Божественная комедия (сборник) читать онлайн - Геннадий Прашкевич

Божественная комедия (сборник)

Геннадий Мартович Прашкевич

Время тревожит, время пугает, влечёт. По-разному к текущему времени относятся люди. Повстанцы, пытающиеся свергнуть профашистское правительство, стараются ускорить его течение, а женщина из будущего, отделенная от любимого человека целыми веками, пытается сквозь эти пласты пробиться («Только человек!»); проклинают замедлившееся и убивающее время жители Территорий, у которых есть еще жалкий шанс попасть в число избранных («Золотой миллиард»); имеют дело с бессмертием исследователи морской планеты Несс («Анграв-VI»); наконец находят возможность найти друг друга, казалось бы, навсегда потерявшиеся во времени герои повести «Божественная комедия». Времени великому и вечному посвящены все четыре повести этого тома.

Геннадий Прашкевич

Божественная комедия

© Прашкевич Г. М., 2015

© ООО «Литературный Совет», 2015

* * *

Мария Попова

«Новая фантастика» Геннадия Прашкевича

При слове «новый» мне чаще всего вспоминается такой анекдот: на собрании акционеров крупной компании по поводу десятилетия популярной марки шампуня поднимается вопрос: продолжать ли писать «новый» на упаковке?

А в самом деле, что называть новым: появившуюся сегодня утром модель сотового телефона, которая вечером будет продаваться за полцены в магазинах б/у электроники, или электрическую лампочку, которая существует совсем недавно в сравнении со всей историей человечества?

В некоторых интервью Геннадий Прашкевич называет свои произведения нынешнего, недавно начавшегося века – «новой фантастикой». Книги, о которых мне хотелось бы здесь порассуждать, действительно написаны им в последнее десятилетие: «Царь-ужас» в 2002?ом году («Кормчая книга», Азбука-классика, Санкт-Петербург), «Золотой миллиард» в 2005?ом («Золотой миллиард», АСТ-Транзиткнига, Москва), «Божественная комедия» в 2006?ом («Полдень. XXI век», № 6, Санкт-Петербург). Но, разумеется, дело не в датах. В этих книгах действительно есть то актуальное своеобразие, которое позволяет употреблять слово «новый» без всякого оттенка анекдотичности. Это своеобразие чувствуется как в стиле, своем для каждого произведения, так и в содержании, но стилевые особенности оставим более компетентным в данной области специалистам. Главная новизна, на мой взгляд, заключается в том, что автор вовремя ответил на вызовы современного общества – стремительно эволюционирующего и все более массового. В таких условиях автору важно понять, где именно происходят главные изменения, на чем нужно сфокусировать внимание.

Геннадий Прашкевич, похоже, такой фокус нашел.

Среди признанных достоинств фантастики – возможность создавать критические пиковые ситуации, позволяющие проверить героев «на разрыв», посмотреть, что будет делать человек, оказавшийся в нечеловеческих условиях на пределе возможности. Подобные эксперименты по принципу «а что, если?..» объединяют и указанные выше произведения. Однако автор предпочитает в качестве объекта эксперимента не какую-то особенную личность, а человеческое общество в целом. Он проверяет на разрыв общечеловеческие установки, в первую очередь мораль. Кроме того, Геннадия Прашкевича интересуют те черты, которые остаются неизменными в любых коллизиях и катастрофах. И ему действительно удалось найти одну такую черту, фактически определяющую человека как понятие.

Какую – будет ясно позже.

«ЦАРЬ-УЖАС»: МИРНЫЙ БУНТ КАК СПОСОБ ВЫЖИТЬ

Общество будущего, описанное в романе «Царь-ужас», подчинено жёсткой дисциплине. Настолько жёсткой и безоговорочной, что появляется вопрос: насколько оно человеческое – даже не человечное, а именно человеческое – в нашем понимании?

Мы привыкли «развивать индивидуальность», «раскрывать способности», «реализовывать возможности», мы твёрдо выучили, что человек – это личность уникальная, неповторимая и ценная именно своей уникальностью и неповторимостью. Глобальная катастрофа, вызванная падением на Землю астероида Тоутатес, заставила отбросить всё, что мешает выживанию, стать единой сплочённой массой. Не только жизнь, само солнце, кажется, загнано в узкие рамки постапокалиптического существования – «проглядывало мертво и угрюмо сквозь багровые пылевые облака», «просвечивало страшным пятном сквозь черную злую дымку», «пробивалось сквозь ледяную кристаллическую мглу».

На место астероида, впрочем, можно подставить что угодно: ядерную войну, глобальное потепление, продовольственный кризис, нашествие боевых человекоподобных роботов – результат будет практически тот же.

Вспомнилось: в прошлом году в Петербурге предлагалось ввести что-то вроде продовольственных карточек для малообеспеченных жителей. Дело благородное, но не значит ли это, что мы возвращаемся к печальной необходимости распределения продуктов «сверху»? Мировой экономический кризис способен заставить большую часть человечества перейти к выживанию вместо жизни, а если прибавить сюда возрастающие меры безопасности «перед лицом мирового терроризма», картина получается совсем печальная.

Однако вернемся к книге. Одно из самых ярких проявлений жесткой регламентации жизни – знакомое читателю по множеству антиутопий распределение мужей и жен согласно генетической сочетаемости. Интересно, что при этом не требуется радостно принимать каждое решение начальства: «Это нехорошо, что Лим Осуэлл получила от генетиков мой знак. Я предпочел бы жену менее впечатлительную». То есть, тут нет характерного для классической антиутопии угнетения или «промывания мозгов» – все ограничения обоснованы объективной внешней угрозой.

На первый взгляд, ход с генетическим распределением откровенно заезжен. Но на самом деле это действительно логичное решение для человечества, поставленного перед угрозой вымирания. Во-вторых, подобный сюжет – своего рода закладка, отсылка к предшественникам, позволяющая не описывать подробно самые очевидные характеристики изучаемого общества. Осталось лишь отчеркнуть несколько деталей вроде подземной базы «уродов» за его границей, регулярных дежурств и скорее перейти к главному.

Итак, «от прежней роскоши» остались только яркие цвета костюмов, контрастирующие с общей рациональной серостью. «Красное пальто с голубым воротником, красные носки, желто-черная обувь, черные брюки, зеленый пиджак, жилет небесного цвета, узенький красный галстук» – отчаянно-безвкусный «пир во время чумы».

Совсем недавно на большой экран вышел фильм «Стиляги» – достаточно удачная попытка российского кино вернуться к жанру мюзикла, где яркая «стильная» одежда (да еще джаз) становится для молодежи единственной возможностью выделиться из подчеркнуто серого мира советских будней. Да и сейчас стоит взглянуть на всевозможные молодежные группировки или на «гламурных барышень», как аналогии напрашиваются сами собой. Не стоит ли за этой подчеркнутой яркостью очередная попытка хоть как-то скрасить не столь уж яркую жизнь?

Но мы снова отвлеклись. Еще один «привет из прошлого» для людей «Царь-ужаса» – непонятная пустота, сводящая с ума юношей и девушек, когда задачи по выживанию выполнены

и неожиданно остаётся свободное время. Не в силах заполнить пустоту, люди будущего один за другим кончают жизнь самоубийством. Решая эту проблему, руководители нового мира пытаются найти ту жизненно важную субстанцию, которая заполняла подобную пустоту для прежних землян и была утрачена после катастрофы, и натыкаются на странное понятие «искусство».

Вот она, та существенная деталь, на которой автор изо всех сил заостряет наше внимание, то самое главное следствие из «а если…» В постапокалиптическом обществе не просто отсутствует искусство. О нем как о явлении нерациональном и отвлекающем силы от выживания забыли настолько, что утратили само понимание этого явления: «…об искусстве вообще известно было лишь то (апокриф Майкла), что оно якобы смягчает нравы». С другой стороны, тяга к искусству сохранилась, несмотря на то, что понятие утрачено!

После долгих поисков подходящего объекта «новые искусствоведы» извлекают из прошлого некоего Семёна Юшина, узника концлагеря с прекрасной татуировкой на спине – женщиной, похожей на египтянку. И эти несколько линий на коже, да ещё неуклюжий рисунок Семёна – бутылка и две рюмки, вывеска парижского кафе – действительно меняют изнутри застывшее общество, заставляют его волноваться, а молодёжь бунтовать – то есть быть самими собой. «Мы молоды, мир – наш!» – новая жизнь взамен шагу в пропасть, и пусть пока что бунтари рисуют все ту же бутылку «Перно» и все те же рюмки рядом с ней. Любой другой бунт был бы невозможен, потому что, повторюсь, давление на людей идет не «сверху», от правителей, а «снаружи», от враждебной природы, бунтовать против которой бессмысленно. Вернуть человечеству человека оказывается способным только искусство как нечто абсолютно нерациональное, но при этом жизненно необходимое.

Интересно, что общество, описанное в романе Геннадия Прашкевича, считает объектом искусства не рисунок на спине героя, а самого Семёна. «Экспонат Х» – его официальное название. С одной стороны, оскорбительно для человека, по нашим меркам, разумеется. Тем более для того, кто столько пережил: выжил в Цусимском сражении, влюбился до безумия в проститутку-француженку, прошел советский концлагерь, опять выжил, воевал в Великую Отечественную, выжил, попал в фашистский концлагерь, снова выжил, пусть и благодаря помощи из будущего. Вот где настоящий-то ужас, причем далеко не фантастический! С другой стороны, может, это и есть проявления настоящего Искусства? Размашистые мазки чьей-то уверенной кисти, увлеченно рисующей человеческую жизнь? Над этим вопросом стоит подумать.

«БОЖЕСТВЕННАЯ КОМЕДИЯ»: ПРОЩАЙ, МОРАЛЬ?

В «Божественной комедии» всё, на первый взгляд, по-другому. Главная героиня – мадам Катрин – прекрасно бы смотрелась на страницах гламурного женского чтива. Женщина, самостоятельно проложившая путь от провинциальной Катьки Лажовской через промежуточные постели до баронессы Катрин фон Баум и любовницы всесильного наркобарона, – настоящая «героиня нашего времени». Если не в новизне, то в современности здесь Геннадию Прашкевичу точно не откажешь.

Когда-то Катька ездила на дачу – «дерьмовый SPA», по её выражению – с подвыпившей тусовкой, и в то же время – мечты о Лазурном береге. Нет, не мечты – твердая решимость добиться своего во что бы то ни стало. Потом: «Почему он оказался в вашей постели?» – «В те дни я была одна, а у него были деньги». Золушка превратилась в гейшу. Действительно современно и типично. Даже стандартно, если бы не одна навязчивая идея, которая только и отличает Катрин от неживой гламурной куклы, – погоня за давно умершим художником, точнее, за разгадкой его тайны.

Мир, в котором живет мадам Катрин, не блещет оригинальностью. Точнее, он знаком нам, как отражение в зеркале: всё та же богема всё так же ахает над очередным избранным для поклонения «гением» (мёртвым, чтоб никому не было обидно), главную картину которого, естественно, никто не видел, и всё те же проститутки курят в барах дешёвые сигареты. «Постоянно меняется ценностная ориентация. Раньше ходили на Репина, потом на импрессионистов, теперь на белый квадрат». Что это, деградация ценностей или разные грани одной и той же пустоты?

И все так же в этом мире стоят элитные отели, попасть в которые могут только избранные.

Впрочем, как раз порог отеля «Парадиз» и отделяет «Божественную комедию» от гламура с приключениями. Потому что за порогом появляется, наконец, долгожданное «если бы», намеки на которое преследуют читателя с самого начала повести. Только в середине повествования писатель после долгих намеков бросает свой камешек в человеческую массу и смотрит, какие идут круги.

На этот раз камешек вроде бы меньше Тоутатеса: изобретение, применённое для начала в стенах отеля, позволяет общаться с любым человеком, даже если он умер, даже если он знаком только по сплетням и газетным вырезкам. «Вспомни улыбку, вспомни, как касались ваши язычки, вспомни губы, руки, походку, цвет глаз, в твоем подсознании все сохранено, как в памяти самого мощного компьютера. Вспомни, и ментальная матрица мгновенно расположит информацию в нужном порядке, а система, встроенная во все это… она выдернет нужного тебе человека из любой эпохи».

Автор не слишком трудился над тем, чтобы создать убедительную научную концепцию. Но такой цели перед повестью и не стоит – в данном случае Геннадию Прашкевичу интересно не столько «если…», сколько «тогда…»

И тогда… «Впервые между человеком и объектом его любви ничего не стоит. И нет больше несчастий, порождённых тем, что мы так долго считали моралью». Значит, делаем вывод вслед за героем, и самой морали больше нет? То есть, конечно, какая-то мораль ещё будет, но какая? Сам-то изобретатель был уверен, что делает мир счастливым, что позволяет человеку вырваться из тюрьмы собственного тела. Снимая преграды, стоящие перед любовью, он, видимо, надеется сделать ненужными преступления, совершаемые ради любви или из ревности, уничтожить самые злые печали, приводящие неокрепшие сердца на край крыши. С другой стороны: «Мир вращается вокруг тебя. Легкое движение твоих бедер меняет судьбы, один твой кивок перекраивает мир». Человек становится центром собственного мира, Богом для образов, порожденных его подсознанием.

Реально ли устоять на вершине этой Вавилонской башни, не рухнув вниз под тяжестью собственного эгоизма? Стоит ли менять борьбу за счастье на заточение в очередной тюрьме – пусть на этот раз не из плоти, но из мысли? «Там, где возможно все, там уже ничего не имеет значения». На мой взгляд, такой вариант намного более страшен, чем старомодные страсти по несбыточным чувствам.

Для чего писатель проводит столь необычный эксперимент?

Обратимся к структуре повести. Текст делится на небольшие эпизоды – файлы, представляющие собой то картинки из жизни героини, неизменно заканчивающиеся сообщением «файл оборван», то списки «люблю – не люблю» для каждого периода ее жизни.

НЕНАВИЖУ:

подгоревшую яичницу

совхозного быка Сергуньку

алгебру и тригонометрию…

ОБОЖАЮ:

плюшевого медведя

«Маркшейдер Кунст»

Ляльку Шершавину…

Финал

позволяет думать, что эти файлы – обрывки ментальной матрицы Катрин. Но гораздо больше они напоминают намного более реальную вещь – записи в блогах. Если чуть-чуть пофантазировать, получится, что каждый человек, пользующийся интернетом, оставляет в сети отпечаток личности. Возможно, со временем реально будет создать «бота» (диалоговую программу-робота), способную натурально заменять в общении каждого конкретного человека. Учитывая, что для многих цифровая реальность уже становится роднее материальной, эксперимент Геннадия Прашкевича снова оказывается актуальным.

А пока мир на пороге преображения, художник, восставший из небытия (точнее, из ментальной матрицы, но это имеет не больше значения, чем в «Царь-ужасе» – причина глобальной катастрофы), снова рисует свою гениальную – на этот раз безо всяких кавычек – картину. На белом квадрате – скрипка и смычок. Объект искусства и инструмент искусства в одном. «Вещь в себе» – и в то же время мощный двигатель, подаривший смысл «кукольной» жизни героини.

Или великое изобретение, поставившее мир на грани нравственного переворота, на самом деле появилось только ради этой картины? И мы снова получаем связь: Бог – творец – искусство?

«ЗОЛОТОЙ МИЛЛИАРД»: ОТ ЧЕЛОВЕКА ДО БАЛЛАСТА ОДИН ШАГ

В «Золотом миллиарде» на первом плане все время остается тема морали. Здесь общество приближалось к краю катастрофы медленно, а потому часть его – целый миллиард – смогла неплохо приспособиться к новым условиям. Главная проблема этих людей – что же делать с теми семью миллиардами, которые приспособиться не успели? Точнее, на них объективно не хватило ресурсов.

Объективно! – а значит, можно успокоиться, отгородиться вооружёнными кордонами в благополучном Экополисе, задабривать голодных уродов «Языками» из питательных дрожжей. Вот только незадача, программа «Языков» не позволяет таким умным, генетически совершенным, таким красивым и замечательным людям развиваться дальше: двигать науку, летать в космос. Семи миллиардам людей, оказавшихся за гранью цивилизации, уже не помочь гуманитарной помощью и отправкой благородных миссионеров. Одна попытка накормить тех, кто ближе к границе, простейшим продуктом стоит огромных затрат. Правда, отказаться от программы совсем – значит навлечь на себя зависть и гнев соседей, открыть границы и поделиться всеми достижениями цивилизации – попытка накрыть одним одеялом роту солдат. От того, что одеяло порвется, теплее никому не станет.

Прежняя мораль просто не справляется с дилеммой.

Интересно, считали ли статистики, социологи, футурологи, или на чьей еще совести подобные прогнозы, как скоро человечество действительно столкнется с такой проблемой? К сожалению, вариант Экополиса и «территорий для остальных» выглядит сегодня гораздо реальнее, чем романтическое освоение далеких планет или глубин Мирового океана. Найдут ли к этому времени ученые выход, чтобы обеспечить достойное существование всем жителям планеты?

Выход, найденный жителями Экополиса, не имеет ничего общего с нашими ценностными установками. Мораль нового мира эволюционировала, как любое другое свойство живого организма перед угрозой выживанию. Самым разумным оказалось объявить себя новой ступенью эволюции и откреститься от всех обязательств перед «старшими братьями». Новая бактерия, уничтожая зародыши женского пола, поможет отвратительным «питекантропам» мирно и безболезненно вымереть через пару поколений. «Только представители золотого миллиарда выйдут в космос, построят мир, достойный Нового человека, – говорит ученый, идеолог «вершины эволюции». – Привыкайте, привыкайте, привыкайте к той мысли, что мы с вами и составляем этот миллиард. Привыкайте, привыкайте, привыкайте к той мысли, что Новое человечество – это мы». Удивительно похоже на фашизм, только бескровный и без явного предпочтения одной расы (в прежнем понимании этого слова) остальным, а значит, фашизм почти оправданный, почти привлекательный. И никакой жестокости по отношению к генетически неполноценным – действительно неполноценным, то есть с поврежденной ДНК, – они могут спокойно доживать свои жизни так, как уже привыкли, а затем уже уступить место здоровым «братьям».

К чему приведёт дальнейшее моделирование человеческой расы с помощью избирательных бактерий, задумываются пока немногие – есть гораздо более насущные проблемы. Мы видим эти проблемы глазами главного героя, который прошёл через территории, населённые «уродами» – людьми, оставшимися за пределами уютного благополучия, лишившимися элементарных благ и потому готовыми силой взять свое. Гай – центральный герой «Золотого миллиарда» – практически стал одним из них, разделил все их беды, даже в конце концов взялся за поиск документов, которые могли бы помочь «восстановить справедливость». Но он же, вернувшись домой, подсознательно готов голосовать за курс, выбранный «золотым миллиардом». Почему? Да потому что он изначально принял мораль, сформировавшуюся в его обществе, позволяющую спокойно принять жертвы во имя эволюции (или всё же банального процветания избранных?), позволяющую считать семь миллиардов людей биомассой, непродуктивно потребляющей ресурсы.

Можно привести ещё один второстепенный, но яркий пример трансформации моральных установок жителей Экополиса. В городе благоденствия прославляется материнство, многодетность – как способ поддержания необходимого генетического разнообразия. До боли знакомый, в общем-то, способ выведения «расово полноценных арийцев». «Всего лишь несколько аминокислот… Эссенциальные жирные кислоты. То, что мы называем витаминами. Вода, кислород… Усвояемые углеводы… Из такого простого набора, Гай, я сама синтезирую настоящего человека», – гордится Мутти, типичная представительница «золотого миллиарда», беременная шестым ребёнком.

Но гражданский долг матери заканчивается именно вынашиванием. Мутти весело щебечет, пересказывает последние слухи, говорит о своей беременности как о подвиге, но ни слова не произносит о пятерых рождённых до этого детях. Любит ли она их хоть каплю? Вряд ли, и это никого не удивляет. Кстати, та же Мутти спокойно доносит на своего друга, а потом искренне радуется заслуженному подарку от власть имущих. Популярную художницу наградили образцами арабской каллиграфии.

Яркий контраст – Гайя, рождённая в Экополисе, но похищенная человеком извне и принявшая жизнь среди «уродов». И дети её – тоже «уроды», быстро стареющие мальчики с безнадёжно повреждённым геномом. Но «…это мои дети. И никто не отнимет их у меня… Даже если они законченные уроды, я всё равно буду их защищать».

Прежняя мораль, та, что кажется человечной нам, осталась в старом мире, у представителей «тупиковой ветви эволюции».

Естественно, после разбора двух предыдущих произведений возникает вопрос: а где же тут искусство?

Всё очень просто – лучший сочинитель «золотого миллиарда», возможно, единственный честный из них, Отто Цаальхаген, стал одним из первых пассажиров «философского парохода», увозящего неугодных за границы островка благополучия. То есть искусство снова

оказывается «на передовой», пусть и по другую сторону «линии фронта» от главной силы.

Или не очень просто. Искусством ведь занимается и Мутти, и множество других художников Экополиса. Об искусстве мечтает и офицер-«урод»: «…мы заставим Экополис работать только на нас… Они будут создавать новые Языки, а мы займёмся искусством». Правда, в его понимании искусство это «…когда тихонько и довольно бормочут сидельцы [мутанты, объедающие засохшую корку с дрожжевых языков, – М.П.]. Они тихонько и довольно бормочут и неторопливо объедают с Языков горчащую корку. Они обожают горькое, а мы поедаем вкусное».

Утончённые эстеты «золотого миллиарда» вряд ли имеют к настоящему искусству больше отношения, чем «сидельцы». Занятия каллиграфией и украшением интерьера, конечно, эстетически весьма приятны, но настоящее искусство всегда находится на острие жизни, бросает вызов и занимает первые места на «философском пароходе».

ОБЩЕСТВО В СИСТЕМЕ КООРДИНАТ

В целом, прочитав эти книги, можно понять, что Геннадия Прашкевича в первую очередь интересуют координаты, определяющие общество в целом. Герой – или «глаза» читателя, или – катализатор процессов, происходящих в массах.

Иногда катализатор невольный, так как процессы обусловлены общим направлением развития. Семён Юшин из «Царь-ужаса» сам по себе личность не очень яркая, но роль его в произведении велика, хотя для «людей будущего» на месте Семёна мог быть и другой человек с татуировкой, могла быть Джоконда или, скажем, запись Бетховена.

Иногда герой намеренно даёт новое направление общественному развитию, как в «Божественной комедии». Но образ учёного здесь уведен на задний план, как некий общий портрет «мечтателя от науки». Действительно, был когда-то самый умный дикарь, придумавший, как потереть две палки друг о друга и получить огонь, но нам интересен все же не он, а то, как изменилось человечество, воспользовавшись изобретением.

Попытки одиночки собственными усилиями переломить общее направление развития проваливаются («Золотой миллиард») столь же естественно, как проваливается восстание против физических законов.

Вся эта картина опять же имеет жесткую параллель с сегодняшним обществом – обществом третьего тысячелетия, в котором роль личности стирается, роль массы растёт. Основные координаты человеческой массы, найденные Геннадием Прашкевичем, – мораль и искусство. При этом первая постоянно подвергается испытаниям и непрерывно меняется, а вторая при всей внешней изменчивости сохраняет свои главные черты и первостепенное значение.

Мораль не просто меняется – она эволюционирует под действием внешних факторов либо внутренних «мутаций», роль которых в обществе выполняют знаковые изобретения, подстраивается под условия среды, как бы цинично это ни звучало. Человечество не становится лучше, но адекватно реагирует на вызовы.

И в большинстве «вызовов», стоящих перед человечеством в произведениях Геннадия Прашкевича, – утрированные приметы современности или ближайшего будущего. Что будет, если еще чуть-чуть надавить на ресурсный кризис? А расширить возможности интернета? Устоят ли наши представления о том, что есть «хорошо» и «плохо»? И если не устоят, то во что превратятся?

А также основной для меня вопрос: понравился бы нам сегодняшним результат этой эволюции, признаки которой уже намечаются? Ведь моральные установки становятся ещё более гибкими, чем они были на протяжении истории человечества.

И дело далеко не в гражданском браке, ставшем, например, нормой жизни. Чем быстрее растет население, чем быстрее сокращаются ресурсы, тем симпатичнее становятся идеи «Золотого миллиарда», тем более что развитие технологий со временем позволит отказаться от дешевой рабочей силы из стран «третьего мира». Угроза мирового терроризма пока не так ощутимо сжимает рамки свободы личности, как метеоритная угроза в «Царь-ужасе», но биометрические паспорта можно представить как первый шаг к тому. Стоит ли принять это как должное и дружно стать «новыми людьми», или все же можно оставить что-то, позволяющее называть себя человеком в старомодном смысле слова?

В произведениях Геннадия Прашкевича мы находим этот «якорь». Искусство – неотъемлемое свойство человека, данное ему «по образу и подобию», превращающее двуногое существо в творца. Искусство в книгах Геннадия Прашкевича ни морально, ни аморально – оно вне подобных оценок. Художник может быть груб, пьян, циничен. Автор не оправдывает отрицательные качества своих героев, он просто показывает: да, настоящий художник может быть и таким. Но главное – верный глаз, смелость идей, честность и прямота. Иначе появляется уже не искусство, а «арабская каллиграфия».

Идея искусства пронизывает все творчество Геннадия Прашкевича. По сути, это и есть та самая черепаха, на спине которой держится наш мир. Как бы ни эволюционировало общество, оно останется человеческим только пока рождаются и творят настоящие художники.

Будем надеяться, что с ролью искусства в современном обществе Геннадий Мартович тоже не ошибся.

    Санкт-Петербург, 5 февраля 2009 г.

Только человек!

Глава первая

В тихом Ниданго

Полностью его имя писалось так: Гаспар Мендоза дель Уно Пол иль де Соль Досет. Правда, кроме испанской, в жилах майора текла еще густая кровь северян, вот почему на деловых бумагах он ставил более строгую подпись – П. Досет или Пол Досет, майор. Именно сдержанность майора привлекла внимание полковника Клайва, и в тяжелые мартовские дни, когда решалась судьба Тании, полковник без колебаний поставил Досета во главе штурмовой группы, обязанной устранить Народного президента.

Но меняются времена, меняется и политика.

То, что вызывало восхищение в марте, в июне начало раздражать.

Тания, лишенная какой бы то ни было внешней поддержки, намертво замкнувшая границы, ощерившаяся в небо сваями взорванных мостов, – эта новая Тания, руководимая ставкой полковника Клайва, нуждалась в лидерах с незапятнанной репутацией. На автомате Досета, оборвавшем жизнь Народного президента, продолжали клясться в верности лучшие представители частей морской пехоты, но тот же автомат в глазах «остального мира» ассоциировался с топором палача.

– Майор! – приказал Досету полковник Клайв. – Поезжайте в Ниданго. В лесах Абу, окружающих этот порт, все еще скрываются недобитые либертозо. Оружия у них почти нет, они голодают и умирают от болезней, но выходить из лесов все равно, похоже, не собираются. По крайней мере, генерал Нуньес не смог выгнать их из лесов даже напалмом. Найдите верный способ уничтожить их. Выявите сочувствующих. Лишите каждого, кто причастен к движению, гражданского статуса. Отныне Отдел национальной разведки, который вам поручен, будет иметь выход только на Ставку. Надеюсь, это стимулирует вашу инициативу. Успеха!

Досет ответил – да!

Он не мог ответить иначе.

Всему свое время. Майор Досет умел ждать.

А в Ниданго ему даже понравилось. Подсознательно он сам давно искал такой уголок – тихий, у океана, и теперь внимательно изучал карту лесов Абу. Ему доставляло странное удовольствие,

плеснув в стакан холодного скотча, чувствовать страдания либертозо. Деревянные повозки этих отступников постоянно застревают в жирной грязи, цепляются за твердые, как сталь, стволы риний, да еще морские пехотинцы генерала Нуньеса не дают им ни минуты покоя. Артиллерийские налеты, воздушные десанты, перемежающиеся с артналетами бомбежки – с ума можно сойти. Но либертозо не желают выходить из лесов. Они упорно продолжают свою бессмысленную борьбу, отнимая оружие у зазевавшихся солдат, питаясь чуть ли не одними только жирно-матовыми плодами пачито. Вкусные после специальной обработки, в сыром виде эти плоды отвратительны.

Жена и сын майора Досета не торопились покидать метрополию, и это майора тоже устраивало. Он верил в свое скорое возвращение в столицу и твердо знал – пройдет время, и люди забудут о его автомате. А там…

В наскоро оборудованных кабинетах и в хорошо освещенных сырых подвалах Отдела национальной разведки майор Досет вел тщательную подготовку специальных агентов, время от времени забрасываемых в леса Абу. Это были преимущественно крестьяне, туповатые, тяжелые на вид парни. Они плохо представляли ситуацию, сложившуюся в стране, и, как правило, реагировали только на деньги и обещания. Все равно случалось, что они сами, даже после «курсов Досета», уходили к либертозо. Таких, если они имели несчастье вновь попасть в руки морских пехотинцев, немедленно и жестоко уничтожали.

В принципе майор Досет был доволен состоянием дел.

Приказ «срочно заняться сумасшедшей из спецкамеры» уколол его лишь потому, что это не он, а генерал Нуньес первым вышел на «сумасшедшую». Хитрого генерала майор недолюбливал. Неизвестно, какие, собственно, заслуги спасли старого лиса в марте, но уже шел июль, а генерал Нуньес здравствовал. Он даже не потерял поста, дарованного ему еще Народным президентом!

Досье, полученное из канцелярии генерала Нуньеса, тоже удивило майора: вместо имени арестованной на папке был указан номер – А2, а многие регистрационные бланки зияли пустотами. Что же касается докладной, приложенной к досье, она показалась майору верхом нелепости.

«12 июня, – сообщал дежурный по спецкамере Внутренней тюрьмы Ниданго, – в 22 часа 07 минут вызван врач в спецкамеру. Марта и Аугуста, тайные агенты, в невменяемом состоянии. Обе плачут и требуют священника, от помощи врача отказываются. В кабинете капитана Орбано обе заявили, что они оказались в одной камере со „святой“. Лицо, шея, руки, волосы этой „святой“ – А2 – якобы испускают ровный голубоватый свет, „истинное божественное сияние“. Капитан Орбано, врач, и я, мы не можем подтвердить слова тайных агентов. Скорее всего, сотрудницы переутомлены: с мая месяца каждая из них выявила не менее полусотни инакомыслящих».

Майор недоверчиво фыркнул и нажал кнопку звонка.

Лейтенант Чолло появился мгновенно. Черные волосы лейтенанта, аккуратно зализанные на висках и чуть курчавящиеся на макушке, влажно поблескивали. Так же влажно поблескивали крупные, красивые глаза; весь он был свеж и собран.

– Что за чепуху мне подсунули? – взглядом указал майор на досье. – Кто эта святая?

– Анхела Аус! – не моргнув глазом, ответил лейтенант.

– Анхела Аус? Дочь банкира? – Досет резко поднял голову. – Что за вздор! Она же находится под охраной закона!

– Арест произведен генералом Нуньесом с санкции Ставки.

– Хотите сказать, что полковник Клайв в курсе дела?

– Именно так, майор!

Досет недоверчиво покачал головой:

– А банкир Антонио Аус? Он… знает?

– Несомненно, майор!

– А почему я узнаю об этом только сейчас?

– Наверное, генерал надеялся на быстрый успех.

– Хочешь сказать, что старику беседа не удалась? – несколько смягчился майор. – Вы это хотите сказать, Еугенио?

– Да, майор!

– Что ж, старый лис не впервые сваливает на нас свои неудавшиеся дела, – майор посмотрел на лейтенанта. – Ранее Анхела Аус находилась под наблюдением?

– Эпизодически.

– Что за пакет приложен к досье?

– Отчет капитана Орбано. Капитан первым осматривал самолет, взорвавшийся на западе лесов Абу.

Майор недоуменно поднял брови – дочь банкира Ауса и самолет либертозо. Какая связь? Но спрашивать ни о чем не стал. Просто вскрыл пакет и разложил перед собой фотоснимки.

На самом крупном отчетливо просматривалась большая воронка.

Вокруг воронки угрюмо торчали ободранные взрывом пальмы. Тут же, на выжженной огнем поляне, спинами вверх лежали два трупа. Возможно, пилоты. Их комбинезоны расползлись, голые спины казались присыпанными бурой листвой. Но майор Досет знал, что это не листва. Обычно так, клочьями, слезает с обожженных тел кожа. На других снимках можно было разглядеть предметы, найденные (как было сказано в пояснениях) в воронке и около: обрывки рулевой тяги самолета, куски плоскостей, бесформенные куски рубчатых оболочек, наконец, какой-то витой браслет. Он казался полупрозрачным. Да и был таким, потому что лежал на плите известняка и майор отчетливо видел сквозь… металл?.. пластик?.. темную, шероховатую поверхность камня. Если браслет из пластика, подумал Досет, то почему не разлетелся в пыль при взрыве?

И перевернул снимок. Там на обороте рукой капитана Орбано было помечено: «В десяти дюймах севернее воронки».

– А это что за сумка? На снимке. Что в ней было?

– Список, о котором вам докладывали?

– А какое отношение имеет к самолету ваша «святая»?

– В записанных телефонных разговорах Анхелы Аус явственно просматривается интерес к судьбе взорвавшегося на западе Абу самолета. Когда капитан Орбано вел беседу с А2, снимки, которые вы просматриваете, привлекли ее внимание, особенно снимок браслета. Капитан на всякий случай спросил: «Что это?» и Анхела Аус ответила: «Спрайс». Но пояснить сказанное не захотела.

– Почему? – удивился Досет.

Лейтенант Чолло смущенно опустил глаза:

– Необыкновенная женщина, майор. Бездна обаяния!

Досет покачал головой:

– Что говорят о самолете эксперты?

– Мощная спортивная модель, способная поднять пилота, пассажира и около двух тонн груза. Была засечена нашими зенитчиками. Во время вынужденной посадки на одной из опушек западного Абу пилот и единственный пассажир самолета погибли. Груз, перечисленный в списке, уничтожен или разбросан взрывом. Имя пилота установлено. Это некий Михель Кнайб, гражданин Тании. Лоялен. Член общества самообороны. Пассажир не опознан.

– Браслет принадлежал пассажиру?

– Браслет найден несколько в стороне от тел. Возможно, он был частью перевозимого груза. С этим браслетом вообще много неясностей.

– А именно?

– Он выполнен из сплава, неизвестного нашим экспертам. Сплав прозрачен, как стекло, но тяжел, как золото. В холодильной камере и под резаком автогена материал, из которого выполнен браслет, сохраняет одну и ту же температуру. На браслете не обнаружено ни трещин, ни царапин, никакой, даже самой легкой оплавленности, хотя он побывал в самом центре взрыва. Да вот, можете взглянуть…

Браслет как браслет. Майор Досет внимательно осмотрел витые полоски.

Ну, конечно, тяжел. Ну, конечно, прозрачен. Стоит ли ломать над всем этим голову?

– При каких обстоятельствах

арестована Анхела Аус?

– Три дня назад в саду виллы «Урук», принадлежащей А2, морские пехотинцы схватили одного из лидеров либертозо – бывшего гражданина, ныне туземца, Хосефа Кайо. В перестрелке с морскими пехотинцами туземец был ранен, у него плечо было перевязано. Вполне возможно, что этот Кайо участвовал в стычке либертозо с морскими пехотинцами генерала Нуньеса в западном Абу в день гибели неизвестного самолета. У него плечо было не только перевязано, но и профессионально обработано. Помочь туземцу, еще в марте объявленному вне закона, могли только обитатели виллы. Их там двое – А2 и ее личный телохранитель Пито Перес. Пито Перес – наш осведомитель, мы в нем уверены. А вот хозяйка виллы не захотела рассеять сомнения морских пехотинцев. Впрочем, рассеять их было трудно. На подоконнике остались следы засохшей крови, в урне валялся использованный бинт. Кроме того, – лейтенант Чолло сделал многозначительную паузу, – А2 говорила о туземце с уважением. Она говорила о нем так, будто он никогда не лишался гражданских прав!

– Ну и что? – терпеливо возразил майор. – Дочь человека, капитал которого является основой экономики чуть ли не всей страны, может позволить себе нестандартные высказывания. В более мерзопакостную историю, Еугенио, нам с вами просто не попасть.

И взорвался:

– Что за черт, Еугенио? «Говорила о туземце с уважением». Естественно, с уважением! А как иначе? Вы что? Не помните? Несколько лет назад высшее общество только и говорило, что о романе известного журналиста Хосефа Кайо и первой женщины Тании? Разумеется, этот Кайо был в то время гражданином, хотя для А2 он и сейчас не туземец! Она плевала на законы! Ей всего лишь захотелось помочь своему бывшему любовнику. Разве не так? Ну и бог с ней и с ее капризами! Неужели нельзя было прихватить туземца где-нибудь в стороне от указанной виллы?

Лейтенант промолчал.

Досет раздраженно перелистал досье.

Донесения агентов – сумбурные, преступно небрежные. Мутные некачественные фотографии. А это?.. Ну, да, хорошо известный жест – рука, сжатая в кулак, над головой. Круглые очки, большой рост, улыбка. Майор искоса взглянул на лейтенанта и перевернул фотографию. Народный президент! Сколько, черт побери, этот мертвец будет еще попадаться мне на глаза?

Итак, подвел итог Досет. Анхела Аус. Самая обаятельная женщина страны. Законодательница танийских мод. Владелица огромных поместий, как в Ниданго, так и под столицей. Весьма недурной капитал, вложенный в банки отца. Двадцать шесть лет. Ни разу не была замужем. Зарегистрированная профессия – археолог. Впрочем, полевыми работами сама А2 никогда не занималась. Археологические материалы добывал для нее некто Курт Шмайз, доктор археологии, немец по происхождению, таниец по гражданству. Именно он распоряжается крупными суммами, выделяемыми для раскопок.

– Лейтенант, почему в досье нет фотографий А2?

– Мы не нашли ее фотографий.

– А тюремный фотограф?

– Он пытался ее сфотографировать.

– «Пытался»? Что это значит – пытался?

– Он фотографировал ее семь раз, майор! И все семь раз пленки оказались засвеченными! Эксперт Витольд тоже этому не поверил, он побывал в спецкамере сам – с фотоаппаратом и со счетчиком Гейгера. К сожалению, никаких результатов это не дало. Никто ничего не может понять.

– А тюремный художник? Ну, как его? Этуш! Куда испарились его таланты?

– Заключенный Этуш отказался писать А2. Он заявил, что не умеет писать святых. Он заявил, что умеет писать только преступников.

– С каких это пор Внутренняя тюрьма Ниданго превратилась в художественный салон?

– Дуайт и я задали художнику тот же вопрос.

– И что он ответил?

– У тюремного художника сильно расшатано здоровье, майор.

– Я недоволен, – негромко и медленно заметил Досет. – Я очень недоволен, лейтенант. Информация, которую вы мне предоставили, весьма туманна.

И разрешил:

– Можете идти.

Лейтенант откозырял.

Проводив его взглядом, Досет поднял трубку телефона.

– Дуайт! Немедленно смените охрану спецкамеры. Поставьте самых надежных людей! Доставьте арестованной приличный обед, ну, хотя бы из ресторана Гомеса. И запомните – никаких контактов! Не разрешать ей никаких контактов. Вообще никаких! Вы поняли?

Таинственный браслет лежал прямо перед майором.

Досет коснулся пальцем его прохладной поверхности, потом перевернул браслет и внимательно всмотрелся в зеркальное утолщение: массивная стриженая голова, прижатые уши, волевое лицо… Он невольно кивнул своему отражению… Он уже понимал, что дело А2 не окажется простым… Ну что ж… Из всего надо уметь извлекать выгоду.

Глава вторая

Вилла «Урук»

Майор Досет доверял опытному капитану Орбано, но повторный досмотр виллы «Урук» провел сам.

Сразу за пальмовой рощей начиналась высокая глухая каменная стена.

Майору показали место, где был схвачен туземец Хосеф Кайо. Каменная стена там действительно была выщерблена пулями.

Сад, окружавший виллу, оказался глух, обширен.

Майор с недоумением осмотрелся, слишком разительным выглядел контраст между душными кварталами Ниданго и тенистым пригородом. Высокие пальмы, безлюдье, наконец, странная, сложенная из крупных камней семиэтажная башня, уходящая в небо над садом, – для чего воздвигли столь странное сооружение?

– Что находится в башне?

Если бы майору сказали – подсобные службы, кладовые, даже домашние лаборатории, он бы не удивился, но эксперт Витольд, высокий, сухой старик, зло покусывающий узкие губы, отрывисто ответил:

– Ничего! Абсолютно ничего! Пыль, паутина.

– То есть как? Совсем ничего?

– Совсем ничего, – уточнил эксперт. – Впрочем, на самом верхнем седьмом этаже стоит деревянный стол.

– Зачем?

Витольд пожал плечами.

Зато лейтенант Чолло многозначительно произнес:

– Сверху со смотровой площадки хорошо виден океан и даже окраина лесов Абу!

Чем больше они ходили по вилле, тем больше удивлялся майор.

Хотя бы лестница. Крупными и плоскими зелеными, желтыми, голубыми кирпичами из обожженной глины была выложена дорожка, ведущая к лестничному маршу. Весело, совсем не по-танийски, поблескивала керамика. А с обеих сторон поднимались мрачные каменные человеко-быки. Их надменные, вывернутые наружу ноздри даже в полдень сохраняли в себе часть тьмы.

Темное равнодушие вечности.

Впрочем, стоило майору подняться на три-четыре ступеньки, как мертвые статуи угрожающе ожили. Каменные ноги человеко-быков будто пришли в движение – одна ушла вперед, вторая отступила, неожиданно появилась третья; казалось, бык сам шагнул навстречу майору.

Черт знает что!

Досет вошел в холл.

Несмотря на охрану, виллу разграбили.

Сделали это, конечно, сами морские пехотинцы.

Они прекрасно знали, как следует относиться к имуществу врагов новой Тании. Правда, врагов ли в данном случае? Не слишком ли они поторопились? Не слишком ли далеко зашел в своем рвении генерал Нуньес?

Думая так, Досет шагал по темному коридору.

Он надеялся на следы. На мелкие, пусть косвенные, пусть неопределенные, но все же следы, способные подтвердить или опровергнуть предполагаемую вину дочери банкира Ауса. К сожалению, моряки

поработали на славу: под тяжелыми армейскими башмаками Досета шелестела мятая бумага, похрустывали осколки битой посуды.

Только библиотеку не тронули люди генерала Нуньеса.

Досет провел указательным пальцем по запылившимся книжным корешкам.

Записки Исторического Института… Британская энциклопедия… Словари… Труды Лайярда, Смита, Крамера, Гротенфенда… Это понятно, Анхела Аус – археолог. Но зачем стоят на полках работы Маркса, Фурье, Рассела, Кортланда, Депере, Гароди, Сартра – всех этих бесчисленных политиков-социалистов? Неужели полковник Клайв, часто бывая на приемах у дочери банкира, ни разу не намекнул ей на неуместность столь тенденциозной литературы? Народный президент, тот куда ни шло… Народный президент сам был социалистом… Но и Народного президента могли смутить некоторые книги, например, коричневые романы Ганса Цимберлейна…

– А это что? – спросил майор, останавливаясь перед полками, на которых аккуратно, как плоские сигаретные коробки, стояли в ряд глиняные таблички, испещренные странными знаками.

– Клинопись, – заметил Витольд. – А2 гордилась своим собранием древних шумерских текстов. Я наводил справки в университете Эльжбеты. Может быть, работы А2 и не пользовались мировой известностью, но ни один специалист не отзывался о них с пренебрежением.

– Чем она занималась?

– Мифологией древнего Шумера, в частности – разработкой эпоса о Гише.

– Гиш – это человек?

– Даже царь.

– Чем он прославился?

– Он правил доисторическим городом по названию Урук, – ухмыльнулся эксперт. – За несколько тысяч лет до нашей эры. Я просмотрел книгу о Гише, выпущенную в Тании несколько лет назад. Иллюстрировал ее Этуш, наш тюремный художник. В то время он, конечно, не был тюремным художником. В то время он дружил с археологом Шмайзом и был вхож в дом А2.

– Я запомню, – кивнул Досет. – Расскажите мне об этом царе.

– Царь Гиш был большой оригинал. Подружившись с полузверем-получеловеком по имени Энкиду, он разорил не только врагов, но и свой собственный город. Так уж у него получилось. А потом поссорился с богами.

– В чем ценность подобных сказок? – удивился майор.

– Культурные традиции, – скучно пожал плечами эксперт. – Царь Гиш отверг любовные притязания одной весьма значительной богини, ну, а потом… ну, скажем так… умер от неизвестной болезни. В отчаянии его близкий друг Энкиду отправился искать секрет бессмертия и даже нашел его, но утомленный переездом через море, прилег отдохнуть, и коварная змея выкрала бесценную траву, настой из которой давал бессмертие…

Клинописные таблички и книги.

Дюйм за дюймом Досет осматривал библиотеку, заглядывал в толстые папки.

В этих папках, пахнущих пылью и типографской краской, Анхела Аус хранила бесчисленные вырезки из газет, журналов, разрозненные записи, оттиски статей, какие-то непонятные майору расчеты.

– Ладно, – наконец сказал Досет. – Пусть ваши люди внимательно просмотрят все это, Витольд. Прежде всего, меня интересуют личные записи Анхелы Аус. Дневники, письма, заметки, рукописи, расходные книги. Понимаете? Я пришлю вам в помощь сотрудников генерала Нуньеса. Пусть старый лис не думает, что и теперь отвечать за все будем только мы одни. Думаю, совместная работа пойдет генералу на пользу. Правда, Еугенио?

Лейтенант молча кивнул.

Все трое – майор Досет, эксперт Витольд и лейтенант Чолло поднялись в спальню.

В просторной, весело оскверненной морскими пехотинцами комнате в диковинном беспорядке валялось порванное штыками изящное женское белье. Разбитое зеркало… Раздавленные тюбики… Сладко пахло парфюмом, в углу еще не высохла лужа, кажется, морские пехотинцы там помочились… Глазурь, украшавшая стенки камина кое-где была побита пулями…

– Плитка к плитке! – восхитился Витольд блеском глазури. – Наверное, доктор Шмайз вывез эти плитки из Ирака, откуда еще? Им тысячи лет. Они стоят больших денег, майор.

– Чем не понравился морским пехотинцам портрет?

Портрет, о котором говорил Досет, висел в простенке.

Волевое мужское лицо, окруженное седым облаком клубящихся, будто приподнятых порывом ветра, волос; огромный выпуклый лоб; квадратная, как у человеко-быков, борода; странные, по-женски нежные, необычайной голубизны глаза. Казалось, портрету тесно в раме. Это, наверное, и возмутило морских пехотинцев: над властно поднятой бровью чернели звездчатые, как в стекле, пулевые отверстия.

– Кто это?

Эксперт пожал плечами.

– Но какую-то привязку отыскать можно? – рассердился майор. – Родственник хозяйки? Или историческое лицо? Или просто друг дома?

– Пока могу сказать одно: это не таниец.

– Видите завитушку в нижнем левом углу? – усмехнулся майор. – Смотрите, смотрите внимательнее. Там написано – Этуш! Бородатого незнакомца написал наш тюремный художник. Странно, не правда ли? Заберите портрет, доставьте в лабораторию. И, кстати, не забудьте позвонить в госпиталь. Пусть они там напичкают художника каким-нибудь стимулирующим дерьмом. Он нам понадобится.

– Прикажете выполнять?

– Выполняйте, – кивнул майор. – Первую беседу с А2 я проведу в «камере разговоров». Пусть подготовят туземца, этого Этуша и… «Лору».

Глава третья

В «Камере разговоров»

Майор Досет не сомневался в успехе, но глоток скотча был не лишним. Он как бы символизировал переход к активным действиям. К активным действиям, конечным итогом которых должно было стать получение истины. Люди хорошо научились скрывать истину, за долгую свою историю они нашли много способов скрывать истину, но способов вырвать ее у них ничуть не меньше. Первым делом майор вскрыл длинный узкий конверт с личной печатью банкира Ауса, доставленный десять минут назад вернувшимся из столицы капитаном Орбано.

«Родина переживает трудные времена, – писал банкир Аус. – Дух наживы, дух хищничества, коррупция, царившие в кабинете Народного президента, привели страну к экономическому развалу. Мы, свободные танийцы, всеми силами души веруем в успех великого и правого дела, начатого полковником Клайвом и Вами лично, майор… Прошу принять эти скромные пожертвования… Уверен, они помогут улучшить работу вверенного Вам отдела…»

В конверте находился чек, выписанный на предъявителя.

Досет хмыкнул. Банкир Антонио Аус понимал, что надо делать. Он не звонил полковнику Клайву, он ни в чем не упрекал Ставку, он даже в письме к майору Досету ни словом не намекнул на положение дочери, заключенной в камеру Внутренней тюрьмы. Банкир прекрасно понимал, что майор Досет обязан выполнить приказ Ставки, то есть выяснить степень мнимой или действительной вины его дочери. Об Отделе национальной разведки ходили по стране разные слухи. Мрачные подземелья, каменные мешки, кишащие голодными крысами, пытки электрическим током, бессонницей, химическая обработка. У банкира Антонио Ауса, несомненно, были причины тревожиться. С самолетом я разберусь, прикидывал про себя майор… А вот Анхела… На нее, наверное, следует смотреть как на неожиданный подарок, ниспосланный небесами лично ему, майору. Избалованная, капризная, начитавшаяся неправильных книжек дочь банкира вполне могла навоображать себе

все что угодно; в конце концов, она даже туземцу могла помочь, но связь с либертозо…

По узкой лестнице майор спустился в «камеру разговоров».

Пахло крысами. Твердо торчал деревянный стол. В углу темнела грязная ржавая раковина. Кресло для офицера, второе (неудобное, деревянное) – для допрашиваемого. И тут же «Лора» – голая железная кровать с сеткой, снабженная системой автоматических замков и электропроводки.

Повинуясь знаку Досета, дежурный сержант передвинул кресло.

Кресло допрашиваемого должно стоять так, чтобы, подняв глаза, он, майор Досет, сразу мог впиться холодным все понимающим и все видящим взглядом в растерянные глаза оппонента. Он не собирался ломать ребра дочери банкира, но он хотел, чтобы она ушла отсюда потрясенная. К тому же существовал еще туземец Кайо, а на туземцев слова вообще не действуют.

Майор неторопливо просмотрел выборку из доставленных с виллы «Урук» бумаг.

Внимание его сразу привлекла короткая телеграмма. «Нашел!» – сообщал из Ирака доктор Шмайз. Дата на бланке стояла трехнедельной давности, о чем шла речь – неизвестно, но майор Досет хорошо знал – самыми сильными аргументами в борьбе за скрытую истину часто бывают аргументы случайные. Он слышал, как лязгнула металлическая дверь, как громыхнули по каменному полу тяжелые башмаки морских пехотинцев, но не торопился поднимать взгляд. Потом он услышал другие – легкие шаги – и понял, что Анхела Аус приблизилась к столу и опустилась в неудобное кресло, ни у кого не попросив разрешения.

Досет незаметно потянул ноздрями душный сырой воздух.

Ему показалось?.. Нет… Вовсе не показалось… На него действительно пахнуло полевой травой, лесными цветами. Непонятно пахнуло, тревожно…

Он ждал.

Он не торопился.

Пусть дочь банкира присмотрится к голым стенам.

Пусть она присмотрится к бетонным стенам, к железной «Лоре», к грязной ржавой раковине. Пусть она падет духом. Пусть страх и отчаяние мерзким холодком сведет ее живот, ее мышцы. Майор знал, когда наступает такой момент.

И, дождавшись, поднял голову.

Увиденное его поразило.

Дочь банкира Ауса, кутаясь в руану – легкую накидку, сшитую из тончайшего, прохладного даже на взгляд шелка, чуть недоуменно, косясь, но без особого интереса рассматривала лейтенанта Чолло, который, каменно застыв у стены, выкатил на Анхелу влажные поблескивающие глаза. Меньше всего Анхелу занимал майор, и все же внутреннее чувство подсказало ему: Анхела видит его, воспринимает каждое его движение, правда, не испытывает при этом ни страха, ни отчаяния.

Тогда он сменил тактику:

– Вас что-то удивляет?

– Нет, – ответила дочь банкира.

– Что ж. Еугенио, пригласите эксперта.

Эта сцена тоже была продумана майором заранее.

Эксперт Витольд боком, суетливо, как-то даже по-старчески вошел в дверь и, недовольно проворчав что-то под нос, вызывающе прочно утвердил штатив фотокамеры посреди «камеры разговоров».

Затвор щелкнул. Витольд буркнул: «Благодарю!»

Он мог не заботиться о вежливости, но так уж у старика получилось.

Досет промолчал. Бог с ним, с Витольдом. Дождавшись, когда эксперт вышел из камеры, он ткнул пальцем в кнопку магнитофона и холодно произнес:

– Имя?

– Анхела Аус.

– Место рождения?

– Я никогда не знала ни своих настоящих родителей, ни своего настоящего места рождения, но отцом считаю Антонио Ауса, – мягко улыбнулась Анхела. – Ребенком меня нашли в приморском городе Мемфисе, и до семнадцати лет я воспитывалась при монастыре Святой Анны. Антонио Аус удочерил меня.

– Сколько вам лет?

– Двадцать шесть.

– Образование?

– Школа при том же монастыре, университет Эльжбеты.

– Где вы жили последние девять лет?

– В столице.

– И только?

– Конечно, нет. Я довольно часто выезжала в Ниданго.

– Ваши знакомства?

– Какие именно?

– Дружеские.

Анхела улыбнулась и без всяких колебаний назвала известную модистку; двух столичных художников, о судьбе которых Досет ничего не знал; семью знаменитого социолога, публично расстрелянного еще в марте; жену Народного президента, высланную в Уетте; доктора археологии Курта Шмайза; и, наконец, не без милой улыбки, жену генерала Нуньеса и самого полковника Клайва.

Пока Анхела говорила, Досет внимательно ее изучал.

Лейтенант не ошибся: действительно необыкновенная женщина.

Глядя на нее, хотелось улыбнуться, непроизвольно коснуться ее руки, но майор не хотел расслабляться.

– Простительно ли истинной танийке содержать столь пеструю, столь предосудительно пеструю библиотеку? – холодно спросил он. – Наверное, вы понимаете, что я говорю о книгах, собранных на вилле «Урук»?

– Хороший специалист должен знать все, что делается в смежных с его наукой областях.

– Вы хороший специалист?

– Несомненно.

– Но зачем вам изучать заведомо ложные теории? Вы же понимаете, о каких теориях я говорю? – Досет намеренно не произносил любимого слова Народного президента – социализм.

– Хороший специалист всегда беспристрастен.

– А если под термином беспристрастность прячется сознательная ложь?

Анхела не успела ответить. В камеру снова вошел эксперт. Узкие щеки Витольда цвели, как роза, старик был взбешен, и Досет сразу почувствовал удовлетворение. Еще не выслушав эксперта, он понял, что фотографии у него снова не получились. Не вдаваясь в расспросы, он знаком выпроводил Витольда и молча раскурил сигару. Клуб крепкого дыма доплыл до Анхелы, и Досет отметил, как неуловимо дрогнули ее ресницы.

– Закуривайте, Еугенио.

Кажется, дочь банкира не любит сигарного дыма.

– Анхела Аус, – наконец произнес он холодно. – Вы находитесь в Отделе национальной разведки. Я – майор Пол Досет. Чем честнее окажутся ответы на поставленные перед вами вопросы, тем быстрее вы сможете вернуться к своим привычным делам. Как правило, – покачав головой, пояснил он, – люди упираются. Им не нравится обсуждать свои проступки вслух. Но вы сейчас услышите запись некоторых ваших личных телефонных бесед и, надеюсь, вам это поможет.

«Я думал, ты у Октавии. – Только Анхела могла уловить скрытое беспокойство в ровном голосе банкира Антонио Ауса. – В такие дни нехорошо оставаться одной».

«О чем вы, отец?»

«О самолете, который разбился вчера вечером где-то близ Ниданго. Говорят, на его борту находились иностранцы, Я видел полковника Клайва. Йорг всерьез озабочен возможностью иностранного вмешательства во внутренние дела Тании. Ниданго – крупный морской порт. Вторжение, если оно состоится, может начаться именно с Ниданго».

«О каком самолете вы говорите?»

«Не знаю подробностей. Кто там сейчас с тобой на вилле?»

«Пито Перес, отец».

«Пито – хороший парень, но где остальные?»

«Скучают в казармах. Генерал Нуньес готовит добровольцев для очередной зачистки лесов Абу».

«Я пожалуюсь Йоргу! Генерал не имеет права забирать твоих людей!»

«Не надо жаловаться Йоргу, отец, он и так занят. В Ниданго сейчас птиц меньше, чем морских пехотинцев! И еще… Этот разбившийся самолет… В нем летели иностранцы?..»

«Так сказал Йорг. Я ему верю».

«А кто конкретно занимается разбившимся самолетом?»

«Генерал Нуньес».

«Анхела, дорогая! – голосок нежный,

но одновременно хищный, принадлежал Октавии, третьей по счету, красивой, но весьма недалекой жене генерала Нуньеса. – Тебя интересует разбившийся на западе Абу самолет? Ну, что за чудачество, моя радость! Его сбили наши зенитчики, они получат награду, но я-то что могу знать? Ведь он упал не за моим окном! – Октавия музыкально, как ей казалось, рассмеялась и перешла на трагический тенорок. – Ты так щедро одариваешь меня идеями! Я теперь по-настоящему начала работать над новым романом. Даже могу процитировать первую строку про то, как горизонт яростно раскурил длинную дюралевую сигару самолета…»

– Достаточно! – сказал Досет и выключил магнитофон.

Почему он его выключил? – спросила себя Анхела. Ведь главное в разговоре с Октавией Нуньес было связано вовсе не с самолетом. Унижение, вот что было в этом разговоре главным. Разве обман не унижает? Отсутствие выездов, роскошная яхта, поставленная на прикол, ужасные новости из лесов Абу, где постоянно погибают знакомые офицеры – все это, конечно, могло выбить из колеи и более сильную женщину. Но взяться за роман, за настоящий исторический роман!..

Это мой пример повлиял на Октавию, – сказала себе Анхела. – Октавия не понимает, за что взялась. Дешевые популярные фотоработы, не самого высокого качества альбомы, стандартные иллюстрированные каталоги, это да. Но писать о Гише! Я не должна была подсказывать Октавии тему. Плоско и мелко толкуя плоские и мелкие мысли популяризаторов, Октавия решила, что создаст, наконец, крупномасштабное полотно. Как! – возмущалась Октавия. – Тысячи лет люди восхищаются царьком, заставлявшим страдать собственный город! Да Господи правый! Почему? И этот его приятель – пьяница Энкиду… получеловек-полузверь… Они что все тогда были такие?..»

«А ты не подумала, Октавия, что странности царя Гиша могли проистекать, скажем, оттого, что он не встретил в своем времени равного себе человека?»

«А другие цари?»

«Дело не в титулах, Октавия. Изучать следует глину. Это я говорю как профессиональный археолог. В конце концов, за сумасбродствами царя Гиша стоит то же самое, что стоит за нашими нынешними сумасбродствами – тоска по другу, жажда вечной любви, страх перед смертью…»

Говорить с Октавией о Гише было мучительно. Когда Октавия произносила имя Гиш, Анхела слышала – Риал. Думать и говорить о Гише стало для нее с некоторых пор равносильным думать и говорить о Риале. В записанном на пленку разговоре с Октавией, сказала себе Анхела, я, кажется, оказалась неосторожной. Вдумчивый человек по самому тону, каким я говорила, даже по дыханию моему мог бы определить, что я говорю о царе Гише как о живом человеке…

Что бы она тут ни плела, через час я ее отпущу, решил майор. Человек, затеявший нелепую игру с дочерью банкира, несомненно, был круглый идиот. К тому же чек Ауса… Немалая сумма… А за разгромленную виллу пусть несет ответственность генерал Нуньес… И пусть дочь Ауса уезжает, ей не место в Ниданго…

Майор Досет был настолько убежден в правильности принятого решения, что не мог скрыть изумления. Дочь банкира призналась, что знает о самолете! Она сама заявила, что интересовалась им!

– Интересовались?

– На борту самолета не было иностранцев, – улыбнулась Анхела. – Только пилот, а с ним мой друг – археолог Курт Шмайз. Он торопился доставить мне археологические материалы, раскопанные в Ираке. Я сама оплатила этот чартер. Я заканчиваю большую работу, посвященную эпосу о царе Гише. Может, мои действия выглядят несколько вызывающими, но, право, я не видела никакой другой возможности получить свои материалы в ближайшее время. Ведь границы Тани закрыты.

Слова Анхелы звучали убедительно.

Но признание выглядело убийственным.

– Археологические материалы? – переспросил майор. – Клинописные таблицы, древние барельефы, вы это имеете в виду?

– Конечно.

– Но если так… Если это действительно так… – Майор протянул ей машинописный бумажный лист. – Если археолог торопился доставить вам только названные вами археологические материалы… Как попал на борт самолета такой странный груз?..

Легкое оружие:

Автоматические винтовки тип АР18…

Пистолеты калибра 7,65…

Оружие огневой защиты:

Гранатометы калибра 88,9…

Ручные пулеметы…

Минометы…

Материалы для диверсий:

Пластиковая взрывчатка…

Мины типа «черная вдова»…

Мины для поражения автомобилей…

– Недурной размах…

Раскурив погасшую уже сигару, майор холодно взглянул на Анхелу:

– Вы же не будете утверждать, что материалы, перечисленные в списке, являются «археологическими», правда? Так что ответьте мне, – теперь голос майора прозвучал требовательно, – где было куплено оружие? на чьи деньги? при чьем посредничестве? для каких целей оно предназначалось? наконец, когда и куда прибудет следующий самолет? ведь он прибудет, правда?

Анхела не ответила, но Досет перехватил ее взгляд, брошенный на браслет.

Странный браслет все еще лежал на столе, и взгляд Анхелы поразил майора.

Она посмотрела на браслет искоса, пытаясь, видимо, скрыть это. Но ее интересовал именно браслет. Кажется, она не придала никакого значения оружию, оказавшемуся на борту нанятого ею самолета, но браслет…

– У нас очень мало времени, – предупредил майор, отвечая на условный знак, поданный лейтенантом Чолло. – Сейчас я выйду на несколько минут. Так что не теряйте время. Думайте!

Глава четвертая

Туземец

Витольд сидел за столом и даже не встал при появлении майора.

Работал радиоприемник, сквозь треск и шумы прорывался уверенный голос полковника Йорга Клайва, но взгляд Витольда выражал крайнее уныние. Ошибка исключена, заявил он. Я перебрал все фотопластинки, затребовал самые свежие. А2 – дьявол, а не человек, майор!

– С чего вы это взяли?

– Послушайте…

Витольд усилил звук, и лаборатория, довольно тесное подвальное помещение, примыкающее к «камере разговоров», наполнилась ровным ритмичным гулом. Голос полковника Йорга Клайва сразу потерялся в этом гуле.

– Я не стану утверждать, что мы слышим биение сердца А2, но до ее появления ничего такого мы не наблюдали.

– Есть догадки?

– Пока никаких, майор.

– Доставили портрет с виллы?

– Не только портрет…

– Что еще?

– В почте А2 обнаружено письмо. Ну, прямо праздник для пропагандистов Ставки, – желчно ухмыльнулся Витольд. – Кажется, положение в Тании действительно нормализуется. По крайней мере, Почтовое Управление начало работать.

– Откуда пришло письмо?

– Из Ирака.

Неужели Анхела все-таки лжет? – удивился майор. Неужели доктора Шмайза не было в самолете? Только увидев почтовый штемпель, майор успокоился. Оказывается, письмо из Ирака отправилось в путь еще в мае.

– Отлично, Витольд!

Но тон, каким майор произнес свое «отлично», не обрадовал эксперта. Витольду явно не хотелось заниматься делом, в котором все ставило его в тупик. Он пугался ответственности. Он думал: я не знаю, с чем майор еще столкнется, но с чем-то он обязательно столкнется, а с меня хватит! Могу допустить, что дежурный, писавший отчет о таинственном свечении «открытых частей тела А2», был пьян, могу допустить, что наши химики, не способные определить

сплав, из которого выполнен браслет, попросту бездарны, но фотографировал-то А2 я сам!..

Майор вскрыл конверт.

Две странички, выдранные из полевого дневника.

Прямые, раздельно написанные буквы. Почерк доктора Шмайза напоминал клинопись. Дочитав не очень длинное письмо, майор задумался. Он не знал, как соотносить появление этого письма со сбитым на окраине лесов Абу самолетом, но интуиция подсказывала – связь есть, и она теснее, чем кажется.

– Что представлял из себя этот археолог?

– О, Курт Шмайз! Один из тех весьма немногих танийцев, что удостоились отдельных энциклопедических статей, – не без неприязни заметил эксперт.

– Как вы сказали об этой А2? «В ней бездна энергии»? А ну-ка, Витольд, повторите этот фокус с шумами.

Витольд снова включил приемник.

Музыка, позывные, треск морзянки, псалмы, далекое пение.

– Так я и думал, – усмехнулся Досет.

– Что вы думали? – окончательно рассердился эксперт.

– Вы стареете, Витольд! Стареете, а потому начинаете умышленно замалчивать информацию, которая с точки здравого смысла кажется вам нелепой. – Досет жестко взглянул на Витольда. – Ваше дело – видеть все! Абсолютно все! Вам разрешено пить, болтать, шататься по подозрительным притонам, общаться с подозрительными людьми, вы не прочесываете с автоматом на груди лесов Абу, вас не держат в плавучей тюрьме, но именно поэтому, черт вас побери, вы обязаны приносить нам пользу! Берите перо и бумагу, – приказал Досет растерявшемуся эксперту, – садитесь за стол и подробно опишите все, что в деле А2 хотя бы на мгновение поставило вас в тупик. Вы меня поняли? Все детали! Ведь есть такие детали, да, Витольд?

Эксперт неопределенно хмыкнул.

– И еще… – майор стащил с портрета, лежащего на столе, грязную тряпку. – Что это за работа, Витольд?

– Какая-то подделка под Леонардо, – презрительно отозвался эксперт. – Талантливая, но подделка. Этуш вообще любил так работать: заимствованная идея, но необычный штрих. Нелепо, но приковывает внимание.

Витольд неожиданно замер.

– Ну? – не выдержал Досет. – Что вы так уставились на этого бородача?

– А вы не замечаете? – спросил Витольд. Вид у него был ошалелый. – Портрет… Точнее, его глаза… Да, да, взгляните на глаза… Разве они вам не знакомы?.. – быстрым сильным движением Витольд разорвал тряпку на несколько кусков и прикрыл ими щеки, бороду, лоб незнакомца. – Узнаете?

Досет кивнул. Кого бы ни изобразил на своем полотне Этуш, глаза, несомненно, принадлежали Анхеле Аус.

– «Если живописец пожелает увидеть прекрасные вещи, внушающие ему любовь, то в его власти породить их, а если он пожелает увидеть уродливые вещи, которые устрашают, или шутовские и смешные, или поистине жалкие, то и над ними он властелин и бог…»

– Что вы там бормочете? – не выдержал Досет.

– Цитирую Леонардо.

– Как с вами обращались в тюрьме? – спросил майор, вернувшись в «камеру разговоров».

– Как принято, – коротко отозвалась дочь Антонио Ауса, хотя вряд ли ее весьма небольшой опыт давал право на такую категоричность.

– Вам не отказывали в еде?

– У меня нет жалоб.

– А почему к вам проявили такую мягкость? Не могли же вы не заметить, как, например, плохо питаются другие заключенные и как строг над ними надзор?

– Потому что этот арест – ошибка! – улыбнулась Анхела. – К тому же…

– …ваш отец – Антонио Аус! – закончил за нее майор. И ткнул в нее пальцем: – Запомните. У нас это ничего не значит. У попавших в «камеру разговоров» обрывается связь даже с небом! Если вы впрямь не испытали пока страданий, не ищите объяснений на стороне.

– Как вас понять?

– Вы знаете, как много сил потребовалось друзьям и сторонникам полковника Клайва на то, чтобы вырвать власть у зарвавшихся социалистов. Долг каждого честного танийца – выявлять инакомыслящих, выявлять прямых врагов режима. Было бы странно, если бы вы, личный друг полковника Йорга Клайва, уклонились от этого святого дела, правда? Вот почему я прошу доверительно ответить на мои вопросы. Ответите на них, и вы свободны. И если нам впредь придется встретиться, – улыбнулся майор, – то не в «камере разговоров».

– Сожалею, – улыбнулась Анхела. – Но мы больше не встретимся.

– Не зарекайтесь.

Майор нахмурился.

Кажется, она угрожает!

Что ж, у каждого свое оружие.

Она ошиблась, объявив о своем отношении к взорвавшемуся самолету. Видит Бог, за язык ее не тянули. Досет все время помнил о чеке банкира Ауса. Он не собирался применять к ней специальных мер, но некоторые меры устрашения…

– Дуайт!

Дуайт вошел и остановился рядом с лейтенантом Чолло.

Он был невысок, но широкоплеч, плотен. Так распирали рубашку его мышцы, что в «камере разговоров» стало тесно. Мышиного цвета шорты, армейская рубашка, грубые башмаки, высокие, до колен, гетры – все соответствовало мышцам Дуайта, его низкому лбу, черным волосам, густо покрывавшим руки.

– Дуайт, – мягко спросил майор. – Что делают с теми, кто не хочет отвечать на вопросы?

– Существует много способов, – Дуайт наклонил бритую, в темных пятнах от плохо залеченных лишаев, голову и внимательно, без тени смущения, посмотрел на Анхелу. – Например, «сухой душ». На голову упрямца натягивают пластиковый мешок, не пропускающий воздуха…

– А еще?

– Можно взять фосфор и обработать им те места, где боль ощущается всего сильнее…

– Что это за места?

– Прежде всего, гениталии… Особенно женские…

– А еще? – вкрадчиво спросил майор.

– Можно покатать упрямца на вертолете. Там есть такой специальный трос для подъемки грузов. Если привязать упрямца к тросу, и вытравить трос в люк, и гнать вертолет прямо над верхушками деревьев, упрямец довольно быстро начинает говорить…

– Вы правда так делаете? – невольно заинтересовалась Анхела.

Досет усмехнулся:

– Давайте сюда туземца, Дуайт!

В «камеру разговоров» втолкнули Хосефа Кайо, туземца.

Свалявшаяся темная борода резко подчеркивала бледность распухшего от побоев лица. Правый глаз косил, заплыл огромным кровоподтеком, но левый, живой, мрачный, сразу с тревогой уставился на Анхелу. Обметанные жаром губы дрогнули. Возможно, туземец хотел улыбнуться. Но он был слишком измучен. Его и взяли-то, наверное, только потому, что не хватило сил застрелиться.

– Вы знаете этого человека?

– Разумеется, – кивнула Анхела. – Это Хосеф Кайо – журналист, бывший секретарь корпуса прессы.

Майор удовлетворенно кивнул.

– Дуайт! Разверните туземцу голову, пусть смотрит на меня! Да, вот так! Слушай, туземец. Сейчас я буду задавать вопросы, а ты будешь отвечать. Если не можешь шевелить губами, просто кивай. Главное, отвечать правдиво. Три дня назад ты находился в лесах Абу, там, где либертозо ожидали самолет с оружием. Морские пехотинцы наткнулись на твою группу. В начавшейся перестрелке тебя ранили. Кто был там с тобой в лесу?

Кайо пошатнулся и, неправильно истолковав это движение, Дуайт ткнул журналиста под ребро:

– Смотреть на майора!

– Будучи ранен, ты все-таки ушел от морских пехотинцев. Туземцы живучи, как кошки, мы знаем. Ты добрался до Ниданго. Врожденная подлость толкнула тебя войти в дом стопроцентной гражданки, с которой когда-то

ты был знаком. Та же врожденная подлость заставила тебя спровоцировать гражданку на незаконную помощь, оказание которой таким, как ты, категорически запрещено. Наверное, она сказала тебе, когда придет следующий самолет?

Вопрос прозвучал неожиданно.

Губы Хосефа Кайо раздвинулись.

Этой усмешке он отдал очень много сил.

Так много, что, наверное, пожалел об этом, потому что Дуайт одним взмахом стер усмешку с его запекшихся кровоточащих губ. Было видно, что только ненависть удержала журналиста на ногах.

– Дуайт, – негромко спросил Досет. – Что надо сделать, чтобы…

Дуайт улыбнулся. Он понимал майора с полуслова:

– Возьмите полевой телефон и прикрепите провода, куда следует…

– И что?

– Позвоните, и вам ответят!

– А законны ли такие методы допроса?

– Конечно, незаконны, – кивнул Дуайт. – Зато эффективны и не оставляют следов.

– Тогда начните… С туземца…

Я спокойна, сказала себе Анхела. Я вижу то, чего, в принципе, не должны видеть люди, но я спокойна. Я нашла спрайс. Она перевела взгляд на полупрозрачный браслет, все еще лежавший на столе почти под локтем майора, и у нее защемило сердце. Пересилив эту слабость, она заставила себя смотреть только на Кайо. Сбитый с ног и брошенный на «Лору» либертозо все еще пытался порвать металлические зажимы, плотно охватившие его запястья и щиколотки.

Бессмысленная борьба! Но таков был Хосеф Кайо.

У нас, подумала Анхела, не отрывая глаз от поверженного на «Лору» либертозо, такие люди уходят в далекий Космос. Там всегда можно найти дело по силам. Но у Кайо нет выбора. Три дня назад он был обессилен, измучен, но тогда он еще надеялся! Теперь надежды нет…

Три дня назад, вспомнила она, черная грозовая туча заволокла все небо.

Мощные молнии сухой грозы трепетали над лесами Абу. Страшная, черная сухая гроза. Она была похожа на грозу, погубившую опыт Риала. Но, глядя на ломающиеся в небе электрические зигзаги, на черные тени, угрюмо прыгающие по саду, Анхела чувствовала, что не только гроза заставляет сжиматься сердце.

Выглянув из окна, она увидела Кайо.

И увидела, как он упал. И не стала его окликать.

Если он сам добрался до виллы, подумала она, значит, он сам поднимется.

Кайо поднялся и снизу посмотрел на нее. «Сможешь влезть в окно?» – спросила она, радуясь тому, что Пито Перес, ее телохранитель, находился не рядом. Кайо тяжело перевалился через подоконник, запачкав его кровью, но не застонал и Анхела поняла, что он еще не решил, как ему следует вести себя с ней. Ему было больно. Очень больно. Его преследовали, ему не легко было решиться на подобный визит, он прекрасно представлял, как опасны последствия такого визита. Срочное переливание крови – вот в чем он нуждался, но Анхела могла только перевязать раны. Впрочем, и это было не мало. Пересилив тошнотворную боль, Кайо даже улыбнулся и кивнул на портрет, написанный Этушем: «Я еще не видел эту работу». И помрачнел: «Судьба художника в Тании незавидна».

«Этот портрет – шутка, – негромко пояснила Анхела, отвлекая либертозо от боли. – Этуш написал его по спору с доктором Шмайзом».

«Доктор Шмайз – достойный человек…»

За словами Кайо угадывалась тайная грусть, но этот неожиданный комплимент был чист, потому что был обращен к Анхеле, а не к доктору Шмайзу.

«Подожди, – негромко сказала она. – У тебя кровоточит рана. Сейчас я остановлю кровь». Она постаралась произнести это негромко, ненавязчиво. Она знала вспыльчивость Хосефа Кайо. Но, видимо, он и впрямь был совсем плох: ответил почти детской улыбкой. А когда повернулся, на нее дохнуло болезненным жаром.

«Ты останешься у меня, – сказала Анхела. – Ты давно не посещал виллу. – Она чувствовала, как сворачивается под бинтами кровь. – Ночью, если понадобится, можешь уйти».

«Ночь… – пробормотал либертозо. – В Тании любят ночь…»

«Смотри на ночь, как на самое начало отсчета, – улыбнулась Анхела. – В древнем Шумере новые сутки начинались с ночи…»

Кайо не понял Анхелу: «Прости, я не должен был приходить…»

Анхела читала мысли Кайо: он думал о ней. Как всегда, видя ее, он сходил с ума.

«У тебя ладонь, как лист сьяно», – сказал он.

Она улыбнулась. Либертозо давно сделали резные листья сьяно символами возрождения. Когда засушливым летом степи и леса Тании горят, кусты сьяно тоже сгорают. Но после первого же дождя мощные, уходящие глубоко корни дают тысячи и тысячи все новых и новых побегов. Глядя на Хосефа Кайо, туземца, привязанного к железной «Лоре», Анхела почему-то вспомнила пилота Кнайба. Он был груб. Он плевал на либертозо, он плевал на морских пехотинцев. Он на всех плевал. В этом мире, считал пилот Кнайб, каждый борется только за себя. Но внимание столь влиятельной женщины, какой была дочь банкира Ауса, несомненно, льстило пилоту. Он так сильно ощущал ее, что начинал чувствовать и свою значительность. К тому же он нисколько не лгал, называя себя лучшим пилотом Тании. Он не лгал, говоря, что справится с любым заданием. В такие сумрачные времена (Анхела прекрасно понимала это) только Кнайб мог пересечь на самолете закрытую границу Тании. Поэтому он спокойно пил скотч, красиво говорил о неподкупности неба, вспоминал знаменитых пилотов, которых знал, и не спускал с Анхелы жадных глаз. И Анхела видела: в черных подвалах его подсознания, как мерзкие черви, копошатся грязные унижающие ее мысли. Улыбаясь, потягивая скотч, пилот Кнайб думал об Анхеле уничижительно и был счастлив от того, что люди еще не научились читать чужих мыслей.

А оружие? – спросила себя Анхела. Как в самолет Кнайба попало оружие? Я ничего не знаю об оружии. Неужели она недооценила пилота? Неужели при всей его низменности он работал на либертозо?

Нет! Кнайб не работал на либертозо.

Таких, как он, можно только купить, значит, его купили.

Опытный пилот попросту решил подработать на доставке оружия.

В каких нищих карманах звенели собранные для пилота медяки… Это Хосеф Кайо ничего не мерил деньгами… Может, боялся… Боялся за меня… С того дня, как Кайо ушел к либертозо, он ни разу даже не пытался связаться со мной…

Она глянула на либертозо, поверженного на голую «Лору».

Я пришла в «камеру разговоров» за спрайсом. Я не думала, что они схватят и приведут сюда Хосефа. Мои планы нарушены. Два дня назад наручный браслет (спрайс) начал светиться. Это означало: ее ждут, следует уходить. И вот…

Сколько лет я веду игру? – спросила она себя. И ответила: почти семнадцать… Даже больше… Ни соблазн, ни усталость не вырвали меня из круга политиков, ученых, художников, бизнесменов Тании… Собственно, я и Кайо оттолкнула по той же причине: он мог помешать… А я не могла этого допустить…

А если бы это я лежала на «Лоре»? – подумала Анхела. Если бы это не у Кайо, а у меня тянуло плечо и резко, страшно ударяло болью под левую лопатку? Если бы это не он, а я все свои силы направляла на то, чтобы затаить, убить, спрятать в плавящемся от боли мозгу одну единственную, но такую важную фразу: «Запад Абу… Пять костров ромбом… Одиннадцатого… Пятнадцатого… Двадцать второго…» Смогла бы я поднять руку на человека?..

– Вам жаль туземца? – негромко спросил

Досет.

– Разумеется.

– Почему же вы не поможете ему? Достаточно ответить на мои вопросы, и мы отправим туземца в госпиталь.

Это была ложь. Анхела только покачала головой.

Досет в упор взглянул на дочь банкира Ауса. Он был убежден: она все равно заговорит, она все равно непременно заговорит! Надо только правильно нажать на нее. В успех беседы с раненым либертозо майор не верил – либертозо бесчувственны, но Анхела… Когда туземец завопит от боли, когда электрический ток вывернет его кости из суставов, когда из прокушенных губ густо хлынет кровь, Анхела, конечно, заговорит. А пока…

– Приведите Этуша!

Глава пятая

Художник

Этуша втолкнули в «камеру разговоров».

– Почему ты не стал рисовать эту женщину? – грубо спросил Досет.

Этуш вздрогнул. Он боялся смотреть на Анхелу. Он с ужасом отворачивался от «Лоры». С унизительным страхом, с низкой мольбой Этуш смотрел только на майора.

– Эта женщина не для моего карандаша, – наконец жалко выдавил он.

– И все-таки ты ее напишешь!

– Нет! – затравленно возразил Этуш. – Я не могу. Она с других плоскостей. Я рисую только преступников.

– Дуайт, воротник!

Легко замкнув распухшие, но слабые руки художника в металлические наручники, Дуайт коротко приказал:

– На пол!

Только теперь Анхела уяснила назначение ржавого металлического кольца, ввернутого в бетонный пол камеры. К кольцу Дуайт деловито примкнул на цепь грузно опустившегося на колени художника. Так же деловито он затянул на шее Этуша сыромятную петлю – «воротник». Луч мощного рефлектора, поставленного на пол, ударил прямо в сыромятную петлю, и художник, по-птичьи прикрыл выпуклые глаза желтоватыми пленками почти прозрачных век.

– Сейчас одиннадцать, – ровно сказал Досет, взглянув на часы. – К двум часам ночи я должен знать, кто, где и на чьи деньги покупает оружие для либертозо? Кто и через какие порты ввозит оружие в Танию? Когда и где приземлятся очередные самолеты с оружием? Ответить на эти вопросы можете вы, Анхела. Или ты, туземец. И даже ты, червь, если что-то знаешь, – кивнул он в сторону Этуша. – Тот, кто заговорит первым, будет отпущен. Остальных убьем.

– А если мне нечего сказать? – наивно удивилась Анхела.

Досет почувствовал бешенство. Он боялся своих вспышек, но ничего не мог с ними поделать. Вскочив, одним шагом преодолел пространство, отделявшее его от Анхелы. Ударившись бедром о край деревянного стола, резко наклонился и рванул на себя тонкую руану.

Шелк лопнул.

Накидка сползла с голого плеча Анхелы.

Будто защищаясь, она вскинула левую руку, и на тонком запястье холодно блеснул полупрозрачный браслет – абсолютная копия того, который лежал на столе. Еще какое-то мгновение Досет боролся с непреодолимым желанием ударить Анхелу.

Но браслет…

Он вернулся к столу.

Этуш на полу захрипел.

Сыромятная петля, быстро высыхая, сдавила его толстую рыхлую шею.

– Будешь рисовать?

Этуш согласно и страшно задергался.

– Дайте ему карандаш и кусок картона, – приказал Досет. – Дуайт, сними с него воротник! – И сказал Этушу: – Рисуй внимательно. И не подходи к столу, от тебя дурно пахнет.

– Руки дрожат, – прохрипел Этуш. – Дайте мне глотнуть скотча.

– Ты получишь свой скотч. Но позже.

Сам Досет хлебнул прямо из бутылки. Эти браслеты, подумал он, могут служить неким тайным знаком… Он исподлобья взглянул на Анхелу… Поправив руану на плече, дочь банкира теперь сидела в неудобном кресле прямо и строго.

– Дайте напряжение на туземца.

Дуайт замкнул цепь.

Привязанный к «Лоре», Кайо вскрикнул.

Судорога выгнула, потрясла его тело, и Дуайт заорал прямо в лицо туземцу:

– Когда придет самолет?

Помогая Кайо, Анхела приняла на себя часть удара.

Ее вид – закрытые глаза, посеревшие губы – вполне удовлетворил майора. Он не подозревал, что Анхела могла выдержать и более страшную боль. И уж конечно, не думал, что Кайо не получает своей дозы.

И все же времени мне не хватит, сказала себе Анхела.

Еще несколько ударов и мне не спасти Кайо. Я просто не успею. Он уходит.

Из всех точек боли, которые она перенесла на себя, самыми чувствительными оказались две – под сердцем и под желудком, глубоко внутри. Сглаживая неравнозначность боли, Анхела откинулась на спинку неудобного деревянного кресла: кто может стать помощником? На кого можно перенести еще какую-то часть боли? Этуш? Вряд ли. В мозгу художника было тихо и страшно, как в пустой комнате.

Широкий затылок наклонившегося над картоном художника на миг напомнил Анхеле Шмайза. Только доктор Курт Шмайз был действительно крупен, но крупен по-спортивному. Было время, когда Этуш и археолог почти не расставались. Сдержанный немец и горячий таниец – странная пара! Но Курту Шмайзу художник был по душе. Уступая просьбам археолога, несколько лет назад Этуш взялся за перерисовки шумерских глиняных печатей. Позже часть этих работ приобрел университет Эльжбеты, другая часть перешла к Анхеле. Особенно нравился ей лист с изображением Гиша. Царь Урука стоял, зажав под мышкой свирепого, ничуть не смирившегося льва. Высокий тюрбан башней возвышался над высоко поднятой головой царя, под льняным хитоном вздувались мышцы. Чем шумный художник привлекал внимание всегда сосредоточенного доктора Шмайза? Никто не знал этого, кроме Анхелы. Только она догадывалась: с некоторых пор археолог и художник стали бояться ее. Да, их стали пугали ее способности. Например, то, как легко она схватывала любые самые сложные тексты. И как легко распутывала затейливые загадки.

А знание языков, живых и мертвых!

«Одиннадцать падежей! Несколько видов множественного числа! Клинописное написание! – поражался археолог. – В какой эдубба (школе) какой уммиа (учитель) дал вам это? Вы же не родились в Шумере?»

Уезжая в поле, археолог слал из Ирака подробные отчеты.

Через какое-то время все они возвращались к нему с массой пометок.

Никто бы не поверил, что пометки сделаны двадцатитрехлетней женщиной, не имевшей еще по-настоящему весомого научного имени. «Разработка проблем истории Древнего Востока – первостепенный долг каждого думающего археолога! Математика и медицина Шумера оставили свой след не только в науке греков и александрийцев. Шумерской системой мер и весов, до введения метрической, пользовались повсеместно. Влияние Шумера на эллинистические монархии, а значит, и на Рим, Византию, Египет – несомненно». Однако доктор Курт Шмайз не мог до конца принять стиль Анхелы, потому что она (на его взгляд) слишком откровенно торопилась найти в каменных развалах раскопок нечто необыкновенное. Она постоянно требовала: «Ищите не в Фара и не в Абу-Бахрейне. Ищите не в Телль-абу-Хабба! Эти холмы уже многажды рыты и перерыты! Ищите там, куда никто не заглядывал! Ищите на путях Гиша!» Будто из далекой Тании ей было видней, где искать.

Еще более странными казались доктору Шмайзу намеки Анхелы на то, что он должен был найти. Она будто сознательно забывала о том, что времена Гиша были временами самого отдаленного, самого дикого варварства. Наверное, поэтому первые же находки в указанных Анхелой местах повергли археолога в самый настоящий ужас

и в трепет…

За три месяца до мартовского переворота доктор Курт Шмайз прилетел в Танию.

В столице было неспокойно, в аэропорту группами прогуливались морские пехотинцы с заряженными автоматами наперевес. Народный президент произносил длинные речи, а на улицах шли демонстрации обществ самообороны.

Только Анхела, казалось, не замечала этого:

«Курт, как соотносятся ваши находки со временем царя Гиша?»

«Не знаю», – ответил Шмайз. Было видно, что он полон сомнений.

«Но я оказалась права, – мягко заметила Анхела. – Вы наткнулись на нечто необычное!»

«Да, наткнулся. Это так. Но что мне делать с этой находкой? – не выдержал доктор Шмайз. – С кем, кроме вас, я могу ее обсудить? Сами подумайте, титановая сталь в Шумере! Боже правый! Титановая сталь! И это в то время, когда жители Европы не додумались еще до каменных топоров!»

«И это еще не все, Курт, – улыбнулась Анхела. – Будьте готовы. В руинах Ларака, если вы их отыщете, вас ждет нечто не менее поразительное».

«Как мне искать руины Ларака? По мифам?»

«Нашел же Шлиман Трою, руководствуясь поэтическими указаниями Гомера, – опять улыбнулась Анхела. – Доверьтесь мне».

«Чтобы сломать себе шею? – вознегодовал доктор Шмайз. – Я и без того постоянно рискую репутацией. Когда Лайярд, Анхела, приступал к раскопкам Ниневии, все древности Шумера вмещались в один небольшой сундук. А теперь у меня – вагон находок. Тем не менее реальную жизнь Шумера я представляю себе хуже Лайярда. Подумайте сами! За тысячелетия до первых счетных машин кто-то в Шумере рассчитал время обращения Луны вокруг нашей планеты с точностью до 0,4 секунды! А кто-то сварил титановую сталь, требующую специальных технологий! А кто-то разделил год на 365 дней 6 часов 11 минут! А кто-то вычертил звездную карту с объектами, невидимыми невооруженным глазом. А кто-то ввел в обиход шестидесятиричную систему счисления! За тысячелетия до наших дней!»

«Ищите, Курт! – мягко повторила Анхела. – Ищите храмы, ищите глиняные таблички. Информация не исчезает, она растворена в окружающем нас мире. Надо лишь научиться извлекать ее с наименьшими искажениями».

«Я не верю в титановую сталь в Шумере!»

«Но вы же ее нашли!»

«Да, я ее нашел, – удрученно подтвердил доктор Шмайз. – Но с кем мне обсудить такую находку? Меня сразу обвинят в фальсификации!»

«Я никогда вас не обвиню, Курт!»

Двумя пальцами Анхела легонько прикоснулась к виску археолога, и он поднял на нее взгляд. Он ни разу не улыбнулся. Болезненные узлы «годовой шишки», обезобразившей левую щеку, мешали археологу улыбнуться. Но прикосновение Анхелы оказалось полезней лекарств: ноющая боль сразу исчезла. Анхела смотрела на археолога с доверием. Он чувствовал это и все равно не решался задать главный вопрос, вопрос, мучивший его уже не первый год. Почему Анхела, так тщательно следя за его работой, сама ни разу не прилетела в Ирак?..

– Покажи! – приказал майор, и Этуш, вздрогнув, протянул ему кусок картона.

Рисунок еще не был закончен. Длинные, поблескивающие волосы Анхелы только угадывались, но глаза Этуш написал. Майор поразился, как четко и похоже они были написаны.

– Подпиши.

Этуш торопливо проставил дрогнувший завиток.

– Ты уже писал эту женщину?

– Никогда! Я никогда ее не писал!

– Не лги! – убеждал майор. – Ты писал ee!

Странно, подумала Анхела. Почему именно художникам, людям часто беспутным и бессистемным, дается драгоценный дар прозрения? Почему именно они инстинктивно угадывают то, до чего не всегда доходит логика?

Она вспомнила вечер, четыре года тому назад.

Они провели его вместе – археолог, художник и она.

Разгорелся спор, вызванный не совсем удачным утверждением археолога.

«Все вещи, – заявил доктор Шмайз, – которые надежно покрыты снегом, или зелеными деревьями, или стенами зданий, когда-нибудь оказываются на виду. Они-то и дают нам представление об ушедшем. Я хочу сказать, что вовсе не цветущая жизнь имеет определяющее значение для археолога…»

Прозвучало так, будто доктору Курту Шмайзу обрушенная стена мертвого города дороже живых кущ.

«Если вы помните, – сказал он, вовсе не оправдываясь, – портрет моны Лизы, жены гражданина Франческо дель Джокондо, так и остался незавершенным. Леонардо работал над ним четыре года, но так и не завершил. Все же, по словам Вазари, его ученика, это произведение написано так, что повергает в смятение и страх любого самонадеянного художника, кем бы он ни был! И кто скажет, что все-таки важнее для нас: портрет Джоконды, выполненный художником, или живая женщина, позировавшая художнику? Почему уже четыреста лет люди восхищаются портретом моны Лизы и нисколько не тоскуют по утраченному оригиналу?»

«Джоконда… – покачал головой Этуш. – Когда Леонардо ее писал, моне Лизе было что-то около двадцати лет. По крайней мере, так утверждает его ученик – Франческо Мельци. Мона Лиза позировала художнику в костюме Весны, а в левой руке держала цветок Коломбины… Но вот тут что-то странное, Курт… Мне почему-то кажется, что Леонардо писал не цветущую женщину, а… вдову?»

«Вдову? – удивился археолог. Он не видел, как вздрогнула Анхела. – Ты пьян!»

«Вдову, вдову! – довольно рассмеялся Этуш. – Я пьян, но Леонардо написал вдову! Или он был большой шутник, или я – очень большой невежда!»

«Второе ближе к правде».

Может быть. Но Этуш не услышал археолога.

Покачивая бокал, в котором побрякивал лед, он уставился на Анхелу:

«Леонардо написал вдову! Именно вдову, никому другому не верьте. Простота Джоконды обманчива. Это не портрет. Это некая эманация. Я не знаю чего. Но сторож, который в Лувре ни на минуту не отходит от Джоконды, сторожит не портрет супруги Франческо дель Джокондо, а некий символ, властвующий за написанным за его спиной скалистым пространством. Леонардо любил тайну. Даже слишком. Он умел писать справа налево, так что прочесть некоторые его записи можно только в зеркале. Он зашифровывал сложные формулы, будто боялся, что они попадут в чужие руки. Он оставил нам невероятное количество набросков, схем, зарисовок, композиций. Танк в виде лошади, скачущей внутри широкого броневого колпака, водолазный прибор, летательные машины, женские прически с хитро заплетенными косичками, мортиры с разрывными снарядами, проекты необыкновенных храмов. Могу процитировать, – ухмыльнулся он. – «Чтобы телесное благополучие не портило благополучия разума, живописец или рисовальщик должен быть отшельником, и в особенности, когда он намерен предаться размышлениям и рассуждениям о том, что, постоянно появляясь перед глазами, дает материал для памяти, чтобы сохраниться в ней. И если ты будешь один, то весь будешь принадлежать себе. И если ты будешь в обществе одного единственного товарища, то ты будешь принадлежать себе наполовину, и тем меньше, чем больше будет нескромность его поведения; и если ты будешь со многими, то будешь еще больше подвергаться подобным неудобствам»…»

Этуш вдруг замолчал. Потом покачал головой:

«Если бы я был сумасшедшим… Я бы сказал…»

«Ну? Что бы ты сказал?»

«Я бы сказал, Анхела…»

«Ну?»

«Я бы сказал, Анхела, что Леонардо написал… тебя!»

«Не льстите мне,

Этуш».

«Я говорю о символе».

«Не понимаю».

«Я сам не понимаю… – пьяно отмахнулся художник. Было видно, что его что-то тревожит. – Но я пытаюсь…»

«Чем тебе помочь?»

«Я хочу написать вас… Ваш портрет, Анхела… Конечно, это не будет новая Джоконда, но…»

Этуш не написал обещанного портрета.

Он не выдержал шумного успеха, выпавшего на долю первых его полотен, не выдержал мертвого непонимания, вдруг сменившего успех. Он стал пить, ему изменил вкус, он открыл наркотики. После выхода в свет роскошного издания эпоса о царе Гише, иллюстрированного стилизованными печатями, Этуш поссорился с археологом и почти перестал бывать у Анхелы. Он решительно опускался. Вечно пьяный, хватался то за одно, то за другое, но ни в чем не мог уже обрести себя. Однажды в приступе пьяного безумия вместо обещанной вдовы он написал портрет бородатого ассирийца. И все же именно полубезумный Этуш, подумала Анхела, сумел, пусть подсознательно, угадать тайное тайных…

– Я никогда не писал ее! – вопил Этуш.

– Тебе не надо умирать! – сухо убеждал художника майор Досет. – Тебе нужно много и с удовольствием работать, пить крепкий скотч, пользоваться плодами успеха. Подойди к столу. Еще ближе! Разве не ты написал это? – резким движением он сорвал тряпку с принесенного из лаборатории портрета.

Лоб, борода, щеки бородатого ассирийца были заклеены пластырем.

Тем отчетливее глянули на художника странные выразительные глаза.

«Вдова!» Закатив глаза, Этуш вздрогнул и пошатнулся. Рыхлое тяжелое тело пронизала странная дрожь. Вдруг сразу, вскинув руку, он упал, глухо ударившись головой о бетонный выступ стены.

– Унесите, – брезгливо приказал Досет.

Не глядя ни на кого, чувствуя, что вариант с художником не сработал, майор бросил недокуренную сигару в пепельницу. Полупрозрачный браслет, попав майору под локоть, звякнул. И вот странно, как ни легок был этот звук, Анхела сразу его уловила и подняла глаза, будто в «камере разговоров», наполненной страхом и ненавистью, вдруг появилось, кроме людей, еще какое-то существо – все слышащее, понимающее, ни на что не закрывающее глаза.

Глава шестая

Проверка на Человека

Туземец Хосеф Кайо потерял сознание.

Дуайт, наклонившись над «Лорой», равнодушно поправил впившиеся в запястья либертозо наручники.

Голый мертвый бетон.

Голая мертвая тишина.

Майор молча принял из рук лейтенанта Чолло лист бумаги, исписанный мелким почерком Витольда.

По преступной небрежности капитана Орбано в личном деле А2 отсутствуют отпечатки ее пальцев.

Лингвисты отдела полагают, что великолепное знание А2 всех известных на сегодняшний день танийских наречий не является подтверждением ее действительно танийского происхождения.

До сих не известны родители А2, подбросившие ребенка на порог монастыря Святой Анны.

На вилле «Урук» не найдено никаких фотографий или портретов А2. Наши собственные попытки получить фотографии А2, предпринятые во Внутренней тюрьме, результатов не дали.

В первые часы помещения А2 в спецкамеру Внутренней тюрьмы Ниданго тюрьму в массовом порядке покинули крысы. Конечно, это может оказаться совпадением, но все же я связываю данный факт со странными радиошумами, наблюдавшимися при появлении А2 в «камере разговоров».

Исходя из вышесказанного, майор, я рекомендовал бы проверку на человека.

Проверка на человека… то есть умышленное убийство… сломать допрашиваемого убийством, совершаемым прямо на его глазах…

Даже в отделе майора Досета такое делалось не часто.

Майор, не торопясь, вынул из кармана письмо, перехваченное сотрудниками Витольда в последней почте, и положил его на стол так, чтобы Анхела со своего места не могла прочесть ни строчки.

Анхела! – писал доктор Курт Шмайз. – Видимо, я нашел то, что Вам так хотелось найти! Не скажу, что я обрадован этим, хотя, конечно, мировая археология полна неразгаданных тайн. В 1844 году английский естествоиспытатель Дэвид Брюстер нашел в Кингудском карьере стандартный стальной гвоздь, внедренный в кусок твердого песчаника, датируемого меловым периодом. В 1869 году в штате Невада в крупном кристалле полевого шпата, добытом со значительной глубины, обнаружен столь же стандартный металлический винт. Восемнадцатью годами раньше некто Хайрэм Уитт вынул подобный артефакт уже из жилы золотоносного кварца…

Странные находки. О них стараются не говорить.

Но даже они – ничто перед тем, что нашел в Ираке я.

Разные чувства владеют мною, но среди них нет, к сожалению, чувства удовлетворения. Может это от большой усталости, а может от того, что я перестал понимать смысл собственных находок.

Да, я знаю, за семьдесят лет почти непрерывных работ, проводимых в Ираке, археологи вряд ли раскопали более одного процента всех погребенных в его земле исторических богатств; среди остающихся в неизвестности девяноста девяти процентов найдется немало удивительного. Но я – ученый. Все удивительное я рассматриваю с позиций логики. Даже в самых темных местах таких шумерских сказаний, как «Уриа…» («Дни сотворения…») или «Ангальта кигальше…» («От великого верха к великому низу…») меня интересуют не домыслы, не лакуны, заполняемые нашей фантазией, а точные факты.

Вскрыв пески над стенами Ларака, я сразу наткнулся на руины древнего эккура.

Термический удар невероятной силы размягчил, расплавил каменные стены семиэтажной храмовой башни, и огромные камни оползли, оплыли бесформенной массой, которую не берет ни одна кирка. Какой небесный огонь поразил обитель древних жрецов? Какая страшная сила обрушилась на несчастный город? Сырой кирпич можно расплавить лишь в очень сильном огне специальных печей. Что же могло расплавить сырой кирпич на открытом воздухе?

Сперва я подумал о молниях. Вы ведь знаете, что в Ираке воздух постоянно насыщен электричеством, здесь часто разражаются неожиданные сухие грозы. Но удар молнии не может оплавить стены на столь большом протяжении! Пришлось обратиться к Вашей рукописной работе, посвященной мифическому оружию шумеров – оружию Замамы, абубу, «потоку пламени», как Вы его называли. Вы ведь сами не раз цитировали:

Небеса возопили, земля мычала.

Света не стало, вышли мраки.

Вспыхнула молния, гром раздался.

Смерть упадала с дождем на камни.[1 - Здесь и далее: «Гильгамеш», вавилонский эпос. Издание З.И.Гржебина, С.-Петербург, 1919. Пер. Н. Гумилева.]

Анхела, в тех же оплавленных руинах я обнаружил человеческий скелет, радиоактивность которого превышала норму более чем в сто пятьдесят раз! И этот скелет был помещен в грубый каменный саркофаг. И на левом запястье скелета сохранился браслет, выполненный из неизвестного мне сплава – тяжелого, как золото, и почти прозрачного, как некоторые виды современного пластика. Не знаю, Анхела, как следует оценивать столь невероятную находку, но догадываюсь, что правильно ее оценить можете только Вы. Рискну предположить, что Вас интересует даже не собственно история человеческой цивилизации; сколько этот потерянный в дымке тысячелетий браслет.

Вы о нем знали, не так ли?

Отсюда вопрос: кем был несчастный, пораженный лучевым ударом?

Может, это скиталец-царь Гиш?

Или его верный друг Энкиду, погибший в борьбе с небесным быком?

Я растерян, Анхела.

Я знал о шумерах многое.

Я знал, что в темных своих веках они возводили высокие каменные башни, выращивали ячмень, строили сложные ирригационные системы, пользовались клинописью и использовали гальваностегию. Но трудно поверить в то, что дети Шумера могли видеть такое апокалипсическое действо:

Из глубин небес поднялась туча.

Адад ревел, Набу и Лугаль вперед выступали.

Факелы принесли Аннунаки, их огнем осветили землю.

Грохот Адада наполнил небо, все блестящее обратилось

в сумрак!

Тем не менее эти слова приводятся не где-нибудь, а именно в древних шумерских мифах!

А еще оплавленные руины Ларака… И этот скелет…

Все мы, Анхела, в той или иной мере злоупотребляем правом историка судить о предыдущем на основании более известного нам последующего. Но где, скажите, истина, если о ней можно делать столь взаимоисключающие выводы? Боже правый, подумайте сами, ядерный удар в Шумере! Кажется, я начинаю жалеть, что не умер в болотах Ирака год или два назад, когда прошлое еще не казалось мне таким поистине непостижимым.

И еще, Анхела…

Я начинаю подозревать…

Да, я действительно начинаю подозревать, что человеческая история не имеет для вас каких-то особенных тайн, иначе Вы не определили бы для меня место поиска с такой точностью. Вот почему я спрашиваю: кто Вы?..

Кто вы? Странный вопрос. Она что, впрямь святая?

Майор Досет перевел взгляд на Анхелу. Спокойное лицо, плечи под руаной, браслет на руке – копия лежавшего на столе. Что бы это ни значило, я не позволю себя обманывать, решил майор. Слишком много чудес для такой небольшой страны, как Тания.

Главное сейчас – самолет.

– Анхела! – сказал он, подавляя в себе какую-то странную нерешительность. – При пытке электрическим током самое уязвимое место – язык. Он всегда влажный и принимает удар сразу. Нет людей, способных вынести эту пытку. Поэтому в вашем молчании нет смысла. Туземец все равно заговорит. А если этого не случится… – он многозначительно покачал головой, – я брошу на «Лору» вас.

– Неужели вы это сделаете?

– Без размышлений.

Теперь Анхела покачала головой.

– Теперь вы это знаете, правда? – Досет не спускал глаз с дочери банкира Ауса. – Просто скажите, почему вы не скрыли следов пребывания туземца на вашей вилле? Даже кровь с подоконника не смыли и не сожгли бинт. Вы что, – усмехнулся он, – сами хотели попасть в «камеру разговоров»? Может, вас интересовал этот браслет, а? Вы ведь носите на руке такой же.

Анхела улыбнулась.

Два дня назад браслет на ее руке начал светиться.

Это означало, что станция перехода запущена и энергия, необходимая для переброски, собрана. Время пребывания в Тании заканчивалось. Удивленная вопросами майора, Анхела рассеянно перевела взгляд на браслет. О чем думает майор? Начинаю подозревать, что человеческая история не имеет для вас больших тайн… Поэтому и спрашиваю – кто вы?..

Откуда это? – удивилась Анхела.

Где истина, если о ней можно делать столь взаимоисключающие выводы? Боже правый, ядерный удар в Шумере! Кажется, я начинаю жалеть, что не умер в болотах Ирака год или два назад…

Это же Курт, догадалась она. Они перехватили не только спрайс. В руки майора попало письмо доктора Шмайза. Бедный Курт! Она вновь почувствовала щемящую боль под сердцем, но на этот раз боль была ее собственной. И она резко усилилась, когда Анхела представила, как страшно было Шмайзу бежать по лесной поляне, как страшно было видеть прыгающую перед ним собственную черную тень, отброшенную пламенем горящего самолета! Погружаясь в темные мысли майора Досета, Анхела слово за словом прочла письмо археолога.

Бедный Курт. Он слишком близко подошел к тому, что могло ослепить и более сильного человека!

– Если туземец не скажет, – негромко повторил Досет, – скажете вы, Анхела.

Щелкнули контакты, и длинная резкая судорога свела тело либертозо. Но это явно не было ответом на боль, это был лишь рефлекс, реакция на уже узнанное!

– Что там у вас, Дуайт?

– Видимо, отошли контакты, – Дуайт наклонился к проводам.

– Ищите ниже, – улыбнулась Анхела. – У левой ноги. Разрыв прямо под клеммой.

– Точно! – удивился Дуайт. – Сейчас я все приведу в порядок.

– Не стоит, – опять улыбнулась Анхела. – Вы больше не тронете Хосефа Кайо, майор. А что касается самолета… Давайте договоримся так… Эта тайна принадлежит либертозо…

– Договоримся? – удивился майор. – Но я для того и облечен властью, чтобы самому решать, кому какая принадлежит информация. Не будете же вы утверждать, что нам сложно сменить перетершийся провод?

– Я разорву его снова!

– Разорвете?

– Вот именно.

– Вы не похожи на сумасшедшую.

– Потому и пытаюсь вас убедить, майор.

– Где вы все-таки родились? Эксперты не могут определить это.

– Мемфис-центр…

– Что вы имеете в виду?

– Мемфис-центр двадцать четвертого века!

Она, наверное, и впрямь свихнулась? – растерялся майор.

Самое трудное, сказала себе Анхела, это убеждать.

Там, дома, в двадцать четвертом веке, достаточно кивнуть, и тебе поверят. Здесь давно никто никому не верит. Здесь давно разочаровались в словах. Здесь не нужна правда, ибо чаще всего она оборачивается как раз против тех, кто ищет ее. Здесь в цене искусная ложь. Здесь нужны фокусы, нужны трюки. И чем они эффектнее, тем легче им верят.

Она вспомнила гранитные скалы, нависшие над Енисеем.

Лиственницы пожелтели, под ними светились круги опавших игл.

Сквозь прозрачную дымку на противоположном берегу поднимались над скалами высокие корпуса Института Времени. Собирая темные ягоды костяники, Анхела нетерпеливо смотрела на реку. И ошиблась: Риал не воспользовался катером, а просто переплыл реку. Он выбрался на розовый гранит совершенно мокрый, с его широких плеч стекала вода, волосы прилипли ко лбу. Прижавшись щекой к мощному мокрому плечу Риала, Анхела разблокировала подсознание. Самые тайные ее мысли теперь свободно входили в мозг Риала и, отраженные, многократно усиленные, возвращались к ней. Они остро чувствовали друг друга, они были почти единым существом.

Сохрани для себя свои молитвы,

Сохрани для себя питье и пищу,

пищу твою, что достойна бога.

Ведь любовь твоя буре подобна,

двери, пропускающей дождь и ветер,

дворцу, в котором гибнут герои!

Риал смеялся.

Птичку пеструю, пастушка, ты полюбила.

Ты избила ее, ты ей крылья сломала,

и живет она в чаще, и кричит: крылья! крылья!

Полюбила коня, знаменитого в битве,

и дала ему бич, удила и шпоры.

И отцовский садовник был тебе мил – Ишуланну.

На него подняла ты глаза и к нему потянулась:

«Мой Ишуланну, исполненный силы, упьемся любовью!»

Теперь Риал смеялся сквозь боль.

Но едва ты услышала его речи,

ты его превратила в крысу.

Ты велела ему пребывать в доме,

не взойдет он на крышу, не спустится в поле.

И меня полюбив, ты изменишь тоже мой образ…

Риал оторвался от Анхелы и уже с горечью произнес вслух:

И меня полюбив, ты изменишь тоже мой образ…

Он ничего не добавил к сказанному. Но по тому, как часть его подсознания вдруг намертво замкнулась, Анхела поняла, что

он пришел ненадолго.

«Уходишь уже сегодня?»

«Да, сегодня».

Он не сказал, и она не спросила, на какой срок он уходит.

В конце концов, это уже не имело значения. Неделя, день, год. Все равно речь шла о разлуке.

«Что это?» – Анхела коснулась полупрозрачного браслета, обнявшего запястье Риала.

«Спрайс. Специальный прибор. Он начнет светиться, когда придет время возвращения».

И подошедший катер уже пропал во тьме, небо затопило черной грозовой тучей, силуэты далеких зданий высветились в бесчисленных огнях, а Анхела все сидела на обрывистом берегу. Она чувствовала: надвигающаяся гроза будет страшная, не по сезону, и не ошиблась. Скрюченные гигантские молнии хищно и судорожно ударили с неба. Прямо на ее глазах три молнии подряд, почти без интервалов, дрожа, впились, содрогаясь, в шпиль башни распределения энергии. Погасли огни в зданиях Института, весь противоположный берег утонул во тьме. Анхела бросилась в холодную воду, торопясь скорее попасть на станцию…

– Двадцать четвертый век…

Анхела не сразу поняла, чем вызвано раздражение майора.

Ах, да! Майор готовился к чудесам. Следуя своей привычной логике, он готов был увидеть в Анхеле кого угодно: пришелицу из космоса, а может, разведчицу либертозо, а может, просто юродивую. Он, собственно, уже успел поверить во встречу с чем-то необыкновенным, а она опустила его на землю, отняла не до конца созданный им миф. Они все здесь готовы к чуду, они ждут чуда. Это у них от слабости, от неуверенности, от усталости. Не умея перестроить себя, они тщатся перестроить мир. Мечутся от бога до атома, пытаясь доказать самим себе, что истинное чудо все равно явится!

– Двадцать четвертый век. Что за черт? Чем, собственно, вы отличаетесь от меня или от Дуайта? У вас что, три сердца? Или в солнечный день вы не отбрасываете тени?

– Различия между нами не обязательно должны сводиться к физиологии, – терпеливо заметила Анхела. – Антонио Аус удочерил меня достаточно давно, мы достаточно долго жили рядом, но даже ему в голову не приходило, что я чем-то отличаюсь от него. Что же касается монахинь монастыря Святой Анны и ее настоятельницы, то вы, наверное, знаете, что существует немало способов, позволяющих людям помнить только то, чего они никогда не видели.

Майор пришел в себя: хватит! И посмотрел на часы.

Я дам Анхеле ровно минуту, решил он. Если она ничего не поймет, я действительно брошу ее на «Лору»! Секундная стрелка наручных часов, на которую уставился майор, мерно бежала по круглому циферблату – одинокий стайер под трибунами цифр. Когда стрелка дойдет до семи, решил Досет, я кивну Дуайту.

Но стрелка до семи не дошла.

Она уперлась в невидимое препятствие.

Она замедлила ход, потом с усилием, явственно выгибаясь, пересекла еще два-три деления, и…

Время остановилось!

Досет ошеломленно уставился на Анхелу:

– Какой у вас вес?

Анхела догадалась:

– Нет, я вовсе не ведьма. Это средневековая инквизиция отправляла на костер любую женщину, если ее вес не превышал сорока девяти килограммов, а во мне, майор, все пятьдесят два.

– Я не дал бы и тридцати.

Не обращать внимания на фокусы! Бросить ее на «Лору»!

Но в глубине души майор готов был уже признать, что его переигрывают.

А с этой мыслью пришло странное ощущение, что в «камере разговоров» что-то неуловимо изменилось. Он не мог понять – что именно, но изменения были, явные изменения, они чувствовались. Майор поднял недоуменный взгляд на Дуайта и лейтенанта Чолло, и они, козырнув, вдруг вышли из камеры.

Разве он приказал им уйти?

Он переборол страх:

– Что вы еще умеете?

Анхела улыбнулась:

– Прикосновением ладони определяю температуру любого предмета с точностью до сотых долей градуса. Вдохнув запах самой чисто отмытой посуды, могу точно сказать, что в ней варили в последний раз. Умею различать сотню оттенков любого цвета, невооруженным глазом отслеживаю фазы Венеры, чувствую электромагнитные и атмосферные колебания. Могу смеяться одной стороной лица…

Досет с тупым изумлением увидел, как в уголке левого глаза Анхелы навернулась крупная слеза и печально поползла по смуглой щеке, в то время как правая сторона лица вызывающе смеялась.

– Надеюсь, я вас убедила?

Майор только покачал головой:

– Вы действительно можете разорвать провод на расстоянии?

Что-то щелкнуло. Майор Досет увидел: провод, подключенный к левой щиколотке Хосефа Кайо, упал на пол и завился спиралью. Одновременно ровным голубым светом озарило грязный кафель над ржавой раковиной. Такой же ровный голубой свет встал над Анхелой. Казалось, свет рождался из прозрачной голубизны браслета. Он рос, охватывая лицо, волосы, шею Анхелы. Она растворялась в этом стекленеющем, оплавленном голубизной воздухе.

Что за чертовщина?

Письмо археолога прямо на глазах Досета распалось на десятки мелких клочков, а ключ, массивный стальной ключ от сейфа, которым майор пользовался только что, оказался изогнутым и, кажется, продолжал изгибаться.

– Я догадывался, – покачал головой майор. – Видимо, вам понадобился двойник вашего браслета, вот вы и явились в «камеру разговоров». Вы воспользовались неожиданным появлением туземца, потому и не уничтожили следов его пребывания на вилле…

Он внимательно оглядел браслет, лежащий на столе.

Потом перевел взгляд на Анхелу, но задать вопрос она не позволила:

– Не мешайте. Я разговариваю с Хосефом.

– Как можно разговаривать, не произнося ни слова?

Майор покачал головой. Кем бы ни была эта Анхела, в смелости ей не откажешь.

Эта мысль, как ни странно, успокоила майора Досета. Преодолевая растерянность, он еще раз повторил про себя столь знакомое и ободряющее сочетание: в смелости ей не откажешь.

Глава седьмая

Вдова

Рассматривая волосы Анхелы, испускающие голубое сияние, майор Досет подумал: я, кажется, опоздал. Мне бы следовало встретить Анхелу раньше. Еще до марта. Впрочем, что изменилось бы? Разве я отказался бы от участия в военном перевороте? Да нет, конечно, нет. Но можно было иначе действовать. Народный президент мог быть убран иначе…

Он сумрачно поднял взгляд на Анхелу.

Двадцать четвертый век… Почему двадцать четвертый?..

И еще, Анхела ведь могла не выпроваживать Дуайта и лейтенанта Чолло. Она могла просто освободить туземца. Но почему-то она ничего такого не сделала, эта мысль поддерживала надежду. Может, она действительно лазутчица из будущего? А? Может, ее двадцать четвертый век давно сидит без угля и воды, без золота и платины? Может, они решили черпать нефть из нашего века? Если так, подумал майор, им непременно понадобится посредник. Умный, холодный. Умеющий все решать. В конце концов, чем я рискую? Это же угроза из будущего… Перенаселенное будущее покушается на наши энергетические запасы… Разве такие сообщения не заставят ООН и всякие там человеколюбивые организации отвязаться, наконец, от травли замкнутого режима Тании? Против общей опасности действуют сообща! А на страшную опасность, угрожающую всему земному сообществу, укажет именно он – майор Досет! Кто тогда решится вспоминать про Народного президента?

А если Анхела лжет?

Согнутый ключ… Порванный

провод…

Расползшееся на клочки письмо… Голубое свечение…

Но главное, самолет с оружием. Она что-то знает о самолете…

Выбор следует делать сейчас. Нельзя терять время. Каким-то дальним уголком сознания майор Досет чувствовал, что чем быстрее он сделает выбор, тем труднее будет защищаться дочери банкира Ауса. Да, в конце концов, она еще ничем и не проявила свою силу. Ведь не уберегла же она туземца от ареста. И не спасла археолога. И не решилась просто забрать браслет…

Он почувствовал себя уверенней и вынул из коробки сигару.

Обрезав кончик, он неторопливо разжег сигару и выпустил клуб дыма.

Анхела чувствовала тяжелый взгляд Досета, но теперь он ей не мешал.

Теперь она напрямую слышала Хосефа Кайо – колебания его медленно умирающего мозга, отрывочные, с трудом фиксируемые мысли. «Запад Абу… Пять костров ромбом… Одиннадцатого… Пятнадцатого… Двадцать второго…» Без оружия либертозо обречены…

Я не вслух сказал это?

На какое-то мгновение Кайо разлепил опухшие веки и встретил внимательный мягкий взгляд Анхелы. Эта женщина… Она неудачно определила свой круг… Она всегда предпочитала жить где-то наверху, а народ этого не любит… Она слепа, а я не сумел ей помочь… Правда, она чиста… Когда танийцы забудут пустую жизнь Анхелы, они будут помнить о ней, как о прекрасной женщине… Кто сегодня помнит, чем занималась Джоконда в будничной жизни? Но все помнят о ее тайне…

Хорошо, что я думаю об Анхеле, сказал себе Кайо.

Думая о ней, я забываю про запад лесов Абу, совсем забываю.

Будь Анхела с нами, я бы мог шепнуть: «Запад Абу… Пять костров ромбом… Одиннадцатого… Пятнадцатого… Двадцать второго…»

Тогда либертозо получили бы оружие…

Не глядя на майора, Анхела дотянулась до лежащих на столе бумажных клочков, оставшихся от письма Курта Шмайза. Она знала: ее пальцы найдут нужный клочок. И они действительно его нашли. «Один процент…» Какая прекрасная цифра! Если бы Хосеф Кайо не умирал, Анхела вздохнула бы с облегчением. Ее план полностью удался. Она нашла спрайс. И она разгадала судьбу Риала. Но Хосеф Кайо умирал, и даже она, человек из будущего, уже ничем не могла помочь упрямому либертозо.

Вздохнув, она бросила бумажный клочок в большую, забитую пеплом пепельницу. «Один процент…» Слишком мало, чтобы разобраться в случившемся. Самые большие умы еще не скоро поймут, что будущее вторглось в их жизнь.

Майор проследил за ее движением и поднял трубку затрещавшего телефона:

– Ставка? Полковник Клайв? Да, на проводе майор Досет! Да, конечно, прибуду. Я сам хотел просить вас о встрече. Да, готов прибыть незамедлительно.

– Вы ни в чем не убедите полковника, – устало заметила Анхела.

Досет вздрогнул:

– Вы и мысли читаете?

– В пределах необходимого.

– Чем ограничиваются эти пределы?

– Жизнью и смертью.

Досет покачал головой:

– Что с туземцем?

– Он ушел…

Анхела произнесла «ушел», и внезапно ей изменили силы.

Чувство, о котором она раньше судила не по себе, вдруг обожгло ее, заставило побледнеть. Всему есть предел, сказала она себе. Но почему нет предела этой томящей боли? Только ли потому, что, прощаясь с Риалом, я надеялась на встречу, а теперь, прощаясь с Хосефом Кайо, знаю – встречи не будет?

Она зябко повела плечом.

То, над чем она билась более двадцати лет, из них семнадцать лет в Тании, предстало перед нею во всей своей страшной ясности. Дискуссии в Институте Времени. Прерывисто ли время? Или его свойства близки к свойствам света? А если время дискретно, то возможно ли попасть в некий его «разрыв»? Когда, наконец, было подтверждено, что высказанная Риалом теория верна и человек действительно может погрузиться в поток времени, дискуссии не закончились. Если уж сравнивать время с рекой, то река обладает течением… Да, да, течением… Значит, чтобы плыть в прошлое, то есть двигаться против массы необозримых «вод», нужно владеть колоссальной энергией. Оправдаются ли такие затраты?

Риал умел убеждать. Не случайно друзья называли его Творцом Времени.

В тот вечер, когда они простились на берегу, Риал проводил первый опыт: специальная капсула, временная ловушка, должна была на несколько часов доставить его в семидесятые годы двадцать второго века и вернуть обратно. Но внезапная гроза вывела из строя выносной распределитель энергии, и никто теперь не мог сказать, в какое именно время попал Риал в своей временной капсуле. Раз за разом гоняли специальную ловушку в предполагаемые точки перехода, но ловушка не приносила ничего. Наконец чудовищные энергетические потери заставили прекратить поиск. И только Анхеле удалось настоять в Большом Совете еще на одной попытке.

Она выбрала двадцатый век, Танию.

Она понимала, что в какое бы столетие ни попал Риал, он не мог не оставить в реальном времени каких-то вещественных, материальных следов. И легче всего такие следы можно отыскать в двадцатом веке, среди людей, интенсивно занимающихся наукой. К тому же она знала, что спрайс неуничтожим. Он мог оказаться на запястье кочевника Золотой орды или фаворитки Людовика XV, в свайном поселке древних норманнов или в лаборатории алхимика, но рано или поздно течение времени должно было вынести его в руки ученых двадцатого века, бурного, противоречивого, склонного к крайностям. Такая находка, несомненно, должна вызвать грандиозный информационный шум. Спрайс, то есть нечто соотносимое однозначно с будущим, мог указать, подтвердить – будущее, в котором отказывали человечеству многие весьма влиятельные философы, все-таки существует! Его не убила гонка вооружений, его не убили волнения темных обманутых масс, его не убили ошибки агрессивных лидеров! А раз так, раз будущее существует, раз оно никуда не делось, можно отказаться от крайностей борьбы. Можно отказаться от самой борьбы и просто дождаться будущего. Оно гуманно, оно всесильно. Оно протянет руку помощи своим слабым, погрязшим в неразрешимых проблемах предкам…

Теперь, после письма доктора Шмайза, Анхела окончательно поняла, в какое время был заброшен Риал, где именно он потерял спрайс. Конечно, там, в Шумере. Она и раньше догадывалась, изучая клинописные таблицы – уже известные и найденные Куртом Шмайзом. И полет Этаны на небеса! И борьба Энкиду с таинственным небесным быком! И оплавленные каменные эккуры Ларака! И взрыв, похожий на атомный!

Что могло вызывать эти явления?

Риал… Гиш… Хосеф Кайо… Странная невидимая связь тянулась от одного к другому… Бородатый доисторический царь со свирепым львом, зажатым под мышкой… Смеющийся Риал, выброшенный из своего времени… Наконец, либертозо, убитый своим временем… Давно привыкшая к своим внутренним монологам, Анхела покачала головой: герои всех времен совпадают в своей человечности. Где бы они ни умирали, они умирают не за себя. И потерявшая Риала, никогда не знавшая царя Гиша, отказавшаяся от Хосефа Кайо, она впрямь почувствовала себя вдовой…

Да, вдовой… Этуш не ошибся…

Анхела прощалась с Хосефом Кайо.

Она знала: круг замкнут. Она знала: ей еще не раз предстоит родиться там, в далеком двадцать четвертом веке, и ей еще не раз предстоит терять Риала и прощаться с Кайо. Люди

не могут смириться со смертью, какими бы героями они ни были. Хосеф… И Риал… И царь Гиш… Правда, о царе Гише пели на доисторических базарах, его имя произносили в толпе, о нем вспоминали, услышав в ночи грозное рычание льва, шумерские пастухи, о нем говорили, качая черными бородами, жрецы в семиэтажных эккурах, а Хосеф Кайо, либертозо, сейчас уходил один… Совсем один… И не в пламени погребального костра, как цари Шумера, а на продранной железной сетке «Лоры»… И крылья добрых духов Утукку и Ламассу не реяли над умершим либертозо…

Навсегда ли мы строим здания? – с горечью подумала Анхела. – Навсегда ли мы входим в жизнь? Навсегда ли мы вводим в сердце любовь и ненависть? Она смотрела на распростертого на «Лоре» либертозо и понимала, что только так вот и рождаются мифы. Когда даже небеса вверху еще не были названы, сказала она себе, и земля внизу еще не была отделена от неба, когда изначальный Апсу, а с ним Мумму и Тиамат еще мешались вместе, пришла пора создавать мифы, – первое, но, может быть, самое главное оружие человека в борьбе за самого себя, в борьбе за свое будущее. И одной стороной лица, не видимой собирающему бумаги майору, Анхела заплакала – по своей не случившейся любви к Кайо, по своей потерянной любви к Риалу…

Что ж, сказала она себе, годы, проведенные в Тании, не пропали напрасно.

Я знаю, что случилось с Риалом. Я знаю, что трагедия, разыгравшаяся в Шумере, трагедия, подробности которой еще не скоро станут известны, пока не понята, к счастью, не опознана людьми текущего века. А это значит, что ошибка Риала, его странная гибель никак не смогут повлиять на мироощущение человечества, на его желание строить будущее, не ожидая ничьей помощи.

Значит, пора возвращаться…

Но странно, мысль о возвращении в двадцать четвертый век почему-то не принесла ей облегчения. Почему? – удивилась она. Спрайс на столе. Письмо археолога уничтожено. Что может помешать возвращению? Уже сегодня временная ловушка нырнет из будущего в Ниданго, в точку перехода, лежащую недалеко от шоссе, с которого виден одинокий шпиль монастыря Святой Анны.

Она судорожно искала: что?

И нашла.

«Запад Абу… Пять костров ромбом… Одиннадцатого… Пятнадцатого… Двадцать четвертого…»

Опустив боковое стекло джипа, майор Досет смотрел на пролетающие мимо деревья.

Чуть повернув голову, он мог видеть своего технического помощника. Волосатые руки Дуайта крепко сжимали руль. От серой армейской формы несло табаком и потом. Так же, табаком и потом, несло от замерших позади морских пехотинцев. А вот от эксперта Витольда, сжимающего в руках портфель с документами, пахло просто старостью. Но и табаком тоже.

Майор искоса взглянул на Анхелу.

Чем пахнет она? Лесными цветами? Полевой травой?

Трудно уловить, слишком силен запах бензина, пота, табака.

Посредник между веками! Звучало неплохо. Он несколько раз повторил про себя эти два слова. Я, кажется, дождался своего часа. После первого же сообщения о разгаданном им вторжении из будущего танийцы навсегда забудут про смерть какого-то там Народного президента и заговорят о логике Досете, о его прозорливости, и на этот раз я не упущу шанс! Если эта странная женщина и впрямь мост между веками, то посредине моста встану я. Мне виднее, кого впускать, а кого не впускать в будущее. Мне виднее, как строить отношения с будущим.

Майор расправил отяжелевшие, вдруг уставшие плечи.

Мы – военные! Мы – профессионалы! Будущему все равно не обойтись без нас.

Эта мысль была яркой. Она полыхнула в мозгу майора даже ярче, чем вспышка, ослепительно расколовшая ночь.

Мина, подложенная под настил шоссе, оторвала мотор джипа и убила всех, кроме Анхелы Аус.

Взрыв был таким мощным, что несколько либертозо, пробиравшихся в лес Абу, остановились и настороженно обернулись в сторону шоссе.

«Твоя работа, Густаво!» – одобрительно сказал один и похлопал по плечу смущенного Густаво.

«Хорошая, сильная мина, – сказал второй. – Хосеф Кайо называет такие мины «вдовами». Их везут к нам на самолетах. Когда мы встретим Хосефа Кайо и он приведет нас к лесному аэродрому, у нас будет много таких мин».

Божественная комедия

Часть вторая

Чистилище: Пленный дух

Белый квадрат

(за пять лет до рая)

…упал фужер.

Залаяли иностранцы.

Белые перчатки до локтей. Бриллиантовые запонки, лица в экземе, от зависти, наверное. «Вы тоже из них?» – физик Расти (Ростислав) Маленков (почетный гость) смотрел, впрочем, не на гостей, а на стену, украшенную модным пустым квадратом, на месте которого могло находиться полотно Снукера (Родецкого). Мадам Катрин улыбнулась: «Наверное». Она тоже смотрела на модный белый квадрат. Тридцать на тридцать пять. Там мог бы сейчас висеть желтый смычок, струящийся по коричневым дрожащим струнам.

«Видите того человека в черном костюме? Да, да, усатый. Он написал толстенную книгу, доказывая, что мы еще найдем знаменитое полотно Снукера…»

«А вы в это не верите?»

Физик рассмеялся: «Ни на секунду. Как и в то, что вы останетесь в России».

«И зря… Это я не о себе… У Родецкого был шанс, но он его не использовал, теперь прячется, как этот иранец… Как его? Ну да, Рушди… Ах, Снукер, Снукер. Я все же не понимаю, почему какую-то ирландскую проститутку нужно бояться больше чем исламистов».

«Власть времени…»

«Вы о возрасте?»

«Не совсем… – Баронесса Катрин фон Баум сводила Маленкова с ума. – Каждому времени сопутствуют явления, порождаемые только самим временем. Я думаю, например, что первые христиане не нуждались в квантовой физике».

«А в чем они нуждались?» – легкий взмах ресниц.

«В последователях. И только. Неадекватное восприятие мира разрушает личность».

Негромкие голоса, покашливания. Звон бокалов. «Только Леонардо сумел приблизиться к более или менее правильному пониманию времени». Галстуки, прически. «Время разделяет ужаснее, чем пространство». Волны зависти, непонимания, изумления. «Мы никогда не сможем поговорить с Родецким, неизвестно даже, жив ли он». Бананы в углу (нелепая инсталляция), их сладковатый запах. Из-за круглой колонны, поддерживающей выпуклый, как небо, свод, внимательно смотрела на белый квадрат девчонка. Круглое лицо, не румяное, нет, платиновый отлив коротко постриженных волос, темная родинка чуть выше верхней губы, справа. Глаза чуть разной величины, но, может, это так свет падал.

«И я второе царство воспою, где души обретают очищенье и к вечному восходят бытию…»

«Это вы о чистилище?»

Физик посмотрел на мадам Катрин с уважением.

«Конечно. Говорить стоит только о глубинных уровнях. Написанный вами роман привнес в мир свою долю дикости, но ничего страшного в этом нет. Ценностная ориентация меняется постоянно. Раньше ходили на Репина, потом на импрессионистов, теперь на белый квадрат. Видели, во что превращается розовый коралл, извлеченный из моря?»

«Просто в камень».

«Тогда, сестра, к чему распространяться? Уже я вижу тот грядущий час, которого недолго дожидаться, когда с амвона огласят указ, чтоб воспретить бесстыжим флорентийкам разгуливать с сосцами напоказ…»

Он вдруг спросил: «Какими духами вы пользуетесь?»

«Шанель Эгоист

Платинум».

Улыбка мадам Катрин начиналась в уголках губ, потом нежной вспышкой (так казалось Маленкову) озаряла салон. Конечно, присутствующим не хватало сейчас скандала. Конечно, они сейчас предпочли бы иметь дело с самим Снукером. Не с белым квадратом на стене (хотя загадка греет), а, может, с криком, матом, битьем посуды.

«Если бы сейчас на стене появилось полотно Снукера…»

«Они, наверное, обиделись бы? Но почему?»

«Да потому что истина никогда не укладывается в одну человеческую жизнь».

«Значит, дело всего лишь в скоротечности нашей жизни? В том, что мы проживаем подаренные нам годы слишком быстро? В том, что мы заключены в своих собственных телах, навсегда, навечно заключены, и именно это определяет движения нашего пленного духа?»

«В точку, – негромко засмеялся физик. – Вы сформулировали замечательно. Мы действительно не можем вырваться из собственных тел. Пленный дух. Это вы хорошо сказали. Жизнь человека ограничена семью-восемью десятками лет. Трудно с этим смириться».

«Это вы о себе?»

«Простите, но и о вас тоже».

«Даже тюрьму можно украсить, – улыбнулась мадам Катрин. – Бриллианты на шее, – она повернула голову, и камни на шее вспыхнули. – Золото в ушах, кольца, наряды, шляпки, ну вы знаете».

«И все равно вы остаетесь в тюрьме. Вы обречены умирать в своем теле. Оно изначально обречено, даже если прекрасно».

«Вы говорите так, будто додумались до чего-то интересного».

«Слышали о теории относительности?»

«А-а-а, изыскания этого гениального клерка! Однажды в Берне я видела фотовыставку, посвященную его житию. На одной из фотографий он, скажем так, неприлично показывал зрителям язык. Это запомнилось. Тем более что журналисты писали, что язык он якобы показывал самому Богу…»

Наконец она меня увидела! – обрадовался Маленков.

Влажные губы, нежный блеск глаз, поворот красивой головы.

Я ее заинтересовал. Чудесные гладкие ноги, заброшенные одна на другую (мадам Катрин опустилась в кресло). Плевать на Снукера. Я хочу мадам Катрин. Плевать на желтый смычок, я хочу скользить губами по ее обнаженному плечу. Важна музыка, а не инструменты.

«Я думаю, из любой тюрьмы можно выйти».

«Пленный дух… Испущенный дух… Вы об этом?»

«Ну что вы! Смерть – никогда не выход, если вы имеете в виду смерть. Тюрьма заперта, да. Но к любой тюрьме можно подобрать ключи».

«Неужели вы готовы позвенеть ими передо мной?»

«А вы… Готовы услышать?..»

Мадам Катрин вопросительно улыбнулась.

«Мне сейчас не хватает самого малого. Круговой лазер. Слышали о таком?»

«Никогда. Но, судя по вашему взгляду, это требует больших вложений?»

«Гораздо больших, чем вы подумали».

«И тогда перед нами откроется рай?»

«Можно сказать и так».

«Значит, речь идет минимум о миллиарде евро?»

«Моя работа окупится чрезвычайно быстро».

«А что это такое – круговой лазер?»

Теперь Маленков посмотрел на нее с восхищением.

«Всего лишь техническое устройство, в котором световой луч, вращаясь по кругу, пронизывает фотонный кристалл. – Наверное, физик считал, что его поймет любая домохозяйка. – Траектория луча искажается, а значит, изменяется скорость света. Понимаете? Искривленное пространство-время превращает луч света в спираль. Размешивали густое варево в закипающей кастрюле? – Маленков посмотрел на мадам Катрин с внезапным сомнением. – Перемешиваемое пространство-время начинает вращаться все быстрее и быстрее, как бы отдельными слоями. И если сквозь это адское варево пропустить нейтрон, то его спин… Ну, спин – это что-то вроде вращения вокруг собственной оси, понимаете?..»

«Абсолютно не понимаю».

«Ну, значит, вам этого и не надо».

«Но все же попробуйте мне объяснить…»

«Ладно, – негромко рассмеялся Маленков. – Приведу как пример. Самое изящное, самое благородное кресло времен Короля-Солнца скажет о времени его правления меньше, чем любой забулдыга из самого дальнего его окружения. Нет, не спрашивайте, – физик, улыбаясь, поднял руку. – Я не знаю, как выглядели забулдыги в окружении Короля-Солнца. Может, как Снукер. Но я знаю, что, прошивая слои перемешиваемого пространства-времени, нейтрон совершит путешествие во времени».

«Это, конечно, всего лишь теория?» – улыбнулась мадам Катрин.

«Русский космонавт Сергей Авдеев провел в космосе семьсот сорок восемь суток. За два года, проведенных на круговой орбите, в своем движении в будущее он обогнал нас, жителей планеты Земля, на одну пятидесятую секунды. Для обывателя это не прозвучит, но физика восхищает».

Ему не хватает решительности, думала мадам Катрин.

Когда этот физик станет знаменитым, как тот бернский клерк, он перестанет искать меня. Обычная утеря ценностей, он прав. Он начнет посещать не модные галереи, выставляющие то, чего, может, и не существует на свете, а зал все с той же «Джокондой». Он сугубый реалист. Он знает, что моя красивая тюрьма к тому времени здорово обветшает. Одна пятидесятая секунды. Много это или мало? Похоже, скорый успех ему не грозит. Мадам Катрин трезво оценивала ситуацию. Ничто так не помогает оценивать ситуацию, чем хороший коньяк. Уже через десять лет (а хватит ли физику десяти лет?) моя тюрьма потребует капитального обновления. Природа много дарит, но много и отбирает. Если быть честной, природа отбирает всё. Я не успею к его путешествиям во времени, да и зачем мне это? Если рай построят, первой в него войдет вон та девчонка с родинкой выше верхней губы… Не я… Это ее губы обратят на себя внимание очередного физика…

Белый квадрат.

Смутная дымка времени.

А если этот Маленков действительно на пороге величайшего открытия?

Кажется, он что-то сунул мне в сумочку. Скорее всего, визитку. Мог бы догадаться, что ему ничего не светит, как мне самой не светит встреча с Родецким-Снукером. Физик всю свою жизнь проведет в России в своем закрытом научном городке, он даже Лувра никогда не увидит, а я буду медленно угасать в собственном теле. Мне никогда не увидеть Снукера, а Маленкову никогда не построить рай. По гладкой спине мадам Катрин пробежали мурашки. Просто украсть у природы – это у человечества никогда не получалось. Потерять легче. Утратить легче. Чуть не с восьмого класса мадам Катрин (тогда Катька Лажовская) хранила в дневнике пожелтевший листок из старого немецкого «Журнала для семейного чтения». Загадка двадцатого века. Утерянный шедевр художника Родецкого. Может, загадкой все это стало только в двадцать первом веке, но писали о загадке много.

Смычок, текущий по струнам.

Никто, правда, не доказал, что такое полотно существовало.

Ссылаются на современников Снукера. Ну да, они есть. Некая проститутка (по другим сведениям – служанка из ирландского бара), пьяные матросы, случайно оказавшиеся в том же баре. Почему Снукер писал в их присутствии? Почему он написал именно смычок и струны, когда известно, что он не выносил музыки? В некоторых воспоминаниях о Родецком писали как о человеке, бежавшем из империи зла. Другие считали его чуть ли не советским агентом. Волшебный смычок и пропитые глаза. Катька Лажовская плакала от разительного несоответствия. Такие люди, как Снукер, рождаются явно в неурожайный год. Советский режим исторг

художника из себя, как рвоту. На страничке немецкого «Журнала для семейного чтения» сохранилась реконструкция апокрифического полотна и обрывок интервью.

«…вы пробовали не пить?»

«…а вы пробовали не врать?»

«…наглые художества этой бывшей советской собаки».

«…Он говорит банальности, но рука его гениальна. Правда, нож Мертвой Головы уже хорошо заточен, знаменитая предсказательница подтвердила трагический финал, но теория принудительного ознакомления с искусством, протаскиваемая Родецким…»

Мне уже двадцать пять, подумала мадам Катрин с горечью.

Блондинка, рост 179 см, из них 110 – ниже талии. Голубые глаза, нежная кожа, темная родинка над правым соском. Серебряная медаль в школе, незаконченный университет, внезапный отъезд (почти бегство) в Италию с почти чужим человеком, мужчины, деньги…

Это, наверное, должно писаться вот так:

мужчиныденьгифэшнвечеринкиходитьпомагазинамразводить цветы.

(ФАЙЛ ОБОРВАН)

ненавижу:

подгоревшую яичницу

совхозного быка Сергуньку

алгебру и тригонометрию

Левку Старостина, дурачка

Дашку Мешалкину, выдру болотную рассказ А. Беляева «Мертвая голова»

дивизию СС «Мертвая голова»

бабочку «Мертвая голова»

Нинку Барсукову школьную форму пьяного папу проституток учителя физкультуры когда говорят: «давай знакомица»

металлистов, райтеров, ниферов, хиппи, скинов теток из вагонного депо умные книги футбол

обожаю:

плюшевого медведя

«Маркшейдер Кунст»

Ляльку Шершавину клубничное варенье красивые блокнотики книгу «Всадник без головы»

ситец в горошек стиль кино

(ФАЙЛ ОБОРВАН)

…не всегда видели пьяным. А иногда Снукер посещал художественные салоны. Писали о его единственном потрепанном костюме из серого рубчатого плиса. Кажется, пару раз он попадал в тюрьму, из-за этого Катька Лажовская уже в пятнадцать лет задумалась о бессрочном заключении. Одни считают, что тюрьма – это когда отсидишь и выйдешь честный, а Катька считала, что тюрьма это – тело, в котором ты родишься на свет. В отличие от обычной, из тела выпускает только смерть; поэтому смерть иногда называют освобождением. Конечно, женщине дано впускать в себя, но этим все и ограничивается. Стоило Катьке представить, как нежно скользит по струнам желтый смычок, как низ живота сводило горячим теплом. Какая-то американка заплатила за мгновенный рисунок Снукера очень неплохие деньги, но Снукер (Родецкий) догнал американку у выхода из кафе и порвал рисунок. У Катьки Лажовской сжимались кулачки. Почему Родецкого все ненавидели? Он, может, дружил с Репиным, пил квас с бурлаками на Волге, с художником Герасимовым присутствовал на допросе коммуниста. Теория принудительного ознакомления с искусством, якобы протаскиваемая Родецким, Катьку Лажовскую не пугала. „Никто не покупает моих картин“. Вот что было важно. Растаптывая рассыпавшиеся по полу кровавые помидоры, Снукер гонял по кафе папарацци. Он не любил желтую прессу. Правда, ни с какой другой он никогда не имел дела. Боялся Мертвой Головы? Ну и что? В этом нет стыдного. На что способна обманутая ирландская проститутка с остро отточенным ножом, Катька уже понимала. Вон даже Нинка Барсукова, малолетка, промышлявшая на железнодорожном вокзале, в мужском туалете сумела избить полковника…

(НЕТ ДОСТУПА)

«…поездка на дачу с родителями.

Весь день дождь. Читала „Пену дней“ Бориса Виана и ела ягоды.

Дача – дерьмовый SPA! Потом подвалила тусовка. Шашлыки, волейбол, купание в реке, пиво. +30 по Цельсию, и ни облачка на небе. А свет отключили. А пиво тёплое. А волейбольный мяч забыли. А соседи – фанаты русского шансона („Королева Марго, Маруся…“). А еще – жилистое мясо. Юлька сломала ноготь на мизинце и была стервозна, хотя казалось, что дальше некуда. „Кто знает Снукера?“ Юльку я ненавидела. Она прочитала в английском журнале, что Снукер был педиком. „Лучше уж Санька Хлыстов, – сказала она, обрабатывая сломанный ноготь. – Такому уроду, как этот Снукер, нипочем нельзя давать“. Будто ее просили об этом. Зачем вставать в 7:00, чтобы тащиться за 50 км по жаре в чёрной тонированной машине без кондиционера и со сломанной магнитолой? Меня ломает в такую жару переть на другой конец города, если там опять будет Юлька. Дома холодильник, неограниченный телефон и душ. А в потайном ящичке письменного стола…»

«…разобрала шкаф в надежде, что как только выкину старые вещи, так сразу появится место для новых. Под покровом ночи вытащила во двор два огромных страшных мешка и ужаснулась, поняв, что места все равно нет. Соседка жаловалась, что пенсии не хватает прокормить трех детей, а я думаю, как организовать дополнительную гардеробную в зале. У соседки обгрызенные ногти. По воскресеньям ее муж ловит злых духов на стакан водки и выбрасывает в окно…»

«…приехала ещё одна Юлька.

По дороге на заднее сидение машины была добавлена Юлька № 1.

Покурив, мы решили подорвать этот город к чёртовой бабушке.

Указанный план включал в себя последовательное, методичное и тщательное посещение всех увеселительных заведений города (кроме, естественно, бань, трактиров, пивных и грязных рюмочных). Принцип: от моего дома и до – пока не устанем. Успели посетить „Провиант“ – до его закрытия (встретили Адриано), „Santory“, „Паскевич“ (Адриано появился и там), „Cafe-Piano“ (джаз-вечеринка с живой музыкой, Адриано зажигает), „Монпансье“ (отдых от табачного дыма), „Coffe Solo“ (терпеть не могу итальянцев, потные руки и волосы на ладонях), „Glamour“, „ТИНТО“. Под утро завалились ко мне, прихватив по пути по две бутылочки пива Red и потеряв наконец Адриано. Из солидарности к Юльке № 2, которая была за рулём, мы весь день почти ничего крепче кофе не пили. Зато обсудили всех встретившихся знакомых: кто урод, кто милашка, кто просто сучка, кто перекрасился, женился, поправился, кто оказалась овцой, потому что заявилась на вечеринку в такой же кофточке, как Юлька № 1. Если бы еще она не вспоминала про Снукера…»

«…звонит Адриано.

А потом звонят импотенты.

В рекламе биологически активных добавок какие-то придурки ошибочно указали мой домашний номер. Спрашивают странные препараты. Например, „Сила оленя“. Почему-то импотенты звонят исключительно по утрам. Наверное, утром их особенно достаёт. Спросонья я, дура, поинтересовалась, зачем такой препарат нужен. Мне ответили, и я заткнулась. Адриано такие препараты не требуются. Он заездит любую овцу. Но лучше с макаронником уехать в Италию, чем трахаться с интеллигентным Леликом Гусевым. Правда, Юлька № 2 сильно огорчила меня. В моей комнате, в главной ее части, в секторе любви, стоит на шкафу симпатичный керамический лось. Подарок папы. „„Катька, дура! Ты представляешь, что может означать для твоего фэн-шуй такое большое рогатое животное, да еще в секторе любви?!“»

«…мультик про Винни-Пуха – советский.

Перечитала книжку, но мультик больше заводит.

Главное, не брать на вооружение логику этого опилкосодержащего животного.

Больше всего понравилось начало главы 13: «Случилось однажды так, что Винни-Пух подумал…» А пыхтелки! Куда там Жанне Фриске с её ла-ла-ла. У меня вопрос к бывшей советской цензуре: как в детскую книжку могли пропустить такую

неоднозначную фразу как: „Про зря бля сдине мраш деня про зря бля бля вля!“ У барона Мюнхгаузена в расписании дня с 4 до 5 обязательно значился подвиг, а у меня теперь – чтение „Вини-Пуха“.

Адриано не звонит.

Курю на балконе…»

«…обратно ехала одна.

Темная дорога. Редкие огни.

Над ледяной землей – Орион, отмытый кухонным порошком.

Интересно, как уроды чувствуют красоту? У них есть для этого какой-то специальный орган? Дашка Мешалкина, выдра болотная, считает искусственные цветы красивыми. А меня заводит смычок, когда он дрожит на струнах. А Лялька Шершавина писает в трусики, когда Адриано берет ее под руку. Но это я, а не Лялька и не Дашка, лечу в Милан. Наверное, у Снукера тоже были липкие пальцы. Меня вырвало. Не знаю, кто виноват: Снукер или Адриано. Я даже остановила машину. Снукер – сволочь, это точно, но и Адриано туда же. Меня опять вырвало…»

(ПЕРЕЗАГРУЗИТЬ)

Маша и нетопырь

(за два года до рая)

Адриано.

А может, его и не было.

В Париже, бедствуя, написала роман.

Название простое: «Маша и нетопырь: история любви».

Французские критики шумно хвалили мадам Катрин за стиль, за беспощадное отношение к герою. Праздничные распродажи, смелые интервью.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/gennadiy-prashkevich/bozhestvennaya-komediya-2/?lfrom=931425718) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes

Сноски

1

Здесь и далее: «Гильгамеш», вавилонский эпос. Издание З.И.Гржебина, С.-Петербург, 1919. Пер. Н. Гумилева.