи.

Вслед за тем 21 июля во время страшной бури вспыхнул новый, еще невиданный на Москве пожар; он начался на Арбате, но затем огонь быстро перекинулся в Кремль и Китай-город и с ужасной силой начал все пожирать. «Вся Москва, – говорит Н.М. Карамзин, – представляла зрелище огромного пылающего костра под тучами густого дыма. Деревянные здания исчезали, каменные распадались, железо рдело, как в горниле, медь текла. Рев бури, треск огня и вопль людей от времени до времени был заглушаем взрывами пороха, хранившегося в Кремле и в других частях города. Спасали единственно жизнь; богатство, праведное и неправедное, гибло. Царские палаты, казна, сокровища, оружие, иконы, древние грамоты, книги, даже мощи святых истлели. Митрополит молился в храме Успения, уже задыхаясь от дыма; силою вывели его оттуда и хотели спустить на веревке с тайника к Москве-реке; он упал, расшибся и едва живой был отвезен в Новоспасский монастырь». Из собора вынесли только образ Успенья Божией Матери, писанный святым митрополитом Петром, и Кормчую книгу; славная же Владимирская икона оставалась на месте; к счастью, огонь не проник во внутренность церкви. Пожар утих в три часа ночи, обратив почти весь город в пепел и развалины. Сгорело 1700 человек, не считая младенцев.

Во время пожара Иоанн удалился с супругой за Москву-реку в село Воробьеве На следующей день он навестил едва не сгоревшего и сильно расшибленного митрополита Макария в Новоспасском монастыре. Здесь князь Феодор Скопин-Шуйский, Иван Челяднин, некоторые другие бояре и царский духовник, протопоп Благовещенского собора Феодор Бармин стали говорить, что Москва сгорела волшебством; какой-то чародей вынимал человеческие сердца, мочил их в воде и затем кропил ею город, после чего и поднялся пожар. Царь придал этому веру и приказал произвести розыск. Розыск был произведен через два дня следующим образом: бояре приехали в Кремль на площадь и спросили окружавшую их толпу: «Кто сжег Москву?» Тогда из толпы послышались голоса: «Глинские! Глинские! Мать их княгиня Анна вынимала сердца из мертвых, клала в воду и кропила ею все улицы, ездя по Москве. Вот отчего мы сгорели».

Нет сомнения, разумеется, что весь рассказ об этих вынутых сердцах и ответы из толпы были подстроены боярской партией, недовольной господством Глинских. Сама княгиня Анна, бабка государя, с сыном Михаилом находилась в отъезде в своем поместье, но другой ее сын Юрий был на площади, слышал это нелепое обвинение и ужаснулся, увидя ярость черни. Он кинулся, чтобы спастись, в Успенский собор, но освирепевший народ бросился за ним, и родной дядя государя был убит тут же, в храме Божьем. Затем чернь начала грабить двор Глинского, причем было убито множество его слуг и других людей; бояре же, видя эти неистовства, ничего не предпринимали, как будто в Москве не было в это время никакой власти. Мало того, они, очевидно, решили, что надо непременно освободиться и от всех остальных Глинских, так как на третий день после описанных убийств, вероятно, по их наущению, огромная толпа народа двинулась к селу Воробьеву, остановилась перед царским дворцом и стала требовать выдачи ей бабки государевой, княгини Анны Глинской, и ее сына князя Михаила, спрятанных будто бы в царских покоях.

Молодой Иоанн, однако, не потерялся. Он приказал схватить несколько главных крикунов и тут же казнить их, после чего мятеж тотчас же утих, и толпа отхлынула в Москву.

Узнав об этом происшествии, Михаил Глинский, бывший с матерью в деревне, хотел бежать в Литву, но был по дороге захвачен и затем заключен под стражу; его скоро простили; однако после описанных происшествий господство

Глинских окончилось. Вместе с тем окончилось и своеволие бояр.

Последний пожар московский, убиение князя Юрия Глинского и вид мятежной толпы у самого дворца государева, требовавшей выдачи его бабки и дяди, сильно подействовали на впечатлительного Иоанна. Он решил править своим государством самостоятельно, как подобает самодержавному царю. Конечно, в этом решении он нашел полную поддержку как со стороны нежно любящей жены, так и в маститом старце митрополите Макарии, бывшем ему истинным отцом.

При этом Иоанн, окончательно разочаровавшись в старых боярах, стал заметно отличать двух, до той поры мало кому известных, но близких ему людей, которым он вполне доверял. Один из них был молодой Алексей Адашев, человек незначительного происхождения, занимавший должность царского постельничего, а другой был священник Благовещенского собора, именем Сильвестр; надо думать, что государь давно уже знал его с хорошей стороны; этот Сильвестр был очень дружен с двоюродным братом Иоанна – Владимиром Андреевичем Старицким, который не замедлил сблизиться с Иоанном после своего освобождения из темницы.

Скоро последовали две свадьбы в царской семье. Иоанн женил своего родного брата Юрия на княжне Ульяне Паленкой, а Владимира Андреевича Старицкого на девице Евдокии Нагой.

Дружба между Иоанном, Юрием и Владимиром Андреевичем была в это время так велика, что на важных правительственных грамотах писалось: «Царь и великий князь со своею братиею и бояры уложили».

Затем Иоанн решил лично выступить в поход против Казани, чтобы наказать или изгнать нашего непримиримого врага Сафа-Гирея. Он выехал в декабре 1547 года из Москвы во Владимир и приказал везти туда же пушки. Зима была теплая, и вместо снега шел дождь; поэтому, когда 2 февраля 1548 года государь выступил из Нижнего, то лед на Волге покрылся водой и много пищалей и пушек провалилось; поневоле пришлось ограничиться отправлением под Казань лишь нескольких легких отрядов. Сам же Иоанн вернулся в Москву в больших слезах, что не сподобил его Бог совершить похода.

В марте 1549 года пришла на Москву весть о смерти Сафа-Гирея; будучи пьяным, он умывал лицо, упал и разбил себе голову до мозга; по оставленному им завещанию Казанское царство досталось его двухлетнему сыну Утемиш-Гирею под опекою матери, дочери ногайского князя Юсуфа, красивой, умной и властной ханши Суюнбеки, бывшей ранее замужем за царем Еналеем.

В ноябре 1549 года Иоанн предпринял второй поход на Казань и лично явился под ее стенами; но первый приступ был неудачен, а наступившая в феврале 1550 года сильная оттепель и порча дорог вновь заставили нас отойти. На этот раз, однако, при отступлении было сделано важное дело: государь остановился на устье Свияги и здесь заложил новую крепость – Свияжск, подобно тому, как при отце его, Василии, был заложен Васильсурск. Свияжск, расположенный всего в 20 верстах от Казани, должен был иметь огромнейшее значение для овладения Казанью в будущем. Здесь могли храниться пушки и все огнестрельные припасы, и сюда же должны были собираться войска и продовольствие при наступлении к Казани. Вместе с тем построение Свияжска отрезало Казань от ее западных областей, лежащих на правом берегу Волги и населенных чувашами, мордвой и воинственной горной черемисой.

Н. Кошелев. Сильвестр и Адашев

По возвращении в Москву государь, посоветовавшись с митрополитом Макарием и, вероятно, с Сильвестром и Адашевым, решил собрать собор от всей земли.

«Когда Царь и великий князь Иоанн Васильевич, – говорится в записи, составленной по этому поводу, – достиг двадцатилетнего возраста, то, видя государство свое в великой скорби и печали от насилия и неправды, советовался с отцом своим Макарием-митрополитом, как прекратить крамолы и утолить вражду; после чего повелел собрать из городов людей всякого чину».

В воскресный день после обедни государь и митрополит вышли с крестным ходом на площадь, на Лобное место, где были собраны все чины собора и множество народа. Отслужили молебен. После него Иоанн, обращаясь к митрополиту, сказал громким голосом: «Молю тебя, святой владыко, будь мне помощником и любви поборником; знаю, что ты добрых дел и любви желатель. Знаешь сам, что я после отца своего остался четырех лет, после матери восьми; родственники обо мне не брегли, а сильные мои бояре и вельможи обо мне не радели и самовластны были, сами себе саны и почести похитили моим именем и во многих корыстях, хищениях и обидах упражнялись, а я был глух и нем по своей юности и неразумию. О неправедные лихоимцы и хищники и судьи неправедные! Какой теперь дадите нам ответ, что многие слезы воздвигли на себя? Я же чист от крови сей, ожидайте воздаяния своего!» Затем государь поклонился во все стороны и продолжал, обращаясь к народу: «Люди Божий и нам дарованные Богом! Молю вашу веру к Богу и к нам любовь. Теперь нам ваших обид, разорений и налогов исправить нельзя вследствие продолжительного моего несовершеннолетия, пустоты и беспомощности, вследствие неправд бояр моих и властей, бессудства неправедного, лихоимства и сребролюбия; молю вас, оставьте друг к другу вражду и тяжбу, кроме разве очень больших дел; в этих делах и в новых я сам буду вам, сколько возможно, судья и оборона, буду неправды разорять и похищенное возвращать».

Разумеется, народ с величайшим вниманием слушал необычную речь своего молодого царя, и весть о ней принималась всюду с восторгом.

В тот же день Иоанн пожаловал Адашева в окольничие, сказав ему при этом:

«Алексей! Взял я тебя из нищих и самых незначительных людей. Слышал я о твоих добрых делах и теперь взыскал тебя выше меры твоей, для помощи души моей; хотя твоего желания и нет на это, но я пожелал, и не одного тебя, но и других таких же, кто бы печаль мою утолил, и на людей, врученных мне Богом, призрел. Поручаю тебе принимать челобитья от бедных и обиженных и разбирать их внимательно. Не бойся сильных и славных, похитивших почести и губящих своим насилием бедных и немощных; не смотри и на ложные слезы бедного, клевещущего на богатых, ложными слезами хотящего быть правым: но все рассматривай внимательно и приноси к нам истину, боясь суда Божия; избери судей правдивых от бояр и вельмож».

М. Авилов. Царевич Иван на прогулке

Так окончил Иоанн этот знаменательный для него и для его подданных день.

Всем было ясно, что время боярского самовластия окончательно миновало, хотя дума Боярская, разумеется, осталась, причем, кроме думных бояр и думных дьяков, в состав ее уже во время детства Иоанна входило также известное число окольничих, думных дворян и детей боярских.

К величайшему сожалению, до нас не дошло точных сведений о том, каков был состав Земского собора 1550 года и чем именно он занимался. Мы знаем только, что, созвав в следующем 1551 году Церковный собор, получивший название Стоглава, по числу глав, в которых были выражены его решения, Иоанн сказал при его открытии, что заповедь его на прошлогоднем соборе всем боярам, приказным людям и кормленщикам – помириться «со всеми хрестьяны» своего царства в срок – уже исполнена. Затем он тут же предложил владыкам утвердить новый Судебник, составленный на прошлогоднем соборе, на основании старого Судебника Иоанна III 1497 года, а также и

уставную грамоту, касающуюся некоторых законодательных вопросов.

Из этого следует, что на соборе 1550 года было положено начало ряду крупных преобразований, разработка которых продолжалась несколько лет.

Мы видели, что в Московском государстве за службу военно-служилому сословию, кроме пожалования поместий и вотчин, а также и денежного оклада, существовало назначение боярам городов на кормление, в которых эти кормленщики, разбирая судебные дела населения, брали в свою пользу все причитающиеся пошлины. Мы видели также, что вследствие страшных злоупотреблений воевод и волостелей, поставленных боярами за время малолетства Иоанна, всякого рода поборы и лихоимство развились до огромных размеров. Чтобы ослабить их, во время краткого правления князя Ивана Вельского правительство стало в большом числе раздавать населению губные грамоты, причем на выборных самим населением губных старост и целовальников возлагались обязанности вести все уголовные дела, отпадавшие, стало быть, от суда кормленщиков.

Мера эта оказалась удачной: «и бысть крестьяном радость и льгота от лихих людей» и «была наместникам нелюбка велика на крестьян», – говорит летописец. Ввиду этого вся законодательная деятельность правительства Иоанна после созыва Земского собора 1550 года была направлена к расширению деятельности губного управления и вообще земства. Скоро губным старостам была поручена, кроме разбойных дел, татьба, или воровство, а затем было решено и вовсе отменить кормленщиков, назначая вперед военно-служилым людям в вознаграждение за службу только землю или денежное жалованье; их же обязанности по земскому управлению постановлено было передать людям, избранным самим земством; для этого во всех городах и волостях были учреждены излюбленные старосты, или выборные судьи, избираемые обществом; эти выборные старосты вместе с несколькими также выборными целовальниками (присяжными) должны были судить «беспосульно (без взяток) и безволокитно» те дела, которые не входили в ведение губных старост, стало быть – все тяжбы, а также и менее значительные уголовные. Вместе с тем на излюбленных старост была возложена обязанность собирать с населения оброк, или откуп, в государеву казну, установленный взамен поборов кормленщиков, которым уже само государство платило за службу. Излюбленные старосты с целовальниками вели все дела за мирской порукой под угрозой строгого наказания; за неумелое же или недобросовестное ведение дел полагалась смертная казнь «без отпросу» – с отобранием в казну всего имущества.

Вслед за созданием излюбленных старост, для собирания доходов государству от рыбных и соляных промыслов, питейного дела, таможенных сборов и прочих, земские общества обязаны были выбирать из своей среды или ставить по назначению правительства верных или присяжных голов и целовальников, которым вверялись сборы с этих доходов, причем за исправность их отвечали не только они сами, но и все общество.

Разумеется, все губные и излюбленные старосты и верные головы были под строгим надзором высшего правительства – Московских приказов, которые по существу своей деятельности делились на два больших отдела: а) приказы общегосударственные: Посольский, Разрядный, или Военный, Разбойничий, Холопий, Поместный, Большого прихода (ведавший государевыми доходами) и прочие и б) местные: Новгородский, Тверской и другие.

Приступив к крупным преобразованиям в гражданском быту, Иоанн решил также подвергнуть обсуждению и многие дела церковные.

Еще в 1547 и 1549 годах были созваны церковные соборы, провозгласившие 39 новых русских святых, которые до сих пор почитались только местно или же оставались даже совсем не прославленными.

На Стоглавом соборе, собранном в 1551 году, Иоанн, открывая его, отдал святителям длинный список беспорядков в церковной жизни и требовал от них содействия для их исправления, почему постановления этого собора и были направлены к поднятию нравственности духовенства, а также просвещения и благочиния среди прихожан.

По важному для тогдашней Московской Руси вопросу о правильном писании святых икон собор постановил: «Подобает быти живописцу смиренну, кротку, благоговейну, не празднословцу и не смехотворцу, не сварливу, не завистливу, не пьянице, не грабежнику, не убийце… Наипаче же хранить чистоту душевную и телесную, не могущим же до конца тако пребыти по закону браком сочетаться, и приходить к отцам духовным часто на исповедание, и во всем с ними совещаться, и по их наставлению жить, пребывая в посте и молитве, удаляясь всякого задора и бесчинства. И с превеликим тщанием писать на иконах и досках образ Господа нашего Иисуса Христа и Пречистой Его Матери, Святых Небесных Сил, Пророков и Апостолов, Мучеников, Святителей и Преподобных и всех Святых по образу и по подобию и по существу, смотря на образ древних живописцев… А которые иконники по сие время писали не учась, самовольством, и не по образу, и те иконы променивали дешево простым людям, поселянам, невеждам, тем запрещение положить, чтобы учились у добрых мастеров. Которому даст Бог, учнет писать по образу и по подобию, тот бы писал, а которому Бог не даст, тому впредь от такого дела престати, да не похуляется имя Божие от такого письма. Если же ослушники будут говорить, «тем-де питаются», то от Бога даровано много других рукоделий, которыми может человек питаться и жить, кроме иконного письма».

По вопросу, поставленному царем о выкупе пленных из рук басурманов, собор определил: «Которых окупят Царские послы в Ордах, в Цареграде, в Крыму, в Казани, или Астрахани, или в Кафе, или сами откупятся, тех всех пленных окупать из Царской казны. А которых пленных Православных христиан окупят Греки, Турки, Армяне или другие гости и приведут в Москву, а из Москвы захотят их опять с собой повести, то этого им не позволять, за то стоять крепко и пленных окупать из Царской же казны, и сколько этого окупа из Царской казны разойдется, и то раскинуть на сохи по всей Земле, чей кто ни будь – всем равно, потому что такое искупление общею милостынею называется». Когда статьи соборного определения были посланы в Троицкую лавру к бывшему митрополиту Иосафу и другим святителям, проживавшим там на покое, а также ко всем соборным старцам лавры, то они, утвердя все статьи, о выкупе пленных написали: «Окуп брать не с сох, а с архиереев и монастырей. Крестьянам, Царь Государь, и так много тягости; в своих податях, Государь, положи им милость».

О призрении больных и бедных собор постановил: «Да повелит благочестивый Царь всех больных и престарелых описать по всем городам. и в каждом городе устроить богадельни мужские и женские, где больных, престарелых и неимущих, куда голову преклонить, довольствовать пищей и одеждою, а боголюбцы пусть милостыню и все потребное им приносят… Священники должны приходить к ним в богадельню, поучать их страху Божию, чтобы жили в чистоте и покаянии, и совершать все требы».

Наконец Стоглавый собор обратил внимание на разные бесчинства и суеверия и запретил заниматься злыми ересями и волхвованием, а также уже знакомые нам: Рафли, Шестокрыл, Аристотелевы Врата и другие отреченные книги.

Таковы были глубокие и обширные преобразования, задуманные

20-летним Иоанном, для проведения которых в жизнь им были собраны соборы: 1550 года – Земский и 1551 года – Церковный.

Летописи, к сожалению, не дают нам никаких подробностей о жизни государя за это время, а также не дают и точных указаний о том, каким образом были подготовлены эти преобразования и кому именно из приближенных к нему лиц принадлежала та или иная мысль, так как, очевидно, сам Иоанн, не будучи еще достаточно знаком со строем государственного и церковного управления, не мог единолично наметить все преобразования.

Без сомнения, выдающееся значение во всех начинаниях Иоанна принадлежало митрополиту Макарию, старцу, уже подошедшему к 70-му году жизни и беспредельно преданному православию, Родине и своему молодому государю, причем величайшей заслугой Макария было возбуждение в Иоанне благородного честолюбия путем указания ему великих задач, лежащих на московских государях. Конечно, по совету Макария Иоанн венчался на царство, что, может быть, было неприятно некоторым из его бояр, так как еще более возвышало его над ними, но должно было давно совершиться ввиду роста Московского государства, а главное, ввиду перехода к Москве, после взятия Царырада турками, значения Третьего Рима, почему московский государь и являлся верховным охранителем единой истинной православной веры. Макарию же, без сомнения, принадлежала мысль о созыве Церковного собора, а, может быть, также и Земского. Но, как и подобает истинному и верному царскому слуге, Макарий нигде не выставлял свою деятельность напоказ, а делал все так, что виновником всех благих преобразований являлся Иоанн, причем по существу дела это было вполне правильно, так как от царя зависело – принять или нет данный ему совет, и царь же нес все последствия за созданные им мероприятия.

К важным сторонам деятельности Макария следует отнести также составление по его поручению подробных житий, или Большой Четьи минеи, всех русских святых и написание Степенной книги, начатой митрополитом Киприаном, в которой последовательно, по степеням, изложено государствование всех русских великих князей с древнейших времен.

По поручению Макария же было предпринято составление большой летописи, так называемой Никоновской, и, вероятно, также и Софийского (Новгородского) временника. Наконец, при Макарий же начался и расцвет русской живописи; большая часть житий святых были, несомненно, написаны или начаты своим написанием именно по благословению митрополита Макария.

Рассматривая в настоящее время, более чем через 300 лет, огромные тома этих лицевых летописей и житий святых, в которых каждое малейшее событие прошлого Русской земли не только тщательно записано, но и украшено соответствующим рисунком, невольно проникаешься великим уважением и сердечным умилением к составителям этих летописей и живописцам за их горячую любовь к Родине, выразившуюся в этой огромной работе, и ясно понимаешь, чем именно Московское государство было крепко: глубокой преданностью и любовью к своей стране и заветам отцов. Ни в одном государстве Европы, да и вообще во всем мире, нет таких богато украшенных рисунками летописей или житий святых, как у нас. К сожалению, почти никто из составителей этих летописей и живописцев, украшавших их изображениями, не оставили нам на память, из смирения, своих имен на их удивительных произведениях. К сожалению также, строго придерживаясь в иконописании древних образов, они не выучились писать изображений с живых людей, почему у нас почти нет портретов русских государей и выдающихся личностей XVI века, а немногие из имеющихся едва ли передают правильно черты лица тех особ, с которых они писаны.

Митрополит Макарий. Икона. XX в.

В том же 1551 году, когда состоялся Стоглавый собор, Макарий исходатайствовал у Иоанна разрешение освободить от заточения, вероятно, не весьма строгого, известного нам Максима Грека, противника монастырского землевладения и страстного обличителя всякой неправды, попавшего, как мы помним, вследствие несчастного стечения обстоятельств, под церковный суд и заточенного при Василии III.

Макарий не был сторонником Максима Грека по вопросу о владении монастырями землею и принадлежал к противоположной по взглядам партии осифлян, но высоко ценил его праведную жизнь и писал ему, когда тот был еще в заточении, что «узы твоя целует, яко единого от Святых».

В Максиме Греке, несмотря на многолетнее заключение, был так же, как и прежде, силен «огнь ревности яже по Бозе», и он, невзирая ни на что, продолжал писать свои обличительные тетради. Так, против дурного правления бояр во время юности Иоанна он написал беспощадно резкое «Слово пространнее излагающе с жалостью нестроениа и безчиниа царей и властелех последняго века сего», а затем написал и самому Иоанну замечательные по своей полной безбоязненности и превосходным мыслям «Главы поучительны к начальствующим правоверно», которые, конечно, оказали большое влияние на молодого государя.

В этих «Главах» Максим Грек писал Иоанну, что государю необходимее всего правда; «Ничтоже убо потребнейше и нужнейше правды благоверно царствующему на Земли»; при этом он сравнивает царя с солнцем: как солнце освещает и согревает вселенную, так и «душа благовидная благоверного Царя, украшенная правдой и чистотой, украшает и согревает все ей подвластное».

На какие стороны преобразований Иоанна имел влияние Адашев, к сожалению, неизвестно; но он, как начальник Челобитного приказа, вроде Канцелярии его императорского величества по принятию прошений, имел, разумеется, непрерывные и постоянные сношения с государем.

Сильвестр, по-видимому, имел, главным образом, влияние на религиозное чувство Иоанна, причем он вмешивался и в домашнюю жизнь молодого государя. Но вместе с тем, как увидим, Сильвестр был очень склонен оказывать свое влияние и на государственные дела.

Нет сомнения, что большое влияние на преобразования Иоанна оказали также взгляды и мысли некоего Ивана Пересветова, записки которого хранились в Государевой казне. Иван Пересветов был уроженец русских областей, находившихся под властью Литвы. С разрешения великого князя литовского, он был одно время на военной службе у чешского и венгерского королей и у молдавского воеводы; затем он прибыл в Московское государство и поступил также на военную службу в малолетство Иоанна; здесь он прекрасно изучил весь строй нашей жизни, испытав при этом лично на себе многие великие неправды во время боярского правления.

Ф. Солнцев Серебряная дарохранительница

Будучи православным и русским человеком и видя огромную мощь Московского государства, Иван Пересветов, скорбя душой о неурядицах, наступивших в правление бояр, в нескольких своих «книжках», переданных им Иоанну в 1549 и 1550 годах, стал горячо проводить мысли о необходимых, по его мнению, преобразованиях.

Он настойчиво советовал взять Казанское царство, говоря, что и волошский (молдавский) воевода, у которого он служил, дивился, «что таковая землица невеликая, велми угодная, у такового великого, сильного царя под пазухою, а не в дружбе, а он ей долго терпит и кручину от них великую приимает…».

При этом Пересветов сильно нападал на русских бояр, начальствовавших на войне не по

своим способностям, а в силу местнической лествицы. Вельможи русского царства, говорит он, потому только и называются слугами царя, что «цветно и конно и людно выезжают на службу его». Но на самом деле это плохие слуги, которые некрепко стоят за царя и веру «и люто против недруга смертной игрою не играют». Они обленились, боятся смерти и думают только о наживе, поэтому государь, давая им города на кормление, «особую войну на свое царство напущает».

Вследствие обогащения вельможи отвыкают от ратного дела, «ленивеют» и думают об «укрочении», то есть уменьшении власти своего государя, и строят для этого разные ковы, стараясь лукавством и чародейством приблизиться к царю, уловить его сердце, и затем, приобретя доверие, употребляют его во зло. Таких вельмож, говорит Пересветов, которые приближаются к царю не по воинским заслугам и мудрости, надо «огнем жещи и иные лютые смерти им давати, чтобы зла не множилось». Царская же власть, продолжает он, должна быть неограниченной, без всякого «укрочения», и только такой власти возможно провести все преобразования.

С. Иванов. Земский собор

Среди этих преобразований, говорит он дальше, на первом месте должна быть поставлена во всех делах правда. По словам волошского воеводы Петра, у которого он служил, если нет правды в Московском государстве, «то всего нет».

Затем, со слов того же воеводы Петра, Пересветов советует самому царю собирать доходы со всего государства, отменив раздачу городов в кормление, и большую часть этих доходов употреблять на содержание войска, так как войско – сила государства. «А Царю без воиньства не мочно быти». «Воинниками Царь силен и славен», – говорит он. При этом сам царь должен быть грозен и мудр и иметь особое дарование: «мудрое и счастливое прирождение к воинству». Пересветов настаивает, что необходимо особенно заботиться о воинстве, следует воинам «сердце веселить», и тогда Царской казне конца не будет, и царство не оскудеет.

Вообще забота о войсках составляет заветную мысль Пересветова, и он необыкновенно красноречиво ее высказывает: «Воина держати, как сокола чередити (кормить), и всегды ему сердце веселити, а ни в чем на него кручины не допустити… Который воинник лют будет против недруга Государева играти смертною игрою и крепко будет за веру християнскую стояти, ино таковым воинникам имяна възвышати и сердца им веселити, и жалования ис казны своей Государевы прибавливати; и иным воинником сердца возвращати, и к себе их припущати блиско, и во всем им верити, и жалоба их послушати во всем, и любите их, яко отцу детей своих, и быти до них щедру: щедрая рука николи же не оскудевает и славу царю сбирает».

Пересветов также советовал создать по западноевропейскому образцу постоянное войско, а не собираемое только в случае надобности, и с постоянными же начальниками, исключительно посвятившими себя военному делу.

При этом он говорил, что по отношению крымского хана следует ограничиться обороной и держать на южной границе 20 000 отлично обученных солдат, получающих жалование от казны. Эти 20 000 «юнаков храбрых со огненною стрельбою, гораздо учиненною», уверял Пересветов, будут лучше 100 000 обыкновенного войска, собираемого от земли. На Казань же он советовал вести самое решительное наступление с непременной целью совершенно покорить ее.

В общем, важнейшие мероприятия, предложенные Пересветовым в 1549 и 1550 годах, заключались в следующем: установить, чтобы в государстве делалось все по правде, причем царская власть должна быть неограниченна и грозна против боярского своеволия; отменить кормление; собирать все доходы в Государеву казну и из нее платить жалованье всем служилым людям. Учредить постоянное, отлично обученное и храброе войско из верных царских слуг, щедро награждать их и выдвигать только по личным достоинствам, а отнюдь не вследствие родовитости.

В таком войске и в военных людях, а не в вельможах и заключается, по мнению Пересветова, сила государства; оно обеспечит его внешнее могущество и будет способствовать внутреннему благосостоянию.

Как мы видели, в речи Иоанна перед открытием Земского собора 1550 года, многие из мыслей Пересветова прямо были высказаны молодым царем; очевидно, они вполне совпадали с его собственными; то же можно сказать по отношению и общего духа преобразований, предпринятых Иоанном.

Передавая исправленный Судебник на утверждение Стоглавому собору, государь сказал: «И по вашему благословению Судебник исправил и великие заповеди написал, чтобы то было прямо и брежно, суд был бы правилен и беспосульно во всяких делах».

Вместе с тем тогда же царем был предпринят и ряд важных мер об устройстве военного сословия, а в 1550 году был издан указ о самом крупном наделении служилых людей землею, какое только известно, а именно царь приказал им сразу раздать 1000 поместий в ближайших окрестностях Москвы, причем были выработаны правила о соответствующей раздаче имений в зависимости от заслуг, о вдовах военнослужащих и прочие.

Затем государь положил начало и постоянному войску: он создал стрельцов, собираемых из вольных людей; они получали земельные участки и жалованье и обязаны были служить пожизненно и наследственно. Стрельцы были пешие, и только незначительная часть из них имела лошадей, называясь стремянными (общее число стрельцов было невелико и к концу XVI века достигало 12 000 человек). Наконец, согласно с мыслями Пересветова, государь в 1550 году по приговору митрополита, братии и бояр ограничил случаи местничества в войсках, хотя уничтожить его вполне и не мог.

Все это, несомненно, показывает, что Иван Пересветов имел большое влияние на Иоанна, хотя в числе близких к нему лиц, в его избранной раде, он и не состоял.

Ввиду решимости, с какой взялся молодой царь править сам своим государством, боярское своеволие, конечно, прекратилось, и недовольство новыми порядками высказывалось только глухо; так, наряду с «книжками», и посланиями Ивана Пересветова, в это же время была в обращении и вымышленная «Беседа преподобных Сергия и Германа Валаамских Чудотворцев», написанная, несомненно, боярской рукой; в беседе этой, имея в виду митрополита Макария и Сильвестра, хотя они и не были названы, говорилось, что иноки не должны входить в дела управления государством, а царь должен править им с князьями и боярами, да с мирянами: «не с иноки Господь повелел Царство и гради и волости держати и власть имети, с князи и з боляры и с прочими миряны, а не с иноки».

Горячо отдавшись преобразованиям, Иоанн ревностно занимался и внешними делами.

Старый Сигизмунд умер в 1548 году, испытав в последние годы своей жизни много неудовольства от своих подданных – строптивых польских вельмож и шляхты, поднявших против него открытый бунт, или рокош, когда он объявил общий поход, или посполитое рушение, против молдавского воеводы. Посполитое рушение собралось в количестве 150 000 человек у Львова, но затем вместо того чтобы идти на неприятеля, шляхта стала шумно предъявлять королю требование различных прав, отказавшись выступить на свой счет за пределы государства; глубоко оскорбленный Сигизмунд вынужден был наконец распустить это воинство, ознаменовавшее свое пребывание во Львове страшным истреблением во всех

окрестностях домашней птицы, почему в насмешку сами поляки и назвали этот сбор посполитого рушения куриной войной.

Наследником польской короны после Сигизмунда I был сын его Сигизмунд-Август II, еще при жизни отца, как мы помним, посаженный им в Вильну на великое княжение литовское. Сигизмунд-Август вследствие плохого воспитания, полученного от своей матери, королевы Боны, совершенно не был подготовлен к правлению, хотя отличался хорошими природными способностями; ведя рассеянный и беспечный образ жизни, он всегда откладывал решение государственных дел, за что и получил от своих подданных прозвище «Король-завтра».

С. Иванов. Стрельцы

Ко времени смерти отца Сигизмунд-Август был сильно занят своим вторым браком после смерти первой жены, австрийской принцессы, не оставившей ему детей; он влюбился в Вильне в молодую вдову трокского воеводы Гаштольда, прекрасную Варвару, урожденную Радзивилл, обладавшую, по единодушным отзывам современников, и всеми душевными качествами, и тайно женился на ней.

Когда незадолго до смерти отца он объявил о своем браке, то среди польской знати возникло сильное неудовольствие, что их будущая королева – родом литвинка; неудовольствие это поддерживала также королева Бона, и Сигизмунду-Августу, по занятии отцовского престола, пришлось вступить в упорную борьбу на защиту своего брака с Варварой; он успел наконец добиться признания ее королевой, но вслед за тем она умерла в начале 1551 года, говорят, отравленная своей злою свекровью, и Сигизмунд-Август впал в самое мрачное отчаяние, от которого он перешел к чрезвычайно разгульной жизни.

Конечно, при указанном выше состоянии Польши и Литвы со слабовольным и изнеженным Сигизмунд ом-Августом во главе, Иоанну Московскому нечего было опасаться своего западного соседа.

В 1549 году ввиду окончания срока перемирия в Москву приехали литовские послы договариваться о вечном мире. Но вопрос о Смоленске служил, как и прежде, непреодолимым препятствием к этому. Литовские послы требовали его возвращения, а наши бояре и слышать об этом не хотели, и опять было решено продолжить перемирие на 5 лет, причем при написании перемирных грамот встретилось новое затруднение: Иоанн желал подписаться в них титулом царя, а послы на это не соглашались; чтобы не ссориться с Литвой из-за одного слова и иметь развязанными руки против других врагов, Иоанн уступил, и постановлено было, что грамота от имени короля будет писаться без царского титула.

Но, конечно, отказ Сигизмунда-Августа признать Иоанна царем не способствовал установлению между ними дружеских отношений; Иоанн, в свою очередь, отказывался называть его королем, и при взаимных ссылках они обыкновенно писали друг другу отказы на просьбы по различным вопросам. Так, в 1550 году Сигизмунд-Август просил Иоанна: «Докучают нам подданные наши, жиды, купцы государства нашего, что прежде изначала при предках твоих вольно было всем купцам нашим, христианам и жидам, в Москву и по всей Земле твоей с товарами ходить и торговать; а теперь ты жидам не позволяешь с товарами в Государство свое въезжать»; Иоанн же отвечал на это: «Мы к тебе не раз писали о лихих делах от жидов, как они наших людей от христианства отводили, отравные зелья к ним привозили и пакости многие нашим людям делали: так тебе бы брату нашему не годилось и писать об них много, слыша их такие злые дела».

Обеспеченный перемирием со стороны Литвы, Иоанн по примеру своего великого предка, Владимира Мономаха, которому в эту пору жизни он старался во всем следовать, решил направить свои силы на борьбу с погаными; разделяя при этом мнение, высказанное в посланиях Ивана Пересветова, молодой государь намерен был, действуя оборонительно против Крыма, обратить все свои усилия на окончательное покорение Казани.

Варвара Радзивилл – жена польского короля Сигизмунда-Августа I

Мы видели, что по возвращении из своего второго неудачного похода под Казань весной 1550 года Иоанн заложил у устья реки Свияги, всего в 20 верстах от Казани, новую крепость Свияжск, построение которой было произведено весной 1551 года царскими воеводами под общим начальством Шиг-Алея, причем лес для церквей и для городских стен был доставлен на судах дьяком Иваном Выродковым, срубившим его в Углицком уезде. Возведение Свияжска, поставленного в течение четырех недель, принесло немедленно же свои плоды. Старшины горной черемисы сейчас же ударили челом государю, прося, чтобы он их пожаловал; скоро их ополчения, вместе с чувашами и мордвой, также присягнувшими Иоанну, подошли по приказу государя под самую Казань; здесь, после крепкой битвы с татарами, они вынуждены были отойти от нее с уроном, но были щедро награждены Иоанном за то, что показали свою верную службу.

Сооружение Свияжска и переход горной черемисы с чувашами и мордвой на сторону Москвы вызвали, конечно, ужас и смятение в Казани, в которой, за малолетством Утемиш-Гирея, всем делами ведал любимец царицы Суюнбеки крымский улан (вельможа) Кощак; скоро русская партия в городе взяла решительный перевес, и Кощак с 300 крымцами должен был спастись из Казани бегством, причем по пути он попал в руки русских воевод, затем был приведен в Москву и там казнен.

Казанцы же отправили послов к Иоанну и просили его дать им царя из его рук – уже давно знакомого им Шиг-Алея, обязавшись выдать нам Утемиш-Гирея вместе с Суюнбекой и оставшимися крымцами. Иоанн согласился, поставив условием, что ему должны быть выданы и все русские, томящиеся в плену, а горная сторона, добровольно нам поддавшаяся, останется за Москвой; Казань же по-прежнему будет владеть луговой стороной (по левому берегу Волги).

На этих условиях в августе 1551 года Шиг-Алей был опять торжественно посажен в Казани Алексеем Адашевым, который вывел оттуда до 60 000 человек русских пленников.

Затем был выведен в Москву и малолетний хан Утемиш-Гирей со своей прекрасной матерью Суюнбекой. Наш летописец очень трогательно рассказывает о ее великом горе, когда она узнала, что за ней прибыл воевода, князь Василий Серебряный; он «вшед в град и ять царицу со царевичем ея, яко смиренну птицу некую во гнезде со единым малым птенцем, в полатях ея, в превысоких светлицах, не трепещущи же ей, ни бьющися, со всеми ея любимыми рабынями, рожденными женами и отроковицами, жившими в полатях ея». Услышав о своей участи, Суюнбека замертво упала на землю, а затем отправилась ко гробу Сафа-Гирея и горько рыдала над ним.

Потеря горной стороны была, конечно, большой обидой для казанцев; недоволен был последним и Шиг-Алей, который стал просить Иоанна вернуть ее Казани. Но в Москве с этим никак не могли согласиться, и Шиг-Алею был послан ответ, что горная сторона останется за нами; при этом ему также наказывалось непременно освободить всех пленных, так как имелись сведения, что часть русских людей продолжала томиться в Казани закованными и спрятанными в ямах. Положение Шиг-Алея ввиду требований Москвы, с одной стороны, и недовольства казанцев – с другой, было весьма тягостным, что он и высказывал московским воеводам. Скоро среди казанских вельмож возник против него заговор; они стали сноситься с ногайскими князьями и решили убить его вместе с бывшим при нем князем Палецким, но Шиг-Алей

вовремя узнал об этом; он пригласил заговорщиков в числе 70 человек к себе на пир и перебил их там; остальные же бежали.

Однако эта кровавая расправа не утвердила его положения в Казани, что было хорошо понято и в Москве; по поручению Иоанна к Шиг-Алею прибыл Алексей Адашев и предложил ему ввиду измены в Казани укрепить город русскими людьми, то есть впустить в него русские войска. На это Шиг-Алей ответил, что ему действительно очень тяжело живется в Казани, но что ввести русские войска он не берется, а предлагает самому Иоанну взять Казань при условии, что ему дадут обратно Касимов, где он сидел раньше, «так я здесь лихих людей еще изведу, пушки, пищали и порох перепорчу: Государь приходи сам да промышляй».

Между тем ненависть казанцев к Шиг-Алею усилилась до такой степени, что они решили зависеть лучше от московского наместника, чем иметь его царем, и послали бить об этом челом Иоанну в январе 1552 года. Ввиду этого в феврале Алексей Адашев вновь отправился в Казань, чтобы свести Шиг-Алея; вместе с ним прибыли и татары, ездившие послами в Москву и привезшие оттуда грамоту с условиями перехода Казани под руку Иоанна.

6 марта Шиг-Алей выехал из города, а боярин князь Семен Микулинский отправил туда в тот же день извещение, что он назначен государевым наместником по челобитью казанцев, почему и приглашает их лучших людей приехать в Свияжск для принесения присяги.

На следующий день казанцы прислали в Свияжск своих лучших людей, которые там и присягнули, после чего князь Микулинский отправил свой обоз в город под прикрытием отряда из боярских детей, казаков и 72 пищалей; отряд этот благополучно вошел в Казань, и к городу уже подходил с остальной ратью сам Микулинский, уверенный, что все обстоит совершенно мирно, как вдруг дело приняло неожиданный оборот: трое вельмож, противников Шиг-Алея, успели возбудить казанцев против русских, уверяя, что мы хотим их всех перебить. Возбужденный народ, и без того недовольный переходом под власть православного царя, взялся за оружие и стал затворять ворота перед самым uoaxoaom к ним войск князя Микулинского. Вслед за тем Микулинский, тщетно простояв под Казанью полторы недели, вернулся назад в Свияжск и послал о происшедшем донесение государю, ожидая указаний для дальнейших действий.

Казанцы в это время взяли себе в цари астраханского царевича Едигера; судьба же боярских детей, прибывших в город с обозом князя Микулинского, была печальна: «тех же воеводских юнош, – говорит летописец, – в Казань впустивше, и яша всех, и понудиша их прежде ласканием отрещися веры христьянския и прияти веру басурманскую, яко в чести велицеи будут у них: князи нарекутся и со единого с ними на Русь воевати учнут ходити. Они же возопиша вси единым гласом купно: "Не даждь Бог отлучитися веры Христовы и попрати святое крещение вас ради нечестивых и поганых человек"», после чего были преданы жесточайшим пыткам и казнены.

Узнав о происшедшем, Иоанн отправил на помощь князю Микулинскому в Свияжск шурина своего Ланилу Романовича Захарьина-Юрьева, а Шиг-Алею приказал ехать в Касимов; затем в апреле государь собрал совет по вопросу о большом походе на Казань; некоторые находили, что это повлечет за собой войну не только с Крымом, но и с ногайскими татарами, однако Иоанн, полагая, что настало время навсегда покончить с Казанью, решил лично отправиться к ней с большими силами и приступил к их сбору.

Между тем вести с Поволжья были не хороши: горная черемиса стала волноваться, а затем и перешла вся на сторону Казани, причем истребила несколько небольших русских отрядов; в Свияжске же, где кроме войска было скопление большого количества освобожденных из Казани пленников и пленниц, начался сильный мор от цинги, и вместе с тем шла весьма разгульная жизнь.

По получении об этом известия митрополит Макарий отправил в Свияжск послание, в котором уговаривал воинов крепко стоять за веру и блюсти чистоту душевную и телесную; послание это было прочитано после молебна и произвело сильное впечатление: разгул стих, а затем прекратился и мор.

Тем временем Иоанн усердно готовился к походу, то осматривая собиравшиеся полки, то занимаясь делами с боярами. Он вызвал в Москву Шиг-Алея и приказал ему идти также в поход с касимовскими татарами, причем дал ему в жены красавицу Суюнбеку. По-видимому, поводом к этому браку было нежелание Иоанна отпустить Суюнбеку к отцу, одному из могущественнейших владетельных ногайских князей – Юсуфу, который, имея в своих руках дочь и внука бывшего царя – младенца Утемиш-Гирея, мог бы предъявить тоже свои права вмешиваться в казанские дела, тем более что сведения о большом сборе московского царя на Казань были уже повсеместно известны и возбуждали сильную тревогу в мусульманских странах. Особенно близко к сердцу принимал их турецкий султан Солиман II Великолепный, ревностный покровитель всех магометан, хотя и находился под сильным влиянием своей любимой жены Роксоланы, русской пленницы, дочери рогатинского попа в Галиции. Эта Роксолана втайне оставалась православной и навсегда оставила по себе добрую память необычайно участливым отношением к пленным сородичам, для облегчения судьбы которых она, втихомолку от мужа, тратила огромные деньги.

Узнав о приготовлениях Иоанна, Солиман предложил новому крымскому хану Левлет-Гирею, племяннику знакомого нам Саип-Гирея, напасть на Москву и послал ему свои пушки и отряд янычар; такое же предложение было послано Солиманом и к ногаям, в том числе и к отцу Суюнбеки, Юсу фу, а также, конечно, и к астраханским татарам; но ногайские князья слишком враждовали друг с другом и не могли быть нам очень опасны; Астрахань же была прямо связана торговыми выгодами с Москвой и потому дружила с ней. Таким образом, Солиману удалось поднять против нас только крымцев.

В. Бодров. Осада Казани в 1552 году

Между тем сборы Иоанна к походу закончились к наступлению лета. Шиг-Алей советовал отложить поход до холодного времени, указывая, что летом вокруг Казани топкие непроходимые болота, замерзающие зимой, когда можно быть спокойными и со стороны крымцев; но государь хорошо помнил свои два зимних похода, оба раза окончившиеся неудачей из-за не вовремя наступивших оттепелей, и, надеясь на помощь Всевышнего, решил не медлить с выступлением, рассчитывая, что Бог и непроходимые места проходимыми делает и острые пути в гладкие обращает.

Часть войска была собрана еще в мае 1552 года и после смотра, произведенного ей царем, направлена на судах вместе с большим стенобитным снарядом по Оке и Волге к Свияжску; сюда же шли войска, также на судах, и с северо-востока – по реке Каме.

Главная рать должна была идти вместе с государем сухим путем. Воеводой большого полка был назначен боярин князь Иван Феодорович Мстиславский, а товарищем ему – князь Михаил Иванович Воротынский, получивший от Иоанна в знак особой к нему милости звание слуги, считавшееся выше боярского и данное до того времени только двум лицам: князю Семену Ряполовскому, отец которого спас детей Василия Темного во время Шемякинской смуты, и князю Ивану Воротынскому, отцу Михаила, за знаменитую Ведрошскую победу. Передовой полк был поручен князьям Ивану Турунтаю Пронскому и Димитрию Хилкову,

сторожевой полк – князю Василию Серебряному и Семену Шереметеву; полк правой руки вели князья Петр Щенятев и Андрей Курбский, а левой – князь Димитрий Микулинский и Димитрий Плещеев. В собственном полку Иоанна были: князь Владимир Воротынский и Иван Шереметев.

16 июня государь выступил из Москвы «на свое дело», как образно говорит летописец. Он нежно простился с царицей, которая была в ожидании первого ребенка, и заповедовал ей не грустить о нем, но молиться Богу «и многу милостыню творити убогим, и многим бедным и в наших царских опалах разрешати повелевай и в темницы заключены испущати повелевай, да сугубу мзду от Бога приемлем, аз за храбрство, а ты за сия благая дела». Затем он отправился в Успенский собор, где жарко и долго молился, проливая многие слезы пред образом Пречистой и у мощей московских чудотворцев святых Петра и Ионы. Здесь он принял последнее благословение от отца своего – митрополита Макария. Напутствуемый им, 22-летний государь бодро сел на своего коня и выступил по дороге на Коломну в главе воинства, блиставшего доспехами, подобно тому, как некогда его великий предок Димитрий Иоаннович Донской выступил на страшный бой с Мамаем.

Еще до прихода на первый ночлег Иоанн встретил гонца с известием, что множество крымцев двигается к нашей украине и перешли уже Донец. 19 июня в Коломну прибыл новый гонец с известием, что крымцы идут по путям на Коломну и Рязань. Вести эти нисколько не смутили Иоанна. Он сейчас приказал идти полкам на берег – к Оке, лично отправившись туда же для обзора местности, и объявил, что если крымский хан придет, то он намерен «делать с ним прямое дело». Известие об этом наполнило сердца всех воинов большим воодушевлением.

21 июня пришли новые вести; из Тулы прибыл гонец и объявил, что к ней приходили татары, но немного, и, повоевав окрестности, отошли. Ввиду этого Иоанн отправил к Туле полки передовой и правой руки вместе с боярином князем Михаилом Воротынским, а сам остался в Коломне выжидать дальнейших известий. 23 июня прискакал гонец от тульского воеводы князя Григория Темкина-Ростовского с важной вестью, что к городу прибыл сам хан Девлет-Гирей со всеми силами и янычарами. Тогда Иоанн, «ни мало помешкав и не соверша стола», решил тотчас выступить ему навстречу; он приказал сейчас же всем бывшим с ним войскам начать перевозиться через Оку, а сам отправился к вечерне, так как никогда и ни в каких случаях жизни не пропускал церковных служб.

Отстояв вечерню, государь выступил к Кашире, где была назначена перевозка; сюда прискакал опять новый гонец и привез ему радостную весть о новом блистательном деле русских людей: сидевший в Туле князь Григорий Темкин доносил, что накануне, 22 июня, Девлет-Гирей весь день бил изо всех своих орудий город, отчего во многих местах был пожар, и янычары делали несколько яростных приступов; однако несмотря на то, что у тульчан было немного ратных людей, все приступы были успешно отбиты при участии мужественных горожан. Утром же 23 июня, когда хан опять готовился к новому приступу, то с севера показались большие облака пыли. Обрадованные жители поняли, что это идет царская помощь (высланные Иоанном полки передовой и правой руки), и с криками: «Боже Милостивый! Помоги нам! Царь Православный идет» – открыли ворота и произвели стремительную общую вылазку, в которой приняли участие вместе с воинами не только мужское население города, но даже женщины и дети. Множество татар было побито, и в том числе ханский шурин. Девлет-Гирей не стал мешкать и побежал в степь, а прибывшие воеводы Иоанна тотчас же погнались за ним; они успели застигнуть его отступавшие части, которых разбили наголову и захватили огромное количество пленных, верблюдов и пушек. Хан побежал еще быстрее, а Иоанн, так счастливо избавившийся от крымцев, вернулся в Коломну и стал думать там с двоюродным братом своим князем Владимиром Андреевичем, боярами и воеводами: как теперь идти дальше на Казань? Решено было двинуться двумя дорогами: самому государю с полками – своим и левой руки – идти на Владимир и Муром, а всем остальным на Рязань и Мещеру, чтобы заслонить царя на случай внезапного нападения ногаев, и всем сходиться за Алатырем.

Когда надлежало уже выступать, то произошла неприятная заминка. Новгородские боярские дети ударили челом государю, прося их отпустить домой; они говорили, что уже с весны находятся в Коломне, иные уже бились с татарами, а теперь впереди еще такой далекий путь. Это сильно опечалило Иоанна; наконец он приказал переписать всех челобитчиков и объявить им, что кто хочет идти за государем, тех он будет жаловать и под Казанью кормить, а кому нельзя идти, те пусть остаются в Коломне. Мера эта подействовала: все отвечали в один голос: «Готовы идти с государем; он наш промышленник и здесь и там, промыслит нами, как ему Бог известит». Затем войска выступили из Коломны.

Прибыв во Владимир, Иоанн горячо молился в соборной церкви над гробом своего предка святого Александра Невского, а в Муроме над мощами князя Петра и княгини Февронии. По пути он получил известие от супруги и благословение от митрополита, а также сведения, что наши отряды имели несколько удачных столкновений с горной черемисои, которая вслед за тем опять присягнула нам. Русское воинство шло то густыми лесами, то чистыми полями и везде находило достаточное продовольствие: в реках ловилась превосходная рыба, в полях росли всякие овощи, а в лесах было множество птиц и разной дичи, причем лоси, по словам летописца, как бы сами приходили на убой; когда рать вступила в землю чувашей, мордвы и горной черемисы, то жители, чтобы загладить свою недавнюю измену, приносили в множестве хлеб, мед и масло.

13 августа Иоанн прибыл в Свияжск, где его уже ожидали войска, отправленные на судах. Все радовались благополучному окончанию трудного похода и наслаждались обильными припасами, прибывшими водою вместе с пушками и военными снарядами.

В. Васнецов. Царь Иоанн Васильевич Грозный

А. Новоскольцев. Иоанн Грозный

Царь решил немедленно идти под самую Казань; вместе с тем он поручил Шиг-Алею написать грамоту новому царю Едигеру с предложением добровольно покориться без пролития крови; такие же грамоты были отправлены к казанским людям и их духовенству.

16 августа войска наши стали перевозиться у Свияжска через Волгу на луговую сторону, а 20-го числа сам Иоанн переправился уже за реку Казанку и получил здесь ответ Едигера, наполненный ругательствами и вызовом на брань. В это же время к нам прибыл из Казани некий Камай-мурза, передавшийся на нашу сторону и оказавший нам немалую услугу своими полезными указаниями. Камай-мурза сообщил, что казанцы собрали до 60 000 войска и решили крепко биться, причем Едигер половину войска оставил в городе, а другую, под начальством отважного наездника Япанчи, состоящую преимущественно из конницы, скрытно расположил в некотором отдалении от города, в лесных засеках, чтобы действовать оттуда на тыл русских во время осады.

Казань, расположенная на левом луговом берегу Волги, верстах в 6 от последней, была обнесена крепкими стенами из дубовых срубов, набитых землею, и вооружена пушками и пищалями; город был выстроен на холмистом левом берегу речки Казанки в том

месте, где в нее впадает глинистый проток Булак, идущий из озера Кабан в Казанку. Крутые берега Казанки и Булака огибали город с трех сторон; с четвертой же стороны, там, где простиралось Арское поле, был проведен глубокий ров с валом. В городской стене имелось 10 ворот, а в вершине угла, у впадения Булата в Казанку, помещался сильно укрепленный царский двор с несколькими каменными мечетями.

Получив сведения от мурзы Камая, государь собрал совет, на котором окончательно было решено, как обложить город. Было приказано, чтобы во всей рати каждые 10 человек приготовили по туру, то есть по большой плетенке из хвороста, наполненной землей, да чтобы каждый имел по бревну для устройства тына. Затем настрого было приказано, чтобы без царского повеления, а в полках без воеводского, никто не смел бросаться к городу.

23 августа полки стали занимать назначенные им места; Иоанн повелел развернуть свое знамя с Нерукотворным Спасом и крестом, бывшим с Димитрием Иоанновичем на Лону, и начать служить молебен, после которого он собрал присутствующих и сказал им высокопрочувствованную речь, начав ее словами: «Приспело время нашему подвигу: потщитесь единодушно пострадать за благочестие, за святые церкви, за единородную нашу братию, православных христиан, терпящих долгий плен… Не пощадите голов своих за благочестие, – продолжал государь, – я сам с вами пришел: лучше мне здесь умереть, нежели жить и видеть за свои грехи Христа хулимого и порученных мне от Бога христиан, мучимых от безбожных казанцев…». На это ему отвечал князь Владимир Андреевич обещанием от имени всех не щадить своих голов в борьбе с погаными. «Дерзай, царь, на дело, за которым пришел, да сбудется на тебе Христово слово: всяк просяй – приемлет и толкущему отверзется», – закончил он свой ответ. Тогда Иоанн, взглянув на образ Спаса, сказал во всеуслышание: «Владыко! О твоем имени движемся».

Войска наши обложили Казань так: сам государь со своим отборным полком, преимущественно из конных боярских детей, и двоюродным братом Владимиром Андреевичем расположился на так называемом Царевом лугу; полк левой руки стал по Булаку, примыкая своим правым крылом к озеру Нижний Кабан; левее его, до впадения Булака в Казанку, стал сторожевой полк, а за Казанкой – полк правой руки; на Арском же поле стал большой полк; связью между ним и полком правой руки должен был служить легкий конный отряд, или яртоул, из 7000 конницы и пеших стрельцов, под начальством князей Пронского и Львова.

С утра город казался пустым, и неприятеля нигде не было видно; когда голова яртоула перешла Булак по наведенному мосту и стала двигаться к Арскому полю, то городские ворота отворились, и толпы конных и пеших татар бросились на русский передовой отряд: «и вылезли казанцы из города и пришли встречю государевым полкам; государева же заповедь – без веления да нихто дрзнет на бой». Стрельцы наши стали отстреливаться от нападающих на них татар, а Иоанн, увидя это, двинул к ним на помощь князей Юрия Шемячича и Феодора Троекурова с конными боярскими детьми, после чего казанцы с большим уроном были откинуты в город.

Скоро Казань со всех сторон была обложена нашими войсками, среди которых царил величайший порядок, или, как теперь говорят – дисциплина; никто без царского указа не смел самовольно ничего предпринимать. Всюду ставились туры или устраивались тыны, а затем были расположены пушки: большие или «верховые», кидавшие каменные ядра, и поменьше, но очень длинные, называвшиеся «огненными», так как они стреляли калеными ядрами и производили в городе пожары; кроме пушек, по Казани действовали также большие затинные пищали – длинные ружья (до сажени), стрелявшие со станков железными ядрами. Всех орудий и больших пищалей было выставлено нами до 150. Неприятель делал против нас беспрерывные вылазки и отчаянно дрался из-за постановки туров, но был всюду успешно отбиваем.

Несравненно больше вреда наносил русским отряд князя Япанчи. Когда наше внимание привлекалось казанцами к стенам города, то обыкновенно в то же время на одной из башен появлялось татарское знамя: оно служило условным знаком для Япанчи; он быстро выносился со своими всадниками из лесных засек, находившихся за Арским полем, нападал на наш тыл и производил в нем немало опустошений.

Между тем наступили и другие невзгоды: страшная буря потопила много судов на Волге с запасами продовольствия, а в воинском стане было снесено множество шатров, в том числе и царский; но Иоанн сохранял неизменно бодрое настроение духа; он приказал двинуть новые запасы продовольствия и постоянно объезжал войска и все осадные работы, подбодряя воинов своим словом и жалованием. Чтобы покончить с постоянными нападениями Япанчи, державшего в тревоге день и ночь русскую рать, на собранном Иоанном совете было решено выделить для этого особый отряд и вверить его князьям Александру Горбатому-Шуйскому и Петру Серебряному – из 30 000 конницы и 15 000 пеших воинов. Отряд этот искусно расположили в скрытном месте, где он стал выжидать появления Япанчи. 30 августа Япанча, по обыкновению, показался из лесу, быстро двинулся на Арское поле и ударил на стражу, охранявшую наши обозы, которая, как было заранее условлено, отступила к самым осадным работам. Татары кинулись ее преследовать, но вдруг увидели себя отрезанными отрядом Горбатого и Серебряного, вышедшим из своего укрытия.

Тогда Япанча повернул назад и вынужден был вступить в неравный бой, в котором был наголову разбит. Наши преследовали его на протяжении 15 верст и захватили 340 пленных. Одного из них Иоанн послал в Казань с грамотой, в которой писал, что если казанцы ударят ему челом, то он их пожалует, в противном же случае велит умертвить всех пленников; казанцы ответа на это не дали – и пленники были перебиты перед городскими стенами.

31 августа государь призвал немца размысла (инженера) и велел ему сделать большой подкоп под Казань: «посем Православный Царь повелевает некоторому дохтуру именем размыслу учинить подкоп под стену на разрушение града». Затем, узнав, что казанцы берут воду из ключа-тайника, близ одних ворот, к которому ходят подземным путем, он приказал Алексею Адашеву с учеником размысла сделать другой подкоп под этот подземный путь у каменной Даировой башни, занятой нашими казаками. К 4 сентября подкоп под тайник был готов; сам князь Серебряный вошел в него и слышал голоса людей, ехавших за водой; государь велел поставить в подкоп 11 бочек пороха, и тайник был взорван, причем взлетевшими камнями и бревнами было побито множество народа в городе; часть же нашего войска, воспользовавшись отверстием, сделанным взрывом, ворвалась в Казань и тоже посекла большое количество людей. После этого сильное уныние распространилось в городе, лишенном воды; однако о сдаче никто не думал; татары стали усиленно копать землю в нескольких местах для отыскания воды, но докопались только до одного ключа, и то со смрадной водой, от питья которой люди умирали и пухли.

Тем временем Иоанн деятельно подвигал вперед осадные работы и заботился вместе с тем о полном очищении окрестностей от неприятеля, так как и после поражения Япанчи луговая черемиса не переставала тревожить наш тыл. 6 сентября после кровопролитного боя

московские войска взяли Арский острог, построенный казанцами в 15 верстах от города, а затем воеводы наши пошли к Арскому городку в 65 верстах от Казани и, захватив по пути множество скота, продовольствия и драгоценных мехов в загородных дворцах казанских вельмож, вернулись обратно, повоевав всю Арскую сторону.

Царь Иоанн IV Васильевич Грозный Гравюра. XVI в.

С наступлением сентября погода сильно испортилась; лили беспрерывные дожди, и среди русских войск стали ходить слухи, что дождь накликали казанские чародеи-колдуны и колдуньи. По совету некоторых государь послал в Москву за Животворящим Крестом с частицей Древа, на коем был распят Спаситель. На переменных подводах, от Москвы до Нижнего, а оттуда на быстроходных вятских корабликах Честное Древо скоро доставили в лагерь осаждающих.

Затем были отслужены молебны, а водой, освященной Животворящим Крестом, окропили все войска; после этого погода вскоре прояснилась.

Русская рать подвигала все ближе и ближе свои осадные работы к городу; дьяк Выродков по приказанию государя поставил против ворот, именуемых Царевыми, подвижную деревянную башню в 6 саженей вышиной, которая была вооружена 60 большими пищалями; башня эта была выше городских стен, поэтому когда открылась из нее стрельба вдоль улиц, то наши стали убивать множество народа. Тогда осажденные начали укрываться в ямах под самыми городскими стенами; они возвели также большие земляные тарасы, обитые деревом, против всех городских ворот и, вырыв под ними норы, выползали из этих нор, чтобы производить вылазки и мешать нашим осадным работам. Вообще, они оборонялись с величайшим ожесточением, как днем, так и ночью.

Однако, несмотря на все, князь Михаил Воротынский успел придвинуть туры к самому рву против Арской башни и Царевых ворот, так что между городскими стенами и нашими турами оставался только ров в 7 сажен ширины. Татары зорко следили здесь за нами, и однажды, заметив, что русские пошли обедать, оставя для защиты туров лишь слабую стражу, они тотчас же выползли из своих нор в больших силах и ударили на туры. Только после кровопролитного боя, где мы потеряли много народу, нам удалось вогнать их обратно в город, причем были ранены сам князь Михаил Воротынский и несколько воевод.

Видя, что тарасы сильно мешают действию наших снарядов, государь приказал устроить подкоп под тарасы у Царевых ворот и после взрыва их немедленно придвинуть к ним туры. Взрыв этот последовал 30 сентября и притом со страшной силой; множество народа было побито взлетевшими вверх бревнами, и защитники города на некоторое время оцепенели от ужаса; пользуясь этим, царские воеводы утвердили туры против трех ворот, а войска наши взошли в город и заняли после сильнейшего кровопролития Арскую башню и часть городской стены. Князь Михаил Воротынский послал сказать Иоанну, лично подъехавшему к самой Казани, что надо пользоваться удачей и вести общий приступ; к сожалению, остальные полки не были изготовлены к бою, и храбрые русские воины, вошедшие в город, были выведены из него силою; однако Арская башня и часть стены осталась в наших руках. Русские воеводы приказали воинам, оставшимся здесь, прикрыться турами и засыпать их землей. С своей стороны, татары также деятельно работали; они ставили срубы против пробитых мест в стене и насыпали их тоже землею.

П. Коровин. Взятие Казани Иоанном Грозным

На следующий день 1 октября Иоанн приказал всем нашим пушкам бить беспрерывно по городу и устраивать переходы через рвы, наполнив их землею и лесом. К вечеру городская стена во многих местах была уже сбита до основания. Большой подкоп, над которым работал размысл, был также готов, и в него было вкачено 48 бочек пороху. Время решительного приступа приспело. Он был назначен на следующий день, в воскресенье, 2 октября. Однако, чтобы избегнуть кровопролития, Иоанн сделал последнюю попытку: он еще раз послал казанцам предложение сдаться; но те единодушно отвечали: «Не бьем челом; Русь уже на стенах и в башнях; ничего, мы другую стену поставим и все помрем или отсидимся».

Между тем в русских полках было велено всем воинам исповедаться и причаститься; сам Иоанн провел часть ночи со своим духовником. Войска для приступа были разделены на несколько отрядов, за которыми должны были следовать особые поддержки; кроме того, часть войска была оставлена при государе как его охрана и главная поддержка (резерв); наконец, по дорогам была выставлена крепкая стража, чтобы осажденным не могла прийти помощь извне.

Перед рассветом, получив доклад князя Михаила Воротынского, что порох уже поставлен в подкоп и что мешкать нельзя, так как казанцы об этом осведомлены, Иоанн оповестил все полки, чтобы они готовились немедленно приступить к делу, как только раздастся взрыв, а сам, облаченный в юшман, или боевую броню, и имея коня наготове, отправился, по своему обыкновению, отслушать обедню в походной шатровой церкви. Здесь, когда дьякон, читая Евангелие, возгласил: «И будет едино стадо и един пастырь», государь и присутствующие услышали страшный гром от взрыва, причем задрожала земля. Иоанн выступил из церковных дверей и увидал, что стена уже взорвана, а бревна и люди летят в высоту; когда во время ектений дьякон читал молитву за царя и провозгласил слова: «покорити под нозе его всякого врага и супостата», то раздались звуки от второго взрыва, еще оглушительнее, чем от первого, причем множество казанцев виднелось в воздухе, перерезанных пополам и с оторванными руками и ногами.

Войска наши с возгласами: «С нами Бог» – двинулись на приступ. Казанцы встретил их на стенах, крича: «Магомет! Все помрем за юрт», и стали осыпать тучею стрел, поливать кипятком и скатывать на них бревна. Скоро у всех ворот и проломов началась страшная сеча.

Иоанн же продолжал слушать обедню; один из близких царю людей сказал ему: «Государь! Время тебе ехать; полки ждут тебя», но он отвечал: «Если до конца отслушаем службу, то и совершенную милость от Христа получим». Затем приехал вестник от бояр и доложил: «Велико время царю ехати, да укрепятся воины, видев царя». Государь из глубины своего сердца вздохнул, пролил многие слезы и стал молиться: «Не остави мене, Господи Боже мой, и не отступи от мене, вонми в помощь мою». Когда обедня окончилась, он приложился к иконе святого Сергия Радонежского, выпил святой воды, вкусил просфоры и, приняв благословение от священника, наказал духовенству продолжать молиться о ниспослании победы. Затем Иоанн сел на коня и поспешил к своему полку.

Русские знамена развевались уже в это время на городских стенах. Прибытие царя придало нашим войскам новые силы; спешившись, так как двигаться верхом по улицам не было никакой возможности, они вступили в ожесточенную рукопашную схватку с казанцами и по грудам их тел пробивались вперед, приобретая каждый шаг пространства потоками пролитой крови. Иоанн велел своему полку тоже спешиться и помогать наступающим.

А. Кившенко. Покорение Казани – казанские старшины и воины перед Иваном IV

Русские взбирались на кровли домов и стали бить оттуда защитников города; уже сопротивление их казалось сломленным, но в это время наступил внезапный поворот в ходе дел. Многие из наших ратников, войдя во

внутренность города и увидя гостиные дворы и лавки со множеством богатейших азиатских товаров, прельстились ими и вместо того, чтобы добивать татар, кинулись на грабеж; скоро сюда же прибежали из обозов кашевары, пастухи и даже торговцы, чтобы поживиться неприятельским добром. А между тем казанцы передохнули и со свежими силами ударили на грабивших русских воинов; те не выдержали и побежали, причем некоторые малодушные, не попав в ворота, начали кидаться со стен и кричать: «Секут, секут…». Увидя это неожиданное бегство наших, впечатлительный Иоанн сильно побледнел; ему показалось, что мы потерпели полное поражение. Но бывшие при нем поседелые в боях воины успокоили молодого государя; они водрузили большую хоругвь у Царевых ворот и держа под уздцы коня Иоанна, поставили его под ней, а затем половина государева полка, в числе 6000 человек, двинулась в город на помощь бежавшим. Этого было достаточно, чтобы повернуть дело сейчас же опять в нашу пользу. Татары отступили к своему царскому дворцу, и здесь у мечети произошла кровопролитнейшая схватка, в которой погиб главный мулла.

Едигер заперся с остальными своими воинами у себя во дворе и оборонялся в нем еще часа полтора; наконец он решил пробраться наружу; но русские плотно окружили его со всех сторон. Тогда татары взвели Едигера на башню и просили приостановить сечу. Просьба их была исполнена, и они стали говорить: «Пока стоял юрт наш и место главное, где престол царский был, до тех пор мы бились до смерти за царя и юрт; теперь отдаем вам царя живого и здорового; ведите его к своему царю, а мы выйдем на широкое поле испить с вами последнюю чашу». Затем татары выдали царя Едигера с тремя главными вельможами, а сами в числе до 6000 человек начали бросаться прямо со стен на берег Казанки; однако здесь они были встречены залпом русских пушек; тогда татары поворотили влево, бросили доспехи, разулись и стали перебираться через реку. Чтобы преградить им путь к бегству, князья Андрей и Роман Курбские с несколькими стами человек обскакали татар и смело врубились в их ряды, но были смяты, причем Андрей Курбский упал замертво с коня, и только четырем другим воеводам: князьям Семену Микулинскому и Михаилу Васильевичу Глинскому со Львом Салтыковым и Иваном Шереметевым удалось нанести уходящим казанцам окончательное поражение; лишь немногие раненые успели убежать в лес. В самой же Казани не осталось в живых ни одного из ее защитников. Иоанн приказал избивать всех вооруженных, щадя только женщин и детей.

Так пала Казань. Узнав, что город окончательно в наших руках, государь тотчас же приказал священнику служить молебен и собственноручно водрузил крест на том месте, где стояло царское знамя во время взятия города; вместе с тем он приказал соорудить тут же церковь во имя Нерукотворного Спаса. Когда молебен окончился, князь Владимир Андреевич со всеми боярами и воеводами принесли государю свои горячие поздравления. Иоанн скромно отвечал, что он обязан этим воле Господней и трудам своих доблестных сподвижников.

Затем Иоанн приказал очистить одну улицу от мертвых тел и, радостно приветствуемый своими победоносными войсками и тысячами освобожденных русских пленных, проехал до бывшего дворца Едигера. Государь велел тушить пожары, а все взятые сокровища и пленников отдал своему воинству; себе оставил только пленного Едигера, его знамена и городские пушки. Побыв в городе, Иоанн вернулся в свой стан, горячо помолился в походном храме во имя святого Сергия, а затем отправился к столу и стал щедро раздавать всем награды.

4 октября государь опять посетил Казань, уже очищенную от трупов, и выбрал место для сооружения соборного храма во имя благовещения; он собственноручно заложил его, после чего обошел с крестным ходом городские стены и приказал освятить город; здесь же он принял присягу и челобитье от луговых черемис и арских людей. Через день, 6-го числа, деревянный собор во имя Благовещения был уже закончен, сооружен и освящен.

Государь назначил в Казани своим большим наместником князя Александра Шуйского-Горбатого, дав ему в товарищи князя Василия Серебряного, и, оставив им значительный отряд из боярских детей, стрельцов и казаков, отбыл 11 октября в обратный путь.

Не доезжая до Владимира, Иоанн был встречен боярином Траханиотом, который привез ему радостную весть от царицы Анастасии – о рождении ею сына-первенца – царевича Димитрия. Перед тем чтобы въехать в столицу, Иоанн заехал в Сергиеву лавру, где горячо молился в храме Живоначальной Троицы у раки Чудотворца. Вся Москва вышла встречать своего великого государя, славного победителя Казанского царства: огромное поле от реки Яузы до посада едва вмещало собравшийся народ, восторженно провозглашавший: «Многая лета царю благочестивому, победителю варваров, избавителю христианскому».

Митрополит Макарий с крестом встретил Иоанна у Сретенского монастыря. Царь, князь Владимир Андреевич и все войско поклонились духовенству до земли, причем Иоанн держал пространное, благодарственное слово, приписывая свои успехи милости Божией по усердной молитве Православной церкви. На это Макарий отвечал также речью, в которой, воздав благодарение Богу за дарованную победу, сравнивал Иоанна с Константином Bеликим, святым Владимиром, Александром Невским и Димитрием Донским, после чего со всем духовенством в свою очередь пал в ноги государю, благодаря его за великие труды. Сойдя с коня, Иоанн снял свои воинские доспехи и облачился в царское одеяние; возложив на грудь Животворящий Крест, на главу шапку Мономаха, а на плечи его бармы, он пеший отправился за крестами в Успенский собор и со слезами умиления прикладывался к чудотворному образу Пречистой и мощам московских святителей Петра и Ионы. Затем государь отбыл во дворец, где был встречен кроткой и нежно любимой царицей и новорожденным сыном.

В течение 8, 9 и 10 ноября давались большие пиры в Грановитой палате. Иоанн праздновал с духовенством, боярами и воеводами свою славную победу и щедро награждал участников – поместьями, деньгами, конями, доспехами, драгоценными кубками, ковшами, соболями, шубами и прочим царским жалованьем. Одних денег было роздано 48 000 рублей.

Чтобы увековечить память о взятии Казани, государь приказал приступить к сооружению против самых кремлевских стен соборного храма Покрова Пресвятой Богородицы, известного также под именем Василия Блаженного, по имени московского юродивого Христа ради, мощи коего покоятся в нем.

Этот дивный храм, и поднесь возбуждающий восторг всех приезжих иноземцев своей чисто русской, очень сложной и вместе с тем удивительно изящной и стройной постройкой, был сооружен двумя русскими мастерами – Бармою и Постником; последнему в 1555 году государь поручил строить и новые каменные стены вокруг Казани.

Покорение Казанского царства было, конечно, величайшим событием в русской жизни после Куликовской битвы. На Куликовом поле Северо-Восточная Русь, начавшаяся собираться вокруг Москвы, разбив наголову полчища Мамая, показала, что она может успешно бороться с татарами и снять с себя их иго.

Постройка Покровского собора Древнерусская миниатюра

Казань же взяли войска собравшейся Северо-Восточной Руси в огромное

Московское государство под предводительством самодержавного царя всея России, который уже не довольствовался возможностью успешно бороться с татарами, но пришел завоевывать и завоевал их могущественное царство. Русский народ глубоко почувствовал величие подвига, совершенного Иоанном, и в народной памяти Казанское взятие оставило по себе такой же сильный след, как и Мамаево побоище. Отпраздновав с большим торжеством свою великую победу, Иоанн скоро подвергся ряду больших огорчений. С октября 1552 года до осени 1553 во Пскове и Новгороде стала свирепствовать страшная язва – железа, вероятно, бубонная чума, унесшая до полумиллиона людей. Скоро и от воевод, оставленных в новопокоренной Казани, начали поступать дурные вести. Они доносили, что луговые и горные люди стали опять волноваться и избили на Волге наших боярских детей и купцов; виновные были отысканы и перевешаны, но затем вспыхнул опять бунт; для подавления его из Свияжска был выслан воевода Салтыков; тут случилась новая беда: Салтыков завяз с отрядом в глубоких снегах, а неприятель на лыжах окружил его со всех сторон и перебил большую часть отряда; сам же воевода был взят в плен и зарезан.

Вести эти вызвали большое уныние в Москве; некоторые малодушные бояре предложили в Государевой думе навсегда отказаться от Казани и вывести из нее войска. Но Иоанн не согласился и зимой 1553 года отправил на восток сильную рать под начальством своих лучших воевод – князя Семена Микулинского, Ивана Шереметева, князя Андрея Курбского и Даниила Адашева, брата Алексея.

Пройдя все бывшие Казанские владения от края до края и терпя порой со своими войсками ужасные лишения, эти воеводы окончательно умиротворили, после 5-летних тяжких усилий, наше новое завоевание.

Иоанн милостиво наградил их за это высшими в то время знаками отличия – золотыми деньгами, которые носились в виде медалей, и послал весною 1557 года стряпчего Семена Ярцева объявить Казанской земле, что ратные ужасы кончились, и его новые подданные могут мирно благоденствовать под властью московского царя.

Государев наместник в Казани князь Петр Иванович Шуйский, человек добрый и очень заботливый, стал ревностно заниматься устройством вверенного ему края; для просвещения же покоренных жителей Христовым учением была образована новая епархия – Казанская, первым епископом которой был назначен Гурий, бывший игумен Селижарова монастыря; он отправился к своей пастве с архимандритами Варсонофием и Германом и многими священниками. В наказе, данном Гурию митрополитом Макарием, говорилось, что татар надо привлекать к крещению отнюдь не страхом и жестокостию, а любовью и ласкою, и вообще очень заботиться о них. Преосвященный Гурий с большим рвением относился к своей трудной задаче и умел своей кротостью и истинно христианским отношением привлечь сердца многих татар к воспринятию православия; после его блаженной кончины он был причтен, вместе с Варсонофием и Германом, к лику святых, и от их нетленных мощей совершились многие чудеса и исцеления.

В начале 1553 года, как раз в то время, как из Казани стали поступать тревожные вести и получилось донесение о поражении отряда Салтыкова, случилось событие чрезвычайной важности в личной жизни государя.

Он неожиданно заболел жестокой горячкой, или, как тогда называли, «огневой болезнию». Скоро положение молодого 23-летнего царя было признано безнадежным, и дьяк его Иван Висковатый заявил ему, что настало время писать духовное завещание. Иоанн согласился и назначил своим наследником недавно родившегося сына Димитрия, после чего приказал собрать бояр в царской столовой комнате и по обычаю привести их к присяге.

Н. Дубовскои. Храм Василия Блаженного

Тут совершенно неожиданно у тяжко больного государя открылись глаза на людей, которых он приблизил к себе и считал своими преданнейшими и верными советниками. Полагая, что Иоанн не встанет со своего одра, его сановники начали, не стесняясь, высказывать свои истинные чувства. Среди них поднялся сильный спор и шум, что, конечно, стало тотчас же известно Иоанну. Одни хотели исполнить волю государя и присягнуть его наследнику – младенцу Димитрию; это были князья Иван Мстиславский, Владимир Воротынский и Димитрий Палецкий, Иван Шереметев, Михаил Морозов, Даниил Романович и Василий Михайлович Захарьины. И несколько других, в том числе Алексей Адашев; но большинство бояр, имея во главе князей Ивана Михайловича Шуйского, Петра Щенятева, Ивана Турунтая-Пронского и Семена Ростовского, решительно от этого отказывались и стали держать сторону двоюродного брат Иоанна – Владимира Андреевича Старицкого, который вместе с матерью своею Евфросинией также открыто воспротивился присягать Димитрию и начал уже вербовать себе сторонников, раздавая им деньги. Что же касается брата Иоанна – Юрия, то, ввиду его слабоумия и полной неспособности к управлению государством, о нем вовсе не говорили.

Узнав о мятеже в собственном дворце, больной потребовал к себе ослушников и слабым голосом стал выговаривать им их измену. На это князь Иван Михайлович Шуйский отвечал уклончиво, что они не целовали крест Димитрию, так как не видали перед собой Иоанна; но отец царского любимца Алексея Адашева – Феодор Адашев, возведенный в сан окольничего, конечно, только из любви государя к его сыну, начал открыто говорить умирающему царю: «Тебе, государю, и сыну твоему мы усердствуем повиноваться, но Захарьиным-Юрьевым, Даниле с братией – мы не желаем служить; сын твой еще в пеленицах, а владеть нами Захарьиным – Данилу с братией; а мы уже от бояр до твоего возрасту беды видали многие».

Затем некоторые бояре, пошумев у одра государя, как некогда они шумели у одра умирающего отца его, Василия Иоанновича, споря о его пострижении в схиму, вышли из царской комнаты, так и не присягнув младенцу Димитрию. А между тем Иоанну донесли, что князья Петр Щенятев, Иван Турунтай-Пронский, Семен Ростовский и Димитрий Немой-Оболенский – уже на площади славят Владимира Андреевича и говорят во всеуслышание: «Лучше нам служить старому, нежели малому и раболепствовать Захарьиным».

Напрягая последние силы, государь вызвал к себе двоюродного брата, столь им облагодетельствованного, и потребовал от него присяги сыну. Но князь Владимир Андреевич, видя его умирающим, наотрез отказался. Изнемогающий государь сказал ему тогда с великой кротостию: «Знаешь сам, что станется на твоей душе, если не хочешь креста целовать; мне до того дела нет».

Бояре, присягнувшие Иоанну, хотели привести к кресту остальных своих товарищей и стали их уговаривать, но те по-прежнему упорствовали и отвечали им жестокой бранью: «Вы хотите владеть, а мы вам должны будем служить; не хотим вашего владения». Особенно вызывающе держал себя князь Владимир Андреевич Старицкий; он крайне резко отвечал дьяку Ивану Висковатому, предложившему ему поцеловать крест Димитрию, а также уже присягнувшим боярам, которые указывали, что ему и матери его неприлично, в то время как государь умирает, собирать боярских детей и раздавать им деньги. Видя явно враждебное отношение Владимира Андреевича к Иоанну, оставшиеся верными своему долгу бояре решили не допускать его более к больному. Но тут неожиданно

выступил в пользу Владимира Андреевича новый защитник. Это был не кто иной, как поп Сильвестр, занимавший исключительно близкое положение при государе и имевший такое большое на него влияние. Сильвестр, давний сторонник Владимира Андреевича, стал говорить вопреки очевидности: «Зачем вы не пускаете князя Владимира к государю? Он государю добра хочет». Тогда бояре, присягнувшие Димитрию, отвечали Сильвестру: «Мы дали присягу государю и сыну его, по этой присяге и делаем так, как бы их государству было крепче».

Смута во дворце продолжалась и на следующий день.

Иоанн собрал всех бояр и начал им говорить, чтобы они присягали его сыну в передней избе при князьях Мстиславском и Воротынском, так как самому ему ввиду болезни крайне тяжело присутствовать при этом; затем, обращаясь к уже присягнувшим, он им напомнил их присягу и сказал: «Если станется надо мной воля Божия и умру я, то вы, пожалуйста, не забудьте, на чем мне и моему сыну крест целовали: не дайте боярам сына моего извести, но бегите с ним в чужую землю, куда Бог вам укажет; а вы, Захарьины! Чего испугались? Или думаете, что бояре вас пощадят? Вы от них будете первые мертвецы; так вы бы за сына моего и за мать его умерли, а жены моей на поругание боярам не дали».

А. Новоскольцев. Иван Грозный

Услышав это, крамольные бояре, по словам летописи, испугались жестоких слов государя, страшась в случае его выздоровления получить суровую кару, и пошли приносить присягу Димитрию, но, конечно, неискренно.

Князь Иван Турунтай-Пронский, подходя к кресту и видя у него князя Воротынского, не удержался и сорвал на нем свою досаду за вынужденный привод к присяге. «Твой отец, – сказал он ему, – да и ты сам после великого князя Василия первый изменник, а теперь к кресту приводишь». – «Я изменник, а тебя привожу к крестному целованию, чтобы ты служил государю нашему и сыну его царевичу Димитрию; ты прямой человек, а государю нашему и сыну его креста не целуешь и служить им не хочешь», – отвечал на это Воротынский; Турунтай-Пронский смутился и молча присягнул. Позднее других бояр, под предлогом болезни, присягнули близкие люди к Алексею Адашеву и Сильвестру – князь Димитрий Курлятев и царский казначей Никита Фуников. Наконец, видя, что государь не умирает, присягнул и князь Владимир Андреевич Старицкий, выдав особую грамоту не думать о царстве, а в случае смерти Иоанна признавать Димитрия своим законным государем; мать же князя Владимира долго не хотела прикладывать своей печати к этой грамоте, а когда ее приложила, то громко сказала: «Что значит присяга невольная?»

Из бояр, присягнувших добровольно, тоже далеко не все были тверды в своем крестном целовании. Так, князь Димитрий Палецкии, дочь которого была замужем за братом Иоанна – Юрием, присягнул одним из первых, но послал тотчас же сказать князю Владимиру Андреевичу и его матери, что если они дадут Юрию удел, завещанный ему отцом, то он, Палецкии, тоже будет помогать им добывать царский престол.

Иоанн выздоровел. Очевидно, что поведение окружающих его должно было произвести на него самое глубокое впечатление. Он ясно понял, что ему ни на кого безусловно полагаться нельзя. Лаже самые близкие люди, которых он вывел из ничтожества – Сильвестр и Адашев, хотя и согласились присягнуть, но держали себя двусмысленно. Сильвестр горячо заступался за Владимира Андреевича, а отец Адашева прямо принял сторону последнего. Не могли внушать большого доверия и бояре, присягнувшие Димитрию по первому требованию, как князь Димитрий Палецкии: у многих это было, конечно, делом простого расчета в предвидении, что государь выздоровеет.

Во всяком случае, Иоанн имел полное основание убедиться в том, что боярская партия, временно смолкшая и как бы уступившая свое место новым людям, выдвинутым молодым государем, осталась по-прежнему чрезвычайно сильной, причем эти же новые люди, Сильвестр и Адашев, старались укрепить свое положение не беспредельной преданностью к Иоанну, его наследнику и супруге, а приобретением сторонников именно среди старой боярской партии.

Разочарование молодого государя в окружавших его людях, на полную преданность которых он имел все основания рассчитывать, усугублялось еще тем обстоятельством, что при всем желании он не мог заменить их и найти соответствующих сотрудников в каком-либо другом слое общества. Вот, очевидно, почему Иоанн, после выздоровления, решил подавить свое недовольство в глубине души и ничем не выразил немилости как князю Владимиру Андреевичу Старицкому, так и другим боярам. Но нет сомнения, что с этой поры им овладел мучительный недуг недоверия, каковое душевное страдание особенно свойственно монархам.

По исцелении от болезни первым делом Иоанна было собраться по данному обету на богомолье в Кирилло-Белозерский монастырь – с женою и сыном. Советники государя отговаривали его от этого трудного путешествия, но он не внял им и отправился в путь, посетив по дороге Троице-Сергиевую лавру. Знаменитый старец Максим Грек, оканчивавший здесь свои дни, также говорил Иоанну, чтобы он отложил свою поездку, и при этом предсказал, что если он поедет, то потеряет своего первенца; однако государь, желая свято исполнить данный обет во время болезни, не послушал и его.

Покинув обитель святого Сергия Радонежского, царь остановился в Пешножском монастыре, где посетил старца Вассиана Топоркова, бывшего Коломенским епископом и лишенного этого звания во время правления бояр. Князь Андрей Курбский рассказывает, что будто бы Иоанн спросил Вассиана: «Како бы могл добре царствовати и великих и сильных своих в послушестве имети», на что последний шепотом отвечал государю: «Аще хощеши самодержцем быти, не держи себе советника не единаго и мудрейшаго собя, понеже сам еси всех лучше; тако будеши тверд на царстве и все имети будешь в руках своих. Аще будеши иметь мудрейших близу себя, по нужде будешь послушен им». – «О, аще и отец был бы ми жив, таковаго глагола полезнаго не поведал бы ми!» – воскликнул Иоанн, целуя руку старца, – заканчивает свой рассказ об этом Курбский.

Поездка Иоанна на богомолье закончилась, как и предсказал Максим Грек: младенец Димитрий не выдержал трудности пути и скончался; но через несколько месяцев государь был утешен рождением другого сына, нареченного при Святом крещении Иоанном.

Вернувшись в Москву, царь продолжал деятельно заниматься делами, из коих, мы видели, важнейшим было успокоение вновь завоеванного Казанского царства.

Покорение Казани глубоко взволновало весь магометанский мир, который, разумеется, с величайшим неудовольствием встретил весть об этом блистательном успехе русского оружия.

К. Лебедев. Царь Иоанн IV Грозный просит игумена Кирилла благословить его в монахи

Ближайшими соседями казанцев были ногайские татары, занимавшие своими кочевьями все обширное пространство между Волгой, Каспийским и Аральским морями и разделенные на несколько враждовавших между собою орд. Эта взаимная вражда ногаев была как нельзя более на руку Москве. Во главе главной Ногайской Орды стоял в это время Юсуф, отец знакомой нам красавицы Суюнбеки.

Занятый все время упорной и кровопролитной борьбой с собственным братом, мурзой Измаилом, он мог

оказывать Казани только ничтожную помощь и в конце концов пал от руки последнего. Измаил же, враждуя с Юсуфом, старался все время поддерживать добрые отношения с Москвой; его связывали с ней и большие торговые выгоды, главным образом по продаже лошадей, огромные табуны которых ежегодно пригонялись в Москву, иногда в несколько десятков тысяч голов.

Этот же мурза Измаил помог нам овладеть и Астраханским царством, возникшим на месте прежней Золотой Орды, в 70 верстах от устья Волги. Астраханское царство было значительно слабее Казанского, но имело важное торговое значение, так как лежало на большом Волжском водном пути.

В Астрахани так же, как и в Казани, происходили довольно частые перемены ханов в зависимости от того, какая партия брала верх: крымская, ногайская или московская. Отец знакомых нам Шиг-Алея и Еналея был астраханским царевичем, поступившим на русскую службу. Еще до покорения Казани, в 1551 году, к Иоанну прибыл другой изгнанный из Астрахани царь – Дербыш-Алей; он тоже поступил на нашу службу, а в Астрахани сел Ямгурчей, который скоро показал себя недругом русских, подчинившись влиянию крымцев и ногайского князя Юсуфа, брата и врага мурзы Измаила.

Тогда Измаил стал просить Иоанна посадить Дербыш-Алея вместо Ямгурчея, вследствие чего весной 1554 года 30-тысячная русская рать под начальством князя Пронского-Шемякина, а также и вятские служилые люди пошли под Астрахань; Ямгурчей не стал сопротивляться и бежал; наши же воеводы посадили вместо него Дербыш-Алея, утвердили астраханских людей клятвенной грамотой в верности России и вернулись в Москву со множеством русских, освобожденных ими из плена, а также и с пятью пленными астраханскими царицами. Иоанн необычайно милостиво наградил своих воевод и с честью отпустил назад пленных цариц, кроме младшей, которая пожелала креститься со своим родившимся в пути сыном, после чего была выдана государем замуж за именитого дворянина Захария Плещеева.

Дербыш-Алей недолго сидел спокойно в Астрахани; скоро под влиянием Крыма он перебил своих вельмож, доброхотствовавших Москве, и изгнал нашего посла Мансурова, бывшего там с дружиною в 500 человек. Вследствие этого весной 1556 года Иоанн выслал новую рать к Астрахани под начальством стрелецких голов Черемисинова и Тетерина, которые, подойдя к городу, нашли его пустым; Дербыш-Алей, получив от крымского хана помощь только в 1000 человек, в том числе 300 турецких янычар с пищалями, решил, что сопротивляться невозможно, и бежал, потерпев поражение от казачьего атамана Ляпуна, еще до прихода наших главных сил; затем он был окончательно разбит сыновьями Юсуфа, успевшими уже помириться с своим дядей и с убийцей их отца Измаилом. Так дорезывали друг друга татары, некогда столь грозные, к великой выгоде Москвы.

Вступив в Астрахань, наши воеводы прочно ее заняли и привели всех вернувшихся в город черных людей, по их челобитью, к присяге непосредственно уже московскому государю.

Таким путем вслед за покорением Казани без особых трудов досталась нам Астрахань, и все течение Волги от истока до устья окончательно стало русской рекой, к великому ужасу живших здесь татар. В стане у сыновей Юсуфа рассказывали: «Государь взял всю Волгу до самого моря, скоро возьмет и Сарайчик, возьмет весь Яик, Шемаху, Дербент, и нам всем быть от него взятым. Наши книги говорят, что все басурманские государи русскому государю поработают». Люди же их дяди Измаила говорили последнему: «Не стыдись, князь Измаил, пиши Белого царя государем: немцы посильнее тебя, да и у них государь все города побрал».

Завоевание всего течения Волги поставило в непосредственные отношения московского государя с племенами, заселявшими Кавказ. Скоро к Иоанну стали прибывать различные посланники из этих далеких краев. Кабардинский и другие князья черкасские желали быть под его высокой рукой и просили помощи Москвы друг против друга; затем явились с челобитьем послы и из далеких Хивы и Бухары, прося свободной дороги их купцам через Астрахань. Имя Белого царя, сидевшего на высоком московском столе, делалось все более и более знаменитым по всему мусульманскому востоку.

Конечно, необычайные успехи Москвы на востоке были крайне не по сердцу крымцам и туркам; султан, соблюдая наружную дружбу с Иоанном, не переставал стараться возбуждать против нас ногаев и Девлет-Гирея Крымского; и вот последний летом 1555 года, распустив слух, что идет воевать наших новых подданных, пятигорских черкесов, хотел по обычаю напасть врасплох на московские украины, но молодой царь, гордый своими победами над Казанью и Астраханью, сам решил, чтобы заступиться за черкесов, предпринять наступательное движение против крымцев, чего еще никто из московских государей не делал, и выслал с этой целью 13-тысячный отряд Ивана Шереметева, приказав напасть на пастбища крымцев и тем отвлечь их от черкесов. Скоро Шереметев донес, что хан идет не на черкесов, а на нас, во главе 60 000 человек. Узнав про это, Иоанн немедленно выступил в поход с князем Владимиром Андреевичем Старицким и всеми воеводами – с тем, чтобы встретить крымцев и дать им сражение.

Но Девлет-Гирей, получив об этом извещение, тотчас же повернул назад; между тем Шереметев шел за ним все время следом, причем отделил треть своего отряда, чтобы захватить крымский обоз, оставленный татарами позади себя, в пяти или шести днях пути; обоз этот был нами взят вместе с 60 000 лошадей, 2000 аргамаков и 80 верблюдами.

Вскоре за тем последовала встреча самого Девлет-Гирея с Шереметевым на Судбищах, в 150 верстах от Тулы. Доблестный Шереметев, имея всего 7000 человек, смело вступил в бой с 60-тысячным войском хана, сломил его передовой полк, отнял знамя ширинских князей и успешно дрался до ночи. Ночью к Девлет-Гирею привели двух русских пленных и стали их пытать, допрашивая, сколько войска у Шереметева; один из них не вытерпел мук и показал, что наших совсем мало. Тогда Девлет-Гирей, узнав, что Иоанн еще далеко, решил на следующий день во что бы то ни стало раздавить малочисленный русский отряд. В начале боя мы опять одолели татар, и было время, когда вокруг хана остались только одни янычары; однако вскоре Шереметев был тяжело ранен, и наши должны были отступить с большими потерями; тем не менее доблестные военачальники Алексей Басманов и Степан Сидоров с 2000 человек засели в лесистом овраге и отразили все яростные приступы Девлет-Гирея, который ночью побежал восвояси, делая по 70 верст в сутки. Получив известия об этом при своем подходе к Туле, Иоанн решил вернуться домой, щедро наградив Шереметева и его славных сподвижников.

В следующем 1556 году Девлет-Гирей снова задумал напасть на московские окраины; предвидя это, Иоанн решил его предупредить и отправил один отряд к Дону, а другому, под начальством дьяка Ржевского, приказал построить суда на реке Пселе и на них, выплыв на Днепр, спуститься по нему вниз – к владениям крымцев.

И вот в Днепровских водах, уже много веков не носивших русских военных судов, с тех пор как наступила погибель нашей земли из-за разделения над нею власти, вновь появились ратные люди из далекой Москвы, собирательницы Православной Руси в могучее государство под самодержавною царской властью.

Отряд дьяка Ржевского сделал очень удачное

нападение на крепости Очаков и Ислам-Кермень, что произвело сильнейшее впечатление на Девлет-Гирея, который отложил из-за этого свое выступление к московским пределам, где его собирался встретить Иоанн с войском.

Сильное впечатление произвело появление московской судовой рати в Днепровских водах и на православных обитателей его берегов, подданных польского короля.

Удалой атаман днепровских казаков, каневский староста князь Димитрий Вишневецкий решил тотчас же отъехать от Сигизмунда-Августа; он спустился к Хортицкому острову, укрепился здесь и послал бить челом Иоанну о принятии его на московскую службу. Иоанн согласился, и 1 октября того же 1556 года Вишневецкий взял уже крепость Ислам-Кермень.

Конечно, это появление русских людей на Хортицком острове, где впоследствии основалась знаменитая Запорожская Сечь, встревожило еще более Девлет-Гирея. Он пытался взять его весною 1557 года, но должен был отступить с большим уроном; только к осени того же года против Хортицы собралась огромная сила из крымского, турецкого и волошского войска, заставившая Вишневецкого покинуть остров и вернуться в свои города Канев и Черкассы, откуда он послал к Иоанну испросить его указаний. Иоанн приказал Вишневецкому сдать эти города польскому королю, с которым мы были в перемирии, а самому ехать в Москву, где ему дали город Белев.

М. Вебель. Днепр. Старо-Кайдакский порог

Уход Вишневецкого из Хортицы приободрил Девлет-Гирея, и он написал Иоанну, чтобы тот прислал ему большие поминки, но когда в начале 1558 года государь опять отправил Вишневецкого с 5000 человек по Днепру, то хан присмирел, запросил мира и прислал шертную грамоту, которая, впрочем, не помешала ему осенью того же 1558 года собрать 100-тысячное войско и двинуть его на наши украины, так как в Крыму думали, что все московские войска направлены в Ливонию.

Однако ханские воеводы скоро узнали, что Иоанн в Москве, а страшные для них Иван Шереметев и Димитрий Вишневецкии тоже недалеко, и тотчас же повернули назад.

Весною 1559 года государь опять отправил Вишневецкого с 5000 человек против крымцев, на этот раз по Лону, а по Днепру – окольничего Даниила Адашева с 8-тысячною ратью. Оба наши отряда действовали удачно, особенно Адашев, который спустился по Днепру в Черное море, взял 2 турецких корабля и наконец сделал смелую высадку на Крымском побережье, где опустошил татарские улусы и освободил множество русских и литовских пленников.

Татары пришли в ужас от этих блестящих действий наших воевод, тем более что в Крыму свирепствовали страшный голод и мор, и Девлет-Гирей послал в Москву смиренно просить о мире. Видя трудное положение крымцев. советники, окружавшие Иоанна, настойчиво предлагали ему воспользоваться благоприятными обстоятельствами и совсем покончить с Крымской Ордой так же, как он покончил с Казанью и Астраханью, и предпринять для этого большой поход всеми силами.

Однако Иоанн резко разошелся с ними в этом вопросе; он удовольствовался заключением с Девлет-Гиреем мира и решил обратить свое внимание на запад, чтобы прочно утвердиться на Балтийском побережье.

По этому поводу среди русских историков до сих пор существует два мнения: одни находят, что Иоанн сделал крупную ошибку, не воспользовавшись благоприятным случаем покорить Москве и Крым; другие, наоборот, в том числе и С. Соловьев, полагают, что он поступил необыкновенно мудро, отказавшись от намерения завоевать Крым и направив все свои усилия для расширения московских пределов на запад. Последнее мнение следует считать справедливым. Мы видели, что покорение Казанского царства, несмотря на то, что самый поход под Казань был делом сравнительно легким, так как к нашим услугам была всегда Волга, сопровождалось тем не менее огромнейшим напряжением сил в течение целого ряда лет после взятия этого города, причем трудности покорения обитавших там племен были так велики, что некоторые из приближенных государя, отчаявшись в успехе, советовали ему вовсе оставить этот край. Поход же большой рати в Крым по степям представлял страшные затруднения, так как пришлось бы вести с собой все продовольствие сухим путем, на подступах к Перекопи явились бы еще большие трудности – преодолеть это естественное препятствие и двигаться затем по полуострову для его покорения. Как мы увидим впоследствии, только Екатерине Великой в XVIII столетии удалось окончательно завоевать Крым; в XVI же веке у Москвы совершенно не было для этого достаточных средств, и она могла с успехом посылать туда только легкие отряды Ржевского и Адашева. Наконец, если бы Иоанн и овладел Крымом, находившимся под рукою турецкого султана, то это привело бы его к неизбежной борьбе с турками, бывшими в XVI веке на вершине своего воинского могущества, почему вся Западная Европы и трепетала перед ними. Ясно, что воевать с турками вовсе не входило в расчеты Иоанна; поэтому и Даниил Адашев тотчас же отпустил взятых им у Очакова в плен турок, послав сказать пашам, что его государь ведет войну только с крымцами, а отнюдь не с султаном.

Большая государственная печать Иоанна IV

Иоанн совершенно правильно решил обратить свое внимание на Запад, тесная связь с которым была нам необходима для торговли и в целях просвещения.

Как мы увидим впоследствии, Великий Петр преследовал совершенно те же задачи, что и Иоанн, и с величайшим уважением относился к его стремлениям утвердить и распространить наши владения на Балтийском море.

К тому же ведение Иоанном борьбы на наших западных границах вызывалось и сложившимися там обстоятельствами. В Швеции царствовал в это время престарелый король Густав Ваза, который достиг престола, свергнув с него короля Христиана II, бывшего в то же время королем датским и отличавшегося необыкновенной жестокостью, с которой он боролся против буйной шведской и датской знати. В своей борьбе с Христианом Густав Ваза испытал всевозможные, чисто сказочные превратности судьбы, причем должен был побывать и торговцем скотом, и простым работником у зажиточных крестьян.

Ставши шведским королем, Ваза считал для себя крайне унизительным старинный обычай, по которому он имел право непосредственно сноситься только с новгородскими наместниками московского государя, а отнюдь не с последним, ввиду этого, нарушив крестное целование с Иоанном, в малолетство которого он заключил с его матерью перемирие на 60 лет, Ваза стал натравливать на Москву Литву и Ливонию и послал свои войска в 1554 году к Орешку, которые начали его осаждать, но безуспешно. Тогда Иоанн двинул русские полки к Выборгу; овладеть им нам тоже не удалось, но в поле мы дважды разбили шведов, и вся окрестная страна была нами страшно опустошена; пленных же было взято столько, что мужчину продавали за 1 гривну, а девку – за 5 алтын.

При этих обстоятельствах и видя, что от Литвы и Ливонии помощи нет, Густав Ваза осознал свою ошибку и стал смиренно просить у Иоанна мира.

«Мы, Густав, Божиею милостию, Свейский, Готский и Вендский король, – начиналось его письмо к Иоанну, – челом бию твоему велеможнейшеству князю Государю Ивану Васильевичу о твоей милости. Великий князь и Царь всея Русския Земли!..». Иоанн отвечал ему, что он рад прекратить кровопролитие, «если король свои

гордостные мысли оставит и за свое крестопреступление и за все свои неправды станет бить нам челом покорно своими большими послами, то мы челобитье его примем и велим наместникам своим Новгородским подкрепить с ним перемирье по старым грамотам. Если же у короля и теперь та же гордость на мысли, что ему с нашими наместниками Новгородскими не ссылаться, то он бы к нам и послов не отправлял, потому что старые обычаи порушиться не могут. Если сам король не знает, то купцов своих пусть спросит: Новгородские пригороды – Псков, Устюг, чай, знают, сколько каждый из них больше Стекольны (Стокгольма)?»

Большие шведские послы приехали и стали вновь просить о непосредственных сношениях с государем, а не с новгородскими наместниками. Но им отвечали, что наместники эти очень родовитые люди, «а про вашего государя в рассуд вам скажем, а не в укор, какого он рода и как животиною торговал и в Шведскую землю пришел: это делалось недавно, всем ведомо». Наконец перемирная грамота была написана, и в ней было оговорено, что как шведским купцам разрешается ездить через Московские владения для торговли во всякие государства, в Индию и Китай, так и нашим купцам была бы воля ездить чрез Шведскую землю в Любок и Антроп (Любек и Антверпен), в Испанскую землю, Англию и Францию.

Последнее условие считалось с нашей стороны очень важным, так как мы своих гаваней на Балтийском море не имели, а соседи наши, как мы уже говорили, всячески препятствовали, чтобы необходимые сведущие люди из иностранцев проникали к нам.

Особенно ревниво не допускали в Русскую землю этих сведущих иностранцев ливонцы, как это ясно видно по делу некоего саксонца Шлитте, которого Иоанн еще в 1547 году отправил из Москвы в Германию с тем, чтобы привезти оттуда как можно более ученых и ремесленников. Император Карл V разрешил Шлитте взять с собой в Московию набранных им людей, в количестве 123 человек[2 - Оружейных и пушечных мастеров, литейщиков, кузнецов, рудокопов, слесарей, аптекарей, лекарей и печатника, так как в Москве еще не было своей печатни.], и он прибыл уже с ними в Любек, когда последовало ходатайство ливонцев к Карлу V о том, чтобы не пропускать этих людей, так как познания их могут послужить к усилению Московского государства, что представит страшную опасность для Ливонии и других соседних стран; Карл внял этому ходатайству и приказал не пропускать в Москву ни одного ученого, художника или мастера. Шлитте же был посажен в тюрьму; однако один из его людей, пушечный мастер Ганс, непременно хотел пробраться в Москву, но ливонцы так зорко стерегли свои границы, что он два раза попался им в руки, причем в первый раз его посадили в тюрьму, а во второй – отрубили голову.

С такой явной враждой относились ливонские немцы к Москве и во всех остальных делах; жителям своих городов они не позволяли под угрозой наказания давать московским купцам деньги в долг; проживавшим же в этих городах иностранцам было запрещено учиться русскому языку.

А между тем сама Ливония пришла уже в это время к полному внутреннему разложению, представляя собой страну, где царило сильнейшее разъединение сословное, церковное и племенное. Во главе управления Ливонией стояли четыре независимых друг от друга установления: 1) духовно-рыцарский орден меченосцев, владения которого были разбросаны по всем частям Ливонии, причем местопребыванием магистра ордена был замок Веден, а остальные орденские власти занимали около 50 других укрепленных замков; 2) чисто духовные владетели, тоже обладавшие большими земельными поместьями; главным из этих владетелей был архиепископ Рижский, коему принадлежала половина города Риги, а под ним 4 других епископа; 3) чисто светское рыцарское сословие, владевшее замками на землях ордена или духовенства; 4) городские самоуправления больших городов, управлявшихся по Магдебургскому праву: Риги, Нарвы, Вольмара, Дерпта, переименованного так немцами из древнего Юрьева, и другие.

При этом все это было пришлое в страну, преимущественно немецкое, население, совершенно чуждое коренным обитателям земли – литовского и финского племени, с ненавистью сносившим иго своих поработителей.

Единственным объединяющим звеном перечисленных четырех установлений в XVI веке были так называемые общие съезды, или ландтаги, собиравшиеся обыкновенно в городе Вольмаре и не приводившие по большей части ни к какому соглашению ввиду крупных раздоров, разделявших между собой различные сословия немцев.

И.С. Глазунов. Иван Грозный

К. Вениг. Иоанн Грозный и его мамка

Лютеранство, появившееся в это время в Ливонии, еще более усилило общее разделение и взаимную ненависть. Новое учение приобрело себе наибольшее количество приверженцев у городских жителей, среди которых развилось к нему такое усердие и вместе с тем такая нетерпимость к другим исповеданиям, что они стали разрушать храмы как латинские, так и православные. Конечно, против лютеранства сильно вооружились ливонские духовные власти; что же касается рыцарей, как принадлежавших к ордену меченосцев, так и светских, то они относились к новому учению очень сочувственно, так как считали его более подходящим к своим нравам. Вообще, «вся страна в это время представляла печальное и отталкивающее зрелище, – говорит один польский писатель, – прежний воинственный дух рыцарей исчез, не заменившись гражданскими доблестями». Самая страшная распущенность нравов царила как среди них, так и среди духовенства, распространившись затем на горожан и на сельское население. Все предавались пьянству в чрезмерных размерах, и для питья пива, говорит ливонский летописец, употреблялись такие кружки и чаши, в которых можно было детей крестить; вместе с тем ливонские немцы облагали своих крестьян чрезмерными поборами, стараясь суровыми мерами получить с них как можно больше доходов, причем о жестоком, мстительном нраве немецких баронов свидетельствуют многие человеческие остовы, находимые в ливонских замках, от замурованных в былое время в стенах людей или прикованных к цепям в подземельях.

Конечно, эта внутренняя слабость Ливонии в связи с крайней враждебностью к Московскому государству и кощунственным разграблением православных церквей, о чем свидетельствует сам ливонский летописец, в Дерпте, Ревеле, Риге и многих других местах, заставила Иоанна обратить свой взор на нее, тем более что Балтийское побережье, столь нам необходимое, было исконным владением Русской земли, потерянным нами в тяжкие времена междукняжеских усобиц.

В 1553 году окончился срок 50-летнего перемирия между Москвой и орденом, причем послы последнего стали просить о его продлении еще на 15 лет. Государь через Алексея Адашева потребовал уплаты за истекшие 50 лет дани с Юрьевской волости, исстари установленной договорными грамотами между русскими и немцами. Орденские послы отговаривались сначала своим незнанием о таковой дани, но затем написали перемирную грамоту, включив в нее эту дань (по немецкой гривне с каждого человека), с обещанием уплатить и недоимку за прошлые годы; кроме того, по той же грамоте они обязывались очистить разграбленные русские церкви, не помогать Польше и Литве против Москвы и допускать к нам свободный проезд иностранных

купцов.

Однако, когда послы вернулись в Ливонию, то там не хотели исполнить требований Иоанна, который, по свидетельству их летописца, послал им бич как знак исправления и следующее письмо: «Необузданные Ливонцы, противящиеся Богу и законному правительству! Вы переменили веру, свергнули иго императора и папы Римского: если они могут сносить от вас презрение и спокойно видеть храмы свои разграбленными, то я не могу и не хочу сносить обиду, нанесенную мне и моему Богу. Бог посылает во мне вам мстителя, который приведет вас в послушание». Вслед за этим в Ливонию прибыл посол новгородских наместников келарь Терпигорев, который потребовал, чтобы перемирный договор был скреплен безотлагательно; скрепа эта в те времена производилась так: скрепляющий договор, в данном случае епископ Юрьевский, должен был отрезать от грамоты посольские печати и вместо них привесить к ней свою и магистра ордена.

Опасаясь гнева Иоанна, а вместе с тем не желая подтверждать скрепой обязательства о ежегодном платеже Юрьевской дани, немцы решили нас обмануть, полагаясь на простоту Терпигорева и самого государя, а именно: требуемые печати привесить, но объявить Терпигореву, что для окончательного решения дела они передают договор на усмотрение их верховного владыки, германского императора; Терпигорев, однако, отлично понял их хитрость и отвечал им: «А какое дело моему государю до императора? Не станет ему дани платить, он сам ее возьмет».

А. Висковатов. Русское вооружение XIV – XVII вв.

Срок для уплаты дани был назначен трехлетний. Когда он истек, ливонские послы прибыли в 1557 году в Москву, но не с деньгами, а с просьбой сложить с них эту дань. Иоанн не велел их пускать себе на глаза и приказал ответить, что он сам будет искать на магистре и на всей Ливонской земле за ее неисправление. Послы поехали домой и по дороге видели, что русские усиленно готовятся к войне: строились мосты, чинились пути к западной границе, тянулись большие обозы с военными и съестными припасами; вместе с тем государь приказал строить в устье Нарвы, ниже Иван-города, «корабельное пристанище», или гавань.

Тогда испуганные немцы в декабре того же 1557 года прислали новое посольство с предложением внести сейчас же часть следуемой дани; однако когда Иоанн на это согласился, то денег у них не оказалось. Убедившись, что немцы только тянут время, и, без сомнения, узнав также, что они уже заключили оборонительно-наступательный союз с Литвою в явное нарушение перемирной грамоты, государь в январе 1558 года приказал вторгнуться в Ливонию нашим войскам, собранным во Пскове под начальством бывшего казанского царя Шиг-Алея, воеводы князя Михаила Васильевича Глинского, дяди государя, брата царицы – Даниила Романовича Захарьина и других. Воеводам был дан наказ – не тратить время на осаду крепких замков и городов, а пройти несколькими отрядами страну до Ревеля и Риги, производя всюду опустошения, по обычаю тех времен. Этот поход окончился полным успехом; немцы пытались кое-где обороняться, но везде были без труда побиваемы за своею малочисленностью. Наши же вернулись во Псков с богатейшей добычей.

Бывший в числе воевод князь Андрей Курбский говорит по поводу этого похода: «Земля была богатая, а жители в ней гордые; отступили они от веры христианской, от обычаев и дел добрых праотеческих, ринулись все на широкий и пространный путь, на пьянство, невоздержание, на долгое спанье, лень, на неправды и кровопролитие междуусобное». Ливонский летописец тоже смотрел на этот карательный поход, предпринятый Иоанном, как на справедливое возмездие; по его словам, разврат в стране дошел до такой степени, что его не стыдились, но гордились им, причем правители подавали пример подчиненным.

Выйдя из Ливонии, Шиг-Алей и воеводы отправили магистру грамоту, в которой говорили, что государь послал их наказать немцев за неисправление и клятвопреступление, но если они покаятся, то Иоанн готов дать им мир.

Магистр Фюрстенберг не замедлил послать просить опасной грамоты для послов, во главе коих он решил отправить своего родного брата. Узнав об этом, государь тотчас же приказал выдать эту грамоту и приостановить все военные действия, пока будут идти переговоры.

Но не успели ливонские послы доехать до Москвы, как сами же ливонцы нарушили наступивший перерыв в военных действиях.

Был Великий пост, и в Ивангороде, выстроенном, как мы помним, Иоанном III против Нарвы, русские люди усердно посещали церковные службы, в то время как нарвские немцы, принявшие лютеранство, пили пиво и веселились. С Нарвской башни была видна вся внутренность Ивангорода, и вот пьяные немцы стали для потехи осыпать картечными выстрелами из пушек православных людей, собравшихся в храме Божием, причем некоторых убили. Русские на выстрелы не отвечали, но тотчас же послали донесение об этом государю. Иоанн приказал стрелять по Нарве, но только из одного Ивангорода. Огонь наших пушек был таким действенным, что скоро нарвские граждане запросили пощады, обвиняя в нарушении перемирия своего «князьца» (правителя), и предложили перейти под власть Москвы, для чего снарядили особое посольство к Иоанну. Узнав об этом, государь тотчас же приказал прекратить стрельбу по городу и для приема его отправил Алексея Басманова и Даниила Адашева. Но в это время в город успело войти 1000 человек, присланных магистром в подкрепление, и нарвцы, ободренные этим, стали отпираться от собственного своего посольства к царю.

Однако город все-таки перешел в наши руки. 11 мая в нем вспыхнул страшный пожар, возникший следующим образом: один немец, в доме которого останавливались русские купцы, нашел икону Божией Матери; чтобы насмеяться над нею, он бросил ее в огонь под котел, в котором варил пиво; внезапно вспыхнуло огромное пламя, взвившееся до потолка, немедленно же загоревшегося; в то же время налетел вихрь и разнес огонь во все стороны, произведя ужаснейшее смятение среди жителей. Видя это, русские люди в Ивангороде решили тотчас же воспользоваться благоприятным случаем; храбрые войска наши кинулись через реку к пылающей Нарве: кто плыл в лодках, кто на бревне или доске; они увлекли за собой воевод и после жестокого боя взяли ее, вместе с Вышгородом, или кремлем, где сидел гарнизон, выпущенный по условию сдачи на свободу. Жители же Нарвы присягнули Иоанну. Конечно, государь был крайне обрадован приобретением столь важного города; он дал жалованную грамоту гражданам и вернул в Нарву всех ранее взятых пленников, бывших из нее родом; вместе с тем он тотчас же послал из Новгорода священников для сооружения здесь двух православных церквей и постановил в одну из них чудотворную икону Божией Матери, кинутую немцем в огонь и найденную невредимой.

Вслед за этим успехом последовало взятие нашими войсками крепкого замка Нейшлота, при истоке Нарвы из Чудского озера, и города Везенберга, древнего Раковора, где русские люди одержали в 1268 году свою знаменитую победу над немцами.

Вид Ивангородской крепости

При этих обстоятельствах, когда в Москву прибыли большие ливонские послы, Иоанн потребовал уже подданства всей их земли и, отправив их домой, решил продолжать войну, с тем чтобы приступить к совершенному покорению Ливонии. Конечно,

испытанные во многих боях, храбрые русские войска давали ему полную надежду на успех, и действительно, в войсках наших царили удивительные порядок и послушание, возбуждавшие удивление ливонских летописцев; вместе с тем ни у одного европейского государя не было тогда такого огромного количества пушек, как у Иоанна. Англичанин Дженкинсон рассказывает, что в 1557 году он присутствовал на учении русской артиллерии и любовался нашими пушкарями, которые отличались друг перед другом в быстроте и верности прицела из орудий.

Часть московских войск, назначенных для завоевания Ливонии, действовала к северу от Чудского озера в Эстляндии, а другая часть, под начальством князя Петра Шуйского, двинулась из Пскова мимо южной оконечности Чудского озера и осадила крепчайший пограничный замок Нейгаузен, который взяла после месячных усилий; при этом магистр ордена Фюрстенберг, находившийся в 30 верстах от Нейгаузена с 8-тысячным отрядом, укрытый рвами и болотами, и не думал идти на помощь осажденным; когда же он узнал, что Нейгаузен взят, то поспешил отступить к Валку, открыв русским путь к Юрьеву, или Дерпту. Здесь было собрано по призыву епископа местное рыцарство; но как только в Лерпт пришла весть о приближении русских, большинство этих рыцарей поспешило покинуть город, а между жителями его, католиками и лютеранами, возникла жестокая распря, причем первые упрекали вторых, что нашествие русских ниспослано на Ливонию в наказание за отступление от латинской веры.

Дерптский городской голова Антоний Тиле, человек мужественный и великодушный, со слезами на глазах умолял граждан напрячь все их усилия для обороны города и предлагал пожертвовать всем их состоянием во имя общего дела, чтобы на вырученные деньги нанять войско для борьбы с русскими. Но его никто не послушал.

К городу между тем в июле подошел князь Петр Иванович Шуйский и окружил его со всех сторон. Дерптский епископ с 2000 наемных немецких солдат и частью граждан защищались вначале довольно мужественно и сделали несколько вылазок; однако, видя, что осадные работы русских безостановочно подвигаются вперед и стрельба наших орудий производит в городе большие разрушения, осажденные вынуждены были вступить с Шуйским в переговоры о сдаче, после того как на свою просьбу о помощи, обращенную к магистру, ими был получен отказ. Шуйский обещал жителям большие милости при добровольной сдаче города, грозя не оставить в живых и ребенка, если вынужден будет брать его приступом. Прикатив туры к самым стенам и заложив под ними подкоп, он объявил гражданам, что дает два дня на размышление, а на третий пойдет на приступ.

Это подействовало, и город сдался князю Петру Шуйскому, мужу, по словам ливонского летописца, добролюбивому, честному и с благородной душой, причем сдача эта была произведена на крайне выгодных для жителей условиях: они получали полную свободу, как личную, так и своего исповедания, старое городское управление и право беспошлинной торговли с русскими. По свидетельству самих немцев, когда войско наше вошло в город, то в нем царил удивительный порядок и не было случая хотя бы малейшего насилия или какой-либо несправедливости по отношению к немцам. Шуйский объявил, что дом его и уши всегда будут отворены для всякого обиженного. Государь одобрил, за малым исключением, договор, заключенный Шуйским с жителями Дерпта, приказав называть его по-старому Юрьевым, а льготы, данные этому городу, распространил и на Нарву. Такое великодушие произвело, конечно, огромнейшее впечатление на остальные ливонские города и около 20 из них выразили покорность Москве до наступления осени.

Шуйский предложил сдаться и Ревелю, но ревельцы от этого отказались; затем, с наступлением холодного времени, войска наши, оставя гарнизоны во взятых городах и замках, вернулись домой.

Между тем ливонцы ввиду полной неспособности престарелого магистра Фюрстенберга передали начальствование над их войсками его молодому племяннику Готгарду Кетлеру, который, узнав, что князь Шуйский ушел на зиму домой, собрал 10 000 человек и пошел с ними брать обратно Юрьев; но на пути к Юрьеву он был задержан сопротивлением замка Рингена, в коем засело 90 наших храбрецов под начальством боярского сына Руссика Игнатьева. Кетлер в течение пяти недель осаждал замок и потерял при этом 2000 человек; только когда русскими был расстрелян весь порох, оставшиеся в живых герои принуждены были к сдаче, причем Кетлер беспощадно всех их перебил.

Затем, несмотря на все усилия, взять Юрьев Кетлеру не удалось, и он должен был отойти от него, так как узнал о движении новой большой русской рати, вступившей с началом 1559 года в Ливонию под предводительством князя Микулинского и двинувшейся по обоим берегам Двины; рать эта доходила до самой Риги и весной вернулась в наши пределы с огромной добычей. Кетлер не отважился вступить с нею в бой, но всеми силами старался привлечь на сторону Ливонии защитников и обратился за помощью к германскому императору и к королям Ланий, Швеции и Польши, которые и отправили свои посольства к Иоанну с ходатайствами за Ливонию. В это время как раз внимание последнего было отвлечено крымцами, и поэтому он согласился на 6-месячное перемирие с Ливонией.

Король Польши Сигизмунд-Август

В течение же этого перемирия Кетлеру вместе с Рижским епископом удалось заключить важный договор с польско-литовским королем. По этому договору Ливония отдавалась под его покровительство, а Сигизмунд-Август обязан был защищать ее против русских и получил в залог несколько замков, в том числе и Линабург, нынешний Двинск, которые весной следующего 1560 года были заняты литовским воеводою Николаем Радзивиллом Рыжим. Против русских же Сигизмунд-Август свои войска не двигал под предлогом, что перемирие с нами оканчивается только в 1564 году. Между тем Кетлер, наняв на занятые им деньги несколько тысяч наемного войска из Германии, двинулся за месяц до окончания своего перемирия с Москвой, осенью 1559 года, к Юрьеву, нечаянно напал на стоявший близ города отряд Плещеева и разбил его; но на этом вероломном нападении успехи немцев и окончились.

В Юрьеве сидел доблестный воевода князь Андрей Катырев-Ростовский; он заключил всех опасных граждан под стражу, встретил немцев сильным пушечным огнем и сделал стремительную вылазку из города. Скоро среди Кетлеровых наемников, которых постоянно тревожили русские, поднялось недовольство, и он стал отходить, причем решил, что, по крайней мере, отнимет у нас замок Лаис, где было всего 400 человек русского гарнизона; он осадил его, поставил туры, разбил стену и повел войска на приступ. Но русские воины под начальством неустрашимого стрелецкого головы Кошкарова дрались, как львы, и со славой отбили все приступы немцев, Кетлер же, потеряв множество народа, должен был отойти в Вендену как побежденный. «Сия удивительная защита Лаиса, – говорит Н.М. Карамзин, – есть одно из самых блестящих деяний воинской истории древних и новых времен, если не число действующих, а доблесть их определяет цену подвигов».

Узнав о предательском нарушении перемирия Кетлером, Иоанн послал новую рать в Ливонию под начальством князей Мстиславского, Петра Шуйского и Василия Серебряного, которые в начале 1560

года выступили в поход и начали его очень удачно. Ливония запылала вновь. «Скоро начали сдаваться крепости… всюду царило малодушие и предательство: с этим согласны даже немецкие летописцы», – говорит один польский писатель.

Положение Ливонии было отчаянное. Русские после взятия Мариенбурга опустошили ее до моря. Крестьяне во многих местах поднимали мятеж против своих господ, а некоторые наемные отряды, не получая жалованья, бунтовали и нередко сами сдавали нам крепости. Весною Иоанн отправил на усиление войск, действовавших в Ливонии, двух близко стоявших к нему людей: князя Андрея Курбского и Даниила Адашева. По словам первого, государь призвал его к себе в спальню, перечислил все его доблести и сказал: «Мне ли самому ехать в Ливонию, или вместо себя послать воеводу опытного, бодрого, смелого и вместе с тем благоразумного; избираю тебя, моего любимого, – иди и побеждай».

В мае воеводы наши выступили из Юрьева. Они настигли немецкие главные силы, с которыми был и старый Фюрстенберг, недалеко от Белого Камня или Вейссенштейна, сразились с ними в самую полночь и нанесли страшное поражение; Фюрстенберг едва успел бежать, чтобы запереться в сильнейшей крепости Феллине, куда наши войска не замедлили отправиться вслед. Один из немецких военачальников, Филипп Белль, человек большой доблести, вздумал задержать наступление русских близ Феллина, но был разбит и взят в плен. Ценя его мужество, воеводы наши не последовали примеру Кетлера, варварски избившего доблестных защитников Рингена, но отнеслись к Беллю с величайшим уважением. Белль, по словам Курбского, так объяснял несчастие Ливонии: «Когда мы пребывали в католической вере, жили умеренно и целомудренно, тогда Господь везде нас покрывал от врагов наших и помогал нам во всем. А теперь, когда мы отступили от веры церковной, дерзнули ниспровергнуть законы и уставы святые, приняли веру новоизобретенную, вдались в невоздержание… теперь явственно обличает нас Господь за грехи наши и казнит нас за беззаконие наше…».

П. Соколов-Скаля. Взятие Иоанном Грозным ливонской крепости Кокенгаузен

Подойдя к Феллину, войска наши немедленно приступили к его осаде; толстейшие стены крепости не поддавались действию русских орудий, запасов у осажденных было в изобилии, и осада могла продолжаться очень долго. Однако спустя три недели немецкие наемники, не получая в течение нескольких месяцев жалованья, решили сдать крепость русским, невзирая на мольбы старца Фюрстенберга продолжать ее защиту и на раздачу им всех своих сокровищ. Русские вошли в Феллин, а Фюрстенберг был отправлен в Москву, где его очень милостиво принял Иоанн и дал ему на кормление Ярославский городок Любим, в котором он и окончил свой век. Храбрый Филипп Белль был также отправлен в Москву, но судьба его сложилась иначе. Представленный Иоанну, он сурово сказал ему: «Ты неправдой и кровопролитием овладеваешь нашим отечеством, не так, как прилично царю Христианскому», за что разгневанный государь сгоряча приказал отрубить ему голову; он скоро одумался и послал отменить казнь, но было уже поздно.

После Феллина пало еще несколько крепостей, и Ливония была приведена в такое расстроенное состояние, что дальнейшего самостоятельного существования она продолжать уже не могла.

Однако чрезвычайные успехи Иоанна в этой войне были все же недостаточны для ее окончания. Гром московских побед привлек к себе внимание всей Европы, в которой нашлось много охотников получить себе часть в государстве, для существования которого пробил смертный час. «Теперешняя Ливония – что девица, вокруг которой все пляшут», – говорил про нее один из современников.

Перед тем чтобы перейти к изложению новых, весьма сложных событий дальнейшей борьбы из-за стремления Иоанна стать твердой ногой на Балтийском побережье с целью войти в непосредственную связь с Западной Европой, а также и к рассказу о не менее сложной и крупной перемене, произошедшей в самом государе, необходимо упомянуть о том, как одно из западноевропейских государств само добивалось в это время завязать непосредственные сношения с Москвой.

Государство это была Англия. Соперничая с могущественными морскими державами того времени – Испанией, Португалией, Венецией и Генуей, обладавшими огромными военными и торговыми флотами, Англия в поисках новых стран для развития своей торговли отправила в 1553 году три купеческих корабля в Северные моря в надежде найти новые пути в Китай и Индию. Буря разнесла эти корабли, и два из них погибли у берегов Русской Лапландии, причем их самоотверженный начальник, Гуго Виллогби, был найден впоследствии замерзшим в шалаше, сидя за своим журналом. Третий же корабль капитана Ченслера вошел в Двинский залив и пристал к берегу у монастыря Святого Николы, где ныне расположен город Архангельск. Доставленный по повелению государя в Москву, Ченслер со своими спутниками был торжественно принят Иоанном и подал ему написанную английским королем Эдуардом VI грамоту на разных языках «ко всем северным и восточным государям», в которой он просил радушно принять его подданных и оказывать им содействие для установления торговых сношений. Обласканный Иоанном, Ченслер отбыл в Англию и возбудил там живейшее любопытство к Московскому государству, о котором говорил как о вновь открытой стране; он рассказывал о великолепии царского двора, о величественной наружности нашего государя и об огромных богатствах мехами и другими произведениями Русской земли.

А. Висковатов. Царь Иоанн Васильевич Грозный

Преемники Эдуарда, его сестра королева Мария Тюдор и муж ее Филипп, сын Карла V, впоследствии знаменитый испанский король, отправили в 1555 году того же Ченслера уже послом к Иоанну для заключения торгового договора с нами. Государь опять принял Ченслера крайне милостиво, несколько раз звал его к столу, обыкновенно сажая перед собой, и дал жалованную грамоту англичанам, по которой они могли беспошлинно торговать по всей земле, нанимать русских работников, судиться между собою при посредстве выбранных ими же из своей среды старшин, и другие льготы. Главным складочным местом для их товаров были назначены Холмогоры, куда англичане привозили свои товары, преимущественно сукно и сахар.

В Англию Ченслер отбыл в 1556 году, с четырьмя богато нагруженными судами и с государевым посланником, вологодским наместником Иосифом Непеею, везшим драгоценнейшие дары от Иоанна – Марии и Филиппу.

К несчастью, Ченслер и три корабля погибли во время бури, но Непея благополучно прибыл в Лондон. Знатные государственные сановники и 140 купцов со множеством слуг, все на прекрасных лошадях, выехали ему навстречу. Он сел на великолепно украшенного коня и торжественно совершил свой въезд в город, приветствуемый громкими кликами жителей, толпившихся по улицам. Ему был отведен один из лучших домов, «где богатство уборов, – говорит Н.М. Карамзин, – отвечало роскоши ежедневного угощения; угадывали, предупреждали всякое желание гостя; то звали его на пиры, то водили его обозревать все достопримечательности Лондона: дворцы, храм Святого Павла, Вестминстер[3 - Вестминстерское аббатство – местожительство лондонского архиепископа.]» и древний замок,

или Тауэр. «Принятый Марией с отменным благоволением, Непея в торжественный день Ордена Подвязки[4 - Высший знак отличия в Англии.] сидел в церкви на возвышенном месте близ королевы. Нигде не оказывалось такой чести русскому имени. Сей незнатный, но достойный представитель Иоаннова лица умел заслужить весьма лестный отзыв английских министров; они донесли королеве, что его ум в делах равняется с его благородной важностью в поступках».

Мария Тюдор – королева Англии

Получив множество знаков самого лестного внимания от королевы и лондонских жителей, Непея в 1557 году вернулся в Москву, привезя с собой много ремесленников, врачей, рудознатцев и других искусных людей.

Преемница Марии, сестра ее Елизавета, вступившая на английский престол в 1558 году, также, как увидим, самым деятельным образом поддерживала сношения с Москвой и хлопотала о предоставлении англичанам права исключительной торговли с нами; Иоанн очень внимательно относился ко всем ее просьбам и не замедлил вступить с ней в дружескую пересылку, но закрыть путь в Россию другим иностранцам отказался, а потому наряду с английскими в Белом море, у пристани святого Николая, начали появляться также суда голландские, бельгийские и другие.

В свою очередь, вслед за Непеею и русские купцы стали показываться в столичном городе Лондоне, причем английские летописцы отметили и имена некоторых из них: Твердикова, Погорелова и других.

Глава 2

Кончина царицы Анастасии Романовны ? Боярская измена ? Переписка с Курбским ? Казни ? Опричнина ? Святой Филипп ? Поход на Новгород и Псков ? Браки Иоанна ? Полоцк ? Борьба из-за Ливонии ? Нашествие Левлет-Гирея ? Люблинская уния ? Иезуиты ? Баторий и его успехи ? Подвиг русских пушкарей под Венденом ? Борьба со шведами ? Оборона Чихачевым Падиса ? Псков ? Сыноубийство ? Поссевин ? Мария Гастингс Ермак и завоевание Сибири ? Смерть Грозного ? Внутренние дела ? Православие в Западной Руси

Тысяча пятьсот шестидесятый год принято считать роковым в жизни Иоанна. 7 августа в пятом часу дня скончалась нежно любимая им супруга, кроткая Анастасия Романовна, оставя ему двух малолетних сыновей – Иоанна и Феодора. Незадолго до этого вспыхнул страшный пожар на Москве, и государь с величайшей опасностью для жизни принимал деятельное участие в его тушении, что вызвало сильнейшее беспокойство царицы, здоровье которой было уже значительно подорвано, особенно после поездки на богомолье осенью 1559 года. Вся Москва с великим горем и плачем провожала ее прах в Вознесенский Новодевичий монастырь; народная горесть была так велика, что нищие отказывались принимать щедрую милостыню, назначенную им для раздачи по случаю ее кончины.

Конечно, народ хорошо знал ту, которую он так горько оплакивал. Все помнили буйную молодость Иоанна и перемену, происшедшую с ним под благотворным влиянием Анастасии Романовны.

Мы видели, что, изверившись в своих боярах, государь приблизил к себе нескольких людей скромного происхождения во главе с Сильвестром и Адашевым и составил из них свой близкий круг – «избранную раду», которой вполне доверял. Мы видели также, как в 1553 году, во время болезни Иоанна, у него должны были открыться глаза на этих людей, которые, пользуясь близостью к царю, тем не менее поспешили войти в самые тесные отношения с боярской партией, очевидно, считая ее столь большой силой, с которой необходимо было жить в добром согласии.

Царь и великий князь всея Руси Иоанн Васильевич. Царский титулярник

Иоанн выздоровел и ничем не проявил своего гнева против ослушников-бояр, несмотря на то, что бояре эти явно враждебно держали себя как относительно его сына, так и Анастасии Романовны и всей ее родни – Захарьиных. Все понимали, конечно, что не кто другой, как именно царица своею мудрою самоотверженною любовью сдерживала страстного, порывистого Иоанна от проявления какого-либо враждебного чувства по отношению людей, в которых он так глубоко и обидно для себя разочаровался.

Теперь, с ее кончиной, около царя уже не было никого, с кем в задушевной беседе он мог бы изливать волновавшие его душу чувства и находить в этом нужное успокоение. Единственный человек, которому он доверял, как отцу, митрополит Макарий, был в это время 79-летним старцем, стоящим одною ногой в гробу; в силу одного этого он не мог быть постоянно с молодым 30-летним царем, деятельным и кипучим. Что же касается бывших прежде столь близкими к Иоанну лиц – Сильвестра и Адашева, то к 1560 году между ними и царем был уже полный разрыв. Причин этому было много.

Как мы уже говорили, партия Сильвестра и Адашева (то есть все боярство) явно не сочувствовала войне с Ливонией, полагая, что надо воевать с Крымом; при этом Сильвестр, человек, бесспорно, большого благочестия, но очень властный и мелочный, не только постоянно докучал Иоанну своими наставлениями, вторгаясь даже в его супружеские отношения, но не переставал укорять его и за Ливонскую войну: «Началась война с Ливонцами, – писал впоследствии Иоанн князю Курбскому, – Сильвестр с вами, своими советниками, жестоко за нее восставал; заболею ли я или Царица, или дети – все это, по вашим словам, было наказание Божие за наше непослушание к вам».

Недовольство бояр новыми московскими порядками с самодержавным царем во главе продолжалось, разумеется, и после выздоровления Иоанна; Литва с ее огромными вольностями для больших панов служила им постоянной приманкой; начиная с 1554 года, движение московского боярства на Литву принимает, по словам одного польского писателя, «угрожающие размеры».

В июле 1554 года был застигнут при побеге к Литовским пределам князь Никита Ростовский; при этом было обнаружено, что, кроме него, собрался также бежать думный боярин князь Семен Ростовский со всей своей обширной родней – Лобановыми и Приимковыми; они вступили в сношения с Сигизмундом-Августом, а князь Семен Ростовский водился в Москве с польским послом Довойной, поносил ему Иоанна и рассказывал, что говорилось в Государевой думе насчет мира с Польшей. Подобный поступок являлся, очевидно, прямой изменой, за которую и в наше время полагается по закону смертная казнь. Царь и бояре осудили виновных к тому же наказанию, но затем, снисходя на просьбу духовенства, государь их помиловал и ограничился отправлением в ссылку на Белоозеро. К его большому неудовольствию, Сильвестр после этой ссылки относился с необыкновенным сочувствием к князю Семену Ростовскому и ко всему его роду. «Когда князь Семен Ростовский изменил и мы наказали его с милостию, то Сильвестр с вами, злыми советниками своими, начал его держать в великом бережении и помогать ему всяким добром, и не только ему, но и всему роду его», – читаем мы в письме Иоанна к князю Курбскому.

Сильное неудовольствие возбудило также в Иоанне поведение Сильвестра и его сторонников в отношении царицы Анастасии Романовны во время путешествия поздней осенью 1559 года, причем ее смерть он прямо приписывал огорчениям, претерпенным ею от дворцовых дрязг. «Зачем вы разлучили меня с женой? – спрашивал Иоанн Курбского в одном из своих последующих писем. – Если бы вы не отняли у меня мою юницу, то Кроновых жертв и не было бы (боярских казней). Только бы на меня с попом (Сильвестром) не стали, то

ничего бы и не было, все учинилось от вашего самовольства…» «Как вспомню этот тяжкий обратный путь из Можайска с больной Царицей Анастасией… – говорит царь в другом месте своей переписки с Курбским. – Молитвы, путешествия ко святым местам, приношений и обетов ко святыне о душевном спасении и телесном здравии – всего этого мы были лишены лукавым умышлением; о человеческих же средствах, о лекарствах во время болезни и помину не было…».

Главной же причиной недовольства государя на Сильвестра и Адашева являлось, конечно, все более и более возраставшее в нем убеждение, что они, войдя в сношение с боярской партией, стали за его спиною сами всем распоряжаться в государстве, что, разумеется, должно было казаться Иоанну особенно нестерпимым и обидным, так как он, испытав в детстве страшное своеволие бояр, необыкновенно чутко и болезненно относился к тому, чтобы никто не смел посягать на полученную им от Бога царскую власть. «Подружился он (Сильвестр) с Адашевым и начали советоваться тайком от нас, считая нас слабоумными, мало-помалу начали они всех вас, бояр, в свою волю приводить, снимая с нас власть», – писал об этом царь Курбскому.

И действительно, нет сомнения, что Сильвестр и Адашев с боярами старались незаметно, но исподволь ограничить царскую власть. Они раздавали саны и вотчины самовольно и противозаконно и, по-видимому, даже старались отобрать у государя право жаловать боярство: «от прародителей наших данную нам власть от нас отъяша, – писал Иоанн, – еже вам, бояром нашим, по нашему жалованью честию председания почтенным быти».

Перед смертью царицы Анастасии Сильвестра и Адашева уже не было при дворе; Сильвестр, вследствие неприятностей в описанном государем последнем его путешествии с женою, добровольно удалился от двора и постригся в Кирилло-Белозерском монастыре, а Адашев был отправлен в Ливонию, как бы в почетную ссылку – третьим воеводою большого полка.

Удаление Сильвестра и Адашева глубоко всколыхнуло всю боярскую партию, и среди ее началось сильное движение в их пользу, которое, по-видимому, как раз совпало со временем кончины Анастасии Романовны.

Движение это, разумеется, могло только вызвать еще более сильное противодействие и раздражение в государе. «…Пребывая в таких жестоких скорбях, – писал он по этому поводу Курбскому, – не будучи в состоянии сносить такой тягости, превышающей силы человеческие, и сыскав измены собаки Алексея Адашева и всех его советников, мы наказали их милостиво: смертною казнью не казнил никого… но всем приказано было отстать от Сильвестра и Адашева, не иметь с ними сообщения, в чем и была взята со всех присяга; но советники их, которых ты называешь мучениками, приказ наш и крестное целование вменили ни во что, не только не отстали от изменников, но и больше начали им помогать и всячески промышлять, чтобы их на первый чин возвратить и составить на нас лютейшее умышление, и так как злоба обнаружилась неутолимая, то виновные по своей вине суд и приняли».

Таким образом, по словам Иоанна, он старался действовать вначале на крамольных бояр легкими опалами и только постепенно, видя их упорство вернуть Сильвестра и Адашева и удержать действительную власть в своих руках, царь стал прибегать к казням. Это утверждение Иоанна, надо думать, вполне справедливо, так как он никогда не отказывался от тех казней, которые были совершены по его приказанию. И действительно, несмотря на большое свое озлобление на Адашева, он его не казнил, а приказал только перевести в Юрьев, где последний умер через два месяца от горячки.

Не тронул он также и Сильвестра: «Поп Сильвестр, – писал Иоанн Курбскому, – видя своих советников в опале, ушел по своей воле, и мы его отпустили не потому, чтобы устыдились его, но потому, что не хотели судить его здесь: хочу судиться с ним в будущем веке, перед Агнцем Божиим, а сын его и до сих пор в благоденствии пребывает, только лица нашего не видит».

Вообще, «с делом Сильвестра и Адашева было связано много судебных разбирательств, – говорит польский писатель Валишевский,[5 - Сочинения г. Валишевского по русской истории благодаря его сравнительно большой осведомленности и живости изложения имеют у нас довольно многочисленный круг читателей; к сожалению, этот писатель делает нередко злобные выпады, направленные против самых дорогих понятий и чувств русских людей, а также и против православия. Так, про геройскую оборону русскими Смоленска во время осады его поляками он считает возможным сказать следующую нелепость: «Вместо мощей преподобного Сергия и преподобного Никона у осажденных были не менее чудотворные иконы, которые они вешали в наказание вниз головой, если счастье покидало их знамена» и тому подобное.] – и те достоверные письменные памятники, которые относятся к ним, решительно не говорят ни о пытках, ни о казнях».

Казни, вследствие которых потомство назвало Иоанна Грозным, начались, по всем данным, позднее, причем им подвергались далеко не все виновные. Так, в 1561 году с князя Василия Михайловича Глинского, который «проступил», то есть, очевидно, хотел бежать в Литву, было лишь взято письменное обещание не отъезжать.

Такое же обещание не отъезжать было взято в 1562 году с князя Ивана Димитриевича Вельского, за подписью 29 человек, за коих поручилось еще 120 лиц; несмотря на это, в том же 1562 году князь Иван Димитриевич Вельский снова бил челом государю, что «преступил крестное целование и забыл жалованье Государя своего, изменил, с королем Сигизмундом-Августом ссылался»; эту новую его измену Иоанн опять простил ему. В 1563 году был изобличен в желании бежать в Литву князь Александр Иванович Воротынский, и с него тоже была только взята поручная грамота; такая же запись была взята в 1564 году и с Ивана Васильевича Шереметева, которого долго затем никто не трогал; впоследствии же он постригся в Кирилло-Белозерском монастыре и жил там с большой роскошью. Затем князь Михаил Воротынский, носивший, как мы помним, звание слуги государя, был сослан с семейством на Белоозеро, надо думать, также не за малую вину, причем с ним обращались там с большим береженьем; так, в конце 1564 года царские пристава, отправленные с Воротынскими, писали, что в прошлом году не дослано было ссыльным 2 осетров свежих, 2 севрюг свежих, полпуда ягод винных, полпуда изюму, 3 ведер слив – и все это велено было дослать; сам же князь Михаил бил челом, что ему не прислали государева жалованья: ведра романеи, ведра рейнского вина, ведра бастру, 200 лимонов, 10 гривенок перцу, гривенки шафрану, 2 гривенок гвоздики, пуда воску, 2 труб левашных и 5 лососей свежих; деньгами шло князю, княгине и княжне 50 рублей в год; людям их, которых было 12 человек, 48 рублей 27 алтын. Таким образом, Иоанн, указывая в своем письме Курбскому, что он лишь постепенно перешел от опал к казням, говорил чистую правду; последнее он и сам высказывал Курбскому, отвечая на обвинение в оболгании подданных в измене: «Если уж я облыгаю, то от кого же другого ждать правды? Для чего я стану облыгать? Из желания ли власти подданных своих, или рубища их худого, или мне пришла охота есть их?»

Что измена действительно постоянно царила среди бояр, об этом определенно свидетельствуют иностранцы, посещавшие в те времена Московское

государство. Так, англичанин Горсей говорит, что если бы Иоанн «не держал правления в жестких и суровых руках, то он не жил бы так долго; против него постоянно составлялись коварные, предательские заговоры, но он всегда открывал их». Доверенный же человек короля Сигизмунда-Августа, употреблявшего все меры, чтобы склонять наших бояр к измене, писал ему в своем донесении, что без суровых казней «Иоанн не мог бы удержаться на престоле».

Мы видели, что уже Иоанн III должен был рубить головы виновным боярам за их «высокоумие»; то же делал и отец Грозного – Василий, человек, в общем доброжелательный и мягкий; во времена же сына Василия борьба старых удельных притязаний с царскою властью обострилась роковым образом до крайности как вследствие страстности самого Иоанна, так и вследствие действительной крамолы и измены, гнездившейся в боярской среде.

В борьбе этой Иоанн все время неуклонно шел по начертанному его предками пути – собирать воедино Русскую землю под сильною рукою московского самодержавного государя, отвечая этим прямому желанию всей земли; но, конечно, эта борьба была ему весьма тяжела и крайне пагубно отзывалась на его здоровье, по-видимому, и без того некрепком; вот почему, неустанно ведя ее и считая своим долгом бороться до конца с боярской крамолой, он все более и более стал вносить в эту борьбу свою болезненную раздражительность и перехватывать, так сказать, через край, доходя иногда до неистовств, граничивших с безумием.

Тоска и одиночество, охватившие Иоанна после смерти Анастасии Романовны, и все усиливающееся раздражение от борьбы с боярами заставляли его, конечно, искать утешения в усиленной молитве, так как он был, как мы знаем, человеком глубоко верующим. К сожалению, однако, одной молитвы оказалось недостаточно для его болезненно-страстной природы, и он стал, чтобы найти забвение, прибегать и к разгулу; настойчивые же его попытки найти потерянное семейное счастье в новых браках окончились все неудачно.

В 1560 году по совету митрополита и бояр Иоанн решил просить руки одной из сестер польского короля. В наказе послу, отправленному с этою целью, говорилось: «Будучи дорогою до Вильны, разузнавать накрепко про сестер королевских, сколько им лет, каковы ростом, как тельны, какова которая обычаем и которая лучше? Которая из них будет лучше, о той ему именно и говорить королю». Лучшей оказалась младшая – Екатерина, но Сигизмунд-Август задумал в это время, как мы уже говорили, начать против нас войну из-за Ливонии, и Екатерина была выдана замуж за сына Густава-Вазы – шведского королевича Иоганна. В следующем 1561 году государь женился на дочери черкасского князя Темрюка, Марии, женщине красивой, но чуждой всему русскому, дикой и мстительной; конечно, она не могла действовать умиротворяющим образом на своего супруга, и он к ней скоро охладел. Так же несчастны были, как мы увидим, и его последующие браки.

К сожалению, до нас не дошло ни одного достоверного изображения Иоанна, но сохранилось несколько описаний его внешности, относящихся к рассматриваемому времени и составленных как русскими, так и иностранцами. Англичанин Горсей писал, что «великий князь всея Руси Иван Васильевич был красив собою, одарен большим умом, блестящими дарованиями, привлекательностью, одним словом, был создан для управления таким огромным государством».

Князь же Катырев-Ростовский говорит, что Иоанн имел серые глаза и длинный нос, «возрастом велик бяше, сухо тело имея, плещи имея высоки, груди широкы, мышцы толсты; муж чюднаго разсуждения, в науке книжнаго поучения доволен и многоречив зело, ко ополчению дерзостен и за свое отечество стоятелен. На рабы своя, от Бога данныя ему, жетокосерд велми, и на пролитие крови и на убиение дерзостен и неумолим; множество народу от мала и до велика при царстве своем погуби, и многая грады свои поплени, и многая святительския чины заточи и смертию немилостивою погуби, и иная многая содея над рабы своими… Той же Царь Иван многая благая сотвори, воинство велми любяше и требующая ими от сокровища своего неоскудно подаваше».

По мнению англичанина Дженкинсона, высказанному в 1557 году, ни один христианский властитель не был одновременно и так страшен своим подданным, и так любим ими – как Иоанн.

В том же духе высказывался про Иоанна и венецианский посол Фоскарини, хваля его твердое правосудие, основанное на простых и мудрых законах, приветливость, разнообразие познаний и отличное устройство русских войск.

Два последних приведенных мнения иностранцев об Иоанне ясно показывают, что его общительный и приветливый нрав стал изменяться только под влиянием неустанной борьбы с боярским засильем и изменой; при этом, по всем отзывам современников, несмотря на приступы исступленного ожесточения, которые им порой овладевали, он до конца жизни сохранил крайнюю доступность для всех, стремленье самолично вникать во все дела, большую любознательность и особое пристрастие вести споры с приезжими лютеранами и католиками о вере, причем в спорах этих обнаруживал и свою обширную образованность, и свой острый и гибкий, немного насмешливый, чисто великорусский ум.

Таков был царь Иоанн Грозный во вторую половину своей жизни.

Непрекращавшиеся измены бояр раздражали его все более и более; несмотря на клятвенные записи за поручительством многих лиц, бегство московских людей в Литву продолжалось. Так, туда убежали, привлеченные Сигизмундом-Августом, два князя черкасских, а затем и известный князь Димитрий Вишневецкии, бывший Каневский староста и перешедший, как мы помним, в Москву на службу. «Притек он к нашему государю, как собака, и утек, как собака, а государю нашему и земле нашей от этого нет никакого убытка», – приказывал Иоанн говорить про него своему гонцу в Литве, если его спросят о Вишневецком.

Наконец в 1564 году Иоанн испытал сильнейшее потрясение, получив весть, что его воевода князь Андрей Курбский, посланный в Ливонию, также бежал в Литву, с каковой державой мы, как увидим, были в это время уже в войне, причем стал вслед за тем водить польско-литовские войска против нас.

Мало того, не довольствуясь своей изменой, Курбский начал писать Иоанну глубоко оскорбительные письма, на которые не утерпел не отвечать страшно возмущенный ими царь. Эта переписка между двумя образованнейшими русскими людьми XVI века, уже частью приведенная нами, чрезвычайно любопытна и открывает нам, несмотря на многие темные места, в чем именно состояло противоречие во взглядах царя и его бояр, противоречие, приведшее Иоанна к столь ожесточенной борьбе с ними.

Князь Андрей Михайлович Курбский происходил из ярославских князей, прямых потомков Владимира Мономаха. Будучи одних лет с Иоанном, он был очень любим им и послан, как мы помним, в 1559 году воеводой в Ливонию с замечательно ласковым царским словом при расставании. Удаление Сильвестра и Адашева, с которыми Курбский был чрезвычайно близок, заставило его опасаться и за свою будущность, особенно после того, как он понес в 1562 году по своей вине поражение при Невеле от литовцев и его постигла, вероятно за это, опала Иоанна, выразившаяся, по-видимому, в отобрании части его имения. Тогда вместо того, чтобы, как надлежит доброму царскому слуге, терпеливо

снести наказание, им заслуженное, Курбский решил изменить Иоанну и Родине. Он завел какие-то подозрительные сношения со шведами, а затем и с бывшим с нами в войне Сигизмундом-Августом при посредстве литовского гетмана Николая Радзивилла Рыжего и подканцлера Евстафия Воловича.

Сигизмунд-Август считал делом чрезвычайной важности переход Курбского на свою сторону; понимая это, Курбский со своей стороны выговорил себе очень почетное и обеспеченное положение в Литве и согласился на предложение короля только после того, когда тот заставил присягнуть своих радных панов, что все требования Курбского по вознаграждении его будут выполнены. Тогда, оставя свою жену и малолетнего сына на произвол разгневанного государя, Курбский тайно покинул вверенные ему войска и перебрался в Польшу; здесь он сейчас же получил в начальствование один из отрядов, действовавших против нас, и стал всячески побуждать Сигизмунда-Августа вести войну против Иоанна с возможно большим ожесточением. Таким образом, поступок Курбского был во всех отношениях глубоко обдуманной и тщательно заранее подготовленной изменой, ничем не оправдываемой.

Однако далеко не так смотрел сам Курбский на свой поступок, что ясно видно из его писем к Иоанну, где он вполне оправдывает себя и поносит самым непристойным образом как государя, так и его покойную мать. Общепринято думать, что Курбский послал свое первое письмо к Иоанну с верным своим слугою Василием Шибановым, причем Грозный царь, читая это письмо, в бешенстве воткнул свой жезл в ногу Шибанова, а затем отправил его на пытку. Но в действительности, по-видимому, этого не было, так как Шибанов не бежал в Литву со своим господином, а был схвачен в Москве; когда же его пытали с целью узнать про измену Курбского, то он отзывался о нем так, как подобает доброму и верному слуге говорить о своем господине, и это поведение Шибанова заслужило полное одобрение со стороны Иоанна.

Курбский в своих письмах, дерзких и грубых, возводит на Иоанна обвинение во всевозможных жестокостях, причем многие из этих обвинений были в действительности ложными, настаивает на благотворном действии боярского совета и оправдывает свою измену старинным боярским правом отъезда, потерявшим, очевидно, в его время всякий смысл. Затем Курбскому крайне не нравится новый титул царя, принятый Иоанном, и он насмешливо называет его «прегордым и Царским величеством»; не нравится также ему и то, что Иоанн приблизил к себе дьяков, «преимущественно из поповичей, или из простого всенародья», причем двум из них, как мы помним, Выродскому и Ржевскому, государь поручал даже воинские отряды. Сам Курбский высоко ставил свое происхождение и пытался в Польше величаться князем Ярославским.

Письма Курбского вызвали, как мы говорили, пространные возражения Иоанна, написанные страстно и горячо; в них он обнаруживает свою обширную образованность и приводит многочисленные выдержки изо всего им прочитанного в жизни: Священного Писания, изречений древних мудрецов и греческой и римской истории с целью доказать основное положение своих поступков, что «нет власти, аще не от Бога»; «Самодержавства нашего начало от Святого Владимира, – писал он, – мы родились на Царстве… а не чужое похитили, потому подобает ли попу и прегордым лукавым рабом владети, Царю же только председанием и царствия честью почтенну быти, властью же ничем же лучше быти раба? Тщюся с усердием людей на истину и на свет наставить, да познают единаго истиннаго Бога, в Троице славимаго и от Бога данного им Государя, а от междоусобных браней и строптиваго жития да отстанут, коими царства растлеваются. Ибо если Царю не повинуются подвластные, то никогда междоусобныя брани не прекратятся…». По поводу измены Курбского, который объяснял ее получением от своих друзей известия, что Иоанн хочет его казнить, государь писал ему: «Зачем ты за тело продал душу? Побоялся смерти по ложному слову своих друзей? От этих бесовских слухов наполнился ты на меня яростью?.. Зла и гонений без причины от меня ты не принял, бед и напастей на тебя я не воздвигал; а какое наказание малое и бывало на тебе, так это за твое преступление: потому что ты согласился с нашими изменниками, а ложных обвинений, измен, в которых ты не виноват, я на тебя не взводил, а которые ты проступки делал, мы по тем твоим винам и наказание чинили».

М. Герасимов Царь Иоанн Грозный

Курбский обвинял Иоанна в том, что он призвал к себе князя Репнина во время пира и заставил надеть шутовскую маску, причем Репнин сорвал ее с лица, растоптал и с гордостью ответил: «Чтобы я, боярин, стал так безумствовать и бесчинствовать», и что будто за это он был убит через несколько дней в церкви во время службы, равно как и князь Юрий Кашин, убитый в ту же ночь на церковной паперти. Иоанн отвечал на указанные обвинения, что люди, выставляемые Курбским столь невинными агнцами, были на самом деле клятвопреступниками и изменниками и заслуженно понесли свое наказание. «В церквах же, яко ты лжешь, этого не было; а было, как сказал выше, что виновные приняли казнь по своим делам».

Курбский в своем послании хвалился также перед Иоанном храбростью, кровью, пролитой за Родину, и говорил, что ради постоянных отлучек по ратным делам мало видел своих родителей и жену, а должен был проводить жизнь в дальних окраинных городах. Иоанн же в своем ответе высмеивает его за это, указывая, что бранная храбрость имеет цену только при соблюдении верности своему государю и Родине: «аще строения в Царстве благая будут… А что ты говоришь: кровь твоя пролилася от иноплеменных за нас и по твоему мнимому безумию вопиет на нас к Богу, то сие надлежит смеху. Если бы это и было так, то ты сотворил бы только должное отечеству; если же бы не сотворил, то не был бы христианин, а варвар; поэтому упрек этот к нам и не относится».

Укоряя Курбского в измене, Иоанн советовал ему брать пример с его же слуги Шибанова: «Как ты не постыдишься раба своего Васьки Шибанова? Он благочестие свое соблюл: перед Царем и перед всем народом, при смертных вратах стоя, ради крестного целования тебя не отвергся, но хвалил тебя и был готов за тебя умереть…».

Наконец, сознавая, что переписка с изменником-подданным есть недостойная для царя слабость, Иоанн упоминает и про это в своем ответе: «Ло сей поры Русские Государи не давали никому отчета в своих действиях и вольны были своих подвластных жаловать и казнить, не судилися с ними ни перед кем; и хотя неприлично говорить о винах их, но выше было сказано».

Ответ Иоанна, изложенный весьма пространно, вызвал новое письмо Курбского, озаглавленное им: «Краткое отвещание князя Андрея Курбского на зело широкую эпистолию (письмо) великого князя Московского». Умышленно не называя государя царем, Курбский начинает свой ответ словами: «Широковещательное и многошумящее твое писание принял и понял, что оно отрыгнуто от неукротимого гнева с ядовитыми словами, что недостойно не только Царя, но и простого убогого воина… воистину яко бы неистовых баб басни…».

Конечно, такое возмутительное отношение к себе со стороны изменника-боярина довело Иоанна до крайнего раздражения, особенно когда он узнал, что Курбский убедил слабого Сигизмунда-Августа действовать

решительнее против Москвы, причем сам Курбский во главе 70-тысячной рати предпринял в 1564 году движение к Полоцку, а Девлет-Гирей Крымский, подкупленный поляками, неожиданно напал на Рязань, в которой не было ни одного воина. Оба нападения окончились неудачей: Курбский во главе с литовцами был с позором отражен от Полоцка, после чего ограничил свои подвиги разорением сел и монастырей; Девлет же Гирей был разбит под Рязанью доблестным воеводой боярином Алексеем Басмановым с сыном Феодором, которые вместе с епископом Филофеем одушевили жителей редким мужеством и отразили все приступы татар с огромным уроном.

Крайнее недовольство государя против Курбского перенеслось на всех сторонников последнего, то есть на всех бояр, думавших совершенно одинаково с ним о своих правах и отношениях к престолу.

Ф. Солнцев. Вид фасада дворца в селе Коломенском с восточной стороны

В это тяжелое для Иоанна время не было уже никого из прежних близких ему лиц, кто бы мог смягчить его раздражение своим умиротворяющим влиянием: последний человек, которому государь безусловно верил, великий старец митрополит Макарий, преставился в декабре 1563 года, а несколько месяцев спустя сошел в могилу и слабоумный брат Иоанна Юрий, не оставя после себя потомства.

Царя и царицу Марию Темрюковну окружали теперь уже совершенно новые люди и советники; это были, по словам англичанина Горсея, его «доверенные капитаны», по большей части незнатного происхождения, выдвинувшиеся своими воинскими подвигами и щедро награжденные Иоанном; по-видимому, они были ему всецело преданы и вполне разделяли его ненависть к боярству.

3 декабря 1564 года государь совершенно неожиданно выехал из Москвы, причем выезд этот не был похож на обыкновенные: он как бы навсегда покидал столицу, взяв с собой все свои иконы и драгоценности и приказав также людям своего двора выезжать с семьями и имуществом. Иоанн остановился в селе Коломенском, затем побыл в Троице-Сергиевой лавре, наконец прибыл в глухую Александровскую слободу (ныне город Александров Владимирской губернии). Вся Москва во главе с новым митрополитом Афанасием и боярами была в полном недоумении относительно столь неожиданного и необычного царского отъезда.

Недоумение это разрешилось через месяц, 3 января 1565 года; в этот день митрополит получил от государя грамоту, в которой он перечислял все измены бояр, воевод и приказных людей за все время своего управления. При этом государь объявлял, что кладет гнев свой как на них, так и на все духовенство за то, что бояре и воеводы земли его государские разобрали и раздали лучшие вотчины друзьям своим и родственникам, не желая радеть о нем, о государстве и о всем православном христианстве и оборонять от недругов, а стали удаляться от службы, чиня при этом притеснения христианству (простому народу), а на духовенство – за то, что оно, сложась с боярами и придворными людьми, своим постоянным заступничеством покрывает их и мешает государю наказывать. Поэтому царь, от великой жалости сердца не могши их многих низменных дел терпеть, оставил свое государство и поехал где-нибудь поселиться, где его Бог наставит.

Вместе с тем Иоанн прислал также грамоту к гостям, купцам и ко всему православному христианству города Москвы; он говорил в ней, чтобы они себе никакого сомнения не держали, так как гнева его на них и никакой опалы нет.

Обе грамоты были прочитаны и произвели сильнейшее впечатление как на бояр и духовенство, так и на народ и вызвали общий ужас и смятение. Все кинулись к митрополиту, прося его отправиться к Иоанну и умилостивить царя, упросить остаться владеть государством, а лиходеев и изменников, как ему будет угодно, казнить. Простой народ подтвердил то же самое, «чтобы государь государства не оставлял и их на расхищение волкам не отдавал, особенно избавлял бы их от рук сильных людей; а за государских лиходеев и изменников они не стоят и сами их истребят».

Затем снарядилось посольство из духовенства и высших бояр и отправилось в Александровскую слободу – умолять Иоанна вернуться ко власти. После нескольких дней переговоров государь согласился, сказав, что он объявит отцу митрополиту условия своего возвращения, и в начале февраля прибыл в столицу.

Все с изумлением смотрели на него; 35-летнего царя нельзя было узнать за два месяца отсутствия; он страшно осунулся и постарел, причем волосы с его бороды и головы исчезли. Очевидно, крайне близко принимая к сердцу боярскую крамолу, Иоанн чрезвычайно много переволновался за это время, и это подействовало весьма пагубно на его здоровье.

Скоро он объявил о своих условиях возвращения ко власти, которые повергли всех в недоумение своею большой странностью: царь устанавливал новое учреждение – опричнину.

К величайшему сожалению, указ об учреждении опричнины не сохранился, а потому мы можем иметь о ней только приблизительное понятие. Мы помним, что опричнинами назывались в старой Руси те вдовьи части великих княгинь, которыми они могли распоряжаться вполне самостоятельно, опричь (сверх, отдельно) от всего остального наследства, завещанного им или пожизненно, или на известных условиях пользования.

Теперь царь, опричь старого московского двора, в котором было сосредоточено и управление всем государством, учреждал свой «особный двор» из преданнейших ему слуг; во дворе этом должны были быть особые дворецкие, казначеи, дьяки, придворные, бояре, окольничьи, а также особые служилые люди и своя дворня во дворцах: сытном, кормовом, хлебенном и других. Всего в опричнину государь приказал выбрать 1000 человек из бояр, князей, боярских детей и прочих людей разного звания, и для содержания как их, так и своего двора отделить свыше 20 городов, а также и несколько улиц в самой Москве. Все это и составило первоначально опричнину. Остальные же части государства, в нее не вошедшие, образовали земщину, ведать коей Иоанн поручил Боярской думе с князьями Мстиславским и Вельским во главе, причем они должны были докладывать ему только о важнейших делах.

Учреждая опричнину, государь решил покинуть свой кремлевский дворец и приказал строить новый, между Арбатом и Никитскою улицей, но большую часть своего времени стал проводить в Александровской слободе, взяв из Земского приказа за свой подъем 100 000 рублей.

Ф. Солнцев. Царский саадак большого наряда, налучье

К. Лебедев. Грозный в Александровской слободе

Вслед за учреждением опричнины началось расследование о сторонниках Курбского, умышлявших с ним всякие лихие дела, после чего виновные были подвергнуты наказанию, но с разбором: так, князь Александр Горбатый-Шуйский с молодым сыном Петром и родственниками: двумя Ховриными, князьями Иваном Сухим-Кашиным, Димитрием Шевыревым и Петром Горенским-Оболенским подверглись смертной казни, причем последний был пойман на отъезде. Казнены были также князья Иван Куракин и Димитрий Немой, но боярин Иван Яковлев, бивший челом за свой проступок, получил прощение; точно так же были выручены из-под опалы князь Василий Серебряный с сыном и Лев Салтыков с двумя сыновьями, а несколько позднее бил челом за проступок и был возвращен из ссылки с Белоозера знаменитый князь Михаил Воротынский; были прощены также князь

Иван Охлябинин и боярин Очин-Плещеев.

Поселившись в Александровской слободе, Иоанн стал вести со своим новым двором странный образ жизни; он устроил род общежительного монастыря, в котором сам был игуменом, князь Афанасий Вяземский – келарем, а Григорий Лукьянович Плещеев-Бельский, известный больше под прозвищем Малюты Скуратова, – пономарем; 300 же опричников составляли остальную братию и носили поверх своего платья черные монашеские рясы, а на головах тафьи.

Отличавшийся большою набожностью Иоанн вставал с царевичами в четыре часа утра, сам шел на колокольню и начинал благовестить.

Заслышав звон колокола, иноки-опричники, под страхом тяжкого наказания, спешили к заутрене, во время которой царь сам читал Апостол, пел на клиросе и молился так усердно, беспрерывно кладя поклоны, что на лбу его зачастую появлялись синяки и ссадины. После заутрени следовала обедня. Отстояв ее, все шли к общей трапезе; за ней Иоанн читал вслух различные поучения; затем долго беседовали по вопросам о вере, а вечером все опять отправлялись к вечерне. Днем, в промежутке между церковными службами, шли занятия государственными делами, причем подозреваемых в разных преступлениях пытали тут же в застенках. К ночи царь удалялся в свою опочивальню и часто призывал к себе стариков-сказочников, под рассказы которых он засыпал.

С. Трофименко. Опричнина и бояре

Царские опричники, разъезжая по Русской земле, чтобы искоренить измену и крамолу, скоро заслужили, по отзывам многих, своим дерзким и сварливым поведением общую ненависть; по рассказам двух немцев Крузе и Таубе, во многом, впрочем, явно недостоверных, опричники ездили всегда с собачьими головами и с метлами, привязанными к седлам, в ознаменование того, что грызут лиходеев царских и метут Россию.

Вот общее впечатление об опричнине, которое вынесли, по дошедшим о ней сведениям, некоторые исследователи русской жизни, полагавшие, что Иоанн создал ее исключительно под влиянием страшного озлобления, с тем чтобы, разделив свое государство на две части, одну, опальную земщину, оставить за Боярской думой, а другую взять себе, заповедав ей «оную часть людей насиловати и смерти предавати»; при этом он создал опричнину, по-видимому, по совету своих двух новых приближенных: Василия Юрьева и Алексея Басманова-Плещеева.

При таком взгляде на опричнину она представляется лишенным всякого государственного смысла. Но на самом деле это было не так. Странное учреждение, созданное Иоанном, несомненно, под влиянием сильнейшего болезненного раздражения, тем не менее заключало в себе глубокий смысл. Опричнина была учреждена им в целях ведения строго продуманной и беспощадной борьбы с боярством, сохранившим свои старые удельные притязания; борьба эта имела задачей совершенно уничтожить родовитое боярство и заменить его дворянством, сословием служилых людей, награждаемых государем исключительно за их верную службу.

В. Шварц. Опричник

Если мы припомним, что высказывал Иван Пересветов в своих записках, поданных государю в 50-х годах, то увидим в учреждении опричнины преемственную связь с его мыслями.

Вернейшее средство сломить силу боярства заключалось, конечно, в сведении его с тех обширных земельных владений, которыми обладали бывшие потомки удельных князей, и притом обладали почти как независимые государи, имея свой двор, многочисленных вооруженных воинов (иногда в несколько тысяч человек) и большое количество подданных слуг, которых они жаловали и наказывали по своему усмотрению, мало считаясь с московским законодательством, обязательным для служилых помещиков и прочего тяглого люда.

Учреждая опричнину, как мы видели, государь отобрал на ее нужды более 20 городов с волостями, а также часть города Москвы. Вскоре первоначальное число опричников с 1000 человек было увеличено до 6000. Весь этот люд, большею частью из военно-служилого сословия, или «доверенных капитанов», по выражению англичанина Горсея, должен был, разумеется, награждаться за свою службу обычным в Московском государстве порядком, то есть получать земли в виде поместий.

Мы видели, что уже в 1550 году, вероятно, под влиянием посланий Ивана Пересветова, Иоанн наделил вокруг Москвы 1000 ратных людей поместьями. Теперь, с учреждением опричнины, вошедшие в ее состав лица также награждались поместьями, причем им по большей части давались земельные участки, состоявшие во владении бояр; бояре же эти получали новые наделы, преимущественно на окраинах государства, с населением которых у них не было никаких связей. «Государь, – говорит летописец, – вотчинников и помещиков, которым не быти в опричнине, велел из тех городов вывести и подавати земли велел в то место в иных городах».

Таким образом, отписав первоначально в опричнину 20 с лишком городов, Иоанн в последующие годы настолько увеличил ее владения, что они обнимали уже добрую половину государства; при этом опричнина захватила как раз те местности, где были когда-то расположены владения удельных князей, землями которых обладали теперь их потомки бояре-княжата, в средней части Московского государства; кроме того, в состав опричнины постепенно перешли: Поморье, то есть все обширные северные земли до Белого моря, а также города, лежащие на важнейших путях из Москвы; в направлении к Балтийскому морю – Старая Русса с Торговой стороной Великого Новгорода; Можайск и Вязьма – по дороге в Смоленск и Литву; Волхов и Карачев, также на дороге к Литве, и наконец среднее течение Волги от Ярославля до Балахны. Таким образом, опричнина захватила все важнейшие части государства в свои руки, оставя земщине только окраины.

Все земли, переходившие в опричнину, попадали под строгий, непосредственный надзор Грозного царя. Старые владетели, здесь сидевшие, как мы говорили, наделялись обыкновенно на окраинах новыми земельными участками, а их вотчины делились на поместья военно-служилых людей, причем в них тщательно выводились все бывшие удельные порядки и устанавливалось однообразное для всех московское законодательство.

«Так, – говорит наш известный историк С.Ф. Платонов, – захватив в Опричнину старинные удельные владения для испомещения своих новых слуг, Грозный производил там коренные перемены, заменяя остатки удельных переживаний новыми порядками, которые равняли всех перед лицом Государя».

Учреждение опричнины достигло своей цели и в корне подорвало высшее боярство; от указанных земельных передвижений оно, конечно, страшно обеднело и лишилось почвы, которую имело в своих наследственных отчинах; борьба московского государя с этим боярством, как мы видели, была необходима, чтобы покончить с пережитками удельного времени, но она обошлась очень дорого; быстрое перераспределение земельных имуществ на огромном пространстве Русской земли повело за собой, разумеется, общее хозяйственное потрясение и вызвало значительное недовольство у большого количества людей; насильственные и дерзкие действия опричников способствовали развитию этого недовольства в еще более сильной степени; наконец, постоянное противодействие своим распоряжениям и непрекращавшиеся измены и заговоры – все это в высшей степени болезненно действовало на уже подорванного в

своем здоровье государя, доводя его временами до полного исступления; придя в себя, он, конечно, как глубоко верующий человек, искренно сокрушался о всем содеянном им, каялся и молился с чрезвычайным усердием, но затем, под влиянием своего страстного нрава, предавался опять кровавым казням или же искал забвения в разгуле.

Такова была опричнина и ее следствия. Не надо, однако, думать, что Иоанн, создавая ее, имел в виду вызвать разделение и взаимную вражду в государстве. Из дошедших до нас распоряжений того времени мы видим, что правительство вовсе не считало опричнину и земщину врагами между собой; наоборот, оно часто предписывало обеим согласные действия по разным вопросам. Так, в одной грамоте 1570 года мы читаем: «Приказал Государь о (литовских) рубежах говорити всем бояром, земским и из опришнины… и бояре обои, земские и из опришнины, о тех рубежах говорили» и пришли к одному общему решению. Точно так же далеко не все жители Московского государства относились враждебно к опричнине, как это принято думать. Купцы в городах, лежавших на великих торговых путях, вовсе не были недовольны, когда они перешли к опричнине. Представители же Английского торгового общества добивались этого перехода как милости. Наконец, богатейшие люди, владевшие обширным земельным пространством у Урала – Строгановы, также просили о подчинении их опричнине.

Но, несомненно, опричнина возбуждала неудовольствие весьма многих лиц, особенно же среди боярства; вскоре после ее учреждения посланный Сигизмундом-Августом к Иоанну гонцом какой-то Козлов донес королю, что успел склонить всех московских бояр к измене; вследствие этого Сигизмунд-Август отправил через того же Козлова грамоты князьям Вельскому, Мстиславскому, Воротынскому и конюшему боярину Челяднину с приглашением перейти в Литву. Грамоты эти попались в руки Иоанна; он приказал составить от помянутых бояр письмо Сигизмунду в резких выражениях и назначил строжайшее расследование; достаточных улик против Вельского, Мстиславского и Воротынского не было – и они наказаний не понесли, но старый боярин Челяднин был казнен вместе с женой и соумышленниками, князьями Куракиным-Булгаковым, Ряполовским, тремя Ростовскими, Щенятевым, Турунтай-Пронским и казначеем Тютиным.

Стоявший во главе земщины князь Иван Мстиславский дал в 1571 году следующую запись: «Я, князь Иван Мстиславский, Богу, Святым Божиим церквям и всему Православному христианству веры своей не соблюл, Государю своему, его детям и его Земле, всему Православному христианству и всей Русской Земле изменил, навел с моими товарищами безбожного Крымского Девлет-Гирея царя…». Нашествие это, как мы увидим, чрезвычайно дорого стоило государству.

М. Авилов. Опричники в Новгороде

Однако Иоанн счел почему-то возможным простить Мстиславского; но последний не переставал заводить крамолу, и в 1574 году государь решил его заменить крещеным татарином касимовским ханом Симеоном Бекбулатовичем, причем по странной причуде, не выясненной и до настоящего времени, наименовал его царем. «Казнил Царь на Москве у Пречистой на площади в кремле, – говорит по этому поводу летописец, – многих бояр, архимандрита Чудовского, протопопа и всяких чинов людей много, а головы метали под двор Мстиславского. В то же время производил Царь Иван Васильевич и посадил Царем на Москве Симеона Бекбулатовича и Царским венцом его венчал, а сам назвался Иваном Московским, и вышел из города и жил на Петровке; весь свой чин Царский отдал Симеону, а сам ездил просто, как боярин, в оглоблях, и как приедет к Царю Симеону, ссаживается от Царева места далеко, вместе с боярами». Несмотря, однако, на этот неслыханный почет, Иоанн воли Симеону не давал и сам вел все важнейшие дела, а затем и свел его через два года с Москвы в Тверь, дав ему наименование великого князя тверского.

Видя, что слово «опричнина» возбуждает много неудовольствия и лишние толки у иностранных государей, Иоанн решил его заменить словом «двор», но по существу она оставалась той же и при новом своем наименовании.

Любопытные наставления давались гонцам, отправлявшимся в Литву; на случай, если их спросят об опричнине, им приказано было говорить: «Мы не знаем Опричнины; кому велит Государь жить близко себя, тот и живет близко, а кому далеко, тот далеко. Все люди Божий да Государевы… Если же кто станет спрашивать: для чего Государь велел поставить себе двор за городом? – отвечать: для своего Государского прохладу».

Злоупотребляя излишним царским доверием, опричники, усердно искореняя боярскую крамолу, позволяли себе, как мы говорили, много насилий и своеволий, а также и оговаривали многих невинных людей, которые делались затем жертвами подозрительности Иоанна.

И вот на защиту этих невинных жертв смело выступил против Грозного царя святитель Филипп, выбранный самим Иоанном на Московскую митрополию, вслед за Афанасием и Германом – преемниками Макария. Филипп происходил из боярского рода Колычевых, родственного с Захарьиными-Юрьевыми-Кошкиными и Шереметевыми.

В молодости своей он состоял при великокняжеском дворе, и Иоанн, будучи еще ребенком, знал его лично. Скоро Филипп, наскучив миром, постригся и, пройдя чрез самое суровое подвижничество в Соловецком монастыре, был поставлен в нем игуменом; в этом звании он быстро стяжал себе известность своими замечательными хозяйственными способностями, и бедная до него обитель, славная до той поры лишь святостью жизни своих иноков и многими чудесами, явленными ее первыми основателями святыми Савватием и Зосимою, быстро пришла в цветущее состояние. В 1566 году государь вызвал Филиппа в Москву и объявил о своем желании видеть его на митрополичьем столе. Последний ответил, что согласен – под условием уничтожения опричнины. Царь разгневался, однако настоял на своем, причем Филипп, принимая новый высокий сан, обязался особой записью: «в Опричнину ему и в Царский домовой обиход не вступаться, а после поставления, за Опричнину и за Царский домовый обиход митрополии не оставлять».

Но, конечно, Филипп не отказался от исконного права русских святителей – печаловаться за несчастных, что не замедлило привести его к полному разрыву с Иоанном. Между ним и царем стали происходить по окончании обедни разговоры вроде следующего:

Филипп. От века не слыхано, чтобы благочестивые Цари волновали свою державу, и при твоих предках не бывало того, что ты творишь; у самих язычников не происходило ничего такого.

Иоанн. Что тебе, чернецу, за дело до наших Царских советов? Разве ты не знаешь, что ближние мои встали на меня и хотят меня поглотить? Одно тебе говорю, отче святый, молчи и благослови нас.

Филипп. Я пастырь стада Христова. Наше молчание умножает грехи твоей души и может причинить ей смерть.

Иоанн. Филипп! Не прекословь державе нашей, да не постигнет тебя мой гнев, или сложи свой сан.

Филипп. Не употреблял я ни просьб, ни ходатаев, ни подкупа, чтобы получить сей сан. Зачем ты лишил меня пустыни? Если каноны для тебя ничего не значат, твори свою волю.

Или:

Филипп. Здесь мы приносим Богу бескровную жертву за спасение мира, а за алтарем безвинно проливается кровь христианская. Ты сам просишь прощения пред Богом; прощай же и других, согрешающих перед

тобой.

Иоанн. О Филипп, нашу ли волю думаешь изменить? Лучше было бы тебе быть единомысленным с нами.

Филипп. Тогда суетна была бы вера наша, напрасны и заповеди Божий о добродетелях. Не о невинно преданных смерти скорблю, они мученики. О тебе скорблю, о твоем спасении пекусь.

Иоанн. Ты противишься нашей державе; посмотрим на твою твердость.

Филипп. Я пришелец на земле, и за истину благочестия готов потерпеть и лишение сана и всякие муки.

28 июля 1568 года Филипп служил в Новодевичьем монастыре, куда прибыл и Иоанн с опричниками, причем один из них был в тафье. Возмущенный святитель сказал об этом государю, но опричник успел уже спрятать тафью, а Иоанна уверили, что Филипп это выдумал, что, конечно, опять до крайности раздражило первого. А между тем многочисленные враги Филиппа среди опричников нашли себе союзников и в духовенстве, причем хитрый царский духовник Евстафий был в их числе; скоро преемник Филиппа в Соловецком монастыре, игумен Паисий, прислал на него донос, и святителя предали духовному суду. Филипп не оправдывался на клеветы, которые возводил на него Паисий с неслыханной дерзостью, а только тихо сказал ему, что злое сеяние не принесет ему вожделенного плода. Затем он снял с себя белый клобук и мантию и вместе с жезлом хотел передать их царю, но Иоанн принудил его взять их обратно и приказал служить еще обедню 8 ноября, в праздник Михаила Архангела.

В этот день во время службы в Успенский собор явился боярин Алексей Басманов с толпой опричников; он громко прочел приговор церковного суда, по которому Филипп лишался пастырского сана, а затем опричники с бесчестием вывели святителя из церкви и, посадив на сани, отвезли в обитель Святого Николы Старого, на берегу Москвы-реки. Толпы народа бежали за Филиппом, проливая слезы. Через 8 дней его перевели в тверской Отроч монастырь. Общепринято думать, что Филипп был задушен через год в этом монастыре свирепым Малютою Скуратовым; в музее Императора Александра III в Санкт-Петербурге имеется превосходная картина нашего выдающегося художника Новосельцева, где изображено, как Филипп в виде ветхого старца молится в своей келье, в которую входит, чтобы его задушить, Малюта Скуратов. Но, по-видимому, эта картина не отвечает действительности; на всех древних иконах Филипп изображен нестарым человеком, значительно моложе святителей Петра, Алексия и Ионы, с темной окладистой бородой без седины; «святой Филипп-митрополит – рус, борода кругла, исчерна», – сказано в описании его изображения на тройном складне московских чудотворцев; имеются также известия, по которым Филипп был отправлен в Александровскую слободу и уже там замучен. Во всяком случае, вполне достоверно одно, что Филипп постоянно печаловался за осужденных, неустрашимо высказывал Иоанну порицание за его жестокости и образ жизни, и за все это перенес страдание. Православная церковь причислила его к лику святых.

О. Кузьмин. Иван Грозный и митрополит Филипп

Место Филиппа заступил Троицкий архимандрит Кирилл, человек добрый, но слабый.

Подвергая коренному пересмотру боярское землевладение, Иоанн не оставил сидеть на месте и двоюродного своего брата князя Владимира Андреевича: взамен Старицы и Вереи он дал ему в удел Дмитров и Звенигород. По одному иностранному известию, Владимир Андреевич замышлял поддаться в 1568 году Сигизмунду-Августу, но это ему не удалось; по-видимому, он погиб в начале 1569 года, хотя достоверных сведений и подробностей о его смерти не имеется.

В том же 1569 году страшный царский гнев обрушился и на Великий Новгород. Иоанн получил донос от некоего Петра Волынца, что новгородцы во главе с архиепископом Пименом и лучшими людьми хотят передаться польскому королю, с которым мы были в войне, причем грамота об этом уже написана и положена за образом Богоматери в Софийском соборе. Чтобы удостовериться в справедливости полученного доноса, Иоанн послал доверенного человека с Волынцем в Новгород; грамота действительно была найдена в указанном месте, и подписи архиепископа Пимена и других лучших людей были признаны подлинными.

Это привело Иоанна в неописуемую ярость. Он лично выступил в поход в конце 1569 года из Александровской слободы, решив предать огню, мечу и пожару всех жителей виновной области; разгром начался уже с Клина, причем особенно пострадала Тверь.

2 января 1570 года передний царский отряд подошел к Новгороду и окружил его со всех сторон, чтобы никто не мог бежать. Затем начались страшные пытки, казни и убийства; множество священнослужителей было поставлено на так называемый правеж – взыскание, накладываемое на неисправных должников[6 - Поставление на правеж заключалось в том, что неисправных должников ежедневно выводили на площадь и били до тех пор по ногам, пока долг не был уплачен.]. Сам Иоанн со старшим сыном расположился на Городище. Игуменов и монахов, стоявших на правеже, он приказал избить до смерти палками и развести по монастырям для погребения. Прибыв в воскресенье в кремль у Святой Софии, чтобы отслушать обедню, царь отстранил протянутый ему владыкой крест и грозно сказал Пимену: «Ты, злочестивый, держишь в руке не крест, а оружие, и этим оружием хочешь уязвить наше сердце со своими единомышленниками, здешними горожанами, хочешь нашу отчину, этот великий богоспасаемый Новгород, предать иноплеменникам, Литовскому королю Сигизмунду-Августу; с этих пор ты не пастырь и не учитель, но волк, хищник, губитель, изменник нашей Царской багряницы и венцу досадитель». После обедни, во время стола в архиерейском доме, Пимен по приказу Иоанна был отдан под стражу, а все его имущество взято в казну. Затем начался суд над новгородцами под непосредственным надзором самого царя. Их по очереди приводили к нему, пытали, жгли какою-то, по словам летописца, «составною мудростью огненной – поджаром», а затем лишали жизни, сбрасывая в воду вместе с женами и детьми; боярские дети и стрельцы ездили в лодках по Волхову и кололи рогатинами и копьями всех выплывающих, чтобы никто не мог спастись. Вслед за этими казнями, от которых погибло, по-видимому, около 1500 человек, Иоанн приказал предать полному разгрому все местности вокруг города, причем уничтожалось не только имущество, но также и домашний скот.

13 февраля 1570 года Иоанн объявил оставшимся в живых новгородцам, что снимает с них опалу, а взыщет только с Пимена и его злых советников, после чего покинул город, направляясь во Псков.

Псковичи в трепете ожидали такой же участи, какая постигла Новгород, так как и они были обвинены в желании поддаться Сигизмунду-Августу. По совету своего наместника, князя Токмакова, при въезде Иоанна в город все жители встретили его хлебом-солью, каждый перед своим домом, стоя на коленях со всей семьею. Это, по-видимому, смягчило Грозного. Предание говорит, что после въезда в город Иоанн посетил юродивого Николая Салоса, который предложил ему, несмотря на пост, кусок сырого мяса, укоряя в кровожадности и предсказывая великие несчастия, если он не пощадит жителей.

Приказав взять лучшие вещи в храмах, а также захватить имущество у псковских граждан и отобрать монастырскую казну, Иоанн чрез несколько дней покинул Псков и вернулся в Москву, где немедленно же началось следственное дело о

новгородской измене.

Дело это для нас, к сожалению, не дошло, а осталась только запись о нем в переписной книге Посольского приказа, приведенная Н.М. Карамзиным в «Истории государства Российского»: «Статейный список из сыскного из изменного дела 78 (1570) году на Ноугородцкого Архиепископа на Пимина и на Новгородцких Диаков, и на Подьячих, и на гостей, и на Владычных Приказных, и на Детей Боярских, и на Подьячих, как они ссылалися к Москве с Бояры, с Олексеем Басмановым, и с сыном его Феодором, и с Казначеем с Микитою Фуниковым, и с печатником с Ив. с Михайловым Висковатого, и с Семеном Васильевым сыном Яковля, да с Дьяком Васильем Степановым, да с Ондреем Васильевым, да со князем Офонасием Вяземским, о сдаче Вел. Новгорода и Пскова, что Архиеп. Пимин хотел с ними Новгород и Псков отдати Литов. Королю: а Царя и В. кн. Ив. Вас. всея Руси хотели злым умышлением извести, а на Государство посадить кн. Володимера Ондреевича, в том деле с пыток про ту измену на Новгородского Архиепископа Пимина и на его советников и на себя говорили, и в том деле многие казнены смертью, разными казнями, а иные разосланы по тюрьмам; а до кого дело не дошло, и те с вобожены, а иные и пожалованы. Да тут же список, кого казнити смертью, и какою казнью и кого отпустити…». Казнены были князь Петр Серебряный-Оболенский, Висковатый, Фуников-Карцов, Очин-Плещеев, Иван Воронцов и многие другие; в том числе были лишены жизни и любимцы Иоанновы – столпы опричнины – Алексей Басманов и князь Вяземский; очевидно, царь, желая быть вполне беспристрастным, не пожалел и их; но 180 человек были прощены; архиепископ же Пимен, вероятно, из уважения к его сану, был только сослан в Венев. Так окончилось страшное Новгородское дело.

В. Владимиров. Казнь боярина во времена Иоанна Грозного

Некоторые высказывают предположение, что Петр Волынец сам сочинил грамоту о передаче Новгорода Литве, очень искусно подделав подписи Пимена и других лиц, и затем сам же спрятал ее за образ Богоматери. Решить этот вопрос в настоящее время не представляется никакой возможности; во всяком случае несомненно одно: Иоанн был вполне убежден в полной достоверности заговора; это ясно видно из наказа его князьям Канбарову и Мещерскому, отправленным в том же 1570 году заключить перемирие с Литвой. Им приказано было отвечать панам, если они спросят про Новгородское дело: «О котором лихом деле вы с государскими изменниками лазучеством ссылались, Бог ту измену Государю нашему объявил, потому над изменниками так и сталось; нелепо было это и затевать: когда князь Семен-Лугвений (сын Ольгерда и отец доблестного князя Юрия Мстиславского, славного предводителя смоленских дружин в битве на Зеленом поле) и князь Михайло Олелькович в Новгороде были, и тогда Литва Новгорода не умела удержать; а чего удержать не умеем, зачем на то и посягать? Если спросят: за что Государь ваш казнил казначея Фуникова, печатника Висковатого, дьяков, детей боярских и подьячих многих? – отвечать: о чем Государский изменник Курбский и вы, паны радные, с этими Государскими изменниками ссылались, о том Бог нашему Государю объявил; потому они и казнены, а кровь их взыщется на тех, которые такие дела лукавством делали, а Новгороду и Пскову за Литвой быть не пригоже».

Из этого наказа совершенно ясно видно, что Иоанн был вполне убежден в измене Пимена и его соумышленников; в таком же случае казнь являлась совершенно заслуженной карой для виновных, и Иоанн следовал в этом отношении примерам своих предшественников – Андрея Боголюбского, Всеволода Большое Гнездо, деда – Иоанна III и отца – Василия III, с той, однако, разницей, что предшественники эти во всем соблюдали чувство меры и казнили только действительно виновных; Грозный же, как мы говорили, в порывах своей ярости часто губил и невинных людей, в чем постоянно горько каялся, когда приходил в себя, как свидетельствуют об этом поминальные записи или синодики, оставшиеся от него в разных монастырях, для вечного поминовения имен казненных им людей; при этом, когда он этих имен не знал или не помнил, то означал просто числом: «Семнадцати человек, Четырнадцати человек, Шездесять дву человек» и так далее.

Знакомясь с порой казней при Иоанне Грозном, не надо забывать, что нравы XVI века во всей Европе во многом отличались от тех, среди которых мы живем в настоящее время. Карл Смелый, герцог Бургундский, живший несколько раньше Грозного, и Людовик XI Французский, которого мы уже упоминали, совершили не менее кровавые, чем новгородский, разгромы городов Льежа и Арраса за измену их жителей; так же беспощадно жесток в борьбе с своим дворянством был известный король датский и шведский Христиан II, умерший за несколько лет до рождения царя Иоанна Васильевича. Современниками же Грозного были, между прочим: Карл IX, король французский, устроивший в Париже по совету своей матери, Екатерины Медичи, знаменитую Варфоломеевскую ночь в 1572 году, когда католики неожиданно напали на спящих в своих домах лютеран, носивших прозвание гугенотов, и беспощадно всех перебили; сын и преемник Густава Вазы, шведский король Эрик XIV проявивший по примеру Христиана II в своей борьбе со шведской знатью нисколько не меньше жестокости, чем Иоанн; уже знакомый нам Генрих VIII, король английский, не останавливавшийся перед казнью своих собственных жен, которых у него было несколько; наконец, дочь этого Генриха, знаменитая приятельница Грозного, английская королева Елизавета, унаследовавшая от отца его жестокость: «чиновники королевы Елизаветы, – говорит известный историк Шлоссер, – действовали в 1570–1572 годах так, что запутали в дело (о мятеже) всех богачей и помещиков севера и запада Англии, чтобы обогатить государственную казну; число казненных католиков простиралось до 800, и в целом округе, на шестьдесят английских миль длины и на сорок ширины, не имелось местности, где не было бы кого-нибудь повешено»; та же Елизавета не задумалась подписать смертный приговор своей красивой сопернице, попавшейся в ее руки, королеве шотландской Марии Стюарт, причем сделала это, по словам Шлоссера, «с отвратительным лицемерием». Предшественница Елизаветы – королева Мария Тюдор и ее муж, король Филипп II Испанский, так ласково принимавшие нашего посла Иосифа Непею, были тоже весьма жестокими людьми; достаточно вспомнить, что Мария Тюдор, не стесняясь, рубила головы своим личным врагам, а Филипп для подавления восстания протестантов в Нидерландах отправил туда с неограниченными полномочиями свирепого герцога Альбу, который учредил знаменитый верховный Кровавый совет, приговоривший 18 000 человек к смертной казни.

Королева Англии Мария Тюдор

Поэтому Иоанн Грозный вовсе не представлял разительного исключения среди своих современников. «Дай Бог, – писал английский путешественник Ченслер, посетивший Россию, про казни Иоанна, – чтобы и наших упорных мятежников можно было бы таким же образом научить их обязанностям по отношению к государю».

Когда император Максимилиан II сообщил Иоанну о Варфоломеевской ночи, то государь отвечал ему, и, надо думать, вполне искренно: «Ты, брат наш дражайший, скорбишь о кровопролитии, что у Французского короля в его королевстве несколько тысяч перебито вместе и с грудными младенцами:

христианским государям пригоже скорбеть, что такое бесчеловечие Французский король над стольким народом учинил и столько крови без ума пролил». Папа же Григорий XIII, узнав, что во время Варфоломеевской ночи погибло множество ненавистных ему протестантов, устроил на радостях великолепное ночное освещение Рима (иллюминацию) и приказал выбить по этому поводу медаль.

Император Священной Римской империи Максимилиан II

Не надо забывать также, что многие рассказы о жестокостях Грозного, как мы уже говорили, явно преувеличены. Так, англичанин Горсей, очевидно по слухам, рассказывает, что в Новгороде было убито 70 000 человек, какого числа жителей в нем, конечно, и не было; в синодике Иоанна точно сказано: «Помяни, господи, души рабов твоих, числом 1500 жителей сего города (Новгорода)». Нельзя допустить, чтобы царь, вообще отличавшийся большой правдивостью и набожностью, стал лгать перед Богом.

Во всяком случае, Иоанн прибегал к казням в твердом убеждении, что он наказывает ими измену, и основанием всех его поступков была всегда борьба всеми своими силами за единство и процветание Русской земли. Поэтому, несмотря на жестокие казни, многие русские люди продолжали быть ему беспредельно преданными. Отправленный Иоанном в 1575 году послом к императору Максимилиану князь Сугорский сильно занемог в пути и все время говорил: «Если бы я мог подняться… Жизнь моя ничто, только бы Государь наш здравствовал». – «Как вы можете так усердно служить такому тирану?» – спросили его. На это Сугорский отвечал: «Мы, Русские, преданы Царям и милосердным, и жестоким». «Напрасно Курбский, – говорит Валишевский, – старался представить Иоанна гонителем, "угнетателем невинности"; народное творчество приписало ему совсем иное значение; он был и остается доселе Государем, который искоренял крамолу из Русской земли».

Весьма любопытны переписка Грозного с Елизаветой Английской и единственное дошедшее до нас его духовное завещание, написанное им в 1572 году; как переписка с Елизаветой, так и завещание ярко рисуют душевное состояние Иоанна.

Царь писал Елизавете, чтобы она дала ему убежище в Англии, если он будет изгнан из отечества; на это умная королева отвечала, что если когда-нибудь ее дорогой брат, великий император и великий князь, будет в такой крайности, то она примет его со всей семьей с великой радостью и честью, в чем и дает свое слово христианского венценосца.

В завещании 1572 года государь, едва достигший 42-летнего возраста, писал: «Тело изнемогло, болезнует дух, струпы душевные и телесные умножились, и нет врача, который бы меня исцелил; ждал я, кто бы со мной поскорбел – и нет никого, утешающих я не сыскал, воздали мне злом за добро, ненавистью за любовь». Далее царь высказывает убеждение, что он не прочен на царствовании так же, как и его сыновья, и что им, весьма вероятно, предстоит изгнание и долгое скитание по чужим странам. При этом, сознавая, без сомнения, свою страшную вспыльчивость, граничившую порой с безумием, он заповедовал сыновьям: «Людей, которые вам прямо служат, жалуйте и любите… а которые лихи, и вы бы на тех опалы клали не скоро, по рассуждении, не яростию…».

Но сам Грозный не был в силах следовать последнему завету, и казни по разным поводам продолжались вплоть до 1576 года, причем весьма дурное влияние на него имел в этом отношении голландский врач Елисей Бомелий, постоянно возбуждавший подозрительного царя против кого-нибудь, пока сам не подвергся казни, уличенный в сношениях с Польшей. За последние восемь лет жизни Иоанна сведений о казнях не имеется, хотя он продолжал оставаться таким же озлобленным и угрюмым, одинаково скорым на гнев и опалы. Этому мрачному душевному состоянию, помимо очерченной выше борьбы с крамолой, способствовали во многом, как мы говорили, и неудачи в семейной жизни.

Брак его с Марией Темрюковной не был счастлив, и через семь лет после его заключения Иоанн все еще вспоминал царицу Анастасию и в память ее посылал богатые вклады в Афонские монастыри. Мария умерла в 1569 году; бояре, дворяне и приказные люди надели «смиренное платье», или траур (шубы бархатные и камлотовые без золота); всюду служились панихиды и раздавались богатые милостыни нищим. В 1571 году государь выбрал себе в жены Марфу Собакину, дочь новгородского купца, но она скончалась, не прожив и месяца. Тогда он женился в начале 1572 года, вопреки церковному уставу, в четвертый раз – на Анне Колтовской. Для объяснения своего поступка он собрал духовенство и слезно просил дать ему прощение, причем объяснял, что первые три жены были изведены и отравлены врагами, а что после кончины Марфы Собакиной он много скорбел и хотел постричься, но в силу государственной необходимости и для воспитания малолетних детей дерзнул вступить в четвертый брак. Духовенство решило: ввиду теплого умиления и раскаяния царя простить и разрешить ему этот брак, но наложить епитимию: не входить в церковь до Пасхи; на Пасху в церковь войти, но затем стоять год с припадающими, затем стоять год с верными, и только после этого, на следующую Пасху, – причаститься Святых Тайн. Государь прожил с царицей Анной Колтовской три года, после чего она заключилась в монастырь; он же вслед за тем выбрал себе в жены сперва Анну Васильчикову, и потом Василису Мелентьеву, с которыми, впрочем, не венчался, а брал только молитву, и наконец в 1580 году женился в последний раз на Марии Феодоровне Нагой; от нее у него родился сын Димитрий.

Г. Седов. Царь Иван Грозный любуется на Василису Мелентьеву

Очертив важные перемены, происшедшие в жизни государя по смерти Анастасии Романовны, вернемся теперь к прерванному рассказу о внешних делах Московского государства; из них, как мы видели, на первом месте стояла борьба за обладание Ливонией, распадом которой хотели воспользоваться и другие европейские державы. Этот распад последовал после похода русских в 1560 году, во время коего был взят Феллин и пленен престарелый магистр ордена Фюрстенберг, отправленный затем в Москву.

Один из крупных владетелей Ливонии – епископ острова Эзеля Менниггаузен – тайно вошел в соглашение с датским королем Фридрихом III и продал ему все свои владетельные права на Эзель, после чего уехал в Германию, перешел в лютеранство и женился; Фридрих же Датский передал Эзель брату своему Магнусу, который и занял его своими войсками. Примеру Менниггаузена последовал и Ревельский епископ Врангель; он продал свои владетельные права на прилегающие к Ревелю земли тому же Магнусу и тоже уехал в Германию; однако город Ревель и большая часть эстонских дворян тянули более к Швеции, с которой они были связаны лютеранством и выгодами торговли; поэтому они поддались в 1560 году преемнику Густава Вазы Эрику XIV Против перехода острова Эзеля и Ревеля с ближайшими округами в руки Магнуса и шведов сильно восстал заменивший Фюрстенберга Готгард Кетлер; он хотел всю Ливонию целиком передать Литве и быть под ее рукой владетельным князем ливонским, сложив с себя духовное звание.

Вследствие всех этих противоположных стремлений в 1562 году Ливония окончательно распалась на следующие пять частей: 1) Ревель с северными округами отошел к Швеции; 2) остров Эзель и часть прилегающего к нему побережья образовали владения

герцога Магнуса; 3) средняя часть Ливонии присоединилась к Литве; 4) самые южные ее части – Курляндия и Семигалия – образовали наследственное герцогство, которое получил Кетлер, и 5) северо-восточная часть, с городом Юрьевом, осталась во владении Московского государства.

Конечно, создавшееся таким образом положение дел, при котором лучшие части Ливонии достались не нам, не могло удовлетворить Иоанна. В Польше и на Литве тоже понимали, что из-за этого будет война с Москвой, и на войну эту решались ввиду выгод, которые представляло собой приобретение Ливонии; особенно прельщало поляков большое обилие в ней укрепленных городов и обладание побережьем. «Ливония знаменита своим приморским положением, – говорили поляки в своем изложении причин необходимости ее присоединения, – обилием гаваней; если эта страна будет принадлежать королю, то ему будет принадлежать и владычество над морем. О пользе иметь гавани в государстве засвидетельствуют все знатные фамилии в Польше: необыкновенно увеличилось благосостояние частных людей с тех пор, как королевство получило во владение прусские гавани, и теперь народ наш немногим европейским народам уступит в роскоши относительно одежды и украшений, в обилии золота и серебра; обогатится и казна королевская взиманием податей торговых. Кроме этого, как увеличатся могущество, силы королевства чрез присоединение такой обширной страны! Как легко будет тогда управляться с Москвою, как легко будет сдерживать неприятеля, если у короля будет столько крепостей! Но главная причина, заставляющая нас принять Ливонию, состоит в том, что если мы ее отвергнем, то эта славная своими гаванями, городами, крепостями, судоходными реками и плодородием страна перейдет к опасному соседу. Или надобно вести войну против Москвы с постоянством, всеми силами, или заключить честный и выгодный мир; но условия мира не могут назваться ни честными, ни выгодными, если мы уступим ей Ливонию. Но если мы должны непременно изгнать москвитян из Ливонии, то с какой стати нам не брать Ливонии себе, с какой стати отвергать награду за победу? Вместе с москвитянами должны быть изгнаны и шведы, которых могущество также опасно для нас; но прежде надобно покончить с Москвою».

Конечно, Иоанну, у которого в руках была на морском побережье только одна Нарва, тогда как поляки владели и прусскими гаванями, Ливония была еще более необходима. Желая решить с Сигизмундом-Августом полюбовно вопрос о ней, Иоанн и возымел намерение вступить в 1560 году в брак с его сестрой Екатериной, но, как было уже помянуто, брак этот не состоялся, и Сигизмунд-Август поспешил выдать ее замуж за брата короля Эрика Шведского – Иоганна, герцога Финляндского. Вскоре затем начались военные действия между русскими и польско-литовскими войсками, во время которых, однако, шли и пересылки о мире. В течение 1561 и 1562 годов не было решительных столкновений; но в самом конце 1562 года государь собрал значительную рать, около 80 000 человек, с большим нарядом, то есть с осадными пушками, и совершенно неожиданно подошел к Полоцку, который был вслед за тем взят нами 15 февраля 1563 года; сидевший в нем польский воевода Довойна и латинский епископ были отосланы в Москву; наемные же королевские воины из иноземцев были щедро одарены Иоанном и отпущены домой; с горожанами он тоже обошелся очень милостиво; однако всех жидов приказал перетопить в Двине.

Радость Грозного по случаю взятия старинной русской вотчины Полоцка была чрезвычайна. Он писал об этом митрополиту: «Исполнилось пророчество Русского угодника, чудотворца Петра митрополита, о граде Москве, что взыдут руки его на плещи врагов его…». Затем он уведомил о своей победе и Девлет-Гирея Крымского, послав ему в дар несколько взятых в плен литовских дворян и богато убранных коней. Царское возвращение из-под Полоцка было обставлено такою же торжественностью, как и возвращение из-под Казани. Воеводами во вновь завоеванном городе были оставлены князья Петр Шуйский и два Серебряных-Оболенских; им приказано было укрепить его, а также выстроить вокруг несколько небольших крепостей на главнейших путях, творить правый и безволокитный суд жителям и строго следить, чтобы не завелась и измена.

Взятие Полоцка поразило поляков, как громом. Сигизмунд-Август усилил свои тайные сношения с крымским ханом, чтобы навести его на наши границы, и с крамольными московскими боярами, всячески приглашая их к отъезду от Иоанна; в то же время он сносился с Эриком Шведским, побуждая его к союзу против нас, и, наконец, чтобы выиграть время, отправил своих больших послов в Москву для заключения перемирия. Иоанн согласился на перемирие и приказал прекратить военные действия до Успеньева дня. Но затем, убедившись в коварстве Сигизмунда-Августа, не дал согласия на вторичное перемирие до Благовещения 1564 года, а продлил его лишь до зимнего Николы того же 1563 года. «Это ли брата нашего правда, – писал он королю по поводу перехваченной русскими грамоты его к Эрику, – что ссылается со Шведским на нас; а что он не бережет своей чести, пишется Шведскому братом ровным, то это его дело, хотя бы и водовозу своему назвался братом – в том его воля. А то брата нашего правда ли? К нам пишет, что Лифляндская Земля его вотчина, а к Шведскому пишет, что он вступается за убогих людей, за повоеванную и опустошенную Землю; значит, это уже не его Земля! Нас называет беззаконником, а какие в его Землях безбожные беззакония совершаются (распространение лютеранства), о том не думает?..».

Во время перемирия польские послы, приехавшие в Москву, вели с боярами переговоры и о мире. По-видимому, Грозный искренно хотел его, так как уступал королю все бывшие Ливонские владения, лежавшие на левом берегу Западной Двины, и на этом условии соглашался заключить перемирие на долгий срок. Следуя живости своего нрава, царь, вопреки установившемуся веками обычаю, по которому только бояре говорили с послами, вызвал их к себе и начал сам с ними говорить, доказывая свои права на исконные владения русских государей, отошедшие после татарского нашествия к Литве. При этом Иоанн, укоряя Сигизмунда-Августа в нежелании называть его царем, говорил, что воевать из-за этого не будет, «то его воля, сам он про то знает. А прародители наши ведут свое происхождение от Августа Кесаря, так и мы от своих прародителей на своих Государствах Государи… а если брат наш не пишет нас в своих грамотах полным именованием – то нам его описывание не нужно».

Говоря это послам, Иоанн искренно верил в свое родство с римским императором Августом, так как среди московских книжников того времени было распространено мнение, что Рюрик, призванный на княжение в 862 году с братией был потомком брата Августа – Прусса (в действительности не существовавшего), посаженного Августом на княжение в местности между Вислой и Неманом.

Переговоры с литовскими послами окончились ничем; военные действия возобновились опять, и на этот раз неудачно для русских: близ Орши, где наши воеводы уже однажды потерпели сильнейшее поражение в 1514 году при Василии III, литовский гетман Николай Радзивилл Рыжий произвел внезапное нападение на беспечно двигавшееся русское войско, причем доспехи и вооружение были сложены на санях, и

нанес им поражение; наш главный воевода, доблестный князь Петр Иванович Шуйский был убит вместе с двумя князьями Палецкими; воеводы же Плещеев и Охлябинин попались в плен. Но этой второй победой под Оршей поляки воспользовались так же мало, как и первой; во всех остальных местах они встретили со стороны русских отпор, и едва ли не важнейшим ее следствием была измена князя Андрея Курбского, который, как мы видели, заручившись при посредстве Николая Радзивилла согласием на почетный прием в Польше, бежал, оставя при этом на произвол судьбы свою жену и 9-летнего сына.

Е. Данилевский. Иван Грозный

После Оршинского сражения война Москвы с Литвою продолжалась без решительных действий с обеих сторон, и в 1566 году Сигизмунд-Август опять прислал своих послов для переговоров о мире. Король предлагал Грозному, чтобы за нами остался Полоцк, часть Ливонии, занятая московскими войсками, при условии, что мы согласимся оставить за Польшею все ее приобретения.

Конечно, это предложение было заманчиво и заставило Иоанна призадуматься над вопросом: вести ли дальше столь тяжелую войну или нет. И вот для его решения государь прибегает к средству, которое испытал уже в ранней молодости: он приказал созвать Земский собор, на котором духовенство, бояре, окольничьи, казначеи, государевы дьяки, дворяне, дети боярские, помещики с литовских границ, гости и лучшие куцы московские и смоленские должны были дать ему совет, мириться ли с королем на предложенных им условиях или нет?

Постановления этого собора замечательны: все высказались безусловно за продолжение войны. Духовенство в своем ответе выразило, между прочим: «Велико смирение Государское! Во всем он уступает, уступает королю пять городов в Полоцком повете, по Задвинью уступает верст на 60 и на 70 на сторону, город Озерище, волость Усвятскую, в Ливонской Земле, в Курской Земле (Курляндии), за Двиной 16 городов, да по сю сторону Двины 15 городов Ливонских с их уездами и угодьями, пленных Полочан отпускает без окупу и размены, а своих пленных выкупает: Государская перед королем правда великая! Больше ничего уступить нельзя, пригоже стоять за те города Ливонские, которые король взял в обереганье: Ригу, Венден, Вольмар, Ронненбург, Кокенгаузен и другие города, которые к Государским порубежным городам, Псковским и Юрьевским, подошли; если же не стоять Государю за эти города, то они укрепятся за королем, и впредь из них будет разорение церквам, которые за Государем в Ливонских городах; да не только Юрьеву, другим городам Ливонским и Пскову будет большая теснота: Великому Новгороду и других городов торговым людям торговля затворится… А в Ливонские города король вступился и держит их за собою не по правде… Когда Государь наш на Ливонскую Землю не наступал, то король мог ли хотя один город Ливонский взять? А Ливонская Земля от прародителей, от великого Государя Ярослава Владимировича (Мудрого) принадлежит нашему Государю… И наш совет, что Государю нашему от тех городов Ливонских, которые взял король в обереганье, отступиться не пригоже, а пригоже за них стоять. А как Государю за них стоять, в том его Государская воля, как Бог вразумит, а нам должно за него Государя Бога молить; а советовать о том нам непригоже…».

Остальные призванные на совет отвечали в том же смысле; помещики же из местностей, пограничных с Ливонией, заявили: «Мы, холопи Государские, теперь на конях сидим и за Государя с коня помрем… По-нашему: за Ливонские города Государю стоять крепко, а мы, холопи его, на Государево дело готовы».

Царь согласился с мнением собора, и война с королем из-за Ливонии продолжалась. Иоанн прибыл в Новгород и хотел сам выступить в поход, но затем, по совету с воеводами, решено было ограничиться оборонительными действиями. Литовские же войска под начальством гетмана Хоткевича в начале 1568 года осадили небольшую московскую крепостцу Улу, но скоро принуждены были снять осаду. В своем донесении королю по этому поводу Хоткевич, между прочим, говорит:

«Прибывши под неприятельскую крепость Улу, я стоял под нею недели три, промышляя над нею всякими средствами. Видя, что наши простые ратные люди и десятники их трусят, боятся смерти, я велел им идти на приступ ночью, чтобы они не могли видеть, как товарищей их будут убивать, и не боялись бы: но и это не помогло. Другие ротмистры шли хотя и нескоро, однако кое-как волоклись; но простые ратные люди их все попрятались по лесу, по рвам и по берегу речному; несмотря на призыв, увещания, побои (дошло до того, что я собственные руки окровавил), никак не хотели идти к крепости, и чем больше их гнали, тем больше крылись и убегали: вследствие чего ночь и утро прошли безо всякой пользы… Тогда я отрядил Немцев, пушкарей и слуг моих (между ними был и Орел Москвич, который перебежал ко мне из крепости): они сделали к стене примет и запалили крепость; но наши ратные люди нисколько им не помогли и даже стрельбою не мешали осажденным гасить огонь. Видя это, я сам сошел с коня и отправился к тому месту, откуда приказал ратным людям двинуться к примету: хотел я им придать духу, хотел или отслужить службу вашей королевской милости, или голову свою отдать; но, к несчастию моему, ни того, ни другого не случилось. После долгих напоминаний, просьб, угроз, побоев, когда ничто не помогло, велел я, татарским обычаем, кидать примет, дерево за деревом. Лело пошло было удачно, но храбрость Москвичей и робость наших всему помешали: несколько Москвичей выскочили из крепости и, к стыду нашему, зажгли примет, а наши не только не защитили его, но и разу выстрелить не смели, а потом побежали от шанцев (окопов). Когда я приехал к пушкам, то не только в передних шанцах, но и во вторых и в третьих не нашел пехоты, кроме нескольких ротмистров, так что принужден был спешить четыре конных роты и заставить стеречь пушки, ибо на пехоту не было никакой надежды».

Конечно, при таком отсутствии доблести в польско-литовских войсках, у Сигизмунда-Августа пропала охота воевать; Иоанн ввиду страшного напряжения всех сил государства, истощенного столькими войнами, тоже был не прочь помириться; поэтому вновь начались пересылки о мире.

Этим пересылкам о мире очень обрадовались поляки ввиду тревожного состояния здоровья бездетного короля Сигизмунда-Августа. Прибывший из Польши гонец для получения опасной грамоты большим послам, передавая государю на торжественном приеме поклон от короля, назвал Иоанна царем, а затем объявил боярам, что паны радные велели это сделать, чтобы оказать ему почесть.

Затем, в 1570 году, приехали и большие послы литовские. Они испросили разрешение переговорить непосредственно с государем и высказали Иоанну, что теперь ему особенно выгодно заключить мир, так как: «Рады государя нашего короны Польской и великого княжества Литовского советовались вместе о том, что у государя нашего детей нет, и если Господь Бог государя нашего с этого света возьмет, то обе рады… желают избрать себе государя из Славянского рода по воле, а не в неволю и склоняются к тебе, великому Государю, и к твоему потомству».

Эта речь весьма замечательна: она показывает нам, что в умах лучшей части польско-литовских панов уже в то время ясно созрела мысль о необходимости соединения Славянских государств под

единою властью; показывает она также, что, несмотря на казни и опричнину Грозного царя, вольнолюбивые польско-литовские папы тем не менее желали иметь его своим государем. Иоанн отвечал послам: «И прежде этого слухи у нас были; у нас Божиим милосердием и прародителей наших молитвами Государево наше и без того полно, и нам вашего для чего хотеть? Но если вы нас хотите, то вам пригоже нас не раздражать, а делать так, как мы велели боярам своим с вами говорить, чтобы Христианство было в покое…».

Вслед за тем было заключено перемирие на 3 года; по условиям его обе стороны остались при том, чем владели; в течение этих 3 лет должны были вестись и переговоры о мире. Послам нашим, отправленным в Литву для подтверждения перемирия, между прочим наказывалось: «Если король умрет и на его место посадят государя из иного государства, то с ним перемирия не подтверждать, а требовать, чтобы он отправил послов в Москву. А если на королевство сядет кто-нибудь из панов радных, то послам на двор не ездить; а если силою заставят ехать и велят быть на посольстве, то послам, вошедши в избу, – сесть; а поклона и посольства не править, сказать: "Это наш брат: к такому мы не присланы; Государю нашему с холопом, с нашим братом, не приходится через нас, великих послов, ссылаться"».

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/aleksandr-nechvolodov/skazaniya-o-russkoy-zemle-kniga-4/?lfrom=931425718) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes

Примечания

1

Этот князь Димитрий Вельский, родной брат изменника князя Семена и князя Ивана, убитого по приказанию Шуйского, замечателен тем, что отличался необыкновенно ровным, осторожным нравом, никогда не принимая участия ни в каких крамолах, а потому удержал свое положение при всех многочисленных переменах во время царствования Иоанна.

2

Оружейных и пушечных мастеров, литейщиков, кузнецов, рудокопов, слесарей, аптекарей, лекарей и печатника, так как в Москве еще не было своей печатни.

3

Вестминстерское аббатство – местожительство лондонского архиепископа.

4

Высший знак отличия в Англии.

5

Сочинения г. Валишевского по русской истории благодаря его сравнительно большой осведомленности и живости изложения имеют у нас довольно многочисленный круг читателей; к сожалению, этот писатель делает нередко злобные выпады, направленные против самых дорогих понятий и чувств русских людей, а также и против православия. Так, про геройскую оборону русскими Смоленска во время осады его поляками он считает возможным сказать следующую нелепость: «Вместо мощей преподобного Сергия и преподобного Никона у осажденных были не менее чудотворные иконы, которые они вешали в наказание вниз головой, если счастье покидало их знамена» и тому подобное.

6

Поставление на правеж заключалось в том, что неисправных должников ежедневно выводили на площадь и били до тех пор по ногам, пока долг не был уплачен.