Режим чтения
Скачать книгу

Дети лагерей смерти. Рожденные выжить читать онлайн - Венди Холден

Дети лагерей смерти. Рожденные выжить

Венди Холден

История де-факто

История трех женщин, которые смогли пронести новую жизнь сквозь ужасы нацизма. Мужество, решимость и удача не покидали трех молодых матерей на протяжении всей войны, эти же качества помогали им заново выстроить свою жизнь в мирное время. Приска, Рахель и Анка, не подозревая о существовании друг друга, прошли свой путь из счастливого детства в амбициозную юность, но голубое небо затянулось колючей проволокой, и воздух наполнился пылью из праха миллионов беззащитных людей. Девушки стойко переносили удары судьбы, откладывая слезы и переживания до момента своего освобождения. Каждая из них верила, что ее будущий ребенок – единственное в своем роде чудо, и любой врач подтвердил бы эти соображения…

Венди Холден

Дети лагерей смерти. Рожденные выжить

Wendy Holden

BORN SURVIVORS

Печатается с разрешения издательства Little, Brown Book Group Limited и литературного агентства Nova Littera SIA.

© Wendy Holden, 2014

© Юлия Минц, перевод

© ООО «Издательство АСТ», 2015

Вступление

Иногда просто жить – это уже мужество.

    Сенека

Эта книга посвящена храбрости и стойкости трех женщин и их детей, рожденных в мире, обращенном против них.

Три беременные женщины. Молитвы трех семей о светлом будущем. Трое детей, рожденных в невообразимых обстоятельствах. Появившись на свет, они весили меньше полутора килограммов, их отцы уже были убиты нацистами, а матери в концентрационном лагере превратились в «живых скелетов», хватающихся за каждый вздох. Однако женщины смогли выжить. Несмотря на все препятствия, их дети – тоже. Семьдесят лет спустя трое родных по духу сошлись вновь, чтобы рассказать поразительные истории своих матерей, победивших смерть и подаривших отпрыскам жизнь. Эти трое родились, чтобы выжить.

От автора

Все три истории были тщательно собраны и записаны благодаря семейным архивам и интервью троих выживших. Все факты подкреплены скрупулезными расследованиями и подтверждены свидетельствами живых и мертвых. Независимые специалисты по возможности проверили свидетельства, опираясь на архивные материалы и исторические записи. На основе общих сведений истории были собраны воедино.

Мы обязаны Венди Холден за ее сопереживание судьбам наших матерей и неиссякаемую энергию, с которой она отыскивала в истории военного времени их едва заметные следы. В ходе работы над книгой Венди не только поделилась с нами прежде неизвестной информацией, но и сплотила нас как братьев по духу. Мы благодарны ей за информацию обо всех жителях Горни-Бржизы, которые бескорыстно снабжали одеждой и едой наших матерей и остальных заключенных двух концлагерей на нашем пути в «поезде смерти», идущем в Маутхаузен. Мы склоняемся перед усердием и мастерством, с которым Венди отслеживала и описывала все сложности на пути 11-й бронетанковой дивизии армии США, освободившей Маутхаузен и подарившей нам и нашим матерям будущее. Наши родительницы были бы счастливы узнать, что спустя столько лет их истории наконец-то будут рассказаны от начала и до конца и событие это приурочено к нашему общему 70-му дню рождения и 70-й годовщине окончания войны. Мы благодарим тебя, Венди, добрая сестра, за помощь нам – людям, которые родились при режиме, желавшем нам смерти, но стали одними из последних, кто пережил Холокост.

Хана Бергер Моран, Марк Ольский и Ева Кларк,

2015

Приска

«Sind sie schwanger, fesche Frau?» (нем. «Милочка, а ты у нас беременна?»)

Этот вопрос задал Приске Левенбейновой нацистский инквизитор. Вопрос сопровождала улыбка, офицер стоял, широко расставив ноги, осматривая ее сверху донизу и упиваясь предстоящим анатомическим открытием.

Доктор Йозеф Менгеле остановился при осмотре голой 28-летней словацкой учительницы, пока та тряслась от холода и смущения после многочасового путешествия в Аушвиц II-Биркенау. Это случилось в середине октября 1944 года.

Приска, едва достигавшая полутора метров ростом, выглядела моложе своих лет. Она стояла среди 500 таких же обнаженных женщин, незнакомых друг с другом. Все еврейки, все оцепеневшие от ужаса, все попали сюда после длительной дороги. Женщин по 60 человек сажали в закрытые грузовые вагоны. Их забирали из собственных домов, из гетто со всей Европы. В каждом поезде было до 55 вагонов.

Когда женщин привезли по печально известной железной дороге в Аушвиц, самое сердце нацистского комплекса пыток, на них накинулись с криками «Raus!» («Вылезай!») и «Schnell, Judenschwein!» («Поторапливайся, жидовская свинья!»).

Толпу обеспокоенных женщин ведут не выражающие никаких чувств надзиратели, по сторонам стоят офицеры СС, все они безупречно опрятны, а их собаки рвутся с цепей. Нет смысла искать близких – женщин отделяли от мужчин, детей сразу бросали к старым и немощным.

Неспособных стоять и всех, у кого отнялись ноги от нескольких суток, проведенных стоя в душном вагоне, кололи штыками и подгоняли кнутами. Душераздирающие крики «Мои дети! Мои малыши!» зловеще повисали в промозглом воздухе.

Перед длинными колоннами обездоленных простирались два огромных кирпичных здания, печные трубы каждого из них изрыгали в свинцовое небо смолянистый черный дым. Серость окружающего мира была наполнена гнилостным, сладковатым запахом, проникавшим через ноздри и застревавшим где-то в горле.

Множество женщин от мала до велика, оторванные от своих родных и близких, просачивались в узкий коридор из колючей проволоки под напряжением – той же, что была растянута по периметру польского концлагеря. Женщины пребывали в состоянии шока, спотыкались друг о друга, их продолжали вести мимо печей, вдоль длинного рва, к одноэтажному зданию, одиноко стоящему посреди березовой рощи, – к душевой.

В этот момент им официально присуждали статус узников концлагеря и прежде всего вынуждали отказаться от всех чаяний и отдать всю одежду. Женщины громко выражали протест на разных языках, но в ответ получали угрозы и побои от эсэсовцев с винтовками.

Всех этих матерей, дочерей, сестер и жен направляли по широкому коридору в комнату, где другие заключенные остригали им практически каждый волосок на теле под присмотром немецких сторожей.

После такой обработки девушки переставали узнавать друг друга. Их выводили строем по пять человек на перекличку снаружи здания, где им приходилось больше часа стоять босиком на холодной липкой глине, после чего женщины проходили второй этап «селекции». Инспекцию проводил мужчина, которого позже назовут «ангелом смерти».

Доктор Менгеле, одетый в свою неизменную серо-зеленую униформу, поблескивающую шевронами с «мертвой головой», держал в руках лайковые перчатки с широкими крагами. Темные волосы сильно напомажены, перчатки он перекладывал из руки в руку по мере обследования новых заключенных. Особенно его интересовали беременные. Когда подошла ее очередь, Приска Левенбейнова на несколько мгновений задумалась, как ответить улыбчивому офицеру с большой щелью между резцами. Она чуть помедлила, отрицательно затрясла головой и ответила на его языке: «Nein».

На тот момент срок ее беременности составлял 2 месяца, ребенок был долгожданным подарком для нее и ее мужа Тибора (которого Приска надеялась найти в лагере), и женщина совершенно не знала,
Страница 2 из 20

спасет ли ее от чего-то высказанная правда или приведет к неминуемой гибели. Она осознавала, что находится в серьезной опасности. Одной рукой она прикрывала грудь, другой – то, что осталось от лобковых волос, и молилась, чтобы Менгеле принял на веру ее слова. Учтивый офицер СС на секунду задержался, чтобы вглядеться в лицо «милочки», прежде чем двинуться дальше. В трех заключенных от нее офицер схватил отшатнувшуюся женщину за грудь. Несколько капель грудного молока выдали, что она по меньшей мере на 16-й неделе, и Менгеле, махнув перчатками, убрал женщину из строя, после чего ее толчками отвели в угол площадки, где уже толпились остальные трясущиеся от страха будущие матери.

Никто из этих женщин не знал тогда, что одно направление означает жизнь, а другое – нечто совершенно иное. Судьба женщин, выбранных в тот день Менгеле, осталась неизвестной.

Йозеф Менгеле представлял большую опасность для Приски и ее чада, до чьего рождения оставалось много времени, но девушка не представляла, с чем ей придется столкнуться. В последующие месяцы голод стал ее главным врагом, однако умереть от голода было одним из наименее мучительных исходов.

Сестра голода – жажда – неистово мучила ее на протяжении всего заключения, вместе с истощением, страхом и болезнями. Беременное тело глодало само себя изнутри, а болезненная нужда в пище почти сломила ее дух.

Во времена особенно сильных мук Приска вспоминала, как прижималась носом к стеклу кондитерской лавки по пути в школу, перед тем как позволить себе свою любимую коричную булку в сахарной пудре и цветной обсыпке. Воспоминание о том, как сладкие крошки булочки катятся на ее блузку в той кондитерской в Злате-Моравце, вмещало в себя все ее идиллически светлое детство в месте, которое ныне является частью Словацкой Республики. Известный добычей золота городок, где она выросла, находился приблизительно в ста километрах от Братиславы. Название одной из рек, протекающих поблизости, Златнанка, происходит от словенского слова «золото». Городок процветал, как и сообщалось в названии: большая церковь, гостиница, школы, целые проспекты магазинов, кофеен и ресторанов.

Родители Приски, Эмануэль и Паула Рона, владели самой именитой кошерной кофейней в городе – именно там собирались главные местные деятели. Благодаря удачному расположению в центре города у кофейни имелся красивейший дворик. Эмануэль Рона нашел это предприятие по объявлению в газете в 1924 году, когда ему было около сорока лет. В поисках прибыли Эмануэль принял твердое решение переехать с женой и детьми из глухого городка Стопков на границе с Польшей. Приска родилась 6 августа 1916 года, на момент переезда ей уже исполнилось 8 лет, и каждый раз она вместе с семьей возвращалась в Стопков, чтобы навестить овдовевшего деда по материнской линии, Давида Фридмана, который владел таверной и был широко известен своими сатирическими памфлетами. Кафе в Злате-Моравце, как позже скажет Приска, всегда было красиво и безукоризненно чисто благодаря стараниям ее родителей и их работников. Помимо прочего, в кафе была отдельная комната, которую мать гордо звала «chambre sеparе» – там находилось восемь музыкантов в черных костюмах, которые играли для посетителей каждый раз, когда мать одергивала кулису. «У нас были отличные музыканты и прекрасные танцоры. Кофейня с каждым днем хорошела. Я так нестерпимо любила свое детство». Мать Приски была на четыре года моложе отца и на голову выше него, невероятной красоты женщина, всегда гордившаяся своей семьей. После женитьбы она взяла словацкое окончание к своей фамилии (-ова). Паула Ронова всегда подтверждала свою репутацию прекрасной жены, матери и повара, была исключительно мудрой женщиной, мало говорила и много думала. «Моя мама была моим лучшим другом». Отец же, напротив, был строг и всегда переходил на немецкий или идиш, если не хотел, чтобы дети слушали. Приска, с детства наделенная способностями к языкам, втайне все понимала. Эмануэль не отличался усердием в соблюдении формальностей, но понимал ценность семейной репутации, поэтому стабильно водил семью в синагогу на все значимые еврейские праздники.

«Очень важно было вести себя прилично именно из-за кофейни. Мы должны были представляться хорошей семьей, хорошими друзьями и хорошими владельцами, иначе люди перестали бы к нам ходить». Из пяти детей в семье Приска была четвертой, при рождении ей дали имя Пирошка. Старшим был Андрей – Банди. Следом шли Елизавета – Боежка, и Аничка – «малышка Анна». Спустя несколько лет после рождения Приски на свет появился Юджин, кого чаще называли Яничко или Янко. Между Приской и Юджином был еще один ребенок, но он умер в младенчестве. В Злате-Моравце семья жила в комнатах, прилегающих к кофейне, там было достаточно места, чтобы выделить каждому ребенку отдельную спальню. Домашний сад спускался к полноводной речке. Приска была атлетичной активной девушкой, часто купалась в реке с друзьями и играла в теннис на заднем дворе. И Приска, и ее сестры были красавицами с блестящей россыпью черных волос, девочки всегда светились здоровьем и излучали радость. Местные дети с удовольствием играли с ними, а Приску вскоре стали нежно звать «Пири». «Не было разницы между евреем и неевреем, мы со всеми дружили одинаково». Все детство их окружали добрые женщины, которые относились к ним по-матерински, заботились, помогали с уроками. В их собственной семье питались хорошо, в меню каждого приема пищи обязательно присутствовало кошерное мясо. Всегда приносили десерт из кафе. Приска была сладкоежкой, ее любимым блюдом стал венский шоколадный торт с меренгой и абрикосовым вареньем.

В школе не преподавали религиозных дисциплин, но вся семья исправно молилась по пятницам, совершала ритуал омовения рук и только после этого садилась к изысканному шаббатному столу, украшенному изысканными серебряными подсвечниками и скатертью тончайшей работы. Приска была одной из шести девочек в классе, где училось 30 человек. Ее сестра Боежка была настоящим лингвистическим гением, буквально впитывая языки без каких-либо усилий. Однако книги не представляли для Боежки большого интереса, она увлекалась прикладным искусством, в особенности вышивкой, где ей не было равных. Приске, в отличие от сестры, приходилось прилагать усилия для усвоения знаний, но она была усидчивой, и вскоре образование стало ее главной страстью. В своем стремлении открывать мир и познавать его все глубже она отличалась и от другой своей сестры, которая больше интересовалась куклами и нарядами. «Я гордилась тем, что у меня есть Знание», – отмечала Приска. С ранних лет она увлеклась христианством и частенько заглядывала на местное католическое кладбище по пути из школы. Особенно ее впечатляли надгробия и мавзолеи, девочка всегда интересовалась «новоприбывшими», сочиняла истории их жизни. Ее мать Паула всячески поддерживала жажду знаний и безумно гордилась, когда ее дочь стала первой в семье, кто поступил в местную старшую школу – гимназию им. Янки Краля. Школа выглядела внушительно: трехэтажное белое здание с лепниной было возведено в 1906 году напротив кладбища и городского муниципалитета. Приска стала одной из пятисот студентов этой школы, где учились с 10 до 18
Страница 3 из 20

лет. Там она изучала английский и латынь, помимо обязательных немецкого и французского языков.

Все остальные отпрыски семьи учились только в средней школе, за исключением Банди, который посещал экономический колледж. Азартная по своей натуре Приска побеждала на многочисленных олимпиадах, завоевывала академические награды, что всегда вызывало радость профессоров. Помимо того, что она стала любимицей учителей, Приска была еще и предметом мечтаний многих одноклассников – молодые люди часто просили ее помочь с заданиями по английскому языку и толпами собирались в ее саду, где она проводила занятия. Сама Приска говорила: «О Злате-Моравце у меня только самые светлые воспоминания».

Лучшей подругой Приски в школе стала Гизель Ондрейковичова, Гизка. Она была не только красива, но и имела отличную репутацию. Отец Гизки был местным шефом полиции, чистокровным арийцем. Гизка не была столь прилежной ученицей, как Приска, поэтому ее отец пришел с предложением к семье Рона: если Приска поможет его дочери хорошо доучиться, то он снимет с кофейни все временные ограничения в работе, без каких-либо дополнительных налогов. Таким образом, Приска стала самым значительным ребенком для бизнеса семьи Рона. Пока Приска помогала своей однокласснице, их кафе было гарантировано спокойствие и процветание. Девушка отлично понимала всю ответственность, возложенную на нее предприятием, обожала свою подругу и была счастлива ей помочь. Девочки просидели за одной партой все школьные годы и вместе закончили школу.

После получения диплома у Приски было все, чтобы стать профессором иностранных языков. Она присоединилась к учительскому хору, вместе с которым путешествовала по стране. В их программу входили композиции националистического толка – «Я словак и словаком останусь». Эту песню она пронесет в сердце сквозь всю свою жизнь. По закону местного этикета с уважаемыми людьми нужно здороваться первым, и Приска принимала это уважение с большим удовольствием. За ней ухаживал профессор-ариец, приглашая ее по субботам на чашечку кофе, на танцы и ужин в местной гостинице. Ни тени мрачной мысли о том, что приятную жизнь может что-то нарушить, не пробегало в сознании семьи Рона и самой Приски. Евреев преследовали по всей Европе, русские учиняли погромы и расправы, но семья Рона обустроилась в Новой Европе, цветущей после окончания Первой мировой войны, развала Германской, Австро-Венгерской и Российской империй. В Чехословакии многие из них занимали видные должности, отлично ассимилировавшись в обществе. Евреи стали неотъемлемой частью не только экономической области и производства, но и принимали активное участие в культурной и научной жизни общества. Повсюду выстраивались ешивы и синагоги. Семью Рона лишь слегка коснулся антисемитизм.

Однако суровые экономические условия, сложившиеся после Первой мировой войны, начали расшатывать нервы людям за пределами Германии. Адольф Гитлер, глава НСДАП (Национал-социалистическая немецкая рабочая партия) с 1921 года, выступал против того, чтобы евреи контролировали благосостояние страны, и обвинял их в многочисленных злодеяниях. На выборах 1933 года НСДАП собрала 17,2 миллиона голосов, и Гитлер был назначен рейхсканцлером Германии. Его восхождение к власти ознаменовало конец демократической Веймарской республики и начало общеизвестного Третьего рейха. В своих речах Гитлер осуждал капитализм и порицал всех, кто имеет отношение к большевикам, коммунистам, марксистам и Красной армии. В 1925 году он опубликовал свою автобиографию-манифест «Mein Kampf» («Моя борьба»), в которой заявил, что «персонификация дьявола как символа зла олицетворяется евреем», и обещал уничтожать евреев и другие нежелательные для Германии элементы, называя это «окончательным решением вопроса». Призывая население справиться с проблемами, которые представлялись следствием Первой мировой войны, Гитлер направляет свои штурмовые батальоны в атаку на евреев и их предприятия. Голос лидера нацистов доносился из каждого приемника – «Sieg Heil» («Да здравствует победа»).

В скором времени Гитлер начал исполнять свои обещания, и это спровоцировало быстрый экономический подъем, что закрепило его авторитет. Воодушевленная успехом администрация вводила законы по исключению евреев из политической, экономической и социальной жизни Германии. «Дегенеративные» еврейские книги были сожжены, неарийцы были исключены из университетов, выдающиеся евреи – такие как Альберт Эйнштейн – депортированы. Нацизм цвел кострами оскверненных синагог, часто и с запертыми внутри евреями. Тротуары блестели под немецким солнцем осколками витрин еврейских магазинов, еврейские дома были раскрашены звездами Давида и оскорбительными лозунгами. Арийцев поощряли за сообщения об адресах евреев, страну охватила атмосфера недоверия и предательства. Еще вчера люди могли дружить семьями, их дети были знакомы с рождения, а завтра кого-то уже выводили на улицу пинками, избивали и арестовывали по наводке. Повсюду были шпионы-добровольцы, сдающие своих соседей ради того, чтобы наложить руки на их имущество. Сотни домов систематически разграбляли мародеры. Немецкие офицеры проводили досмотры и выселяли целые семьи в короткий срок ради понравившейся квартиры. Говорили, что «новые жильцы въезжали прежде, чем остывал хлеб в печи». Изгнанники переселялись в крошечные бедные районы, где им запрещалось вести прежнюю жизнь.

Физически неполноценные и психически больные – как арийцы, так и евреи – считались «недостойными жизни», их отправляли в лагеря или массово истребляли. У остальных же не было иного выбора, кроме как подчиниться Нюрнбергским расовым законам. Евреев подсчитывали, как скот, и насильно отделяли от других народов. Под тем, что нацисты называли «научным расизмом» ради сохранения чистоты немецкой крови, имелось в виду отделение «расово полноценных» от «евреев, цыган, негров и их грязных отпрысков» с полным отказом в правах человека. Закон о защите немецкой крови и немецкой чести аннулировал все смешанные браки, а евреев, уличенных в сношениях с арийцами, ждал смертный приговор за «загрязнение расы». Евреев лишили гражданства, а тех, кто попадал под описание «асоциальный» или «опасный» (расплывчатая категория людей, в которую входили коммунисты, политические активисты, алкоголики, проститутки, попрошайки, бездомные, Свидетели Иеговы и прочие, не подчиняющиеся Гитлеру), арестовывали и отправляли в концентрационные лагеря, расположенные в старых военных казармах.

Арийцам было запрещено нанимать евреев. Постепенно евреям запретили работать в качестве юристов, докторов и журналистов, а дети старше 14 лет не получали образования. Евреев отписали от всех больниц, им было запрещено уезжать более чем на 30 километров от дома. Ограничено было и посещение парков, рек, пляжей, бассейнов и библиотек. Имена всех еврейских солдат соскребли с мемориалов Первой мировой войны, несмотря на то, что все они сражались за кайзера. Была введена система пищевых талонов, евреи получали вполовину меньше нормы арийца. Им разрешалось покупать продукты в строго отведенных местах с 3 до 5 часов дня, а к этому времени часто вся свежая еда была уже раскуплена.
Страница 4 из 20

Евреям было запрещено посещать кино и театры, а по городу допускалось перемещаться исключительно в задних вагонах трамваев, где всегда была толпа людей и стояла невыносимая жара. Каждая еврейская радиостанция находилась под контролем полиции, ввели комендантский час – с 8 вечера до 6 утра.

От страха многие бежали во Францию, Голландию и Бельгию в поисках спасения. С 1918 года Чехословакия обрела популярность среди беженцев. Семья Приски, ощущая поддержку сильных союзников – Франции, Великобритании и России, – чувствовала, что опасность пройдет стороной.

В марте 1938 года Гитлер аннексировал Австрию, вся Европа дрожала в страхе перед ним. Гитлер потребовал Lebensraum – жизненное пространство для своего народа. В августе того же года были отменены все права на проживание на территории рейха, и буквально за одну ночь 12 000 польских евреев оказались за пределами страны. Премьер-министр Великобритании Невилл Чемберлен, желающий восстановления мира, вел переговоры, которые завершились в сентябре Мюнхенским соглашением. Все европейские страны, кроме Чехии и России, безоговорочно отдали Гитлеру север, запад и юг Чехословакии (Судетскую область), в большинстве своем говорящие на немецком. Чехи называют это событие «Мюнхенским предательством», потому что их лишили стратегических границ.

В ноябре 1938 года еврейский юноша, чью семью выселили из дома, убил в Париже немецкого офицера. В качестве расплаты за содеянное молодым человеком высшее командование нацистов распорядилось устроить Reichspogromnacht, или Хрустальную ночь. За одну ночь были уничтожены практически все еврейские дома, магазины и синагоги, по меньшей мере 90 человек убиты и 30 000 арестованы. В последующие месяцы приспешники Гитлера разворачивали пропаганду антисемитизма.

Чешская армия мобилизовалась, но в марте 1939 года фюрер пригласил в Берлин президента Чехословакии Эмиля Гаха и монсеньора Йозефа Тисо (главу католической церкви Чехословакии). Гитлер выдвинул ультиматум: либо они добровольно сдадутся в руки нацистов, либо нацисты сами наводнят Чехословакию в качестве «защитников» от посягательств Венгрии на границы Чехословакии. Тисо и Гаха практически немедленно согласились на условия Гитлера, и Тисо назначили президентом номинально независимой Словакии без дальнейшего вмешательства нацистов. 66-летний президент Гаха, недавно переживший сердечный приступ, согласился на условия Гитлера, но встретил сильное неодобрение со стороны своего народа. Уже 16 марта 1939 года по Чехии шествовали немецкие полки, а чешскую нацию объявили Протекторатом Богемии и Моравии.

Шестью месяцами позже Гитлер начал наступление на Польшу. Великобритания и Франция объявили военное положение. Жизнь людей в Европе уже не могла стать прежней. Евреи во всех государствах, зависимых от Германии, в один миг превратились в изгоев. На большинстве зданий появились знаки «Juden nicht zuganglich» («Евреям вход воспрещен»). Иногда встречались и более грубые – «Собакам и евреям вход воспрещен». Люди, узнавшие об ужасах, сотворенных над их единоверцами в Германии, Австрии и Польше, наводняли иностранные посольства в надежде поскорее уехать. Не в силах вынести мысли о надвигающемся ужасе, многие кончали с собой.

У семьи Приски не оставалось иного выхода, кроме как мириться с каждым нововведением. Девушка тосковала по приятным мелочам. Профессор больше не водил ее на танцы, прохожие на улицах отворачивались. «Было множество неприятностей, но с ними можно примириться ради самой жизни». Давние друзья, вроде Гизки, одного одноклассника и их семей, продолжали обеспечивать семейство Рона свежим молоком, упорно оставались верными своей дружбе. Они часто заходили навестить своих еврейских знакомых и предлагали посильную помощь. Евреи же, узнав о том, что сородичей насильно выселяют из домов и лишают имущества, стали запасаться едой и одеждой. Они закапывали свои ценности или отдавали их на хранение друзьям, хотя все знали, что за это приговаривают к смертной казни.

Те евреи, что могли уехать, убегали в Палестину, находившуюся под протекцией Великобритании, в надежде вскоре основать там сионистское государство. Среди них был и Банди, который уехал туда в 1939 году, поклявшись, что видел дурное предзнаменование. Не сказав ни слова, молодой человек Приски сбежал сначала в Бельгию, а оттуда в Чили. Он был хорошо обеспечен и молод, они уже были помолвлены, но он просто исчез. Остальные в семье выкручивались, как могли. Аничка вышла замуж в возрасте 19 лет, чтобы не стать прислугой в кофейне. У нее появился сын, Отто, но брак был недолгим. После развода Аничка взяла себе более арийское имя – Елена Груба и устроилась на работу в другую кофейню. Янко забрали в инженерный отряд, где присвоили ему звание Robotnik Zid («рабочий еврей»), выдали синий комбинезон и заставили выполнять всю грязную работу. Боежка, все еще незамужняя в свои 30 лет, вязала и шила одежду для близких. Приска была безмерно счастлива носить вещи, созданные Боежкой, в них она не чувствовала себя отброшенной к краям общества. «Я никогда не была красавицей, но всегда заботилась об опрятности внешнего вида. А люди в моем городе относились ко мне благожелательно, потому что знали о репутации нашей кофейни». Однако скоро эти люди от нее отвернулись.

В 1940 году кафе пришло в упадок. Родители семьи Рона имели ограниченное образование, мало что умели, но аккуратно вели дело на протяжении шестнадцати лет. «Они потеряли все. А ведь они такие замечательные люди». Ариец, вставший во главе бывшей семейной кофейни, благосклонно отнесся к Приске, когда узнал, что она разговаривает на английском, французском, венгерском и немецком. «Он счел эти знания ценными». Лишившись возможности работать, Приска и те, кто оставался в ее семье, решили переехать в Братиславу, новую столицу Словацкого протектората на берегу Дуная. Дедушка собрал все вещи из своей таверны и присоединился к семье. Они располагали очень маленькой суммой денег и надеялись, что евреям будет проще пробраться незамеченными в большой город. Они оказались правы. Во время прихода нацистов евреи составляли 12 % населения Братиславы (15 000 человек) и отлично там ассимилировались. Несмотря на нацистский режим, им удалось найти жилище в доме на Шпитальской улице, и, подрабатывая частным учителем, Приска вновь смогла ощутить вкус радости, который связывала с детством в кафе. Особенно ей нравилась кофейня «Асторка», где теснилось множество интересных людей, с которыми она общалась на разных языках. Именно в «Асторке» в 1940 году она заметила стройного мужчину с усами, который о чем-то разговаривал с ее знакомыми.

«Он о чем-то оживленно и внимательно говорил моей подруге Мими, фармакологу. Внезапно она встала и подошла ко мне, сообщив, что я ему понравилась». Смелый ухажер подошел и представился. Тибор Левенбейн, польский журналист еврейского происхождения, бегло говорил на немецком и французском, приехал с северо-запада страны, из Пухова. Каждый раз, когда они виделись, он был подвыпившим, потому Приска заметила, что не хочет общаться с пьющими мужчинами. Он только и ждал, как сможет ее впечатлить и расположить, поэтому немедленно дал слово больше не пить и сдержал его. Однако продолжал курить и хранил
Страница 5 из 20

невероятную коллекцию из сорока трубок, к которым Приске нельзя было прикасаться. Тибор был педантичен в одежде, у него накопилось не менее сорока рубашек. Ни на минуту не забывая о том, что он писатель, Тибор всюду носил с собой блокнот, в котором периодически что-то записывал. Он и марки собирал, но Приска любила говорить, что с ее появлением она стала его главным хобби. Тибор был единственным сыном Генриха и Берты Левенбейнов. Отец владел небольшой фермой, но Тибор не захотел ограничиваться наследственным делом и переехал в Братиславу, где устроился журналистом в Allgemeine J?dische Zeitung, где писал о спорте и политике. Из-под его пера вышла и небольшая книга – Slovensko-Zidovskе hnutie a jeho poslanie («Словацко-еврейское движение и его миссия») – о том, каково быть ассимилировавшимся евреем в Словакии.

Когда Нюрнбергский закон стал препятствием для его карьеры в газете, добрый грек, владелец Дунайского банка в Братиславе, любезно предложил ему работу клерка. Тибор был стройным и ухоженным, не слишком темные волосы и бледная кожа не выдавали в нем еврея, что в то время было очень важно. Выглядел он настолько хорошо, что его несколько раз посылали в командировки в Прагу и Брно, что было немыслимо для еврея. У работодателя оказались отличные связи, и Тибору все было по плечу. Благодаря карьере журналиста он познакомился с множеством людей, все были с ним крайне обходительны, а человеческая учтивость распространялась и на девушку, которая держала его под руку Каждое утро Тибор по пути на работу провожал Приску в «Асторку», где она наслаждалась кофе с кусочком торта. Когда он выходил, то каждый раз салютовал ей из-за окна, Приску забавлял этот ритуал. По вечерам они прогуливались вдоль Дуная, излюбленного места парочек. На берегу играли уличные музыканты, а молодежь наслаждалась волнением лунного света в воде от проходящих мимо лодок и паромов. На протяжении полугода ухаживаний Тибор каждый день писал Приске письма, в них он звал свою возлюбленную Pirecka Zlaticko – «моя золотая Пиречка», а она в ответ звала его Тибко и Тиборко. Приска хранила каждую его записку, некоторые из них были короткими, но абсолютно все – исполнены теплотой. Практически все они сохранились. В одном из писем Приска пишет своему возлюбленному:

«10 марта 1941 года

Мой милый Тибко, я так рада получать твои письма, особенно длинные… Тороплюсь сообщить тебе отличные новости – начиная с четверга у меня будет свободное время, и мы сможем видеться четыре дня подряд. Какая роскошь в это время ограниченных возможностей… Ты спрашивал, что я думаю о твоих письмах. Они прекрасны. Я в восторге от тебя. Несмотря на твою серьезность и пессимизм, такой хмурый взгляд на происходящее, ты так нежно пишешь… Я постоянно о тебе думаю, я знаю, что ты находишь утешение в книгах. Я даже несколько завидую тому, что их так много в твоей жизни, а меня так мало – но ведь это ненадолго. Передавай привет своим книгам, ведь именно они составляют тебе отличную компанию в мое отсутствие. Посылаю тебе миллион поцелуев,

Твоя Пира».

В письме от 12 марта Тибор отвечает:

«Золотая моя Пиречка, как же я счастлив читать твои письма. Какая радость! В эти безотрадные будни твои милые слова, как лучи солнца, пронзают темные тучи. Я хотел бы выразить свою радость и благодарность… Но боюсь, что не смогу! Я думаю о том, что уже завтра в 4.30 мы увидимся, думаю об этой приятной возможности провести вместе время, но сталкиваюсь с осознанием произвола судьбы. Ведь на наш пятимесячный юбилей мы не сможем быть рядом. Я не стану сейчас тратить все слова, оставлю на завтра, когда наконец-то увижу тебя… Не могу дождаться мгновения, когда заключу тебя в объятья… До завтра, моя дорогая… а до этого мгновения пусть мчатся к тебе мои поцелуи,

Твой Тибор»

Пара оформила свои отношения 21 июня 1941 года в Братиславской синагоге. Невеста, 25 лет, была одета в прекрасное вышитое белое платье, белые туфельки, маленькую шляпку и жемчуга. В руках она несла букет белых лилий, что означало ее согласие с ктубой (еврейским брачным контрактом). Жених, 27 лет, был одет в модный черный костюм с брюками-багги. Родители Приски, Эмануэль и Паула, считали жениха «идеальным» и с удовольствием дали свое согласие – для них самих было важно устроить праздник в это темное время. Родители Тибора на свадьбе не присутствовали. Его отец покончил с собой в этом году, оставив мать в одиночестве. Тибор поехал ее навестить и поддержать, но вскоре вынужден был возвратиться в Братиславу, потому что рисковал быть арестованным за нахождение вдалеке от места прописки. Приска и ее родители стали его новой семьей. Союз был счастливым, молодожены идеально друг другу подходили. «Мы ни разу не ругались», – говорила Приска, которая всегда считала своего мужа восхитительным человеком. Ей нравилось, что он говорил на «правильном» словацком, чем немногие могли похвастаться; иногда они в разговоре переходили на немецкий или венгерский. «Он всегда был добр ко мне и искренне восхищался моими способностями к языкам. К Тиборко остались самые теплые чувства. Такого замечательного мужа сложно было даже представить».

Но эхо войны омрачило хрупкое счастье. В день их свадьбы Гитлер напал на Россию согласно своему плану «Барбаросса» по захвату российских территорий. Молодожены все еще надеялись на лучшее и даже представить не могли, что ждет их впереди. Они переезжают в дом 7 на улице Рыбарска брана (Rybаrska Brаna), позже переименованной в Fischertorgasse, в самом центре города, сразу за главной Площадью (Hlavnе Nаmestie). Они жили счастливо, несмотря на окружающие обстоятельства. Почти сразу Приска забеременела, чему они несказанно радовались. У Тибора был стабильный доход. Он сумел сохранить работу благодаря расположению начальства даже в 1941 году, когда всем евреям в Словакии предъявили новый список правил и ограничений (Zidovsk? Kоdex), в котором было не менее 300 нововведений. Среди них было и обязательство носить повязку со звездой Давида, хотя казалось, что эта традиция ушла в прошлое более 100 лет назад. Все документы евреев должны были штамповаться большой буквой J (от нем. Jude – еврей). Повязки, нарукавники и эмблемы они покупали в рулонах, которые производились на фабриках, где эти же самые евреи некогда зарабатывали на жизнь. Эмблема пришивалась и спереди, и сзади на всю верхнюю одежду, но чаще всего ее носили слева на груди. Гонения на евреев усугубились в связи с тем, что теперь они еще сильнее выделялись из толпы. В опасности были не только их предприятия, они сами каждый раз подвергались насилию, выходя за порог собственного дома. Многие друзья Приски и Тибора отдавали огромные суммы денег за поддельные документы, хотя все же оставалась вероятность быть пойманными.

Начальник Тибора помог ему избежать некоторых ограничений, в том числе ношения звезды, но у Приски такого покровителя не было. Каждый раз, когда они вместе шли в места, где евреям было запрещено появляться, Приска прикрывалась сумкой или отгибала лацкан пальто так, чтобы спрятать звезду. В скором времени поступило распоряжение всем евреям покинуть центр Братиславы и перебраться на бедные окраины. Приска нашла себе работу учительницы в начальной школе города Пезинок в 20 километрах от Братиславы. Тибор каждый день в 6 утра
Страница 6 из 20

уезжал в столицу. «Он любил свою работу, мы ждали ребенка». Родителям Приски, деду и сестре Боежке удалось остаться в своей квартире на берегу Дуная, где Боежка продолжала шить на продажу. Сплоченная семья продолжала верить и надеяться.

Приска преподавала вплоть до запрета всем неарийцам учить арийских детей. Тепло попрощавшись со своими учениками, она успокоила их, рассказав, что англичанин из местной языковой школы пригласил ее преподавать у них, да и зарплата там выше. «Мне было из чего выбирать. У меня все еще оставались частные ученики, которые продолжали ездить ко мне, будто ничего не случилось. Я не страдала. Мне платили, и я жила дальше». Желая помочь семьям, которым не так повезло, она бесплатно давала уроки немецкого, французского и английского языков.

У нее случился выкидыш.

Они тихо горевали в то время, как вокруг нацисты еще сильнее ужесточали ограничения. Евреев обязали описать собственное имущество: серебро, предметы искусства, украшения, мебель, а потом и самостоятельно привезти все нажитое в местные банки. Затем последовала конфискация теплой одежды. Животных тоже нельзя было содержать: кошек, собак, рыбок и птичек следовало сдать в общее хранилище.

Словакия под началом отца Тисо стала первым союзником стран «оси», помогая СС выселять евреев в гетто, забирая в концлагеря и принуждая работать на Германию. Чтобы поддерживать население Словакии, государство обязалось выплачивать по 500 марок за каждого депортированного еврея. В свою очередь нацистское правительство заверило Тисо, что «паразиты» никогда не вернутся и не посягнут на собственность, которую у них изъяли. В этой репрессивной атмосфере десятки тысяч людей были арестованы словацкими солдатами и дружинниками и отправлены в трудовые колонии на территории Словакии – Середь, Выхне, Новаки.

Несколько тысяч узников работали в лагерях, обеспечивая немецкую армию, но еще приблизительно 58 000 евреев отправились в рабочие колонии на востоке. Нацисты звали эту депортацию «Осттранспорт». Предполагалось, что там заключенные будут работать в непосредственной близости к оккупированным польским территориям, на которых находились стратегические оружейные заводы, за что евреям будут давать еду и кров. Многим обещали, что они будут собирать урожай и возводить новое еврейское государство.

Беспомощным и брошенным евреям в Словакии уже никто не мог помочь – оставалось лишь мириться со своей чудовищной судьбой. Они сознавали, что их ждут только лишения и репрессии, но надеялись, что после войны снова смогут вернуться к нормальной жизни. Целые семьи добровольно отправлялись за своими заключенными родственниками, лишь бы держаться вместе. Или обещали присылать деньги, письма и посылки с едой, в полной уверенности, что те достигнут адресата.

В марте 1942 года, спустя 9 месяцев после свадьбы и во время, когда им предполагалось праздновать пополнение в семье, Приска узнала о том, что Боежку отправили в лагерь после приказа словацкого правительства выделить тысячу одиноких работоспособных женщин. Узнав о судьбе Боежки, Приска кинулась на вокзал, чтобы спасти сестру – а ведь это могло стоить ей жизни. Поезд уже был набит до отказа перепуганными женщинами, в этой толпе не удавалось ничего толком разглядеть. Приска начала бросаться на солдат с просьбой освободить ее сестру, на что они отвечали: «Если не замужем – полезай в поезд, если замужем – проваливай отсюда».

Устрашающие бойцы Глинковской гвардии, натренированные в СС, арестовали Приску, и она провела ночь в тюрьме. Обезумевший от ужаса Тибор не знал, что с ней и где она находится, но на следующее утро ему пришло сообщение: «Приходите в отделение и заберите свою жену. От нее много проблем». Он пришел в участок и даже убедил полицейских не взимать штраф, но был так зол на Приску за необдуманный риск, что отказался с ней разговаривать – правда, только на полдня. Его жена была убита горем от того, что не смогла спасти свою милую Боежку.

Вскоре Приска снова забеременела. Мир вокруг рушился, но пара исполнилась радости. Они до конца не понимали всей опасности, а между тем ночами глинковцы собирали тысячи людей и отправляли в колонии. Однажды, услышав стук сапог в коридоре, родители Приски выбрались из окна – к счастью, им удалось сбежать.

Но 17 июля 1942 года удача от них отвернулась. Эмануэль и Паула были бессильны против распорядителей жизни и смерти, их схватили без предупреждения. Приска узнала об этом слишком поздно. Им обоим было под 60, последний шанс попрощаться исчез. Так же, как и сестре, Приска не могла ничем помочь. Не смогла она уберечь и второго ребенка. «Я думала отправиться на восток, мне стало нечего терять».

Тибор узнал, что и его мать забрали в польскую Силезию. Она была стара и одинока. Тибор понял – теперь он сирота. Приска сохраняла некоторые контакты со старыми знакомыми и через Гизку узнала, что большая часть еврейского населения Злате-Моравце зачищена – все друзья, родные и близкие. Отныне хранение вещей, переданных Гизке, потеряло всякий смысл. Лучшая подруга, с которой они вместе прошли каждый шаг старшей школы, рисковала жизнью, храня у себя их вещи. Родителей и сестру увезли, ребенка она потеряла – и зачем, спрашивает она себя, нужен будет китайский сервиз и серебряные приборы, если не с кем сесть за шаббатный стол?

Аничка под псевдонимом и с помощью друзей-немцев смогла сбежать в Высокие Татры, где работала официанткой под присмотром дяди по материнской линии, доктора Гиза Фридмана, старшего пульмонолога в местном санатории для туберкулезных больных. Он забрал к себе и 83-летнего Давида Фридмана, деда Приски, который остался один после ареста родителей. Сына Анички, 11-летнего Отто, спрятали в католическом монастыре. Банди обжился в Палестинском мандате. Янко сбежал из рабочей колонии и вступил в ряды партизан, нападавших на глинковцев и сражавшихся с прогерманским правительством. О нем долго ничего не было слышно.

Возвращаясь к своему давнему интересу к христианству, Приска приняла крещение в надежде, что это ее спасет. Тибор, выросший в более строгом соблюдении иудейских канонов, не верил, что это выход из положения. Но оба продолжали соблюдать иудейские традиции. Несмотря на изменчивость окружающей ситуации – а может, вследствие нее – Приска снова забеременела, но и этого ребенка не смогла выносить.

К осени 1942 года словацким правительством были остановлены отправления на восток. Политическая и религиозная элита вместе с еврейским подпольем (Братиславская рабочая группа) начали оказывать на Тисо давление, узнав, что 58 000 евреев отправили на смерть. Среди них более 7 000 были детьми.

В следующие два года словацкое правительство пересмотрело свою политику и не отпускало оставшиеся 24 000 евреев, так что они оказались в относительно безопасном положении. Рабочая группа прилагала нечеловеческие усилия, чтобы склонить на свою сторону ключевые фигуры режима. Они добрались даже до канцлера СС по еврейским делам в Словакии, Дитера Вислицени, и предлагали ему миллион марок золотом. План «Европа» окончился, когда Вислицени сместили. Меньше чем за год им удалось облегчить ограничения, наложенные на евреев, сократить преследования, но опасность витала в
Страница 7 из 20

воздухе.

Благодаря работе Тибора и частным урокам Приски они смогли вернуться в Братиславу и, несмотря на ограничения, жили намного лучше, чем тысячи людей по всей Европе. Каждый раз, когда в Приске просыпалась прежняя сладкоежка, они заходили в свое новое любимое заведение, кафе «Стефанка», где позволяли себе кусочек торта.

Как и большинство их друзей, евреев и неевреев, они старались поменьше переживать и ставили на скорое окончание войны. В 1943 году казалось, что союзники уже на подходе и удача на их стороне. Оставшиеся радиостанции сообщали новости из Польши, где партизаны помогали Красной армии. После 5-месячной битвы немцы потеряли Сталинград. Союзники отвоевали Ливию, Африканский корпус сдался. Италия объявила войну Германии, и Берлин срочно эвакуировали. Свет ли это в конце тоннеля или все усугубится?

Никто не мог ответить на этот вопрос. И о жизнях своих близких они тоже ничего не знали. По Братиславе ходили смутные слухи о том, что делают с евреями и прочими арестованными в колониях. Люди умирали на работах, от голода и вследствие насилия. В 1942 году многие британские и американские источники сообщали о целенаправленном истреблении евреев. Подтверждение и широкое распространение эти истории получили в апреле 1944-го, когда Рудольф Врба и Альфред Вецлер сбежали из места своего заключения на юге Польши и рассказали общественности о газовых камерах. Мужчины дополнили свой рассказ подробными планами Аушвиц-Биркенау. Какое-то время многие им не верили, однако старались избегать поездок на восток.

Приска и Тибор тоже не верили – казалось, что такие зверства просто немыслимы. Среди их друзей также бытовало мнение, что мужчины либо лишились рассудка, либо слухи сильно преувеличены антинацистской пропагандой. Несмотря на все пережитое, молодые люди не верили, что Гитлер исполнил все то, о чем говорил, а именно изничтожал каждую единицу неблагоприятного происхождения во имя создания мира чистой расы. Германия же относится к самым цивилизованным странам, как же так? Нация, взрастившая Баха и Гете, Моцарта и Бетховена, Эйнштейна, Ницше и Дюрера, не может продвигать столь монструозный план – или все-таки может?

Подогревая в себе надежду на скорое окончание войны, суть которой им оставалась неясна, молодые люди продолжали делать все возможное ради поддержания нормальной жизни. В июне 1944 года, за неделю до четвертой годовщины их свадьбы, Приска и Тибор вновь решили завести ребенка. Спустя два месяца их относительно спокойную жизнь нарушило Словацкое народное восстание – вооруженный мятеж, целью которого был государственный переворот, а именно свержение власти марионеток. Среди тысяч мятежников находился и брат Приски, Янко.

Активное сопротивление началось в Низких Татрах 29 августа 1944 года и быстро распространялось, пока до вооруженных сил Германии не дошел приказ немедленно подавить восстание, вследствие чего погибли тысячи людей. И тогда все изменилось. Солдаты, которым было поручено устранить мятежников, подчинили страну руководству гестапо. Первым же заданием было принудить президента Тисо отправить оставшихся евреев на восток. Люди снова пытались сбежать в Венгрию и соседние государства в надежде избежать смерти.

Приска и Тибор даже перед лицом неизбежно печального исхода оставались оптимистичными и не покинули Братиславу, ведь так долго им удавалось избежать поимки. Каждый день, возвращаясь невредимыми домой, они воспринимали как подарок небес. Между тем, приходили хорошие новости – Париж освобожден, а вместе с ним ключевые порты во Франции и Бельгии. Союзники начали обстреливать Голландию – разве не должна Германия капитулировать после такого?

В сентябре 1944 года пара праздновала 30-летие Тибора. В том году на его день рождения выпал Иомкипур, «Шаббат Шаббатов», 24-часовой пост перед Днем искупления и один из самых священных обрядов в иудаизме. Омыв руки, они сели за стол и принялись за ужин, составленный из всего, что удалось найти в столь стесненных условиях. Они праздновали не только юбилей Тибора, но и новую жизнь, которую Приска носила под сердцем уже 8 недель. Они молились, чтобы их четвертый ребенок выжил.

Два дня спустя их надежды на счастливую жизнь рассеялись, когда в их дом вломились члены Freiwillige Schutzstaffel (добровольцы СС) – организации, состоявшей из словацких немцев. Молодым людям было приказано собирать пожитки в два небольших чемодана, чей совместный вес не должен превышать 50 килограммов.

«То были чудовища, – рассказывает Приска, – совершенно бесцеремонные. Я молчала, они тоже ничего не говорили. Я знала, как сохранять спокойствие перед лицом опасности. Сцен я не устраивала». В тот приятный осенний день Приска и Тибор были куплены нацистами за 1 000 марок. Их насильно вывели на улицу и затолкали в автобус. Пришлось оставить коллекцию марок, трубок, рубашек и долгие годы записей во всевозможных блокнотах.

Молодую пару отвезли в большую братиславскую синагогу на улице Хэйдукова. Там их надолго заперли с другими арестованными. Люди сидели на полу, вповалку со своим багажом. Приска впервые испытала приступ утренней интоксикации. Борясь с подступающей тошнотой, Приска жалась к Тибору, а он успокаивал ее, заставляя думать об их будущем ребенке. «Он гладил меня и успокаивал: “Может, они потом просто отправят нас домой, Пиречка”. А я думала о ребенке. Я невыносимо хотела родить этого ребенка».

В тот день их в числе 2 000 других людей посадили в автобусы и отправили на железнодорожную станцию города Ламач, откуда переправили на восток, в лагерь Середь в Дунайской долине. Бывшая военная база Середь до Словацкого народного восстания управлялась Глинковской гвардией, а после перешла под руководство офицера СС Алоиса Брюнера, оберштурмбаннфюрера и ассистента Адольфа Эйхмана, который был одним из исполнителей гитлеровского «окончательного решения еврейского вопроса».

Брюнер был послан в Словакию, чтобы лично проконтролировать заключение оставшихся евреев после успеха в подобной операции в Виши, во Франции. Он любил надевать белую униформу, поэтому из многих свидетельств можно сделать вывод, что именно он причастен к отправке 100 000 евреев в Аушвиц.

Новоприбывших в Середь загнали в деревянные бараки. При таком количестве людей невозможно было даже дышать. Дегуманизация начиналась с утренней сирены на подъем. Узники отправлялись заниматься изнурительным физическим трудом, их постоянно избивали. Предполагалось, что они должны существовать весь день на чашке горького «кофе», миске супа сомнительного происхождения и краюшке черствого хлеба. Наиболее религиозные евреи использовали суп для омовения рук, после чего делили между собой свой более чем скромный рацион. На Иом-кипур, день, когда Тибора и Приску схватили, нацисты разожгли посреди двора костер и поджарили свинью, пригласив всех желающих отведать мяса. Говорят, что, несмотря на голод, никто не сделал этого.

Первые транспортировки на восток из Середи начались сразу после прибытия Приски и Тибора. Брюнер должен был устранить всех из лагеря, потому что новая партия была уже в пути. Среди ночи словацкие и венгерские офицеры СС строем вывели к поезду 2000 братиславских евреев и насильно затолкали в вагоны. От
Страница 8 из 20

80 до 100 человек умещали в один вагон без окон, а когда закрывалась дверь, люди оставались во тьме и едва могли дышать. Маленьких детей поднимали и на руках передавали в конец вагона, где была небольшая дощечка, на которую можно было сесть и держать ребенка на коленях. Остальные могли только стоять или сидеть на корточках.

Из санитарных условий были лишь деревянное ведро и банка воды, и в скором времени вагон наполняло зловоние, а переполненное ведро при каждом толчке изливалось на пол. Кто-то пытался вылить его содержимое в окно, но колючая проволока мешала сделать это в полной мере. Людям приходилось справлять нужду прямо на том месте, где они стояли.

Утомленные, без воды и воздуха в тесном вагоне, люди начинали срываться друг на друга. Те, кто что-то видел в щелях между досками, сообщали остальным о станциях, которые поезд миновал на своем трехсоткилометровом пути. После польской границы многие старики зачитали «Эль Мале Рахамим» (погребальная молитва у ашкеназских евреев) и отошли в иной мир. Мертвых выносили на станциях, тем самым освобождая немного места живым. Как и многие другие, направленные из Середи на восток, 1850 словацких евреев отдавали себе отчет в том, что если они сейчас путешествуют в таких условиях, то дальше будет только хуже и, вероятнее всего, там они встретят свою смерть.

Приска и Тибор боялись не меньше остальных, но пытались поддержать друг друга, представляя, как вернутся домой полным составом и наконец станут родителями. Приска особенно старалась не терять самообладания: «Мне бесконечно нравилась моя жизнь». Она напоминала Тибору о своих знаниях языков, убеждала, что с помощью них она будет общаться с другими заключенными, а немцы обязательно проявят чуточку уважения. У нее есть голова на плечах, и она умело ей пользуется. Вера Приски была ей опорой в самые темные времена жизни: «Вера в бога – самое важное в жизни. Верующие люди знают, как жить честно и праведно. Каждую ночь перед сном я благодарю за все Господа». Приняв христианство, она все реже видела в себе еврейку. И была очень удивлена, когда нацисты не обратили на это внимания. «Они страшно издевались над евреями. Ужасно…Обращались, как с животными. А ведь мы все люди, мы должны друг другу сочувствовать. Но с евреями обращались просто чудовищно. Сначала затолкали всех в грузовые вагоны, а потом так же пинками выбрасывали наружу. Немыслимое поведение».

Путешествие длилось больше суток, запертые люди задавались вопросом, увидят ли они своих родных и близких, потерянных два года назад. Найдет ли Приска свою сестру и родителей? Встретит ли друзей из Злате-Моравце, с которыми она когда-то танцевала, пела и шутила на английском и немецком? Сможет ли Тибор вновь прижать к груди свою вдовую мать?

Истощенный переживаниями Тибор тем более не мог выносить страданий жены. Приска также страдала от приступов тошноты, в помещении без воздуха и воды она едва сохраняла сознание, а Тибор целовал ее макушку и старался утешить. Пусть он сам и выхватывал каждый глоток воздуха, но не переставал говорить, убеждая ее, что нужно мыслить позитивно, смотреть на светлую сторону любой ситуации. То были слова, которые «как солнечные лучи, пронзали грозовые тучи», о которых он говорил в своих письмах.

А поезд все ехал, и мужество стало покидать Тибора. Он вслух молился о том, чтоб выжили его жена и долгожданный ребенок. Осознавая, что это может стать их последним разговором, они решили выбрать имена для новорожденного: Анка (Хана) для девочки и Мишко (Михаэль) для мальчика.

В толпе рядом с ними находилась Эдита Келаманова, 33-летняя швея из Братиславы, которую тронули их слова. Она обратилась к Тибору: «Если нас не разлучат, я обещаю всегда заботиться о вашей жене». Эдита понимала, что это ее мицва (моральный долг), который, возможно, ей зачтется, и Господь поможет создать ее собственную семью. Тибор поблагодарил незнакомку, а Приска, узнав акцент, ответила на венгерском: «K?sz?n?m» – «Спасибо вам».

Все вскрикнули, когда поезд затормозил на границе между Польшей и Германским рейхом, где заключенных официально передавали другому руководству. Двери не открывались, люди не представляли, что происходит снаружи. Поезд тронулся вновь, и после нескольких часов пути лязг железа оповестил их о том, что они прибыли на место назначения – самое сердце Аушвиц II-Биркенау. Это было воскресенье, 1 октября 1944 года. Сквозь зазоры в деревянных стенках вагонов люди услышали отзвуки будущего насилия – грубые выкрики мужчин и лай собак.

«Все будет хорошо, золотая моя!» – прошептал жене Тибор за мгновение до того, как двери распахнулись. Пробираясь к порогу неминуемой судьбы, Тибор успел выкрикнуть: «Не унывай, Пирошка! Думай только о хорошем!»

Рахель

«Guten Morgen h?bsche Dame, sind sie schwanger?» (нем. «Доброе утро, дорогуша. Ты беременна?»)

Рахель Фридман был задан тот же вопрос осенью 1944 года, и доктор Менгеле одарил ее ухмылкой, будто бы предназначенной именно для нагих лысых женщин, выставленных перед ним, как манекены Аушвиц II-Биркенау.

Рахель не знала, что ответить. Она стояла, опустив глаза и прижав подбородок к груди, среди сотен женщин в таком же затруднительном положении – часами их заставляли ждать своей очереди босиком на промерзшей земле. Как и остальные девушки, она была в ужасе от необходимости стоять голышом перед незнакомцами. Ей было 25 лет. На мгновение она порадовалась, что ее мужа Моника не забрали вместе с ней из польского гетто: по крайней мере, он не видит ее унижения.

Так же, как и у Приски Левенбейновой – одной из тысяч еврейских женщин, разделивших эту судьбу, у Рахель не было ни секунды на раздумья: высокопоставленный нацистский деятель уже показал, что может решить любую судьбу взмахом перчатки. Рахель не была полностью уверена, что носит ребенка Моника, но это было делом пары недель. Неизвестно было и что случится с ней, ответь она положительно.

Безусловно, она слышала истории об ужасах, творящихся в нацистских лагерях, но не могла в это поверить. Да они и не имели значения – в рассказах не было ни слова о докторе Менгеле, его отношении к беременным и ужасающих экспериментах над детьми (особенно близнецами). Это обнаружилось позднее.

Единственное, что заметила Рахель, это улыбку нарочито аккуратного нациста, чьи глаза оставались холодными перед скопом голых напуганных женщин. Он вел себя как прилежный фермер, изучающий свой домашний скот, и бессовестно оценивал внешность девочки-подростка или грубо хватал грудь женщины.

Судя по его начищенным сапогам и накрахмаленной униформе, человек явно был зациклен на дисциплине и режиме. Слоняющиеся вокруг площадки коренастые надзиратели казались пьяными, а Менгеле не было необходимости притуплять свои чувства. Напротив, ему нравилась его работа. Прохаживаясь вдоль рядов заключенных, он насвистывал и иногда отдавал приказы узникам, облаченным в полосатые робы.

Любую женщину, очевидно беременную или выдававшую себя сочившимся молоком, уводили надзиратели с каменными лицами. А у женщин при этом лица были совсем не каменными. Наполненные страхом глаза пленниц, согнанных в одну кучу, подсказывали Рахель ответ.

Когда Менгеле задал ей свой вопрос, переложив перчатки в другую руку, она прикрыла ладонями
Страница 9 из 20

грудь и ответила – нет. Менгеле ни разу не дотронулся до нее, он ушел к следующей жертве, не оборачиваясь.

Рахель была частью большой и счастливой семьи, в которой дети обожали друг друга, и жизнь представлялась долгой и радостной.

Вместо полного имени, Рахель Абрамчик, ее звали Рузи или Рушка. Она была старшей из девяти детей и появилась на свет спустя месяц по окончании Первой мировой войны, в канун Нового года, в Пабьянице, близ Лодзи – второго по величине города в Польше.

Пабьянице – один из самых древних и процветающих городов в стране, здесь отлично развита текстильная промышленность. В 1918 году городок еще считался провинциальным, в нем было всего две машины, одна из которых принадлежала местному доктору. Евреи в этой части Польши пережили гонения под прусским правлением, но к 1930-м ассимилировались и составляли до 16 % населения. В основном преследованиям подвергались ортодоксальные иудеи и хасиды, которых отличали извечные черные костюмы и шляпы, в то время как семья Абрамчик относилась к нерелигиозным, «светским» евреям, или «реформистам», еще задолго до расцвета этого движения.

В их семье говорили на идиш, соблюдали шаббат и другие священные дни, но в синагогу ходили редко, да и дети учились в обычной школе.

Отец Рахель, Шайя, работал инженером в текстильной компании своего тестя и тещи, одном из немногих предприятий, которые были открыты для людей их веры.

У них были свои станки, а работали в основном родственники. На производстве выпускали гобеленовые ткани, материал для штор и мебельную обивку. Во многом благодаря родителям Фейги, матери Рахель, семья жила в отличных условиях: трехэтажная квартира с двумя балконами и большим садом на заднем дворе.

Шайя Абрамчик, которому на момент рождения первого ребенка было уже 48 лет, отличался острым умом и большой эрудицией. По большей части его знания были плодом самообучения, он с ранних лет окружил себя огромным количеством классических книг по истории, литературе и искусству. Он стремился развить в своих детях любовь к учебе, занимался с ними немецким, который считался языком всех образованных людей.

Рахель обожала своего отца и в полной мере унаследовала его тягу к знаниям. Каждый день она вместе с братьями и сестрами ходила по несколько километров в школу в любую погоду – сияло ли солнце или шел дождь. C 8 утра до 2 часов дня дети были на уроках, потом самостоятельно играли и читали.

Вполне традиционно для того времени было и то, что мать Рахель, Фейга, была значительно моложе своего мужа. Первый раз она родила в 19 лет, и все детство Рахель помнит свою мать беременной в окружении детей. Она обожала малышей, но иногда на нее находила обида на мужа за такое усердие, она жаловалась друзьям и родственникам, что ему стоит поумерить пыл. Фейга была бесконечно доброй и нежной женщиной и всегда говорила детям: «Наш дом – наша крепость», с удовольствием украшала обстановку изысканным декором и свежими цветами на Песах. Когда бы ни заходили знакомые в дом к Абрамчикам, их встречала идеальная чистота и невероятно послушные дети. На их воспитание сильно повлияла Рахель, потому что ее мать была слишком мягкой и тихой. Как только Рахель стала способна удержать на руках ребенка, она превратилась в семье во вторую маму и всегда помогала по дому.

Она сама готовила обед, когда они возвращались из школы, и отправляла детей гулять. За редким исключением, домашние обязанности были на старших дочерях. Вторая по старшинству дочь Абрамчиков, Сала, вспоминает: «Одна всегда держала на руках кого-то из малышей, вторая стирала одежду на доске». Когда подросли следующие две дочери, Эстер и Бала, то и они принялись за домашнее хозяйство. В меру сил помогали следующие по возрасту дети, Бернард (Берек) и Моник, а самые младшие – близнецы Дорка (Дора) и Хеник, родившиеся в 1931-м и их сестра Аничка (1933) – были совсем маленькими.

Рахель ощущала груз ответственности, возложенный на ее плечи. «В отличие от других детей, мы никогда не ссорились». Именно ее мать просила следить за поведением остальных детей и соблюдением порядка. Всю свою жизнь она была своего рода воспитателем. Возможно, из-за непрекращающихся обязанностей, Рахель была самой худой в семье и создавала впечатление болезненности. Сала, живая и полнокровная красавица, выступавшая с песнями и танцами в местных театральных кружках, говорила: «Рахель всегда недоедала, в отличие от остальных членов семьи».

Благодаря серьезной материальной помощи со стороны родителей Фейги, питались они очень хорошо: сдобными пирогами, утками в яблоках, курицей со сливами. Обеденному времени было отведено важное место, в самые тяжелые времена жизни вся семья Рахель будет вспоминать о веселых трапезах, когда все они собирались за столом. Четыре старшие дочери были популярны среди сверстников. Они были хорошо образованны, говорили на нескольких языках, среди их друзей были люди разных вероисповеданий. Сала слыла настолько красивой, что ее портрет нарисовала учительница изобразительного искусства. «Это большая честь, в то время я была ее любимицей», – вспоминает Сала.

Семейный бизнес процветал, дома они ни в чем не нуждались, но угроза никогда не исчезала: положение евреев в Польше было нестабильным, их существенно ограничивали в правах, в том числе и на выборах местного правительства. Любой мог забрать у них все что угодно, а пожаловаться они могли только своему раввину или суду общины. Это положение сказывалось на настроениях еврейской общественности, молодежь старалась уехать и начать новую жизнь там, где они не будут жить в постоянном ожидании напастей.

Сионизм, появившийся в конце XIX века, притягивал к себе все больше людей. Одной из основных целей сионизма как идеологии было возвращение всех евреев в Эрец-Исраэль (Землю Израиля). Там евреи надеялись построить государство, в котором нет места притеснениям. Старики мечтали уехать туда, чтобы умереть «ближе к Богу». Некоторые, как отец Рахель, предпочитали Азербайджан, где евреям обещали предоставить безопасные условия для жизни. Молодые семьи без твердых религиозных принципов готовы были жить в любой стране, где можно безопасно растить детей в атмосфере равноправия и понимания.

С 16 лет Рахель состояла в Еврейском национальном фонде, целью которого был сбор денег на землю в Палестине. Она часами представляла, как переедет туда и будет жить честным трудом. Рахель провела всю свою юность в качестве няньки, поэтому втайне решила выйти замуж за состоятельного жениха, как только найдется подходящая кандидатура. Она вышла замуж сразу после школы. Жениха звали Мойше Фридман, чаще Морис или Моник, симпатичный молодой человек. Его семья – вдова-мать Ита, Моник и двое старших братьев, Давид и Авнер – владела текстильной фабрикой. Причем предприятие было настолько крупным, что туда принимали на работу и неевреев, что было крайне необычной практикой.

Именно Ита, мать Моника, рожденная в Венгрии, поддерживала производство и продолжала его расширение после смерти отца семейства от туберкулеза, который чуть не погубил и саму Иту. Несмотря на последствия туберкулеза, который сказался на ее здоровье, она стала полноправной хозяйкой всей организации. Ита обожала своих сыновей и
Страница 10 из 20

пообещала себе сделать все возможное, чтобы ее сыновьям было что наследовать.

Моник и Рахель поженились в марте 1937 года, сразу после окончания Рахель старших классов. За время своего взросления девушка обрела множество качеств, присущих идеальной еврейской жене, коей она и стала для Моника. Монику был 21 год, Рахель – 18. На момент их женитьбы у Фейги еще были 6-летние близнецы и 4-летняя Аничка. Многострадальная мать, должно быть, сильно скучала по старшей дочери.

Моник Фридман разделял интерес жены к сионизму, вместе они вступили в молодежную организацию «Гордония», пропагандирующую проживание в киббуцах и возрождение иврита. Исходя из этих соображений, они решили устроить скромную свадьбу. Влиятельная мать Моника рассчитывала, что ее дети будут жить в соответствии с их положением в обществе, поэтому у молодоженов не было выбора – они переехали в собственный дом в Лодзи. Послевоенная инфляция попортила кровь тысячам людей по всей Европе, но почти никак не сказалась на состоятельности людей, достаточно сообразительных и инвестировавших в производство и золото.

«Я вышла замуж за очень состоятельного человека и не было нужды работать, – говорила Рахель. – Мы жили намного лучше большинства». Они не сразу обзавелись детьми, вначале хотелось пожить друг для друга и заниматься развитием производства. Да и Рахель уже достаточно времени провела с детьми.

Лодзь, побывавшая под прусским, немецким и польским правлением, была одной из самых густонаселенных местностей с высокоразвитой инфраструктурой в мире. В этом впечатляющем мегаполисе с огромными домами, бульварами во французском стиле и красивейшими парками была вторая по величине (после варшавской) еврейская община, что составляло 30 % от миллионного населения города. В остальные 70 % входили поляки и немцы. В городе было около 1 200 текстильных предприятий, благодаря чему Лодзь стала центром польской торговли во время индустриальной революции и магнитом притягивала рабочую силу. Определенно в таком процветающем городе Моник и Рахель нашли себе больше занятий, чем в Пабьянице. Рахель, освободившаяся от обязанностей няньки-воспитательницы, смогла больше времени посвящать сбору средств, а Фридманы обдумывали открытие новой фабрики в Варшаве, где они уже обзавелись квартирой. Однако планы были сорваны. Адольф Гитлер аннексировал Австрию и депортировал оттуда всех поляков. Стало ясно, что игнорировать рейхсканцлера больше не получится. После Хрустальной ночи стали очевидны его намерения. Евреи Германии, Австрии и Судетской области спешно бежали, над этим думали и Моник с Рахель. Многие их друзья-сионисты уезжали в Палестину. Но что бы они делали в Леванте, вдалеке от родных и близких? Как они будут жить в непривычно жарком восточном климате?

Вариант побега всегда оставался открытым, Гитлер со своими фанатиками были достаточно далеко, и люди надеялись, что он удовлетворится захваченными территориями. Даже если он дошел бы до Польши, надеялись Фридманы, его гонения будут сосредоточены на религиозных евреях, а не на состоятельных ассимилировавшихся гражданах вроде них.

После длительных раздумий Моник и Рахель решили остаться на родине. Они выглядели как немцы и отлично знали немецкий. У них был хороший бюджет и много друзей среди неевреев. Пока по городу не зазвучал топот начищенных солдатских сапог, они считали, что находятся вне опасности. «Нацистские зверства меня не удивляли. Удивляло, что нацисты – немцы», – вспоминает Рахель. Кроме того, молодая семья не могла представить, что где-то они могут жить лучше, чем в своих привычных условиях. До конца они надеялись, что даже если потеряют имущество, все равно как-нибудь да выберутся.

Надежды рухнули в один миг, когда нацисты показали свою военную мощь во время блицкрига 1 сентября 1939 года. С севера и юга на границы напали отряды пехоты, в течение часа с воздуха бомбардировали Велюнь, находящуюся в часе пути от Пабьянице. В результате бомбардировки погибло 1300 человек и было сметено до 90 % всех городских построек. Люди бежали пешком, на мотоциклах, на телегах и молились, чтобы польская армия остановила нацистские бесчинства. Многие пересекли границы с Литвой, Румынией и Венгрией. Потом Варшаву разгромили бомбардировкой с воздуха. Погибли десятки тысяч людей и еще больше были ранены.

И Рахель в Лодзи, и ее родители в Пабьянице скрывались в убежищах, заслышав сирены. К моменту, когда 3 сентября Франция и Великобритания объявили войну Германии, бежать уже было поздно.

После бомбардировок Варшаву взяли в осаду на три недели, пока польские войска не капитулировали и не превратились в 100 000 военнопленных. На следующий день, 1 октября 1939 года, немецкие танки Panzer уже кружили по городу, повсюду висели флаги вермахта. Гитлер удовлетворенно анонсировал, что «государство под защитой Великобритании было взято за 18 дней, и на этом кончается первая фаза войны и начинается вторая». Своим торжествующим последователям он заявил, что отныне Германия является величайшей мировой силой.

Сразу после первого удара по стране покатились волны антисемитизма. С первого же дня обе семьи поняли, что счастливая жизнь кончилась. Польшу раздирали немцы и русские, но никто из них не представлялся приятной перспективой. Всех евреев в возрасте от 14 до 60 лет обязали работать, а большинство польских немцев неожиданно обнаружили симпатию к Гитлеру и развязали бесчеловечную войну против тех, кого втайне всегда презирали.

В особенности нападки сказались на иудеях-хасидах. Их останавливали на улице, избивали прикладами ружей, обрезали бороды (а иногда и просто отрывали), принуждали чистить тротуары зубными щетками и талитами (молельными покровами). Множество людей повесили без объяснения причин. Их дома разграбляли, оскверняли синагоги. Все еврейские праздники запретили, и немцы принуждали евреев к работам, не допуская к занятиям текстилем. У тех, кто пытался сбежать, отбирали буквально всю собственность и изымали любые денежные средства.

Тысячи людей потеряли жилье и имущество в первые же дни захвата. Бывшие соседи подключались к армии мародеров. Воровали все: посуду, скатерти, картины, мебель. Снимали даже обручальные кольца прямо с пальцев. Евреев принудили сначала носить желтые нарукавники, а потом и нашивать звезды на уровне сердца, чтобы еще больше отделить их от остальных граждан.

Немецкий был объявлен официальным языком этой части Польши, города переименовали: Пабьянице стал Пабьяниц, Лодзь стала Лицманштадтом. Когда главную улицу назвали в честь Адольфа Гитлера, Моник и Рахель поняли, что немцы собираются остаться здесь надолго.

Используя связи, Моник смог раздобыть документы, по которым он являлся Volksdeutsche, арийским польским немцем. Светлая кожа и зеленые глаза позволили ему войти в круг польских арийцев, которые со дня на день должны были стать правящим классом. Такие же документы он достал и для Рахель, что позволило им беспрепятственно путешествовать из Лодзи в Варшаву, к родственникам. Это же помогало им избежать неприятных ограничений в правах. Если бы не их привязанность к семье и производству, Моник и Рахель вполне могли бы уехать за границу и переждать войну в безопасном месте.

От друзей
Страница 11 из 20

Рахель узнала, что ее семья все еще в осажденном Пабьянице, а любые попытки связаться с ними выдали бы ее. Также она услышала, что в Пабьянице готовят еврейское гетто и некоторые уже переехали туда добровольно, в надежде, что там их оставят в покое. Власти убеждали евреев, что гетто нужны для их защиты от арийских нападений и предотвращения болезней, переносчиками которых являются все евреи. В начале 40-х годов семья Рахель была среди тысяч других, кого переселили в первое еврейское гетто. За пересечение границы гетто каждому грозила смерть.

Люди были вынуждены собираться за один день и переезжать целыми семьями, им было позволено взять с собой ограниченное количество вещей. К декабрю 1940 года гетто разрослось до 8 000 жителей, втиснутых в крохотные комнаты. К счастью, у семьи Абрамчик нашлись знакомые, живущие на территории гетто в собственной квартире, которые выделили им большую комнату. Там была кое-какая мебель и даже небольшая кухня. Другим повезло меньше, они селились в неотапливаемые дома без воды и электричества и должны были делить жилище с незнакомыми людьми. Под нацистским правлением еда и горючее полагались только за фактический труд. Один день физического труда стоил тарелку супа, поэтому люди вынуждены были истязать себя, чтобы не умереть от голода. Некоторые работали на заводах за пределами гетто, кто-то работал дома. Сала, Моник и Берек работали на заводе, производящем одежду, униформу и предметы роскоши. Фейга оставалась дома с младшими детьми, а Шайя делал все возможное, чтобы обеспечить семью едой и самым необходимым. Питались они овощным бульоном и тушенкой. Им приходилось попрошайничать, чтобы добыть чуть больше овощей, а если совсем повезет, то яиц и кусочек мяса.

С 5 вечера до 8 утра все обитатели должны были находиться у себя дома, квартиры были перенаселены и летом там становилось нечем дышать. Канализационная система не работала, люди пользовались деревянными ведрами. Ведра быстро наполнялись, их необходимо было выносить в специальные бочки для отходов, которые вынуждены были возить несчастные Scheisskommando – ассенизаторы.

Семья Рахель старалась делать все от них зависящее и молиться, чтобы эта мука поскорее кончилась. В попытке поддержать друг друга они повторяли: «Вот еще неделька – и снова заживем как люди». Недели превращались в месяцы, но ничего не менялось. Люди отощали, они были измучены работой и теряли надежду. Сала говорила: «Они отобрали нашу гордость, мы никогда не станем прежними».

К февралю 1940 года на окраине Лодзи было подготовлено гетто размером в 2,5 квадратных километра, в которое предполагалось переселить 164 000 евреев. Для этих целей были избраны районы Балути и Старе-Място. Рахель и Моник решили бежать как можно скорее и переселились в варшавскую квартиру вместе с матерью Моника и двумя его братьями. Большая часть города была разрушена люфтваффе, но формально Варшава относилась к области руководства немецкого губернатора Ганса Франка, и молодая пара надеялась, что там они будут привлекать меньше внимания. «Мы не рассчитывали, что война затянется больше, чем на пару месяцев», – писала Рахель.

Жизнь в столице была крайне напряженной. Со всех уголков страны в поисках убежища съехались беженцы. Каждый день прибывали люди на телегах, в которые они пытались уместить всю утварь, улицы переполнялись звоном сковородок и кастрюль. Еды было критически мало, и даже с поддельными документами была вероятность попасть под арест.

В апреле 1940 года началось возведение стены, окружающей Варшавское гетто, куда впоследствии отправят 400 000 евреев. Именно это гетто станет самым большим во всей оккупированной немцами Европе. В последующие месяцы людей охватила паника, они бежали к границе, нагруженные всем, что смогли забрать с собой. Рахель, Моник и его братья, поддавшись всеобщей тревоге, активно выясняли обстоятельства. Все рассчитывали уехать как можно дальше, чтобы избежать печальной участи.

Мать Моника, Ита, наотрез отказалась покидать дом, хотя ее здоровье заметно ухудшилось после вторжения нацистов. Как большинство молодых людей своего поколения, Моник считал своим долгом остаться с матерью, надеясь, что если они будут держаться вместе, то все обойдется. Рахель и Моник понимали, что им предстоит вести кочевую жизнь, а с Итой это представлялось невозможным. «Она бы не вынесла такого путешествия. Мы решили остаться в Варшаве».

В ноябре 1940 года все евреи Варшавы были загнаны в гетто. Пытавшихся сбежать сразу убивали. На территорию менее 3 квадратных километров были втиснуты почти полмиллиона людей, все они были обнесены стеной трехметровой высоты с колючей проволокой. Квартира Фридманов изначально находилась в пределах гетто, поэтому жизнь практически не изменилась. «С натяжкой, но жизнь можно было назвать нормальной. Мы практически ничего не могли делать, поэтому жили на деньги Иты, – говорила Рахель. – Мы получали посылки и еду из-за стены, а за злотые можно было купить даже кое-какие предметы роскоши на черном рынке». И все так и тянулось по-старому, пока семью не выселили из квартиры, объяснив приказ тем, что квартира великовата для четырех человек. Один из бывших клиентов их предприятия любезно предоставил им комнату, которую они благодарно приняли.

Количество людей, погибающих прямо на улицах от голода, истощения, туберкулеза и тифа, достигло отметки 2 000 в месяц. Рахель решила организовать помощь тем, кому повезло меньше. С особенной нежностью она относилась к беженцам из Пабьянице. «Большинство людей были голодными и нищими. Мы организовали кухню, где каждый мог получить пиалу супа и кусок хлеба. Некоторые из них давали нам пару монет, и мы могли купить еду на следующий день и накормить еще 70 человек». Еврейский совет (юденрат), контролирующий жизнь в пределах гетто, нашел для Рахель и ее добровольцев кухню побольше, но материально никак не поддержал. «Мы работали на протяжении 6 месяцев, пока у нас не кончились деньги. Мы вынуждены были закрыться».

Рахель переключилась на обеспечение одеждой тех, кто рисковал замерзнуть зимой. Еды и горючего было очень мало, на улицах повсюду лежали мертвые, которых уже не вмещало маленькое кладбище, приходилось рыть общие могилы. Особенно Рахель старалась помогать детям, у которых не было сил сопротивляться, – они были предельно истощены. Она с парой друзей отправилась к Янушу Корчаку, выдающемуся педагогу, врачу и писателю, который организовал первый в Варшаве детский дом в 1912 году. Ему несколько раз предлагали уехать, но он отвечал, что не может бросить 200 несчастных детей.

В приюте на улице Дзельна Рахель предложила Корчаку свою помощь, в ответ он попросил найти теплую одежду для «малышек», чем волонтеры и занялись. В те же вещи дети нарядились, когда покидали пределы гетто спустя год. Начались депортации на восток, и в первую очередь туда отправили детей, стариков и больных. Корчак заявил, что «отправится туда, куда и его дети», и пошел вместе с ними на погрузочную станцию. Оттуда поезд доставил их в газовые камеры концлагеря Треблинка. Они умерли вместе.

Адам Черняков, глава юденрата, не смог остановить депортацию евреев из гетто. Нацисты запрашивали 6 000 человек в день, и Черняков в качестве протеста выпил
Страница 12 из 20

ампулу цианида. В предсмертной записке, обращенной к жене, он писал: «Они хотят, чтобы я убивал детей своего народа собственными руками. Мне ничего не остается, кроме смерти. Я не могу этого вынести. Мой поступок покажет остальным, как себя вести».

Границы гетто были под наблюдением, но при наличии необходимых документов люди могли выходить за ворота. Лишенные благ, которые в обычное время поставляли евреи, поляки приходили на черные рынки. Люди рисковали жизнью, связываясь с евреями, но мужчины проползали по подземным туннелям, чтобы достать еду и передать посылки. Используя свои бумаги, Моник выходил в город за едой и новостями о семье Рахель. И каждый раз Рахель понимала, что он может не вернуться. Но каждый раз его возвращение приносило ей облегчение, они лежали в ночи и шептали друг другу, что скоро этот кошмар закончится. Когда начались депортации, они сказали друг другу: «И это тоже пройдет». Нацисты предлагали отправляться работать на фермы за еду, но семья вновь отказалась. Они решили быть вместе во что бы то ни стало, пока их всех насильно не заберут. Они продолжали надеяться, что война со дня на день окончится.

Но нацисты начали закручивать гайки. Офицеры СС в сопровождении еврейской полиции, у которой была своя униформа с желтыми звездами, собирали людей и массово уничтожали по подозрению в диверсии. На главной площади поставили виселицу. Семьи жили в постоянном страхе услышать стук в дверь, особенно по наступлении комендантского часа. Почти всех контрабандистов из гетто расстреляли, тем самым обрывая контакт с внешним миром. Стало слишком опасно использовать поддельные документы, а критическая нехватка еды провоцировала все больше смертей.

Моник чувствовал себя совершенно беспомощным. Он понимал, что нужно срочно бежать. Потратив последние деньги, он договорился с контрабандистом, который должен был вывезти Рахель, несмотря на огромный риск. Контрабандист, вероятно, нееврейского происхождения, приехал на телеге. Он посадил к себе Рахель и еще одну женщину, одетых в крестьянок, и спокойно вывез их за ворота. Путешествие в 120 километров заняло три дня. Договор был таков, что контрабандист отвезет Рахель в Пабьянице, а через две недели вернется за Моником.

Ита, мать Моника, осталась в Варшаве и ухаживала за своим сыном Авнером. Другой сын, Давид, к тому времени уже уехал в Советский Союз. Авнер чуть позже последовал его примеру и добрался до Киева, но нет сведений, что хотя бы один из них пережил войну.

Рахель не видела родителей вот уже два года, и встреча вызвала большой эмоциональный всплеск. Ее отцу, Шайе, было за 60, а его жене за 40, но оба выглядели сильно старше. Кожа стала будто восковой, они едва держались на ногах, блеск исчез из их глаз вместе с той жизнерадостностью, которую помнила Рахель. Несмотря ни на что, они были счастливы увидеть дочь, поделиться новостями. С гордостью они сообщили, что отметили свою 25-ю годовщину свадьбы с небольшими подарками друг другу и даже ели что-то кроме бульона.

Радость Рахель быстро улетучилась, когда она осознала, что в Пабьянице условия не лучше, чем в Варшаве, и всех евреев местного гетто должны перевезти в Лодзь, где, по словам людей, было еще хуже. С тяжелым сердцем они с Моником снова оставили Пабьянице, чтобы вернуться в Варшаву, где договорились разойтись в разные безопасные места для надежности. Моник скрылся у своих друзей, а Рахель в убежище отказали, потому что слишком боялись расправы. И снова ей пришлось уговорить контрабандиста отвезти ее к родителям.

В скором времени нацистская полиция окружила гетто в Пабьянице с целью ликвидировать его. Жителям дали 24 часа, чтобы собрать пожитки. Вид ружей и непрестанный лай немецких овчарок заставил евреев подчиниться судьбе. Все 11 членов семьи Абрамчик бок о бок отправились на городской стадион, куда загоняли жителей гетто для переписи.

Они просидели там больше суток. Еды никому не давали, людей унижали и избивали. В итоге им сообщили, что всех отправят в Лодзь на автобусах. Пока евреи ждали транспорт, немецкие солдаты начали отбирать людей для работы в лагерях и уводили стариков и детей. «Нам удалось остаться вместе, самым младшим было уже по 11 лет».

Началась суматоха из-за женщин, которые отказывались уезжать без своих детей. Рахель и ее семья с ужасом наблюдали, как младенцев вырывали из рук матерей и просто швыряли высоко в воздух. Куда они приземлились, было уже не видно, но совершенно ясно, что они погибли. «Я никогда этого не забуду. Матери начали отдавать своих детей бабушкам, лишь бы их не убили таким же образом. Никто не знал, что произойдет дальше», – вспоминает Рахель.

За два дня 4 000 детей, стариков и больных были бессердечно отобраны и отправлены в неизвестном направлении. Крики их родственников можно было услышать далеко за границами стадиона, как и звуки выстрелов, когда кто-то осмеливался сопротивляться.

Пока семья ждала отправки, немцы оповестили всех о том, что требуются сильные молодые люди для «серьезной работы», которые отправятся вместе со стариками и детьми. Ко всеобщему ужасу, 18-летний Моник, брат Рахель, вызвался на эту работу. Он сказал, что должен поехать с детьми и успокоить их. Семья упрашивала его остаться, но он отрезал: «Нет, я должен помочь им». Его увезли. В последнем воспоминании о Монике была его фигура, уезжающая в автобусе, переполненном детьми, и он, пытающийся петь детские песенки. Убитая горем семья не догадывалась, что эти автобусы направлялись в Хелмно, приспособленный под концентрационный лагерь Кульмхоф. В этом лагере уничтожили приблизительно 150 000 человек за время войны – их либо стреляли на краю общих могильных ям, либо отправляли в специальные грузовики, в которых выхлоп заведен в кузов. Около 70 000 погибших были доставлены сюда из Лодзи. Спустя много лет после окончания войны семья узнала судьбу дорогого им Моника.

«Их отправили в лес и там расстреляли. Брат был одним из тех, кого заставили убирать трупы. А потом застрелили и его, предварительно заставив раздеться. На том месте нашли его одежду», – вспоминает Сала. Моник стал первым убитым из семьи Абрамчик.

В скорбном оцепенении от потери Моника, семья уже в неполном составе отправилась в Лодзь. Условия в новом гетто, расположенном в трущобах города, поразили даже Рахель, которая помнила, как в Варшаве 70 000 человек погибли от измождения с 1941 по 1942 год. Позже она вспоминала, что настоящий голод познала именно в Лодзи. На стенах гетто были установлены огромные знаки «Еврейское поселение. Вход строго воспрещен». Солдаты, расставленные через каждые 500 метров, получили приказ стрелять в любого, кто вздумает сбежать.

На территории, огороженной забором с колючей проволокой, разместили 230 000 евреев. Условия были ужасающими, люди селились в полуразрушенных грязных домах. Стекла во всех зданиях были выбиты, а люди теснились в домах целыми общинами. Воздух заполнялся запахом отходов и гниения человеческой плоти – живой и мертвой. Оборванные жители гетто давно уже не обращали внимания на свой внешний вид. Кожа висела на них, как одежда, кто-то уже просвечивался насквозь, и казалось, что любое дуновение ветра может их унести. Со слов Салы, «самые старые жители выглядели страшнее всего. Их раздувало от
Страница 13 из 20

голода. Они с трудом ходили, обвисшая кожа лица пожелтела. Невозможно жалкое зрелище».

Три главные улицы гетто соединены деревянными мостами, сквозь гетто проходят трамвайные линии, но транспорт там не останавливается, так как евреям запрещено им пользоваться. Из яркого нарядного дома семья Абрамчик попала в условия, где люди похожи на тени, а вокруг беспросветный мрак. Казалось, голод и болезни вымыли все цвета до черного и белого.

Как почти во всех гетто, нацисты настаивали, чтобы евреи сами себя содержали, поэтому труд обменивали на возможность жить. В пределах стен было больше сотни заводов и любой в возрасте от 10 до 65 лет должен был работать. Каждый день из репродукторов на главной площади гетто – Лютомирской улице – раздавались сообщения, куда направляться новоприбывшим, а потом звучали заводские гудки. Нацисты установили «еврейский паек»: на каждого еврея полагалось приблизительно 30 пфеннигов в день, которые шли на оплату их рациона на общих кухнях. Каждый должен был отрабатывать свой паек. Вся семья Рахель была распределена на завод по изготовлению обмундирования и униформы для немецких солдат: они производили обувь, рюкзаки, седла, ремни. В обмен нацисты кормили их (но не каждый день) и снабжали некоторыми видами услуг.

Когда работник заканчивал половину смены, ему полагались тарелка супа и кусочек хлеба. Раз в неделю выдавался провиант – свекла, картофель, капуста, перловка или лук, в зависимости от того, что привезли. Когда нацисты были в хорошем настроении, им присылали колбасу сомнительного состава, маргарин, муку, искусственный мед, крошечных (и обычно тухлых) рыб, и это предполагалось растянуть на месяц. Молоко привозили изредка, летом его негде было хранить и оно быстро скисало.

Дальше все зависело от каждой отдельной семьи: они могли обменять одежду или предметы быта на листы редиса для супа или овощи, предназначенные для скота. Отец Рахель Шайя, заядлый курильщик, нередко менял свою еду на сигареты и по одежде скоро стало видно, как он уменьшается. Семья Абрамчик вспоминает о том времени: «Постоянно приходилось работать и постоянно хотелось есть». Глаза впали, ребра выпирали сквозь одежду. На ремнях то и дело резали новые дыры, все туже затягиваясь. Одежда совсем износилась и была испачкана всем подряд. Болели животы, ноги наливались свинцом. Как и в Варшаве, единственным способом выжить был черный рынок: поставки еды активно разграблялись до прибытия в гетто, «снимались сливки». Люди страдали от гнойных заражений, опухали различные части тела – все это было следствием истощения. «Многие с трудом ходили, потому что наполняли желудки водой, чтобы не так остро чувствовать голод. Помню, как и я от измождения перестала ходить. Мать дала мне какого-то темного масла и сахара. Как ни странно, мне тогда стало легче», – вспоминает Сала.

По приблизительным подсчетам, от голода, переутомления и болезней погибло 20 % населения гетто. В суровые зимы люди замерзали в постелях. Многие кончали с собой, выпрыгивая из окон, вешаясь или отравляясь, пытаясь уйти от неизбежности. Некоторые родители убивали сначала своих детей, а потом и себя. Кто-то бежал к воротам, зная, что их настигнет нацистская пуля. Уже в лагерях люди вновь пользовались этим методом – броситься на заграждения под напряжением или получить пулю, а значит – умереть быстрой смертью.

Мордехай Хаим Румковский, бездетный 63-летний польский предприниматель, был назначен Juden ?lteste – главой юденрата. Как и Черняков в Варшаве, Румковский приводил в исполнение ежедневную работу в гетто и оповещал обо всем нацистских руководителей с площади Балути. На его плечи легла и ответственность за судьбу каждого живого существа в гетто. Бывший владелец завода и детского дома впоследствии стал спорной фигурой, после его решения сотрудничать с нацистами на него смотрели и как на героя, и как на предателя.

Светловолосый голубоглазый Румковский надеялся использовать свои дипломатические таланты, отточенные за время владения самым большим детским домом в городе. Он рассчитывал спасти евреев, всячески нахваливая их работоспособность. Под лозунгом «Unser Einziger Weg Ist – Arbeit!» («Единственный путь – путь труда!») он настаивал, что если евреи будут хорошо трудиться, нацисты не подумают избавляться от такого количества умелой рабочей силы. Многие поверили в его план, но без жертв не обошлось.

Румковский создал некое подобие классовой структуры в гетто, и те, кто назывался «старостой», справлялись со своей задачей отлично. Старосты помогали угнетать представителей своего народа, и в то время, как большая часть людей так и ходила оборванными и голодными, старосты жили в неплохих квартирах, пили водку, ели краденную из общего пайка еду. Доходило до того, что у некоторых представителей элиты появлялись дачи в районе Марысин. Они нанимали учителей музыки и иврита для своих детей, пользовались горячей водой и мылом, завозили из-за стены роскошь и еду, а иногда ходили на концерты и танцы. Остальные евреи так и жили в своих лачугах, расцарапывая коросту на теле. Зимой, когда горючее было положено только суповым кухням и пекарням, элита снова забирала себе «сливки», а остальному населению оставалось лишь собирать руками пыль в угольном вагоне или пускать брошенные дома на древесину.

Рахель и восемь членов ее семьи жили чуть лучше, чем остальные – их не разлучили, жили они в одной, но достаточно просторной комнате на Пфеффергассе. Спали на матрацах на полу, прижимаясь друг к другу, чтобы сохранять тепло. Берека, брата Рахель, почти сразу определили на работы, требующие большой физической силы, и отселили. Каждую неделю семье Абрамчик выдавался паек, за которым отправляли самого младшего, Хеника, в надежде, что владелец магазина из жалости даст немного больше. Когда Хеник приносил домой хлеб, Фейга резала его на 9 частей, и самый большой кусок отдавала мужу, как «хозяину дома».

Каждый вечер, по возвращении старших членов семьи с работ, Фейга кормила их супом из всего, что удалось найти. Иногда находили и картофель, но в основном зимой он оказывался настолько замерзшим и черным от гнили, что его сжигали, чтобы никто не отравился. Иногда находилась репа. В паек входило некое подобие кофе-порошка, из которого с добавлением небольшого количества воды Фейга делала конфеты, чтобы порадовать детей. Запах кофе будет всю жизнь напоминать Рахель, ее братьям и сестрам об изобретении матери. «Мы старались не терять нашей душевной радости от голода. И продолжали верить, что скоро все закончится», – говорила Сала.

Шайя Абрамчик был невероятно практичен и изобретателен: в конце своих рабочих смен он возвращался домой и применял умения к их скудному хозяйству. Вскоре он отделил один конец помещения, превратив его в отдельную комнатку, повесил полки, починил обувь своих детей, даже провел электричество. Тогда удалось установить швейную машинку, а Сала, известная своими способностями в шитье, принялась мастерить. На заводе она шила одежду и головные уборы для немцев, закончив, добиралась до дома еле держась на ногах, глаза болели от напряжения, но она получала свою порцию супа и садилась шить одежду из старых материалов, чтобы позже обменять ее на еду для своей
Страница 14 из 20

семьи.

«Работа на заводе заключалась в том, что я делала элегантные платья для женщин, и их отправляли в Германию. Иногда я сама их придумывала, немцы приходили, чтобы посмотреть на меня. А потом я возвращалась домой и делала одежду из ничего… помнится, как-то у нас завалялось много зеленой ткани…»

Необходимость работы оправдывалась не только потребностью есть, но и оградить себя от возможной депортации в трудовые колонии, когда снова начали высылать людей в январе 1942-го, еще до того, как Рахель с семьей пополнили ряды жителей лодзинского гетто. Евреи и цыгане рома? свозились в Лодзь со всей Европы с конца 1941 года, а Румковского с его комиссией обязывали поставлять 1000 человек в день, чтобы освобождать места для новых. Если старосты отказывались это делать, нацисты грозились освободить места за счет их жен и детей. Постоянно принуждаемый к предательству своего же народа, Румковский счел, что у него нет другого выбора, кроме как подчиниться. Он с самого начала понимал, что если не будет выполнять этих условий, люди, одержимые уничтожением евреев, уберут и его и поставят человека менее жалостливого. Он надеялся хотя бы немного уменьшить число выданных людей. Перед каждой новой депортацией немецкие полицейские вместе с полицией гетто рыскали по улицам в поисках «свежего мяса». То и дело раздавались ружейные залпы, означавшие, что кто-то попытался оказать сопротивление. Когда поименно выбирались новые жертвы, солдаты приезжали в грузовиках и окружали здания, отлавливали евреев и, если было нужно, вышибали двери и забирали полураздетых людей.

Те, кому не повезло попасть в эти списки, сначала были заключены в местную тюрьму на улице Чарнецки, а потом их поездами отправляли со станции Радогощ. По некоторым данным со станции, которую немцы между собой звали Радегаст (в славянской мифологии – карающий лик Всевышнего), за все время увезли 200 000 евреев. Пока заключенные находились на улице Чарнецки, надежда еще жила. Пока их держали в тюрьме (от нескольких часов до нескольких дней), их родные и близкие метались по гетто в поисках знакомых, которые могли бы помочь, повлиять. И всегда попытки кончались неудачей. Даже если бы кого-то удалось вызволить, на его место взяли бы другого несчастного, потому что квота должна была соблюдаться неотступно. Транспортировки начали эвфемизировать, используя выражение «отправляться на сковородку».

Несмотря на периодические передышки между облавами, люди в гетто жили в постоянном ожидании депортации и смерти. Так и в семье Рахель надежда бледнела с каждым днем. Главной целью стало продержаться как можно дольше и заботиться о близких. От одной мысли о потере члена семьи сердце Шайи Абрамчика содрогалось, а они в любой момент могли попасть под этот хаотичный отбор. Дети всегда верили, что Шайя был настоящим изобретателем, и он это доказал в полной мере. Он соорудил перекрытие вдоль одной из стен и сделал комод, через нижний ящик которого семья могла бы спрятаться за перекрытием, заслышав шаги эсэсовцев. Из воспоминаний Салы: «В тайнике было достаточно места, чтобы нас всех вместить. Любой зашедший в комнату решил бы, что она пуста. Отец даже картины повесил, чтобы перекрытие выглядело настоящей стеной».

Когда в сентябре 1942 года снова начались депортации, перекрытие подтвердило свою незаменимость. Грохот подъезжающих грузовиков и топот солдатских сапог сопровождались громкой суетой среди евреев. Солдаты всегда забирали с собой кого-то из соседей. Каждый раз семья Абрамчик пряталась в свой тайник, и все пытались заткнуть уши, чтобы не слышать отчаянных криков женщин и садистского смеха нацистов. «Нацисты врывались в дом и приказывали всем выходить на улицу. Там они отбирали 50–60 человек и увозили в автобусах. И так каждый раз», – говорит Сала. Семье Абрамчик оставалось лишь молчаливо провожать своих друзей, которые больше не вернутся.

Никто не знал, что происходит, когда автобусы с людьми покидают пределы гетто. Евреев держали в неведении до последнего, а выбор в итоге был лишь один – умереть от пули или в газовой камере Хелмно. В трещинах кузовов машин, возвращавшихся с востока, были спрятаны записки, намекающие на ужасы, которые творились в лагере, и предостережения не садиться в поезда. Одежду и личные вещи узников концлагеря возвращали в гетто для переработки на нужды фронта, на некоторых вещах сохранялись имена погибших. И тогда все больше евреев поверили в реальность всех слухов о «сковороде», бытующих в Лодзи.

Румковский боялся расправы нацистов, которая может последовать за отказом поставлять необходимое количество людей в лагеря. Он старательно пытался убедить жителей гетто, что в лагерях всем разрешают оставаться с семьями. Комиссариат Румковского распространял слухи о том, что люди там так же работают на нужды фронта, а условия даже лучше, чем в Лодзи. А машины тем временем возвращались снова и снова, но ни слова от депортированных не поступало. В конце концов, Румковский перестал притворяться.

Его план провалился. Он создал модель рабочего лагеря, открыл школы, госпитали и пожарную службу, даже проводил обряды бракосочетания, но авторитет Румковского падал. Его подрывало не только то, что в неизвестном направлении увозили тысячи евреев, но и то, что немцы целенаправленно задерживали поставки еды, хотя трудились евреи исправно.

Нацисты разорвали свой договор о депортациях и пошли дальше: они запросили еще больше. Но за этим последовало нечто невероятное по своей жестокости – немцы затребовали передать им всех детей до 10 лет и взрослых за 65, что составляло по 3 000 человек в течение 8 дней.

Укрытие спасло семью Рахель 5 сентября 1942 года, когда после 5 вечера начался Большой комендантский час. За ту неделю увезли более 20 000 евреев.

Румковский, днями напролет упрашивающий руководство отменить запрос или хотя бы снизить квоту, славящийся своей любовью к детям, наконец принял факт, что не сможет исключить нацистов из своего плана. Этот «сломленный еврей» собрал свой народ на пожарной станции за день до массовой депортации. Румковский вышел к людям, тяжело вдохнул сырой осенний воздух и объявил людям: «Большое горе настигло наше гетто. Они просят отдать самое дорогое, что у нас есть – стариков и детей. Я и не думал, что сам понесу жертву на этот алтарь. Я должен протянуть к вам руки и умолять вас: братья и сестры, отдайте их мне. Отцы и матери, отдайте мне своих детей!»

Сквозь крики и причитания пробивался его голос – Румковский говорил, что ему удалось добиться снижения общего числа с 24 000 до 13 000 человек, не забирать детей старше 10 лет. Он сообщил, что договорился забирать больных, «чтобы спасти здоровых». Если евреи организуют сопротивление, то обязательно последует жестокое возмездие.

Самой младшей в семье Абрамчик была 11-летняя Мануся, которая оказалась вне опасности, однако это не уменьшало ужаса сложившейся ситуации. Рахель вспоминает: «Мы думали, их отправляют на работы, но когда начали забирать больных прямо из госпиталя и маленьких детей, мы четко осознали, что их забирают, чтобы убить. А как страшно они забирали детей… Их выкидывали прямо из окон в грузовики. Стало ясно, что будет только хуже».

Находящиеся на грани безумия от условий, в которых
Страница 15 из 20

приходилось существовать, родители окончательно сходили с ума от горя, когда у них забирали детей, которых они защищали всеми правдами и неправдами. Ходили слухи, что матери сами душили своих детей, лишь бы не отдавать нацистам. Так это помнит Сала: «Мы прятались в застенок, как только слышали приехавших нацистов, и оставались там до тех пор, пока они совсем не уезжали». Когда все стихало, они выбирались из убежища и шли проверять, кого увезли на этот раз. Если дверь была сорвана с петель, значит, эти люди уже не вернутся, и оставшиеся забирали их вещи, доедали оставшуюся еду. «Мы жили так несколько недель. Когда находили еду, то набрасывались на нее, как животные».

Жители лодзинского гетто продолжали влачить свое изнурительное существование изо дня в день, но по большей части от одного приема пищи до другого. Польские злотые, рейхсмарки и деньги лодзинского гетто – «румки» или «хаимки» (в честь Хаима Румковского) потеряли всякий смысл, единственной ценностью была еда. Поставки еды были непредсказуемыми. Их чаще всего отменяли перед очередной транспортировкой, чтобы не встречать сопротивления. Тем, кто захочет переселиться, обещали дополнительную еду. Общий паек сократили на 2/3, и даже в это время кто-то мог «снимать сливки» с того жалкого количества еды. Людей, на которых заметнее повлиял голод, называли «песочные часы»: все оборванные, босые, тела изуродованы страданием – ноги и животы неестественно раздувались. Они падали от усталости, начиналась лихорадка, и через несколько дней они умирали. Эпидемии чесотки, тифа и туберкулеза забирали сотни людей. Ситуация все ухудшалась, осажденный Румковский поклялся не дать потухнуть огню производства. Он объявил: «Я не могу спасти всех. Чтобы не обрекать на голодную смерть весь народ, я лучше спасу 10 тысяч еще здоровых»

Люди падали прямо на улицах, летом их облепляли мухи, зимой покрывал лед, потребность в еде стала первостепенной. Получить овощные очистки или гнилую картофелину стало наваждением всего гетто.

Рахель, некогда молодая жена состоятельного человека, была чуть удачливее остальных, благодаря своим связям. Но ей все равно приходилось работать по 12 часов, изготавливая обувь для солдат, сражающихся с русскими. Галоши, которые выпускал этот завод, совершенно не гнулись и в них было невозможно ходить, но они защищали солдат вермахта от переохлаждения. Три младшие сестры Рахель работали на том же заводе, даже 11-летняя Мануся.

А за стенами гетто метался Моник, муж Рахель, в поисках способа вызволить любимую жену. Рискуя всем, он приехал в Лодзь, чтобы увидеть ее. «Он считал, что я слишком слаба, чтобы прожить в гетто в одиночестве, но вариантов вызволить меня тоже не было. Мой брат Берек работал в лагере недалеко от гетто и видел Моника, то и дело проезжавшего мимо в трамвае. В итоге он бросил все и пошел в гетто в надежде, что вместе нам будет чуть лучше. Он не хотел пережить войну без меня… поэтому пришел, чтобы со мной умереть».

Моник отказался от последней возможности избежать опасности и въехал в переполненную комнату семьи Рахель. Главная проблема состояла в том, что теперь он был нелегалом на педантично контролируемой территории нацистов и имени его не было ни в одном списке. Еще до войны Румковский был партнером матери Моника, Иты, поэтому молодой человек мог просить об услуге. «Король гетто» предложил Монику вступить в Sonderpolizei (полиция гетто) – только там не задавали лишних вопросов. Так он и поступил. «Он исполнял все приказы. Чтобы выжить под правлением нацистов, другого выбора не было», – вспоминает Рахель.

Моник вступил и в пожарную бригаду, где работал Берек. Те, кому повезло поступить на государственные работы вроде полиции и пожарной службы, селились в отдельных расположениях, кормили их немного лучше. Чуть позже они нашли отдельную комнату для Рахель на соседней улице от пожарного расположения, где молодые муж и жена изредка могли побыть вместе. Были и другие сюрпризы. «Один из людей, представлявших наше предприятие в довоенное время, нашел нас и отвел на склад с одеждой и тканями – у нас вообще не было сменной одежды». Зимой снег заметал нищие улицы гетто, в домах с разбитыми окнами наличие одеяла могло стоить жизни.

Все старались как-то поднять дух и вернуть окружающим надежду, организовывались культурные мероприятия. Проводились джазовые и классические концерты, игры, пантомимы для детей. Сала имела опыт выступлений еще в Пабьянице и в гетто была задействована сразу в нескольких спектаклях. Не забывали и об образовании. К детям на заводах ставили учителей, но никакой учебной литературы не было, поэтому обучение проходило изустно.

С сентября 1942 по май 1944 года ударная рабочая сила в 75 000 человек – «Judische Arbeitskrafte», еврейские рабы – были признаны настолько полезными для СС, что транспортировки временно прекратили. Тогда впервые союзные бомбардировщики атаковали немецкие города. В Гамбурге и Рурской области погибли тысячи людей. В мае того же года Генрих Гиммлер – вторая после Гитлера фигура рейха, облеченная властью – приказал ликвидировать гетто. За последующие три месяца немцы отправили в лагерь Хелмно еще 7 000 евреев, но транспорт не справлялся с нагрузкой, и людей начали отправлять в Аушвиц. Несчастных почтальонов, разносивших телеграммы с оповещениями о депортации, стали называть «ангелами смерти».

И снова встал вопрос сокращения расходов на содержание евреев, и оставшихся детей и стариков опять отправили навстречу неизбежному. Мануся должна была попасть под депортацию, но вновь спасало укрытие. Начали забирать и работоспособных мужчин. Берек и Моник остались лишь благодаря своей работе в полиции и пожарной службе, но защитить семью становилось с каждым днем все труднее. На протяжении всех этих лет семье Абрамчик удавалось держаться сплоченно и избегать облав. Однажды, в августе 1944 года, Берек – «лучший брат на свете» – человек, который полностью посвятил себя защите семьи, пришел с «хорошими новостями»: депортации окончились навсегда.

Власти пообещали пожарным, что семьи хороших работников будут спасены. Семьям нужно было выйти из укрытий и прийти на площадь пожарной станции, чтобы переписать их имена и посчитать, сколько ртов нужно кормить. Как и большинство обещаний, произнесенных в Лодзи, это оказалось лишь подлостью.

«Мы возвращались с собрания на площади, когда нас окружили эсэсовцы и забрали. Мама с несколькими малышами оставалась дома, поэтому я попросила немца отпустить маленькую сестру, чтоб та передала матери, что нас забирают. Я надеялась, что они спрячутся дома, но, к сожалению, они все вместе вышли на улицу. Нас посадили в поезда. Мы молчали. Никто не знал, куда мы едем и что с нами сделают. Младшую сестру я прижимала к себе, как грудного ребенка. Немцы открыли двери вагонов», – говорит Сала.

25-летняя Рахель Фридман была в числе последних евреев, вывезенных из Лодзи. Произошло это в понедельник, 28 августа 1944 года. Она видела Моника за несколько часов до происшествия и не представляла, схватили ли его, едет ли он в другом вагоне или прячется в гетто. У них не было возможности попрощаться.

Берек, вместо того, чтоб остаться в числе семисот работников по зачистке гетто, отправился в лагерь со своей
Страница 16 из 20

семьей. Его молодость и сила могли помочь старому отцу справиться с лагерным трудом, и Береку это почти удалось.

Провожать эти поезда пришел Румковский с женой и детьми. Кто-то требовал отправить его на этих же поездах, надеясь, что там его дипломатия пригодится.

Ликвидировались и остальные польские гетто, а «король» Лодзи (чье имя переводится с иврита как «жизнь») должен был во что бы то ни стало сохранить последних евреев. У него было только два варианта – погибнуть в газовых камерах, куда он послал тысячи людей, либо от рук других евреев, которые обвиняли его в смерти близких.

Из 200 000 человек, зарегистрированных в лодзинском гетто, выжили меньше 1000. И это стало одним из самых больших достижений нацистов в борьбе с европейским еврейством. Узников везли в закрытых вагонах на бойню, как домашний скот, но семье Рахель удалось остаться вместе. Они прижимались друг к другу, ни еды, ни воды им не полагалось, но больше всего люди страдали от неизвестности. «Все были напуганы, даже разговаривать друг с другом не решались», – говорит Рахель. В забитом до отказа вагоне не было воздуха и света, в какой-то момент от сильного толчка перевернулось ведро с отходами, глаза начало щипать от аммиачного смрада.

Все старались пробраться поближе к небольшому окошку, затянутому колючей проволокой. Когда поезд остановился в Аушвице, дети рыдали, а взрослые молились. Делая мелкие глотки воздуха, люди притихли и вслушивались в скрежет металла. Двери открылись, и порыв ветра ворвался в легкие заключенных. Люди устало вывалились из вагона под огни прожекторов, навстречу резким окрикам. Их разогнали штыками и построили в ряды. Рахель считала, что это было самое страшное за все время. «Ты не думаешь. Ты не говоришь. Ты лишь машина».

Доктор Менгеле вышел на осмотр новой партии узников. С ним была его жена Ирэн, мать его единственного сына Рольфа. Она приехала навестить Менгеле в лагере, провела там три месяца, но потом заболела и вынуждена была отправиться в один из госпиталей СС. Во время ее визита муж рассказывал, что его работа представляет собой некую фронтовую службу, а его обязанности должны выполняться с солдатской покорностью.

По прибытии нового поезда ответственный офицер докладывал Менгеле о качестве «новой поставки». Менгеле всегда лично выходил осматривать заключенных, иногда вкрадчиво задавал несколько вопросов и, махнув перчаткой, отправлял человека налево или направо – жить или умереть.

Семью Рахель разделили сразу по прибытии. Фейгу, близнецов Хеника и Дору и Манусю отправили в одну сторону, Рахель, Эстер, Балу и Салу – в другую. Люди толпились и выкручивали шеи в попытке последний раз взглянуть на близких.

Шайя Абрамчик, чувствительный интеллектуал и книголюб, в детстве сам обучавший детей языку рейха, наблюдал за тем, что осталось от его разрозненной семьи, а рядом стоял Берек – обоих определили в отряд каторжных работ. «Они были слишком далеко. И нигде не было видно Моника. Скрылись с виду и мама с малышами. Мы видели, как отец показывает на пальцах, что двое прошли, а кто-то один – не прошел. Тогда еще не было ясно, что это последний раз, когда мы видели родителей и младших детей».

Анка

«Вы беременны, милая моя?» – печально знаменитый доктор Аушвиц II-Биркенау задает свой вопрос Анке Натановой, когда подходит ее очередь предстать обнаженной перед надсмотрщиками лагеря холодной октябрьской ночью 1944 года.

Наделенная от природы большой грудью, 27-летняя чешка всегда стеснялась своей фигуры, и теперь безуспешно пыталась обеими руками прикрыть обнаженное тело. Ошеломленно оглядываясь, Анка не могла поверить, что сама вызвалась ехать сюда вслед за мужем, Берндом. На протяжении трех лет они боролись за выживание в терезинском гетто, в часе езды от Праги, и теперь она рассчитывала, что их перевезут в такие же условия. Всю ее семью к тому моменту уже давно отправили на восток. Она решила, что лучше держаться вместе.

В тот момент, когда поезд мучительно медленно проезжал сквозь «врата смерти» Биркенау, она осознала свою ошибку. По сравнению с тем, что ее ожидало, Терезин был раем.

Открылись щеколды грузового вагона, и тяжелая дверь отъехала в сторону со зловещим скрежетом. Озверевшие мужчины, женщины и дети вываливались наружу, вставали на трясущихся ногах, качались как пьяные.

«Мы попали в ад и не понимали, за что, – говорит Анка. – Выходя наружу, мы не представляли, что нас окружает. Мы боялись, но еще не знали, чего именно».

Анка пребывала в состоянии шока с самой высадки. Их отправили в вечно голодную пасть самого эффективного из нацистских индустриализированных лагерей смерти. В мраке ночи раздавался низкий хриплый лай собак, а видно было лишь людей, которые орудовали дубинками, рыча «Raus! Raus!» (нем. «Шевелись!»).

Идеально выглаженные немецкие офицеры стояли, словно статуи, в то время как их младшие чины били, толкали и растаскивали несчастную толпу, принуждая к подчинению. Какофонию языков было слышно издалека: немцы отдавали приказы, женщины рыдали, мужчины тщетно протестовали.

Не успев осознать происходящего вокруг, люди чувствовали весь ужас нависшей над ними угрозы по мере того, как их выстраивали рядами: женщин и маленьких детей в одну сторону, мужчин и молодых людей – в другую. Именно так, в виде кишащей ужасом человеческой массы, евреи предстали перед человеком, которого Анка встретит снова, чуть позже.

Доктор стоял, широко расставив ноги, и самодовольно улыбался, встречая новых людей. Он был единственным, кто не смотрел сквозь них, будто они не существуют вовсе. Проводя быстрый опрос и выясняя, нет ли среди них близнецов, он стеком направлял людей в разные стороны. «Links» – налево или «rechts» – направо. Налево он отправил практически 2/3 прибывших, а Анка осталась в числе назначенных направо.

Когда он прошел мимо, девушка почти физически ощутила захвативший его энтузиазм, будто отбор новой поставки людей был любимой его забавой. За ним виднелись две огромные печи, пламя которых, казалось, облизывало небо. Двойная спираль колючей проволоки под напряжением отрезала всякую возможность побега. В воздухе витал какой-то тяжелый сладковатый запах, который Анка за всю жизнь так и не смогла полностью выдохнуть из легких – или из памяти.

Через час после попадания в «Ад» Данте, уже на сыром глинистом плацдарме, тщательный Менгеле стоял перед ней и спрашивал, не вынашивает ли она ребенка.

Избегая визуального контакта, она разглядывала его высокие сапоги и поняла, что они настолько отполированы, что она видит свое нагое отражение. Силясь закрыть глаза на свое унижение, она помотала головой – «Nein», после чего он вздохнул с очевидным разочарованием и пошел дальше.

Самыми счастливыми днями своей жизни Анка Натанова считает беззаботное время студенчества в средневековом Карловом университете в Праге, незадолго до начала Второй мировой войны.

Красавица Анка, свободно владевшая немецким, французским и английским языками, изучавшая испанский, итальянский и русский, наслаждалась богатой и красочной жизнью в одном из самых многонациональных городов Европы. Прага цвела, появлялось все больше кофеен, концертных залов и театров, что притягивало лучшие умы и великие таланты всего
Страница 17 из 20

мира.

Девушка обожала классическую музыку, в особенности Дворжака, Бетховена и Баха. Больше всего она любила оперу «Проданная невеста». Анка была популярна среди сверстников и испытывала огромное удовольствие, когда ее водили в кино, где она могла затеряться в историях чужих жизней – «Благословенная земля», «39 шагов» и «Леди исчезает» трогали ее больше всего.

Анна Каудерова родилась 20 апреля 1917 года, в маленьком городке XIV века Тржебеховице-под-Оребем, в 17 километрах от Градец-Кралове, некогда принадлежавшем Австро-Венгерской империи. Градец-Кралове, что в переводе означает «город королевы», является одним из самых древних поселений в Чехии и стоит на плодородной почве в области слияния Эльбы и Орлице. Город широко известен своим производством фортепиано «Petrof».

Жизнерадостная (и немного избалованная, как добавляет сама Анка) девочка росла в атмосфере обожания, исходящего от родителей, Станислава и Иды, старших сестер, Здены и Ружены, и брата Антонина (Тонды). Еще один брат, Ян, умер в трехлетнем возрасте от менингита за несколько лет до ее рождения, а мать так до конца и не оправилась от горя.

Их семья владела предприятием «Каудер и Френкель» – успешным производством по изготовлению кожаных изделий. Совладельцем выступал родственник Иды, Густав Френкель. Анке было три года, когда ее семья переехала из небольшой квартиры в Градце в просторные апартаменты в одном из зданий завода.

«Каудер и Френкель» было большим ветхим зданием С-образной формы с большой печной трубой. В детстве Анка постоянно боялась, что труба упадет и задавит их. У новых апартаментов был сад с беседкой и внешняя печка для обедов на свежем воздухе. В своем саду родители выращивали овощи и фрукты. Площадь земли была настолько большой, что после свадьбы Ружены и Тома Маутнера они пригласили известного пражского архитектора Курта Шпильмана для строительства на этой земле своей виллы в стиле баухауз, где жили долго и счастливо со своим сыном Петром.

Анка запоем читала, часто пряталась в саду с любимыми произведениями на всех известных ей языках. Ее страсть к чтению разделял старший брат Тонда, который был бесконечно добр к сестре, везде брал ее с собой, в том числе и на футбольные матчи, после которых они оба возвращались осипшими. «У нас были чудесные отношения. У него была машина, и он возил меня гулять. Когда мы собирались на танцы, а у мамы не было желания, он вез меня туда и ждал. Я была в безопасности, все знали, что я пришла с братом».

Ида, мать Анки, была необычна хотя бы тем, что работала кассиром на своем заводе. Она была приятной, доброй женщиной, любила посплетничать со своей многочисленной клиентурой, которая с удовольствием ей доверялась. Глава семейства и хозяйства, она каждый день была занята производством, поэтому домой наняли кухарку, горничную, садовника и посудомойку. Ида следила за тем, чтобы они хорошо выполняли свои обязанности и соответственно обращались с детьми.

«Мать все для меня сделала. Отношения всегда были прекрасными. Она считала, что только лучшее достойно нашего дома», – вспоминает Анка.

В ней с детства развивали любовь к спорту – в школьные годы девочка уже стала чемпионом Чехословакии по плаванью среди юниоров. Тренировалась она в местной реке, часто – нагишом. От природы она была смышленой, в их семье всегда учили думать своей головой, что она и делала. В возрасте 11 лет она покинула отчий дом и поступила в Женский арийский лицей в ГрадецКралове. Там она брала дополнительные уроки латинского, немецкого и английского. «Я жила в пансионе в Градце и ездила в гимназию – абсолютное счастье. У меня была куча ухажеров, которые водили меня на танцы и в кино, жизнь текла безмятежно». Анка научилась играть на фортепиано и танцевать, участвовала в соревнованиях по теннису и гребле.

Ее отец производил кожгалантерею, и, несмотря на то, что Анка и ее сестры отвергали эту продукцию, считая ее старомодной, Анка была рада получать раз в несколько лет новый ранец – он идеально подходил под размер школьных учебников.

Станиславу Каудеру было 47 лет, когда родилась Анка, он был «неверующим» и патриотичным чехом. Концепция сионизма ему претила, он был чрезвычайно горд своей страной. По праву рождения все они считались евреями, но никогда не придерживались никакой религии. Анка училась в школе, где были и другие еврейские дети, учителя-евреи иногда давали уроки истории, но Анка так никогда и не научилась читать на иврите, в их семейном доме не интересовались вопросами кошерности. Более того, они любили чешское национальное блюдо – жареный поросенок с квашеной капустой и клецками, и не отказывали себе даже в шаббат. Тонда, брат Анки, однажды расстроил свои планы на женитьбу, прикурив сигарету от свечи в меноре родителей невесты, оторопевших от ужаса.

Станислав любил детей, но был человеком замкнутым, поэтому редко с ними разговаривал. Согласно традиции, он оставил все заботы о воспитании детей своей жене. Ида Каудерова была более религиозной, чем вся остальная семья; она ездила в синагогу в Градец-Кралове на самые значительные еврейские праздники. Однако это было в большей степени данью уважения к родным – в своей семье она была одной из 12 детей. Самым приятным она всегда считала отправляться с сестрой после службы в Гранд отель, чтобы попить кофе с пирожным. Сама Ида никогда не принуждала детей к соблюдению традиций.

«Так вышло, что мы – евреи, – говорит Анка, – это никогда не стесняло меня».

В Тржебеховице было несколько еврейских семей, но никто никогда не проявлял антисемитизма, все общались наравне.

Когда ситуация в Европе начала меняться, семья Анки серьезно занервничала. Ида Каудерова услышала зажигательное выступление Адольфа Гитлера по радио, и вечно жизнерадостная женщина вдруг сникла и запаниковала. Она убеждала окружающих, что ничем хорошим это не кончится.

Анка, как и большинство ее друзей, смотрела на это скептически и считала, что до них не доберется рука нацистской идеологии. «Мы не верили, что с нами может произойти что-то плохое. Мы чувствовали себя неуязвимыми». Она была первой в семье, кто поступил в университет, вся семья этим гордилась, особенно мать – человек большой эрудиции.

Анка с нетерпением ждала момента, когда она отправится в Прагу, что находилась всего в двух часах пути. Она прекрасно знала город, потому что ее семья часто гостила там у тети Фриды, модистки, проживавшей на площади Венцеслава. Во время обучения в университете Анка остановилась у нее же.

После переезда в 1936 году Анка все еще не реагировала на растущее напряжение, причиной которого выступал Гитлер. На деньги, подаренные отцом, девушка поехала с друзьями на каникулы в австрийский Тироль в марте 1938 года. Начался аншлюс.

Буквально за ночь Австрия попала в руки нацистов, а Чехословакия была окружена. На улицах Зальцбурга засияли красные флаги со свастиками, и Анка ошеломленно наблюдала, как австрийцы провозглашают Гитлера своим героем, а евреи становятся изгоями. То был первый непосредственный контакт с нацистами, который люди не успели до конца осознать. Анка не видела сцен насилия, но была уверена, что опасность уже витает в воздухе.

Она все еще не думала, что рейхсканцлер со смешными усиками (с
Страница 18 из 20

которым у них была одна и та же дата рождения) как-то повлияет на ее роскошную жизнь. Лишь когда ее первый молодой человек, Лео Уайлдман, заявил, что уезжает в Великобританию, чтобы присоединиться к войскам сопротивления, она начала задумываться о сложившейся ситуации. Отец Лео уже был арестован за подрывную деятельность, остальная семья в ужасе ждала своей участи. Ей было грустно наблюдать, как он уезжает, она пришла провожать его на железнодорожную станцию. Поезд уже отъезжал, когда на вокзал прибыл только что освобожденный отец, который хотел попрощаться с сыном, но не успел.

Несмотря на то, что у пары были серьезные планы, Анка даже не думала ехать с ним, хотя у нее был шанс. «В Прагу приехали две англичанки и предлагали еврейским девушкам работу в качестве гувернанток и сиделок. Я решила согласиться быть сиделкой, они оформили мне все документы, выдали визу, но… я слишком долго раздумывала. У меня на руках уже были все документы, но в Европе разгорелась война… Срок действия документов истек, пока я сомневалась… Разве не глупо?»

Другие получившие Durchlassschein (разрешение на выезд) смогли уехать, но таких было не много. Среди них был Том Маутнер, муж Ружены, который успел сбежать в Англию на одном из последних поездов. Он умолял Ружену поехать с ним и их сыном Петром, но она отказывалась бросать дом и семью: «Ей было приятней остаться с родными, чем ехать в незнакомую Англию – так она и поступила. И дорого заплатила за это», – вспоминает с печалью Анка.

Как и Ружена, многие другие решили остаться дома и надеяться на лучшее. В скором времени они пожалели об этом решении. После того, как Гитлер захватил контроль над Судетской областью вслед за подписанием Мюнхенского соглашения, он заявил рейхстагу, что «репрессивный» режим Праги должен быть прекращен. «Кто скидывает на нас бомбы, тому и мы ответим бомбами… Я буду вести свою борьбу, неважно против кого, пока рейх и его законы не будут укреплены».

Еврейские беженцы хлынули из ближайших городов, схватив то, что успели, как только стали ясны цели Гитлера. Чехи чувствовали себя жертвами произвола и предательства.

В марте 1939 года немецкие танки вторглись в Прагу. Как и в Австрии, однажды Анка выглянула из окна и обнаружила, что улицы кишат нацистами, а люди приветствуют их салютами. Она была далеко не единственной, кто с ужасом наблюдал за марширующими по площади Венцеслава солдатами с глазами цвета холодной стали.

Зима в тот год выдалась холодной, земля была покрыта снегом.

Из Градчан, пражской крепости, Адольф Гитлер объявил преобразование Чехословакии в Богемию, Моравию и Словакию. Гитлер приветствовал людей с высоты башен крепости IX века, а 22-летняя Анка и вся ее семья осознали, что теперь живут под нацистским руководством в огромном немецком рейхе. «Я ни о чем не заботилась, пока не пришел Гитлер. Ты не придаешь значения своему дому и своей стране, пока у тебя их не отнимут… именно это и произошло со мной», – говорит Анка.

Организованные сперва студенческие демонстрации против оккупации были быстро разогнаны. Солдаты ворвались в университет, где Анка изучала юриспруденцию. Девять предводителей студенческого сопротивления были казнены, а еще 1200 студентов и профессоров отправлены в концентрационные лагеря, а университеты закрыты. Вслед за арестами немцы привели в исполнение Нюрнбергский расовый закон, который систематически ограничивал «врагов рейха» в их человеческих правах. Людям ничего не оставалось, кроме как привыкать к отсутствию тех прав, которые они раньше воспринимали как должное.

Помимо множества других ограничений, у семьи Анки отобрали машину. Потом пришел комиссионер, назначенный рейхом, и отобрал завод и оставил без жилища всю семью. Им разрешили переехать в дом Ружены и жить там с ней и ее сыном, пока руководство решает, что с ними делать дальше. Когда Анка приезжала из Праги, она тоже останавливалась в доме Ружены. Семейные капиталы были заморожены, разрешалось брать не больше 1 500 крон в неделю с их собственного счета в банке. Гражданство аннулировали и запретили покидать строго определенную территорию.

В Праге евреям запрещалось посещать общественные бани, бассейны и рестораны на берегу Влтавы. Их оттесняли во второй вагон трамваев, запрещали пользоваться собственными велосипедами, машинами или беспроводными радиоприемниками.

Из-за закрытия университетов занятиям Анки пришел конец спустя год после их начала – она говорила, что нет худа без добра, потому что она слишком мало училась и слишком много времени посвящала себе. А вот в немецкой оккупации было мало приятного. «Становилось с каждым днем хуже и хуже, но ко всему привыкаешь, и к этому тоже… Сначала запретили одно, потом другое. Мы это обсуждали… и ведь была возможность уехать, но пока не узнаешь, что именно тебя ждет, не сможешь бросить нажитое».

Самым страшным наказанием для Анки стал запрет походов в кино. Она, как любитель синематографа, считала, что эта пытка совершенно безосновательна. В прокат вышел фильм, который она решила посмотреть во что бы то ни стало, но пошла одна, никому не сообщив. Позже она признала, что была «полной дурой». Она заняла свое любимое место в центре зала и уже было погрузилась в мир кино, как фильм оборвался. Включили свет, и гестаповские офицеры начали проверять документы, ряд за рядом. Нацисты приближались, а Анка замерла в оцепенении, представляя, какую реакцию вызовет ее большая буква «J» в документах. Лихорадочно она искала возможность сбежать, но поняла, что это только все усугубит. Неожиданно за ряд до нее гестаповцы остановились, проверка им наскучила, и они ушли.

Она выдохнула и сидела, не двигаясь, чтобы не привлекать внимания, пока по экрану не поползли титры. Когда она рассказала о случившемся друзьям, они пришли в ужас – «Тебя ведь могли пристрелить!» До конца жизни она так и не вспомнила фильм, который тогда смотрела, но, возможно, это были «Унесенные ветром» – картина по книге, которую она любила с детства. После войны она так часто смотрела этот фильм, что могла цитировать целые пассажи.

В то время как ограничения для евреев становились все строже и все больше людей пытались бежать, Анка с подругой познакомились в кафе с английскими журналистами. «Моя подруга сказала “Я выйду замуж за одного из них” и вышла – через шесть недель», – вспоминает Анка. «У того журналиста был друг, которого мне представили, и через 10 минут он сделал мне предложение. Я подумала, что он сошел с ума, я ведь была совсем не заинтересована». Ей польстило это предложение, но она отклонила его, тем самым лишая себя очередной возможности избежать ужасов войны.

Ее отдали на обучение в салон тети-модистки, который находился в центре города, и общественная жизнь ее продолжилась за закрытыми дверями. От побега ее удерживала отнюдь не напускная храбрость. У нее была веская причина оставаться в Праге. В ноябре 1939 года кузен представил ее Бернарду Натану, потрясающе красивому немецкому еврею, бежавшему из Берлина в 1933 году, когда Гитлер пришел к власти. Как и полмиллиона других евреев, бежавших из Берлина в то время, он рассчитывал, что Прага находится достаточно далеко, чтобы до нее не добралась война. Его младший брат отправился через Голландию в
Страница 19 из 20

Швейцарию, после чего присоединился к армии США и остался жив. Его сестра отправилась в Австралию и тоже избежала смерти.

Бернард (Бернд) был на 10 лет старше Анки. Он работал архитектором и дизайнером в студии BarrandovFilm, известной как «восточный Голливуд». Помимо основной работы, у него была своя команда по оформлению магазинов. Он работал и на нацистов, которые не знали о его происхождении и заказывали оформление своих баров, ночных заведений и кофеен.

Бернд считал себя в первую очередь немцем, а уж потом евреем. Он не был религиозным и ограничения его лишь смешили. «Он выглядел как они, говорил как они, потому что родился в Берлине. Нацисты часто приглашали его на свои вечера. Даже во время правления Гитлера жилось ему неплохо», – вспоминает Анка.

Отец Бернда, Луис, получил награду первой степени – Железный крест – за мужество, проявленное в Первой мировой войне. Луис ослеп от иприта во время боевых действий, и это придавало его образу героизма. Несмотря на ограничения, Луис был бабником и развелся с матерью Бернда, Сельмой. Именно эта хрупкая элегантная женщина обеспечивала сына 2 000 крон в месяц.

Свои мужские качества и красоту Бернд унаследовал от отца. Сын, как и отец, был дамским угодником и легко покорял сердца. Когда Анка впервые увидела его в бассейне студии BarrandovFilm, все внутри нее перевернулось. «Это был самый красивый человек из всех, что я видела». Несколько недель спустя их формально представили друг другу в одном из заведений, которые он оформлял. «То была любовь с первого взгляда». Перед ней явился очаровательный молодой архитектор, темноволосый и голубоглазый, с опьяняющей улыбкой. «Мы сцепились языками. На той встрече мы вели себя как два идиота».

После года «ураганного романа» они поженились – 15 мая 1940 года. К тому моменту уже несколько месяцев бушевала война. Анке только исполнилось 23, Бернд все еще числился немецким беженцем. Благодаря Мюнхенскому соглашению Гитлер уже взял верх над Чехословакией, но молодожены все еще не понимали, в какой они опасности.

Простенькая свадьба прошла в здании Oberlandrat (земельный совет) в Праге, рядом с кофейней «Slavia», выполненной в стиле ар-деко. Присутствовали лишь два свидетеля. Евреям не разрешалось носить драгоценности, поэтому обручальное кольцо было серебряным, с небольшим квадратным аметистом, а свадебным было тоненькое золотое. Ее наряд состоял из белой рубашки и черного костюма, шляпы и гребня в волосах. В руках она держала несколько цветков ландыша. Ее переполняла радость. В таком виде она и запечатлена на свадебных фотографиях.

Девушка решилась позвонить родителям лишь на следующий день после свадьбы. Они были недовольны такой инициативой, в основном потому, что Бернд был немцем, а это могло прибавить неприятностей. Даже когда они познакомились лично, мать Анки заявила, что видит его насквозь, и он – распутник. Спустя месяц сдался Париж. И начались депортации – то, чего все боялись.

В день их свадьбы Голландия капитулировала. Десять дней спустя союзные войска были вынуждены эвакуировать свои отряды из французского Дюнкерка. 28 мая сдалась Бельгия. 10 июня к этому списку присоединилась Норвегия, а Италия объявила войну Франции и Великобритании.

Оберштурмбаннфюрер СС Адольф Эйхман обосновался в реквизированном еврейском доме в Праге, чтобы заправлять делами еврейского переселения. Он огласил условия депортации евреев в концлагерь Дахау, а если его ослушаются, то нацистские войска будут зачищать по 3 000 евреев в день.

Знакомый всем мир в одночасье стал зловещим и враждебным.

Безумно влюбленные молодожены переехали в квартиру Бернда в мансарде над старой синагогой. В квартире был купол, а одна из стен представляла собой сплошное окно – как в мастерских художников, поэтому сложно было скрыть свет по ночам. При свечах они оставались дома после комендантского часа и слушали на фонографе свои любимые композиции или вслушивались в молитвенные песнопения, доносящиеся с нижних этажей.

Ютиться под крышей было невероятно романтично. Благодаря своему оформительскому таланту Бернард чудесно обустроил их жилище. Они были окружены мебелью, которую Бернд делал своими руками, вплоть до часов, игравших нежную мелодию. Панорамное окно он завесил шелковыми гардинами цвета светло-зеленого яблока.

Благодаря месячному содержанию молодожены могли позволить себе домработницу, которая пекла любимые пончики Бернда, а Анка не отказывала себе в нарядах и шляпках.

Из-за запрета покидать город без подобающих документов Анка не видела семью больше года. В июне 1941-го она получает печальные известия о том, что ее любимый брат Тонда скончался от аневризмы сосудов головного мозга. На тот момент ему было 33 года, и за две недели до смерти он перенес инсульт. Анка отправилась на похороны брата, горячо молясь, чтобы никто не спросил у нее документы. Мать была безутешна – две недели она просидела у кровати Тонды, оплакивая смерть второго сына.

«[Мой брат] был первым мертвым человеком, которого я увидела в своей жизни. На мать было еще тяжелее смотреть – именно у нее на руках он умирал эти две недели. Я бы никому такого не пожелала». После похорон в доме воцарилось молчание. Отец Анки, Станислав, был тише обычного. Старшие сестры, Здена и Ружена, тоже приехали на похороны. Прибыл и муж Здены, Герберт, а Ружена привезла сына Петра, но никакой радости от воссоединения семьи никто не испытывал.

Внезапно в дверь постучали немецкие солдаты, но, не дождавшись ответа, вышибли ее и вошли без приглашения. Сосед указал, что в этом доме живут евреи, и солдаты начали обыскивать имущество, ворошить вещи, выворачивать наизнанку комоды. У матери семейства, Иды, была пышная грудь, поэтому все деньги семьи она легко прятала в своем бюстгальтере. Опечаленная женщина дождалась конца обыска и предложила солдатам чай и пирог. Они были удивлены, но согласились и вели на удивление корректную и вежливую беседу.

Заигрывая с Анкой, солдаты поинтересовались, где она так хорошо выучила немецкий, и она призналась, что в Праге ее ждет муж – немец из Берлина. Они пошутили, что теперь должны ее забрать и доставить мужу на дом. Лица резко стали серьезными, и они напомнили ей, что ни в коем случае нельзя путешествовать без разрешения, после чего покинули дом. Снова ее не арестовали, снова ей повезло.

Между тем в Праге люди все больше настораживались. Гитлер объявил, что все евреи должны быть вывезены за пределы протектората. Столкнувшись с опасностью депортации, люди перестали доверять окружающим и держались лишь своей общины. Они прятали драгоценности и пытались бежать из страны, но многих останавливали слухи о худшей жизни в странах, где евреи не знали языка, не имели сбережений и не были никому нужны.

И снова у Анки был шанс сбежать. От друзей Анка и Бернд услышали, что можно попасть через Сибирь в Шанхай, где японцы уже приютили более 20 000 евреев со всей Европы. Пара долго сомневалась, но не решилась поехать. В июне 1941 года немцы ворвались в Россию, момент был упущен, но обстоятельства их немного успокоили.

Люди, которые предлагали им помощь, были далеко не единственными, кто заботился о судьбах евреев. Международная группа сторонников многонациональности в то время активно помогала
Страница 20 из 20

целым семьям, в особенности маленьким детям, уехать в безопасные страны вроде Англии и Америки. За это они получили название Kindertransports (организованная перевозка детей). Организация спасла около 10 000 детей (не только еврейских) со всей Европы в период с 1938 по 1940 год, прежде чем перевозки остановили. Тех, кто остался, ожидало мрачное будущее.

Синагогу, над которой так уютно жили Анка и Бернд, закрыли, поэтому пара была вынуждена переехать в другую квартиру в старом доме Индрижского района. Анка пыталась сделать две неотапливаемые комнаты настолько уютными, насколько это возможно. Ограничения, наложенные нацистами, запрещали все подряд, но даже с ними можно жить. Анка описывала эти запреты, как «мелкие неприятности». Петля все сильней затягивалась, но семья терпимо относилась к переменам. «Люди принимали все лишения и повторяли “могло бы быть хуже”. У нас отобрали радио, но можно было читать газеты. Всегда находишь что-то еще. Неизвестно, как далеко можно зайти – ты спускаешься все ниже и ниже».

Когда всех чешских евреев старше шести лет обязали носить желтые звезды Давида, люди стали задумываться, какова будет реакция арийцев. К тому времени уже было множество прецедентов, когда евреев на улицах били, арестовывали, а теперь у них не осталось ни единого шанса скрыться.

Анка получила свою звезду и намеренно выбрала свой лучший наряд – клетчатую зеленую юбку и оранжевый замшевый пиджак; звезда на них выглядела как аксессуар. Она рассказывала, что из всех нацистских приемов о звезде Давида она переживала меньше всего. «Я гордо носила свою звезду и думала: “Если они хотят меня отметить, то так тому и быть”. Меня это совершенно не беспокоило. Я надевала лучшие наряды, делала сложные прически и вышагивала с гордо поднятой головой. Такова была моя позиция». Встречавшие ее на улице игнорировали звезду. Никто не ругался и не бросался на уверенную в себе молодую женщину, которая не захотела прогнуться под обстоятельства.

Однажды она встретила свою подругу, которая, согнувшись пополам, пробиралась по тротуару, закрывая свою звезду. Анка возмутилась: «Зачем их так радовать? Выпрямись! Гордись тем, что ты – еврейка. Ну, должны мы носить звезду, что с того? Не дай им себя сломить».

К Бернду приезжал из Германии друг, Отто, и им захотелось взглянуть на Прагу после комендантского часа. Они с Анкой сняли свои звезды. «Если нас остановят – молчи, мы сами разберемся», – предупредил жену Бернд, потому что они с Отто говорили на Hochdeutsch (академический немецкий язык). Молодых людей не остановили, но они были достаточно напуганы, чтобы не повторять таких вылазок.

В это время всех евреев переселяли из города на окраины. Им запрещали работать в сфере искусства, в театрах и киноиндустрии, а Бернд больше не мог рисковать, изготавливая мебель для немцев. Они застряли в Праге без работы, и жили лишь на содержание Анки и те деньги, которые она получала от тети за работу шляпницы.

В сентябре 1941 года обергруппенфюрер СС Рейнхард Гейдрих, глава гестапо, был назначен рейхспротектором Богемии и Моравии. Под его руководством атмосфера изменилась в одну ночь. Менее чем за месяц его руководства более 5 000 людей были арестованы и направлены в лодзинское гетто. Среди них была тетя Анки и вся ее семья, и никто из них впоследствии не вернулся. «В тот момент мы начали готовиться к самому страшному – тому, что никто не мог и вообразить. Нам казалось, что люди просто паникуют. А евреев отправляли на конвейер смерти».

После нескольких недель затишья Бернд получил повестку из JuDdische Gemeinde – еврейского комитета в Праге. В повестке ему присуждался порядковый номер и требовалось прийти через два дня во дворец Велетржни (бывший замок торговых ярмарок), переименованный нацистами в Messepalast. Он находился в районе Голешовице, недалеко от железнодорожного вокзала.

Это произошло в ноябре 1941 года.

Его время пришло.

Бернд был одним из тысячи мужчин, которых насильно забирали у их жен и семейного счастья. И сопротивление было бесполезно.

Организаторы Umsiedlung (переселения) убеждали, что эти люди станут первопроходцами, их отправят на север для строительства «образцового гетто» в Терезине, находящемся в нескольких часах поездом. Терезин построен императором Иосифом II и назван в честь матери Иосифа, императрицы Марии Терезии. Город защищен двумя крепостями, высокой стеной, крепостным валом и рвом. Терезин был «пророчески» выстроен в форме звезды Давида. Крепость занимала чуть больше одного квадратного километра и стала отличным местом для заключения. Немцы к тому моменту уже организовали штаб гестапо в Kleine Festung (Малой башне), а город переименовали в Theresienstadt.

Потерять Бернда было страшно, но Терезин был на территории Чехословакии и не «на востоке», которого все боялись, хоть и не могли объяснить почему. «Город был в 50 километрах от Праги, совсем близко к дому. И лучше так, чем быть высланным из страны. Я не хотела, чтобы Бернд уезжал, но и сама бы не поехала. А [немцы] могли делать с нами все, что вздумается».

Гейдрих выступил с идеей организовать еврейское гетто на территории Богемии и Моравии, чтобы опровергнуть слухи о плохом обращении с евреями. В сентябре более 33 000 евреев были выстроены рядами и расстреляны нацистами в Киеве. Тогда же впервые были опробованы газовые камеры. Эта информация хранилась в строжайшем секрете, но слухи распространялись.

Вскоре Гейдрих объявил, что Терезин будет открыт для Prominenten – богатых немецких и австрийских евреев старше 65 лет, включая людей с ограниченными возможностями, ветеранов войн и прочих людей достаточно высокого статуса, для привлечения внимания общественности. Гетто нарекли «подарком фюрера» евреям на время подготовки их жизни в Палестине. Оно было расположено в живописной местности, с видом на лазурные горы Богемии. По задумке гестапо, гетто будет автономным, с редкими поверхностными проверками СС – до тех пор, пока нацистам это необходимо.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/holden-vendi/deti-lagerey-smerti-rozhdennye-vyzhit/?lfrom=931425718) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Здесь представлен ознакомительный фрагмент книги.

Для бесплатного чтения открыта только часть текста (ограничение правообладателя). Если книга вам понравилась, полный текст можно получить на сайте нашего партнера.

Adblock
detector