Голос как культурный феномен читать онлайн - Оксана Булгакова

Голос как культурный феномен

Оксана Булгакова

Очерки визуальности

Книга Оксаны Булгаковой «Голос как культурный феномен» посвящена анализу восприятия и культурного бытования голосов с середины XIX века до конца XX-го. Рассматривая различные аспекты голосовых практик (в оперном и драматическом театре, на политической сцене, в кинематографе и т. д.), а также исторические особенности восприятия, автор исследует динамику отношений между натуральным и искусственным (механическим, электрическим, электронным) голосом в культурах разных стран. Особенно подробно она останавливается на своеобразии русского понимания голоса. Оксана Булгакова – киновед, исследователь визуальной культуры, профессор Университета Иоганнеса Гутенберга в Майнце, автор вышедших в издательстве «Новое литературное обозрение» книг «Фабрика жестов» (2005), «Советский слухоглаз – фильм и его органы чувств» (2010).

Оксана Булгакова

Голос как культурный феномен

Моим родителям, звукооператорам Юлии и Леониду Булгаковым

Предисловие

2011 год был помечен скромным нововведением: фирменные магазины Virgin на больших вокзалах и международных аэропортах вытеснили киоски популярной литературы с насиженных мест, отдавая дань тому, что пассажиры, дети и старики сейчас больше слушают, чем читают[1 - В этом смысле неудивительно, что появляются акустические истории XX века, журналы делают специальные номера, посвященные культуре голоса и слушания, а культурологи после визуального и пространственного поворота говорят об акустическом (The Auditory Culture Reader / Ed. Michael Bull and Les Back. Oxford, UK, New York: Berg, 2003; Hearing History: a Reader / Ed. Mark M. Smith. Athens: University of Georgia Press, 2004). Немецкая история акустической культуры Герхарда Пауля вышла в конце 2013 года (Sound des Jahrhunderts/ Ed. Gerhard Paul, Ralph Schock. Bonn: bpb, 2013).]. Электрические голоса, о которых с содроганием писала интеллектуальная элита на переломе прошлого века, – Томас Манн, Пруст, Кафка – вытеснили написанное слово и заменили и Арину Родионовну, и нежную чтицу Пиковой дамы, Лизу. Кстати о том, как звучал голос Арины Родионовны, мы знаем так же мало, как и о голосе Лизы, пока Чайковский не превратил его в традиционное сопрано.

Даже о голосах начала века нам известно не так уж много. Аппарат для записи голоса был изобретен почти глухим и лишенным музыкального слуха Эдисоном в 1877 году. Но из архива вокальной памяти нам остались переведенные в письмо слуховые впечатления современников и несовершенные электрические записи, «тени» голосов прошлого. Мы только начинаем тренировать наш слух для восприятия этого звучащего архива.

Философия, лингвистика, социология, психология, этика, культурология и история – техники, музыки, литературы, драмы и кино – разработали свои модели описания этой культурной памяти в эпоху электрической устности, анализируя голос как онтологический, фонетический, эстетический феномен, след невроза или способ идеологической обработки. Однако литературные и кинематографические сюжеты, построенные вокруг действия или восприятия голоса так же, как конкретные голоса (политиков, дикторов, актеров, певцов), метафоры и теории голоса, разнятся от культуры к культуре.

Голос апеллирует к архаическому слуху, который формируется в темной утробе матери, вызывая у плавающего в ней зародыша первое чувственное восприятие. Связь слуховых галлюцинаций с подводным миром (и образами русалок и Лорелей) оправданна: при погружении в воду человек перестает слышать реальный мир, но поддается слуховым галлюцинациям, известным водолазам. Акустические галлюцинации, часто связанные с голосами, понимаются медиками как продукт повреждений внутреннего уха, кровоизлияний в мозг, как следствие действия наркотиков. Патологическая подоплека этих фантомов не препятствует мифологизации и поэтизации этих голосов в искусстве.

Французские романтики наделили голос силой магической и амбивалентной, связав его не столько с душой, сколько с телом и страстью, с гибельной иллюзией и сексуальной неопределенностью. Природа иллюзии при этом менялась – в отличие от возвращающихся сюжетных мотивов. Они следовали традициям Античности, окружившей голос мифами соблазна и смертельной опасности, и влиянию барочной оперы XVIII века. Странное очарование от голоса кастрата, которое эта опера породила (мужское тело, наделенное высоким – женским? ангельским? птичьим? – голосом), пережило свои метаморфозы в романах XIX века, которые перерабатывали головокружительное раздвоение зрительного и акустического впечатления. Пение в романах демонстрировало магическую власть голоса, но магия оперных певцов и певиц была основана на обратимости природного и искусственного, живого и мертвого, на травестии женского и мужского. Литературная фантазия XIX века сформировала психоаналитические, семиотические и постструктуралистские теории XX века. Для Ролана Барта эротическая плоть голоса – его наиболее важный аспект, и для ее описания он ввел свой термин «зерно голоса» (la graine de la voix)[2 - Барт Р. Удовольствие от текста // Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М., 1994. С. 462–518, 517–518.].

Говорящие машины – телефон, телеграф, фонограф, механические двойники человеческого органа или его электрические тени – вернули голос в центр внимания. В отличие от исчезающего, тленного тела голос получил, отделившись от него, вечную жизнь. Но аппараты, разделившие голос и тело в немой фотографии и бестелесном эхе фонографа и телефона, усилили барочную аберрацию и породили сомнения в том, сохранилась ли живая природа в мертвых механических копиях. Немецкие романтики и французские декаденты преобразовали эту ситуацию в сюжеты фантастические с более зловещими оттенками. Не случайно Лакан рассуждал о голосе в рамках семинара о страхе[3 - Lacan J. Les Sеminaires. Livre X (1962–1963). L’angoisse. Paris: Editions du Seuil, Champ Freudien, Paris, 2004. Современная словенская школа (Dolar M. A Voice and Nothing More. Cambridge: MIT, 2006; Idem. His Master’s Voice. Eine Geschichte der Stimme. ?b. v. Michael Adrian, Bettina Engels. Frankfurt am Main: Suhrkamp, 2007) абсолютизирует модели Лакана, Барта, Деррида, Делеза и игнорирует их укорененность в контексте французской культуры, их связь с барочной оперой и литературными нарративами.]. Слушание внутри этой концепции формируется как галлюцинация, и голос не может стать онтологическим объектом.

Сюжеты XX века, связанные с голосом, перекочевали из литературы в кино, и перемена медиа принесла в ситуацию распадения и соединения голоса и тела неожиданные акценты, определенные особым парадоксом. Голос в кино – искусственная конструкция, которая постоянно симулирует естественность. Эта амбивалентная ситуация была либо сознательно подавлена, либо превращена в травматические сюжеты. Фильмы рассказывали о краже голоса при помощи электрических средств, влекущей за собой потерю тела, идентичности или рассудка («Голова человека», 1933; «Звезда без блеска», 1946; «Дива», 1981). Также популярны стали сюжеты о дестабилизации личности под воздействием невидимого голоса (несмотря на то что слух позволяет ориентироваться в «слепом» пространстве и гарантирует стабильность звуковой перспективы, сдерживая травму распадающейся, расчлененной картины реальности, которая

связана со зрением). В ранних европейских звуковых фильмах бестелесные голоса были наделены свойствами ангелов и вампиров. Представление о голосе как мощном средстве господства и манипуляции было поддержано – и до прихода Гитлера к власти – сюжетом о голосе доктора Мабузе («Завещание доктора Мабузе», 1933), психоаналитика, гипнотизера и великого преступника, который поселяется в чужом теле и правит им, миром, кинореальностью и воображением зрителей.

Власть бестелесных медиальных голосов поддерживалась в Германии пониманием голоса как феномена, дающего прямой выход к внутренней сущности, перенятым от романтиков в XX век. Не случайно немецкие философы и социологи – Хайдеггер, Адорно, Слотердайк – пытались выявить онтологическую сущность голоса и определить его роль в создании публичной сферы, в то время как немецкие психоаналитики способствовали тому, что модель галлюциногенного голоса стала систематической отсылкой не только к миру воображения, но к миру патологических отклонений.

В англоязычном пространстве, где изобретаются телефон, телеграф и фонограф, голос на переломе веков понимается по-иному. Голос рассматривается как эффект, который можно изменить как костюм при помощи техники и тренировки. Бернард Шоу – под впечатлением от знакомства с фонологом Мелвиллом Беллом – пишет в 1911 году пьесу «Пигмалион». Профессор Хиггинс очищает речь Элизы от пролетарских вульгаризмов и в лексике и в произношении, используя при этом новые средства записи голоса. В этом «фонетическом» сюжете речь идет о возможной перемене судьбы, достигаемой при помощи тренировки голоса, об уничтожении культурной разницы при помощи тренировки произношения, о стирании акцента для достижения социальной мобильности. В колониальной Англии и в иммиграционной стране Америке голос, отделенный от представлений об онтологии и внутренней сущности, был понят как перформативная, а значит изменчивая, ситуативная замена идентичности, и в этом смысле – как освобождающая сила. Не случайно в голливудском варианте сюжеты, отсылающие к голосу, часто лишены жуткого привкуса и превращаются не в фильмы ужасов, а в комедии, мюзиклы и мелодрамы.

Россия предложила неожиданное видение этих мотивов. Хотя техника, которой пользовались здесь, была та же – электрические сигналы, записанные на металлических дисках, ваксовых валиках, оптической и магнитной пленке, – мифология голоса была иной. Под влиянием Гофмана русские писатели создали готические страшилки про визуальные удвоения, которые могут вести независимое существование, как «Портрет» Гоголя или «Сильфида» Владимира Одоевского, но звуковые фантомы не поселились в русском воображении. Связано ли это только с тем, что в русском фольклоре русалка – отвратительное, а не соблазнительное существо, лишенное голоса? Или с тем, что Россия не знала барочной оперы и национальный театр и опера формировались здесь, как и публичная сфера (открытые суды, парламент, чтения писателей), во второй половине XIX века? Устная культура жива здесь и во второй половине XX века[4 - Kennan G. Memoirs. 1925–1950. New York: Pantheon Books, 1967. Р. 551; Ong W. Orality and Literacy: The Technologizing of the Word. London; New York: Methuen, 1982.], но Россия кажется глухой на оба уха. Голос не превращается в сюжет, не становится метафорическим нарративом. В прозе Тургенева, Гончарова и Толстого, в эссеистике Одоевского мы можем найти отголоски античных или романтических мотивов, но русские литераторы заняты в основном внутренними голосами. Достоевский проявляет поразительно тонкий слух в расшифровке внутренних монологов и разговоров мертвых под землей, но это «звуки глухие, как будто рты закрыты подушками», так описывает герой «Бобка» свои слуховые впечатления. Меняющаяся ситуация столкновения природного и электрического голоса на рубеже XX века не замечена, не «услышана». Уши современников сохраняют память о голосовом своеобразии русских политиков, профессоров и литераторов, но избирательность слуха мемуаристов останавливает внимание на парадоксальных случаях – политиках без риторической подготовки, театральных экспериментах с подавлением профессионального красивого голоса, поэтах, сознательно работающих с «белым» голосом, немотой и молчанием.

Русская литература, опера и русская оперная критика утверждают национальный голос как природный, не нуждающийся в искусстве владения. И в XX веке Россия не могла отказаться от идеи аутентичности, игнорируя электрического двойника голоса.

Радикальное отрицание искусного профессионального голоса (как ненатурального, механического или неискреннего) стало навязчивой темой – топосом – русской культуры. Подчеркивание органичности и естественности, определяющее понимание «русского» (мифической темной славянской души, развитой в нетронутом цивилизацией царстве природы), распространилось и на русский голос, и этот иррациональный топос усиленно поддерживался литературой, театром, радио и кино.

Неудивительно, что немецкие, американские и британские исследователи написали истории национальных медиальных голосов (политиков, актеров, дикторов) и истории теорий голоса, но среди этой довольно обширной литературы нет ни одной специальной книги, посвященной русскому материалу[5 - Разумеется, существуют исследования по истории русской оперы, советской массовой песни, советского радио, кино, грампластинки и телевидения, на которые я опираюсь, создан впечатляющий архив старого радио в Интернете и возродился Институт живого слова, но отсутствует развитая теория голоса как культурного феномена.]. Возможно, это связано с двойной осторожностью этой культуры, в которой понятия телесности и бестелесности, гибельной эротики и механической иллюзии, перформативной идентичности и онтологического субъекта, при помощи которой голос описывается внутри западных дискурсивных моделей, были всегда проблематичны.

Помимо литературного воображения, связанного с голосом, меня интересует изменение звуковых стереотипов медиальных голосов. Появление фотографии и фонографа, радио (начавшего трансляцию в России в 1923 году), микрофонов и динамиков (в 1925–1926 годах) и звукового кино (в 1926–1929 годах), разделивших и соединяющих изображение тела и тень голоса в произвольных сочетаниях, моделировали каждый раз заново представление об идеальном голосе. Радио и кино способствовали выработке некоего «стандарта» не только орфоэпии и интонации, но и звучания голоса (его громкости, темпа, высоты, динамики, мелодики). Норма – и манера говорить, и умение слушать – определялась культурной традицией. Она формировала индивидуальный и надындивидуальный слух и влияла не только на осмысление, но и на звучание популярных медиальных голосов эпохи, которым старались подражать в реальности не медиальные, натуральные голоса.

Голос, вернее, тренированный способ владения им, сохраненный на пластинке, оптической или магнитной пленке или компьютерном диске, консервирует временную норму, «электрический шум времени», и ее изменения ощутимы. Не надо быть профессором Хиггинсом, чтобы отличить голос 30-х от голоса 60-х годов. Однако

понимание историчности шума уже утвердилось, но понимание историчности голоса отсутствует. Между тем голос несет в себе следы не только биологического тела (анатомического, вегетативного, гормонального), но позволяет «локализировать» и социально-историческое тело, дает представление о происхождении, воспитании, социальном слое, закрепленных в норме орфоэпии и просодии. Эти следы могут быть имитированы, и природное звучание подчинено – сознательно или бессознательно – воспитанной или перенятой норме. Ее свойства – высота голоса, придыхание, степень хриплости, так же как громкость, темпоритм, динамика, артикуляция и мелодика – наделяются изменяющимся смыслом, и эти изменения любопытно проверить.

Описанием произношения – орфоэпической нормой – и анализом изменений занимаются лингвисты. Тренировка этой нормы находится в ведении логопедов, учителей пения и техники речи, которые обещают своим ученикам определенные результаты. Книги о хороших манерах и этикете предписывают, в какой ситуации необходимо говорить в полный голос и когда необходимо его понижать. Социологи и мемуаристы отмечают маркировки определенного круга, в котором было принято окать, акать или картавить, подчеркивая свою принадлежность к особой социальной, этнической, региональной или профессиональной группе (аристократической, московской, сибирской): «Бывшая красавица Высотская ‹…› говорит, растягивая гласные. ‹…› На ней отпечаток эпохи Блока. И шляпа с траурными перьями и в кольцах узкая рука»[6 - Чуковский К. Дневник 1936–1969 // Собрание сочинений / Сост., подготовка текста, комментарии Е. Чуковской. М.: Терра, 2007. Т. 13. С. 3.]. «По временам мы встречаем ‹…› старых профессоров, всходивших на кафедру тогда, когда с кафедры можно было импонировать, профессоров со звучным голосом, бородой и комплекцией (Сакулин), – и их прекрасные движения кажутся нам занимательными и нарочными»[7 - Гинзбург Л. Записные книжки. Новое собрание. М.: Захаров, 1999. С. 82–84.].

Мелодическую динамику голоса можно связать, как и динамику мелодии в музыке, с концепцией времени той или иной эпохи; она воспроизводит исторически обусловленное понимание скорости, быстротечности, медленности. Но помимо этого голос определяет атмосферу культуры – громкой, тихой, запуганной, раскованной. По голосу Александра Моисси можно пережить начало века. По описаниям действия, которое оказывал монотонный, бесстрастный голос Блока на его слушателей, можно заключить, что эта декламационная манера воспринималась как слом традиции. Однако певческий стиль декламации русских поэтов был лишь поколеблен этим исключением; его утверждали с успехом популярные молодые поэты конца 50-х – начала 60-х годов, наполняющие стадионы. Cлом голосовой моды остро ощущается именно в это время, когда после двух десятилетий «орал» с хорошо поставленными звонкими и ясными голосами, чья манера речи отличалась четкостью дикции, обилием равномерных ритмических акцентов, драматическим подъемом и опусканием интонации, вибрато и богатыми модуляциями – появился слабый (на грани профнепригодности), глуховатый голос Иннокентия Смоктуновского с неустойчивыми интонациями, провалами и неритмическими паузами. Его простой герой заговорил так же тихо, как раньше мог позволить себе говорить только Сталин.

Технологии придают электрическому голосу дополнительную патину: его записанный звук всегда несет отпечаток процесса записи[8 - Altman R. Material Heterogeneity of Recorded Sound // Sound Theory/Sound Practice / Еd. Rick Altman. New York: Routledge, 1992. P. 26.]. Механические, электрические и электронные приборы (от рупора до микрофона, фильтров и усилителей) меняют тембр и звучание голоса, и звуковой ландшафт. Древняя сцена отнимала у актера не только мимику, заменяя подвижное лицо маской, но изменяла и его голос, «обезличивала его, превращая медные уста маски в рупор: “А что такое речь, произносимая в рупор, – не угодно ли послушать в ‘Зигфриде’ ”. За кулисами хохочет в рупор Альберих – баритон, а публика, не знающая партитуры, уверена, что это кричит перед смертью убиваемый Зигфридом Миме – тенор. Свойство рупора – не только усиливать звук, но и затягивать его сильным резонансом; поэтому декламация в древней трагедии была, несомненно, крайне тягучею, а каждый древний актер так орал, что львиные рыкания Мунэ-Сюлли показались бы, в сравнении с воплями древних трагиков, детским шепотом», – замечал театральный критик и профессиональный певец Александр Амфитеатров[9 - Амфитеатров А. Маски Мельпомены. М.: Типо-лит. Т-ва «Владимир Чичерин», 1910. С. 93.].

Сейчас трудно представить, как Александр Моисси выступал перед 3800 зрителями без микрофона, как Троцкий говорил перед массами на «митингах-концертах». Но техника изменяет манеру говорить. Микрофоны (кардиодные, разнонаправленные, остронаправленные) по-разному реагируют на громкость, близость, вибрацию и всегда трансформируют голос. Материал со своими характеристиками (металлический холодный звон оптической, теплый тон магнитной фонограммы) вносит свои искажения – так же как система записи, которая электрически усиливает звук, фильтрует его, срезает низкие или высокие частоты, проблематичные при усилении. Техника и технология вносят свои коррективы и меняют восприятие высоты, тембра, дистанции.

Электрические и электронные «носители» голосов сделали их возвращаемыми, постоянно присутствующими, влияющими на индивидуальную манеру произношения. Голосовые моды стали таким же явлением, как моды на походку или танцевальные движения. А операции по омолаживанию голоса предлагаются сегодня так же часто, как операции по удалению морщин. Моды на «голосовые» маски (костюмы, гримы), определяемые традицией, техникой, социокультурным контекстом, так же подвижны, как постоянное обновление телесного языка. После моих занятий незначащими жестами[10 - Им была посвящена моя книга «Фабрика жестов», вышедшая в 2005 году в «Новом литературном обозрении».], которые оказались полны значения, обращение к подобным акустическим феноменам только закономерно.

Мое исследование эфемерных следов русских голосов пунктирно, и в моменты трех технологических медиальных обновлений я пытаюсь обратить внимание на память о голосе в столкновении с его электрической тенью и анализировать связанное с этим изменение в культурном климате – и самом голосе. Столкновение и соревнование натурального голоса с электрическим, подстраивание одного под другой, манипуляции и аберрации, связанные с этими корректурами, стали сюжетом моего повествования. Поводырями в моем прослушивании голосового ландшафта русской культуры были уши русских писателей, оперных критиков и мемуаристов, режиссеров, актеров, певцов и их учителей.

Русские и западноевропейские фантазии о голосе на переломе веков, после внедрения в быт фонографов и граммофонов, станут предметом моего анализа в первой главе. Вторая глава посвящена голосовому ландшафту 30-х годов, хрипу фонограмм первых звуковых фильмов, крикам из репродуктора, бестелесному голосу русской истории, голосам русских политиков в сравнении с медиальными голосами их политических союзников (Рузвельта) и врагов

(Гитлера). Третья глава вслушивается в слом голосов 50-х годов – после радикального технологического обновления, часто называемого второй звуковой революцией, и заключение пытается уловить новые акценты в звуковом ландшафте современности.

XX век и кино были выбраны мной потому, что голос там не только законсервирован, но и поддержан визуальными компонентами. Для Барта только в кино еще можно обнаружить плоть голоса, умершую в тексте: «В самом деле, достаточно кинематографисту записать человеческую речь с очень близкого расстояния (а это, по сути, и есть общее определение “фактуры” письма), позволить ощутить дыхание, трещинки, мягкую неровность человеческих губ, само присутствие человеческого лица во всей его материальности, телесности (письмо, как и голос, должно быть столь же непосредственным, нежным, влажным, покрытым мельчайшими пупырышками, подрагивающим, как мордочка животного), чтобы означаемое немедленно сгинуло где-то в бесконечной дали, а в уши мне бросилось, так сказать, звучание всей анонимной плоти актера: что-то подрагивает, покалывает, ласкает, поглаживает, пощипывает – что-то наслаждается»[11 - Барт Р. Удовольствие от текста. С. 518.].

Но сначала необходимо напомнить, какие парадоксы в феномене голоса обнаружила мифологическая Античность (первое вступление), какие модели для его анализа и описания предложил научный XIX и XX век и какой семантикой были наделены дифференцирующие характеристики голоса (высота, громкость, темп) в разных культурных контекстах (второе вступление).

Первое вступление. Неуловимый объект, мифические фигуры и литературные мотивы

Голос – наш медиум для передачи языковых сообщений – входит в круг смысловых феноменов. Но одновременно это и феномен звучания, чье воздействие идет помимо смысла, за пределами языка. Интонация, вибрация, тембр, крик, (при)дыхание делают смысл и звучание неразделимыми, и часто звучание – интонация – (под)меняет смысл сказанного. В этом положении между языковым высказыванием и фонетическим актом звучания, между логосом и чувством, между тем, что воспринимается рассудком, и тем, что воспринимается физиогномически и может поколебать смысл высказывания, скрыты противоречия, связанные с голосом, феноменом парадоксальным.

Голос отсылает одновременно к внутреннему и внешнему, природному и культурному, аутентичному и искусственному, подлинному и иллюзорному, живому и мертвому, индивидуальному и нормативному, неопределенному и стереотипному, сиюминутно-событийному и легкоопосредуемому, и все эти противоречия воплощены в античных мифах, метафорах и сюжетах, возвращающихся в современное искусство.

Живое/мертвое

В Античности голос был неотделим от концепции анимизма, оживления мертвой материи, которое отсылает обычно к двум компонентам – движению, связанному с телом, и дыханию, связанному с голосом, который сопровождает мифы о переходе от материи к аниме, как в сюжете об ожившей статуе, Галатее. Искусство управления дыханием, понятое как вздымающаяся и сжимающаяся, сплющивающаяся душа, было мистическим искусством.

То, что в разговорной речи не слова определяют смысл, а тон, интонация, модуляция, темп, звучание, стоящее за словами, страсть и аффект, скрытые в теле, то есть то, что не может быть записано и не записывается, объясняет устойчивое представление о живом голове и мертвой букве, идущее от апостола Павла и вдохновившее всех исследователей устной культуры[12 - Ong. Orality and Literacy. Р. 30–72.]. Правда, Античность наделила голос и прямо противоположным смыслом. Голос – символ аффекта и жизни – здесь был также связан и со смертью. Сила действия голоса, воплощенная в Сирене, влекла в смерть, но могла эту смерть победить, что показывал миф об Орфее, чей голос был залогом оживления безмолвной души умершей Эвридики.

Внутреннее/внешнее

С одной стороны, голос рождается внутри тела и движим невидимыми механизмами (мускулами, гормонами, нервами), с чем связано представление о том, что голос выражает внутреннее, трактуемое и как потаенное, закрытое, и как подлинное, связанное с сущностью. Это понимание, очень сильно развитое в немецкой культуре (Кант, Гердер), можно отнести к греческо-римской театральной традиции. Персона – латинское заимствование – означала первоначально трубообразную прорезь в театральной маске, усиливающую голос актера. Это понятие может быть интерпретировано как зерно индивидуума, но отсылает нас к голосу как его забытой основе[13 - Подобная трактовка сохраняется в русском и немецком разговорном языке, но в психоаналитическом толковании персона отсылает, благодаря Карлу Густаву Юнгу, к личине, маске, публичной роли, которую индивидуум перенимает, отвечая требованиям и ожиданиям, обращенным к нему. Подвижная личность может легко менять эти маски, но эта игра может привести к патологической дезинтеграции индивидуума, неспособного соединить свое эго с ролью.].

Представление о связи голоса и личности поддерживается и сегодня, когда графический рисунок, производимый звуковой дорожкой записанного голоса, пытаются определить как его индивидуальный след. Какое-то время этот след анализировали на используемость в криминалистике подобно отпечатку пальцев. Однако юристы не признали его как очевидное доказательство, как недопустима в качестве улики и запись голоса. Эта запись не является выражением неповторимой индивидуальности, а облегчает симуляцию и подмену, особенно в век электрических приборов и предлагаемых ими манипуляций. В глазах юристов голос должен был закреплен конкретным, представшим перед судом телом, воплощенной сущностью.

Однако голос, рожденный внутри, связанный со скрытой сущностью, покидая тело, реализуется в пространстве и становится феноменом среды, которая делает голос слышимым, но меняет его звучание, усиливая или глуша. Голос всегда обращается к другому, становясь проводником интерсубъективности – как атмосфера, как воздух, – и сам есть явление среды. То есть, с одной стороны, он неповторим и индивидуален, с другой – зависим от отражений. Не случайно он был кодирован в античной мифологии женскими фигурами. Нарцисс был зачарован своим отражением как немой картиной, нимфа Эхо – отражением своего бестелесного голоса. Это разделение обычно трактуется как невозможность родить свое слово, как подчиненность Женского родящему смысл Мужскому. Гипнотическое звучание, отданное женскому органу, было связано с магической силой, непреодолимым соблазном и – гибелью. Наверное, поэтому самый знаменитый, но не опасный певец Античности – мужчина. Сирена стала в Средневековье Лорелеей или русалкой, чей притягательный голос нес гибель очарованным странникам. Одновременно выразительность женского более высокого голоса способствовала тому, что актрисы в конце концов появились на сцене театра, бывшего долго сферой мужчин.

Неотделимость голоса, медиума телесности, от среды, то есть иного медиа, стоит в начале его легкого перевода в другие – опосредованные – явления. Он передается не только органом, производящим звук, но и переводится в жест, мимику, письменный знак.

Первые приближения к голосу были предприняты в рамках физиогномики, то есть при опоре на видимые телесные манифестации, а голос и жест рассматривались как аналоги. «Какую ноту голосом не возьму, ту рукой покажу», – говаривал русский комик Живокини, по театральным преданиям[14 - Эйзенштейн С. Нежданный стык // Избранные произведения: В 6 т. М.: Искусство, 1968. Т. 5. С. 303.]. Так же легко голос переводился в огонь факела, используемого до появления телеграфа, электрический сигнал, бит или метафорические определения. Если пройти каталоги библиотек, можно скорее обнаружить, что слово «голос» используется в большинстве названий переносно – как голос минувшего, крови, совести, души, как глас народа и справедливости.

Человеческое/божественное, индивидуальное/нормативное

Поскольку сила воздействия голоса была велика, то часто ее отсылали к феноменам неземным, магическим, сакральным. Звук стал атрибутом бога, являющегося в виде бури, грома, говорящего горящего куста: «Он рассматривался как нечто священное и находился в ведении жрецов ‹…› таким образом было рождено понимание звука как феномена в себе, отличного и независимого от жизни. И от этого произошла музыка, фантастический мир, наложенный на реальный», – замечал музыкант-футурист Луиджи Руссоло[15 - Russolo. The Art of Noises [1913] / Trans. from the Italian with an introduction by Barclay Brown. New York: Pendragon Press, 1986. Р. 24–25, 26. Перевод мой.]. Мысль о том, что звуки божественны, разделял и Ницше, возрождая представление о дионисийской, физиологически действующей силе голоса или музыки. Речи должна была быть возвращена чувственность, неверно выбранный ритм может уничтожить ее смысл[16 - В «По ту сторону добра и зла» Ницше вспоминает о том, что раньше читали вслух: «Как мало внимания уделяет немецкий стиль благозвучию и слуху, это видно из того факта, что именно наши выдающиеся музыканты пишут плохо. Немец не читает вслух, он читает не для уха, а только глазами: он прячет при этом свои уши в ящик. Античный человек, если он читал – это случалось довольно редко, – то читал себе вслух, и притом громким голосом; если кто-нибудь читал тихо, то этому удивлялись и втайне спрашивали себя о причинах. Громким голосом – это значит со всеми повышениями, изгибами, переходами тона и изменениями темпа, которыми наслаждалась античная публика. Тогда законы письменного стиля были те же, что и законы стиля ораторского; законы же последнего зависели частично от изумительного развития, от утонченных потребностей уха и гортани, частично от силы, крепости и мощи античных легких. В глазах древних период есть прежде всего физиологическое целое, поскольку его нужно произносить одним духом» (перевод Н. Полилова) (Ницше Ф. Сочинения: В 2 т. М.: Мысль, 1990. Т. 2. С. 247).].

Голос воспринимается внутри этого понимания не как неповторимая индивидуальная отметка личности, но как медиум для передачи нормативных истин и божественного послания. Античность сделала голос признаком харизматической личности и авторитета. Школа акусматиков заставляла учеников сосредоточенно внимать голосу учителя, скрытого за завесой, не отвлекаясь мешающей визуальностью. Поэтому Теодор Адорно считал, что слух является более архаичным чувством, определяющим доиндустриальное общество, где соборность создается на основе акта слушания – послушания – голосу и связана с бессознательным, в отличие от изображения, апеллирующего к аналитическому восприятию[17 - Adorno Th.W., Eisler H. Komposition f?r den Film. Leipzig: VEB Deutscher Verlag f?r Musik, 1977. S. 116. Адорно планировал написать большую книгу о теории радио и голосе авторитета под названием «Current of Music», в его архиве хранятся обширные заметки к этому неопубликованному проекту (см.: Reichert K. Adorno und das Radio // Sinn und Form. 4. 2010. S. 454–465). Об участии Адорно в Принстонском проекте по изучению радио см.: Hagen W. Gegenwartsvergessenheit. Berlin: Merve, 2003; Hagen Wolfgang. Das Radio. Zur Geschichte und Theorie des H?rfunks – Deutschland/USA. M?nchen: Wilhelm Fink Verlag, 2005. S. 305–307.].

Органическое/механическое, аутентичное/иллюзорное

Хотя голос, чтобы стать воспринимаемым, должен был быть искусно поддержан вспомогательными средствами (например, воронкой, усиливающей его звучание в маске), мифологизация природного в противовес искусственному сопровождала рассуждения о голосе постоянно. Музыка, понимаемая как «неорганическое» искусственное звучание, возникла как результат постепенного пространственного отделения дыхания от тела в аппаратах, совершенствующих и продлевающих человеческие органы. В век просвещения голос попал в рамки оппозиции природного и культурного, которая разрабатывалась и на примере других феноменов – тела, жеста, языка. Руссо считал, что история голоса – это процесс необратимого распада звучания, в котором произношение покоряется артикуляции (гласные вытесняются согласными, звуки из гортани перемещаются в рот и подчиняются языку и зубам)[18 - См.: Meyer-Kalkus R. Stimme und Sprechk?nste im 20. Jahrhundert. Berlin: Akademie-Verlag, 2001. S. 21–23.]. Но Руссо все еще связывал голос с аутентичностью и естественностью. У романтиков и декадентов представление об аутентичности и органичности голоса исчезает. Оппозиция природное/культурное заменена на дихотомию органическое/механическое. Голос понимается как выражение аффекта и как непреодолимый соблазн, прочно соединенный с обманчивой иллюзией. Это связано с появлением механических, а позже электрических машин, симулирующих и записывающих голос. Если зрительная иллюзия разоблачается и ведет к истине, то слуховая галлюцинация губительна. Парадоксальность этой атрибуции не замечается (глаз может производить иллюзии, слух же служит ориентации), и излюбленным сюжетом романтиков становится акустическое иллюзорное гибельное обольщение.

Магическое – когда-то сакральное – действие певческого голоса помещается теперь в эстетический или эротический контекст. Прочным топосом становится женский голос, в который влюбляется герой, и романтики создают целую галерею поющих женщин и их электромеханических подобий, особенно распространенных после появления фонографа.

Морис Бланшо открыл в этом феномене иные измерения и связал воздействие, испытываемое от пения – пения сирен – с не человеческой сущностью, но не сакральной, а животной. Для него пение сирен было столь могущественным, потому что оно было неестественным, именно поэтому это пение вызвало отчаяние, близкое к восхищению, «песнь бездны, которая… настойчиво призывала в ней исчезнуть». В своем обращении к мореплавателям оно призывало их к движению по направлению к пению, «движению без цели». Бланшо связал это с игрой в двусмысленность времени, потому что пение состояло из ожидания и уничтожения настоящего, которое всегда либо грядущее, либо прошедшее. Именно эту вымышленную одновременность тщится реализовать искусство, соединяя различные временные экстазы[19 - Бланшо М. Пение сирен. Встреча с воображаемым / Пер. В. Лапицкого // Бланшо М. Последний человек. СПб.: Азбука-Терра, 1997. С. 5–16.].

Природное/культурное

Частые сравнения, к которым прибегают литераторы, описывая голос, заимствованы из природной среды, отсылая к грому или водной стихии. Кафка описывает голос Александра Моисси, прибегая к морским метафорам:

«Он правил своим голосом как легкой лодкой в море. Какие-то слова были размыты, растворены голосом, он прикасался к ним так нежно, что они соскальзывали и уже не имели с человеческим голосом ничего общего до того, как голос не издавал какой-то резкой согласной и так заканчивал слово, обрывая его звучание»[20 - Отрывок из дневника Кафки цит. по: M?ller L. Die zweite Stimme. Vortragskunst von Goethe bis Kafka. Berlin: Wagenbach, 2007. S. 72.].

Пониманию голоса как феномена природного противостоит опыт. Тембр голоса и мелодика – при всей индивидуальной неповторимости – становятся частью физиогномической коммуникации и вступают в миметические отношения. Люди вольно или невольно подражают голосам тех, кого слушают. В этом процессе вырабатывается речь, так учат детей правильно произносить и говорить. «Пигмалион» Шоу поднимает сюжет о голосе не как биологической, но искусно преобразованной данности. Профессионалы знают, что высоту голоса можно понизить или повысить, что голос – это перформативная маска, связанная с искусностью. В мультфильме Диснея кит Вилли «способен петь любым регистром – тенором, баритоном, сопрано, контральто, иногда всеми сразу». Эта феноменальная способность воплощена не группой певцов, а «певцом-феноменом» Нелсоном Эдди, который поет один всем набором голосов от сопрано до баса, его акустическими протеевскими качествами восхищается Эйзенштейн[21 - Чтобы спеть дуэт с самим собой, Эдди записывал одну партию, затем пел другую, в то время как первая проигрывалась снова (Эйзенштейн С. Метод/Methode. / Hg. Oksana Bulgakowa. Berlin: PotemkinPress, 2010. Bd. 3. S. 834).]. «Оливье сказали, что он будет плохим Отелло, ибо у него высокий голос, а у Отелло должен быть по крайней мере баритон. Когда после отпуска все явились на репетиции, у Оливье голос был на октаву ниже. А может быть, это просто английская народная сказка?» – спрашивает себя Анатолий Эфрос, пересказывая этот сюжет[22 - Эфрос А. Профессия – режиссер. М.: Фонд русский театр, Панас, 1993. Кн. 2. С. 331.]. Умение петь особенно высоким искусственным голосом культивируется в китайской опере и требует болеe долгой тренировки нежели тренировка тела. Когда во время «культурной революции» традиционный театр в течение короткого времени должен был быть резко осовременен (с заменой старых актеров), педагоги пообещали, что смогут обучить юных актеров двигаться, но от идеи овладеть в заданный срок традиционным высоким голосом придется отказаться, поэтому новые оперы перешли от пения к разговорному диалогу[23 - Clark P. The Chinese Cultural Revolution: A History. Cambridge: Cambridge UP, 2008. P. 65, 87.]. Культивирование высоких женских голосов сохранилось и сегодня в английском радио, в то время как американское радио и телевидение отдает предпочтение низким голосам, которые становятся модными; эти моды перекочевывают и в быт. Стандарты, под которые дикторы и актеры подгоняют свои голоса, можно трактовать как историю подчинения природного и аутентичного дисциплине и цивилизации, следуя моделям Норберта Элиаса и Мишеля Фуко в отношении тела.

Русская культура игнорирует и романтическую традицию, и декадентскую. И в литературе, и в киносюжетах, и в полемике трудно обнаружить связь между голосом и смертью, голосом и механическим или электрическим двойником. Размышление о национальном русском голосе постоянно возвращаются к сопоставлению голоса и природы, внутреннего и внешнего, природного культурного в своеобразном контексте.

Второе вступление. Знаки дифференциации. Модели изучения. Проблемы описания

Голос как бы ускользает от кодификации. В профессиональной функции это инструмент, нужный политикам, полководцам, священникам, певцам, актерам, и его звук – часть сферы публичной. В Античности он ассоциируется с аргоном и театром, в Средние века с кафедрой церкви, позже с церемониймейстером, управляющим процессиями. В театре XVIII–XIX веков начинается дифференциация между разговорным и певческим голосом, а в быту вырабатывается умение говорить разными голосами (с детьми, с мужем, с гостями, что фиксируют книги о манерах). XIX век распределяет, а XX век закрепляет социальные маски голоса политика, актера, диктора, ведущего, которые по-разному оценивают простейшие характеристики (громкости, темпа, объема, высоты), кажущиеся нам значащими и сегодня.

Профессионалы, занимающиеся голосом (филологи, риторики и лингвисты, физики и электроакустики, физиологи и врачи, психологи и психоаналитики, учителя пения и дикции, театроведы и музыковеды), оперируют с одними и теми же характеристиками дифференциации: высота и сила голоса, уровень громкости, скорость, ритм, артикуляция, тембр, диапазон, динамическая контрастность (крещендо – диминуэндо) и обращение с ней (резкое или плавное наращивание звучания), произношение, артикуляция, интонирование, акценты и диалекты, придыхание, заикание, молчание, безголосие. Эти данные создают сетку для описаний голосов по качествам звучания, динамике, громкости (назальный, хриплый, слабый, сильный, зычный, тихий).

Раньше понятие о высоте, громкости и темпе были ощущаемые характеристики. Учебники по риторике и книги о хороших манерах предлагали говорить ни громко, ни тихо, ни медленно, ни быстро и приятным голосом, и только в 60-х годах там стали появляться более точные данные о том, что такое норма скорости (между 90 и 130 словами в минуту[24 - Post E. Emily Post’s Etiquette. New York: Funk & Wagnalls Company, Inc., 1965. Р. 32.]). Не случайно начиная с Античности ощущаемые характеристики громкости переводились в визуальные, физиогномические аналогии с оценочными свойствами.

Cвязь с телесностью обеспечила первые физиогномические свойства голоса, описанные Аристотелем, которые мы сохранили. Высокие и низкие голоса связаны со строением тела, его полом (тонкий голос женщин), возрастом и социальной ролью (медленная речь политика), темпераментом и аффективной ситуацией (благородный говорит низким, гневающийся высоким голосом), культурным кругом (азиаты отличаются манерой говорить искусственно высоким голосом) и даже климатом. Жара высушивает тело, делает его маленьким, при холоде тело становится большим, поэтому южные народы обладают высоким, а северные глубоким и низким голосом, так как их дыхание более наполнено влагой[25 - G?ttert K.H. Geschichte der Stimme. M?nchen: Fink, 1998. S. 29. Карл-Хайнц Геттерт, написавший историю голоса, которая кончается сразу после прихода радио, собрал ценный компендиум и восстановил традиции античных риторик, средневековых пасторов, классицистических актеров и демократических политиков.]. Мужественные полководцы говорят низким голосом, что является следствием просторной трубы в их теле, по которой проходит воздух; этот голос связан с теплом, потому что они приводят в движение большие массы воздуха[26 - Ibid. S. 233.].

Эти знаки дифференциации сегодня можно измерить: темп в количестве слогов в минуту или секунду, высоту в герцах и громкость в децибелах; можно зафиксировать кривые интонации, проанализировать динамический спектр при помощи компьютерных программ и дать визуализацию этих дат для облегчения анализа.

С дифференциацией высокого и низкого связаны гендерные различия (мужские голоса в среднем 110–130 герц, женские 200–230 герц). Голос может

достигать качества звучания флейты или органа. Дифференциацию высотной разницы, которая может быть измерена в герцах, обычно перенимают из музыкального словаря (сопрано, баритон, бас), в соответствии с высотой музыкальных нот, где сопрано имеет диапазон от до первой октавы до фа или ля третьей октавы, а тенор от до малой до си-бемоль или до второй октавы.

С уровнем громкости (шепот – 30 децибел, а крик – 100) связано представление о дистанции (интимность тихого близкого голоса, крик издалека). Обычный поток речи наполнен до 40 % паузами, но речь в театре, на трибуне, на радио не может позволить себе такой роскоши. Средний темп речи определен скоростью 5 слогов в секунду. Скорость может быть знаком темперамента (экстраверты могут довести эту скорость до 3,5, а интроверты спустить до 7,5), болезни (депрессии), профессиональной ситуации[27 - Я пользуюсь данными исследований английского фонолога и немецких лингвистов (Laver J. The Phonic Descripton of Voice Quality. Cambridge: UP Press, 1980; K?nig E., Brandt J.G. Die Stimme. Charakterisierung aus linguistischer Perspektive // Kolesch Doris / Sybille Kr?mer. Stimme. Ann?herung an ein Ph?nomen. Frankfurt am M.: Suhrkamp, 2006. S. 111–129. Здесь S. 111, 119).].

Место зарождения и усиления голоса (грудной, гортанный, головной) и характер мускульного напряжения связок (шепот, крик) дифференцирует оттенки звучания, которые неотделимы от оценочного восприятия. Низкие голоса, резонатором которых становятся мягкие ткани груди, воспринимаются как теплые, ласкающие, эротические. Высокие голоса, резонирующие в костной коробке черепа, воспринимаются как холодные, металлические, пронзительные.

Понижающаяся или повышающаяся интонация в русском языке маркирует вопрос или точку. Расстановка акцентов определяет мелодику и может поменять смысл. Особенности произношения выдают социальное и региональное происхождение (московское аканье, северное оканье, питерское буквенное произношение без смягчения согласных). Особенности самого языка (звонкие гласные, звонкие согласные, взрывные, шипящие, сонорные) и историческая норма произношения (узкое «е», раскатистое «р») могут стать маркировкой определенных профессий (певца, актера[28 - Не физическое звучание голоса (обертона, динамика, высота), а артикуляция, выговор, ритм, мелодика и интонация лежат в основе фонетических дифференцирующих особенностей, которые служат для лингвистов параметрами для определения региональных, социальных и исторических знаков отличия говорящего, его образования и принадлежности особой группе. Через изменения норм произношения они наблюдают за социально-историческими процессами в обществе, которые одновременно могут быть интерпретированы как указатель на приверженность особой моде (грассирование, мягкое «л»). Так немецкие фонологи наблюдают за исчезновением в разговорном языке раскатистого «р», которое уже в 30-х годах стало знаком театрального или профессионального занятия (учитель, профессор), а русские языковеды пытались маркировать, в какое время и почему сгладились различия между петербургским и московским произношениями. Учебники сценической речи опираются на данные фонологов в поисках языковых масок для определенных ролей, но лингвисты в свою очередь часто обращаются к сценическому произношению как стандартизированной норме.]). Все эти качества голоса, включая особенности артикуляции (каша во рту, шепелявость, картавость) и энергию (сонная речь), могут быть врожденными и искусно имитированными, перманентными и ситуативными, контролируемыми и неконтролируемыми; их можно интерпретировать как социальную или индивидуальную характеристику.

Физиология, медицина, неврология, эндокринология объясняют качества голоса из анатомического строения, свойств связок, гормональных колебаний, оказывающих влияние на слизистые ткани, на мягкость или сухость гортани. Психологи пытаются определить по этим данным качество нервного возбуждения, патологические отклонения и дать советы, как довести эти отклонения до нормы. Фонологи наблюдают за эволюцией орфоэпии. Но норма – меняющаяся величина, и как объяснить изменения норм внутри динамично развивающейся культуры? Эта задача чаще всего ложится на плечи герменевтиков – психоаналитиков, социологов, культурологов, историков театра и кино, которые пытаются соединить герцы и децибелы с семантикой и определить в этой семантике знаки историчности.

Тонкие высокие голоса, как уже говорилось, воспринимались как фальшивые, низкие как голоса авторитета, громкие как пугающие, тихие как нежные. Насколько произвольна эта семантика и меняется ли она в разных культурных контекстах и ситуациях? Так, культурная традиция в Японии требует выработки высокого голоса у женщин и низкого хриплого у мужчин, что связано с масками традиционных социальных ролей. Меняется ли эта традиция сейчас, следуя западной моде, понижающей голос женщины?

Громкость часто наполняет душу ужасом, с ней связаны образы катастроф. Крик Кинг Конга или громовой голос бога – чудовищные голоса. Пронзительный вой немецкого бомбардировщика был прагматически не нужен, но он терроризировал и парализовал врага, усиливая ужасающее воздействие[29 - Virilio P. War and Cinema. The Logistics of Perception (1984). London; New York: Verso, 1989. P. 6.].

Голос актера, политика или аукционера должен покрыть большое пространство. Для этого уже в Античности актеры пользовались усилительными приборами – трубами, которые были в ходу и у ораторов Французской революции[30 - Так, Мирабо пользовался трубой, усиливающей голос (G?ttert. Geschichte der Stimme. S. 326–327).]; позже эти трубы превратились в мегафоны.

Сегодня ораторы, слова которых должны были достичь ушей большой массы, понижают голос. При помощи электрических усилителей низкие частоты лучше резонируют (в отличие от высоких), поэтому политики часто работают на нижних частотах и мы соединяем низкий голос с голосом авторитета[31 - При этом происходит потеря высоких частот, шипящих согласных и мелодической выразительности, но эти потери компенсируются большой редундантностью самой речи. Особенности нашего восприятия таковы, что, если приемники срезают низкие частоты, мы легче компенсируем их, нежели отсутствие высоких. Создатели телефонов и дешевых динамиков опирались на эту человеческую способность заполнения (Truax B. Acoustic Communication (1984). Westport, Connecticut: Greenwood Publishing, 2001. Р. 134–135).]. Однако без механического или электрического усиления высокие голоса более понятны и отчетливы, чем низкие. С этим связана популярность сопрано и теноров, которые в оперном театре могут перекрыть звучание оркестра. Кульминация в опере дается на форте самой высокой ноты, потому что усилить голос проще в высоких регистрах. Не случайно полководцы Античности, смысл команд которых должен был дойти до солдат без микрофона, описывались как люди с высокими голосами.

Чем неожиданнее и драматичнее изменение регистров, динамики и громкости в театре, тем больше внимания публики, которая с замиранием ждет от тенора высокого си. Но в быту эти эффекты, как и высокий фальцетный голос, прочно соединяются с представлениями о фальши, неестественности и демагогии.

Быстрый темп в речи, как и в музыке, ассоциируется с одержимостью, и изменение темпа действует

укрощающе – как медленный темп гипнотизера. Пифагор, «увидев буйную толпу юношей, устремившихся вломиться в честный дом с непотребным намерением, привел в рассудок только тем, что приказал флейтщице, бывшей с ними, переменить в игре нежные тоны на голос медленный и важный»[32 - Квинтилиан Марк Фабий. Риторические наставления. СПб.: Типография Императорской Российской Академии, 1834. Кн. I. Гл. 8. С. 66–67. Цит. по изд.: http://ancientrome.ru/antlitr/quintilianus/institutio-oratoria/kn01.htm (http://ancientrome.ru/antlitr/quintilianus/institutio-oratoria/kn01.htm) [24.12.2012].]. У Аристотеля семантика скорости, высоты тона и громкости связана с этическими качествами личности: великодушный обладает медленной походкой и низким голосом, «кому не многое кажется великим, тот не возвышает голоса, а крикливую и быструю речь создают противоположные причины»[33 - Никомахова этика // Этика Аристотеля. СПб.: Изд-во Философского общества при Императорском Санкт-Петербургском университете, 1908. С. 78.]. Эта метафорическая трактовка перешла и в поздние культуры. Голос ангела – высокий голос, как и голос девственницы, это голос моральной высоты. Голос демона низкий, как и голос фам фаталь, и в них всегда явственно ощущаема (в придыхании, хрипоте) телесность. Даже артикуляцию можно интерпретировать как связь четкости произношения с внятностью, с прямой определенностью сказанного. Наблюдая за манерой Фаиной Раневской, Эфрос отмечает: «Голос у нее басовитый, говорит она, растягивая слова, и вот этим неторопливым баском она вдруг как скажет что-нибудь про тебя или кого-то другого – сразу и не найдешься, что ответить. Властная мощь… внятность»[34 - Эфрос. Профессия – режиссер. С. 163.].

Хриплые сиплые голоса ассоциировались раньше с низким социальным статусом, алкоголем и никотином, маркируя пропитых простолюдинов (у Тургенева, у Толстого). В начале века Александр Амфитеатров писал о ди Грассо, что у него до сильных патетических сцен был «некрасивый, хриплый разговорный голос», в котором слышалась «сумрачная тупость и первобытная грубость диких типов, которым он посвятил свое демократическое творчество» и эта привычка стала его второй натурой[35 - Амфитеатров. Маски Мельпомены. С. 240.]. Также однозначно воспринимает голос Шолохова Александр Твардовский, критикуя антисемитскую атаку писателя на Эренбурга и шолоховский «хриплый задушенный голос, местами глохнувший, срывавшийся совсем, голос, относительно происхождения хрипоты которого не могло быть ни у кого сомнений»[36 - Твардовский А. Из рабочих тетрадей // Знамя. 1989. № 7. С. 150.]. Однако в XX веке хрипота «делает большую карьеру». Уже Булгаков дает приятную хрипотцу Мышлаевскому, не трезвеннику. Сегодня мягкая хриплость коннотирует интимную, доверительную близость. Ее утверждение в публичном пространстве, ставшее возможным благодаря микрофону, сделалось новой модой, когда в 50-х на смену тенорам пришли хрипловатые слабые баритоны, которые раньше не смогли бы утвердиться на сцене. Эти голоса стали выражением сбитых гендерных ролей, когда мужчины стали говорить с придыханием, как женщины, а женщины постепенно перешли в более низкие регистры. Кристиану Брукнеру, популярнейшему актеру дубляжа в Германии, немецкому голосу Роберта Де Ниро, который сделал на хрипе свою карьеру, двадцать лет назад сказали при приеме в актерскую школу, что голос его профессионально непригоден.

Разницу семантики высоты, громкости, сиплости легче всего продемонстрировать в моделях описания голоса разными дисциплинами, представленных здесь в самой краткой форме.

Медицина, физиология и искусство

Уже античные философы и риторы связывали голос с анатомией и размером легких, груди, головы, носа, через который может ускользнуть избыточный звук. Анатомические данные могут сделать голос приятным или отталкивающим. Квинтилиан говорит о чистой гортани, которая должна быть упруга и ровна, мягка и эластична, чтобы произвести чистые, не хриплые звуки. Ее аналогией является флейта: если дуть в нее равномерно, она будет производить иной звук в сравнении с тем, как если бы ее отверстия были зажаты. Тупая гортань заглушает голос, воспаленная делает его сиплым, или он кажется напряженным, как лопнувшая струна. При сопротивлении дыхательная труба «раскалывается», как «водяная труба», и избыточная влага во рту мешает голосу, так же как усталость[37 - Квинтилиан. Риторические наставления. С. 66–67.].

Современная медицина более точна в анатомических и физиологических описаниях. Из положения связок (напряженного или расслабленного), открытости или спазма голосовой щели она может объяснить, почему голос звучит высоко, сипло, гортанно, шипяще, откуда берется придыхание, как возникает шепот, где образуются обертона и где резонирует звук. Язык, нёбо и губы, связки, голосовые щели, гортань, легкие и диафрагма так же важны, как гормональные перемены и нервные соединения.

Разные резонансные пространства производят голоса разного звучания. Часть звуков, родившись в гортани, выходит через рот; другая поглощается внутренними органами и вызывает вибрацию тканей головы, шеи, груди. Грудной голос резонирует в груди, фальцет – в костной коробке черепа. Этот головной голос формируется путем колебания только лишь краев связок, причем гортань находится гораздо выше ее обычного положения.

При сокращении мышц изменяются толщина, длина и натяжение голосовых связок. Чем сильнее эти мышцы сократятся, тем более натянутся голосовые связки (подобно натянутой струне) и тем выше будет издаваемый звук. При фальцете мускулы очень напряжены и щели сомкнуты, голос производится не дрожанием связок, и характер звука поэтому отличается от нормального тембра голоса, он беден обертонами и звучит выше. Акустически возникает звук, похожий на звучание флейты с экстремальными частотами. Радиус отклонений от основной частоты голоса определяет мелодический или монотонный голос, способный или неспособный к вариациям в высоте и динамике.

Скрипучий голос производится сжатыми связками, при сильном давлении на гортань. Шепот образуется сжатыми щелями, голосовые складки и связки не вибрируют, воздух идет вдоль их краев. Шепот и крик формируются при активном дыхании, в котором участвуют мышцы брюшного пресса, диафрагмы и межреберные мускулы.

Тембр, то свойство, по которому мы узнаем голоса, объясняется по аналогии со струнным инструментом, где кроме «основного», главного тона, определяющего высоту, имеется еще ряд добавочных, более слабых, вспомогательных обертонов, обогащающих звук и придающих ему специфичность, зависящую от характера вибрации связок. Этот тембр определяется в детстве и в неизменном виде остается на всю жизнь, меняясь лишь в старости, переходя в дрожание. Есть голоса с некрасивой вибрацией, слишком крупной или слишком мелкой («козлиной»), есть голоса, у которых вибрация отсутствует или слабо выражена. Вибрацию можно искусственно менять, и этому обучают еврейских канторов или актеров китайской оперы. Чем богаче голос обертонами, тем он выразительнее.

Индивидуальность голоса определена физическим развитием голосового аппарата, телесной разницей и теми резонансными пространствами,

где формируется звук. Общая усталость или бодрость меняют звучание. Разные причины могут вести к патологической фонации, дисфонии или афонии, к снижению высоты голоса.

Изучение причин голосовых отклонений прагматично, их пытаются исправить. Нарушение прикуса, отсутствие зубов, деформация структур полости рта или языка могут приводить к расстройствам артикуляции. Хриплость, носовое или диплофоническое звучание может быть обусловлено воспалением гортани, заболеванием легких, нервов, параличом голосовых связок, их вибрацией на двух различных частотах. Нарушение функций лицевого нерва, который иннервирует мышцы, определяющие подвижность рта и губ, приводит к расстройству звучаний билабиальных («б») и лабиодентальных («ф») фонем. Если поражение двустороннее, то нарушается произношение шипящих и свистящих звуков. Патологии в просодии – апросодия или диспросодия – могут быть результатом поражения элементов двигательной сферы или полушарий головного мозга. Знание этой анатомической акустики лежит в основе операций по омолаживанию голоса, сопровождающих теперь пластические операции по удалению морщин.

Физиологи могут объяснить, что стоит за незримыми движениями, которые мы воспринимаем как тембр или тремоло. На фоне этого обилия скрытых от глаз мускулов и хрящей неудивительно обилие внутренних голосов, соревнующихся с обилием видений, и в литературе, и в историях болезней. Однако воздействие невидимой внутренней жизни на голос привлекало внимание не только инквизиторов, писателей и психологов. Процессами в теле, чье воздействие на голос было известно, но необъяснимо, занимаются теперь эндокринологи, пытающиеся более точно зафиксировать зависимость голоса от гормональных колебаний. Практики давно знали, что с голосом певиц что-то происходит во время менструаций, и им не советовали выступать в эти дни. Процессы старения у сопранисток ведут к потере контроля над голосом, как это очевидно случилось с Марией Каллас. Но взаимосвязь гормональных изменений, влияющих на опухание связок и гортани, меняющих звучание голоса и не поддающихся контролю исполнительницы, все еще не исследована окончательно. При этом не только гормоны меняют звучание. Часто это связано с нервным возбуждением, которое не поддается мускульному контролю и подчиняет голос внутренней жизни тела. Поэтому медики, физиологи и психологи считают, что человек может контролировать мускулы лица (и искусно скрывать эмоции), но контроль над нервами и гормонами, которые могут резко изменить звучание его голоса, ускользает от его воли.

Физиологи и врачи могут описать телесность голоса и его изменения в связи с изменением гормонального равновесия, мускульного спада, воспаления тканей, нарушения функций внутренних органов, вызывающих изменение в дыхании, силе и звучности голоса. Эти анатомические характеристики не важны для непосвященных слушателей, которые, однако, могут описать эффект, который производят голоса, формирующие представление о характере, темпераменте и патологических отклонениях. Эти эффекты определяют симпатию или антипатию, влечение или отталкивание при общении, чувство общности, которое создается помимо риторики.

Крик воспринимается как сигнал тревоги или агрессии, ярости, гнева, экстаза, а шепот в большинстве культур кодирует близость, доверие, таинственность. В быту фальцет, связанный с напряжением связок, часто соединен с отрицательными характеристиками и воспринимается как фальшь говорящего. Но это объяснение не срабатывает в искусстве. В музыке фальцет используется певцами для особенно высоких тонов. В некоторых культурах – Мексики, Японии, Китая – этот голос особо ценится и долго воспитывается[38 - Однако американский историк вокальной техники Алан Ломакс связывал, например, особую технику фальцета с культурами, подавляющими женскую сексуальность и не допускающими добрачных связей. О кантометрике Ломакса см.: Potter J., Sorrell N. A history of singing. Cambridge; New York: Cambridge University Press, 2012. Р. 4–5.]. В телевизионных шоу ведущий, которому необходимо «голосово» управлять хаосом других голосов, претендующих на первенство, вынужден прибегать к повышению голоса. Эту технику знал русский театр XIX века, который требовал в диалоге держать тон, не опуская его. Актер, повышая голос, мог «загнать» своего партнера до фальцета или хрипа с шепотом[39 - Ходотов Н. Далекое – близкое. М.; Л.: Academia, 1932. С. 51.].

Скрипучий монотонный голос связывается обычно с разочарованностью, пессимизмом, отрешенностью, скукой, подавленностью; он не передает своеобразия голосовых возможностей говорящего и дает слишком мало акустической информации. Но в Англии, например, скрипучий голос высоко оценивается социально. Скрипучими голосами Диккенс наделил огромное количество своих героев. Этот голос снимает маркировки личности, по нему нельзя определить ни регионального, ни этнического, ни социального происхождения говорящего, и он часто используется политиками – например, Йошкой Фишером.

Один человек может пользоваться разными голосами в зависимости от аффектов и ситуаций, и умение владеть ими воспитывается у актеров. Это составляет потенциал перформативных техник имитаторов. Сдвиг установленных маркировок служит часто основой комических или патологических голосов в кино и театре. Все колебания вокруг нормы (слишком тихо, слишком медленно, слишком ритмично, слишком много воздуха) проблематичны. Легкий хрип или придыхание кодирует эротику, замедленность действует загадочно, а минимальная ритмизация – музыкально. Но перебор порождает иной эффект. Голос, в котором не чувствуется дыхания, поддерживающий один тон без вибрато и равномерный ритм, воспринимается как голос механизма. Голос слишком высокий (для мужчины) или слишком низкий (для женщины) не только маркирует гендерную неопределенность, он может вызвать смех или ужас. Высокий голос Петера Лорре, сохранивший и после слома детскую прозрачность, сделал его идеальным актером на роли сексуальных маньяков. Слишком сильное придыхание воспринимается как болезнь или перверсия, как в «Синем бархате» Дэвида Линча (1986). В американском фильме «The Experiment in Terror» (1962) действует невидимый убийца с голосом астматика, которого ФБР вычисляет по картотеке патологических голосов. Этот детектив перенес систематизацию Морелли с размера ушей преступников на измеряемую степень фонации.

Пристрастие американского театрального режиссера Роберта Вильсона к глухим и больным актерам объяснено отчасти тем, что вариабельную высоту их голосов, тембр и непредсказуемость интонации не может имитировать ни один актер. Они звучат настолько своеобразно, что с ними не может соревноваться ни один поставленный эффект остранения.

Электроакустика и психология. Индивидуальное и универсальное

Перевод звуковых сигналов в электрические был использован не только в сфере телекоммуникации, но и в области изучения голоса при опоре на основные параметры акустических сигналов, которые можно измерить и визуализировать. Для измерений используют обычно электроакустический анализ[40 - Одной из возможных

программ при этом является FFT, Fast Fourier Transform Analysis. Эта программа позволяет измерить временную структуру звука, амплитуду интенсивности, основную частоту вокальных колебаний (FFR, Fundamental Frequency Range). Полученные фрагменты могут быть обработаны при помощи randomized splicing, проиграны в обратном направлении, расщеплены и т. д.], позволяющий при помощи особых фильтров (low pass filtering) редуцировать голоса до 300–400 герц. При этом теряется отчетливость и становится непонятно, что говорится, но оставлены измеряемые паралингвистические параметры голоса: громкость, высота, ритм, скорость, динамика. Таким образом, сокращается семантическая информация сказанного, но сохраняется вся аффективная информация, которой пользуются не только акустики, но и психологи и музыковеды.

Психологи – поначалу путем эмпирических наблюдений – изучали, как один и тот же человек меняет голос и говорит то высоко и быстро, то медленно и низко. Высокие голоса здесь ассоциировались с печалью и скорбью, громкие с раздражением и возмущением, быстрый темп с равнодушием или возбуждением. Социологи описали бы эту манеру в рамках отношений подчинения (быстро и высоко) и авторитарного давления (медленно и низко). Психологи же пытались на основе анализа этих особенностей разработать методику определения нервного заболевания (истерии, невроза, психоза, депрессии) либо установить вокальные параметры для базисных аффектов[41 - Я опираюсь на работы психолога Клауса Шерера (Scherer K. Psychological models of emotion // Borod J. (ed.). The Neuropsychology of Emotion. Oxford; New York: Oxford University Press, 2000. P. 137–162; Juslin P., Scherer K. Vocal expression of affect // Harrigan J., Rosenthal R., & Scherer K. (eds.). The New Handbook of Methods in Nonverbal Behavior Research. Oxford University Press, Oxford, 2005. P. 65–135). Эти данные используются сегодня прикладной психологией и специалистами по рекламе и маркетингу.]. Начиная с 50-х годов психофонетический анализ голоса стал предметом психиатрической и медицинской диагностики. Одним из пионеров ее был немецкий психолог Петер Ф. Оствальд (1928–1996), работавший в университете Сан-Франциско и написавший несколько книг о композиторах и музыкантах.

Нерегулярность и неровность тона, хрипота, дрожание голоса оцениваются психологами не как симптом простуды, а как знаки эмоциональной нестабильности. Когда человек находится в состоянии стресса или страха, напряжение мускулов (не только гортани) имеет последствия для дыхания, что производит изменения в фонации. Помимо этого мускульный зажим в состоянии страха или стресса ведет к нечеткой артикуляции и изменениям основной частоты, характерной для голоса (FFR, Fundamental Frequency Range), то есть к вибрато, дрожанию голоса и физиологическим реакциям (пересыханию глотки и рта). По этим наблюдаемым и измеряемым параметрам вырабатываются акустические профили базисных эмоций (страха, гнева, паники, радости).

Большие динамические колебания, визуализируемые амплитудой, характерны для радости, страха, удивления; малые – для скуки и грусти. Понижение высоты голоса связывается со скукой, грустью, повышение – с удивлением, страхом, гневом. Медленный темп указывает на отвращение, скуку, меланхолию, депрессию, и если пациенты начинают говорить быстрее и паузы в их речи сокращаются, то психологи относят это изменение к успеху терапии. Быстрый темп связан с удивлением, радостью, страхом, гневом. Аффекты страха, радости, грусти, гнева отличаются разной артикуляцией в произнесении гласных и согласных, а также разной длительностью слогов, что обусловлено мускульным напряжением, колебаниями связок, длительностью их контракций и измеряемым внутри них давлением, которое обеспечивает дрожание и сказывается на обертонах. При радости гласные растягиваются, а согласные сокращаются. При страхе произношение делается неотчетливым из-за проглатывания слогов, время растяжения гласных сокращается. Гнев, наоборот, способствует внятной артикуляции.

Эмоциональные состояния отражаются и на мелодике предложений. Большие контрасты между верхом и низом наблюдаются при радости и страхе, малые при скорби. Тон берется плавно при грусти и страхе, резко при удивлении и радости. Монотонность характерна при гневе и раздражении, когда каждый слог подчеркнуто произносится на одной высоте. В этой ситуации акустический контроль стабилен. При агрессии возрастает количество ударений, что объясняется стремлением доминировать.

В спектральном анализе активных эмоций меньше глухоты, потому что мускулы всего тела более напряжены, более четко выражены высокие частоты и больше энергии вложено в произнесение и фонацию[42 - Sendlmeier W. Die psychologische Wirkung von Stimme und Sprechweise. Geschlecht, Alter, Pers?nlichkeit, Emotion und audiovisuelle Interaktion // Bulgakowa O. (Hg.). Resonanz-R?ume. Die Stimme und die Medien. Berlin: Bertz & Fischer 2012. S. 99–117.].

Психологи занимаются и музыкальными голосами. Анализируя, например, партитуры арий Моцарта, музыкальный психолог может подсчитать, какой пульс будет у донны Анны во время исполнения арии «Or sai chi l’onore» (120). Если раньше в опере голоса и их подача кодировали конвенционально определенные аффекты (сопрано на роли ангелов или мучениц, бас на роли дьявола), то теперь психологи через измерение голосовых особенностей пытаются установить параметры этих аффектов. Анализируя неожиданные падения и движения голосового спектра и вибрато, они предлагают точно определить, движет ли донной Анной гнев или ревность[43 - Scherer K. Which emotions can be induced by music? // Journal of New Music Research. 2004. 33 (3). Р. 239–251.].

В анализе певческого стиля при помощи сонограмм музыковеды предложили свою систематизацию, которую можно перенести и на разговорный стиль: нейтральная, спокойная, экспрессивная, взволнованная. В нейтральной нет ярко выраженной структуры и тремоло, в отличие от экспрессивной, где тремоло доминирует. В спокойной нет усиления звука. Переходная степень характеризуется постепенным поднятием высоты голоса при комбинации с фонацией, в возбужденной наблюдается сфорцандо и усиление всех элементов – вибрации, фонации, громкости без подготовки.

Голосовые изменения соотносятся с эмоциональными ситуациями, но подчас эти точные измерения подтверждают принятые стереотипы. Обычно экспериментаторы пытаются вызвать эмоциональные реакции пробандов при помощи картинок, рассказанных историй или игр, что близко технике вызывания желаемых эмоций в предлагаемых обстоятельствах у Станиславского. Часто психологи просто работают с актерами, которые имитируют эти состояния (как это делал Пол Экман, создатель Facial Action Coding System, для изучения микромимики[44 - Я отсылаю к популярной книге этого современного последователя дарвинской теории об универсальности эмоций: Ekman P. Emotions Revealed: Recognizing Faces and Feelings to Improve Communication and Emotional Life. New York: Times Books, 2003.]), потому что вызвать желаемые аффекты в лабораторных условиях (не считая стресса или страха, наиболее широко изученной эмоции) проблематично. Однако связь театральных условностей и устанавливаемых психологами закономерностей при этом не исследуется.

Коллективное как универсальное. Психоаналитик Пол Мозес, прочитанный Адорно

Психологи пытаются по параметрам голоса установить характер нервного заболевания, чем занимались и психоаналитики. В самой мизансцене сеанса Фрейд воскресил античную

ситуацию вслушивания в голос, отделенный от тела: в классическом психоанализе врач не должен видеть пациента, располагаясь за его спиной. Это вслушивание во внутренний голос бессознательного хочется связать с появлением – параллельно психоанализу – электрических голосов, потерявших видимое тело.

Психоаналитики не прибегали к измерениям голосовых параметров, но с самого начала были сосредоточены не только на анализе того, что говорит пациент. Они исследовали акустические эквиваленты симпатических жестов: покашливание, бормотание, прочистка глотки, вздохи и другие шумы, издаваемые гортанью, не значащие ничего определенного[45 - Certeau M. de. Histoire et psychanalyse entre science et fiction. Paris: Editions Gallimard, 2002. P. 168–196.]. Голос должен был обнажить свою сущность там, где язык терпел поражение, – в ляпсусах, эллипсах, заикании, смехе, искажениях, икоте, отрыжке, звуковых междометиях, гомофонных оговорках, ассоциативных скачках. Не только оговорки, но сам голос и его обрыв, молчание, рассматривались при этом как путь к бессознательному[46 - Концепции классического, лакановского и постлакановского психоанализа голоса были подробно представлены и проанализированы в работах Кажи Силверман, Райнхарда Мейера-Калькуса, Вольфганга Хагена, Мишеля де Серто, Младена Долара и многих других, на которые я ссылаюсь в этой книге.].

Как и в случае с психологией, меня интересует связь психоаналитической интерпретации паралингвистических характеристик голоса с выработанными стереотипами и театральными условностями. Ее остроумно иллюстрирует небольшая (в 127 страниц) брошюра Пола Мозеса «Голос невроза» (1954), ставшая знаменитой благодаря рецензии Теодора Адорно на ее немецкий перевод. В то время как психология, изучая индивидуальные знаки дифференциации аффекта, не всегда трактует их как универсальные (хотя к этой универсальности стремится Пол Экман, полагая себя последователем Дарвина), психоаналитики никогда не смущались обобщениями. Так Пол Мозес пытается определить через голос коллективную идентичность, нормы, моды и стереотипы, которые перенимаются большими (социальными, профессиональными) группами.

Мозес начинает с момента возникновения языка и его последствий для голосовой выразительности. Когда человек попытался превратить подражательные звуки в способ коммуникации, отделивший его от зверей, объем голоса резко сократился, и его мелодика стала пониматься как гамма чувств. Но в сильном аффекте или при опьянении, когда механизмы контроля неуправляемы, в вокальное выражение прорывается тот праголос, от которого человек отказался, выделив себя из животного мира (этот механизм аналогичен фрейдовской модели бессознательного, вторгающегося в сознание). Пение Мозес понимает как компромисс, возвращающий чистое выражение аффектов из времен примитивной вокализации[47 - Moses P.J. Die Stimme der Neurose 1956 (The Voice of neurosis). New York: Grune & Stratton, 1954. S. 46.].

Мозес разрабатывает новую физиогномику голосов с социальной дифференциацией и маркировкой цивилизационных неврозов. Так, голос авторитета – учителя, судьи, адвоката, священника – должен быть низким, чтобы иметь воздействие, и грудным, потому что в нашей культуре грудные голоса ассоциируются с искренностью и сочувствием. Они действуют успокаивающе (как голоса медсестер с их стереотипной мелодикой). Но в этих низких голосах, если они пользуются подчеркнутой мелодикой, легко слышна неуверенность. Чтобы скрыть ее, человек подражает голосу другого, перенимая как бы чужую идентичность. Имитация голоса – первый признак этого[48 - Ibid. S. 49.].

Так формируется вокальное единообразие групп, орденов, студенческих союзов, гангстерских банд. Тот, кто хочет принадлежать им, должен усвоить стереотипные интонации и мелодику. Этим образцам учат, им подражают. Тот, кто не может следовать этому социальному приспособлению и отказывается следовать норме, часто обнаруживает патологические отклонения, которые могут быть исследованы именно на вокальных индикаторах. Одним из случаев неудачной идентификации является отказ от голоса, молчание. Так голос депрессивного пациента сжимается и постепенно исчезает[49 - Moses P.J. Die Stimme der Neurose 1956 (The Voice of neurosis). S. 66.].

Голос ребенка из уст взрослого действует комически или устрашающе. Покровительственные голоса псевдопатриархов – врачей или Дедов Морозов – также смущают нас. Женщины работают с кокетливой слабостью и сигнализируют своими детскими высокими тонкими голосами, что они взывают к защите или хотят произвести впечатление молодой девушки. (У Томаса Манна в «Иосифе и его братьях» жена Потифара соблазняет Иосифа несколько глав подряд. Она прокусывает себе язык, отчего шепелявит и думает, что шепелявость придает ее бесстыдным речам детскую невинность; одновременно ее расщепленный язык и шипящий призвук, конечно, отсылает к змее, совратившей Еву и Адама.) Голос страха – с перехваченным дыханием – связан, по Мозесу, с придыханием, и само слово «ужас» (Horror) в немецком и английском варианте выявляет эту ономатопоэтическую природу.

Музыкальные гипотезы Мозеса, сопрягающего драматическое сопрано, нововведение Вагнера, с женской эмансипацией и тяжелым неврозом, вызвали иронию (и критику) Адорно, который, однако, обратил внимание на эту работу[50 - Adorno Th.W. Physiognomik der Stimme. Rezension eines Buches von Paul Moses. Die Stimme der Neurose, Stuttgart 1956 // Adorno. Gesammelte Schriften. Bd. 20, 2. Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1986. S. 510.]. Предложенная Мозесом модель до сих пор варьируется культурологами, хотя они не считают себя последователями Мозеса и вряд ли обращаются к его брошюре.

Психологические и психоаналитические модели интерпретации не случайно связаны с голосовыми масками, которыми актеры пользуются как готовыми амплуа. Так культурологи в репертуаре оперных голосов видят не частоты и технику, а схему семьи, которую, кстати, перенимает и классический Голливуд: бас и баритон – отец (или фат), альт – мать (или роковая женщина), дочь – сопрано, сын – тенор, и Барт расценивает эту схему как триумф эдипализма в опере[51 - Barthes R. Essais critiques III: L’obvis et l’obtus. Paris: Seuil, 1982. P. 254; Meyer-Kalkus. Stimme und Sprechk?nste im 20. Jahrhundert. S. 441.]. Однако установившиеся модели изучения не снимают проблемы описания голосов.

Метафоры звука

Стендаль в своей книге «Жизнь Россини» стенал по поводу трудностей описания голосов, навязывающих темный язык страсти, который преодолевает узость и физическую ограниченность лексики[52 - Stendhal. The Life of Rossini. New revised edition / Transl. by Richard N. Coe. London: Calder & Boyars, 1970. P. 381: «The genuinely impassionate lover may often speak a language which he scarcely understands himself; there is an intercourse of the spirit which transcends the narrow physical limitations of vocabulary. I might suggest that the art of singing shares this mysterious and inexplicable transcendentalism; but just as, in love, artificiality is repulsive, similarly in music, the voice must be allowed to be natural – that is to say, it should be allowed to sing melodies which have been especially written for it…» К сожалению, в русском, доступном мне переводе А. Шадрина (Киев: Музична Украина, 1985) эта сноска на с. 266 переведена крайне неполно.].

У певцов есть свой лексикон. В их автоописаниях можно часто найти кинетические отсылки, в которых взятие верхних нот сравниваются с достижения легкоатлетов при прыжках в высоту. Амфитеатров, обладающий опытом оперного певца, пишет о своей героине: три верхних си «она бросила

в воздух легко, словно три резиновых мяча»[53 - Амфитеатров А. Сумерки божков // Собрание сочинений: В 10 т. / Сост. Т. Прокопова. М.: Интервал, 2000. T. 4. С. 319.]. А преподаватель пения считает, что певец, как атлет, должен владеть мускулами торса, диафрагмы и гортани, чтобы эффективно формировать звук[54 - Иванов А. Об искусстве пения. М.: Профиздат, 1963. С. 33–34.]. С кинетическими отсылками и апелляциями к мускульному напряжению работает Колетт, которая, до того как стать писательницей, выступала как танцовщица и певица. Она описывает и процесс слушания как мускульную работу, напряжение от которой сравнивается с вставшей дыбом шерстью кошки[55 - Цит. по: Kristeva J. Colette or the worlds’ flesh. New York: Columbia UP, 2004. Р. 206–207. Хотя Юлия Кристева в ее биографии Колетт считает, что основным инструментом познания для Колетт был глаз, однако голос становится в этой биографии – благодаря цитатам из романов самой Колетт – своеобразным контрапунктом авторской тезе.]. У Юрия Олеши мощь акустического сигнала голоса переводится в колебания: «На порядочном расстоянии от телефона я слышал его голос, треск и лопающиеся звуки в трубке. Трубка, сотрясаемая мощными колебаниями, почти вырывалась из слабых пальцев Шапиро»[56 - Олеша Ю. Заговор чувств. Романы, рассказы, пьесы, статьи, воспоминания. Ни дня без строчки. СПб.: Кристалл, 1999. С. 41.].

Музыкальные критики разработали подробный словарь для описания певческих голосов и вокальных особенностей – «тусклый звук с шипящими призвуками», звук глухой, нечисто интонирующий, либо круглый, мягкий, бархатистый[57 - Иванов. Об искусстве пения. С. 38. Николай Ходотов вспоминает отчетливый голос Давыдова с типичной «бархатистой жирнотой» (Ходотов. Близкое – далекое. С. 40).]. Там можно найти много непонятных определений вроде «русский черный бас» или андрогинный «русский белый тенор»[58 - Современные русские оперные критики не пользуются этими определениями, в отличие от немецких. Ср.: Kesting J. Die gro?en S?nger des 20. Jahrhunderts. M?nchen: Cormoran, 1993. S. 474.]. Каждый термин пуст для непосвященных, в то время как для музыковедов он имеет определенное значение: присутствие или отсутствие вибрато и обертонов, технику фразировать и усиливать звук, манеру интонировать – резко или плавно, легато или стаккато. Хотя многие музыкальные термины перенимаются и для описания разговорных голосов, приблизительность этого заимствования очевидна. Если в одном случае под меццо-сопрано понимается диапазон от ля малой октавы до ля второй октавы, на терцию ниже, чем у сопрано, и выше, чем у контральто, то в области разговорного языка подобная точность отсутствует и трактовка отдана на откуп индивидуальному восприятию и воображению.

Сегодня в Интернете можно найти рекламные проспекты предлагаемых голосов, которые вводят понятную, но неточную характеристику: «звонкий, заводной» женский голос либо «гламурный, стильный, клубный»; «обворожительный классический голос для автоответчика, секси»; «информационный, лукавый голос “состоявшейся” женщины»[59 - http://www.insound.com.ua/resource.php?view=cp&id_res=97 (http://www.insound.com.ua/resource.php?view=cp&id_res=97) [01.03.2011].]. В области мужских дикторов предлагается не просто классический диктор советского радио, но «стальной, харизматичный мужской голос федерального уровня» или молодой свежий «напористый драйвовый брутальный голос», который «незаменим в создании позитива». В анонсах можно найти «низкий, объемный, мужской “брендовый” голос по доступной цене», универсальный голос «от лирики до “разгуляя”», «сочный, объемный баритон, агрессия и динамика» и «имиджевый голос»[60 - http://www.audio-reclama.ru/diktoryi/zhenskie-diktor-golosa.html (http://www.audio-reclama.ru/diktoryi/zhenskie-diktor-golosa.html) [01.03.2011].].

В быту мы различаем голос громкий и тихий, теплый и холодный, высокий и низкий, близкий и далекий, резкий и мягкий, глухой и звонкий. Словарь для описаний голосовых динамических оттенков необычайно богат: «нудящий, богатырский, громовой, грохочущий, медный, могучий, полный, лающий, взвизгивающий, воркующий, звучный, исполинский, крикливый, полнозвучный рокочущий, рыкающий, слабый, тихий, трубный, чугунный»[61 - Васильев Ю. Сценическая речь. СПб.: СПбГАТИ, 2007. С. 92.].

В этих описаниях бросаются в глаза постоянные отсылки к фактурам материалов: металлический, бархатный, стеклянный, сопрано с хрустально звонкой колоратурой и чудесным серебристым тембром, высокий альт металлического звучания[62 - Ср. предисловие Андрея Хрипина к интернетной публикации отрывков из «Записок русского тенора» Анатолия Орфёнова (http://hripin.narod.ru/orfenov.htm (http://hripin.narod.ru/orfenov.htm) [01.03.2011]). Лемешев С. Путь к искусству. М.: Музыка, 1965. Я избегаю более очевидных случаев, когда глаголы или прилагательные передают звуковые состояния, окрашенные уже в оттенки приятного или неприятного звука (дребезжащий, визгливый, скрипучий, грохочущий), отсылают к патологическим отклонениям (хриплый, сиплый, простуженный) или измеряемым частотам (низкий/высокий), ощущаемому объему голоса (тонкий/густой, как баритон – составное слово из «тяжелый» и «звук», греч.) или описывает настроения (мрачный, исступленный).].

Описания голоса трудны, как трудна передача субъективного восприятия запаха или оттенков вкуса. У Барта, например, голос не столько звучен, сколько ароматен, и воспоминание о голосе, неотделимое от ощущения невозвратимости (и смерти), связано именно с этим[63 - Ролан Барт о Ролане Барте (1975) / Пер. С. Зенкина. М.: Ad Marginem; Сталкер, 2002. С. 108.]. Для духов или вина найден довольно разработанный – хотя малопонятный для непосвященных – лексикон, употребляемый в каталогах, обещающих элегантное, долгое или умеренное послевкусие, плотное упругое тело, яркую минеральность или шершавость (танина) с бархатными волнами (темных ягод) или насыщенными ванильными штрихами[64 - Ср.: «Тело плотное, вкус глубокий, с яркой кислотностью, в котором к фруктовым нотам добавляются более насыщенные ванильные штрихи, несколько даже напоминающие белый шоколад. Легкие пряные нюансы, высокая минеральность (кварц, кремень)». «Долгое ягодное послевкусие с легким оттенком корицы» (http://www.grozdi.ru/vinopedia/ (http://www.grozdi.ru/vinopedia/) http://gastromag.idvz.ru (http://gastromag.idvz.ru/) [05.12.2010]).].

Эти отсылки к вкусовым ощущениям часты, например, в немецком словаре при описании певческих голосов. Певица Элизабет Шварцкопф описывала голос коллеги как «смесь старого портвейна и густых сливок»[65 - Stimme. Ann?herung an ein Ph?nomen. S. 68.]. В немецком оперном лексиконе можно найти описание лирического сопрано, чье качество звука обладало не сладкими, но приятными пикантно-горькими тонами (bitter-w?rzig)[66 - Kesting. Die gro?en S?nger des 20. Jahrhunderts. S. 472.]. Эти вкусовые сочетания приняты и в русском оперном словаре: «медовое меццо-сопрано», сладостный «звучкодуй». И конечно же пушкинское:

Он звуки льет, они кипят,

Они текут, они горят,

Как поцелуи молодые,

Все в неге, в пламени любви,

Как зашипевшего Аи

Струя и брызги золотые…

Но, господа, позволено ль

С вином равнять do-re-mi-sol?[67 - Пушкин А. Евгений Онегин. Девятая глава. Отрывки из путешествия. Цит. по публикации в Интернете на портале ЭНИ http://feb-web.ru/feb/pushkin/default.asp, опирающееся на текст: Пушкин А. Полное собрание сочинений: В 16 т. М.: АН СССР, 1937–1949 [02.01.2013].]

Однако я не уверена, можно ли включить в этот ряд лермонтовское

«Она поет и звуки тают как поцелуи на устах»[68 - Лермонтов цитируется по изданию в Интернете на портале ЭНИ http://feb-web.ru/feb/lermont/default.asp?/feb/lermont/texts/rub3.html (http://feb-web.ru/feb/lermont/default.asp?/feb/lermont/texts/rub3.html) [02.01.2013]. На этом построен каламбур Мятлева, который приглашал к обеду друга послушать молодую английскую певицу Бишоф с присказкой: «Это было шампанское, а тогда мы попробуем Бишофу», имея в виду и особый напиток (смесь вина с фруктовым соком) и голос певицы. Цит. по: Мятлев И. П. Стихотворения. Л.: Советский писатель, 1969. С. 11.]. Сергей Дурылин писал об Ольге Садовской в роли кухарки из «Плодов просвещения», что речь у нее «была румяная, как кулебяка, что она пекла»[69 - Дурылин С. Ольга Осиповна Садовская // Семья Садовских. М.; Л.: ВТО, 1939. С. 201.]. Введение вкусовых ощущений как посредника для передачи впечатления от голоса коренится не только в том, что вкус и голос связаны со ртом. И в том и в другом случае описывающий пытается подменить одно субъективное, трудно передаваемое другому слуховое ощущение другим – вкусовым, таким же неуловимым при его перемещении в пространство интерсубъективности.

Эти прилагательные ведут в хаос нестабильных звуковых ассоциаций. Как звучит бархатный, хрустальный или медный голос, которым наделяет Тургенев своего Дикого барина, или серебряный, который Гончаров дает Ольге, поющей «Casta diva»? Среди описаний может возникнуть деревянный голос, но очень редки резиновый, гуттаперчевый, каменный, оловянный или платиновый, хотя есть железный и серебряный. Золотой голос в немецком языке, например, означает не качество звучания, а его последствия, знак того, что обладатель много зарабатывает. С этими ассоциациями работает и Скотт Фицджеральд, возвращающийся к описаниям эротического, низкого, волнующего, хрипловатого, волшебного, грудного контральто героини «Великого Гэтсби», в чьем голосе «было многое, чего не могли потом забыть любившие ее мужчины», «певучая властность», «негромкий призыв», который «притягивал… своей переменчивой, лихорадочной теплотой», в конце концов он заключает: «У Дэзи нескромный голос, – заметил я. – В нем звенит… – Я запнулся. – В нем звенят деньги, – неожиданно сказал он. Ну конечно же. Как я не понял раньше. Деньги звенели в этом голосе – вот что так пленяло в его бесконечных переливах, звон металла, победная песнь кимвал… Во дворце высоком, беломраморном, королевна, дева золотая»[70 - Перевод Евгения Калашникова. Цит. по публикации в Интернете: http://lib.aldebaran.ru/author/skott_ficdzherald_fryensis/skott_ficdzherald_fryensis_velikii_gyetsbi/ (http://lib.aldebaran.ru/author/skott_ficdzherald_fryensis/skott_ficdzherald_fryensis_velikii_gyetsbi/) [02.01.2013].].

Если металлы и стекло как-то связаны с ассоциациями звучания (или с сознанием того, что резонаторы из металлов усиливают звук, тогда как другие материалы его поглощают), то ткань апеллирует только к тактильным ощущениям (голос ласкает); сюда можно отнести и пушкинский эпиграф к «Египетским ночам»: «Что это за человек! – О, это большой талант; из своего голоса он делает все, что захочет. – Ему бы следовало, сударыня, сделать из него себе штаны»[71 - В оригинале по-французски: «Quel est cet homme? Ha c’est un bien grand talent, il fait de sa voix tout ce qu’il veut. Il devrait bien, madame, s’en faire une culotte».]. Маяковский поднимает это в парафразе, предполагая, что его штаны будут шиться из «бархата голоса моего».

Возможно, эти тактильные метафоры связаны с античными представлениями о возникновении голоса. Стоики, а за ними Аристотель представляли возникновение голоса как удар столба воздуха по гортани, поэтому часто голос связывался с агрессивными глаголами (царапает глотку, пронзает) или прилагательными (резкий, режущий, пронзительный). Крик ранит дыхательную трубу, а ее качества определяют и категории гладкого/ровного и сиплого/шершавого, яркого/чистого и глухого/матового голоса[72 - G?ttert. Geschichte der Stimme. S. 233–235.]. Теория ушла, но определения остались. Наше мышление привыкло к аналогиям, и освобождение от них – долгий процесс.

Часто звучание голоса переводилось в аналогию телесную, изобразительную, и качества звука описывались через звериные сопоставления (рычал, кукарекал, мурлыкал, жужжал)[73 - Ср. у Пастернака «Над лужайками слуховой галлюцинацией висел призрак маминого голоса, он звучал Юре в мелодических оборотах птиц и жужжании пчел». «Доктор Живаго». Глава «Пятичасовой скорый». Цит. по: http://www.vehi.net/pasternak/ (http://www.vehi.net/pasternak/) [25.12.2012].], которые передают античные физиогномики. Они ориентируются не на визуальность, но на качества характера или темперамента, для которых звериные прообразы служат ассоциативной отсылкой. Замечания Аристотеля в «Физиогномике» необычны для сегодняшнего понимания: голоса льва и быка, собаки и петуха воспринимаются как низкие, голоса же пугливых ланей и зайцев как высокие, что не значит, что мужественные говорят низкими, а трусливые высокими голосами, скорее их качества определяются как сильный и слабый, то есть громкий и тихий. «Кто говорит низким голосом – нахальны; это соотносится с ослами. Те, кто говорит, начиная с низких тонов, а заканчивает высокими, – недовольные и жалобщики; это соотносится с быками и восходит к тому, что соответствует такому голосу. Те, кто говорит высоким, слабым, прерывающимся голосом, – извращенные; это соотносится с женщинами». Кто говорит громким, низким, не надтреснутым голосом, сравнивается с сильными собаками; кто говорит слабым, не напряженным голосом – смирны и сравниваются с овцами; кто говорит высоким голосом и выкрикивает – страстен и сравнивается с козами[74 - Аристотель. Физиогномика. 813 а 31 – b 6 // Лосев А. Ф. История античной эстетики. Аристотель и поздняя классика. М.: Искусство, 1975. Т. IV. Часть вторая, параграф 6. http://gendocs.ru/v29101 /алексей_лосев._история_античной_эстетики._аристотель_и_поздняя_классика?page=29. [25.12.2012].].

В XVII веке физиогномические свойства голоса описывал Джамбаттиста делла Порта по Псевдо-Аристотелю. Резкие и визгливые голоса указывали на глупость или терпение, нежные на наглость или безвольность, гнусавые на зависть и обман[75 - G?ttert. Geschichte der Stimme. S. 233–235.]. Высокие и низкие голоса описывались в категориях острого и тупого, взывая к тактильным ассоциациям. Высокий голос действует коротко и резко, как колющее движение, он пронзает, ранит, протаранивает слух; низкий голос – оглушает и усыпляет. У делла Порта интенсивными голосами говорят люди мужественные и серьезные, громкими, как у осла, – грешники, нежными, как у овцы, – серьезные и мягкие, громкими и неразборчивыми, как у собаки, – спорщики. Гнев и вожделение говорят высоким голосом, страсть и возбуждение низким[76 - Ibid. S. 234. Разумеется, если животные метафоры проникают в музыкальную критику, то они отсылают к неприятным и неискусным звукам. «Слышны были только глухие взрывы сиповатого, разбитого голоса, сопровождаемые чавканьем, хрюканьем, кашляньем и тому подобными удовольствиям»; «Но прелестный голос ее терялся в хаосе других голосов. Соловей не должен петь там, где каркают вороны, завывают филины, чиликают (так! – О.Б.) синицы» (Ливанова Т., Протопопов В. Оперная критика в России. М.: Музыка, 1967. Т. 1. Вып. 1. С. 128, 158).].

Психолог Карл Бюлер в своей теории выразительности следует физиогномической традиции, что дает

толчок австрийским социологам исследовать действие радиоголосов. Слушателей просят определить по голосу возраст, пол, темперамент, и они называют в опросах даже рост, цвет волос и глаз невидимых дикторов, переводя свои акустические впечатления в телесные[77 - B?hler K. Ausdruckstheorie. Das System an der Geschichte aufgezeigt. Jena: Verlag Gustav Fischer, 1933.].

Обилие тактильных метафор в описании голоса можно объяснить через теорию чувств Эрвина Штрауса. Для него слух стоит между зрением и осязанием, он посредник между чувствами, и его действие основано на законах аналогии[78 - Straus E. Vom Sinn der Sinne. Berlin; G?ttingen; Heidelberg: Springer, 1956.]. Эта теория близка к концепции интермодальных ассоциаций Гельмгольца, который посвятил много внимания изучению зрения и слуха[79 - Helmholtz H. von. Die Lehre von den Tonempfindungen als Physiologische Grundlage f?r die Theorie der Musik (1862). Hildesheim, 1968. Теорию Гельмгольца использует Барбара Флюкигер для своего анализа действия звука, но она сосредоточена на шумовом оформлении картины и исключает рассмотрение голоса (Fl?ckiger B. Sound Design. Die virtuelle Klangwelt des Films. Marburg: Sch?ren, 2001).]. Без ссылок на Штрауса и Гельмгольца, однако, в рамках представлений об интермодальных ассоциациях работают рекламные бюро, решающие, как должен звучать «брендовый» голос Мерседеса, в отличие от голоса Фольксвагена, и как разработать голос для компании, поставляющей альтернативную энергию, который должен вызывать ассоциацию с теплой осенью[80 - Bronner K., Hirt R. (Hg.). Audio-Branding. Entwicklung, Anwendung, Wirkung akustischer Identit?ten in Werbung, Medien und Gesellschaft. M?nchen: Reinhard Fischer, 2007.].

Голос может быть описан как цвет или оттенок кожи, усиливая тактильное ощущение зрительным; так это делает Клаус Манн в «Мефистофеле»: голос чарующей женщины был того же тона, что ее нежная светящаяся кожа[81 - Mann K. Mephisto. Roman einer Karriere. 9. Auflage. Hamburg: Rowohlt, 1981. S. 98.]. Цветной слух и акустическое или тактильное зрение, когда цвета могут быть восприняты как теплые, холодные, жесткие, помогают созданию интенсивных описаний: «Напрасно теоретики музыки говорят только о высоте звука. Звуки не только высоки, но и тонки, толсты, а греки говорили прямо об острых и тяжелых звуках. Далее, звуки несомненно бывают большого объема и малого объема, густые, прозрачные, светлые, темные, сладкие, терпкие, мягкие, упругие и т. д. По-моему, зрением можно воспринять мягкость и нежность, вес и вкус вещи», – замечал молодой Алексей Лосев[82 - Лосев A. Диалектика мифа // Миф. Число. Сущность. M.: Мысль, 1994. С. 31.].

В этом смысле наиболее поразительны описания голосов у синестетиков. «Я подошел к мороженщице, спросил, что у нее есть. “Пломбир!” Она ответила таким голосом, что целый ворох углей, черного шлака выскочил у нее изо рта, я уже не мог купить мороженое, потому что она так ответила». Так описывал свое восприятие синестетик и мнемонист Соломон Шерешевский, ставший объектом наблюдений Александра Лурия и Сергея Эйзенштейна, в опыте от 22 мая 1939 года[83 - Лурия А. Маленькая книжка о большой памяти. Ум мнемониста. M.: Изд-во МГУ, 1968. С. 46.]. «Каждый звук речи сразу же вызывал у Ш. яркий зрительный образ, каждый звук имел свою зрительную форму, свой цвет, свои отличия вкус», – писал Лурия. «Какой у вас желтый и рассыпчатый голос», – сказал он как-то раз беседовавшему с ним Л. С. Выготскому. «А вот есть люди, которые разговаривают как-то многоголосно, которые отдают целой композицией, букетом, – говорил он позднее, – такой голос был у покойного С. М. Эйзенштейна, как будто какое-то пламя с жилками надвигалось на меня. ‹…› Я начинаю интересоваться этим голосом – и уже не могу понять, что он говорит»[84 - Там же. С. 17. Владимир Набоков, который определяет себя в «Других берегах» как синестетика, не дает подобных описаний голосов. Голос обольстительной американки у него «полнозвучный, как удар по арфе» (его он слышит во время своего путешествия в Германию, где детей мучают выправлением зубов). У крестьянки Поленьки мелодичный голос, у мещаночки Тамары картавость и быстрая речь, не более (Набоков В. Машенька. Защита Лужина. Приглашение на казнь. Другие берега. М.: Художественная литература, 1988. С. 480, 484, 487). Любопытно, однако, что многие звукооператоры работают с цветовыми аналогами звуков. Так Франк Уорнер систематизирует звуки в своей фонотеке по цветам: красные, голубые, зеленые, с произвольной атрибуцией. Красный – звук резкий, голубой – пассивный, а зеленый – пасторальный или воздушный (LoBrutto V. Sound-On-Film: Interviews with Creators of Film Sound. Westport, Connecticut: Praeger, 1994. P. 29).].

Частыми посредниками в описании голосов становятся стихии и музыкальные инструменты (колокол, флейта, скрипка), напоминая о парадоксальных отсылках голоса к природе и культуре. Среди стихий вода и море – самые стабильные области для поставки метафор и глаголов (звуки голоса журчат и бушуют, ноют как буря; голос разливается, струится, мягко проникает внутрь)[85 - У Олеши «Песня народа как морской вал» (Заговор чувств. С. 234). У Пастернака «Из глубины лагеря катился смутный, похожий на отдаленный рокот моря, гул большого людского становища» («Доктор Живаго»).]. Звучание моря, однако, амбивалентно. Голос бури, пугающий и разрушающий, дан мужскому божеству. Женский голос – голос над- и подводной красавицы-чудовища, Сирены, Русалки, Лорелеи – компенсирует изменение слуха, которое наступает при погружении, и немоту, связанную с подземным пространством. Этот голос звучит в воображении ныряющего пловца и проецируется им вовне.

В русской оперной критике XIX века итальянские колоратуры и трели называются не просто руладами, но «водяные руладами», пение передается «водяными» глаголами (журчит, струится). Гесс де Кальве писал в переведенной на русский язык «Теории музыки, или Рассуждении о сем искусстве» (1818): «Страстное выражение в арии можно представить себе в виде потока, медленного или скорого, тихого или шумного, но разнообразно текущего, коего течение музыка весьма естественно изображает: напротив, речитатив можно сравнить с ручьем, который то тихо течет, то между камнями журчит, то свергается со скалы. В одном и том же речитативе часто встречаются спокойные места, просто повествовательные; но через минуту потом сильные и в высшей степени страстные. Такого неравенства нет в арии»[86 - Ливанова, Протопопов. Оперная критика в России. Т. 1. Вып. 1. C. 91.]. Владимир Одоевский замечал: «Не худо, если бы ее [четкую манеру произношения] переняли наши русские актеры, вместо привычки так сказать водянить руладами и трелями произведения гениев»[87 - Ливанова, Протопопов. Оперная критика в России. Т. 1. Вып. 1. С. 313.]. У Колетт можно найти шелковый звук дождевых капель или шептание снега, голос певицы сравнивается с питьем родниковой воды, а позиция слушателя с ощущением себя как камня, которого орошают этот поток[88 - Kristeva. Colette. Р. 41, 206–207.].

Количество серебряных колокольчиков или музыкальных инструментов, качествами звучания которых наделяют писатели романтических героинь, не счесть. На неадекватность конкретного звука и поэтической метафоре звука указывает, однако, пассаж из дневника Михаила Кузмина: «У флейты все-таки какой-то ноздрячий звук. Особенно, когда ясно слышно, как в нее дует флейтист. Это касается самого материала звука, а не поэтического применения, которое обширно, чисто и в высшей степени

поэтично. Как и женское начало. Путать опасно. А то всякая мужественность и мужская культура выйдет хуеви[н]ой»[89 - Кузмин М. Дневник 1934 года. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 1998. С. 123.]. Но инструмент может быть и машиной, пушкой, турбиной, и чем больше механических шумов вторгается в звуковой ландшафт, тем возможнее отсылки к этим звуковым ассоциациям[90 - В романе «High Fidelity» повествователь к описывает певца рок-группы, голос которого катится к публике как пушечное ядро (Hornby N. High Fidelity. London: Penguin Books, 1995. Р. 64).].

Все эти отсылки – к материалу, инструменту, природе, птичьим и животным аналогиям – существовали уже в XVIII веке, когда Ломоносов в «Российской грамматике» замечал: «Иной голос подобен колокольному звону, иной тележному скрыпу, иной скотскому реву, иной Соловьеву свисту, иной подходит к какому-нибудь музыкальному инструменту»[91 - Ломоносов М. Российская грамматика (1765/1757) // Полное собрание сочинение. Т. 7: Труды по филологии 1739–1758. М.: Изд-во Академии наук, 1950. С. 595.]. Это не меняется и в XX веке. Представление о том, что начало машинного века с иным звуковым шумовым ландшафтом и появление приборов для записи звука должно породить иную метафорику звукоряда в литературе, не оправдывается. Метафорика голоса в русской литературе не обновляется, и прилагательные остаются наиболее частым и ненадежным средством передачи неуловимых ощущений. Барт дает этому объяснение: «Я пытаюсь шаг за шагом передать его голос. Пробую метод прилагательных: гибкий, хрупкий, юношеский, надломленный? Нет, это не совсем то; скорее сверхвоспитанный, с каким-то английским вкусовым оттенком. ‹…› Для каждого из этих голосов надо бы подыскать верную метафору – ту, что, однажды встреченная, пленяет вас навсегда; но я ничего не нахожу, так велик разрыв между словами, взятыми из культуры, и этим странным (только ли звуковым?) существом, которое я на миг восстанавливаю в слуховой памяти. Мое бессилие вызвано тем, что голос всегда уже умер, и мы лишь отчаянно отрицаем очевидное, когда зовем его живым; этой невозвратимой утрате мы даем имя модуляции: модуляция – это голос, поскольку он всегда уже миновал, умолк. Отсюда ясно, что такое описание: оно силится передать смертную особость предмета, делая вид (обратная иллюзия), что считает, желает видеть его живым: “описать как живого” значит “видеть мертвым”. Орудием такой иллюзии служит имя прилагательное; что бы оно ни говорило, но уже в силу своего описательного характера прилагательное всегда есть похоронная принадлежность»[92 - Ролан Барт о Ролане Барте. С. 33.].

Прилагательные русской прозы

В тривиальных романах европейского сентиментализма обычно много поют[93 - Ehinger F. Gesang und Stimme im Erz?hlwerk von Gottfried Keller, Eduard von Keyserling und Thomas Mann. W?rzburg: K?nigshausen & Neumann, 2004. S. 7.].

А в повестях европейских романтиков описательные пассажи сентименталистов заменены метафорическими сюжетами, которые связывают действие поющего голоса с опасными иллюзиями. В реалистических романах петь продолжают, но романтический топос исчезает, и голос коннотирует социальную роль и индивидуальные (невротические) отклонения, что не только отражает развитие самого общества, в котором пение отходит на задний план, но и психологические и психоаналитические модели описания голоса – как индивидуального аффективного стереотипа либо как манеру определенных групп. Модернистские авторы, перенимая эти классификации, пытаются лишь избегать принятых стереотипных прилагательных (грозный, мрачный, громкий, звонкий), делая ассоциативные и метафорические отсылки, определяемые обычно культурным контекстом, более произвольными[94 - В отличие от прозы поэзия предлагает более широкий диапазон в выборе прилагательных, ср. «звуки изумрудные» у Некрасова или у него же в поэме «Говорун»: «Начнет в четыре голоса, / зальется как река, / а кончит тоньше волоса, / нежнее ветерка» (Ливанова Т. Оперная критика в России. М.: Музыка, 1967. Т. 1. Вып. 2. С. 72).].

У Олеши тетка говорит «картофельным голосом, таким смоченным слюной и полным языка голосом, точно говорила, пережевывая горячее»; храп Анечки был «пороховым сельтерским», а голос одного из героев был «похож на треск калитки, которую ветер рвет с ее ржавых петель»[95 - Олеша. Заговор чувств. С. 71, 116, 238.]. Впрочем, последнее сравнение, возможно, принятый и забытый стереотип. Книппер-Чехова о своем простуженном голосе пишет – «ржавый»[96 - В письме к Антону Чехову от 13 октября 1903 г. Ольга Леонардовна Книппер-Чехова. Т. 1: Воспоминания и статьи. Переписка с А. П. Чеховым (1902–1904) / Сост., ред., вступ. ст. В. Я. Виленкин. М.: Искусство, 1972. С. 298.].

В пушкинской прозе возникают лишь критерии громкости (тихий или полный голос, слабый или твердый) и настроенческие оттенки (отчаявшийся, мрачный). В прозе Тургенева, прожившего большую часть жизни рядом с профессиональной певицей и учительницей пения, есть длинные описания певческих голосов, но для разговорных голосов словарь также ограничен, хотя он четко слышит и фиксирует разницы произношения социальных групп (разночинец Базаров, дворянская интеллигенция – Кирсановы). Также стереотипны прилагательные, отобранные для голосов, у Достоевского. В «Идиоте» швейцарский пациент, князь Мышкин, говорит «тихим и примиряющим» голосом, а Гаврила «звонким». Голоса женщины в «Братьях Карамазовых» отсылают к принятой животной физиогномике, стереотипному описанию аффекта или характерному признаку социальной группы. Голос Катерины Ивановны либо по-змеиному ядовито «шипящий», пресекающийся, либо истерический – «неистовый», «исступленный». Она вопит, рыдает, задыхается, не может справиться со спазмами и теряет голос. Кошачий голос Грушеньки («тигра» в глазах мучимой ею Катерины Ивановны) «нежный, несколько слащавый даже», портит впечатление от ее летучей красоты и дается через восприятие Алеши, который объясняет это коробящее звучание социально: «Очарованный, он, с неприятным каким-то ощущением и как бы жалея, спрашивал себя: зачем это она так тянет слова и не может говорить натурально? Она делала это, очевидно находя в этом растягивании и в усиленно слащавом оттенении слогов и звуков красоту. Это была, конечно, лишь дурная привычка дурного тона, свидетельствовавшая о низком воспитании, о пошлом усвоенном с детства понимании приличного. И однако же, этот выговор и интонация слов представлялись Алеше почти невозможным каким-то противоречием этому детски простодушному и радостному выражению лица, этому тихому, счастливому, как у младенца, сиянию глаз»[97 - Цит. по публикации романа в Интернете: http://az.lib.ru/d/dostoewskij_f_m/text_0100.shtml (http://az.lib.ru/d/dostoewskij_f_m/text_0100.shtml) [25.12.2012].]. Этот сладчайший голос предвещает садистские унижения, приготовленные хищником (кошечкой-тигром) – змее Катерине Ивановне.

Пожалуй, первым русским писателем, сделавшим голоса знаком индивидуального и одновременно профессионального и социального отличия, был Лев Толстой. Он научил русских литераторов слышать и создал новый стереотипный словарь. Он снабдил своих героев постоянным голосовым эпитетом, как он это делал и с другими характеристиками – вроде вздернутой губы маленькой княгини или роскошных плеч Элен Курагиной. Стереотипы

голосов Толстого психологичны и национальны («где-то внутри горла проговорил голос англичанина», милый грудной контральтовый голос Вареньки)[98 - Текст «Анны Карениной» цитируется по изданию: Толстой Л.Н. Анна Каренина. М.: Наука, 1970, опубликованному на странице ЭНИ http://feb-web.ru/feb/tolstoy/default.asp?/feb/tolstoy/texts/selectpr/a70/a70.html (http://feb-web.ru/feb/tolstoy/default.asp?/feb/tolstoy/texts/selectpr/a70/a70.html) [25.12.2012]. Текст «Войны и мира» цитируется по изданию: Толстой Л.Н. Собрание сочинений: В 22 т. М.: Художественная литература, 1979, помещенному в Интернете: http://ru.wikisource.org/wiki (http://ru.wikisource.org/wiki) [25.12.2012].]. Он слышит в них аффективное состояние героев (Петя, «на которого никто не обращал внимания, подошел к отцу и, весь красный, ломающимся, то грубым, то тонким голосом, сказал» о своем решении идти в армию; Том III/Часть I/Глава XX).

Толстой чувствует голоса и поэтому может заметить о Левине и Николае: «Эти два человека были так родны и близки друг другу, что малейшее движение, тон голоса говорил для обоих больше, чем все, что можно сказать словами» (Часть III/Глава XXXI). Но свой голос Левин слушает с остранением, не любит его: Левин отвечал «с неудовольствием, нарушая тишину леса своим неприятным самому себе голосом» (Часть II/Глава XV) либо говорил с «ненатуральным, самому себе противным голосом». Он подмечает гормональные изменения (так, Левин улавливает, что голос Кити меняется во время беременности) и профессиональные и социальные особенности.

В голосах военных («крикнул он своим знаменитым в командовании, густым и заставлявшим дрожать стекла голосом», «Анна Каренина», Часть II/Глава XIX) священников (с «кротким певучим», «ясным, ненапыщенным и кротким голосом, которым читают только одни духовные славянские чтецы и который так неотразимо действует на русское сердце», «Война и мир», Том III/Часть I/Глава XVIII), протодьяконов («с их раскатом голоса, ожидаемого с таким нетерпением публикой», «Анна Каренина», Часть V/Глава VI), аристократов («моряк говорил тем особенно звучным, певучим, дворянским баритоном, с приятным грассированием и сокращением согласных, тем голосом, которым покрикивают: “Чеаек, трубку!”, и тому подобное»; «Война и мир», Том III/Часть I/Глава XXII). Толстой находит сословные стереотипы, которые повторяются из романа в роман и образуют групповую идентичность. Хриплым голосом говорят люди низкого сословия – солдаты, крестьяне, художники, бабы («Треща веселыми грубыми звонкими голосами двигается вереница баб»; «Один грубый, дикий бабий голос затянул песню и допел ее до повторенья, и дружно, враз, подхватили опять с начала ту же песню полсотни разных, грубых и тонких, здоровых голосов», «Анна Каренина», Часть III/Глава XI, глава XII).

Голос князя Андрея нестабилен. Он «злобно-насмешлив», но может «вдруг как бы вырвавшимся тонким, пискливым голосом» закричать в момент битвы (Том III/Часть II/Глава XXV). Таким же высоким голосом наделяет Толстой Наполеона – перед битвой, перед уничтожением чужих жизней: «[Л]ицо его дрогнуло, левая икра ноги начала мерно дрожать. Не сходя с места, он голосом, более высоким и поспешным, чем прежде, начал говорить. Во время последующей речи Балашев, не раз опуская глаза, невольно наблюдал дрожанье икры в левой ноге Наполеона, которое тем более усиливалось, чем более он возвышал голос ‹…› Наполеон перебивал его ‹…› сердито вскрикнул, чтобы заглушить его голос. Наполеон находился в том состоянии раздражения, в котором нужно говорить, говорить и говорить, только для того, чтобы самому себе доказать свою справедливость» (Том III/Часть I/Глава VI). В момент поражения Наполеон, «опухлый, тяжелый, с мутными глазами, красным носом», говорит охриплым, осиплым голосом (Том III/Часть II/Глава XXXVIII).

Толстой понимает, что фальцетом говорят политики, повышающие свой голос, обращаясь к большой аудитории. На выборах в Дворянском собрании человек в мундире говорит тонким, громким, крикливым голосом. Огромное внимание уделено тонкому, пронзительному, высокому, медлительному, неторопливому, всегда слышному голосу Каренина, государственного мужа: «Когда доклад кончился, Алексей Александрович своим тихим тонким голосом объявил, что он имеет сообщить некоторые свои соображения по делу об устройстве инородцев» (Часть III/Глава XXIII). Этот голос так мил Лидии Ивановне и так мучителен для Анны. «Анна слушала его тонкий, ровный голос, не пропуская ни одного слова, и каждое слово его казалось ей фальшиво и болью резало ее ухо. Она слышала этот отвратительный, неумолкающий голос мужа. Она мучалась страхом за Вронского, но еще более мучалась неумолкавшим, ей казалось, звуком тонкого голоса мужа со знакомыми интонациями» (Часть II/Глава XXVIII).

Толстой создал стереотип отталкивающего голоса бюрократической и трогательного голоса верховной власти. Государь обладает в ушах Пьера «приятно-человеческим и тронутым голосом» (Том III/Часть I/Глава XXIII), дрожащим, обрывающимся, который не скрывает подлинного волнения (как будто Толстой и его герой ожидали услышать из тела императора глас Медного всадника). Поразительно, что русские интеллигенты – будь то Анатолий Федорович Кони или Александр Александрович Кизеветтер – будут так же описывать голос последнего государя, не осознавая толстовской литературной матрицы. Так Кони описывает речь Николая на открытии 1-й Государственной думы: «При первых звуках своего голоса [государь] весь преображается, выпрямляется и с оживленным лицом, внятным и громким голосом, в котором слышатся порою чуждые русскому уху, отдаленные звенящие звуки, читает свою речь к “лучшим людям” с большим мастерством, оттеняя отдельные слова и выражения и делая необходимые паузы. В одном месте, где говорится о сыне – наследнике престола, в голосе его звучат ноты тревожной нежности»[99 - Кони А. Избранное. М.: Советская Россия, 1989. С. 103. Кони обращает внимание и на неприятные иностранные акценты цариц. Так, «привлекательной наружности» Марии Федоровны «не соответствовал голос, грубый и без всяких оттенков, с датским акцентом» (Там же. С. 98).].

Посол Франции в России Морис Палеолог тоже описывает речь Николая II на открытии Думы (10 мая / 27 апреля 1906 года). Не зная русской традиции, Палеолог выстраивает стереотипный контраст между опытным парламентским оратором из Франции, Альбером Тома (с «пламенной дикцией» и «то нежным, то мощным ритмом речи»), и неумелым, нервным Николаем II: «Тяжело смотреть на Николая во время произнесения речи. Слова с трудом вылетают из его сдавленного горла. Он останавливается, запинается после каждого слова. Левая рука лихорадочно дрожит ‹…› Последнюю фразу он произносит совсем задыхаясь». На эту речь Родзянко отвечает «раскатистым и глубоким басом: “Ваше величество, мы глубоко тронуты”»[100 - Палеолог М. Царская Россия накануне революции. М.: Международные отношения. 1991. Кн. 2. С. 36. Интересно, что появление крестьянских ораторов, игравших огромную роль во всех крестьянских восстаниях, Палеолог объясняет исходя из климата страны, который способствовал развитию оральной культуры: «Долгие зимние вечера и участие в мирских сходках приучили, в течение веков, русского крестьянина к словесным упражнениям. Пять – семь месяцев в году, смотря

по области, в России нельзя работать в поле. Крестьяне отсиживаются долгие зимы в тесных избах и прерывают свою спячку только для того, чтобы бесконечно рассуждать» (Там же. С. 17).].

Толстовская стереотипизация голоса как маркировка нервного состояния и социальной роли перенимается такими разными писателями, как Лесков, Олеша и Булгаков, а также многими мемуаристами – возможно, бессознательно. Лесков описывает необходимые качества военного голоса в «Очарованном страннике» по толстовскому образцу: «Голос у меня был настоящий, такой, как по тогдашнему приличию для дворянских форейторов требовалось: самый пронзительный, звонкий и до того продолжительный, что я мог это “ддди-ди-и-и-ттт-ы-о-о” завести и полчаса этак звенеть»[101 - Лесков Н. Очарованный странник // Лесков Н. Избранное. Л.: Художественная литература. 1977. Т. 1. С. 157.]. Манерой толстовского барина наделяет своего человека власти Олеша в «Зависти»: Вместо того чтобы ответить обыкновенной модуляцией, бывший дворянин скандирует и почти речитативом произносит «чу-лооо-веэк!» (главка V).

Михаил Булгаков тонко различает звуковые ландшафты прошлого и настоящего[102 - Инна Соловьева анализирует особенности слуха и виртуозный звукоряд Булгакова, в пьесах которого нежно играют менуэт, бренчат на гитаре, за сценой слышен глухой и грозный хор, далекие пушечные залпы или музыкальная шкатулка, граммофонный голос Шаляпина, трамвай, гудки, гармоника, голоса разносчиков, писк китайской игрушки, страдальческий вой бронепоезда, нежный медный вальс, слишком тяжелый и потому почти неслышный звук залпа, шелест аминь (Соловьева И. Художественный театр. Жизнь и приключения идеи. М.: Московский Художественный театр. 2007. С. 364).], но в области описаний голосов он остается в пределах толстовских стереотипов. Один герой (Мышлаевский) рычит, другой демонстрирует «противный тонкий сюсюкающий голос[103 - Булгаков Мл. Белая гвардия. Театральный роман. Мастер и Маргарита. М.: Современник, 1988. С. 25. Все дальнейшие цитаты даются по этому изданию с указанием страниц в тексте.]. В романе «Мастер и Маргарита» голоса снабжаются категориями динамического диапазона (завопил, заорал, зарычал, прошептал), аффекта (испуганно, грозно, яростно), связаны с повторяющимся прилагательным, маркирующим социальную роль: сорванный тихий хрипловатый монотонный тусклый больной голос власти – прокуратора[104 - Там же. С. 440, 442. Голос Пилата описывается так же подробно, как голос Каренина. Это большой и придушенный, злой голос (446), «сорванный командами голос» (448), голос власти, которая слушает себя (выкрикивал слова и слушал, как на смену гулу идет великая тишина, 457).]; торопливый, хриплый, высокий, мучающий, невыразимо мучительный голос Иошуа (441); треснувший тенорок, дребезжащий фагот Коровьева (402); скрипучий голос Кота (683) и очень низкий голос Воланда, который на некоторых словах давал оттяжной хрип. Также низко, «хрипло задыхаясь» (607), начинает говорить Маргарита, став ведьмой, только в разговоре с ребенком она старается «смягчить свой осипший на ветру, преступный голос» (655).

Эта опора на звуковые стереотипы образует своего рода код, устанавливающий пространство интерсубъективности, облегчающий узнавание и во многом опирающийся на толстовские стереотипы. Герою «Театрального романа» кажется, что он говорил звучным и сильным голосом, на самом деле он хрипел голосом злобным и тонким (376).

В этом смысле интересно, что ухо поэта и композитора Пастернака скорее переводит звучание голосов в «Докторе Живаго» в визуальный план. Разумеется, и у него есть седеющие дамы, которые «разговаривали грудными скрипучими голосами»; женщина с высокой грудью и низким голосом; крысы, которые «отвратительно взвизгивали контральтовыми плачущими голосами», или кучер, который разговаривает с лошадьми «тоненьким бабьим голоском, как няньки на квасящихся младенцев». Однако следователь, врач и двое городовых снабжаются «холодными деловыми голосами “казенного будничного образца”». Лара выхаживает Юрия Живаго не только «своей лебедино-белой прелестью», но и «влажно дышащим горловым шопотом своих вопросов и ответов»[105 - Роман цитируется по публикации в Интернете: http://www.vehi.net/pasternak/ (http://www.vehi.net/pasternak/) [25.12.2012].]. Эти визуальные проекции, возможно, укоренены в опыте Пастернака-кинозрителя, который соединяет две парадигмы восприятия голоса – литературные фантазии и кинематографические визуальные воплощения. Подобное восприятие отличает и Николая Волкова, долголетнего спутника Ольги Книппер-Чеховой, тесно сотрудничавшего со МХАТом, который активно писал на «звуковые темы» в советских киножурналах. Рассуждая о сочетании изображения и голоса в кино, он замечает, что «звуки подтверждали то, что видел глаз», но прибегает к примерам писателей, бывших кинозрителями. Так, у Горького в «Старухе Изергиль» наружность связана прямо со звуком голоса: «Ее сухой голос звучал странно, он хрустел, точно старуха говорила костями»[106 - Волков Н. На звуковые темы. Некоторые особенности звуковой художественной кинематографии // Совкино. 1934. № 11. С. 64.].

Первая глава. Голос как воображение и изображение

Литературные фантазии, метафорические сюжеты

Опера: страсть, смерть и поющие машины. Западноевропейские романтики и декаденты

Если взгляд традиционно кодировался как олицетворение мужской организующей воли, то голос появился в литературном воображении как его альтернатива – воплощение женского эротического желания, противостоящего порядку и размывающего границы[107 - Doane M.A. The Voice in the Cinema // Yale French Studies. 1980. № 60. P. 45.]. Эта символическая коннотация была разработана в ключевых романах и новеллах XIX века об опере и певцах, с возвращающимися мотивами, среди которых меня интересует лишь один – пение. Оно наделялось магической и мистической властью, которая зиждилась на принципиальной амбивалентности голоса, инструмента этой власти.

Певицы с неземными голосами, появляющиеся у Бальзака, Гофмана и Жорж Санд, приносят героям эстетическое и эротическое наслаждение и – ввергают их в безумие. При этом в голосе поющей женщины заложена травестия женского и мужского, обратимость живого и неживого, природного и механического. Этот парадокс обусловлен не столько самой природой голоса, сколько временем и культурным контекстом, в котором возникают эти сюжеты. Именно тогда с оперной сцены уходят кастраты и их место занимают сопрано[108 - Эту особенность анализируют Мишель Пуаза и Фелисия Миллер Франк, на чьи исследования я опираюсь (Poizat Michel. L’opеra ou Le cri de l’ange. Essai sur la jouissance de l’amateur d’Opеra. Paris: A.M. Mеtailiе, 1986; Miller F.F. The Mechanical Song. Women, Voice and the Artificial in Nineteenth-Century French Narrative. Stanford, Stanford UP Press, 1995).]. Однако фантазии о певческом голосе перенесли на певицу амбивалентность, связанную с особенностями оперного кастрата, сделав свойства его голоса свойствами женских фигур и метафорическим нарративом.

Голос кастрата асексуален и странен. Обладая легкими взрослого мужчины и гортанью и связками десятилетнего мальчика, кастраты могли выпевать – при большом диапазоне голоса – необыкновенно длинные фразы, не добирая дыхания, что создавало головокружительный эффект.

Часто этот голос сравнивался со звучанием птицы или флейты, но не со звучанием человеческого голоса. Мишель Пуаза объясняет развитие культа кастратов запретом, наложенным на участие в литургии певиц. Однако высокие голоса были необходимы для партий ангелов. Голос ангела был голосом метафорической высоты – моральной, духовной и голосовой. Так могли петь дети, птицы и – кастраты, чистые, асексуальные, нечеловечные. (Те же качества асексуальности, странности, нечеловечности приписываются позже и другому пограничному между полами голосу – меццо-сопрано.) Церковь использовала эти ненатуральные голоса, делая ставку на высокий пронзительный тон, уничтожающий слово, делающий его неразборчивым и непонятным и превращающий голос – по Мишелю Пуаза – в «крик ангела». Из церкви кастраты попали на оперную сцену XVII века и царили там больше столетия. Для них писали роли героев, королей, полководцев и жрецов. Их голоса в барочных операх обрамлялись тенорами, которые исполняли роли стариков, и басами, использовавшимися для голосов оракула. У Монтеверди мужские герои пели более высокими голосами, нежели женские. Сладость оперного звучания в XVIII веке, особенно в Италии, была связана с этой гендерной травестией и сексуальной неопределенностью, амбивалентностью мужского и женского, закодированной в странном звучании голоса и часто имплементированной в сюжет барочной оперы[109 - Miller F. The Mechanical Song. Р. 87–88. Описание сюжетов барочных опер см.: Heriot A. The Castrati in Opera. London: Secker & Warburg, 1956.]. Однако во второй половине XIX века искусство кастратов постепенно угасло, что было обусловлено политическим развитием и реформами оперы. Наполеоновские войны отделили Италию от Франции и создали дефицит в поставке этих своеобразных певцов, а кодекс Наполеона во Франции запрещал кастрацию с музыкальными целями. Последняя роль для этого голоса была написана в 1824 году Мейербером, последний знаменитый кастрат Джованни Батиста Велутти умер в 1861 году; в том же году Италия, следуя Кодексу Наполеона, наложила запрет на кастрацию. С утверждением бельканто Беллини и Доницетти, посылающих арии в момент кульминации все выше и выше, женские голоса появились на оперной сцене и вытеснили кастратов, а сексуально определенная пара – тенор и сопрано – стали основанием новой итальянской оперы.

Мишель Пуаза наблюдает, как в этих операх появляются сюжеты о женских мученицах и небесных девственницах. Так голос ангела становится голосом женщины, которая жертвует собой, и ассоциируется со смертью[110 - Poizat. L’opеra ou Le cri de l’ange. Р. 132.]. Женская красота, всегда ассоциирующаяся с быстротечностью времени, смертностью и увяданием, подкрепила это стойкое соединение очарования женского голоса с напоминанием о смертности. Сопрано, основание романтической оперы, становится голосом страдалицы и только позже, когда героиня попадает в воронку гибельной любви, голосом страсти[111 - Praz M. Romantic Agony / Transl. from the Italian by Angus Davidson. Cleveland: World Pub. Co., 1965.].

Так фетишистский культ оперных голосов во Франции становится топосом, который использует прочные ассоциации из перенятого от кастратов наследия. Этот топос, связанный с нечеловечностью звучания, сексуальной амбивалентностью, невозможностью удовлетворения эротического удовольствия и неизбежностью смерти, укореняется в сюжетных мотивах французских и немецких романтиков, иногда обращающих эту амбивалентность в более нейтральный мотив распадения визуального и акустического, восприятия глаза и восприятия уха. Голос может быть прекрасен, но тело уродливо, таким образом, магическая сила голоса связана с обманчивостью видимого, у романтиков часто соединенного с иллюзией. Мотив поколебленной уверенности в реальности видимого и слышимого усиливается с момента появления аппаратов, первых музыкальных автоматов-андроидов и фонографа, отделяющего голос от тела.

Жорж Санд строит образ героини романной дилогии «Консуэло» (1843) и «Графиня Рудольштадт» (1843) на распадении впечатления от тела и голоса. В начале первой книги граф, поклонник оперы, слышит поражающий его воображение голос Консуэло и удивляется потом уродливости девочки. Но музыка у Жорж Санд понимается как трансформация, поэтому чарующий голос может превратить поющую уродливую Консуэло в красавицу. Она должна остаться девственницей, потому что ее чистота – залог ее музыки. В тот момент, когда ее девственность под угрозой, Консуэло покидает сцену и скрывается как анонимная гувернантка в старинном замке графа Рудольштадт на границе Чехии и Германии, вступая во второй части романа в мистический белый брак с «живым мертвецом», провидцем-графом. Ее голос – как голос Орфея – пробуждает графа из летаргического сна, в который он впадает в подземных лабиринтах замка. Спиритуальные скитания Консуэло, которые обычно интерпретируют как инициационный обряд (привилегия юношей), дублируются реальными странствиями, совершая которые героиня должна переодеться мужчиной. Так в романе сохраняется мотив инверсии полов.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/oksana-bulgakova-8343808/golos-kak-kulturnyy-fenomen/?lfrom=931425718) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes

Сноски

1

В этом смысле неудивительно, что появляются акустические истории XX века, журналы делают специальные номера, посвященные культуре голоса и слушания, а культурологи после визуального и пространственного поворота говорят об акустическом (The Auditory Culture Reader / Ed. Michael Bull and Les Back. Oxford, UK, New York: Berg, 2003; Hearing History: a Reader / Ed. Mark M. Smith. Athens: University of Georgia Press, 2004). Немецкая история акустической культуры Герхарда Пауля вышла в конце 2013 года (Sound des Jahrhunderts/ Ed. Gerhard Paul, Ralph Schock. Bonn: bpb, 2013).

2

Барт Р. Удовольствие от текста // Избранные работы: Семиотика. Поэтика. М., 1994. С. 462–518, 517–518.

3

Lacan J. Les Sеminaires. Livre X (1962–1963). L’angoisse. Paris: Editions du Seuil, Champ Freudien, Paris, 2004. Современная словенская школа (Dolar M. A Voice and Nothing More. Cambridge: MIT, 2006; Idem. His Master’s Voice. Eine Geschichte der Stimme. ?b. v. Michael Adrian, Bettina Engels. Frankfurt am Main: Suhrkamp, 2007) абсолютизирует модели Лакана, Барта, Деррида, Делеза и игнорирует их укорененность в контексте французской культуры, их связь с барочной оперой и литературными нарративами.

4

Kennan G. Memoirs. 1925–1950. New York: Pantheon Books, 1967. Р. 551; Ong W. Orality and Literacy: The Technologizing of the Word. London; New York: Methuen, 1982.

5

Разумеется, существуют исследования по истории русской оперы, советской массовой песни, советского радио, кино, грампластинки и телевидения, на которые я опираюсь, создан впечатляющий архив старого радио в Интернете и возродился Институт живого слова, но отсутствует развитая теория голоса как культурного феномена.

6

Чуковский К. Дневник 1936–1969 // Собрание сочинений / Сост., подготовка текста, комментарии Е. Чуковской. М.: Терра, 2007. Т. 13. С. 3.

7

Гинзбург Л. Записные книжки. Новое собрание. М.: Захаров, 1999. С. 82–84.

8

Altman R. Material Heterogeneity of Recorded Sound // Sound Theory/Sound Practice / Еd. Rick

Altman. New York: Routledge, 1992. P. 26.

9

Амфитеатров А. Маски Мельпомены. М.: Типо-лит. Т-ва «Владимир Чичерин», 1910. С. 93.

10

Им была посвящена моя книга «Фабрика жестов», вышедшая в 2005 году в «Новом литературном обозрении».

11

Барт Р. Удовольствие от текста. С. 518.

12

Ong. Orality and Literacy. Р. 30–72.

13

Подобная трактовка сохраняется в русском и немецком разговорном языке, но в психоаналитическом толковании персона отсылает, благодаря Карлу Густаву Юнгу, к личине, маске, публичной роли, которую индивидуум перенимает, отвечая требованиям и ожиданиям, обращенным к нему. Подвижная личность может легко менять эти маски, но эта игра может привести к патологической дезинтеграции индивидуума, неспособного соединить свое эго с ролью.

14

Эйзенштейн С. Нежданный стык // Избранные произведения: В 6 т. М.: Искусство, 1968. Т. 5. С. 303.

15

Russolo. The Art of Noises [1913] / Trans. from the Italian with an introduction by Barclay Brown. New York: Pendragon Press, 1986. Р. 24–25, 26. Перевод мой.

16

В «По ту сторону добра и зла» Ницше вспоминает о том, что раньше читали вслух: «Как мало внимания уделяет немецкий стиль благозвучию и слуху, это видно из того факта, что именно наши выдающиеся музыканты пишут плохо. Немец не читает вслух, он читает не для уха, а только глазами: он прячет при этом свои уши в ящик. Античный человек, если он читал – это случалось довольно редко, – то читал себе вслух, и притом громким голосом; если кто-нибудь читал тихо, то этому удивлялись и втайне спрашивали себя о причинах. Громким голосом – это значит со всеми повышениями, изгибами, переходами тона и изменениями темпа, которыми наслаждалась античная публика. Тогда законы письменного стиля были те же, что и законы стиля ораторского; законы же последнего зависели частично от изумительного развития, от утонченных потребностей уха и гортани, частично от силы, крепости и мощи античных легких. В глазах древних период есть прежде всего физиологическое целое, поскольку его нужно произносить одним духом» (перевод Н. Полилова) (Ницше Ф. Сочинения: В 2 т. М.: Мысль, 1990. Т. 2. С. 247).

17

Adorno Th.W., Eisler H. Komposition f?r den Film. Leipzig: VEB Deutscher Verlag f?r Musik, 1977. S. 116. Адорно планировал написать большую книгу о теории радио и голосе авторитета под названием «Current of Music», в его архиве хранятся обширные заметки к этому неопубликованному проекту (см.: Reichert K. Adorno und das Radio // Sinn und Form. 4. 2010. S. 454–465). Об участии Адорно в Принстонском проекте по изучению радио см.: Hagen W. Gegenwartsvergessenheit. Berlin: Merve, 2003; Hagen Wolfgang. Das Radio. Zur Geschichte und Theorie des H?rfunks – Deutschland/USA. M?nchen: Wilhelm Fink Verlag, 2005. S. 305–307.

18

См.: Meyer-Kalkus R. Stimme und Sprechk?nste im 20. Jahrhundert. Berlin: Akademie-Verlag, 2001. S. 21–23.

19

Бланшо М. Пение сирен. Встреча с воображаемым / Пер. В. Лапицкого // Бланшо М. Последний человек. СПб.: Азбука-Терра, 1997. С. 5–16.

20

Отрывок из дневника Кафки цит. по: M?ller L. Die zweite Stimme. Vortragskunst von Goethe bis Kafka. Berlin: Wagenbach, 2007. S. 72.

21

Чтобы спеть дуэт с самим собой, Эдди записывал одну партию, затем пел другую, в то время как первая проигрывалась снова (Эйзенштейн С. Метод/Methode. / Hg. Oksana Bulgakowa. Berlin: PotemkinPress, 2010. Bd. 3. S. 834).

22

Эфрос А. Профессия – режиссер. М.: Фонд русский театр, Панас, 1993. Кн. 2. С. 331.

23

Clark P. The Chinese Cultural Revolution: A History. Cambridge: Cambridge UP, 2008. P. 65, 87.

24

Post E. Emily Post’s Etiquette. New York: Funk & Wagnalls Company, Inc., 1965. Р. 32.

25

G?ttert K.H. Geschichte der Stimme. M?nchen: Fink, 1998. S. 29. Карл-Хайнц Геттерт, написавший историю голоса, которая кончается сразу после прихода радио, собрал ценный компендиум и восстановил традиции античных риторик, средневековых пасторов, классицистических актеров и демократических политиков.

26

Ibid. S. 233.

27

Я пользуюсь данными исследований английского фонолога и немецких лингвистов (Laver J. The Phonic Descripton of Voice Quality. Cambridge: UP Press, 1980; K?nig E., Brandt J.G. Die Stimme. Charakterisierung aus linguistischer Perspektive // Kolesch Doris / Sybille Kr?mer. Stimme. Ann?herung an ein Ph?nomen. Frankfurt am M.: Suhrkamp, 2006. S. 111–129. Здесь S. 111, 119).

28

Не физическое звучание голоса (обертона, динамика, высота), а артикуляция, выговор, ритм, мелодика и интонация лежат в основе фонетических дифференцирующих особенностей, которые служат для лингвистов параметрами для определения региональных, социальных и исторических знаков отличия говорящего, его образования и принадлежности особой группе. Через изменения норм произношения они наблюдают за социально-историческими процессами в обществе, которые одновременно могут быть интерпретированы как указатель на приверженность особой моде (грассирование, мягкое «л»). Так немецкие фонологи наблюдают за исчезновением в разговорном языке раскатистого «р», которое уже в 30-х годах стало знаком театрального или профессионального занятия (учитель, профессор), а русские языковеды пытались маркировать, в какое время и почему сгладились различия между петербургским и московским произношениями. Учебники сценической речи опираются на данные фонологов в поисках языковых масок для определенных ролей, но лингвисты в свою очередь часто обращаются к сценическому произношению как стандартизированной норме.

29

Virilio P. War and Cinema. The Logistics of Perception (1984). London; New York: Verso, 1989. P. 6.

30

Так, Мирабо пользовался трубой, усиливающей голос (G?ttert. Geschichte der Stimme. S. 326–327).

31

При этом происходит потеря высоких частот, шипящих согласных и мелодической выразительности, но эти потери компенсируются большой редундантностью самой речи. Особенности нашего восприятия таковы, что, если приемники срезают низкие частоты, мы легче компенсируем их, нежели отсутствие высоких. Создатели телефонов и дешевых динамиков опирались на эту человеческую способность заполнения (Truax B. Acoustic Communication (1984). Westport, Connecticut: Greenwood Publishing, 2001. Р. 134–135).

32

Квинтилиан Марк Фабий. Риторические наставления. СПб.: Типография Императорской Российской Академии, 1834. Кн. I. Гл. 8. С. 66–67. Цит. по изд.: http://ancientrome.ru/antlitr/quintilianus/institutio-oratoria/kn01.htm (http://ancientrome.ru/antlitr/quintilianus/institutio-oratoria/kn01.htm) [24.12.2012].

33

Никомахова этика // Этика Аристотеля. СПб.: Изд-во Философского общества при Императорском Санкт-Петербургском университете, 1908. С. 78.

34

Эфрос. Профессия – режиссер. С. 163.

35

Амфитеатров. Маски Мельпомены. С. 240.

36

Твардовский А. Из рабочих тетрадей // Знамя. 1989. № 7. С. 150.

37

Квинтилиан. Риторические наставления. С. 66–67.

38

Однако американский историк вокальной техники Алан Ломакс связывал, например, особую технику фальцета с культурами, подавляющими женскую сексуальность и не допускающими добрачных связей. О кантометрике Ломакса см.: Potter J., Sorrell N. A history of singing. Cambridge; New York: Cambridge University Press, 2012. Р. 4–5.

39

Ходотов Н. Далекое – близкое. М.; Л.: Academia, 1932. С. 51.

40

Одной из возможных программ при этом является FFT, Fast Fourier Transform Analysis. Эта программа позволяет измерить временную структуру звука, амплитуду интенсивности, основную частоту вокальных колебаний (FFR, Fundamental Frequency Range). Полученные фрагменты могут быть обработаны при помощи randomized splicing, проиграны в обратном направлении, расщеплены и т. д.

41

Я опираюсь на работы психолога Клауса Шерера (Scherer K. Psychological models of emotion // Borod J. (ed.). The Neuropsychology of Emotion. Oxford; New York: Oxford University Press, 2000. P. 137–162; Juslin P., Scherer K. Vocal expression of affect // Harrigan J., Rosenthal R., & Scherer K. (eds.). The New Handbook of Methods in Nonverbal Behavior Research. Oxford University Press, Oxford, 2005. P. 65–135). Эти данные используются сегодня

прикладной психологией и специалистами по рекламе и маркетингу.

42

Sendlmeier W. Die psychologische Wirkung von Stimme und Sprechweise. Geschlecht, Alter, Pers?nlichkeit, Emotion und audiovisuelle Interaktion // Bulgakowa O. (Hg.). Resonanz-R?ume. Die Stimme und die Medien. Berlin: Bertz & Fischer 2012. S. 99–117.

43

Scherer K. Which emotions can be induced by music? // Journal of New Music Research. 2004. 33 (3). Р. 239–251.

44

Я отсылаю к популярной книге этого современного последователя дарвинской теории об универсальности эмоций: Ekman P. Emotions Revealed: Recognizing Faces and Feelings to Improve Communication and Emotional Life. New York: Times Books, 2003.

45

Certeau M. de. Histoire et psychanalyse entre science et fiction. Paris: Editions Gallimard, 2002. P. 168–196.

46

Концепции классического, лакановского и постлакановского психоанализа голоса были подробно представлены и проанализированы в работах Кажи Силверман, Райнхарда Мейера-Калькуса, Вольфганга Хагена, Мишеля де Серто, Младена Долара и многих других, на которые я ссылаюсь в этой книге.

47

Moses P.J. Die Stimme der Neurose 1956 (The Voice of neurosis). New York: Grune & Stratton, 1954. S. 46.

48

Ibid. S. 49.

49

Moses P.J. Die Stimme der Neurose 1956 (The Voice of neurosis). S. 66.

50

Adorno Th.W. Physiognomik der Stimme. Rezension eines Buches von Paul Moses. Die Stimme der Neurose, Stuttgart 1956 // Adorno. Gesammelte Schriften. Bd. 20, 2. Frankfurt am Main: Suhrkamp, 1986. S. 510.

51

Barthes R. Essais critiques III: L’obvis et l’obtus. Paris: Seuil, 1982. P. 254; Meyer-Kalkus. Stimme und Sprechk?nste im 20. Jahrhundert. S. 441.

52

Stendhal. The Life of Rossini. New revised edition / Transl. by Richard N. Coe. London: Calder & Boyars, 1970. P. 381: «The genuinely impassionate lover may often speak a language which he scarcely understands himself; there is an intercourse of the spirit which transcends the narrow physical limitations of vocabulary. I might suggest that the art of singing shares this mysterious and inexplicable transcendentalism; but just as, in love, artificiality is repulsive, similarly in music, the voice must be allowed to be natural – that is to say, it should be allowed to sing melodies which have been especially written for it…» К сожалению, в русском, доступном мне переводе А. Шадрина (Киев: Музична Украина, 1985) эта сноска на с. 266 переведена крайне неполно.

53

Амфитеатров А. Сумерки божков // Собрание сочинений: В 10 т. / Сост. Т. Прокопова. М.: Интервал, 2000. T. 4. С. 319.

54

Иванов А. Об искусстве пения. М.: Профиздат, 1963. С. 33–34.

55

Цит. по: Kristeva J. Colette or the worlds’ flesh. New York: Columbia UP, 2004. Р. 206–207. Хотя Юлия Кристева в ее биографии Колетт считает, что основным инструментом познания для Колетт был глаз, однако голос становится в этой биографии – благодаря цитатам из романов самой Колетт – своеобразным контрапунктом авторской тезе.

56

Олеша Ю. Заговор чувств. Романы, рассказы, пьесы, статьи, воспоминания. Ни дня без строчки. СПб.: Кристалл, 1999. С. 41.

57

Иванов. Об искусстве пения. С. 38. Николай Ходотов вспоминает отчетливый голос Давыдова с типичной «бархатистой жирнотой» (Ходотов. Близкое – далекое. С. 40).

58

Современные русские оперные критики не пользуются этими определениями, в отличие от немецких. Ср.: Kesting J. Die gro?en S?nger des 20. Jahrhunderts. M?nchen: Cormoran, 1993. S. 474.

59

http://www.insound.com.ua/resource.php?view=cp&id_res=97 (http://www.insound.com.ua/resource.php?view=cp&id_res=97) [01.03.2011].

60

http://www.audio-reclama.ru/diktoryi/zhenskie-diktor-golosa.html (http://www.audio-reclama.ru/diktoryi/zhenskie-diktor-golosa.html) [01.03.2011].

61

Васильев Ю. Сценическая речь. СПб.: СПбГАТИ, 2007. С. 92.

62

Ср. предисловие Андрея Хрипина к интернетной публикации отрывков из «Записок русского тенора» Анатолия Орфёнова (http://hripin.narod.ru/orfenov.htm (http://hripin.narod.ru/orfenov.htm) [01.03.2011]). Лемешев С. Путь к искусству. М.: Музыка, 1965. Я избегаю более очевидных случаев, когда глаголы или прилагательные передают звуковые состояния, окрашенные уже в оттенки приятного или неприятного звука (дребезжащий, визгливый, скрипучий, грохочущий), отсылают к патологическим отклонениям (хриплый, сиплый, простуженный) или измеряемым частотам (низкий/высокий), ощущаемому объему голоса (тонкий/густой, как баритон – составное слово из «тяжелый» и «звук», греч.) или описывает настроения (мрачный, исступленный).

63

Ролан Барт о Ролане Барте (1975) / Пер. С. Зенкина. М.: Ad Marginem; Сталкер, 2002. С. 108.

64

Ср.: «Тело плотное, вкус глубокий, с яркой кислотностью, в котором к фруктовым нотам добавляются более насыщенные ванильные штрихи, несколько даже напоминающие белый шоколад. Легкие пряные нюансы, высокая минеральность (кварц, кремень)». «Долгое ягодное послевкусие с легким оттенком корицы» (http://www.grozdi.ru/vinopedia/ (http://www.grozdi.ru/vinopedia/) http://gastromag.idvz.ru (http://gastromag.idvz.ru/) [05.12.2010]).

65

Stimme. Ann?herung an ein Ph?nomen. S. 68.

66

Kesting. Die gro?en S?nger des 20. Jahrhunderts. S. 472.

67

Пушкин А. Евгений Онегин. Девятая глава. Отрывки из путешествия. Цит. по публикации в Интернете на портале ЭНИ http://feb-web.ru/feb/pushkin/default.asp, опирающееся на текст: Пушкин А. Полное собрание сочинений: В 16 т. М.: АН СССР, 1937–1949 [02.01.2013].

68

Лермонтов цитируется по изданию в Интернете на портале ЭНИ http://feb-web.ru/feb/lermont/default.asp?/feb/lermont/texts/rub3.html (http://feb-web.ru/feb/lermont/default.asp?/feb/lermont/texts/rub3.html) [02.01.2013]. На этом построен каламбур Мятлева, который приглашал к обеду друга послушать молодую английскую певицу Бишоф с присказкой: «Это было шампанское, а тогда мы попробуем Бишофу», имея в виду и особый напиток (смесь вина с фруктовым соком) и голос певицы. Цит. по: Мятлев И. П. Стихотворения. Л.: Советский писатель, 1969. С. 11.

69

Дурылин С. Ольга Осиповна Садовская // Семья Садовских. М.; Л.: ВТО, 1939. С. 201.

70

Перевод Евгения Калашникова. Цит. по публикации в Интернете: http://lib.aldebaran.ru/author/skott_ficdzherald_fryensis/skott_ficdzherald_fryensis_velikii_gyetsbi/ (http://lib.aldebaran.ru/author/skott_ficdzherald_fryensis/skott_ficdzherald_fryensis_velikii_gyetsbi/) [02.01.2013].

71

В оригинале по-французски: «Quel est cet homme? Ha c’est un bien grand talent, il fait de sa voix tout ce qu’il veut. Il devrait bien, madame, s’en faire une culotte».

72

G?ttert. Geschichte der Stimme. S. 233–235.

73

Ср. у Пастернака «Над лужайками слуховой галлюцинацией висел призрак маминого голоса, он звучал Юре в мелодических оборотах птиц и жужжании пчел». «Доктор Живаго». Глава «Пятичасовой скорый». Цит. по: http://www.vehi.net/pasternak/ (http://www.vehi.net/pasternak/) [25.12.2012].

74

Аристотель. Физиогномика. 813 а 31 – b 6 // Лосев А. Ф. История античной эстетики. Аристотель и поздняя классика. М.: Искусство, 1975. Т. IV. Часть вторая, параграф 6. http://gendocs.ru/v29101 /алексей_лосев._история_античной_эстетики._аристотель_и_поздняя_классика?page=29. [25.12.2012].

75

G?ttert. Geschichte der Stimme. S. 233–235.

76

Ibid. S. 234. Разумеется, если животные метафоры проникают в музыкальную критику, то они отсылают к неприятным и неискусным звукам. «Слышны были только глухие взрывы сиповатого, разбитого голоса, сопровождаемые чавканьем, хрюканьем, кашляньем и тому подобными удовольствиям»; «Но прелестный голос ее терялся в хаосе других голосов. Соловей не должен петь там, где каркают вороны, завывают филины, чиликают (так! – О.Б.) синицы» (Ливанова Т., Протопопов В. Оперная критика в России. М.: Музыка, 1967. Т. 1. Вып. 1. С. 128, 158).

77

B?hler K. Ausdruckstheorie. Das System an der Geschichte aufgezeigt. Jena: Verlag Gustav Fischer, 1933.

78

Straus E. Vom Sinn der Sinne. Berlin; G?ttingen; Heidelberg: Springer, 1956.

79

Helmholtz H. von. Die Lehre von den Tonempfindungen als Physiologische Grundlage f?r die Theorie der Musik (1862). Hildesheim, 1968. Теорию Гельмгольца использует Барбара Флюкигер для своего анализа действия звука, но она сосредоточена на шумовом оформлении картины и исключает рассмотрение голоса (Fl?ckiger B. Sound Design. Die virtuelle Klangwelt des Films. Marburg: Sch?ren, 2001).

80

Bronner K., Hirt R. (Hg.). Audio-Branding. Entwicklung, Anwendung, Wirkung akustischer Identit?ten in Werbung, Medien und Gesellschaft. M?nchen: Reinhard Fischer, 2007.

81

Mann K. Mephisto. Roman einer Karriere. 9. Auflage. Hamburg: Rowohlt, 1981. S. 98.

82

Лосев A. Диалектика мифа // Миф. Число. Сущность. M.: Мысль, 1994. С. 31.

83

Лурия А. Маленькая книжка о большой памяти. Ум мнемониста. M.: Изд-во МГУ, 1968. С. 46.

84

Там же. С. 17. Владимир Набоков, который

определяет себя в «Других берегах» как синестетика, не дает подобных описаний голосов. Голос обольстительной американки у него «полнозвучный, как удар по арфе» (его он слышит во время своего путешествия в Германию, где детей мучают выправлением зубов). У крестьянки Поленьки мелодичный голос, у мещаночки Тамары картавость и быстрая речь, не более (Набоков В. Машенька. Защита Лужина. Приглашение на казнь. Другие берега. М.: Художественная литература, 1988. С. 480, 484, 487). Любопытно, однако, что многие звукооператоры работают с цветовыми аналогами звуков. Так Франк Уорнер систематизирует звуки в своей фонотеке по цветам: красные, голубые, зеленые, с произвольной атрибуцией. Красный – звук резкий, голубой – пассивный, а зеленый – пасторальный или воздушный (LoBrutto V. Sound-On-Film: Interviews with Creators of Film Sound. Westport, Connecticut: Praeger, 1994. P. 29).

85

У Олеши «Песня народа как морской вал» (Заговор чувств. С. 234). У Пастернака «Из глубины лагеря катился смутный, похожий на отдаленный рокот моря, гул большого людского становища» («Доктор Живаго»).

86

Ливанова, Протопопов. Оперная критика в России. Т. 1. Вып. 1. C. 91.

87

Ливанова, Протопопов. Оперная критика в России. Т. 1. Вып. 1. С. 313.

88

Kristeva. Colette. Р. 41, 206–207.

89

Кузмин М. Дневник 1934 года. СПб.: Изд-во Ивана Лимбаха, 1998. С. 123.

90

В романе «High Fidelity» повествователь к описывает певца рок-группы, голос которого катится к публике как пушечное ядро (Hornby N. High Fidelity. London: Penguin Books, 1995. Р. 64).

91

Ломоносов М. Российская грамматика (1765/1757) // Полное собрание сочинение. Т. 7: Труды по филологии 1739–1758. М.: Изд-во Академии наук, 1950. С. 595.

92

Ролан Барт о Ролане Барте. С. 33.

93

Ehinger F. Gesang und Stimme im Erz?hlwerk von Gottfried Keller, Eduard von Keyserling und Thomas Mann. W?rzburg: K?nigshausen & Neumann, 2004. S. 7.

94

В отличие от прозы поэзия предлагает более широкий диапазон в выборе прилагательных, ср. «звуки изумрудные» у Некрасова или у него же в поэме «Говорун»: «Начнет в четыре голоса, / зальется как река, / а кончит тоньше волоса, / нежнее ветерка» (Ливанова Т. Оперная критика в России. М.: Музыка, 1967. Т. 1. Вып. 2. С. 72).

95

Олеша. Заговор чувств. С. 71, 116, 238.

96

В письме к Антону Чехову от 13 октября 1903 г. Ольга Леонардовна Книппер-Чехова. Т. 1: Воспоминания и статьи. Переписка с А. П. Чеховым (1902–1904) / Сост., ред., вступ. ст. В. Я. Виленкин. М.: Искусство, 1972. С. 298.

97

Цит. по публикации романа в Интернете: http://az.lib.ru/d/dostoewskij_f_m/text_0100.shtml (http://az.lib.ru/d/dostoewskij_f_m/text_0100.shtml) [25.12.2012].

98

Текст «Анны Карениной» цитируется по изданию: Толстой Л.Н. Анна Каренина. М.: Наука, 1970, опубликованному на странице ЭНИ http://feb-web.ru/feb/tolstoy/default.asp?/feb/tolstoy/texts/selectpr/a70/a70.html (http://feb-web.ru/feb/tolstoy/default.asp?/feb/tolstoy/texts/selectpr/a70/a70.html) [25.12.2012]. Текст «Войны и мира» цитируется по изданию: Толстой Л.Н. Собрание сочинений: В 22 т. М.: Художественная литература, 1979, помещенному в Интернете: http://ru.wikisource.org/wiki (http://ru.wikisource.org/wiki) [25.12.2012].

99

Кони А. Избранное. М.: Советская Россия, 1989. С. 103. Кони обращает внимание и на неприятные иностранные акценты цариц. Так, «привлекательной наружности» Марии Федоровны «не соответствовал голос, грубый и без всяких оттенков, с датским акцентом» (Там же. С. 98).

100

Палеолог М. Царская Россия накануне революции. М.: Международные отношения. 1991. Кн. 2. С. 36. Интересно, что появление крестьянских ораторов, игравших огромную роль во всех крестьянских восстаниях, Палеолог объясняет исходя из климата страны, который способствовал развитию оральной культуры: «Долгие зимние вечера и участие в мирских сходках приучили, в течение веков, русского крестьянина к словесным упражнениям. Пять – семь месяцев в году, смотря по области, в России нельзя работать в поле. Крестьяне отсиживаются долгие зимы в тесных избах и прерывают свою спячку только для того, чтобы бесконечно рассуждать» (Там же. С. 17).

101

Лесков Н. Очарованный странник // Лесков Н. Избранное. Л.: Художественная литература. 1977. Т. 1. С. 157.

102

Инна Соловьева анализирует особенности слуха и виртуозный звукоряд Булгакова, в пьесах которого нежно играют менуэт, бренчат на гитаре, за сценой слышен глухой и грозный хор, далекие пушечные залпы или музыкальная шкатулка, граммофонный голос Шаляпина, трамвай, гудки, гармоника, голоса разносчиков, писк китайской игрушки, страдальческий вой бронепоезда, нежный медный вальс, слишком тяжелый и потому почти неслышный звук залпа, шелест аминь (Соловьева И. Художественный театр. Жизнь и приключения идеи. М.: Московский Художественный театр. 2007. С. 364).

103

Булгаков Мл. Белая гвардия. Театральный роман. Мастер и Маргарита. М.: Современник, 1988. С. 25. Все дальнейшие цитаты даются по этому изданию с указанием страниц в тексте.

104

Там же. С. 440, 442. Голос Пилата описывается так же подробно, как голос Каренина. Это большой и придушенный, злой голос (446), «сорванный командами голос» (448), голос власти, которая слушает себя (выкрикивал слова и слушал, как на смену гулу идет великая тишина, 457).

105

Роман цитируется по публикации в Интернете: http://www.vehi.net/pasternak/ (http://www.vehi.net/pasternak/) [25.12.2012].

106

Волков Н. На звуковые темы. Некоторые особенности звуковой художественной кинематографии // Совкино. 1934. № 11. С. 64.

107

Doane M.A. The Voice in the Cinema // Yale French Studies. 1980. № 60. P. 45.

108

Эту особенность анализируют Мишель Пуаза и Фелисия Миллер Франк, на чьи исследования я опираюсь (Poizat Michel. L’opеra ou Le cri de l’ange. Essai sur la jouissance de l’amateur d’Opеra. Paris: A.M. Mеtailiе, 1986; Miller F.F. The Mechanical Song. Women, Voice and the Artificial in Nineteenth-Century French Narrative. Stanford, Stanford UP Press, 1995).

109

Miller F. The Mechanical Song. Р. 87–88. Описание сюжетов барочных опер см.: Heriot A. The Castrati in Opera. London: Secker & Warburg, 1956.

110

Poizat. L’opеra ou Le cri de l’ange. Р. 132.

111

Praz M. Romantic Agony / Transl. from the Italian by Angus Davidson. Cleveland: World Pub. Co., 1965.