Дзен в искусстве написания книг
Рэй Дуглас Брэдбери
Интеллектуальный бестселлер
«Каждое утро я вскакиваю с постели и наступаю на мину. Эта мина – я сам», – пишет Рэй Брэдбери, и это, пожалуй, и есть квинтэссенция книги. Великий Брэдбери, чьи книги стали классикой при жизни автора, пытается разобраться в себе, в природе писательского творчества. Как рождается сюжет? Как появляется замысел? И вообще – в какой момент человек понимает, что писать книги – и есть его предназначение? Но это отнюдь не скучные и пафосные заметки мэтра. У Брэдбери замечательное чувство юмора, он смотрит на мир глазами не только всепонимающего, умудренного опытом, но и ироничного человека. Так, одна из глав книги называется «Как удерживать и кормить Музу». Кстати, ответ на этот вопрос есть в книге, и он прост – чтобы удерживать Музу, надо жить с увлечением и любить жизнь, прислушиваться к ней и к самому себе.
Рэй Брэдбери
Дзен в искусстве написания книг
Лучшему из моих учителей, Дженнет Джонсон, с любовью
© Покидаева Т., перевод на русский язык, 2014
© Качалкина Ю., перевод стихотворений, 2014
© Издание на русском языке, оформление. ООО ISBN 978-5-699-76042-8 «Издательство «Эксмо», 2014
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru (http://www.litres.ru/))
В «Дзене в искусстве написания книг» Брэдбери признается в любви к своему ремеслу.
Los Angeles Times
Брэдбери заряжает любовью к жизни, драйвом и радостью.
Kirkus Reviews
Если вы любите творчество Рэя Брэбери и ищете, откуда черпать вдохновение, эта книга для вас.
Library journal
Как забраться на древо жизни, кидаться камнями в себя самого и спуститься на землю, не сломав себе шею и не сломив дух. Предисловие с названием, немногим длинней самой книги
Иногда я поражаюсь способности девятилетнего себя видеть ловушки и не попадаться.
Как могло получиться, что мальчишка-четвероклассник, которым я был в октябре 1929-го, из-за насмешек школьных друзей разорвал свои комиксы с Баком Роджерсом, а через месяц рассудил, что все его друзья – идиоты, и начал опять собирать коллекцию?
Откуда взялась эта сила и рассудительность? Какие из моих тогдашних переживаний пробудили способность сказать: я словно мертвый. Кто меня убивает? От чего я страдаю? Чем это лечится?
Нет сомнений – я смог ответить на эти вопросы. Я выявил болезнь: собственноручно разорванные комиксы. Я нашел лекарство: снова начать собирать коллекцию, несмотря ни на что.
Я так сделал. И выздоровел.
И тем не менее… В таком возрасте? Когда нам привычнее прогибаться под давлением сверстников?
Где я взял смелость сопротивляться, изменить свою жизнь, перестать быть как все?
Не хотелось бы все это преувеличивать, но мне, черт возьми, нравится этот девятилетний мальчишка, кем бы он ни был. Без него я бы не выжил и не писал бы сейчас предисловие к этой книге.
Конечно, отчасти все объясняется моей безумной влюбленностью в Бака Роджерса. Меня убивала сама мысль о том, что мой герой – моя любовь, моя жизнь – уничтожен. Это как если бы твой лучший друг, твой закадычный приятель, центр всей твоей жизни, вдруг утонул или его застрелили бы из ружья. Погибших друзей не спасешь от могилы. Но я догадался: у Бака Роджерса может быть вторая жизнь, если я так захочу. И я сделал ему искусственное дыхание, и – глядите! – он сел и сказал: «Знаешь, что? Кричи. Прыгай. Играй. Сделай этих сукиных сынков. Они никогда не сумеют жить так, как ты. Давай. Вперед».
Только собачьих детей я, само собой, не упоминал. Такого не разрешалось.
– Черт! – вот самое большое, что я себе позволял в смысле крепости выражений. Живи!
И я собирал комиксы, и влюблялся в бродячие цирки и Всемирные выставки, и начал писать. И чему же, вы спросите, учит писательство?
Во-первых, оно напоминает о том, что мы живы, что жизнь – привилегия и подарок, а вовсе не право. Если нас одарили жизнью, надо ее отслужить. Жизнь требует что-то взамен, потому что дала нам великое благо – одушевленность.
И пусть искусство не может, как бы нам этого ни хотелось, спасти нас от войн и лишений, зависти, жадности, старости или смерти, оно может хотя бы придать нам сил.
Во-вторых, писательство – это вопрос выживания. Как, разумеется, и любое искусство, любая хорошо сделанная работа.
Для многих из нас не писать – все равно что умереть.
Каждый день мы берем в руки оружие, скорее всего, заведомо зная, что битву не выиграть до конца, но все равно надо сражаться, пусть в меру сил, но надо. Даже стремление победить в каком-то смысле уже означает победу под конец каждого дня. Вспомним того пианиста, который сказал: «Если я не репетирую один день – это услышу я сам. Если не репетирую два дня подряд – это услышат критики. На третий день – это услышит весь зал».
То же самое верно и для писателей. Конечно, за несколько дней простоя твой стиль, каким бы он ни был, форму не потеряет.
Но вот что случится: мир догонит тебя и попытается одолеть. Если не будешь писать каждый день, яд постепенно накопится, и ты начнешь умирать, или безумствовать, или и то и другое.
Нужно опьяняться и насыщаться творчеством, и реальность не сможет тебя уничтожить.
Потому что писательство дает столько правды жизни в правильных дозах, сколько ты в состоянии съесть, выпить и переварить без того, чтобы потом судорожно ловить воздух ртом и биться, как умирающая рыбешка.
За время разъездов я понял, что если не пишу один день, мне становится не по себе. Два дня – и меня начинает трясти. Три – и я близок к безумию. Четыре – и меня корежит, как свинью при поносе. Один час за пишущей машинкой бодрит мгновенно. Я на ногах. Бегаю кругами, как заведенный, и громко требую чистые носки.
О чем и пойдет речь в этой книге. Так или иначе.
Каждое утро принимайте щепотку мышьяка, чтобы дожить до заката. На закате – еще щепотку, чтобы продержаться до следующего рассвета.
Микродозы мышьяка, проглоченные сейчас, готовят к тому, чтобы не отравиться потом.
Работа в гуще жизни и есть та самая дозировка. Чтобы управляться с жизнью, бросайте вверх разноцветные шары, пусть они перемешаются с темными, пусть смеси красок создадут вариации правды. Мы приникаем к прекрасным и благородным явлениям жизни, чтобы примириться с ужасами и бедой, поражающими нас напрямую, через родных и друзей, или же через газеты и телевидение.
Отрицать ужасы невозможно. У кого из нас не было друга, умершего от рака? У кого в семье не было случая смерти или увечья в автокатастрофе? Я не знаю таких людей.
В моем собственном близком кругу автомобильные аварии унесли тетю, дядю, двоюродного брата и шестерых друзей. Список бесконечен и угнетает, если не сопротивляться творчеством.
Это значит – писательство исцеляет. Безусловно, не полностью. Ты никогда до конца не сможешь оправиться после тяжелой болезни родителей или смерти любимого человека.
Я не хочу использовать слово «терапия», слишком холодное, слишком стерильное слово. Я вот что скажу: когда
смерть останавливает других, ты должен взбежать на трамплин и нырнуть головой вперед в пишущую машинку.
Художники и поэты иных времен, давно ушедших времен, хорошо знали все, о чем я сейчас говорю и о чем написал в нижеследующих эссе. Аристотель уж сколько веков говорит то же самое. А вы давно слушали Аристотеля?
Эти эссе я писал в разное время, на протяжении тридцати с лишним лет, чтобы рассказать о конкретных открытиях и решить конкретные задачи. Но в них во всех звучит эхо все той же правды – правды взрывного самообнаружения и непрестанного изумления тому, что скрывают глубины твоего собственного колодца, если туда хотя бы просто заглянуть или крикнуть.
Прямо сейчас, когда я работаю над предисловием, пришло письмо от одного молодого неизвестного автора. Он пишет, что собирается жить под девизом, взятым из моего «Конвектора Тойнби».
«…обманываешь себя и стараешься, чтобы обман стал правдой… в итоге, все вокруг – обещание… то, что кажется ложью, есть приостановленная необходимость, ждущая своего часа…»
А теперь:
Давеча я придумал другое сравнение для описания себя самого. Оно может стать вашим.
Каждое утро я вскакиваю с постели и наступаю на мину. Эта мина – я сам.
После взрыва я целый день собираю себя по кусочкам.
Теперь ваша очередь. Вставайте!
Радость писательства
«Пыл». «Упоение». Как редко мы слышим эти слова. Как редко встречаем кого-то, кто с этим живет или даже творит. И все-таки, если бы меня попросили назвать самую важную составляющую в арсенале писателя, силу, которая придает материалу именно такую, а не другую форму, и уносит его туда, где ему хочется оказаться, я бы ответил так: его драйв, его упоение своим делом.
У вас есть свой список любимых писателей; у меня есть свой. Диккенс, Твен, Вулф, Пикок, Шоу, Мольер, Джонсон, Уичерли, Сэм Джонсон. Поэты: Джерард Мэнли Хопкинс, Дилан Томас, Поуп. Художники: Эль Греко, Тинторетто. Композиторы: Моцарт, Гайдн, Равель, Иоганн Штраус (!). Задумайтесь об этих именах, и вы задумаетесь о великих и мелких, но все равно важных страстях, аппетитах, стремлениях. Задумайтесь о Шекспире и Мелвилле, и вам придет на ум гром, молния, ветер. Все эти люди знали радость творческого труда в формах крупных и малых, на холстах гигантских и тесных. Дети богов, они знали, что такое радость творчества. И неважно, что не всегда получалось легко; неважно, какими болезнями и бедами страдала их скрытая от всех частная жизнь. Важно лишь то, что осталось в творениях их рук и умов, в произведениях, переполненных до краев животной энергией и интеллектуальной мощью. Даже ненависть и отчаяние они умели выразить через любовь.
Посмотрите на удлинения Эль Греко и скажите мне, если сможете, что он не находил удовольствия в своей работе. Неужели вы и вправду станете утверждать, что свое «Сотворение животных» Тинторетто писал не ради упоительного наслаждения в самом широком и всеобъемлющем смысле слова? Лучший джаз говорит: «Буду жить вечно; не верю в смерть». Лучшая из скульптур, голова Нефертити, повторяет вновь и вновь: «Красота была, есть и пребудет навечно». Каждый из названных мной людей схватил капельку ртутной текучести жизни, заморозил ее на века, а затем в восторге творческого упоения обернулся к своему творению, указал на него и воскликнул: «Разве это не хорошо?!» И это было хорошо.
Но при чем тут сочинение рассказов в наши дни?
А вот при чем: если вы пишете без упоения, без пыла, без любви, без радости, вы только наполовину писатель. Это значит, вы постоянно коситесь одним глазом либо в сторону коммерческого рынка, либо в сторону авангардной тусовки, и перестаете быть собой. Вы себя даже не знаете. Потому что писатель обязан быть прежде всего одержимым. Его должно лихорадить от жара и восторга.
Без этого горения ему лучше заняться чем-то другим – собирать персики, рыть канавы; видит Бог, это будет полезнее для здоровья.
Как давно вы сочинили рассказ, в котором ваша истинная любовь или истинная ненависть, так или иначе, вылилась на бумагу? Когда вы в последний раз отважились высвободить свое нежно любимое пристрастное мнение, чтобы оно било в страницу, как молния? Что у вас в жизни – самое лучшее, а что – самое худшее, и когда вы уже удосужитесь поведать об этом миру, шепотом или во весь голос?
Разве было бы не чудесно, например, отшвырнуть в сердцах номер «Harper’s Bazaar», который вы случайно пролистали в приемной дантиста, рвануться к пишущей машинке и излить свое бешенство и возмущение, громя в пух и прах их дурацкий, а иногда и шокирующий снобизм? Когда-то я так и сделал. Мне попался один номер, где фотографы из «Bazaar», с их извращенными представлениями о равенстве, вновь задействовали жителей пуэрториканских трущоб в качестве декораций, на фоне которых их худосочные, словно недоедающие модельки принимали картинные позы для еще более истощенных полуженщин из лучших салонов страны. Эти фотографы так меня разозлили, что я побежал – не пошел – к своей пишущей машинке и написал «Солнце и тень», рассказ о старом пуэрториканце, который испортил день съемок фотографу из «Bazaar», влезая в каждый кадр и спуская штаны.
Думаю, некоторые из вас были бы не прочь сделать то же самое. Я же здорово повеселился, испытав очищающее воздействие смеха, и то придушенно гоготал, то неудержимо ржал. Возможно, редакторы «Bazaar» даже не видели этот рассказ. Но читатели видели и кричали: «Давай, «Bazaar», давай, Брэдбери!» Я не утверждаю, что победил. Но когда снял перчатки – на них была кровь.
Когда вы в последний раз написали рассказ вот так – только от возмущения?
Когда вас в последний раз останавливала на улице полиция, потому что вам нравится гулять и, может быть, думать по ночам? Со мной это случалось так часто, что я разозлился и написал «Пешехода» – рассказ о будущем на пятьдесят лет вперед, когда человека арестовали и отвезли на психиатрическое обследование лишь потому, что он упорствовал в желании смотреть на нетелевизорную реальность и дышать некондиционерным воздухом.
Но довольно о злости и раздражении. А как же любовь? Что вы любите больше всего на свете? И в большом, и в малом, я имею в виду. Трамвай, пару теннисных туфель? В детстве для нас эти вещи исполнены волшебства. В прошлом году я опубликовал рассказ о мальчишке и его последней поездке в трамвае, где прохладно-зеленые, мшисто-бархатные сиденья и искрящееся электричество, где пахнет всеми отгремевшими грозами одновременно; но он обречен уступить место более практичному, с более прозаичными запахами автобусу. Еще рассказ – о мальчишке, мечтавшем о новых теннисных туфлях, в которых ему будет по силам перепрыгивать через реки, дома и улицы, и даже через кусты, тротуары, собак. Для него эти туфли – стремительный бег антилоп и газелей по африканскому вельду. Энергия бурливых рек и бушующих гроз сокрыта в этих туфлях; они ему необходимы, они нужны ему больше всего на свете.
Итак, вот мой очень простой рецепт.
Чего вам хочется больше всего на свете? Что вы любите, что ненавидите?
Придумайте персонажа, похожего на себя, который будет всем сердцем чего-то хотеть или же не хотеть. Прикажите ему: беги. Дайте отмашку на старт. А потом мчитесь следом за ним со всех ног. Персонаж, следуя своей великой любви или ненависти, сам приведет,
примчит вас к финалу рассказа. Жар его страстей – а в ненависти жара не меньше, чем в любви – озарит ландшафт и раскалит вашу пишущую машинку.
Все это адресовано прежде всего писателям, которые уже выучились своему ремеслу; то есть овладели грамматикой и накопили достаточно литературных знаний, чтобы не спотыкаться на бегу. Однако этот совет пригодится и для начинающих, хотя их шаги могут сбиваться по чисто техническим причинам. Но зачастую и тут выручает страсть.
Значит, история каждого рассказа должна читаться почти как прогноз погоды: сегодня жарко, завтра прохладно. Сегодня сожги дом дотла. Завтра вылей холодную воду критики на тлеющие угольки. Завтра будет достаточно времени, чтобы подумать, внести исправления, переписать. Но сегодня воспламеняйся – взрывайся – разлетайся на части! Следующие шесть или семь черновиков будут настоящей пыткой. Так почему бы не получить удовольствие от первого наброска, в надежде, что твой жар разыщет кого-то еще в этом мире, кто, прочитав твой рассказ, тоже вспыхнет?
Не обязательно, чтобы это был большой костер. Достаточно маленького огонька, может быть, света свечи; жажды механического чуда, вроде трамвая, или животного чуда, вроде пары теннисных туфель, скачущих кроликами по лужайкам с утра пораньше. Ищите маленькие любови и крошечные горести, находите их и заключайте в слова. Пробуйте их на вкус, дайте их попробовать листу бумаги. Когда вы в последний раз брали в руки томик стихов или находили время вечерком прочесть пару эссе? Вы хоть однажды читали выпуск «Гериатрии», официального бюллетеня Американского гериатрического общества, журнала, посвященного «изучению и клиническому исследованию старческих болезней и процессов, связанных со старением»? Вы читали или хотя бы видели журнал «What’s New», выпускаемый Лабораторией Эббота в Северном Чикаго и содержащий статьи, вроде «Применение тубокурарина при кесаревом сечении» или «Использование фенурона в лечении эпилепсии», и тут же – стихи Уильяма Карлоса Уильямса и Арчибальда Маклиша, рассказы Клифтона Федимана и Лео Ростена; в иллюстрациях Джона Грота, Эрона Борода, Уильяма Шарпа, Расселла Коулса? Абсурд? Может быть. Но идеи лежат повсюду, словно яблоки-паданцы, сгнивающие в траве, потому что не хватает прохожих с зорким глазом и вкусом к красоте, будь она хоть абсурдна, хоть пугающа, хоть благолепна.
Джерард Мэнли Хопкинс пишет так:
Славен наш Господь за то, что придумал
пятнистые вещи.
Чего стоят, например, небеса, бело-голубые
в облачную погоду, —
словно шкура волшебной коровы?
А розовые родинки на блестящей шкурке
форели, играющей над волной?
Осыпающийся белыми лепестками —
словно горящий костер искрами —
цветущий каштан. Крылья зяблика.
Сама земля – с высоты птичьего полета,
расчерченная плугом под пашни.
Все Им продумано до малейшей детали, —
до веснушки на твоем лице (а кто знает, как
появляются они? откуда?)
Все исчислимые вещи мира – неповторимые
и одинаковые. Странные.
Быстрые и медленные одновременно. Кислые
и сладкие. Яркие и тусклые.
… красота Его – в непостоянстве,
Слава Ему!
Томас Вулф глотал человечество и извергал лаву. Диккенс ежечасно обедал за новым столом. Мольер, вкусив мира, тянулся за скальпелем, так же делали Поуп и Шоу. Куда ни глянь, на просторах литературного космоса великие только и делают, что любят и ненавидят. В своих сочинениях вы отказались от этих вечных ценностей, считая их старомодными? Значит, вы сами лишили себя наслаждения. Наслаждения яростью и разочарованием, наслаждения любить и быть любимым, увлекаться и увлекать других в этот пляшущий маскарад, влекущий нас от колыбели до могилы. Жизнь коротка, страдания неизбывны, смерть неотвратима. Но почему бы, отправляясь в путь, не взять с собой два надутых свиных пузыря с надписями «Пыл» и «Упоение». Шагая с ними к могиле, я намерен еще надрать задницы парочке простофиль, потрепать по волосам хорошенькую девчонку и помахать мальчишке, взобравшемуся на ветку хурмы.
Если кто хочет присоединиться, в армии Кокси[1 - Марш протеста безработных под предводительством Якоба Кокси. 30 апреля 1894 г.] всем хватит места.
1973
Беги быстрее, стоишь – замри, или Чудище на чердаке, или Новые призраки старого разума
Беги быстрее, стоишь – замри. Вот урок ящериц. Всем писателям. Посмотрите почти на любое живое создание, и вы увидите то же самое. Прыгай, беги, замирай. Только из-за этой способности взвиваться в мгновение ока, срываться резко, как удар хлыста, в один миг – еще быть, а в другой уже исчезнуть – жизнь изобилует на земле. А когда жизнь не бежит, чтобы спастись, она замирает – с той же целью. Смотрите, колибри! А вот ее уже нет. Как мысль – промелькнет и исчезнет, так же и летняя дымка; прочистка космической глотки, падающий лист. Там, где он только что был, – только шепот.
Чему писатель может научиться у ящериц, у птиц? Тому, что в скорости – истина. Чем быстрей ты изливаешь слова, чем стремительней пишешь, тем ты честнее. В замирании – мысль. Это время для того, чтобы отточить стиль, пока не гонишься за правдой – единственный стиль, который стоит того, чтобы падать замертво или ставить капканы на тигров.
А что в перерывах между стремительными забегами? Будь хамелеоном, переходи из одного оттенка в другой, меняйся вместе со своим окружением. Будь камнем, лежи в придорожной пыли, спрячься в бочке с дождевой водой – в той, давней бочке под водосточной трубой, во дворе, возле дедушкиного окна. Будь вином из одуванчиков в бутылках из-под кетчупа с этикетками, подписанными от руки: Июньское утро, первый день лета 1923-го. Лето 1926-го, ночь фейерверков. 1927-й: Последний день лета. ПОСЛЕДНИЕ ОДУВАНЧИКИ, 1 октября.
И из всего этого выйдет твой первый писательский успех. Рассказ, который опубликуют в «Weird Tales» и заплатят тебе 20 долларов.
С чего начинается этот почти новый вид литературы, который и впрямь пробирает читателя до костей?
Обычно ты набредаешь на него случайно. Сам не знаешь, что делаешь, и вдруг – вот оно. Ты не задаешься целью сделать революцию в определенном виде литературы. То, что ты делаешь, вырастает из твоей собственной жизни и ночных страхов. Ты оглядываешься вокруг и вдруг видишь, что создал что-то почти небывалое.
Проблема любого писателя в любом жанре заключается в том, что он действует в рамках, ограниченных тем, что было сделано до него и что вот прямо сейчас печатается в книгах и журналах.
Я вырос на классических страшных историях Диккенса, Лавкрафта, По, а позднее – Каттнера, Блоха и Кларка Эштона Смита. Я пытался писать рассказы под сильным влиянием этих авторов, и у меня выходили кривые четырехслойные «куличики». Тяжеловесные по стилю и языку, они не держались на плаву и камнем шли на дно. Я был слишком молод, чтобы понять, в чем проблема. Я слишком увлекся имитацией.
Я чуть было не столкнулся нос к носу со своим творческим «я» в выпускном классе школы, когда написал что-то вроде длинного воспоминания о глубоком овраге в моем родном городе и о том, как я боялся его по ночам. Но у меня не нашлось истории, подходящей к оврагу, так что отворение истинного источника моих будущих творений отложилось еще на несколько лет.
Ежедневно начиная с двенадцати лет я писал как минимум
тысячу слов в день. В течение многих лет за одним плечом у меня стоял По, а за другим – Уэллс, Эдгар Берроуз и почти все писатели, публиковавшиеся в «Astounding» и «Weird Tales».
Я их любил, и они меня поглощали. Я еще не научился отводить взгляд, и в процессе смотрел не на себя самого, а на то, что происходило у меня за спиной.
И только открыв для себя «сласти и напасти» свободных словесных ассоциаций, я начал нащупывать верный путь по минному полю подражательства. Я в конце концов сообразил, что если уж ты собираешься наступить на мину, сооруди ее сам. Подрывайся, да, но на своих собственных радостях и печалях.
Я начал делать короткие заметки и описания всего, что люблю и ненавижу. Все два года, когда мне было двадцать и двадцать один, я ходил кругами вокруг летних полдней и октябрьских полуночей, чувствуя, что где-то там, в ярких и темных временах года, есть что-то такое, в чем кроется мое настоящее «я».
И я нашел это «что-то», когда мне было двадцать два. Как-то после обеда я сел за пишущую машинку и напечатал название «Озеро» на первой странице рассказа, который написался сам буквально за два часа. Когда эти два часа миновали, я сидел за машинкой на крыльце, залитом солнцем, и слезы капали с кончика моего носа, а волосы на загривке стояли дыбом.
С чего вдруг волосы дыбом и капель с носа?
Я понял, что наконец сочинил на самом деле хороший рассказ. Первый за десять лет. Причем это был не просто хороший рассказ, это была дивная помесь на грани чего-то нового и небывалого. Не традиционная страшная история, а история о любви, времени, памяти и смерти.
Я отправил «Озеро» Джули Шварц, моему литагенту. Рассказ ей понравился, но она сказала, что это не традиционная вещь и ее будет трудно пристроить в журнал. «Weird Tales» походил вокруг, присмотрелся, потыкал трехметровым шестом, но все же решил – ладно, черт с ним! – напечатаем, хотя рассказ и не вписывался в их формат. Но я должен пообещать, что в следующий раз напишу старую добрую страшную историю в лучших традициях жанра. Я пообещал. Мне заплатили двадцать долларов, и все были счастливы.
Что ж, кто-то из вас знает, что было дальше. За прошедшие с той поры сорок четыре года «Озеро» переиздавалось десятки раз. Именно этот рассказ впервые заставил редакторов других журналов разуть глаза и заметить парня с вздыбленными волосами и мокрым носом.
Извлек ли я трудный или не очень урок из «Озера»? Нет, не извлек. Я вернулся к сочинению старых добрых страшных историй в лучших традициях жанра. Я был еще слишком молод, чтобы хорошо разбираться в писательском мастерстве, и мои собственные открытия оставались незамеченными мной еще много лет. Я болтался по разным жанрам и писал, в основном убого.
В двадцать с небольшим мои опусы в жанре ужасов были полностью подражательскими, с редкими сюрпризами в виде ярких идей и еще более редкими неожиданными удачами стиля; мои научно-фантастические рассказы были ужасны, а детективные вещи – на грани бреда. Я тогда находился под сильным влиянием моего доброго друга Ли Брэкетт, с которой встречался по воскресеньям на пляже Масл-Бич в Санта-Монике, штат Калифорния, где запоем читал ее великолепные марсианские рассказы о Старке, завидовал и пытался имитировать ее истории в «Flynn’s Detective».
Но в те же годы я начал составлять длинные списки, куда вносил самые разные существительные, иногда – с определением. Именно эти списки в конечном итоге и подтолкнули меня к написанию моих лучших вещей. Я на ощупь искал путь к чему-то искреннему и честному, спрятанному под крышкой люка у меня в голове.
Списки были примерно такими:
ОЗЕРО. НОЧЬ. СВЕРЧКИ. ОВРАГ. ЧЕРДАК. ПОДВАЛ. ЛАЗ В ПОТОЛКЕ. МЛАДЕНЕЦ. ТОЛПА. НОЧНОЙ ПОЕЗД. ГУДОК В ТУМАНЕ. ГАЗОНОКОСИЛКА. КАРНАВАЛ. ЦИРК. КАРУСЕЛЬ. КАРЛИК. ЗЕРКАЛЬНЫЙ ЛАБИРИНТ. СКЕЛЕТ.
Я начал видеть закономерности в списках, в этих словах, которые я спонтанно изливал на бумагу, позволяя своему подсознанию вроде как сыпать крошки птицам.
Глядя на эти списки, я видел свои прежние любови и страхи, связанные с цирками и бродячими карнавалами. Я вспоминал, забывал и опять вспоминал, как отчаянно перепугался, когда мама посадила меня на первую в жизни карусель.
Каллиопа вопила, мир кружился, эти страшные деревянные кони скакали, и мои крики вплетались в общий гвалт. Я потом много лет даже не подходил к каруселям. А когда спустя несколько десятилетий все-таки подошел, карусель унесла меня прямо в самую гущу книги «Что-то страшное грядет»[2 - «Чтото страшное грядет» – название романа в переводе Л. Жданова. Есть и другие переводы: «Жди дурного гостя» – перевод Т. Кудиной, Ш. Куртишвили; «…И духов зла явилась рать» – перевод Н. Димчевского, Т. Бабаевой; «Надвигается беда» – перевод Н. Григорьевой, В. Грушецкого.].
Но задолго до этого я продолжал составлять списки. ЛУГ. ЯЩИК С ИГРУШКАМИ. ЧУДИЩЕ. ТИРАННОЗАВР-РЕКС. ЧАСЫ НА БАШНЕ. СТАРИК. СТАРУХА. ТЕЛЕФОН. ТРОТУАР. ГРОБ. ЭЛЕКТРИЧЕСКИЙ СТУЛ. ФОКУСНИК.
Из нагромождения этих имен существительных я выудил научно-фантастический рассказ, который не был научно-фантастическим рассказом. Я назвал его «Р – значит ракета». Опубликовали его под названием «Король серых пространств». Это история о двух мальчишках, больших друзьях, одного из которых взяли в Академию космонавтики, а второго – нет. Рассказ отвергли во всех научно-фантастических журналах, потому что это всего лишь история о дружбе, которая проверяется обстоятельствами, даже если обстоятельства связаны с полетами в космос. Мэри Гнедингер из «Famous Fantastic Mysteries» прочла рассказ и опубликовала. Но, опять же, я был слишком молод, чтобы понять, что «Р – значит ракета» – именно из тех рассказов, которые сделают из меня писателя-фантаста, любимого многими, но многими и обруганного за то, что я никакой не фантаст, а «человеческий» писатель; и черт бы с ними!
Я продолжал составлять списки, куда попадали не только кошмары, ночь, темнота и вещицы, спрятанные на чердаке, а еще игрушки, которыми люди играют в космосе, и идеи, почерпнутые из детективных журналов. Большую часть моих детективных историй, опубликованных в «Detective Tales» и «Dime Detective», когда мне было двадцать четыре, даже не стоит теперь перечитывать.
Периодически я наступал на собственные шнурки и писал почти неплохие рассказы, вспоминая Мексику, которая меня напугала, или Лос-Анджелес во время бунтов пачуко. Но мне понадобилось почти сорок лет, чтобы усвоить жанр детектива/триллера/саспенса и заставить его работать в моем романе «Смерть – дело одинокое».
Но вернемся к моим наброскам. Зачем к ним возвращаться? К чему я веду? Ну, если вы писатель или надеетесь стать писателем, подобные списки, почерпнутые из глубин вашего собственного сознания, могут помочь вам найти себя, точно так же, как после долгих-долгих метаний нашел себя я.
Я принялся просматривать эти списки, выбирать одно слово и писать о нем длинное стихотворение в прозе – эссе.
Где-то посередине первой страницы или, может быть, на второй стихотворение в прозе превращалось в рассказ. Вдруг появлялся персонаж и говорил: «Это я» или «Эта идея мне нравится!». И потом уж он сам заканчивал рассказ вместо меня.
Становилось все более очевидным, что меня многому научили эти списки. А потом я понял, что мои персонажи сделают всю работу за меня, если им не
мешать, если дать им их собственное разумение, не мешать их фантазиям и страхам.
Я смотрел на свой список, видел слово СКЕЛЕТ и вспоминал свои первые детские рисунки. Я рисовал скелетов, чтобы пугать двоюродных сестер. Меня зачаровывали эти неприкрытые медицинские экспозиции черепов, ребер и тазовых скульптур. Моей самой любимой песней была: «Греха в том нет, чтобы кожу снять и так плясать. Плясать, одетым только в кости». Однажды, когда я как раз вспоминал о своих детских художествах и любимой песне, у меня заболело горло и я пришел к врачу. Я позволил ему ощупать свой кадык, жилы на шее и поинтересовался, что посоветует медицина.
– Знаете, что у вас? – спросил доктор.
– Что?
– Открытие гортани! – радостно сообщил он. – Вы узнали, что она у вас есть. Примите аспирин. С вас два доллара!
Открытие гортани! Господи, так красиво! Я рысью помчался домой, ощупывая свое горло, ребра, затылок, коленные чашечки. Боже мой! А почему бы не написать рассказ о человеке, который жутко боялся того, что таится у него под кожей, в его нутре – как символ всех готических ужасов в историях о скелетах!
Рассказ написался за считаные часы.
Идея вполне очевидная, однако в литературе ужасов еще никто не додумался ее раскрыть. Я нырнул вместе с ней в пишущую машинку и вынырнул с новым, абсолютно оригинальным рассказом, который скрывался у меня под кожей с тех самых пор, как я нарисовал первый череп со скрещенными костями в шесть лет.
Я начал набирать обороты. Теперь идеи приходили быстрее, и все – из моих списков. Я рыскал на чердаке и в подвале дома дедушки с бабушкой. Я слушал гудки полуночных поездов, мчащихся по пространствам северного Иллинойса, и это были поезда смерти, похоронные поезда, уносящие моих любимых на какой-то далекий погост. Я вспоминал самую рань, пять часов утра, предрассветные прибытия цирка братьев Ринглинг, Барнума и Бейли и всех животных, проходивших парадом по улицам еще до восхода солнца, держа курс на пустые луга, где уже совсем скоро, словно невероятные грибы, вырастут огромные шатры. Я вспоминал мистера Электрико и его странствующий электрический стул. Вспоминал иллюзиониста Блэкстоуна, его пляшущие волшебные платки и исчезающих слонов. Вспоминал дедушку, сестру, тетушек и двоюродных сестер и братьев – в их гробах, навечно ушедших под землю на кладбищах, где бабочки сидят, как цветы, на могилах, а цветы порхают над камнями, как бабочки. Я вспоминал своего пса, который как-то раз потерялся на несколько дней, а потом вернулся, уже почти ночью, зимой, весь в снегу, грязи и листьях, запутавшихся в шерсти. И истории начали пробиваться, расцветать из этих воспоминаний, скрытые в именах существительных, затерянные в списках.
Воспоминание о моем псе и его зимней шерсти превратилось в «Гонца», рассказ о прикованном к постели мальчугане, который посылал своего пса на улицу, собирать на шерсть запахи времен года и приносить их обратно. И вот однажды ночью пес возвращается с прогулки по кладбищу и приводит с собой «компанию»…
Слово из списка СТАРУХА вылилось в два рассказа: «Жила-была старушка» – о старой даме, которая наотрез отказывается умирать и требует свое тело обратно из похоронной конторы, не поддаваясь Смерти, и «Сезон неверия», о детях, не верящих, что древняя старуха когда-то была молодой, была маленькой девочкой, ребенком. Первый рассказ вошел в мой первый сборник «Темный карнавал». Второй стал частью еще одного испытания со словесными ассоциациями, которое я себе задал, – «Вино из одуванчиков».
Безусловно, теперь мы видим – ведь, правда, видим, – что личные наблюдения, странные фантазии, причудливые идеи в конечном итоге приносят плоды. Меня завораживали старики. Я пытался разгадать их тайну моим юным умом и молодыми глазами, и каждый раз с изумлением понимал, что когда-то давным-давно они были мною и что когда-нибудь, еще очень нескоро, я стану кем-то из них. Категорически невозможно! И все же они были здесь, прямо передо мной – мальчишки и девчонки, запертые в стариковских телах, в совершенно безвыходном положении.
Опять же из своего списка я вытащил название БАНКА, результат моего потрясения при виде человеческих зародышей, выставленных в балаганчике бродящего цирка, когда мне было двенадцать, и потом еще раз, в четырнадцать. В те давно минувшие времена, в 1932 и 1934 годах, мы, дети, конечно, вообще ничего не знали о сексе и деторождении. Так что представьте, как я был ошарашен, когда бродил по той выставке и разглядывал человеческие зародыши и зародыши собак и кошек в банках с надписанными этикетками. Меня совершенно ошеломили эти неродившиеся мертвецы, ошеломили и пробудили у меня в голове мысли о новых тайнах жизни – в тот же вечер и на долгие годы. Родителям я не сказал ни слова об этих банках и зародышах в формалине. Я понимал, что наткнулся на некую правду, которую лучше ни с кем не обсуждать.
Все это, конечно же, всплыло, когда я писал «Банку» – и бродячий цирк, и выставка зародышей, и все прежние страхи излились из кончиков пальцев прямо в пишущую машинку. Старая тайна, наконец, обрела место успокоения – в моем рассказе.
Я нашел в своем списке еще одно название для рассказа – ТОЛПА. Неистово стуча по клавишам, я вспоминал одну страшную аварию. Мне тогда было пятнадцать. Услышав грохот, я выскочил из дома друга и увидел машину, налетевшую на телефонный столб. Машина переломилась пополам. Люди лежали мертвые на тротуаре, одна из женщин умерла прямо у меня на глазах, ее лицо было все разворочено. Еще один мужчина умер через минуту. И еще один – на следующий день.
Я в первый раз видел такое. Я шел домой, натыкаясь на деревья, в шоке. Мне потребовалось несколько месяцев, чтобы справиться с ужасом после той сцены.
Многие годы спустя, держа перед собой список, я вспомнил несколько странностей, связанных с тем происшествием. Машина разбилась на перекрестке, где с одной стороны располагались опустевшие к вечеру фабрики и безлюдный школьный двор, а с другой – кладбище. Я выбежал из ближайшего дома, в ста ярдах от места аварии. И все же за считаные секунды здесь собралась толпа. Откуда взялись все эти люди? Уже теперь мне подумалось, что в столь позднее время они могли появиться, как это ни странно, из пустых фабрик или, что еще более странно, с кладбища. И через пару минут за пишущей машинкой меня осенило: да ведь это всегда одна и та же толпа, и она собирается на всех авариях! Это жертвы давних несчастных случаев, обреченные вновь и вновь возвращаться к местам новых несчастий.
Как только идея нашлась, рассказ написался буквально за вечер.
Тем временем цирковые артефакты подступали все ближе, их огромные кости начали рваться наружу, протыкая мне кожу. Я все чаще и чаще писал длинные прозаические стихотворения о бродячих цирках, прибывающих в город глубокой ночью. Все эти годы, когда мне было чуть за двадцать, я частенько бродил по Зеркальному лабиринту на старом пирсе в Венеции со своими друзьями, Ли Брэкетт и Эдмондом Гамильтоном, и однажды Эд вдруг воскликнул: «Пойдемте отсюда скорее, пока Рэй не придумал историю о карлике, который приходит сюда каждую ночь, чтобы посмотреть на себя, высокого, в кривом зеркале, которое вытягивает фигуры!» «Вот оно!» – вскричал я и помчался домой писать
«Карлика». «Будет мне наука – впредь держать язык за зубами», – сказал Эд, когда прочитал мой рассказ на следующей неделе.
МЛАДЕНЕЦ из списка, конечно, я сам.
Я помнил свой давний кошмар. О том, как рождался на свет. Я помнил, как лежал в колыбельке, трех дней от роду, и орал во всю глотку, возмущаясь, что меня вытолкнули в этот мир; давление, холод, натужные крики – в жизнь. Я помнил мамину грудь. Помнил доктора, на четвертый день моей жизни. Помнил, как он наклонился надо мной со скальпелем, чтобы сделать мне обрезание. Я все помнил, я помнил.
Я изменил название – не МЛАДЕНЕЦ, а «Маленький убийца». Рассказ был включен в десятки антологий. И я прожил эту историю – или часть этой истории – с первого часа жизни и дальше, но по-настоящему вспомнил ее и схватил, когда мне было уже за двадцать.
Написал ли я рассказы на основе всех, до единого, слов из моих многостраничных списков?
Не всех. Но большую часть я задействовал. ЛАЗ В ПОТОЛКЕ, внесенный в список в 1942 или 1943 году, проявился только три года назад как рассказ в «Omni».
Еще одна история обо мне и моем псе дожидалась своего часа больше полувека. В рассказе «От греха моего очисти меня» я возвращаюсь назад во времени и вспоминаю, как двенадцатилетним мальчишкой побил своего пса, чего я себе никогда не мог простить. Я написал рассказ, чтобы, наконец, разъяснить этого жестокого, унылого мальчишку и уже навсегда оставить в прошлом призрак его самого и призрак моего любимого пса. Кстати, это был тот же пес, который привел «компанию» с кладбища в «Гонце».
Все эти годы моим учителем, наряду с Ли Брэкетт, был Генри Каттнер. Он советовал авторов – Кэтрин Энн Портер, Джон Кольер, Юдора Уэлти – и книги – «Потерянный уикенд», «На вкус и цвет», «Дождь в дверном проеме», – которые надо читать и по которым надо учиться.
По ходу дела он познакомил меня с книгой Шервуда Андерсона «Уайнсбург, Огайо». Закончив читать, я сказал себе: «Мне бы хотелось когда-нибудь написать роман с действием на Марсе, с похожими героями». Я тут же настрочил список, какого сорта людей мне бы хотелось поселить на Марсе и посмотреть, что из этого получится.
Я забыл о «Уайнсбурге, Огайо» и своем списке. За многие годы я написал цикл рассказов о Красной планете. Однажды я поднял глаза и увидел, что книга завершена, список укомплектован, и «Марсианские хроники» отправились в типографию.
Вот как-то так. Если вкратце: вереницы имен существительных, изредка с прилагательными, которые обозначали неизвестную территорию, неоткрытые земли, немного о Смерти, все остальное – о Жизни. Если бы я не придумал эти рекомендации для Открытий, никогда бы я не стал тем, кем стал – любителем археологических или антропологических диковин, всеядной сорокой.
Той самой сорокой, что выискивает блестящие вещицы, странные штуковины и деформированные кости в кучах старого хлама у меня в голове, где свалены остатки разнообразных столкновений с жизнью, да еще Бак Роджерс, Тарзан, Джон Картер, Квазимодо и все остальные герои, пробудившие во мне желание жить вечно.
Как поется в старой песне «Микадо», «у него был свой маленький список», только мой список был вовсе не маленьким, и он привел меня в страну Вина из одуванчиков, и помог перенести страну Вина из одуванчиков на Марс, откуда я отрикошетил обратно в страну темного вина, в которую ночной поезд мистера Мрака прибывает задолго перед рассветом. Но самое первое и самое важное скопление существительных было наполнено шепотом листьев вдоль тротуаров в три часа ночи, похоронными караванами на пустынных железных дорогах и сверчками, которые вдруг умолкают без всякой причины, так что ты слышишь стук своего сердца, хотя лучше бы его не слышать.
Что приводит нас к последнему откровению…
В моем списке, составленном еще в школе, было Чудище, или, вернее, Чудище на чердаке.
Когда я был маленьким и мы жили в Уокигане, штат Иллинойс, у нас в доме была только одна уборная, наверху. Чтобы включить свет, надо было пройти почти до середины темного коридора. Я пытался уговорить отца, чтобы свет оставляли на ночь. Но электричество было недешево. Свет выключали.
Примерно в два или три часа ночи я просыпался, потому что хотел в туалет. Полчаса я лежал, разрываясь между мучительной необходимостью облегчить мочевой пузырь и страхом перед тем, что, я знал это точно, поджидало меня в темноте на ступенях чердачной лестницы. Наконец боль выгоняла меня из постели. Осторожно выбираясь в коридор, я говорил себе: беги со всех ног, подпрыгивай, включай свет, только не смотри вверх. Если взглянешь вверх прежде, чем включишь свет, оно будет там. Чудище. Кошмарное Чудище, притаившееся на лестнице. Поэтому беги вслепую; не смотри.
Я бежал, я подпрыгивал. Но каждый раз – это было сильнее меня – уже в самый последний миг я моргал и смотрел в жуткую темноту наверху. И оно было там, Чудище. Я кричал дурным голосом, и мчался обратно, и будил спящих родителей. Отец стонал и ворочался в постели, удивляясь, как у него получился такой вот сын. Мама вставала, находила меня, съежившегося в коридоре, включала свет и ждала, пока я сбегаю в туалет и спущусь обратно. Потом она расцеловывала мое залитое слезами лицо и укладывала мое дрожащее тельце в постель.
То же самое повторялось и следующей ночью, и следующей ночью, и следующей за ней. Доведенный до ручки моими истериками, отец откопал старый ночной горшок и засунул его мне под кровать.
Но я так и не излечился. Чудище осталось на лестнице навсегда. Мне удалось спастись, только когда мы перебрались на запад и мне уже было тринадцать.
Что я предпринял, недавно, по поводу этого кошмара? Ну…
Даже теперь, через столько лет, Чудище все еще прячется там, в темноте, и ждет. С 1926-го и до весны нынешнего 1986-го – это долгое ожидание. И вот, наконец, просмотрев свой верный список, я создал «Чудище на чердаке» – и смело взглянул и в темноту наверху, и в арктический холод, которые шестьдесят лет оставались на месте, в ожидании, когда их пригласят спуститься вниз, сквозь мои оцепеневшие пальцы – прямо к вам в кровь. Этот рассказ на основе воспоминаний был закончен на этой неделе, пока я писал это эссе.
Я оставляю вас у подножия вашей собственной лестницы, в половине первого ночи, с блокнотом, ручкой и списком, который надо составить. Вызывайте в воображении имена существительные, дразните свое тайное «я», почувствуйте вкус темноты. Ваше собственное Чудище ждет там, в сумраке на чердаке. Если говорить тихо-тихо и записывать все слова, которые захотят вылиться на бумагу из вашей нервной дрожи…
Чудище, притаившееся наверху, в вашей собственной сокровенной ночи… вполне может спуститься.
1986
Как удерживать и кормить Музу
Это непросто. Если кому-то и удавалось, то лишь ненадолго. Те, кто стараются изо всех сил, только отпугивают ее, и она убегает прочь. Те, кто поворачиваются спиной и идут по своим делам, тихонько насвистывая себе под нос, слышат, как она тайком крадется следом, привлеченная тщательно изображаемым пренебрежением.
Разумеется, мы говорим о Музе.
В наше время это слово уже выходит из употребления. В большинстве случаев, когда мы слышим его, то снисходительно улыбаемся и представляем себе этакую хрупкую древнегреческую богиню, одетую в лесные травы, с арфой в
руках, ласкающую покрытый испариной лоб Сочинителя.
Муза – самая боязливая из всех дев. Она вздрагивает, слыша резкий звук, бледнеет, если ты обращаешься к ней с вопросом, и уносится прочь, если ты потревожишь ее одежды.
– Что ее беспокоит? – спросите вы. – С чего она так робеет?
Откуда она приходит и куда уходит? Как заставить ее задержаться подольше? Какая ей больше подходит температура?
Какие ей нравятся голоса, громкие или тихие? Где брать для нее еду, и какую именно еду, в каких количествах, и в котором часу ее надо кормить?
Для начала перефразируем строки Оскара Уайльда, только он писал о любви, а мы обратим эти строки к искусству:
Ослаблю хватку хоть немного – убегаешь,
В пылу сожму покрепче – умираешь.
Держу в объятиях со страхом и гадаю:
То ль убиваю я тебя, то ли теряю.
Не нравится слова «искусство» – подставьте, что хотите: «творчество», или «подсознание», или «пыл», или как вы сами называете то, что происходит, когда вы вертитесь огненным колесом – и рассказ или стихотворение «случается».
Еще один способ описать Музу – сравнить ее с этими мельтешащими светлыми пятнышками, с этими крошечными воздушными пузырьками, возникающими в глазах из-за мелких изъянов в хрусталике глаза или во внешней его оболочке. Мы их не замечаем годами, но стоит лишь раз обратить на них внимание, и они превращаются в невыносимое, досадное неудобство, которое отвлекает вас постоянно. Непрестанно присутствуя перед глазами, они портят все, на что падает взгляд. Когда обращаешься с этой проблемой к врачам, те дают неизбежный совет: не обращайте на них внимания, и они исчезнут. На самом деле они никуда не исчезают; они остаются на месте, просто мы их не видим, потому что сосредотачиваем внимание на том, что лежит за ними – на окружающем мире и его вечно меняющихся объектах, как, собственно, и следует поступать.
Так же и с нашей Музой. Если сосредоточить внимание не на ней, а за ней, она никуда не девается, но не мешает тебе смотреть.
Я утверждаю, что для того, чтобы удержать Музу, перво-наперво следует предложить ей угощение. Как накормить что-то такое, чего еще нет, объяснить сложновато. Но мы живем в окружении парадоксов. От еще одного парадокса хуже не станет.
Все очень просто. Всю жизнь, потребляя пищу и воду, мы строим новые клетки, мы растем, мы становимся больше и крепче. То, чего не было прежде, появляется и существует. Это неочевидный процесс. Его результаты заметны лишь по прошествии времени. Мы знаем, что процесс идет, но не знаем, как именно и почему.
Точно так же всю жизнь мы вбираем в себя звуки, зрелища, запахи, вкусы и осязаемые текстуры – людей, животных, пейзажей, событий, великих и малых. Мы вбираем в себя впечатления и переживания, и наш отклик на них. У нас в подсознании копится не только фактическая, но и реактивная информация, связанная с нашей реакцией на то или иное событие в жизни.
Это и есть та пища, на которой растет и крепчает Муза. Это наша кладовая, наш архив, куда мы должны возвращаться по сто раз на дню в бодрствующем состоянии, чтобы сверить реальность с воспоминаниями, и во сне – чтобы сверить воспоминания с воспоминаниями, то есть – призрака с призраком, с тем, чтобы изгнать этих бесов, если необходимо.
То, что для всех и каждого, – подсознание, для писателей становится Музой, в его творческом аспекте. Это два разных названия для одного и того же понятия. И, независимо от того, как мы его называем, в нем заключается суть личности, которую мы так превозносим, возвеличиваем и всячески славословим в демократическом обществе. Это материал, из которого складывается оригинальность. Поскольку один человек отличается от другого именно суммой накопленного им опыта, суммой переживаний – и отложившихся в голове, и забытых. Поэтому даже похожие события каждый из нас видит совершенно по-разному. Кто-то раньше впервые сталкивается со смертью, а кто-то позже. Кто-то сразу встречает любовь, кто-то ждет дольше. Два свидетеля одной и той же аварии, как мы знаем, расскажут о ней совершенно по-своему, каждый – на собственном языке, непонятном другому. В мире не сто элементов, а два миллиарда. И все они проявляют разные свойства.
Каждый человек интересен и оригинален, даже самый тупой и недалекий. Если правильно к нему подступиться, разговорить его, не мешать ему излагать свои мысли, а потом спросить: «Чего ты хочешь?» (Или, если он очень старый: «Чего ты хотел?») – он расскажет вам о своей мечте. А когда человек говорит от сердца, в свой момент истины он говорит, как поэт.
Со мной такое случалось не раз. Всю жизнь мы с отцом не особенно ладили и подружились лишь в самом конце. Его повседневная речь, его повседневные мысли были вполне заурядны. Но когда я просил: «Папа, расскажи о надгробном камне, когда тебе было семнадцать» или «о пшеничных полях в Миннесоте, когда тебе было двадцать», – папа рассказывал, как в шестнадцать лет, в начале нашего века, еще до того, как были определены последние границы, когда не было никаких автострад, а были лишь верховые тропы и железные дороги, а Неваду трясло в Золотой лихорадке, он убежал из дома и направился на запад.
Не на первой минуте, и даже не на второй, и не на третьей, нет, в самом начале папин голос еще не менялся, не обретал правильный ритм и слова. Но если он говорил подряд пять-шесть минут, к нему внезапно прежняя страсть возвращалась – старые добрые времена, старые песни, погода, солнечный свет, звук голосов, грохот товарных вагонов в ночи, тюрьмы, дороги, сужавшиеся за спиной в золотистую пыль, Запад, открывавшийся перед тобой, – все это было в его рассказах. И ритм, и мгновения – много мгновений – истины, а значит, поэзия.
К папе вдруг приходила Муза.
Правда лилась наружу.
Подсознание говорило само за себя, не затронутое ничем, оно свободно стекало с его языка.
Чему мы, писатели, и должны научиться.
Нам есть чему поучиться у любого мужчины, женщины или ребенка, которые, если затронуть их душу, искренне расскажут о том, что они любили или ненавидели – сегодня, вчера или когда-то давным-давно. Это тот миг, когда бикфордов шнур, прежде влажно трещавший, воспламеняется – и начинается фейерверк.
Да, для многих это тяжелый труд, с их хромающей речью. Но я слышал, как фермеры рассказывают о своем самом первом урожае пшеницы на первой ферме после переезда из другого штата, и если это говорил не Роберт Фрост, то его брат, пусть даже и пятиюродный. Я слышал, как машинисты рассказывают об Америке в духе Томаса Вулфа, который исколесил всю страну на своем авторском стиле, как они сами разъезжают по ней на своих локомотивах. Я слышал, как матери рассказывают о долгой ночи после рождения их первенца, когда они боялись, что могут умереть вместе с ребенком. Я слышал, как бабушка рассказывала о своем первом бале в семнадцать лет. И все они, воспламенившись душой, стали поэтами.
Если вы подумали, что я отвлекся от темы, возможно, так оно и есть. Но я хотел рассказать о том, что есть в каждом из нас и всегда было, хотя лишь немногие дают себе труд это заметить. Когда меня спрашивают, где я беру идеи, я смеюсь. Это так странно: мы так заняты тем, что рыщем снаружи в поисках способов и путей, что нам некогда заглянуть внутрь.
А ведь Муза – вернемся к теме – она там и прячется, в
фантастической кладовой идей, в нашем собственном естестве. Все самое подлинное, самобытное уже готово и ждет, когда мы его призовем. И все же мы знаем, что это не так-то просто. Мы знаем, насколько хрупок узор, сплетаемый нашими отцами, дедами или друзьями, как легко его может разрушить одно неверное слово, хлопнувшая дверь, проехавшая мимо пожарная машина. Да, смущение, застенчивость, занозы чьих-то критических замечаний подавляют обычного человека настолько, что он все меньше и меньше способен открыться.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/rey-bredberi/dzen-v-iskusstve-napisaniya-knig/?lfrom=931425718) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
Марш протеста безработных под предводительством Якоба Кокси. 30 апреля 1894 г.
2
«Чтото страшное грядет» – название романа в переводе Л. Жданова. Есть и другие переводы: «Жди дурного гостя» – перевод Т. Кудиной, Ш. Куртишвили; «…И духов зла явилась рать» – перевод Н. Димчевского, Т. Бабаевой; «Надвигается беда» – перевод Н. Григорьевой, В. Грушецкого.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Здесь представлен ознакомительный фрагмент книги.Для бесплатного чтения открыта только часть текста (ограничение правообладателя). Если книга вам понравилась, полный текст можно получить на сайте нашего партнера.