Режим чтения
Скачать книгу

1942: Реквием по заградотряду читать онлайн - Александр Золотько

1942: Реквием по заградотряду

Александр К. Золотько

Всеволод Залесский #2

Прошел год, как харьковский студент Всеволод Залесский попал из январского вечера 2011 года в горячий июль 1941-го. Всеволод постепенно освоился с фронтовой жизнью, привык к тяготам армейского быта, научился не кланяться пулям. Война между тем шла своим чередом. Приближается Сталинградская битва. И как бы плохо ни знал Всеволод историю Великой Отечественной, об этой кровавой мясорубке он кое-что слышал. И ему вовсе не улыбалось оказаться в ней. Тем не менее, когда Всеволоду выпал шанс опять вернуться в XXI век, продолжить учебу, жить как все его сверстники, он решительно отказался. Уж не захотелось ли ему стать героем? Война покажет…

Александр Золотько

1942: Реквием по заградотряду

Вы, господин Уэллс, исходите, как видно, из предпосылки, что все люди добры. А я не забываю, что имеется много злых людей.

    И. В. Сталин

3 августа 1942 года, станция Узловая, Сталинградский фронт

Для того чтобы не сойти с ума, нужно четко разделить свою жизнь на то, что от тебя зависит и что не зависит. И еще можно разграфить листок бумаги на две вертикальные колонки и записать, как в свое время Робинзон Крузо, что плохо в твоей жизни, что хорошо.

В левой колонке – плохое, в правой – хорошее, типа – да, есть плохое, но…

Есть в этой системе один недостаток – плохого может оказаться так много, что просто напишешь, потом возьмешь в руку револьвер и – «бац!» – пулю в висок. От печали и безысходности.

Или не хватит вдруг колонок. Если не получается разделить на плохое и хорошее, остается еще множество такого, что и оценить нельзя. Не получается. Что тогда делать?

Тут призадумаешься.

Севка за год, кажется, нашел выход. Может, с точки зрения психологов, и небезупречный, но раз удалось сохранить более-менее разумный взгляд на жизнь – значит, работает.

Нужно только выбрать уединенное место, так, чтобы никто не смог заглянуть из любопытства через плечо Севке и прочитать, что именно выводит он химическим карандашом на листочке из ученической тетради. А со стороны – письмо пишет Севка. Может быть, родственникам, может, любимой девушке.

А на самом деле Севка выписывает события и фактики прошедшего года, пытаясь даже не понять – напомнить себе, что произошло. И потом попытаться понять, что из этого заносить в плохое, а что – в хорошее. А что – оставить без колонки. Нужно только писать быстро, не задумываясь над каждой строкой. Иначе ни черта не получится, иначе зависнет Севка над первой же фразой.

Как, например, оценить тот странный факт, что он, Всеволод Александрович Залесский, тысяча девятьсот восемьдесят девятого года рождения, студент-филолог, вдруг из января две тысячи одиннадцатого попал в самый конец июля сорок первого, из замерзшего Харькова в раскаленное поле где-то возле Смоленска? Однозначно плохо? Или однозначно хорошо?

Мало того что попал, так еще и полностью голым и совершенно не зная – куда и зачем попал. Тогда Севка, кстати, с ума не сошел. Повезло. И в том повезло еще, что немецкий истребитель не стал расстреливать голого парня, и в том, что погибший младший политрук вез с собой чемодан, а в чемодане – запасной комплект формы… Если вдуматься, то и в том, что политрук погиб на глазах Севки, тоже есть элемент везения, как бы отвратительно это ни звучало.

За двенадцать месяцев Севка научился не морщить нос по таким поводам. Когда кто-то оказывался между Севкой и пулей, Севка радовался. Не смерти ближнего своего, конечно, но тому, что остался жив. Что повезло.

Севка вообще оказался везучим – сумел увернуться от выстрелов немецкого автоматчика и свое первое «советский офицер» смог произнести не перед каким-нибудь особистом, а перед старшим лейтенантом Даниилом Орловым. Если бы перед особистом – попал бы как минимум в НКВД или сразу под расстрел, а так… Вначале Орлов сделал вид, что не заметил, потом вроде как разоблачил «попаданца», а потом…

Сволочь оказался этот Даниил Орлов. Умный, толковый, но сволочь…

Так, напомнил себе Севка. Без оценочных суждений. Просто – старший лейтенант Орлов. Вначале – просто командир Красной армии, а потом, оказалось, человек, который устроил Севке это путешествие в прошлое. И не для того, чтобы покуражиться, а с совершенно конкретной целью. Вывести Севку на своего старого знакомого – комиссара Корелина. А уж с его помощью предотвратить применение химического оружия одним сумасшедшим командиром Красной армии.

Во всяком случае, так Орлов говорил, так вроде бы получилось, но что на самом деле задумал бывший поручик царской армии, в двадцатых годах вдруг получивший возможность путешествовать во времени, не знал никто. Даже Корелин не знал и даже Евграф Павлович – человек, повидавший за свои семьдесят пять лет столько всего, сколько вполне хватило бы обычному человеку лет на пятьсот.

Севка попал к Корелину – это уже было не везение, а расчет Орлова, хотя – да, тут все равно счастье улыбалось Севке. Когда в деревне он случайно разбудил немцев и, отчаянно испугавшись, заколол троих полусонных фрицев штыком – повезло. А то, что потом за это получил орден, – уже результат деятельности Корелина.

Так оно все и перемешалось у Севки. Везение, слово комиссара, снова везение, воля Евграфа Павловича, который решил все-таки Севку не устранять за ненадобностью, а пристроить к делу. К важному делу. Сам бывший генерал царской армии именовал эту должность как «убивец на государевой службе», а Севка… Севка никак не называл. Просто выполнял приказы – убить, задержать, допросить, ликвидировать. И даже особо не удивился, осознав, что получается это у него не то, чтобы совсем легко… нет, не легко… стало привычным и даже рутинным делом – лишить человека жизни.

Наверное, это тоже можно было бы отнести к хорошему. Он ведь все еще жив и все еще в здравом рассудке… Тут, правда, можно и усомниться. Ведь когда Орлов предложил Севке вернуться в его собственное время, в свой две тысячи одиннадцатый, на второй курс университета, к сволочи-работодателю, зажавшему зарплату за несколько месяцев, в мир, в котором Севку вот так вот запросто не убьют, – Севка ведь отказался?

Нет, он придумал для себя объяснение, что-то о желании узнать, что и как заставляет обычных людей жертвовать собой за Родину, которая, в общем, не слишком ласково с ними обращалась до войны, да и во время войны тоже…

Любопытство? Желание хлебнуть адреналина? Врожденная глупость или приобретенное безумие?

Попробуй разберись, что двигало Севкой, когда он решил остаться. В который раз уже Севка пытается разобраться в этом и в который раз понимает, что не знает ответа. И не может придумать внятного объяснения.

Его ведь ничего не держало на этой войне. Он ничего не знал о ней, только по фильмам и по книгам. По художественным книгам и фильмам.

Такая фигня.

Севка вздохнул, прикусил конец карандаша в задумчивости.

И нечего тут жалеть.

Нечего.

От него ничего не зависит. Он даже Евграфа Павловича спасти не смог. Орлов предупредил о той бомбардировке, Севка уши прожужжал Корелину и самому Деду, но никто его не послушал. Севка помнил, как матерился сквозь слезы, пытаясь растаскивать кирпичи из той груды, что совсем недавно была домом, в котором жил Евграф Павлович. И
Страница 2 из 19

помнил, как стоял, сцепив зубы, на кладбище, стараясь не зареветь – не от жалости, а от обиды, что пытался спасти, но не смог.

Получается, что время не обманешь?

Что единственный способ спрятаться от своего жребия – это уйти с Орловым, как это сделал Никита Ивановский, ученик и помощник комиссара? Так получается?

И выходит, что у Севки одна надежда выжить – комиссар Евгений Афанасьевич Корелин. Нужно только старательно выполнять его приказы. Он защитит, если что.

– Товарищ лейтенант!

Севка оглянулся на голос – тощий конопатый красноармеец с повязкой дневального на рукаве стоял в дверном проеме.

– Что? – спросил Севка.

– Там товарищ лейтенант Шведов просили передать, что заняли место в углу, но если вы не поторопитесь, то кто-то влезет, а вам придется на улице ночевать, – бодро отрапортовал боец и, шмыгнув носом, добавил уже нормальным голосом: – Много народу на станции собралось, командиров – полный зал ожидания. Некоторые так на перроне укладываются. Вы бы шли, а то вон майор один, артиллерист, уже ругался, что место пустует…

– Ага, – кивнул Севка. – Я сейчас. Передай лейтенанту Шведову, что я прибуду через пять минут, пусть держится. Назад – ни шагу.

Боец вышел.

Севка посмотрел на исписанный листок, вздохнул. Легче не стало. Остались неприятные мысли, и, что самое отвратительное, сомнения остались. Сомнения, мать их так…

Севка открыл дверцу печки, осторожно прикоснулся к языку пламени уголком бумажного листка. Подождал, пока бумага догорит почти до конца, и только потом бросил остаток в печь.

За этот год он научился осторожности. Он решил дожить до победы, а это значило, что нужно остерегаться не только врагов, но и своих… А еще Севка осознал, что понять, кто свой, а кто враг, – самое трудное дело в жизни. Самое трудное.

Севка закрыл дверцу печки, встал с табурета, одернул привычным движением гимнастерку, расправил ее под ремнем. Вышел на перрон.

Небо было звездным, яркие огоньки светились, казалось, над самой головой – протяни руку и достанешь.

Завтра будет теплый солнечный день. Утром они с Костей Шведовым сядут на поезд и поедут в Сталинград. Оттуда – в Москву. Корелин приказал не задерживаться. Они и сами не собирались.

Как бы плохо Севка ни знал историю Великой Отечественной, о Сталинграде помнил твердо. И не собирался рисковать. Быть героем он не мечтал и не собирался.

Глава 1

5 августа 1942 года, Москва

– А я давненько у тебя здесь не был, – сказал гость, в задумчивости остановившись перед книжным шкафом.

– Если быть точным, – хозяин кабинета холодно улыбнулся, – вы, Дмитрий Елисеич, здесь не были никогда. И в мои планы не входило приглашать вас сюда когда-нибудь. Только звонок прямого начальника…

– Да-да-да, – закивал гость. – Совершенно точно – никогда раньше я здесь не бывал. Я посещал вас на даче. На вашей личной даче, уважаемый Евгений Афанасьевич.

Гость правильно оценил интонацию в голосе хозяина кабинета. Если бы Дмитрий Елисеевич попытался продолжать «тыкать», то вполне мог бы нарваться на нечто вроде «свиней вместе не пасли», а это было бы уже прямым оскорблением, пусть и не старшего по званию, но человека, наделенного особыми полномочиями.

И разговор бы не получился.

Собственно, Евгений Афанасьевич очень рассчитывал, что разговор не получится, что старый сослуживец обидится и уедет восвояси. И доложит на самый верх, что комиссар третьего ранга Корелин от приватной беседы отказался и что, возможно, наступил момент не в гости к нему ехать, а вызывать к себе. Или привозить к себе. Или нагрянуть в этот особнячок с хорошо подготовленной группой. И расставить уже все точки над i.

По реакции гостя станет понятно – прислали Скользкого Диму сознательно, чтобы спровоцировать конфликт и врезать, наконец, Корелину по рукам, или просто кандидатуру выбрали впопыхах, из категории «старых знакомцев», не удосужившись вспомнить о личном конфликте.

Хотя, напомнил себе Евгений Афанасьевич, если слишком тщательно искать причины, то можно придумать и другие замечательные версии. Говорили, что Дима за последнее время окреп, возмужал и приобрел некоторое влияние в высоких кругах. И ткнуть его мордой в грязь кому-то показалось нелишним и даже забавным. Или решил кто-то, на всякий случай, оживить в душонке Димы вроде бы погасший огонь ненависти к Корелину… Много чего можно придумать гораздо более красивого, чем реальность.

Посему перегибать палку не стоило.

Психологическое воздействие – оценка реакции – корректировка метода. Простая и действенная формула контакта в условиях неопределенности.

Ткнул в больное место, увидел, как изменилось выражение лица – даже не лица, его Дмитрий Елисеевич умел контролировать в любом состоянии, – зрачки уменьшились, сжались в точки. Эту реакцию контролировать невозможно. Можно отвести взгляд, но это было бы признаком слабости и опять-таки неискренности… В общем, при любом раскладе гость терял очки, набирал градус в эмоциях и продул вчистую первый раунд.

Что само по себе неплохо.

Разговор продолжился, гость обиду не продемонстрировал, значит, либо действительно имеет приказ на серьезный разговор, либо попытается зондировать глубже.

Бог ему в помощь.

– Да вы присаживайтесь, товарищ Домов, – Евгений Афанасьевич указал рукой на стул перед письменным столом. – Если бы разговор намечался короткий – мне бы просто позвонили, если бы он был простым, то прислали бы кого попроще… Вы ведь, насколько я знаю, человек занятой…

– Не без того, – кивнул Домов, садясь на стул. – Не без того… И значит, место мне указано посетительское, чтобы сразу обозначить приоритеты, наметить полюса взаимоотношений «старший – младший» и тому подобные изыски. Я даже не стану напрашиваться на беседу у гостевого столика, ты… простите, вы ведь можете ответить, что только лично приятных вам людей усаживаете в кресло и угощаете чаем…

– А вы готовы принять из моих рук чашку чая? – с немного театральным удивлением приподнял бровь Евгений Афанасьевич. – Вот так вот, запросто, не написав завещания?..

Гость хмыкнул, на губах появилась и тут же исчезла улыбка. Искренняя улыбка, между прочим. Идея настолько довериться собеседнику показалась Дмитрию Елисеевичу по-настоящему забавной.

– Коллекция, которую вы привезли из Китая, все еще существует?

– И даже пополняется.

– Вот ведь, – сокрушенно пожал плечами Домов. – А мне вот тут совсем недавно нужен был яд…

– Отравиться?

– Отравить, – серьезно сказал Домов. – И пожалуй, нам лучше бы сменить интонации. Я приехал к вам по делу серьезному…

– Так и начинать нужно серьезно. Итак?

Домов вздохнул, посмотрел на свои ладони.

– Не тяните, гражданин начальник, – посоветовал Евгений Афанасьевич. – Сразу, в лоб. Вопрос – ответ – перестрелка… Как в молодости.

– Ты… Вы должны понять, что… – похоже, Домову и в самом деле было нужно, чтобы Корелин все понял правильно. – Без обид, без подозрений и тому подобного… Нужна информация, совет. Дело щекотливое…

Евгений Афанасьевич молча смотрел в глаза собеседнику. Тот снова вздохнул.

– Власов… – тихо произнес Дмитрий Елисеевич.

– Андрей Андреевич? – оживился Корелин. – Нашелся? Вышел из окружения? Я всегда говорил, что он справится.
Страница 3 из 19

В сорок первом, с сентября по ноябрь у немца по тылам шел, от самого Киева почти до Орла! А тут до своих всего ничего было…

Желваки вспухли на скулах гостя и опали. Домов заставил себя улыбнуться.

– Что-то не так? – осведомился Корелин.

– Тебе нравится прикидываться дурачком?

– Я – не прикидываюсь, – серьезно заявил Евгений Афанасьевич. – Я – в самом деле дурачок. Я настолько наивен, что ожидал от тебя какого-нибудь по-настоящему сложного вопроса.

– Власов попал в плен к немцам. И ты это прекрасно знаешь, – процедил Домов.

– Я? – удивился Евгений Афанасьевич. – Откуда?

– Немцы по радио…

– Что ты говоришь? – покачал головой Корелин. – В самом деле? И что же они сказали?

– Я…

– Соберись, Дмитрий! Ты по самому краю ходишь, имей в виду… Это ничего, что я тебя на «ты»? Вдруг подумал – старые знакомцы, еще с Гражданской… Чего это я с тобой так официально? Так мы на «ты»? И что же там все-таки сказали немцы по радио? Когда, кстати?

Раскачивать, напомнил себе Корелин. Раскачивать, а не опрокидывать. До взрыва не доводить.

– Четырнадцатого июля сообщили, что взят в плен… И ты об этом наверняка знаешь…

– А вот ты об этом знать наверняка не можешь. Я не слушаю вражеское радио. Это не рекомендуется гражданам Страны Советов, забыл? – Евгений Афанасьевич потянулся к радиоприемнику, стоявшему возле письменного стола, нажал на кнопку. Панель «Телефункена» засветилась, что-то зашипело, засвистело, потом диктор стал читать сводку Совинформбюро. – Я, пусть и по немецкому радиоприемнику, слушаю наше радио. А оно ничего о судьбе командующего Второй ударной армией генерал-лейтенанта Власова не сообщало. У тебя есть основания верить немцам? Генералы ведь и просто погибнуть могут – война такая нелепая штука, что звезды в петлицах перемалывает так же, как кубари и треугольники… А если даже и в плен… Мы что, уже отвыкли от списков старших командиров, попавших по той или иной причине в плен?

– Когда ты видел Власова? – спросил Домов, глядя на крышку письменного стола. – Когда ты с ним разговаривал?

Так, подумал Евгений Афанасьевич, вот и прозвучал первый сигнал. Главное отличие Андрея Андреевича от остальных заключается в том, что с ним общался комиссар Корелин. И это значит, что за комиссаром следят внимательно. Что, в общем, неожиданностью не было.

– Ну… Мы с ним давно знакомы. Очень плотно общались в тридцать восьмом. В Китае. Андрей Андреевич мне тогда здорово помог. Я ведь даже удивлялся тогда – человек с такими талантами, и всего лишь пехотный полковник, военный советник. Да он не меньше чем резидентом должен был работать. С его связями в Китае… – Евгений Афанасьевич понизил голос и оглянулся на приоткрытое по случаю жары окно. – Ходили упорные слухи, что у него с женой Чан Кай Ши что-то там закрутилось. Но я сам не видел, поэтому – молчок. Ты ведь знаешь, я не люблю этих слухов, сплетен… Вот не люблю, и все.

Евгений Афанасьевич развел руками, словно извиняясь перед собеседником за эту свою нелюбовь к сплетням.

– Ты ездил к нему на фронт, – сказал Домов. – И разговаривал. Так?

– И что? Как ты думаешь, Дима… Человек, которого сам Иосиф Виссарионович называл спасителем Москвы, может вызвать интерес даже у такого прожженного циника, как я. Я им искренне восхищался, решил, вот, восстановить знакомство. Он был несказанно рад… я думаю. Посидели, поболтали. Вспомнили Китай… Эту историю с его китайским орденом на нашей таможне. Он, оказывается, был несколько обижен. И не столько за орден Золотого дракона, который все равно не смог бы носить, сколько за часы. Личная память опять же… Но это он мне по секрету сказал, как старому знакомому. А так – молодец! Кремень, умница, бабник – а кто из нас не бабник? Правда? Ты вот тоже, помню, по молодости. Как ее бишь звали? Маша Никанорова? Такая белобрысая… Ты ее еще оставил на явочной квартире, когда пришлось уходить… Повесили ее, кажется. Нет?

Лицо Домова налилось кровью. Он встал со стула, и Евгению Афанасьевичу на мгновение показалось, что сейчас гость бросится в драку, но тот постоял с полминуты, помотал головой, как после пропущенного в потасовке удара, и медленно опустился на стул.

– Ну, ты и сволочь, Женя… – медленно, с трудом проговорил Домов.

– А ты рассчитывал на что-то другое? Меня всегда хвалили за крепкую память. И я все помню, Дима Домов. Я все очень хорошо помню… И то, как ты пытался уничтожить Деда, и то, как… – Евгений Афанасьевич вовремя приказал себе замолчать. В самый последний момент. Он чуть не упомянул своего сына. – Наверное, не стоило тебе сюда приезжать.

– Почему же? – разом успокоившись, сказал Домов. – Стоило. И поговорить с тобой вот так, по-честному, стоило очень давно. Чтобы не осталось недомолвок между нами. Твой сын…

Димочка всегда был чуток к собеседнику. Стоило тому – нет, не проговориться, только допустить намек на слабину, как Домов тут же бил по больному.

Евгений Афанасьевич провел ладонью по столу.

– Ты до сих пор считаешь, что есть моя вина в его… – улыбка Домова стала почти искренней и даже доброй. – Но я ведь…

– Если бы я так считал… Если бы я был уверен в том, что ты приложил к этому руку, – ты бы уже умер, Дима. Но ты жив… – Евгений Афанасьевич не добавил «пока», но это слово повисло между собеседниками, как облачко дыма. – Ты жив, и ты приехал ко мне.

Корелин отодвинул обшлаг френча и демонстративно посмотрел на часы.

– У меня практически нет свободного времени, Дима. Уж извини.

– Я займу еще немного времени. Совсем чуть-чуть.

– Хорошо. Чуть-чуть.

– Зачем ты восстанавливал контакты с Власовым? Ты ведь посылал к нему своих лейтенантов на Юго-Запад. В Ворошиловград. И когда его перевели на Волховский – ты с ним тоже общался. Откуда такая любовь, Женя? В апреле ты с ним встречался, а в июле он оказался у немцев в плену…

– В июле я был здесь, у меня – алиби, – засмеялся Корелин. – Я просто физически не мог отвести его к немцам. И он слишком большой мальчик, чтобы вот так просто подчиниться какому-то комиссару третьего ранга. Генерал-лейтенант, трижды орденоносец, любимец Сталина. О нем же книгу писать начали. «Сталинский полководец» или как там? Андрей Андреевич мне по секрету сообщил, очень был горд признанием своих заслуг. Замкомфронта – и впереди блистательная карьера… И тут – Вторая ударная. И заметь – не он ее туда загнал, в болота. Он отправился туда исправлять чужие ошибки… Не так?

Корелин выключил радиоприемник, встал и прошелся по кабинету.

– И мне, между прочим, в результате свинью подложили. Вместо влиятельного приятеля – человек, не вышедший из окружения. А тут еще ты приезжаешь с нелепыми намеками. Именно – намеками, а не обвинениями. Были бы обвинения, я бы не здесь на вопросы отвечал. И не так.

Домов встал.

– Не так я себе наш разговор представлял, Евгений Афанасьевич, – сказал он. – Не так…

– А как? Вначале – общие воспоминания, потом – живенькое обсуждение печальной судьбы генерала Власова, а потом… А потом я должен был признаться, что это именно я его склонил к предательству? Измене Родине и переходу на сторону врага? У вас все с головой в порядке? Ведь не с пацаном разговариваете, милейший! – повысил голос Евгений Афанасьевич. – Если бы я задумал нечто подобное, то уж точно
Страница 4 из 19

не стал бы с Андреем Андреевичем при всех лобызаться. Ищите дурака в каком-нибудь другом месте.

– Хорошо, – кивнул Домов. – Поищем в другом. Кстати…

Домов сделал несколько шагов к двери и остановился.

– А где твои лейтенанты? Мне сообщили, что их уже давненько нет в районе Москвы. Все больше по прифронтовой зоне шастают, работают… Вот умеешь ты подбирать помощников, Женя. Завидую. Толковые парни!

– Толковые, – подтвердил Евгений Афанасьевич. – А что?

– Ничего. Никиту жалко твоего… Так было бы у тебя три мушкетера. Когда он погиб?

– В октябре прошлого года. Пошел вместе с группой, напоролись на фельджандармов…

– Да-да-да-да… Печально, – совершенно без печали в глазах сказал Домов. – Ну, оставшиеся двое – Залесский и Шведов? У них все нормально?

– Насколько я знаю – да. Они сейчас на Сталинградском фронте. Успели уйти из Ростова перед самой сдачей города. Должны уже быть в Сталинграде. А что?

– Нет, ничего. Просто вспомнил. Ну, я пошел… – Домов, не подавая руки, вновь двинулся к двери, но щелкнул пальцами и снова повернулся к Евгению Афанасьевичу. – Этот Залесский… Всеволод, если я не ошибаюсь. Я был просто потрясен, когда впервые его увидел…

– Ты его видел?

– Конечно. Если возле тебя появляется новый человек, то я обязательно интересуюсь – кто, откуда. И в этом случае поинтересовался. И был потрясен, на самом деле потрясен. Ты и в самом деле не имеешь к нему отношения? Он же почти как близнец твоего сына…

– Нет, я с ним познакомился в августе прошлого года, в районе Смоленска. Он вышел из окружения, а я как раз…

– Да-да-да-да… Я помню о той истории. И о его ордене – я тоже помню. Как же – статья в «Красной звезде», фотография. И потом, мне говорили, парень оказался очень шустрым и толковым. Только…

– Что – только?

– Кто он – мне почти понятно. А вот откуда… Я проверил его биографию по-быстрому. И что-то тут не вяжется, Женя. Такое чувство, что не было в Харькове Всеволода Александровича Залесского. Не было. Прореха в документах…

– А ты уверен, что это его настоящее имя? И биография? – поинтересовался Евгений Афанасьевич.

– Не уверен. И это меня беспокоит. Хотел с ним пообщаться лично, поспрашивать… Или ты можешь меня просветить по этому поводу?

– Не могу, – спокойно ответил Корелин. – Ты сам знаешь, что такое безопасность сотрудников.

– Да-да-да-да… Конечно. Как же я мог забыть о системе псевдонимов… Ну да ладно. Так, говоришь, в Сталинграде? Не волнуешься? Там сейчас такая каша заваривается… Может, посодействовать? У меня там есть несколько человек, вывезем.

– Они сами выберутся.

– Тоже верно, – кивнул Домов. – И я все-таки тебя покидаю. Поеду докладывать о результатах разговора. Так что, если тебя пригласят для беседы – я не виноват.

– Я понимаю.

– Нет, в самом деле…

– Я в самом деле понимаю. Все мы государевы люди.

– Вот именно, – Домов вышел из кабинета, захлопнув за собой дверь.

Евгений Афанасьевич вернулся к столу, сел. Сжал лицо руками и тихо-тихо застонал.

Ну, вот и началось, подумал Евгений Афанасьевич. Вот и началось.

Прав был Дед, когда предупреждал, что приближаться к Власову – чревато. Корелин тогда очень аргументированно возразил, но и он, и Евграф Павлович прекрасно понимали, что не только интересная комбинация привлекает комиссара. Слишком сильным был соблазн. Исключительно сильным.

Евгений Афанасьевич не сразу поверил Всеволоду, когда тот рассказал о будущем предательстве генерала. Как тут можно было поверить? Нет, согласившись с тем, что Всеволод на самом деле каким-то образом попал из две тысячи одиннадцатого в сорок первый, можно было верить и во все остальное, но…

Андрей Андреевич Власов вышел из окружения. Мог бы не выйти, если бы хотел – искренне хотел – перейти на их сторону. Если и вправду идейный антибольшевик, то почему не воспользовался моментом?

Ведь сам рассказывал, как несколько раз разминулся с немцами буквально на секунду, на метры… От Киева до Орла – пешком. Да, в штатском, но ведь даже партбилет сохранил. Любой обыск – и здравствуйте, товарищ генерал-лейтенант… Нет, поправил себя Корелин, генерал-лейтенанта Власов получил после обороны Москвы.

Да это и неважно. Майор, лейтенант…

Евгений Афанасьевич снова прошелся по кабинету.

В январе, после получения ордена и повышения, Власов просто светился радостью, излучал эдакую спокойную уверенность. Все, все у него получилось. Все самое страшное уже позади. И безумный сорок первый – позади, и окружение, и страх, что, выйдя к своим, получит не новую армию, а пулю или двадцать пять лет в лагере… Все позади.

Разговор со Сталиным. Известность, слава…

Что еще нужно советскому военачальнику? Может, немного везения? Так ведь и тут повезло как никому.

Мог ведь попасть в Барвенковскую мясорубку, разделить ответственность за разгром, а то и стать козлом отпущения… Так ведь перевели на Волховский. Замом командующего. В самый последний момент выскочил.

Если бы не те слова Севки Залесского. О предательстве.

Вначале на них можно было не обращать внимания. Потом Талалихин совершил свой таран, как Севка и предсказывал. Потом седьмого декабря японцы раскатали Тихоокеанский флот США, как опять-таки предсказывал Залесский. Что следовало из этого? Нужно внимательно проанализировать те крохи, что мальчишка смог вспомнить о войне. Девятое мая сорок пятого? Пусть, хорошо, ничего особо важного из этой даты не вытащишь, а вот то, что союзники летом, самое позднее, сорок четвертого года высадятся в Нормандии, уже можно попытаться использовать в игре. В какой-нибудь игре…

Сталинград.

Залесский был уверен, что Паулюса пленят в Сталинграде. Зимой. В это они с Дедом тоже поверили не сразу. Чтобы генерал Паулюс (Севка упорно именовал его фельдмаршалом) смог попасть в Сталинград, немцам нужно было перемолоть соединения Тимошенко, пройти сотни километров от Харькова до Волги в условиях, когда и внезапности уже не было, и преимущество в танках, пехоте и артиллерии было у нас… Как поверить? Как можно проиграть при таком раскладе?

Нет, Евгений Афанасьевич, естественно, кое-какие меры принял. На него поглядывали как на безумца, а он усиливал свои группы на юге, насыщал Донбасс и Ростов-на-Дону агентурой.

Севка помнил немного, но то, что рассказал – было правдой. Оказывалось правдой, и нечего с этим было поделать. И, признав эту правду, следовало принять и то, что вот этот, уверенный в себе, сильный человек со звездами генерал-лейтенанта в петлицах, всего через несколько месяцев (недель? дней?) перейдет на сторону врага.

Как? Каким образом?

Рухнет весь Волховский фронт? Неважно, вот это как раз – неважно.

Важно то, что еще было время остановить Власова. Нет, не послать донос – никто бы не поверил в принципиальную возможность перехода такого человека к немцам. Доказательства? А не могло быть доказательств будущего предательства.

Евгений Афанасьевич думал-думал-думал, раз за разом перечитывал всю имеющуюся у него информацию на Власова. Искал уже не доказательства, нужен был повод, деза, способная подорвать доверие к генералу.

Он шел от Киева к Орлу два месяца? Попытаться запустить версию о том, что Власов сдался уже тогда, был завербован и переброшен через линию фронта. Эта идея, несмотря на
Страница 5 из 19

все свое безумие, не выходила из головы у Корелина несколько дней. Еще Власова могли завербовать в Китае. Могли, но опять-таки на подозрениях его свалить в сорок втором было невозможно, а на тщательную разработку дезинформации и подготовку липовых доказательств времени уже не было.

А кроме того, ничего и нельзя было делать. Продолжая прикидывать варианты, Евгений Афанасьевич ни на секунду не забывал, что на самом деле он ничего и не может изменить. Или все его действия только подтолкнут Власова к предательству. Ведь он уже перешел к немцам. В прошлом Севки Залесского он был командующим Русской Освободительной армией. Был. И…

Разговаривая с Власовым, Корелин все время думал о своем пистолете, лежавшем в кармане кожаного плаща. Одно движение руки. И все. Все.

Пистолет заклинит? Или все-таки получится изменить историю?

Когда пришла информация, что Власова отправили в составе комиссии штаба фронта во Вторую ударную, стало понятно, что оттуда он не вернется. Заболел командующий, Власов имел опыт боев в окружении – вот и все. Все очень просто.

Он наверняка не собирался сдаться в плен. Он хотел еще раз провернуть тот же сценарий, что и под Киевом. Уйти в гражданском, но с документами. С минимальным числом попутчиков, чтобы не привлекать внимания.

Но у него это получиться не могло. Не могло.

Это под Киевом он был одним из многих генерал-майоров, погибших или попавших в плен. А летом сорок второго он был спасителем Москвы, сталинским полководцем. Власов уже успел сжиться с чувством своей значимости, с осознанием своего высокого предназначения. И кроме того, его искали. Наши искали и немцы искали.

И не исключено, что уже в одиночестве, в немецком тылу, Власов решил не выходить к своим. Может, даже сам не понял, но решение принял. Здесь он всего лишь один из генералов. А там, у немцев, фигура, с которой они вынуждены будут считаться. Потому что он спаситель Москвы и сталинский полководец. Для немцев – просто находка. Если даже он перешел к немцам, то шансов у большевиков не осталось…

Евгений Афанасьевич остановился у открытого окна, глубоко вдохнул.

Дневная жара уже спала, из сада тянуло влажной свежестью.

Наверное, он сделал все, что мог. Не в случае с Власовым, а в своей жизни.

Никогда не было еще у Корелина такого ощущения.

Все.

Он надорвался, пытаясь сдвинуть махину времени. И дальше будет только хуже. Сегодняшний визит старого недруга – это предупреждение. Попытка раскачать, заставить суетиться и делать ошибки.

Теперь осталось только довести последнюю операцию до финиша, самому забить этот гол не получится, но вывести на удар кого-то другого – очень даже можно. Вывести кого-то на удар, а кого-то из-под удара вывести.

Севку, например.

Ведь не только по поводу Власова к нему приезжал Домов. Он напомнил о сыне. Задавал вопросы о Всеволоде Залесском. Это здесь, в кабинете, было легко сослаться на секретность, а при серьезном разговоре такой финт не пройдет. Нужно будет что-то придумать, подготовить внятную и правдоподобную легенду появления Севки… И это значило, что все пришлось бы делать быстро и самому. Надежных людей у Корелина не осталось. Слишком много новеньких в окружении. Слишком много новеньких…

В общем, игра переходит в эндшпиль. И дай бог, чтобы не в цугцванг.

Нужно было предупредить Всеволода и Костю. Но это от Корелина сейчас не зависело. Если лейтенанты выйдут на связь, то шанс – исчезающе маленький шанс на спасение – у них есть.

Если они выйдут на связь.

В дверь кабинета постучали.

– Да?

На пороге возник Петрович, выполняющий теперь помимо обязанностей водителя еще и функции адъютанта.

– Это, – сказал Петрович. – Там к вам, Евгений Афанасьевич, гость.

– Кто? – не оборачиваясь, спросил Корелин.

– Да я это, я, – бесцеремонно отодвинув в сторону Петровича, в кабинет вошел Орлов. – Нарисовалось несколько свободных минут, я и заскочил. Не выгонишь?

6 августа 1942 года, в полосе Юго-Восточного фронта

Кто-то когда-то сказал Севке, что тяжелобольные умирают ночью. Если дотянул до рассвета, то есть шанс, что переживет и весь день. Наверное, ерунда. У Севки по этой части был не очень богатый опыт, даже наоборот: двое из его знакомых умерли посреди дня, но звучало все равно обнадеживающе – дожил до рассвета, доживешь и до заката.

До рассвета Севка дожил.

Солнце из-за горизонта почти полностью вылезло, в глаза светит, без злобы, но эдак серьезно. С предупреждением. Мол, это утро еще, а что будет к полудню…

Что будет к полудню…

Хотелось бы посмотреть, подумал Севка. Вот очень хотелось бы посмотреть. И полдень, и закат… И так миллион раз. Хотя миллион, это, наверное, слишком много.

Севка даже попытался подсчитать, сколько это в годах миллион дней получается. Три года – округлим – тысяча дней, в миллионе – тысяча тысяч… Получается… Получается три тысячи лет, кажется…

Много получается. Чего только себе сгоряча не пожелаешь, подумал Севка и улыбнулся. И поспешно согнал улыбку с лица.

Вот никак ты не научишься соответствовать моменту, Всеволод Александрович Залесский! То ляпнешь что-то в разговоре с начальством, то начнешь улыбаться в самый неподходящий момент. А момент, между прочим, совершенно неподходящий.

Севка искоса посмотрел на Костю. Вот, совсем другое дело – стоит товарищ лейтенант, как положено командиру Рабоче-Крестьянской Красной Армии, смотрит серьезно, сосредоточенно. Руки за спиной – нормально, командир может держать руки за спиной, это не принижает значимость его облика, так что руки – нормально. А вот отсутствие ремня с портупеей, головного убора – уже значительно хуже. Нарушает образ.

Но и с этим можно было бы смириться.

В конце концов, вышел товарищ командир сделать зарядку и умыться. Холодной водой на рассвете. Правильнее, конечно, с голым торсом, но и вот так, без ремня, с расстегнутым воротом гимнастерки, тоже можно. Личный состав, если окажется рядом, поймет и простит. А вот то, что сапог нет на красном командире – это уже никуда не годится.

То есть абсолютно.

Приблизительно так выглядят… выглядели красные герои в кино о Гражданской войне. Босой, в расстегнутой гимнастерке, с высоко поднятой головой – и в глазах обязательно праведный гнев и уверенность в конечной победе коммунизма.

Даже расстрельная команда в кино понимает, что гадость делает, хорошего человека в расход пускает. Стволы винтовок там дрожат-качаются, желваки на скулах опять же…

Севка посмотрел на дула карабинов – как же, качаются. Даже не шелохнутся, смотрят пристально, не отрываясь. И расстрельная команда явно не комплексует – глаза веселые у обоих молодых уродов. Почти радостные. Целятся и улыбаются. В солдатиков играют, ждут команды старшего по званию. А тот, с лычками младшего сержанта на мятых погонах, не торопится, курит себе самокрутку, отвернувшись. И еще пару минут курить будет. Сволочь.

А вот если сейчас взять и крикнуть – «Огонь!». Не дернутся пальцы у чубатеньких? Вот бы смешно получилось… Оглянулся старшой, а казнь-то уже и закончилась.

Севка умер и Костя умер.

Дал бы в рожу своим мальчикам этот младший сержант с генеральскими лампасами? Наверное, дал бы. Очень уж он всю ночь пытался доказать красным командирам, что не бандит какой, а воин. Службу знает, сука
Страница 6 из 19

недобитая.

Ему Севка вчера вечером так и сказал – сука недобитая. Это когда он попытался орден с Севки снять.

Вот решил, значит, что орден Красной Звезды у лейтенанта лишний. Повезло ему еще, что не сам полез, а молодому приказал. Вот этому, что сейчас целится Севке в лицо. Грыше.

В хате было сумрачно, горела одна керосиновая лампа, да и то еле-еле.

– Сними с комиссарика орден, – расслабленно повелел младший сержант, или как там по казачьему званию. – Грыша, оглох, что ли?

Грыша встал с лавки, потянулся лениво и пошел к комиссарику за орденом. Спокойно пошел, с усмешкой. А чего тут бояться? Комиссарик связан, и приятель его, второй комиссарик, только без ордена, связан. Грыша с вечера даже успел пару раз врезать и тому, и другому, ничего так приложил, со знанием дела.

Походочка у Грыши образовалась вальяжная, движения плавные, скользящие и ухмылка на конопатой роже – самая мерзкая. Получает, тварь, удовольствие от эмоциональной составляющей эпизода. Ручку протянул к ордену медленно, пальчики растопырил…

Руки у Севки были связаны, это правда, а вот ноги… Нет, на них не было сапог, и бить ногой высоко было не слишком удобно, но ведь и у Грыши коленную чашечку никто не отменял. А она, чашечка, даже у таких героев, как рыжий Грыша, имеет поганую привычку съезжать в сторону, если ударить, к примеру, ногой, пусть даже и босой.

Грыша завыл от боли, неожиданности и обиды, согнулся вдвое, чтобы пострадавшую чашечку приголубить, и подставился под следующий удар. Не сильный, но болезненный. Бил бы Севка, то приложил бы в голову или по шее, и убил бы к свиньям собачьим, если бы повезло, но Костя успел первым и врезал Грыше босой ногой по афедрону. Крепко так оформил: рыжий щучкой отправился в угол хаты, перевернув по дороге табурет.

– А ты мне его давал, сучара? – ласковым тоном спросил Севка. – Я четверых штыком пропорол, чтобы орден получить. Четверых, между прочим. А ты ручонки тянешь…

Грыша вскочил, бросился на Севку и отлетел к столу. Глиняная миска упала на пол и звонко щелкнула, разлетаясь на осколки, бутыль с самогоном покачнулась, но младший сержант… или как там его… ее подхватил и водрузил на место.

– Остынь, – приказал младший сержант, когда Грыша схватил со стола нож. – Сядь и помолчи…

– Да чего они, дядя Яша? Я ж их…

– Сядь, я сказал! – прикрикнул дядя Яша. – Не смог сразу справиться – не позорься дальше… Выпей вот и остынь.

Дядя Яша налил полстакана самогона из бутыли, задумчиво посмотрел на Севку.

– Четверых, говоришь?

Севка усмехнулся. Даже не усмехнулся, а так – дернул щекой.

– Вот так, штыком? А не врешь?

– А ты, дядя, дай мне винтовку со штыком, там и посмотрим…

– Выходит, повоевали вы… – протянул дядя Яша. – И дружок твой тоже грех смертоубийства на душу принял?

– И не один раз, – сказал Костя. – Говорят, у меня это особо хорошо получается.

– И нравится небось?

– А чему тут нравиться? Это вот твоим придуркам такое может нравиться… Я видел, как они днем раненых добивали. Улыбочки были на рожах… – Костя сплюнул на пол, между полосатых вязаных половиков. – Уроды…

– Сам ты – урод! – Грыша залпом осушил стакан. – И тех добили, и следующих в степи перехватим – кончим. Я тебя в куски порежу с орденоносцем твоим. На ремни…

– Вот в это верится сразу. Это да. Связанного, если постараешься, ты, конечно, одолеешь… – Костя вздохнул печально. – Не попался ты мне хотя бы недельку назад…

– А что было бы? Думаешь, я бы тебя испугался? – Грыша вскочил со скамьи, но дядя Яша хлопнул ладонью по столу, и Грыша сел на место.

– Это почему они уроды? – спросил дядя Яша. – Оттого, что ваших в расход пускают? Потому уроды? А как красные здесь погуляли – ты знаешь? И в девятнадцатом, и в тридцатом… Знаешь, что красный карательный отряд творил? Думаешь, они нас жалели?

– А что вас жалеть? Тебя жалеть? Видать, карательный отряд вам достался не очень… Если бы я тут был, то тебя бы в первую очередь… – Севка говорил зло, уверенно, а сам все смотрел на руки дяди Яши. Не отрываясь, смотрел.

Пальцы у дяди Яши сжались в кулаки, костяшки побелели. Еще немного подогреть – и все получится. Сам пристрелит или рыжему, вон, прикажет. Тут же, на месте. И что с того, что хозяйка просила хату не пачкать? Если разогреть как следует собеседника, то можно проскочить к казни напрямую, мимо допроса и пыток.

Ходики на стене неторопливо отсчитывали время. Как рефери на ринге. Десять, девять, восемь… Ну, напрягся Севка, давай, дядя, на ремне – кобура. Достал, выстрелил, аут…

Не получилось.

– Жаль, что тебя не было в том отряде, – кивнул дядя Яша, и кулаки его разжались. – Как они долго умирали, красные каратели… Брюхо когда распорото – оно долго получается… Один даже просил, чтобы добили… Ползает в пыли, кишки за ним тянутся, а он сапог целует и просит смертушки… Долго просил.

– Значит, ты выжил, а остальные?

– Кто как… Кто ушел за кордон, кто тут остался… – младший сержант пожал плечами, погоны выгнулись дугами и опали.

– А ты, значит, дядя, остался… – со значением протянул Севка. – Значит, жить захотелось…

– А что – нельзя? – недобро прищурился дядя Яша.

– Можно, чего там… Если очень хочется… ты, значит, оружие спрятал, в колхоз вступил… Так?

– Так.

– И задницы комиссарам лизал… На выборы ходил?

– Конечно, ходил! – засмеялся Костя. – Он же жить хотел… Он, понимаешь, про гордость да смелость вспоминает, когда можно, когда не слишком опасно. Вон, выше младшего урядника и не выслужился. Что так, дядя? Где широкие лычки и георгиевский бант?

Лицо дядя Яши, и без того смуглое, налилось кровью и почернело.

– Сейчас кровь из ушей потечет, – сказал Севка. – Голова лопнет.

Ему очень хотелось умереть на месте. Разозлить младшего урядника Войска Донского и умереть – чисто, почти без боли и, самое главное, быстро.

Не так, как умер сегодня младший политрук Зельдович. Политработник и еврей – им занялись первым. И провозились до заката. Только потом начали разговор с Севкой и Костей.

– Да что ты на них смотришь, дядя Яша? – Грыша дернул кадыком и взял со стола нож. – Кончить их – и делов…

– Ты, Грыша, как дураком был, так дураком и помрешь, видать, – медленно проговорил дядя Яша.

Было видно, каких усилий ему стоит загнать злость себе обратно во внутренности. В печенку-селезенку, в кишки поглубже. Так он, наверное, и Советскую власть пережил. Сжал кулаки, сцепил зубы и терпел-терпел-терпел… А вот теперь…

– Они легкой смерти выпрашивают, – сказал младший урядник. – Хотят, чтобы мы их на тот свет отпустили, пока Учителя нет…

Севка искоса глянул на Костю и вздохнул. Нет, этот дядя не отпустит. Этот проведет по всем затейливым изгибам допроса и пытки. Странно, но смерти Севка не боялся. Или не странно, а вполне себе понятно: что такое смерть по сравнению с пыткой? Зельдовича пытали на глазах у остальных пленных. Этот их Учитель оказался большим выдумщиком по части причинения боли.

В одной умной книге – Севка сейчас не помнил, в какой именно – было написано, что самые изощренные жестокости придумывает тот, кому не придется самому их осуществлять. Гиммлер, писали, при осмотре концлагеря в обморок грохнулся. Но ничего, все остальное время, на расстоянии, руководил решительно и безжалостно.

И Учитель
Страница 7 из 19

этот, интеллигентного вида мужчина лет пятидесяти, тоже лично пальцы не ломал и кожу не сдирал. Сидел, попыхивая трубочкой, и направлял юную, задорную энергию молодого поколения в нужном направлении. Иногда даже глазки отводил в сторону. Сглотнет, будто комок поперек горла встал, затянется трубочкой… Но пыток не прекращал.

Самоотверженная такая сволочь.

После того как вытащили из хаты Зельдовича, Учитель приказал младшему уряднику начать беседу с товарищами командирами. Тот решил снять орден… Ну, и так далее.

– Так что, Грыша, ты не бесись, выпей чуток, закуси… Им это погорше будет, чем если б ты им зубы переполовинил… – дядя Яша усмехнулся. – А товарищ лейтенант расскажет…

– А товарищ лейтенант пошлет тебя на хрен, – Севка прикинул расстояние до стола и понял, что доплюнуть-то, доплюнет, но вот с точностью могут быть проблемы. А нужно бы попасть в рожу. Да чтобы повисло у дяди на усах.

– А и пошлет, – согласился дядя Яша. – Его право. Я законы воинские знаю. И ты, Грыша, учись у комиссарика, как умирать нужно.

– Была охота, – пожал плечами Грыша и снова потянулся к бутылке. – Чего тут учиться?

– Не скажи, Грыгорий, не скажи… – протянул урядник. – Правильно умереть – штука важная. Слышь, лейтенант, это тебя в пионерах красиво умирать выучили?

– Не имел чести носить красный галстук, – отчеканил Севка и вдруг сообразил, что его ведь уничтожать будут как проклятого большевика, комуняку, а он-то по этому поводу – ни в одном глазу.

Ему было два года, когда советская власть накрылась медным тазом в девяносто первом. И потом коммунисты своей пустой болтовней вызывали у него скорее брезгливость, чем сочувствие. Интересно, а как бы отреагировал дядя Яша, если бы Севка рассказал ему о том, что родился… родится только через пятьдесят шесть лет? Не поверил бы. И решил бы, что пытается лейтенант прикинуться чокнутым.

– Не был пионером? – приподнял бровь урядник. – Как же в комсомол вступил?

– Так и в комсомоле не был, – Севка все-таки плюнул, но не через всю комнату в дяди-Яшино лицо, а под ноги, на глиняный пол. – И в партии, если интересно, тоже не был. Это что-то меняет? Для меня, например, нет. Я бы тебя и твоих засранцев пристрелил бы без всякой идеологии. Так, из общечеловеческой брезгливости.

– Брезгливости, говоришь? – дядя Яша покачал головой.

– Ну, дай я ему глаз выму, – попросил Грыша. – Ну, будь человеком…

– Заткнись, – урядник встал из-за стола, обошел его, но подходить к лейтенантам близко не стал. – Вот за эту брезгливость я ваших и убивал… И буду убивать. Я казак. Ты понимаешь, сопляк, что такое казак? Мы веками родную землю защищали, веру православную… Это – наша земля. И наши вольности. А тут приезжает жидок… или кацап какой, в очочках, и давай мне, казаку, гундосить про равноправие и братство. Это получается, что иногородним землицы отрежь, мужичкам с рылом суконным… И пшеничку, которую вырастил, отдай бесплатно в город, чтобы тамошние бездельники с голоду не подохли, сукины революционеры… И винтовочку – сдай. И шашка тебе не положена. А положено тебе жидочку этому кланяться, да на портреты Ленина и Сталина вместо икон молиться… Да в старые времена этого жидка выпороли бы при всем обществе… Если бы не революция…

– Если б не революция, ты бы стоял передо мной навытяжку, сука, и глаз не отводил, – процедил Костя с таким высокомерием в голосе, что Севка оглянулся на него изумленно.

И урядник как-то подобрался и насторожился. Пробудили в нем, наверное, интонации генетическую память.

– Ты бы таращился на меня, шкура, а я бы прикидывал, не врезать ли тебе по роже второй раз. Ибо первый раз ты бы уже схлопотал… – Костя улыбнулся мечтательно. – Схлопотал бы первый раз за то, что стоишь перед старшим по званию расхристанный, с расстегнутым воротом, да еще и самогоном нахлестался. Гимнастерку застегни, штанишник!

Рука младшего урядника метнулась к вороту, но замерла на полпути.

– Это с чего это ты, комиссарик, мной бы командовал? – недобро прищурившись, поинтересовался урядник.

– А ты сам посуди. Мой батюшка Гражданскую закончил полковником. Сейчас бы точно уже генералом был. Думаешь, я не пошел бы по его стопам? Юнкерское училище, папина протекция – и вот я поручик, может, даже гвардейский. Так что ты бы, младший урядник, если бы в Гражданскую белые победили, все равно был бы полным дерьмом с моей точки зрения. Правда, тогда ты хотя бы предателем не был бы, не суетился бы, чтобы германца поласковее встретить… – Костя брезгливо поморщился. – Как потаскуха дешевая…

Дядя Яша ответить не успел.

От входа в хату донеслись странные звуки, Севка оглянулся и обнаружил, что Учитель стоит, прислонившись к дверному косяку, и аплодирует, как в театре. Или, скорее, на детсадовском утреннике. Тихо вошел и, наверное, давно уже слушает беседу. Наблюдает, как командиры Рабоче-Крестьянской пытаются легкую смерть себе не мытьем так катаньем заработать.

– Браво, товарищ поручик, – сказал Учитель. – Брависсимо! Вот что значит – кровь. Из дворян?

– А ты как думаешь? – холодно поинтересовался в ответ Костя. – Полковник, даже если из простонародья, уже наследственное дворянство как-нибудь выслужил. Но моего отца это не волновало, с его-то предками…

– И где же ваш папенька? – спросил с усмешкой Учитель и прошел мимо лейтенантов к столу. Сел, брезгливо отодвинув по полу ногой осколки посуды. – Неужели тоже в РККА служит? В каком звании?

– Расстрелян в тысяча девятьсот двадцать седьмом за участие в контрреволюционной организации, – спокойно отчеканил Костя. – И что?

– То есть большевики вашего отца казнили, а вы им служите?

– Отец решил, что должен бороться. Это его выбор. А я служу не большевикам, а своему Отечеству.

– Фу… – лицо Учителя исказила гримаса отвращения. – Как пошло и высокомерно! И банально… Вы кого-то хотите поразить? Или укорить? Кого? Гришеньку? Гриша, ты что по поводу защиты Отечества думаешь? За что воюем?

– За Дон… это… за вольности…

– Вот! – Учитель поднял указательный палец. – За вольности. И чтобы отомстить. Какое Отечество? О чем вы? Они терпели, ждали своего часа… И час настал. Немцы, слава богу, думать начали головой, а не каской. Казачки теперь не русские и даже не славяне… Готы мы. Потомки готов. И посему можем быть союзниками и соратниками великого германского народа. Знаете, сколько уже казачьих сотен сформировали немцы? Уже воюют ребятушки, режут красных. Про Кононова слышали? Как он с полком перешел к немцам и теперь сформировал казачью дивизию? Теперь, вот, на Дону хутора и станицы поднимаются. И это только начало. Доберутся сюда немцы, вот тогда Дон и Кубань, и Терек, – всё полыхнет, все возьмутся за оружие… Против большевиков. Как один…

– Это ничего, что кубанцы и донцы неплохо в Красной армии воюют? – спросил Севка. – Как один у вас уже не получится.

– Ничего, мы почистим… В Гражданскую не получилось, сейчас сделаем…

– Конечно, почистите… С немцами как же не почистить…

– Не нужно иронии, молодой человек. Не нужно. Ваш соратник… политрук Зельдович, все больше лозунгами, про коммунизм и фашизм… про неизбежную победу…

– А чего мне про коммунизм или фашизм рассуждать? – пожал плечами Севка. – Я про предателей говорю и
Страница 8 из 19

изменников. При чем тут идеология? У вас не хватило смелости погибнуть в бою, ловкости, чтобы сбежать за границу… Теперь за это мстить будете? Вы же, как я понимаю, учительствовали? Литература? История? «Разгром» Фадеева детям разъясняли? Стихи Маяковского? Или про руководящую роль партии?

– Неплохо, молодой человек, – Учитель достал из кармана кисет, не торопясь, набил трубку, закурил. – Неплохо. Оскорбительно, с претензией на правду. Я преподавал словесность, это вы верно заметили. И стихи про партию с детьми учил. Только кто вам сказал, что я бездействовал?

– Ну да, ну да… В столовой в тарелки коммунистам плевали. Поезда под откос пускали.

– Зачем? Грубо и неэффективно. Меня бы быстро нашли и расстреляли. Был очень простой и действенный метод. Письмо. Анонимное. Поеду, бывало, на областную учительскую конференцию, по дороге пару писем в почтовый ящик опущу, вернусь, а, скажем, колхозный счетовод арестован и дает показания о подпольной антисоветской организации. Антисоветчики – они в одиночку не злоумышляли, они все больше группами и организациями. Чекисты возьмут такого, поговорят… Пытки, там, побои… – Учитель выпустил клуб дыма изо рта и мечтательно улыбнулся. – Наверное, кого-то и били, не без того. Только зачем? Человек – слаб и труслив. Дайте ему возможность под замком посидеть, подумать, он сам себя напугает. До дрожи, до рвоты. И быстренько, пока не начали его тузить, сдаст побольше своих коллег и приятелей… А чего, собственно, они будут на свободе, а он, бедняга, в кутузке?

– Сука…

– Это вы обо мне или о среднестатистическом советском гражданине? – осведомился Учитель. – Можно и обо мне, я не обидчивый. Это вам Яков Егорович правильно сказал – имеете право. О гражданах Страны Советов? Наверное, в этом случае вы правы не совсем. Не все доносили, иначе обезлюдела бы земля русская. Скажем, рабочие и крестьяне – эти не слишком доносами баловались. Нет, потом, в едином порыве они требовали уничтожить гадину, искоренить… Всячески одобряли вначале ежовые рукавицы, потом уничтожение этих самых рукавиц… Но доносов писали не слишком много. Ну, сами посудите, с чего им на соседа стучать? После напряженной стахановской вахты есть силы только выпить водочки да завалиться спать. Пионер мог по наивности на родителя донести, но опять же чего на токаря придумаешь?.. А вот в среде интеллигенции – совсем другое дело. Им было что делить. Техническая интеллигенция дралась за карьеру. Как доказать, что твое изобретение лучше? И твоя точка зрения правильнее? Совершенно верно – берется листок бумаги и пишется, что гражданин Петров-Иванов-Сидоров зажимает творческую марксистско-ленинскую идею и пытается внедрить сугубо реакционную буржуазно-фашистскую конструкцию примусной иголки. Вот отломилась гайка у сноповязальной машины, и пошли сразу две цепочки. Находят вредителей и у тех, кто проектировал, и у тех, кто изготовлял. Причем одновременно. Если выяснялось, что спроектировали плохо, то изготовителей все равно сажали. Как же иначе – есть поломка и есть заявление… Не отреагируешь – сам подставишься. Жалобщик ведь просто так не остановится, он и на следователя донос напишет. Обязательно напишет, ведь простой инженер очень хотел стать старшим, старший – начальником цеха, начальник цеха – директором завода… У интеллигенции творческой все было одновременно проще и сложнее. Там нужно было найти закавыку, червоточинку у оппонента. Кормушка одна, а рыл к ней, извините, тянется много. А рабоче-крестьянское государство предоставляет каждому возможность для роста. Нужно только эту возможность отыскать и вцепиться в нее, руками и зубами. В сущности, кто эти чекисты? Вчерашние мальчишки с семиклассным образованием, закончившие специальные курсы или попавшие в органы вообще по комсомольской путевке. Вы думаете, у них хватило бы ума придумать по-настоящему забавное обвинение для ученого-геолога? Хотя пример неудачный. Там все-таки нужно было чего-то найти реальное. Не нашел – можно обозвать вредителем, нашел, но не в сроки – опять-таки вредитель. Но вот гляциологи… Вы знаете, кто такие гляциологи? Григорий, ты знаешь, кто такие гляциологи?

Грыша засопел сердито, обидевшись то ли на сложный вопрос, то ли на то, что его заподозрили в знании таких странных слов.

– Вот, Григорий даже слова такого не знает. А в Питере… пардон, Ленинграде целое дело организовали, там куча народа в изучении льдов пользовалась антимарксистскими методами. Представляете? Это как же мог паренек из ЧК – ГПУ – НКВД с семиклассным образованием такое удумать? Как мог в свой мозг втиснуть идею, что лед можно изучать идеологически вредно? Ему наверняка подсказал кто-то из этих самых гляциологов… Зато сколько кандидатов наук стали докторами, какую карьеру сделали многие и многие ученые, подсказавшие карающему мечу пролетариата еще одно направление для рубки…

– Теперь стало веселее? – спросил Костя.

– Значительно. И сравнить нельзя, – кивнул Учитель. – Наступает новое время…

– Немцы предоставят каждому новые возможности для роста, – в тон ему подхватил Севка. – И нужно будет только найти эти возможности, ухватиться за них руками и зубами…

Учитель не ответил.

– А если кто-то из штанишников решит, что слишком уж активно вы разучивали с детьми стихи Маяковского? И опустит конверт в ящик?

– Вот для того, чтобы такого не произошло, мы сейчас и работаем. Нашим союзникам будут предоставлены доказательства…

– Зельдовича покажете?

– Не только его. Вы думаете, что по степи сейчас мало красноармейцев, командиров и политработников шляется? Десятки и сотни. Бегут из-под Ростова – кто к Сталинграду норовит, кто на Кавказ, кто просто прячется… А мы отделяем зерна от плевел. Кого – в овраг. Кого – в плен. Или даже к нам… Вот вы, например, вполне могли бы…

– Что могли бы?

– Вы же не были коммунистом и комсомольцем, правда?

Севка не ответил. Что-то екнуло в груди, сердце трепыхнулось и замерло.

– А ваш приятель по происхождению из дворян. И, как мне кажется, не чужд понятий чести. Он бы тоже вполне мог… – Учитель оживился, будто и в самом деле его обрадовала возможность сохранить лейтенантам Красной армии жизнь. – Вот вы, Всеволод, откуда родом?

– Из Харькова.

– Вот, вы ведь украинец…

– Хохол, – буркнул сквозь зубы Грыша.

Ему, похоже, идея сражаться за казачьи вольности вместе с красным орденоносцем нравилась не слишком.

– Вы, конечно, не казак, но вполне могли бы служить в нашей новой армии… И ваш приятель – тоже. Я даже дам вам минут пять на выбор дальнейшей судьбы. Казнь? Плен? Сотрудничество? Завтра-послезавтра здесь будет германская армия, но вы можете еще успеть проявить себя… Ну, у вас есть пять минут.

Севка посмотрел на Костю, тот еле заметно улыбнулся. Краем рта. И улыбка получилась невеселая.

Какой может быть выбор? Естественно, нужно выжить. Выжить – любой ценой. И Евгений Афанасьевич неоднократно говорил, что не бывает нечестных способов выживания. Серьезно говорил, без подколки. Если потребуют убивать – убей. Потом отплатишь сторицей. Потом. Для того чтобы победить – нужно выжить.

Сердце застучало часто, требовательно. Жить. Нужно жить. Представилась возможность выжить – хватайся за нее руками и
Страница 9 из 19

зубами.

Севка набрал воздуха в грудь.

Это очень просто. Нужно сказать – сотрудничество. Сотрудничество – очень позитивное слово. Не предательство – какое, к чертям собачьим, предательство? Севка даже присяги не принимал, ничего он не должен рабоче-крестьянской власти. Он вообще – гражданин независимой Украины будущего.

Севка облизал разом пересохшие губы.

Если бы этот Учитель отвернулся, не смотрел с такой заинтересованностью и заботой. Темный Ситх, предлагающий юному падавану перейти на темную сторону Силы.

Севка соглашается жить, а Костя – решает умереть. И что? Севке прикажут пристрелить приятеля? Или наоборот?

Нет, если Севка согласится, то и Костя, наверное… Он ведь тоже слышал те слова комиссара. Выжить – любой ценой. Чтобы победить – нужно выжить. Без всяких сантиментов и колебаний. Выжить. Выжить…

Достаточно просто сказать… Учитель не соврет, ему важно доказать себе, что он прав. И Грыше этому дебильному, и младшему уряднику, который сейчас не сводит взгляда с лиц лейтенантов… Нужна Учителю маленькая победа.

Севка ведь читал, как сотни и тысячи пленных красноармейцев и командиров записывались в армию к Власову, чтобы потом перейти к своим. И многие переходили. А Севке ведь немецкая проверка почти ничего не грозит. По документам они с Костей – обычные пехотные командиры. Самые обычные. Орден? У Власова их было несколько штук, даже Герои Советского Союза к немцам переходили, кажется… Так что примут, приветят. Кровью попытаются повязать. Согласиться, а потом… Евгений Афанасьевич прикроет, если что. Еще и какая-нибудь оперативная комбинация может выгореть. Выходит, что даже нужно переходить к казачкам. Немцы прибудут через день-два, за это время вполне можно будет успеть расстрелять десятка два красноармейцев. Или даже запытать до смерти.

Своими руками. Севку ведь и к этому готовили, его не стошнит при виде крови. Он сможет. Значит…

– Пошел ты в жопу, – сказал Севка и очень удивился.

Секунду назад он готов был просить пощады, а вот сказал совсем другое. И не чувствует огорчения. Сердце замерло разочарованно, а потом успокоилось. Решение принято – чего суетиться?

– Присоединяюсь к предыдущему оратору, – сказал Костя.

Грыша с шумом выдохнул, оказывается, он не дышал в ожидании. И похоже, выбор лейтенантов его полностью устраивает. Хотя и удивляет.

Младший урядник покачал головой и сел к столу. Налил в стакан самогона и залпом осушил.

– Уважаю, – с легким разочарованием произнес Учитель. – И даже не стану уговаривать. Я ведь вас правильно понял? Ваша фраза означала желание быть убитым? И даже способ казни вы не станете оговаривать?

– Мне повторить? – спросил Севка.

То, что руки связаны за спиной, – очень даже неплохо. Если они даже дрожать начнут (а они начнут, чего уж там), то видно не будет. Мелочь, конечно, но…

– Не нужно, вы были весьма конкретны. И если я прикажу содрать с вас кожу, то вы не станете причитать и проситься? Молча примете боль и смерть?

– Вряд ли, – вздохнул Костя.

– Что – вряд ли?

– Вряд ли получится без крика, – пояснил Костя. – Молча умереть я, пожалуй, не смогу… Сразу прошу прощения, но орать я буду от всей души. Не вижу причин сдерживаться.

– Теперь я присоединяюсь к предыдущему оратору, – сказал Севка.

Он прислушался к своим чувствам и с удивлением обнаружил, что почти не боится. Совсем не боится. Нет, от мысли, что вот через минуту с него могут начать сдирать кожу, в низу живота начинал тлеть огонек. Такой неприятный холодный огонек. Как в кресле стоматолога. Когда, казалось бы, еще есть возможность отказаться от лечения, просто сказать, что передумал, и выйти из кабинета. Но ты сидишь и смотришь затравленно на блестящую штуковину в руке врача, видишь, как она приближается к тебе, а ты даже зубы сжать не можешь…

А умереть он, выходит, не боялся.

Странно, подумал Севка.

– Значит… – Учитель сделал паузу, эту специфическую учительскую паузу, когда палец скользит по журналу, весь класс замер в ужасе, а преподаватель медленно тянет: «К доске пойдет… пойдет… пойдет…» – Значит, казнь…

– Расстрелять, – неожиданно произнес хриплым голосом дядя Яша.

– Что? – удивился Учитель.

– Расстрелять, – повторил младший урядник. – Я сам…

– А вы умеете производить впечатление даже на опытных людей, – с некоторым уважением в голосе сказал Учитель. – Яков Егорыч – человек бывалый, но даже он… У меня были другие планы на вас, ну да ладно… Как не пойти навстречу уважаемому человеку?

Младший урядник встал с табурета, взял карабин, стоявший в углу.

– Грыша, кликни Фому, да пойдем. Скоро уже солнце…

Дядя Яша все рассчитал правильно.

Они пришли к оврагу точно с восходом солнца.

Грыша что-то бормотал про дальнюю дорогу, что нужно было порешить краснопузых возле хутора, но младший урядник молча шел, потом, возле оврага, остановился, заглянул вниз, придерживая фуражку, и сказал лейтенантам, что они в чистый овраг лягут, аккуратно.

Севка хотел что-то съязвить, но в горле почему-то пересохло.

Грыша и Фома, не дожидаясь команды, щелкнули затворами и прицелились, но дядя Яша приказал отставить, скрутил из газеты самокрутку и отошел покурить.

– Сами перекурить не хотите? – спросил он через плечо после первой затяжки.

– Нет, – ответил Севка. – Я здоровье берегу.

Так себе шутка получилась. Но хоть такая.

Солнце поднялось выше, тени стали чуть короче. В небе переливчато надрывалась какая-то птаха. Теплый ветерок принес запах полыни. Прилетела откуда-то белая бабочка и села на ствол карабина Грыши. Как в кино, подумал Севка.

Грыша выругался и тряхнул оружием. Бабочка улетела.

С запада послышался звук авиамоторов. Севка оглянулся – тройка советских бомбардировщиков, кажется, «СБ» летела навстречу солнцу. По-видимому, самолеты возвращались с ночной бомбардировки. Или кто-то решил, что звено сможет проскочить ранним утром, пока немцы спят.

Но немцы не спали.

Пара «мессеров» вывалилась откуда-то из-за облаков, спикировала. Звук пушек был совершенно несерьезным, еле слышный треск, но идущий справа бомбардировщик резко клюнул, завалился на крыло и скользнул книзу, как лист с дерева. И так же закрутился перед ударом о землю.

«Мессеры» набрали высоту и снова спикировали.

Пулеметы бомбардировщиков стреляли, но без видимого результата. Снова ударили пушки «мессеров».

– Ладно, – сказал дядя Яша и бросил окурок на землю. – Чего тянуть…

Рвануло. Раз и еще раз.

Севка повернул голову на звук – черные дымные столбы поднимались к небу на месте падения двух бомбардировщиков. Третий «СБ» все еще летел, хотя за левым двигателем тянулся шлейф дыма.

– Дядя Яша, – сказал Грыша. – Учитель про форму говорил…

– Обойдется, – отрезал младший урядник. – Что ему, формы мало?

– Так та вся в крови. И дырки. А тут – целая пока. Он и велел, когда мы выходили – пусть снимут, сказал, чтобы целое. А они, мол, голыми пришли, голыми и уйдут.

Севка хмыкнул, вспомнив, как почти ровно год назад действительно пришел в этот мир, в это время, голым. Совершенно неуместная улыбка снова попыталась растянуть ему пересохшие губы. Не хватало только заржать.

– Готовсь! – приказал младший урядник.

– Как знаешь, дядя Яша, только разозлится он…

– Целься!

Карабин
Страница 10 из 19

снова глянул Севке в лицо.

В голову будет стрелять, чтобы форму не повредить, мелькнула мысль. В голову.

Перед смертью, говорят, перед глазами проносится вся жизнь, подумал Севка. Врут, сволочи. Ничего перед глазами не проносится, только Грышина рожа маячит. Закрыть глаза?

Ничего, немного осталось потерпеть. Сколько там? Секунда? Две?

Сейчас прозвучит команда «Пли!» и…

Два выстрела слились в один.

Севка успел подумать, что уроды поспешили, команды так и не дождавшись. Удар в грудь, земля ушла из-под ног, и Севка полетел куда-то в пустоту.

Удар плечом, спиной, жесткая трава полоснула по лицу, снова удар плечом. Тишина.

И два выстрела где-то над головой. И третий, после небольшой паузы. Выстрелы негромкие, будто стреляли издалека. Раскатистые.

Не соврал дядя Яша – чистый овражек.

Уютный.

15 августа, Малые Антильские острова

Старший сержант Малышев на море никогда не был. И нельзя сказать, что очень по этому поводу переживал. Скорее, наоборот. Чувствовал он по отношению к морю какую-то опаску, словно ожидал от такого количества соленой воды какого-то подвоха.

Скажем, в фильме «Дети капитана Гранта» очень даже доходчиво изобразили бурю на море и что от этого может произойти. А в «Веселых ребятах» в море купались коровы-свиньи-козы – и это ничем не отличалось от реки возле родной деревни Малышева. Даже пастух был такой же бестолковый, как киношный Костя Потехин. То есть, может, он и мог бы стать хорошим музыкантом, но скот у него постоянно разбредался, лез куда не положено и вообще всячески досаждал обществу.

В общем, на море Малышева ничуть не тянуло, его вполне устраивало посидеть на берегу речки с удочкой. И с бутылочкой, как же без бутылочки.

Меньше всего старший сержант ожидал, что война его на море как раз и отправит. Ему вообще везло по жизни – выжил в первый месяц войны, вышел из окружения, а потом встретился со старшим лейтенантом Орловым, с которым так больше и не расставался.

Спецгруппа, объяснил старший лейтенант, работает отдельно от всех, автономно, задания выполняет особые, даже в собственном тылу может устроить перестрелку или даже подрыв. Так надо.

Орлову Малышев верил. Поначалу закралось было сомнение, но потом познакомился Иван Малышев с очень серьезными людьми, с комиссаром товарищем Корелиным, с генерал-лейтенантом, старым, еще дореволюционным, с лейтенантом Залесским тоже… В общем, знакомые у Орлова были серьезные, внушающие доверие.

А потом и задания стали поступать даже и не странные, а какие-то невероятные, что ли…

Были, оказывается, способы перебрасывать людей на расстояние без всяких там самолетов и кораблей. И если бы только на расстояние. Еще и во времени тоже.

Малышев поверил не сразу.

Долго выспрашивал у Орлова, тот ничего толком не объяснил, сказал, что во времени есть такие трубы, как бы воронки, через которые можно попасть в прошлое или даже в будущее. И группе старшего лейтенанта Орлова как раз поручено по этим самым воронкам шнырять, выполняя важные задания партии и Советского правительства.

Вот, отбить у немецких диверсантов секретные реактивные минометы, а потом отправиться с этими минометами хрен знает куда и выстрелить черт знает по чем.

Даже тогда Малышев еще сомневался.

Ну, в другое место попасть без самолета – еще туда-сюда. А в другое время… Но потом довелось старшему сержанту отправиться в Гражданскую войну, в самую что ни на есть. В одна тысяча девятьсот девятнадцатый год.

Какие-то мужики, повстанцы, то ли за красных, то ли за белых или вообще за зеленых, чего-то там не то захватили, какие-то ящики, большие и тяжеленные. Может, эшелон грабанули или на складе каком нашли.

Орлов взял с собой Малышева и еще Леньку Ставрова, да два пулемета Дегтярева, да гранат десятка два, и прямо из пещеры, в которой была База группы, они втроем и шагнули как раз в девятнадцатый год.

Малышев одного мужичка живым взял, в сторонку отвел да расспросил подробненько. Орлов увидел, но возражать не стал. Потом уже, когда вернулись, сказал, что имеет право Малышев убедиться, что начальство не врет. То есть отказаться выполнять приказы не может. А убедиться, что и в самом деле ходит спецгруппа в прошлое, – пожалуйста.

Потом были еще ходки. Четыре. Три – Малышев так и не понял, куда ходили, зачем… В первой какие-то ящики закапывали в землю на поляне старого дубового леса, во второй – наоборот, какие-то свертки из подвала вынимали, да на себе километров двадцать к воронке тащили.

С этими воронками, как понял Малышев, всякое может случиться. То она оказывается слишком тонкой и может пропустить только одного человека, да еще и голого. А то и открыться, как тоннель, хоть на поезде въезжай. Только до места назначения от нее может оказаться километров двести. И скажем, два часа до открытия-закрытия. В третий рейс они с Таубе, считай, в последний момент успели к воронке. Еще минута-полторы, и пришлось бы по запасному варианту пилить сто сорок три километра, а потом еще два месяца ждать без продуктов и снаряжения.

В четвертую ходку Малышев оказался в лесу, поначалу решил, что снова куда-то в прошлое, а потом наткнулся на сгоревший «Т-26», и понял, что в эту войну попал, в свою, в родную. Только в сорок третий год. В будущее, значит. Они с Ленькой и Сашкой перехватили немецкую машину грузовую в лесу, охрану положили аккуратно, чтобы грузовик не повредить, и пока Ленька с Сашкой в кузове советские деньги из пакетов в мешки перекладывали, Малышев кабину проверил. Газету нашел.

По-немецки старший сержант не понимал, но дату на первой странице разобрал. Цифры, они ведь одинаковые. Ноябрь сорок третьего. Вот так вот, дорогие товарищи.

То есть для Малышева – будущее, а для Леньки Ставрова – так вовсе даже прошлое.

Орлов потом объяснил, что деньги нужны, чтобы, значит, нужным людям в нужном времени можно было заплатить при необходимости, они все вместе в пещере потом сидели и деньги просматривали, бумажку за бумажкой, и по годам выпуска раскладывали. Чтобы случайно в тридцать девятый купюру из сорокового не отправить.

Только-только с деньгами разобрались, как Орлов всех собрал и сказал, что начинается очень важная операция, такая важная, что если мы ее просрем – так и сказал: «просрем», – то можно будет расходиться по сторонам. Все, смысла в работе больше не будет.

Малышев напрягся, решил, что в бой, что придется стрелять и взрывать, а оказалось – курорт.

И оказалось, что море.

Голубое-голубое вдали, к горизонту, и совершенно прозрачное возле берега. Когда Таубе нырнул с камня и поплыл, показалось даже, что он вовсе даже летит по воздуху.

Берег был песчаный. Песок белый, как мука, и, как мука, мелкий. А деревья были больше похожи на веники, воткнутые в этот самый песок.

Еще оказалось, что море – это очень даже здорово. А солнце – очень горячее. Если бы Дуглас не оттащил Малышева от моря в тень, то сгорел бы, наверное, старший сержант до золы еще в первый день.

А так – помаялся ночь, кряхтя от боли, и теперь сидел в тени под пальмой и смотрел, как взрослые дяди пацанами стали.

Таубе с Ленькой в футбол на песке играют кокосовым орехом. Икрам Рахимов в воду по колено вошел и что-то там рассматривает на дне, время от времени наклоняется, вытаскивает ракушку или камешек и в карман штанов сует, не
Страница 11 из 19

раздеваясь, в море плещется.

Дуглас, как заведенный, плавает по бухте из конца в конец, разбрасывая блестящие на солнце брызги, а Никита вроде как дремлет в стороне. Дремлет, но «ППШ» рядом с ним лежит и наверняка взведенный.

Малышеву лень приподниматься да рассматривать, но Никита человек ответственный и аккуратный. Единственный из компании, который на слова Орлова о гарантированной безопасности на ближайшие три дня не отреагировал. Все бросились к морю, а он с автоматом в руках обшарил весь остров, заглянул в пещерки, прошелся по кустам и по леску. Никого, кроме десятка змей, не нашел вроде, но все равно ходит с оружием.

Правильно, конечно, нужно бы и самому взять свой «ППШ», подумал лениво Малышев, но это нужно было вставать, идти к шалашам…

Лень.

И имеет право младший сержант отдохнуть. И приказ имеет от командира – отдыхать трое суток. А приказы нужно выполнять.

Вот, к примеру, Таубе. Бегает, смеется, лупит по кокосу, да с Ленькой Ставровым толкается… Рихарду тридцать девять, а Леньке – тридцать. Ага. Только Ленька родился в тысяча девятьсот шестидесятом, а Таубе – в тысяча девятьсот пятнадцатом. На год раньше Малышева, которому сейчас двадцать пять лет. Скоро будет двадцать шесть. А вот Икраму Рахимову из Ташкента – тридцать два года, хотя родился он в тысяча восемьсот девяностом.

Когда Малышев все это узнал, долго пытался вместить в голову, но так до конца и не смог. Просто принял к сведению.

Не ломать голову, а просто запомнить, что это так, и жить себе спокойно дальше. Это помогало и в прошлой, довоенной жизни, работало и сейчас.

Таубе опять же. Светлые волосы, румянец во всю щеку, весельчак и работяга… Штурмбаннфюрер СС. Майор, если по-простому. Офицер, а так и не скажешь. Простой парень, посмеяться любит. Из рядовых выслужил свое звание, в танке от тридцать девятого до сорок пятого. Вон, даже отсюда видна татуировка на груди – танк и надписи какие-то вокруг.

Когда Орлов Малышева с Рихардом знакомил, так стоял между ними, словно ожидая чего. Драки, что ли? Ну, как на танцах, когда девка своего бывшего знакомит со своим нынешним.

Значит, старший лейтенант штурмбаннфюрера представляет, а сам ручку так между ним и Малышевым держит, чтобы успеть, если, скажем, Малышев в драку кинется.

А чего кидаться?

Ну – немец. Ну – танкист. Эсэсовец даже. Может, с Малышевым пересекался когда-то в бою, убить мог. Но теперь-то ведь он перековался, раз в спецгруппе числится. Как Коминтерн какой-нибудь, привет от товарища Димитрова.

Малышев тогда руку протянул, немец пожал. Крепко пожал, от души. И только потом уже, может, через месяц, Малышев понял, отчего это Орлов так напрягся. Книжки Малышев почитал, кинохронику посмотрел. И про лагеря концентрационные, и про повешенных с расстрелянными. Про то, что эсэсовцы в Союзе творили и в Европе.

Здорово тогда Малышев запереживал, чуть в драку не полез.

Ему и Орлов объяснял, что не все немцы и даже эсэсовцы мирное население убивали, и Таубе рассказывал, что только воевал, хорошо, правда, воевал, с Железным крестом, но ничего такого по отношению к гражданским ни себе, ни своим солдатам не позволял…

Как ни странно, помирились Малышев с Таубе на поляках. В смысле – оба они не любили поляков. Малышев, служивший у самой границы, всякого до войны насмотрелся и был уверен, что если бы поляки в тридцать восьмом пропустили наши войска в Чехословакию, то и войны бы не было. Вон Литва с Латвией и Эстонией наших впустили, и что? Стали союзными республиками. Равноправными, между прочим.

А Таубе полякам не мог простить того, что произошло в Силезии после войны, когда стали выселять немцев в Германию, за Одер. Рихард в плену был, русский язык учил, а семью его с места сорвали и вроде как вывезли в Германию. Только потом найти их Таубе не смог. Просил Орлова разыскать, но тот сказал, что даже их эти самые воронки на чудеса не способны. Может, потом, со временем…

Малышев почувствовал, как что-то поползло по его босой ноге, спохватился и сбил на песок маленького краба. Тот полежал на спине с минуту, размахивая лапками, потом перевернулся, боком-боком обошел младшего сержанта и скрылся в траве.

Не забыть одежду перетряхивать перед тем, как одеваться, напомнил себе Малышев. Рахимов говорил, что змеи могут заползти. Рахимов про это знает, у них там, в Узбекистане, змей тоже полно.

И все-таки, подумал Малышев, куда именно их занесло? И в когда?

Вчера у костра спорили, прикидывали.

Дуглас клялся и божился, что это они неподалеку от его Америки. То есть совсем рядом. Пол-лаптя по карте. Тут с ним и Таубе, и Ставров согласились. А время… Хрен его знает, что за время.

В прошлом, сказал Дуглас. Не просто в прошлом, а в далеком прошлом. Ну, лет пятьсот назад или даже тысячу. Да ну, сказал Леонид. С чего ты взял? И чего это мы будем в древности делать? У нас ведь не курорт, между прочим, а операция… Орлов сказал – особо важная.

– Мало ли что сказал Орлов, – отмахнулся американец. – И мало ли какую операцию могли задумать. Может, мы с пересадкой идем. Нет прямой воронки до места и времени назначения, вот тут пересадка, подождем, когда следующая откроется, и пойдем дальше. И глубже. Или наоборот, наверх двинемся, в будущее. Назад, в будущее.

Дуглас почему-то засмеялся, словно шутку какую услышал. И Ленька тоже хихикнул.

– Тут грязи нет, понимаете? – отсмеявшись, сказал Дуглас. – Везде и всегда есть, а тут – нет. Ни малейшей. А так в цивилизованном обществе не бывает. Так что – в прошлом мы. Не только в моем, но и в вашем. И еще глубже.

Малышев не спорил. Глубже так глубже, чего там? Задача все равно не поставлена. И не с тремя «ППШ» при шести запасных дисках на серьезную операцию идти. Еще у них с собой есть двустволка, но это не для боя, а для охоты, провизию добывать. Потому что из еды с собой взять удалось несколько буханок хлеба да пару фляг с водкой. Ну, и там, аптечку, котел, ложки-миски и рыболовные снасти.

Воронка была не особо крупная, ограничение по весу, мать его так…

Никита встал, потянулся, забросил на спину автомат и медленно пошел в глубь острова.

Странный парень.

Малышев с ним познакомился возле моста, когда диверсантов убивали. Тогда он был серьезным, но каким-то светлым, что ли… А сейчас – смурной, неразговорчивый. Да – да, нет – нет. И все.

На операции ходит вместе со всеми, а иногда и в одиночку, всегда поможет, не посмотрит, что командир. Вон, вместе с Малышевым дрова на костер собирал, рыбу чистил. Он всегда необщительный, а тут, на острове, так и вообще… Будто увидел здесь что-то.

Малышев встал с песка, натянул сапоги на босые ноги прямо поверх кальсон. Может, Дуглас и прав насчет Карибского моря, только всех Орлов одел в красноармейское, и не в то, про которое говорили Ставров и Таубе, с погонами, что введут в сорок третьем, а в самое обычное, с петлицами.

А к жаре гимнастерка и шаровары приспособлены не слишком, потому и ходят парни полуголыми.

– Слышь, Никита, – позвал Малышев, догоняя лейтенанта.

– Что? – не останавливаясь и не оборачиваясь, спросил Никита.

– Ты чего такой?

– Какой?

– Ну… – Малышев замялся. – Невеселый.

– Засмеяться? – с готовностью предложил Никита.

– Да ну тебя… При чем здесь засмеяться? Ты со вчерашнего дня темный весь. Я думал, утром повеселеешь, а ты…

– А
Страница 12 из 19

ты вон красный, как вареный рак. И с утра не побелел. И что?

– Так то я по дурости обгорел, а ты…

– А если я тоже дурость сделал? – Никита остановился и серьезно посмотрел в глаза младшему сержанту. – Тогда что?

– Какую дурость? – опешил Малышев.

Никита оглянулся на парней, орущих что-то от избытка чувств на пляже. Конвей выбрался из воды, выволок за собой Рахимова, и теперь все вместе стали учить узбека играть в футбол.

– Ладно, – сказал Никита. – Все равно хотел с кем-то посоветоваться. Пошли.

Они прошли через поляну с шалашами, поднялись на гору, потом спустились по поросшему колючим кустарником склону к противоположному краю острова.

Никита шел быстро, Малышев даже запыхался, поспевая за ним.

– Тут придется пригнуться, – предупредил лейтенант. – Вот сюда, в пещерку.

– И как ты ее вообще усмотрел, – пробормотал Малышев, наклоняясь. – Дыра и дыра…

За недлинным проходом была пещера. Шагов десять на десять. И потолок высокий, руку можно поднять. В самом верху – пролом, будто окно. Сквозь него в пещеру падал столб света. Пылинки плясали внутри столба.

– И что? – чуть задыхаясь, спросил Малышев.

Никита не ответил. А через минуту Малышев понял, что вопрос задал неуместный. Это он не сразу различил за световым столбом яму. Не глубокую и не слишком широкую. Круглую, метра два в диаметре.

Недавно вырытая в песке, как бы не вчера.

А в яме – несколько трупов.

Ну как, несколько…

Их видно не было, видны были головы, штук пять. И плечи. И рука выглядывала из песка возле стены, небрежно трупы засыпали.

– Что скажешь? – глухо спросил Никита. – Давние покойники?

Глава 2

6 августа 1942 года, Москва

– Хорошо выглядишь, – сказал Корелин, держа руки за спиной.

Орлов постоял мгновение с протянутой рукой, кивнул и сел на стул, на тот самый гостевой стул, на котором несколько минут назад сидел Домов.

Корелин сел в свое кресло, скрестил руки на груди.

– Закрытая поза, – улыбнулся Орлов. – Это ты мне демонстрируешь свое настроение или настолько расслабился, что не пытаешься скрыть свои эмоции?

– Ты хорошо выглядишь, – повторил Корелин. – И уже подполковник. Молодец, зря времени не теряешь. А что ж с орденами? Не нашел?

– Не счел нужным цеплять на себя незаслуженные железки, – ответил спокойно Орлов. – Петлицы… Петлицы – да, повесил. Так без этого – никак. И время сейчас какое? Правильно, время – молодых. Полковник – в тридцать. Генерал в сорок пять – уже старик. Появись я с тремя кубарями, люди бы удивились. И если бы люди, а то – патрули. А с ними, знаешь, шутки хреновые. Они прицепятся, а мне придется их убивать? Благодарю покорно. Мне и так по ночам всякая дрянь снится… – Орлов посмотрел на свои руки. – Будто они у меня по локоть в крови. В темной такой, вязкой. Кровь капает между пальцами, а я все не могу придумать, чем вытереть… И знаешь, что самое неприятное в этих снах?

– Знаю. Они просто повторяют реальность. – Корелин вздохнул. – Сам иногда… Вот недавно приснилось – иду я вдоль строя… Новая группа, традиционное прощание перед заброской. Молодые ребята, светлые глаза, чистые лбы… А я иду… иду… потом вынимаю из кармана пистолет и начинаю стрелять… между ясных глаз, в середину чистых лбов… Я стреляю, не хочу, а стреляю… Пытаюсь остановиться, а не могу. Стреляю-стреляю-стреляю… и одна надежда – патроны кончатся. Точно ведь знаю, что в руке у меня пистолет Коровина, образца тысяча девятьсот двадцать шестого года, в магазине – восемь патронов. Пусть девять, если загнал еще и в ствол патрон. Девять… А ребят в строю и девчонок – десятка три. Или даже больше… Не смогу всех убить, патроны раньше закончатся… А они, заразы, все не кончаются и не кончаются. Восемь, девять… потом десять, одиннадцать… И я понимаю, что они не закончатся, пока я всех мальчиков и девочек вот этих не перестреляю. А они не разбегаются, стоят и ждут своей очереди. И оружие есть у всех, а даже не пытаются защищаться… Проснулся в поту и, кажется, от собственного крика… И подумал, что я ведь и вправду вот так, десятками убивал ребят. Отправлял их в тыл к немцам без подготовки, без снаряжения толком… Как будто своей собственной рукой убивал…

Корелин полез в стол, достал бутылку и два хрустальных стакана.

– Составишь компанию?

Орлов молча кивнул.

– В газетах писали – герои… Если они герои, то кто тогда я? – Корелин разлил водку, по трети стакана. – Я тогда кто?

– За встречу? – Орлов взял стакан, протянул его, чтобы чокнуться, но Корелин осушил свой, не чокаясь.

– За героев, – сказал Корелин. – За героев…

Орлов выпил, покрутил стакан в руке, без стука поставил на стол.

– Пару дней назад имел разговор с одним знакомым корреспондентом… – сказал Корелин. – Маститый такой, с трубочкой, вальяжный. Не из корифеев, но не дурак… Совсем не дурак… Вот он мне о героях-то порассказал… Нет, я помню империалистическую войну, помню, как казак Крюков на всех плакатах австрийцев десятком на пику нанизывал… Но как-то мимо меня прошел злободневный аспект героизма… А корреспондент мне подсказал…

Они были давно знакомы, еще с Гражданской. Корреспондент тогда еще не был вальяжным, еще ходил в атаку впереди батальона, в котором комиссарил, а Корелин через его позиции свою группу отправлял. Потом еще пару раз встречались. Когда началась война, корреспондент уехал на фронт, даже умудрился получить медаль «За отвагу» во время боев под Тулой…

Как-то нашел телефон Корелина, позвонил, попросил о встрече…

Корелин заехал к корреспонденту в гостиницу, где тот обычно останавливался, будучи в Москве. В номере медово пахло трубочным табаком, окна были завешены тяжелыми шторами, на столе стояла бутылка коньяка, тарелочка с нарезанным лимоном, бокалы. И массивный канделябр на пять свечек. Свечи горели, их огонек плясал в хрустальных гранях вазы с фруктами.

– Романтический вечер при свечах… – усмехнулся Корелин. – Может, ты кого другого ждал?

– Тебя, не сомневайся. Просто, если есть возможность посидеть красиво, отчего ею не воспользоваться? Как сказал Иосиф Виссарионович Михаилу Шолохову: «Мы с вами не последние люди в этой стране…» Не последние ведь?

Поболтав о том о сем, корреспондент наконец перешел к основной теме разговора. Ему нужно было попасть за линию фронта. Хотел сделать материал о героях-диверсантах.

– Понимаешь, – сказал корреспондент, попыхивая трубочкой, – поле героизма изъезжено и перекопано дальше некуда… А просто так пересказывать о трех сотнях убитых оккупантов – душа не лежит. Ну да, пулеметчик молодец. И что дальше? Сто строк плюс фотография. Где фитиль окружающим? Где зависть коллег и перспективы на будущее? Нету… То есть что сегодня выкопал, то и съел. Я вот Кривицкому завидую с Коротеевым. Вот им – повезло. Двадцать восемь героев-панфиловцев. Вот это материал! На годы! На десятилетия! Вначале – о подвиге, потом, когда война закончится, можно будет о героях писать и писать, и писать, и писать… О семьях, о детстве, о школьных годах… Двадцать первого июня сего года указ был, всем дали Героев. Посмертно, но тем не менее… И знаешь что?..

Корреспондент наклонился к Корелину, словно собирался сообщить ему страшную тайну.

– Ты внимательно читал о подвиге этих самых двадцати восьми?

Корелин
Страница 13 из 19

пожал плечами.

– Ну, слышал ведь, что все погибли, как один?.. Слышал? Врага не пропустили у разъезда Дубосеково, танков пожгли миллион, но погибли. Или наоборот: погибли, но танков пожгли миллион и не пропустили…

– Тебе это кажется забавным?

– Дурак, что ли? – обиделся корреспондент. – Что значит – забавно? Люди погибли. Только там еще несколько десятков тысяч наших советских людей погибло. Героически погибло, между прочим, а помнить будут об этих, о двадцати восьми… О том, что сказал политрук: «Велика Россия, а отступать некуда – позади Москва…»… А знаешь, что спросил дежурный в «Красной звезде», когда ему заметку эту предоставили? Не знаешь? А он спросил, откуда корреспондент знает, что именно Клочков сказал, если все погибли, никого не осталось в живых. Правильно спросил, между прочим, профессионально. А тот ему тоже ответил профессионально и правильно. А не мог, говорит, политрук Клочков по-другому сказать. Не мог, понимаешь? Так и пошло в номер. Вот это – надолго. Подвиг для людей, но кормить будет журналиста…

– Как-то ты это нехорошо…

– Да при чем здесь хорошо или нехорошо? Совсем ни при чем. Ты – готовишь диверсантов, летчик сбивает немецкие самолеты и бомбит супостата… А я делаю так, что подвиги становятся подвигами. Подвигами, а не строчками в боевых донесениях, – корреспондент вскочил с кресла и вприпрыжку пошел по комнате, разом потеряв всю свою вальяжность и многозначительность. – Тут, видишь ли, одного героического поступка мало. Тут нужно, чтобы я рядом оказался и чтобы начальство одобрило, признало подвиг своевременным. Своевременным, имей в виду… Кто-то стал героем под Киевом? Там что, танки не жгли? Жгли, будь спокоен. Или под Харьковом что, не было героев-танкистов? Были, точно тебе говорю, были. И кто-то о них написал? Нет, написал, конечно, только вот сделать из героизма подвиг – не получилось. Не вовремя ребята погибали и не в том месте. И не так… Панфиловцы – под Москвой. То есть умри, а врага не пропусти. И не просто умри, а с вредом для врага. Насмерть стой, и все тут. И тему закрыли, между прочим… закрыли тему… То есть, если кто-то снова будет стоять насмерть, о нем напишут, но как о повторившем подвиг… и так далее… Повторившем. Ибо – не вовремя… Гастелло – повезло. И вовремя, и идеологически правильно. Ценой своей жизни… И отец у него белорус, и в Белоруссии подвиг… Зоя Космодемьянская, к примеру…

Корелин вздрогнул.

– В январе опубликовали статью, в феврале – Указ. Потому что народ должен ненавидеть врага. Который девочку замучил… Пилой – живую, и повесили, и грудь резали… Очень своевременно.

– Что – своевременно? Грудь отрезали?

Корреспондент замер посреди комнаты.

– Нет, стало известно об этом своевременно, конечно… На неделю позже – уже была бы другая фамилия, и другой немецкий полк товарищ Сталин приказал бы в плен не брать…

– А ты знаешь, что ее крестьяне задержали? – спросил Корелин глухо. – Она пыталась дома жечь в лютый мороз, ее поймали и…

– И что? Подвиг ее от этого стал менее героическим? Чушь. Полная чушь! Да хоть пусть собственный командир ее предал, все равно подвиг есть и будет. А вот о политруке Панкратове ты слышал, комиссар? Нет? – корреспондент снова налил коньяка, выпил, сморщившись, закусил лимоном. – Не слышал, хотя шестнадцатого марта сего года был Указ о присвоении ему звания Героя. Он, знаешь ли, еще в августе сорок первого на амбразуру лег. Прямо на стреляющий пулемет. Чтобы своим бойцам жизни спасти и приказ командования выполнить. Так Героя ему дали, а в ГЕРОИ не записали, не пустили. Что значит – жизни бойцам спасал? Немцев убивать нужно. Немцев! Так что, для такого вот подвига придется место зарезервировать, когда наступать начнем, вот тогда первого, кто снова на пулемет грудью бросится, назовут… нет, не назовут – ПРОВОЗГЛАСЯТ героем. Вот я и подумал… Нечего ждать милостей от природы… О ком еще не писали? Кто еще не прозвучал как следует? Правильно, герой невидимого фронта. Разведчика нельзя, имя открывать никто не позволит, там явки-пароли… А вот диверсанта, который при помощи народа уничтожает оккупантов и предателей… Как полагаешь, прозвучит?

– Нет, не прозвучит. Диверсант – убийца, люди, попавшие в оккупацию, – почти предатели, а настоящие предатели… Так их единицы, что ты… Так, пара выродков. Или у тебя есть другие сведения?

Корреспондент кашлянул, заметил, что трубка у него погасла, принялся старательно выбивать ее о каблук, потом щеточкой чистить, потом снова набивать табаком и раскуривать…

– Так что ты, друг любезный, лучше о простых подвигах пиши, о рядовом героизме, о подбитых танках и сбитых самолетах. И мой тебе совет – отправляйся в Сталинград. Вот что-то мне подсказывает – там будет масса интересных материалов…

– Как же, будет… – корреспондент выпустил струйку дыма и сел в кресло. – Все, о стойкости больше не напишешь – спасибо приказу номер двести двадцать семь. Если за спиной заградотряд, какой тут героизм и стойкость? Обычный страх и желание выжить… Если даже и не скажут прямо, то подумают. О приказе сейчас только и разговоров. О приказе да о том, что пулеметы в спину стрелять будут… Хотя какие, на хрен, пулеметы? В общем, нужно искать и думать…

– На флот. На подводную лодку.

– Ага. Красиво, чисто, фаянсовая посуда… И все сразу на дно, если что… Знаешь, сколько кинооператоров было на кораблях во время перехода из Таллина в Кронштадт? Больше десятка. А сколько добралось? Ни одного. Вот так. Лучше уж я на суше. Или и вправду – в Сталинград?

– Ты ему на самом деле услугу оказал, – дослушав историю, заметил Орлов. – Если выживет, то в Сталинграде много чего насобирает на эпохалку. Очень много…

– Всеволод правду сказал?

– Он и сотой части о Сталинграде не знает. Сейчас, правда, уже, наверно, начал наверстывать упущенное в школе. И о героизме, и о предателях…

– У него там все нормально? И у Кости?

– А какое нам до этого дело? – удивился Орлов. – Никто не обещал им сопли вытирать. Севке я вообще предлагал отправляться домой. А он, гаденыш, решил, что умнее и порядочнее меня? Пусть крутится. Пусть твои приказы выполняет… Выполняет ведь?

– Да. И неплохо.

– Убивает, хватает, допрашивает?

– И допрашивает, и убивает, и хватает…

– Что ж ты ему не дал конкретный приказ устранить некоего генерал-лейтенанта? Ты ведь ребят не просто так на Донбасс посылал… Ты приказ не отдал или он не смог?

– Я не смог.

– Не поверил, значит…

– При чем здесь «поверил – не поверил»? Поверил. Только, знаешь ли, наказание вперед преступления…

– Обычное дело, – серьезно сказал Орлов. – И в безоружного выстрелить – обычное дело. И женщину с ребенком – тоже. Если сравнивать цены…

– Даже так? А если бы тебе предложили обменять жизнь матери на тысячи… на сотни или даже десятки других людей?

Орлов не ответил.

– То-то же! Просто так рассуждать, отвлеченно – легко. Красивые слова говорить…

– Да-а… – протянул Орлов. – Если доходит до конкретики, да еще и касается не чужих тебе людей… Думаешь, мне просто было тебя предать?

6 августа 1942 года, в полосе Юго-Восточного фронта

Севка лежал на боку, связанные за спиной руки не давали повернуться. Он их вообще не чувствовал с самого вечера. Ни пальцев не ощущал, ни
Страница 14 из 19

кистей. Локти еще ныли, но это, скорее, от ударов о стенки оврага. В голове гудело, звенело и пузырилось.

Небо вверху, высоко-высоко. Не дотянешься…

Овраг узкий и глубокий, его края вырезали из неба кусок, черные неровные полосы и ярко-голубая лента между ними.

Плечо болит. Лицо начинает саднить. А вот рана не болит совсем. Удар в грудь был, а вот боли и… Севка приподнялся, посмотрел на свою гимнастерку. Орден – на месте. Пуговицы-карманы – на месте. А дырки нет.

Севка вздохнул, приготовился ощутить резкую боль… Ничего. И еще – пусть Грыша хоть трижды идиот, но он целился в голову с пяти шагов. Севка стоял неподвижно, промазать – невозможно. Севка все-таки глаза перед выстрелом закрыл, не удержался. И пропустил подробности своего расстрела. Проклятый организм струсил, не обращая внимания на приказы мозга и его дурацкое желание посмотреть в глаза смерти.

Севка сел. Потом подтянул ногу, встал на колено. На второе. Медленно, с трудом, поднялся на ноги. Наверху, в степи, земля была сухая, а вот тут, на дне оврага, еще сохранилась влага. Ступням было мокро и прохладно.

Нужно было бежать. Припустить прямо по дну оврага, пока казачки не заглянули, чтобы проверить, как там покойничек.

– Нужно бежать, – прошептал Севка, глядя наверх, на небо. – Бежать…

Чушь какая… Не думал никогда, что ему настолько наплевать на жизнь. Ни разу даже не попытался убежать после того, как казаки прихватили их с Костей в степи спящими. Спокойно, без надрыва ждал своей участи. Будто в очереди за смертью стоял.

Совсем сошел с ума. Точно – сошел. И первая мысль, которая ему пришла в голову, тоже была безумной. Ну, с каких таких ему захотелось выбраться наверх, посмотреть, что там с Костей? Придет такая мысль в голову нормальному человеку?

Однозначно – нет.

Севка присмотрелся к стенке оврага. Не скала. И не так, чтобы совсем отвесная. Если бы руки были свободны, то можно было бы легко забраться, хватаясь за корни и ветки кустов.

Если бы руки были свободны.

Севка осторожно нащупал ступней выступающий из земли узловатый корень. Оперся. Прикинул, куда можно поставить ногу при втором шаге.

Рванулся вверх, нога соскользнула, и, чтобы не упасть, Севке пришлось спрыгнуть.

Тут не получится выбраться, сказал себе Севка, и снова полез на стену. И снова. В третий раз на ногах удержаться не удалось: упал, приложился плечом о землю. Полежал, переводя дыхание, потом встал и снова стал карабкаться на стену.

С шестой или седьмой попытки у него получилось. Как именно – Севка и сам не понял, но оказался вдруг наверху, с бешено колотящимся сердцем и прокушенной нижней губой.

Солнце ударило в глаза, Севка зажмурился. Земля под ногами поплыла в сторону, но в самый последний момент, когда Севка уже решил, что сейчас грохнется в обморок, земля успокоилась и замерла.

– Вот так бы и давно, – пробормотал Севка.

Нужно открыть глаза. Открыть и посмотреть на выражение лиц потомков готов и союзников Великой Германии. Можно еще заявить что-нибудь эдакое, шутливое. «Я требую продолжения банкета!» Или просто сказать, что они, безрукие, даже расстрелять толком не могут.

Севка медленно открыл глаза.

Они и вправду толком убить не могут. Вот, казалось бы, два карабина на двух лейтенантов. Пять метров дистанция. Бах-бах! Лейтенанты должны уже быть мертвы, а казачки – идти на хутор, самогонку жрать. Во главе с младшим урядником дядей Яшей.

А что получилось?

Во главе с дядей Яшей казачки лежат на сухой земле, карабины валяются рядом… Все мертвые. В смысле, карабины никогда живыми и не были, а вот Грыша с Фомой и дядька их Яша несколько минут назад были живы. А сейчас…

Лица у Фомы, считай, нет. Пуля, похоже, вошла в затылок и на выходе превратила лицо в клочья. Дядя Яша принял свою пулю в сердце, упал на спину и со спокойной сосредоточенностью разглядывал плывущие по небу облака.

А Грыша… Грыша, оказывается, был жив. Рука скребла землю, ноги шевелились, будто Грыша пытался идти или бежать, а глаза смотрели обиженно и с болью.

– Такие дела, Грыша, – сказал Севка. – Такие дела.

Косте пуля попала в грудь. Чуть пониже плеча, как раз над левым нагрудным карманом. Гимнастерка вокруг дырочки уже успела почернеть. В уголке рта появилась кровь.

И больше – никого.

Над головой продолжает орать жаворонок или кто там еще, ветер шевелит волосы живых и мертвых… И все.

Кто стрелял?

Севка огляделся по сторонам.

Если пуля попала Фоме в затылок, то стреляли откуда-то сзади, может, даже с того вон холма метрах в ста – ста пятидесяти. Сейчас на холме никого не было.

Может, это с немецкого истребителя прилетели пули?

Летел-летел ас Геринга, сбил три русских бомбера, осмотрелся, а тут несколько человек с оружием прямо на открытой местности топчутся. Ну, как было не стрельнуть?

Севка ногой перевернул дядю Яшу на бок, присел, попытался нащупать занемевшими пальцами эфес шашки. Интересно, заточена или нет? В какой-то книге писали, что сабли и шашки в русской армии затачивали только с объявлением войны. Офицеры – точно. Что касается казаков…

Палец скользнул по лезвию. Ощущение, будто по раскаленному металлу. Заточена шашка, хорошо заточена. Тут бы теперь пальцы себе не поотрезать.

И все-таки это не с самолета стреляли. Севка из оврага слышал одиночные выстрелы. Он, конечно, относился к немецким пилотам с достаточным уважением, но чтобы тремя одиночными выстрелами из бортового оружия попасть в трех человек… Не бывает. Тем более что винтовочных калибров на «мессерах» вроде уже не осталось. А крупнокалиберная пуля, попав человеку в голову… или в грудь… или куда-нибудь… превращает голову, грудь и человека вообще в клочья. В брызги.

А еще нужно так перерезать о шашку ремешок, чтобы по венам себя не полоснуть. Иначе местные казаки просто с ума сойдут, пытаясь понять, что здесь произошло. Застреленные – ладно, но лейтенант Красной армии, перерезавший себе вены, как римский патриций – будет слишком даже для изощренного мозга Учителя.

– Севка…

– Да-да, – не оборачиваясь, сказал Севка. – Я сейчас.

– Севка…

Севка обернулся.

– Живой… – сказал Костя и улыбнулся.

Кровь струйкой потекла по его подбородку.

– А я вот… я не увернулся… – сказал Костя.

– Заткнись, – Севка несколько раз с нажимом провел ремешком по лезвию шашки. Запястье обожгло, но руки освободились. – Не болтай, у тебя дырка в груди. Как бы не легкое…

– Как бы… – прошептал Костя. – Там не видно – подо мной есть кровь?

– Нет, – ответил Севка и посмотрел на свои руки. – Не видно.

Пальцы побелели, кисти висели, словно неживые.

– Значит, ранение слепое… Пуля у меня внутри, кровотечение – тоже вовнутрь… Пожалуй, я подохну. Как думаешь?

– Если не заткнешься, я сам тебя придушу, – пообещал Севка. – Вот ручки приведу в кондицию и придушу…

В кончиках пальцев закололо. Тонкие иголочки, как положено при восстановлении кровообращения. Много иголочек, много боли…

Как много боли!

Севка зашипел и прижал руки к груди.

– А я рук не чувствую, – прошептал Костя. – Мне – хорошо. В груди печет немного, а так – хорошо.

– Что тут произошло? – спросил Севка.

– Не знаю. Я прыгнул к тебе, толкнул… – Костя еле слышно застонал. – Фома – промазал, а Григорий твою пулю мне влепил…

Руки начали болеть, нестерпимо,
Страница 15 из 19

ослепительно…

– Какого хрена ты все это вообще затеял? – спросил Севка. – Решил бежать – сам бы и прыгал в овраг… Я ж туда, как мешок с дерьмом упал. Если бы этих… если бы их не убили, они бы меня там, в овраге, и подстрелили бы…

– А их не ты?.. – Костя чуть приподнял голову, оглядывая казаков.

– Чем?.. Зубами? Плевком навылет? Короче, заткнись, я сейчас буду много ругаться и даже кричать… – Севка ощупал карманы казаков, шипя от боли.

У них могли быть бинты. Не было, понятное дело, но ведь могли быть?

Севка расстегнул гимнастерку на Фоме, попытался разодрать ее от ворота до шаровар, но рука бессильно соскользнула.

– Ладно, – пробормотал Севка. – Ладно.

Он двумя руками вытащил шашку из ножен, сунул ее убитому под гимнастерку и рванул вверх. Ткань с треском разошлась, острие воткнулось куда-то в подбородок мертвецу. Наплевать.

Севка срезал кусками нижнюю рубаху казака, как смог перевязал рану Кости.

– Ерунда, – сказал Костя. – Как мертвому припарка…

– Ты еще живой, – Севка разрезал ремешок, стягивавший запястья Кости. – А вот сейчас ты пожалеешь, что живой…

Застонал Грыша.

– И даже не старайся, – помотал головой Севка. – Я, конечно, гуманист, но ты… ты не входишь в список тех, кого я бы стал спасать… Или отпускать на тот свет. Говорил тебе дядя Яша – учись умирать.

Грыша скулил, пытался что-то сказать, но у него не получалось.

– Ничего, Грыша, умеешь – не умеешь, а все равно подохнешь…

– А если их хватятся? – спросил Костя. – Сюда придут, а тут…

– Ты никогда не мечтал совершить подвиг? – Севка поднял с земли карабин, передернул затвор. – Имеем шанс умереть за Родину, за Сталина… Знаешь, как у нас шутили по этому поводу? «Уродины, заставили!» Смешно?

– Уроды, – сказал Костя.

– Не без того, – согласился Севка. – Как же на свете без уродов? Без уродов было бы неинтересно.

Если в хуторе и услышали стрельбу, то, похоже, не переполошились. Между местом расстрела и хатами было километра полтора, да еще холм… И с чего это выстрелы могли кого-то взволновать? Лейтенантов повели расстреливать, а не вешать или рубить. Не два, а четыре выстрела? Ну, решили растянуть удовольствие. По пуле в живот, а потом уж… Это ведь смешно – пуля в живот.

Вот, Грыша сейчас по этому поводу веселится изо всех сил.

Севка сел на землю возле умирающего казака, приложил босую ногу к подошве его сапога.

Ни фига. Не налезет, маленькие ножки у парня. Да и сам он низкоросл. И его более везучий приятель, Фома, тоже ростом не вышел. У него нога, в лучшем случае, сорок первого размера, а у Севки – сорок четыре с половиной.

– Костя, у тебя какой размер обуви? – спросил Севка.

– Сорок третий, а что?

– Придется босыми идти, товарищ лейтенант. Не люблю я это дело – босиком по сухой траве. Городской я, дитя асфальта и бетона… – Севка вцепился в сапог на ноге урядника, потянул. – Может, хоть у взрослого человека нога будет побольше…

Нога и вправду была больше, Севке даже удалось натянуть сапог себе на ногу, но получилось слишком тесно, было совершенно понятно, что шагов через сто ноги превратятся в сплошные кровоточащие раны.

Денек сегодня выдался, подумал Севка, стаскивая сапог. Ну, вот все, как год назад, когда молодой наивный парень из две тысячи одиннадцатого попал в сорок первый. Все, как тогда, только как-то боком, как в кривом зеркале. Тогда сразу удалось и форму найти, и обувь. А ноги потом растер, так это по собственной глупости. Носочки в сапогах не самая удобная штука, их поправлять нужно… Вот Севка и ноги тогда натер, и немцев по этой причине штыком убивать пришлось.

– Ты иди, Сева… – тихо сказал Константин. – Оружие поделим – и иди. Посмотри, у урядника наган в кобуре, так ты мне его отдай. Карабин, патроны… Патроны пополам, извини. Я постараюсь пострелять…

– А заткнуться ты не постараешься? – поинтересовался Севка.

Ты становишься двуличным существом, мысленно упрекнул себя Севка. Ведь ты обрадовался, испытал облегчение, когда твой товарищ – единственный в этом времени – предложил замечательный выход. Единственно возможный в этой ситуации. Если взвалить немаленького Костю себе на плечи, то далеко уйти не получится.

А на хуторе рано или поздно хватятся своих. Даже если расстрельная команда решила задержаться, на досуге съесть убиенных, вернуться она все равно должна. Но не вернулась, и за ней неминуемо отправят кого-нибудь.

Севка на хуторе видел человек двадцать казаков. И если половина из них была задорными желторотиками вроде умирающего Грыши, то остальные – люди степенные, много повидавшие и, возможно, повоевавшие в Гражданскую. Прижать к ногтю двух шустрых лейтенантов, решивших вести позиционную войну, они смогут быстро и эффективно.

Так что мысль Костя высказал правильную, Севка с ней сразу же согласился. Или не Севка, не тот Севка, большой и сильный, а другой, крохотный, обитающий внутри его организма, перебегающий под настроение из головы в пятки и обратно. Вот тот – выдохнул поначалу с облегчением, а потом выматерился зло, когда туловище решило играть в благородство.

– Ты идти точно не можешь? – Севка обошел убитых, снял с дяди Яши ремень с кобурой и подсумками, надел на себя, затянул и привычным жестом расправил под ним гимнастерку. Обоймы из подсумков казаков сунул себе в карманы галифе, туда же ссыпал патроны из карабинов.

– Не могу, – сказал Костя, как показалось Севке, с вызовом. – Я не смогу идти…

– Хреново. Вот не переношу я тяжести переносить, – Севка еще раз огляделся вокруг, с облегчением констатировал, что степь пустынна, и закинул карабин за спину. – Ты меня прости, Костя, но для тебя пушку я брать не стану. Лишние пять килограммов мне, сам понимаешь, ни к чему.

Что-то горячее коснулось босой ступни Севки, он отдернул ногу.

Грыша тянулся к нему окровавленной рукой, что-то попытался прошептать, но получился стон.

– Только не нужно мне ноги целовать и смертушку выпрашивать. Я…

Слеза медленно потекла по щеке Грыши, превращаясь по пути в комочек грязи.

– Твою… – пробормотал Севка.

Грыша, не отрываясь и не мигая, смотрел в глаза Севке. Слезы сбегали по испачканной землей щеке одна за другой. И невозможно было отвернуться или просто отвести взгляд.

Костя молчал, разглядывая небо. Он все понимал, имел по этому поводу свое мнение, но решил его не озвучивать. В таких случаях каждый решает для себя. В конце концов, Севка имеет полное право быть жестоким. Казак бы его не пожалел.

Севка медленно расстегнул кобуру, достал револьвер. Наган оказался дореволюционным, солдатским, без самовзвода. Севка взвел курок большим пальцем правой руки. Барабан со щелчком провернулся.

А рука – дрожала.

Севка вздохнул и закрыл глаза. Еще раз вздохнул. Осторожно придерживая пальцем, спустил без выстрела курок.

– Понимаешь, парень… – тихо сказал Севка и вытер пот со лба. – Нельзя мне стрелять. Этот выстрел точно привлечет внимание. А шашкой… Я шашкой тебя только зарезать могу, как мясник. Не умею я рубить… Это вас с детства учили, а меня… И, боюсь, с одного раза не получится.

– Давай, – одними губами прошептал Грыша. – Давай…

Севка наклонился, поднял шашку. Медленно осмотрел лезвие. Несколько капель крови засохли у самого эфеса. Это Севкина кровь. Совсем чуть-чуть. А сейчас
Страница 16 из 19

будет значительно больше.

Замахнуться и ударить по горлу?

Севка попытался себе это представить, сглотнул комок, подкатившийся к горлу. Почти год назад ему пришлось перерезать человеку глотку. Но там решал не он, там все решал адреналин, заполнивший тело по самую макушку. А тут…

Грыша повернул голову, жилы на шее напряглись, артерия пульсировала. Казак хочет помочь. Очень хочет.

Севка быстро провел лезвием шашки, с силой, чувствуя, как заточенная сталь входить в плоть, как скрипнула она, зацепив позвоночник. Тело казака дернулось, забилось, но тут же затихло и замерло.

Севка выпрямился, оставив шашку в ране.

– Пойдем, – сказал он.

– Тогда уж неси, – невесело улыбнулся Костя. – Взялся за гуж…

– Давай так, – Севка снял карабин, взял его двумя руками – за ствол и ложе – у себя за спиной. – Ты сядешь, как на тарзанку…

– На что? – не понял Костя.

– А, ну да, все время забываю… Это кино вы еще не видели. И название появиться не могло. После войны штатовские фильмы вы будете называть трофейными. Дед рассказывал. И целыми дворами будете пытаться имитировать крик Тарзана… Как на качели сядешь. И будешь держаться за мои плечи. Понятно?

– Понятно. Давай, – Костя оперся локтем о землю и протянул правую руку Севке.

– Только учти, если мы на кого напоремся, то я тебя уроню самым безжалостным образом, – предупредил Севка. – Так в этом случае, ты на шее у меня не висни, а падай молча. Без криков и стонов.

– По рукам, – улыбнулся Костя.

Устроившись на спине у Севки, Костя сказал: «Поехали», – и не понял, отчего это Севка засмеялся.

Пришлось рассказать о первом космонавте уже на ходу.

Костя выслушал, не перебивая.

Севка думал, что вот сейчас тот скажет что-то вроде – здорово, наши все-таки первые, станет расспрашивать подробности, которых Севка не знал или не помнил. Он даже в названии первого космического корабля не был уверен. «Восток». Или «Восход». Но не «Союз», это Севка знал наверняка. А вот с «востоком-восходом» путался наглухо. И если бы Костя стал выспрашивать детали, то пришелец из прекрасного и далекого будущего опозорился бы по полной программе.

Но Костя задал только один вопрос. И даже не вопрос, так, указал на странную, по его мнению, деталь.

– Фамилию они дворянскую пропустили. Это, наверное, нарочно. Чтобы и эмиграция – тогда ж эмиграция все равно будет? – порадовалась.

– Не знаю, – честно сказал Севка. – Кажется, он из крестьян. Сейчас, возможно, в оккупации… Или зимой освободили. Я не помню…

Ни хрена ты толком не помнишь, должен был сказать Костя, но не сказал. Хороший парень, Костя Шведов. Жаль, что умрет скоро.

Это понимал Севка, да и сам Костя прекрасно это осознавал.

Они в степи. Где госпиталь или хотя бы медсестра какая-нибудь – не понять. С какой скоростью Севка сможет нести раненого? И как долго?

И нет тут леса, чтобы спрятаться. Все видно на многие километры вокруг.

Первый привал Севка сделал через полчаса. Не мог не сделать – плечи ломило, пальцы, державшие винтовку, свело судорогой. Ноги – словно огнем пекло, исцарапал Севка босые ноги, до крови исцарапал. Но даже не это самое обидно. Прошел он за эти полчаса метров пятьсот, в лучшем случае. Это всего. А от места расстрела удалился, дай бог, на сто-сто пятьдесят метров, если по прямой считать. Пришлось обходить овраг, Севка понимал, что, спустившись в него, вылезти будет не просто.

Обошел, запыхался. В горле пекло, сердце колотилось, кричало, чтобы перестал Севка геройствовать, устроил Костю в тени какого-нибудь куста. Или во-он в том овраге, их тут много, оврагов и балок.

Опустить аккуратно на землю, сказать, что сейчас… вот сейчас сходит вперед, поищет подмогу и тут же вернется. Как только найдет – вернется. И вот тогда тебе, Костя, врачи рану вылечат, в госпиталь поедешь, а там – сестрички веселые и ласковые… Я быстро.

И Костя возражать не станет, Костя поймет. Может, взгляд отведет, чтобы не видеть твоих бегающих глаз, Всеволод Залесский. И даже, может, пошутит вдогонку. Скажет, чтобы ты сестричку посимпатичнее нашел.

Севка остановился у небольшой, заросшей кустами балки. Спустился на ее дно, присел на корточки, Костя разжал руки и опустился на землю.

– Сходишь, посмотришь? – спросил Костя. – Я подожду. Может, тут есть кто-то? Дорога, в конце концов, недалеко должна быть. Мы же по дороге шли вначале…

Они вначале шли по дороге. Сутки без сна и почти без привалов – по той изрытой колдобинами и колеями полосе, которую в этих местах принято называть дорогой. После ада на Узловой они ушли в сторону от железной дороги, двинулись по грунтовке в потоке отступавших, надеясь остановить попутную машину. У них это даже почти получилось, полуторка притормозила рядом на взмах руки, пожилой водитель начал что-то говорить, но по дороге пронеслась тень от самолета, ударили пушки, водитель нажал на газ, грузовик рванул вперед, а Севка и Костя бросились в сторону, в кусты.

На дороге горело и рвалось. Кричали раненые, люди бежали в степь, кто-то пытался стрелять по самолетам, а кто-то, бросив оружие, двинулся назад, к железной дороге. Бойцы и командиры. Навстречу немцам. Жить хотели все, но выживать пытались по-разному.

Солнце, наконец, село, и Севка с Костей почти до полуночи двигались в темноте, потом решили передохнуть… А проснулись уже в компании казаков. Их и еще десятка три бойцов и командиров отогнали в степь, но недалеко. Так что, если все правильно прикинуть, то да, грунтовка должна быть поблизости.

Вопрос в том, кто сейчас на дороге – немцы или наши.

Севка лег, закинув руки за голову. Закрыл глаза. Захотелось спать. Севка вздрогнул, торопливо сел.

Он не спал уже почти двое суток. Или даже больше. Бессонная ночь на Узловой в ожидании поезда, потом – сутки на дороге… Потому они и вырубились в степи, проспали недруга… Ну, и эту ночь они с Костей не сомкнули глаз ни на минуту, не до того было… Вот теперь не хватало еще снова уснуть. И снова проснуться в компании каких-нибудь готов. Или прямо – нибелунгов.

Организм – штука странная и даже подлая, может вырубиться в самый неподходящий момент. Богдан как-то рассказывал, что люди часто оттого и не бегут от неотвратимой смерти, не пытаются сопротивляться какому-нибудь маньяку, в одиночку захватившему десяток людей, что организм вдруг без спросу тормозит, парализует волю и здравый смысл. Человек уже не хочет спастись, он хочет продлить свое существование… на минуту, на секунду… Вместо того чтобы драться, он будет ждать своей очереди умереть.

Ни хрена, сказал Севка своему телу. Ничего у тебя не получится. Я буду жить.

– Так ты иди… – Костя улыбнулся печально. – Я тебя дождусь…

– Ага, – зло сказал Севка. – Еще и ты начни фигню пороть…

– А кто еще?

– Еще я сам готов всякие подлости делать. Добром тебя прошу – не дергай меня. Не доводи до истерики…

Севка поднялся на край балки, осмотрелся.

Пусто.

Ветер, солнце, птицы.

Самолеты, похоже, сгорели – дымов уже нет.

С севера донеслась канонада. Тяжко перекатывались глыбы.

Север, северо-запад, прикинул Севка. Если это немцы не добивают окруженные части, а просто прорывают фронт или работают по дорогам, то значит это, что формально Севка и Костя в тылу Красной армии. Не в окружении, блин, а вполне себе среди своих…

Севка вспомнил
Страница 17 из 19

лицо Учителя и сплюнул. Как говорил отец, от таких своих – вся рожа в шрамах. Таких своих нужно к стенке ставить. Без суда и следствия. И рука не дрогнула бы.

Загрохотало на юге.

То есть все-таки у немцев в тылу. В окружении. Один раз Севка уже в окружении был, в августе сорок первого. И чуть не попал в январе сорок второго, когда наступление под Москвой уже остановилось, а он с группой по инерции все еще двигался на запад. В январе – повезло, вовремя повернули назад. А сейчас…

– Что там? – спросил Костя.

– Степь да степь кругом, – ответил Севка и спустился вниз. – Сейчас еще немного передохнем и двинемся дальше… Ты как себя чувствуешь?

– Не хуже, – слабо улыбнулся Костя. – Пить хочется, но пока еще терпимо…

Пить… Это скоро станет проблемой. Солнце палит немилосердно, воздух уже начинает дрожать, а ведь еще даже и не полдень.

Севка потерпит, а вот Костя…

– А у тебя легкое не задето, – сказал Севка как можно более уверенно. – Точно тебе говорю – не задето. Если бы в легком была дырка, то у тебя кровь изо рта с пузырями шла бы. Я слышал. Пузырей нет, так что…

– Это хорошо, – кивнул Костя. – Что без пузырей… Ты мне скажи, друг сердечный, какого хрена ты там, в хате, выпендриваться начал?..

– Ты о чем?

– Нам же предложили выход… Простой переход к казакам. С последующим возвращением к своим. Что, трудно было сообразить? Мы согласились бы…

– Кровью заслужили бы доверие, – подхватил Севка. – Сколько там в сарае еще оставалось краснопузых? Двадцать? Тридцать? Смею тебя заверить, их бы нам поручили довести до кондиции. Нет?

– И что? – спросил Костя. – Их бы все равно убили. И с нами, и без нас. А мы бы остались живы. Если бы ты не начал там в оскорбленную гордость играть. Брезгливый он, видите ли…

– Да пошел ты… – начал Севка, но осекся и улыбнулся виновато: – Я и сам не знаю почему. Вот хотел ведь согласиться, и в самый последний момент… Но ты ведь тоже мог принять решение… Не лезть с этим «присоединяюсь к предыдущему оратору», а просто сказать, что да, готов влиться в славное племя готов… Кстати, у нас готами называют не казаков вовсе… Есть такие придурки…

– Ты от разговора не уворачивайся, – помотал головой Костя. – Я мог, конечно, и сам… Но кем бы я тогда в своих глазах был? И в твоих? Ты, значит, герой, а я – в дерьме? Хорошо устроился…

– И даже не старайся, – сказал Севка. – Разозлить меня не получится. Ну, не хватило нам с тобой ума – чего уж теперь…

– Чего уж… – протянул Костя. – Я тебя вообще не понимаю, если честно. Какого беса ты тут корячишься, на этой войне? Тебе ведь Орлов еще прошлой осенью предлагал вернуться туда, к себе. У вас там эти… компьютеры, телевизоры… Не стреляют… Не стреляют ведь?

– Не то чтобы совсем, но в целом – нет, не стреляют… – подтвердил Севка. – Много чего есть. И пить.

– Так какого ты тут? Родину защищаешь? Так ты ведь твердо знаешь, что нечего ее защищать. Незачем. Все ведь и без тебя получилось. Девятого мая тысяча девятьсот сорок пятого года. Так зачем ты здесь? Почему не ушел? Игрушку для себя придумал? Как у вас в этих компьютерах? Я помню, ты рассказывал… Или изменить что-то решил в истории? Только пока что-то ты не очень стараешься, Сева… Вместе со мной в кровищи ковыряешься, выполняешь приказы комиссара… Зачем тебе это? – Костя закрыл глаза.

Устал. И ведь все равно пытается Севку раскачать и прогнать. Только не получится. Педагоги у них общие.

Комиссар и Евграф Павлович – они умеют вправлять мозги. Учили четко делить мир на белое и черное. И как-то у них странно выходит. С одной стороны, вбивают они в головы молодежи цинизм и прагматизм, а на выходе получается какая-то каша из понятий о долге, чести и преданности идеалам.

Костя, кажется, задремал.

Это хорошо, подумал Севка. Потому что ответить ему нечего. Все правильно сказал Костя – и ответить нечего, и делать тут нечего, кроме как тянуть лямку, выполнять приказы и убивать. Вот и в Ростов они попали, выполняя приказ комиссара.

После похорон Евграфа Павловича комиссар стал гонять парней все дальше и дальше от Москвы, словно хотел удержать их на расстоянии от Первопрестольной. А может, и вправду пытался их вывести из-под удара. Севку уже один раз допрашивали по поводу гибели Евграфа Павловича.

Как погиб, почему, точно ли это он был в квартире, когда пятисоткилограммовая бомба прошила дом до подвала, а потом рванула? Вы точно уверены, Всеволод Александрович? И архивы тоже погибли?

«Какие архивы?» – «Ну ведь были же у него архивы». – «Не знаю, не видел. Книги были, библиотека огромная, это правда…» – «А бумаги? Рукописи, документы, фотографии…» – «Не видел. Не знаю… Книги. Из-за книг Евграф Павлович и эвакуироваться отказался…» – «Понятно… А не подскажете, куда делся еще один помощник Евгения Афанасьевича? Никита Ивановский». – «Так вроде погиб… На задании». – «На задании… На каком именно? При каких обстоятельствах?»

Тогда Севка смог выкрутиться. У Евгения Афанасьевича, сами понимаете, особо много не выспросишь. Он этого не приветствует. Сказал, что Никита погиб за линией фронта… Да нет, похоже, что точно погиб, очень уж Комиссар был расстроен. Очень. И…

Севка вдруг сообразил, что уснул, дернулся и открыл глаза. Хорошо задремал, душевно. Солнце уже стоит почти в зените, освещает дно балки. Жарко.

Костя что-то шептал пересохшими губами. Лицо белое, покрыто капельками пота. Повязка на груди почернела, нужно бы сменить, но только вот чем?

Отчего Севка проснулся, кстати?

Пение птиц и стрекотание кузнечиков вряд ли могли его разбудить. Но что-то ведь его переполошило? Вырвало из сна? И точно – не далекий грохот с севера и юга. К такой ерунде Севка успел привыкнуть.

– Да пошел ты… – прозвучало совсем рядом, из-за куста на дне балки. – Тоже мне, командир нашелся…

Рука Севки легла на ложе карабина. Дерево нагрелось, стало почти горячим, и вот затвор… Севка чуть не отдернул руку, обжегшись о металл.

– А я говорю это… как его… на юг нужно двигать, – сказал кто-то хриплым голосом. – Немец – он к Сталинграду прет. Ты его все одно не обгонишь на своих двоих. Он на танках да на мотоциклах… А на юг ему чего? Вот мы и сможем…

– Ты, Степан, прости, – сказал голос помоложе, – но соображаешь ты хреново…

– А вот я сейчас как дам…

– Да ты сам подумай, ну как может немец до Сталинграда просто так дойти? Это же не абы какой город, не Ростов или даже Севастополь. Это город имени Сталина. Понимаешь? Его не отдадут. Ленинград не отдали? Не отдали. Вот и нужно к Сталинграду идти. А на Кавказ немцы точно рванули. Забыл, что говорил политрук? Там нефть, между прочим. А немцам нефть нужна… Сам говорил – танки, мотоциклы… Как раз под них и попадем, если пойдем на юг. Как ты не понимаешь?.. Ты только послушай, как там гремит… И самолеты…

– А он поближе к дому хочет, – вмешался третий голос. – Он же из-под Грозного. Туда добежит, форму сожжет, винтовочку спрячет… А там и войне конец. Так ведь, Костылин?

– А если и так? – спросил Костылин резко. – Если и так? То что? Запретишь мне? В особый отдел рванешь, товарищу Смирнову докладывать?

– Нету Смирнова. Погиб. Когда мы побежали, он остался у пулемета. Забыл?

– И ладно. Я его к пулемету силком не гнал. Сам решил… И ты, Серега, мне это в глаза не тычь, я ведь и
Страница 18 из 19

сорваться могу… Я…

– Здравствуйте, товарищи красноармейцы, – сказал Севка, выходя из-за куста.

Бойцов было пятеро: двое дремали под кустом, а трое вскочили на ноги, увидев невесть откуда взявшегося командира. Небритые, форма у всех испачкана засохшей глиной. Шинели остались на земле, но оружие у всех троих в руках.

– Значит, решаем, в какую сторону двигаться? – осведомился Севка, подходя к красноармейцам. – И как приветствовать старшего по званию, впопыхах забыли? Нехорошо…

Вот сейчас бы кураж поймать, подумал Севка. Без куража сейчас будет совсем плохо. Бойцы старшего по званию не приветствовали, это, конечно, не к лицу красноармейцам, но этот самый старший по званию выглядит не так, чтобы уж совсем по уставу. Исцарапанные босые ноги, нет головного убора.

Попросят предъявить документы – и все. Имеют полное право отвести в сторонку и расстрелять. Или просто отобрать оружие и пинками погнать в степь, чтобы не мешал планы строить.

– То есть бойцы Рабоче-Крестьянской Красной Армии часового не выставили, прозевали постороннего… – Севка поцокал языком. – Кто старший?

Бойцы переглянулись. Один из них толкнул ногой спящих, те проснулись, заметили Севку и вскочили, застегивая гимнастерки.

– Я повторяю вопрос: кто старший? – Севка прошел мимо бойцов и краем глаза заметил, что те торопливо подравнялись, образуя какой-никакой, а строй. – Отвечай!

Севка ткнул пальцем в грудь того бойца, что был постарше. Как его? Костылин, из-под Грозного. Воевать не хочет, ждет близкого окончания войны. На нем можно либо отыграть жесткого до жестокости командира, либо заставить беднягу тащить службу не за совесть, а за страх.

– Рядовой Костылин! – отрапортовал боец, закашлялся и чуть не выронил винтовку с примкнутым штыком. – У нас нет старшего, товарищ лейтенант! Мы так, наравне…

– Колхозом, значит… – кивнул Севка. – Понятно. А что, приказом Верховного проводится коллективизация армии? Собрания устраиваем?

Костылин оглянулся на остальных бойцов, но те стояли неподвижно, глядя перед собой. Один из них посмотрел на босые ноги Севки, потом перевел взгляд на орден, на кобуру и подсумки. Но вопросов задавать не стал.

– Может, по домам разойтись хотите?

– Мне далеко, – усмехнулся один из проснувшихся бойцов – высокий, почти одного роста с Севкой, жилистый парень. – Я из Владивостока.

Севка сделал сердитое лицо, парень вытянулся, расправил плечи:

– Рядовой Илья Чреватый.

– Значит, только по этой причине ты еще здесь, а не на пути к Дальнему Востоку? – осведомился Севка.

– Нет, товарищ лейтенант. Не только, – вновь усмехнулся Чреватый. – Еще присяга, ненависть к врагу и приказ номер двести двадцать семь от двадцать восьмого июля сего года. «Ни шагу назад». Вот потому тут и…

– Шутник? – спросил Севка, подойдя к бойцу вплотную. – У меня сегодня день не очень хороший. Я лишился сапог и фуражки. Меня пытались убить местные жители…

– Казаки? – спросил молодой парнишка, судя по голосу, тот, что предлагал идти в Сталинград. – Мы тоже вчера чуть не попали к ним. Пришлось даже стрелять…

– Что вы говорите? Даже стрелять? – Севка вовремя сообразил, что особо давить не стоит, и решил немного изменить интонации. – А я вот троих убил…

Это была ложь, понятное дело, но проверять они все равно не станут, а если поверят, то и придираться не будут.

– Повезло вам, товарищ лейтенант, – сказал Чреватый. – А мы – еле ушли.

– Ну, ничего, – Севка заставил себя улыбнуться. – Теперь мы вместе…

По лицу Костылина скользнула тень.

– А скажите мне, товарищ Костылин, – Севка уперся взглядом в переносицу красноармейца. – Скажите мне, что вы собирались рассказывать серьезным парням из заградительных отрядов? Они ведь и на востоке будут, и на юге. Или вы это пропустили мимо ушей?

Сам Севка приказ читал еще первого августа, на Узловой. У кого-то из командиров, ночевавших в здании вокзала, оказался листок с текстом, приказ вначале прочитали вслух, а потом почти до самого утра обсуждали.

Ну и о заградительных отрядах Севка слышал еще в своем времени. Разное говорили по этому поводу, скорее всего – чушь, но напугать красноармейца живописными подробностями зверств заградотрядов можно было запросто. Миллионы людей в будущем верили в маньяков с пулеметами, расстреливавших своих тысячами и десятками тысяч, так почему не поверят бойцы Красной армии, попавшие в неприятное положение? Поверят, никуда не денутся. В приказе все очень душевно изложено. Звучит, во всяком случае, угрожающе.

– Если вас, товарищ боец, задержит такой отряд, то просто отведут в сторону и пустят в расход. Вы хотите в расход? – Севка улыбнулся, демонстрируя, что на самом деле он конечно же не верит в подобную глупость, что он твердо знает: кто-кто, а вот эти конкретные красноармейцы не станут просто так бежать. – И я не хочу, чтобы вас отправили в расход. В конце концов, не сорок первый год. Под Смоленском я бы и сам таких расстрелял, так там ситуация пострашнее была. Никто из вас не был под Смоленском?

– Нет. Мы только что из Сибири. Двести восьмая стрелковая дивизия полковника Воскобойникова, – сказал Чреватый. – Утром второго августа прибыли на Узловую… А там…

– Я знаю, – кивнул Севка. – Я сам там был.

– Повезло вам, что живыми ушли. И нам повезло, – добавил Чреватый. – Это вы от самой Узловой без сапог?

– Это я, товарищ боец, их казакам отдал, когда они меня расстреливать повели.

– Расстреливать? – удивленно переспросил низкорослый боец с раскосыми глазами – может, бурят или якут. – И что?

– Как что? – Севка сделал большие глаза. – Расстреляли, конечно.

Залегла пауза, потом бойцы засмеялись.

– Я здесь, а они – там… Я живой, а они…

– Не помешаю? – прозвучало сзади.

Севка резко оглянулся, вскинул револьвер.

– Спокойно, лейтенант, спокойно… – на краю балки стоял коренастый мужчина в кожанке, летном шлемофоне, с пистолетом в руке. – Свои. Капитан Чалый, Военно-воздушные силы.

Капитан спустился в балку.

– Однако громко вы тут общались, товарищи, – сказал летчик и левой рукой стащил с головы шлемофон. – Я издалека услышал, шел, как на радиомаяк.

Севка мысленно выругался.

Увлекся разговорами, совсем бдительность потерял. А если бы это был немец? Смешно могло получиться.

Капитан улыбался, но свой «ТТ» все еще держал в опущенной руке. Взведенный «ТТ», между прочим. Восемь патронов. Вполне можно всех участников беседы угробить за пару секунд. Винтовка в такой ситуации будет только мешать, хоть со штыком, хоть без.

– Так что вы здесь делаете? – спросил летчик.

– А можно мы это у вас спросим? – прозвучало со стороны. – Вот вы вначале, товарищ капитан, пистолет аккуратно положите на землю, а потом мы и поболтаем… Не нужно дергаться и оборачиваться.

Лязгнул затвор карабина.

– Доступно? – осведомился Костя.

– Вполне, – не поворачивая головы, ответил капитан и, медленно присев на корточки, положил пистолет на землю.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/aleksandr-zolotko/1942-rekviem-po-zagradotryadu/?lfrom=931425718) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с
Страница 19 из 19
платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Здесь представлен ознакомительный фрагмент книги.

Для бесплатного чтения открыта только часть текста (ограничение правообладателя). Если книга вам понравилась, полный текст можно получить на сайте нашего партнера.

Adblock
detector