Режим чтения
Скачать книгу

Голубое сало читать онлайн - Владимир Сорокин

Голубое сало

Владимир Георгиевич Сорокин

Клоны великих писателей корчатся в мучительном скрипт-процессе, Большой театр до потолка залит нечистотами, Сталин и Хрущев – любовники, история ХХ века вывернута наизнанку.

В самом провокационном романе Владимира Сорокина, закрепившем за ним титул классика постмодернизма, низвергнуты все кумиры – они становятся участниками безудержного карнавала, где перемешаны высокое и низкое, фантазия и реальность, прошлое и будущее.

Впрочем, одна святыня остается непопранной: разрушая привычные представления о норме и переворачивая все с ног на голову, Сорокин и здесь провозглашает сакральный статус литературы. Главный герой романа – литературный миф; он меняется, но его основополагающая роль в культуре неизменна.

Владимир Сорокин

Голубое сало

© Владимир Сорокин, 1999, 2017

© А. Бондаренко, оформление, 2017

© ООО “Издательство АСТ”, 2017

Издательство CORPUS ®

* * *

– Взгляните! – воскликнул Пантагрюэль. – Вот вам несколько штук, еще не оттаявших.

И он бросил на палубу целую пригоршню замерзших слов, похожих на драже, переливающихся разными цветами. Здесь были красные, зеленые, лазуревые и золотые. В наших руках они согревались и таяли, как снег, и тогда мы их действительно слышали, но не понимали, так как это был какой-то варварский язык…

…Мне захотелось сохранить несколько неприличных слов в масле или переложив соломой, как сохраняют снег и лед.

    Франсуа Рабле.

    Гаргантюа и Пантагрюэль

В мире больше идолов, чем реальных вещей; это мой “злой взгляд” на мир, мое “злое ухо”…

    Фридрих Ницше.

    Сумерки идолов, или Как философствуют молотом

2 января

Привет, mon petit.

Тяжелый мальчик мой, нежная сволочь, божественный и мерзкий топ-директ. Вспоминать тебя – адское дело, рипс лаовай, это тяжело в прямом смысле слова.

И опасно: для снов, для L-гармонии, для протоплазмы, для скандхи, для моего V-2.

Еще в Сиднее, когда садился в трафик, начал вспоминать. Твои ребра, светящиеся сквозь кожу, твое родимое пятно “монах”, твое безвкусное tatoo-pro, твои серые волосы, твои тайные цзинцзи, твой грязный шепот: поцелуй меня в ЗВЕЗДЫ.

Но нет.

Это не воспоминание. Это мой временный, творожистый brain-юэши плюс твой гнойный минус-позит.

Это старая кровь, которая плещет во мне. Моя мутная Хэй Лун Цзян, на илистом берегу которой ты гадишь и мочишься.

Да. Несмотря на врожденный Stolz 6, твоему ДРУГУ тяжело без тебя. Без локтей, гаовань, колец. Без финального крика и заячьего писка:

во ай ни!

Рипс, я высушу тебя. Когда-нибудь? OK. Топ-директ.

Писать письма в наше время – страшное занятие. Но ты знаком с условиями. Здесь запрещены все средства связи, кроме голубиной почты. Мелькают пакеты в зеленой W-бумаге. Их запечатывают сургучом. Хорошее слово, рипс нимада?

АЭРОСАНИ – тоже неплохое. На них меня жевали шесть часов от Ачинска. Этот дизель ревел, как твой клон-файтер. Мы неслись по очень белому снегу.

“Восток-Сибирь большая”, – как говорит Фань Мо.

И здесь все по-прежнему, как в V или XX веке. Восточные сибиряки говорят на старом русском с примесью китайского, но больше любят молчать или смеяться. Много якутов. Из Ачинска выехали на рассвете. Аэросани вел молчаливый “белый жетон”, зато штурман-якут в форме мичмана хохотал всю дорогу, как наш фокусник Лао. Типичный представитель своего бодрого, L-гармоничного народа. Якуты здесь предпочитают мягкие зубы, одеваются в живородящую ткань китайского производства и активно пробируют мультисекс: 3 плюс Каролина, STAROSEX и ESSENSEX.

Рипс-рипс, путе-шественник!

За шесть часов от этого куайхожэнь я узнал, что:

1. Любимое блюдо якутов – оленина в вороньем соку (из живой вороны среднего размера выжимается сок, в который кладут оленью вырезку, немного морской соли, ягеля, и все тушится в котле до плюс-директа. Пробируем через 7 месяцев?).

2. Любимая секс-поза якутов – на четырех точках опоры.

3. Любимый сенсор-фильм – “Сон в красном тереме” (с Фэй Та, помнишь ее фиолетовый халат и запах, когда она входит с улиткой на руке и ворохом мокрых кувшинок?).

4. Любимый анекдот (старый, как вечная мерзлота): обустройство туалета в Якутии. Две палки – одна замерзшее… от ануса отковыривать, другая – от волков отбиваться. Топ-директный юмор. А?

Хотя, когда я после шести часов вылезал из сиденья, мне было не до смеха.

ПРОСТАТА. Фиолетовый контур в глазах. Минус-позит. Бад-кан сер-по. Творожистое настроение.

Только ты поймешь меня, гадкий лянмяньпай.

Место моего семимесячного пребывания весьма странное. GENLABI-18 спрятана между двух громадных сопок, напоминающих ягодицы.

Во всем намек, рипс нимада табень.

Сопки покрыты редколесьем: лиственницы, елки. Меня встретил полковник – квадратный, L-невменяемый мачо с мутным взглядом и директ-вопросом: КАК ДОЕХАЛИ? Ответил честно: минус-робо. Этот пень тань ша гуа был разочарован. Когда спустились в бункер, я совсем потерял чувство времени: GENLABI-18 размещена в бывшем КП ПВО. Глубокое заложение. Армированный бетон эпохи совкома. Полвека назад здесь днем нажимали на кнопки, а ночами мастурбировали советские ракетчики.

Счастливые: у них хотя бы были объекты мастурбации – TV и CD.

Здесь же нет даже сенсор-радио. Verbotten: весь медиальный плюс-гемайн. Вся аппаратура на сверхпроводниках третьего поколения. Которые? Да. Не оставляют S-трэшей в магнитных полях.

Соответственно – не фиксируемы ничем.

Ну и: температура в аппаратной –28 °C. Неплохо, рипс лаовай? Там работают в костюматорах.

Счастье, что я не оператор и не генетик. Плюс-плюс-счастье, что доехал мой чемодан с “Чжуд-ши”, а значит – с моей L-гармонией.

Надеюсь, все будет лин жэнь маньи-ди, и я за эти семь месяцев не превращусь в крота-альбиноса с розовой простатой.

And so, нежная сволочь моя, пошел обратный отсчет времени. 7 месяцев в компании. 32 “белых жетона”, 1 полковник, 3 лейтенанта-оператора, 4 генетика, 2 медика, 1 термодинамик. Плюс нежноизвестный тебе логостимулятор. И это все на 600 верст.

Таков наш дахуй, как говорят за Великой Китайской стеной.

Погода: – 12 °C, ветер с левой сопки. Какие-то белые птицы на лиственнице. Рябчики? Бывают белые рябчики, поросенок? ? propos, ты совсем равнодушен к Природе. Что в принципе неправильно. И минус-активно.

Пожелай мне не створожиться здесь от тоски, obo-robo и мороза.

Сегодня на ночь – прижигание по-старому плюс жир ящерицы да-бйид. Масло ба-сам доехало, слава Космосу. “Пять хороших” тоже целы. Вспомнил: “Жажда, совокупление, бессонница, хождение, сидение, переживания – все, что может вызвать волнение мочи, запрещается”. Жаль, ночью некому будет подержать кувшин.

Посмотрим, что здесь едят. Bear’s hug, мой узкобедрый ханкун мудень. Целую тебя в ЗВЕЗДЫ.

Boris

4 января

Нинь хао, сухой мотылек.

Гнилые сутки форберайтена миновали. Устал просить и командовать. Несмотря на то, что почти все “белые жетоны” – сверхсрочники, у них вместо мозга протеиновая пульпа для инкубаций.

Вчера на рассвете приползла гора аппаратуры. Слава Космосу, моя часть встала не в аппаратной, а в B-гидропоник. Не надо будет переодеваться и потеть. В общем – все начинается, рипс нимада. Твой теплый Boris неплохо устроился в этой бетонной чжи-чан. Моя каюта во втором конце. Так что стон биотеплиц не доносится. Это минус-директный
Страница 2 из 19

звук, всегда раздражавший меня во всех командировках.

Познакомился со всеми. Генетики: Бочвар – краснощекий словообильный русак с дюжиной мармолоновых пластин вокруг губ, Витте – серый немец, Карпенкофф Марта – корпулентная дама с прошлым TEO-амазонки, любит: клон-лошадей, old-gero-techno, аэрослалом и разговоры о M-балансе. Фань Фэй – бодрый шанхаец твоего возраста. Блестяще говорит на старом и новом русском. Видно, что большой чжуаньмыньцзя в генинже хорошо ходит (коэффициент L-гармонии походки более 60 единиц по шкале Шнайдера). С ним говорили о засилье китайских блокбастеров. Ему плевать на тудин, конечно.

Медики: Андрей Романович, Наталья Бок. Белые клон-крысы из вонючего GENMEO. Общаться с ними – тяжелый фарш. Зато термодинамик Агвидор Харитон – симпатичный плюс-директный шаонянь. Он потомок академика Харитона, который делал для Сталина H-bomb. В наш бетонный анус его занесла не жажда денег (как твоего мягкого друга), а SEX-БЭНХУЙ: он, solidный мультисексер со стажем, расстался с двумя своими нежными поршнями и с горя напросился в командировку.

Кто в этой дыре зарядит его дуплетом? Не сверхсрочники же, рипс лаовай. Сам любит: полуспортивные флаеры пятого поколения, Гималаи, пожилых мужчин-математиков, вишневые сигары и шахматы. Сыграем вечером.

Все военные, включая операторов, – тотально неинтересны. Жилистые амплифаеры. Они пользуют старый русмат, который я не перевариваю даже под северным соусом.

И!

О г. Полковнике – инф. по умолчан, как шутил мой пок. папаша.

Это весь шаншуйхуа – спросишь ты? И я кивну, рипс нимада.

Вот мы и дождались с тобой, козленок в шоколаде. Ты все пугал меня: “Von meinem BOBO muss ich scheiden”.

Тебе как нежной сволочи будет легче пережить это. Достаточно любой хорошо вымытой руке коснуться твоих плавников, – топ-директ, хуайдань, плюс-позит, сяотоу! Рука дающего вана не оскудеет, а твоя перламутровая сперма протея не загустеет.

К сожалению, я устроен по-другому и моя LM не расположена к протеизму.

Я целокупен.

И горжусь этим, рипс.

Поэтому, как и тогда в Барселоне, я сохраню тебе чжунши посредством смещения M-баланса и сохранения моей божественной L-гармонии. Уверен, “Чжуд-ши” поможет by Kosmos blessing.

Молись за меня по-русски. ? propos – передо мной лежит “Чжуд-ши”, раскрытая на твоей нелюбимой главе 18.

НИРУХА, КОТОРАЯ ОТНОСИТСЯ К ЧИСЛУ ПЯТИ НАЗНАЧЕНИЙ:

“Когда в нижней части тела застрял обломок оружия, сохнет кал, гланг-тхабс, жар низа тела, задержка мочи, вздутие живота, глисты, скран свежий и застарелый римс”.

Обломок твоего сочного оружия, подонок, застрял у меня в чакре Сердца. А об этой болезни нет ничего даже в “Чжуд-ши”. И не смейся, чуньжэнь, над “Узнаванием болезней по зеркалу мочи”. Я старше и умнее тебя и повторю тебе 77 раз: твое любимое кровопускание – не панацея от всех болезней.

Вспомни великого Вернадского: L-гармония не связана с чистотой крови. Твои квазимедитации с Иваном и последующее совместное кровопускание – полное хушо бадао.

Минус-директ этого дикаря – два плюс-наших-плюс-директа. Я не боюсь твоего тибетского ножа для кровопускания в форме хвоста ласточки, но мне жалко твою юную кровь, беспричинно утекающую в землю. Лучше мои губы будут отсасывать ее.

И вообще – хватит о телесном. Это наша разница в возрасте скрипит в моих биофилологических суставах.

Ты счастлив – у тебя в запасе есть целых 12 лет. Как это много, рипс нимада!

Пишу без зависти.

За три года нашей аферы ты успел заметить, что, несмотря на гнойный характер, я сохранил детскую способность искренне радоваться за близких мне людей.

А ближе тебя, шагуа, у меня только мое бледное тело с перманентно пылающей простатой.

Но хватит о бэйцаньди. Пора о приятном: фудпровайдинг здесь топ-директ. То есть просто – ни ха табень. И очень лаконичный повар, не гарнизонный, хоть и в форме сержанта.

Оцени, пиявочка моя, МЕНЮ на сегодня:

Fr?hst?ck

Кленовый сок

Поридж-ламинария

Овечье масло

Овсяный хлеб

Кофе N

Кофе TW

Зеленый чай

Lunch

Ржаные гренки с козлиным мозгом

Салат из луговых трав

Куриный пресс-бульон

Филе нутрии с молодым бамбуком

Фрукты

Ежевичный blub

Трапеза

Кумыс

Ван тан суп

Ватрушка со пашеном

Повечерие

Березовая пульпа с мамалыгой

Сбитень имбирный

Родниковая вода

Коэффициент L-гармонии такого меню – 52–58 единиц по шкале Геращенко. Not bad, правда? А вчера на lunch подали клон-индейку под красными муравьями, что вызвало у меня приступ фиолетовой ностальгии.

Помнишь банкет в ASIA-центре по случаю split-фальжирования макросом ХЭТАО весеннего плюс-инкома?

Ты был тогда в минус-директе из-за этого лао бай син Злотникофф, поэтому наверняка ничего не помнишь, кроме его платиновых волос и жирных ручищ, которыми он тискал тебя возле обелиска.

А я в тот гнилой вечер целиком отдался гастрономии.

Общеизвестно, что повара в ХЭТАО – не бумажные тигры и не девушки, рисующие цветы цзы-динсянхуа рогом буйвола на поверхности озера Чжан.

После вербальной интродукции и раздачи шкатулок, когда на полуторатонной голубой клон-черепахе выехала несравненная Мяо Ма и запела “Седую девушку”, я присох и створожился: опять китайщина, рипс лаовай, никуда от нее теперь не денешься.

Представил: сейчас 38 юношей растворят сандаловые врата, стукнет серебряным посохом церемониймейстер и на нас обрушится тоталитарная мощь китайской кухни.

Но вместо этого – зеленая сенсор-wave, Булонский лес, le triomphe de la cuisine fran?aise: гиперустрицы, семга с паразитами, сиамские телята с трюфелями, землеройки с маком, белужья икра в розетках из лунного льда, буйволиные почки в сгущенной мадере, седло носорога под синим лазером и – любимая моя, простая, как улыбка репликанта, сочная, как жизнь, – клон-индейка под красными муравьями.

У ХЭТАО она была громадной, здесь же поскромнее – кг на семьдесят.

В тот вечер я рвал белое мясо и бодро хрустел муравьями, заливая свою M-ревность “Мытищинским 2222” (500 новых юаней бутылка).

Ты знаешь, из белых вин я предпочитаю старые подмосковные, а красные – тут уж глотка не сделаешь без албанских. Но тогда я не пил красного из L-принципа.

Когда ты уехал с Злотникофф на лифте, чтобы сделать ему в барокамере малый тип-тирип, подали десерт. Это был громадный круглый торт – подробная модель Луны, на которую у ХЭТАО большие виды (они уже перекупили у бразильцев здание разрушенного “Хилтона” в море Покоя). Торт парил над вибропластиной, музыка которой подействовала на меня возбуждающе.

Одним из первых я вонзил нож в торт, вырезал огромный кусок, взял двойной “Albogast”, потом водки “Катя Бобринская”, потом слоеный ликер “Семь цветов радуги”, затем опять “Albogast”, “Napoleon O. X.”, “Myer’s Planters Punch”, “Дядя Ваня”, “Cusam samroju”, и все кончилось помнишь чем.

Рипс!

Я не извинюсь ни перед тобой, ни перед Злотникофф даже на смертном одре. Это принципиально, бровеносец мой гибкий.

А свиноматка Злотникофф будет вечно помнить мой тепель-тапель.

Я zanuda?

Пора прервать T-вибрации и выбросить мороженого ежа из своей узкой постели.

Клон-голубиная почта – потрясающее изобретение наших военных, доложу я тебе. Клон-голубятней заведует ефрейтор Неделин. Она запирается на стальную дверь. И в этом есть резон, рипс. Существа, которых выращивает кривоногий Неделин, вовсе не напоминают невинную голубку
Страница 3 из 19

Пикассо, голограмма которой парит перед входом. Они размером с орла, их желтые глаззззззззза светятся в темноте. Роговой клюв может спокойно проломить череп ефр. Неделину. Твари растут как грибы, Неделин кормит их пресс-крысами и XL-протеином. Они морозостойки, неприхотливы и дальнобойны.

И никогда не спят.

Если такой ублюдок столкнется в воздухе с настоящим голубем, он разорвет его на лету, проглотит и полетит дальше.

В сутки Неделин выпускает до 6 клон-голубей: military плюс privat почта.

Секретности никакой – мои письма настигнут тебя, когда проект будет завершен, а бункер ликвидирован. Может, я обниму тебя раньше, чем ты получишь их, стройный ван? И мы сплетемся, как белые осьминоги, обгоняя клон-голубей?

А потом, когда они долетят, ты будешь распечатывать и читать эти письма, а я, лежа за твоей татуированной спиной, буду бросать в нее шелуху от фисташек и по твоему сопливому хрюканью угадывать, какое место ты читаешь.

Хорошо бы так и было, рипс.

После lunch гулял между сопками и курил. – 14 °C. Серое небо, мутное солнце.

Вышли: ефр. Неделин (пускать голубков) и Марта Карпенкофф (посмотреть, как они летят).

Твари неохотно покидают стальные клетки. Неделин вытаскивает их щипцами и метает в небо. Они раскрывают жилистые крылья и несутся в Абакан.

Карпенкофф провожает их прицельным взглядом ex-амазонки. Неделин гремит пустыми клетками, сморкается в снег.

Послезавтра привезут объекты.

У меня готово все, кроме провокаций.

Придется поторчать в реактивной. Биофилология – модная, но кропотливая наука. Правда, дельфин? Жму тебя.

Boris

5 января

И все-таки ты хуайдань, нимада.

Пытаюсь забыть твое липкое свинство с Киром и Дэйзи и не могу. Даже здесь, в этой мерзлой O.

Теперь я понимаю, почему ты так долго просил прощения, молил не наказывать тебя через BORO-IN-OUT.

Не потому, что ты rapid по рождению, полтинник по L-гармонии и сахарная свинья по карме.

Своими слезами, поклонами и целованием стола ты пластилинил более тяжкий грех. Более потную связь.

Кир – простой шагуа, без намека на L-гармонию, воткнувший свой тонкий цзуанькунцы в модное GERO-KUNST. Дэйзи – лао бай син, попавшая из Пскова в питерскую ART-мей чуань. Она не в состоянии поддержать элементарный таньхуа и, как Rebecca из твоего любимого сериала, способна лишь повторять конец фразы собеседника, прикрывая гебефреническим хохотом свою глупость.

Кир держит ее за то, что она дает ему между мышцами, это знает даже Попофф.

Ты стал сопливить отношения с этой мезальянсной и минус-позитной парой из-за своих ложных W-амбиций, а я, наивный благородный ван, не догадался зачем.

Тебе понадобились жалкие Кир и Дэйзи как бумажная ширма, за которой ты отдавался свинцовому натуралу с Наташей.

С этой гнусной минус-активной сколопендрой. Она оплетала тебя своими бледновенозными ногами, шепча: во ай ни, а ты вспарывал ее подзасохшее своим пестом. Вы делали ЭТО натурально, как деды и отцы.

И ты гордился своей M-смелостью, узкий подонок: “Я пробирую natural!”

Фальшивая мерзость, достойная скуннеров и диггеров.

Бэйбиди сяотоу, кэчиди лянмяньпай, чоуди сяочжу, кэбиди хуайдань, рипс нимада табень!

И это все, что я прорычу

в Твое позолоченное ухо,

липкий подонок.

Boris

6 января

Нинь хао, прелесть моя.

Сегодня чудесная погода и много событий.

Первое: моя простата на время успокоилась. После 16 прижиганий, нирухи и втирания жира ящерицы да-бйид.

Второе: нашему полковнику никто не пишет. Шутка.

Здесь никому не пишут. TS 332. Письма летят только в одну сторону.

И!

Третье: привезли объекты.

Это достойно подробного описания. Я сидел в реактивной, сканировал вчерашний посев. Вошел громкий Бочвар: ВЕЗУТ!

Оделись, вылезли наверх. Там уже торчал весь наш беложетонный гарнизон.

Огибая левую сопку, допотопный снегоход тащил белый living-сяочэ, которые использовались китайцами во время Трехдневной войны в Монголии.

Подъехали.

Из снегохода вылез капитан чего-то (кажется, СПВ), доложил полковнику. Открыли living-сяочэ, стали выводить объекты. Ты знаешь, я хладнокровная ящерица, но RK видел впервые.

Поэтому?

Был неадекватно любопытен.

Объектов семь: Толстой-4, Чехов-3, Набоков-7, Пастернак-1, Достоевский-2, Ахматова-2 и Платонов-3.

Несмотря на жару внутри living-сяочэ, все RK были в скафандрах с ошейниками и с tub-сапогом на правой ноге. Спустили трап, стали принимать их. Шли спокойно. Разместили их профессионально. Семь камер, обитых натуральным войлоком: 3 ? 3 ? 3.

Подробней: Толстой-4.

Четвертый reconstruct Льва Николаевича Толстого. Инкубирован в красноярском GWJ. Первые три не совсем удались: не более 42 % соответствия. Толстой-4 – 73 %. Это мужчина ростом 112 см при весе 62 кг. Его голова и кисти рук непропорционально большие и составляют половину веса тела. Кисти рук массивные, как у орангутанга, белые, складчатые; ноготь мизинца размером с монету в пять юаней. Крупное яблоко исчезает в кулаке Толстого-4 бесследно. Его голова в три раза больше моей; нос в пол-лица, неровный, бугристый; брови, поросшие густыми толстыми волосами, маленькие слезящиеся глаза, огромные уши и тяжелая белая борода до колен, волосы которой напоминают амазонских водяных червей.

Объект спокоен, нем, как и остальные шесть. Любит шумно втягивать воздух ноздрями и тяжело выдыхать. Иногда подносит оба кулака к лицу, медленно раскрывает их и долго смотрит на свои ладони. На вид ему лет 60. Его вырастили за 3 года и 8 месяцев. В камере у него прозрачный стол в стиле позднего конструктивизма (Гамбург, 1929), бамбуковое кресло (Камбоджа, 1996), кровать с гелиевым наполнителем (Лондон, 2026). Освещение – три керосиновые лампы (Самара, 1940). Erregen-объект – чучело пантеры-альбиноса. Вот так, рипс лаовай.

Дальше: Ахматова-2.

Второй RK Анны Андреевны Ахматовой.

Инкубирована в ГЕНРОСМОБе. Первая попытка – 51 % соответствия, вторая – 88 %. Объект внешне полностью соответствует оригиналу возраста 23 года. Выращен за 1 год 11 месяцев. Сильная патология внутренних органов: практически все смещены и недоразвиты. Сердце искусственное, печень свиная. M-баланс 28. Поведение беспокойное, автоматизм, PSY-GRO, яндяньфын. Издает частые гортанные звуки, нюхает правое плечо и предметы. В камере: лежанка эбонитовая (Южная Африка, 1900), светящийся шар свободного парения. Erregen-объект – кости неандертальца мужского пола, залитые жидким стеклом.

Я не слишком сухо излагаю, мой золотоухий ханкун мудень? Читай. Ты же GERO-KUNSTLER, рипс чоуди сяочжу!

Набоков-7.

С ним наши ген-мошуцзя провозились 8 лет. Первый RK появился в подземной MUBE, еще когда я жил с сиамскими близнецами и не знал твоих прелестей. Судя по записи академика Макаревича, отторжение доходило до 80 %, объект был аморфным и содержался в барокамере. Набокова-5 инкубировали (sic!) в день подписания Мюнхенской конвенции о запрещении RK и клонирования F-типа. Проект был заморожен, объект умерщвлен. Но уже через полгода Набокова-6 инкубировали (тайно от IGKC) в воронежском ВИНГЕНИЖе. Было много проблем. Но вот – Набоков-7. 89 % соответствия. Фантастик, рипс табень! Самый высокий уровень из всех семи. Хоть внешне это незаметно: объект похож на полноватую женщину с кудрявыми рыжими волосами. Все мышцы его мелко вибрируют, что создает вокруг тела объекта еле заметный контур. Пот струится по телу и хлюпает в переполненных ботинках. Мебель:
Страница 4 из 19

стол кухонный (СССР, 1972), стул круглый на винтовой штанге (Бухарест, 1920), кровать солдатская походная (us army, 1945). Освещение: четыре источника зеленого света произвольного размещения. Erregen-объект – женская норковая шуба, покрытая пчелиным медом и подвешенная под потолком на золотом крюке.

Пастернак-1.

“Первый RK-блин – и не комом!” – прямолинейно пошутил наш немец. Пастернака-1 инкубировал Вездесущий и Бессмертный Алоиз Ванеев. Соответствие – 79 %. Самое зооморфное создание из всех семи. Сходство с лемуром поразительное: маленькая голова, покрытая белым пухом, крошечное сморщенное лицо с огромными розовыми глазами, длинные, до колен, руки, маленькие ноги. Он раскачивается и издает носом трубные звуки. В соответствии с LOGO-корреляцией мебель в его боксе отсутствует. Зато 64 интенсивных источника света и живой erregen-объект: шестидесятикилограммовый персидский клон-кот. Умирающий? От ожирения, mon petit.

Достоевский-2.

Особь неопределенного пола, среднего роста, с патологией грудной клетки (выпирает вперед килем) и лица (височная кость срослась с носовой в форме ручки пилы). Его войлочная кубатура освещена софитом. Erregen-объект – шкатулка из яшмы, наполненная алмазным песком.

Платонов-3.

Настоящее произведение ген-искусства из Санкт-Петербурга. Помнишь, сладкий поршень мой, йога, описанного Гурджиевым, который двадцать лет простоял на кончиках пальцев рук и ног во дворе буддийского монастыря и которого монахи раз в месяц выносили на реку и обмывали, как скамью или стол? Платонов-3 – тот самый стол из человеческой плоти. Его тяжелые кости обтянуты желтой кожей, плоское лицо неотрывно смотрит вниз, огромный белый член болтается между ног. Для Платонова-3 – буковый кабинет (Париж, 1880), хрустальная люстра (Брно, 1914), erregen-объект – лед в деревянном ящике, обитом ватой.

И!

Наконец – Чехов-3.

Очень похож. Даже – гаофэнь, рипс нимада. Хотя соответствие – всего 76 %. Один дефект – отсутствие желудка. Ну да это – сяоши, как говорит дядюшка Мо.

Все объекты – на биосе, так что с едой и дефекацией проблем нет. В общем – все пока чантайди.

Хотя зачем я это пишу тебе, потной гниде, с таким плюс-директом предающей близких?

Способен ли ты понять простой и dis-активный баофа тела моего? Понимаешь ли ты, как мыслящая монада, что ближе ТЕБЯ у моего тела нет НИКОГО?

Boris

7 января

Вчера ночью начался буран.

Это сильный ветер со снегом. Спутал нам все фа: TFG не подвезли. И все встало.

Так всегда у военных – главное оставляют на десерт. Русский авось плюс буфуцзэ сяньсян. Ждем погоды и пьем с утра.

Ты спросишь: “Рипс нимада, а как же два наших договора, подписанных коньяком и спермой?”

Ангел мой гнилосердый, свой договор ты нарушил первым (со Злотникофф), когда твоя сперма еще не просохла на рисовой бумаге. Уверен на 99 %, что в мое отсутствие помимо мультисекса ты продолжаешь пробировать natural с персонами, гнусная и L-дисгармоничная плоть которых не годится даже на пресс-food для клон-голубей ефрейтора Неделина.

Поэтому.

Войдя сегодня утром в solarium, я с чистой совестью принял первую дозу моей любимой водки “Катя Бобринская”. (Коньяка здесь нет.)

Наш solarium, или сочилово на жаргоне “белых жетонов”, большая по масштабам бункера комната, оклеенная живородящей текстурой и гиперактивно подсвеченная сверху. Посередине – стойка бара (весьма пиньфади по содержанию), водяные тумбы, шахматный стол (заказанный мною) и два сенсор-кресла, естественно со снятым оборудованием.

В нормальном месте подобного рода после 50 мл “Катеньки” меня потянуло бы в сенсор-кресло.

Для начала я бы вклеил что-нибудь веселое.

Например, микс-римейк “Огни большого города – Терминатор”. (Помнишь, как Шварценеггер гонится за Чарли Чаплином по сабвею?) После третьей дозы меня двинуло бы на китайщину от Шаолиньпродакшен – “Дыхание Красного Дракона” или “Речные заводи”. Ну а после 500 мл – СВЯТОЕ РЕТРО: “Farewell, Moranbong!”

Рипс, после половины литра я не могу видеть без слез руки Сюзи Бланк – и это fatum.

Помнишь, когда она бинтует крыло Владимиру своей сорочкой, а он закрывает глаза и спрашивает: “Тебе приходилось спать в небе?” – “В небе? – переспрашивает она. – Как это?”

И сразу – кровь сквозь сорочку! плюс прибой! плюс морская пена на скалах! плюс мурены вокруг трупа Рональда! плюс ветер в волосах! плюс запах сожженного гнезда – и как только ветер понесет песок и скрипнет на зубах песчинка – так у меня и потекло.

И я плачу до самой ее реинкарнации.

Вот загадка для столь несентиментального человека, как я.

Но здесь, в GENLABI-18, плакать пока нет повода.

Не успел повторить “Катеньки”, как дверь булькнула, вошли двое: Бочвар и Карпенкофф.

– Рипс, а говорят, что биофилы только нюхают, жмут и трут! – засмеялся Бочвар.

– К сожалению, пьют тоже, – выпил я.

Он зашел за стойку и загремел бутылками.

– Господин Глогер, чем вы боретесь с бураном? – спросила Карпенкофф, глядя на мой пустой кубик.

– Водкой “Катя Бобринская”, – ответил я, лишний раз убедившись в тяжелом V2 этой самки.

– “Катя Бобринская”? – переспросила она с угрюмым минус-директом, словно вспомнив сразу всю свою мутную жизнь. – А что это?

– Марта, это хорошая ржаная водка, – опередил меня Бочвар. – Эйс-позит.

– Тогда налейте мне. – Карпенкофф опустила свой ванвэй на тумбу.

– Не ищите бутылку, – предупредил я Бочвара. – Здесь только кубики.

– Нас тут ждали с водяным говнорезом! – захохотал Бочвар. – Северная поебония с ледяной плюс-пиздищей плюс хуеscroll!

– Я прошу не употреблять русмат в моем присутствии, – сканировал я его.

– Вы даньхуан? – спросил он.

– Я даньхуан, – ответил я.

– Цзюцзин нинь шэмма шихоу нэн чжуньбэйхао ни? – обнажил свои перламутровые зубы Бочвар.

– Цюй нянь синцижи сяюй ши, – закурил я.

– Олени, поберегите рога. – Карпенкофф поймала кубик, пущенный ей по стойке Бочваром. – На меня этот буран действует как END-ШУНЬЯ. Каменная голова, плюс каменная вагина, плюс каменный анус. Вы впервые на таком Севере, Борис?

– Да, – ответил я, садясь за шахматы.

– Я вижу. – Она поднесла кубик к оранжевым губам. – Белый Север не даст вам створожиться. У меня это четвертый плюс-ком. Каждый раз я теряю до 6 пунктов M-баланса, но все равно приобретаю приличное BORBOLIDE. Север учит нас, фиолетовых клопов.

– Лишь бы военные не раскрасили носорога, рипс нимада табень. – Бочвар налил себе в стакан Chivas Regal и стал щедро совать лед. – Я готов потерять 20 единиц L-гармонии, только бы уложиться в график. Если они все так провайдят, как TFG, – тогда без рессор не обойтись. Еще месяц здесь месить воздух – фубайди шици!

– Наши военные не раскрасят носорога, Леонид, – сосредоточенно выдохнула Карпенкофф после выпитой водки. – “Белые жетоны” – не каблуки. И даже не МПИ. У них solidный status. Меня больше беспокоит наш Агвидор.

– Харитон? – отпил из гремящего стакана Бочвар.

– Да. – Карпенкофф вытянула из наплечника узкий портсигар, достала папиросу. – Не знаю, может, я – парникубель, но его манипуляции с батареями весьма сомнительны. Ретро-плюс какой-то.

Бочвар засмеялся.

– Вы маракуете в термодинамике? – спросил я.

– Не надо быть ген-титаном, чтобы знать зависимость dis-скачков от порога энтропии. Я не вчера покинула вагину, и это моя не первая командировка.
Страница 5 из 19

Харитон помешан на практике фон Штайна, от которой почти все отказались. С Арцимовичем и Мамеляном я работала директней.

– В Угре? – спросил я, расставляя шахматные фигуры. – S-пластилин проект?

– Yep, – закурила она.

– Сравнивать S-пластилин и ГС-3 некорректно. – Я сделал ход e4.

– S-пластилин! – засмеялся Бочвар. – Марта, вы блефуете! S-пластилин! Витя Борцони делал для них in-out. Там все было как в саванне. Все сразу получилось, я видел пульпу. Это топ-директ, рипс. Его тело весило четыре тонны, кожа вулканизировалась прямо на глазах. Но, Марта, сравнивать эти проекты… – Он тряхнул головой так, что звякнули его надбровные полумесяцы. – Ваши Арцимович с Мамеляном простые штукари по сравнению со всеми нами.

– Мне плевать на бант, я отвечаю за совместимость. Это вам и Витте придется жевать стекло. У вашего гениального Агвидора будет очень средний разброс. Я это вижу. Будет средняя вонь. – Карпенкофф подошла к стене, выпустила дым на текстуру. Ворсинки жадно зашевелились.

– Марта, не прессуйте вымя, – зевнул Бочвар. – Basta. Мы все хотим денег. И комфортной обратной дороги. Правда, Борис?

Я кивнул.

– Борис не из разговорчивых. – Карпенкофф подошла ко мне, покачиваясь на котурнах.

– И горжусь этим, – буркнул я, разыгрывая испанскую партию.

– Ненавижу зиму. – Бочвар сел на стойку. – Хуже зимы только музыка 137. Еще “Кати”?

Я кивнул. Он метнул мне кубик.

– Не мой напиток, – потушила папиросу Карпенкофф. – Дубовый аквавит есть?

– Конечно! – Бочвар быстро нашел, открыл, налил.

– Другое дело. Цзодэ хэнь ягуаньди, – глотнула она.

Вошел полковник.

– Самое красное занятие! – усмехнулся он.

– Присоединяйтесь к нам, Serge, – приветливо качнулась Карпенкофф. – Анжей сегодня виночерпий. Что вы пьете в буран?

– Все равно, – расслабился полковник. – Только не пиво и вино.

– Доверьтесь мне. – Она показала ему стакан с дубовым аквавитом. – Это бетонный щит против буранов.

– Как говорил Мао: когда дуют северные ветры, надо строить не щиты, а ветряные мельницы! – прохрюкал Бочвар, наливая полковнику.

– Рипс, тут легче взорвать, чем построить, – расстегнул ошейник полковник. – Сибирь! Штурмеры – свиньи. Не могли поиметь правильный форберайтен, задроебы. Весь провайдинг скользит.

– А я ужеее хочууу домооой! – пропел тенором Бочвар.

– Кто с объектами? – спросил я полковника.

– Лейтенант Петерсон. – Полковник выпил и посмотрел на меня выцветшими глазами. – Буран их возбуждает. Толстого-4 вырвало желчью, Пастернак-1 бился головой об стену.

– Рипс! – Я встал. – Когда это случилось?

– Отдыхайте, Глогер. – Полковник положил мне на плечо свою маленькую, но крепкую руку. – Там все уже пинъаньди. Петерсон опытный мед. Вообще, все пока тип-тирип по трейсу.

Он постучал пальцем по своему широкому подбородку.

– Все, кроме ваших TFG, – вставил я, переходя в эндшпиль.

– Почему наших? – усмехнулся полковник. – Мы все здесь в одном гробу.

– TFG – ваша практика, Serge. – Карпенкофф подошла к нему сзади, сложила ладони малым кольцом над его седым затылком. – Уууу, как у вас много gusanos. Вы золотарь?

– Я бабочка, – улыбнулся он.

– Правильно, вы не золотарь, – продолжала сканировать она. – Вы старый добрый ADAR. Правда?

– Это видно и без кольца. – Полковник достал табакерку и быстро понюхал. – Марта, рипс, вы не Сандра Джадд. Вам необходимо поиметь.

– Я имею. – Она сбросила след и поцеловала его в затылок.

– Анаконда, рипс уебох! – вздрогнул полковник. – Жаль, что в командировках женщины не заводят KLOPOV!

Все засмеялись, и я тоже.

“Катя Бобринская” способствует восприятию коллек-юмора. Вошел Харитон в заиндевевшем костюматоре:

– Хромо-dis не в семи.

– Сколько? – поставил стакан Бочвар.

– 30 на 6, 32 на 4.

Генетики зашевелились.

– Это все из-за бурана, – вышел первым Бочвар.

– Агвидор – большой мастер по замораживанию чужих отцов, – глядя в глаза полковнику, произнесла Карпенкофф. – Я всегда верила в ross-термодинамик.

Она вышла.

– Двинем раскрасить, – застегнул ошейник полковник. – Борис, в два я жду ваших трэйсов.

– Fertig, рипс нимада, – пробурчал я.

Полковник скрылся за дверью.

– Рипс чоуди шици! – Харитон содрал с себя костюматор, подошел к стойке бара. – Всё на соплях. Всё, всё на сиреневых соплях.

– Россия, – заматовал я себя в три хода. – Сыграем?

– Гной и мед в этой стране – близнецы-братья. Иван Вишневский прав. – Он сел напротив, стал расставлять фигуры.

– Это в вас говорит еврей. – Я зажал белую и черную пешки в кулаках. – Вишневский написал много топ-директа в Москве и Бохуме. Но цитировать его в Восточной Сибири – obtoston. Сверление воздуха.

– Я сверлю всю жизнь себя. – Он шлепнул по кулаку с черной пешкой. – Fine. Люблю играть от обороны… рипс, а что здесь пили? – Он понюхал воздух.

– Водку и дубовый аквавит. – Я снова пошел e4.

– Too much, – он ответил не задумываясь e5. – Кукурузное пиво есть? “Astor”?

– Я не бармен (f4).

– Рипс, я же не прошу вас налить (ef).

– Вы только спрашиваете (Кf3)?

– Я только спрашиваю (d6).

– Пиво – не мой напиток (d4).

– Вы – типичный пятидесятник (g5).

– И горжусь этим (Сc4).

– Плюс-директ. Но пить я ничего не буду (g4).

– Это ваша POROLAMA (С:f4).

– Рипс лаовай нимада (gf).

– “На белом exeron плюс тип-тирип по трейсу” (Ф:f3).

– Вы любите этот сенсор-фильм? Этот соплевун? (Кf6).

– Не нарушайте моей L-гармонии (Кc3).

– У вас врожденный midirex (Сg7)?

– У меня врожденный шен шен (0-0).

– О чем вы говорили с полковником (0-0)?

– О его полях (Сg5).

– Рипс, у него есть поля (Кbd7)?

– Не считайте его клон-штангистом (Кd5).

– Ни в коем случае. Это madam Карпенкофф – клон-штангистка (h6).

– Она давит крыс по вашему поводу (С:f6).

– Я не рикша для генетиков (К:f6).

– Как ex-амазонке ей нужны гарантии (К:f6).

– Каждый сосет свое масло (С:f6).

– Она трескается из-за батарей (Ф:f6).

– Батареи – мой цайюань (Ф:f6).

– Сомнения – ее ба (Л:f6).

– Рипс, нимада (Крg7).

– Вы не пьете с утра. Поэтому – не в ударе (Лaf1).

– Рипс, а как я защищу f7 (С:e6)?

– Это жирный паллиатив, как говорит наш президент (С:e6).

– Скотство (fe).

– Maybe warscheinlich (Л:e6).

– С вами играть некомфортно. – Он смешал фигуры. – Вы играете, как B1B 3000.

– Это комплимент?

– Вам виднее. – Харитон нашел за стойкой шар пива, открыл. – ? propos, кто сейчас чемпион мира?

– По штанге?

– Нет, по шахматам. B1B 3000?

– Уже нет. Осенью его разорвал МЭЙ ЛЮ 8. 12:6.

– Эта Карпенкофф… – Харитон брезгливо тряхнул платиновыми волосами. – У меня это четвертая командировка. И каждый раз – минус-директ с генетиками. Я для них всегда – умный лао бай син с непредсказуемым разбросом. А что заносит ex-амазонок в Сибирь? Деньги?

– Наверно. – Я нашарил еще один кубик водки. – Но может быть, и не только деньги.

– А что же еще? Сухая вагина и топ-абильный анус? – засмеялся он, отсасывая пиво из шара.

– Вы слишком физиологичны, – потянулся я. – Карпенкофф не кусок оттаявшей протопульпы. Она умная и сильная. У нее своя гибкая M-стратегия.

– Плевать, – отмахнулся Харитон. – Если она не бреется – это не дает ей право сканировать мою печень. Я не дую в ее хромо-фризер, пусть и она не сморкается в мой термотроп.

– Как говорил покойный Фридман: “Эксперимент заставит всех присесть на мрамор”, – заметил я не без желчи.

– У вас
Страница 6 из 19

сушеный юмор, – соскучился Харитон. – Вы, наверно, тюрили сухие отношения с негативистами. Или со стариками? У меня был один старик – такая прелесть, рипс лаовай. Хватит на всю жизнь.

– “Старики – надежда человечества”, – процитировал я.

– Чей это кал? – поморщился Харитон.

– Тони де Виньо. Из нобелевской речи.

– Жаль, что этот шагуа рано умер. – Он поднял с пола костюматор. – Мы бы с Карпенкофф поставили ему носорожий анус.

– У вас есть два повода: его клонировать, а с ней начать тюрить мокрые отношения, – выпил я.

– Да ну вас. Нагнали на меня splin. – Он двинулся к двери. – Вечером натравлю на вас Витте. Он хорошо играет. Почти как этот МЭЙ ЛЮ.

– He’s wellcome, сяобень.

Едва за этим “молодцом из Лян Шань Бо” хлюпнула дверь, я приблизился к стойке бара, вытряхнул из сэйка ледяную пирамиду, наполнил треть картофельной водкой “Степан Разин”, добавил 20 мл “Deep blue”, 20 мл тюленьего молока, 10 мл елового джина, 10 мл муравьиного спирта, бросил крупинку каменной соли, поставил на 2 минуты под желтый лазер – и если бы ты, ядовитый мальчик мой, коснулся своими смешливыми губами этого напитка, то навсегда забыл бы имя Ричи ван дер Мууна.

Salut, стервец.

Boris

P. S. А клон-голубкам буран не помеха. Эти твари пролетят сквозь все. Даже сквозь Великую Китайскую стену.

9 января

Началось, слава Космосу.

Погода улеглась, после ланча нам подвезли TFG. Генетики хотели начать завтра, но полковник настоял.

Я был не против. У Харитона тоже не было соплей.

Витте слегка поломался, но Карпенкофф сильно его не поддержала. И в 20:34 мы запустили.

Рипс шагуа, я вижу тебя сидящим в твоей GERO-KUNST пещере, жующим пакистанскую саранчу и запивающим ее голландским пивом.

Что значит для тебя – мультисексера, предателя и протея – эта короткая фраза: МЫ ЗАПУСТИЛИ?

Nihil.

Я всегда завидовал твоей способности ничему не удивляться.

Впрочем, это зависть калеки без органа, так что она некорректна, рипс лаовай.

Собственно, мне тоже пока нечему удивляться. Хотя я не каждый день в ГС-командировках. К твоему гнойному сведению, в России были всего ДВЕ попытки получения ГС: ГС-1 загнал в трещину пеньтань шагуа Сафонов; ГС-2 три года назад бездарно засушило МИНОБО, испугавшись санкций IKGC. В первом проекте логостимулятором был Зветан Капидич, во втором Юрий Барабанофф. Оба – super-плюс-ваны своего дела.

Но ГС – коллективный ханкун мудень, в котором отсутствие любой гниды кладет под rezak весь проект.

Понимая это, мы ВСЕ в 20:00 вышли наверх, разделись, составили большое кольцо и совершили старую добрую самадхи Лта-на-дуг. Мандалу на снегу солдаты выложили синим песком. Полярная ночь стояла чудесная: высокие звезды, северное сияние, безветрие.

В 20:34 Харитон включил систему, а я раздал объектам бумагу и пишущие средства.

Генетики в духе.

Военные тоже.

В общем, внешне – все благоприятствует. Я молюсь каждые полчаса. И разрываю по шесть своих волос, чтобы удержать гексаграмму КУНЬ (исполнение).

Пожелай же ГС-3 плюс-плюс-плюс-директа и молись за проект по-русски. Целую тебя по алым частям.

Boboboboboboboboboboboris

12 января

Всё!!!

Мы сделали ЭТО, нежный мальчик мой. И мы сделали ЭТО впервые в России. Поздравь твоего активного друга.

Я молился, генетики молились, полковник молился – и Нефритовый Император услышал наши робкие голоса из бетонной O, укрытой чистым сибирским снегом.

Все системы сработали, все объекты живы и после скрипт-процесса впали в анабиоз. Плюс-плюс-директ. Мы ходим по коридору и улыбаемся друг другу, как байчи.

К 9:34 первая фаза ГС-3 благополучно завершена. Неужели я увижу ГОЛУБОЕ САЛО?

Подождем, рипс хуайдань.

Теперь остается только ждать. Буду, рипс нимада. Начну писать тебе письма, длинные, как твой божественный olo. Но только не сегодня. Потому что?

Сначала я пошлю тебе то, что здесь уже никому не нужно.

Кроме меня.

Но все по порядку, рипс. Первым завершил скрипт-процесс Достоевский-2. Когда индикатор вспыхнул и система отключилась, я с двумя сержантами вошел в его камеру. Зрелище, скажу тебе, не для чженцзеди гунян: после 12-часового скрипт-процесса объект сильно деформировался: грудная клетка еще сильнее выдалась вперед, разорвав скафандр, ребра прорвали кожу, сквозь них видны внутренности и бьющееся сердце. Патология черепа усилилась, та самая “ручка пилы”, торчащая из лица, выступила еще дальше, словно Всевышний тщетно пытался вытянуть ее из человеческого чада. Она поросла густыми черными волосами. Руки Достоевского-2 как бы обуглились, стальной карандаш прирос к ним навеки. Алмазный песок Достоевский-2 втянул носом весь в себя. А это значит, что твой гениальный друг не ошибся с erregen-объектом. (И не только с этим, рипс!)

После отключения BIOSа и непродолжительных конвульсий объект впал в накопительный анабиоз.

Который?

Продлится 3–4 месяца.

Голубое сало будет откладываться у него в нижней части спины и на внутренней стороне бедер. Посылаю тебе (для моей скрипт-коллекции, nat?rlich) его ТЕКСТ, благодаря которому в теле автора отложится до 6 кг голубого сала. Целую.

Boris

достоевский-2

Граф Решетовский

В самом конце июля в третьем часу пополудни, в чрезвычайно дождливое и не по-летнему промозглое время, забрызганная дорожной грязью коляска с накидным верхом, запряженная парою невзрачных лошадей, перекатила через А-в мост и остановилась на Г-ой улице возле подъезда серого дома в три этажа и все это было до чрезвычайности как это не совсем-с и про куриное слово про куриное слово совсем уж нехорошо.

Из коляски вышли два солидных господина, одетых, впрочем, уже не по-летнему, да и не по-петербургски: Степан Ильич Костомаров, советник госдепартамента по особым поручениям, был одет в короткий овчинный тулуп, подпоясанный дохлою, но чрезвычайно длинною змеею желто-черного окраса, члены другого – богатого наследника рано умершего генерала и посему человека без определенных занятий Сергея Сергеевича Воскресенского были обтянуты узким пестрым шелком на манер венецианских арлекинов, дающих представления на площадях когда он имел удовольствие выказывать свое а она эта подлая тварь совсем уж.

Бывают иные люди, один вид которых действует на нас как-то внезапно подавляюще и умиляюще, отчего грудь сжимается и беспричинные слезы выступают на глазах, и это очень жалко-с, если человек предрасположен, а к чему, это уж сами постарайтесь понять не негодная ведь.

Такое точно впечатление на немногочисленных прохожих произвели своим появлением Костомаров и Воскресенский; двое простолюдинов, студент и пожилая дама остановились, как вкопанные в землю столбы, столбы столбы столбы-с столбы, да, верстовые столбы, и с нескрываемым волнением проводили глазами удивительную пару до самого подъезда. Трехэтажный дом этот принадлежал графу Дмитрию Александровичу Решетовскому и был одним из тех замечательных в своем роде домов, к коим по вторникам или четвергам, как пчелы к улью, да, как проворные, хлопотливые пчелки к новому, добротно обделанному улью хотя ульи имеют разную конструкцию есть колоды есть домики и борть и земляные ульи-с и так изволит тянуться тянется светская петербургская публика. Впрочем, так как была среда, визитеров встретил не швейцар в расшитой золотом ливрее, а хромой казак Мишка, верный ординарец графа,
Страница 7 из 19

прошедший с ним всю турецкую кампанию и ставший для графа своеобразным Санчо Пансой, однако это полная катастрофа и нельзя же представить его положение и по положению вовсе не обязан быть подноготным кавалергардом или просто скверным человеком, а по-русски – подлецом.

Без всякого недоумения на избитом оспой лице Мишка снял с господ их необычную одежду и захромал наверх, быстро быстро быстро быстро быстро – доложить графу. Господа же, оставшись наедине, принялись самым решительным образом ощупывать-с ощупывать-с ощупывать-с друг друга. Степан Ильич своими длинными костистыми пальцами вцепился в покатые плечи Сергея Сергеевича и, проворно как-то слишком уж проворно как-то по-вороньему проворно-с проворно-с перебирая по ним, стал спускаться ниже-с ниже-с ниже-с – по груди, животу и бедрам Воскресенского прямо к самым его ногам в щегольски отвороченных швейцарских сапогах. Воскресенский, обхвативши пухлыми руками талию Степана Ильича, принялся чрезвычайно быстро общипывать его спину мелкими, но довольно-таки чувствительными щипками, от коих кожа кожица кожища толстенная местами как у африканских буйволов-с на спине Костомарова тотчас же посинела и набухла кровью.

– Сергей Сергеевич, я настоятельно прошу вас об одной услуге, – первым нарушил тишину мертвую мертвую мертвую Костомаров, возвращаясь к прерванному разговору. – Покуда мы еще здесь и, стало быть, можем говорить без свидетелей, откровенно, я прошу вас не напоминать графу про ту скверную сквернейшую пресквернейшую историю с этой дамой, от коей всех нас тошнит тошнит тошнит. Я понимаю, что вы – лицо, так сказать, в этом деле незаинтересованное, а следовательно, вам все равно, как это все как как как все это этот клубок отвратительный клубок как оно обернется для графа и Лидии Борисовны, но я в этом деле сильно заинтересован, а главное – заинтересован в благополучном разрешении его, без истерик и без продолжения тоскливого скандала.

– Да полноте-с, Степан Ильич, мне и повторять уж надоело, – отозвался Воскресенский, морщась от боли от сильной сильной боли чувствительной весьма боли. – Ежели вы до сих пор все еще считаете меня незаинтересованным в этом деле лицом – в том ваше право друга графа, но полагать, что я как это самое незаинтересованное лицо способен попросту нагадить-с да-с нагадить-с непременно нагадить-с не очень близким людям – обидно-с и даже стыдно.

– Я вовсе не имел намерений вас обидеть, – вздрогнул Костомаров, в упор в тяжелый пристальный упор основательный если не сказать навязчивый да упор упор разглядывая выбритую до синевы щеку Воскресенского. – Поймите, я друг графа не только в светском смысле не только вовсе не только, но и в сердечном в этом в этом полном смысле. И я чрезвычайно заинтересован, чтобы все обошлось и все забыли эту грязь и низость.

– Уверен, так оно и случится, – подхватил Воскресенский, понимая, насколько неудержим и даже беспощаден в своем миротворчестве Костомаров. – Со своей стороны со всей солидной прочной стороны хорошей очень хорошей и добропорядочной стороны я приложу все усилия незаинтересованного человека.

Вошел Мишка и пригласил их к графу в кабинет. Они молча молча молча проследовали за слугой, и вскоре граф со свойственным ему искренним порывом приветствовал вошедших, устремляясь к ним от огромного, заваленного бумагами бумагами ценнейшими бумагами стола.

Граф Дмитрий Александрович Решетовский был во всех отношениях человек необыкновенный, если не сказать – странный и в этом даже необычное и странный странный странный странноватый впрочем. Покойный отец его Александр Александрович происходил хоть и из древнего, но не очень обеспеченного рода, служил в кавалерии, рано вышел в отставку, женился, обзавелся тремя тремя тремя сыновьями, продал, повинуясь новой моде, свое поместье под Псковом, переехал с семьей в Петербург Петербург Петербург, где проявил себя вдруг по коммерческой части, стал участвовать в откупах, и довольно успешно, вследствие чего приобрел да-да да-да да-да три больших дома и, сдавши выгодно их внаем, благополучно прожил до самой смерти, оставив сыновьям приличное состояние да а как же сыновья сыновья а не что а не что да-да.

Старший сын – Дмитрий Александрович, получивши от papa дом на Г-й, нисколько не пошел по коммерческим стопам родителя, а скорее – наоборот словом совсем уж вовсе наоборот к всеобщему к всеобщему и пагубнейшее неверие, проявил к материальной стороне своего существования такое безразличие, если не сказать – презрение, что вскорости оказался вынужден заложить натурально заложить заложить да-да и не напакости в дом со всем имуществом со всем-с со всеми-с потрошками-с со всем-с скарбом-с и со всею фундикурою-с. Доставшиеся ему по наследству деньги употребил он на самые невероятные это просто что-то просто что-то путешествия и поездки, не оставив на земле ни одного экзотического места, куда ни ступила бы его нога нога а не что-то нога обыкновенная нога в хромовом сапоге на спиртовой подошве добротнейшая предобротнейшая нога искателя приключений. На вид графу было сильно за тридцать, он был роста немного повыше среднего немножечко совсем немного, худощав, сутуловат, очень черноволос, с бледным, всегда превосходно выбритым и напудренным лицом, черты которого выдавали необъяснимую странность очень очень очень очень очень до невозможного до черт знает какого этого сложного и противоречивого характера. Впрочем, глаза его-с глаза-с глаза-с очень хорошо-с хорошо-с хорошо-с глаза его – черные, огненные и чрезвычайно живые постоянно сияли каким-то неподдельным восторгом от всего происходящего вокруг.

– Господа! Вы представить себе не можете, как я донельзя счастлив видеть вас! – громко воскликнул граф, не давая Костомарову, уже открывшему рот, объяснить причину странную как что как что-то совсем из ряда вон как позор столь неожиданного визита. – Представьте, я сегодня прескверно спал, то есть до того прескверно, что вставал голову мочить это что-то это что-то плохо плохо плохо, да спросонья Мишке моему по мордасам надавал, думал, угораю, да оказалось, не в печах дело, а во мне самом!

Граф подхватил под руку Воскресенского, отчего тот тотчас законфузился и в смущении посмотрел на Костомарова, но граф граф граф, не обращая внимания на Сергея Сергеевича, продолжал говорить с жаром, обращаясь прямо к Костомарову:

– Степан Ильич, милейший друг мой, знали бы вы, что творилось в моей душе с самой бессонной ночи! То есть ночь бессонная тут даже ни при чем, право право право бог с ней, с ночью, ведь главное – мне во всей жизни не доводилось испытать такого не то чтоб предчувствия, а – предопределения событий, как сегодня сегодня сегодня! Это просто embarras de richesse всех чувств, потрясение какое-то какое-то какое-то! Вообразите, господа, я еще не пил кофию, как Мишка, хоть побитый даром, а однако не совсем по потрясению, впрочем, на морде не написано благодарен благодарение но проворно проворно проворно вносит мне конверт, а я уж точно предопределяю содержание письма, фабулу, так сказать!

Граф вдруг смолк в сильнейшем напряжении, требуя немедленного отклика слушателей слушавших или прислушивающихся зрителей людей или bien publique а впрочем,
Страница 8 из 19

незачем спешить, если донельзя счастлив глубоко беспредельно счастлив счастлив счастлив просто и по-человечески.

– Помилуйте, граф, а отчего же это так вдруг… – начал было Воскресенский, с трудом справляясь со смущением и отчаянно переглядываясь с Костомаровым. Но граф тотчас перебил его перебил как бы перебивают хребты-с да уж как на скотобойнях и это то есть в этом было что-то хоть и капельку успокоившись однако страшно тяжкое неподъемное-с:

– А в письме, дорогой и единственный друг мой Степан Ильич, этот негодяй, эта ничтожная низменная душонка вновь требует объяснений! Словно я – эта самая madam Burlesque! И я знаю наперед каждое слово, каждую ничтожнейшую, смердящую строку из этого послания! Что это что это что это, если предположить: дар пророчества? Вы рассмеетесь! И поделом, поделом! Хотя – не сразу не сразу не сразу. Я конечно же все сразу порвал, а Мишке наказал, чтоб ни под каким видом, ни при каких ни при каких же даже, как третьего дня, при кровавых обстоятельствах писем от господина фон Лееба не принимать! Но потом… – Граф покачал головой, словно у него заломило все зубы. – Что было потом, друг мой! Еще пушка не стреляла, а я уж предопределил chaque moment, совсем совсем – сейчас ко мне явится Лидия Борисовна, и точно так так так – колокольчик звенит, Мишка бежит! Но вы никогда не догадаетесь, с чем она ко мне пожаловала! Да и не поверите мне на слово, коли я как это совсем уж совсем уж скажу или сказать изволю!

Он сильнее сжал руку Воскресенского и, трепеща, будто в сильной лихорадке, потянул его к двери как это к тяжелой к тяжкой это обделанной медью.

– Пойдемте же немедля! Я покажу вам я покажу вам я покажу вам, я должен показать вам все! Этот день мы все запомним навеки, ma parole! Только бы эта гадина не испортила все!

– Позвольте, граф, – обрел наконец дар речи Костомаров, с возможной деликатностью останавливая графа. – Я ни на йоту не смею сомневаться в важности того, что вы хотите открыть да и открыть как открытие открыть и открыться нам, но дело, с которым мы прибыли, решительно не терпит отлагательств, оно касается в первую первую первую очередь этой дамы и вашей чести, чести вашего рода, и я как близкий друг ваш и Сергей Сергеевич как человек, волею судьбы посвященный в это пренеприятное дело…

– Ни слова больше, друг мой! – воскликнул граф, сверкнув глазами. – Я прошу, я требую, чтобы вы сейчас же проследовали за мной в гостиную!

Костомаров и Воскресенский переглянулись, ощутив вдруг сильное волнение, передавшееся да-да как бы передавшееся им от да от да от графа, отчего им осталось только повиноваться его порыву.

Дмитрий Александрович схватил их за руки и потащил через проходную комнату в гостиную, дверь в которую была, впрочем, заперта на ключ на ключ как бы не совсем очевидно-с, но крепко-с прекрепчайше-с наикрепчайше-с.

Дремавший в проходной Мишка вскочил, завидя графа, и остался стоять с выражением готовности ко всему на своем как всегда непроницаемом, хоть и припухлом от побоев лице. Граф между тем взялся за ключ, чтобы отомкнуть дверь правильно отомкнуть обстоятельно и все прямо прямо прямо, но вдруг, поворотившись к Воскресенскому, заговорил с прежним жаром:

– Милостивый государь, я не сомневаюсь в искренности ваших намерений и вижу, что вы вы вы пришли сюда не из праздного любопытства, а чтобы помочь нам всем выпутаться из этой… из этого… из этого ада, в который ввергла нас эта подлая женщина. Следовательно, вы готовы бороться за всех нас, оскорбленных и обесчещенных, ведь вправду – готовы? Так ведь?

– Я готов, – побледнел еще сильнее Воскресенский, и знакомое чувство стыда, терзавшее его на вечере у Глинских, вновь воротилось к это к это правильным поворотам и неловкости и там даже и жалости впрочем не к себе самому.

– А ежели вы готовы – войдите первым! – сурово прошипел граф, отмыкая дверной замок. – Mon heure a sonn?!

Воскресенский вошел в гостиную. Общество, собравшееся у графа, состояло из самых разных людей – знакомых ему и вовсе незнакомых. Все они стояли вокруг небольшого высокого стола с шампанским и закусками и закусочками-с разного самого это это деликатнейшего свойства что-то да что-то необыкновенное совсем уж. Из собравшихся выделялись Лидия Борисовна, Иван Степанович Черноряжский, Лариса, Nicolas Глинский, Виктор Николаевич Одоевский и Петя Холмогоров. Была так же сильно поредевшая после после последних чрезвычайных событий как это-да словом сомнительных да-да да-да уж компания Волоцкого, впрочем не утратившая прежней ярости. Была и невесть откуда взявшаяся полоумная англичанка, походившая больше на мужчину, сошедшая с ума на почве физиологических вопросов и сидевшая одна в креслах с радостно-бессмысленным и не очень не очень хотя правда правда и не тупое но и не да-да а как совершенным выражением на лице.

Едва Воскресенский вошел, все разом поворотились к нему. Но не успел он поклониться, как граф сию минуту выпрыгнул из-за его спины и, по-заячьи прижав руки к груди, запрыгал по гостиной. Воскресенский и Костомаров окаменели да как тесаные и или просто рубленые камни камни под фундаменты по копейке серебром за штуку. Однако собравшиеся как по команде заулыбались.

– Вот те на! – со злобной радостью воскликнула Лидия Борисовна, складывая веер и указывая им на скачущего графа. – Опять наш граф зайчиком запрыгал! Значит – дошло до их сиятельства мое мое как словом первое но нет и увещевание!

Громкий хохот раздался по всей гостиной.

– Опять кавардак! – взвизгнул голос.

– Вот вам и былые миловзоры-с! – проревел другой.

– Vox populi на новый манер! – засмеялся третий.

– Это все последствия! – язвительно заметил Глинский.

Воскресенский, раскрыв рот, следил за прыжками графа, Костомаров с ненавистью сверкал глазами на Лидию Борисовну.

– Этого толстяка я где-то видала, – махнула она веером на Воскресенского. – А вот господин Костомаров тут отчего? Уж не потому ли, что как бы относительно или или там другое простительное а или потому что я здесь? Чай, не влюбились вы в меня, Степан Ильич?

Новый приступ хохота прокатился по собравшимся.

– В вас влюбиться, Лидия Борисовна, – адское потрясение! – проревел Баков. – Это хуже янычарова ножа! Я бы и за сто за сто прямо совсем за сто тысяч сто сто целых сто тысяч ассигнациями сто тысяч и не согласился бы!

– Степан Ильич – человек отчаянный, не вам чета! – съязвил Черноряжский.

– Он о деньгах не печется! – усмехнулся Глинский.

– Ему другого надобно! – взвизгнул Попов прямо так вот искренне как честный милостивый государь или государыня или простолюдин но с но с амбициями.

Гости захохотали. Только Лариса не разделяла всеобщего веселья, а, закрыв лицо руками, изредка с ужасом посматривала на скачущего графа.

– Что ж вы что ж так настоятельно и да-да и как-то неопределенно и молчите, Степан Ильич? – с усмешкой продолжила Лидия Борисовна. – Отчего вы здесь? Это после того, как вас отсюда давеча так настоятельно попросили?

– Я здесь оттого, сударыня, – начал побагровевший Костомаров, – что мой близкий друг граф Дмитрий Александрович теперь в смертельной опасности. И эта опасность – вы.

– Ах, так вы, стало быть, за друга или за близкого как впрочем приятеля или за хорошего человека за L’homme qui rit или
Страница 9 из 19

за товарища вступиться пришли? Граф! Ваше сиятельство! А точно ли Степан Ильич – друг ваш? Верно ли это?

– Совершенно верно! – пробормотал прыгающий граф.

– Вот те на! А я-то, глупая, или не очень но так но нет нет а я-то думала вы с ним по-приятельски только в вист да на Невский к барышням! А тут вдруг – друг! Не верю! Убейте меня – не верю!

– Степан Ильич – мой старинный добрый и близкий друг, это святая правда! – с жаром воскликнул граф, не переставая прыгать. – Я готов с ним на любое поприще! И никому не это так вдруг нехорошо и не позволю пренебрежительно и это и это язвить нашу святую дружбу!

– Помилуйте, граф, кто же тут осмелится на святое покуситься! – фыркнула Лидия Борисовна. – Теперь не про дружбу речь, а совсем про другое. И послушайте! Долго вы эдаким манером скакать намерены? Вы же не заяц и так не медведь да и не к а б а н и вовсе вовсе вовсе не дрофа и таким образом не цыплята цыплята и не лошадь скаковая и даже не жокей, как Богомолов, а скачете! Богомолов, скажите хоть вы графу!

Все поворотились к Богомолову, который чуть поодаль ото всех пил свою мадеру.

– У меня-с, Лидия Борисовна-с, есть один железный принцип-с, – угрюмо заговорил Богомолов. – Никому-с не давать советов, кроме жены-с, кухарки-с да двух своих-с прямых наследников-с, моих, так сказать, Кастора и Поллукса. Только им-с я советы и даю-с, да уж не всегда словами-с, а по большей части-с вот чем-с. – Он поднял свой увесистый кулак и показал всем. – У меня в дому-с это называется конкретное воспитание-с. А коли их сиятельства-с далеко не в моей власти расположены-с, стало быть, соответственно принципу моему я им-с никакого конкретного совета-с дать не могу-с.

– А напрасно, Богомолов, право, напрасно! – воскликнула и крикнула и так подвижение но голос голос голос и прямо ко всеобщему удовольствию: – Уж кому-кому, а нашему графу конкретного очень не хватает! Не правда ли, господа?

– C’est charmant, c’est trеs rassurant! – взвизгнул голос.

– В духе времени! – послышался другой.

– Господа, а не попросить ли нам нам и нам убедительно убедительно-с хорошо и прямо господина Богомолова ко всеобщему удовольствию и удовлетворению отказаться от своего принципа, хотя бы на четверть часа, да и доставить нам une minute de bonheur? – предложил слегка захмелевший Nicolas.

– Попросим, господа! – подхватил Баков.

– Богомолов словам не верит! – высказался презрительно молчавший до этого Петя. – Его на интерес просить надобно!

– А вот мы его и попросим на интерес! – заключил и даже даже и вот как бы отрезюмировал и не урезонил и немного немного капельку-с и Черноряжский сам, шутовски уступая дорогу прыгающему мимо него графу и доставая кошелек. – Voil?, господа!

Он вытащил из кошелька пятирублевую банкноту:

– Делайте взносы, господа, прошу вас!

– Однако довольно, Иван Степанович, – с укоризной заметил ему Волоцкий. – Эдак вы далеко заходите. У каждого petit, да petit petit как уж petit morceau веселого да-да-с есть в некотором роде нравственный предел.

– Я не шучу, господа, – серьезно проговорил Черноряжский.

– Что это значит, милостивый государь? – дрожащим от негодования голосом спросил Костомаров.

– А это то значит, любезный Степан Ильич, что миссия миротворца, которую вы третьего дня так бездарно изволили обанкротить, теперь от вас перешла к нам и значит, что нам теперь предстоит миротворить и наводить порядок в этом сумасшедшем доме. И не смейте смотреть на меня меня и это меня как на пьяного, я не пьян! – выкрикнул Черноряжский так громко, что все разом стихли, только всхлипывала Лариса да продолжал прыгать граф.

– Я не понимаю, к чему вы клоните? – спросила Лидия Борисовна. – Объясните нам, чего вы наконец хотите?

– Я хочу навести порядок в этом доме раз и навсегда! – сурово произнес Черноряжский, подходя к Богомолову. – Николай… как вас…

– Матвеевич, – угрюмо угрюмо и это не очень не очень и подсказал Богомолов.

– Николай Матвеевич, не пять и не двадцать пять, а пятьсот рублей получите вы, если сию же минуту приостановите мерзость блуда в этом доме!

– Это как же он приостановит? – изумилась Лидия Борисовна.

– Я хочу, чтобы Богомолов высек графа Дмитрия Александровича! Высек у нас на глазах! – прокричал Черноряжский. – Сейчас и здесь!

– Что? – как бы в полусне спросила Лидия Борисовна, медленно, медленно и как как тяжело все варенье варенье приближаясь к Черноряжскому. – Как вы изволили выразиться? Высечь?

– Высечь! Высечь! Непременно высечь! Здесь! Перед всеми!

– Это грибное, – неожиданно для себя и для окружающих произнес Костомаров. – Я… я… требую. Требую.

Все в оцепенении смотрели то на Черноряжского, то на скачущего графа. Лидия Борисовна молча молча молча и совсем близко подошла к раскрасневшемуся Черноряжскому, как-то близоруко заглянула ему в глаза и вдруг со всей мочи ударила его рукоятью веера по лицу.

Все ахнули. Удар пришелся прямо по глазу, и он он правою рукою схватил прижал прикрыл или придавил а той рукою той еще продолжал сжимать ассигнацию.

– А теперь – убирайтесь вон! – Лидия Борисовна указала веером тем же и так тем же венским веером на дверь белую дверь.

Сам же Черноряжский оказался настолько не готов к такому повороту событий, что опомнился не сразу, а придя в себя, не по-человечески зарычал и бросился на Лидию Борисовну; и возможно, горько пришлось бы ей, не очнись первым из гостей Волоцкий, преградивший путь Черноряжскому.

– Иван Степанович! – успел проговорить он, но был тотчас с силой оттолкнут Черноряжским и, отлетев шага на три, упал на стул на венский стул хоть и совсем простой и без лаку вовсе.

Шум от его падения привел гостей в чувство, и через мгновение несколько крепких рук уж схватили бессмысленно рычащего Черноряжского.

– Господа, вытолкайте этого негодяя вон! – приказала Лидия Борисовна.

Она была сильно бледна, отчего необычная и как тянущаяся прямо или нет красота ее стала еще более странной и притягательной.

Черноряжского повели к дверям.

– С этой тварью… этой дрянью… убью! – рычал он, сопротивляясь.

– В толчки его, в толчки! – зло и весело крикнула Лидия Борисовна.

– Это грибное… это грибное… – повторял как в забытьи Костомаров.

– Кулачного права с дамою не позволим! Пусть своих борзых сечет! – заревел пьяный Баков. – А графов да князей по преимуществу – на гильотину! Закон соответствий! Carbonari, vivat!

– Новый Бенкендорф выискался! – взвизгнул голос.

– Она сумасшедшая! Помешанная! Уверяю вас! – закричала Лариса. – Боже мой! Неужели никто не остановит ее?! Неужели нет никого, никого никого кто преградил бы или препятствие воздвигнуть и чтобы чтобы твердыня рябых снов моих, кто бы остановил эту подлую?!

Но в поднявшемся шуме никто не услышал вопля Ларисы. Между тем рычащего Черноряжского вывели из гостиной.

– Так-то лучше! – крикнула ему вслед Лидия Борисовна. – Bonne chance, Иван Степаныч! Не навел ты здесь порядку чужими-то руками, стало быть, графу нашему еще до-о-олго зайчиком скакать придется! А Богомолов и без твоих пятисот рублей проживет! Проживешь, Богомолов?

– Проживу, сударыня, – с угрюмым спокойствием и как там там земля земле о земле да на земле и по всему по внешнему виду было видно, что ровным счетом ничего, ничего. – Сечь графов – не мое
Страница 10 из 19

занятие.

– Вы несправедливы ко мне, Лидия Борисовна, – с трудом забормотал прыгающий, запыхавшийся и совершенно мокрый от пота граф. – Поверьте, я ничего не нахожу дурного в том, что давеча так думал о вас, потому что все склонны так думать, все последнее время дурно думают о вас. И для этого у всех имеются основания, и довольно веские. Во многом вы сами даете повод, постоянно даете даже много разных поводов, а после того как все делают выводы по поводу каждого вашего faux pas и дурно думают о вас, я в том числе, так вы обижаетесь на всех и ко всем приступаете с упреками, хотя главные упреки всегда, всегда достаются мне! И это просто страшно, c’est tr?s serieux!

– Vraiment? – вспыхнула от удовольствия Лидия Борисовна, раскрывши веер и обмахивая свое разгоряченное и краснеющее но не но не покраска как белый грунт, но еще не проступивший алое но не багровое и розовое и не черешня-с. Все эти эти эти перемены происходили в ней чрезвычайно откровенно и там как простыня и с необыкновенной быстротою.

– Граф, вы же знаете, кто я! Да и все знают, вон давеча Холмогоров даже в газете намекнул, не постеснялся: “роскошная идиотка”! Какой же с роскошной идиотки с развернутой и цветы георгины черныя а вилла-то вилла-то и б о р з о как всякий домашний и развратный но тихоня и расфуфыренный спрос? Вон и Одоевский подтвердит! Подтвердите, Илья Николаевич?

Одоевский, стоявший рядом с Холмогоровым, побелевшим от злости после упоминания пресловутой статьи, собрался ответить, но тут дверь распахнулась, вошел вбежал всхромал как деревянное масло Мишка с докладом:

– Барин, там бог знает что, два человека с машиною какою-то и человек десять ломовых! Говорят, что к вам и вы знаете уж!

– А-а-а! Вот и развязка! Наконец-то! – вскричал граф, распрямляясь и в изнеможении опускаясь в кресла. – Зови, Мишка, всех зови до одного!

Гости переглянулись. Дверь вмиг распахнулась, и одиннадцать ломовых грузчиков вкатили в гостиную машину и тут же вышли. С машиною остались два немца, совершенно не говорящих по-русски; один из них держал в руках деревянный футляр продолговатой формы. Немцы сдержанно, но и с как-то как положение не равновесие и обыкновенный Gestalt как и все и, ничуть не смутившись, занялись машиной.

– Voil?, господа! – с жаром воскликнул граф, вскакивая и подбегая к машине. – Вот то чудо, что спасет не только нас всех, но и весь род человеческий! Herr Gollwitzer, Herr Sartorius, wir sind bereit, bitte sch?n!

Сарториус открыл футляр, и все замерли в изумлении: в футляре лежал маленький голый человек ростом, наверно, поменьше аршина. Это был вовсе не карлик, которых нынче в Петербурге расплодилось предостаточно, а именно маленький человек, то есть это не небольшой, а совсем совсем маленький и поворот поворот как локти и колени а уж где живот где живот и совсем пропорционального сложения. Он лежал в своем футляре как в гробу, закрыв глаза.

Но едва Сарториус взял его за руку, лилипут открыл глаза, огляделся и улыбнулся всем странной, чрезвычайно доброй и проникновенной, но и болезненной улыбкой. Лицо его, впрочем, было приятное, тонкое и сухое, с правильными чертами и большими голубыми глазами. Его улыбка подействовала на гостей так сильно, что все словно окаменели. Лилипут же подождал минуту-другую и произнес тихим, вкрадчивым голосом:

– Сошьемся вместе, братья и сестры.

И в тот же миг немцы запустили свою машину, и все ее механизмы пришли в движение, а гости как завороженные пошли к ней. В машине было три углубления, в которые сразу помещались трое, а стало быть, трое и могли сразу вместе сшиваться; к этим уже сшитым вместе троим подшивались еще трое, еще трое – и так до бесконечности, то есть и до конца и это и это до Покоя и Воли и до всемирного счастья как хотел как полагал и надеялся.

– Я настоятельно прошу всех обратить внимание на иглы! – возопил граф, пришедший в сильнейшее возбуждение. – Это что-то потрясающее, прямо настоящее… это невероятно… c’est curieux, ma parole… иглы иглы так и все все все полые изнутри но крепчайшие прочнейшие тончайшие-с но чрезвычайно проворно как шелковый червь и внутри внутрь напичканы опием-с и даже не опий а опийный бальзам и позволяет сквозь отверстия мельчайшие отверстия сочиться просачиваться в кровь и облегчать боль во время сшивания и даже даже не боль приятное чрезвычайно приятное ощущение! Я хочу быть в первой тройке! Кто со мной?

– Я с вами, граф, – быстро откликнулся вмиг протрезвевший Баков.

– И я, – выступила вперед из толпы Лариса.

Они встали рядом в углубления, и машина тут же сшила их вместе. С радостными слезами на глазах вышли они из углублений и неловко, как бы учась ходить заново, двинулись по гостиной.

– Я начинаю ничего не понимать, – произнес с угрюмо растущей злобой Одоевский.

– Сошьемся вместе, братья и сестры, – снова проговорил лилипут.

– Нет. Это не для меня! – Лидия Борисовна отшвырнула веер прочь и выбежала.

– Это… черт знает что… негодяйство какое-то! – выбежал вслед Глинский.

– Это грибное, грибное… – бормоча, последовал за ними Костомаров.

– Негодяй! – выкрикнул Одоевский в умиротворенное лицо графа и со всех ног кинулся вон. За ним бросились остальные. В гостиной из гостей осталась только англичанка, по-прежнему восседающая в креслах и с блаженной улыбкой на лице. Подоспевшая вскорости полиция арестовала немцев и лилипута. Машину конфисковали. Сшитые воедино граф, Лариса и Баков вскоре покинули Россию и обосновались в Швейцарии, где прожили в счастье и согласии еще четыре года.

Первой умерла Лариса. Через час после ее кончины удавился Баков. Оба трупа благополучно отрезали от тела графа и похоронили. Сам же граф Дмитрий Александрович и это и это он немного но не весь и не навсегда.

Вот так, рипс нимада табень.

Положи в мою белую вэнь-цзяньцзя № 3 и не смей показывать твоим недоумкам. Прессую.

Boris

14 января

Ни ха, сяотоу.

Сегодня позволил себе лыжную прогулку. Почти час поднимался на правую сопку. Вспотел и минус-директно дышал: гиподинамия. Много снега, и он не всегда под коркой.

Проваливался. Зато на вершине – wundersch?n.

Великолепный шаншуйхуа, свежий сухой ветер, сороки на лиственницах и – удовлетворение.

Снял лыжи, сидел на поваленной елке. Думал не только о тебе, сяочжу. В бункере праздник и ликование. Дисциплина: 0. Полковник пьет с утра. Я воздерживаюсь.

Читал “Чжуд-ши” о шести вкусах. Когда дошел до сладкого, вспомнил твои пристрастия. Помни: “Избыток сладкого порождает слизь, ожирение, угнетает тепло, тело толстеет, появляется мочеизнурение, зоб и рмен-бу”.

Не увлекайся мягким сахаром, я предупреждаю тебя серьезно.

Шлю тебе текст, произведенный Ахматовой-2. За время скрипт-процесса объект совсем не деформировался. Только сильное кровотечение: вагинальное и носовое. В накопительный анабиоз объект вошел соответственно.

Если эта тварь проживет месяца четыре и накопит килограмма два голубого сала – это будет наш топ-директ и торжество ГЕНРОСМОБа.

ахматова-2

Три ночи

I

Я молилась виадукам и погостам,

Растопила лед вечерних подворотен,

Забывала про печаль неосторожных,

Выходила на заросшую тропинку

Да спешила на пожарище слепое,

Чтобы ветер не сорвал мои одежды,

Чтобы ворон не закапал черной кровью,

Чтобы девушки не проронили
Страница 11 из 19

звука.

Меня встретили торжественные люди,

Они прятали змеиные улыбки,

Раскрывали мне свинцовые объятья

И старались не нарушить детской клятвы.

Если слезы на морозе замерзали –

Мы скрывались за тесовыми вратами.

Если клекот обрывался с колокольни –

Запирались мы амбарными замками.

Да следили за паломником убогим,

Не давали пить сторожевым собакам,

Не метали мы каменья в смуглых нищих.

На ночь выпростал возлюбленный рубаху,

Разорвал на мне резное ожерелье,

Опечатал бледный лоб мой поцелуем,

Наложил на груди жгучее заклятье:

Не ходи в страну голодных и веселых,

Не люби зеленоглазых и бесстрашных,

Не целуй межбровья отроков кудрявых,

Не рожай детей слепым легионерам.

II

Попросил меня исправить

Милое лицо –

В ноздри трепетные вставить

Медное кольцо.

Поднесла и поманила,

А потом взяла

И до звона закусила

Удила.

Жги меня, палач умелый,

Ставь свое клеймо.

Пусть узнает это тело

Преданность Шамо.

По тебе уж отрыдала –

Высохли глаза.

Мне теперь и боли мало –

Кончилась гроза.

Уготован путь неблизкий

На сырой погост.

Перед домом одалиски

Встану в полный рост.

Наклонюсь и поцелую

Дорогой порог.

Прокляни меня, былую,

На кресте дорог.

Все тебе прощу, сестрица

Горькая моя.

Отпусти меня молиться

За тебя, змея.

III

Жили три подруги в селенье Урозлы,

Три молодые колхозницы в селенье Урозлы:

Гаптиева, Газманова и Хабибулина.

Ай-бай!

В бедняцких семьях выросли они,

Первыми в колхоз вступили они,

Первыми комсомолками стали они

В селенье Урозлы.

Ай-бай!

Ленину-Сталину верили они,

Большевистской партии верили они,

Родному колхозу верили они.

Ай-бай!

Как весной сошел снег,

Стали строить школу

Гаптиева, Газманова и Хабибулина.

Хорошую школу,

Просторную школу,

Для крестьянских детей школу.

Ай-бай!

Гаптиева кетменем глину копала,

Газманова солому вязала,

Хабибулина саман месила,

Крепкими ногами саман месила,

Молодой навоз в саман положила,

Чтобы крепко стояла школа,

Чтобы теплой была школа,

Чтобы светлой была школа

Селенья Урозлы.

Ай-бай!

Жили кулаки в селенье Урозлы,

Жадные кулаки в селенье Урозлы,

Злые кулаки в селенье Урозлы:

Лукман, Рашид, старик Фазиев да мулла Бурган.

Ай-бай!

Узнали про школу кулаки,

Затряслись от злобы кулаки,

Сжали кулаки свои кулаки,

Пошли вредить кулаки:

Солому поджигали кулаки,

Саман воровали кулаки,

Тухлой кониной швырялись кулаки,

Над колхозом насмехались кулаки.

Ай-бай!

Не стерпели Гаптиева, Газманова и Хабибулина,

В район пошли подруги-колхозницы –

Управу искать на кулаков,

Защиту просить от кулаков,

Войну вести против кулаков.

Ай-бай!

В город Туймазы подруги пришли,

В ГПУ колхозницы пришли,

С серьезным разговором пришли.

Тепло их встретил товарищ Ахмат,

Чернобровый сероглазый товарищ Ахмат,

Герой Гражданской товарищ Ахмат,

Соратник Ленина-Сталина товарищ Ахмат.

Ай-бай!

Рассказали все ему комсомолки

Гаптиева, Газманова и Хабибулина,

Всю правду, все как есть рассказали,

Всю печаль да всю боль рассказали,

Все заботы свои рассказали.

Ай-бай!

Снарядил отряд товарищ Ахмат,

Сел на белого коня товарищ Ахмат,

И повел отряд товарищ Ахмат,

В селенье Урозлы повел отряд.

Ай-бай!

Похватали кулаков, как паршивых псов:

Лукмана, Рашида, старика Фазиева да муллу Бургана.

Испугались кулаки,

Упирались кулаки,

Со страху обмарались кулаки.

Судил кулаков народ,

Покарал кулаков народ –

На воротах повесил кулаков народ:

Лукмана, Рашида, старика Фазиева да муллу Бургана.

Ай-бай!

Обрадовались колхозники селенья Урозлы,

Устроили сабантуй в селенье Урозлы,

Славный сабантуй в селенье Урозлы:

Зарезали трех жирных баранов в селенье Урозлы.

Приготовила Гаптиева баурсаки,

Приготовила Газманова бельдыме,

Приготовила Хабибулина беляши.

Ай-бай!

Стали поить товарища Ахмата,

Стали кормить товарища Ахмата,

Стали песни петь товарищу Ахмату,

Стали спрашивать товарища Ахмата:

– Что пожелаешь ты, дорогой товарищ Ахмат?

Отвечал им товарищ Ахмат:

– Понравились мне комсомолки

Гаптиева, Газманова и Хабибулина,

Хочу с одной из них ночь провести.

Ай-бай!

Улыбнулись подруги,

Смутились подруги,

Отвечали подруги:

– Не сердись, товарищ Ахмат,

Не злись, товарищ Ахмат,

Мы подруги-комсомолки, товарищ Ахмат,

В семьях бедных росли мы, товарищ Ахмат,

Слезы вместе глотали, товарищ Ахмат,

Ленину-Сталину вместе молились, товарищ Ахмат,

В колхоз вместе вступили, товарищ Ахмат,

Комсомолками стали, товарищ Ахмат,

Школу строим мы вместе, товарищ Ахмат,

Спать с тобой будем вместе, товарищ Ахмат.

Ай-бай!

Удивился товарищ Ахмат,

Согласился товарищ Ахмат.

Пошли на луг Дубьяз

Гаптиева, Газманова и Хабибулина,

Поставили на лугу юрту из белого войлока.

Раскатали в юрте верблюжью кошму,

Застелили кошму китайским шелком,

Взяли под руки товарища Ахмата,

Ввели в юрту товарища Ахмата,

Раздели товарища Ахмата,

Натерли его твердый плуг бараньим салом,

Чтобы лучше он подруг перепахивал.

Разделись подруги-колхозницы догола,

Возлегли рядом с товарищем Ахматом.

Ай-бай!

Всю ночь пахал их товарищ Ахмат:

Гаптиеву три раза,

Газманову три раза,

Хабибулину три раза.

Ай-бай!

Утром, как солнце взошло,

Встали подруги, оделись, самовар раздули,

Напоили чаем товарища Ахмата,

Брынзой накормили товарища Ахмата,

В путь снарядили товарища Ахмата,

На коня посадили товарища Ахмата.

Поехал по степи товарищ Ахмат,

По широкой степи товарищ Ахмат,

В город Туймазы товарищ Ахмат,

На большие дела товарищ Ахмат.

Ай-бай!

Как минуло девять лун,

Родили Гаптиева, Газманова и Хабибулина

Трех сыновей:

Ахмата Гаптиева,

Ахмата Газманова,

Ахмата Хабибулина.

Сильными, смелыми, ловкими стали они,

Умными, хитрыми, мудрыми стали они,

Бескорыстными и беспощадными стали они.

И не было равных им

Ни в Урозлы, ни в Туймазы,

Ни в Ишимбае, ни в Уфе,

Ни в Казани большой.

Ай-бай!

Узнал великий Ленин-Сталин

Про трех Ахматов,

Призвал к себе трех Ахматов,

На службу призвал трех Ахматов,

В Небесную Москву трех Ахматов,

В Невидимый Кремль трех Ахматов.

Ай-бай!

С тех пор три Ахмата

В Небесной Москве живут,

В Невидимом Кремле живут,

На Ленине-Сталине живут:

Ахмат Гаптиев

На рогах Ленина-Сталина живет,

На шести рогах Ленина-Сталина живет –

На могучих рогах,

На тягучих рогах,

На ветвистых рогах,

На бугристых рогах,

На завитых тройной спиралью рогах:

Первый рог в Грядущее целит,

Второй рог в Минувшее целит,

Третий рог в Небесное целит,

Четвертый рог в Земное целит,

Пятый рог в Правое целит,

Шестой рог в Неправое целит.

Ай-бай!

Ахмат Газманов

На груди Ленина-Сталина живет –

На широкой груди,

На глубокой груди,

На могучей груди,

На текучей груди,

На груди с тремя сосцами:

В первом сосце – Белое молоко,

Во втором сосце – Черное молоко,

В третьем сосце – Невидимое молоко.

Ай-бай!

Ахмат Хабибулин

На мудях Ленина-Сталина живет,

На пяти мудях его живет –

На тяжелых мудях,

На багровых мудях,

На мохнатых мудях,

На горбатых мудях,

На мудях под ледяной коркой:

В первом муде – семя Начал,

Во втором муде – семя Пределов,

В третьем муде – семя Пути,

В
Страница 12 из 19

четвертом муде – семя Борьбы,

В пятом муде – семя Конца.

Так и живут они вечно.

Ай-бай!

Обрати внимание на почерк; это к нашему зеленому разговору, рипс нимада! Если ты упрямо, как пеньтань, пишешь вертикально, твоя L-гармония рано или поздно будет нуждаться в трех Ахматах!

SHUTKA.

Сегодня вечером буду нюхать. И читать “Троецарствие”. Завидуй, рипс лаовай.

Не твой Boris

15 января

Встал с трудом. Тотальное маннованно.

И все потому, рипс, что в веке прагматического позитивизма я остаюсь безнадежным radis-романтиком.

Мы директно нюхнули вчера с Агвидором.

Запили березовым соком.

Он двинул играть в pix-dix с Карпенкофф, Бочваром и сержантом Беловым (трогательный лао бай син, но не шагуа).

А меня вместо благопристойного чтения “Троецарствия” в д р у г потянуло на?

Не угадаешь, рипс сяочжу.

Да я и сам не скажу. Пошлю тебе лучше текст Платонова-3. Эта самая экзотическая особь произвела самый M-предсказуемый текст. Я оказался прав на 67 %. Внешне Платонов-3 ничуть не изменился: как был журнальным столом, так им и остался.

платонов-3

Предписание

Степан Бубнов шуровал топку помалу и не услышал, как в кабину ломтевоза влез человек.

– Ты Бубнов? – закричал посторонний высоким непролетарским голосом. Степан обернулся, чтобы предъявить свое классовое превосходство, и увидел коренастого парня с лицом, перемолотым напряженным непостоянством текущей жизни. Голова парня была плоской и не по летам лишенной растительности вследствие тугого прохождения сквозь воздушный чернозем революционного времени.

– Я кромсальщик из депо! Зажогин Федор, – закричал парень, стараясь своим буржуазным голосом перекрыть классовый рев топки.

– Ты, случаем, не у Врангеля глотку напрокат взял? – спросил Бубнов, закрывая топку.

– У меня к тебе мандат от товарища Чуба! – серьезно полез в карман гимнастерки Зажогин. – В Болохово пойдем! Там белый гад жмет сильно!

Бубнов соскреб в жестянку лишний мазут с ладони и взял у Зажогина чистый клочок бумаги:

Машинисту Бубнову С. И. предписывается

срочно доставить пролетарский ломтевоз № 316

на разъезд Болохово для солидарного сцепления

с бронепоездом “Роза Люксембург”.

Нач. депо товарищ Иван Чуб.

– Какой же это мандат? – сложил Бубнов бумагу уже без всякого уважения к ней. – Это предписание, неглубокий ты человек! Мог бы и на словах передать, чего зря буржуазное приданое транжирить! Давно ты в депо?

– Вторые сутки! – уважительно заглянул в кромсальную Зажогин. – Я теперь с Вологды! Мы там состав собрали, да не доставили – контрреволюция на щепу разнесла!

– Это под Хлюпином, что ли?

– Под ним самим!

– А мой старый кромсальщик где? Петров?

– Его с армянами за сахаром услали! В Раздольную!

– Нашли за чем посылать! – зло не одобрил Бубнов. – Рабочий желудок и без сахара проживет – была бы жидкость! Ну, полезай к ножам!

Зажогин исчез в кромсальной. Бубнов снял ломтевоз с тормоза, дернул балансир. Шатуны тронулись и пошли со свистом месить степной воздух. Кругом до самого горизонта разворачивалась бесчеловечная равнина, поросшая тоскливыми травами, угнетенными солнцем и ветром. Когда прошли Сиротино, Бубнов установил реверс на средней тяге и заглянул в кромсальную.

Зажогин сурово орудовал барбидным ножом, кромсая провяленные трупы врагов революции и закидывая бескостные ломти в запасник.

“Ухватистый! – положительно подумал Бубнов. – Только бы метал нормально!”

В Осташкове попросились до Конепада четверо безногих доноров и беременная баба с куском рельса.

– Прыгать сами будете! У нас на простой пару нет! – предупредил их Бубнов.

– Прыгнем, товарищ, а как же! – обрадовались теплу и движению доноры. – Нам теперь ломать нечего!

– Зачем тебе народное железо понадобилось? – спросил Бубнов бабу. – Твое дело – из некультурной земли пользу тянуть!

– Муж в Конепаде срубы на вес продает, а безмена до сих пор не наделал! Все мешками с песком перевешивает! – подробно ответила баба, бережно прислонив рельс к животу, чтобы усыпить растревоженного ребенка холодным и спокойным веществом.

– Ишь чего удумали, вошебойщики! – усмехнулся Бубнов. – А когда землю по кулацкому завету продавать вознамеритесь – тоже безмен понадобится?

– Землю, браток, токмо правильным умом перевесить можно! – ответил вместо уснувшей бабы самый умный инвалид.

– Правильным умом не землю, а земных дураков перевешивать надо! – отрезал Бубнов. – Столько накопил их трухлявый режим, что и в земле сразу не все помещаются! Сильно ждать приходится, пока старые сгниют да новым места поуступают!

Ломтевоз с ревом прошел ложбину и запыхтел в гору.

– Даешь тягу! – крикнул Бубнов в патрубок и открыл топку.

Зажогин высунул из кромсальной задумчивое лицо и стал метать в топку ломти, нещадно макая их в корыто с мазутом. Раскаленное нутро топки жадно глотало куски человеческого материала.

– На чьих ломтях идем? – поинтересовался другой безногий. – Чай, на каппелевцах?

– На офицерье нынче далеко не угонишь! – урезонил его Бубнов. – Они свой белый жир на лютом страхе сожгли! С их костей срезать нечего!

– Стало быть, на буржуях прем? – оживился инвалид.

– На них! – крикнул Бубнов.

– А я однова из Костромы в Ярославль на тамошних кулацких ломтях ехал! – продолжал инвалид, с сочувствием подползая к ревущей топке. – Еще когда при ногах был! Так мы сто верст за полчаса сделали! Пар на версту свистел! Вот что значит – отъевшийся класс!

Вдруг несколько кусков быстрого свинца ударили по кабине и по тендеру, пробив их насквозь вместе с телами двух инвалидов и бабы. Простреленные инвалиды повалились на жирный пол и долго дергались, неохотно расставаясь с нескучной жизнью. Баба без сопротивления умерла во сне, а ребенок из-за близости рельса продолжал глубоко спать в животе, не чувствуя потери матери.

Бубнов высунулся из кабины и увидел впереди дрезину с людьми и пулеметом. Он потянул балансир и закрыл сифон. Ломтевоз стал яростно тормозить и тихо подполз к смертельной дрезине. Перегретый пар с бесполезным остервенением бил из дырявого котла во внешнее пространство.

– Эй, братва, кто махоркой богат? – спросил с дрезины непонятный народ.

– Вы чьих кровей, душегубы? – спросил Бубнов.

– Красные мы, с разъезду! – определенно отвечал командир дрезины. – А вы сами какие?

– Деповские, мать твою в богородицу! Что ж ты, гад, свинцом по своим харкаешь?

– Да мы тут, такое дело, третьи сутки по махре обижаемся! – кривоного подошел командир. – Ни одна сволочь не остановится! А без дыму – воевать тошно! Вошь со скуки заест!

Бубнов осмотрелся. У него самого махорки осталось на два закрута; Зажогин, судя по его мутным глазам, куревом не баловался. Выковыривать же золотую махорку у инвалидов было противно ширококостному естеству Бубнова.

– Нет у нас махры, фулюган! – крикнул он кривоногому. – При за ней к белым!

Командир безмолвно сел на дрезину и скомандовал красноармейцам: те навалились готовыми ко всему грудями на коромысло, и дрезина легко покатила прочь. Живые слезли с ломтевоза и проводили дрезину долгими взглядами, в которых было больше зависти к беспрепятственному преодолению пространства, чем укора за убитых.

– Надо б залудить, мастер! –
Страница 13 из 19

простодушно посоветовал инвалид, глядя на дырявый тендер, как на чудотворную икону с сочащейся водой.

– Хреном твоим разве что залудим! – не обратил сурового внимания Бубнов, скучая из-за угрюмой неподвижности ломтевоза. Два выживших инвалида возбужденно ползали вокруг вставшей машины: внезапная гибель товарищей подействовала на них как самогон. Зажогин хозяйственно ковырялся в кромсальной, будто ничего важного не произошло.

Наконец Бубнов придумал.

– Вот что, огрызки мировой революции! – обратился он к инвалидам. – Надо ломтевоз с места сдвинуть, чтоб до Житной доползти. Там нам бак залудят, и дальше пойдем!

– Как же мы эдакую тяготу сдвинем? – радостно усомнился инвалид.

– Я вас к шатунам привяжу с обеих сторон, будете колесам помогать! Без этого машине не справиться: пар тухлый, бак пробит!

– Давай сперва убиенных товарищей земле предадим! – предложил инвалид.

– Это можно! – согласился Бубнов. – Чего-чего, а лопат у нас много!

В степи вырыли братскую могилу, в нее положили двух безногих и беременную. Что-то подсказало хоронившим, что беременную надо положить вместе с рельсом, который она продолжала прижимать к животу, даже мертвой заботясь о покое ребенка. Когда стали засыпать тела равнодушной землей, словоохотливый инвалид расчувствовался:

– Мы же с ними вместе ноги ломтевозной флотилии “Коминтерн” пожертвовали! Тогда, слышь, под Бобруйском на пятьдесят верст ни одним ломтем не пахло! Всё на фронт кинули! Ломтевозы стоят! Как раненых вывозить? Ну и три роты отдали нижние конечности в пользу выздоровления врагов капитала! На своих ногах мы мигом до Юхнова доехали!

Его товарищ тоже собрался сказать что-то сердечное, но только зарычал из-за бедности человеческого языка, сильно усохшего на революционном ветру. Насыпав невысокий холм над могилой, воткнули в него совковую лопату, на которой Бубнов нацарапал куском щебня:

Здесь лежат случайно убитые люди.

В инструментальном ящике нашли моток проволоки, прикрутили инвалидов к шатунам ведущих колес. Инвалиды важно молчали, внутренне готовясь к необычному труду.

– Швыряй помалу! – предупредил Зажогина Бубнов. – А то до места не доползем – распаяемся!

Зажогин стал кидать намасленные ломти в остывающую топку. Ломти затрещали, удивляя нутро раненого ломтевоза неожиданным теплом. Прошло немного медленного времени, ломтевоз тронулся и тихо покатил. Освоившиеся инвалиды перекрикивались друг с другом через громко работающий металл.

– Товарищ Бубнов, а зачем они по нам с пулемета лупанули? – вспомнил Зажогин, распрямляясь.

– Курить хотели! – Бубнов больно вглядывался в желтый степной горизонт.

– Вот башибузуки! – удивился Зажогин. – Из-за вредного пережитка людей гробят!

– Курево – не пережиток, а горчица к пресной говядине жизни! – урезонил Бубнов, сворачивая в доказательство козью ногу.

Зажогин непонимающе скрылся в кромсальной, так как никогда не мог смириться с необходимостью втягивать в себя непитательный дым. Это не помещалось в его плоской, но интересующейся голове.

Не успел ломтевоз с инвалидами устать, как по обеим сторонам полотна показались торопливые всадники на блестящих от пота лошадях. Хриплыми, уставшими от войны голосами они приказали ломтевозу остановиться.

– Кто такие? – спросил их Бубнов, глотая ветер.

Не отвечая, всадники достали заскорузлое в боях оружие.

– Белые, товарищ Бубнов! – разглядел Зажогин. – Неужели фронт прорван?

– Да куда им! – успокоил его машинист. – Это огарки несущественные! От своего времени отстали, а новое им не по зубам! А ну-ка, Федя, копни в инструменте – там орудия уничтожения должны быть!

Зажогин открыл инструментальный ящик и вытянул два обреза с не умеющими удивляться дулами. Бубнов передернул затвор обреза, посылая в ствол сонный патрон, и, высунувшись из кабины, стал крупно садить по белым. Зажогин, часто за последнее время имеющий дело с уничтожением чужой жизни, спокойно ждал, пока враг приблизится на убойное расстояние. Пользуясь тихим ходом ломтевоза, белые вцепились в клепаное железо и полезли по нему, оттолкнувшись от измученных лошадей. Качающиеся на шатунах инвалиды приветствовали защитников угасающего класса отборным матом.

– Федя, нас белая вша на абордаж берет! – констатировал Бубнов, переводя оружие на рукопашный бой. – Навертим им дырок в гнилых телах!

– Ты кто таков, что приказу не подчиняешься? – спросил машиниста одноглазый кавалерист, первым проникнув в нутро ломтевоза.

– Раб мирового коммунизма! – сознательно ответил Бубнов и снес ему из обреза пол-лица.

Одноглазый исчез в быстром пространстве. Двое других навалились на Зажогина, уставшего ждать врага с честной стороны. Один воткнул ему в спину аристократический кортик, другой вцепился кромсальщику в горло, не давая возможности искренне крикнуть от боли. Зажогин закричал в свое нутро, и крик его, как перегретый пар в закрытом котле, утроил силы разрушаемого организма: Федор ударил одного из нападавших коленом в худой живот, а другому выстрелил в шею из обреза.

– Во что палишь, дура? – гневно спросил беляк, садясь на пол и деловито затыкая кулаком рану.

Зажогин передернул затвор и развалил череп второму, впавшему в сонную задумчивость. Взобравшиеся на крышу беляки, почуяв неладное, разом выстрелили вниз. Одна из пуль незаметно впилась Бубнову в плечо, остальные вошли в неодушевленные предметы.

– Федя, стереги дверь, я сейчас! – предупредил Бубнов и рванул балансир.

Ломтевоз стал тормозить, так что искры из-под колес осветили вечернюю степь и тела белых, полетевших с крыши на рельсы.

– Это вам не за кобылу зацепиться – техника! – одобрительно заключил Бубнов, тоже валясь на пол по объективному закону Ньютона.

Зажогина кинуло спиной на рычаги, отчего кортик еще сильнее вошел в плоть спины. Раненого беляка шваркнуло головой о балансир, и он умер.

Ломтевоз остановился.

– Товарищ Бубнов, погляди, что там мне враг в спину сунул! – попросил Зажогин.

Машинист вытащил из его спины белогвардейский трофей и показал ему.

– Ишь, золотопогонники! Нет чтоб штык – по-простому! – затосковал Зажогин, и кровь, запертая ранее лезвием кортика, хлынула ему в легкие.

– Жидкость поперек горла прет! – доложил он Бубнову, кашляя. – Попрощаться не даст!

– А ты глазами попрощайся, браток! – обнял его Бубнов.

Зажогин собрался, чтобы изо всех сил посмотреть в глаза машинисту, но неожиданно посмотрел сквозь них – в неземное пространство – и умер. Бубнов поднял белогвардейскую фуражку и положил на лицо кромсальщика.

“И голос у него непролетарский, и голова ковригой, а умер как Марат!” – сурово подумал Бубнов и спрыгнул с ломтевоза.

Вокруг в сумерках умирали покалеченные белые. Бубнов не стал их добивать, а пошел отвязывать инвалидов. Но резкое торможение погубило их тоже: проволока слишком глубоко вошла в тела привязанных, перерезав важные вены. Инвалиды умирали в полусне, поливая дымящейся кровью молчаливое железо, не поблагодарившее их за помощь.

– С кем же я победу разделю?! – осерчал Бубнов на безногих. – Вы же не белой кости, чтобы так сломаться легко!

Сзади из темноты высунулась рука и приложила серп к горлу машиниста, собираясь
Страница 14 из 19

срезать его, как переросший колос.

– Отойди от ломтевоза! – приказал голос.

Бубнов попятился назад – туда, где нагретая земля отдыхала от слепого солнца.

– Теперь стой! – скомандовал голос.

Бубнов остановился. Какие-то угрюмые люди подбежали к ломтевозу, покопошились и кинулись прочь. Послышалось змеиное шипение бикфордова шнура.

– Что ж вы делаете, гады? Это же народное добро! – закричал машинист голосом матери, безвозвратно теряющей ребенка.

В ответ полыхнуло напряженное пламя, и куски ломтевоза полетели в степь. Бубнова и полуночников уложило волной на землю.

– Белуга недобитая! – выплюнул песок изо рта Бубнов. – От горя совсем с ума спятили, холуи врангелевские!

– Мы не белые, не кипятись! – ответили ему.

– Бандиты, значит?

– И не бандиты!

– Тогда – из партии исключенные?

– Мы не красные! – настаивал голос.

– Стало быть – махновцы?

– Мы не анархисты! Анархия – новый опиум для народа: Иисус Христос с маузером!

– Да кто ж вы такие? – вконец осерчал Бубнов.

– Мы дети природы! – объяснил притемненный человек. – Против машин воюем! За полное и безоговорочное освобождение от механического труда! Ты читать умеешь?

– До революции не умел! – гордо ответил Бубнов.

– Как рассветет, я тебе свою книгу дам – “Власть машин”. Там все написано. Моя фамилия Покревский. Сейчас испечем картошки, и я тебе все про машины словами расскажу.

– Чего мне про машины слушать! Я с четырнадцати лет в депо обживаюсь! Все двигатели знаю!

– А сути – не ведаешь! С машинами человек к мировому счастью никогда не придет! Они его обуржуазят и рабом самого себя сделают! Какой уж тут святой коммунизм, когда за тебя железо землю роет! Это подлость мировая! С ней воевать надо до костей! Порушим машины и ихними обломками себе в красный рай дорогу вымостим!

– А пахать – опять на кобыле?

– Не на кобыле, темный человек! На себе самих и пахать, и сеять, и скородить будем!

– Это не по мне! – зевнул уставший ехать, убивать и разговаривать Бубнов. – Я в хомут сроду не полезу! А без ломтевозов – жить не могу!

По колебанию ночного воздуха он понял, что люди переглянулись.

– Убивать будете? Тогда уж быстро валяйте – я болеть не люблю!

– Мы людей не трогаем! – ответили невидимые и скрылись.

Бубнов лег на теплую землю и заснул. Ему приснилось что-то мучительно родное и огромное, от чего нечем заслониться, что нельзя убить, забыть или похоронить и с чем невозможно навсегда слиться, а можно только любить безответной любовью сироты. Потом это огромное и родное сжалось до сияющей водяной капли и капнуло ему на плечо. Бубнов проснулся. Солнце стояло в зените и глупо грело землю и лежащего на ней Бубнова. Кругом лежали куски взорванного ломтевоза. Рядом с ногами машиниста валялся несожженный ломоть буржуазной плоти, так и не превратившийся в пролетарский пар. Бубнов посмотрел на свое плечо и увидел в нем торец белогвардейской пули.

“Зацепило все-таки! А я боялся богородицей небеременной остаться!” – весело подумал Бубнов и вытащил пулю из плеча. Черная кровь, скопившаяся под пулей, лениво потекла из раны. Бубнов поднял ломоть и приложил его к плечу. Надо было идти куда-то.

“Дойду хоть до Житной! Там телеграмму в депо отстучат: ломтевоз взорвали антимашинные люди!” – подумал Бубнов.

Он выбрался на полотно и двинулся по черным шпалам.

На ходу Бубнов думал о новом ломтевозе, который, как конь седока, где-то в темном пространстве спокойно дожидается его.

“Не буду же я теперь пехом по земле драть! – рассуждал машинист. – На ломтевозе жить интереснее. И думать медленно не надо, как во время ходьбы. Там за тебя механика думает железными мыслями”.

Верст через шесть показалась Житная.

Бубнов устал от скучной ходьбы и от прижимания буржуазного мяса к раненому плечу, поэтому не пошел на станцию, а стукнул в ворота самого первого двора: воды напиться. Ворота были не заперты. Бубнов вошел на двор. Лежащая на перегретой соломе собака сонно посмотрела на него.

– Хозяин! – позвал Бубнов.

– Чиво надо? – отозвался из сенного сарая женский голос.

– Воды попить!

– Чиво? Зайди, не слышу!

Бубнов вошел в полупустой и полутемный сарай и с трудом разглядел невероятно толстую голую женщину, лежащую на сене и лузгающую семечки.

– Воды, говорю, попить! – произнес Бубнов, удивляясь белым формам необычного человеческого существа.

– Говори громче, чего пищишь, как комар! – посоветовала женщина.

Бубнов шагнул вперед, чтобы крикнуть, и провалился в глубокий, клином сужающийся погреб, вырытый не для сохранения продуктов. Очнувшись, машинист глянул наверх. Толстая женщина внимательно смотрела на него.

– Поживи здеся, – сказала она.

– Ты что, вдовая? – спросил Бубнов, не понимая.

– Я цельная, – ответила женщина и сплюнула шелуху.

– У меня предписание. Меня люди ждут, – зашевелился на земляных комьях Бубнов.

– Покажь! – Женщина бросила ему кузовок на веревке.

Бубнов достал предписание, вложил в кузовок. Женщина подтянула кузовок к себе и долго читала предписание, шевеля толстыми губами.

– Ничиво! – она спрятала предписание у себя между громадных ляжек. – Спи! Я на тебя типерь часто пялиться буду!

Дубовая крышка захлопнулась над головой Бубнова.

По шкале Витте в этом тексте 79 % L-гармонии.

It’s hard to believe, рипс нимада табень!

Платонова-3 инкубировали питерские чжуаньмыньцзя семь месяцев назад после двух dis-провалов, сильно подорвавших авторитет школы Файбисовича и Co. В генсреде к питерцам отношение, похожее на юйван синвэй твоего чоуди Мартина на свадьбе у Саввы: бить по гаовань парализованного Илью Муромца способен каждый посредственный байчи. А Файбисович сумел доказать всем неблагородным ванам, что он не лаовай в генинже и способен не раскрасить носорога с RK.

Что и продемонстрировал живой стол Платонов-3.

Ждем от него не более 2 кг голубого сала. Места отложения – локтевые и коленные сгибы, пах, простата (sic!), защечные мешки.

Ликуй, ЦИКЛОПик.

Boris.

16 января

Все-таки военные – свиньи не только по определению.

Вчера напились с полковником (остальные потащились на охоту). И этот пеньтань шагуа полез ко мне. Поначалу начал издалека, как типичный фиолет:

– Борис, вы не представляете, как мне надоел запах живородящих сапог в казарме. Я забыл, как пахнет чистая мужская кожа.

Ты знаешь, я всегда волосею от такого razbega. Мои ритуальные усмешки не помогли, этот ханкун мудень двинул прямо в LOB:

– Борис, вы пробировали 3 плюс Каролина?

– Нет. И вряд ли пробирую.

– Почему?

– Я предпочитаю чистый мультисекс.

– Откуда такой квиетизм?

– От моего психосомо, полковник.

– Вы обкрадываете себя.

– Ничуть. Просто не хочу дисгармонировать мой LV.

Пауза.

Рипс, для каждого шагуа упоминание LV – удар по темному темени. Помолчали. Полковник глотнул “Кати Бобринской” и надолго уперся в меня ежиными глазами:

– Борис, я спрашиваю не просто так.

(Будто я не DOGадался, рипс табень тудин.)

Оказывается, несмотря на свой ADAR, этот муравьед пробирует после отбоя вонючий 3 плюс Каролина. С сержантами. И еще жалуется на солдатский запах. Серый лянмяньпай. Как и все его поколение. Но это все – хушо бадао, мальчик мой прозрачноухий.

Чехов-3: без сюрпризов, но и без соплей.

Объект сильно
Страница 15 из 19

изможден процессом и ееееееееле дышит.

Почитай.

чехов-3

Погребение Аттиса

Драматический этюд в одном действии

Виктор Николаевич Полозов, помещик.

Арина Борисовна Знаменская, молодая актриса.

Сергей Леонидович Штанге, врач.

Антон, пожилой лакей.

I

Часть яблоневого сада в имении Полозова. Антон роет яму меж двух старых яблонь. Вечереет.

Антон (тяжело дыша). Господи… Иисусе Христе… помилуй нас, грешных. Это надо же такое удумать – в саду хоронить. Будто других мест нет. До чего же мы дошли, прости господи. А мне-то грех на старости лет. Да и барину-то стыдно… ой, как стыдно-с! Жаль, старый барин помер, а то б сказал, как бывало, – выкинь ты, Витюша, эти кардыбалеты из головы.

Входит Знаменская с веткой сирени; на ней забрызганный грязью плащ и испанская шляпа с широкими полями.

Господи, Арина Борисовна!

Знаменская. Ты узнал меня, Антон. Как это славно! Здравствуй.

Антон (кланяется). Желаю здравствовать! Как же – не узнать! Как же – не узнать! (Суетится, бросает лопату.) Помилуйте, позвольте, я сию минуту доложу.

Знаменская. Не надо никому ничего докладывать.

Антон (торопится идти в дом). Как же! Как же!

Знаменская (останавливает его). Постой. Я говорю – не надо.

Антон. Да барин ведь, поди, давно ждет вас.

Знаменская. Милый, хороший Антон. Меня здесь давно уже никто не ждет. (Осматривается.) За два года ничего не изменилось. И дом все тот же. И сад. И даже флюгер над мезонином все такой же ржавый.

Антон. Да кто ж туда полезет красить-то, барыня, голубушка! Я уж в летах, а работников барин нанимать не желают-с, потому как денег нет. Уж и управляющего рассчитал, и горничную. Один я остался. Что уж тут до флюгера – крыльцо поправить не на что!

Знаменская. А где качели? Они висели вон на той яблоне.

Антон. Веревки сопрели, вот я и срезал. А барин и не заметили-с, кому ж качаться теперь? Наталья Николавна с детьми больше не приезжают. (Спохватывается.) Барыня, голубушка, вы же все сзади забрызгаться изволили! Позвольте плащик!

Знаменская (облокачивается на ствол яблони). Оставь.

Антон. Вы, чай, со станции?

Знаменская. Да. Я постою здесь немного и пойду. А ты не говори ему ничего. Слышишь?

Антон. Да как же это?

Знаменская. Ответь мне, что он по-прежнему… (Задумывается.)

Антон. Чего изволите?

Знаменская. Нет, ничего. Прощай. (Бросает ветку сирени, идет прочь, но сталкивается с Полозовым. Он во фраке и белых перчатках, держит на руках мертвую борзую собаку.)

Полозов. Арина… Арина Борисовна.

Знаменская (отворачивается). Виктор Николаевич.

Полозов (в оцепенении). Я…

Знаменская. Простите за беспокойство.

Полозов (с трудом говорит). Вы… нисколько. Позвольте. Это так…

Знаменская. Я зашла посмотреть на ваш сад. Просто так. У вас умерла собака? Постойте, неужели это та самая? На руках она такая маленькая.

Полозов (кладет собаку на землю). Я очень рад вас видеть. Это так неожиданно, но очень хорошо. Очень хорошо.

Знаменская. Что – хорошо?

Полозов. Что вы здесь.

Знаменская. Так странно… Когда я шла со станции через рощу, меня обогнал пьяный мужик на лошади. Голый по пояс, с какой-то механической вещью в руке, наверно, отломанной от какой-то машины. Он ею стучал по стволам берез и кричал: “На постой, на постой!” Сумасшедший мужик. На какой постой? Совсем сумасшедший мужик. И очень злобный.

Антон (качает головой). Это, видать, востряковские озоруют.

Полозов (Антону). Поди, собери нам чаю.

Антон. Сию минуту, батюшка. (Уходит.)

Знаменская (наклоняется к собаке, гладит ее). Да. Это тот самый пес. Древнегреческий, как говорила ваша сестра. А я забыла, как его звали: Антиной? Орест? Алкид?

Полозов. Аттис.

Знаменская. Аттис! Милый Аттис. Да-да. Я вас еще тогда спрашивала: кто это – Аттис? А вы отвечали – любовник Кибелы. Но я не знала историю Кибелы. А признаться в этом стеснялась. А теперь – вовсе не стесняюсь. Мы брали Аттиса всегда с собой на прогулки. Он был таким быстрым, красивым. А однажды кинулся трепать барана. И вы так накричали на него. Виктор Николаевич, что у вас с лицом?

Полозов. Ничего. Кажется – ничего.

Знаменская. Скажите, это ужасно, что я здесь?

Полозов. Это очень хорошо.

Знаменская. Я вам признаюсь – я не прочла ни одного вашего письма.

Полозов. Я догадался.

Знаменская. Все восемнадцать писем я сожгла в камине. Это гадко, я знаю. Но мне что-то мешало их прочесть. Я очень скверная?

Полозов. Арина Борисовна, пойдемте в дом. Здесь сыро.

Знаменская. Нет, нет. Останемся, останемся. Я так любила ваш сад. В мае особенно. Помните, когда приехали Панины? И вы с Иваном Ивановичем стреляли по бутылкам. А вечером мы катались на лодке. И Кадашевский упал в воду. А на следующее утро все яблони зацвели. Все сразу. И вы сказали, что это оттого, что я здесь. А Панин сказал, что это к войне.

Полозов. Да… припоминаю.

Знаменская. Но войны не случилось. Только в Коноплеве мужик зарубил свою семью.

Полозов. Это я тоже помню (берет ее за руку). Пойдемте в дом. Вам надо отдохнуть и прийти в себя.

Знаменская (смотрит на мертвую собаку). Странно все-таки.

Полозов. Что?

Знаменская. Мертвые собаки похожи на живых собак. А мертвые люди вовсе не похожи на живых. Когда я хоронила своего отца, я знала, что это не он лежит в гробу, а совсем другой человек. Поэтому я до сих пор не верю, что мой отец умер. Он жив. Да и вообще, то, что лежало в гробу, не было похоже на человека. Вы не согласны?

Полозов. Да-да. Вы правы. Хотя…

Знаменская. Что?

Полозов. Вон отсюда!

Знаменская (непонимающе смотрит на него). Что?

Полозов (кричит). Вон отсюда! Вон! Сейчас же – вон!

Знаменская делает два шага назад, неотрывно глядя ему в лицо, затем поворачивается и убегает. Появляется Антон.

Антон. Звали, барин?

Полозов. Нет… то есть – да. Помоги мне. (Берет пса на руки и осторожно опускает в яму.)

Антон. А что же Арина Борисовна? Чай пить пойдут-с? Я накрыл уж.

Полозов. Помолчи. (Смотрит на мертвого пса, кидает на него горсть земли.) Закапывай.

Антон сваливает землю в яму.

Семь лет. Всего семь лет. Для дворовой собаки это – ничто. А для борзой – срок жизни.

Антон. Как же! У борзых-то вся жизнь на бегу. Продыху нет. А пес славный был. По ладам-то чистый, густопсовый. А разметной-то! Страсть! Так и стелется, так и стелется! Заглядишься, бывало. Ваш покойный батюшка, бывало, говаривал: у нашего Аттиса щипец что у крокодила – зайца пополам перекусит. Сорок три лисицы затравил. Вот дела какие.

Полозов медленно бредет к дому.

II

Гостиная в доме Полозова; Виктор Николаевич сидит в кресле и курит сигару; подле него – китайский чайный столик, накрытый на двоих; с краю стоит графин с водкой. Входит Антон с тарелкой соленых огурцов.

Антон. Вот, батюшка, все, что есть. А каперцы у нас еще на Крещенье кончились. Какие уж тут каперцы, коли скоро хлеба купить не на что будет.

Полозов. Ступай.

Антон (ставит огурцы на столик, прижимает руки к груди). Батюшка барин, помилосердствуйте! Что же вы такое с собой творите?

Полозов. Ступай.

Антон. У меня сердце кровью обливается, глядючи! Я же вас с пеленочек знаю! Как же так, Господи Иисусе Христе! Почто вы себя эдак губить изволите-с?

Полозов. Ступай!

Антон. Да иду, иду уж. Господи! Пропадем ни за грош… (Выходит.)

В полуоткрытое окно просовывается трость и открывает его. Показывается голова Штанге.

Штанге. Виктор
Страница 16 из 19

Николаич, мамочка, приветствую! У тебя, брат, ворота настежь! Сразу видать широкую натуру! Ты прости, мамочка, я уж через окно, по-флибустьерски! (Влезает в окно; на нем нанковая тройка, белая шляпа, в руках трость и кулек с бутылкой мадеры.) Ну, здравствуй, мамочка!

Полозов, не вставая, подает ему руку.

Штанге. Что это ты – чай огурцами закусываешь? (Замечает графин с водкой.) А, pardon, водка! Прелестно! А я к тебе тоже с питейным трофеем! (Ставит на стол бутылку мадеры.) Ein Geschenk, mein lieber Freund! Крымскую мадеру я предпочитаю испанской. Ты один?

Полозов. Один.

Штанге. Что такой пасмурный? Случилось что?

Полозов. Аттис умер.

Штанге. Издох? Ай-яй-яй. Жаль. Славный пес был. Помнишь, как по осени тогда? Ату, ату! Жаль, черт возьми. Искренне жаль. (Садится.) Угости-ка, брат, сигаркой.

Полозов молча открывает пустую коробку из-под сигар, показывает ему.

Штанге. Вышли все? Черт с ними. (Оживленно.) Ну, мамочка моя, я тебе доложу: Крым весной – это такое безэ, такая прелесть! Мы по глупости туда все осенью да зимой норовим, а весной здесь родную грязь месим. А ты съезди в Ялту в апреле – другим индивидуумом вернешься. Чудо, просто чудо. Все цветет, тепло, сухо, воздух специально для наших бронхов. По набережной дамы прогуливаются. И весьма недурственные.

Полозов молча смотрит на Штанге.

Штанге. Что?

Полозов. Ничего. (Пауза.)

Штанге. Я глупости говорю?

Полозов молча курит.

Давай водки выпьем. (Наполняет рюмки.) Крымский воздух. Опьяняет и оглупляет. Там все как-то мягко, красиво. Иногда даже – приторно. Я не любитель десерта, ты знаешь, но в Крыму вдруг начинаю играть этакого метафизического сладкоежку. Гипероптимиста с позитивистским флером. И поверь – нахожу в этом удовольствие. Prosit! (Выпивает.) А вернешься к родным осинам, опять тоска наваливается, да все это вместе – грязь, гадость и скука. Впряжешься в работу – и вперед, птица-тройка! (Пауза.) Что ты так смотришь? Я околесицу несу? (Усмехается.) Завтра мне директора банка резать. Представляешь, мамочка, банкир, и вдруг – грыжа! С чего бы это у банкира грыжа? Что он – на ассигнациях надорвался?

Полозов (выпивает свою водку). Сейчас здесь была Арина Борисовна.

Штанге. Знаменская? Скажи на милость! Я слышал, у нее был бенефис. Она не осталась?

Полозов. Я ее выгнал.

Штанге. Ты с ума сошел, мамочка.

Полозов. Я ее выгнал. А сейчас хочу выгнать тебя. (Пауза.)

Штанге. Выгони, сделай одолжение. Но может, сперва выпьем? (Наполняет рюмки.)

Полозов мрачно смотрит на него.

Штанге (ставит рюмку не выпив). Послушай, ты из-за нее так разлимонился? Я тебе давно говорил – сия особа твоих чувств не стоит. Помнишь наш давнишний спор? Кто прав оказался? Не связывайся с актрисами, не порть себе кровь. У меня были две актрисы – в Тамбове и в Одессе, две истории буйного помешательства. Забудь ее, забудь совсем и навсегда, как друг советую! Давай лучше сегодня подопьем, а завтра я тебя к Ивашевым свожу. Ты у них, поди, лет семь не был? Напрасно! Там теперь все переменилось, заправляет всем Нина Львовна, а следовательно – по четвергам литературные вечера, со всеми вытекающими, так сказать. Собирается приличная публика, есть очень неглупые люди. Поедем, поедем обязательно! Проветришь мозги, мамочка. Нельзя гнить заживо в сорок лет. Ну, давай, брат, пить! За твое здоровье, потом за мое, потом за наше. (Поднимает рюмку, но опять ставит ее на столик.) О, mein Gott! Я осел. Это же ты из-за дома куксишься, право – из-за дома! А я, телятина, запамятовал! Ну так, мамочка, ты сам виноват. Что ты уцепился за этот дом, как Плюшкин? У нас в губернии нынче все имения заложены-перезаложены! У кого из помещиков теперь деньги водятся? Разве что у Ряжского. Ну так он – альфонс, это каждая собака знает. По правде сказать – в России нынче нельзя ничего иметь недвижимого. Я вон всю жизнь по чужим квартирам, а счастливее тебя – omnia mea mecum porto! Это родовое гнездо тебе как хомут на шее, право. Заложи, заложи, умоляю тебя. А сейчас – выпей со мной на счастье. (Выпивает, бросает рюмку об пол.) Вот так!

Полозов выпивает, ставит пустую рюмку на столик. Штанге хватает ее и кидает об пол.

Штанге. Поцелуемся, брат! (Целует Полозова, возбужденно прохаживается по гостиной.) Все, все продать! И как можно скорее! Всю эту рухлядь, весь этот тлен и мусор гробовой. Ваза китайская, чучело акулы, эти кубки хрустальные – на кой черт они тебе?! (Подходит к коллекции холодного оружия, развешанного на стене.) Разве что это оставить. (Трогает.) Мачете, наваха, кинжал дамасский… а это что? (Берет нож с короткой металлической рукояткой в виде креста.)

Полозов. Мексиканский метательный нож.

Штанге. Значит, его метать надо? Позволь, брат, я метну.

Полозов. Метни. (Пьет.)

Штанге. Во что изволишь?

Полозов. Во что угодно.

Штанге кидает в дверь, но неудачно – нож падает на пол.

Штанге. Из ружья у меня лучше получается. Когда на тягу пойдем?

Полозов. Когда-нибудь. (Поднимает нож с пола, разглядывает его.)

Штанге. Да-да. На тягу. Непременно на тягу. Слава богу, просека еще не заросла. (Садится за рояль, берет несколько аккордов.) Рояль тоже продай… На тетеревиный ток я уж опоздал. А ты без меня ходил?

Полозов. Ходил.

Штанге. Скольких срезал?

Полозов. Ни одного.

Штанге. Вот, мамочка, а все потому, что без меня ходил! А стреляешь в три раза лучше моего! (Наигрывает на рояле.) Басы у тебя дребезжат, как в бочке. Так и не подтянули? Хотя ты же, брат, не играешь?

Полозов. Не играю.

Штанге (напевает под собственный аккомпанемент). Не игра-а-ю, не игра-а-ю, не игра-а-а-а-ю. Послушай, я не спросил – отчего твой Аттис издох?

Полозов смотрит на Штанге, потом вдруг с силой метает в него нож. Нож по самую рукоять впивается Сергею Леонидовичу в левый бок. Штанге на мгновение замирает, словно прислушиваясь к чему-то, затем медленно встает, смотрит на Полозова, открывает рот и замертво падает на ковер.

Антон (осторожно приотворяет дверь). Звали, батюшка?

Полозов. Нет. Ступай.

Антон закрывает дверь. Полозов подходит к мертвому Штанге, садится подле него на ковер, долго сидит, глядя на убитого.

Я хочу что-то рассказать тебе. Собственно, я еще никому не рассказывал об этом. Поэтому мне трудно говорить. Очень трудно. Это произошло совсем недавно. Даже очень недавно. Минуты три или четыре тому назад. Хотя думал об этом я очень давно, лет с шестнадцати. Но открылось это сегодня. Сейчас. В тот самый момент, когда ты стоял посередине гостиной и перечислял находящиеся в ней вещи. Даже не перечислял, а называл их: китайскую вазу, чучело акулы, горку с хрусталем, коллекцию ножей, рояль. Ты стоял свободно, говорил несколько насмешливо, довольно легкомысленно, как часто у тебя выходило, но… (пауза) ты не представляешь, каким серьезным делом занимался ты в эту минуту. Ты называл имена вещей. И все вещи соответствовали своим именам. И это потрясло меня, как гром. Да! Все вещи соответствуют своим именам. Китайская ваза была, есть и будет китайской вазой. Хрусталь навсегда останется хрусталем и будет им, когда Луна упадет на Землю. Ты стоял посреди мертвых вещей – живой, теплокровный человек, – и ты один не соответствовал своему имени. И дело вовсе не в свойствах твоей души, не в твоей порядочности или безнравственности, честности или лживости, не в добре и зле, наполняющих тебя. Просто у тебя не было
Страница 17 из 19

имени. Как и у нас всех. У человека нет имени. Сергей Леонидович Штанге, господин доктор, Homo sapiens, мыслящее животное, образ и подобие Божие – это все не имена. Это всего лишь названия. А имени нет. И не будет. (Пауза. Полозов встает с пола, садится в кресло, сидит некоторое время.) Антон. Антон! Антон!! Антон!!!

Занавес медленно опускается.

Что-то есть в этом скрипте M-неприятное, рипс табень.

Не могу понять – что?

Когда вернусь (прости за хушо бадао), спрошу у тебя понежнее – маленький мой сяотоу, что M-неприятного в тексте Чехова-3? А ты, рипс шагуа, ответишь, как всегда, вопросом на вопрос – а что L-приятного в нем? И я, Boris, не дам тебе ответа.

17 января

Набоков-7.

Это ВЫСШЕЕ. И не только из-за высокого процента соответствия. Высшее по определению. Во время процесса объект вел себя чудовищно агрессивно: стол, стул и кровать он превратил в щепы, стилос сожрал, erregen-объект (норковую шубу в меду) разодрал на клочья и приклеил их к стенам (используя в качестве клея собственный кал). Ты спросишь – чем же писал этот монстр? Щепкой от стола, которую он макал в свою левую руку, как в чернильницу (старрус). Таким образом, весь текст писан кровью. Что, к сожалению, не получилось у оригинала.

набоков-7

Путем Кордосо

Все счастливые семьи несчастны одинаково, каждая несчастливая семья счастлива по-своему. Все началось с обыкновенного карандаша. Синий карандаш за двадцать пфеннигов торчал из сухой, как фраза берлинского почтмейстера, руки Александра: один конец был заточен, другой безжалостно обмотан бинтом, и Светлана, пропитав его дешевым коньяком, прикладывала на ночь к своим соскам. Она делала это поздно вечером, процедура затягивалась и превращалась в подозрительный ритуал. Светлана сидела на подоконнике большого окна с голландским переплетом, смотрела в ночной сад, держа карандаш чаще у левой груди. Лунный свет беспрепятственно тек по ее слишком покатым плечам, скользил по слишком тонкой шее, по бесстыдно прямой спине, щадя лишь смутные овалы впадин ключиц. Светлана понимала, ч т о она делает, но не осознавала всю меру ответственности за содеянное. Недаром, разбудив утром Александра быстрыми, почти истеричными поцелуями, она показывала ему свою правую ладонь, затем кошачьим движением вытягивала из-под розовой подушки серебряный орднунг-бокс Штайнмайера, плоский, как шутка лифтера, но начищенный, словно пряжка ефрейтора. Потягиваясь и музыкально хрустя суставами, Александр усаживался на теплую кровать, открывал орднунг-бокс и осторожно, чтобы не пролить трансформаторное масло, вынимал полоску алюминиевой фольги. Светлана держала наготове полотенце. Хищно промокнув фольгу, Александр прижимал ее к бледному лбу жены и не менее хищно накрывал плисовым платком. Светлана вглядывалась в потрескавшийся потолок и бессмысленно улыбалась. В свои двадцать два года она была мудрой женщиной, исповедующей в отношениях с полнеющими мужчинами два железных принципа: встречаться только после предварительного соблезия и брать деньги непременно до накачивания больных камнерезов. Александр почти соответствовал ее идеалу латентного мужа, хотя за шесть месяцев совместного существования она так и не привыкла к его ритуальным мешкам, ржавые пятна от которых давали ей повод для колкостей и упреков, вызывавших у нее снежную лавину истерики. “Я ем только белое мясо!” – кричала она ему, наклоняясь вперед до хруста в позвоночнике и касаясь узким подбородком края серебряного блюда, полного простат юношей, запеченных под тертым сыром и нещадно спрыснутых лимоном. Александр разочарованно кашлял и поспешно накрывал блюдо бриадловой салфеткой. Большинство знакомых откровенно осуждали их двусмысленный союз, считая его мезальянсом, и лишь Лука Вадимович, с его ежеминутной готовностью рубить головы невидимым запорожцам, слепо поддерживал выбор Светланы. “Опристи прэтт, дорогая!” – повторял он, жмурясь и нюхая. Светлана любила целовать его вялую старческую руку, напоминавшую ей о сонном детстве в Торжке, о кудрявом Николае, просверлившем в тачке 126 отверстий и каждое утро полирующем их дождевыми червями, о прыжках через спеленатого и жалобно хрипящего Борла, о нашпигованных жаканами березах, о лунном блиндаже и конечно же – о первой встрече с Коломбиной. Отдавая Александру свое переспелое тело, она вспоминала проворный язычок Коломбины, ее тонкие пальцы, раздробленные угрюмо-услужливым комиссаром Гердом, и приторная волна греобии обрушивалась на Светлану. “Почему ты не делаешь боковую вставку? – спрашивал Александр, надевая на член сандаловый чехол. – Отчего я давно уже лишен удовольствия созерцать Ороламу?” Светлана молча отводила медвежьи глаза и шла в Белый зал, где на резном столе-поступателе покоился торс Штайнмайера. Она рассеянно смотрела на пятна тления, шрамы и следы от побоев, покрывающие торс, поднималась по нефритовым ступеням, присаживалась и, склонив голову, следила, как густая сперма Александра, покидая ее влагалище, сочно падает на грудь торса. “Запустить в него мышей или ласточек? – думала она, впиваясь ногтями в свои подозрительно округлые колени. – Амбарные мыши вряд ли приживутся, а доставать перламутровых – морока. Запущу лучше ласточек. Ширина грудной клетки позволяет”. Александр не одобрял ее увлечение стекорой. “Ты лишний раз даешь повод сплетникам, – говорил он. – Пойми, дорогая, мы рождены для опосредованных прикосновений. Наши чувства – это всего лишь элементарные геометрические фигуры, вырезанные из спрессованных костей предков и погруженные в аквариум с розовым маслом. И поверь моему сенсорному опыту, в этом аквариуме способно обитать только одно живое существо – головоногий моллюск с портативным кислородным аппаратом, осознавший разницу между водой и розовым маслом как достаточную необходимость. Он обречен совершать плавные круги вокруг шара, куба и пирамиды, мимикрируя и блезиась. Его обожженная сущность подражает фигурам, как мы подражаем его подражанию”. – “Но почему нам нечего терять?” – спрашивала Светлана. “Нам нечего терять, ангел мой, оттого что все свое сознательное существование мы приобретали не феномены, а ноумены”, – отвечал он, и Светлана на время успокаивалась. Супружеское бытие их протекало синусоидально, подчас с навязчивой рекуррентностью, впрочем, которая раздражала только непосвященных. По средам и субботам Александр ездил в присутствие. Служба, как хорошо просушенная колода мясника, не слишком отягощала его, но, будучи человеком принципа, он отдавался ей целиком, забывая не только Светлану, но и орднунг-бокс Штайнмайера. “Если я твердо уверен в чем-либо, бонрое для меня вовсе не существует, следовательно, я могу совмещать несовместимое”, – говорил он Самсону, и тот непонимающе кивал. Сослуживцы любили Александра за прямодушие и нелицеприятность, хотя его титановые протезы последней модели, а также усыпанный прыщами бриллиантов подлокотник вызывали у них вспышки беспричинного гнева. Плюясь и рыдая, они натягивали волосяные перчатки, связанные, промасленные и пронумерованные расстрелянным Людвигом Фаркони, срывали пломбы с опечатанной ванны, зачерпывали пригоршни жидкого стекла и изо всех сил метали в дряблые бедра старика
Страница 18 из 19
Шварца, еле успевающего обнажаться. “Я возьму целое!” – визжал побагровевший Самсон. “В день святого Валентина мы зальем ртуть в наперстки!” – угрожал Тиберий Иванович. “Двенадцать!” – рычал тапироподобный Гашек. Шварц не успевал орудовать казенными скребками. Александр все переносил спокойно. “Господа, я всегда на стороне слабого. Voil? le premier acte”, – говорил он, обтирая золотые кирпичи. Начальство его побаивалось, но ценило. Спиравленко, этот грузный ороламистый мужлан, увешанный, как рождественская елка, орденами и фистулами, вызывая Александра к себе в кабинет, часами ездил вдоль витражей, звеня рельсами и бухая противовесом, прежде чем начать беседу. Александр молча ждал, вставив указательные пальцы в мясные шкатулки. “Вы не отдаете себе отчет, Кордосо”, – произносил наконец Спиравленко, останавливаясь и усмерствуя. “Я отдаю себе отчет, Гордон Жакович”, – с зубодробительной твердостью отвечал Александр и, освободив пальцы, показывал, как он отдает отчет. Спиравленко пыхтел, краснел, седел, болел, потел, смердел, но вскоре отпускал его с миром. Когда Александр выезжал из его кабинета на новеньком гобте, сослуживцы завистливо показывали ему припудренные гениталии. “Везет вам, Кордосо!” – угрюмо подтирался Самсон. “Везет всегда сильному!” – парировал Александр, застегивая березовый корсет и направляясь в столовую. Домой он возвращался сильно за полночь, когда чернильные тени до костей разъедали туши агонизирующих бездомных коров. Светлана всегда ждала его в предспальной, напрезнившись и погрузив свои ступни в вазу с хорьковым паштетом. “Умораб пришел!” – кричал он ей из прихожей. “Изаберия ждет своего Умораба!” – пела Светлана, опрокидываясь на болгарские потроха. Переоблачившись в мужскую кожу, свежесодранную слугой Афанасием с очередного донора-добровольца, Александр вползал в предспальную. “Что возжелает геобноробдистый Умораб?” – спрашивала Светлана, перебирая потроха узловатыми пальцами, унизанными марсельскими кольцами для выбивания медуз. “Умораб жаждет истошного!” – скрипел зубами Александр. Светлана начинала целовать свои колени. Через 28 секунд Александр крепко спал, уткнувшись лицом в хорьковый паштет. По понедельникам и пятницам они выезжали поужинать в белорусский ресторан “Сапфирий”. Швейцар и официанты встречали их как родных: Александра принимались бить уже в прихожей, Светлане давали войти в зал и там набрасывались на нее. Ему, как настоящему мужчине, доставались увесистые тумаки, ее же награждали звучными пощечинами, от которых немело лицо и долго ныли предплечья. Усаживаясь за стол № 18, Светлана немедленно прикладывала к лицу легкое банкира. “Сегодня они, признаться, в неважной форме”, – разочарованно стонал Александр, залезая в бирут и истерично требуя меню. Супруги никогда не изменяли своим гастрономическим предпочтениям, заказывая неизменное токийское 1889 года, салат из болотных трав, корни зубов мудрости престарелых пролетариев, маренго из болонок, пархацию с жабьей икрой, мениски футболистов белорусской 3-й лиги под рвотными массами. На десерт Светлана брала горный хрусталь со взбитой бычьей слюной или “Укрывище”. Насытившись, они перемещались в инкрустированную рубанками дарохранительницу, минут сорок протирали призмы и топтали хомяков, затем скатывались по сальному желобу в гардероб. “Степень предназначения!” – улыбался Александр. “Копье! Да шестьдесят вторые!” – рыдала от удовольствия Светлана. Домой они возвращались под утро. И все было бы благополучно в их совместном существовании, все продолжалось бы стерно и обредно, жизнь супругов проскользила бы по сальному желобу под счастливый хохот и деликатный визг до самой гробовой машины, не захоти Светлана ребенка. Поначалу она говорила о нем исподволь, невзначай, вскользь, впопыхах, вполголоса, между делом, походя, полунамеком, полушутя, полусерьезно, полугронезно. Но с каждым днем разговоры эти обретали все более угрожающий смысл, обрастая реальностью, как обрастают дымящейся плотью желтые скелеты, вылезшие в полночь из могил заброшенного цыганского кладбища, вставшие в круг и с трудом поднявшие вверх поросший белым мхом тысячелетний мраморный тор с еле заметными отверстиями, чтобы весенний ветер выдавил из мраморного горла тора звук вечного возвращения. “Это необходимо нам как воздух, как вода, как горсть твоего черного порошка, – повторяла Светлана, покрывая плечи мужа молниеносными уколами раскаленной иглы. – Если мы жембраимся, стоэмир никогда не простит нам этого!” Александр сперва отмалчивался, отмахивался, отнекивался, отшучивался, пропускал мимо ушей, не принимал близко к сердцу, не брал в голову, не обращал внимания, игнорировал, делал вид, что не понимает, о чем, собственно, идет речь. Но жена оказалась до заворота кишок настойчива: прошли всего три недели, а белый резиновый шланг уже покоился в кастрюле с липовым медом, в то время как твидовое платье Александра пронизали сотни новых градусников. Последний бастион Александра – уритко – рухнул еще через неделю, после того как Светлана выварила в козьем молоке дубовый стол мужа и наполнила ящики слоновьим пометом. “Хорошо. Поступай как знаешь, – расправил сухожилия Александр. – Но предупреждаю тебя – я приму в этом активное участие, так как идея не моя”. – “Милый, я ничего не пожалею для сочного счастья!” – заверила в меру отекшая супруга, разорвала себе кожу на левом виске, облачилась в первоклассно замороженные желатиновые доспехи и поспешила в МОООРЗ. “Жебраим, жебраим, жебраим”, – мечтательно рычала она, несясь по заваленной трупами улице. Оставшись на 14 часов в одиночестве, Александр предался размышлению. “Безусловно, я обязан понять и принять ее порыв, – думал он, расположившись с молоком и червями в тихой и затемненной горлорезной. – Она женщина, она хочет быть матерью, хочет теребить и двигать, считать и печатать. Ей не терпится испытать то архаическое чувство материнства, что заставляет женщин обезжиривать свои кости, стрелять в темноте, плакать на телеграфные столбы, сосать морскую гальку, дробить и стомлобствовать. Но способен ли я распилить пополам камень ее чувства? Достаточно ли у меня сил, надфилей и берестяных чемоданов? Смогу ли я всю ночь напролет бросать в окно второго этажа укоризненные взгляды? Надавливать сапогом на гнилую часть эвкалипта? Пропускать электроток через собаку? Сниться своей теще, а затем теще ближайшего друга? Рыть неглубокие ямы? Гуманно убивать майских жуков? Теребить и двигать?” И чем больше вопросов задавал он себе, тем все тоньше и рельефней становилась платиновая корка, покрывающая розовый клубень его уверенности. Прошло время. Хлебные часы промяли 5:45 утра. Дверь горлорезной бесшумно отворилась, вошли резники с утренней жертвой и, поклонившись Александру, приступили к делу. Один прижал к жертвенному рукомойнику бритоголового японского юношу, другой кривым туркменским ножом вспорол ему горло. Но если раньше этот хорошо знакомый с детства ритуал всегда успокаивал Александра, навевая сон и благодушие, то сейчас горлорезанье подействовало на него неожиданно возбуждающе. Когда резники стали выдавливать своими грузными телами кровь из
Страница 19 из 19

агонизирующего японца, Александр вскочил, подбежал и со всего маху поцеловал собственную ладонь. Резники испуганно покосились на него. Когда они вышли, он опустил руки в теплую кровь. “Я должен, – сосредоточенно думал он, – должен как муж, должен как монада”. Омовение придало ему силы. Подпрыгнув, он проломил головой потолочную балку. Светлана вернулась радостная, с ворохом смешных мортелл. “Сегодня!” – закричала она в безволосую грудь Александра. “Я готов, недорогая!” – набычился и ознезил Александр. Зачатие проводили в полдень. Светлана убрала спальню бинтами и заусенцами. Муж мучил ее долго, набрасываясь со стеклярусом и отступая с домашней выпечкой. “Хохореп, хохореп, хохореп!” – пела она, активно мешая ему. “Сислов! Сислов! Сислов!” – ревел Александр, изо всех сил стараясь потеть. Слуга Афанасий ловко подмахивал им. Часов через восемь Александра вырвало спермой на прорезиненную простынь. “Слишком кесси, обродо…” – забормотала побледневшая Светлана, подтягиваясь на пальпотивной веревке и вибрируя торсом. Афанасий умело запихивал в нее сперму Александра. “Ровней, скотина!” – вдруг закричала она, обрушив на оторопелое лицо слуги лавину слюнявых поцелуев. “Фердинанд носовой…” – выдохнул Александр, погружаясь в неглубокий сон. Запечатав влагалище ореховой вязью, Светлана поспешила в инкубатор. Через девять месяцев шерстяного безмолвия, напоминающего профиль молодого Рузвельта, они встретились в детской. Муж приветствовал жену розами, медовым нарезом, сушеным выменем, колуном, цветом и перхотью, преподнесенными со свойственным ему остервенением. “Я чудовищно соскучился, недорогая дорогая! – истерично захохотал он и заскрежетал зубами от зависти. – Я боготворю тебя, гадина!” Светлана с трудом сдерживала равнодушие, чувствуя подступающий приступ випра. “Не помогай мне?” – спросила она. “Я буду пререкаться!” – хохотал и плакал Александр. “Не помогай мне?” – повторила она, прижимаясь к нему. “Наполни молоком!” – изгибался он. “Не помогай мне!” – выпрямилась Светлана и тотчас родила. Александра обдало чужой жизнью. “Покружи его, покружи!” – завизжала Светлана, едва справляясь с вылезшими кишками. Афанасий принялся кружить ребенка. “А часы?” – обнажил протезы Александр. “Снова лок!” – хохотала Светлана, подпрыгивая и фикорясь. Афанасий свистел в пупок ребенка среднерусским посвистом, тер ему запястья, дул в позвоночник. Ребенок рос прямо на глазах. “Он хочет меня!” – разочарованно усмехнулась Светлана, опрокидываясь навзничь. Александр кинулся помогать, не щадя ногтей. Афанасий бросился за клюшкой. “Звезды!” – взвизгнула Светлана, с хрустом обнимая сына. Афанасий взмахнул клюшкой. От удара палево-изумрудный берег реки, нависавший над жирной водой горбатой великаншей, треснул и стал медленно и страшно рушиться вниз. Проворные руки Светланы вошли в тело ребенка. Афанасий хохотал, тщательно подмигивая своей тени. Ветер нес мельчайшие куски мозга Александра над вечерним полем.

Хочу спать, рипс.

Жаль, что здесь нет гипероновых подушек.

Цени то, что имеешь, мальчик мой, не будь кэбиди лянмяньпай.

Наступит время, когда никакой мошуцзя не спасет тебя от потерь и разочарований. Помни “Дао дэ цзин”: “Я бережлив, поэтому могу быть щедрым”. Великий Лао писал это о любви, я уверен, рипс лаовай.

В наше сомнительное время очень просто раскрасить носорога. Гораздо сложнее вылепить солдатика из простатного гноя и остаться этически вменяемым существом.

Ярких снов тебе, дитя необычной нежности.

И тихих мыслей о моей простате.

Я боюсь.

Boris

P. S. Потрясающий сон! Давно так не SMEялся: я в плюс-плюс-директе, океан, огромный айсберг из голубого сала. По нему, как блохи (старрус), прыгают наши 7 объектов. Длинные затяжные прыжки с долгим зависанием в воздухе. Они ищут, ищут друг друга. (Слепые?) Наконец, находят: olo у всех (кроме Ахматовой-2) встают. Набоков пронзает Платонова, Платонов – Чехова, Чехов – Пастернака, Пастернак – Достоевского, Достоевский – Толстого, а тот, рыдая, – Ахматову. А она, L-позитно хохоча и dis-активно визжа, раскрывает свою мокрую раковину и писает на голубую кожу айсберга. И ее моча размывает голубое сало. Словно это простой лед.

Как? 88 % L-гармонии.

Спать дальше!

18 января

Пастернак-1.

Даю без комментариев. Потом узнаешь почему.

Сегодня невероятная погода, никогда в жизни не видел такой: бледно-голубое плюс-директно высокое небо с еле заметным изумрудным оттенком на западе, ослепительно холодное солнце, потрясающая видимость.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/vladimir-sorokin/goluboe-salo/?lfrom=931425718) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Здесь представлен ознакомительный фрагмент книги.

Для бесплатного чтения открыта только часть текста (ограничение правообладателя). Если книга вам понравилась, полный текст можно получить на сайте нашего партнера.

Adblock
detector