Стихотворения читать онлайн бесплатно на Lifeinbooks.ru

Стихотворения

Уильям Вордсворт

Золотая серия поэзии (Эксмо)

Поэт Природы и Человека, лучший мастер пейзажа – Уильям Вордсворт на родине считается поэтом значительно выше Байрона. Юный романтик с революционными настроениями, кумир Китса и Шелли и старец, забывший свое вольнолюбие, – два противоположных образа Вордсворта, возникающих у читателя.

Поэт одним из первых призвал защищать права дикой природы, полной величия, красоты и совершенства.

Уильям Вордсворт

Стихотворения

Перевод с английского

Составление, предисловие, примечания Г. Кружкова

* * *

«Природы он рисует идеал»

О Уильяме Вордсворте

Суровый Дант не презирал сонета,

В нем жар любви Петрарка изливал,

Игру его любил творец Макбета,

Им скорбну мысль Камоэнс облекал.

И в наши дни пленяет он поэта:

Вордсворт его орудием избрал,

Когда вдали от суетного света

Природы он рисует идеал.

А. Пушкин

Пушкин, как всегда, ухватывает главное: в то время, как поэты веками воспевали в сонетах идеал женщины, прекрасной дамы, – Вордсворт избирает своим предметом Природу.

А как же Любовь? Вспомним хрестоматийные стихи о Люси. Мы не знаем, с кого образован «милый идеал» этого зыбкого создания, девушки-цветка, – или он просто свит из воздуха той же таинственной Природы:

Среди нехоженых дорог,

Где ключ студеный бил,

Ее узнать никто не мог

И мало кто любил.

Фиалка пряталась в лесах,

Под камнем чуть видна.

Звезда мерцала в небесах

Одна, всегда одна.

Не опечалит никого,

Что Люси больше нет,

Но Люси нет – и оттого

Так изменился свет.

(Перевод С. Маршака)

Застенчивость, скромность, даже скрытность – таков образ женственности в поэзии Вордсворта. Чуть особняком стоят его более поздние стихи, посвященные жене: «Созданьем зыбкой красоты / Казались мне ее черты…»[1 - Перевод Э. Шустера.] Проходит время, и поэт с умилением обнаруживает в супруге множество земных, практичных талантов: «уверенность хозяйских рук», «ее размеренность во всем, единство опыта с умом»… Благодарность торопит вывод: «Венец земных начал она, / Для дома Богом создана». В общем, опять по Пушкину: «Мой идеал теперь – хозяйка, / Мои желания – покой…»

Сонетов гордой деве и пылкой страсти у Вордсворта вы не найдете. Зато у него есть большой цикл сонетов, посвященный речке Даддон; это ее, а не юную красавицу на балу, поэт сравнивает с вакханкой.

Ясно, что «идеал природы» – не какое-то нововведение Вордсворта, то была модная тема в эпоху Просвещения. Знаменитый на всю Европу Жан-Жак Руссо восславил великую учительницу Природу, а еще раньше шотландский философ Дэвид Хьюм установил приоритет чувства над разумом, природы над познающими способностями человека. В Англии их идеи подхватил Уильям Годвин, пик популярности которого совпал с молодостью Вордсворта. «Забрось свои химические учебники и читай Годвина», – писал он другу. Вордсворт лишь углубил рудник, который застолбили задолго до него.

В стихотворении, которое можно назвать программным, он называет Природу «якорем чистейших мыслей, нянькой, советчиком и хранителем сердца, душой всего моего нравственного существа»[2 - Дословный перевод. См. «Строки, написанные на расстоянии нескольких миль от Тинтернского аббатства…».]. Отчего Природа обладает такой властью над человеком? Оттого, объясняет Вордсворт, что в ней мы ощущаем Присутствие чего-то высшего, растворенного повсюду – в свете солнца, в животворном воздухе, в синем небе и в необъятном океане, – которое пронизывает и душу человека, и весь мир. Вордсворт, конечно, говорит о Боге; но можно быть и атеистом, как Джон Китс, и все-таки заразиться этим религиозным чувством:

Тому, кто в городе был заточен,

Такая радость – видеть над собою

Раскрытый лик небес, дышать мольбою

В распахнутый, как двери, небосклон.

(Перевод С. Маршака)

Романтики (не только Вордсворт и Китс, но и потрясатели общественных устоев Байрон и Шелли) обожествляли Природу. В конце концов, они достигли того, что образованный англичанин XIX века отправлялся на загородную прогулку с тем же чувством, с каким раньше люди отправлялись в храм.

А поэты? Природа сделалась для них не только «нянькой» и «советчицей», но прямо-таки костылем, без которого и шагу нельзя ступить: все ее проявления, изменения, капризы стали «коррелятами» (отражениями) душевных состояний поэта. Романтическое стихотворение не мыслится без описательной природной увертюры.

«На холмах Грузии лежит ночная мгла…»

«Редеет облаков летучая гряда…»

«Мороз и солнце – день чудесный…»

Порой поэт сам порывается «командовать» природой («Дуй, ветер, дуй, пока не лопнут щеки!» – Шекспир), но это – не стремление повелевать стихиями, как может показаться, а детски-эгоистическое требование сочувствия.

Впрочем, сомнения в Природе как в абсолютном благе уже зародились. Тот же Китс в письме Джону Рейнольдсу размышлял о жестоком законе, на котором стоит мир:

И тем же самым мысли заняты

Сегодня, – хоть весенние цветы

Я собирал и листья земляники, —

Но все Закон мне представлялся дикий:

Над жертвой Волк, с добычею Сова,

Малиновка, с остервененьем льва

Когтящая червя… Прочь, мрак угрюмый!

Чужие мысли, черт бы их побрал!

Я бы охотно колоколом стал

Миссионерской церкви на Камчатке,

Чтоб эту мерзость подавить в зачатке!

Те же мысли мучили Эмили Бронте: «Жизнь существует на принципе гибели; каждое существо должно быть беспощадным орудием смерти для другого, или оно само перестанет жить…»

Сомнения укрепились в результате научных открытий середины XIX века. Теннисон и его чувствительные современники были потрясены тем, сколько миллионов существ природа безжалостно губит и отбрасывает во имя совершенствования своих видов. Оставалось надеяться, что «всё не напрасно», – как писал Теннисон, что «есть цель, неведомая нам»:

О да, когда-нибудь потом

Все зло мирское, кровь и грязь,

Каким-то чудом истребясь,

Мы верим, кончится добром.

Интересно сравнить стихи Тютчева до этого умственного переворота в Европе и после. «Не то, что мните вы, природа: не слепок, не бездушный лик, – пылко писал он в молодости. – В ней есть душа, в ней есть свобода, в ней есть любовь, в ней есть язык…» А в посмертном издании 1886 года читаем, что «природа – сфинкс», которая лишь мучит человека, может быть, сама не зная разгадки своих роковых вопросов.

Но вопросы и сомнения со временем постепенно стихли, отошли на рассмотрение ученых, а лирика как слилась с природой, так и стала с ней неразлучна. Это ее новое качество особенно заметно в широкой исторической перспективе. Можно образно сказать: в XVI веке поэт почти не

Страница 2 из 8

замечал природы, в XVII – стал на нее посматривать, в XVIII – ухаживать, а в XIX веке он на ней женился.

Уильям Вордсворт родился в одном из красивейших мест Англии, в Озёрном краю. Так называется область на северо-западе, недалеко от шотландской границы – край живописных гор и долин, холмов, озер и извилистых рек. Вордсворт прожил там, общим счетом, 60 лет – сначала мальчиком и подростком, впоследствии – известным поэтом. Дом Голубя (Dove Cottage) в деревне Грасмир – самое знаменитое в Англии место литературного паломничества, разумеется, после шекспировского Стратфорда. Неподалеку, в городке Кесвик, жил Сэмюэл Кольридж, часто приезжавший погостить в Грасмир, там же, в Кесвике, поселился и Роберт Саути. С легкой руки Фрэнсиса Джеффри, редактора влиятельного тогда литературного журнала «Эдинбургское обозрение», этих трех поэтов традиционно называют «озёрными поэтами».

Джеффри, конечно, имел в виду географическую близость и дружеские отношения между тремя поэтами, не более того, но термин «озёрная школа» закрепился. Другое дело, насколько он содержателен, – уж слишком это были разные творческие индивидуальности: Роберт Саути с его интересом к готическим сюжетам, к романтической экзотике, Кольридж, философский ум, остроумный собеседник и выдающийся критик; и Уильям Вордсворт, самый обыкновенный и самый оригинальный из всех троих.

Он рано осиротел, потеряв мать в восьмилетнем возрасте, а через несколько лет и отца. Окончил курс в Кембридже, но выбирать профессию не торопился, его влекло к поэзии, но как совместить это влечение со скромностью перепадавших ему от опекунов средств, было неясно.

В 1790 году Вордсворт вместе с другом совершает пешее путешествие в Альпы, побывав по дороге в революционном Париже, а через год, после окончания университета, снова приезжает во Францию. На этот раз он еще больше проникается республиканскими идеями, надеждами на близкое осуществление провозглашенных революцией идеалов – свободы, равенства и братства. Здесь он переживает, по-видимому, единственную страстную любовь в своей жизни – к юной француженке по имени Аннет Валлон. Плодом их взаимного чувства стала девочка, названная Каролиной. Незадолго до ее рождения Вордсворт едет в Англию, чтобы уговорить своих опекунов на брак и достать деньги, необходимые для семейной жизни. В это время происходит казнь Людовика XVI, Англия вступает в войну против Франции, и возвращение становится невозможным.

Между тем события во Франции принимали все более зловещий оборот. Вслед за королем и королевой на плаху отправляют уже республиканцев, членов Конвента – революция пожирает своих собственных детей. Комитет общественного спасения и его комиссары в провинции свирепствуют, людей казнят практически без суда, по одному подозрению. Лишь термидорианский переворот и казнь Робеспьера останавливают маховик террора. К власти приходит Наполеон Бонапарт, который вскоре тоже разочаровывает республиканцев, присваивая себе диктаторскую власть и фактически реставрируя монархию, лишь под другим названием (империя).

С этого начинается попятный путь взглядов Вордсворта – от радикальных идей к полному отрицанию всякого насилия и поискам глубоких откровений в человеческой душе и в природе.

III

В 1798 году Уильям Вордсворт вместе со своим другом Сэмюэлом Кольриджем издал «Лирические баллады» – одну из важнейших книг английского романтизма. Императив «природности», естественности ярко проявился в этом сборнике, точнее говоря, той его части, что написана Вордсвортом. В предисловии ко второму изданию он сформулировал свой идеал поэтического языка, очищенного от обветшалых поэтизмов, близкого к речи простых людей.

Пушкин был знаком с этой программой, по крайней мере по журнальной полемике. В наброске своей статьи «О поэтическом слоге» (1827–1828) он пишет о произведениях Вордсворта и Кольриджа, что они «исполнены глубоких чувств и поэтических мыслей, выраженных языком честного простолюдина».

По свидетельству Шевырева, едва выучившись по-английски, Пушкин уже читал в подлиннике Вордсворта. Есть веские основания связать «Вновь я посетил…» с «Тинтернским аббатством» – одним из самых известных стихотворений Вордсворта, полное название которого звучит так: «Строки, сочиненные в нескольких милях от Тинтернского аббатства, при вторичном посещении берегов реки Уай 13 июля 1798 года».

Уже в самом названии, в его ключевом слове revisiting – «вновь посетив» – читается начало пушкинской элегии. Сравним начальные строки Вордсворта и Пушкина:

Пять лет прошло; пять лет, и вместе с ними

Пять долгих скучных зим! и вновь я слышу

Шум этих струй, бегущих с высей горных,

Журча, в долину мирную. И вновь

Я вижу эти сумрачные скалы…

(У. Вордсворт)

…Вновь я посетил

Тот уголок земли, где я провел

Изгнанником два года незаметных.

Уж десять лет ушло с тех пор – и много

Переменилось в жизни для меня,

И сам, покорный общему закону,

Переменился я – но здесь опять

Минувшее меня объемлет живо,

И, кажется, вечор еще бродил

Я в этих рощах…

(А. Пушкин)

Сходство заметное. Только у Вордсворта: «Пять лет прошло», а у Пушкина «Уж десять лет ушло». Но главное – не тематическая перекличка, а родимое пятно интонации. Эти три раза повторяемые Вордсвортом на конце строк (2-й, 4-й и 14-й) «again» – «вновь»:

and again I hear

These waters…

Once again

Do I behold…

Once again I see

These hedge-rows…

То есть: «и вновь я слышу / Шум этих струй», «и вновь / Взираю я…», «И вновь я вижу / Ряды кустов колючих…» Именно эта нагнетаемая Вордсвортом интонация и породила, кажется, пушкинское начало «из-за такта»:

Вновь я посетил

Тот уголок земли…

Отсюда, видимо, шел импульс, а дальше – «заразило по контрасту». Это был самый плодотворный для Пушкина путь. На противоречии его муза лучше работала, и, сопоставляя «Вновь я посетил…» с «Тинтернским аббатством», можно это отчетливо увидеть. Вордсворт в своих стихах занят доказательством глубокого благотворного воздействия, какое природа имеет на душу человека. У Пушкина никакого благоговейного трепета в отношении к ландшафту нет; наоборот, поэт как будто играет сменой регистров в описаниях: то – «меж нив златых и пажитей зеленых / Оно, синея, стелется широко», то – «скривилась мельница», «дорога, изрытая дождями…».

Но всего интереснее различие двух концовок. У Вордсворта вся заключительная часть стихотворения обращена к любимой сестре. Он благодарит ее за разделенные радости и невзгоды и просит навек запомнить эти отрадные часы, чтобы, когда одиночество, страх, боль или печаль омрачат ее поздние годы и когда, может быть, сам поэт будет там, где он более не сможет услышать ее голос, она вспомнила, как они стояли на этом берегу, объединенные в молитвенном восторге перед святой Природой.

И здесь мы видим пушкинское отталкивание от Вордсворта, от того, что Китс называл «эгоистически возвышенным» в Вордсворте. Тон явно взят на октаву ниже. Автор «Тинтернского аббатства» обращается к «дорогой, дорогой сестре», Пушкин – к молодым сосенкам возле дороги, то есть ни к кому – и ко всем. Одиночество его глубже, но не безнадежней. Вордсворт просит сестру вспомнить о нем в горе и утешиться. Пушкин, наоборот, призывает вспомнить о нем в радости и

Страница 3 из 8

задуматься.

Но пусть мой внук

Услышит ваш приветный шум, когда,

С приятельской беседы возвращаясь,

Веселых и приятных мыслей полон,

Пройдет он мимо вас во мраке ночи

И обо мне вспомянет.

Предисловие к «Лирическим балладам» пылко и размашисто; кажется, что оно писалось без плана, по одному вдохновению. Конечно, в нем есть противоречия, о которых говорил Кольридж, и преувеличения, и почти неизбежная для такого жанра самореклама, но есть интереснейшие и весьма злободневные места. Вот отрывок из начала:

«…Множество неизвестных доселе сил, объединившись, действуют сейчас, стараясь притупить ум человека и, лишив его способности самостоятельного мышления, довести до почти дикарского отупления. Наиболее эффективными из этих сил являются всевозможные государственные события, происходящие ежедневно, и возрастающее сосредоточение людей в городах, где единообразие жизни порождает страсть к сенсациям, которую современная информация ежечасно удовлетворяет. К этим вкусам подлаживаются литература и театр. Бесценные творения писателей прошлого – я чуть было не сказал творения Шекспира и Мильтона – вытесняются романами ужасов… Когда я размышляю об этой недостойной жажде сильных ощущений…»[3 - Дословный перевод. См. «Строки, написанные на расстоянии нескольких миль от Тинтернского аббатства…».] И так далее.

Когда я размышляю о том, что эти строки написаны 200 лет назад, в 1800 году, меня охватывает какое-то почти суеверное чувство. Неужели ничего не меняется? К чему тогда Вордсворт, Пушкин, Китс, Тютчев и все остальные?

Возникает впечатление, что поэты – это какие-то палки, вставляемые в колеса того, что именуется прогрессом: ход его на какое-то время задерживается, но потом палочки ломаются и колымага движется дальше.

Особый интерес представляют те места «Предисловия» Вордсворта, где он пытается определить суть поэзии. Ключевое слово, которое тут используется, «удовольствие»; я полагаю (без специального подсчета), что это самое частотное понятие в данном тексте. Вот лишь часть примеров.

«Он [поэт] пишет с определенной целью – доставить удовольствие».

«Поэт подчиняется лишь одному требованию, а именно: необходимости доставить непосредственное удовольствие читателю…»

«Эта необходимость доставлять непосредственное удовольствие не унижает искусства поэта».

«Более того, это дань уважения исконной сущности человека, великому первоначалу – удовольствию, благодаря которому он познает, чувствует, живет и движется».

«Даже наше сочувствие порождено удовольствием: я не хотел бы, чтобы меня неправильно поняли, но всякий раз, когда мы сочувствуем боли, можно обнаружить, что сочувствие наше порождено и проявляет себя в едва заметном соединении с удовольствием».

«Поэт, побуждаемый чувством удовольствия, которое сопутствует ему во всех его занятиях, вступает в общение с природой…»

«Знание и поэта и ученого основано на удовольствии…»

«Цель поэзии – вызвать возбуждение, сопровождающееся повышенным удовольствием…»

«…разнообразные причины, обуславливающие удовольствие, которое мы испытываем от размера стихотворения».

«…при сознательном описании какой-то страсти разум, как правило, тоже испытывает удовольствие».

«Музыка гармоничного размера, сознание преодоленной трудности и смутное воспоминание об удовольствии, ранее испытанном от подобных произведений… незаметно породит сложное чувство наслаждения, совершенно необходимого, чтобы умерить боль, всегда присутствующую в описании сильных страстей».

Итак, цель поэзии, по Вордсворту, удовольствие.

Напомним, что, по Пушкину, «цель поэзии – поэзия»[4 - Напомним цитату полностью: «Ты спрашиваешь, какая цель у Цыганов? вот на! Цель поэзии – поэзия, как говорит Дельвиг (если не украл этого)». А.С. Пушкин – В.А. Жуковскому, 20-е числа апреля 1825 г.].

Не подумайте, однако, что я собираюсь здесь побивать Вордсворта Пушкиным. По сути, эти определения совсем не противоречат друг другу. В формуле Пушкина, если вдуматься, субъект и предикат по смыслу не тождественны. Слово «поэзия», по-видимому, употреблено тут в двух разных смыслах: как занятие и как результат. Навряд ли Александр Сергеевич имел в виду, что цель писания стихов есть писание стихов. Скорее, он хотел сказать, что цель писания стихов есть получение некоторого продукта, познаваемого только в ощущении, как вкус или запах, и не выразимого иными словами, кроме самого слова «поэзия». Этот продукт, или это ощущение, безусловно приятны, раз одни люди тратят время и усилия, чтобы писать стихи, а другие – время и деньги, чтобы их читать, но поскольку он не сводится к знанию, истине, добродетели или чему-то другому, можно назвать его (по безусловному признаку) удовольствием, хотя бы и особенного рода.

Разумеется, удовольствие Вордсворта – также особого рода, так что никакого явного спора между классиками я здесь не наблюдаю.

Правда, Вордсворт пытается разобраться в механизме поэзии. Он говорит об удовольствии неожиданности, об удовольствии узнавания, о стихийном излиянии сильных чувств, об истине, вливающейся прямо в сердце вместе с чувством, о любви к миру и природе… Порой входит в противоречие сам с собой, порой впадает в панегирик: «поэт поет песню, которую подхватывает все человечество», он – «оплот человеческой природы, ее защитник и хранитель». «Поэзия – начало и венец всякого знания», она «бессмертна, как человеческое сердце»… Многие из афоризмов Вордсворта через двадцать лет повторит романтик следующего поколения Перси Биши Шелли в своей «Защите поэзии».

Поэтические манифесты могут быть прекрасны, но выводимые из них правила бесполезны на практике, если только не вредны; вредны же они тем, что похожи на картинки модного журнала. Одевшись по такой картинке, самый серый Волк сойдет за Бабушку (по крайней мере, в собственных глазах).

Может быть, лучше все-таки не определять словами вкус соли? Отделаться шуткой, как Пушкин. Или воскликнуть, как Лермонтов: «Но в храме, средь боя / И где я ни буду, / Услышав, ее я / Узнаю повсюду».

Сразу вслед за циклом о Люси, написанном в 1799-м во время путешествия по Германии, Вордсворт там же написал балладу «Люси Грей, или Одиночество», рисующую образ девочки – столь же прелестной, как героиня предыдущего цикла, и описанной почти теми же словами. Там было: «Среди нехоженых дорог, / Где ключ студеный бил, / Ее узнать никто не мог / И мало кто любил. / Фиалка пряталась в лесах…» А здесь:

Никто ей другом быть не мог

Среди глухих болот.

Никто не знал, какой цветок

В лесном краю растет[5 - В 1930-х годах эти вопросы снова прорезались в трагической поэзии обэриутов: «Страшно жить на этом свете, / В нем отсутствует уют, / – Ветер воет на рассвете, / Волки зайчика грызут». – Н. Олейников.].

Поэтическая душа все-таки потемки. Как угадать, почему вслед за стихотворным рассказом о тихо увядшей девушке-цветке Вордвсворт начал новую балладу о девочке, погибшей в метель, – фактически о той же Люси, лишь убавив ей лет и сделав ее не жертвой, а символом одиночества.

Композиция «Люси Грей» соответствует жанру баллады: для достижения максимального эффекта рассказ монтируется с коротким диалогом.

– Эй, Люси, где-то наша мать,

Не сбилась бы с

Страница 4 из 8

пути.

Возьми фонарь, ступай встречать,

Стемнеет – посвети.

– Отец, я справлюсь дотемна,

Всего-то два часа.

Еще едва-едва луна

Взошла на небеса.

– Иди, да только не забудь,

Мы к ночи бурю ждем. —

И Люси смело вышла в путь

Со старым фонарем.

Стройна, проворна и легка,

Как козочка в горах,

Она ударом башмака

Взметала снежный прах.

Потом спустился полог тьмы,

Завыло, замело.

Взбиралась Люси на холмы,

Но не пришла в село.

Наутро отец и мать выходят искать Люси, не вернувшуюся домой, – сперва безрезультатно, но потом они замечают на снегу следы башмаков, следуют за ними через холм, сквозь пролом в ограде, через поле – и оказываются на берегу реку. Следы ведут на мост – и сразу за ним обрываются.

На сваях ледяной нарост,

Вода стремит свой бег.

Следы пересекают мост…

А дальше чистый снег.

После этого следует еще восьмистишие, самое главное. Но я задержусь здесь, чтобы сказать о работе переводчика. «Люси Грей» – одно из тех «простых» стихотворений, которые так легко загубить плохим переводом. Более того, я утверждаю, что и хороший, и даже очень хороший перевод загубили бы это стихотворение, превратили бы его в бессмыслицу. Здесь требовался перевод конгениальный, и только так я могу оценивать работу Игн. Ивановского. Нигде ни стыка, ни ухаба. Поток баллады так же прозрачен и чист, как в оригинале. А последние восемь строк (скажу вам кощунственную вещь) по-русски, кажется, звучат даже лучше, чем по-английски:

Но до сих пор передают,

Что Люси Грей жива,

Что и теперь ее приют —

Лесные острова.

Она болотом и леском

Петляет наугад,

Поет печальным голоском

И не глядит назад.

Стихотворение это – не сентиментальное (хотя многие стихи Вордсворта вполне укладываются в рамки сентиментализма XVIII века), не романтическое (хотя автора числят среди родоначальников английского романтизма); оно – символическое. И хотя символизм в Англии начинается с Уильяма Блейка и в его самиздатовских «Песнях невинности» (1789) уже есть стихи о потерявшихся детях, но символизм Блейка – явный, с открытыми намерениями. «Заблудившийся мальчик» или «Мальчик найденный» как бы заранее объявляют: мы стихи-эмблемы, стихи-аллегории. В то время как «Люси Грей» ни о чем не объявляет, и символизм этих стихов (если я прав, что он там есть) не лезет на глаза, «как сахар прошлогоднего варенья».

Люси Грей – это сама душа человеческая, вышедшая с фонарем, чтобы помочь другой душе, и заблудившаяся в пути. Она изначально обреченно одинока; можно лишь издалека заметить ее в рассветных потемках, услышать «печальный голосок». И зачем ей оглядываться назад, когда перед ней такая далекая и одинокая дорога? Печаль и одиночество, которыми щедро была наделена уже первая Люси, в этой балладе возводятся в степень тождества (‘a solitary child’); автор убавил лет своей Люси, потому что душа – всегда девочка, puella, как сказано у Стивенса.

VII

Природа – великий источник добра, но есть другой – детство, которое человек хранит и несет в себе, божественный свет, который со временем тускнеет и гаснет в душе; но память может воскресить его, хотя бы на время. Это тема оды Вордсворта «Отголоски бессмертия по воспоминаниям раннего детства» (1802–1804); критики часто называют ее просто «Одой о бессмертии» или «великой одой». Вордсворт очень ценил ее и завершал ею свои собрания стихотворений 1807 и 1815 годов. В любой хрестоматии английской поэзии вы найдете эти строки:

Рожденье наше – только лишь забвенье;

Душа, что нам дана на срок земной,

До своего на свете пробужденья

Живет в обители иной;

Но не в кромешной темноте,

Не в первозданной наготе,

А в ореоле славы мы идем

Из мест святых, где был наш дом!

Вордсворт был не первым, воспевшим младенческое состояние души. Об этом писал Уильям Блейк в «Песнях невинности», а задолго до него – религиозные поэты XVII века Генри Воэн (1622–1695) и Томас Траэрн (1636–1674). Для Траэрна его детские воспоминания были неиссякаемым родником восторга перед миром. «Как ангел, слетел я на землю! Каким ярким виделось всё вокруг, когда я впервые явился среди его творений! Какое сияние меня короновало!» – писал он в стихотворении «Чудо» (прозаический перевод). В унисон с ним Воэн так начинает свое «Возвращение»:

Благословенна память дней

Блаженной младости моей,

Когда еще я знать не мог,

Зачем живу свой новый срок…[6 - Перевод Г. Русакова.]

Для Воэна несомненно, что путь праведной души – возвращение в детство: «Мое вперед ведет назад». Вордсворт как бы развивает эту мысль. «Дитя озарено сияньем божьим», говорит он, в ребенке заключены вся философия и всё бессмертие; и пусть сияние детства с годами меркнет, оно не вовсе исчезает:

О счастье, что в руине нежилой

Еще хранится дух жилого крова,

Что память сохраняет под золой

Живые искорки былого!

На смену ушедшему младенческому раю приходит новая мудрость, которую человек извлекает из опыта страдания и понимания, сочувствия и веры. И Вордсворт заканчивает свою оду хвалой человеческому сердцу, его созревшей тяжести, венчающей ту пору жизни, когда цветок юности отцвел и порывы осеннего ветра все злее и холоднее:

Лик солнечный, склоняясь на закат,

Окрашивает облака иначе —

Задумчивей, спокойней, мягче:

Трезвее умудренный жизнью взгляд.

Тебе спасибо, сердце человечье,

За тот цветок, что ветер вдаль унес,

За всё, что в строки не могу облечь я,

За то, что дальше слов и глубже слез.

VIII

В 1835 году, после смерти Саути, Вордсворт был назначен поэтом-лауреатом; свои обязанности он отправлял безукоризненно, то есть никак: за 15 лет не написал ни одного официального стихотворения. В это время его уже почитали как живого классика. Но признание пришло не сразу. Вплоть до 1820 года Вордсворта, по словам современника, «топтали ногами». Байрон издевался над ним и в «Чайльд Гарольде», и в «Дон Жуане», Китса раздражала его проповедническая поза, Шелли назвал его «евнухом Природы». У него было немало поклонников и сторонников; тем не менее книги Вордсворта распродавались вяло; известна пародия Хартли Кольриджа (сына Сэмюэла):

Среди нехоженых дорог

Писатель проживал.

Его понять никто не мог

И мало кто читал…

Надо сказать, что Вордсворт как будто подставлялся под пародии. Взять, к примеру, его длинное стихотворение «Слабоумный мальчик» («The Idiot Boy»), где слабоумного подростка посылают за подмогой в город на ночь глядя и после этого ищут до утра – но слава богу, находят. Мальчик отпустил поводья и, пока его конек щипал траву, мечтал в седле, слушая крики филинов и смотря на луну. Когда его потом спросили, что он видел и слышал ночью, мальчик ответил: «Петухи кричали: ту-ит, ту-гу! И солнышко холодило!» Увы, Байрон не мог пропустить столь явной подставки; свой фрагмент о «простаке Вордсворте» в сатире «Английские барды и шотландские обозреватели» (1809) он заключает без церемоний: мол, каждый, кто прочтет стихи о славном идиоте, неминуемо сделает вывод, что герой рассказа – сам поэт.

Или возьмем другое стихотворение «Нас семеро» из «Лирических баллад». Из семерых братьев и сестер двое умерли, двое уехали в город, двое ушли в плавание, но «простодушная девочка», которой не дано понять, что такое смерть, упрямо отвечает на вопрос автора: «Нас семеро». Тот пытается

Страница 5 из 8

воздействовать на нее арифметикой, задавая задачи вроде того: «Вас было семь, двое уплыли на корабле (или двое умерли), сколько осталось?» – но получает неизменный ответ: «Нас семеро». Я уверен, что сцена с Браконьером и Бобром в «Охоте на Снарка», когда они вдвоем пытаются сосчитать, сколько раз прокричал Хворобей, основана именно на этом стихотворении:

«Это – легкий пример, – заявил Браконьер, —

Принесите перо и чернила;

Я решу вам шутя этот легкий пример,

Лишь бы только бумаги хватило».

Тут Бобер притащил две бутылки чернил,

Кипу лучшей бумаги в портфеле…

Обитатели гор выползали из нор

И на них с любопытством смотрели.

Вордсворт был одной из любимых мишеней Кэрролла-пересмешника. Помните песню про «старичка, сидящего на стене», которую Белый Рыцарь предлагает спеть «в утешение» Алисе?

«А она длинная? – подозрительно спрашивает девочка, уставшая от слышанных за день стихов. «Длинная, – отвечает Рыцарь. – Но очень, очень красивая! Когда я ее пою, все рыдают… или…» – «Или что?» – спрашивает Алиса. «Или не рыдают», – заканчивает Белый Рыцарь.

Так до сих происходит с Вордсвортом. Одни рыдают от «Лирических баллад», другие – нет. Но само мгновенное отождествление Вордсворта с Белым Рыцарем, поющим «его песню», происходит – словно два неукротимых чудачества накладываются друг на друга.

Песня про старичка на стене, как можно прочесть в любых комментариях к «Алисе», пародирует стихотворение Вордсворта «Решимость и свобода» («Resolution and Independence»). Как и «Нас семеро», оно представляет серию докучных вопросов автора к совершенно незнакомому человеку. В данном случае встречным оказывается ветхий, согнутый пополам старик, собирающий пиявок в лесном болоте.

Диалогу предшествует длинная экспозиция. Автор бродит по лесу, размышляя о горьких судьбах поэтов, которых в конце пути ожидают нищета, болезни, отчаянье и безумие. Тени Чаттертона и Бернса проходят перед ним; и, когда он говорит со стариком, навязчивые мысли то и дело заглушают речь собеседника. Эту мизансцену блестяще воспроизвел Кэрролл в своей пародии:

Я рассказать тебе бы мог,

Как повстречался мне

Какой-то древний старичок,

Сидящий на стене.

Спросил я: «Старый, старый дед,

Чем ты живешь? На что?»

Но проскочил его ответ,

Как пыль сквозь решето.

– Ловлю я бабочек больших

На берегу реки,

Потом я делаю их них

Блины и пирожки

И продаю их морякам —

Три штуки за пятак.

И, в общем, с горем пополам

Справляюсь кое-как.

В конце концов автор (не пародии, а спародированного стихотворения) утверждается в мысли, что старик, выбравший сам свою судьбу и ничего не боящийся, послан ему недаром. «Господи! – восклицает он. – Будь мне подмогой и оплотом. Я никогда не забуду этого Ловца Пиявок на пустынном болоте»[7 - Дословный перевод двух последних строк стихотворения.].

Вот я и спрашиваю: почему Вордсворт в качестве примера для поэта выбрал старика с такой странной профессией – ловца пиявок? Не странно ли? Для русского читателя, знакомого только с одним литературным героем этой профессии – продавцом лечебных пиявок Дуремаром, другом Карабаса Барабаса, – странно вдвойне.

Я не верю в случайность поэтического выбора, хотя и не могу четко объяснить его смысл. Я только чувствую, что в основе этой странности – настоящая лирическая смелость. Что же до связи пиявок и поэзии, может быть, суть в том, что поэзия оттягивает дурную кровь человечества и тем его лечит. Дурная кровь – плотское, варварское, дохристианское. Поэзия способна очищать душу от дурных страстей. Добавлять ничего не нужно, ведь Бог все дал человеку в момент творения, надо лишь убавить, отнять лишнее, зараженное змеем. Может быть, в этом и разгадка?

За свою жизнь Вордсворт написал более 500 сонетов, среди которых много замечательных. Жанр сонета был полузабыт в эпоху Просвещения, и хотя Вордсворт был не первым в своем поколении, кто вспомнил о нем (первым был, кажется, Уильям Боулз), но именно Вордсворту принадлежит заслуга воскрешения сонета в английской поэзии XIX века. В своей лирике он двигался от баллады к сонету; с годами эта форма все больше выходила у него на первый план. Среди сонетов Вордсворта есть политические, пейзажные, «церковные» и прочие; но шедевры в этом трудном жанре зависят не от темы, а от степени воплощения основного принципа сонета: великое в малом.

Этот принцип сонета, как мы видим, хорошо сочетается с ранее определившейся установкой поэта: находить необыкновенное – в обыденном, красоту – «в повседневном лице Природы». Для мгновения лирического «отрыва» от житейской суеты Вордсворт находит сравнение, по своей необычности не уступающее самым удивительным кончетти поэтов-метафизиков:

…весь этот вздор банальный

Стирается с меня, как в зале бальной

Разметка мелом в праздничную ночь[8 - Сонет «Признаться, я не очень-то охоч…»].

Сонет Вордсворта оказывается семимильными башмаками, в которых можно совершать огромные шаги во времени и пространстве. Восхищаясь подснежниками, цветущими под бурей, поэт сравнивает их с воинством древних:

Взгляни на доблестных – и удостой

Сравненьем их бессмертные знамена.

Так македонская фаланга в бой

Стеною шла – и так во время оно

Герои, обреченные судьбой,

Под Фивами стояли непреклонно[9 - Сонет «Глядя на островок цветущих подснежников в бурю».].

В другом сонете он вглядывается в сумрак и видит мир как бы глазами своего пращура – косматого дикаря:

Что мог узреть он в меркнущем просторе

Пред тем, как сном его глаза смежило? —

То, что доныне видим мы вдали:

Подкову темных гор, и это море,

Прибой и звезды – все, что есть и было

От сотворенья неба и земли.

Предвосхищая методы кино, Вордсворт умеет неожиданно изменить оптику и завершить «панораму» – «наездом» и крупным планом:

На мощных крыльях уносясь в зенит,

Пируя на заоблачных вершинах,

Поэзия с высот своих орлиных

Порой на землю взоры устремит —

И, в дол слетев, задумчиво следит,

Как манят пчел цветы на луговинах,

Как птаха прыгает на ножках длинных

И паучок на ниточке скользит.

Мне кажется, что ранний сонет Джона Китса «К Одиночеству», с точки зрения его монтажа, есть прямая имитация сонета Вордсворта:

«О Одиночество! если мне суждено с тобой жить, то пусть это будет не среди бесформенной кучи мрачных зданий; взберемся с тобой на крутизну – в обсерваторию Природы, откуда долина, ее цветущие склоны, кристальное колыханье ручья, покажутся не больше пяди; позволь мне быть твоим стражем под ее раскидистыми кронами, где прыжок оленя спугивает пчелу с наперстянки…»[10 - Джон Китс. «Сонет к Одиночеству». Дословный перевод.]

Здесь у Китса не Поэзия, а ее подруга Одиночество, не заоблачные вершины, а крутая гора (обсерватория Природы), но сама смена планов – от головокружительной высоты до пчел на луговинах, до отдельного цветка или паучка – та же самая.

Это стихотворение Джона Китса, по моему предположению, привлекло внимание Николая Огарева, который в 1856 году написал свое подражание:

О, если бы я мог на час один

Отстать от мелкого брожения людского,

Я радостно б ушел туда, за даль равнин,

На выси горные, где свежая дуброва

Зеленые листы колышет и шумит,

Между кустов ручей серебряный бежит,

Жужжит пчела,

Страница 6 из 8

садясь на стебель гибкий,

И луч дневной дрожит сквозь чащи зыбкой…

(Н. Огарев. Sehnsucht)

Увлеченный этим широким размахом поэтического маятника: город – выси горные – пчела на качающейся травинке, Огарев и пошел за Китсом, который, в свою очередь, шел за Вордсвортом.

В России судьба Вордсворта сложилась не очень удачно. Лорд Байрон оказался ближе русскому сердцу. Даже сентиментальный Жуковский мгновенно зажегся Байроном, а к предложению Пушкина переводить Вордсворта (который предположительно должен быть ему «по руке») остался равнодушен – не разглядел.

На родине поэтическая иерархия обратная: Вордсворта помещают значительно выше Байрона. В чем причина этой незыблемой репутации «поэта Природы» на протяжении вот уже двух веков? Наверное, как раз в том, что Уильям Вордсворт – очень английский поэт. Задумчивый, упрямый, мягкосердечный; его поэтический герб выкрашен в зеленый цвет, напоминающий одновременно об английских пастбищах и о том, что «man is but grass»[11 - «Человек – всего лишь былинка».]. Господь, сотворивший и тигра, и овечку, решил сразу после Блейка подарить миру Вордсворта.

Г. Кружков

Anthologia

Строки, написанные на расстоянии нескольких миль от Тинтернского аббатства при повторном путешествии на берега реки Уай 13 июля 1798 года

Пять лет прошло; зима, сменяя лето,

Пять раз являлась! И опять я слышу

Негромкий рокот вод, бегущих с гор,

Опять я вижу хмурые утесы —

Они в глухом, уединенном месте

Внушают мысли об уединенье

Другом, глубоком, и соединяют

Окрестности с небесной тишиной.

Опять настала мне пора прилечь

Под темной сикоморой и смотреть

На хижины, сады и огороды,

Где в это время года все плоды,

Незрелые, зеленые, сокрыты

Среди густой листвы. Опять я вижу

Живые изгороди, что ползут,

Подобно ответвленьям леса; мызы,

Плющом покрытые; и дым витой,

Что тишина вздымает меж деревьев!

И смутно брезжат мысли о бродягах,

В лесу живущих, или о пещере,

Где у огня сидит отшельник.

Долго

Не видел я ландшафт прекрасный этот,

Но для меня не стал он смутной грезой.

Нет, часто, сидя в комнате унылой

Средь городского шума, был ему я

Обязан в час тоски приятным чувством,

Живящим кровь и в сердце ощутимым,

Что проникало в ум, лишенный скверны,

Спокойным обновлением; и чувства

Отрад забытых, тех, что, может быть,

Немалое влияние окажут

На лучшее, что знает человек, —

На мелкие, невидные деянья

Любви и доброты. О, верю я:

Иным я, высшим даром им обязан,

Блаженным состояньем, при котором

Все тяготы, все тайны и загадки,

Все горькое, томительное бремя

Всего непознаваемого мира

Облегчено покоем безмятежным,

Когда благие чувства нас ведут,

Пока телесное дыханье наше

И даже крови ток у нас в сосудах

Едва ль не прекратится – тело спит,

И мы становимся живой душой,

А взором, успокоенным по воле

Гармонии и радости глубокой,

Проникнем в суть вещей.

И если в этом

Я ошибаюсь, все же – ах! – как часто

Во тьме, средь обликов многообразных

Безрадостного дня, когда все в мире

Возбуждено бесплодной суетой, —

Как часто я к тебе стремился духом,

Скиталец Уай, текущий в диких чащах,

Как часто я душой к тебе стремился.

А ныне, при мерцанье зыбких мыслей,

В неясной дымке полуузнаванья

И с некоей растерянностью грустной

В уме картина оживает вновь:

Я тут стою, не только ощущая

Отраду в настоящем, но отрадно

Мне в миге этом видеть жизнь и пищу

Грядущих лет. Надеяться я смею,

Хоть я не тот, каким я был, когда,

Попав сюда впервые, словно лань,

Скитался по горам, по берегам

Глубоких рек, ручьев уединенных,

Куда вела природа; я скорее

Напоминал того, кто убегает

От страшного, а не того, кто ищет

Отрадное. Тогда была природа

(В дни низменных, мальчишеских утех,

Давно прошедших бешеных восторгов)

Всем для меня. Я описать не в силах

Себя в ту пору. Грохот водопада

Меня преследовал, вершины скал,

Гора, глубокий и угрюмый лес —

Их очертанья и цвета рождали

Во мне влеченье – чувство и любовь,

Которые чуждались высших чар,

Рожденных мыслью, и не обольщались

Ничем незримым. – Та пора прошла,

И больше нет ее утех щемящих,

Ее экстазов буйных. Но об этом

Я не скорблю и не ропщу: взамен

Я знал дары иные, и обильно

Возмещены потери. Я теперь

Не так природу вижу, как порой

Бездумной юности, но часто слышу

Чуть слышную мелодию людскую

Печальную, без грубости, но в силах

Смирять и подчинять. Я ощущаю

Присутствие, палящее восторгом,

Высоких мыслей, благостное чувство

Чего-то, проникающего вглубь,

Чье обиталище – лучи заката,

И океан, и животворный воздух,

И небо синее, и ум людской —

Движение и дух, что направляет

Все мыслящее, все предметы мыслей,

И все пронизывает. Потому-то

Я до сих пор люблю леса, луга

И горы – все, что на земле зеленой

Мы видеть можем; весь могучий мир

Ушей и глаз – все, что они приметят

И полусоздадут; я рад признать

В природе, в языке врожденных чувств

Чистейших мыслей якорь, пристань сердца,

Вожатого, наставника и душу

Природы нравственной моей.

Быть может,

Не знай я этого, мой дух в упадок

Прийти бы мог; со мной ты на брегах

Реки прекрасной – ты, мой лучший друг,

Мой милый, милый друг; в твоих речах

Былой язык души моей я слышу,

Ловлю былые радости в сверканье

Твоих безумных глаз. О да! Пока

Еще в тебе я вижу, чем я был,

Сестра любимая! Творю молитву,

Уверен, что Природа не предаст

Ее любивший дух: ее веленьем

Все годы, что с тобой мы вместе, стали

Чредою радостей; она способна

Так мысль настроить нашу, так исполнить

Прекрасным и покойным, так насытить

Возвышенными думами, что ввек

Злословие, глумленье себялюбцев,

Поспешный суд, и лживые приветы,

И скука повседневной суеты

Не одолеют нас и не смутят

Веселой веры в то, что все кругом

Полно благословений. Пусть же месяц

Тебя в часы прогулки озарит,

Пусть горный ветерок тебя обвеет,

И если ты в грядущие года

Экстазы безрассудные заменишь

Спокойной, трезвой радостью, и ум

Все облики прекрасного вместит,

И в памяти твоей пребудут вечно

Гармония и сладостные звуки —

О, если одиночество и скорбь

Познаешь ты, то как целебно будет

Тебе припомнить с нежностью меня

И увещания мои! Быть может,

Я буду там, где голос мой не слышен,

Где не увижу взор безумный твой,

Зажженный прошлой жизнью, – помня все же,

Как мы на берегу прекрасных вод

Стояли вместе; как я, с давних пор

Природы обожатель, не отрекся

От моего служенья, но пылал

Все больше – о! – все пламеннее рвеньем

Любви святейшей. Ты не позабудешь,

Что после многих странствий, многих лет

Разлуки эти чащи и утесы

И весь зеленый край мне стал дороже…

Он сам тому причиной – но и ты!

Люси

I. «Какие тайны знает страсть!..»

Какие тайны знает страсть!

Но только тем из вас,

Кто сам любви изведал власть,

Доверю свой рассказ.

Когда, как роза вешних дней,

Любовь моя цвела,

Я на свиданье мчался к ней,

Со мной луна плыла.

Луну я взглядом провожал

По светлым небесам.

А конь мой весело бежал —

Он знал дорогу сам.

Вот наконец фруктовый сад,

Взбегающий на склон.

Знакомый крыши гладкий скат

Луною озарен.

Охвачен сладкой властью сна,

Не слышал я копыт

И только видел, что луна

На хижине стоит,

Копыто за

Страница 7 из 8

копытом, конь

По склону вверх ступал.

Но вдруг луны погас огонь,

За крышею пропал.

Тоска мне сердце облегла,

Чуть только свет погас.

«Что, если Люси умерла?» —

Сказал я в первый раз.

II. «Среди нехоженых дорог…»

Среди нехоженых дорог,

Где ключ студеный бил,

Ее узнать никто не мог

И мало кто любил.

Фиалка пряталась в лесах,

Под камнем чуть видна.

Звезда мерцала в небесах

Одна, всегда одна.

Не опечалит никого,

Что Люси больше нет,

Но Люси нет – и оттого

Так изменился свет.

III. «К чужим, в далекие края…»

К чужим, в далекие края

Заброшенный судьбой,

Не знал я, родина моя,

Как связан я с тобой.

Теперь очнулся я от сна

И не покину вновь

Тебя, родная сторона —

Последняя любовь.

В твоих горах ютился дом.

Там девушка жила.

Перед родимым очагом

Твой лен она пряла.

Твой день ласкал, твой мрак скрывал

Ее зеленый сад.

И по твоим холмам блуждал

Ее прощальный взгляд.

IV. «Забывшись, думал я во сне…»

Забывшись, думал я во сне,

Что у бегущих лет

Над той, кто всех дороже мне,

Отныне власти нет.

Ей в колыбели гробовой

Вовеки суждено

С горами, морем и травой

Вращаться заодно.

Люси Грей, или Одиночество

Не раз я видел Люси Грей

В задумчивой глуши,

Где только шорохи ветвей,

И зной, и ни души.

Никто ей другом быть не мог

Среди глухих болот.

Никто не знал, какой цветок

В лесном краю растет.

В лесу встречаю я дрозда

И зайца на лугу,

Но милой Люси никогда

Я встретить не смогу.

– Эй, Люси, где-то наша мать,

Не сбилась бы с пути.

Возьми фонарь, ступай встречать,

Стемнеет – посвети.

– Отец, я справлюсь дотемна,

Всего-то три часа.

Еще едва-едва луна

Взошла на небеса.

– Иди, да только не забудь,

Мы к ночи бурю ждем. —

И Люси смело вышла в путь

Со старым фонарем.

Стройна, проворна и легка,

Как козочка в горах,

Она ударом башмака

Взметала снежный прах.

Потом спустился полог тьмы,

Завыло, замело.

Взбиралась Люси на холмы,

Но не пришла в село.

Напрасно звал отец-старик.

Из темноты в ответ

Не долетал ни плач, ни крик

И не маячил свет.

А поутру с немой тоской

Смотрели старики

На мост, черневший над рекой,

На ветлы у реки.

Отец промолвил: – От беды

Ни ставней, ни замков. —

И вдруг заметил он следы

Знакомых башмаков.

Следы ведут на косогор,

Отчетливо видны,

Через проломанный забор

И дальше вдоль стены.

Отец и мать спешат вперед.

До пояса в снегу.

Следы идут, идут – и вот

Они на берегу.

На сваях ледяной нарост,

Вода стремит свой бег.

Следы пересекают мост…

А дальше чистый снег.

Но до сих пор передают,

Что Люси Грей жива,

Что и теперь ее приют —

Лесные острова.

Она болотом и леском

Петляет наугад,

Поет печальным голоском

И не глядит назад.

Нарциссы

Как тучи одинокой тень,

Бродил я, сумрачен и тих,

И встретил в тот счастливый день

Толпу нарциссов золотых.

В тени ветвей у синих вод

Они водили хоровод.

Подобно звездному шатру,

Цветы струили зыбкий свет

И, колыхаясь на ветру,

Мне посылали свой привет.

Их были тысячи вокруг,

И каждый мне кивал, как друг.

Была их пляска весела,

И видел я, восторга полн,

Что с ней сравниться не могла

Медлительная пляска волн.

Тогда не знал я всей цены

Живому золоту весны.

Но с той поры, когда впотьмах

Я тщетно жду прихода сна,

Я вспоминаю о цветах,

И, радостью осенена,

На том лесистом берегу

Душа танцует в их кругу.

Ночь

Ночное небо

Покрыто тонкой тканью облаков;

Неявственно, сквозь эту пелену,

Просвечивает белый круг луны.

Ни дерево, ни башня, ни скала

Земли не притеняют в этот час.

Но вот внезапно хлынуло сиянье,

Притягивая путника, который

Задумчиво бредет своей дорогой.

И видит он, глаза подъемля к небу,

В разрыве облаков – царицу ночи:

Во всем ее торжественном величье

Она плывет в провале темно-синем

В сопровожденье ярких, колких звезд:

Стремительно они несутся прочь,

Из глаз не исчезая; веет ветер,

Но тихо все, ни шороха в листве…

Провал средь исполинских облаков

Все глубже, все бездонней. Наконец

Видение скрывается, и ум,

Еще восторга полный, постепенно

Объемлемый покоем, размышляет

Об этом пышном празднестве природы.

Отголоски бессмертия по воспоминаниям раннего детства

Ода

Когда-то все ручьи, луга, леса

Великим дивом представлялись мне;

Вода, земля и небеса

Сияли, как в прекрасном сне,

И всюду мне являлись чудеса.

Теперь не то – куда ни погляжу,

Ни в ясный полдень, ни в полночной мгле,

Ни на воде, ни на земле

Чудес, что видел встарь, не нахожу.

Дождь теплый прошумит —

И радуга взойдет;

Стемнеет небосвод —

И лунный свет на волнах заблестит;

И тыщи ярких глаз

Зажгутся, чтоб сверкать

Там, в головокружительной дали!

Но знаю я: какой-то свет погас,

Что прежде озарял лицо земли.

III

Я слышу пение лесных пичуг,

Гляжу на скачущих ягнят,

На пестрый луг

И не могу понять, какою вдруг

Печалью я объят,

И сам себя виню,

Что омрачаю праздник, и гоню

Тень горестную прочь;

Чтоб мне помочь,

Гремит веселым эхом водопад

И дует ветерок

С высоких гор;

Куда ни кину взор,

Любая тварь, любой росток —

Все славят май.

О, крикни громче, крикни и сломай

Лед, что плитою мне на сердце лег,

Дитя лугов, счастливый пастушок!

Природы твари, баловни весны!

Я слышу перекличку голосов;

Издалека слышны

В них страстная мольба и нежный зов.

Веселый майский шум!

Я слышу, чувствую его душой.

Зачем же я угрюм

И на всеобщем празднестве – чужой?

О, горе мне!

Все радуются утру и весне,

Срывая в долах свежие цветы,

Резвяся и шутя;

Смеется солнце с высоты,

И на коленях прыгает дитя;

Для счастья нет помех!

Я вижу всё, я рад за всех…

Но дерево одно среди долин,

Но возле ног моих цветок один

Мне с грустью прежний задают вопрос:

Где тот нездешний сон?

Куда сокрылся он?

Какой отсюда вихрь его унес?

Рожденье наше – только лишь забвенье;

Душа, что нам дана на срок земной,

До своего на свете пробужденья

Живет в обители иной;

Но не в кромешной темноте,

Не в первозданной наготе,

А в ореоле славы мы идем

Из мест святых, где был наш дом!

Дитя озарено сияньем Божьим;

На мальчике растущем тень тюрьмы

Сгущается с теченьем лет,

Но он умеет видеть среди тьмы

Свет радости, небесный свет;

Для юноши лишь отблеск остается —

Как путеводный луч

Среди закатных туч

Или как свет звезды со дна колодца;

Для взрослого уже погас и он —

И мир в потемки будней погружен.

Земля несет охапками дары

Приемному сыночку своему

(И пленнику), чтобы его развлечь,

Чтобы он радовался и резвился —

И позабыл в пылу игры

Ту, ангельскую, речь,

Свет, что сиял ему,

И дивный край, откуда он явился.

VII

Взгляните на счастливое дитя,

На шестилетнего султана:

Как подданными правит он шутя —

Под ласками восторженной мамаши,

Перед глазами гордого отца!

У ног его листок, подобье плана

Судьбы, что сам он начертал,

Вернее, намечтал

В своем уме: победы, кубки, чаши;

Из боя – под венец, из-под венца —

На бал, и где-то там маячит

Какой-то поп, какой-то гроб,

Но это ничего не значит;

Он это все отбрасывает, чтоб

Начать сначала; маленький актер,

Он заново выучивает роли,

И всякий фарс, и всякий вздор

Играет словно

Страница 8 из 8

поневоле —

Как будто с неких пор

Всему на свете он постигнул цену

И изучил «комическую сцену»,

Как будто жизнь сегодня, и вчера,

И завтра – бесконечная игра.

VIII

О ты, чей вид обманывает взор,

Тая души простор;

О зрящее среди незрячих око,

Мудрец, что свыше тайной награжден

Бессмертия, – читающий глубоко

В сердцах людей, в дали времен:

Пророк благословенный!

Могучий ясновидец вдохновенный,

Познавший все, что так стремимся мы

Познать, напрасно напрягая силы,

В потемках жизни и во тьме могилы, —

Но для тебя ни тайны нет, ни тьмы!

Тебя Бессмертье осеняет,

И Правда над тобой сияет,

Как ясный день; могила для тебя —

Лишь одинокая постель, где, лежа

Во мгле, бессонницею мысли множа,

Мы ждем, когда рассвет блеснет, слепя;

О ты, дитя по сущности природной,

Но духом всемогущий и свободный,

Зачем так жаждешь ты

Стать взрослым и расстаться безвозвратно

С тем, что в тебе сошлось так благодатно?

Ты не заметишь роковой черты —

И взвалишь сам себе ярмо на плечи,

Тяжелое, как будни человечьи!

О счастье, что в руине нежилой

Еще хранится дух жилого крова,

Что память сохраняет под золой

Живые искорки былого!

Благословенна память ранних дней —

Не потому, что это было время

Простых отрад, бесхитростных затей —

И над душой не тяготело бремя

Страстей – и вольно вдаль ее влекла

Надежда, простодушна и светла, —

Нет, не затем хвалу мою

Я детской памяти пою —

Но ради тех мгновений

Догадок смутных, страхов, озарений,

Осколков тайны – тех чудесных крох,

Что дарит нам высокая свобода,

Пред ней же наша смертная природа

Дрожит, как вор, застигнутый врасплох;

Но ради той, полузабытой,

Той, первой, – как ни назови —

Тревоги, нежности, любви,

Что стала нашим светом и защитой

От злобы мира, – девственно сокрытой

Лампадой наших дней;

Храни нас, направляй, лелей,

Внушай, что нашей жизни ток бурлящий —

Лишь миг пред ликом вечной тишины,

Что осеняет наши сны, —

Той истины безмолвной, но звучащей

С младенчества в людских сердцах,

Что нас томит, и будит, и тревожит;

Ее не заглушат печаль и страх,

Ни скука, ни мятеж не уничтожат.

И в самый тихий час,

И даже вдалеке от океана

Мы слышим вещий глас

Родной стихии, бьющей неустанно

В скалистый брег,

И видим тайным оком

Детей, играющих на берегу далеком,

И вечных волн скользящий мерный бег.

Так звонче щебечи, певец пернатый!

Пляшите на лугу

Резвей, ягнята!

Я с вами мысленно в одном кругу —

Со всеми, кто ликует и порхает,

Кто из свистульки трели выдувает,

Веселый славя май!

Пусть то, что встарь сияло и слепило,

В моих зрачках померкло и остыло,

И тот лазурно-изумрудный рай

Уж не воротишь никакою силой, —

Прочь, дух унылый!

Мы силу обретем

В том, что осталось, в том прямом

Богатстве, что вовек не истощится,

В том утешенье, что таится

В страдании самом,

В той вере, что и смерти не боится.

О вы, Озера, Рощи и Холмы,

Пусть никогда не разлучимся мы!

Я ваш – и никогда из вашей власти

Не выйду; мне дано такое счастье

Любить вас вопреки ушедшим дням;

Я радуюсь бегущим вскачь ручьям

Не меньше, чем когда я вскачь пускался

С ручьями наравне,

И нынешний рассвет не меньше дорог мне,

Чем тот, что в детстве мне являлся.

Лик солнечный, склоняясь на закат,

Окрашивает облака иначе —

Задумчивей, спокойней, мягче:

Трезвее умудренный жизнью взгляд.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/uilyam-vordsvort-udalit-ego/stihotvoreniya/?lfrom=931425718) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes

Примечания

Перевод Э. Шустера.

Дословный перевод. См. «Строки, написанные на расстоянии нескольких миль от Тинтернского аббатства…».

Напомним цитату полностью: «Ты спрашиваешь, какая цель у Цыганов? вот на! Цель поэзии – поэзия, как говорит Дельвиг (если не украл этого)». А.С. Пушкин – В.А. Жуковскому, 20-е числа апреля 1825 г.

В 1930-х годах эти вопросы снова прорезались в трагической поэзии обэриутов: «Страшно жить на этом свете, / В нем отсутствует уют, / – Ветер воет на рассвете, / Волки зайчика грызут». – Н. Олейников.

Перевод Г. Русакова.

Дословный перевод двух последних строк стихотворения.

Сонет «Признаться, я не очень-то охоч…»

Сонет «Глядя на островок цветущих подснежников в бурю».

Джон Китс. «Сонет к Одиночеству». Дословный перевод.

«Человек – всего лишь былинка».

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Здесь представлен ознакомительный фрагмент книги.

Для бесплатного чтения открыта только часть текста (ограничение правообладателя). Если книга вам понравилась, полный текст можно получить на сайте нашего партнера.

Купить и скачать книгу в rtf, mobi, fb2, epub, txt всего 14 форматов