Белый Крым. 1920 читать онлайн - Яков Слащов-Крымский

Белый Крым. 1920

Яков Александрович Слащов-Крымский

Путь русского офицера

Генерал Яков Александрович Слащов (1885–1929), герой обороны Крыма зимой 1919–1920 гг., был знаменит не только своей храбростью, его воинское мастерство было высоко оценено современниками. За успехи при обороне Крымского полуострова главнокомандующий Русской армией присвоил ему своим приказом право именоваться Слащовым-Крымским, а позже он стал одним из личных врагов генерала Врангеля.

Поступки генерала Слащова многим казались эксцентричными и труднообъяснимыми. Одним из самых загадочных поступков стало возвращение генерала в Советскую Россию из эмиграции.

На страницах своих воспоминаний генерал рассказывает читателям о своем участии в Гражданской войне, конфликте с генералом Врангелем и о своем возвращении на Родину.

Я.А. Слащов-Крымский

Белый Крым, 1920

Один год эмиграции генерала Я.А. Слащова-Крымского

Попытка историко-психологической реконструкции[1 - С разрешения автора издательство публикует статью, впервые напечатанную в сборнике «Люди и судьбы Русского Зарубежья» (М.: Институт всеобщей истории РАН, 2011. С. 99–120).]

Загадка генерала Слащова

О Якове Александровиче Слащове (1885–1929) – знаменитом в годы Гражданской войны генерале Слащове-Крымском, получившем право именоваться так согласно приказу Главнокомандующего Русскою Армией генерала П.Н. Врангеля за успешную оборону полуострова зимой 1919–1920 г. от численно превосходящих советских войск, – редко говорят как об эмигранте, очевидно, потому, что пребывание его за границей было сравнительно недолгим: эвакуировавшись из Крыма в составе врангелевской армии в ноябре 1920-го, он уже через год с небольшой группой офицеров неожиданно уехал в РСФСР, став далеко не первым, но, наверное, самым известным «возвращенцем».

Официальное объяснение поступка Слащова тогда же было приведено советским публицистом: «Два основные мотива, по собственным словам прибывших офицеров, побудили их к этому решительному шагу: во-первых, сознание безнадежности, а значит, и преступности борьбы с рабоче-крестьянской революцией и с правительством, выдвинутым трудящимися классами страны; во-вторых, сознание, что белогвардейские армии играют роль слепого орудия в руках иноземных хищников, стремящихся к экономическому и политическому порабощению России», – и самим Слащовым в датированном 21 ноября 1921 г. печатном же обращении «к офицерам и солдатам армии Врангеля и беженцам»: «Советская власть есть единственная власть, представляющая Россию и ее народ», «я, Слащов-Крымский, зову вас, офицеры и солдаты, подчиниться советской власти и вернуться на родину, в противном случае вы окажетесь наемниками иностранного капитала и, что еще хуже, наемниками против своей родины, своего родного народа». В эмиграции же объяснения по большей части варьировались от гневного или злорадного «за 15 тысяч золотом был куплен и перешел в красную армию» («покупка большевиками крымского палача», «с легкостью, презрения достойной, предал своих соратников и “продал шпагу свою”» и т. п.) до попыток, в лучшем случае, защитить Слащова рассуждениями, «что много людей честной мысли и честных действий и посейчас переносят в России голод, холод, эпидемии и нестерпимый нравственный гнет из желания не отделяться от России и переносить все, выпавшее ей на долю, веруя, что “претерпевший до конца, той спасен будет”». Дополнительным мотивом считается и личный конфликт Слащова с Врангелем, тлевший еще в Крыму и вырвавшийся на всеобщее обозрение в Константинополе: очевидно, именно это имел в виду автор эмигрантского некролога, не без сочувствия размышляя, что Якова Александровича «жалели за малодушие, обычно ему не свойственное, жалели за то, что общую прекрасную белую идею, которой он когда-то так доблестно служил, ему не удалось поставить выше личного, случайного…»

Сразу подчеркнем: подлинная мотивировка любых поступков остается, конечно, тайною души совершающего их человека, «вещью в себе» («предметы нашего познания суть явления, а не вещи в себе»), и не может быть реконструирована с абсолютною достоверностью. С другой стороны, эти же соображения решительно ослабляют силу аргументов, основанных на «аналогии» – «поскольку многие репатриировались, мог репатриироваться и генерал Слащов». Подобный «закон больших чисел» нивелирует чувства и мысли попадающих под его действие личностей и в сущности обезличивает их; а потому, когда факты биографии данного исторического героя если и не обильны, то по крайней мере достаточны для воссоздания какой-то канвы его жизни в интересующий нас период, – именно эти факты, их сопоставление и анализ, а отнюдь не рассуждения «по аналогии», должны становиться предметом рассмотрения для внимательного биографа. Выводы же при этом, отличаясь большим или меньшим правдоподобием, могут приближать нас к разгадке или отдалять от нее, но не решать заданную задачу окончательно, коль скоро речь идет о таинственных движениях человеческой души.

Неуместность рассуждений «по аналогии» в случае генерала Слащова очевидна еще и потому, что Яков Александрович был яркой и не похожей ни на кого личностью, к которой «усредненные» мерки вообще не кажутся нам приложимыми. Правда, такие его черты, как повышенная эмоциональность (по мнению многих, даже неврастеничность), «взрывной» темперамент, склонность к рискованным решениям, в глазах стороннего наблюдателя подчас отдававшим авантюрой, – подсказывали недоброжелателям простейшее объяснение поступка генерала: «…Слащов отправился в Москву, готовый в случае необходимости проливать “белую” кровь в таком же количестве, в каком он проливал “красную”… Не все ли равно, какая кровь насытит честолюбие авантюриста!..» Однако более существенными представляются в облике Слащова убежденная непримиримость к большевизму и стремление к действенному сопротивлению, борьбе против него, присущие Якову Александровичу буквально с первых до последних дней Гражданской войны на Юге России.

Полковник Слащов прибыл в Новочеркасск, в распоряжение собиравшего добровольцев генерала М.В. Алексеева, 5 января 1918 г. (предположительно по новому стилю); Генерал-лейтенант Слащов-Крымский в часы крушения Крымского фронта, уже после падения Перекопа и Юшуни и врангелевского приказа об эвакуации, 30 октября /12 ноября 1920-го, последним из военачальников его уровня еще требовал «из тех, кто не желает быть рабом большевиков, из тех, кто не желает бросить свою Родину, – сформировать кадры Русской Армии, посадить их на отдельные суда и произвести десант (в тылу наступающих большевиков. – А.К.)…»: «Колебанию и колеблющимся не должно быть места – должны идти только решившиеся победить или умереть». И если считать эту позицию последовательной – а ее трудно не считать таковой, – то еще труднее не считать вопиющей и труднообъяснимой позицию Слащова, уже в феврале 1921 г. в турецкой столице пошедшего на тайные контакты с уполномоченным ВЧК «Ельским» (Я.П. Тененбаумом), а с 21 марта – по собственному свидетельству, принявшего полномочия «секретного представителя РСФСР в Константинополе». Что же такого случилось за три с половиною месяца (всего!), что побудило яростного

врага большевиков столь резко переменить курс?

Переворот без государства

Практически с первых же недель вступления барона Врангеля в должность Главнокомандующего Русскою Армией, по меньшей мере с апреля 1920 г., Слащов неоднократно вступал в конфликт с самим Врангелем или кем-либо из его окружения. Наружно, впрочем, Яков Александрович сохранял полную лояльность Главнокомандующему, подчеркивая это даже после того, как в августе был спровоцирован на подачу рапорта об отставке, которую Врангель немедленно принял. К примеру, в сентябре Слащов публично заявлял (и слова его попали в газету): «Надо сплотиться вокруг ген[ерала] Врангеля, я верю, что он спасет Россию, и я пойду за ним». Вера, однако, подвергалась слишком сильным ударам и была окончательно потеряна в ноябрьские дни крымской катастрофы.

Объявления об эвакуации, которые Слащов язвительно характеризовал как приказы «спасайся кто может»; дезорганизация в отступающих фронтовых частях; тревожные слухи о том, кто будет эвакуирован, а кто брошен в Крыму (во время поездки на фронт в последние дни октября генерал мог узнать, как предполагают обойтись с его бывшими подчиненными по 2-му армейскому корпусу: «Тоннаж чрезвычайно ограничен, на II корпус предназначается один транспорт. Эвакуации подлежат лишь офицеры, их семьи, а из солдат лишь только особенно преданные»); неизбежные при погрузке почти полутора сотен тысяч человек ошибки и неурядицы, от этой неизбежности не менее трагические для тех, кто оказывался их жертвами (в частности, места не нашлось для самого Слащова, и он попал на отходящий корабль лишь благодаря дружеским отношениям с морскими офицерами) – все это переполняло чашу терпения и подталкивало впечатлительного и эмоционального генерала к немедленным действиям.

Слащов, чье имя пользовалось широкой известностью и популярностью у самых разных слоев населения Крыма, в дни катастрофы привлекал к себе все большее внимание взволнованной тыловой толпы, что и вызвало распоряжение Врангеля о командировке Якова Александровича в распоряжение генерала А.П. Кутепова: официально – дабы Слащов объединил «командование частями на одном из участков фронта», в действительности же для того, чтобы Кутепов «задержал генерала Слащова при себе, не допуская возвращения его в Севастополь». (Неизвестно, догадывался ли командированный об этом, по существу предательском, двуличии, но от Кутепова, не чуждого интриги, он мог узнать правду, что, без сомнения, еще больше взвинтило бы его.) И после возвращения с фронта в эвакуирующийся Севастополь он уже сознательно делает новые шаги, чтобы обратить на себя внимание уходящих на чужбину.

«На ледоколе “Илья Муромец” оказались тоже “знакомые” – пытался говорить ко всем и вся в мегафон – генерал Слащов-Крымский», – сбивчиво вспоминает через шестьдесят с лишним лет рядовой доброволец (ранее служивший под началом Якова Александровича), комментируя: «пытался восстановить свою репутацию – но поздно; и был пьян, как всегда!» Не преувеличивая способности мемуариста определить степень опьянения Слащова… с палубы линейного корабля «Георгий Победоносец», шедшего на буксире «Муромца», отметим также, что в «восстановлении репутации» в собственном смысле слова (испорченной, подорванной и проч.) генерал не имел надобности: три месяца находясь не у дел, он не мог нести ни фактической, ни моральной ответственности за проигранную борьбу. Но «восстановлением репутации» его действия можно считать с другой точки зрения: Слащов как бы напоминал о себе, своих заслугах и былом авторитете полководца, вновь представал перед покинувшей родину «Белой Россией», скученной на кораблях, в ореоле легенды, которая ранее окружала его на полях сражений. Такое же впечатление производит и рассказ еще одного мемуариста о прибытии к Босфору линейного корабля «Генерал Алексеев», заводимого в пролив тем же ледоколом:

«Вдруг на палубе “Ильи Муромца" появился высокий, бравый Генерал, молодой, румяный, полнолицый. Белая папаха лихо сидела на его голове, красные шаровары горели на солнце; расставил широко крепкие ноги в высоких сапогах, белый ментик свисал с плеча. Он громким голосом весело и бодро закричал: “На ‘Алексееве’! передайте: – Генерал Слащов на ‘Илье Муромце’ приветствует ‘Алексеевцев’ с благополучным приходом! ” – Командир с мостика передал привет Защитника Крыма своей команде и всем запрудившим палубу людям; но гробовое молчание воцарилось на палубе, и лица выражали боль и недоумение, точно тронули их раскрытую рану: “Крым”… “Севастополь”… нет! не надо! не будем вспоминать!., не тревожьте больного!.. Еще так свежа, так горит эта рана!»

Впрочем, вряд ли Яков Александрович тогда предполагал напрямую апеллировать к беженским массам, готовясь выступить с критикой Главнокомандующего. Воспитанный в старых армейских традициях и имевший перед глазами горький опыт трехлетней Смуты, он не должен был считать допустимым вовлечение посторонних в борьбу внутри высшего командного состава, – как и в марте 1920 г., когда говорил на военном совете, созванном по приказу генерала А.И. Деникина для обсуждения кандидатур на пост нового Главнокомандующего: «У нас нет выборного начала. Мы не большевики, это не Совет солдатских депутатов. Пусть генерал Деникин сам назначит, кого он хочет, но нам выбирать непригоже. […] Назвать имя – значит выбирать. Мы этого не можем сделать. Сегодня будем выбирать мы, а завтра станут смещать нас и выбирать на наше место». Теперь он считал допустимым требовать смещения Врангеля, но не путем «революции», а путем «дворцового переворота».

Что Слащов мыслил именно такими категориями, свидетельствует употребление им применительно к этим своим действиям выражения «coup d’etat>, с комментарием: «etat – государства [ – ] у нас уже не было, но армия еще была». Правда, одновременно он говорит о своем стремлении сохранить «принцип преемственности власти (разрядка Я.А. Слащова. – A.К.), чтобы не было того, что принято называть coup d’etat», но смена Главнокомандующего путем давления на него или иных демаршей на самом деле вполне укладывается в понятие переворота, только, как и было сказано выше, «дворцового».

Интересно, что переворот Слащов планировал отнюдь не в свою пользу. От честолюбивого намерения занять высший пост генерал отказался еще в марте, на упоминавшемся военном совете, где мог бы встретить сочувствие, пожелай он начать собственную игру («Слащов – защитник Крыма и единственный из начальников, сохранивший войска, [ – ] пользовался огромной популярностью среди большей части населения Крыма. Его партия была едва ли слабее, а вернее, сильнее Врангелевской», – писал об этом через несколько лет бывший соратник Слащова). И как тогда, в марте, он сделал ставку на сотрудничество с Врангелем, так и теперь, в ноябре, решил поддержать командующего 1-й армией генерала Кутепова, за которым, очевидно, Яков Александрович ощущал поддержку наиболее многочисленных и сплоченных контингентов, эвакуировавшихся из Крыма, – кадров Корниловских, Марковских и Дроздовских полков.

Нам кажется более чем вероятным, что, как рассказывает Слащов, в часы крушения фронта в штабном вагоне Кутепова оба генерала дружно ругали

Главнокомандующего и его окружение («ставка все погубит», «генерал Врангель недостаточно решителен в ту минуту, когда от вождя нужна именно решительность, а его “камарилья” достаточно типична именно для определения ее таким словом» и т. п.). На босфорском же рейде, вспоминает Яков Александрович, «я возобновил этот разговор и указал Кутепову на необходимость смены штаба»; «Кутепов во всем со мной согласился и взялся передать генералу Врангелю мой рапорт».

В книге, выпущенной по горячим следам в Константинополе, Слащов ограничивает участие Кутепова в попытке переворота всего лишь «согласием»; в «отрывках из воспоминаний», написанных и изданных уже в Москве, он делает своего собеседника инициатором: «…Кутепов заявил: “Раз ты совершенно разочаровался, то почему бы тебе не написать Врангелю о том, что ему надо уйти? Нужно только выставить кандидата, хотя бы меня, как старшего из остающихся”». В принципе нам представляются равно правдоподобными оба варианта, и возможно, что в обсуждении, которое вряд ли было похоже на хладнокровный заговор, выделить подлинного инициатора оказалось бы довольно трудно. Однако реплику Кутепова, приведенную нами вслед за Яковом Александровичем, следует поставить под сомнение по крайней мере наполовину: слова «раз ты совершенно разочаровался» являются ответом на якобы высказанное ранее мнение Слащова «что армия больше, по-моему, не существует», – в январе же 1921 г. Слащов черным по белому провозглашал: «…Армия эта – Русская Армия, солдатом которой я был, есть и буду, – она умереть не может и не должна!» Да и в самом рапорте выражалась уверенность, что «бойцы под командой старшего из бойцов, генерала Кутепова, хотя бы на новом фронте, исполнят свой долг».

Заподозрить Слащова в двоемыслии довольно трудно, и не только из-за отзывов, подобных сделанному одним из ближайших его соратников: «Лично он был чрезвычайно добродушный и милый человек, почему все его близко знавшие горячо любили эту широкую чисто русскую душу», – и даже: «Якова Александровича не трудно было обмануть, т. к. он был очень доверчив», – что как будто плохо увязывается со способностями к двуличию. Важнее другое: смысл рапорта, поданного Врангелю, сводится к необходимости позаботиться о голодающих офицерах и солдатах во имя сохранения Армии, а при действительном разочаровании это было бы слишком уж большим, ничем не оправданным и никак не мотивированным цинизмом.

Обратим внимание еще на одну деталь: рапорт был написан Слащовым на борту вспомогательного крейсера «Алмаз», а именно там к этому моменту (19 ноября) располагался штаб Кутепова. Похоже, что документ, упрекавший Врангеля в невыполнении обязательств перед вверенной ему Армией, родился сразу же по результатам если и не «заговора», то «сговора» между двумя генералами. Показательно, однако, отсутствие прямого требования уйти с поста Главнокомандующего, хотя оно и читается между строк, а сам рапорт написан в весьма вызывающем тоне. Очевидно, вплотную подойдя к «тому, что принято называть coup d’etat», Яков Александрович все-таки не смог и преодолеть привычку к субординации.

В принципе, часть общественного мнения была уже подготовлена к смене Врангеля, причем не только Кутеповым, но и самим Слащовым. Современник зафиксировал разговоры в толпе, собравшейся перед русским посольством в Константинополе при получении известий о крымской катастрофе: «Слышали? Слащов – вместо ген[ерала] Врангеля». – «Ерунда, ген[ерал] Врангель сам назначил Слащова». Но в действительности смена Главнокомандующего так и не состоялась.

«Что произошло на “Корнилове” (крейсер, где находился штаб Главнокомандующего. —А.К.), куда Кутепов возил мой рапорт, я не знаю, ибо ответа никакого я на него не получил», – пишет Слащов. Не имея на этот счет никакой конкретной информации, нетрудно, однако, догадаться, что произошел новый «сговор» – Врангель расколол складывающуюся генеральскую оппозицию, прежде чем она успела по-настоящему оформиться. Последовательность событий сама по себе достаточно красноречива: рапорт Слащова, в котором он «выставил преемником власти главкома генерала Кутепова», датирован 19 ноября, 20 ноября Генерал-лейтенант Кутепов был произведен Врангелем в генералы-от-инфантерии, а 21-го «назначен командиром 1-го армейского корпуса, в состав которого сведены все части Русской армии, кроме казаков».

Следует признать, что сложившееся «распределение ролей» в иерархии русских войск, сохранивших свое военное лицо и на чужбине, в первую очередь в лагере близ города Галлиполи, было достаточно целесообразным. Врангель, все-таки несший печать только что проигранной войны, остался в Константинополе, при помощи назначенного им «Русского Совета при Главнокомандующем» стремясь защищать интересы и целостность Армии, в то время как Кутепов находился с войсками, крепко взяв их в руки и восстановив высокий моральный дух. Посетивший Галлиполи писатель И. С. Лукаш так рассказывал об этом:

«О Врангеле в армии говорят мало. Врангель вне армии, выше ее. О Врангеле не говорят как о командующем. Для Галлиполи он выше командующего. За синей линией моря, где идут рядами, томительно шумя, белые дорожки пены, там перед всем миром Врангель один стоит за Россию и ее армию. […]

Армия любит Врангеля. Армия знает, что Врангель – ее одинокая стена перед всем миром.

А широкоплечий и крутой Кутеп-паша – в самой армии. Это ее нарезной винт, ее крутой и крепкий цемент».

При таком распределении ролей генералу Слащову места уже не оставалось…

Открытый конфликт

Жизнь как будто специально подталкивала Якова Александровича к новым и новым действиям, все дальше и дальше по пути, который он сам, быть может, в другое время счел бы предосудительным. После неудачи «дворцового переворота» генерал сделал первую попытку вынести сор из избы, обратившись к председателю «собрания Русских Общественных Деятелей» П.П. Юреневу с письмом, в котором повторял свои упреки в адрес Врангеля («несоответствие некоторых окружающих его лиц», ошибочная стратегия, повлекшая оставление Крыма, неспособность или нежелание обеспечить бедствующих чинов Армии и беженцев, в целом – несостоятельность как Главнокомандующего и Правителя) и оспаривал призыв «собрания» во имя продолжения борьбы сохранить «преемственность власти ген[ерала] Врангеля, действующего в полном единении с широкими общественными кругами». «Общественные организации теперь выступают на поддержку виновников потери нашей Земли», – возмущался Слащов, однако получил довольно сухой ответ: «…Бюро Политического Объединения считает долгом с особой настойчивостью настаивать (так в документе. – А.К.) на мысли о необходимости в переживаемый момент общественного и индивидуального единения», причем центром, вокруг которого следовало объединяться, по-прежнему предполагался Врангель. Одновременно письмо Слащова было передано… тому же Врангелю, образовавшему «суд чести старших офицеров», который по рассмотрении письма признал «поступок генерала Слащова-Крымского в переживаемое нами тяжелое время недостойным русского человека и тем более генерала». Следствием стало увольнение «виновника» от службы «без права ношения

мундира».

Слащов был, разумеется, возмущен и ответил письмом на имя Врангеля, справедливо указав на многочисленные юридические несоответствия в судебной процедуре и с не меньшим жаром подчеркивая: «…Пребывание Вас и сдавших [Крым?] некоторых высших начальников [на своих постах] для дела вреднее моих разоблачений»; «начальники, поставившие своих подчиненных в столь тяжелое положение, как наше, потеряли свой авторитет и никогда не смогут возродить дело». Впрочем, похоже, он изначально не очень надеялся не только на какой-либо эффект от этого письма, но и на убедительность (эффективность?) своего обращения к Юреневу, поскольку в течение декабря 1920 г. уже должен был предпринимать шаги по систематизации материалов и подготовке к печати книги, увидевшей свет 14 января 1921-го.

Громкое и, быть может, даже крикливое название – «Требую суда общества и гласности (Оборона и сдача Крыма): Мемуары и документы» – привлекало к книге внимание не меньше, чем громкое имя автора (книга вышла с его фотопортретом периода крымских боев весны 1920 г. и факсимильным автографом). Издатель или книгопродавцы не поскупились даже на дополнительную рекламу в виде «сандвичей» (людей с плакатами на груди и на спине), а вскоре к этой рекламе присоединился и привкус запретного плода: книгу не разрешено было продавать в киоске во дворе русского посольства, а одиночных продавцов («голодных офицеров, продававших книжку из-под полы») разгоняли. Тем не менее, книга расходилась, и вскоре потребовалось второе издание, практически стереотипное. Проникала «константинопольская брошюра» (как называл ее впоследствии сам Слащов) и в «кутеповский» галлиполийский лагерь, где ее передавали из рук в руки, взимая за прочтение по полдрахмы (плату умеренную – менее 10 % продажной стоимости книги, – но для голодных галлиполийцев ощутимую, равную стоимости 300–400 грамм хлеба или риса). Не останавливало ни это, ни дисциплинарная ответственность, которая грозила за знакомство с произведением Слащова.

Однако была ли достигнута цель, которую ставил перед собою Яков Александрович, выпуская свою «константинопольскую брошюру»? Для ответа на этот вопрос следует задуматься, какой же могла быть эта цель. Разложения армии, которая, оказавшись за границей, якобы становилась исключительно орудием в руках иностранцев и «врагом России» (официальная слащовская версия после его переезда в РСФСР), по совести, трудно было достигнуть, восклицая: «…Русская Армия […] умереть не может и не должна!» Не стоит видеть в книге и свидетельство «смены вех», перехода на новые идейные позиции, тем более что и «сменовеховский» лагерь не признавал генерала «своим» (за двадцать номеров журнал «Смена Вех» лишь однажды, и то уже в феврале 1922 г., упомянул Слащова в более или менее положительном контексте, а его выступления января 1921-т попросту игнорировались): ведь Яков Александрович не выражал ни тени сомнения в необходимости борьбы против большевизма в ее целом или частностях, не предлагал менять курс, не противопоставлял идеи патриотизма – идее сохранения армии на чужбине (что прозвучит позже в его «московских» мемуарах). «Константинопольская брошюра» написана с прежних «белогвардейских» позиций и даже, если угодно, позиций еще более непримиримых, чем врангелевская (по Слащову, в ноябре 1920 г. следовало продолжать войну, а не эвакуироваться). Именно с такой точки зрения генерал считал Врангеля несостоятельным Главнокомандующим и призывал «общество» отказать ему в доверии на будущее. Удивительно ли, что призыв этот оказался обращенным в пустоту?

«“Последним Новостям” нужны были обличения Слащова, а правда им была не нужна», – писали в 1923 г. авторы «врангелевского» лагеря, однако в действительности парижской газете избравшего «новый курс» П.Н. Милюкова не нужен был ни разоблачительный пафос Якова Александровича, ни сущность упреков, высказанных им в адрес Главного Командования. Те общественные круги, которые не считали целесообразным поддержать Врангеля, в самом лучшем случае вздыхали: «И все эти жалобы, и интриги, и суды чести, – до чего это все эмигрантское, беспочвенное и безнадежное!» («Последние Новости»), а то и откровенно злорадствовали по поводу «ссоры двух “генералов” выпуска гражданской войны» (эсеровская «Воля России»). Позиция Слащова – за продолжение активной борьбы, но против признания ее вождем генерала Врангеля, – могла бы в будущем встретить поддержку радикально-монархических кругов, но в январе – феврале 1921 г. время для этого еще не наступило, и декабрьский номер берлинского «Двуглавого Орла» в редакционной статье, прославляя подвиг «горсточки храбрецов под водительством монархиста генерала Слащова» во время крымских боев, еще не противопоставлял ему «честного полководца генерала Врангеля», а называл эти имена в общем ряду. Способными понять и не осудить Якова Александровича, похоже, оказывались… только его недавние соратники и подчиненные, не под- дсрживавшие, впрочем, вызывающих действий опального генерала.

«Я не суд и не общество – я только бывший рядовой офицер Русской армии, но хочу сказать и Слащову, и обществу то, что я думаю о его книге, о той правде, которая в ней, и о том моменте, когда она была выпущена», – начинал брошюру «Ответ генералу Слащову-Крымскому» не раскрывший своего имени «поручик П. В-ов», подчеркивая далее, что книга, «ударяя по личности Врангеля, […] бьет по самой идее вооруженной борьбы с большевизмом, дискредитируя генеральство вообще», – и восклицая в надежде, что «снова раздастся трубный призыв»:

«За кем идти?

Ведь кроме Врангеля и Слащова, Армия никого не знает (явное преувеличение – как мы помним, не меньшей популярностью пользовался Кутепов. – А.К.).

Других имен, могущих объединить и спаять изверившихся во всех и всем солдат, – нет.

А ведь может настать час, когда Родина снова призовет своих измученных, но верных ей сынов к новой жертве, к новому бою за Веру и Отечество. […]

Надо протянуть друг другу руки, и тогда Армии, страдающей на чужбине, хотя [бы] морально станет легче нести тяжелую страду изгнания».

Незамеченные события

Традиционные изложения конфликта Слащова с Врангелем и последующего отъезда Якова Александровича в РСФСР не замечают или игнорируют и процитированный выше призыв, и отсутствие сколько-нибудь серьезной поддержки эмигрантской общественностью обличений Слащова. А между тем, трудно представить, чтобы все это не оказывало влияния на впечатлительного генерала; и если считать правдоподобным предположение, что безответные апелляции к ссуду общества» должны были его разочаровать, – появляются и основания не отвергать (как совсем недостоверные) сведения о новых шагах Слащова, направленных… к примирению с Главнокомандующим.

Газеты тех дней, уделявшие генеральскому конфликту немалое внимание, то и дело публиковали и явные сутки» в диапазоне от ареста Слащова до его отъезда из Константинополя в Сербию; поэтому отношение к газетной информации изначально не может не быть критическим. Однако нельзя и полностью отбросить заметку о «повинной генерала Слащова» (опубликована 6 марта), в которой утверждалось, что Яков Александрович обратился к Врангелю с «прошением о

разрешении ему вернуться в ряды армии»: «…Ген[ерал] Слащов заявляет о полном раскаянии в своих поступках и выпадах против ген[ерала] Врангеля, объясняя это “раздражением голодного человека”». Менее чем через три недели появилось и сообщение о формировании им с отряда партизан своего имени», в другом печатном органе снабженное комментарием: По слухам, состоялось его примирение с ген[ералом] Врангелем». Некоторым основанием для доверия к этой информации могут служить два мемуарных свидетельства, которые, как представляется, следует считать независимыми.

Трудно предположить, чтобы генерал Н.В. Шинкаренко сорок с лишним лет спустя в Испании вспомнил крохотные заметки, промелькнувшие в парижской или берлинской газете в 1921 г., когда писал о Слащове: В Константинополе повел себялюбивую кампанию против Врангеля. Брошюры за своей собственной подписью. Потом устыдился, что ли, и выразил раскаяние». И еще меньше оснований не доверять однополчанину Якова Александровича еще по Мировой войне, полковнику Б.В. Сергееву, близко общавшемуся со Слащовым в Константинополе и позже, на страницах малотиражного полкового журнала, рассказавшему: «…Он считал, что нельзя складывать оружия, а нужно бороться и бороться. Он не хотел считаться с общей усталостью. Проект с высадкой (десантом на территорию Советской Республики. – А.К.), с началом партизанщины, – вот чем он был занят».

Последним свидетельством конкретизируется беглое упоминание об «отряде партизан», по времени совпавшее с появлением весной 1921 г. известий о массовых восстаниях против большевиков в районе Одессы – местности, где Слащов успешно воевал в 1919-м и которую считал предпочтительной для развития боевых операций в 1920-м. История донесла до нас реакцию члена Русского Совета В.В. Шульгина на это известие: Шульгин просил у Врангеля «генерала с именем», чтобы «составить в Одессе правительство», – а на вопрос Главнокомандующего «кого вы имеете в виду?» – с жаром отвечал: «Генерала Слащова. Я знаю все ваши возражения. Но у него – имя!»

Из «проектов с высадкой», однако, ничего не вышло, и приходилось как-то существовать дальше. Будучи исключенным со службы в декабре, Яков Александрович действительно остался, как он писал, «по типичному беженскому выражению, “без пиастров”», не имея надежды ни на какое, сколь угодно мизерное, жалованье. Полковник Сергеев вспоминал, что генерал был вынужден даже продать золотой эфес наградного оружия (как характерно, что не клинок!). Однако к лету 1921 г. Слащов добился субсидии константинопольского представительства Всероссийского Земского Союза (называли сумму в 2000 турецких лир); интересно, что возглавлявший Земский Союз А.С. Хрипунов в конце июля призывал армию к «распылению, организованному по общему плану»… вместе с П. Юреневым, чья «проврангелевская» позиция в декабре так дорого обошлась Слащову. Тогда же генерал переезжает из Константинополя («квартал Везнеджилер, улица Де-Руни, дом Мустафа-Эффенди») «на “угол” Босфора и Черного моря […] в имение Мемет-паши», где организует «сельскохозяйственную колонию».

«Позируя, подражая не то Суворову, не то Наполеону, он мечтал об известности и славе. […) И вдруг генералу Слащову-Крымскому пришлось разводить индюшек в Константинополе на ссуду Земского союза!» – иронически писал человек, несколько раз в жизни разговаривавший со Слащовым. Однако на самом деле Яков Александрович любил птиц, держал их у себя дома, заботился о заболевших или увечных, так что подчиненный, хорошо знавший его, даже назвал эту любовь «юродивой». Сохранилась и фотография эмигрантского периода, на которой Слащов кормит индюшат и все дышит покоем и умиротворенностью. После шести лет непрерывной войны месяцы в «имении Мемет-паши» могли бы показаться идиллическим отдыхом, если бы они не были наполнены тайною работой, о смысле и содержании которой мы и сейчас можем только догадываться.

Прежде всего, как уже было сказано, с февраля генерал Слащов вел тайные переговоры с большевистским агентом «Ельским» (псевдоним представляется переводом фамилии: «Tannenbaum» – по-немецки «ель»). Сразу следует заметить, что работа красной разведки выглядит довольно плохо скоординированной, а Яков Александрович, похоже, не доверял ни одному из своих собеседников, приехавших из Советской Республики. Так, о его «желании вернуться на родину, чтобы отдать себя в руки советского правительства» в ВЧК узнали вовсе не от константинопольского «конфидента» генерала, а из перехваченного частного письма, а Разведывательное управление штаба войск Украины и Крыма к октябрю установило контакт со Слащовым независимо от ВЧК и тогда же сообщило об аналогичных намерениях Якова Александровича; значит, генерал независимо вел переговоры с каждым из агентов, не ставя их в известность, что они дублируют работу друг друга? И сомнительным выглядит отправное положение всей «разработки» Слащова большевиками: из массы слухов и разговоров, попадавших, как мы видели, и на печатные страницы, они выделили лишь генеральскую ссору и жалобу Слащова на то, что с ним поступили несправедливо и выбросили из армии «без пиастров».

Непонятно даже, насколько серьезно рассматривался вопрос, почему, собственно, для «обиженного» Слащова Советская власть должна была оказаться ближе (или по крайней мере более приемлемой), чем другие политические силы или личности, с которыми Яков Александрович поддерживал в это время контакты: чем константинопольские или берлинские монархические круги; чем украинские федералисты «непетлюровского» толка (Украинский Национальный Комитет С.К. Маркотуна) или «монархической» (гетманской) ориентации (полковник И.В. Полтавец-Остряница, с меньшей вероятностью – сам бывший Гетман Украинской Державы генерал П. Скоропадский); чем Великий Князь Димитрий Павлович, «состоящим в распоряжении» которого признавал себя сам Слащов применительно к тому же 1921 г.; чем те эмигранты, которые строили на его счет самые причудливые планы (сохранились воспоминания, как при обсуждении кандидатов на престол в кулуарах Церковного Собора 1921 г. в ряду других упоминалась и кандидатура Слащова «якобы как незаконного сына Александра III»)… Наконец, почему большевиков, против которых Слащов так упорно сражался, он должен был предпочесть… тому же генералу Врангелю, несмотря на все прошлые обиды и несогласия?

Последний вопрос не является праздным, несмотря даже на то, что, независимо от предположительного «раскаяния» Слащова в марте, личная неприязнь между генералами отнюдь не была изжита. Поэтому не стоит подвергать сомнению искренность критических замечаний в адрес Врангеля, содержащихся в слащовских мемуарах (замечаний не всегда справедливых), или едких зарисовок в мемуарах врангелевских, изображающих Якова Александровича человеком с «туманом в голове». Тем знаменательнее, на наш взгляд, что Главнокомандующий, не питая к нему расположения и в целом на страницах своих «Записок» не отличающийся справедливостью и беспристрастием, ни разу не позволяет себе попрекнуть опального военачальника «изменой» или «переходом к большевикам» (а ведь «Записки» создавались по горячим следам, в 1921–1923 гг.!). Но это, разумеется, не может само по себе

считаться доводом, поэтому обратимся к показаниям Слащова, данным им в Москве.

Оказавшись в Москве, Яков Александрович, естественно, подвергся допросу в ВЧК, где у него стремились получить сведения о составе Русской Армии, ее военачальниках, эмигрантских организациях и проектах и проч. В документе, датированном 10 ноября 1921 г., содержится, в частности, весьма невразумительный рассказ, как сербский посланник, пригласив генерала в гости, положительно отзывался при нем о Врангеле; Слащов якобы ответил: «Не будем говорить о этом подлеце», – но… «несмотря на это, через несколько дней Врангель приехал по делу сербосланника (так в публикации документа. – Л.К.), но мы не разговаривали. Потом Врангель приехал вторично, но мы не разговаривали. Все это я могу объяснить только желанием французов использовать Добровольческую] А[рмию] для нужных им целей в Украине (так в публикации документа.—А.К.). Нужно было поддержать Врангеля, которого они признали как верховного правителя, и зачем-то нужно было мирить меня с ним».

Показания Слащова вообще содержат немало недостоверных, неправдоподобных или просто ложных утверждений: в частности, французское командование было озабочено изоляцией Врангеля, а не консолидацией вокруг него эмигрантов, и распылением Русской Армии, а не подготовкой ее к десанту. Кроме того, непонятен и стилистически не очень оправдан повтор в отношении «приездов» Врангеля. К сожалению, неясен характер документа, опубликованного в наши дни по заверенной копии, – и не исключено, что он представлял собою не собственноручные показания, а более или менее точную запись (протокол), или, в случае, если исходный документ был все-таки написан Яковом Александровичем, – что он отражал не только пронумерованные вопросы опросного листа, но и уточняющие вопросы, задававшиеся в ходе каких-то бесед, о которых мы, скорее всего, никогда уже не узнаем. Если это предположение верно, и непонятный повтор «приехал… не разговаривали» – «приехал… не разговаривали» стал следствием назойливых вопросов, то недалеко уже до картины, где Слащова уличают в чем-то. И это как будто подтверждается пометками на документе: «не разговаривали», – утверждает генерал, – «разговаривали», подчеркивает неизвестный читатель, минуя «не»; «не разговаривали», – повторяет Яков Александрович, – «разговаривали», вновь подчеркивает чекист.

Пройдет несколько лет, и Слащов расскажет в печати ту же историю с дополнениями, которые сделают ее еще более подозрительной: «За ужином [у посланника] я застал офицеров лейб-гвардии Атаманского полка из штаба Врангеля, и разговор вертелся на том, что в тяжелый для родины момент нельзя ссориться, а надо действовать всем заодно, во имя отечества». Разумеется, и тут он отвергает подозрения в сговоре: «Должен сознаться, что я был несколько груб и неосторожен (своими словами я мог сорвать весь план моего отъезда), но я прекратил этот разговор очень резко», – однако с довольно загадочным продолжением: «Ужин оказался впустую, – я ушел к себе, – но виновник торжества, генерал Врангель, предупрежден вовремя о неудаче не был и разлетелся в имение Энвер-паши (где происходила беседа; самого Энвера, как известно, в Турции уже давно не было.—А.К.)». Вряд ли можно сомневаться в установлении за Слащовым слежки со стороны советской агентуры в Константинополе, и приведенные туманные цитаты, производящие впечатление какой-то недосказанности, сильно походят (особенно вторая) на попытки довольно неуклюжей «легализации» генералом обстановки, дававшей ему летом 1921 г. возможность для переговоров с Главнокомандующим, – переговоров, которые оба, очевидно, больше всего хотели бы сохранить в тайне.

Темнил и путал следы не один Слащов. Полковник князь Д.Д. Тундутов, в 1918 г. бывший «временным Атаманом Астраханского Казачьего Войска», в ноябре 1922-го репатриировался в РСФСР, в апреле 1923-го был арестован и в июне в камере Бутырской тюрьмы написал многостраничное повествование о событиях Мировой и Гражданской войн, а также своем пребывании в эмиграции. По рассказу Тундутова, осенью 1921 г. в Константинополе оп получил приглашение от Слащова встретиться и познакомиться, однако сама встреча описывается крайне невнятно: «Мы сели за стол. Разговор вначале, как всегда бывает между малознакомыми людьми, шел довольно вяло… […] После кофе, когда было уже довольно выпито, ген[ерал] Слащов обратился ко мне: “Я собираюсь ехать в Россию, жизнь здесь мне опротивела и не имеет никакого смысла”. “А Вы не боитесь?”, спросил я его. “Судьба”, пожал он плечами. “Положение русских эмигрантов за границей невыносимо, если Советская власть простит нас, то надо возвращаться домой”, добавил он. “Вы популярны, в армии Врангеля у Вас много сторонников, если Вы по приезду (так в публикации документа. – АЖ.) в Россию получите прощение для них и напишете им, я думаю, многие последуют за Вами”, отвечал я. Затем разговор прекратился, вмешался генерал Дубяго (бывший начальник штаба у Слащова в 1919–1920 гг. – А.К.), и разговор принял самый посторонний характер. Через несколько времени, поблагодарив Слащова и Дубяго за хлеб-соль, мы с Чоновым (сотрудник Тундутова в описываемый период. – АЖ.) покинули кабинет».

Рассказ князя очевидно неправдоподобен. Специально знакомиться с кем-то совершенно неизвестным ранее, чтобы вместе выпить и неожиданно признаться в предстоящем отъезде, который совершался конспиративно, – было бы слишком даже для такого импульсивного и неуравновешенного человека, каким изображали Слащова недоброжелатели. А если предположить (и предположение это кажется нам не лишенным основания), что единомышленники Якова Александровича, которые у него безусловно были, предварительно наводили справки о Тундутове, – то версия последнего об их знакомстве начинает выглядеть и вовсе невозможной, ибо князь был связан с «калмыками, которые были на английской службе в Константинополе», то есть имел подходящее «прикрытие» для возможных контактов с англичанами. Слащов же, как утверждал впоследствии в СССР (и вряд ли мог утверждать иначе), подвергался слежке со стороны иностранцев: «…Я хотел вернуться в свое отечество. Франция и Англия сделали все, чтобы это не состоялось». В такой ситуации сомнительное знакомство и совершенно немотивированная откровенность были бы решительно недопустимы и даже попросту преступны.

На допросе в ноябре 1921 г., вероятно, еще не зная, что через год Тундутов тоже пожелает «репатриироваться», Яков Александрович упомянул его как эмиссара Великого Князя Димитрия Павловича. Однако в действительности этим не ограничивался весьма широкий круг знакомств и возможных единомышленников бывшего атамана, среди которых наибольшее внимание должна была бы привлечь фигура генерала П.Н. Краснова (в 1918 г. он покровительствовал попыткам Тундутова сформировать «Астраханскую Армию»). В частности, уже находясь в советской тюрьме, князь признавал, что весной 1922 г., вступив в переговоры с большевиками о репатриации (то есть при обстоятельствах не менее подозрительных, чем во время его знакомства со Слащовым), он встречался в Германии с Красновым, – причем дал описание этой встречи, также не выглядящее правдоподобным. Слащов никогда не

служил вместе с Красновым и, скорее всего, они не были лично знакомы. Однако на тех же допросах в 1921 г. Яков Александрович совместно с капитаном Б.Н. Войнаховским неожиданно упомянул бывшего Донского атамана, причем в контексте, вызывающем сегодня изумление: среди лиц, якобы разделявших «возвращенческие» настроения (а на самом деле отличавшихся упорной непримиримостью)…

Последнее слово Слащова-Крымского

Еще раз подчеркнем: все эти наблюдения и сопоставления не столько дают ответы на вопросы, сколько побуждают задавать новые, – как и последнее заявление генерала Слащова, преданное гласности уже после его отъезда из Константинополя: «Все предположения, что я еду устраивать заговоры или организовывать тайком всех повстанцев – бессмысленны. Внутри России революция окончена. Единственный способ бороться за наши идеи – это эволюционный путь. На этом нуги стоят и большевики.

Если меня спросят, как я, защитник Крыма от красных, перешел теперь к ним, я отвечу: я защищал не Крым, а честь России. Ныне меня зовут защищать честь России, и я еду выполнять мой долг, считая, что все русские[,] военные – в особенности, должны быть в настоящий момент в России».

Письмо это является поистине пограничным в биографии генерала: каковы бы ни были условия его жизни в эмиграции, сколько бы лишений и несправедливости ни испытывал он там, смелое и честное слово Якова Александровича было свободно. Теперь же все высказанное приходилось тщательно взвешивать, и оттого открытые заявления Слащова-Крымского в этот последний период его биографии то и дело оставляют мучительное ощущение недосказанности.

Что же касается заключительной фразы из процитированного заявления, – нельзя не упомянуть, насколько созвучна она словам И.А. Ильина из письма Врангелю – в сущности, меморандума о ситуации в России и борьбе против большевизма, где мельком упомянут и Слащов: «Центром контрреволюции должна быть Москва. Кто действительно хочет работать – должен работать там (всюду в цитате – курсив И.А. Ильина. – А.К.). И притом в красной армии и особенно в войсках особого назначения […]. Это очень трудно и очень опасно, но единственно реально». К сожалению, скорее всего мы никогда с достоверностью не узнаем, случайно ли это совпадение, или генерал и философ действительно мыслили одинаково…

А.С. Кручинин

Причины разложения старой русской армии во время европейской войны

На наших глазах разложилась, проиграла войну и прекратила свое существование одна из величайших армий мира. Созданная Петром Великим в тяжелую годину Северной войны, войны за существование России, эта армия вписала много подвигов и побед в свою историю и вдруг так бесславно погибла при испытании значительно менее серьезном, чем то, которое было ей предъявлено при ее зарождении.

Нам приходилось слышать, да и теперь часто это передается из уст в уста, что фронт разложили большевики, и не будь их – мы бы не дошли до позорного Брестского мира. Я отнюдь не стану говорить, что партия большевиков не стремилась ликвидировать старую армию… но эта гибель была предрешена уже только потому, что старая армия сама умирала. А умирала она вот почему.

Если мы возьмем военную историю, то увидим, что после первого расцвета, после первых ста лет своего существования обособленная от народа армия быстро стала увядать. Сначала еще действовала хорошая подготовка начальников, близкая связь офицера и солдата и долгий срок службы последнего, а с общей воинской повинностью и кратким сроком службы дело пошло из рук вон плохо и старая армия быстро стала клониться к упадку, проигрывая или бесславно кончая одну войну за другой.

Армия… является олицетворением государственного строя – а война является экзаменом государственного строя и армии. Если эти оба фактора не соответствуют настроению и нуждам народных масс, то они на экзамене провалятся.

Безответственное правительство выдвигало на главнейшие посты военного ведомства лиц не по способностям, не тех или иных убеждений, а лиц ему удобных и угодных, в большинстве случаев совершенно без всяких убеждений и заботящихся только о том, чтобы им было хорошо. Можно спорить или соглашаться со взглядами или убеждениями отдельного лица или отдельной правящей партии, можно ее критиковать или одобрять, но о лицах безличных и заботящихся только о своем благе спорить не приходится, и остается сказать, что они в лучшем случае бесполезны, а почти всегда вредны. Такое положение в русской армии тянулось десятки лет. Маленькая встряска и улучшение были во времена Милютина, но в последующие годы отношение к подготовке армии резко ухудшилось.

К Японской войне дремавшая и работавшая по старой привычке армия оказалась совершенно неподготовленной ни в низах, ни в высшем комсоставе. До Японской войны мне служить не пришлось, но, происходя из военной семьи, я наблюдал, как спустя рукава велись занятия и как все сводилось к отбыванию номера. Высший командный состав в особенности оказался не на высоте своего призвания, и войска, превосходившие японцев числом, терпели от них поражение за поражением.

Японская война и произошедшая после нее революция немного встряхнули армию. Поражение вызвало в армии усиленную работу, но главным образом в низах. Требовали с низов, а верхи бездействовали. Во всяком случае лучшее отношение низшего комсостава к занятиям, большее приближение офицеров к солдатам сильно подняли боеспособность армии.

В это время я был только что произведенным офицером, и пришлось констатировать полное несоответствие большинства высшего комсостава занимаемым должностям. Работы было видно мало, и то только отдельных лиц, большинство же старших начальников часто вместо доверия и уважения у подчиненных возбуждали улыбку, и их действия служили темой для анекдотов, непоучительных рассказов. Стоявшие у кормила правления лица, заботясь только о себе, совершенно не умели поставить правильную подготовку и выбор высшего комсостава. Безответственные и удобные люди выбирали себе таких же безответственных и удобных подчиненных. А о том, что когда-нибудь может настать экзамен государству и армии – никто из них не задумывался. Даже система аттестации была поставлена фактически на несоответственных началах, и разврат в этом вопросе доходил до таких размеров, что начальник давал отличную аттестацию заведомо никуда не годному подчиненному, только чтобы он скорее от него ушел, получив другое назначение, часто с повышением. Для лиц, особенно приятных верхам по своему ли «удобству» или по родству, устраивали сокращенные и фиктивные командования, если это командование обязательно требовалось для выдвижения существовавшим цензом. Спрашивается, могли ли таким образом выплывшие наверх начальники заслужить уважение своих подчиненных и тем создать необходимую в войсках спайку, которой уделял столько внимания Петр? Конечно, нет.

Младшее, особенно пехотное, офицерство было обеспечено нищенским жалованьем почти без просвета впереди в виде мало-мальской пенсии. Такое положение создало страшный отлив из армии молодых, лучших сил. Правительство боролось не с причинами этого отлива, а чисто механически, а именно: были установлены сроки

обязательной службы за полученное образование, программы корпусов были урезаны так, чтобы сделать кадету невозможным поступление в высшие гражданские заведения без специальной, уже их личной, отдельной подготовки. Воспитатели корпусов, из отделений которых много кадетов уходило на сторону, получали за это выговор. Все сводилось к тому, чтобы закабалить молодые силы. Спрашивается, не носила ли в себе такая армия все данные для смерти при малейшем серьезном испытании?

Но все же эта армия была еще сильна. Ее низший комсостав, будучи аполитичен, происходил из народа и близко стоял к солдату. Несмотря на удручающе тяжелую жизнь большинства этого состава, эти сыны народа в золотых погонах ревностно относились к делу и их стараниями армия все же была обучена. Внутри частей была сплоченность и жили традиции. Тут произошло характерное явление: и на маневрах, и в Японскую войну, и в последнюю Европейскую роты и батальоны и иногда полки действовали великолепно. Действие же полков уже начинало иногда прихрамывать. А чем выше было войсковое соединение, тем дело шло хуже и хуже. Высший комсостав в большинстве своем не умел управлять своими частями и для занимаемых должностей не годился. Результатом этого явления были Сальдау, Восточная Пруссия, Варшава (1914 г.), Лодзь, когда наши силы превосходили силы врага иногда почти вдвое. В результате этих поражений мы проиграли кампанию. С германским комсоставом наш комсостав бороться не мог – тогда как роты и батальоны боролись с успехом. Исключение в этой картине поражений составляла борьба с австрийской армией, состоявшей из самых разнородных и враждебных друг другу элементов и, как показывает военная история, наспециализировавшейся на поражениях.

Дело снабжения армии шло еще хуже, чем подготовка. Безответственная дворцовая правящая группа выдвинула такого военного министра, как Сухомлинов, громкую историю которого невозможно было замять даже тогда. Армия держалась только на кадровом рядовом офицерстве и на воспитанных им кадрах солдат.

Первые же шаги на войне повлекли поражение на Восточно-Прусском и Варшавском фронтах и победы с такою большой кровью на Австрийском фронте, что кадровый состав на 3/4 выбыл из строя. Прибывало комплектование из забывших уже свою службу людей, совершенно несколоченных, и из ратников ополчения, совершенно необученных. Ведь в мирное время через войска проходило только 48 % ежегодного призыва, остальные зачислялись в ратники ополчения и не получали фактически никакого обучения. Армия превратилась в армию нового состава, комплектованную народом, с которым она связи не имела и интересы которого не представляла.

Говорится: «Имейте хорошую голову, а хвосты всегда можно будет приделать», но эти-то головы, т. е. кадры, были уничтожены неумело веденными боями начала войны. На сцене появилась масса резервных частей, наскоро сформированных с объявлением мобилизации, командирами полков которых благодаря указанной выше системе аттестаций часто оказывались лица, совершенно непригодные к этой должности (были и такие, которые с трудом читали карты).

Еще хуже обстояло дело в запасных частях, которые должны были подготовить бойцов для фронта. Каждый батальон распух до 8000 человек. Мест не хватало, спали вповалку, заниматься было негде, и занятия велись спустя рукава, к тому же не хватало вооружения. Офицеров в запасных частях не было: на 100 солдат едва приходился один действительно несущий службу и не лечившийся после ранения кадровый офицер. Вся работа лежала на вновь произведенных прапорщиках, прошедших 4-месячный курс обучения, которые сами ничего не знали и часто даже не умели командовать, так что вместо уважения вызывали у солдат презрительную улыбку. Спрашивается: что вы можете ожидать от армии без хорошего комсостава, без духа и необученной? Не умирала ли она? По-моему, безусловно.

Ряд поражений создал полную деморализацию русских войск перед германцами к 1915 году. Сначала не хватало амуниции – в войсках прямо говорили, что все разворовано Сухомлиновым. Из-за этого и из-за поражений всякое уважение и доверие к высшему комсоставу, в большинстве не баловавшему войска своими посещениями, особенно в бою, было утеряно. Кадровых офицеров было мало, и то худшего качества, в большинстве из тех, кто в начале войны засиделся в тылу – все места заполнили прапорщики. Кто же руководил этими войсками, превращавшимися в толпу? Люди неумелые, люди, не внушавшие по своим знаниям и опыту доверия массам. Армия умирала, т. е. разлагалась.

В начале 1915 года я командовал ротой лейб-гвардейского Финляндского полка, т. е. ротой, на которую обращается в полку наибольшее внимание. Вернувшись после ранения, я застал в ней 171 ратника, 7 кадровых солдат и 1 прапорщика, т. е. даже комсостав роты пришлось назначать из совершенно необученных ратников. Во всем полку оставалось 7 кадровых офицеров, и это было не исключение, а скорее правило в начале 1915 года, т. е. до летнего германского наступления, когда русская армия фактически перестала существовать и превратилась в совершенно новое ополчение со старыми названиями.

Итак, в 1915 году старая армия окончательно превратилась в ополчение без опытного комсостава, без способных вождей и без духа. Ничто не воодушевляло эту массу людей, и только привычка повиноваться заставляла ее кое-как нести боевую службу. С боевым довольствием было плохо, потому что союзники, несмотря на обещания, почти ничего не доставляли. Наше безответственное правительство ничего не умело сделать, и те, и другие смотрели на армию, как на пушечное мясо, которое авось как-нибудь своим количеством раздавит противника. Попытка наступления 1916 года, несмотря на огромный перевес сил, решительного успеха не дала, и первоначальный успех Брусилова был быстро остановлен немцами благодаря неумению остальных верхов нашей армии использовать его.

В конце лета 1916 года Финляндский полк получал 30-ю тысячу комплектования – сколько же раз менялся состав трудовых бойцов! – а комсостав все дополнялся и дополнялся не обученными лицами, не бывшими в состоянии обучить и руководить в бою своими подчиненными.

Настала Февральская революция. Запасные части восстали против существовавшего строя и свергли его – фронт присоединился. Выдвинулось Временное правительство, провозгласившее себя борцом за народные интересы. Желая привлечь на свою сторону народные массы, призванные в армию, оно опубликовало знаменитый приказ № 1. Увидав картину развала, вызванного этим приказом, оно спохватилось, но было уже поздно.

Временное правительство мобилизовало все силы социал-революционеров, чтобы привлечь на свою сторону армию и убедить ее в необходимости продолжать войну совместно с союзниками. И действительно, первые месяцы после революции настроение главной массы армии теоретически склонялось к необходимости продолжать войну. Но все это было чисто теоретически. На войсковых митингах выносились красивые резолюции, но когда дело доходило до проведения их в жизнь, не имевшая ни духа, ни веры в своих начальников, ни самой элементарной дисциплины армия бороться была не в силах. Временное правительство – надо отдать ему полную справедливость – напрягло все силы для

доставки военного снаряжения, и войска были перегружены орудиями и снарядами. Но что могли сделать поздние дары союзников, что могла сделать техника без духа? Русская армия представляла собой мертвое, разлагающееся тело, которое почему-то только еще не распалось. Этого ждать пришлось недолго. Особенно тяжело в это время было положение офицерства, которое, исполняя приказ Временного правительства, подготовляло солдат к бою и «уговаривало» идти в необходимую для Временного правительства атаку. И вот, после неудачного наступления Керенского, в глазах масс виновниками оказались не стоящие далеко и недоступные для них члены Временного правительства, а стоящие тут же офицеры. Рознь усилилась. Армия оказалась даже без младшего комсостава, потому что нельзя же считать комсоставом лиц, не пользующихся никакой властью и никаким влиянием на своих подчиненных. Армии не существовало, а была толпа. То, что было дальше, когда она сдавала Двину, когда она валила большими и малыми группами с фронта, – это был лишь фактический распад, смерть же наступила уже летом 1917 года.

Крым в 1920 году

Введение

В настоящее время в печати появляется много мемуаров, исследований и статей о событиях 1918–1920 гг., когда русский народ переживал великую драму гражданской войны. Многие из авторов облекают себя в беспристрастную тогу историка, претендуя на абсолютную верность своих взглядов и суждений. Лично я на это не претендую. Человек, переживший бурный период, беспристрастно его описывать не может. На все его изложение ляжет отпечаток его личных воззрений и впечатлений. Поэтому я, приступая к своим запискам, заранее предупреждаю читателей, что все изложенное будет пропитано моими настроениями и моей идеологией, потерпевшей страшный излом за это бурное время.

В изложении фактов, конечно, я буду придерживаться полной правдивости, но освещение их будет носить следы моей прежней идеологии, изжить которую мне удалось лишь в самое последнее время, когда у меня открылись глаза и я понял многое, чего не понимал во время переживания излагаемых событий.

Прежде чем приступить к фактам, изложению которых посвящена эта книга, я считаю нужным сказать несколько слов о Добровольческой армии и ее идеологии до Крыма и бросить взгляд на то, как возникло на юге России движение против Советской власти, приведшее к столь печальным последствиям.

После быховского сидения группа лиц с Корниловым и Алексеевым во главе обосновалась в Новочеркасске на Дону, куда Советская власть еще не проникла. Их цель была – собрать новую армию взамен разложившейся на фронте и продолжать борьбу с германским нашествием, причем большевики рассматривались как ставленники немцев. Короче говоря, идеей, руководившей этими людьми, была борьба за «отечество», которое одно уцелело от триединого лозунга, под которым военные элементы России воспитывались в течение 200 лет. Действительно, если идея «царя» была дискредитирована, то идея «отечества» держалась крепко; она была впитала, так сказать, с молоком матери и поддерживала дух армии за все время Германской войны. И вот теперь она опять должна была выдвинуть массы на борьбу с иноземным нашествием, и прежде всего против Советской власти, которая тоже рассматривалась руководителями Добровольческой армии как иноземный элемент.

Но пошли ли массы на эту новую борьбу? Нет. В Новочеркасске собралась только группа «интеллигенции» в 2000 человек, а народные массы остались глухи к их призыву. Власть трудящихся, провозгласившая вполне понятный массам лозунг борьбы против эксплуататоров, торжествующе двигалась на Дон. 5 января 1918 г. я прибыл в Новочеркасск, где было всего около 2000 добровольцев – юнкеров и офицеров, которые частью шли «идейно», а частью потому, что некуда было деваться. Во всяком случае, все они были против Советской власти совершенно сознательно.

Эту группу лиц не надо смешивать с позже попавшими в Добровольческую армию лицами из интеллигенции, очутившимися в ее рядах только потому, что жили в районе, захваченном ею. С тем же успехом они служили бы и у красных. Надо сказать, что интеллигенция в массе совершенно растерялась, не отдавала себе отчета в происходящем и принадлежала к партии «И. И> (испуганный интеллигент).

Алексеев деятельно занялся рассылкой эмиссаров на места, чтобы там поднять восстание. Участь этих эмиссаров была не лучше участи самой Добровольческой армии. Массы за ними не шли. Казачество было довольно Советской властью, отнявшей землю у помещиков, и совершенно не желало выступать и часто выдавало агитировавших за «отечество» лиц. Одним из названных эмиссаров, почти единственным, вернувшимся потом в Добровольческую армию со сравнительно крупным отрядом, был я.

Меня отправили в Минераловодский район. Но сколько я ни скитался по горам – ничего не удавалось; организуемые восстания срывались. Приходилось скрываться и не входить ни в один дом.

Средств у Добровольческой армии не было никаких. У отправленных на места – тем паче. События большинству были неясны, настроение было ужасно; идея, руководившая действиями, – идея «отечества» – гибла. Скоро в Баталпашинске стало известно, что 13 апреля 1918 г. под Екатеринодаром убит Корнилов. Добровольческая армия превратилась в банду, бродившую с места на место, спасавшую свою жизнь, выгоняемую в калмыцкие степи.

Но вот Терек и Кубань стали наводняться бросившей Кавказский фронт армией. Частью она шла целыми частями, а частью – отдельными толпами и одиночными людьми, и к середине апреля Северный Кавказ оказался насыщенным оседавшими по станицам солдатами распавшейся царской армии. Тогда и иногородние, работавшие у казаков или нанимавшие у них землю, подняли голову и начали передел земли. Советская власть закрыла базары и стала отбирать излишки продуктов, и свершилось «чудо». Идея «отечества», не находившая до сих пор отклика в массах, вдруг стала понятна зажиточному казачеству настолько, что для организации отрядов не приходилось уже агитировать, а станицы сами присылали за офицерами и выступали «конно, людно и оружно». В течение июня месяца в Баталпашинском отделе организовался отряд до 5000 человек, начальствование штабом которого я принял на себя, а во главе отряда стал офицер из коренных казаков – Шкура[2 - До получения высочайшего разрешения А.Г. Шкуро носил указанную фамилию.]. В июле Добровольческая армия, поддерживаемая казаками, заняла Тихорецкую, и совершилось соединение мое с нею при занятии 21 июля Ставрополя отрядом Шкуры. Уже тут стали сказываться его грабительские инстинкты, и он был отстранен от командования отрядом, превращенным во 2-ю Кубанскую [казачью] дивизию Улагая (Шкура вновь выплыл при движении на север).

Зажиточное казачество, местные торговцы, кулаки и интеллигенция встречали Добровольческую армию с восторгом, и создавалось впечатление движения за родину, способное обмануть даже более опытного политика, чем был я и мне подобные.

27 ноября 1918 г. в Новороссийск прибыли суда Антанты. В Добровольческой армии появились деньги, оружие, патроны. До этого все это было в плачевном состоянии: кое-что перепадало от Краснова, кое-что захватывали от красных, много давало население (казаки) в виде довольствия,

одежды, лошадей и зарытого оружия и снаряжения. Время шло, район Добровольческой армии расширялся: она захватила Крым, юг Украины и Донецкий бассейн, Кавказ был в ее руках. Союзники давали деньги, рассчитывая возместить свои расходы со временем русскими углем и нефтью.

Началась разбойничья политика крупного капитала. Появились старые помещики, потянувшие за собой старых губернаторов. Интересы мелкой русской буржуазии, создавшей Добровольческую армию, стали как бы попираться интересами крупного международного капитала.

Борьба из внутренней постепенно и совершенно незаметно стала превращаться в борьбу интернационального капитала с пролетариатом. Даже мелкобуржуазные массы почувствовали гнет и частью отхлынули от белых. Пролетариат поднял голову, начались восстания. Создавались внутренние фронты. Я, конечно, не говорю про анархическое движение Махно, боровшегося со всякой властью.

Появился ряд грабителей, ставших во главе белых войск: они были удобны крупному чужеземному капиталу, так как без зазрения совести готовы были на все сделки.

Кажется теперь странным, что все это не было понято тогда, но когда вспомнишь про полную политическую безграмотность участников Добровольческой армии, то перестаешь удивляться.

Как бы то ни было, но в Добровольческой армии начался развал: пролетариат и беднейшее крестьянство ясно были против нее, мелкая буржуазия сильно разочаровалась и стала отходить в сторону. В войсках началось дезертирство. Усилились грабежи, участниками которых были лица даже высшего командного состава. Движение потеряло всякую идейность, и все совершалось во имя личного благополучия или тщеславия. Армия дошла до Орла, откуда безудержно покатилась к югу.

Глава I

Отход в Крым

1. Политическая обстановка

Начавшийся в октябре разгром Добровольческой армии под Орлом быстро разрастался. Если, как мы видели во введении, широкие народные массы охладели к Добровольческой армии и к ее целям, то при ее неудачах это охлаждение сказывалось еще больше и быстро переходило в открытую враждебность. Элементы, не сочувствовавшие Добровольческой армии, подняли голову. Нелады Деникина с Кубанской радой разложили кубанскую армию. Донская армия вовсе не стремилась на Москву, а ее молодые элементы не питали вражды к Советской власти и совершенно не хотели драться. Оставалась Добровольческая армия Май-Маевского и войска главноначальствующих: Киева – Драгомирова и Одессы – Шиллинга.

Относительно идеологии этих частей можно сказать мало определенного. Чувствовалась полная неустойчивость. Солдатская масса была индифферентна, низшее офицерство было развращено во время Гражданской войны своими на- пальниками и, не имея точного определенного лозунга, за которым шли бы массы, колебалось; удерживал это офицерство в Добровольческой армии лишь страх перед репрессиями красных. Недоверие к высшему командному составу росло – грабежи и кутежи лиц этого состава с бросанием огромных сумм были у всех на виду, и младший командный состав пошел по стопам старшего и тоже стал собирать дары от – «благодарного населения», внося еще большую разруху и еще больше озлобляя население. Богатое казачество, пострадавшее материально в 1918 г., пожелало пополнить свои убытки и отправляло вагонами награбленное имущество в свои станицы и туда же гнало лошадей табунами. Дело дошло до того, что казачьей части нельзя было спешиться для боя, потому что ни один казак не хотел оставить сзади свою лошадь с седлом, к которому были приторочены его сумы, где, очевидно, лежало достаточное количество ценностей.

Как видно из изложенного, лозунг «отечество», который, как мы видели во введении, не был в состоянии поднять народные массы, не оказался в состоянии и двигать их на Москву. Экономические причины, благоприятные для Добровольческой армии летом 1918 г., обернулись против нее к концу 1919 г.

Декларация Деникина о будущих реформах никого не соблазнила; фактически власть была в руках крупной буржуазии, интересы которой проводились в жизнь, а мелкая буржуазия страдала и, естественно, разочаровавшись в Добровольческой армии, выдвинула единый фронт с пролетариатом и беднейшим крестьянством против последней. Идея «отечества» вдохновляла только единичных идеалистов, политически безграмотных и потому упорно стоящих на своем во вред своему народу и самим себе.

Это слепое увлечение отдельных лиц указанной идеей продлило существование Добровольческой армии.

Дать точную характеристику политических убеждений участников Добровольческой армии я не берусь. Абсолютно все группировались по своим имущественным интересам. Получилась мешанина кадетствующих и октябриствующих верхов и меньшевистско-эсерствующих низов. Кадровое офицерство было воспитано в монархическом духе, политикой не интересовалось, в ней ничего не смыслило и даже в большинстве не было знакомо с программами отдельных партий. «Боже, царя храни» все же провозглашали только отдельные тупицы, а масса Добровольческой армии надеялась на «учредилку», избранную по «четыреххвостке», так что, по-видимому, эсеровский элемент преобладал. Я, конечно, говорю не про настоящую партийность, а про приблизительную общность политических взглядов. Вообще же должен сознаться, что эта характеристика мною произведена только теперь, по воспоминаниям о прошлом, тогда же я в эти вопросы не вдумывался. Как бы то ни было, политическая обстановка в декабре 1919 г. сложилась крайне неблагоприятно для вооруженных сил на юге России. Народное недовольство белой властью выявилось в ряде восстаний повсеместно. Это не могло не отразиться на войсках, во-первых, отозванием крупных частей с фронта, во-вторых, разложением самих войск и дезертирством. Всюду царствовали недоверие и преследование личных интересов. Части таяли. Разгром разрастался.

2. Стратегическая обстановка

Белые в декабре [1919 г.] отступали по всему фронту. На главном направлении красных (Орел – Ростов) стояла Добровольческая армия Май-Маевского, правее – донцы и кубанцы, левее – Шиллинг и Драгомиров; у Екатеринослава действовал против Махно под моей командой 3-й армейский корпус, к которому были присоединены Донская [конная] бригада Морозова, Терская – Склярова, Чеченский сводный полк и 1-й стрелковый Кавказский и Славянский полки.

В декабре же Май-Маевский был отрешен от должности и заменен Врангелем. Дело не улучшалось, и армия катилась на Кавказ. Врангель был тоже отрешен и заменен Кутеповым. Обстановка складывалась тревожная. У 3-го корпуса был полный успех против Махно, но все же, учитывая обстановку, я 19 декабря объявил по городу Екатеринославу, что ввиду приближения красных за город не ручаюсь и предлагаю желающим выехать из города, для чего назначаются поезда ежедневно в 15 часов с 20 декабря. Между тем красные приближались.

26 декабря я получил приказ Деникина отправить в распоряжение Шиллинга бригаду Склярова, а с остальными частями отходить в Крым и принять на себя оборону Северной Таврии и Крыма.

Таким образом, армия Деникина отходила двумя крупными группами: 1) во главе со Ставкой, в составе Добровольческой армии, донцов, кубанцев и терцев – на Кавказ и 2) войска Шиллинга и Драгомирова – в

Новороссию, прикрыв Николаев – Одессу и базируясь на последнюю.

В промежуток между ними 3-й армейский корпус под моей командой получил приказ отходить с задачей удерживать Крым. Командование, видимо, смотрело на Крым как на приговоренную к сдаче территорию, рассчитывая задерживать натиск красных на Дону или где-нибудь в его районе и около Буга с тем, чтобы оттуда вновь перейти в наступление, действуя по внешним операционным линиям и одним своим движением заставляя красных бросить осаду Крыма или очистить его, если они его займут.

Руководствуясь, очевидно, этим, Деникин и назначил на Крым столь ничтожные силы, потому что даже назначенный сперва туда же 2-й [армейский] корпус Промтова получил приказ отходить на Одессу. Между тем если бы отводить главные силы Новороссии не на Одессу, а на Крым, то, опираясь на него, эти более крупные силы могли бы действовать активно против армии красных, шедших на Кавказ.

Численность обеих армий (красных и белых) была почти равна – около 50 000 каждая. Но у белых были сильное разложение и дезертирство.

3. Организация отхода в Крым

Таким образом, при наличии описанной обстановки на меня возлагалась защита Северной Таврии и Крыма, куда надлежало еще пробиться через Махно, но это ввиду полной деморализации его банд особого затруднения не представляло. Большее затруднение заключалось в непролазной грязи и почти полной непроходимости проселочных дорог для обозов.

Для выполнения задачи в моем распоряжении находились: 13-я пехотная дивизия – около 800 штыков, 34-я пехотная дивизия – около 1200 штыков, 1-й Кавказский стрелковый полк – около 100 штыков, Славянский полк – около 100 штыков, чеченцы – около 200 шашек, Донская конная бригада полковника Морозова – около 1000 шашек и конвой Штакора-3[3 - Штаб 3-го корпуса.] – около 100 шашек. Артиллерия имела всего на одну дивизию 24 легких и 8 конных орудий; итого около 2200 штыков, 1200 шашек и 32 орудия. С первого же взгляда было ясно, что этих сил было совершенно недостаточно для обороны Северной Таврии от победоносного наступления красных.

Фронт Северной Таврии тянулся полукругом около 400 верст, причем прорыв моего расположения в одном месте мог привести красных к перешейкам раньше остальных моих частей, которые, следовательно, вынуждены были бы в этом случае бежать назад вперегонки с красными и подвергнуться неминуемому поражению.

Поэтому я решил Северной Таврии не оборонять и до Крыма в бой с красными не вступать, а немедленно отбросить Махно от Кичкасского моста и отправить пехоту в Крым, прикрывая ее отход от красных конной завесой. Бригаду 34-й [пехотной] дивизии с обозами из Екатеринослава отправить по железной дороге на Николаев, где погрузить на суда и перевезти в Севастополь. Самому немедленно после переправы у Кичкасс ехать в Николаев – Севастополь и осмотреть оборонительное положение Крыма до подхода туда моих войск. План обороны Крыма в моей голове уже был намечен в общих чертах, так как Крым я знал по боям 1919 г., но окончательное решение я хотел принять на месте.

27 декабря Махно потерял Кичкасский мост и 5 орудий. Крымский [3-й армейский] корпус двинулся в Крым, а бригада 34-й дивизии с обозами по железной дороге на Николаев. Я выехал туда же. Екатеринослав был белыми очищен без боя.

Пока все шло гладко: мне удалось сохранить свои части для главной операции. Однако Ставка настаивала на защите Северной Таврии. На телеграммы об этом я отвечал категорическим отказом, что с наличными силами никто Северной Таврии удержать не может; на оборону же Крыма я буду смотреть не только как на вопрос долга, но и чести. Наконец, Ставка согласилась.

5 января 1920 г. я был в Севастополе, мои части в это время были севернее Мелитополя. Соприкосновение с красными держала только конница, медленно отходившая назад почти без выстрела. Над Крымом нависла гроза в лице 13-й армии красных.

Глава II

Крым к январю 1920 г

Само собою понятно, что все то, что я говорил об общем состоянии «Юга России», относилось полностью и к Крыму, но этого мало: тут имели место и специальные обстоятельства.

Дело в том, что, несмотря на то что на Крым шла всего одна железная дорога, несмотря на то что в Крым было указано отходить только 3-му армейскому корпусу, а почти все силы группировались на фланги: Добровольческая армия, донцы, кубанцы – на Кавказ и главноначальствующих Киева и Одессы – на Одессу, масса отдельных людей и отдельных частей в составе отдельных людей, в особенности хозяйственных частей, потекла в Крым. Единственным важным для меня приобретением среди беглецов были восемь, хотя и испорченных, бронепоездов и 6 танков (3 тяжелых и 3 легких).

Вся ватага беглецов буквально запрудила Крым, рассеялась по деревням, грабя их. В этом отношении приходилось поражаться, что делалось в частях Добровольческой армии. Части по 3–5 месяцев не получали содержания, между тем как из Ставки оно выдавалось, потому что мой корпус, а перед тем дивизия его получали вовремя, а она вовсе не была в фаворе.

Из-за этого произошел любопытный случай. Рядом с бегущими вдоль полотна частями по полотну в поездах бежали казначейства. Узнав, что беглецы не только не получали за 3–5 месяцев жалованья, но не имеют и авансов для довольствия, я приказал задержать казначейства, сдать деньги в джанкойское казначейство, а последнему удовлетворить беженцев. Чтобы сократить процедуру операций, я приказал выдать именно авансы, а ведомости и оправдательные документы требовать потом. Казначеи долго не соглашались на такое беззаконие: как можно перенести из одной графы в другую цифры и удовлетворить части авансами без формальной требовательности ведомости, а только по ассигновке части?! А толкать людей на грабеж или голодную смерть можно. За такое распоряжение я получил выговор от Деникина.

Так или иначе Крым был наводнен шайками голодных людей, которые жили на средства населения и грабили его. Учета не было никакого, паника была полная. Каждый мечтал только о том, чтобы побольше награбить и сесть на судно или раствориться среди незнакомого населения.

Во главе гарнизона стояли лица старого режима. Все сводилось к тому, чтобы отписаться: не им было справиться с наступившей разрухой. Во главе обороны Крыма стоял инженерный генерал Субботин, человек очень хороший, но не военный.

На мое донесение в Ставку о положении дел я получил любезную телеграмму начальника штаба главнокомандующего Романовского о том, что все военное дело находится в моих руках, точно так же как и воинские части в тылу и – «возбуждаемые ими дела»; телеграмма, между прочим, гласила: «Главком надеется, что вы, по всегдашней вашей энергии, выполните возложенную на вас задачу».

Несмотря на эту телеграмму, мер никаких не принималось. На Крым, по примеру прошлых лет, смотрели как на что-то обреченное. Было ясно – главная масса войск отходит на Кавказ и на Одессу и только 3500 человек на центр – Крым. Будущая операция должна была сложиться маневром флангов, хотя бы центр и погиб.

Я считал, что центр должен удержаться.

Глава III

План защиты Крыма

К рассвету 5 января 1920 г. я прибыл в Севастополь и немедленно послал к начальнику штаба крепости просьбу собрать начальствующих лиц у комкрепа; там я познакомился с генералом Субботиным

и вице-адмиралом Ненюковым.

Я попросил поставить меня в известность относительно плана обороны Крыма и имеющихся фортификационных сооружений. Оказалось, что план обороны был шаблонный. После отхода из Северной Таврии занять Перекопский вал и Сальковский перешеек, где поставлена проволока. Кроме того, было построено несколько окопов с проволокой – и это все. На мой вопрос, где будут жить на перешейке войска (ведь время зимнее), получил ответ: «Придется в окопах». «Ну, далеко вы на своих укреплениях уедете, – вероятно, дальше Черного моря», – оставалось мне только сказать.

Я обратил внимание совета на то, что северный берег Таврии охватывает Сальковский и Перекопский перешейки, то же самое делает крымский берег, позволяя артиллерии стрелять продольным огнем; жить на Чонгаре и на Перекопе частям больше 300 человек негде; не лучше ли предоставить эту пустыню противнику. Пусть он померзнет, а мы посидим в тепле. Потом я совершенно не признаю сиденья в окопах – на это способны только очень хорошо выученные войска, мы не выучены, мы слабы и потому можем действовать только наступлением, а для этого надо создать благоприятную обстановку. А она может быть создана отводом всех сил назад на территорию Крыма, в деревни.

Впереди, на Сальково и Перекопском валу, нужно оставить только ничтожное охранение, по бегству которого мы узнаем, что красные идут. Красным по перешейкам идти целый день, ночью ночевать негде, они перемерзнут и будут дебушировать в Крым в скверном расположении духа – вот тут мы их атакуем. Ненюков присоединился, Субботин возражал, указывая, что около вала стоят 4 крепостных орудия – как быть с ними: для них нет лошадей. Я советовал отдать их противнику, так как при их наличии он скорее попадается на удочку и заплатит за них своими новыми современными орудиями.

Нужно было обдумать и меры довольствия войск, сосредоточенных в районе Юшуня – Богемки. Подвод было мало, и их постоянный сбор озлоблял население. Предстоящая весенняя распутица грозила совершенно приостановить довольствие Перекопской группы, а туда предназначалось более 1000 человек конницы, не считая артиллерийских и обозных лошадей.

Железная дорога была нужна во что бы то ни стало, а ее не было. До войны еще производились изыскания по прокладке ветки от Джанкоя на Богемку – Воинку – Юшунь— Перекоп. Этим я решил воспользоваться и проложить эту дорогу. Собранное у меня совещание инженеров отнеслось к этому проекту отрицательно. Тогда пришлось отрешить от должности начальника дорог инженера Соловьева и заменить его инженером Измайловским. Мое заявление, что нужды фронта требуют немедленной постройки железной дороги, а тот, кто не понимает нужд фронта, возьмет винтовку и пойдет изучать их в окопах рядовым, подействовало.

Инженер Измайловский оказался очень энергичным и знающим путейцем. Работа закипела. Я приказал снимать запасные пути, если потребуется, на Акманайской и Евпаторийской ветках. Класть шпалы прямо, подсыпая балласт постепенно; пусть поезд идет пять верст в час, но чтобы вагоны можно было подкатывать к войскам, не прибегая к подводам местного населения. Все это оказалось возможным: к февралю дорога уже функционировала до Богемки, и работа пошла дальше тем же быстрым темпом. Поезда делали 12 верст в час. Вопрос боевого и фуражного довольствия был решен.

Точно так же надо было оценить и подготовить на всякий случай другой путь питания, чтобы дать Перекопской группе и резерву у Юшуня – Воинки свободу маневра. При одной базе на Джанкой защитники Крыма могли быть поставлены в тяжелое положение маневром красных на этот Джанкой, следовательно, надо было устроить на этот случай вторую базу: Юшунь – Симферополь, т. е. подготовить там этапы и учет возможных подвод. Таким образом, база получалась двойная: 1) Юшунь – Джанкой— Феодосия – Севастополь и 2) Юшунь – Сарабуз – Севастополь; этим обеспечивалась свобода маневра и неуязвимость флангов и тыла войск.

Оставалось еще разрешить вопрос защиты Крымского фронта в тылу. Картину общей разрухи я уже описал – точно так же, как картину особой разрухи крымского тыла, предоставленного самому себе. Тут была двойная опасность. С одной стороны, шайки грабительских частей, наводнивших Крым и населявших почти каждую деревню, – эти банды дезертиров, появляющихся в каждой разбитой армии, а с другой – необыкновенная деятельность и упругость в работе большевиков.

Прошу стать читателя сейчас на точку зрения, на которой я был тогда. Я боролся с большевиками – с Советской властью – и знал, что она не только пользовалась для своих целей каждым промахом врага, но и опиралась часто на враждебные ей элементы, поддерживая их, лишь бы разить непосредственного противника: это была сила, и сила нешуточная. Колебаний быть не могло. Решение одно: обеспечить фронт с тыла во что бы то ни стало, не останавливаясь ни перед чем, т. е.: расчистить тыл от банд и прежде всего от негодных начальников гарнизонов, в особенности от них, потому что «рыба с головы воняет»; 2) удовлетворить насущные нужды рабочих и крестьян; 3) раздавить в зародыше выступления против защиты Крыма. Средства для этого – удаление (от увольнения до смертной казни – полковник Протопопов) негодных начальников гарнизонов, наряд отрядов для ловли дезертиров, уменьшение, а то и уничтожение повинности, особенно подводной, и реквизиций у крестьян, паек для рабочих и защита их интересов и непрерывная борьба с выступлением в тылу против защитников Крыма.

Мне кажется, что в вопросе о борьбе двух мнений быть не может. Если кто-нибудь за что-либо борется, то он должен либо бороться полностью, либо бросить борьбу: мягкотелость, соглашательство, ни рыба – ни мясо, ни белый – ни красный – это все продукты слабоволия, личных интересов и общественной слякоти.

Тем не менее с моим взглядом на совещании 5 января согласился один Ненюков, комфлота, подчиненный только Деникину, который мне заявил: «Все, что вы мне прикажете, исполню»; остальные угрюмо молчали (Субботин, начальник штаба Севастополя, и начальник гарнизона Симферополя генерал Лебедевич-Драевский, начфлота капитан 1-го ранга Бубнов). Возражения с военной точки зрения были следующие: если проводить этот план, то противник, войдя в Крым, оттуда уже не выйдет и сбросит нас в море. Кроме того, недоверие к старшему комсоставу страшное, и почти никто не верит в возможность удержания Крыма. Поэтому надо выиграть время, чтобы дать возможность сесть на суда.

Мне оставалось только дать свое заключительное слово: на эвакуации настаиваю, но она настолько не подготовлена, что затянется надолго. Проведение же плана защиты Крыма принимаю на себя[4 - Ненюков к февралю 1920 г. полностью подготовил суда для эвакуации белых войск из Крыма, но они были срочно направлены для эвакуации деникинских войск из Одессы и Новороссийска. {Примеч. авт.)].

Результатом моего решения была рассылка начальникам боевых участков (начдивам-13 и 34) плана обороны.

План обороны Крыма[5 - Подлинный текст, помечен 25 декабря 1919 г. (стар, стиля) № 323 с. {Примеч. авт.)]

1) Войска расстроены и, сидя на месте, не способны выдержать зрелища наступающего на них противника – следовательно, надо наступать.

2) Противник во много раз превосходит

нас; следовательно, надо атаковать его тогда, когда он не может развернуть все силы.

3) Всякая пассивная оборона измотает войска и рано или поздно приведет к поражению – следовательно, требуется активность, т. е. атака.

4) Военная история показывает, что все защищающие Крым боролись за Чонгарский полуостров и за Перекоп и терпели неудачи, – следовательно, требуется маневр, т. е. атака (резервы).

5) Местность показывает, что: а) Чонгарский полуостров охватывается Северной Таврией и Сальковская позиция подвержена перекрестному огню; б) жить на Чонгарском полуострове негде (дело зимой); в) крымский берег охватывает Чонгар и тоже берет его под перекрестный обстрел и отделяется от него по бродам Сиваша и моря и берется в перекрестный обстрел с берегов Северной Таврии; г) втянувшись в Перекопский перешеек, противник не сможет развернуть своих превосходных сил против Юшуня; д) в районе Армянск – Юшунь наши суда могут (по глубине моря) обстреливать побережье; е) проход в обход Юшуня севернее Армянска между озерами (трактир) (карта 10 верст – 1 дюйм) легко оборонять до самой Магозы; ж) Сиваши зимой и весной непроходимы; з) укреплений и связи почти нет, т. е. надо задержать врага до его устройства.

6) В тылу полная дезорганизация, недоверие к командованию и угроза восстания в пользу большевиков.

7) Из всего сказанного видно, что обстановка требует: а) задержать короткими ударами подход врага к Сивашам; б) вести маневренную войну, имея крупный резерв, и обороняться только атаками; в) бросить Чонгарский полуостров и Перекопский перешеек и заморозить врага в этих местностях (отсутствие жилищ), бить его по частям, когда он оттуда дебуширует, г) фланги охранять флотом; д) тыл усмирить.

8) Поэтому я решил: а) наносить короткие удары в Северной Таврии; б) Чонгарский полуостров и Перекопский перешеек занимать только сторожевым охранением; в) главную позицию устроить по южному берегу Сиваша и строить групповые окопы, чтобы встретить врага контратакой, а севернее Юшуня еще фланговую позицию фронтом на запад (главный резерв – район Богемка – Воинка – Джанкой); г) иметь большую часть в резерве; д) никогда не позволять себя атаковать, а всегда атаковать разворачивающегося противника и по возможности во фланг; е) между Сивашами наблюдения; ж) построить жел. дорогу на Юшунь от Джанкоя и провести телеграфную связь вдоль Сиваша; з) бороться с беспорядками в тылу самыми крутыми мерами, не останавливаться ни перед чем и успокоить население.

9) Для свободы маневров устроить двойную базу на Джанкой и на Симферополь.

Глава IV

Подход красных и начало осады Крыма

1. Мелитополь

Осмотр средств и состояния войск, обдумывание и решение вопроса потребовали от меня затраты двух суток, и только 7 января я попал в Мелитополь, промчавшись туда за ночь без остановки с недопустимой по железнодорожным правилам скоростью. Я уже получил сведения, что 4 января без боя был занят Мариуполь и красные двинулись на Бердянск. Хорош бы я был, если бы взял на себя, согласно приказу Деникина, оборону Северной Таврии. Мои войска были еще севернее Мелитополя, и только 7 января в этот город прибыл штаб замещавшего меня генерала Андгуладзе (начдив-13). Даже пехота, отходившая без всякого боя и не видевшая противника, была севернее, не говоря уже про конницу полковника Морозова. Хорошую скорость развила находящаяся правее меня армия Врангеля[6 - Добровольческая армия.]. Вся обстановка показывала, что скоро надо ждать грозы.

Поэтому я приказал в Мелитополе не останавливаться, а погрузиться в имевшиеся пустые составы, забрав все паровозы; пехоте ехать в Крым и выгрузиться в Таганаше и Джанкое. Тут же мною был отдан приказ о расположении войск для обороны. Он, к сожалению, у меня не сохранился и со многими другими документами находится в руках французской контрразведки в Константинополе.

Этим приказом Крымский фронт делился на три участка: 1) Арабатская стрелка – полковник Беглюк (потом его заменил полковник Гравицкий) – 1-й Кавказский стрелковый полк, 100 штыков; 2) Крым от Сиваша до Мурза-Каяш исключительно – генерал Андгуладзе – бригада 13-й дивизии; 3) Крым от хут. Мурза-Каяш включительно до Черного моря – генерал Васильченко – бригада 34-й дивизии (расположение д. Юшунь). Все остальные части, как имевшиеся, так и вновь сформированные, – в районе Джанкой – Богемка – Воинка. При нем же был выдан план обороны как основная идея кампании.

Было подтверждено и подчеркнуто, чтобы на Чонгарском полуострове и Перекопском перешейке войск не держать, а поставить там только охранение (на Чонгар около 50 человек, на Перекопе около 100 человек). Все остальное держать в домах около своей позиции, на которой должны были быть только часовые и пулеметы; части же выводить только для контратаки.

Такое расположение с охранением на 20 верст впереди было, конечно, несколько экстравагантно.

8 января Мелитополь был уже очищен, и часть пехоты уже прибыла на назначенные ей места. К 12 января пришла запоздавшая телеграмма от бригады 34-й дивизии, которая должна была с обозом грузиться в Николаеве. В телеграмме сообщалось, что транспортов не оказалось, и бригада походным порядком идет от Николаева на Херсон – Перекоп.

Переправа паромом у Херсона задерживается льдом. Красные заняли уже Ново-Алексеевку, и их колонна двигалась от Мелитополя к Перекопу.

Положение создавалось трагическое: неизвестно было, кто поспеет раньше, а точная численность красных войск не была известна; известно было только, что в районе против Северной Таврии находятся 3-я, 9-я, 46-я и Эстонская стрелковые дивизии, 8-я и 11-я кавалерийские дивизии и, возможно, 13-я кавалерийская. Все эти части хотя и растянулись, оторвались от обозов, но численностью были много больше добровольческих: в пехоте вместо 4–9 полков в дивизии – было от чего прийти в уныние.

2. Бой под Ново-Алексеевкой 13 января 1920 г

Этими обстоятельствами был вызван бой под Ново-Алексеевкой, которую занимали красные. Желая задержать их движение, я двинул отряд в составе только что прибывшего в Крым Пинско-Волынского батальона (120 штыков), Сводно-чеченского полка (200 шашек), конвоя штакора-3 (100 шашек), всех исправных танков (3 средних) и всех исправных бронепоездов 3 (один с морскими орудиями) под командой начальника конвоя капитана Мезерницкого и сам выехал туда же.

Отряду было приказано от Салькова атаковать Ново-Алексеевку. Движение началось около 9 часов утра и вызвало волнение у красных. К 12 часам станция Ново-Алексеевка была взята. Произведено было все это очень шумно: наступали танки и бронепоезда, скакала лава. К 13 часам обозначилось наступление красных, занимавших фронт Геническ – селение Ново-Алекееевка – Левашово. Со стороны Рождественского и Ново-Михайловки тоже показались цепи. Все шло, как требовала обстановка. Красные обеспокоились и подтягивали силы. От Перекопа полковнику Морозову было приказано выдвинуться навстречу красным в направлении Аскания-Нова и задерживать их. Около 15 часов было получено донесение, что бригада 34-й дивизии подходит к Преображенке; от сердца отлегло. Ее форсированный марш удался, и она оказалась даже ближе, чем я предполагал.

Сальковскому отряду было приказано грузить танки и начать отход под прикрытием

бронепоездов, что удалось без труда. Морозов прикрывал движение обозов и бригады до ее прихода на Перекоп – Юшунь.

Красные двигались медленно, и только к 21 января закончилось обложение ими перешейков. Назревал первый бой, который должен был иметь колоссальное моральное значение для белых в случае их победы, и окончательное занятие Крыма в случае победы красных.

Глава V

Первый бой на Перекопском перешейке

23–24 января 1920 г.

Как я уже указывал, красные медленно приближались к Крыму. Я ожидал их атаки с 18 января, но они медлили. Разведка всех видов дала сведения, что подошли только 46-я стрелковая и 8-я кавалерийская дивизия; стало легче, хотя и эти силы (около 8000) представляли серьезную опасность, так как к этому времени против них можно было подтянуть только около 3200 штыков и сабель, а состояние тыла требовало посылки отрядов для сбора разбежавшихся для грабежей частей врангелевской армии, иначе возможно было ожидать общего восстания.

Настроение войск сильно понизилось. Насколько я раньше мог ручаться за своих людей и все время чувствовать биение пульса командуемых мною войск, настолько сейчас я этого сказать не мог. В настроении их произошла перемена. Не терпя ни одного поражения за время нашей совместной службы, эти войска раньше шли куда угодно, сейчас же под влиянием общего развала и беглецов соседней армии генерала Врангеля они усомнились в успехе и в возможности удержаться в Крыму. Постоянные рассказы о предательстве старших начальников, бросавших свои части в трудную минуту на произвол судьбы, создавали орловщину в Крыму.

Правда, опубликованное в газетах мое заявление о том, что лично я останусь в Крыму, дало немного опоры падавшему настроению, но все же я не чувствовал спайки со своими войсками, которые, по-видимому, боялись, что их бросят на милость победителя. Приказ, изданный тогда мною, между прочим, гласил: «Вступил в командование войсками, защищающими Крым. Объявляю всем, что пока я командую войсками – из Крыма не уйду и ставлю защиту Крыма вопросом не только долга, но и чести».

И я жаждал боя возможно скорее: его удачный исход мог спасти положение и дать мне возможность бороться как с разложенным тылом, так и с назревавшей там орловщиной, против которой до боя я был бессилен.

Поэтому бой должен был быть разыгран с полным напряжением, в особенности с моей стороны, – надо было эффектом победы произвести давление на общественную психологию всего военного и гражданского Крыма.

Я знал, что с лета 1919 г. Красная армия сделала большие успехи в смысле военной подготовки и организованности, и я знал также, что она в данное время победоносно шла вперед, не встречая сопротивления со стороны белых. Такое положение всегда создает среди наступающей армии некоторую беспечность. Эту беспечность я и решил использовать.

По полученным сведениям стало известно, что по направлению к Перекопу сосредоточились три полка пехоты красных и два полка конницы, которые вели разведку явно боевого характера, т. е. с явным намерением атаковать, а остальные бригады 46-й дивизии стали одна против Чонгара, а другая уступом за правым флангом в сторону Херсона. Я же сосредоточил к Юшушо 34-ю пехотную дивизию, к перешейку с трактиром – полк (самый крупный) 13-й дивизии в 250 штыков и [Донскую конную] бригаду Морозова в 1000 шашек.

На рассвете 23 января красные повели наступление на Перекоп. Стоявшие у вала 4 старых крепостных орудия стреляли, бывший в охранении Славянский полк (100 штыков) бежал. Все происходило, как я ожидал и как обыкновенно бывает при обороне во время гражданской войны. Уже к 12 часам снялись и артиллеристы, забрав замки от орудий. Красные заняли вал и втянулись в перешеек. Их попытка ворваться в перешеек с трактиром была отражена контратакой Виленского полка, который, опираясь на пулеметы, занимавшие групповые окопы с прерывчатой проволокой, свободно произвел этот удар, но дальше не пошел. Тогда красные, оставив против этого перешейка заслон, двинулись за Славянским полком на юг, заняли Армянск и направились к Юшуню. Это уже уверило меня в победе. В таком положении бой замер в темноте. Красным пришлось ночевать на морозе в 16° в открытом поле.

Вечером я получил телеграмму от Деникина, который, сильно обеспокоенный, уже предъявлял мне вексель, выданный мною заявлением, что защиту Крыма ставлю вопросом чести. Телеграмма гласила: «По сведениям от англичан, Перекоп взят красными, что вы думаете делать дальше в связи с поставленной вам задачей». В мой план, очевидно, никто не верил.

На это я ответил: «Взят не только Перекоп, но и Армянск. Завтра противник будет наказан». В тылу была полная паника. Все складывали вещи, в портовых городах шла усиленная посадка. О занятии Перекопа и Армянска было сообщено в газеты[7 - Мне хотелось ускорить добровольную эвакуацию. (Примеч. авт.)], губернатор Татищев непрестанно телеграфировал в штаб, запрашивая о состоянии дел.

На рассвете 24 января красные стали выходить с Перекопского перешейка и попали под фланговый огонь с Юшуньской позиции. Начался бой. 34-я дивизия перешла в контратаку. В то же время на 15 верст севернее Виленский полк атаковал заслон красных против трактира и ввиду его малочисленности быстро отбросил его. Ночевавшая у Мурза-Каяша конница Морозова следовала за ним. 1000 шашек разлилось по перешейку, двигаясь к югу, в то время как Виленский полк образовал заслон к северу.

В 13 часов я уже продиктовал донесение Деникину, что наступление красных ликвидировано, отход противника превратился в беспорядочное бегство, захваченные орудия поступили на вооружение артиллерии корпуса.

Пространство до Чаплинки было свободно – конница красных и бригада резерва в бою участия не принимали. Охранение белых заняло прежнее положение: все части пошли по квартирам. Всякое наступление вперед было запрещено Ставкой.

Эту главу я закончу комическим инцидентом. Часов в 22—23-я уже в салон-вагоне диктую приказ о демонстрации на Чонгаре; тут же переговариваюсь с Перекопом о мелочах расположения, указываю летчикам задачи на завтрашний день, а о тыле забыл (вот что значит только военный, не знающий политики). А губернатор-то звонил через каждые 5 минут. Конечно, Штакор [-3] губернатору сообщил о фронте, но он, видимо, желал получить известия лично от меня. И вот в самый разгар диктовки, перебивая мою мысль, является адъютант, сотник Фрост, человек очень исполнительный, но мало думающий, и докладывает, что губернатор Татищев настоятельно просит сообщить о положении на фронте. Сознаюсь, я извелся – тут дело, а там продолжается паника – и резко отвечаю: «Что же, ты сам сказать ему не мог? Так передай, что вся тыловая сволочь может слезать с чемоданов». А Фрост, по всегдашней своей исполнительности, так и передал. Что было!.. Паника улеглась, но на меня посыпались жалобы и выговоры, тем более что лента передачи досталась репортерам. Даже Деникин прислал мне выговор, но это выражение стало ходячим по Крыму.

Этот бой послужил основой удержания Крыма мною и затянул Гражданскую войну на целый год. Каюсь, но это так.

Глава VI

Положение после первого боя на Перекопе

Естественно, после 24-го числа красные придвинулись к перешейку, но это не была атака (28 января). Несмотря на это, генерал

Васильченко вопреки плану защиты Крыма держал все силы на Перекопе и вызывал все время туда и конницу Морозова. Поднялось сильное заболевание от простуды.

Начальником участка Мурза-Каяш – Перекопский перешеек включительно я назначил генерала Стокасимова – Васильченко заболел.

Красные за февраль серьезных попыток овладеть Крымом не делали. Правда, они вытеснили охранение с Чонгарского полуострова и морозили там свои части. Правда, 6–7 февраля была атака на Перекоп и его занятие, но все это было не серьезно и ликвидировалось легко. В феврале же красные сделали два налета с Чонгарского полуострова – один на Тюп-Джанкой, другой – прямо вдоль железнодорожною полотна, достигший станции Таганаш.

В конце января и в начале февраля наступили 20-градусные морозы, и Сиваш вопреки уверениям статистиков сделал то, чего ему, как крайне соленому озеру, по штату не полагалось, – он замерз. Этот вопрос меня сильно беспокоил. Каждую ночь я приказывал провозить на лед Сиваша две подводы, связанные вместе, общим весом в 45 пудов, и они стали проезжать по льду, как по сухому месту. Это мое действие было моими «друзьями» всех степеней освещено так: «После случайной победы Слащов допивается в своем штабе до того, что заставляет катать себя ночью по Сивашу в телегах, не давая спать солдатам». Когда это распространяли сторонники большевиков, я это понимал – они-то отлично знали, зачем я это делаю, – мы тогда были врагами. Но когда это говорили наши «беспросветные» (у генералов нет просвета на погонах), не понимая, что большая разница: вторгнутся ли красные в Крым через лед сразу с артиллерией или без нее, – это уже было признаком либо слишком большой злобы, либо глупости.

Но как бы то ни было, блажил ли пьяный Слащов, или просто был предусмотрителен командующий защитой Крыма, но в феврале мне стало ясно, что лед против Тюп-Джанкоя и западнее на две версты от железнодорожного моста способен пропустить артиллерию и на эти два пункта надо обратить внимание.

Тюп-Джанкой, как голый полуостров, выдвинутый вперед, обходимый по льду с Арабатской стрелки и не дававший в морозы возможности жить крупным частям, как моим, так и противника, меня мало беспокоил. Поэтому там стояли 4 крепостных орудия старого образца с пороховыми снарядами, стрелявшими на три версты (то же, что и на Перекопе).

Из войсковых частей я туда направил чеченцев, потому что, стоя, как конница, в тылу, они так грабили, что не было никакого сладу. Я их и законопатил на Тюп-Джанкой. Там жило только несколько татар, тоже мусульман и страшно бедных, так что некого было грабить. Для успокоения нервов генерала Ревишина, командовавшего горцами, я придал туда, правда, скрепя сердце, потому что артиллерии было мало, еще 2 легких орудия.

Великолепные грабители в тылу[8 - Я, конечно, говорю о малосознательных элементах горцев, ушедших с белыми и ставших наемниками. {Примеч. авт.)], эти горцы налет красных в начале февраля на Тюп-Джанкой великолепно проспали, а потом столь же великолепно разбежались, бросив все шесть орудий. Красных было так мало, что двинутая мною контратака их даже не застала, а нашла только провалившиеся во льду орудия. Мне особенно было жалко двух легких: замки и панорамы были унесены красными и остались трупы орудий.

После этого и предыдущих грабежей мы с Ревишиным стали врагами. До боя он на все мои заявления о грабежах возражал, что грабежи не доказаны и что в бою горцы спасут все, причем ссылался на авторитеты, до Лермонтова включительно. Я же сам был на Кавказе и знаю, что они способны лихо грабить, а чуть что – бежать. Не имея никакой веры в горцев, я при своем приезде в Крым приказал их расформировать и отправить на Кавказ на пополнение своих частей, за что мне был нагоняй от Деникина (видно, по протекции Ревишина) с приказом держать их отдельной частью.

Вообще период защиты Крыма был для меня крайне неудачным с точки зрения службы. Никогда в жизни я не получал столько выговоров – тут мне выговор и за тыл (передача Фроста), и за горцев, и за частную жизнь (возил подводы по Сивашу), и, наконец, за вмешательство не в свои дела, сказавшееся в желании ревизовать и контролировать мне не подчиненную крымскую контрразведку, в которой творилось много странного, за постановку задач флоту (личное желание командующего флотом Ненюкова) и, наконец, за то, что я одел всех людей своего корпуса и присоединившихся к нему частей, естественно исчерпав для этого содержимое складов. Выговор Деникина показал, что принципом Добровольческой армии было держать склады для оправдания наличия большого числа интендантов, а люди пускай мерзнут. Система эта привела к сдаче красным огромных складов Деникина. Я привожу все это как характеристику умиравшей армии, командование которой не обращало внимания на вопиющие грабежи Май-Маевского, Покровского, Шкуры, Мамонтова и прочих. Не помогая в военных операциях, оно находило возможность вмешиваться в личные вопросы не принимавших участия в грабежах начальников и держать при них никем не контролируемую контрразведку, творившую явные беззакония, грабежи, убийства и растрату денег и прикрывавшую все это «разведывательной» тайной, а в сущности набивавшую свои карманы.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/ya-a-slaschov-krymskiy/belyy-krym-1920/?lfrom=931425718) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes

Примечания

1

С разрешения автора издательство публикует статью, впервые напечатанную в сборнике «Люди и судьбы Русского Зарубежья» (М.: Институт всеобщей истории РАН, 2011. С. 99–120).

2

До получения высочайшего разрешения А.Г. Шкуро носил указанную фамилию.

3

Штаб 3-го корпуса.

4

Ненюков к февралю 1920 г. полностью подготовил суда для эвакуации белых войск из Крыма, но они были срочно направлены для эвакуации деникинских войск из Одессы и Новороссийска. {Примеч. авт.)

5

Подлинный текст, помечен 25 декабря 1919 г. (стар, стиля) № 323 с. {Примеч. авт.)

6

Добровольческая армия.

7

Мне хотелось ускорить добровольную эвакуацию. (Примеч. авт.)

8

Я, конечно, говорю о малосознательных элементах горцев, ушедших с белыми и ставших наемниками. {Примеч. авт.)