Женщина без имени читать онлайн - Чарльз Мартин

Женщина без имени

Чарльз Мартин

Джентльмен нашего времени. Романы Чарльза Мартина

Санди ведет уединенный образ жизни: читает или рыбачит, скрываясь среди тысячи островов у побережья Флориды. На протяжении нескольких лет его единственным собеседником является отец Кэприз, священник, спасший ему однажды жизнь. Когда он просит Санди об услуге, тот не может отказать наставнику. Речь идет о женщине, известной актрисе Кейти Квин, которую, по словам отца Кэприза, нужно спасти от всего мира. Но для этого Кейти должна «умереть»…

Чарльз Мартин

Женщина без имени

Посвящается Джону Дайсону

© Крупичева И., перевод на русский язык, 2015

© ООО «Издательство «Э», 2015

Часть 1

«…никогда не забывай о том, что ты обещал мне использовать это серебро для того, чтобы стать честным человеком… Жан Вальжан, брат мой, отныне ты принадлежишь добру, а не злу. Это твою душу я выкупаю для тебя. Я отбираю ее у темных мыслей и у духа погибели и отдаю Господу!»

    Виктор Гюго. «Отверженные»

«Смерть суждена каждому человеку; и живой приложит это к своему сердцу».

    Экклезиаст, 7:2

Пролог

Рождество

Женщина в исповедальне преклонила колени. Священник сел бок о бок с коленопреклоненной. Она отдернула занавеску и вдохнула запах «Виталиса» и «Олд Спайса». Ей нравилось находиться так близко к мужчине, у которого не было желания прикоснуться к ней, завоевать ее. Она смотрела мимо него. Куда-то за пределы настоящего.

– Простите меня, отец, ибо я согрешила.

– Когда ты исповедовалась в последний раз?

Она посмотрела на него уголком глаза.

– А разве вы не помните? Вы сидели именно здесь.

Он поднес свои часы к свету, давая возможность глазам рассмотреть день недели. Пятница. А она была здесь в среду. Она знала, что он помнит. Знала она и о том, что его разум был не так стар, как заставляли думать его трясущиеся руки или слюна в уголке губ, да и на часы он смотрел не только для того, чтобы отвлечься.

Его большой палец обвел скошенные грани наручных часов. Это был подарок правительства, и они до сих пор ходили довольно точно, но носил он их не поэтому.

– Это странно.

Не глядя на него, она сказала:

– Вам, как никому другому, следовало бы знать… – еще один взгляд, – что во мне нет ничего обычного.

Она любила бриллианты. У нее их был целый ящик. Сделаны на заказ. Браслеты-запястья. Подвески. Кольца с крупными камнями. Но последние пару месяцев она отказалась от блеска. Ничего сверкающего. Единственным ее украшением был пластиковый браслет с кодом пациента клиники, в которой она лежала в последний раз. Священник посмотрел на ее запястье.

– Ты намерена вернуться туда?

Женщина отрицательно качнула головой.

– Просто так будет легче идентифицировать тело.

Обычно ей нравился их словесный пинг-понг. Но сегодня она не пыталась быть забавной. Ее лицо похудело, щеки ввалились. Она знала, что священник это заметит. Он окунул большой палец в елей. Нарисовал крест на ее лбу.

– Благословляю тебя, дитя мое.

Они познакомились, когда ей было шестнадцать. И хотя за эти двадцать лет они оба стали старше, постарел только он. Появились новые морщины, кожа стала тоньше, увеличилось количество коричневых пятен на кистях рук, голос ослабел и иногда прерывался. Слюна попадала на его собеседников. Возможно, так подействовала его трубка. Ему никогда не удавалось бросить курить. Седые волосы зачесаны назад. Восемьдесят три года. Или восемьдесят четыре? Она не могла вспомнить.

Она потратила много денег на то, чтобы не меняться, оставаться неподвластной времени. Для всех, кроме нее самой, это сработало.

Несмотря на такое количество наград, что они не умещались на полках, на собственную звезду на Голливудском бульваре, на тридцать с чем-то фильмов, на восьмизначные гонорары, на несколько номинаций в категории «Самые красивые люди», на работу, расписанную на годы вперед, и на мировую известность и узнаваемость, она стала хрупкой. Не такой уверенной в себе. Вообще не уверенной. Просто женщиной. Испуганной. Она старалась это скрывать, но скрывать это от него было не так просто.

Она всегда считала его щеголем. В момент слабости она сказала ему, что он не стал бы священником, если бы они встретились, когда ему было двадцать лет. Кивок. Приятная улыбка.

– Мне хотелось бы думать, что ты права.

Она повернулась, удивленная:

– Вы бы оставили Бога ради меня?

Он покачал головой.

– Я бы попросил у Него разрешения и молился бы, чтобы Он его дал.

Она обвела взглядом церковь:

– Думаете, Он бы вас выпустил?

Старик посмотрел на стены:

– Он меня здесь не держит.

Иногда она приходила сюда просто для того, чтобы дышать.

Женщина подошла к сути.

– Ни наркотиков, ни алкоголя, ни секса. И всего лишь три бранных слова. – Она покачала головой и улыбнулась. – В последние три недели – по вашей милости – мне было совсем не до веселья.

Он улыбнулся:

– Когда же ты веселилась в последний раз?

Женщина отвернулась. Витражное окно поднималось на тридцать футов[1 - 1 фут = 30,48 см.] над ними. Свет проникал через терновый венец, оставляя на ее коже красные и пурпурные отсветы. На улице трепетал на ветру платан, создавая на мраморном полу эффект зеркального шара с дискотеки. Женщина покачала головой. Он нагнулся, чтобы услышать ее. Неужели она говорила так тихо? Маленькая и хрупкая, она могла возвышаться на сцене и покорять Бродвей. Ее шоу никогда не бывали дешевыми, и это не имело никакого отношения к цене.

Она сумела выговорить:

– Не могу вспомнить.

Он поднял бровь:

– Не можешь… или не хочешь?

Она пожала плечами:

– Выбирайте сами.

Он ждал.

– А твои мысли?

Она не ответила.

Священник заговорил снова:

– Как насчет твоего расписания? В последний раз, когда мы с тобой говорили, ты собиралась тратить меньше времени на то, чтобы представляться кем-то другим, и больше времени на то, чтобы быть самой собой.

– Я им сказала.

Он протянул ей бумажный носовой платок. Она вытерла нос.

– И что?

– Теперь у меня меньше дней на работу.

– А потом?

– Они планируют еще три проекта.

Она округлила глаза и сымитировала голос своего агента:

– Главные роли в моей жизни.

– И они того стоят?

Она пожала плечами:

– Восьмизначный гонорар.

– Я спрашивал не об этом.

– Но вам нравится, когда я выписываю чеки для этого места.

– То, что ты делаешь со своими деньгами, касается лишь тебя и Господа.

– Вы неблагодарны.

Он выдохнул и посмотрел на нее, пытаясь поймать ее взгляд. Женщина отвернулась.

– То, что ты отдаешь, стоит больше того, что ты получаешь.

Она улыбнулась. Еще одна слезинка. Женщина прошептала:

– Благодарю вас.

Это была одна из причин, по которым она его любила. Он отдавал, ничего не желая взамен. Она посмотрела через стекло.

Он спросил:

– Ты спишь?

Она пожала плечами:

– Время от времени.

– Сны видишь?

– Ничего такого, о чем стоило бы говорить.

Минута прошла в молчании. Женщина поцарапала свой ноготь, потом посмотрела за окно. Там переливался океан. Над крышами плыл клин из двух дюжин пеликанов, направляясь вдоль берега на север. Она попробовала еще раз.

– Кто-нибудь когда-нибудь говорил вам, что собирается покончить с собой?

– Да.

– И что вы сделали?

– Я сделал все, что мог, и оставил остальное

Господу.

– У вас на все есть ответ.

Старик ждал. У него было время для нее. И за это она его тоже любила. Она скучала по нему, но не более.

Она повернулась к нему. Он знал, что она действует намеренно. С целью. Заканчивает то, что начинает. Она не склонна к преувеличениям, что странно, учитывая ее профессию.

– Да?

Она негромко заговорила:

– Вы думаете, что Господь прощает будущие грехи?

– Он вне времени.

Она покачала головой:

– Я не совсем понимаю.

Он кивнул, пожал плечами, улыбнулся.

– Я тоже.

Еще один взгляд за окно.

– Вы хотя бы честно говорите об этом.

– К чему лгать? – Он закончил свою мысль: – Я думаю, что Господь видит и слышит и наше прошлое, и наше настоящее, и наше будущее в настоящем времени.

– Для меня это не слишком хорошее предзнаменование.

– О… – Он улыбнулся. – Возможно, как раз наоборот.

Он ждал. Она повертела в руках носовой платок, покачала головой и вытащила из кармана конверт.

– Учитывая события последних нескольких месяцев, у меня было время подумать. Кое-что привести в порядок. Я назначила вас душеприказчиком. Если что-то случится, я хочу, чтобы вы за всем проследили. Просто на всякий случай. И… – Быстрый взгляд на священника: – Произнесите речь на моих похоронах.

Он взял конверт.

– Я думал, что ты выступишь на моих.

Она огляделась по сторонам, посмотрела за окно на деревья, стараясь придать своему голосу не слишком обреченное звучание. Она протянула священнику кольцо с двумя ключами.

– Это от моего пентхауса и от ячейки в банке. Все, что вам потребуется, там. Фамилия моего адвоката – Суишер. Он подготовит бумаги.

– Разве не лучше заняться этим твоему агенту или тем, кого ты любишь?

По щеке покатилась слеза. Женщина прошептала:

– Мои любимые. – Ей даже удалось коротко хихикнуть. Она отвернулась. – Мой бывший муж номер три выйдет из себя, но вы получите все. Распорядитесь этим по вашему желанию.

Его глаза сузились.

– Следует ли мне беспокоиться за тебя?

Она взяла его руку в свои.

– Я не тороплюсь. Мне лучше. Правда. – Вымученная улыбка. – Я просто… планирую. На всякий случай, понимаете? Только и всего. При дневном свете все не так уж плохо. – Женщина резко опустила голову. – Но когда солнце заходит и… на моем балконе становится так темно… – Ее голос прервался.

Женщина посмотрела на часы на запястье священника, потом на солнце за окном.

– Я опаздываю. – Она преклонила колени. – О боже, мне искренне жаль…

Он подался вперед, снова окунул палец в масло, нарисовал крест у нее на лбу. Масло оказалось теплым.

– Ego te absolve a peccatis tuis in nomine Patris et filii et spiritus sancti[2 - Отпускаю тебе грехи твои во имя Отца и Сына и Святого Духа (лат.).].

Женщина встала, дрожащими губами поцеловала его в щеку, потом поцеловала второй раз, намочив его щеку слезами. Изо всех сил сдерживаясь, чтобы с ее языка не сорвалось признание, она прикусила его, сжала губы, отступила назад и ушла. Она остановилась перед алтарем – в ней подняло голову неверие – и прошептала:

– Отец?

Священник встал в своем белом облачении, опираясь на трость, в которой не нуждался.

– Да?

– Это между вами и мной, верно?

Он кивнул:

– Это касается лишь нас троих.

Теперь его голос стал крепче. Над ним возвышался крест. Больше священник ничего не сказал. Женщина в последний раз преклонила колени и закрыла глаза. Вскоре она сама поговорит с Ним.

Священник выпрямился:

– Дитя мое…

Она ждала.

Он сделал шаг.

Она негромко сказала:

– Отец, все фильмы заканчиваются. Все занавесы опускаются.

Он поднял палец. Его глаза сузились. Он открыл рот, чтобы ответить.

Женщина не пошла по центральному проходу, предпочла уйти под боковыми сводами. Она распахнула заднюю дверь. В лицо ударил соленый воздух. Она надела на голову шарф, закрыла глаза солнечными очками и пошла прочь под голубым небом, усеянным белыми облачками.

– Прощайте, отец.

Глава 1

Рождественский сочельник, восемнадцатью часами ранее

Я потер глаза, сдул парок с моего кофе и повел машину коленями. Я никого не обгонял, и меня никто не обгонял. Я просто занял свое место в потоке. Не привлекал внимания. В этом я был мастером. На спидометре стрелка замерла около цифр семьдесят семь миль в час, как и у всех остальных путешественников, направлявшихся ночью на север. Загипнотизированный прерывистой линией, я начал возвращаться назад во времени. Девять лет? Или все-таки десять? Поначалу дело пошло медленно: каждая минута складывалась в один день, каждый день – в год. Но я сидел в машине, и дни выстроились, словно домино за ветровым стеклом. Время было и мгновением, и долгим сном.

Меньше чем за семь часов я пересек Флориду от юго-западной оконечности до северо-восточного угла. Я перестраивался, пытаясь выбраться из похожих на спагетти развязок, где шоссе I-10 на северном берегу реки Сент-Джонс пересекалось с I-95, проехал на юг по мосту Фуллер Уоррен и въехал в тень больницы Ривер-сити – полудюжины или около того зданий, поднимавшихся и расползавшихся вдоль Южного берега. Джексонвилл, возможно, не настолько хорошо известен, как Чикаго, Даллас или Нью-Йорк, но ночное небо над ним красивейшее из тех, что я видел, и больница вписывается в этот вид.

По спиралевидной подъездной дорожке я поднялся до шестого этажа как раз перед пересменкой в девять вечера. В двойном потоке входивших и выходивших людей было легче затеряться. Я посмотрел на часы. У меня полно времени.

В кузове моего фургона, стоявшего в темном углу парковки, я переоделся в темно-синюю форму обслуживающего персонала и водрузил на нос очки с простыми стеклами в толстой оправе. Выгоревшие на солнце волосы я скрутил в тугой «конский хвост» и убрал под темно-синюю бейсболку. Я прикрыл рот белой маской, сунул руки в желтые резиновые перчатки до локтя и прикрепил на клапан нагрудного кармана карточку с именем Эдмон Дантес. На первый взгляд бейджик выглядел профессиональным, но любой человек, имеющий доступ к компьютеру, быстро выяснил бы, что Эдмон Дантес не работает и никогда не работал в больнице Ривер-сити. Разумеется, в мои планы не входило оказаться поблизости от тех людей, которые сообразили бы, что Эдмон Дантес был на самом деле графом Монте-Кристо, а не мусорщиком. Я сунул под рубашку провода от наушников и позволил самим наушникам болтаться поверх воротника, а ни к чему не подсоединенные концы обвивали меня под рубашкой. За последнее десятилетие меры безопасности все время усиливались, поэтому больницу оснастили камерами, работавшими 24 часа в сутки, и охранниками. Главное – знать, где они находятся, и вовремя отвернуться, надвинуть бейсболку пониже или прижаться к стене, выходящей на улицу. Честно говоря, все это не оправдывает мое переодевание, но камуфляж срабатывал годами и будет продолжать это делать до тех пор, пока я не привлеку к себе внимание и не буду выделяться на фоне тысячи служащих больницы. Штука простая: будь как все.

В большинстве своем люди не наблюдательны. Эксперты исследовали показания свидетелей ограблений банка. Редко двое или трое из них приходили к согласию по поводу того, кто же ограбил банк, что на них было надето, что они взяли и кто это был, мужчина или женщина. Я это к тому, что быть невидимым не настолько трудно. За последние десять лет я многое узнал о

том, как не прятаться, но оставаться незамеченным. Это возможно. Но требуется немного потренироваться.

На первом этаже я схватил желтую тележку для мусора, стоявшую рядом с мусороприемником. Размером с небольшой автомобиль, она выглядела как V-образное основание самосвала на колесах. Я вкатил тележку в служебный лифт и повернулся спиной к первой камере. Тележка служила нескольким целям. Она давала мне повод пройти куда угодно: никто не станет спорить с человеком, который пришел забрать мусор. Еще тележка позволяла мне прятать сумку до тех пор, пока она мне не понадобится. К тому же я и сам мог спрятаться за тележкой. Или использовать ее для того, чтобы остановить преследователей, но до этого дело не доходило ни разу.

Детское крыло располагалось на четвертом этаже. Колокольчик лифта звенел на каждом этаже, а камера надо мной снимала верхнюю часть моей бейсболки. Двери распахнулись, и я оказался во власти запахов. Я наполнился ими, обрадовался воспоминаниям, очистил себя и снова наполнился.

Детская больница Ривер-сити считается одной из лучших в стране, как и персонал, который здесь работает. То, что они делают, непросто оценить, потому что дети – трудные пациенты. Большинство из них попадают в больницу с двумя недугами, тем, который ты можешь определить, и таким, который не можешь. Зная это, врачи сначала атакуют первый недуг, потом медленно копают глубже. До настоящей раны. А дети улыбаются, когда причину трудно определить. Это медленная работа. Болезненная. И конец не всегда бывает счастливым. Есть такая боль, с которой врачи просто не в состоянии справиться, несмотря на образование, технологии и наилучшие намерения.

И тут появляюсь я.

Я завернул каждый подарок в коричневую бумагу, перевязал свертки красной лентой и прикрепил простую карточку, квадратик бумаги с заранее напечатанным текстом. На каждой карточке написано: «Счастливого Рождества. Нашел это на моем корабле и подумал, что тебе понравится. Выздоравливай скорее. Мне всегда нужны новые матросы. Жду тебя на моем корабле. Пират Пит». Я добавил еще подарочные карты из магазина йогуртов на первом этаже больницы. На пятьдесят долларов ребятишки смогут покупать йогурты несколько месяцев подряд, и так как большинство детей может позволить себе набрать несколько фунтов, то дело того стоило. Парень по имени Томми, продающий йогурты, похож на Санта-Клауса – добрый толстяк-гигант с двумя подбородками, руками размером с лапы гризли, улыбкой, которая способна осветить комнату. А так как он любил обниматься, то обнимал каждого, кто переступал порог его магазина. Если детям не нравятся его йогурты, то их хотя бы кто-то обнимет. Большинство получает и то, и другое вместе с двойной порцией мармеладных мишек или дробленых хлопьев.

Я вышел из служебного лифта, провез тележку мимо сестринского поста, прошел по коридору и очистил несколько урн. Я не спешил, двигался медленно, согнувшись, слегка прихрамывая, ни на кого не смотрел и ни у кого не вызывал желания посмотреть на меня или заговорить со мной. Обход четвертого этажа – это восемь урн, которые надо очистить, всегда на виду у сестринского поста. После третьей урны сестры разошлись, я сделал поворот на девяносто градусов и направился к библиотеке.

Здесь очень любят шляпы и шапочки. Носить их не обязательно, но на стенах есть крючки для шляп, и почти каждый носит какой-нибудь головной убор, при желании меняя их каждый день. Их буквально сотни. Всех форм и размеров, с любой индивидуальностью и отношением. И бесчисленные вариации на тему ковбойских шляп, и бейсболки, и шляпки с перьями, и козырьки, и шляпы художника, и вязаные колпачки с помпоном, и береты, и круглые шапочки без полей, и… можете сами перечислять дальше – это место буквально кишит шляпами. Это началось много лет назад, когда одна из пациенток – девочка – начала носить большую ярко-фиолетовую шляпу с огромным павлиньим пером. Тренд быстро прижился. Когда девочку спрашивали, почему она ее носит – это случалось часто и обычно перед телекамерами, – она щелчком подбрасывала перо и отвечала с широченной улыбкой: «То, что я могу вообразить, больше того, что я вижу».

В отделении было четырнадцать новеньких детей плюс те двенадцать, которые находились в больнице достаточно долго, чтобы успеть повесить свои рисунки на стену. Итого – двадцать шесть. Я насчитал в отделении сорок семь человек вместе с медсестрами и обслуживающим персоналом. Некоторые из этих людей, как, например, персонал, обитали здесь довольно давно, так что я знал их по именам. О новеньких, включая детей, я пока что знал совсем мало. У меня ушло на это несколько месяцев, потребовалось не раз прийти в отделение, чтобы все выяснить.

Когда я вошел, Грант, Рэнди и Скотт собрались вокруг игровой консоли и играли в «Кунг-фу Панда». Судя по языку тела, я мог сказать, что Рэнди выигрывает. Рэймонд и Грейс-Энн лежали на полу – читали. Льюис и Мишель сидели за столом и играли в шашки. Эндрю сидел на подоконнике и смотрел через окно на реку, разговаривая сам с собой. Остальные расположились по всей комнате в шезлонгах, на диванах и на мешках с сухими бобами. Большинство были в шляпах, и головные уборы были такими же разными, как и сами ребята.

Я обвел комнату взглядом, внимательно глядя на каждое лицо, и дважды мысленно проверил список.

Гранту – восемь, он часто носит камуфляжную пижаму, любит макароны с сыром и куриные наггетсы из «Макдоналдса». Хотел бы жить в доме на сваях с качелями в каждой комнате. Я приготовил для него пару книг Гари Полсена, «Топор» и «Охота Брайана».

Терезе – двенадцать, любит жареную окру и жареных цыплят, хотела бы жить в Италии, не любит иголки, многие ее работы украшают стены комнаты, особенно любит рисовать замки. В каждом замке – рыцарь в сияющих доспехах. Для нее – «Король на века» и «Академия принцесс».

Рэнди исполняется десять. Любит чизбургеры, кроссовки «Найк», музыку Джастина Бибера, на его кровати лежит мягкая игрушка – лев. Для него – «Хроники Нарнии».

Рэймонду скоро четырнадцать. Он хотел бы жить в подводной лодке или на ферме с мотоциклами и когда-нибудь стать ведущим новостей. У него живое воображение. Книги просто глотает. Ему – «Властелин колец», и еще я добавил более старое издание «Хоббита» и «Сильмариллион».

Грейс-Энн – четырнадцать. Она хотела бы носить контактные линзы, потом сделать операцию, чтобы исправить зрение, а потом – пластическую операцию, чтобы укоротить нос, так как она хочет быть актрисой. Она любит Опру Уинфри и больше всего на свете хочет выбраться из инвалидного кресла. Я приготовил для нее «Цветы лиловых полей» и «Драгоценность».

Не знаю наверняка, сколько лет Стиву. Возможно, тринадцать, если судить по прыщам на его щеке. Он любит учиться, носит очки и ходит с кейсом – я, правда, не уверен, что в нем что-то лежит, – и еще Стив говорил о том, что хочет стать юристом, как и его отец, который, как я подозреваю, является плодом его воображения. Я принес для него несколько триллеров Гришэма, включая «Время убивать» и «Дело о пеликанах».

Скотту вот-вот будет десять, он носит пояс с двумя кобурами и ходит на химиотерапию, поэтому я подарю ему восемь книг Луиса Ламура, начиная с «Сакеттов».

Изабелле только пять, а значит, для нее –

две книги с вырезными фигурами внутри: «Красавица и Чудовище» и «В поисках Немо».

Узнать детали не так уж и трудно. Каждый написал о своих надеждах, мечтах, пристрастиях и желаниях в небольшом эссе, которые кто-то из персонала прикрепил к двери палаты вместе с фотографией.

Я протолкнул тележку между рождественской елкой и камерой на стене и сделал вид, что опустошаю мусорную корзину. Заменив грязный мешок чистым и стоя так, чтобы тележка скрывала мои действия, я положил подарки под елку, развернулся и медленно направился к выходу. Мое правило было простым, и я никогда не нарушал его: войди, сделай то, что можешь, и уходи. Никогда не болтайся зря. Франкенштейну ничего не угрожало за поленницей, пока он не выбрался наружу. Но труднее всего оставаться под прикрытием тележки для мусора именно в Рождественский сочельник.

Я толкнул ее, одно колесо завизжало. Звук привлек внимание Эндрю. Он обернулся, с полуулыбкой посмотрел на меня и сказал:

– Счастливого Рождества.

Его колени упираются в грудь. Он набрал несколько фунтов. Выглядит лучше. Волосы отрастают. Я заметил трубку катетера PICC[3 - Периферически имплантируемый центральный венозный катетер.] у него под рубашкой чуть ниже левой ключицы. Я кивнул и ничего не ответил.

Я не торопился, разглядывал каждого уголком глаза. Ничего не меняется. Прогресс. Регресс. Рост. Потеря веса. Эти дети лежат в больнице долго. Они из тех, кто, «возможно, не справится». Дети с постера «Где угодно, но только не здесь».

Последняя урна. Я втолкнул тележку в библиотеку, нагнулся над ней, давая себе возможность пробежаться глазами по полкам. Со мной шептались мои старые друзья. Большинство людей входит в библиотеку и ничего не слышит. Жуткая тишина. Я стою между полками и слышу десять тысяч разговоров, звучащих одновременно. Каждый разговор – это приглашение. Шум невероятный.

Возле моих ног появились голубые тапочки. Это Сэнди. Ей девять. Рыжеволосая, с веснушками и с аллергией практически на все, что есть на планете Земля. Анафилактический шок дважды становился причиной комы. Для Сэнди я оставил «Хроники волшебного леса» и «Энн из Грин-Гэйблс». Ее лицо тоже наполовину скрыто белой маской. Сэнди потянула меня за брючину и показала пальцем:

– Пожалуйста, мистер.

На полке над моей головой стоял «Волшебник из Страны Оз». Я потянулся и достал ей книгу. Истрепанная обложка и знакомое ощущение. Я помню, когда я ее купил. И где.

Я протянул Сэнди книгу и подмигнул. Сэнди хихикнула и снова скрылась в игровой комнате. Я вставил в урну новый мешок, гадая, как бы отреагировал Волшебник, если бы узнал, что у Железного Дровосека аллергия на Изумрудный город.

Я вышел из библиотеки, и к тому моменту, когда я оказался возле двери, Мишель выиграла у Льюиса в шашки и подошла к елке. Внимание Мишель привлекли ленты на подарках. Она опустилась на колени, стала копаться в свертках, вывалила всю кучу на пол перед собой.

– Эй! Смотрите!

Мишель окружили дети. Она исполняла роль Санты, передавая подарки. Я задержался, завязывая и развязывая мешок с мусором. Я делал вид, что занят делом, и это получалось у меня плохо.

Я не всегда держался в стороне от жизни, не всегда был таким обособленным. Когда-то я жил в ее гуще. Тогда я переживал сильные эмоции. Пил прямо из пожарного гидранта. Высасывал мозг. Совал палец в розетку. Сейчас совсем не то. Это была дешевая замена, но ближе я подобраться не мог.

Мне хотелось сорвать бейсболку, маску и бейдж с чужим именем и сесть в самом центре детской компании, забыв о своей роли. Потом мы откроем потертую обложку, и я буду читать, и слова сделают то, что не могут сделать, не делают и никогда не сделают лекарства.

Из шести миллионов видов на планете только люди обладают языком. Словами. Более того – и это явно Божественный промысел – мы нанизываем эти символы один за другим, а потом записываем их, и они обретают собственную жизнь и дышат вне нас. История – это бинты для того, что сломалось. Швы для того, что разорвалось. Ковер, на котором мы пишем наши жизни. На них мы укладываем тела умерших и тех, кто должен вот-вот родиться. И если слова честные, истинные, ничего не скрывающие, все показывающие, тогда это бурная река, и те, кто управляет ими, обнаруживают, что им есть что дать – что они еще не пусты.

Критики бесчинствуют, утверждают, что язык – это кровавый мясник, который богохульствует, режет, кромсает и проклинает, оставляя шрамы, окровавленные куски, разбитое и изуродованное. Допустим, история – это обоюдоострый ятаган, но ошибка не в словах, а в той руке, которая водит ручкой. Не все истории наступают, накрывают и отступают. Некоторые штормом налетают на замок. Заполняют его. Остаются внутри. Обхватывают своими руками. Выплевывают секреты. Делятся своим стыдом. Возвращаются. Истории порождают наши мечты и подпитывают то, что никогда не умирает.

Это правда для всех нас – даже для тех, кто прячется за масками, тележками и именами, которые нам не принадлежат.

Эндрю заговорил первым. Его голос взлетел.

– Эй! Здесь был Пит!

В этом месте Пит – это канонический герой, но его личность остается тайной. Некоторые думают, что он кто-то из местных благотворителей с поджатыми губами. Другие считают, что это наследница состояния, которой далеко за восемьдесят и у которой нет своих детей. Почтенный бизнесмен или несколько таковых. Профессиональные игроки в футбол, которые занимаются благотворительностью. За прошедшие годы несколько позеров говорили, что это они, надеясь получить известность, но на самом деле никто ничего не знает. Всем известно только одно: пират Пит появляется пару раз в год – обычно перед днями рождения и перед Рождеством – без предупреждения и не оставляя следов.

Рэймонд взял свой подарок и улыбнулся. Сказал тихо, словно себе самому:

– Он вернулся. Вернулся.

Тележка стала тяжелее. Ноги зашаркали. Потек пот. Я обернулся. У их ног лежат горкой сорванные ленты, разорванная оберточная бумага. Дети переворачивают страницы, и на лицах появляются улыбки от уха до уха.

Моя миссия подходила к концу.

Но я еще не закончил. Оставался один подарок. Лизы в библиотеке не было, поэтому я вышел, повернул направо и прошел в дальний конец коридора. Палата 424. Дверь была приоткрыта, свет неяркий. Я положил руку на косяк. Я знал эту палату. Провел в ней много ночей. Много лет назад это была палата Джоди, и с тех пор в ней побывало много детей.

Я взял подарок и толкнул дверь. Лиза спала. Личико бледное. К вспотевшему лбу прилипли волосы. Рядом капельница. Щеки Лизы округлились – хороший знак для десятилетней девочки, победившей смерть. Лиза здесь дольше, чем все остальные. Всеобщая любимица. Своим присутствием она может осветить комнату. Все ее рисунки – в рамках на стенах, как и несколько фотографий, на которых она вместе с известными людьми, видевшими ее по телевизору. На столике у кровати – наполовину съеденный трехслойный торт в честь дня рождения. В уголках губ осталась глазурь. Здесь у каждого два дня рождения. День, когда ты родился. И день, когда ты становишься свободным от болезни. Она – ребенок Рождественского сочельника.

Я вошел, мои поношенные сапоги заскрипели на отполированном полу. Я встал в тени и опустил подарок на прикроватный столик, сопротивляясь

желанию положить ей на лоб холодное влажное полотенце. Я нагнулся, прислушиваясь к ее дыханию. Я не был знаком с Лизой, и она меня не знала, но я знал многих таких же, как она, и видел, как она здесь растет. Видел, как у нее отрастают волосы, потом выпадают, потом снова отрастают. Возможно, все дело в ее улыбке, в том, что правый уголок ее рта поднимался чуть выше, чем левый, но именно она среди всех остальных детей напоминала мне о том, что я был когда-то живым. Я вышел из тени и тыльной стороной руки осторожно коснулся щеки Лизы. Жар спал. Когда я развернулся, чтобы уйти, она заговорила. Ее голос прерывался:

– Спасибо.

Я повернулся, и ее глаза переместились с меня на подарок у кровати и снова вернулись ко мне.

Я кивнул.

Лиза села, ее взгляд не отрывался от красной ленты. Я медленно отступил в тень.

Она сказала:

– Можно?

Я снова кивнул.

Девочка развязала ленту, осторожно развернула бумагу, чтобы не порвать ее. Она прочла название и крепко прижала книгу к себе. «Пират Пит и ненужные люди: плоский мир». Ее улыбка стала шире.

– Это моя любимая.

Я знал это. Я прошептал, сопровождая слова движением пальцев:

– Открой ее.

Что она и сделала. Открыла титульный лист. Он был подписан. Не ей, потому что слишком малы шансы на то, чтобы найти экземпляр, подписанный специально для Лизы, так как автор умер… ну, очень давно, но с Элизабет было проще, имя более распространенное. Девочка провела пальцами по надписи, совсем как Хелен Келлер[4 - Американская писательница, лектор и политическая активистка. После перенесенного в раннем детстве заболевания полностью лишилась слуха и зрения. Благодаря специальной педагогике она получила среднее и высшее образование (прим. перев.).] в бальной зале в Алабаме.

– Мое настоящее имя Элизабет.

И это я тоже знал.

Лиза подняла глаза.

– Откуда эта книга? Ее нашли мои врачи?

Она склонила голову набок. Помолчала немного.

– Ее нашел ты?

Ударение на «ты», ее палец указывает на меня.

Завороженный моментом, я забылся и уже готов был ответить: «Я», когда за дверью раздались тяжелые шаги. Я быстро повернулся, схватил мешок с мусором из корзины в ванной комнате и почти налетел на медсестру, входившую в палату. Я прижал подбородок к груди, бросил мешок в тележку, обругал себя за то, что свалял такого дурака, и направился к лифту.

Я прошел уже почти половину коридора, когда услышал те же шаги, но в ускоренном темпе. Медсестра повысила голос:

– Прошу прощения, сэр.

Я свернул за угол и перешел на трусцу. Тележка заскрипела громче. Я почти бежал.

Звук шагов последовал за мной. От усилия женщина запыхалась и заговорила неестественно громким голосом:

– Сэр!

Слева от меня – выход на лестницу. Я мог бы бросить тележку и сбежать, но мое прикрытие было бы раскрыто. Я нажал на кнопку вызова лифта и воткнул в уши наушники. Я стоял перед тележкой, которая закрывала меня от медсестры, и постукивал ногой. Двери открылись, и я задумался. Если войти в кабину, она меня поймает. Или мне придется причинить ей боль. Этого я не хотел. Если я побегу, то успею спуститься по лестнице, выбежать из здания и затеряться за фонтаном, но так я обеспечу себе только бегство. Не возращение. А последнее намного важнее первого.

Я вошел в кабину, таща за собой тележку. У меня на лбу выступили капельки пота.

Двери как раз закрывались, когда появилась медсестра и сунула между ними массивную руку. Лифт дернулся. Запыхавшаяся женщина держала наполовину съеденный трехслойный торт в честь дня рождения. Я вытащил из ушей молчащие наушники. Женщина улыбнулась, перевела дух, прислонилась к тележке и предложила:

– Если это останется здесь, мы будем есть его несколько дней, а я уже выключаю лампы на прикроватных столиках. Так что сделайте девочке одолжение и заберите искушение с собой.

Мне хотелось сказать медсестре, что ее улыбка прекрасна. Что она освещает темную комнату. Что миру нужна и ее улыбка, и она сама.

Но я не сказал.

Я с ворчанием принял торт, кивнул, и медсестра вышла из лифта. Когда двери закрылись, я не двинулся, помня о камере у меня над головой. Я вышел возле мусороприемника, прошел по серпантину в гараж – под присмотром камер вверх по пролетам лестницы до шестого этажа к моему фургону. Я не снимал ни маску, ни очки, ни бейсболку, пока не выехал на шоссе I-95 и не направился на юг.

Я влился в поток машин, придерживая руль, и откусил первый кусок торта. К губам прилипла глазурь. Когда я посмотрел в зеркало заднего вида, огни города сверкали, а больницу ореолом окружало белое сияние.

Виной тому слезы.

* * *

В пять часов утра я оказался рядом с припаркованным трактором для трейлера на стоянке к югу от Мельбурна. Уровень сахара повысился, я свернул с трассы, остановился и уснул. Мне снились смех, потрясающие нежные голоса, маленькие победы и крупные поражения, мое место в мире и давно-давно минувшие дни. Шум дизеля разбудил меня и вернул обратно. Я вышел из машины, стряхнул с брюк крошки от торта и потянулся – шея одеревенела от того, что я спал, прислонившись к окну. Я вытянул шею и оглядел шоссе. Джексонвилл – на севере, Майами – на юге. Я посмотрел на часы, и дата пробудила мою память.

Сегодня Рождество. Время навестить старика.

Глава 2

Майами славится своей круглогодичной дежурной тропической погодой, профессиональными футбольными командами, богатством, модой, дизайном в стиле ар-деко и бикини-пляжами. Едва ли есть что-то более известное, чем Майами-Бич. К югу от Майами-Бич, через узкую ленту воды и за океанариумом Майами – там жил Флиппер – расположен остров, который называется Ки-Бискейн.

Ки-Бискейн – это семь миль в длину и две мили в ширину. Вдоль его берегов располагаются парки штата, и это означает, что недвижимость на свободном месте стоит довольно дорого. На острове находится отель «Ритц-Карлтон», эксклюзивный кондоминиум «Седьмое небо» тоже здесь. Так как местность прошита каналами, многие дома стоят у воды, и у большинства владельцев по несколько лодок. Точно напротив залива Бискейн, на суше штата Флорида, находятся Коконат Гроув, Корал Гейблс, университет Майами и старая церковь с еще более старым пастырем.

Церковь святого Иоанна Богослова всегда поражает меня своей простотой, и это странно, учитывая то, что католиков трудно обвинить в сдержанности. Я их не осуждаю, мой лучший друг – католик. На самом деле, он мой единственный друг, но это несущественно. Суть в том, что его церковь не облита золотом, как рожок с ванильным мороженым. Церковь грандиозна без величественности. Но это не значит, что ею пренебрегают. Церковный двор вылизан. Всюду роскошные растения, цветы. Щебечут колибри. Каждая арка и каждый крытый переход увиты розами. Вы не найдете ни одного сорняка. Здесь все, что на виду, создано не человеком. Это поражает, и у меня не возникает желания уйти. А я, поверьте, все хорошо осмотрел.

Я добрался до Майами утром, но, учитывая то, что было Рождество и что они служат четыре службы подряд, я не стал спешить в церковь до полудня, ожидая, пока рассеется толпа. Когда я подъехал, на стоянке оставался только черный «Рейндж Ровер». Освободившись от облика графа Монте-Кристо, я вошел внутрь, перевел дыхание и прислонился к тяжелому красному дереву. Мне нравилось это место. В дальнем углу курился ладан.

Мерцали свечи. Говорят, исповедь полезна для души.

Возможно, это зависит от того, в чем исповедуешься.

Он сидел в дальнем конце. Руки сцеплены на коленях. Напротив – исповедующаяся на коленях. Между шарфом и очками на опущенной голове я не мог многого рассмотреть, но по изгибам тела это была женщина под тридцать или за тридцать. Она закончила говорить, встала, и он протянул ей бумажный носовой платок. Она вытерла им нос и глаза. Настоящая исповедь. Женщина сделала шаг, затем повернулась, нагнулась к священнику, коснулась рукой его щеки и поцеловала. Нежно. Затем второй раз. Собравшись с силами, она сошла с помоста, скрестила руки на груди и торопливо направилась к выходу. В нескольких шагах от алтаря она остановилась и что-то прошептала. Священник встал и ответил. Я ничего не расслышал. Она удовлетворенно прошла к боковому проходу и начала свое одинокое движение к задней двери – и ко мне.

Ее теннисные туфли поскрипывали на мраморном полу, а мои шлепанцы смачно били меня по пяткам. Я отошел в сторону. Снял шляпу. По моим плечам рассыпались выбеленные солнцем волосы. Женщина прошла мимо. На безопасном расстоянии. Она старательно не смотрела на меня. Спутник на орбите. Я уже видел ее раньше. Она часто сюда приходит. Шарф, солнечные очки, выцветшие джинсы. Ничего броского. Женщина могла быть кем угодно. Или никем. Она пряталась, и это было очевидно. Она скользнула мимо, из-под ее очков текли слезы. Бумажным носовым платком она промокала нос. Пластиковый браслет из больницы висел на ее левом запястье. Я бросил взгляд на исповедальню. Старик на многих так действовал.

Я прошел под сводами. Подошел к креслу. Нас разделяла тонкая занавеска. Я сел лицом к священнику. Моя духовная пуповина. Я отодвинул занавеску. Он был отстраненный, смотрел на дверь, за которой скрылась женщина. Ее аромат чувствовали мы оба.

– Что скажете?

Он посмотрел на меня. Склонил голову набок. Голос звучал тихо. Отец Стеди[5 - Устойчивый (англ.).] Кэприз был священником дольше, чем я живу на свете. И если он каким и был, то точно устойчивым. Мало что качало его лодку. В восемьдесят четыре года у него было немного обязанностей в церкви: он заботился о других священниках и, когда мог, выслушивал исповеди. Он приходил и уходил, когда пожелает, хотя он редко покидал это место. Бо?льшую часть времени он бродил по коридорам, подбадривал других, перебирал свои четки и что-то шептал самому себе. Его кормили, давали ему кров, заботились о его нуждах и возвели на пьедестал, с которого он все время пытался спуститься. Он посмотрел на меня краешком глаза.

– Я храню твои секреты?

Я рассмеялся и посмотрел по сторонам. Церковь была пуста.

– Очевидно.

– Тогда не спрашивай меня о других.

– Вы в хорошем настроении.

Его глаза остановились на мне, но он меня не видел. Его что-то отвлекало: он был сосредоточен на женщине, вышедшей за дверь. Я обвел взглядом пространство собора.

– Вам все еще нравится здесь?

– Это дом.

– Что бы вы стали делать, если бы он сгорел дотла?

Стеди медленно повернулся. Его это не тронуло.

– Господь живет не в зданиях.

– Я не об этом спросил.

Он положил ногу на ногу.

– Огонь не враг.

– Нет? А что же тогда враг?

Старик скосил глаза:

– Спичка.

– А что нам делать с пальцами, которые ею чиркают?

Он сделал широкий жест рукой, обводя собор.

– Мы ими строим соборы.

В Стеди не было претенциозности. Все было тем, чем было. И, Господь свидетель, я любил его за это.

Он встал, запахнул свой шерстяной жакет и указал на полукруглый помост под деревьями, прямо над синей водой, там Стеди выслушивал исповеди других священников. Он махнул рукой:

– Идем со мной.

– И вас тоже с Рождеством. – Он улыбнулся, кивнул и застегнул свой жакет «мистер Роджерс». – На улице почти восемьдесят градусов, а вы в шерстяном жакете.

– Мое тело постарело. Мой дух – нет. – Он снова махнул рукой: – Идем.

– Я туда не пойду.

Он устремился вперед.

– Я не священник.

– А ты был бы хорошим священником.

– Я даже не католик.

Стеди обернулся:

– Подойди.

Я подал ему руку. Он не нуждался в моей помощи и знал это. И я это знал. И он понимал, что я знаю это. И все же он ее принял. Наши шаги отозвались эхом, за которым последовал стук его трости по мрамору. Я заговорил:

– Я видел это однажды в фильме «Крестный отец». Для того парня, который исповедовался, все сложилось не слишком хорошо. Он умер от диабетической комы. – Священник продолжал идти. Мы подошли к помосту. Я остановил Стеди, покачал головой: – Стеди, я люблю вас, я отдам последнюю рубашку, но не сегодня.

Его нос сморщился.

– Мне не нужна твоя последняя рубашка.

Он зашел за фиговое дерево, глядя в другую сторону. Нас разделили ветви. Листья были крупнее моей ладони. Они его маскировали. Он коснулся своего креста, провел большим пальцем по дереву. За десятилетия дерево потемнело от прикосновений его пальцев. Стеди сказал:

– Попробуй: «Простите меня, отец, ибо я согрешил».

Я потянул ветку вниз и сунул голову между ветками.

– Вы прощаете меня или Бог?

Понимающий кивок.

– Я говорил, что из тебя получился бы хороший католик.

– Вы не против моих вопросов?

Стеди улыбнулся. Покачал головой. Позади него зашуршали листья.

– Я был бы против, если бы ты не спрашивал. – Он указал себе за спину. – Но помни, ты сидел в моем кресле. – Он изучающе посмотрел на меня. – У тебя мешки под глазами. Всю ночь провел за рулем?

Старый, да, но не слепой. От него мало что ускользало.

– Рыба клевала.

Стеди протянул руку, взял мои пальцы в свои, понюхал. Его глаза сузились.

– Ты намерен мне лгать в Рождество?

Я сунул руки в карманы.

Он кивнул, довольный собой и, думаю, мной.

– И как поживает мой друг Эдмон Дантес?

Что удивляло меня в Стеди, так это не то, чего он не знал, а то, что ему было известно.

– У него все отлично.

– Много работы?

– Что-то в этом роде.

Он это принял.

– Как давно мы знаем друг друга?

– Кажется, всю мою жизнь.

Он кивнул, чуть хохотнул.

– Верно. – Стеди повернулся ко мне: – Ты, разумеется, понимаешь, что у меня осталось меньше дней, чем у тебя?

– Вы по-прежнему подталкиваете меня к исповеди, верно?

– Да.

Я пожал плечами:

– Давайте упростим дело. Вы знаете десять заповедей?

Он хмыкнул:

– Кажется, я что-то слышал об этом.

– Так вот, я никого не убил.

Он поднял бровь:

– Ты уверен?

– Это не считается.

– Когда человек убивает себя, это все равно убийство.

– Вы серьезно?

– Не убивай того, кто принес весть. – Он переступил с ноги на ногу. – Это допущение, но не исповедь. Начни с того, что причиняет наибольшую боль.

– Все болит.

Священник сделал глубокий вдох.

– У меня есть время. – Стеди пожал плечами. – Хотя, может быть, и не так много, как когда-то.

– Отец, я…

Он ждал, описывая круги вокруг меня – как утка на одной лапе.

Я подумал, покачал головой.

С минуту он молчал.

– У тебя есть любимое слово?

Я немного подумал:

– Эпилог.

Он склонил голову к плечу.

– Хорошее слово. Интересный выбор, но хороший. – Медленный кивок. – Хочешь еще одно?

Я пожал плечами.

– Мое любимое слово – переделка.

Он часто говорил по кругу или по спирали. Похоже на цепочки ДНК. Ничего не пропадало зря. Все было связано. Он махнул мне, чтобы я обошел дерево, взял меня под руку и

повел прочь от помоста. Слева от нас плескался океан. Ветер с юго-запада разгладил его. Я глубоко вдохнул. Мои легкие наполнила соль. Стеди кивал, пока мы продолжали идти.

– Твоя история причиняет боль. Ее больно слушать.

– Но я вам ее не рассказывал.

– Твое лицо делает это каждый раз, когда я вижу тебя.

В волне промелькнул косяк мелкой рыбешки.

– Попробовали бы вы ее прожить.

Стеди покачал головой, глядя на юг, на несколько десятилетий назад. Лысая голова, лицо, как дорожная карта. Морщина ведет к морщине.

– Мне достаточно моей.

Он помолчал какое-то время, шевеля губами. Стеди всегда выглядел так, словно одним ухом слушает этот мир, а другим ухом – следующий. Он повернулся ко мне, внимательно глядя на мой рот, кивнул.

– Твоя речь значительно улучшилась.

– Удивительно, что можно сделать в наши дни онлайн.

– Жалеешь, что этого не было раньше?

– Я бы не отказался.

– Мне говорили, что многие заикаются из-за травмы, нанесенной отцом.

– Я об этом слышал.

Он поднял бровь и не ответил. Прошло несколько мгновений. Стеди тяжелее оперся на мою руку. Воздух сгустился. Стеди собирался что-то сказать мне, но передумал.

Я любил этого старика.

Тропа привела нас к старому зданию из ракушечника – напоминание об испанцах, – устоявшему против ураганов «Вильма», «Эндрю» и прочих благодаря стенам толщиной в четыре фута. И зимой, и летом за этими стенами было прохладно. Священники использовали здание как часовню. Шиферная крыша, арочный потолок, окна без стекол открыты для любой непогоды. Здание выглядело более средневековым или европейским, чем Южная Флорида.

Мы переступили через порог. Я покачал головой.

Стеди спросил:

– Что?

– Судя по всему, вам неплохо было бы повесить сюда дверь.

Он с трудом двинулся вперед:

– Мы не пытаемся отгородиться от людей.

– Забудьте о людях, подумайте о москитах.

Мы прошли по узкому проходу со скамьями из красного дерева по обе стороны от него. Скамья с мягким сиденьем стояла так, чтобы был виден обширный восточный вид. На каменном полу шарканье Стеди было слышно громче.

– Сядь со мной и облегчи душу умирающего.

– Вы говорите о себе или обо мне?

Он кивнул.

– От тебя ничего не скроешь. – Он пожевал губу и сплюнул кусочек сухой кожи. – Если бы ты мог написать одну-единственную картину, которая объяснила бы тебя, как бы выглядела эта картина или сцена?

Я немного подумал.

– Когда я был ребенком, я работал в доках. Выполнял случайную работу. Я зарабатывал несколько баксов. У одного из гидов-рыбаков кончился бензин. Он дал мне пару долларов и попросил принести полный стакан бензина, чтобы завести мотор. Я сунул его деньги в карман, побежал к баку для сухого мусора и достал оттуда самый большой пластиковый стакан. Шестьдесят четыре унции или что-то в этом роде. Побежал через улицу на заправку. Заплатил служащему. Поставил стакан на землю и принялся качать бензин на два доллара. А потом смотрел и не верил своим глазам, когда бензин на два доллара разъел пенополистирол и растекся по парковке. Я – стакан. Жизнь – бензин.

Минуты шли. Я ждал тех историй, которые он рассказывал мне здесь. Наконец он заговорил. Зуб за зуб.

– Мы попали в кольцо. Были окружены со всех сторон. – Этого я раньше не слышал. – Мы не могли вынести раненых. Не могли получить лекарства. Гангрена стала проблемой. Запах гноя преследовал нас. – Он провел пальцем по нижней губе. – Мы мазались ментолом, чтобы справиться с запахом. Наша дырявая палатка выглядела как укрытие времен Гражданской войны. Нам приходилось работать только пилой и горячим железом. Мы говорили солдатам, что ампутация – дело добровольное и морфия у нас нет. Им выбирать. Они держались несколько дней, надеялись. Молились, чтобы с воздуха пришла помощь. Но пули продолжали свистеть, бомбы продолжали падать, конечности раненых раздувались, и запах становился все хуже. Один за одним они сдавались. К ночи врачи так устали, что уже не могли держать пилу. Передали ее мне. Утром я отдал ее обратно. – Он замолчал. – Я привык просыпаться по ночам, весь мокрый от пота, слыша, как кричат эти люди, мои пальцы всегда сведены судорогой.

Я прислонился к стене. Он сидел и смотрел вдаль.

– Затем наступило Рождество 1944 года. Я отморозил задницу в «Битве за Выступ»[6 - Арденнская операция (прим. перев.).]. – Он машинально проводил пальцем по желобку на часах, в который вправляется стекло. – Шестое задание моего взвода. За месяц мы потеряли более девятнадцати тысяч и вылечили более сорока с чем-то тысяч раненых. – Стеди покачал головой и сплюнул. – Кровь заполняла траки танков, застывала и оставляла пятна на наших штанах. На одни носилки мы клали два трупа. Мне пришлось привязать свои руки к носилкам, потому что я физически не мог тащить другого человека. В ту ночь я прислонился к танку. Позволил усталости согреть меня. Умирал стоя. Смотрел на поле битвы. Мой капитан увидел меня и пригрозил сорвать с меня нашивки, если я не вернусь на поле боя. Я махнул рукой в сторону искалеченных деревьев, туда, где из-под снега торчали ноги убитых и остатки разрушенных укреплений. «Сэр, это не страх. Я больше не боюсь. Но откуда мне начать?» Он понял, прислонился к танку рядом со мной. Хороший человек. Он закурил трубку и сказал: «Стеди, мы не можем помочь мертвым. Так что оставь их Богу». Он вынул трубку и с силой выдохнул дым в небо. Потом махнул рукой в сторону деревьев. «Но… спаси раненых». На другой день я вынес с поля боя его. Прежде чем его закопали, я вынул из кармана его рубашки трубку.

Стеди вынул из-под сутаны трубку, набил и раскурил ее. Он глубоко затянулся, его щеки коснулись пожелтевших зубов, а потом он принялся колечками выпускать дым и гнать их через ряды скамей. Стеди покачал головой.

– Я – священник с ножом. И мои сутаны запятнаны. – Он повернул артритные руки, скрюченные, словно старые пни, со старческими пятнами. – Возможно, это мой последний выход на поле боя. – Он немного помолчал. Костлявый палец уперся мне в грудь. – Это будет адски больно, но я предлагаю вырезать твою гангрену.

– Вы или Бог?

Он улыбнулся, его губы раздвинулись. Глаза были влажными.

– Ты хороший католик.

Он вытер лицо белым носовым платком. Минуты шли.

– Стеди… – Я попытался встретиться с ним взглядом. Покачал головой.

Стеди ткнул меня в грудь искривленным артритным пальцем.

– Ты все время бежишь, но что ты приобрел?

– Свободу.

Стеди покачал головой:

– У грешников в аду больше свободы, чем у тебя.

Старик глубоко вдохнул, щеки прижались к зубам, он кивнул.

Мы просидели час. Не разговаривали. Он выдыхал. Я вдыхал. Стеди незачем было говорить, чтобы утешить меня. Концерт его жизни звучал так громко, что я не расслышал бы его, даже если бы Стеди открыл рот. Вдалеке маячило судно для ловли креветок.

Стеди помолчал, прижал палец к губам, затем выпрямился, и кровь отлила у него от лица. Он выглядел так, словно в его позвоночник воткнули железный прут. Что бы ни беспокоило его с момента моего приезда, это прорывалось на поверхность. Стеди соединил части. Что-то щелкнуло. Он встал. Заговорил шепотом:

– Но, когда зайдет солнце и… – В его голосе зазвучала настойчивость. – Мне нужно, чтобы ты сделал мне одолжение.

– Говорите.

Священник оглянулся назад, на

деревья, поднял обе брови.

– Что угодно, только не это.

– Я объясню, пока ты будешь вести машину. – Солнце село. Сгустились сумерки. – Возможно, уже слишком поздно.

Я собрался запротестовать, но он поднял палец, заставляя замолчать. Его голос был суровым:

– Ты мне должен.

Я прикусил губу:

– Значит… после этого мы будем в расчете?

Стеди покачал головой. На его лбу выступил пот.

– Ничего подобного. – Стеди пошел быстрее. – У нас, должно быть, немного времени.

Мы свернули за угол.

– Куда мы едем?

– В «Седьмое небо».

Я остановился:

– Вы говорите о месте за высочайшим забором, который охраняют бывшие «морские котики»?

Он кивнул и пошел быстрее.

– Но как вы планируете попасть туда? Они хорошо защищают знаменитых богачей, которые там живут.

Он покрутил на пальце два ключа.

– Откуда они у вас?

Нет ответа.

Я скрестил руки на груди.

– А код на воротах?

Он постучал по виску указательным пальцем.

– Вы знаете, что у охранников есть оружие, и, скорее всего, им не нужны особо веские причины, чтобы пустить его в ход.

Он распахнул дверь.

– В меня уже стреляли.

– Да, но в меня не стреляли.

Он отмахнулся от меня.

– Ты к этому привыкнешь. И потом… – Он с легкой ухмылкой обернулся через плечо: – Что ты теряешь? Ты уже мертв.

Я кивнул и пробурчал под нос:

– Кто-нибудь должен сказать об этом моему сердцу.

Глава 3

Стеди заговорил еще до того, как мы выехали с церковной парковки.

– То, что я хочу тебе рассказать, не является нарушением конфиденциальности. Я не скажу тебе ничего такого, чего бы ты не смог прочитать в таблоидах, или глянцевых журналах, или… – он покачал головой, – в неавторизованной биографии. Написано было много, но лишь малая часть из этого – правда.

Я достаточно хорошо знал его, чтобы понять: раз он предваряет историю таким предисловием, значит, она действительно важна для него. Значит, она важна и для меня.

Тишину нарушал только звук сигнала поворота. Стеди помолчал, прищурился, глядя куда-то за горизонт, как будто намекая, что его истории хватит на все наше путешествие. Наконец он выпрямился, скрестил ноги. По тому, как он начал, было ясно – он заранее обдумал, что сказать.

– Она одна такая. Одна на миллион. По тем стандартам, по которым оценивали и оценивают других. Энни, Дороти, Джульетта, королева, она сыграла их всех. На сцене она играла перед монархами и главами государств, на экране ее видели десятки миллионов. Все сидели у ее ног, очарованные и потрясенные, в мертвой тишине или награждая ее оглушительными аплодисментами. Я видел, как всхлипывали женщины. Плакали взрослые мужчины. Дети смеялись. Я видел, как она превращала циников в верующих. Стоило ей закончить, как они вскакивали и требовали все новых ролей. Роль за ролью, роль за ролью. – Старик кивнул. – И она соглашалась, в ущерб себе. Фильмы с ее участием обеспечивают беспрецедентные сборы. Киноэкран принадлежит ей. Студии встают в очередь, чтобы заполучить ее. И хотя фильмы приносят больше денег, ее любовь – это Бродвей. Билеты в первые ряды обычно продают по пятьсот долларов. Ложи стоят от тысячи до полутора тысяч. Чтобы пройти за кулисы – двадцать пять сотен. Теперь, когда она получила третью премию «Тони», в Интернете билеты могут продаваться вдвое дороже. Аншлаги на ее спектаклях – это норма, и так было в течение десяти лет. Даже критики добры к ней. Называют ее «неземной», «ангелом» и утверждают, что «для человека это невозможно».

Стеди помолчал, размышляя.

– Слава принесла ей дома, самолеты, блеск, постоянное пребывание в первой пятерке, шлейф поклонников, персонального тренера, шеф-повара мирового уровня, контракты с косметическими компаниями, двадцать четыре часа в свете софитов, потерю анонимности, пьедестал на заказ и личного священника. – Он поднял брови и слегка поклонился. – Мир расстелил перед ней красную дорожку и на серебряном подносе преподнес ей все, что мог предложить… включая одиночество. Многие мужчины пытались угнаться за ней. Мощные подбородки. Кубики на животе. Трехдневная щетина. – Он коснулся уха. – Серьга-гвоздик с бриллиантом. Возможно, сдвинутая набок шляпа. Свежая татуировка, чтобы соответствовать манере поведения. Страховой фонд, звукозаписывающая компания или линия одежды и дизайнерский аромат – все в дело. С каждым она выкладывалась полностью. Отдавала себя, свои деньги и свои связи. Они стоически держались. Упорно. Даже слегка двигались вперед. Брали все, давали мало. Правда в том, что им почти нечего было дать. Каждый хотел только одного. Чтобы его увидели, узнали как мужчину, который подчинил и покорил ее. Она была трофеем. Они купались в сиянии, но то, что они считали своим личным софитом, было всего лишь отсветом ее отражения.

Стеди снова покачал головой.

– Они не выдерживали. Оставались ненадолго, спали в ее постели, хвастались сексуальными подвигами, посещали вечеринки, улыбались для глянцевых журналов. Они брали ее деньги, водили ее модные машины, летали первым классом, требовали лучших услуг и больше шампанского. Как будто кому-то было до них дело. Но всем было на них наплевать. – Еще один кивок. Он посмотрел на меня краем глаза. – Ты когда-нибудь замечал, что софит дает направленный луч света, а не широкую полосу? Они были и оставались всего лишь подстрочным примечанием и пищей для пересудов – они никогда не выходили из ее тени. Они быстро понимали это. Справиться с этим не могли, поэтому становились холодными, отстраненными. Так, один из другим, они уходили, исчезали, оставляя ее разбираться с большей частью их багажа. Их прощальные слова были как отравленные стрелы. Особенно те, которые они произносили для газет и на ток-шоу. Она думала, что внешне крепкая броня защитит ее, возможно, отразит их. Но их слова были серебряными пулями. Шрапнелью.

Это случилось не сразу. В двадцать с небольшим она оказалась с другой фамилией, но свободной. Она была старомодной, поэтому ее это удивило. Она всегда верила в слова «пока смерть не разлучит нас». Но к уходу ее мужей смерть не имела никакого отношения. Если только смерть не выглядит как силиконовая блондинка-стриптизерша из Вегаса ростом шесть футов два дюйма. Спустя еще несколько лет, после второго брака, она снова осталась в одиночестве. У нее тряслась голова. И произошло два выкидыша. Доктора винили за перегруженное расписание. Сказали, что ей нужно снизить темп, взять отдых. Подышать горным воздухом.

Но она не была в этом уверена. И я тоже.

С вершины мира открывается бесконечный вид. Он уходит в вечность. Но у этого есть и обратная сторона. Те, кто внизу – то есть все остальные, – видят каждое твое движение. Жизнь под микроскопом. Любима всеми, но никто по-настоящему тебя не знает.

Примерно лет десять назад, по причинам, которые я не понимаю, все изменилось – и к худшему. Она никогда не говорила со мной о причине или причинах, но что бы это ни было, для нее это по-прежнему болезненно. Возможно, это и есть источник ее нынешнего состояния.

Она крепкая, поэтому какое-то время держалась, но потом у нее кончились силы, и она обратилась к таблеткам, а потом и ко мне. Шоу, на которые уже были проданы билеты, отменили. В дело вступила ее команда: «Ей нужен отдых. Расписание спектаклей было излишне насыщенным».

Она

легла в клинику. Оазис в пустыне. На воротах была вывеска «СПА», но пациенты знали, что это не так. Ее люди держали все в тайне. Несколько недель спустя она вернулась на сцену, помолодевшая, чистая, ее голос, ее присутствие, ее владение залом – все стало сильнее, чем прежде.

Дымовая завеса. И она продержалась недолго.

Несколько месяцев назад, на съемках следующего великого фильма, один из продюсеров нашел ее в вагончике-гримерной за миллион долларов. Речь была невнятной, она ничего не понимала. В игру снова вступила ее команда. Утверждали, что она перепутала лекарство. Короткая пауза, еще одно пребывание в клинике. На этот раз более длительное, более дорогое. И скрыть его было труднее. Как и шрам на запястье. Продюсер посочувствовал, даже извинился, но нашел другую звезду. Восходящую. Ее люди подали иск против изготовителя лекарства. Еще один пресс-релиз: «К несчастью, она стала жертвой чужой небрежности. Команда юристов решит этот вопрос. Теперь она восстанавливает силы. Читает сценарии. Сосредоточилась на том, что важно». За дело взялся пластический хирург, который «замаскировал» порезы у нее на руке.

Не нужно быть гением, чтобы понять, что Стеди рассказывает историю, которую прожил. Вжился в нее. По его тону мне было ясно, что он радуется, вспоминая некоторые моменты, но морщится при воспоминании о других. Этот рассказ был для него одновременно удовольствием и болью. Он продолжал:

– Она снова оказалась дома. Начался столь нужный ей отпуск. Я помог ей найти виллу на берегу океана в Майами. – Еще один жест в сторону бокового стекла. – Большой участок за оградой из известняка высотой двенадцать футов с металлическими шипами по верхнему краю и бо?льшим количеством камер безопасности, чем она могла сосчитать. Месяцы свободы. Нормальная жизнь. Никаких софитов. Редкие заголовки. Мгновения анонимности. Несколько раз в неделю она надевала на голову шарф, на глаза – солнечные очки и приходила повидать меня.

Она снова очистилась, и за дело опять взялась ее команда. Ее «кукловоды» решили, что пора. Изобразить жертву. Рассказать свою версию. «Контролировать новости, а не страдать от них». Они решили, что лучший способ – это опубликовать ее авторизованную биографию. Я был против, чувствовал, что они слишком торопятся, что она еще очень хрупкая. Но об этом узнали издатели, Нью-Йорк пришел в волнение. Провели аукцион. Семизначная сумма аванса. Встречи с литераторами. Ее познакомили с одним писателем. Сказали, что она может ему доверять. Я говорил ей, что не стоит, но она не слишком хорошо разбирается в мужчинах. Как бы там ни было, он вдумчиво слушал, убедил ее, что он не такой, как все, сочувственно подливал ей вина. Поэтому она согласилась и начала с самого начала, рассказала ему «свою историю». Когда он набрал материал, он перенес на бумагу свои записи, отточил свой рассказ и исчез. Забрал ее историю с собой. Взгляд инсайдера. Продал ее тому, кто заплатил больше всех. Получил миллионы. Обошел всех: все ночные шоу, все каналы. Его книга называется «Снежная королева», и сейчас она поднимается вверх в списке бестселлеров «Нью-Йорк таймс».

Из-за того что она упрямая, не умеет отступать и – как я думаю – потому, что она не из тех, кто позволит себя обыграть лжецу-писаке, она согласилась на роль в спектакле, сказав: «Это роль, для которой я была рождена». Журналисты работали круглые сутки. Долгожданное триумфальное возвращение. – Стеди покачал головой, вспоминая. – Она могла обмануть безликие толпы, бросавшие ей цветы, превозносившие и обещавшие бесконечную любовь. Она могла умиротворить и своих «кукловодов», но не меня. Эта книга причинила больше вреда, чем она могла вынести. Она пробила брешь в ее броне. Я говорил им об этом, но они любят деньги, которые она для них зарабатывает, и власть, которую она им дает.

Зрители в зале, оркестр настроился, занавес поднят, луч прожектора на сцене. Она вышла из-за кулис. Ее встречают стоя, овация. Но этого недостаточно. Потом все успокоились, музыка заиграла громче, зрители застыли на краешках кресел. – Его голос смягчился. – Я знаю, я там был.

Она оглянулась по сторонам и не выдержала испытания. Она не открыла рта. Ни звука. Ни строчки.

Колени подломились. В глазах неуверенность. Она посмотрела на меня, потом собралась, развернулась и молча ушла из круга света. Спустя несколько минут появился незнакомый человек. «Леди и джентльмены, мы очень сожалеем. Наша звезда заболела».

Верно, она была больна.

Я нашел ее в ванной комнате с пустым пузырьком из-под таблеток. Я набрал 911 и держал ее, пока ее дыхание становилось все короче. Я только начал делать ей искусственное дыхание, когда приехала «Скорая». Они выкатили ее из вестибюля отеля. Нагую под простыней. Кислородная маска на лице, капельница, рядом медик, заряжающий дефибриллятор. – Лицо Стеди напряглось. Он уже не просто рассказывал, он переживал все заново. Его голос дрогнул. – Между двойными дверями, ведущими на улицу, к толпе людей, парамедик крикнул: «Разряд!», и ее тело подпрыгнуло.

Стеди покачал головой, и фары встречной машины высветлили слезы у него на глазах.

– Этого не смог бы скрыть ни один пластический хирург. В ту ночь я сидел рядом с ней. Когда около трех часов утра я вышел в коридор выпить кофе и размять ноги, папарацци подкупил одну из медсестер. Не знаю, сколько фотографий он сделал, но, судя по тому, что я видел, их было много. На следующее утро я увидел это в ее глазах. Она была пуста. Высосана до донышка. Отыграна. – Стеди поменял положение ног. – Я спустился вниз за таблеткой от изжоги и увидел в газете заголовок «Последние вздохи разбитого и еще раз разбитого сердца». – Стеди делано хмыкнул. – В кои-то веки они все поняли правильно. – Он подождал, пока я осознаю его слова. Потом сказал с нарочитостью, которою я редко замечал у него:

– Это было ровно три недели назад. День в день.

Я ждал, позволяя боли утихнуть.

– Откуда вы знаете обо всем этом?

– Я познакомился с ней, когда она была еще девочкой. Ее еще никто не «открыл». Я знал владельца театра, поэтому устроил для нее прослушивание. Это было около двадцати лет назад.

Я знал ответ, но все-таки спросил:

– Вы чувствуете свою ответственность?

Долгая пауза. Старик прошептал:

– Да, хотя… – Взгляд на меня. – Я реалистично оцениваю свою способность контролировать действия других людей.

– А у «нее» есть имя?

Стеди помедлил, потом произнес его одновременно с восхищением и болью:

– Кейти Квин.

Он замолчал. Над нами возвышался комплекс «Седьмое небо».

Глава 4

Майами – это что-то вроде южного Нью-Йорка в сочетании с северной Кубой. Образуется интересное смешение культур. И по-настоящему вкусная еда. Для молодежи есть ночная жизнь, которая бьет ключом, и в городе достаточно клубов, чтобы каждый вечер месяца отправляться в новый. Для богатых вечеринки на берегу океана на виллах площадью по пятнадцать тысяч квадратных футов – это норма. Средние яхты длиной семьдесят пять футов, но некоторые доходят и до ста двадцати. Как только вы оказываетесь в Майами, все ваше время будет занято тем, чтобы не отстать от соседей. Для некоторых это большой риск.

В Южной Флориде в центре жизни и событий вода. Почти у каждого есть лодка или две и пара водных лыж. Пустые

трейлеры часто украшают дворы, и в большинстве случаев лодка стоит дороже машины. По выходным вопрос не в том, что вы будете делать, а куда (по воде) вы отправитесь.

«Седьмое небо» – это многоэтажный жилой комплекс, в котором квартиры начинаются от «вам это не по карману» и уходят в стратосферу до «даже не думайте об этом». Обнесенную высокой оградой, с закрытыми на замок воротами территорию патрулирует команда бывших военных в костюмах и с наушниками, которые, выйдя в отставку, решили заняться безопасностью очень богатых людей.

В квартале от въезда Стеди сел за руль и велел мне спрятаться между сиденьями. Чтобы меня не было видно. Я не стал спорить. Мы подъехали к воротам, и к дверце водителя подошел подстриженный под «ежик» мужчина, как будто вырезанный из дерева. За деревьями переливался залив Бискейн. Слева от нас, чуть дальше по улице, на узенькой парковке для обычной публики теснились папарацци. Камеры на треногах были направлены на верхний этаж. Один из репортеров стоял в луче света и что-то говорил на камеру. «Седьмое небо» служило ему фоном. Мысль о том, что Кейти Квин может в данный момент находиться в здании, привела их в состояние исступления.

Охранник направил на Стеди луч фонарика и кивнул:

– Счастливого Рождества, отец.

Охранник нажал кнопку на стенке, ворота поднялись, и он взмахом велел нам проезжать. Своего рода приветствие наоборот.

Стеди вытянул руку, коснувшись концов воображаемого креста, благословляя мгновенно раскаявшегося мужчину, и вернулся к рулю. Мы въехали на территорию, и, как только освещенный въезд остался позади, я прошептал:

– Они вас знают?

Он пожал плечами.

– Я иногда заезжаю сюда.

– Вы хотите сказать, что проделываете весь этот путь, чтобы выслушать ее исповедь?

Он повернулся ко мне. Лицо было суровым.

– Я несу носилки для раненого.

– А что насчет меня?

– Ты не инвалид.

– Кто же я?

Он бросил взгляд в зеркало заднего вида, разглядывая неугомонную толпу на другой стороне улицы.

– Упрямец.

В бухте было полно огромных лодок, но ни одного из тех людей, которым они принадлежали. На многих лодках мачты были превращены в пятидесятифутовые мигающие деревья. Одинокие звезды в человеческий рост цеплялись за спутниковые тарелки почти всех яхт. На некоторых без конца играла музыка, а на одной лодке, достойной Гаргантюа, на вертолетной площадке расположились двенадцать оленей в полную величину, тащивших Санту и его санки. Я почесал голову. Странно, что все так освещено, но нет ни одного человека.

Стеди сказал, что одна из яхт принадлежит ей.

– Одна из этих быстрых больших моторных лодок с открытым кокпитом для прибрежных гонок. – Он щелкнул пальцами. – Название какое-то броское.

Мы въехали в гараж, и Стеди остановил машину неподалеку от лифта. Черный «Рейндж Ровер» Кейти с затемненными стеклами стоял на своем месте. Незапертый и без хозяйки. Стеди коснулся капота.

– Мотор еще теплый.

Мы загрузились в лифт, двери закрылись.

– Какой этаж?

Стеди вставил свой ключ, повернул его и кивнул.

– Верхний.

Согласно списку, на пятом этаже было пять квартир.

– Которая из них?

– Все.

– Ей принадлежит весь этаж?

Стеди кивнул, не сводя глаз с цифрового дисплея на стене, на котором мелькали номера этажей.

Мы доехали до последнего этажа в молчании. Когда двери снова распахнулись, перед нами оказалась огромная дверь из темного дуба. Представьте ворота в замок. В этой штуке было, должно быть, двенадцать футов в высоту, а ручка весила не меньше двадцати фунтов[7 - 1 фунт = 453,59 гр.].

Стеди открыл дверь, вошел, за ним я. На нас налетел бриз, подсказавший, что где-то в квартире открыта еще одна дверь. Стеди прислушался, потом пробормотал себе под нос:

– Это плохо.

– Что плохо?

– Ей нравится… – он помахал рукой в воздухе, подыскивая нужное слово, – чтобы ей уделяли внимание. Обычно здесь полно народа, люди только ждут ее приказаний. Мобильные телефоны просто растут у них из ушей.

В квартире было темно и очень тихо.

В кухне горел свет. На столе мы нашли конверт с надписью «Тому, кто найдет это письмо». Стеди взял его, надел очки для чтения и прочел. Закончив, он положил листок на стол, убрал очки и замер в раздумьях. Слушал.

Внутреннее пространство было огромным. Десять тысяч квадратных футов или больше. Пол был твердым и скользким. Мрамор, наверное, или плитки. Я мог разглядеть мебель в комнате и фортепьяно у дальней стены, полностью стеклянной, не скрывавшей ни капельки вида западной части Майами и Национальный парк «Эверглейдс» без единого огонька. Я никогда не видел ничего подобного.

Раздвижные стеклянные двери были открыты. Если восточная часть «Седьмого неба» переливалась огнями благодаря осветительным приборам телевизионщиков и папарацци, то западная часть была темной. И тихой. Что бы ни случилось в восточной части, это мгновенно станет достоянием публики, а благодаря Интернету мир узнает об этом через несколько секунд. О том, что произойдет в западной части, никто не узнает до наступления дня. Или позже.

Прозрачная занавеска мягко колыхалась в проеме открытой раздвижной двери, ведущей на террасу с видом на запад, в данный момент погруженную в тени и темноту. Стеди посмотрел на меня, затем снова на дверь.

Мы аккуратно прошли через анфиладу комнат, чтобы добраться до нее, обходя предметы обстановки. Мы медленно подошли. Женский голос бормотал что-то в темноте. И этот голос дрожал.

На перилах стояла обнаженная женщина. Пошатывалась. На шее веревка. Она спускалась от ее шеи по спине, была обмотана вокруг левой руки и заканчивалась у кольца под ней. Четки – в правой руке. Я уже миновал дверь, когда женщина прекратила бормотать. Ее руки перестали двигаться. Расстояние было слишком велико. Мне не успеть. Без единого слова, даже не икнув, она шагнула вперед. И исчезла.

Перья, когда падают, производят больше шума.

Я ухватился за веревку. Она обвилась вокруг меня, словно анаконда, впилась в мою руку и бросила меня на перила, угрожая вырвать руку из сустава. В то же мгновение Стеди ухватился обеими руками за ее конец, давая мне возможность освободить руки. Когда Стеди отпустил веревку, она скользнула вниз еще на десять футов, содрав почти всю кожу с моих ладоней.

Я лег на скользкий пол и уперся ногами в основание перил. Если бы я этого не сделал, она бы утащила меня за собой. Я заметил движение, ее пальцы хватались за веревку. От моей крови веревка стала скользкой. Стеди бросился на помощь, схватил веревку, и мы начали перехватывать ее руками, чтобы поднять Кейти обратно. Один из нас должен был держать веревку, пока другой будет поднимать Кейти или ее тело. Я не был уверен, что Стеди это по силам.

Я ошибся.

Мы подняли ее так, чтобы смогли достать. Я собрался с силами, кивнул, и Стеди встал. Между колоннами я видел кисти ее рук. Она обеими руками цеплялась за веревку над собой, чтобы вес тела не затянул петлю у нее на шее. На лице Кейти было выражение паники, уходящей жизни. Или отбираемой. Ее глаза едва не выскакивали из орбит. Она не издала ни звука.

Стеди нагнулся, схватил ее своими искривленными артритными руками и потянул вверх, черпая силы из резервуара, о существовании которого в нем я не подозревал. Натяжение веревки ослабело, и Кейти с глухим стуком

упала ему на ноги. Стеди держал ее, пока я ослабил узел на веревке. Я никогда не был женат, у меня никогда не было детей, я никогда не присутствовал при рождении ребенка, но мне говорили, что их первый вдох ни с чем не спутаешь. То, как Кейти Квин втянула в себя воздух, подсказало мне, что к ней вернулась жизнь.

Кейти была покрыта кольцами веревки, моими кровью и потом и, возможно, собственной мочой. Я вдруг понял, что это не рекламный ход. Актриса сделала это не для того, чтобы привлечь внимание. Во всяком случае, не в тот момент, когда это происходило. Мне трудно судить о ее мотивации, но она намеревалась уйти непублично, навсегда, без возврата, и миру долгое время после ее смерти пришлось бы разбираться в этом.

Несколько минут мы все трое лежали на балконе обессиленные. Я рассматривал саднящие ладони. В каком-то смысле ей повезло, что веревка проскользнула через них. Если бы я схватил веревку и не выпустил, то под весом тела веревка сломала бы ей шею. Но веревка натягивалась постепенно, давая нам время вытащить ее.

Вскоре послышались всхлипывания. Стеди сел, притянул к себе голову Кейти и прикрыл ее тело своей сутаной. Я выпутался из веревки и лежал, глядя на звезды над нашими головами. Я попытался встать, но у меня так сильно тряслись ноги, что я оставил попытки.

Мне хотелось выбраться отсюда, пока нас никто не нашел. Не обвинил нас. Стеди сидел, совершенно не обескураженный. Не двигался. Она свернулась в позе эмбриона у него на коленях, а он шептал что-то воздуху над ней.

Борозда на ее шее пройдет не скоро. Татуировка без туши. Как и ссадины на моих ладонях. Я дошел до раковины в кухне, пустил холодную воду на содранные ладони, затем принес Стеди влажное полотенце. Он обернул им ее шею, успокаивая кожу.

Кейти лежала и рыдала. Ее трясло. Я видел не даму, не королеву большого экрана, которая шла по красной дорожке, украшала обложки «Вог», «Пипл» или любого другого таблоида, а сломанное человеческое существо, дошедшее до самого дна. Я сел, опираясь спиной о стену, и сидел, размышляя о том, что я давно подозревал, но никогда не знал наверняка. Мужчина или женщина не созданы для того, чтобы им поклонялись. Мы физически не подходим для этого. Жизнь в свете софитов, на пьедестале, на вершине мира – это одиночество, отчаяние, убивающий душу опыт.

Я прошептал:

– Не позвать ли нам кого-нибудь?

Стеди посмотрел на шрам на запястье Кейти, на ссадину на ее шее и покачал головой. Он смотрел за окно, вниз, на огни дока.

– Нам необходимо вытащить ее отсюда так, чтобы не заметили акулы внизу. Оставить ее в таком месте, где бы ей на несколько дней была обеспечена анонимность. Покой. – Он кивнул. Как будто обдумал все еще до того, как мы сюда приехали. – У тебя дома.

– У меня дома? Почему у меня дома? Отвезите ее к себе. Отвезите ее в отель. Я ухожу отсюда, пока никто не обвинил меня…

– У тебя Кейти никто не найдет, именно это ей сейчас и нужно. И еще…

Стеди очень редко, если не сказать никогда, просил меня о чем-либо.

– Еще что?

– Тебе все равно, кто она такая, и ты не собираешься извлечь из этого выгоду.

Нет, мне из этого не выбраться. Я прижался головой к стене.

– Возможно, нам следует спросить ее?

Стеди убрал волосы с лица Кейти, прошептал что-то, она прижала его руку к сердцу и кивнула.

Он указал на кухню.

– Ключи висят на панели в кладовой. Возьми ключ с якорем. Служебный лифт доставит тебя в заднюю часть здания к нижнему уровню парковки. Там в дальнем углу есть выход. Ты сможешь пройти в темноте незамеченным и миновать толпу. Мы подойдем через несколько минут. И постарайся… – между его бровями появилась морщинка, – чтобы тебя никто не увидел.

Мне хотелось спросить его, откуда ему все это известно, но сейчас было не время. Как оказалось, я был прав, потому что в эту минуту Кейти повернулась, подняла голову, и ее вырвало. Стеди взмахом руки велел мне уйти, словно для того, чтобы избавить ее от еще большей неловкости.

Стоя в лифте, я изучал гладкие панели, пока лифт вез меня вниз. Никто из охраны не появился. Здесь люди ценили свою приватность. Внизу я выбрался из грузового гаража и направился вокруг комплекса к доку, располагавшемуся в конце длинного тупика и вдали от чужих ушей. Толпа журналистов и операторов угощалась эгногом, напитком из взбитых яиц с сахаром и ромом, и становилась все оживленнее. Указывая на верхний этаж и громко рассуждая о несправедливости богатства, они не подозревали о том, что почти случилось в тени западного крыла. У меня не было ни малейшего желания рассказывать им об этом, поэтому я просто продолжил свой путь. Быстрая лодка длиной чуть больше сорока футов, стоившая больше четверти миллиона долларов, была поднята на несколько футов над водой. Даже вне воды она выглядела быстроходной. Название на корме – «Снежная королева».

Это значило, что нас ожидал долгий путь ко мне домой, значило и то, что об этом никто не узнает. Прыгнуть в такую лодку в этот час ночи и отключить сигнальные огни было все равно, что исчезнуть с лица земли. Учитывая то, чему я только что был свидетелем, это было неплохой идеей. Но это не моя проблема – или я так думал.

Я спустил лодку на воду, включил аккумуляторы и начал рассматривать панель управления, которая напоминала скорее управление истребителем, чем управление дорогой лодкой.

Я нажал на кнопку «старт», и все три двигателя ожили, взревели, а потом вернулись к негромкому низкому гудению, характерному для пятнадцати сотен лошадиных сил. Несколько минут спустя в доке появился Стеди. Он вел нетвердо держащуюся на ногах, цеплявшуюся за его руку, медленно ступавшую фигуру в плаще. Кейти была в джинсах и темной футболке с длинными рукавами. Оба поднялись на палубу. Кейти спустилась в каюту и закрыла за собой дверь. Стеди прошептал:

– Выключи огни. Вы двое сейчас же уплывете отсюда.

Моя голова дернулась:

– Что вы хотите этим сказать: вы двое?

– Охранники видели, как я входил. Они должны увидеть, как я уйду. Иначе мне придется отвечать на вопросы, на которые у меня нет ответа.

– Но…

Он отмахнулся от меня:

– Заберешь меня у «Гарпуна».

– Где?

Стеди нахмурился. Как будто я должен знать. Он поднял бровь.

– «Гарпун Пита Хейна».

Ага, это место я знал.

Я вывел лодку из дока, провел через бухту и вырулил в открытое пространство и полный мрак залива Бискейн. Мне помогали навигационная система и GPS. Я не представлял, что скажу, если вдруг Кейти выйдет из своей каюты, но, к счастью, мне не пришлось над этим думать. Во всяком случае, пока.

Мы пересекли залив Бискейн западнее Океанариума, потом повернули на юг, где появились сначала темный массив Национального парка «Бискейн», затем огни скоростного шоссе Олд-Дикси и моста Кард-Саунд. Дверь ее каюты оставалась закрытой, Кейти не издавала ни звука, во всяком случае, ничего такого, что я мог бы расслышать за гудением моторов. Мост Кард-Саунд, шестьдесят пять футов над водой, соединяет Флорида-Сити и Северный Ки-Ларго. Мост я знал, но вид снизу, с воды вверх, был мне странен. Он казался выше, чем я помнил.

Гранитный обелиск мемориала, или «Гарпун Пита Хейна», поднимался над деревьями слева от меня. Сразу за ним располагался док, чтобы лодки могли подходить к мемориалу. Я направил «Снежную королеву» носом к пристани, где стояла

фигура в белом и курила трубку. С удивительной ловкостью Стеди шагнул на палубу и сразу взял меня под руку.

Не тратя времени даром, я развернул лодку и повел ее на открытую воду. Я понимал, что плавание без огней – это нарушение практически всех законов хождения на судах в ночное время, но сомневался, что нас кто-нибудь сможет поймать. А если нас все-таки поймают, у меня не было ни малейшего желания оставаться на борту. Я дросселировал и глиссировал. Ветра не было, вода как стекло, и это значило, что шестьдесят миль в час никогда не были такими легкими. Мне было уютно в воздушном кармане, который создавало ветровое стекло, и я спросил Стеди:

– Откуда вы так много знаете об этой лодке?

– Кейти позволила покататься на ней, чтобы собрать средства для нового приходского зала. Часть тайного аукциона. – Стеди пальцами обозначил кавычки. – «Приобретайте поездку на яхте вместе со звездой на скорости сто двадцать миль в час». Это принесло много денег. Помогло нам достроить здание. Она позволила и мне подняться на борт.

Я оглянулся назад, в сторону парковки.

– Как насчет моего фургона?

– Я пошлю кого-нибудь забрать его.

На севере комплекс «Седьмое небо» все еще горел огнями, словно Тадж-Махал.

– А письмо?

– Оставил.

Я посмотрел на Стеди. Удивления я не скрывал.

Он ответил:

– Выброси я письмо, это ничего бы не изменило в его содержании или в человеке, который его написал. Рано или поздно ей придется с этим разобраться.

– Что, если кто-то другой найдет его первым? К примеру, стервятники, ожидающие перед зданием?

– Ты в самом деле думаешь, что это имеет значение?

Я редко задавал вопросы Стеди.

– Вы уверены, что не играете роль Бога?

Он помолчал. Пожал плечами. Качнул головой.

– Надеюсь, что нет. – Он посмотрел вниз, на дверь кабины. – Но иногда Господь обретает кожу.

* * *

Мы пересекли канал южнее маяка в Национальном парке Билла Багса и благодаря начинающемуся приливу миновали семь оставшихся строений Стилтсвилла, города на сваях. Как и предполагает название, дома построены на сваях и возвышаются над поверхностью океана примерно футов на десять. Когда-то здесь было двадцать семь домиков для уик-энда на отмели к югу от Ки-Бискейна, но каждый новый ураган уносил с собой некоторые из них. Я всегда восхищался Стилтсвиллом и теми, кто его построил. Возможно, это многое говорит обо мне.

Я вывел лодку на открытую воду, где ветер с юго-запада разгладил Атлантику. Волны высотой два-три фута встретили нас ритмичным покачиванием. Я повернул на юго-юго-запад, и вскоре Ки-Ларго уже был у меня по правому борту.

Мы миновали Исламораду и парк Лигнемвайти и оказались в бухте Флорида. Я повернул на север на Лонг-Ки, мы проплыли под автострадой US1 и через южную часть Флоридского залива вышли к глубокой воде и отмелям залива. Без навигационного оборудования у меня бы это никогда не получилось. Может быть, Тотч Браун и смог бы, а я нет. Флоридский залив неглубокий – в среднем от нуля до трех футов, – да еще рифы из кусков известняка размером с бьюик, едва прикрытые водой. Необходимы таблицы глубин. Я вел лодку вокруг них, держась на глубокой воде. Мы проплыли через извилистые каналы Литтл-Рэббит и Карл-Росс-Ки и вышли на открытую воду как раз у Северо-западного мыса. Напротив устья Шарк-Ривер глубина увеличилась, я перевел рычаг дросселя вперед, и мы понеслись по океану со скоростью более семидесяти миль в час. Я оглянулся назад. После нас оставался пенный след в форме длинной буквы Y. Я улыбнулся. Я только что сделал кое-что, чего никогда не делал, – пролетел через южную оконечность Флориды всего за тридцать минут. К северу от нас проплывала «река водорослей» Марджори Стоунман Дуглас и первый из Десяти Тысяч островов. Если погода не изменится, то нам оставалось девяносто миль и менее двух часов пути до моего дома. Этот путь не будет прямым, потому что отмели заставят нас воспользоваться каналами, настолько узкими, что по ним может плыть только одна лодка. Плыть по отмелям среди островов рискованно. На поверхности все выглядит одинаково, просторно и приветливо. А под водой все совершенно иначе. Очень похоже на тех, кто здесь живет.

Я много рыбачил в этом районе, и Стеди знал эти места едва ли не лучше меня, но не один новичок потопил свою лодку из-за излишней самоуверенности. На всех местных картах есть надпись мелким шрифтом: «Для успешного плавания необходимо знание местности». Я не сводил глаз с экрана и с глубиномера.

Вода казалась черным покрывалом. Под нами открылась большая глубина, и я перевел дроссель вперед. Наша скорость выросла с семидесяти двух до семидесяти семи миль, потом до восьмидесяти шести и, наконец, до восьмидесяти девяти миль в час. Мы летели. Правда, на такой большой и тяжелой лодке казалось, что мы идем со скоростью не больше тридцати. Я бы не стал с нее рыбачить, но она танцевала по поверхности залива.

Я повернул бейсболку козырьком назад и вел лодку молча, окутанный вакуумом. Стеди сидел слева от меня, глядя вперед, в даль. Его сутана развевалась на ветру. Губы были плотно сжаты. Между бровями залегла морщина. Я не знаю, правильно или неправильно то, что делал Стеди – что мы делали, – и я не претендовал на то, что знаю, как лучше для этой бедной женщины. Но я скажу одно: если бы Господь обрел кожу, думаю, он был бы очень похож на Стеди.

Глава 5

Когда устье Шарк-Ривер осталось позади, мы миновали еще несколько устьев рек, включая Лостманс и Чатем. Устье Чатема означало, что дом недалеко. Прилив был высоким, когда мы миновали отмели у Чатем-Бенд, позади Дак-Рок и с подветренной стороны Павильон-Ки. Очень давно перед мангровыми зарослями кто-то построил дом на сваях, который смотрел на залив. Великолепный вид и отличные возможности для рыбалки, но, так как дом оказался на пути почти каждого урагана, пролетавшего мимо, жить в нем оказалось невозможно. Позже он служил лагерем для рыбаков или пристанью для таких парней, как я. Так как у дома осталось всего двенадцать обросших ракушками опор, он не мог служить укрытием от ураганов, но позволял без риска бросить якорь моему дому на воде, «Прочитанному роману».

В три часа утра я заглушил мотор и привязал быстроходную «Снежную королеву» к корме своей собственной лодки. Кейти Квин спала крепким сном, поэтому я поднял ее на руки, перенес на свою яхту, осторожно уложил на кровать в каюте и вышел, закрыв за собой дверь. Она даже не шелохнулась. Я не знал, спит ли она или мастерски притворяется.

Стеди ждал меня на камбузе. Он только пожал плечами, когда я вышел. Выдержав сегодня больше личных контактов, чем за долгие годы, я поднялся на палубу и повесил гамак. Ночи в этих местах волшебные. Я стоял на крыше своей яхты и смотрел, как «шаттл» по спирали пронзает пространство, следил за спутниками на их орбитах в небе и наблюдал за тем, как Марс карабкается по черному мраморному полу небес.

* * *

Болотистая местность Эверглейдс во Флориде начинается как река, вытекающая на юг из озера Окичоби, шестьдесят миль в ширину и сотни миль в длину, проходит по шельфу из известняка Флоридского залива и превращается в два парка на южной оконечности штата: Национальный парк «Эверглейдс» и Большой кипарисовый национальный заповедник. Вместе они насчитывают 2,22 миллиона

акров[8 - 1 акр = 0,405 га.] – самое большое пространство без дорог в Соединенных Штатах. Хотя карты этих мест составлены, границы заповедников подвижны, так как их устанавливают вода, огонь и человек. Они растекаются в мокрый сезон: с мая по ноябрь каждый год выпадает в среднем по пять футов дождей в год, засуха царит с декабря по апрель. Самая известная защитница Эверглейдса – Марджори Стоунман Дуглас – придумала название «травяная река». Индейцы-семинолы называли ее «травяной водой». А испанцы назвали ее «Озеро Святого Духа». Кипарисовые болота сменяются мангровыми лесами, лесистыми холмами и каменистыми утесами, поросшими соснами. Некоторые говорят, что это самая примитивная дикость в этих краях. Возможно. Я не знаю, как это измерить. Могу только сказать, что цивилизации здесь нет.

Я живу около Эверглейдса в том магическом супе из мангровых островков, которые называются Десять Тысяч островов. Это полоска деревьев и корней, которые растут из неглубокого шельфа между травой и глубокой водой залива. Место без начала и конца. Здесь корни мангровых деревьев пробираются сквозь воду, словно переплетающиеся пальцы в поисках добычи, и закрепляются до следующего урагана.

И острова, и суша в этих местах расположены слишком низко, чтобы на них жить, за исключением примерно сорока маленьких островков из раковин моллюсков, созданных, вероятно, индейцами калуза и текеста. Размером они от двух до двадцати футов над уровнем моря и от пятидесяти футов в поперечнике до ста пятидесяти акров. Я никогда далеко от них не уезжаю. Последними здесь жили семинолы, единственный индейский народ, не подчинившийся США. Ближайший город – Чоколоски, расположенный в восьмидесяти милях к западу от Майами, как раз на Тамайами-Трейл (автострада US 41). Примечание: я не сказал, что живу «рядом». Просто это ближайшее место на карте.

Здесь растет дикий сахарный тростник. Вместе с гуавами, сладкими яблоками, апельсинами, лаймами, грейпфрутами, папайей, авокадо и капустными пальмами. Деревья представлены американскими платанами, цезальпиниями и кокосовыми пальмами. Устрицы растут, цепляясь за корни мангровых деревьев. Здесь водятся медведи, олени, лисы, еноты, аллигаторы, бирманские питоны и больше птиц, чем можно себе представить. Козодои жалобные, плачущие голуби, совы, индейки, скопы и орлы обыденны и в изобилии.

При таком количестве воды я живу на двух лодках. Одна – это дом. Другая – это игра. Есть и третья, но до нее мы еще дойдем. Дом – это траулер «Синее море» в сорок восемь футов длиной постройки 1930-х годов. Двойной дизель, бак на пятьсот галлонов бензина, бак на четыреста галлонов воды, баллон на двести галлонов пропана. Если экономить, я смогу продержаться месяц. Около девяти лет назад я ехал на север по автостраде US1 и увидел этот траулер, лежащий на боку на пастбище для коров, потрепанный непогодой, вдали от воды или соленого воздуха. У него были красивые линии, краска облезала, а желтая ватерлиния рассказывала о более приятных моментах, проведенных за волнорезом. У чужих берегов. В тропиках. Я заплатил фермеру пятьсот долларов, отвез траулер на склад и потратил год, пять тысяч часов и пятьсот галлонов пота, превращая его в слабое подобие того, каким он был прежде. Добравшись до корпуса, я нашел альбом с фотографиями и бортовой журнал, завернутый в промасленную ткань.

В пору расцвета «Синее море» курсировал из Ки-Уэст на Кубу как чартерное судно для ловли марлина и тарпона. Бортовой журнал и карты подробно рассказывают о мужчинах и женщинах, которые ловили с него рыбу: когда, где, сколько, какую рыбу и на какую наживку. В 1943 году траулер был добровольно отдан в военно-морской флот, чтобы выслеживать подводные лодки у побережья Флориды. После войны «Синее море» вернулось на чартерную службу, но на этот раз оно перевозило далеко не простых людей. Тремя самыми известными пассажирами были Эйзенхауэр, Хемингуэй и Зане Грей.

Я не знаю, что случилось с капитаном или почему его лодка оказалась на пастбище, давая тень флоридским коровам и гремучим змеям, но последняя запись в бортовом журнале такова: «3 ноября 1969 года. Правый двигатель встал. Порт быстро скрывается. Позади меня закат. Гонка была будь здоров. Если бы мне хватило духа, я бы похоронил нас обоих в море, которому мы принадлежим. Сколько историй мог бы порассказать этот парень». Фермер сказал, что лодка уже была на пастбище, когда он купил его в 1971 году. Он не знал, как она туда попала, и не имел каких-либо сведений о капитане. В честь капитана и учитывая склонность лодки к различным историям, я переименовал ее в «Прочитанный роман». Я подумал, что капитану такое название должно было понравиться.

Бо?льшую часть времени я провожу на второй лодке. Двадцатичетырехфутовая «Джоди» называется так по причинам, которые важны для меня. Если вы не любитель рыбалки, то вам, скорее всего, эта лодка не понравится. Она создана рыбаком для рыбаков. Она уже многое повидала. Мы с ней рыбачили в Южном Техасе, Луизиане, Ки-Уэст, на Багамах, в Матансасе, на Си-Айленд и в Чарлстоне. Но в основном мы с ней находимся в водах Десяти Тысяч островов. В результате я редко бываю более чем в двух-трех часах хода от Майами. Все зависит от миграции рыбы. Если стофунтовый тарпон появляется в водах Матансаса или возле острова Си, то туда мы и отправляемся.

Такая погоня за рыбой означает, что я редко остаюсь на одном месте дольше недели. Всегда есть места, где рыбы больше, и такие места, где ловить ее лучше. За долгие годы я выловил десятки тысяч штук и понял, что если рыба не клюет, то либо я не нашел наживку ей по вкусу, либо бросил ее не в том месте. Поверьте, рыба всегда клюет. Это рыбак ошибается, а не рыба.

Полагаю, некоторым это покажется странным, но мне нравится жить на лодке. У меня нет газона, который нужно косить, нет налогов на недвижимость, нет и постоянного адреса, потому что он меняется каждые несколько дней. Если я не продаю то, что я не ем, то моих ловушек для крабов, случайной работы для Стеди в церкви и ремонта лодок за наличные в Чоколоски мне хватает на жизнь.

* * *

На рассвете я не спал. Одна нога свисала из гамака. Я слегка покачивался. На груди – книга. На моей лодке полно книг. Их тысячи. Они лежат, словно дрова в поленнице. На моем пути не остается ни одного букинистического магазина, в который бы я не зашел. С другой стороны, у меня нет телевизора, я не читаю газет, не выписываю журналов, не слушаю радио. За последние десять лет я говорил только с одним значимым для меня человеком. Но не считайте, что у меня нет друзей – их у меня сотни. Все они живут на страницах книг.

Меня коснулся бриз. Не слишком холодный, но и не горячий. Я вылез из гамака и потянулся, глядя поверх отмели на первые проблески дня, и один из десяти миллиардов болотных москитов из Эверглейдс ужалил меня в ухо. Раньше я их убивал. Теперь они садятся, кусают, напиваются крови и улетают прочь.

Сунув ноги в шлепанцы, я повесил на шею солнцезащитные очки для рыбаков «Коста дель Марс». Ловить рыбу накидной сетью ужасно трудно, если не видишь, что под водой. Очки в этом помогают. Думая, что Стеди, должно быть, голоден, я схватил накидную сеть и проверил, нет ли в ней дыр. Я потратил шесть месяцев, чтобы ее сплести, поэтому с особым трепетом отношусь к

починке. Обнаружив два неровных разрыва, я их зашил. Я прыгнул в «Джоди» и направился к более быстрому течению с подветренной стороны острова Боунфиш. Ветер дул мне в лицо, и я повернул бейсболку козырьком назад. Одна рука – на руле, другая – на дросселе, вокруг стекло. Это было одно из моих любимых мест. Перед тобой… все возможности. Все будущее. Позади тебя… глубокая рана, которая заживает. Прошлое, которое быстро забывается.

Я выключил двигатель, прошел на нос, изучил поверхность воды и бросил сеть. Под ней сразу забилась рыба – с первого заброса я наловил на завтрак. Четыре форели ели наживку. Две форели я бросил обратно.

От безмятежности воды я вернулся к звяканью тарелок и грохоту кастрюль. Добавьте к этому крики очень рассерженной женщины. Я привязал «Джоди», спустился на «Прочитанный роман» и обнаружил, что мои гости разгромили практически все, чем я владел. Стеди пытался успокоить ярость Кейти, но, судя по осколкам тарелок и стаканов, окружавшим ее, у него это не слишком хорошо получалось. В одной руке она держала сковородку, остановившись на половине фразы о том, как она сюда попала, и ткнула ею в мою сторону, как только я вошел.

– А это еще кто?!

Стеди негромко ответил:

– Этот парень спас тебе жизнь и привез нас сюда. – Он указал себе под ноги. – Это его лодка.

Кейти услышала сказанное, но эти слова лишь подлили масла в огонь ее гнева: она сделала шаг назад и швырнула сковородку в меня.

– Зачем? – требовательно поинтересовалась она.

Сковородка задела мое плечо, вылетела в дверь каюты и плюхнулась в воду за моей спиной. У Кейти покраснело лицо, на правом виске выступила вена. Она истекала потом. Верхняя губа дергалась.

– На что ты смотришь? Что тебе нужно?

В ней, пожалуй, было пять футов и половина дюйма[9 - 1 дюйм = 2,54 см.]. Черты лица четкие. Большие круглые выразительные глаза. Ее тело выдавало занятия йогой, аэробикой и пилатесом. Джули Эндрюс плюс Одри Хепберн, капелька Софи Лорен и Грейс Келли для остроты, а еще отвага и повадки той дамочки из «Терминатора», Линды Гамильтон.

Я посмотрел на Стеди, когда пластмассовая тарелка пролетела над моей головой, а за ней последовала полная бутылка воды. За последние десять лет я потратил немало времени, вешая на все открытые места на стенах каюты книжные полки и заполняя их книгами. Старая привычка. Учитывая количество романов на полках над ее головой, Кейти не могла не обратить на них внимания. Она вытащила «Старика и море» и «Графа Монте-Кристо» в твердом переплете. Я бы не имел ничего против, если бы она отправила в воду все чашки и плошки, которые у меня были, но книги – это совсем другое дело. Она подалась назад и метнула обе книги сразу. Я проявил ловкость и отбил их. Издания упали на пол, я их подобрал и сунул себе под мышку. Потом я поднял руки вверх, останавливая ее. Кейти как раз потянулась за «Отверженными». При виде содранной кожи и кровавой корки на моих ладонях она замерла, подняла бровь.

– Что у тебя с руками?

Ей ответил Стеди:

– Он первым добрался до веревки.

Ее решимость слегка ослабела.

– Больно?

Я кивнул.

Кейти снова напряглась.

– Я не просила тебя не давать мне упасть.

Снова заговорил Стеди:

– Упасть или прыгнуть?

Кейти бросила на него взгляд:

– Какая разница? Это одно и то же.

Она вытянула указательный палец в нашу сторону:

– Я хочу покинуть эту лодку. Немедленно.

Я сунул руку в карман и передал ей ключи от ее яхты. Она выхватила их из моей руки, и ее лицо немного расслабилось.

– Ты не собираешься держать меня здесь?

Я покачал головой.

– Так чего ты хочешь и почему я здесь?

Стеди продолжал отвечать за меня:

– Мы решили, что здесь у тебя будет время все обдумать. Возможно, перевести дух.

Кейти указала на дверь:

– Значит, я могу уйти, когда захочу?

Я отошел в сторону и придержал открытую дверь.

Она выскочила из каюты, прыгнула в свою лодку, включила двигатель и дала ход. Лодка натянула канат, которым была привязана, давая ей понять, что мы не лжем и она действительно может уплыть в любую минуту. Кейти держалась стоически. Она думала, держа одну руку на дросселе, угрожая. Потом толкнула дроссель вперед, до предела натягивая канат. Довольная тем, что она не пленница, она вернула дроссель в исходное положение, выключила зажигание и вернулась назад, в мою каюту. Стеди похлопал по подушке рядом с собой.

– Кейти, прошу тебя.

Она провела руками по лицу, потом резко ткнула пальцем в мою сторону:

– Ты мне не нравишься, и я тебе не верю. И мне все равно, что ты для меня сделал. То, что я на твоей лодке, не означает, что я чем-то обязана тебе.

Я не произнес ни слова. Мне отчаянно хотелось выпить кофе. Я вошел на камбуз, смолол немного зерен, заправил кофемашину и включил ее. Уголком глаза я наблюдал за Кейти. Она сидела и слушала Стеди, объяснявшего свои поступки и свой ход мыслей, но ее внимание было сосредоточено на камбузе и на мне, но особенно на кофемашине. Когда кофе был готов, я налил себе чашечку и сидел, попивая его, наслаждаясь ароматом. К этому моменту Кейти уже забыла о Стеди, глядя на меня и мою чашку. Она подняла бровь. Спокойная, выдержанная. Руки сложены на груди, нога на ногу. Одна ступня постукивает по полу.

– Черный. Без сливок. Без сахара. И подогрейте чашку, прежде чем налить в нее кофе.

Я не сводил взгляда с кофе. Я просто отодвинулся и продолжал пить кофе. Если ей хочется кофе, пожалуйста, пусть наливает, но я ей не слуга. Кейти встала, с грохотом открыла шкафчик, схватила кружку, сполоснула ее в раковине, оставила на пять минут под горячей водой. Моя драгоценная пресная вода текла в ее кружку, а из нее – в сток. Удостоверившись, что ее чашка нужной температуры, Кейти налила в нее кофе, не без удовольствия сделала несколько глотков и наконец уселась на кушетку, не скрывая своего раздражения. Капельки пота на верхней губе, сузившиеся глаза, напряженные плечи, все в ней говорило: «Оставьте меня в покое. Вы мне не нужны. Я в вас не нуждаюсь. Не хочу даже знать о вашем существовании».

Я повиновался.

Я вышел наружу и заметил течение вдоль задней части Павильон-Ки. Вода из залива проталкивается через небольшую низину, заполняемую приливом, или разлом в острове, создавая быстрое течение, в котором часто бывает много форели. Я схватил одну из моих удочек – катушка «Састейн 3000» на семифунтовом спиннинге «Ст. Круа» – и забросил поплавок в течение. Я ловлю с помощью двадцатифунтовой лески «Сафикс» с оплеткой и тридцатифунтового приспособления для направления лески из флюорокарбона. На обычном языке это значит, что я могу вытаскивать рыбу из кораллов и других обросших ракушками образований. Удочка к тому же позволяет мне забрасывать снасть действительно далеко.

Спустя десять минут я поймал трех форелей, две не меньше чем по пятнадцать дюймов, и еще одну рыбу поменьше. Я положил их в сетку к тем двум форелям, которых я поймал накидной сетью. И пока Стеди успокаивал психопатку, я бросил филе на две сковородки с длинной ручкой, добавив немного масла, соли и перца, и начал готовить завтрак для себя и Стеди.

И снова внимание Кейти переключилось на меня. Она прошествовала к кофемашине, наполнила пустую кружку и остановилась, наблюдая за мной. Я сделал вид, что не обращаю на нее внимания, и она вернулась на свой

трон на кушетке.

Чем дольше я находился рядом с этой женщиной, тем больше мне хотелось, чтобы она убралась с моей лодки. Я всего лишь стоял возле нее, а у меня уже волоски встали дыбом на шее. Я никогда не встречал никого настолько холодного, закрытого и просто грубого. На ум приходит неприличное слово, но его я оставлю при себе. Там же останутся и слова «дорогостоящее содержание». Резкий контраст между тем, как я впервые увидел ее целующей Стеди в щеку в исповедальне. Я разложил завтрак на две тарелки, и Кейти это заметила. Стеди остановился на полуслове, когда она ткнула пальцем в мою сторону:

– Кто он такой, черт побери?

– Его зовут Санди. Он своего рода отшельник.

– Кто?

– Отшельник. Церковь когда-то называла их «жителями пустыни», но он… – Стеди махнул рукой в сторону воды, – опровергает это определение. Это образ жизни в добровольном одиночестве, предназначенный для того, чтобы изменилось сердце.

Актриса посмотрела на меня. Стеди продолжал:

– Это условия, в которых человек живет в уединении, предаваясь покаянию и молитве.

Кейти сменила положение ног, а ее большой палец скользил по краю кружки. Глаза не отрывались от меня. Стеди заговорил снова:

– По каноническому закону тысяча девятьсот восемьдесят третьего года, церковь признала отшельническую или затворническую жизнь, когда верующий христианин посвящает свою жизнь восхвалению Господа и спасению мира через строгое отделение от мира, через молчание одиночества, усердную молитву и покаяние. – Стеди махнул рукой в мою сторону. – Закон признает отшельника как человека, посвятившего себя Богу, если он или она следует трем евангельским обетам целомудрия, бедности и послушания. А в его случае есть еще и четвертый обет.

Я понятия не имел, о чем он говорил, но не прервал его. Стеди меня заинтересовал, и мне хотелось узнать, к чему он ведет. Технически все, что он говорил, было правдой, но в этом никогда не было ничего официального. На Кейти это явно не произвело впечатления.

– Четвертый?

Стеди кивнул:

– Да. Молчание.

Священник оказался разговорчивым. Сумел перевести внимание с нее на меня.

– Исполнение обета подтверждено обетом, данным епископу конкретной епархии. – Стеди улыбнулся. – И тот или та, кто дал обеты, следует собственному плану жизни под его руководством.

Она перешла сразу к сути:

– То есть, он живет один и ни с кем не разговаривает?

– Одиночество – это не цель, а лишь подходящая среда для движения к той или иной духовной цели.

Кейти медленно повернула голову ко мне:

– Едва ли есть что-то хуже.

– Этот человек отказался от мирских забот и удовольствий, чтобы стать ближе к Богу. Его жизнь наполнена медитацией, созерцанием и молитвой, его не отвлекают ни человеческое общество, ни секс, ни потребность соответствовать приемлемым стандартам жизни в обществе. – Она подняла бровь и смерила меня взглядом. – Он придерживается простого питания с минимумом развлечений.

– Значит, – Кейти указала на меня пальцем, – он не хочет секса?

Стеди рассмеялся:

– Я не говорил, что Санди его не хочет. Я сказал, что он дал обет от него воздерживаться.

Она покачала головой:

– Жалкое зрелище. Какой же лузер даст такой обет?

Стеди пожал плечами:

– Я его дал.

– Да, но вы не в счет. Вы – священник. Вы должны это сделать. А он всего лишь парень, который… – Кейти обвела руками мою лодку, – вылетел из жизни и придумал какую-то религиозную чепуху, чтобы в его жизни появился смысл. Живет здесь, вокруг ничего нет, у него самого нет цели и повода ни для чего.

Я ее даже не знал, но она раздела меня одной фразой. Эта женщина знала меня лучше, чем мне бы хотелось. Я не ответил. Пусть сказанное ею было правдой, она все равно пыталась манипулировать мной и добиться моей реакции.

Кейти указала на меня большим пальцем:

– Он может говорить? На каком языке он говорит?

Я повернулся к ней:

– Я говорю по-английски.

Одна рука легла на бедро.

– Так он живой! – Кейти посмотрела на меня. – Я думала, что ты дал обет молчания.

Стеди пустился в объяснения:

– Санди может говорить. У него ни малейшего намерения быть грубым. Он просто старается не начинать разговоры и не вести их и избегает мест, где бы ему пришлось это делать.

Кейти смотрела на меня, но говорила со Стеди:

– Как его имя, вы сказали?

– Санди.

– Дурацкое имя. – Она закусила нижнюю губу.

– Он его не выбирал.

– Все равно дурацкое.

Она посмотрела на меня.

– Ты странный.

Еще одна наживка. Я не клюнул.

Кейти заговорила медленно, как будто для того, чтобы произвести нужное впечатление или контролировать реакцию.

– Ты знаешь, кто я?

Бо?льшая часть цивилизованного мира ее знала.

– Да.

– Итак, я знаю Стеди. Стеди знает тебя. Ты знаешь меня. Я тебя не знаю. Кто ты, не считая того, что ты отшельник?

Хороший вопрос. Ответ был простым:

– Я не тот человек, которым надеялся стать.

Мой ответ был лежачим полицейским. Она его переехала.

– Куда мне следует направиться, если я захочу отсюда выбраться?

Я указал через стекло на мангровые заросли.

– Двенадцать миль в этом направлении. Потеряете несколько пинт крови, ее выпьют москиты. Но в этом нет необходимости. Я отвезу вас туда, куда вы захотите поехать.

– Вот так просто?

– Вот так просто.

Кейти смотрела на меня некоторое время, оценивая. Потом встала, прошла на камбуз и схватила обе тарелки. Одну она протянула Стеди, вторую – с моим завтраком – оставила себе. Она взяла кусочек белой слоистой рыбы и в конце концов распробовала ее. Кейти гоняла ее по рту, не в силах скрыть своего удивления. Когда тарелка опустела, она поставила ее и вышла на палубу со своей кружкой кофе. Кейти поднялась на палубу бака и осталась стоять там, глядя на Десять Тысяч островов, скрестив руки на груди. Ветер теребил ее одежду, открывая след от веревки у нее на шее. Стеди пошел за ней и протянул ей маленький тюбик «Неоспорина».

– Кейти, если ты скажешь мне, что тебе нужно, чего ты хочешь, как помочь, то я это сделаю, мы сделаем.

Кейти бросила взгляд через плечо на него, потом – вниз, на камбуз, где она в последний раз видела меня.

– Мне не нравится то, как я обращаюсь с людьми. Я… Люди заслуживают лучшего.

Она была любительницей «американских горок». Высоко, высоко, потом низко, низко. Стеди обнял ее:

– Ты можешь отдохнуть здесь. У тебя будет время…

Кейти оставалась холодной. Ее глаза не отрывались от поверхности воды. Стеди поднял ее подбородок.

– Давай сегодня больше не будем говорить. Давай смотреть на все проще. Ты в безопасности. Кроме нас, никто не знает, что ты здесь. – Она посмотрела на меня. Стеди посмотрел на ее шею. – Это заживет.

Кейти покачала головой, глядя вперед, через залив. По ее щекам текли слезы. Она попыталась заговорить, но не смогла. Она боролась с приливом захлестывающих ее эмоций. И они топили ее. Она проигрывала. Наконец вырвался шепот:

– Если сожаления – это океан, то я тону.

Стеди отвел ее в мою каюту, где она проспала весь день. Священник же ходил по периметру лодки, перебирая четки и не сводя глаз с горизонта. Я почистил, смотал и смазал некоторые из спиннингов, заменил один из насосов на «Джуди» и уголком глаза следил за дверью каюты, карауля следующее появление Кейти. После обеда мы немного порыбачили. Ближе

к вечеру я преодолел пятьдесят ярдов до пляжа, собрал плавник и развел костер. Стеди последовал за мной в ялике, и, когда стемнело, мы поджарили на гриле несколько форелей и пару дромов, спокойно наблюдая за лодкой на тот случай, если Кейти проснется и выйдет на палубу.

Никто не вышел.

У Стеди было что-то на уме. Он наблюдал за мной краешком глаза. Обычно старик долго обдумывал то, что собирался сказать, прежде чем открывал рот. Я научился не торопить его. Я подбрасывал плавник в огонь и смотрел на лодку. Луна была высоко, жаркие угли в костре раскалились добела. Стеди подошел к воде, наполнил ведро и принес его к костру. Не говоря ни слова, он вылил пять галлонов[10 - 1 галлон = 3,78 литра.] воды на мой костер.

Зачем вы это сделали?

Стеди вытряс последние несколько капель. Его окутала темнота, повалил пар. Он не сводил глаз с лодки.

– Стыдно намеренно гасить такую красоту.

Я кивнул:

– Она красива.

Стеди швырнул мне ведро и влез обратно в ялик.

– Я говорил не о ней, тупица.

* * *

На «Прочитанном романе» две каюты. Одна – по правому борту, другая – по левому. Ее королевское величество заснуло в моей каюте, поэтому Стеди улегся в гостевой каюте, вернее, в своей. Потому что только он ею и пользовался. В середине ночи я повесил гамак на столбики на корме. Это гамак «Хеннеси», и я предпочитаю его любой кровати, но я привык спать один. Гамак снабжен москитной сеткой, которая перед рассветом может оказаться совсем не лишней.

Я спал вполглаза, то есть совсем не спал.

Глава 6

В два часа ночи скрипнула дверь. Потом закрылась «молния». Потом хлопок. Заскрипели доски. Я этого ждал. Дверь каюты открылась и медленно закрылась. Я наблюдал через опущенную сетку моего гамака. Лунный свет лежал у Кейти на плечах. Она прокралась босиком через нижнюю палубу и отвязала свою лодку. Стеди появился подо мной на камбузе. Мы смотрели, как Кейти толкает лодку к течению. Он прошептал:

– Это плохо.

Я кивнул.

– Тебе лучше отправиться с ней.

Я схватил бейсболку и ключи от «Джоди». На расстоянии я слышал урчание ее мотора. Кейти вела лодку прочь от нас, в залив. Я повернул за угол и увидел, как голубые огни панели приборов освещают ее силуэт. Вода была как черное стекло. Даже ряби не было. Это хорошо для нее и плохо для меня. Это означало, что мне ее никогда не догнать. Я ступил на «Джоди», отвязал ее, вырубил бортовые огни и включил двигатель. Следовать за ней будет легко: ее мощная лодка оставляет заметный след на воде. Правда и то, что ее яхта в три раза быстроходнее моей лодки. Ни ей, ни мне не удастся прибавить скорость, пока мы не выберемся на глубину. Ей нужно четыре фута под килем. Мне хватит двух с половиной. Кейти была примерно в полумиле от меня, когда я услышал, как взревел мотор ее лодки, увидел, как поднялся нос и она начала увеличивать расстояние между яхтой и островом.

Лодка Кейти превратилась в далекое пятнышко, когда я толкнул рычаг вперед. У меня было одно преимущество – и, возможно, единственное – выхлоп ее лодки располагался сзади. Когда Кейти глиссировала, я видел пламя. Все равно что следовать за свечой по воде. Через несколько секунд я уже мчался со скоростью шестьдесят две мили в час. Я ее не догонял, но и не терял из виду. Штука была в том, чтобы следовать за ней, но оставаться незамеченным. Если она выключит двигатель – задует свечу – и услышит позади шум двигателя моей лодки, она просто включит двигатель снова, двинет вперед до упора рычаг дросселя и оставит меня в своей пыли.

Я мог ответить на это только одним.

Я прибавил скорость до шестидесяти семи миль в час. Для моей лодки слишком быстро. Волны повыше или рябь посильнее, и я перевернусь, вероятно, сломаю себе шею, и Стеди придется плыть домой. Не говоря уже о том, что случится с Кейти.

Но мой мозг думал не о том, что может произойти в настоящий момент. Он думал о завтрашнем дне, следующей неделе, следующем месяце. Играл в игру «что если» и «если вдруг». Есть шансы на то, что если мы или я убедили эту женщину не кончать с собой, она на какое-то время задержится здесь. Куда ей еще идти? Ей нужно спрятаться, и у меня сильное предчувствие, что она об этом не думала. Хотя – готов держать пари на мою лодку – Стеди все продумал. Именно поэтому он привез ее сюда. На самом деле, я готов поспорить, что он все просчитал в тот момент, когда я появился в церкви после исповеди Кейти.

Впереди, примерно на расстоянии мили, она повернула на девяносто градусов влево и продолжала свою гонку по заливу. При такой скорости она окажется в кубинских водах примерно минут через сорок пять. Или даже тридцать. Я срезал угол и вскоре оказался позади нее. Между нами было около четверти мили. Кейти сбавила ход, потом резко повернула вправо и снова набрала скорость. Мы отдалились от берега на пятнадцать миль, и глубина в этом месте залива колебалась между девятью и пятнадцатью футами. Еще полмили, и Кейти снова резко повернула влево, потом еще раз. Эта странная гонка по серпантину продолжалась около двух миль. Я никак не мог понять, что она делает, пока мой взгляд не остановился на глубиномере.

Она искала место поглубже. В заливе потому так хорошо ловится рыба, что в нем есть отмели с водорослями. Этот шельф уходит на многие мили от берега, и там нет места глубже пятнадцати футов. Но случаются и «ямы».

Я сбросил скорость. Двигатель работал на малых оборотах, а я наблюдал, как она отчаянно ищет для себя могилу в океане. И Кейти быстро нашла ее.

Свеча исчезла.

Я заглушил двигатель и увидел, как Кейти скрылась в каюте, но только для того, чтобы появиться через несколько мгновений. Судя по всему, она несла что-то тяжелое. Пока она возилась с тем, что лежало у нее под ногами, я бросил якорь примерно в сотне футов, прыгнул в воду и поплыл, рассекая воду, к корме лодки Кейти.

Я слышал, как она тащит что-то тяжелое по палубе. Потом она подняла это на платформу на корме и положила на самый край. Я поплыл быстрее.

Я достиг ее лодки, уцепился за корму. Кейти тем временем стояла надо мной на борту лодки и что-то бормотала себе под нос. Ее руки были заняты чем-то миниатюрным. Тяжелая вещь, которую она принесла из каюты, оказалась белым ведром, и теперь оно стояло возле нее. Кейти снова разделась и стояла обнаженная, не считая веревки, которая тянулась от ее шеи к ведру. Она явно собиралась закончить то, что начала. На ее лодке была палуба для солнечных ванн, мягкая платформа непосредственно над двигателями.

Кейти сложила перед собой руки, они нервно двигались. Бормотание продолжалось. Оно звучало так, словно она снова и снова повторяет одно и то же. Или часть чего-то. Она шагнула на край лодки, пальцы ног повисли над водой. Я слушал, ловя конец фразы. Ее голос прервался. Я расслышал обрывок: «…печали и плач в этой юдоли слез». И тут луна высветила четки в ее пальцах.

Молитвы по четкам.

Ее молитва зазвучала громче. Я знал: если она решила убить себя, раньше или позже она это сделает, и никакая сила на земле – и уж точно не я – не сможет ее остановить. Ей нужен был выбор, но она должна была знать и то, что поставлено на карту. Ее ноги напряглись, колени согнулись. Она сделала глубокий вдох. Потом выдохнула. Все, до конца.

Я сумел произнести только то, о чем думал:

– Это не остановит боль.

Звука моего голоса она не ожидала. И

никакого другого звука тоже. Она сдавленно вскрикнула и упала спиной в лодку. И это было лучше, чем упасть вперед. Она приземлилась с глухим стуком на мягкие сиденья и отчаянно поползла на четвереньках в каюту. Привязанная к ведру, Кейти выглядела как собака, натянувшая собственную цепь. Скрытый темнотой, слыша ее крики, я вылез из воды. Я казался существом из темной лагуны.

Я коснулся кнопки на приборной доске, включив внутреннее освещение, чтобы она видела меня. Ее глаза были размером с круглое печенье. Кейти прижала колени к груди и сидела, не произнося ни слова. Я вытащил карманный нож и собрался было разрезать веревку, привязанную к ведру, но потом передумал. Пусть все остается как есть.

Несколько минут мы оба молчали. Наконец я махнул рукой в сторону ведра и задал мучивший меня вопрос:

– Почему так? Зачем вешаться и топиться? То есть можно выбрать что-то одно, но не оба сразу.

Кейти не ответила.

Я покачал головой.

– Это ужасный способ уйти из жизни. Никто не должен этого делать. – Я пожал плечами. – И зачем вы это делаете?

Молчание. Прошла еще минута. Наконец она прошептала:

– Я это заслужила.

– Что именно? Смерть вообще или мучительную смерть?

– И то, и другое.

– Что ж… – Я потянул за веревку и посмотрел на ведро. – Для этого вы все приготовили. – Я сел. – Послушайте, я вас не знаю, не собираюсь делать вид, будто знаю, через что вы проходите или что-то о вашей жизни, но я знаю одно: я прекращаю преследовать вас и сейчас уберусь с вашей лодки. Если хотите умереть, умирайте. Ныряйте. Прыгайте с борта лодки, и пусть рыбы едят ваше тело.

– Ты не станешь меня останавливать?

– Нет. Не стану. Я не подписывался на то, чтобы оберегать вас. Вы желаете встретиться с Богом, вот и отправляйтесь на встречу с Ним. – Я повернулся к ведру. – Вот ваш билет.

Я встал, но ее голос последовал за мной:

– А если я этого не сделаю?

– Снимите веревку с шеи, оденьтесь и перестаньте принимать себя настолько всерьез. Вам пойдет на пользу, если вы поймете, что не являетесь для всех центром вселенной.

Она застыла и молчала.

Я указала на «Джоди».

– Позвольте мне объяснить вам. Дверь под номером один – это жизнь. То есть, вы возвращаетесь назад вместе со мной. Стеди отлично помогает людям справиться с пожаром, который они сами раздули. – Я коснулся ведра пальцем ноги. – Дверь номер два – это холодная, одинокая, болезненная смерть, которая ничего не исправит. – Я сложил руки на груди. – В любом случае, у вас есть выбор. – Лодка легко покачивалась на неторопливых волнах. Я прислонился к сиденью, обдумывая свой следующий вопрос. Наконец я решился: – Могу я спросить вас кое о чем?

Кейти посмотрела на меня:

– Вы действительно хотите умереть или вы просто больше не хотите быть собой?

– Какая разница?

– Ну, вы можете сделать одно без другого.

– Как?

Я почесал голову:

– А это дверь номер три.

– Расскажи мне.

– Вы действительно хотите знать?

Она кивнула.

– В дверь номер три можно войти только один раз. Никаких вторых попыток. Никогда. И вы не должны ничего брать с собой. Вы потеряете все, что вы когда-либо имели. Имя. Узнаваемость. Дома. Машины. Деньги. Если вы только не спрятали где-то пачку наличных. Все связи, которые у вас когда-то были, улетучиваются.

– И что получаешь из всего этого ты?

– Ничего.

– Дай я угадаю: ты к тому же ничего и не хочешь.

– Нет.

Кейти отвернулась:

– Правильно. И я в это верю.

– Вы можете верить во что угодно, но вы рискуете.

– Какие у меня гарантии, что однажды ты не продашь мой маленький секрет или не станешь меня шантажировать?

– Вы полагаете, что я это сделаю?

– Я знаю мужчин. Я поверила им и три раза выходила замуж. Стеди – единственный мужчина, которому я когда-либо доверяла. Только он никогда не использовал меня, ничего у меня не брал и не оставлял меня без того, что у меня было. Почему ты должен быть другим?

– Мисс Квин, ваше недоверие не имеет ко мне никакого отношения, все дело в вас. Подумайте вот о чем: я дважды спас вашу жизнь, а я даже не знаю вас.

Она покачала головой:

– Это ничего не значит. Меня и раньше «спасали». Но в конце концов каждый рыцарь, которого я знала, врывался в замок, чтобы потребовать награды. Так чего хочешь ты?

– Думайте, что хотите, но знайте одно: мне не нужны ваши деньги, не нужны ваши секреты. Я не собираюсь воспользоваться той болью, которая привела вас сюда и привязала к этому ведру. Мисс Квин, если быть предельно честным, то я вообще не хочу иметь с вами ничего общего.

Кейти откинула голову и посмотрела вверх. Лунный свет упал на ее залитое слезами лицо.

– В этом ты не похож на других.

– Точно, я и сам никогда не встречал такого, как я.

Она вытерла нос рукой, встала и оделась. Сняла с шеи веревку и села, наматывая ее на пальцы. Прошло несколько минут.

– Одно я знаю наверняка… – Кейти поставила ногу на край ведра. – Пьедестал – это самое одинокое место в мире. – Она толкнула ведро и отправила его на дно океана без себя. – И я больше не хочу быть собой.

Я пожал плечами:

– И не надо. Будьте другой.

– Ты и в самом деле думаешь, что это так просто?

– Я не говорил, что это просто. Я сказал, что это возможно.

Она скрестила руки на груди, посмотрела вдаль поверх воды. Потом заговорила, но не думаю, что она говорила со мной. Кейти как будто заканчивала разговор, который начала сама с собой в прошлом.

– Я играю с пяти лет. Я сыграла больше ролей, чем я могу сосчитать. Где-то по дороге девушка в гримерной стала девушкой на сцене. Никакой разницы. И теперь я уже и не знаю, кем я не была. – Она покачала головой. – Я устала притворяться.

Я не ответил. Кейти повернулась ко мне:

– Что бы ты сделал? Я говорю о двери номер три.

Я огляделся по сторонам и тщательно выбрал слова:

– Ну, я бы сделал это так, чтобы не осталось сомнений. Чтобы привлечь всеобщее внимание. И решил бы все раз и навсегда.

– И что бы это было?

– Я бы сжег эту штуку.

Шли минуты, и ее глаза следовали за линиями лодки. В ее голове сложились части головоломки. Кейти скрестила руки на груди, собралась было что-то сказать, но я не дал ей этого сделать.

– Помните, это билет в один конец. Никакого путешествия обратно.

Кейти немного помолчала. Наконец, она повернулась ко мне. Руки скрещены на груди, она сдерживала себя.

– Я бы хотела сейчас же вернуться. На твою лодку. Пожалуйста.

* * *

Она последовала за мной. Поездка обратно заняла чуть больше времени, потому что скорость «Джоди» была вдове меньше. Стеди ждал нас. Мы привязали лодку и стояли на корме. Я сказал Кейти:

– Ваша лодка привлекает внимание. Ее нельзя не заметить. Если вы не против, я бы предпочел спрятать ее в мангровых зарослях.

Она кивнула.

Я решил убедиться, что она понимает.

– До нее нелегко будет добраться. И вам понадобится моя помощь, чтобы вернуть ее. Но я отвезу вас, когда вы только захотите…

– Я понимаю.

– Кейти… – заговорил Стеди. Он достал из кармана сутаны iPhone и включил его. – Ты оставила его на кухне в ту ночь. Я подумал, что он может тебе понадобиться. – Он протянул телефон ей. – Если ты собираешься принять взвешенное решение, то тебе следует знать, что в этом мире есть люди, которые отчаянно не хотят, чтобы ты его покинула.

Кейти кивнула, когда в телефоне начал появляться поток

СМС-сообщений и электронных писем. Следующие тридцать секунд аппарат звонил, мигал, жужжал, ее личный оркестр общения. Кейти прижала телефон к груди, исчезла в моей каюте и закрыла за собой дверь.

* * *

Я дождался прилива и спрятал ее лодку. Я провел ее вверх по маленькому ручью, где мне пришлось отодвигать ветки, чтобы лодке хватило места. В середине была большая яма, в которой жили аллигаторы, поэтому лодка останется на плаву даже во время отлива. То есть по ручью никто не сможет проплыть, но лодка на мель не сядет. Из-за яркой окраски лодку легко будет увидеть с воздуха, но с этим я ничего не мог поделать.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/charlz-martin-2/zhenschina-bez-imeni/?lfrom=931425718) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes

Примечания

1

1 фут = 30,48 см.

2

Отпускаю тебе грехи твои во имя Отца и Сына и Святого Духа (лат.).

3

Периферически имплантируемый центральный венозный катетер.

4

Американская писательница, лектор и политическая активистка. После перенесенного в раннем детстве заболевания полностью лишилась слуха и зрения. Благодаря специальной педагогике она получила среднее и высшее образование (прим. перев.).

5

Устойчивый (англ.).

6

Арденнская операция (прим. перев.).

7

1 фунт = 453,59 гр.

8

1 акр = 0,405 га.

9

1 дюйм = 2,54 см.

10

1 галлон = 3,78 литра.