Кнайпы Львова читать онлайн - Юрий Винничук

Кнайпы Львова

Юрий Павлович Винничук

«Львов любит пить, умеет пить и имеет что пить», – с гордостью говорили львовяне. И были правы. Ведь в свое время Львов славился лучшим в Польше пивом из пивоварни на Клепаровской улице, прекрасной водкой Бачевского и кнайпами – ресторанами, кафе да и просто забегаловками. Кнайп было столько, что даже сегодня поражает их география – ведь такие заведения не концентрировались тогда только в центральной части Львова, а находились и на окраинах, и даже за городом. И заходили в них львовяне как к себе домой, каждый знал официанта и владельца кнайпы по имени, а те, соответственно, знали по именам своих посетителей, или, как еще говорили, гостей. Кнайпы имели свою постоянную публику, для которой «свой» локаль (заведение) был превыше всего. Завсегдатаи были не просто знакомы – они прекрасно знали друг друга и ощущали себя одной большой семьей.

В этой книге рассказывается о львовских кнайпах ХІХ и первой половины ХХ столетия. Но по большому счету она может служить и прекрасным путеводителем по тогдашнему Львову, ведь буквально с каждой кнайпой связана своя история и своя легенда. И все эти истории раскрывают неповторимый, невероятный, волшебный образ Львова.

Книга выдержала несколько изданий на украинском языке и теперь впервые выходит на русском.

Юрой Банночук

Кнайпы Львова

«Слышу стук костяшек домино в кофейнях, стертых с лица земли. Духи посетителей зовут духов официантов и заказывают газеты, в которых не напечатано ничего другого, кроме бесконечных списков жителей города Львова. Умершие играют в карты, умершие играют в бильярд. На столах, обитых зеленым сукном, человеческие черепа, словно бильярдные шары. Тени кассирш звенят ложечками о металлические подносы, на которых тени «бизанцев» разносят сладкий напиток забвения».

    Юзеф Виттлин. «Мой Львов»

У цiй книжцi розповiдаеться про львiвськi кнайпи ХІХ i першоi половини ХХ столiття. За великим рахунком вона може служити також прекрасним путiвником по тодiшньому Львову, адже буквально з кожною кнайпою пов’язана своя iсторiя i своя легенда. І всi цi iсторii розкривають неповторний, неймовiрний, чарiвний образ Львова.

Книга витримала кiлька видань украiнською мовою i тепер вперше виходить росiйською.

Львовских кофеен чары

«Львов любит пить, умеет пить и имеет что пить», – с гордостью говаривали львовяне. И были правы. Ведь наш город славился лучшим в Польше пивом из пивоварни на ул. Клепаровской, роскошной водкой Бачевского и кнайпами (ресторан, забегаловка) – явлением чрезвычайно своеобразным, а по убеждению тогдашних львовян – просто бесподобным. Кнайп было столько, что даже сейчас, когда вырастают они как грибы на каждом шагу, поражает их география. Поскольку концентрировались они тогда не только в центральной части города, но и на окраинах, и даже за городом. И заходили в них львовяне как к себе домой, каждый знал официанта или владельца кнайпы по имени. Кнайпы имели свою постоянную публику, для которой «свой» локаль (заведение) был превыше всего, и не дай Бог его лихом помянуть. Завсегдатаи знали друг друга и чувствовали себя, как одна большая семья.

«В нашем старинном Львове, – писал Евген Пеленский, – где так хорошо развита товарищеская жизнь, где в праздничные дни почти всё население выходит в роскошные львовские сады и парки, или в театры, или кинотеатры, или вообще куда-нибудь «в люди», чтобы вместе гурьбой развлечься, повеселиться, – уже с давних времен население привыкло к товарищеской, общественной жизни, и эту благородную привычку лелеет и в дальнейшем.

Немалую роль в этом товарищеском сожительстве исполняли и играют кофейни, касино, гостиницы, рестораны. Еще в недавнем прошлом шумно и громко было в этих обиталищах развлечения и гомона. У самых уважаемых граждан нашего города был любимый уголок в какой-то кофейне или ресторане, и там чувствовали себя даже лучше, чем дома. Там у них была связь с людьми, с миром».

«Украинская духовная элита – профессора, художники, поэты, журналисты, студенты и менее или более выразительная богема – просиживали часами во львовских кофейнях, – писал в эмиграции писатель Юрий Тыс. – Даже кооператоры, сухие, казалось бы, экономисты, причаливали по вечерам к столикам кофеен на странные разговоры о разном. Даже студенты, которые подживлялись куском хлеба, потому как терпели хроническое безденежье, – и они принадлежали к завсегдатаям кофеен… Львовские кофейни имели для нас такое же значение, как кофейни в больших столицах Европы, как кофейня Кранцлера в Берлине. Там ковались литературные стили. Было множество кофеен в Париже, и каждая из них имела свою группу художников или поэтов и их учеников и сторонников. Кофейни принадлежали к европейской творческой атмосфере – также во Львове. На смену старшим поколениям приходили младшие, львовян пополняли приезжие из провинции, они хотели хоть один вечер побыть среди львовской богемы, в атмосфере живой творческой жизни.

Когда появилась новая книга, обсуждали ее в кофейнях, она становилась сенсацией и темой вечера».

Кофе

«Цвет твой похож на цвет чернил, в которые писатель погружает свое перо», – сказал арабский поэт, обращаясь к кофе. И был прав, потому что кофейни стали источником вдохновения для многих творческих людей мира. Во Франции богема и высший свет облюбовали кофейни в XVIII в. Кофейни тогда появились одновременно с первыми частными салонами. «Кофе готовили по-особому, – писал Монтескье, – чтобы он способствовал пробуждению духа и разума». В литературных кофейнях работало множество писателей и художников, здесь они назначали свои встречи, создавали новые художественные течения. Во «Флоре» Аполлинер встречался с Бретоном, в «Дё маго» Хемингуэй познакомился с Джойсом, в цюрихском «Кафе де ля Террасе» бывали создатель дадаизма Тристан Тцара, Джойс и «литератор» Ленин.

В литературных кнайпах писатели становились одновременно зрителями и участниками действа по имени «Жизнь». Так, «Флора» служила Аполлинеру кабинетом, редакции журнала «Суаре де Пари» – залом заседаний, Симоне де Бовуар и Сартру – читальным залом.

Во Львове мода на кофе зародилась в XVIII в., хотя напиток этот был известен и раньше. Пробовал кофе и Богдан Хмельницкий. Гетман Пилип Орлик называл его «каффа», автор «Диариуша» Яков Маркович в XVIII в. вспоминал о напитке «кагва». А первая кофейня в Украине и Речи Посполитой возникла в 1672 г. в Каменце-Подольском. Было их там аж целый десяток, и основали их турки. Только в 1683 г. появилась кофейня Юрия Кульчицкого в Вене, который за свою заслугу в спасении Вены от турков получил все запасы кофе, которые были в турецком обозе. Австрийцы подумали, что это корм для верблюдов, и охотно отдали зерна предприимчивому галичанину.

Таким образом, мода на кофе шла во Львов одновременно и с Востока, и с Запада, охватив сначала людей состоятельных, а вскоре и всё общество. А поскольку настоящий кофе была недешевым, то бедные слои начали его фальсифицировать, употребляя жженую пшеницу, горох или даже желуди. Сахар тоже был дорогим, а потому предпочитали не бросать его в чашку, а, держа кусочек между зубами, цедить кофе сквозь него. Сахар в каждой семье хранился в

специальной шкатулке, которая замыкалась на ключик.

По свидетельству современников, среди мещан распространился обычай, согласно которому, как только кто-нибудь открывал глаза, тотчас ему в постель несли кофе. А все это делалось по совету врачей, которые считали, что вставать с постели, а тем более выходить из дому натощак очень вредно. Особенно увлеклись кофе женщины, отдельные пани даже брали его с собой в церковь, чтобы после принятия Святого причастия сразу запить его кофе. Считалось, что таким образом причастие будет защищено от нездорового воздуха.

Принято было пить преимущественно белый кофе с молоком и сахаром, черный подавали на попойках. Военные употребляли черный кофе, как правило, после обеда, закуривая трубку. Кофе пили из «филижанок» (чашек), а подавали его в «имбрике» (кофейнике). Оба слова турецкого происхождения – «филджан» и «ебрек».

Искусство запаривания кофе имело определенные особенности и требовало соответствующих знаний и умений, поэтому в зажиточных семьях появился обычай держать служанку-кофеварку, которая занималась исключительно приготовлением этого напитка.

Богдан Лепкий описал традицию, которая царила в Галичине в семьях священников. «Это был один из канонов жуковской жизни – нигде не ехать без вчесного (раннего) кофе, и никого из гостей без него не отпускать. А делали кофе «стоячий», в три этажа: партер – черный, первый этаж – белые сливки, а третий – домашняя, легкая, как пух, булка».

Старый львовянин профессор Юлиан Редько вспоминал, что детям кофе не давали, они пили молоко или чай с молоком. Кофе пили со сметанкой (сливками) более состоятельные люди, а чаще – с молоком. К этому – хлеб с маслом, какие-то булочки, рогалики.

А почему кофе не давали детям? Потому, что это был настоящий кофе, не «кофейный напиток», который мы пьем сегодня.

Кофе покупали в специальных магазинах Майнля или Ридля (у них были свои филиалы во всех больших городах). Пахло в этих магазинах кофе и чаем лучших сортов. Кофе покупали или жженый, или сырой (лучшим была «мокка»). Меньше хлопот было с жареным, потому что его надо было только запаривать, но больше покупали сырой, чтобы у себя дома его обжечь и сейчас же запарить, пока он не утратил еще ни толики своего аромата. Для обжигания кофе существовало особое устройство: это была цилиндрической формы жестяная банка, через которую проходил достаточно длинный твердый провод, один конец которого доставал до стены, а на другом была лебедка, ею поворачивали эту банку с насыпанным кофе над огнем. Кофе, таким образом, все время пересыпался и равномерно обжигался со всех сторон. Запах, распространявшийся из кухни, был знаком, что кофе уже обожжен. Теперь надо было его смолоть в таком количестве, чтобы хватило на завтрак.

Молотый кофе не варили, а «парили». Для этого существовала специальная «машинка для кофе». Это была фаянсовая посудина из трех частей. Дно средней части составляло густое сито, куда насыпали молотый кофе, а сверху, в верхнюю часть, лили кипяток, который через узенькие щелки проникал в засыпанную массу, которая, уже как готовый кофе, медленно стекала через ситечко в нижней части. Кипяток сверху нужно было доливать. Готовый кофе наливали или в филижанки, или в специальную емкость, из которой каждый наливал себе больше или меньше, в зависимости от того, любил ли крепкий или слабый кофе.

Выдающийся художник и юморист Эдвард Козак (родился в 1902 г. на Стрыйщине, а умер в 1992 г. в Детройте), который до войны редактировал сатирические журналы «Зыз» и «Комар», а в эмиграции – «Лиса Мыкыту», описал, откуда взялись «кавуны».

«Появилась долгожданная книга о Тернополе и окрестности – «По дорогам Золотого Подолья», а в ней мой школьный товарищ, д-р Роман Миколаевич, вспомнил, что тернопольских мещан называли «кавунами», но не подал, почему. А происходит это прозвище от такого случая.

Однажды осенним утром заехал подольский хозяин с целым возом картошки к знакомому тернопольскому мещанину. Вошел в дом – а там вся семья сидит за утренним кофе. Гостеприимная мещанка приглашает хозяина к столу и наливает ему чашку кофе.

– Спасибо, но я уже позавтракал, – заявил скромно хозяин.

– А чем вы завтракали? – спрашивает любопытная хозяйка.

– Кашей с молоком.

– Ого, – посмеивается хозяин дома. – Так вы «кашеед»! Вы уже пили кофе? Выпейте вместе с нами.

– Не беспокойтесь, а за кофе спасибо.

– Почему? – спрашивает хозяйка.

– «Кавун»[1 - Игра слов: кава (укр.) – кофе; кавун {укр.) – арбуз (здесь и дате прим. пер.).] я, что ли, чтобы пить кофе? – отвечает хозяин, отплачивая за «кашееда».

И с тех пор – пошло, как приклеил! Тернопольских мещан стали звать «кавунами», потому что они на завтрак пьют кофе и насмехаются над крестьянами, которые едят рано кашу, стыранку, борщ или капустняк.

Прозвище «кавун» распространилось на всех знаменитых горожан королевского свободного города Тернополя, и ничегошеньки с этим уже не поделаешь…»

Первые кофейни

В 1772 г. власть в городе захватили австрияки. А через несколько лет по их распоряжению были разобраны стены Низкого Замка, засыпаны рвы, разбросаны валы, которые бежали вдоль современного проспекта Свободы, и таким образом во Львове появился променад, на который сразу выплеснули мещане. Именно на Гетманских Валах и вынырнули уютные павильончики и кондитерские, в которых торговали различными напитками, а в их числе и кофе. Однако привлекал он поначалу только австрийцев, которые привыкли к нему дома. Гетманские Валы стали любимым променадом львовян, поскольку были недоступными для евреев. Здесь происходила демонстрация новейшей моды, сюда стекались чиновники после работы в бюро. Говорят, что та порядочная публика была просто-таки в ужасе от появления на променаде роскошной красотки, которая прогуливалась с сигаретой в губах. Это была первая манифестация в пользу эмансипации женщин в августе 1840 года.

Именно с кондитерских кофе начал свой победоносный поход на завоевание львовской публики. Летний павильон кондитерской Вольфа стал сборным пунктом золотой молодежи, сюда охотно приходили великосветские красавицы, а вместе с тем деревянные кофейни облюбовали для себя проститутки, которые своим пестрым гардеробом шокировали австрийцев. В частности, дипломата Генриха Бретшнайдер, который побывал во Львове в 1795 г.: «Я еще не видел места, настолько пропитанного развратом и мошенничеством… Девок, одетых в барсучьи меха, в красные бараньи полушубки, увешанных белым и красным шелком, снует так много, что Берлин выглядит Иерусалимом по сравнению с этим Вавилоном».

Между тем, кофейни в полном смысле этого слова возникли несколько позже. По крайней мере, в 1829 г., по свидетельству Игнатия Коморовского в книге «Альбом Львовский» (1862): «Кофейня была только одна чуть лучшего качества на Валу. Оберни (таверны) грязные. Летом – пустые, зимой – переполнены. Еда менее чем средняя, но очень дешевая. Кондитерских было пять на весь город, магазинов много и довольно приличных, но без витрин на улицах. Танец был любимым развлечением, танцевали по домам частным, на публичных балах, в танцбудках, на редутах, пикниках, в садах и кнайпах. Играли в карты, как всегда и везде, – по домам частным».

Так выглядел Львов 1828

года. Кто приехал с деньгами – развлекался хорошо, кто без денег – то, покрутившись немного, мог одолжить под проценты, и обычно тратил деньги в течение месяца, чтобы с последним серебряным цванцигером в кармане для оплаты львовской рогатки возвращаться домой.

Та единственная кофейня называлась «Венская», именно тогда построил ее Карл Гартман. Другой популярной кофейней была кнайпа Леваковского, который, чтобы привлечь австрийцев, говорил с ними по-немецки.

Интересы устраивались по вечерам в залах редутовых. Вход туда стоил во время контрактов пятнадцать крейцеров, за порядком следил комиссар с офицерами.

Товарищеские приемы устраивали пани Гумецка и пани Коссаковска, последняя жила в покоях канонических при церкви Святого Юра в апартаментах архиепископа Кицкого, графов Меер, Баворовских. А всем обществом верховодили Казимир Жевусский и Михаил Вельгорский. Этот последний был товарищем Костюшко и Жана-Жака Руссо.

Тихая львовская жизнь всколыхивалась только при визите каких-то известных людей. Когда прибыл во Львов Костюшко, толпы людей сопровождали его, где бы он ни появлялся. Побывал во Львове и Казанова, которого привез сюда его друг Штрассольд, бывший директор львовской полиции. Казанова гостил у Потоцкого в Христинополе. Побывала здесь и авантюристка Виттова, любовница Щасного Потоцкого, прославившаяся своей красотой, а еще князь де Нассау, известный оригинальными и бурными приключениями.

Австрийские дамы оказались такими развратными, что коренные львовяне ужасались. Дамы принимали и выгоняли любовников, как лакеев. Их мужья искали приключений и находили их с большой легкостью. Разврат дошел до такой степени, что любовь в высших и наивысших общественных кругах стала предметом торгов, профессией, благодаря которой мужчины получали содержание и благополучную старость. Достаточно было быть молодым и приличным, чтобы найти свое счастье во Львове.

Один из участников этой веселой жизни, прибыв во Львов без гроша, доработался игрой и любовью в течение трех недель до собственной кареты с парой замечательных жеребцов, шикарного верхового румака (породистый конь), лошади для машталира (конюха), камердинера, стангрета (кучера) и целого дома.

Из записей в дневнике Охоцкого узнаем, что зимой на Масленицу был ежедневно если не биргербал, так пикник, а если не пикник, то редут. И везде полно, везде людно, везде молодежь по пару раз с места на место перебегала.

Кроме товарищеских сборищ хватало и публичных зрелищ, так как был театр польский Богуславского и немецкий Буллы, которые представляли драму, комедию, оперу, балет и пантомиму.

«К касино Гехта прибывают экипажи, – описывал очевидец, – из них высаживаются пани и панове, блестящие золотом и украшениями. Пышные тяжелые кареты слепят глаза серебряными и золочеными украшениями, рядом с ними фыркают замечательные лошади и крутится служба в ливреях с галунами. Лакеи одеты на французский манер в чулки и напудренные парики, пажи в гишпанских костюмах, гонцы в черных фуражках с кистями из страусовых перьев, ездовые лакеи в плащах с серебряными петлицами и в островерхих шапках, чудно одетые гайдуки с косичками и пейсами на висках, в широкополых шляпах, обтягивающих униформах и черных сапожках. Словом, множество различного народу бегает, суетится, расчищая дорогу для своих панов».

В театре Скарбко, который львовяне назвали «Палас Рояль», планировалось открыть магазины, отель, рестораны, кондитерские. Но не учтено было то, что театр находился в пределах еврейского участка, и это нарушило все планы. Уже первая кофейня, которая здесь открылась, обанкротилась через десять месяцев. Последующие попытки возродить какое-либо другое заведение также не увенчались успехом.

В 1845 г. на Высоком Замке была построена кофейня и искусственная пещера, которую охраняли два льва. Эти львы стояли когда-то у старой ратуши. Кофейня на Высоком Замке удостоилась высокого гостя. 21 июня 1855 года во время своего второго посещения Высокого Замка (впервые это произошло 19 октября 1851 года) император Франц-Иосиф в сопровождении эрцгерцога Людвика и многочисленной свиты пожаловал сюда по приглашению городских властей. Но кофе император не пил. Попивая чай, он мечтательно любовался праздничной иллюминацией и фейерверками в свою честь.

Между тем в кофейнях публика не только отдыхала. В 1848 г. «Gazeta Lwowska» поместила такое распоряжение главнокомандующего вооруженных сил в Галичине генерала Гаммерштайна: «Дошло до моего сведения, что многие жители Львова позволяют себе в кнайпах, кофейнях и других публичных местах вести дерзкие и возмутительные разговоры об австрийском правительстве, учитывая осадное положение в городе…» Таких лиц он велел задерживать.

Напротив старого театра был ресторан «Под стрелком», который облюбовали студенты университета. Перед полуднем часто случалось, что студенты слишком увлекались игрой в бильярд, и тогда спасал их коллега. Он влетал запыхавшийся с вестью, что профессор уже читает каталог. И студентов сразу как ветром сдувало – все спешили вовремя откликнуться на выкрикивание своей фамилии.

Немецкий путешественник Иоганн Коль в 1841 году удивлялся большому количеству кофеен и кондитерских, существовавших в Львове:

«Даже мелкому польскому городку хватает кофеен, кондитерских, бильярдных комнат, винных погребов и т. д., поскольку в Польше везде достаточно бездельников, шалопаев и повесничающих весельчаков. Во Львове кофейни лучше и элегантнее, чем в Дрездене и некоторых других городах такой же величины. Лучшей является кофейня Вольфа на Рынке. Она имеет целый ряд хороших комнат, которые мы почти в любое время дня видели такими наполненными поляками и австрийцами, будто во Львове собрался переполненный рейхстаг. В центре одной из комнат сидела на троне по австрийским обычаям хозяйка кофейни, окруженная, словно аптекарь, банками с сахаром, чайниками и кофейниками, чашками и стаканами. Здесь есть три вида кофе, «белый», «коричневый» и «черный», к которым добавляют молоко в трех разных пропорциях. Игра в шахматы, доска для игры в шашки, бильярд и трубка составляют здесь главное развлечение. Но и в потайных комнатах также играют в азартные игры».

А еще он отметил определенную особенность ЛЬВОВСКИХ кнайп. Несмотря на то, что там сидела публика, одетая на французский или немецкий манер, на вывесках кнайп обычно красовались шляхтичи в кафтанах и с чашечкой кофе в правой руке.

Другая особенность львовских кофеен та, что владельцы пытались наперегонки окрестить свои заведения какими-то очень помпезными названиями – если не «Империал», то «Рояль» или «Гранд». Между тем среди нескольких сотен парижских кофеен, которые обычно располагались на конечной остановке трамвая или автобуса, встречались очень скромные: «Под автобусом», «Под трамваем» или «Cafe du Metro». Другие тоже не отличались особой фантазией – «Кофейня гениев» или «Кофейня под котом, ловящим рыбу», или еще так: «Все идет прекрасно», «Почему бы и нет?», «На минутку». И если в Париже кофейня могла называться «Cafe du Paris», а в Вене – «Kaffee zur Stadt Wien», то в Львове ни одна кнайпа не называлась «Львовская» – ибо это звучало бы уже не с таким размахом. И если уж должен был присутствовать в

названии какой-нибудь город, то, по крайней мере, Варшава или Вена, а еще лучше – Рим или Палермо.

И когда в 1894 году проходила Выставка Краёва, то на территории Стрыйского парка открылось множество больших и маленьких ресторанчиков с претенциозными названиями. Особым успехом на выставке пользовался небольшой, но изысканный павильон под названием «Французский ресторан», потому что каждая выставка, в какой бы части мира она ни проходила, должна была иметь свой французский ресторан, где местные кулинары устраивали настоящие демонстрации кулинарного искусства. Эти обеды, которые подавались прекрасной летней порой на открытой веранде под игру военного оркестра и с видом на разноцветно подсвеченные фонтаны, производили незабываемое впечатление.

Русский писатель Николай Лесков, побывав во Львове в 1862 г., писал: «Кофейни здесь очень хорошие и постоянно полные народом. В кофейнях назначаются свидания.

– В какой вы будете кофейне в 4:00? – спросил меня знакомый. Вопрос этот звучал так, будто каждый человек в 4:00 непременно должен попасть в какую-нибудь кофейню. В «Венской» кофейне я был свидетелем ожесточенного спора между одним поляком и русином: они доказывали друг другу свои народные права и спорили о мерах противодействия немцам. Рядом с нами со всех сторон сидели люди, а в двух шагах играли на бильярде австрийские офицеры, и никто не обращал внимания на спор двух дипломатов».

Российский чиновник Г. Воробьев в конце XIX века писал: «Львов уже совсем проснулся. Магазины открыты. В кофейнях полным-полно публики. Львовские кофейни устроены на венский манер: масса газет и журналов, столики для игры в карты и домино, расторопная прислуга. Нынче в большой моде кафе Шнейдера на Академической улице. В кофейнях режутся в карты и в домино, читают газеты, говорят о политике и общественных делах, спорят, и все это – тихо, мирно».

Однако украинцы в 1860-х годах еще не так часто заходили в кофейни. «Наши граждане жили вообще весьма экономно, – вспоминал Александр Барвинский, – и не заполняли кофеен и гостиниц, как это, к сожалению, бывает в нынешние времена, а разве что порой в воскресенья и праздники позволяли себе зайти пополудни в кофейню, или в хороший ресторан. Тогдашняя молодежь академическая питалась, как правило, в частных ресторанах или у знаменитого Томаша, имевшего ресторан на ул. Батория напротив уголовного суда, и за 27 крон подававшего подливку, кусок мяса и мучное блюдо». Пиво студенты употребляли редко. «Разве что в какую-нибудь годовщину кто-то выпивал стакан львовского пива или рюмку вина», – добавил А. Барвинский.

Однако уже в 1880-х годах украинцы стали чаще посещать кофейни, учитывая, что там появилась уйма журналов.

А. Барвинский, побывав в 1885 г. в Киеве, вспоминал: «После обеда захотелось мне зайти в какую-то кофейню. Я узнал, что на Крещатике есть кофейня, которую держал какой-то русский немец. Однако я не застал здесь того, чего ожидал в таком людном городе, на главной улице, где сосредотачивается все движение торговое в больших объемах.

Две небольшие комнаты, несколько десятков дневников огромного формата, свернутых на длинных валках, и двое всего-навсего людей, сидевших порознь, зачитавшись журналами – вот и всё, что я увидел в так громко названной Венской кофейне. После мне растолковали это необычное для меня явление. В Киеве нет совсем такого обычая, как во Львове и Кракове, а уже тем более в Вене, чтобы люди собирались в публичных локалях, кофейнях или пивных провести вместе немного времени, поговорить друг с другом; прочитать журналы, сыграть в шахматы, и прочее. Как у нас беседы в касино, так там бывают клубы, а впрочем, все сужается к своему семейному кружку. Да и в клубы мало кто заходит, ведь человек, который не ходит по кондитерским, кофейням и клубам, может жить себе беспечно, значит, он семейный, следовательно, «благонадежный» человек».

Кофейни начала XX века

Львов в свои лучшие времена пил как проклятый.

Духовенство обращалось к верующим, пресса морализировала, многочисленные общества распространяли с неиссякаемой энергией культ трезвости, а тем временем в городе непрестанно росло количество кнайп, заведений с завтраками и разного рода «байзлей».

В начале века одна из газет сообщала: «Что съедает и выпивает Львов? Наш город с более чем 180 000 душ населения не пашет, не сеет, а потребляет лишь то, что в город довезут. А поскольку городские акцизники стерегут рогатки и все дорожки возле города не хуже, чем черти ад, то статистика, оповещенная магистратом, должна быть точной. Возьмите последний ноябрь, в котором доставлено во Львов 8600 литров рома и ликеров, 127 000 литров водки, 113 200 литров вина, 491 300 литров пива, 26 600 литров меда. Кого жег алкоголь, мог их тушить уксусом и водой. Очевидно, что гораздо больше Львов ел, чем пил. Так, рогатого скота взрослого съедено 1657 штук, телят – 5271, овец – 463, безрогого (свиней. – Ю. В.) – 5875. Кроме того – 36 697 уток и гусей, 70115 кур и голубей, 1 дикий кабан, 128 серн, 140000 кг рыбы, 1 293 000 кг свежих овощей».

Для сравнения приведу цифры за 1843 г.: «Ромы, арака, эссенция пунша, росолисов, ликеров, спирта, оковитой и водки привезено 1120 литров. Кроме того, львовяне за этот год выпили вина 5100 ведер, пива – 35 860 бочек и 453 600 литров меда. Волов, коров, овец, свиней забито 61 983 штуки, кроме того, привезено мяса и копченостей 2300 центнеров, птицы съедено 392 250 штук, рыбы – 4600 центнеров, зерна разного и бобовых – 318 505 центнеров. А еще свыше 5000 штук дичи, более 10 тысяч штук дикой птицы – фазанов, глухарей, тетеревов, куропаток, рябчиков, уток, голубей, вальдшнепов, дичи, бекасов, водяных кур, дроздов и перепелок.

Овощей и яровых ушло 13 000 центнеров, фруктов – 35 800 ц, повидла – 1850 ц, жиров разных – 8555 ц, сыра – 7100 ц, молока – 456 000 литров и 135 000 кип (мера, 60 штук) яиц».

Но это еще не всё, ведь эти цифры не охватывают того, что производил сам Львов в пределах рогаток.

Именно в это время, по описанию Михаила Яцкова, через каждых десять шагов была если не корчма, то костел. «Есть где пить и Бога хвалить. По дороге сновали воры, девушки, воины, панны и дамы в плантаторских шляпах с грудью, на офицерский манер, колесом. За ними оглядывались паны и ощупывали лакомо глазами».

«Золотым веком» львовских кофеен было первое десятилетие XX в., когда появляется большое количество новых заведений и происходит реконструкция старых. Справочник 1906 г. насчитывает во Львове 25 кофеен, а в 1911-м их уже 46. Большинство из них имело свое собственное, неповторимое лицо и свой стиль, но в начале века еще считались шиком, который могли себе позволить далеко не все. Кофейни в те времена служили скорее людям интереса, приезжим, сферам высших чиновников, актерам, журналистам. Значительную часть завсегдатаев кофеен составляли эмериты (пенсионеры), которые могли не считаться с расходами. Собирались они там на «маленький черный» и для чтения газет.

«У галичан имеются кофейни, – писал Михайло Драгоманов, – куда почти каждый заходит ежедневно, и касино (клубы). И в одних и в других газеты почти исключительно австрийские, в которых галичанин пробегает телеграммы и смотрит карикатуры и анекдоты».

Вот как описал в своем воображении атмосферу кофеен начала XX ст. Юрий Тыс: «Важно идет Александр Барвинский, в длинном до колен

«шлюсроке» и с палочкой в руке. Называли ее тогда «леской». Без нее не решился бы выйти на улицу никакой уважающий себя гражданин императорско-королевской монархии. От Театинской улицы подходил к кофейне в черной одежде и в цилиндре Кость Левицкий, посол в Вену, парламентарий и политик. К нему присоединялся Мыкола Заячкивский, меценат литераторов и поэтов. Барвинский – это тот, что заявил Пантелеймону Кулишу на письмо, писанное на московском языке: «Отвечу вам, когда будете писать на украинском языке!» Кость Левицкий – это тот, который, будучи арестован большевиками в 1939 году, восклицал: «А я протестую!» Мыкола Заячкивский, имевший наибольшую бороду в целом Львове, безвредно соревновался с Костем Левицким за то, у кого из них сильнее голова. И все же оба дожили до восемьдесяти и больше.

Иван Франко, засев за столиком, оборонял подавляющую в те времена проблему, которая разъединяла приятелей и вызвала вражду и горячие дискуссии. Это был вопрос, писать нам «ся» с глаголом вместе или отдельно. Франко упрекали, что он пренебрегает традицией, когда отстаивает мысль, чтобы писать «ся» вместе. Рассказывали во Львове, что во время пиршества на одном «приходстве» в разгаре такой дискуссии отец декан схватил миску с пирогами и высыпал их на поэта. Несколько раз в течение года посещал львовские кофейни приезжий из провинции или из Вены посол и адвокат Теофил Окуневский. В 1897 году украинские парламентарии вместе с польскими преподнесли императору обращение, в котором заявили польско-украинское согласие. Подписали все послы за исключением Окуневского.

– Украинский народ сделал другое обращение! – заявил Окуневский.

Он послал к императору требование разделить Галичину на украинскую и польскую. Предтеча бандеровцев. На собраниях уже тогда говорил коротко, согласно своим аргументам: мужик предпочитает длинную колбасу длинной проповеди.

Бывали в кофейнях люди большого формата и люди малые, и те же снобы, которые хотели посидеть рядом с теми выдающимися, чтобы после рассказывать, в каком это обществе они бывают. Были деятели и «пискачи», с которыми никакого дела не сделаете. О таких говорил посол барон Василько: «ман кап зинген, ман кан танцен, абер нихт миф ден засранцен».

«В сумерках кофеен и впрямь живут целые группы людей, которые создают характерную и специфическую среду, жаждущую дыхания Европы, которое веет с газетных страниц, жаждущую сплетен большого города, а прежде всего яркой жизни на волнах дрожащего света, в арабесках дыма, среди перекличек официантов», – писал в 1910 году один из первых воспевателей быта кофеен Франц Яворский.

Однако сам он к завсегдатаям кнайп не принадлежал. Свидетельствует об этом его удивление: «Знаю одного журналиста, который с гордостью рассказывает, что лучшие свои статьи создал в кофейне». Это вызвало насмешки другого автора, еврейского журналиста Йозефа Майена: «Боже мой! Знаю одного журналиста, который считает, что никогда в жизни не написал еще ни одной статьи вне кофейни. Но не рассказываю об этом налево и направо только потому, что считаю этот факт самым естественным в мире. Этот журналист – это я. И при написании этих слов сижу, ясно, за столиком кофейни, оглядываюсь вокруг, грызу перо и леплю фразы».

«Кофейня, – писал Петро Карманский, – это изобретение XIX в., изобретение тех времен, когда городская жизнь стала страдать расстройством нервов и когда люди обеднели, т. е. потеряли возможность сходиться в дорогих пивных и погребках, что могут себе позволить разве что биржевики и отдельные пенсионеры.

Для нашего брата, бедного поэта или публициста, которому, как рыбе вода, требуется широкое и мудрое общество, где он находит источник творческих побуждений и концепций, остается разве что современная, недорогая, нешумная, дискретная кофейня. Это наиболее экономное учреждение, которое создала сегодняшняя городская цивилизация. Здесь бедный украинский художник, обычно живущий в самой подлой норе, без света, без воздуха и без тепла зимой, находил в довоенные времена комфорт: удобное сиденье, тепло, много света, много журналов на нескольких языках, и, наконец, интересное общество и развлечение и временное забвение невеселой действительности – всё это по цене полутора десятков сотиков, которые он платил за чай или кофе. За эту цену он на протяжении целых часов мог играть роль настоящего человека и мог работать интеллектуально.

Сегодня (воспоминания написаны в 30-х гг.) кофейня дороже, и на беду изменила она свою физиономию. Сегодня вместе с радиевым прибором и с джаз-бэндом в кофейню вломилась толпа, которая обратила старое тихое убежище в шумный кнайпа, да еще и этот кнайпа сделался дорогой и недоступной для нашего брата.

Иначе было в довоенные годы.

Таких роскошных, и так много кофеен, как сегодня, Львов не имел, потому что они не были нужны. Тогда были две старые кофейни – «Биденко» и «Театралка», – где концентрировалась жизнь черной биржи, «Американка», которая была предтечей сегодняшних кофеен-баров, да еще две спокойные кофейни: «Монополька» на первом этаже (по-современному – на втором. – Ю. В.) дома, на могиле которого стоит сегодняшний великан Шпрехера против колумны Мицкевича, и «Централка» на Бернардинской площади. Позже на площади Св. Духа открылась для художников кофейня «Штука», в которой украинские художники почему-то не акклиматизировались, хотя она своим антуражем была предназначена исключительно для жрецов искусства. Кофейня «Крышталева» («Хрустальная») в пассаже Миколяша тоже не заслуживает внимания, потому что в ней находили защиту политики, и то левого крыла.

Из этих всех кофеен в жизни украинской богемы в первой декаде нашего столетия играла передовую роль «Монополька», а в десятилетии великой войны – «Централка».

Побочная роль выпала «Народной гостинице», которая была слишком «своей» и шумной, и тем самым для писателей менее симпатичной. Публицисты и политики отдавали предпочтение таким локалям, как локаль Кучика или «Народная гостиница», потому что их карманы были солиднее.

Не могу даже представить жизнь «Молодой Музы» без кофейни. На всякий случай, она была бы очень серой и бесспорно менее продуктивной. Ибо не следует забывать, что тогдашний творческий человек, особенно поэт и художник, был настоящим голяком, и жил в условиях, которые ничем не удовлетворяли стремлений, не говоря уже культурного человека, но даже обычного рабочего. Кофейня велела нашему брату забывать о действительности, давала ему фикцию благосостояния и вострила его энергию для борьбы с действительностью, а что самое важное: она творила из нас своеобразное братство людей одной мысли и одинаковых стремлений.

В кофейне, где нам было тепло и приветливо, мы действительно жили. Мы вели разговоры о сути и задачах искусства, спорили и выковывали определенные критерии». Появление воспоминаний о кофейнях Карманского вызвало дополнение остальных молодомузовцев.

«Украинские писатели предыдущих поколений даже не представляли себе, что можно думать и писать в кофейне, хотя первую кофейню в Европе открыл их же земляк Кульчицкий, – писал в газете «Навстречу» литературовед Михайло Рудницкий. – Для эпохи модернизма неравномерная жизнь вне дома имела силу

привлекательной экзотики…

Михаил Яцкив был магом Молодой Музы и учил молодых пить «Черную Индию», имевшую вкус полыни и смолы, и… черный кофе. Черный кофе принадлежал к «современной поэзии», так как был по вкусу только тем, кто приходили в кофейню уже после ужина, а не для «бессребреников», которые вместо ужина пили белый кофе с одной булкой и отсиживали ее шесть часов… Он доказывал нам экспериментально, что нет более божеского питья, чем обычная водка «каменярка» за три крейцера, которую лучше всего закусить огурцом или свеклой с хреном…

Известно, что С. Людкевич половину своей жизни провел в кофейне, где находил лучшие свои мелодии. Хотя не раз грыз он пальцы со злости, слушая оркестры кофеен, но когда убегал из кофейни, то дорога его вела только ко второй кофейне… Не все члены Молодой Музы были богемистами, некоторые вели образцово-бюрократическую жизнь дома. Олеся притягивала кофейня, то бишь ресторан, не из литературных побуждений. Зато Осип Турянский принадлежал действительно к тем богемистам, которые целыми годами умеют в кофейне разбрасывать цветы своей эрудиции и угрозы, какую он колоссальную вещь именно сейчас творит.

Если говорить об отношении к кофейне, то к такой литературной группе могли принадлежать в первой степени Стефаник и Мартович, если бы жили во Львове. Гнат Хоткевич во время своего недолгого пребывания во Львове предпочитал играть на струнах кофейни, чем на своей бандуре».

В 1934 г. в той же газете Рудницкий попытался также истолковать, почему именно кофейня стала таким привлекательным местом для богемы: «Мы, грешные, ходили и ходим в кофейни, там можем обмениваться мнениями, как равные с равными, с людьми, которые полысели от студий над литературой, и с молокососами, которые называют нас ретроградами. Кофейня стала демократическим учреждением, чем-то вроде читальни «Просвещения», где все равны, с той разницей, что голос здесь имеют не те, которые должны были слушать, а те, которых можно слушать… Принимаем кофейню как необходимое зло потому, что не можем всех принимать у себя дома. Диву даемся, что никто из наших патриотов в 250-летнюю годовщину обороны Вены не аннексировал кофейню как наше национальное изобретение.

Сказал кто-то, что когда-то проповедовали на горах и по святыням, сегодня – по кафе. Все крупные литературные направления XIX века, теории, манифесты и лозунги рождались в кофейне.

И творившие их понимали, что они не предназначены ни для улицы, ни для популярных лозунгов. Не потому, что эти создатели были аристократами или считали себя избранными народом – большинство из них убегали из холодной комнаты и грелись одним стаканом кофе.

Наши современные идеологи стерилизованной Европы тоже живут кофейней – только ее огарками и заголовками газетных статей. Считают себя 100-процентными европейцами потому, что ходят в «Европейку», а нас – пацифистами, потому что… мы ходим в «Cafe de la Раiх». Это облегчает им ориентацию в мировоззрениях. Себе предоставляют право ходить в кофейни потому, что военная старшина всегда имела на это право, а «мужики» имели приказ в это время «толочь» дисциплину («зубрить», «ковать») в казарме. Лозунг «молчать и не рассуждать!» одолжили у царской Москвы вместе со всем ее азиатским фанатизмом, и когда декламируют «Европа», «Западная культура», или «Окцидент», видят перед собой только стены, под которыми можно расстреливать контрреволюционеров.

Революционеры на пенсии, дойдя до 50 лет жизни, открывают обратную традицию. Когда традиция покрывается идеями, которые повторяет каждый студент, она все же слишком молода, чтобы иметь к ней доверие. А мы жаждем идеи кофеен вчерашней ночи, которые завтра изменим после основной дискуссии.

Ах! Как обидно нам, что мы все-таки скептики, может, и циники, и не верим в эликсир для обновления культуры, когда его пропагандируют люди, которые всю жизнь просидели в кофейне, все свое мировоззрение формировали под влиянием политических дуновений и веяний, и проповедовали святыни родные, церкви, государства и армии только потому, что сами никогда ни в одной из них не служили.

Это оригинально, но таких каламбуров мы делаем сотню за один вечер за столом кофейни, и не называем это ни новой Европой, ни новооткрытой Америкой».

Автор исторических романов Владимир Бирчак вспоминал, что после того, как молодомузовцы отбывали свои горячие заседания, то «проверяли свои карманы и шли в кофейню, где наибольшим, что мы себе позволяли, был черный кофе и «черная индия». В кофейне шла дальше жаркая дискуссия – иногда с восьми вечера до семи утра – при одном «черном»… Мы сходились почти ежедневно с Иваном Франко в «Монопольке» («Дело», 26. 02. 1933 г.).

Количество кофеен росло, а каждая из них внушала свою особую ауру и собирала своих оригиналов. Преобладали, по словам Юзефа Виттлина, кофейни венского типа, где подавали к маленькой чашке кофе три стакана холодной воды, локали – с более или менее привлекательными кассиршами за прилавком, которые выделяли официантами контрамарки, ложечки и сахар. Официанты рекрутировались чаще всего из немецких колонистов, а каждого звали если не Бехтлёф, то Бизанц. В любое время дня можно было зайти в любую из больших кофеен и крикнуть: «Пан Бизанц!» – и с уверенностью вызывался приземистый тип в смокинге и вежливо отвечал: «Служу пану советнику (графу, помещику, профессору, доктору)». «Пан Бизанц! Платить!» «Пан обер! Меланж (кофе с молоком)!» «Пан Бехтлёф! Капуцина!» – таким было эхо канувших времен.

Существовали во Львове кофейни, куда хаживали только мужчины. Появление женщины в кофейне «Европейской», на углу ул. Ягеллонской и ул. Третьего Мая, было тревожным исключением, так как собирались там, прежде всего, люди интересов, и естественно, что женщин с собой не брали. Зато в других, изысканных кофейнях, а особенно в кондитерских, полно было женщин всех возрастов и в разных костюмах. Запах женщины добавлял тем локалям великосветской окраски и склонял к амурным фантазиям.

Остап Грицай в 1912 г. посвятил кнайпам целую статью «Проблема кофейни» в польском журнале. Итак, «проблема, – пишет он, – это определение какой-то жизненной глубины, а понятие кофейни, если смотреть на нее ленивым взором художника, практически эту глубину исключает. Припоминаем совершенные менее или более выставочно обустроенные покои, так странно несвойские и холодные помимо кичливых позолот, арабесок a la Watteau и мрамора в нескольких цветах, припоминаем навязчивое плебейство официантов, смешное своей выдрессированной элегантностью и лакейской изысканностью, кипы газет, которые никогда нормально не читаем, напитки, которые выпиваем без аппетита, – и понятие кофейни исчерпано. Разве что мы добавим еще капеллу, дамскую или мужскую, которая тут и там, обычно ночью, а порой и пополудни ласкает или оскорбляет твое ухо сомнительными сладостями Легаров и Айслеров, или самоубийственно безнадежными мелодиями будапештских Паганинкулов, – изысканную публику, которая собирается в кофейне с той тщательностью, с которой собирается с визитом или в театр, вот уже и всё. А проблема?

Действительно, сложно понять его вне невинной маски кофейных сеансов. Ведь на глаз современная кофейня является таким же невинным созданием, как ее

естественная сестра, бедная золушка, молочарня. Точка доступа была той же. Вначале был голод. Не было показушного сплендора, не было радужного мрамора, газеты не представляли всех четырех сторон света, нагрудники официантов не украшали бриллианты Таита, и публика не одевалась в кофейню, как на выступление пана Карузо или на лекцию Анатоля Франко. Был один или несколько скромных покоев, один или два добродушных прислужника, одна газета и несколько постоянных гостей, которых хозяин знал, как свою кассу, и относился к ним с непринужденностью знакомого или соседа. Закон жизненной законченности приводил беспретензийного гостя к этой древней, непритязательной кофейне. И как каждая жизненная законченность, так и та древняя кофейня удовлетворялась примитивными условиями существования. Потому что законченность не имеет времени. Должен готовить неприхотливые блюда крестьян. Должен спешно ставить бедные палатки кочевников. Должен ветошью прикрывать тело. Законченность санкционирует и уравновешивает всё, поднимает глупость до достоинства традиции, а примитивность – до комфорта. В этой жизненной конечности сидит что-то из психологии толпы: требования единицы должны применяться к требованиям массы. Утонченный вкус субтильной организации подлежит общей тирании потребности.

Как современное кино можно вполне справедливо назвать демократизацией аристократического театра, так современная кофейня – это демократизация аристократического салона. Если бы убрать из той или другой кофейни мраморные столики и бильярды, то ее золоченые стены несомненно произвели бы на нас впечатление интерьера господской внутренности дворца. Потому что не в кофе упирается завсегдатай, а именно в этот дворцовый интерьер. Почему золоченые стены должны быть только прерогативой аристократов и богачей? Наш век не любит традиций и не любит границ, которых не преступает. Он является врагом всяких невозможностей. Поэтому он устраняет эту типичную невозможность, которую встречает толпа в стремлении красоты жизни: невозможность превышения тех границ, которые были растянуты когда-то между привилегированными и ею. Почему золоченые стены должны быть только прерогативой аристократов и богачей? В конце концов, толпа – это только сумма единиц, сознание которых вырастает по мере бахусматичного похода культуры наслаждений. И она в совершенстве чувствует убогую примитивность успокоения жизненных потребностей в противопоставлении к изысканности жизни тех, которым можно использовать всю красоту существования. Итак, создадим ему иллюзию той барской жизни, протекающей между золоченых стен, плюшевой мебели, резных столиков, хрустальных зеркал, укажем обслуживать его послушными на каждый кивок официантами, дадим ему возможность быть в сопровождении красоты, даже изысканно одетых людей и развлечем его безвозвратно сладким звуком музыки. Вот одно из чудес современной культуры.

Не припоминается ли нам та восточная сказка, в которой бедняк на взмах волшебной палочки видит себя тотчас в прекрасном дворце среди молчаливой, но внимательной обслуги? Потому что наш век не любит границ, которых не преступает, и охотно реализует мечты человека. Использует каждую жизненную законченность в целях улучшения жизни. Кратковременную потребность жизнь преподносит до кратковременного наслаждения. А та кофейня, которая раньше успокаивала только кратковременный, физический голод, успокаивает теперь тот глубокий голод души, который всегда отзывается в ненасыщенном человеке: голод жизни и роскоши. И в современной кофейне есть что-то от лозунга: panem et circenses. Единственно, не стремимся к крови, только к красоте.

Жаждем вида золоченых стен, плюшевой мебели и одетых женщин, целая галерея которых передвигается перед нашими глазами. А мы на нейтральной почве, которая устраняет те соображения, которые повинны в хозяйствовании в частном доме. Мы полностью свободны, ничто нас не связывает, разве что эта упомянутая космополитическая учтивость. Зачем же, следовательно, теперь эти традиционные визиты?

В кофейне гораздо удобнее, намного свободнее. Здесь каждый является гостем и каждый – хозяином. Просмотр газет довольно счастливо заменяет тягостную иногда беседу. Нет смешных историй с ожиданием, сервировкой стола и споров со служанкой. Всё сейчас же, и всё подано изысканным способом, ведь современная кофейня любит серебряные сервировки, что подходит к золоченым стенам, плюшевой мебели и хрустальным зеркалам.

Не утомляет вид одних и тех же лиц. Каждый раз другие лица, другие глаза, голоса, костюмы. Можно так сесть на целое пополудни при мраморном столике и всегда иметь что-то новое в поле зрения. А вечером, когда мягкий блеск электрических ламп озарит золотистые арабески и хрустальное зеркало, – когда приходит людей все больше, прекрасные женщины источают роскошь своих убранств, и музыка начнет свою нежную игру, тогда это ощущение красоты жизни доходит в не одной тоскливой, или одинокой, или отчаявшейся душе до экстаза, и возвращение домой становится страшным, словно из объятий минутного счастья должно возвращать в болезненные объятия страдания.

Какими же убедительными и красноречивыми становимся мы в кофейне! Как много тем для обсуждения, с каким легким сердцем забываются часы, как дорога иногда каждая минута! Сколько же здесь бережно замаскированных жизненных тайн! Может, этот и тот – это бездомный несчастный, который спрятался здесь перед ужасной пустотой собственного существования, может, этот юноша, который с такой жаждой опрокидывает бокалы шампанского, завтра попадет в руки полиции, которая ищет преступника, может, эту молодую пару, которая с такой тоской всматривается друг в друга, завтра найдут с простреленным сердцем где-то в одиночестве, может… но зачем же тревожить голубые отблески зеркал и ламп черными догадками? В этой волне есть кипучая забава, есть мгновенное успокоение иллюзии, так не хватит ли? Тайны душ, кто бы их здесь исследовал?

Уже почти каждая общественная сфера имеет свою кофейню. Кофейня произвела на современную литературу решающее влияние, творя искусство настроений, которому на мгновение поддалось всемогущее искусство классицизма. В конце концов кто знает, как это последнее будет обязано воевать с уставом, который противоречит всем правилам благородного Аристотеля. Кофейня стала на переломе нашей эпохи, как общественный узурпатор sui generis. Воспитывает себя и своих людей, свои творческие личности и свою – любовь. Ту страстную, болезненную любовь, которая кормится настроениями и нездоровым сентиментализмом слащавых Легаров и будапештских псевдоцыган. Половина самоубийств и убийств на эротическом фоне – это плод той романтики кофейни, возбуждаемой шампанским и ноктюрнами цыганского оркестра. Возможно, никогда еще самоубийство не распространялось с такой преобладающей силой как теперь, в эпосе этой культуры наслаждения, которая везде строит дешевые дворцы мечты.

Кофейня утратила вполне первичный характер конечного для жизни помещения. Культура наслаждения не признает законченности. Она знает шик. Кто голоден – для этого есть золушка молочная. А большая, прекрасная, позолоченная современная кофейня

дает иллюзию жизненной красоты, прекрасные настроения, создает бенгальское очарование большой, полной роскоши жизни и знает, что сохранится.

Потому что мы потеряли жилку к простым, одиноким красотам существования, а любим искусственные гейзеры мгновенной сверхжизни».

Кнайпы во времена первой мировой войны

В период Первой мировой войны кофейни и рестораны переживали неспокойные времена. Кофе без сахара стал обычным явлением. Сахар продавали только на талоны. Дефицит был настолько существенный, что власти решили в апреле 1917 г. вообще запретить подавать сахар в кофейнях, чтобы предотвратить спекуляцию. Но употребление принесенного с собой сахара разрешалось. И когда 12 августа 1920 г. в ресторане гостиницы «Брюлловская» посетителю подали двойную порцию сахара, что противоречило распоряжению министерства, администрацию кофейни наказали на 20 марок с заменой штрафа на 45 дней ареста.

Дефицитом был и лимон. В газетах советовали использовать к чаю вместо лимона ревень.

А между тем и тогда открывались новые кофейни. Известная польская писательница Габриэля Запольская открыла во время Первой мировой войны на Академической, 4, кофейню «Dworek» («Усадьба»), а для ее украшения сама же сделала большие куклы, которые должны были изображать персонажей «Пана Тадеуша».

В российском журнале «Всходы» за 1915 г. описано впечатление русского офицера от пребывания во Львове. «Вслед за газетчиками просыпаются кофейни, молочарни, чайные. Здесь в глубине невысоких, но чистых кофеен каждое утро можно увидеть тот Львов, каким он был до прихода наших войск. Если вы хотите узнать здешнюю жизнь – посетите утром одну из тех среднего размера кофеен, разместившихся у Рынка и городского театра… Здесь за небольшими столиками с газетой в руках и за чашечкой аппетитно дымящегося кофе вы увидите Львовских политиков и дельцов. Здесь все друг друга знают, у каждого годами насиженное место. Если случайно заходит посторонний, на него смотрят с удивлением и подозрением, но если вы где-нибудь сбоку мирно уткнетесь в газету и из-за чашки чая будете наблюдать, – к вам скоро привыкнут, и вы услышите, как горячо трактуются события дня, с каким пылом вспыхивают споры за и против современного положения вещей, какие грандиозные стратегические комбинации изобретают, и какие удивительные реформы планируют.

Около девяти утра открываются магазины, и день начинает свой привычный круг. В двенадцать снова все тихо: в это время здесь обед, и до двух все закрыто. После двух город снова оживает, но настоящая жизнь начинается только вечером. Около шести тротуары полны людей, которые вышли на прогулку, витрины магазинов сияют и манят, кофейни снова полны, в кинематографе негде яблоку упасть. Густая толпа плывет по тротуарам, стоит у магазинов, заполняет пассажи. Пробегают ярко освещенные трамваи, снуют «дорожки» (парные экипажи с типично австрийскими извозчиками) – везде жизнь и движение. А в десять вечера все снова затихает: трамваи заканчивают свои рейсы, гаснут окна магазинов, толпа расходится, и город погружается в мертвую тишину, которую изредка прорывают шаги патрулей и многочисленных обходов».

С началом войны жизнь львовских кнайп закипела в другом режиме. Власти запретили употребление алкоголя, а вследствие этого закрылись кнайпы, где напитки были незаменимым атрибутом отдыха. «Тень смерти упала на них, – писал современник, – преимущественно стояли запертые с запасами, скрытыми глубоко в подвале за печатями. Время от времени воры взламывали печати, похищали напиток, и вскоре появлялись на улицах расхлябанные фигуры, удивляя прохожих и во многих вызывая зависть. Уже не слышно в кнайпах возгласов: «Пан старший, три сильные с крепкой!», «Пять шниттов сверху с деликатным воротничком!» Напрасно было бы прислушиваться в «Жорже» – ни следа бухания шампанских пробок. Недавно я встретился с одним пиволюбом и не узнал его. Животик опал, очистился взгляд, голос приобрел звонкость, а на лице засверкала жизненная энергия. Рассказал мне о ходе отвыкания от напитка Гамбринуса, с которым жил годами. Сначала его трафлял шляк[2 - Трафил шляк – выйти из себя, разозлиться (пол.).], потом почувствовал депрессию, а еще позже наступил голод – он просто бросился закусывать свое раздражение, после чего уже лакомился лимонадом».

В октябре 1914 г. во Львов приехал корреспондент газеты «Русские ведомости» Алексей Толстой. Город потряс его: «Это богатый, красивый, упорядоченный город». Писатель посетил кофейни и Винницы, где его поразил нрав львовянок, не поддающихся на ухаживания российских гусар. Одна такая даже довела гусара до слез.

За неимением места для заливания червячка Львов сосредоточился на семейных очагах.

19 июля 1919 г. газета писала: «Небесных птиц, которые не сеют, не жнут, а ищут везде дурачков, развелось немерено. Один из их братии посетил ресторан Тенненбаума (ул. Рейтана, 1), где сначала стрельнул себе бокальчик водки, а затем потребовал от хозяина 1000 крон в обмен за молчание о том, где он получил водку. Шурин хозяина выплатил 500 крон, однако дал знать в полицию. Шантажиста ищут».

Когда началась Первая мировая война, во Львове появилась идея создать дешевые кухни для семей тех, кого мобилизовали на фронт. Первая такая кухня, кроме существующих и ранее для нищих, открылась на ул. Оссолинских, 11. Но хотя эти кухни и стали для многих большой помощью, однако всех накормить не могли.

Когда же наш город захватили российские войска, президент Рутовский пригласил к себе управляющих этой кухни – пани Аргасинскую, пани Дулебянку, пани Гостинскую, пани Госерову и пани Ломницкую и попросил их организовать таких кухонь больше. И решено было, что каждый участок получит свою кухню. И не только для рабочих, но и для интеллигенции. Первая кухня для интеллигенции открылась в здании «Сокола» под руководством пани Стшалковской, следующая – в Круге литературно-художественном и т. д., пока общее количество дешевых столовых не достигло 47. Только тогда президент сообщил, что на этом стоит остановиться, потому что большего количества кухонь город содержать не сможет.

В этих столовых цены были чисто символические, но немало нуждающихся чиновников сначала никак не могли позволить себе опуститься до того, чтобы за какие-то считаные гроши пообедать. Но наконец должны были усмирить гордыню и без церемонии сесть к общему столу.

Обычно в таких столовых обеды готовили монашки или женщины из благотворительных обществ. В локале Академического дома фонда Германов зал столовой мог уместить до 400 человек, а на кухне хозяйничали сестры-фелицианки. И справлялись они со своей работой так искусно, что обед уже до 12 был готов. К 12 приходили люди с кастрюльками, судочками, баночками, забирая обед с собой. А в час сходились те, кто предпочитали есть обед на месте, – поодиночке и целыми семьями. После трех зал пустел, но для сестер-фелицианок отдыхом и не пахло, потому что приходилось мыть горы тарелок и прочей утвари. А после этого до поздней ночи завернуть тысячи голубцов, налепить армию пирогов.

А вот кухня на Стрельнице принимала по 1000 человек. А потом вдвое больше. Представить это довольно трудно, но львовянки как-то справлялись. Всего в 1915 г. ежедневно

выдавалось во Львове 38160 обедов, а из них только 1282 – символически платных. Все рекорды била столовая на ул. Городоцкой, 12, которая обслуживала 2180 человек; на ул. Театральной, 23 – 2230, на ул. Лычаковской, 75 – 2230 и кухня железнодорожников – 1400 человек.

Хроника

25 мая 1917 г. На благотворительных кухнях можно получить бесплатный обед – пол-литра «очень питательного супа», раз в неделю – мясо. Питается 4000 малоимущих в день.

17 июля 1917 г. Мясные блюда подаются дважды в неделю.

24 мая 1918 г. Масса нареканий на обслуживание в общественной кухне, на пл. Домбровского – гнилая картошка, недоваренные овощи, мизерные порции.

3 января 1919 г. Бесплатные обеды для бедных предоставляет полевая кухня № 1 на пл. Марийской. Утварь иметь с собой. Для интеллигенции – дешевые обеды в Академическом доме с 1 до 3. Для старых и больных можно забирать обеды домой.

16 января 1919 г. Открылась новая кухня для бедных возле костела Св. Антония.

16 января 1919 г. Первая общественная кухня откроется во Львове в ближайшее время в помещении старой бани при ул. Домбровского. Будет занимать партерный локаль и первый этаж так, чтобы можно было одновременно обедать нескольким сотням человек.

Кофейни в период между двумя войнами

Уровень кофеен был очень разным. Иногда это были мелкие кнайпочки – типичные кофейни для влюбленных, где в полутьме стояло несколько столиков. Бывший венский, или староевропейский, тип кофеен начал сдавать свои позиции после Первой мировой и уступать варшавскому или новоевропейскому типу.

Кофейни венского типа предусматривали три разновидности: кофейни отшельников, в которых в основном собирались поглотители газет, кофейни светские и кофейни «бранжовые», где сходилось общество, принадлежавшее к одной «бранже» – группе, профессии или компании. Венский тип кофейни – это заведение, где интегральной частью среды является вовсе не интерьер, а атмосфера, и где посетители проводят далеко не самую суетную часть своего свободного времени.

Думаю, читатели лучше представят себе стиль венской кофейни по описанию украинского журналиста, побывавшего в Вене в 1920-х годах: «Контролирую кошелек, а у меня только одна монета в немецкой валюте. Мало. Подходит «обер». Говорю ему просто: у меня только одна марка, прошу ей диспонировать.

– Шен!

Дали мне кофе и к кофе, а кроме того, кучу газет со всего мира».

Можете ли вы представить себе что-либо подобное в современной кофейне?

Однако вернемся ко Львову. Жизнь понемногу вносила свои коррективы, и кофейни венского типа начали поддаваться безжалостной «варшавизации». Чтобы понять, что же это такое – типичная варшавская кофейня, надо, прежде всего, осознать, что до Первой мировой на всю Варшаву вообще не было ни одной кофейни. Первые несколько кофеен появились только при независимой Польше и ориентировались, так же, как и кофейни всей Центральной Европы, на кофейни венские. Однако это наследование, как и берлинские имитации венских кофеен, не оправдало себя. Ведь и варшавяне, и берлинцы принадлежали к людям слишком активным, чтобы часами углубляться в чтение журналов или погружаться в раздумья и убивать время за кофе. Были слишком практичными, чтобы почувствовать и создать атмосферу венского или парижского быта кофеен, так как не были завсегдатаями кофеен ни от рождения, ни по наитию, которого набраться еще не успели. Поэтому-то варшавские и берлинские кофейни преимущественно соревновались по изысканности интерьеров и оркестров, которые составляли их главную и, очевидно, единственную аттракцию[3 - от лат. attrahere – притягивать.].

Кроме этого, был еще и внешний признак, который отличал типы кофеен. В кофейнях варшавского типа, в отличие от венского, все столики были круглые. Садясь за квадратный стол, посетитель становился как бы его полноправным хозяином. Но этого не скажешь о лице, которое сидит за круглым столом, – его хозяйские права очень смутные. Зато круглый стол, в отличие от квадратного, который имеет ограниченное количество мест, более вместительный, и поскольку ни одно место за ним не является худшим или менее удобным, или менее достойным, то каждый, кто за него садится, естественно приравнивается в правах с его первым хозяином.

С присоединением Галичины к Польше Львов вынужден был также распрощаться и с венским временем, перейдя на варшавское. Австрийский и львовский обычай рано обедать тоже претерпел коррективы, и обеденное время подвинулось значительно дальше. Таким образом, публика стала делиться на тех, кто жил по старому венскому времени и роился в кнайпах до полудня, и на тех, которые перешли на время варшавское и оккупировали забегаловки в полдень и после полудня.

Как выглядела жизнь в кофейнях венского типа и какими глазами смотрели официанты на посетителей, можно представить из статьи венского публициста Карла Шпилера, перепечатанной в «Новой Заре» (1929, № 43): «Чтобы быть официантом в кофейне, надо иметь не только здоровье, но и интеллигентность и память. Много часов в сутки официант все «в пути», оснащенный посудой, газетами и книгами. Эта беготня с утварью утомляет.

К тому же надо считаться и хорошо помнить, что один гость хочет кофе, второй – чаю, третий – шоколаду, пива, вина, мороженого того или иного, яичницы из двух, трех или четырех яиц и т. д. И каждый хочет получить то, что заказал. Мало есть таких гостей, которые на ошибку официанта не устроили бы скандала.

Но и это еще не все. Потому что еще одни хотят газет, и указанных, которые не раз надо искать по всей кофейне, потому что другие гости имеют их на куче перед собой, еще кто-то хочет перо, чернил и листовой бумаги, другой только чернил, третий – лексикон, еще кто-то – книгу адресов или книгу телефонов и т. д.

Ну и это еще не все, что официант должен обеспечить многих гостей. Потому что картежники, поссорившись между собой, добиваются от официанта, чтобы он сказал «как было» и выдавал свое суждение об их делах. А есть такие гости, которые приходят в кофейню решать загадки, головоломки. Те требуют от официанта, чтобы он сказал, как называется какой-то индийский божок, с именем из трех букв, и т. д. А шахматист, опять-таки, добивается иногда, чтобы ему подсказали, какой ход был бы теперь самым лучшим. Какой-то пан хочет знать, что это за дама сидит там, в нише, когда она приходит в кофейню и как часто. Отец расспрашивает о своем сынке, жена – о своем муже. Она добивается не раз, чтобы официант дал ей совет, и при этом в интимных делах…

И все это он должен не только выслушать, но еще и вежливо ответить на все. Это требует сильных нервов, потому что времени на все это нет. И так продолжается самое меньше 10 часов подряд, в очень нездоровом воздухе, среди дыма, пыли и шума, в атмосфере, переполненной испарениями напитков и пищи. Легкие официанта часто не выдерживают, и приходит туберкулез. Среди официантов очень высокий процент больных туберкулезом.

Кроме туберкулеза часто мучает официантов ревматизм, который происходит от того, что годами имеется дело со студеной водой, которую автоматически надо подавать к каждому блюду и напитку. А постоянная беготня без отдыха вызывает судороги в жилах ног и т. н. плоские ноги, что делает со временем выполнение этой работы вообще

невозможным.

Постоянный гость. Гости делятся на постоянных и переходных. Большая часть постоянных гостей при любой возможности любит напоминать официанту, как долго они являются «постоянными». Каждый такой гость считает это само собой разумеющимся, что когда он появится в кофейне, то весь персонал должен сейчас же его заметить, и при этом только лишь его. Такой гость обычно даже не любит говорить, чего сегодня хочет, потому что это, по его мнению, официант должен «вычитать» по его глазам.

Постоянные гости делятся на разные роды гостей. Прежде всего, бросается в глаза т. н. «Газетный мучитель». Это самый верный гость. Он обычно мало дает заработать, потому что пьет только «черный» или «содовую воду без ничего», а зато обкладывается целыми горами разных газет и журналов. Такой «Газетный мучитель» никогда не удовлетворится газетами, которые ему официант даст, только при чтении первой газеты он добивается всех возможных местных и заграничных газет – при этом острым, приказным тоном, потому что он «постоянный гость».

Официанты делят кофейню между собой на «районы». Когда случай хочет, чтобы в районе одного официанта село несколько таких «газетных мучителей», тогда положение этого официанта просто отчаянное. Прежде всего потому, что все «газетные мучители» ненавидят друг друга, потому что каждый хочет сейчас же иметь все те газеты, которые хочет каждый другой.

Сказать одному, что как раз другой имеет ту газету, которую он хочет, это значит только доливать масла в огонь его ненависти. Такой «газетный мучитель» имеет перед собой целую гору газет и стережет ее, как дракон. Горе официанту, который хочет взять что-то из той горы газет!

Постоянный житель кофейни. Другой род постоянного гостя («Штамгаста») это постоянный «житель» кофейни. Такой пан сидит в кофейне целехонький день. Раз он сидит за тем столом, потом – за другим. То читает, то пишет, то рисует от скуки по столикам, которые после официант должен чистить.

Постоянный «житель» кофейни вечно чего-то себе желает. Он уже понимает, как держать официанта в вечном движении. Как минимум добивается каждую минуту «свеженькой воды» и египетскую папиросу. А все по одному!

Когда же вечером приходится рассчитаться, то часто возникает спор, потому что ему кажется, что он «столько не взял» – и такой пан легко осуждает официанта в мошенничестве.

Но на следующий день после ссоры он уже снова тут и снова сидит до вечера.

Голодный гость. Отталкивающее впечатление производит «голодный гость». Такому никакая порция не будет достаточно велика. То ему официант «мало» принесет чего-то, то «мало» пенки на кофе, то «мало» шкурки. И такие типы могут себе «увеличивать» порции именно таким способом. Когда посахарят кофе и до половины его выпьют, тогда доказывается нагло, что кофе был или слишком светлым, или слишком темным. И официант получает тогда поручение принести кофе того цвета, которого он теперь хочет, – это значит дать им полторы порции, хотя они явно не думают доплатить.

Педант. Эти гости, если не устраивают скандала, очень смешные. Когда такому официант не подаст посуды с напитком с правой руки, то получит долговременную «науку». Или когда кофе с молоком не имеет точно такого оттенка цвета, которого желает педант, он до тех пор будет возвращать его, пока не согласится, что «получил свое».

Такому педанту тяжело угодить. Потому что когда цвет кофе ему наконец «случится», тогда оказывается, что кофе «слишком горячий» или «слишком холодный».

Есть случаи, когда педанты доходят до эксцессов. Один такой гость, по специальности архитектор, заказывает: «Принесите мне порцию чаю, но чтобы эссенции чая было в этой порции столько, сколько содержится в ложке для еды, затем горячей воды, шесть кусков сахару и дольку лимона не толще, чем на три миллиметра».

Всё получил. Но несчастье хотело, чтобы кассирша, которая резала лимон, не вполне попала и отрезала кусочек, который мог иметь четыре миллиметра толщины. Гость отреагировал так, что только бегство могло спасти официанта от взрыва смеха и подрыва правила, что с гостями всегда надо вести себя вежливо и с респектом.

Нервозные и больные. Отдельный род гостей – это гости нервозные. Таким все, что делается, длится «слишком долго». Кроме них есть еще действительно больные, которые придерживаются диеты. И таким надо точно угодить после предписаний, которые они имеют. То, что они кроме предписаний имеют еще и свои прихоти, – дело ясное. И на все это должен официант молчать и быть вежливым».

Пригородные кофейни

Карл Шпилер продолжает: «Выше представленные типы гостей – это гости в кофейнях центра города, куда заходит т. н. буржуазия. В кофейнях пригородов люди больше индивидуальные, но зато служба опаснее.

Туда заходят, прежде всего, такие элементы, как взломщики, ножевые братья и женщины легкого нрава со своими «хранителями». Все они имеют к официанту «неограниченное доверие» и постоянно пробуют продавать ему ворованные и похищенные вещи. Когда не имеют денег за душой, тогда занимают у официанта и добиваются, чтобы свидетельствовал о них, что их знает. И официант занимает, потому что знает, что они обычно отдают, хоть и не всё. Тогда он должен доплачивать из своего кармана.

Но и в этом обществе должен официант молчать и не смеет высказывать своего мнения. Здесь очень часто надо улаживать споры, потому что ножи частенько в работе, особенно в ночь с субботы на воскресенье и с воскресенья на понедельник».

Самые старые локали «Венский» и «Центральный» сильно изменились, интерьер их обновился, стал значительно элегантней. Владельцы заботились о клиентах, обслуживание было более ловким и вежливым, немало постоянных гостей радовались кредиту. Официанты хорошо знали, кому и когда передать на ухо свежую сплетню, которая кружилась городом. Эти заведения не проводили программ кабаре, за исключением ночных программ с выступлениями танцовщиц и певцов или певиц очень низкого уровня.

«В кофейнях появились новые люди, – вспоминал Юрий Тыс. – Еще шастал в Венку Труш со своим приятелем Василием Стефаником, который несколько раз в год приезжал из своего далекого Русова в гости к Трушу. После приветствия оба начинали ссориться, и эту ссору продолжали на улице и в кофейне.

А там уже другая генерация: Николай Голубец, известный как Мо?лё, Павел Ковжун (Пабло), Иван Иванец (Янцё, Иванцё), Лев Лепкий (Лёнё), Роман Купчинский, известный также как Галактион Чипка, оба последних – известные трубадуры-«усусы» (от УСС – Украинские сечевые стрельцы. – Ю. В.).

Разговаривали и вспоминали. Был такой сельский священник, который любил поэзию и поэтов. Подсаживался к ним и поощрял поэтические усилия:

– А ну! Кто из вас придумает мне рифму к слову «морковь»? Дам пятерку!

Никто не заработал пятерку, но отец декан платил за то, что молодежь выпила и съела, платил годами, пока не перенесся в лучший мир.

На разговоры с богемой заходил в кофейни отец прелат Куницкий, интересная фигура Львова. Однажды, наверное, в начале тридцатых годов, был создан кукольный театр, давший несколько спектаклей. Центральной точкой было выступление куклы, изображавшей отца прелата, и песенка с музыкой.

Я красный прелат,

Имею красный халат,

Меня все

знают люди

От Бучача до Скалат.

На премьере отец Куницкий после громких аплодисментов аудитории тяжело поднялся (он был весом более ста килограммов) и притворно-возмущенным голосом сказал:

– Я попрошу! Я оставляю на театр пятьдесят золотых!»

Если в кофейнях низшей категории клиентов обслуживали девушки и парни в белых полотняных куртках, то в кофейнях, которые пользовались более высоким реноме, обращали внимание на то, чтобы официанты носили смокинги и безупречно чистые рубашки. Во второй половине тридцатых годов XX в. отдельные современные заведения начали заканчивать с «мундированием» официантов в смокинги и одевать их вместо этого в цветные пиджаки. Однако для консервативных посетителей это было проявлением дурного вкуса, и о таких кофейнях они говорили с пренебрежением.

В этот период встреча в кофейне стала чем-то общепринятым, позволить ее себе уже могла каждая порядочная панна, и только семьи с консервативным мышлением относились к этому с осторожностью, не позволяя даже взрослым дочерям посещать подобные заведения. Но слова чрезвычайно популярной песни «В той тихой малой кофеенке ты впервые «люблю» шепнула мне» прекрасно иллюстрируют ту новую функцию, которую начали выполнять кофейни.

С ностальгией вспоминал богемные посиделки известный актер Людвик Сольский: «Эти несравненные симпозионы, которые кипели поэзией, в которых верховодил бача Каспрович, эти пиры хохмачей, которые никого не впечатляли, хотя одновременно меткой иронией били по «денежным мешкам» или по разным надутым «жабам», происходили в маленькой кнайпочке Людвига на Краковской, или у Козлика на Городецкой, или у Нафтулы Тёпфера на Трибунальской. Но чаще видели нас в погребах Штадтмиллера в Рынке, или у далматинцев Дидолича и Прпича на Чернецкого, поскольку в те времена мы любили больше вино и шампанское».

Владелец кофейни на углу Трибунальской и Театральной Михаил Скульский приманивал посетителей собственноручно составленным стишком:

Галадрала до Мiхала,

Прошу йно раз спробувати,

А не будеш шкодувати!

Завсегдатаев литературно-художественных кофеен можно было узнать уже по внешнему виду. В моде у мужчин были бархатные пиджаки, большие черные галстуки, закрывавшие грудь, черные пелерины, шляпы с широкими полями, почти обязательной была борода. Оригинальным нарядом в ярких желто-красных тонах выделялся Одо Добровольский, который в своих картинах запечатлел кофейни и их гротескные типы.

В 30-х годах танцевальные локали и кофейни уже достаточно далеко отошли от кофеен венской сецессии. С точки зрения практичности и с целью получить больше пространства удрали из лож так называемых кабинетов для интимных встреч – укромных уголков среди ширмочек и пальм, которые еще были довольно популярны в 20-х годах. Кофейня «Фемина», которая открылась в 30-х годах на Легионов, сразу стала модной. Здесь были удобные широкие кресла вместо обычных кресел, и играл оркестр. Большие стекла со стороны улиц пропускали куда больше света, чем вот в «Роме», «Шкоцкой» или в «De la Раiх». Зато «Атлас», отель Жоржа или кнайпа Козела были темноваты, и свое настроение подчеркивали искусственным освещением, которое способствовало ночному стилю жизни.

Но и там, и там кипела разнообразная жизнь. Днем в кнайпах решались торговые интересы, встречались приезжие искатели сенсаций и сплетен, особенно состоятельные пани, которые были свободны от домашних обязанностей, встречались здесь также влюбленные. Вечером и ночью тут уже кишело от веселой молодежи, художественной богемы, офицеров различных рангов и оружия, провинциальных помещиков. Гербовая шляхта в такие заведения не наведывались, имея к диспозиции касино.

В кофейнях, где по вечерам проходили танцы, принято было снимать фордансерок (танцовщиц), получавших свой процент от счетов, которые оплачивали паны, которые приглашали их за свои столики. Таким образом, в интересах фордансерок было, чтобы их поклонник заказывал как можно больше дорогих блюд и напитков. В отдельных кофейнях снимали также фордансеров, которые за специальную оплату приглашали танцевать дам.

Обычно дансинги были достаточно дорогими и доступными только для денежных людей, но хватало и дешевых заведений, где можно было расслабиться по значительно более низким ценам.

Настроение, царившее на таких дансингах, описал Роман Купчинский: «Приглушенный свет, приглушенная музыка, на середине зала крутятся в танце пары. Время от времени падает на них сноп цветного света рефлекторов, и тогда мелькают красочные платья дансерок, то как чешуя экзотического ужа, то как крылья сказочных бабочек. Дансеры в черных фраках – как вороны среди колибри. Вокруг «тока» при столиках публика, смотрит на других, показывает себя, убегает от будней, ищет забвения, хочет погубить больше печали, а потратить как можно меньше денег. Прошли времена, когда в барах стреляли пробки от шампанского, плыли заграничные ликеры. Помещик из далекой провинции, промышленник с большой дороги, оба с толстыми портмоне – все это давно забытые типы. Нынешняя публика – это «маленький черный» и местами «маленький коньяк». Не при чем забыться, потому что не за что.

Мечтательное танго снует по залу как «бабье лето», обматывает золотой паутиной столики.

Шовковий погляд твоiх вiч

Загоюе черешнi рани…

Без тебе в грудях темна нiч,

З тобою – сонечко весняне…

На трезвую голову никто не верит во всю эту историю, понимая умом – смешные, наивные слова, но здесь никто не берет ни на трезвую голову, ни умом. Воспринимает ухом и пускает прямо к сердцу в наиболее некритическую ячейку, потому что – каждому с этим хорошо.

Когда начинается танец – первыми выступают так называемые «фордансерки» и «фордансеры». Они обязаны: когда пусто – делать публику, когда полно – делать настроение.

Вот одна пара начала танго. Она – статная молодая красавица, он – смуглый молодой парень с черной, как уголь, дугой бровей. Ритмичным движением плывут по залу, профессионально улыбающиеся, внимательно всматриваясь друг в друга. Каждому может казаться, что всю душу вложили в ноги, а все сердце – в глаза. Так должно быть в их профессии, хотя бы у них уже было за собой пять километров танго и с десяток километров разных фоксов.

Цветной рефлектор осветил танцующую пару, саксофон обернул их своим тоскливым звуком, колокольчики осыпали серебряными блестками».

И здесь автор сообщения узнал писателя Юрия Косача, хотя фамилии его не назвал, но догадаться можно, о ком речь.

Наибольшей популярностью пользовались кофейни в окрестности Гетманских Валов. Пять кофеен: «De la Раiх», «Венская», «Империал», «Карлтон» и «Гранд», судьба которых, несмотря на все особенности, их отличавшие, в значительной степени зависела от одного животворного источника – купеческой энергии, которая била из-под памятника Собескому. Под памятником бурлила еврейская биржа, и отсюда расходились по кнайпам купцы, посредники, маклеры, а потом сходились снова.

Но очень редко, и то по необходимости скромный купчик из «Гранда» в своем неизменном черном халате посмел бы появиться на другом конце Валов в элегантном «De la Раiх», куда, в конце концов, его могли и не пустить. Конечно, кофейня «De la Раiх» вовсе не стремилась

отбить клиентов «Гранда», так же, как и «Гранд» не мечтал о том, чтобы в своих стенах принимать изысканную публику «De la Раiх». Хотя некоторым из завсегдатаев «Гранда» все же удалось преодолеть расстояние, которое разделяло оба заведения, и добиться чести быть принятым в «De la Раiх», чтобы, как в желанном порту, осесть там надолго, больше никогда не собираясь засветиться там, откуда отправился на завоевание высшего света. Но судьба капризна, и, потерпев финансовый крах, тот, кто был на вершине, слетал стремительно вниз, вырванный ураганом со спокойного причала, и снова выныривал на Валах, бесконечно довольствуясь привычным теплом и уютом.

Благосостояние всех пяти кофеен на Валах было тесно связано с биржевыми днями, все они принадлежали к различным классам, создавая один и тот же тип – тип купеческой кофейни. И, собственно, как купеческие кофейни они почувствовали экономический кризис не в пример сильнее других львовских кофеен. Свидетельствует об этом тот факт, что до кризиса 1923 г. было их двенадцать. Кроме пяти, были еще на ул. Легионов и на ул. Гетманской семь других кофеен: «Сити», «Гранд» в «Гранд-отеле», «Эспланаде», «Аббазия», «Корзо», «Нью-Йорк», «Рояль».

Во время экономического кризиса стали закрываться не только кофейни, но и кинотеатры и гостиницы. 25 августа 1923 г. газеты писали: «Кофейни исчезают. Закрылась кофейня «Нью-Йорк» на улице Легионов, а на ее месте открылись два магазина блаватных (с тканями). В локале «Элит» на Легионов будет склад обуви варшавской фирмы. «Сан-Суси», и «Сити» скоро будут переделаны в магазины сукна».

Но нет худа без добра, ибо благодаря ликвидации этих кофеен другие пять смогли как-то свести концы с концами. Несколько лучше стояли «Империал» и «Карлтон» благодаря ночным часам работы.

Кроме пяти кофеен, находившихся несколько на обочине от Гетманских Валов, были две, тесно связанные с теми пятью всеми притоками и оттоками, – «Виктория» на ул. Рейтана и «Палермо» на ул. Рутовского напротив театра Скарбко (Заньковецкой).

Почти все львовские кофейни после Первой мировой располагались в партере, и только четыре из них занимали первый (по-нынешнему – второй) этаж: «De la Раiх», «Империал», «Виктория» и «Унион» в «Народной гостинице». Между тем перед войной их было целых четырнадцать. Среди них «Штука», имевшая ранее название «Михалик» (на ул. Рутовского), «Бульвар» на ул. Городецкой, «Монополь», «Эспланаде», «Сити», «Корзо», бывший «Гранд», «Американская», бывшая «Центральная», и «Сплендид».

Этот тип кофеен на втором этаже был распространен прежде во всех крупных городах Австрии – во Львове, Праге, Граце, где из центровых кофеен только несколько могли находиться в партере. Это тем более странно, что в самой Вене до Первой мировой существовали только очень немногие так называемые кофейни «этажные». Единственным объяснением этого удивительного факта является то, что плата за аренду партерных помещений в Вене, Берлине или Париже была значительно ниже.

Поскольку по кнайпам участились различные профессиональные собрания, а ощутимой прибыли это не давало, то в апреле 1930 г. кнайпово-ресторанная корпорация сообщила, что «согласно постановлению правительства, разрешение на собрания по кафе и ресторанам вследствие тяжелой хозяйственной конъюнктуры бесплатно уделяться не будет».

Оказывается, и тогда налоговая инспекция подстерегала, и кофейни, чтобы спасти свою прибыль, скрывали истинное положение дел. Они предпочитали изображать из себя далекие от процветания заведения – дефицитные, пустые, умирающие.

Но в действительности большинство из них в 1933–1935 годах такими и были на самом деле. Кризис ударил по платежеспособности посетителей, и кофейни вынуждены были снизить цены, что одновременно повлияло и на их прибыль. Кроме оплаты за аренду помещения, свет и отопление владелец должен был также платить так называемый «полуночный налог». Это означало, что каждый посетитель, задержавшись в кофейне после двенадцати ночи, должен был покрыть пятьдесят процентов наценки в фонд безработных. Но если у него не было такого желания, то владелец не мог его к этому принудить, а вместо того покрывал эту наценку из собственного кармана. Понятное дело, что оставалось жульничать и скрывать истинное количество посетителей.

Варшава-Берлин-Париж

Образ львовских кнайп будет явно неполным, если мы не познакомимся с ними в сравнении. В Варшаве во время кризиса все кофейни в полночь закрывались. «Мои гости и кофе оплачивали бы векселями, – сетовал владелец одного из заведений. – А если кто-то позволит себе как-то два яйца в стакане и хлеб с маслом, то хотел бы рассчитываться малыми ратами (взять в кредит. – Ю. В.) в течение полугода».

Упоминавшийся нами Юзеф Майен решил сравнить львовские кофейни с берлинскими. В Берлине «каждый столик накрыт белой скатертью. На нем салфетка, на салфетке цветы во флаконе. Вокруг стола мягкие клубные кресла, несносные, несмотря на свою полезность, потому что в случае наплыва большего количества завсегдатаев их невозможно сдвинуть с места. И должен сидеть вежливо, как у бабушки на именинах, зажатый между этим снежно-белым столиком и нежелательными соседями, с которыми должен находиться в таком контакте, который нас соединяет с незнакомыми людьми, которых видишь впервые. Словом, ты становишься гостем владельца заведения, а его отсутствующее присутствие ощущается ежеминутно. Кофейня берлинская в отличие от кофейни львовской является заведением не ежедневной потребности, а комфортабельным публичным заведением для отдыха, куда захаживают для впечатлений, выбирая, в зависимости от своего настроения, соответствующее настроение той или иной кнайпы, одновременно подчиняясь обязательному домашнему порядку.

Львовская кофейня не является публичным заведением: это только сборище различных частных столиков. Кофейня заменяет во Львове каждому тот покой, которого ему больше всего не хватает в его доме. Для одного является она салоном, для второго столовой, для третьего канцелярией, библиотекой или профессиональным кабинетом, а для некоторых почти спальней. И потому-то, как в сказке, каждый делает, что захочет: тот читает, тот пишет, тот ребенка укачивает или флиртует, играет в шахматы, торгует или дремлет…

Кофейня «Венская» является как бы постепенным переходом от splendid isolation Запада к товарищеской интимности Востока. И удивительной является субтильность, с которой не только хозяин заведения и официанты, но и сами посетители оставляют себе взамен полную свободу, чувствуя необычную интуицию, к кому можно в данный момент подойти, кого следует обойти. Эти требования личного такта более глубокие, чем берлинский кофейный savoir vivre. Таким образом, можно, спрятавшись за газетой, наблюдать частную жизнь тех милейших людей и подмечать здесь несравненно более интересные подробности, чем в искусственно однообразной сфере завсегдатаев берлинской кофейни».

В 1934 г. Майен сравнил парижские и львовские кнайпы. Он обратил внимание, что во Львове открытие новой кнайпы нельзя считать каким-то особым событием. «Однако в Париже я никогда не пренебрегал возможностью посетить только что открытую кофейню в первые же сутки. Потому что открытие даже малейшего

парижского кабачка или его переход к новому собственнику составляет очень милую аттракцию. Уже за несколько недель перед тем большая вывеска возвещает день и час этого события. В окнах локаля выставлены напоказ мелкие подарки, которые должны предназначаться для посетителей, которые посетят кнайпу в течение первых трех дней ее открытия. Но куда большей приманкой, чем эти сувениры, является обычай, царящий в новооткрытых локалях в течение первых двадцати четырех часов: каждый гость, получив заказанное блюдо за деньги, может заказать его вторично бесплатно. За каждый оплаченный кофе получает второй кофе даром, за каждый коньяк – еще один коньяк, за каждую порцию мороженого – еще раз столько.

Ничего удивительного, что не только жители целого квартала не пройдут никогда мимо такого угощения, но и целые группы специальных любителей подобных оказий, которые пристально следят за всеми новинками кофейного мира, мчатся в такой вечер с Монмартра на Монпарнас или в Клиши, чтобы за счет дорогого хозяина проглотить свою порцию за полцены. А имея случай выпить даром каждую вторую стопку, никто, конечно, не удовлетворяется только черным кофе. О, нет! Этим гостеприимством хозяина пользуются не только гости, но и рабочие, которые поспешно заканчивают ремонт помещения, который никогда не бывает вовремя завершен. Пользуются также официанты, и сам хозяин сам себе ставит бокал за бокалом. И все клянутся ему в том, что будут ходить только сюда, а на следующий день путешествует та же банда к другой кнайпе и произносит те же тосты. А несмотря на это, кофейни имеют с этого толк: выручка первых суток достигает головокружительных сумм, а чистая прибыль с горой покрывает стоимость угощения.

К сожалению, от наших заведений невозможно требовать ни такой сердечной калькуляции, ни такого ловкого гостеприимства».

И совершенно противоположное описание парижских кнайп оставил нам в 1926 году писатель Корнель Макушинский, чьи книги вызвали у читателей восторг и негодование одновременно, их вырывали друг у друга из рук профессора и каменщики, а некоторые даже провозглашали автора еретиком и требовали изъять все книги из библиотек: «В Рождественскую ночь Париж производит такое впечатление, будто стал одной огромной кнайпой, одной бездонной бочкой, безграничным морем шампанского и абсента, даже диву даешься, что извозчичьи лошади трезвые, что Венера Милосская не танцует во дворе Лувра. Потому что кроме этого все пьют, пьют, пьют… Все алкогольные заведения открыты всю ночь, а в каждом кипит распоясавшихся пьяная оргия: каждого, кто входит, толпа приветствует адским криком, по сравнению с которым майские завывания «пролетариев» похожи на ангельские хоры.

Я не видел еще в жизни толпы бездушнее и забавы примитивнее. Но француз не умеет развлекаться иначе, а потому рычит, воет, ревет, рыкает, свистит, пищит, топает ногами, грызет стекло, плюет, говорит сам с собой и с креслами, целуется с гарсоном и фонарем, потом пьет, минутку глубоко дышит и пьет снова. Его выбрасывают в одну дверь, а он возвращается в другую. Все кофейни на Монмартре выглядят как госпитали варьятов[4 - болван, человек со странностями (гал.).], обуялых приступами бешенства. Один добывает дикие звуки из безобразно огромной трубы, другой как раз наносит смертельный удар в сердце вешалки для пальто, третий пытается обмыть шампанским плечи муринки[5 - мавританка (укр.).], желая доказать присутствующим, что они только покрашены».

Вот видите? И это Париж!

Межвоенная богема

«Существовала серьезная группа художников, – писал Юрий Тыс, – не имевших постоянной резиденции, а путешествовавших по кафе в зависимости от предпочтений. Сергей Литвиненко, человек высокой культуры, типичный богемист и тип жизнерадостный, который вносил с собой в общество юмор и веселье, принадлежал к группе без постоянного места. Не придерживались одной кофейни журналист высокого класса Роман Голиян, Анатоль Курдыдык и другие. Но и «осевшая» группа бывала по разным кофейням, как кому хотелось или было нужно. Так что можно было встретить разных людей вместе, особенно когда проходили заседания Общества писателей и журналистов им. И. Франко. Тогда кроме долголетнего председателя Романа Купчинского при сдвинутых столиках заседали члены управления и члены из вне-управления: Мария Струтинская, Федир Дудко, Михайло Островерха, Софронив-Левицкий, Григор Лужницкий (Ру?сё), Молё Голубец и многие другие».

Из воспоминаний Анатолия Курдыдыка узнаем: «Субботние встречи нашей «Двенадцатки» в «Народной гостинице» были сплошь литературными вечерами, я сказал бы – официальным трибютами Музам от старших и младших ее рыцарей и Дон Кихотов. А молодость имела все же свои права, и мы в условленный вечер сходились неформально и неофициально со своими девушками, невестами и молодыми женами в какой-нибудь из лучших львовских кофеен, имевших одну удивительную примету: они знали, от кого «драть форс», а кого поощрить вторым кофе или еще пирожным к нему, или пивком и рюмочкой ради того, чтобы потом говорить всем, что у них такие-то и такие бывают! Эта политика, которая царствовала полностью в «Рице», в «Венской», в «Метропольке», в «Де ля Пэ» или «Варшаве», выплачивалась им и выплачивалась нам. Бывало – засядем за один большой круглый стол, иногда притянем еще один, каждый закажет кофе или маленькое пиво – и пошло, пошло, пошло. Вести, планы, шутки, а между ними танцы, в частности танго, которое тогда как эпидемия нахлынуло на

Польшу, и новая ему конкуренция – румба. О, тогда наши женщины за столом мечтали, чтобы пойти танцевать с Иваном Чернявой или Бодей Цисыком, и в частности с Богданом Нижанкивским, который в танго был мастером, – и поэтический, и, если надо было, веселый, прямо пародист в том или ином танце. Ко всем троим из нашей тройки, когда они кружили между столиками, прилипали глаза гостей и оркестрантов, а мы были нашими друзьями довольны.

Однажды произошла при этом суматоха: мы пришли в «Варшаву» и застали какой-то новый оркестр. Он, узнав, видимо, от официантов, что наш большой стол – украинцы, хотел доставить нам удовольствие и начал играть коломыйки, а какой-то оркестрант начал даже запевать, да так, что часть гостей стала смеяться, а у нас горело лицо от стыда. И вдруг, словно сговорившись: тарах! – первым ударил по столу кулаком, аж подскочили чашки и тарелки, Богдан, а мы все поднялись: «Хватит! Стоп! По какому праву?» Произошел скандал, оркестр перестал играть, прибежали официанты, весь зал обратил удивленные глаза на наш стол. Мы громко, в тишине, которую можете себе в такой ситуации представить, объясняли: «Не позволим делать публичный позор из украинской песни! Когда кто-то ее не знает, пусть не берется петь!»

Официанты побежали к оркестру, пришел и владелец кофейни, который уже знал нас. Подозвали к нашему столику дирижера оркестра и все выяснилось: он думал, что доставит нам удовольствие, а теперь научился кое-чему, и это больше не повторится. Все пожали друг другу руки, пошло очередное танго, и Богдан, красный от нервов, но уже спокойный, поплыл в его звуках с какой-то из наших дам. Это был демарш, после которого я стал Богдана ценить еще больше».

Среди кофеен, в которых встречались богемисты,

Богдан Нижанкивский вспоминает еще одну, где читал свой первый рассказ «Собачье дело»: «Это был, пожалуй, 1934 год. Я его читал в кофейне «Лувр» Анатолию Курдыдыку, его брату Ярославу, Владиславу Ковальчуку и, может, еще кому-то – при черном кофе. Похвалили. Хорошее начало».

Ярослав Курдыдык в юмористическом журнале «Зыз» (1933 г. – 4–6) опубликовал стихотворение «Кофейные настроения».

У Юрия Тыса находим такую атмосферу кофейни: «Однажды выдающийся богемист Львова, а теперь Филадельфии (очевидно, Богдан Нижанкивский. – Ю. В.), подсел к нашему столику и сказал:

– А я написал танго!

Эти слова вызвали большое волнение. Балтарович пристально посмотрел на него:

– Ну?

В этом не было ничего удивительного, автор танго был не только писателем, драматургом и выдающимся знатоком театра, но и человеком высокой культуры, общительным во всех тогдашних и, пожалуй, и нынешних условиях. Поэтому добыл кусок бумаги и прочитал:

– Орангутанга!

– Хорошо, очень хорошо! – загудело.

Балтарович пристально слушал, постучал в воображаемом ритме пальцами по столу, а когда автор окончил читать, сказал:

– А я напишу музыку!

И начал, как в лихорадке, говорить о композиции, о том, где положить ударение, а где требуется пиано-пианиссимо, чтобы сделать большое впечатление на панянок.

Помню, что я был в то время невыспавшийся, и дискретно зевнул.

– Что, вам не интересно? А вы, может, не играете на фортепьяно?

– Нет!

– Так и видно! А можно знать, почему?

Чтобы подумать, я глотнул кофе.

– Потому что карты «скользят», – ответил я новейшей тогда остротой.

Через полгода в карнавале Львов танцевал это танго-орангутанго при оркестре Ябця-Яблонского. У ребят темнели глаза, а девушки теряли сознание в приглушенном зале.

Незабываемая сенсация для младшего поколения, потому что старшие, эдак после тридцати, только изредка пританцовывали, мол, не пристало делать вид юноши. Автор текста танго, ныне уважаемый профессор университета, пишет только высокоученые произведения, но когда прочитает свое танго, видимо, вспомнит те давние времена.

А вот и текст «Орангутанго», язык и правописание Львова двадцатых годов:

Шукать набридло iдеалiв,

Серед скiнчених дон жуанiв,

В найлiпших клубах i локалях,

Ви iх знайти не були в станi.

Як вечером заблисли зiрки,

Нудьга вас мiцно обiйняла,

З розпуки ви пiшли до цирку,

І там знайшли те, що шукали.

До ранку танго з орангутангом,

Удари джазу, мов бумерангом,

Таемна пiсня лунае тонко

В незнанiм краю, в далекiм Конго.

Сп’янiлi вже нектаром звукiв,

Схилились ви на загороду,

Вiн iз-за грат лизав вам руки,

Харчав потихо з насолоди.

До ранку… (рефрен)

Так кожен день вiн вас чекае,

Ламаючи зi злости грати,

Бо бiдний самець ще не знае,

Як жiнка серцем вмiе грати.

До ранку… (рефрен)

Його прострiлили за цирком,

Бо вiн сказився вiд любови,

Лиш скляним зором вп’явся в зiрки,

Коли вмирав в калюжi крови.

Богемный быт вызывал у добропорядочных мещан возмущение. Михайло Рудницкий в фельетоне «Кофейня и казарма» («Навстречу», 1934, № 4) писал: «Есть такая смертоносная граната, которая взрывается посреди дискуссии: «Вы, панове, знаете Европу только из кофейни! Вы – декаденты кофейной культуры!» Некоторые посрамленные божатся, что вычитывают чужие книги дома, что на чужбине ходил не только в кофейни, но и в музеи, на выставки и чтения… Напрасно. Живем в твердые времена. Времена евгеники и энергетики, диктатуромании. Пол своей жизни растратил деятель на конспирации, всю жизнь был духовным анархистом, который разлагал каждую организацию, в которую входил, и вдруг начинает обращать всех к дисциплине.

Все чаще суют свой нос в литературу панове, которые прикладывают к ней методы революционных митингов так, словно бы она состояла из баранов, ждущих проводника – льва. Дисциплина и здоровье нации – хорошие вещи, но не надо противопоставлять кофейни казарме. Когда говорим о литературе, принимаем за основу разговора факт, что знаем ее более или менее одинаково, так что не морочим себе голову фамилиями, цитатами и фактами. Общественные боевые коменданты в своих проповедях на тему «новой» литературы видят все время перед собой «мужланов», которым хотят приказывать. Для себя оставляют право муштровать других и хотят нас загнать в казармы, мол, мы дегенераты. Когда литературою займутся Муссолини и Гитлер, только тогда сможет она обновить сгнившую Европу. А мы, бедные декаденты, так думаем, что Сталин делает то же самое, только сильнее.

Эта новая европейская культура, о которой кричат современные крестоносцы, отдает казарменным комисняком (хлеб, который выдавали солдатам. – Ю. В.). Они забывают, что всеми своими знаниями обязаны кофейне. Уже 25 лет назад в львовской «Централке» шли живые разговоры о империализме Сеера, который везде вынюхивал романтические бациллы. Сейчас его идеи разводят казарменной жижей и открывают эти бациллы у писателей, имеющих плодотворное влияние на крупнейших европейских создателей. Exempli gratia: Достоевский на Гамсуна, Жида, современную английскую повесть.

Мы, грешные, ходили и ходим в кофейни, ибо там можем обмениваться мнениями как равные с равными с людьми, которые уже полысели от студий над литературой и с молокососами, которые называют нас ретроградами. Кофейня стала демократическим учреждением, что-то вроде читальни «Просвещения», где все равны, с той разницей, что голос здесь имеют не те, которые должны были слушать, а те, которых можно слушать, потому как скажут что-то новое.

Принимаем кофейню как необходимое зло потому, что не можем всех принимать у себя дома. Подданные древней России имели самовар, вокруг которого, словно вокруг башни крепости, шли долгие ночи атаки. Англичане имеют свои клубы. Диву даемся, что никто из наших патриотов в 250-летнюю годовщину обороны Вены не аннексировал кофейню как наше национальное изобретение. Ведь первую кофейню в Европе открыл наш Кульчицкий из Кильчиц (недаром шляхтичи), и недаром в Вене, откуда 100 лет плыла к нам европейская культура.

«Когда в студенческом кармане нашелся «лишний крейцер», мы ходили на рубцы, гуляш или «паприкар» и узловатую «кружку пилзнера» в пивную-ресторан Бизанца в Рынке, в Фляйшманову на бублики и брындзу с лососиной, в пивные, Винницы, ночные локали на коктейли, где фордансеры учили желающих девушек новым шагам в современных танцах-шлягерах, – вспоминал писатель Владимир Барагура. – Бывали мы и в «Народной гостинице» на коммерсах, в ресторанчиках «быстрой еды», где садились на скамеечку и поедали колбаски «раз на вилочку» и запивали пенящимся пивом «из-под затычки». Пена была такая густая, что можно было положить на верх десять грошей, и монета не погружаясь».

Хроника кофеен

Спекуляция продуктами набрала таких оборотов, что ради защиты населения от спекулянтов в 1917 г. были введены постоянные цены на суррогаты кофе: кофе с солодом неупакованный – 1,40 крон, солодовый кофе упакованный – 1,60 кр., с ячменем – 1,10 кр. за кг.

24 декабря 1918 г. городское правительство требует, чтобы порция мясного блюда в ресторанах была, во-первых, съедобной, а во-вторых, не менее ста грамм. За нарушение – суровые кары. Но одновременно были принудительно введены вегетарианские дни, а еще запрещены буфеты

в ресторанах, потому что какой буфет без закуски? А какая закуска без шпика, или сальца, или ветчинки с колбаской?

Эти ограничения глубоко ранили сердца рестораторов, какое-то время они терпели, и наконец 18 марта 1921 г. отправились к президенту города пану Юзефу Нойману с просьбой отменить ограничения. Президент обещал сделать все возможное.

Фальсификации напитков за период войны стало способом выживания для многих львовян. Кнайпы охотно брали для продажи этот самопал, и наконец Дирекция львовской полиции объявляет: «Значительная часть владельцев кабацких локалей подает гостям спиртные напитки, которые неоднократно приводили к недостойным случаям. В интересах общественного добра и безопасности всем без исключения владельцам львовских и уездных кнайп с 13 мая 1920 г. запрещается производить и продавать паленые напитки спиртовые, а также вино и мед. Против нарушителей этого распоряжения Дирекция полиции постановила применять суровые наказания».

А уже 30 июля Министерство внутренних дел запрещает все публичные забавы и закрывает кабаре, танцевальные залы и т. д. на территории целого Королевства Польского. «Gazeta Lwowska» сообщает, что владельцы краковских локалей приветствовали предложение запрета музыки в их заведениях. Но Львов не был бы Львовом, если бы не нашел выхода. Всевозможные забавы, фестивали, танцевальные вечера продолжались здесь под маской благотворительности.

25 января 1921 г. официанты забастовали. Они требовали от работодателей новых льгот. «Владельцы кофеен и ресторанов, – писала «Gazeta Lwowska», – согласились на повышение процента с дохода «нетто» (т. е. с выручки), но ни в коем случае не с дохода «брутто» (общий доход с кнайпы), потому что, мол, это первый шаг к национализации. Представитель кабацко-ресторанной корпорации (с середины 20-х годов находилась на пл. Рынок, 28), то есть представитель владельцев, встретился с представителем «Окружной комиссии профсоюзов», в которую входил Союз официантов. Последний оказался заядлым социалистом, вел себя вызывающе и категорически заявил, что если владельцы не найдут общий язык в течение 48 часов, «то поднимется весь пролетариат Восточной Малополыни». Делегат работодателей выразил сомнение, «пойдет ли действительно обездоленный, бедный рабочий защищать официанта, который, по крайней мере, обеспечен приличными продуктами и платой». И был прав, потому что когда 16 декабря 1921 г. магистрат начал стягивать с владельцев кофеен и ресторанов «сильвестровый» (новогодний) налог в три раза выше, чем в прошлом году, то общественность одобрила такое решение.

15 апреля Львовский союз официантов начал давно обещанную забастовку, так и не придя к согласию с кабацко-ресторанной корпорацией. Напомним, что они требовали организации Бюро посредников труда, состоящее из представителей Союза, а также очередного повышения процента за обслугу. До сих пор, выписывая счет, к цене заказанных блюд добавляли 10 %. Например, если сумма заказа – 100 марок, сюда добавлялось 10 марок надбавки, то есть клиент платил 110 марок. Сейчас официанты требуют десять процентов от общей суммы (10 % от 110 марок, что составляет 11 марок). Корпорация рестораторов воспротивилась этому нововведению, поскольку «с одной стороны, гость теряет осознание, что за услуги уже заплачено, с другой стороны, работодатель получает на 1 % меньше». Вчера немало локалей вынуждены были закрыться, а к бастующим официантам присоединились повара. Они требуют, чтобы их труд не контролировался, мол, «на кухне должен господствовать повар».

Владельцы пока не уступают. Сейчас большинство кнайп начали работу. Места бастующих заняли штрейкбрехеры, в основном молодые девушки из села.

В некоторых локалях гости перешли на самообслуживание, выявляя солидарность с владельцами.

Официанты ведут себя агрессивно. Пытались устроить авантюру в гостинице «Жорж», но были разогнаны полицией. Тогда собрались в количестве около 200 человек и до позднего вечера ходили по кнайпам в качестве «гостей» и чинили разные пакости: били посуду, опрокидывали блюда, прижигали папиросами скатерти, грубо атаковали девушек, временно выполняющих их обязанности. Поэтому Дирекция полиции ввела меры обороны кофеен и ресторанов, а также персонала. У локалей и пекарен выставлены полицейские посты. Вечером официанты устроили демонстрационный поход по центру города, который состоялся более-менее спокойно.

Осенью 1922 г. громким было Дело святоюрских коммунистов, которые собирались в молочарне «Зофия» на ул. Леона Сапиги. «На суде, – писала «Gazeta Lwowska», – владелица Зофия Мишковская и официантка молочарни узнали нескольких обвиняемых – Чеслава Гроссера, Циховского, Крилыка, Круликовского и других. Все они общались на польском и русском языках, приносили разные книги, которые пытались прятать от окружающих. Пишкевич и Хомин проживали в «Народной гостинице», часто появлялись роскошно одетые в кофейне «Рома» и «Республика», имели кучу денег, играли в карты, бросали чаевые по 10–15 тысяч марок. Пишкевич соблазнил официантку «Республики» и даже обручился с ней. Рассказывал, что деньги направляет ему богатый папа».

26 апреля 1923 г. на собрании кабацко-ресторанной корпорации все львовские кнайпы были разделены на четыре класса. Членские взносы официантов составляют соответственно 80, 60,40, и 20 тыс. марок, в зависимости от класса локаля.

Но конфликт между рестораторами и официантами неожиданно получил свое продолжение в июне 1923 г. Официанты требовали очередной доплаты – процента с алкогольных напитков в счетах.

А 4 октября 1922 г. газеты забеспокоились: «Вскоре в крупных городах Польши, в том числе и у нас, должны появиться первые кабаре-ресторации, где артистическое действо будет происходить между столиками под чавканье и хлюпанье посетителей». Собрание главного Союза артистов польских сцен осудило эту идею и признало ее аморальной. Ведь «встреча искусства с ресторацией, винодельней или пивной – это обнищание вкуса и культуры. Речь не идет о театральных кабаре, где отдых соединен со здоровой шуткой и меткой сатирой. Члены Союза не будут выступать в театрах при столиках».

Но никуда они не делись, ибо актеры в послевоенное время находились, как и остальная интеллигенция, в плачевном состоянии. И польское правительство, собственно, и ввело кабаре-ресторации с целью хоть как-то поддержать актеров.

Понемногу криминальная ситуация во Львове стабилизировалась, и с 14 октября 1922 г. Дирекция полиции позволила некоторым кофейням и ресторанам работать до трех ночи: гостиницам «Краковская», «Жорж», «Империал», кофейням «Рома», «Ренессанс» и «Варшава».

А уже 21 октября магистрат Львова установил покоям для завтрака время работы с 8 до 18 часов, а для аптек, гостиниц и кнайп – без ограничений.

В начале 1923 г. забегаловки пережили весь шок экономической депрессии. Цены прыгали вверх ежечасно. «Выпить стакан кофе в кондитерской или кофейне – настоящая финансовая катастрофа, – писала «Gazeta Lwowska». – Сейчас за черный кофе в кондитерской Залевского просили 260 марок. Это тем более обидно, что локаль является сборным пунктом интеллигенции и артистической богемы, которой такие цены не по карману. В кофейне «Центральная» за стаканчик водки просили 1000 марок, а за

пару колбасок – 1500».

В вагонах-ресторанах первый завтрак стоил 1500 марок, второй – 5000, обед – 6000.

«Вчера, – писала та же газета 24 января 1923 г., – стакан черного кофе, кофе с молоком и чаю стоил в кофейнях 600 марок, кусочек сахара – 30, а в кофейне «Варшава» даже 50 марок, хотя сахар в последнее время подорожал минимально».

А уже 18 августа 1923 г. стакан кофе в львовских кофейнях стоил 55000 марок, булка – 1500, тогда как в магазине самая дорогая булка стоила 1100 марок.

В октябре 1923 г. пиво подорожало на 100 процентов. «Львовские пивовары хотят отныне за литр пива 48 000 марок. Возмущенные кабатчики утверждают, что в других регионах пиво значительно дешевле. Это подрывает конкурентоспособность знаменитого напитка. Заседание корпорации кабатчиков вынесло энергичный протест против самовольного подорожания».

Магистрат решил вмешаться и за незаконное повышение цен оштрафовал владельца кофейни на пл. Галицкой на 15 000 марок. За неразрешенную продажу алкоголя в праздничные дни владельца кофейни на ул. Рутовского – на 10 000 марок, за то же – ресторанчик на станции Пидзамче на 10 000 марок, кнайпщика Неманда на Городоцкой – на 20 000 марок. За несоблюдение санитарных предписаний закрыты 4 гостиницы.

Поскольку в вагонах-ресторанах цены были стабильные, появилась масса желающих пообедать именно там. Выгодно даже было купить билет третьего класса от главной станции до Пидзамче, или наоборот, и, пообедав, выйти. «По поводу частых скандалов и недоразумений между кондукторами и путешественниками по поводу занимания мест в вагонах-ресторанах с билетами III класса, – писала «Gazeta Lwowska», – Министерство железнодорожных путей издало распоряжение, что доступ с билетами III класса разрешен только при серии обедов и ужинов (т. е. в конкретные часы). Пассажир должен иметь значок, выданный обслугой вагона. Без значков едоки будут незаконными, и будут караться штрафом».

25 мая 1923 газеты стали издеваться: «Смешные наказания. За грязь в ресторане наказаны шестеро кнайпщиков по 140 марок. Трудно понять снисходительность власти, потому что с такими штрафами скоро будем сидеть по уши в навозе. Утешает в некоторой степени то, что за повторное нарушение у кнайпщиков отберут концессию».

30 декабря 1923 г. были установлены максимальные цены на муку, печенье, мясо, копчености, сало, смалец. В кофейнях цена продуктов не должна была превышать магазинную цену более чем на 20 процентов.

Причиной скачков цен было то, что власть искусственно пыталась удержать доллар и цены на продукты. Свободная торговля запрещалась, налоги были непомерные, доллар рос, а марка, которая, собственно, находилась тогда в ходу, катастрофически падала. Производитель не желал отдавать товар по низкой цене, предпочитая выбросить его на черную биржу.

Все это привело к тому, что расцвела спекуляция валютой. Валютчики, кроме привычной ул. Легионов, стали толпиться и на улицах Рейтана, Резницкой и Св. Станислава.

С 1 по 8 февраля 1931 г. во Львове была устроена Неделя трезвости. Программа Недели выглядела так:

Воскресенье, 1 февраля. По радио доктор Духович в 5:00 пополудни расскажет о тяжелых последствиях алкоголизма. Д-р. Литвак произнесет отчет об алкоголизме среди железнодорожников.

Понедельник, 2 февраля. По всем костелам будет проповедь против алкоголизма. При костеле приходском Св. Николая в 5 пополудни состоится отчет д-ра Опенского.

Пятница, 6 февраля: в 6:00 в Центре здоровья на Замарстынове лекция д-ра Чвиклинского об алкоголизме.

Суббота, 7 февраля: в 7 пополудни для железнодорожных работников лекция инж. Кукли: «Алкоголизм лечится». После отчета – вечерницы абстинентов.

Воскресенье, 8 февраля. Противоалкогольная академия в зале заседаний городского совета. Предисловие проф. Косковского и д-ра Долинского, Леопольда Келяновского. Приглашение выдает секретариат противоалкогольной Лиги с 9 утра в VIII гимназии (ул. Дверницкого, 17).

Безалкогольная неделя принесла немало неприятностей львовским рестораторам. «Не можем дождаться конца, жаждущие львовяне бродят по городу в поисках алкоголя, – сетовали газеты. – Этой ночью несколько локалей ограблены. Больше всего пострадал известный на Замарстынове ресторатор Ефроим Юнгман. Из погреба его локаля неизвестные посетители вынесли 80 бутылок палестинского вина и 20 бутлок сливовицы – общей стоимостью 1220 злотых».

Особого эффекта Неделя трезвости не принесла. Прошло несколько лет, и 14 августа 1936 г. городские старосты запретили продажу алкогольных напитков с 18 часов 14 августа до 15 часов 15 августа. Запрещено также во всем городе подавать и продавать в локалях и публичных местах напитки крепче, чем 4,5 % алкоголя. Запрет касался как продажи в открытом, так и в закрытом виде. Виновные и сообщники наказывались штрафом, а в случае повторного нарушения теряли концессию на продажу алкоголя.

19 апреля 1936 г. было проведено чрезвычайное собрание кабацко-ресторанной корпорации и решено созвать в сентябре во Львове Общепольский съезд рестораторов и организовать кулинарную выставку в честь 180-летия существования корпорации. Главу корпорации лавочника Козела назначили председателем съезда. На заседании он решительно сложил с себя председательство корпорацией. После долгой дискуссии главой львовской корпорации назначен Станислав Боровский, владелец ресторана гостиницы «Жорж».

А 10 сентября 1936 г. во Львове состоялся Съезд рестораторов всей Польши по поводу 240-й годовщины основания во Львове конфрантерии пропинаторов, которая появилась во времена короля Михаила Корибута в 1671 г. В богато убранном зале заседаний городского совета собрались в праздничных костюмах делегаты. За спиной председательствующего разместились штандарты ресторанных цехов из всех крупных польских городов. Съезд начал председатель Комитета лавочников Козел, который поздравил представителей власти и гостей. После непродолжительных торжеств все направились осматривать устройство Львовского акционерного общества пивоваров.

Кофейни во время оккупации

На переломе 1939—1940-х частные кнайпы начали национализировать и привлекать в состав ресторанного треста. Несмотря на хлопоты с поставкой и слишком большие налоги, в городе все равно преобладали частные заведения. На 545 ресторанов и кофеен только 55 были государственными, на 114 буфетов в частной собственности было только 34. Но постепенно количество заведений уменьшилось, и уже в 1941 г. функционировал только 201 ресторан, 16 кофеен, 11 пивоварен и 150 буфетов и столовых.

Война нарушила тихую кофейную жизнь, кофейни уже не были такими многолюдными по вечерам, учитывая комендантский час, тем более, что они утратили верную свою публику – евреев. В отдельные кофейни доступ имели только немцы.

Зато открылись так называемые народные кухни – маленькие столовки, в которые приходили бывшие завсегдатаи кофеен и, продолжая себя вежливо титуловать: «пан советник», ели борщ и палюшки.

Все кнайпы имели таблички «nur fur Deutsch».

Но в 1942 г. на улице Святого Николая возле костела открылась польская чайная «ADRIA», где подавали заменитель чая в виде спрессованных кубиков, состоявших из разного сушеного зелья и ягод. Это был единственный напиток, которым могли лакомиться простые смертные. Настоящие чай и кофе были

слишком дорогими. К этому искусственному чаю подавали также пирожные и даже торт, преимущественно из фасоли. Владельцами «Адрии» были Янина Эбенбергер и Анна Шаецль.

Интересное приключение в львовских кофейнях во время большевистской оккупации описал писатель Остап Тарнавский. Однажды в субботу он с еще одним писателем и деятелем ОУН Иосифом Позычанюком выбрались на пиво.

«Почему пиво – потому что с нами был наш общий знакомый, который заходил часто в клуб, редактор военной газеты для пограничников Михайло Христич. Христич любил пиво не меньше доброй поэзии: он часами мог по памяти читать поэтические строки Тычины, Рыльского или же Сосюры, и в то же время выпить не менее восемнадцати пол-литровых стаканов (так называемых «гальб») хорошего пива. Был с нами также и Василий Ткачук. И вот так вчетвером мы зашли в ресторан в гостинице «Бристоль», напротив Львовского оперного театра. Но не успели мы еще выпить и одного пива, как к соседнему столику подсели трое молодых людей в нарядных панских костюмах и тоже заказали пиво у официанта. Такое соседство и не заинтересовало бы нас, если бы не то, что эта троица – а все они и видом и поведением, и даже языком, вытканным полонизмами, – выдавала свое местное происхождение, и на меня произвела впечатление принадлежности к специальной категории «шпицлей» (польских полицейских доносчиков). И они сами не очень скрывали то, что рассматривают наше общество. Может, для них выглядело подозрительным, что военный старшина, майор, гуляет в обществе местных цивильных, поэтому откуда они могли знать, что всех нас объединяет литература больше, чем пиво. Поэтому не очень приятно было нам сидеть под постоянным оценивающим глазом незваных гостей, и я предложил перейти в другой ресторан.

Мы расплатились и вышли на улицу, и все на той же улице, которая теперь называется проспектом Ленина, пришли в ресторан Линтнера. Это был когда-то ресторан известного колбасника, который угощал своих гостей именно колбасой и пивом (величина куска колбасы была определена, но хлеба можно было потреблять сколько угодно). Пользовался этот ресторан популярностью у студентов, наедались они хлебом с маленьким куском колбасы и одним стаканом пива, экономя себе на питание. Однако только мы засели за стол в бывшей усадьбе Линтнера, как знакомая нам троица вломилась в ресторан и засела за столик недалеко от нас. Я обратил на это внимание Христина, но он и рукой не повел, выпивал пиво и развлекал нас своим репертуаром из поэзии Рыльского. Но отделаться от наших опекунов было нелегко. Один из них подошел к Василию Ткачуку и попросил спичку, чтобы зажечь сигарету. Ткачук достаточно резко ответил, потому что он сам любил начинать авантюру[6 - Авантюра – шумиха, драка, эксцесс (пол.).], и это вызвало довольно напряженную атмосферу, которая затронула и Христина, потому прервала его стихотворный рассказ. Тогда Христич спросил, нет ли где-то поблизости спокойного ресторана для нашей встречи. Я предложил ресторан в лучшем львовском отеле Жоржа, который еще до Первой мировой войны снискал себе лавры первенства и сегодня считается лучшим местом встреч специально для приезжих гостей.

Правда, в то время это уже не был тот эксклюзивный отель и ресторан, в который могли заходить люди с глубокими и полными карманами; народная демократия открыла ресторан для народа, хотя и теперь приходила туда избранная публика. Мы нашли столик недалеко от окна с видом на фигуру Мицкевича, которому Муза приносит новую написанную книгу, и хорошо примостились, чтобы продолжать поэтическую вакханалию с пивом. Однако тут повторилось то же самое. Не прошло и пяти минут, как наша троица уже сидела у стены напротив нас.

В этом гостиничном ресторане была музыка, и гости могли потанцевать. Ткачук, который когда-то был фордансером, потому что это была его первая и самая легкая профессия, чтобы удержатся в Львове, отошел к одному из столиков и попросил на танец молодую женщину. Это дало начало столкновению. Один из троицы подошел к Ткачуку и – по практикуемому обычаю – попросил уступить ему танцовщицу. Ткачук, который уже перед тем остро среагировал на первый контакт с тем типом, теперь не только отказал, но и сказал несколько острых слов, и это положило начало перепалке на «высшем регистре». Мы как-то утихомирили Василия, который готов был начать драку, но не могли предотвратить провокационное поведение наших непрошеных опекунов.

Ресторан закрывали в полночь, но можно было продолжать попойку в нижнем зале в подвале, разумеется, по более высокой цене и без музыки. Мы сошли в подвал, потому что Христич еще не допил все 18 стаканов пива, а это была его вечерняя мерка. Там сидело несколько человек, которые любили атмосферу ночной забегаловки, среди них группа актеров польского театра. Я сидел за нашим столом бок о бок с актером Венгжиным, который был в обществе Квасновецкого, Кречмара и еще некоторых, и даже через стол начал с ними перебрасываться словами.

Как можно было надеяться, сошла вниз и наша троица: официант подставил им столик и кресла, и они сели как раз напротив нашего стола. Тут уже не было сомнения, что будет авантюра. Я начал активнее входить в разговор с моими польскими знакомыми из театра, чтобы окончательно не портить себе испорченный вечер. В это время один из троицы проходил подле нашего столика, а столики, учитывая малое пространство подвала, были близко сдвинуты, и задел за кресло, на котором сидел Ткачук, на что Василий среагировал взмахом руки. Это уже было слишком и для нашего терпеливого майора. Он поднялся и выкрикнул Ткачуку: «Василий, пойдем!» Подошел к столу пришельцев и скомандовал: «Пойдем в участок!» Все с шумом отправились вверх по лестнице и вышли на улицу. И вот тогда Позычанюк, который всю эту историю воспринимал молча, как бы ничего не замечая, сказал приглушенно мне: «И мы тоже пойдем. Это лучший момент отвязаться от этого дела».

Мы встали, через боковой выход вышли на улицу и отправились домой. Так я уже тогда понял, что Позычанюк не слишком уверен в себе: он предпочел убежать, чем позволить втянуть себя в какое-то невыясненное дело, которое, наверное, кто-то специально спланировал. Я почувствовал больше доверия к этому спокойному уравновешенному человеку, а потом оказалось, что он уже в то время имел связь с националистическим подпольем, и уже в первые дни новой оккупации связался с походными группами и с ними ушел на восток, где – как и другие – попал в немецкую тюрьму, из которой уже по рекомендациям выдающихся протекторов удалось ему освободиться, чтобы снова перейти в подполье, а затем в У ПА, где он и погиб в бою».

На Кресте (сейчас это перекресток Чупринки и Киевской), где была до недавнего времени сберкасса, тоже была кнайпа. Один из старых львовян рассказывал о ней: «Вот тут на углу, напротив пиццерии – сберегательная касса. Перед войной в той пиццерии была ресторация, а в сберегательной кассе – маленькая кнайпа. Сидел там еврей и наливал по тридцать граммов спирта, и добавлял маленький бутерброд с салом. С салом!

Люди там немного выпивали и играли. Туда мой папа ходил. В тридцать девятом это было. Полная кнайпа людей, и отец мой сидел. Вдруг заходит москаль военный, и к этому еврею – показывает,

чтобы он ему налил.

У еврея руки дрожат от страха, он ему наливает эти тридцать граммов и подает бутерброд. А тот отодвинул келишек и показывает на стакан – чтобы ему туда налили. Еврей взял стакан и хорошенько ему этого спирта налил.

Москаль выпил, к бутерброду не притронулся и показывает, чтобы ему еще налили. Еврей – еще один стакан. Тот выпил второй, закусил бутербродом и пошел. А папа за ним, потому что очень хотел увидеть, где же этот москаль на улице упадет. Шел за ним чуть ли не до Яновского кладбища, а потом плюнул и назад вернулся. А этот скот так и не упал!»

Самые известны кнаипы

«Аббазия»

В конце XIX века здесь, на ул. Карла Людвика, 33, находилась кофейня «Эдисон», а в 1909–1913 гг. – «Аббазия» («Опатия»), названная в честь популярного курорта в северной Адриатике, с огромным залом на триста квадратных метров и пейзажами на стенах, расписанными Зигмунтом Вальком. Здесь можно было купить фальшивые марки, сюда наведывались валютчики и часто происходили облавы. Под таким же названием была гостиница и кофейня наул. Резницкой, 12.

«Альгамбра»

Эта эксклюзивная кофейня в мае 1914 г. расположилась в Стрыйском парке на территории Восточных торгов среди роскошного сада под Павильоном искусств. Ресторан днем служил покоями для завтраков и кондитерской, а вечером среди лампионов панорамой освещенного города любовалась изысканная и веселая публика. Владельцем был Рудзкий.

Открыта она была только весной и летом. На террасе павильона играл оркестр, а за круглыми столиками под красными в белый горошек зонтиками, похожими на мухоморы, сидела публика.

«Американская»

В 1901–1915 годах занимала второй этаж на Третьего Мая, 11, и считалась одной из самых престижных. Кофейня славилась фирменным замороженным кофе и прекрасным оркестром.

Владельцем здания, возведенным по проекту архитектора Кароля Боублика, был Йозеф Эрлих, ас 1914 г. – Вассерман. «Святыня ночной сецессии» – называли ее в газетах. А реклама привлекала: «Кофейня рекомендует свои знаменитые напитки, как местные, так и зарубежные, пиво пилзенское из бочки, различные закуски, превосходный кофе и чай, мороженое, пирожные. Читальня имеет самые разнообразные газеты и журналы. Бильярд американский. Ежедневно с девяти вечера – концерт военной музыки. Для общества отдельные кабинеты. Во всем локале свет и электрические вентиляторы».

На первом этаже располагался салон искусств Жана де Лятура, а с 1913 г. – кинотеатр, название которого менялось с каждой сменой собственника: сначала – «Элит», затем в 1926–1927 гг. – «Ванда», далее до 1933 г. – «Оазис» и наконец – «Муза».

«Багатель»

Дом, где содержались кофейня и артистическое кабаре «Casino de Paris», был построен в 1909 г. на ул. Рейтана, 3 (Курбаса, теперь здесь «Молодежный театр») по проекту архитекторов 3. Федорского и Стефана Мацудзинского.

Кофейня славилась своим старым танцевальным залом, который, однако, пользовался печальной славой. Хоть здесь и происходили выступления кабаре и толклись приезжие посетители, но полно было также птиц небесных и дочерей Коринфа. Здесь за бутылку скверного вина платили большие деньги, но зато забава тянулась до самого утра. Это место облюбовала молодая художественная богема.

Львовяне называли это кафе «Багатель», а бар в его подвале – «Курвидолек».

Здесь хозяйничал известный на всю Польшу Франц Мошкович. Традицией Львова было, чтобы родители приводили сюда своих сыновей в награду за то, что те сдали выпускные экзамены, чтобы «внедрить их в жизнь».

Это приводило в восторг Франца:

– Пан директор! Величайшее счастье моей жизни меня постигло: третье поколение уже ко мне приходит!

Франц вошел в историю Львова еще и тем, что пригласил в «Багатель» легендарных сестер Дойли (Doily Sisters), о которых снято было немало фильмов. Только Львов на всю Польшу видел этот спектакль. Это была огромная сенсация. И многие видные супружеские пары посетили это «заведение разврата».

Среди них был и профессор Роман Лёгшамп де Беррье. Пани профессорша трижды перекрестилась и вошла в «Багатель», а Франц упал перед ней на колени, поцеловал обе руки и сказал:

– Моя спасительница! Что за счастье вас здесь принимать! пани мне жизнь спасла!

– Как?

– Яйца пани меня от смерти спасли!

А дело в том, что Франц болел воспалением легких, и доктор Глюзинский прописал ему куриные яйца породы «Плимут», а эти «плимуты» держала только пани профессорша.

Зенон Тарнавский, описывая улицу Красицкого и, в частности, дом № 7, где рос каштан посередине цементного двора, вспоминает, что «под этим каштаном панна Ройза Пинк, которая орудовала около кофейни «Багатель», целыми днями вылеживалась на солнце. Прищурив подведенные глаза, мечтала о подмастерье Финка (речь идет о ее соседе портном Монеке Финке. – Ю. В.), того, в жилетке. Ройза мечтает. Но разве ее мечты могут исполниться? Если бы все мечты всех людей исполнялись, то одна часть человечества была бы миллионерами, а вторая гнила бы в сырой могиле».

«Банзай»

Работала в 1905–1908 гг. на ул. Городецкой, 5, во время русско-японской войны. А поскольку львовяне болели за Японию, то владелец пан Якуб Фляйшман предусмотрительно использовал очень популярное уличное слово «Банзай». Здесь ежедневно выступала «первоклассная женская капелла», однако пела далеко не японские песни.

«Бауркер»

Находилась на углу ул. Краковской и Рынка. Владельцем был хромой ресторатор Бауркер, по прозвищу Кривой.

Играл там на фортепьяно только один пианист, а ежедневным шлягером была песня «Пятеро из Альбатроса».

«Бристоль»

Ул. Карла Людвика, 19–21, напротив оперы, владельцем был Зигмунт Зенгут. С 1885 г. сюда перенесли отель «Английский». Высокие и просторные залы кофейни в стиле венских локалей собирали преимущественно зажиточное купечество и евреев, которые страдали по кошерным блюдам. Здесь был театр-варьете «Разнообразия», программа которого менялась каждые две недели.

В 1912 г. львовская пресса написала об оргиях, которые происходили в гостинице «Бристоль», и это притом, что «в ресторане отеля всю ночь служит полицейский комиссар, потому что «отбивные котлеты» (побитые рожи) и револьверная стрельба были там в порядке вещей. Поздно вечером творятся там вещи, которые описывать трудно. В небольшом зале выступает каждый вечер около тридцати «артисток», чьей обязанностью является после спектакля склонять гостей к питью шампанского и получать с каждой пробки процент, есть там также полицейские агенты, очередные комиссары, которые считают службу у Зенгута самой тяжелой и опасной, выполняя ее с большой неохотой. Поскольку в какой-нибудь кнайпе полицейскому агенту порой приходится бросаться на бандита, вооруженного револьвером, выбивать у него оружие из рук, а то и самому применять оружие. Но не в «Бристоле», где стреляют императорские советники, графы, золотая молодежь, где авантюры вскипают не из-за уличной девки, а из-за красавиц из высшего общества. Поэтому там агент не может действовать так же грубо, как с апашами, а должен, рискуя собой, каким-то образом ловко отвести ствол револьвера от себя и других.

1 сентября 1930 г. здесь открылся (при Польше – уже улица Легионов, 21) дансинг-бар «Palais de Dance-Bristol». А 22 декабря 1933 г. здесь открыли еще и

«изысканные европейские» покои для завтраков.

«Вулiй»

Здесь находилось кабаре и кнайпа – на углу ул. Зиморовича и ул. Академической. Дом с широкими воротами, а по обеим его сторонам на стене приковывают взгляд пустые широкие вывески, такие, как были перед кинотеатрами и театрами.

В кабаре выступали известные львовские актеры, поэты и певцы.

«Голубятня»

Находилась в пассаже Миколяша на втором этаже. Владельцем был Шефе.

Имела неплохой, хотя и немногочисленный оркестр. Раз в неделю являлся сюда интересный гречкосей из-под Тернополя, большой любитель модного английского танца ламбет валк. Поощряемый фордансерками, угощал водкой всех присутствующих. Завсегдатаи утверждали, что он всегда покидал локаль в обществе двух фордансерок.

В декабре 1939 г. здесь был образован Областной дом народного творчества.

«Гродзицких»

Сюда ходили ученики гимназий на бильярд, но поскольку там был только один бильярдный стол, ученики перешли в ресторан «Крученi слупи» (Винтовые сваи).

«Грот»

В подвале на ул. Шайнохи, 2. Впоследствии название изменилось на «Эльдорадо».

Сюда часто наведывалась полиция после того, как произошло таинственное убийство какого-то Вацлавского – одни сплетни толковали о какой-то афере, связанной с разведкой, другие – о любовной мести.

«Земянская» («Помещичья»)

На ул. Батория 12, а за М. Тыровичем – ул. Св. Николая. Существовала недолго. Заходили чиновники, промышленники. По вечерам играли музыканты.

24 декабря 1919 г. реклама извещала: «Земянская» – изысканная кофейня при Батория, 6, мезонин. В прекрасных мраморных, хорошо отапливаемых и вентилируемых залах подаются напитки: кофе, шоколад, чай, кремы варшавские, а к ним изысканные пирожные.

Рандеву элегантного мира. Журналы местные и зарубежные. Бильярд и большой выбор игр. Владелец – Вильгельм Брайтмайер».

«Кришталева» («Хрустальная»)

Находилась в пассаже Миколяша. Сюда приходили народники и поступовцы и их сторонники. В 1910–1919 годах ежедневным завсегдатаем был пожилой седовласый пан, бывший австрийский советник, который носил пажеские чулочки и башмачки и читал исключительно парижские журналы. Одинокий и всегда молчаливый, терпеливо ждал возвращения на французский трон королевы Евгении (1826–1920), которая в ту пору находилась в эмиграции. В 1863 г. она содействовала польским повстанцам. Но тот таинственный пан, что грезил себя в роли пажа королевы, так и не дождался, умерев раньше, чем львовское кино показало в еженедельнике новостей гроб императорши.

Кофейня эта была открыта сразу после строительства пассажа Миколяша и занимала не только партер, но и первый этаж. Она пользовалась вниманием посетителей высших сфер, в том числе актеров, литераторов и чиновников. «Не одна большая научная, художественная, литературная или бизнес-идея зародилась там за черным кофе», – писало «Слово Польское» (1924 г. № 149,) по случаю ее закрытия. А закрыли ее из-за того, что стала она пристанищем для различных темных дельцов, которые торговали квартирами.

«Кришталевка» надолго останется в памяти львовян, – читаем далее в «Слове Польском». – Много, очень много людей печалится по тому милому заведению, которое опоганили со временем различные типы».

«Крученi слупи» («Винтовые сваи»)

Открылась в 1902 г. на углу ул. Кохановского и ул. Барской, сейчас здесь сберегательная касса. Наведывались ученики гимназий на бильярд. Водку сюда поставляли от Бачевского. Это был пункт дорожкарей (извозчиков), которые забегали в кнайпу на кружку пива.

Этот дом существовал раньше – в воспоминаниях Александра Барвинского о событиях 1860-х годов рассказывается, что львовская «Громада» собиралась именно там в доме Андрея Сичинского.

Кофейня в 20–30 годах принадлежала Альбину Куликовскому.

Во время немецкой оккупации кнайпа стала любимым местом постоя и отдыха для жандармов, которые, выйдя из казарм на ул. Зеленой, первый официальный визит наносили именно сюда. «Тяжело стучали подковами, сверкали полумесяцами на груди, острым взглядом охватывали всю комнату, – вспоминал Зенон Тарнавский, – а в конце, поняв подмигивания Мыколы Гички (владельца кнайпы во время войны), исчезали в боковой комнате, где получали дармовое угощение».

Богдан Нижанкивский позже вспоминал: «Стойка под стеклом, колеса заплесневелого сыра, свернутые сельди с луком, помятые булки, рядом – кружка пива с белым воротником пены. Корчмарь оперся ладонями о край стойки и, медленно покачиваясь, мнет в зубах сигарету. В задымленном желтом свете – столики, около них, на стульях – фигуры; наклоненные друг к другу головы, расставленные широко локти, откинутые спины, вытянутые ноги, подпертые ладонями щеки – между бутылками, бокалами, тарелками, окурками и недопитыми кружками. Поворачиваю голову и замечаю вторую каменную колонну. Это же кнайпа “Под Витыми сваями”!»

«Людвиг»

Об этой кнайпе (Краковская, 7 или 9), которая славилась хорошей кухней, читаем в книге Кирилла Студийского «Львовская духовная семинарии во времена Маркияна Шашкевича»: «Невесело начался год 1830.15 февраля трое друзей, Маркиян Шашкевич, Михаил Базилевич и Николай Антонович, удрали с послеобеденных лекций и направились в ресторан Людвика, где развлекались до половины седьмого вечера и выпили четыре бутылки вина. Возвращаясь, зашли они еще и в кофейню, где Маркиян получил рвоту. Посрамленный, он убежал в семинарию, где по причине болезни не взял участия в обязательных функциях в течение 15 и 16 февраля. Узнал о том ректорат, провел следствие и потребовал удаления обоих питомцев из семинарии, на что консистория согласилась».

И 22 февраля Шашкевича с Базилевичем выгнали.

«Лясоцкий»

Называлась по фамилии владельца Марьяна Лясоцкого (пл. Марийская, 9). Здание построено в 1839 г. Около 1880 г. – собственность К. Кисельки, а затем – его наследницы, дочери Каролины Дулембы, жены юриста и депутата Владислава Дулембы. В 1888 г. здесь находилась ресторация Гживинского. С 1894 г. владельцем ресторана был какой-то Вуазье.

В 1909–1920 гг. в партере левого крыла и помещениях второго этажа расположились ресторан, покои для завтраков, а также магазин деликатесов, вин и пряностей Марьяна Лясоцкого. Ежедневно проходил концерт салонной музыки.

С 1920-х гг. владельцем стал Б. Рурский, но в народе и в дальнейшем это заведение называлось «Лясоцкий».

В 30-х годах сюда приходили работники советского консульства.

«Мираж»

Открылась 14 июня 1919 г. Реклама известила: «В кофейне «Мираж» можно приобрести все газеты – польские и зарубежные. Ежедневный бесплатный концерт».

Тут можно было действительно читать более полусотни польских, французских, английских, итальянских и немецких журналов, а также иллюстрированные журналы.

Тут проходили представления кабаре, в частности «Под Золотой Выдрой».

Владельцем был Зигмунт Баран.

«Найсерек»

Чех Найсерек имел во второй половине XIX века на Рынке, 18, магазин и кнайпу, куда заглядывали журналисты. В частности, хроникер-сатирик Ян Лям, о котором шутили, что он только к девяти утра бывает трезвым. В этой кнайпе Ян, вооружившись карандашом, вел продолжительные беседы с бутылкой. Возможно, именно там сверкнула у него такая мысль: «Чем дольше человек крутится по миру,

тем больше уверяется в том, что всё есть тоска и обман, кроме рюмки хорошего вина и уголка в кругу семьи или друзей».

«Несподiванка» («Неожиданность»)

Кнайпа Юзефа Шрейера на ул. Св. Николая, 10, с молочной, мучной и овощной кухней.

Хозяин имел прозвище Пипек и встречал посетителей возгласом: «Слуга!», что заменяло обычное в таких случаях «Служу пану». Это был необычный оригинал. Он мог год или два бесплатно кормить каких-то бедных студентов, потому что так ему нравилось. Но если появится кто-то, кто не придется ему по вкусу, он его ни за что в мире не обслужит. Казимеж Шлеен привел такой диалог:

– Нечего больше есть.

– Но я вижу, что за другими столиками едят.

– Уже все закончилось. Слуга!

– Может, кофе?

– Нет кофе.

– Может, чаю?

– Нет чая. Слуга!

Ночью эта кнайпа превращалась в карточный клуб. Кроме любимых хозяином студентов, сюда зачастили различные оригиналы, а среди них австрийские чиновники на пенсии, которые так и не научились польскому языку, но со Львовом расставаться не желали.

«Неожиданность» имела еще и ту хорошую сторону, что когда не хватало денег, Пипек всегда занимал. На просьбу одолжить деньги реагировал так, будто был очень впечатлен, поднимал вверх руки и кричал: «Это что-то!», потом вынимал из ящиков какие-то счета и налоговые приказы, потрясал ими в воздухе, а напоследок вручал ссуду.

Заведение состояло из двух просторных залов. В первом посередине стоял бильярд, и в течение дня здесь царило оживленное движение. Поздним вечером этот зал пустовал, зато в соседнем играли в карты до утра при деятельном участии самого хозяина. Ровно в одиннадцать Пипек закрывал кофейню, оставляя в углу первой залы слабую лампочку. Перед тем, как запереть, впускал молчаливого пана доктора. На пипковское «Слуга!» тот отвечал кивком головы. Садился одиноко на диване в противоположном от лампочки углу. Пипек приносил ему на подносе графин лимоновки и рюмку, бросал свое «Слуга!» и отходил. Пан доктор наливал рюмку, выпивал ее залпом, наполнял снова и моментально проваливался в сон. Через минуту являлся Пипек из второго зала, выпивал налитую рюмку, наливал ее снова и возвращался к игре. Еще через минуту пан доктор просыпался, выпивал рюмку, наполнял ее и снова начинал храпеть. Здесь появлялся Пипек – «Слуга!» – и т. д.

Так они на смену до четырех утра выпивали то же количество рюмок, что в сумме составляло две бутылки водки. В это время пан доктор оставлял деньги на подносе и важным шагом покидал кнайпу. Пипек замыкал за ним дверь, произносил в пустом зале «Слуга!», пересчитывал деньги и забирал поднос. И так каждую ночь в течение всего года за исключением Сочельника. Из года в год.

«Нитуш»

Эта кнайпа на углу ул. Лычаковской и ул. Гофмана хоть и имела танцевальный зал, но собирала публику не слишком порядочную. Львовский врач Адам Маевский, который был ассистентом знаменитого доктора Ридигера, попал в первую в своей жизни драку именно в этой кнайпе.

Но так случилось, что в этот раз в забегаловке верховодили батяры[7 - плут, прощелыга, разгильдяй (гал.).], и им чем-то не понравились студенты-медики. В воздух взлетели перченые шутки, слово за слово – и началась драка. Батяров было больше, и они чувствовали себя увереннее.

«Вдруг я увидел, что мои коллеги вылупляются, как черти, но преимущество, кажется, было на стороне нападавших. Я почувствовал, как окутывает меня странная ярость. Я схватил свою толстую бамбуковую палку, очень модную в те времена в студенческой среде, и, подсознательно используя умения, приобретенные на курсах фехтования, бросился на врага. Я начал товарить их налево и направо, и как раз вовремя, потому что было похоже на позорное бегство нашей компании.

В какой-то момент, удивленный собственной инициативой и отвагой, но одновременно и гордый собой, замечаю, что меня окружили трое типов подозрительного вида. Но вместо того чтобы испугаться, я напал на них с дикой яростью, не обращая внимания на удары, которых для меня они не жалели. Мои друзья, которые уже вознамерились было бежать, повернули обратно, и драка разгорелась с новой силой. Наконец кто-то крикнул:

– Полиция! Ходу!

На этот сигнал обе воюющие стороны бросились врассыпную, что было силы в ногах».

С тех пор они уже в ту кнайпу не ходили, догадываясь, что батяры будут их подстерегать.

«Палас де Дане»

На ул. Легионов, 2. По имени владельца называли ее еще «Зенгут».

Это был один из лучших дансинг-локалей. Владелец ресторана Зенгут не столько заботился об изысканной кухне, как о роскошном выборе фордансерок на все вкусы, а многие из них владели иностранными языками. Они создавали приятное общество за столами, что очень поднимало выручку буфета.

А самой интересной достопримечательностью был танцевальный паркет, который медленно вращался вокруг оси, что вызывало восторг у гостей. Подобного не было во всей Польше.

«Пегас»

Литературно-творческая кофейня, открывшаяся в июне 1942 г. на площади Марийской, но впоследствии была перенесена на ул. Романовича, 11. Работала с 8 до 20, а в среду, субботу и воскресенье тут играла музыка.

«Республика»

Открылась 15 ноября 1919 г. на втором этаже в помещении «Народной гостиницы» (ул. Костюшко, 1). Интерьеры были выполнены по эскизам Филемона Левицкого. Рекламировалась так: «Новая ресторация и кафе “La Republik”». Ежедневный концерт салонной музыки в обеденное время с 12 до 14 и с 20 вечера до 2 ночи в «Гостинице».

«Ройяль»

Кнайп с таким названием было несколько. В начале XX века на ул. Скарбковской, 2, и на пл. Голуховского, 3. А 2 марта 1923 г., как писали газеты, «недоброй репутации чернобиржевая кофейня «Ройяль» на Гетманских Валах в эти дни перестала существовать. На ее месте возникли 4 новых магазина».

«Севилья»

Расположилась в помещении второстепенного отеля «Рояль» на площади Бернардинской, 14. Но название абсолютно не соответствовало внутреннему интерьеру, потому что в кнайпе не было ничего испанского. Зато напротив входа стояла величественная фигура Мицкевича.

«Папа Бизанц»

Это была довольно известная медовня на Рынке, которую в народе прозвали «У папы Бизанца». Меды он имел прекрасные, и добавлял их ко всему, даже к пиву. Этот напиток назывался: шнит а-ля Бизанц, а его фирменное блюдо цинадры с колбасками тоже тушились на меду.

«Театральная»

С 1842 г. занимала часть фасада театра Скарбко (ул. Скарбковской, 1). Приходили актеры старшего поколения, разного рода факторы (посредники) и авантюристы, что, конечно, не поднимало ее реноме. Открыта была всю ночь.

В 50—60-х годах эта кофейня пригрела у себя таких известных писателей как Валерий Лозинский (1837–1861), Юзеф Дзежковский (1807–1865), Ян Захарясевич (1825–1906) и Зигмунд Качковский (1825–1896). Второй точкой, куда любили они в те времена заходить, был ресторан «Под тигрисом». И собственно, в одной из этих кнайп в 1860 г. дошло до драки между Лозинским и Яном Добжанским, которая закончилась известной дуэлью на саблях, после которой Лозинский получил свои первые шрамы. Но через год в поединке с редактором бульварной газеты «Чтиво для молодежи» Каролем Цешевским (1833–1867) молодой, 24-летний романист погиб.

В 1880 г. владельцем кнайпы был Матвей Костецкий. По поводу ее восстановления в 1880 г. львовский сатирик Ян Лям писал:

«Наиважнейшим случаем во всей надполтвянской Европе было на этой неделе открытие свеженькой, вылакированной, позолоченной, вывентилированной и богато застекленной кнайпы “Театральной”». Но одновременно этот же автор ужасался, что «один стакан винного пунша стоит полтора золотых».

В 1900 г. кофейня получила новую мебель, выполненную по образцам парижской выставки. В начале века здесь часто можно было увидеть за игрой в домино замечательного актера Фельдмана, о котором немало львовян суеверно говорили: «Встретил я сейчас Фельдмана, буду иметь хороший день». Сыграть с ним почитали за честь немало посетителей, но каждый знал одно неизменное предписание: не имел права у Фельдмана выиграть. И хотя речь шла буквально о нескольких центах, но актер проигрыш воспринимал очень болезненно и, считая партнеров снобами, считал себя мастером игры в домино.

Здесь также часто бывали Тадеуш Павликовский, который наслаждался вишневкой, и Густав Фишер, Львовский актер, прославившийся остроумными рассказами.

Во время войны кнайпа обветшала, но 4 июля 1919 г. ее восстановили.

«Италия»

Владельцем этой винодельни на Сикстуской, 29, был Ка?рлё-3, который польскому языку так и не выучился, а родной итальянский забыл и разговаривал на львовском жаргоне, как урожденный батяр.

– Да лакай эту лакрима кристи, это само слово Божье в бутылке, – предлагал он итальянские вина.

«Харап»

Кофейня Харапа на Рынке была довольно грязной, здесь сновал официант в засаленном кителе. Увидев свежего посетителя, интересовался, не желает ли тот венский завтрак. Однако большинство посетителей довольствовалась ломтем куликовского хлеба с квашеным огурцом после шкалика водки.

«Хлибкевич»

Ул. Довга, 41, а затем, после переименования улицы, – Театральная, 14.

В эту небольшую уютную забегаловку ходили чиновники. А в первые годы после восстания 1830 г. собирались здесь бывшие повстанцы, чтобы поделиться воспоминаниями о своих приключениях.

«Японская»

Кнайпа Лерхера на ул. Барской, 12.

Рекламировала львовское и пилзенское пиво из бывшей пивоварни Грунда, а впоследствии из пивоварни Лерхера в Лисиничах. Уютная веранда, два зала, в воскресенье и праздники играла военная музыка.

«Атлас» – пуп Львова

В межвоенный период ресторан «Атлас», находившийся на площади Рынок, 45, считался настоящим Парнасом творческого Львова. Вместе с Высоким Замком и Панорамой Рацлавицкой он считался одним из важнейших пунктов любого путеводителя того времени.

Весь Львов знал, что означает выражение «пошли к Эдзю», ведь владельцем «Атласа» был Эдзё Тарлерский, которого на самом деле звали Эрнст, а не Эдвард.

Интересно, что это выражение – «пойти к Эдзю» – продолжает жить и сейчас, но означает пойти в туалет. Почему? Ну, потому что в «Атлас» также забегали и в туалет.

Уже сама вывеска «Год основания – 1871 – Атлас – кнайпа литературно-художественная» извещала, что здесь собирается весь мир искусства Львова.

Что касается самого названия кнайпы, то она не имела ничего общего с мифическим титаном, держащим по повелению Зевса небо. Дело в том, что первым владельцем кнайпы был знаменитый производитель водки М. Атлясс, прославившийся замечательной «сметанковой» («сливочной») водкой, которую торговки называли «матичной». Славу бальзама, который помогал от желудка, получила настойка под фирменным названием «атласовка». А еще «ежевиковка» с невероятным ароматом, «поричняк» – настой на смородине, «ореховка», «яливцивка», «вишняк» из вишен, настоянные на роме.

Еще до Первой мировой «Атлас» славился своими бутербродами, бигосом и сардельками. Завсегдатаем был вездесущий Ян Каспрович и его верный круг приятелей – Леопольд Стафф, Владислав Козицкий и Дамазий Косовский.

Когда пан Эдзё, став зятем Атлясса, перенял ресторанчик под свое руководство, то не стал разрушать достижения своего предшественника, даже оставил то же название, которое из фамилии владельца превратилось в название заведения, но уже с одним «с». Знакомясь с кем-нибудь, представлялся так:

– Эрнест Тарлерский, шляхтич с юга и… хлеедатель, – создавая каламбур из слов «хлебодатель» и «хлять» (пить).

Эдзё во время войны даже чем-то отличился, и ему хотели дать орден, но он отказался, потому что «обязанность ресторатора – водку наливать, а не ордена носить».

Надо сказать, что пан Эдзё тоже был специалистом по производству крепких напитков, потому что изобрел их целых двенадцать. Однако его бурная фантазия не ограничивалась алкоголем, а распространялась также на изысканные бутерброды, фантазийные салаты, шикарные супы и сказочные печенья.

Но, однако, не это, совсем не это принесло «Атласу» славу. Насколько эта слава была значительной, можно теперь судить хотя бы по тому, что почти все мемуаристы старого Львова описывали это заведение с невыразимым восхищением, словно стремились показать, что и они имели честь общаться с богемой. Ведь «Атлас» был уникальной кнайпой мирового уровня.

С каждым новым посетителем Эдзё любил шутить. Подав карту блюд, с минуту ждал, а потом сообщал:

– Ничего из этого вы не будете есть. Будете есть то, что я вам дам.

А если кто-то долго выбирал, то Эдзё кричал на своего маттре:

– Пан Адась, дайте пану войту «Огнем и мечом» для чтения.

Вот кто-то из завсегдатаев кричит:

– Эдзё – платить!

Эдзё скрупулезно считает:

– Одиннадцать злотых на крюк, а если наличными, то плати, пан, семь грошей и гуляй домой.

Но как появится некий «турист», то Эдзё считал:

– Пятнадцать злотых; плати, пан, двадцать, и иди, пан, домой. – А когда кто-то возмущался, то Эдзё отвечал: – Так пусть пан помещик покажет легитимацию Союза литераторов польских или Союза художников-пластиков… и ничего пан не платит, потому что на вывеске, как бык, указано: Кнайпа литературно-художественная.

В зависимости, кто сколько себе заказывал, приезжала батарея расставленных на подносе напитков, которые были особенностью «Атласа». На подносе были выставлены бокалы с самыми разнообразными водками: чистой, горькой английской, старкой, вишневкой, «немовкой» (наливка из зеленых орехов), дереновкой, сметанковкой (дереновка, залитая чистым спиртом, приобретала цвет сметаны), ратафией и любчиком малиновым (немного сока малинового, залитого спиртом «Бонгоут»).

А к этой батарее приезжала другая особенность кнайпы – «порция сельдей». Были это филе сельдей в соусе капарковом, томатном, сметанном, майонезном, грибном и винном, которые можно было в буфете купить за 1,60 злотых (5 штук в банке) или 3 злотых (10–12 штук в банке).

Кнайпа функционировала также как покои для завтраков. Завтрак здесь стоил полтора злотого и был очень вкусным.

Как вспоминает бывший львовянин Анджей Хцюк, сюда сходились тропы всех выдающихся личностей Львова, а это, в свою очередь, притягивало и гостей из других городов. Желание пообщаться с писателями, журналистами, художниками, актерами проявляли и «денежные мешки» – нефтяные предприниматели, банкиры, помещики, графы и князья. Здесь за одним столом сидели выдающиеся поэты и неудачники-графоманы, мятежные студенты и комиссары полиции, священники и революционеры, чиновники и варьяты, профессора и генералы. Все вместе они здесь избавлялись от условностей, с

которыми должны были считаться вне этого учреждения.

Постоянная публика имела свои столики, а пан Эдзё помнил все их любимые блюда и напитки. Потому и цены были разнообразные – на любой кошелек. Художественная публика и студенты имели возможность утолить голод и жажду с одним лишь злотым в кармане. Так называемое «артистическое» блюдо стоило лишь 60 грошей.

Каждую пятницу сюда сходились профессора и врачи после своих врачебных собраний. По четвергам в малом зале между пятью и семью вечера собирались немецкие студенты. За столом мецената Перацкого собирались «эндеки», рядом находился «демократический стол» во главе с Бартлем, а за другим столом – «Союз Ста», который собирался вокруг «Слова Польского».

Чтобы удовлетворить самые разнообразные прихоти посетителей, хозяин переманил к себе поваров князя Сангушко с Гумниск. Но здесь не только ели, пили и общались. Здесь проходили концерты, литературные вечера, презентации новых картин, новых ролей. Понемногу создалось своеобразное братство «атласовцев», которые основали мир в себе и передавали его друг другу как величайшее сокровище. Родители приводили сюда своих детей, а те, повзрослев, также занимали свое место в этом Вавилоне характеров и оригиналов.

Каждый из залов – Белый, Зеленый, Серый, Бочковой, «Художественный» – имели своих постоянных посетителей и днем и ночью, так как «Атлас» работал круглосуточно.

В «Бочковой» пан Эдзё спроваживал наибольших пьяниц и сажал их на пустых бочках за простыми столами, где кружки были прикованы цепями. Чуть позже хозяин открыл еще один зал, назвав его «Новая винодельня», который докупил из соседнего каменного дома, а интерьер украсили братья Пронашковы как ренессансный зал для товарищеских бесед.

Днем здесь собрались журналисты и поэты, которые подтрунивали друг над другом на страницах «Sygnalow», «Dziennika Polskiego» или «Chwili» (здесь самым острым на язык был Юзё Нахт), а в кнайпе в дружеском обществе пили водку, не отказывая себе в удовольствии подшутить. Так Мацек Фрейдман продал Тадзю Голлендру за чарку водки загадку: «Какая разница между Фрейдом и Фрейдманом? Такая же, как между графом и графоманом!»

Кроме постоянных львовских завсегдатаев, можно было здесь встретить всех знаменитостей, бывавших проездом в нашем городе. Множество ярких в ту эпоху имен называют современники среди гостей «Атласа».

Своеобразным украшением заведения был поэт, песенник и журналист Генрих Збежховский – организатор всех забав и любимец пана Эдзя. Утром до одиннадцати отсиживался в ратуше на должности скарбового урядника, затем до часу – в редакции «Газеты утренней», а остаток дня и ночи проводил в кнайпе. Именно здесь его отыскивал редакционный мальчик, робко напоминая: «П’шу пана советника – вершик…»

И пан Гень брал бумажную салфетку, чтобы, не отрывая ни на секунду от нее карандаш, сотворить свое очередное стихотворение, которое являлось под псевдонимом Немо. В честь своего друга хозяин ресторана даже назвал один из самых популярных напитков «немовкой». По описанию, этот напиток имел «белый воротничок» и его перед употреблением размешивали палочкой. Можно догадываться, что этот воротничок создавали сливки, хотя я могу и ошибаться.

Уже легендой стали его славные алкогольные трехдневки, во время которых Гень пил по 72 часа без перерыва. А компанию составлял ему чаще всего Франтишек Блотницкий, редактор церковной газеты, поэт и священник. Однако рекорда Геня не побил никто, даже поэт Ян Каспрович, который просидел здесь однажды 36 часов.

Збежховский был невероятно популярным как автор многих песен и ежедневных злободневных стихов. Это ему потом поставил в вину Юзеф Виттлин, напечатав в «Zdroj» (1920, № 3–4) его «некролог»: «автор пречистых сонетов напечатанных в «Химере», поэт с выдающимся лирическим талантом умер.

С тех пор встретить его можно ежедневно между 6 и 8 часами в одной из львовских кофеен, занятого работой над остроумным стишком о Сейме или спекуляции, или над почтенной поэмой о «Вилле польского солдата», или о Задушке, или о Пилсудском – в зависимости от годовщин и календаря. Наше искреннее сожаление будет его сопровождать вечно. Кажется, он умер от нужды».

Его комедия «Замужество Лёли» ставилась более тысячи раз, даже в войну и после войны. Для Львова он стал идолом. Именно его стихотворение красовалось над входом в кнайпу.

Гей, пиймо охочо, щодня без наказу,

Як пращури пили вiдвiку,

Бо хто не зазнав пиятики нi разу,

Той зватись не варт чоловiком.

По версии Анджея Хцюка, этот стишок звучал иначе:

Киньте надiю, ви, що входите сюди,

Що тут тверезiсть буде вам удiлом.

Другое стихотворение, посвященное «Атласу», звучало так:

Щодня у кнайпi Атласовiй

Серед карикатур Груса

Теньгi ся вбирают голови —

Дiти Музи i Бахуса…

По воспоминаниям современников, лучшая забава в «Атласе» начиналась тогда, когда там появлялся король богемы Гень – казалось, словно задымленный зал светлеет от взгляда его голубых глаз и лукавой улыбки. Он любил сидеть возле фортепиано с бокалом вина и сигаретой в зубах и импровизировать куплеты.

В рекламном «Календарике Атласном» под карикатурой на Геня был стишок:

Письменник такий львiвський,

Що досить для нього трьох слiв:

Львiв – то Збежховський,

Збежховський – то Львiв.

Будучи музыкантом, он писал также легкие, сентиментальные песенки и играл их целыми ночами на клокочущем пианино «Атласа». Молодые музыканты называли их «музыкой под водку». Но одна из них, «Вальс ночи», произвела сенсацию и стала шлягером.

Возникла она следующим образом. В 1907 г. Збежховский привез из Парижа мелодию популярной французской песенки, композитор Георг Криер переработал ее в «La Valse Вшпе». Збежховский сделал из этого «Вальс ночи», начинавшийся словами: «Это песня тех, чьим домом является улица…».

Эта песня очень понравилась «милостиво нам господствующему императору Францу-Иосифу Первому», который в награду назвал пана Генрика – праправнука защитника Вены в 1683 г. – Надрадником Избы Скарбовей. Но, зная о его легендарной растрате денег, запретил поручать ему какие-то финансовые дела.

На входе в кнайпу Эдзё поместил на оригинальной ренессансной подставке «Золотую книгу», которую украсил великолепными миниатюрами Казимир Грус, а Гень должен был написать стихотворение, за которое Эдзё заплатил заранее. Но у Геня не пошло, и довольно долго лист титульный… светил белизной. Только когда пан советник получил судебный иск от пана Эдвина Тарлерского, смог Грус выкаллиграфовать «Оду к вину».

Интересные воспоминания оставил писатель Ян Бжоза, которого в кнайпу ввел сын пана Эдзя Мёцё Тарлерский. Король богемы Гень Збежховский сидел на бочке под окном и «принимал». Между тем на соседних бочках ждали в очереди фанаты поэта, чтобы выпить с мэтром. Мецё подошел к нему и шепнул что-то на ухо, тот кивнул.

– Нас примут вне очереди, – сказал Мецё, – это большая честь для тебя.

Церемония состояла в том, чтобы каждый фан, садясь у стола мастера, спрашивал, что тот желает, и, заказав, выпивал с ним, платил и отходил, освобождая место для следующего. «Со мной было иначе. Збежховский не согласился, чтобы мы с Мецём платили. Нам поставил сам хозяин. Мы выпили по бокальчику ганусовки

Бачевского, закусили и заглотили по «бомбе» пива. Поэт перекинулся с нами несколькими словами и, попрощавшись, кивнул следующему в очереди».

Пан Эдзё всегда с большой радостью резервировал столик для кабаре «Наше очко» и юмористов, которые выступали в невероятно популярной радиопередаче «Веселая Львовская волна», – Щепко, Тонько и советника Стронько. Ибо так уж хозяин завел, что никто из артистов или певцов не имел права отказать публике, если та требовала их выступления. Да, в конце концов, пан Эдзё не оставался в долгу.

Руководитель хора «Эриана» и кабаре «Наше очко» Ян Эрнст вспоминал:

«Трогательным доказательством памяти и душевности Эдзя было его прощание, когда я уезжал в январе 1937 г. на годовую стипендию в Рим. Я уже был в вагоне, меня провожали близкие друзья и знакомые, когда за пару минут перед тем, как поезд должен был тронуться, подбежал официант из «Атласа» с литровой бутылкой «немовки» и вручил открытку, в которой Эдзё желал мне не забывать Львов и время, которое я у него провел».

Гордостью «Атласа» был сборник карикатур, которые висели во всех залах. Их авторами были известные художники и поэты Львова. Например:

Не забуду аж по грiб —

тих пробутих з тобов дiб.

Еще даже при первых советах они сохранялись и вызывали восхищение у Корнейчука и Алексея Толстого.

Поэт Роговский (он был замучен позже немцами) оставил на стене остроумное четверостишие в ответ кому-то, кто упрекал его за интимную связь с актрисой:

Нiхто тим Бога не образив,

Що влiз туди, звiдкiль вилазив.

І то не грiх, а насолода

Побути там, звiдкiль ти родом.

Поэт Габриэль Карский, хорошенько залив вином свою любовную трагедию, рассчитался с неверной женой такими строками:

Покинула ти мiй будинок,

Тобi вiн чомусь непридатний.

Та я й не дивуюся дуже,

Бо дiм цей, кохана, – приватний.

Думаю, читатели уловили намек. Ведь бывают еще дома публичные.

Известный актер кино и знаток алкоголя Антоний Фернер написал: «Люблю Геня, люблю Львов, и хоть уеду – вернусь вновь». А мировой славы певец Ян Кепура оставил такие слова: «Хоть я никогда и не пью, но всегда пьян Львовом».

В памятную книгу гостей, которую старательно вел хозяин, в 1942 году вписался сам гаупткомендант шуцполиции из Берлина repp Р. Мюнхау: «Lemberg ist schon und grossten ist der Atlas!» Несмотря на то, что пан Эдзё был евреем, Мюнхау поручил ему организовать прием у баронов Гредлей в Сколе, куда должен был прибыть сам Геринг. Блюда и алкоголь для 300 человек везли в Сколе из Львова. Пан Эдзё позже рассказывал: «Тот сукин сын жрал, как корова в клевере, а если бы я тогда знал о нем то, что потом узнал, то я бы ему в его гренки со шпиком насыпал отравы».

Больше всего карикатур создал Казё Грус. Никто так виртуозно – лишь несколькими движениями руки – не рисовал шутливых портретов пьяниц, как Казё. А прославился он двумя историями. Однажды утром приперся в редакцию газеты, где работал, с проституткой и попросил 20 золотых аванса, потому что не было чем рассчитаться со жрицей любви. Конечно же, ему дали аванс, но заставили в тот же день с перепоя делать рисунки к газете. А вторая история, связанная с ним, заключалась в том, что Казё любил занимать у людей деньги – «но только в дулярах, чтобы не девальвировали». Заемных денег никогда не возвращал из убеждения, ибо был человеком чести. А самолюбие не позволяло ему отдавать деньги. Казё считал, что, принимая ссуду, делает честь тому, кто дает. «У кого попало не занимаю», – повторял часто.

Выдающийся художник Вигживальский известен был тем, что как только впадал в депрессию, и не шло у него рисование, это был определенный знак, что женщина ему надоела, и пахнет разводом. Вследствие тех своих депрессий был четырежды женат.

Генрик Гешелес, безумно остроумный критик из еврейской газеты «Хвыля», имел обыкновение сидеть стиснув губы, и в течение вечера открыть их не более трех раз.

Профессор Леон Козловский устраивал грандиозные пиры стоимостью в несколько сот злотых.

– Сколько платится, пан Эдзё?

– Пятьсот злотых.

Козловский вынимал деньги и оставлял обслуге щедрые чаевые, но всегда на следующий день с самого утра приходил к пану Эдзю и скрупулезно проверял все счета. Но не из скупости, а из чувства порядка.

А что здесь творилось, когда во Львов приезжал актер кино Мечислав Цыбульский! Перед ресторацией толпились возбужденные панянки, чтобы получить автограф. Пан Эдзё впоследствии вспоминал:

– Да вы знаете, что тут творилось? Они просто уписывались от впечатления, что его увидели. Я не преувеличиваю, потому что сам видел пятна на тротуаре.

Но рекорд женского восторга побил актер Лешек Поспеловский, который позже, при немецкой оккупации, повесился в отеле на поясе от пижамы. Список искушенных им графинь и благородных панн стал легендарным и был излюбленной темой сплетен.

15 ноября 1936 г. перед ресторацией крутили фильмы со Щепко и Тонько «Будет лучше».

Известный писатель Корнель Макушинский, посетив «Атлас» впервые, принял клозетную бабушку за даму, и «бухнул ее в манкет» (поцеловал ручку). С тех пор должен был «держать фасон» и каждый раз начинал обход ресторации именно с клозетной бабули, делая вид, что сделал это намеренно. А пил только тминную водку.

Инженер Улям, после войны известный американский математик и отец водородной бомбы, лакомился шампиньонами с миндалем. Олекса Новакивский признавал только одно блюдо – жареную немировскую колбасу с луком. Художник Роман Сельский и его жена Маргит Райх любили коктейли, которые сами себе составляли.

В свое время побывали в «Атласе» Бруно Шульц, Артур Рубинштейн. Запомнился своим буйным характером сын грузинского князя, а в 1914 г. комендант Львова – Селим Хан-Нахичеванский. Он был увлечен Львовом. Как-то после пьянки в ресторане вылез на памятник Яну Собескому, сел на коня за спиной гетмана и так долго ехал в Вену, что должны были его оттуда сгонять шлангами пожарные.

Рассказывают, что Селим служил адъютантом у своего отца, и когда однажды примчался с вестью о наступлении австрийской армии на Львов, папаша как раз приходовал какую-то графиню за запертой дверью. И, пока не завершил своего благородного дела, дотоле ничего не хотел слышать о наступлении вражеской армии. Фраза, которой он угостил адъютанта, передавалась из уст в уста. Но в тесном кругу. Поскольку состояла из одних лишь срамных слов.

С приходом советов «Атлас» благодаря Петру Панчу стал столовой для писателей. Алексей Толстой появился в ресторане в 1940 г. с красавицей полькой Малиновской, которую к нему приставил сам Сталин, чтобы граф, как говорил Корнейчук, чувствовал себя в соответствующей форме. Толстой вывез из Львова в отдельном грузовом вагоне коллекцию картин, одежды, дорогой посуды и фарфора.

Вина для Эдзя заказывал француз Нелль, который безошибочно распознавал десять различных вин, разлитых в десять рюмок, и даже угадывал год. Кроме него никто так не разбирался в винах, как писатель Ян Парандовский и художник Ян де Розен, автор замечательных росписей в Армянской церкви.

В кнайпе можно было познакомиться с правилами, которые установил сам хозяин. Они настолько остроумные, что стоит их вспомнить.

1. Гости, которые случайно или ошибочно платят счета наличными, имеют стопроцентную скидку.

2. Кредит

открыт для всех без ограничений, пока хозяин его не отменит.

3. После отказа в кредите блюда и напитки будут подаваться только в залог (часы, пальто – необязательно свое собственное).

4. Хозяин охотно делает гостям ссуды: с возвратом – до 1000 зол., бесповоротно – до 50 зол.

5. Тарелки, стаканы и кресла употреблять как аргумент своих политических или религиозных убеждений не допускается.

6. Гостям запрещается забирать домой ножи и вилки, а если уж это необходимо, то не более одной пары в месяц.

7. Меньше одного маленького, и более сорока девяти пить нельзя (имеется в виду пиво).

8. Определенное количество потребленного алкоголя уполномочивает хозяина к бесплатной доставке гостей домой.

9. Если гость остался в заведении более часа, фирма отвечает за зубы, шляпу, сумку, палочку и, конечно, любовницу.

10. Гость в состоянии нервов может хозяина побить (в пределах легкого повреждения тела), при этом хозяин не имеет права обороны или реванша.

11. Стрелять из револьвера в локале разрешается только тем, кто имеет разрешение на оружие, но при одном условии: что предупредит хозяина о своем намерении, поскольку цены на мыло выросли (здесь намек на то, что перед тем, как повесить преступника, петлю намыливают).

12. В случае плохого обслуживания просим посетителей иметь терпение: ждать, есть, пить и покидать заведение без авантюры и без оплаты.

13. Этого пункта в предписаниях нет, потому что тринадцать, как известно, всегда была и есть феральной (незадачливой).

14. Отношение к клозетной бабушке должно быть платным и вежливым, без предложений.

15. Для гостей, не имеющих смелости воспользоваться кредитом, рекомендуется осуществить это во время выезда пана хозяина в зарубежные санатории с целью полоскания почек и ног.

16. Провокация к включению граммофона подлежит наказанию от 20 до 100 зол.

17. Всем гостям, питающимся в локале, рекомендуется записаться в Общество Доброй Смерти и застраховаться.

18. Хозяину, хотя он и обладает всеми языками Галичины, разрешается разговаривать по-своему.

19. Именины хозяина приходятся на следующие дни: святых – Эдварда, Лазаря, Батория, Мехля и Всех Святых. Можно пробовать также в другие дни – может, кому что и достанется.

20. За называние локаля Мордовией хозяин безоговорочно подает в суд.

Надо сказать, что эти предписания вызвали пародийные вариации, которые ходили по рукам:

«Просьба к пьяницам не ср…ть в фортепьян, потому что около него стоит фикус и может засохнуть».

«Просим кавалеров не выбрасывать через окно кондомки, так как там пасутся гуси и могут подавиться» и т. д.

В «Атласе» можно было заказать стихотворение на именины невесты или любимой бабушки, составить любовное письмо, речь на похоронах – а все это обходилось выставлением обеда или выпивки. Целая плеяда молодых малоимущих литераторов именно таким образом зарабатывала здесь не только себе на обед, но и получала солидные гонорары. Так поэт Тадзё Голлендер за один-единственный рекламный слоган «Коньяк Сток – цалы рок» («Коньяк Сток – целый год») пил целую неделю, да еще и угощал друзей.

Здесь проходили авторские концерты, а в особо вдохновленные моменты весь зал хором пел гимн кнайпы на слова Збежховского:

Як вечiр настане,

І лiхтарi засяють,

До наших серць крадеться

Якась таемна мiць…

Этот гимн частенько пела также знаменитая японская певица Таико-Кива, влюбившаяся в наш город и в эту кнайпу, где всегда заказывала себе бефштык (бифштекс) с рисом и французское шампанское. И говорят, она здесь лучше пела, чем в оперном.

Пан Эдзё любил участвовать в розыгрышах, и никогда не обижался, если его использовали. Потому что считал, что давать – это ценнее, чем брать. Деньги были для него, а не он для денег. Был он в душе батяром, и одновременно поэтом жизни, любил ее с взаимностью, жил с достоинством, делая широкие жесты, и стал символом города, его добрым духом.

Пан Эдвард Тарлерский умер в эмиграции в Австралии рабочим механической прачечной.

Веселые трафунки (случаи) в кнайпе «Атлас»

Пан Сольский гуляет

Находясь во Львове, всегда заходил в «Атлас» выдающийся актер Людвик Сольский. И сейчас польское телевидение демонстрирует фильмы с его участием. Каждый раз он имел при себе письмо от жены, которая давала указания пану Эдзю, чем должен кормить ее мужа, который находится на диете. Интересно, что Сольский, все время жалуясь на болезни, счастливо дожил до ста лет.

Итак, заказав по желанию жены куриный бульон, обязательно к нему брал и бутылку токая. Далее происходила сцена, которая уже стала традиционной и всегда притягивала внимание очевидцев. Пан Людвиг сначала вынимал из бутылки пробку, обнюхивал ее с огоньком в глазах, потом натирал ею обшлаг фрака, утверждая, что это лучшие духи, а только после этого вливал в тарелку ложку токая. После такого диетического открытия обеда мог уже есть и пить, что только душа хотела. Ведь самое главное условие жены – не пить натощак – было соблюдено.

Особенно ему нравилось пить на брудершафт с молодыми панянками, поскольку был он чаровник и бабник. Когда однажды в широком обществе он предложил общий «брудзь», Гень Збежховский заметил ему шепотом:

– Людко, здесь много старых баб, не окупится!

На что Сольский, стреляя глазами на актрису Софию Батицкую, сказал:

– Гень, замолчи. Еще как окупится! Мы тех старых пампушек только черкнем губами по щечке, а тех младших – цмок в бузяку!

И пан Ярач также

Актер Ярач всегда жаловался, что имеет славу пьяницы, и способен сорвать любой спектакль, и с ним такое случилось уже тринадцать раз. Между тем эта алкогольная слава нанесла ему столько вреда и так ему вредила, что, в конце концов, чтобы всем было приятно, он начал ее поддерживать. Ярач был автором известного в то время афоризма: «Есть два способа употребления водки – один с закуской, а второй без».

Как-то, возвращаясь с ночной попойки, остановился в парке перед скамейкой, на которой молодая мать кормила грудью ребенка, и спросил:

– Прошу пани, можно с этим псом выпить на брудершафт?

Кавалерка

Зачастую у Эдзя заказывали пиры домой. Одну такую забаву решил устроить в своем доме архитектор Коцимский, который после войны сделал головокружительную карьеру в Англии и Америке. Итак, Коць заказал закуску и выпивку на 30 человек.

– А есть место для стольких людей? – удивился пан Эдзё, зная, что Коць живет в «кавалерке» (одной комнате с ванной).

– Конечно! Не бойтесь, я найду выход.

Но пан Эдзё не мог себе это уложить в голове. Как такую кучу народу принять в одной маленькой комнате? И лично решил сопроводить заказное угощение.

Первое, что его ошеломило – это мебель на лестничной клетке. Хозяин вынес из квартиры абсолютно все, что могло помешать забаве. Скатерти были расстелены на полу, а единственным местом для сидения был унитаз. Поскольку не все поместились в покоях, то те, что опоздали, оккупировали ванную. И это не была какая-нибудь богема, привыкшая бухать где попало, а была публика из высших сфер – в платьях и мехах, которые и в Париже не часто увидишь.

Забава первого класса – только в «Атласе»

Как-то хозяину кнайпы Эдзю Тарлерскому молодые литераторы устроили хороший «кавал». Был в Львове совершенный имитатор голосов Корабьёвский, который на радио

участвовал в юмористических программах. Он позвонил Эдзю, имитируя голос известного своим скупердяйством режиссера, и заказал обильный ужин на несколько человек. После этого он позвонил режиссеру и голосом Эдзя пригласил в кнайпу вместе с компанией актеров за свой счет.

А надо сказать, что у пана Эдзё иногда были такие капризы, поэтому режиссер и не заподозрил ничего.

И вот вся эта театральная компания приходит в «Атлас» и начинает заказывать себе все, что только в голову взбредет. Когда же после доброй забавы подступает к ним официант и подает счет, у режиссера волосы на голове встают дыбом. Он начинает толковать официантам, что это какая-то ошибка, так как сам пан Эдзё… Но тут приходит хозяин, и теперь его очередь хватать ртом воздух, так как не сам ли пан режиссер ему звонил и заказал обед на такое-то количество человек? Да нет, защищается режиссер, это не он, а сам пан Эдзё пригласил… И так по кругу.

А за соседним столом тем временем лопаются от смеха литераторы во главе с Корабьёвским, и когда наконец последний начинает с хохотом пародировать их голоса, они вспыхивают праведным гневом. И здесь уже весь «Атлас» хохочет, и пан Эдзё меняет гнев на милость. Он дарит театральной компании половину счета, а вторую половину записывает в кредит.

Я его хорошо знаю

Как-то в «Атласе» сидел с приятелями Исаак Райтман, владелец магазина на ул. Краковской. Вдруг вбегает его знакомый, очень возбужденный.

– Исаак! Ты живешь на Стрелецкой?

– Ясно, что живу на Стрелецкой.

– На партере под пятым номером?

– Под пятым, а что случилось?

– Ничего не случилось, но должен тебя огорчить. Какой-то чужой мужик только что целовал твою жену.

– Ах, негодяй! – воскликнул пан Исаак и выбежал из ресторана.

Через несколько минут вернулся улыбающийся, сел на свое место и говорит:

– Ну ты меня и напугал! Ты говорил, что это какой-то чужой… А то был кассир с того нового банка. Я его хорошо знаю.

Банкрот

Обанкротившийся купец Хаим Гетман не собирался избавляться от своих привычек, и хотя это уже было ему не по карману, а все же отправился в «Атлас». Сев за стол, спросил официанта:

– Скажите мне, я могу здесь поесть за мои деньги?

– Конечно, получите все, что пожелаете.

Ну, и пан Хаим заказал себе всего понемногу, и когда это все успешно съел, вынул из кармана несколько грошей и, хотя в счете виднелось несколько десятков золотых, вручил их официанту.

– Простите… Что это значит? – спросил ошарашенный официант. – Что за шутки? За то все, что вы съели и выпили, надлежит в десять раз больше!

– Что вы такое говорите? Но я вас с самого начала спросил, могу ли я поесть за свои деньги, нет? Вы сказали, что получу все, что захочу. Ну, я заказал, съел и выпил. А это как раз все мои деньги, которые у меня есть.

Кельнер понял, что сам дело не уладит, и помчался за паном Эдзем. Хозяин внимательно выслушал клиента и сказал:

– Ну, что же, это очень хорошая шутка. А в шутках я понимаю. Вы не обязаны мне платить за этот обед. Но ничего даром! Сделаете мне такую любезность. Пойдете завтра в кнайпу пани Теличковой и сотворите у нее то же, что сейчас у меня. Гут?

– Ай, нет, пан Эдзё. Это что-то невозможное.

– Почему нет? Это так тяжело для вас?

– Вполне легко, но во второй раз мне уже не удастся… Потому что я, прошу вас, был там вчера, и мама Теличкова выпустила меня без платы только с тем условием, что я то же самое сделаю у вас. Конкуренция, понимаете?

Магистратские штаны

Славу Гаргантюа получил ярый пьянчуга и обжора Витольд Демьянчук. С ним все любили пить по той простой причине, что был он идеальным слушателем. А работал по контракту магистратским урядником и всегда ходил только в одном спенцерике или анцуге (костюме). Когда у него штаны порвались сзади, то обратился он к президенту города Нойману за ссудой в 400 золотых, чтобы купить новую одежду. Письмо оставалось без ответа долгое время, и тогда Демьянчук решил подстеречь президента около ратуши. Когда бричка президента должна была отъехать, Демьянчук задержал ее энергичным движением и, поцеловав пана президента в руку, сказал:

– Так я, собственно, и есть Демьянчук, почти чиновник магистрата, потому что контрактовый, и я пару дней назад выслал к пану презесу шрайбунг на кредит в 400 золотых, чтобы мог себе купить спенцерок. Потому что где видано, чтобы почти чиновник магистрата Львова выглядел как нищий?

– Но прошу пана, вы первоклассно выглядите в этом анцуге! – воскликнул президент. – Вы шикарно дистингированы, что вы хотите от этого спенцера?

– Что? Он только спереди гелайзиг, потому сзади видно весь мой зад… – и повернулся к пану президенту задом, на котором красовалась красноречивая дыра.

На следующий день получил от президента 400 золотых еще и с приплатой: «Новые кальсоны тоже нужно пану купить».

Место для пана генерала

Часто в «Атласе» собиралось столько людей, что и сесть негде было. Заходят раз сюда тернопольский генерал Соллогуб с львовским воеводой Альфредом Билыком и оглядываются, а места не нашлось. Генерал, славившийся тем, что охотно выставлял нескольким десяткам человек, сказал громко:

– Ничего страшного, пан Эдвард. Прошу нам поставить столик около бабушки клозетной в сенях. Этого нам хватит.

– Э нет, тут не такие порядки! – возмутился хозяин. – Я панам сейчас найду что-нибудь получше.

Тут он подошел к столику, где сидели офицеры, и говорит, часто заглатывая воздух, как бывало, когда волновался:

– Прошу панства, годится ли, чтобы генерал сидел у срача, а панство – тут?

И что вы думаете? Место сразу нашлось.

Широкий жест помещика

Однажды некий богатый помещик позвал Эдзя и пожаловался, что филе было не из такого мяса, которое он любит. Эдзю кровь ударила в голову, так как он заказывал только лучшие продукты – копчености и мясо из Немирова, а форель и лососей отправляли из Старого Сонча от пани Финдеровой, копченых карпов – из Полесья. Но пан Эдзё возмутился только в душе, ибо клиент для него был всегда на первом месте, и спорить с ним не приходилось.

– Я пришлю вам, – сказал помещик, – при случае немного мяса из моего села, потому что мне кажется, что мое лучше.

Только он вышел, пан Эдзё сразу выяснил, кто это. А был то помещик из Белобожницы Завадзкий-Охоцкий, совершенный хозяин, который экспортировал собственных выпасенных быков, весивших более тонны, и имел также прекрасную винокурню.

Прошло немного времени, пан Эдзё уже забыл о том эпизоде, когда однажды в локаль заходит шофер в ливрее и вносит на плечах теленка:

– Пан граф просил передать, что они придут на обед на паприкаш, и посылают вам мясо.

И вот, когда Гень Збежховский и целая журналистская братия ели себе паприкаш и окропили его славной «атласовкой», пан Эдзё спросил помещика:

– Но зачем пан граф прислал такого здоровенного теленка, если вы хотели только немного паприкаша съесть?

Пан граф муркнул таким тоном, словно и не о чем говорить:

– Из оставшегося можете накормить вон ту молодежь литературно-художественную, и приготовить росолик (бульон). Росолик – прекрасная вещь…

И в тот же день львовская богема получила за ничто прекрасное угощение за счет пана графа.

Тадзё со всеми добрый

К известному поэту, переводчику украинской поэзии Тадеушу Голендеру

приходят два каких-то малоимущих с виду посланника и сообщают, что Голендера кто-то там вызвал на дуэль, и они сами являются секундантами противоположной стороны. Когда уже все условия поединка были обсуждены, и поэт заказал тем беднякам что-то съесть и выпить, они, переминаясь с ноги на ногу, сказали:

– Тадзё, ты, может, дал бы нам еще на трамвай, потому что не за что вернуться домой на Яновскую рогатку.

А когда однажды к Голендеру приехал Артур Мария Свинарский и оба ужинали, рядом с ними стали на страже Щепко и Тонько с метлами на плечах, будто какие воины.

Надо сказать, что Свинарский был не только выдающимся поэтом, но и гомосексуалистом. Поэтому, когда их спрашивали, чего они там стоят, Щепко и Тонько хором отвечали:

– Стережем девственность Тадзя!

Детишки Новакивского

Художник Олекса Новакивский имел жену польку из Кракова, и, чтобы он этого никогда не забывал, ходила она постоянно одетая в краковский костюм. Олекса же носил рубашку, сапоги и кучму (чуб), демонстрируя свою украинскость. Но это не мешало им горячо любить друг друга.

Когда однажды один американец захотел купить у него несколько картин, то интерес, разумеется, улаживался в «Атласе», где посредником и советником призвал художник пана Едзя.

Американец за четыре картины предлагал что-то более 1500 долларов. По тем временам это были очень большие деньги. Все присутствующие бледнели при мысли о такой сумме, но художник, благосостояние которого никогда не переливало через край, сомневался.

– Это мои дети, а дети не продаются, и баста. Это мои детишки, понимаешь, Эдзюня?

– Маэстро! – пробовал объяснить пан Эдзё. – Ты талантливый зицфляйш, ты еще нарисуешь кучу хороших вещей. Но подумай только, Олекса, сколько ты кистей, и полотен, и красок на это накупишь, не говоря уже о том, что у тебя было бы на что жить, и со мной бы наконец рассчитался.

– Ага, ты только о своих счетах заботишься. А это ж мои дети, – уже начал плакать художник. – А впрочем, кому эти деньги нужны?

– Ой, Олекса, Олекса, да ты погибнешь на этом свете с голоду. Ты же помнишь, как я тебе нашел сына священника из Бережан, и он за те гонорары, чтобы ты его сына учил, прислал солонину, каши, муку, полсвиньи и еще сто золотых? И что? И ничего! Потому что ты его не хотел научить рисовать, а деньги и продукты через меня священнику назад отослал.

– Как я его мог учить, если он бревно стоеросовое? Да я бы себя чувствовал как проститутка, если бы его учил рисовать, а он не способен даже ровно нарисовать сто одиннадцать в клозете!

Наконец после долгих споров удалось Новакивского убедить, и картины он продал. В день, когда их должны были отсылать в Америку, перед тем, как забили доски на сундуке, художник плакал на ней, как на гробу любимого человека, плакал и сотрясался в рыданиях и рвал волосы на голове:

– Я вас прощаю, дети мои…

Получив деньги, Новакивский исчез, не было его в «Атласе» несколько недель.

Случайно встречает его пан Эдзё на Академической:

– Сервус, Олекса, да ты буржуй! Теперь, когда есть деньги, больше ко мне не заходишь? Разве так годится? Теперь ты меня избегаешь, теперь тебе мои бигосы не по вкусу, – смотри, как тебя эти деньги испортили!

– Да какие деньги! – возмутился художник. – Да ты мне сам советовал, чтобы картины продал, чтобы иметь валюту на материалы. Пойдем, увидишь…

Повел пана Эдзя домой. Оказалось, что Новакивский оплатил самые срочные долги, а остальное потратил на краски, кисти и холсты. Целых два покоя были завалены этим материалом, и уж на ужин в кнайпе художник не имел ни гроша.

Последний стакан

Женщина пришла в «Атлас» за мужем, и хочет забрать его домой.

– Ручаюсь словом, что сейчас пойду только выпью этот стакан, – говорит муж.

После ухода жены зовет официанта:

– Этот стакан не забирайте. Я его выпью в конце, а пока дайте другой под пиво.

Невеселый трафунок

Зачастую навещал ресторацию молодой кино– и спортивный критик Ярослав Бохенский, который был автором единственной в 20-е годы украинской книги о различных актерах в киноиндустрии под названием «Серебряные тени». Один экземпляр он послал в Голливуд в Калифорнию знаменитой кинозвезде Грете Гарбо. Все во Львове это знали и, конечно, за это подкалывали. Однако, к удивлению общественности, он получил-таки от Греты Гарбо письмо с благодарностью и еще ее фотоснимки с собственноручной подписью, чем очень гордился.

О нем в кабаре «Кузнечик» пели песенку:

Мiсяць над «Атлясом» з поза хмари сяе,

Бухцьо п’е пiльзнера i кельнера лае.

Бухцьо п’е пiльзнера i кельнера лае,

бо платити треба, а грошей немае!

В 1930 г. в Бухаресте, где разыгрывались футбольные матчи, вместе со спортивной дружиной «Украина» поехал и Ярослав Бохенский. Но эта его поездка закончилась трагически, он утонул в Черном море на курорте Констанца.

Как споили Алексея Толстого

По рассказу некоего забытого всеми литератора Степана Макивки, который попытался влиться в ряды новой социалистической эпохи, эта история выглядела так.

После освобождения в золотом сентябре во Львов, кроме группы украинских ведущих писателей, приехали и несколько из России. Бажан, Корнейчук, Десняк налаживали социалистическую литературу, а российские писатели посещали различные рестораны, где на столичные деньги можно было хорошо гульнуть. Графа Толстого перепить никто не мог, потому что у львовских литераторов алкогольная закалка явно отставала. У Толстого денег было много; будучи сталинским фаворитом, он мог себе позволить пир на широкую ногу.

Дошло до того, что граф начал откровенно смеяться: «Что вы, галичане, за писатели – сами напиваетесь, а меня перепить не можете». И тогда несколько писателей, а среди них были Петр Козланюк, Александр Гаврилюк и Степан Макивка, решили сбить немного графскую спесь. Пригласили его в ресторан «Атлас».

Писатели прибегли к хитрости и решили споить Толстого медовухой, характерным свойством которой было то, что человек может выпить ее много и не чувствовать опьянения, пока не попытается встать из-за стола. Этот напиток можно было пить легко, и бутылки открывались без перерыва. Через некоторое время граф снова начал смеяться, что вот львовяне обещали его споить, а он лишь немного опьянел. Обещали ему, что он не дойдет собственными ногами до «Жоржа», а он вот сейчас встанет и уйдет.

– А мы свое слово сдержали, – возразили львовяне, – идите, если сможете идти.

Граф дернулся встать – но где там, бухнулся опять в кресло: ноги не держали.

Пришлось пана графа вести под руки, сажать в бричку и везти в «Жорж» в люлю. Говорят, что впоследствии граф закупил несколько ящиков этого напитка и отправил из Львова в свои ленинградские имения вагон вина из запасов «Атласа».

«Варшава»

Эта изысканно украшенная по проекту Альфреда Захариевича кофейня, как и само здание, появилась в 1911 г. на площади Смольки, 3. Дом, который построила фирма Захариевича с использованием железобетона и современных технологий, стала для фирмы гордостью.

Посредине кофейни, декорированной белым и зеленым мрамором, бил фонтан и плавали рыбки. Однако в первые годы своего существования она была малопопулярна, хотя пространства в ней хватало. Владелец пробовал спасать ситуацию различными развлечениями. Однажды

выставил обнаженный женский торс без ног и рук. Сюда наведывались члены конного клуба, и здесь можно было потанцевать, не подвергая себя неожиданным авантюрам или зацепкам.

Но дела все равно не улучшились, и во время войны кофейня закрылась. 2 апреля 1920 г. газеты поместили рекламу: «Кофейня «Варшава» – древнее любимое место собрания интеллигенции на пл. Смольки, после восстановления с комфортом – вновь открыта. Ежедневный концерт салонной музыки. Лучший кофе, сливки из собственного фольварка. Кофейня обеспечена газетами местными и зарубежными».

«Варшава», в отличие от многих других кофеен, имела счастье попасть в руки соответствующего человека и благодаря этому смогла после второго своего рождения вести жизнь равномерную и обеспеченную.

«Варшаве» действительно повезло, что ею занялся такой опытный хозяин, как Франтишек Мошкович, которого считали королем львовских кофеен и называли любовно Франем. Этот человек поражал своей предприимчивостью и подвижностью, и именно он способствовал к развитию кофейной культуры Львова.

Начав с древней «Европейской» на углу ул. Ягайлонской и ул. Третьего Мая и закончив «Варшавой», он менял кофейни, как Дон Жуан своих подружек. И, как настоящий Дон Жуан, смог эти изменения осуществлять с обоюдной пользой, потому что имел к каждой из них свой подход, каждую из них по-своему поставил на ноги и вывел в люди, а оставляя, обеспечивал стабильное будущее.

«Варшава» была его последней большой любовью во Львове. В жизни пана Франя эта кофейня занимала определенное символическое значение, ведь ее название стало невольной заповедью его более поздней карьеры – из львовской «Варшавы» он попал в Варшаву настоящую. Где стал одним из самых популярных представителей Галичины и единственным пропагандистом настоящей венской кофейни. Его «Адрия» в Варшаве была единственной кофейней, обеспеченной журналами.

Оставленная паном Франем кофейня «Варшава» перешла к одному из его учеников и сообщников, который из осторожности пытался идти по следам мастера, хоть и не всегда ему это удавалось. Наконец, не его это была вина, когда что-то шло не так, потому что характер и вид кофейни должен был все же меняться под влиянием публичного изменения вкусов и понятий тогдашней жизни кофеен.

Прежде всего, изменился ее внешний вид. Главный зал, когда-то светлый и просторный, превратился в два отдельных зала – собственно, кофейню и бар. Пострадал из-за этого не только размах заведения, но и все его традиции. Когда-то эта кофейня была исполнена великосветского шика, а уже в 1930-е годы только и осталось, что создавать атмосферу интимности в зале кофейни. Простенок, отделявший кофейню от бара, при каждом стуке дверей угрожающе шатался, и было похоже на то, что если бы кто-то из посетителей чуть сильнее хлопнул, то все сооружение сразу бы разлетелось. Видимо, именно поэтому хозяин старался, чтобы его гости были всем довольны и не имели причин хлопать от злости дверью. Доказательством этого было то, что в «Варшаве» в любое время дня и ночи царило сравнительно оживленное движение.

В 1920—1930-х годах это было заведение еврейской адвокатуры, купечества и еврейской молодежи. Для дискуссий и чтения газет сходились сионисты. Журналисты еврейских газет оттачивали здесь свои перья и языки, узнавая свежие сплетни.

В отличие от других подобных кофеен, где дневная и ночная публика менялись местами, в «Варшаве» и днем и ночью толклась преимущественно та же публика, которая тратила порой за вечер то, что за тем же столом заработала днем. И хотя днем и ночью это были те же люди, но день от ночи здесь существенно отличался. Днем завсегдатаи были по уши погружены в газеты или дискутировали, не покидая своих столиков, создавая отдельные группки, каждая из которых жила своей жизнью и была занята исключительно собой.

Вечером столики покрывались белыми скатертями, газеты сворачивались, дискуссии обрывались, а группки объединялись для совместной товарищеской жизни. И тогда люди, сидевшие по полдня за соседними столами и не обращавшие внимания на соседей, вдруг замечали друг друга, начинали обмениваться улыбками и поклонами, купаясь в теплой атмосфере взаимной доброжелательности.

Стенка, которая разделяла кофейню и бар, исчезала, и появлялась эстрада с оркестром, а салонная группа начинала свой вечерний концерт, который лишь в течение часа был чистой воды концертом, а салонная группа – всего лишь час салонной группой. Потому что через час наступала еще одна магическая перемена в этом оригинальном заведении. Капельмейстер, музыканты, фортепьяно, джаз делали поворот на 180 градусов – лицом к бару. Перед становился задом, зад – передом, оркестр салонный – джаз-бандой, концерт – танцевальной музыкой, бар – танцевальной площадкой, кофейня – ресторацией.

В 1924 г. здесь побывал писатель Альфред Дёблин из Берлина: «Я стою перед дверью и вижу: «Кофейня Варшава». Это какой-то рок – я должен зайти внутрь. В дверях вижу принаряженных девушек, около них за столиком сидят две дамы постарше. Одна из девушек пришпиливает мне на отворот зеленый номер 494. Ко мне обращаются на немецком: здесь собирают пожертвования для больных и для реконвалесцентов. Я даю деньги и уныло думаю: «Лучше бы вы их собирали для себя». Кофейня большая. Из центра слышна музыка, она сливается с шумом людей, лестницы справа ведут в читальню. Нет, только не сюда! Я не хочу. Меня переполняет отчаяние. Как я ненавижу это бессмысленное бренчание! Возможно, сегодня утром музыка показалась бы мне приятной. В дверях коротко подстриженные девушки в красных блузках – суетливые, взволнованные: сплошная суета. Вот пожилой пан с дамой садятся за мой столик. Он нацепляет пенсне и читает газету. На ней мерцают бриллиантовые серьги. Над газетой он дает ей понять, что 120 злотых за эту вещь – дешево, кое-где это стоило бы 200, кроме того, заплатить можно позже. Включили яркие лампы, чтобы осветить этих людей, чтобы дать им свет. Это для них подбрасывают прессованные брикеты угля под большой котел и сжигают. Что же происходит с водой? Она кипит и, превращаясь в пар, создает давление. В подвале вибрируют генераторы, выталкивают таинственные электрические силы, молниеносно проводят их по проводам к кофейне, там они становятся светом. Для чего? Для кого? А вот для кого. Возможно, я ошибаюсь, но это веселит их. Они двигаются, эти человеческие существа, дышат и умирают в сиянии света. Однако не хочу говорить о мелочах. Не стоят внимания мелочи. А может, это и не мелочи?

Мужчина в пенсне за моим столиком откладывает газету, пересчитывает деньги, которые ему дала его жена в бриллиантах. Звучит приятный, очень старый венский вальс. Я хотел бы увидеть их трепет, их радость. Они же деловито сидят друг рядом с другом. Его не радуют деньги. Он берет их, держит, прячет. Он холоден, суров, замкнут, в оцепенении.

И снова венский вальс. Не хочу. В зале подпевают. Так все же они имеют душу, сердце. О жестокость, о горе мира» (в переводе Христи Назаркевич).

2 июня 1933 г. ночью здесь развлекалась веселая компания, и между одной дамой и официантами возникла ссора, во время которой дама воскликнула на всю кофейню «Хайль Гитлер!». Завершилась сцена протоколом, который оформил постовой.

«Венская»

В то

время, как другие «бранжевые» (профессиональные) кофейни собирали у себя публику, принадлежавшую к какой-то одной профессии, «Венская» была заведением для людей всех специальностей – от столяров до актеров.

Наконец, она была чем-то большим, чем просто кофейня, она была понятием географическим, считаясь центральным пунктом города, сердцем Львова. Здесь сочетались все его артерии. С тех давних времен, когда во Львове существовали только две трамвайные линии: Вокзал – Лычаков и Валы – Стрыйский парк, узловой станцией всегда была остановка «Кофейня Венская», или просто «Кофейня».

Ведь в течение длительного времени, еще даже до эпохи конного трамвая, говоря «кофейня», львовяне имели в виду именно «Венскую». Долгое время это было репрезентационное заведение, в котором собиралась элита города – мир политический, научный, юристы и финансисты, преподаватели университета, актеры.

А берет она свое начало в 1829 г., когда купец Карл Гартман на площадке между госпиталем и костелом и древней городской воскобойней построил дом.

Город давно нуждался в военном одвахе (гауптвахте), но денег не было. Между тем в магистрат обратился мещанин Кароль Гартман с ходатайством разрешить перестроить в кофейню прежний дом князей Понинских. Ему дали разрешение, но с условием, что за это он построит сторожку на сорок воинов. Гартман, получив еще и дополнительный участок, вскоре построил и то и другое.

Правда, были некоторые ограничения – двери и окна со стороны площади Святого Духа разрешены были только временно, с оговоркой, что на первое требование города будут они замурованы без возмещения. Очевидно, городской совет таким образом застраховал себя перед какими-то аморальными сценами, которые могли бы жители города наблюдать сквозь окна. Однако кофейня никакому цензору так и не дала повода применить этот циркуляр.

Еще одно ограничение касалось времени работы. Закрываться кофейня должна была в восемь вечера, не имея права держать музыкантов и нанимать для расчета в буфете молодых женщин.

Кофейня на Гетманской, 14, быстро завоевала популярность. После смерти пана Гармана в 1847 г. дело переняла его жена Климентина, а за ней – дочь Ирэна Рюстель. В 1870 г. дом перешел из рук первых владельцев в собственность пионеров кофейной жизни Львова Антония и Геновефы Зибер.

Пани Зибер открыла в кофейне также буфет, где продавались очень вкусные ромовые пирожные и известные на весь Львов рогалики собственного производства. Военный одвах[8 - гауптвахта, караульные помещения.] создавал с кофейней своеобразный дуэт – они не только имели общие канализационные коммуникации, но и на площади одваха по воскресеньям играл военный оркестр марши и популярные мелодии. Это привлекало публику, дефилирующую Гетманскими Валами, единственным на то время променадом львовян. В 1880 г. дом перестроили.

Но хотя в 1890-х годах время работы кофейни было продлено до десяти, а затем и до двенадцати ночи, по вечерам «Венская» всегда зияла пустотой. Не помогали театральные ужины, которыми пытались привлечь внимание публики, возвращавшейся из театра, не помогли также попытки создать здесь центр премьерной публики, то есть той, которая наведывались на премьеры, устроив в одном из залов кассу предварительной продажи билетов. Не оживило вечернего движения даже то, что зачастую здесь гуляли актеры во главе с известным Густавом Фишером, который, разозлившись однажды из-за нерадивости нового официанта, решил преподать ему демонстративную лекцию кельнерства. Он забрал у болвана салфетку и в течение часа сам обслуживал целый зал, разнося по десять чашек кофе одновременно.

Тогда кофе еще подавали по-домашнему – в фаянсовых чашках. А единственной женщиной, работавшей в обслуге, была сама хозяйка, пани Зибер, достойная матрона, которая ничем не напоминала ту запрещенную девицу из буфета.

Из окон этой просторной кофейни можно было видеть памятник Яну III Собескому, а с другой стороны – площадь одваха военного. Возле памятника бушевала «черная гелда», то есть «черная биржа», а вся она состояла исключительно из потомков Моисея, то есть была черной дословно. Ведь евреи одевались только во все черное. Здесь они с нетерпением ждали вестей с Венской биржи, а вести эти прибывали вместе с вагонами на главный вокзал Львова, где уже ждали их нервные посланцы. Венские агенты писали цифры мелом прямо на вагонах, и только посвященные могли расшифровать их содержание.

Когда в 1902 г. «Венская» перешла в собственность Штадтмиллера и Чуджака, наступила существенная модернизация заведения. Главный вход, который до сих пор находился внутри дома со стороны ул. Гетманской, был передвинут на угол улицы Килинского. Из первого зала перенесли бильярд в зал со стороны площади Святого Духа, кофейня обзавелась новым интерьером в стиле сецессии и новой мебелью с декоративными панно Ф. Зайховского и Ю. Крупского. И самое важное – была построена на площади Святого Духа крытая терраса.

Этой террасой «Венская» как бы выбегала навстречу публике, которая гуляла по Валам, и сначала только в дождливые дни гуляющие переселялись из-под памятника Собескому под козырек террасы, и потом, осмелев, втиснулись в бильярдный зал, оккупируя в конце концов и всю кофейню, кроме последнего покоя со стороны улицы Килинского. Этот покой составлял до самого 1939 г. отдельную резервацию для пожилых панов из интеллигенции и солидных приезжих, как провинциалов, так и помещиков, которые еще от дедов и отцов признавали «Венскую» единственным приличным заведением в Львове.

Но прежде этот зал служил для различных сделок. За оригинальными восьмиугольными столиками из тирольского мрамора уважаемые купцы договаривались о своих операциях, чтобы позже перейти в бильярдную пристройку и уже в оживленной атмосфере продолжить переговоры.

Иван Франко, который избегал кнайп и ресторанов, заходил часто в «Венскую» на кофе, чтобы почитать газеты. Любил садиться за отдельным столиком и очень редко искал общества, но все, кто хотел с ним повидаться, знали, что после полудня он сидит именно здесь. «Эта ежедневная полуденная порция газет, – вспоминал Михайло Грушевский, – была необходимым, как хлеб, элементом его жизни: как профессиональный газетчик он прочитывал их в огромном количестве, и это стало его второй натурой».

В кофейню, кроме самого Михаила Грушевского, заходили этнографы Владимир Охримович и Владимир Гнатюк, поэты-молодомузовцы. Сюда любили приводить гостей города.

Изысканные завсегдатаи привели к тому, что сюда зачастили нищие. Ян Лям в 1868 г. в «Газете народовой» за 19 апреля сетовал, что на тротуаре перед кофейней целые толпы нищих терроризируют прохожих. «Если это действительно бедные люди, нуждающиеся в милосердии, почему их не поместят в богадельни? А если они отдаются этой области заработка только из аматорства, то тем более должна власть взять их под опеку».

Юрий Тыс: «Пришли бои за Львов. Вспоминается событие, о котором рассказал мне Дмитрий Палиив.

Захватили наши Львов на рассвете, расставили стойки, и где-то в боковых переулках начались первые перестрелки. Сотня стоит на бульваре перед Венской кофейней. Сотня готовится к уходу, но сотня голодная. Кухонь не было, на улице – ни живои души,

потому что раннее утро и воина. Чотар (командир) Палиив прикусил губы. Забыли, что людей надо накормить.

И вдруг возникла идея. А для чего же кофейня?

Палиив пошел к владельцу и заказал завтрак для сотни.

– Ну, а кто платит?

Палиив онемел. Вопрос смутил его. Строим государство, захватываем столицу, старинный княжеский Львов, а тут внезапно такая действительность! Кушать!

Так для чего же недалеко на рынке «народная торговля»? Метнулся туда чотар Палиив, застал директора Лазорко еще в постели, рассказал, зачем пришел. Директор полез под подушку и достал мешочек с деньгами. Это была касса одного из крупнейших тогдашних наших экономических учреждений Львова.

Войско получило завтрак: белый кофе и по две булки с маслом. Правда, ангельские времена были?..

В той же «Венской» ковались политические планы на 1918 год, над ними дискутировали политики и журналисты. Никому не приходило в голову подслушивать, а нашим и не думалось, что такое может произойти».

В 1918 г. над «Венской» кофейней нависла угроза переименования. Местные патриоты, стремясь стереть все следы австрийского господства, потребовали от ее владельца сменить название. И только вмешательство историка Чоловского, который горячо заботился о сохранении львовских традиций, спасло ситуацию. Надо сказать, что название кофейни было совсем не случайным, и характеризовал ее своеобразный немецкий стиль, который существенно отличался от стиля местного, выражавшегося в фразе: чем хата богата, тем и рада. Кофейни венского типа учреждались по всей Центральной Европе и становились визитной карточкой города.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/uriy-vinnichuk/knaypy-lvova/?lfrom=931425718) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes

Примечания

1

Игра слов: кава (укр.) – кофе; кавун {укр.) – арбуз (здесь и дате прим. пер.).

2

Трафил шляк – выйти из себя, разозлиться (пол.).

3

от лат. attrahere – притягивать.

4

болван, человек со странностями (гал.).

5

мавританка (укр.).

6

Авантюра – шумиха, драка, эксцесс (пол.).

7

плут, прощелыга, разгильдяй (гал.).

8

гауптвахта, караульные помещения.