Каков есть мужчина читать онлайн - Дэвид Солой

Каков есть мужчина

Дэвид Солой

Интеллектуальный бестселлер. Первый ряд

Девять историй, девять мужчин – один цельный портрет современной жизни.

Европейский ландшафт полон трагикомических взлетов и падений. Бывший военный, избалованный папенькин сынок, университетский профессор, застенчивый студент – каждый из них ищет себя в глобализированном мире, продираясь сквозь липкую вязь бытия, то разочаровываясь в себе, то адаптируясь к окружающему. Солой мастерски проникает в мироустройство человека, раскрывая многогранность нашего бытия.

Дэвид Солой

Каков есть мужчина

David Szalay

ALL THAT MAN IS

Copyright © 2016 by David Szalay

This edition published by arrangement with United Agents LLP and The Van Lear Agency LLC.

© Шепелев Д., перевод на русский язык, 2018

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательствво «Э», 2018

* * *

Всему свое время,

и все на свете имеет причину.

Часть 1

Семнадцать, я влюбился…

Глава 1

Берлин. Центральный вокзал.

Сюда приходят поезда из Польши, и здесь оказались два молодых англичанина, прибывших из Кракова. Вид у них жуткий, у этих подростков, они устали, осунулись и пропылились после десяти дней путешествия по железной дороге. Один из них, Саймон, вперил пустой взгляд в никуда. У него приятная внешность: высокие скулы, импозантное, хоть и невыразительное, нервное лицо. Вокзальный буфет в семь утра полон шума и дыма, и Саймон слышит с неудовольствием разговор двух мужчин за соседним столиком – один, кажется, американец, а другой, постарше, немец. Именно он говорит с улыбкой:

– Вы потеряли только четыреста тысяч солдат. Мы потеряли шесть миллионов.

Ответ американца не разобрать из-за шума.

– Русские потеряли двенадцать миллионов[1 - Так у автора. – Здесь и далее примеч. пер.] – мы убили шесть миллионов.

Саймон закуривает польскую сигарету, видит в меню слово Spiegelei[2 - Яичница-глазунья (нем.).] и кладет на стол в ожидании официанта деньги – евро, приятные на вид, современные деньги. Ему нравится, какой дизайнеры подобрали шрифт, простой, без всяких завитушек.

– Только в Ленинграде умер миллион человек. Миллион!

Люди пьют пиво.

На улице начинает накрапывать дождик, увлажняя серые окрестности вокзала.

С официантом вышло препирательство насчет того, можно ли получить один Kaffeek?nchen[3 - Кофейник (нем.).] и две чашки. Ответ был отрицательным. Им придется пить из одной чашки – Саймону и его другу, который стоит сейчас у таксофона (их мобильники здесь не действуют), полускрытый дымчатым пластиком, и пытается связаться с Отто.

Саймон подумал, что официант в своем засаленном алом фартуке вел себя с ними по-хамски. А вот другим угождал – Саймон мрачно следил, как он движется между столиками, сквозь дым и шум, – мужчинам в костюмах и с газетами, а еще тому типу, который быстро поднял взгляд, натянул улыбку и посмотрел на часы, пока официант разгружал поднос.

Голос из динамиков начинает вещать о прибывающих/отправляющихся поездах. Резкий, сухой голос откуда-то извне, оттуда, где суровый ветер атакует пространство вокзала. Этот голос словно заслонка на звуковой трубе – лает, умолкает и снова лает.

Саймон уже знаком с плавным тональным мотивом, предваряющим каждое вторжение голоса.

этого голоса и его эха

И этот плавный тональный мотив, звучащий снова и снова, уже, кажется, стал продолжением его усталости, чем-то, находящимся у него, внутри, субъективным.

Официант прямо-таки отвешивает поклон человеку в костюме.

Жизнь вокзала бурлит и клокочет, словно грязевой поток. Люди. Люди движутся через вокзал, как грязевой поток.

И снова этот вопрос:

Что я здесь делаю?

Он видит, как его друг Фердинанд вешает трубку.

Они уже не первый день пытаются связаться с Отто – молодым немцем, с которым Фердинанд познакомился в Лондоне несколько недель назад, сказавшим, возможно, находясь под градусом, возможно, даже не ожидая такого стечения обстоятельств, что они могут запросто зависнуть у него, случись им быть в Берлине.

Фердинанд возвращается к столику с выражением озабоченности на лице.

– Опять без ответа, – говорит он.

Саймон курит и ничего не отвечает. Он тайно надеется, что Отто так никогда и не объявится. Его никогда не грела мысль пожить у Отто. Он не встречался с ним в Лондоне, а все, что он слышал о нем, не внушало симпатии.

Он говорит:

– Ну и что мы будем делать?

– Я не знаю, – отвечает его друг. – Просто поедем к нему на квартиру?

У него есть адрес Отто – Отто ожидает их где-то в апреле, примерно так они условились, отправляя сообщения из Лондона по фэйсбуку.

Они едут две остановки на Эс-бане[4 - Городская железная дорога (нем.).], и потом еще долго ищут эту квартиру, и когда, наконец, неожиданно ее находят, к полному своему удивлению, – на зачуханной улочке на задворках квартала, – поблизости нет никого, кроме полицая в зеленой форме. Он ждет на лестничном пролете, одним пролетом ниже этой самой квартиры, в тусклом свете из высокого окошка.

Непонятно, что он здесь делает…

Может, Отто убили?

Они в нерешительности.

– Tag[5 - Добрый вечер (нем.).], – говорит мужчина, и по его интонации они понимают, что никакого убийства тут не было.

Они объясняют, что ищут Отто, и полицейский, очевидно знающий, кто такой Отто, говорит, что его здесь нет. Здесь никого нет.

Они ждут.

Они ждут больше часа, Фердинанд несколько раз наведывается к таксофону на улице, пытаясь дозвониться людям, могущим знать, куда подевался Отто, а Саймон тем временем сидит на кафеле в огромном пространстве холла и пытается одолеть «Послов»[6 - Роман Генри Джеймса.] в потрепанном «пингвиновском» издании – книжка обычно обитает у него в рюкзаке, в одном из карманов на молнии. Его уставшие глаза читают строчки:

Живите в полную силу; жить иначе – ошибка. Не столь уж важно, чем именно вы занимаетесь, пока ваша жизнь в ваших руках. Если же нет, что тогда у вас есть? Я слишком стар – по любой мерке для таких мыслей. Что потеряно, то потеряно; в этом не сомневайтесь. Однако у нас есть иллюзия свободы; так что не забывайте, как я сейчас, об этой иллюзии. В нужное время я был либо слишком глуп, либо слишком рассудителен для этого, и теперь эта ошибка вызывает у меня такую реакцию. Занимайтесь тем, что вам нравится, до тех пор, пока не достигнете цели. Ибо это была ошибка. Живите, живите!

Он вынимает ручку из того же кармана, в котором лежал роман, и отчеркивает сбоку эти слова. А за чертой, на полях, пишет: ГЛАВНАЯ ТЕМА.

Фердинанд возвращается с улицы, увлажненный игривым дождиком.

– Что же нам делать? – спрашивает он.

Снова Эс-бан.

Дождь кончился. Они многое видят из окон вагона. Мемориальный кусок Стены, густо разрисованный психоделическим граффити. Они не помнят того мира. Они слишком молоды. Там солнце, на пустой земле, светит через пространства, где раньше стояла Стена. Солнечный свет. Через окна вагона Эс-бана, сквозь разводы пленки грязи, он касается прикрытых глаз Саймона.

Что я здесь делаю?

Что я здесь делаю?

Поезд стучит колесами, переходя через стрелку.

Что я

Поезд замедляет ход

здесь делаю?

и подходит к станции под открытым небом – Варшауэрштрассе. На платформе ветрено, а кругом – пустырь.

Пустошь[7 - Так же называется поэма Томаса Элиота.].

Апрель, беспощадный месяц…

Они влюблены в Элиота, в его мелодический

пессимизм. Они благоговеют перед Джойсом. Он тот, кем они хотят стать, – колоссом, подобным ему. Именно писатели и их книги сделали парней друзьями. И еще трагедии Шекспира. И L’Еtranger[8 - «Посторонний» (фр.), повесть Альбера Камю.]. И проблемы Владимира и Эстрагона[9 - Персонажи пьесы Сэмюэля Беккета «В ожидании Годо».], которые им нравится воображать своими собственными проблемами. В ожидании Отто.

Варшауэрштрассе. Поезда идут мимо бурно разросшейся сорной травы. Весенние ливни лупят наотмашь по облупленным рекламным щитам, эстакады наполняют окрестности звуком невидимого движения.

В Кройцберге, совсем выбившись из сил, они садятся пообедать.

Кройцберг их разочаровал. Предполагалось, что это хипстерский район, Alternativ[10 - Альтернативный (нем.).] квартал. Фердинанд особенно разочарован. Саймон спокойно ест – рот у него прекрасной формы. Он ничего не ждал от Кройцберга. Не испытывал к нему никакого интереса и считает своего друга наивным (хотя ничего такого не говорит) за одну мысль о том, что тут интересно.

За едой разговор заходит о том, насколько здесь все дороже, чем в Польше (они побывали в Варшаве, Кракове, Аушвице), хотя они считают, что повышение цен оправданно, ведь в Берлине все – лучшего качества. Еда, к примеру. Они едят с аппетитом.

Потом вдруг вспоминают школьных товарищей. Они в последнем классе, этим летом сдают экзамены на аттестат о среднем образовании и надеются осенью начать учебу в Оксфорде. (Именно поэтому Саймон безрадостно прочесывает труды Генри Джеймса в поисках материала, относящегося к «Международной теме».)

И вот, когда они обсуждают разных людей – всяких мудаков по большей части, – Фердинанд неожиданно упоминает Карен Филдинг.

Он и не подозревает, запросто бросая это имя среди прочих, что Карен Филдинг – предмет мечтаний его друга, и в этих мечтах они говорят о чем-то, их взгляды скрещиваются, а руки внезапно соприкасаются, и после этих грез он словно еще чувствует прикосновение ее руки, переживая моменты поглощающего восторга. Эти мечты он заносит в свой дневник, очень добросовестно, исписывая страницу за страницей об их возможном значении и о самой природе такого процесса, как мечтание.

В реальном же мире он и Карен Филдинг едва ли обменялись парой слов, и чувства его ей неведомы – если только она не заметила, как его взгляд неотступно следует за ней, – когда она идет с подносом по столовой или когда выполняет обратное сальто, играя в лакросс в своем запачканном костюме. На самом деле единственное, что Саймон знает о ней, – это что ее семья живет в Дидкоте – он слышал, как она говорила об этом кому-то, – и с того самого момента слово «Дидкот» обрело в его сознании значение особенного, таинственного обещания. Как и ее имя, это слово кажется ему слишком значительным, чтобы его можно было записать, но однажды вечером в молодежном общежитии в Варшаве, пока Фердинанд принимал душ, он все же написал его, и от этого его сердце забилось чаще: Кажется бессмысленным путешествовать по Европе, когда единственное место, где я хочу быть, – это тихий, провинциальный английский.

Его ручка зависла над страницей.

А затем он написал это слово.

Дидкот.

Однако ее имя, обладавшее еще большей силой, он так и не осмеливался доверить бумаге.

А сейчас, когда Фердинанд произносит его, Саймон просто кивает и добавляет сахару в свой кофе.

Он жаждет говорить о ней.

Больше всего на свете он хотел бы посвятить весь вечер разговорам о ней или тому, чтобы слышать, как ее имя произносится вновь и вновь, эти четыре слога, заключающие, казалось бы, все, ради чего стоит жить. Но вместо этого он уже не в первый раз заводит разговор о незавидной участи туриста.

Фердинанд тем временем помешивает кофе, глядя в стол, и слушает, как его друг с нездоровой горячностью муссирует эту тему.

Что пытается делать турист? Повидать всяких вещей? Повидать жизнь? Но жизнь повсюду – тебе не нужно скитаться по Европе, чтобы увидеть ее…

единственное место, где я хочу быть

Перестав притворяться, что слушает его, Фердинанд начинает подписывать открытку. Открытка с видом краковского кафедрального собора, черного и зубчатого. Она предназначается одной девчонке в Англии, с которой он вроде как флиртует, но которая ему даже не слишком нравится, однако все равно он считает, что игра стоит свеч. Он улыбается, поглаживая массивный подбородок, поросший щетиной. Мы оба отпускаем бороды – это звучит так по-мужски. Закончив, он вслух читает написанное, надеясь на одобрение друга. А затем встает и идет в сортир.

Пока его нет какое-то время, Саймон сидит в залитом солнцем ресторане и смотрит, как от его сигареты вьется струйка дыма.

Возможно, это усталость вызывает в нем желание завопить:

Что я здесь делаю?

Его охватывает чувство одиночества, неукротимое, как ураган. Его друг после десяти дней пути большую часть времени кажется ему источником раздражения. Он пытался изобразить улыбку, когда тот читал ему открытку и показывал рисуночек бородача, сделанный зелеными чернилами. А как он пшикался своим «Джупом»! А затем убирал его в ячейку камеры хранения на вокзале. И как он напоказ задирал футболку для этого пшиканья! Чтобы весь мир лицезрел растительность на его груди… В такой момент… И такой вот персонаж оказывается его другом, попутчиком. Неукротимое, как ураган, чувство одиночества, охватывает его.

Пока он смотрит, как дым поднимается от его сигареты.

В залитом солнцем ресторане.

Вечером они снова наведываются на квартиру Отто и видят там его сестру с двумя дружками в кожаном прикиде: у одного, пониже, все лицо в пирсинге – это Лутц, а другой, намного выше и с моржовыми усами, – это Вилли. Сестра Отто знать не знает, кто такие Саймон и Фердинанд, но после их объяснений говорит, что они могут чувствовать себя здесь как дома, дожидаясь Отто, – когда-нибудь он должен объявиться. А затем говорит, что она как раз уходит с друзьями.

Оставшись одни, Саймон и Фердинанд чувствуют себя как дома. Квартира на удивление большая, и они бродят по ней, постепенно входя во вкус, наливая себе явно недешевый виски и осматривая содержимое шкафов. В одном Саймон находит стопку необычных карт. Должно быть, это Таро, думает он. Перевернув карту, видит картинку с рукой, держащей какой-то посох. As der St?be[11 - Туз жезлов (нем.).], написано на ней. Туз жезлов? Похоже, фаллический символ. Не особо тонко. Без разницы. Чушь. Он закрывает шкаф.

Около двух ночи вваливается Отто – они спят в спальных мешках на полу гостиной.

Он включает свет и вопит.

Затем он замечает Фердинанда, который поднимает голову. Отто, моргая, смотрит на него и кричит:

– Бля, чувак, ты это сделал!

– Отто…

– Бля-а!

– Надеюсь, ты не против… – начинает Фердинанд.

– О чем ты, мать твою, вообще? – кричит Отто.

– Я надеюсь, ты не против, что мы здесь…

– Ты думаешь, я против? – вопит Отто.

– Я не знаю…

– Я тебя ждал.

Кто-то еще стоит позади Отто, выглядывая из-за плеча.

– Слушай, мы пытались дозвониться тебе…

– Да?

– Тебя тут не было.

– Меня тут не было! – все еще кричит Отто.

– И по мобильнику ты не отвечал…

– Я его потерял!

– О…

– Ага, потерял, – говорит Отто неожиданно тихим, грустным голосом. – Потерял.

Присев на диван, он начинает

сворачивать самокрутку, к разочарованию Саймона, который надеялся, что он просто выключит свет и уйдет.

На Отто смешная шляпа, а рукава его куртки сильно не достают до запястий. Его кадык ходит вверх-вниз, когда он клеит косяк. Выясняется, что он и его друг всю неделю работали официантами на каком-то мероприятии в пригороде Берлина. Пока он готовит косяк, Фердинанд не устает благодарить его за то, что позволил им остановиться у него.

– Слушай, спасибо тебе еще раз, – говорит Фердинанд, усаживаясь в своем спальном мешке.

– Да ну, бля, забудь, – отмахивается Отто, по-хозяйски восседая на диване, не сняв шляпы.

– А что там, э-э… насчет полицая? – спрашивает Фердинанд.

Отто как будто не слышит вопроса.

– Что?

– Полицейский. Ну, понимаешь. – Фердинанд показывает на почти готовый косяк в руках Отто.

Тот не реагирует.

– Да хуй с ним! – говорит он. – Ему все равно.

– А что он тут делал вообще?

– Мой отец, – говорит Отто. – Херня это все.

– Твой отец?

– Ага, отстой. – Доделывая косяк, проглаживая его мизинцем по краю, смоченному слюной, Отто говорит: – Он в правительстве, ну, знаешь…

– В правительстве? – спрашивает Саймон с подозрением. Это его первые слова, обращенные к Отто.

Отто, игнорируя его, закуривает косяк.

Саймону он сразу не понравился. И ему хочется, чтобы Фердинанд перестал благодарить Отто. Сам же он почти не говорит, и когда после первого косяка Отто предлагает ему сделать новый, берет у него все необходимое молча. Отто тем временем говорит ему не жалеть «дерьма». Они с Фердинандом возбужденно трещат об общих знакомых по Лондону. Потом Отто говорит Саймону сделать очередной косяк, и опять советует класть побольше «дерьма». Они уже торчат в полный рост. Кто-то включил телик и нашел порнушку – каких-то голых телок на пшеничном поле или типа того. Саймон не смотрит. Другие смотрят и хихикают. Саймон замечает, что друг Отто куда-то исчез. Но он не видел, чтобы тот уходил. И у него возникает неприятное чувство, что он его просто выдумал, что никого здесь больше не было. А остальные тем временем смеются, глядя на телок на пшеничном поле. Отто жадно уставился в экран, глаза его горят, язык наполовину высунулся изо рта.

Саймон ощущает слабость. Ничего не говоря, он встает и пытается дойти до ванной. А там он забывает, зачем шел, и долго стоит, разглядывая бутылочки с шампунями и заводную пластиковую лягушку на кафельном краю ванной. И так он стоит и глазеет довольно долго. Глазеет на заводную лягушку, на ее невинную зеленую рожицу. Звук вентилятора все больше напоминает ему всхлипы.

Когда он снова усаживается на полу в гостиной, примерно двадцать минут спустя, Отто его спрашивает:

– Сколько этой херни осталось?

– Нисколько, – говорит Саймон.

Гостиная – вся в бежево-кремовых тонах и восточных побрякушках – кажется незнакомой, словно он видит ее впервые.

– Ты прикончил всю дурь?

Фердинанд против воли начинает хихикать и все время повторяет:

– Ой, прости, прости…

– Вы прикончили всю дурь? – повторяет Отто, не в силах принять этот факт.

Фердинанд хихикает и просит прощения.

– Да, – говорит Саймон. Он также прожег светлый глянцевый коврик, но решает не говорить об этом сейчас.

– От блядь, – говорит Отто. А затем, словно надеясь, что это шутка: – Че, правда все?

– Правда.

– Мне так жаль, – говорит Фердинанд с неожиданно серьезной миной.

Отто вздыхает.

– Ладно, – говорит он, хотя еще не свыкся с потерей. – Мать вашу, – произносит он через несколько секунд, – вы прикончили всю дурь…

Саймон медленно залезает в свой спальный мешок и отворачивается от них. Они все еще говорят, когда он засыпает.

На следующий день они с Фердинандом отправляются в Потсдам. И одно из мест, которые Саймон как будто хочет увидеть, пока они в Берлине, – дворец Сан-Суси.

Вокзал Потсдама они покидают через изысканно оформленные зеленые ворота. Затем проходят по аллее из низкорослых деревьев и видят дворец на вершине холма с террасами. У подножия холма высоко бьет фонтан, а по парку расставлены здесь и там белокаменные статуи мужчин, ублажающих женщин, сражающихся друг с другом или благородно хмурящихся на что-то вдалеке, и каждая статуя охвачена неким возвышенным безумием, застыв среди живых изгородей или вблизи гладкой поверхности декоративных прудов.

Саймон пробирается по этим красотам долгими прямыми переходами, обсаженными деревьями, с фонтанами на перекрестках и фасадами по сторонам с чувством приятного возбуждения.

Дойдя до летнего кафе, они присаживаются на металлическую скамейку, и он говорит о том, как весь этот ландшафт, подобно музыке И. С. Баха, выражает естественный порядок человеческого разума.

Фердинанд ест пирожное и жалуется на гнойники на спине, которые пачкают его рубашку.

У Саймона та же проблема, но он о ней не говорит. (Помимо прочего, щепетильность заставляет его скрывать свое тело от друга). Так что он откладывает «Послов» и рассказывает Фердинанду о Фридрихе Вильгельме, отце Фридриха Великого, и о его одержимости своими гвардейцами: он требовал, чтобы все они были очень высокими, уделял повышенное внимание их форме, а при плохом самочувствии очень любил смотреть, как они маршируют. Все это вызывает смех у Фердинанда.

– Просто блеск, – говорит он, вытирая пальцем остатки масла со своей тарелки.

Саймон умиротворенно допивает чай и снова принимается за книгу. Наступает вечер, и они с трудом находят дорогу назад. По гладким лужайкам пролегли тени статуй.

– Что будем делать вечером? – спрашивает Фердинанд.

Саймон, не поднимая глаз от книги, чуть заметно пожимает плечами.

Сестра Отто, которая была в квартире утром, когда они проснулись, предложила им составить компанию ей и Лутцу с Вилли, чтобы прошвырнуться по городу. И Фердинанд теперь вспоминает об этом. Саймон же опять нарочито уклончив. Перспектива провести вечер с сестрой Отто и ее дружками наполняет его чем-то сродни страху, каким-то смутным беспокойством.

– Они же мудаки, – говорит он, не отрываясь от книги, – или нет?

Большую часть дня они с Фердинандом потешались над Лутцем и Вилли – над их кожаным прикидом, их пирсингом, визгливым смехом Лутца и обвислыми усами Вилли.

– Они вроде ничего, – говорит Фердинанд задумчиво. Последние десять дней он не общался ни с кем, кроме Саймона. – И сестра Отто прикольная.

– Серьезно?

– А что – нет?

– Ну, ничего, – произносит Саймон, переворачивая страницу, – пожалуй.

– Все равно, что нам еще делать? – спрашивает Фердинанд и фыркает.

– Не знаю.

– Так я и говорю – давай просто выпьем с ними, – напирает Фердинанд. – Не так уж они плохи.

– Который час?

– Время двигать назад.

– Правда? – говорит Саймон, поднимая голову и оглядывая парк, заполненный тенями. – Мне тут нравится.

В итоге они проводят часть вечера с сестрой Отто, Лутцем и Вилли. Но Саймон, похоже, твердо решил не участвовать в общем веселье. Он просто сидит с кислой физиономией, пока другие вовсю болтают, и наконец Фердинанду становится просто неловко за него – за этого отстраненного, сутулого субъекта, тихо пьющего домашнее вино. Они сидят в хипповом месте в Кройцберге, на террасе, под цветущими деревьями, источающими запах спермы.

– Что не так с

твоим другом? – спрашивает Фердинанда Лутц, наклоняясь к нему, и его серьги звякают. – Он в порядке?

У Лутца рыжие волосы и вся рожа в пирсинге.

– Я не знаю, – говорит Фердинанд как бы вполголоса, но достаточно громко, чтобы Саймон услышал. – Он всегда такой.

– Тогда, наверно, с ним прикольно путешествовать.

Фердинанд в ответ смеется.

Лутц говорит:

– Он просто такой стеснительный, да?

– Может быть.

– Я уверен, он в порядке.

– Да, конечно, – кивает Фердинанд. – Он очень умный.

– Вижу.

– И бывает очень смешным.

– Да?

– Ага.

– Не могу представить, – говорит Лутц.

Его друг, Вилли, однако, почти такой же молчун, как Саймон, и так же скуп на улыбки, так что большую часть вечера слышно Фердинанда, Лутца и сестру Отто. И разговор, естественно, заходит о том, где Фердинанд и Саймон побывали и что они там делали – то есть о достопримечательностях, по большей части культовых сооружениях. Лутца это бесит.

– Вы еще успеете увидеть все это дерьмо, когда будете старше! – заявляет он. – Сейчас вам это ни к чему! Что вам делать в этих церквях? Когда песок посыплется, тогда – пожалуйста. Сколько вам лет, мальчики?

Они говорят ему – семнадцать.

– Вы еще такие молодые, – произносит Лутц с чувством, хотя он старше их не больше чем на десять лет. – Веселитесь, хорошо? Хорошо?

Глава 2

Веселитесь.

Ночной поезд в Прагу. Ни одного свободного места, и ночью они лежат на полу возле туалета, где их то и дело задевают чьи-то ноги.

Едва рассвело, они поднимаются и бредут в вагон-ресторан.

За окошками в нежном утреннем свете проплывают холмы.

Сосновые леса, окутанные дымкой.

Саймон все думает о сне, увиденном в минуту забытья на полу. Что-то там было о чем-то под озером, о чем-то, что принадлежало ему. Затем он говорил с кем-то из школы, говорил о Карен Филдинг. Человек, с которым он говорил, произнес странное слово, возможно, даже не существующее. А затем он сам прошел мимо Карен Филдинг, разминувшись с ней в узком дверном проеме, опустив при этом глаза, а когда поднял взгляд, она улыбалась ему, и он проснулся, пережив момент неописуемого восторга.

– Видок у тебя хуевенький, приятель, – говорит Фердинанд, когда они садятся за столик в вагоне-ресторане.

– Да?

– Я в плане – ты в порядке? Выглядишь херово.

Похоже, Фердинанд пытается в такой манере снять возникшее между ними напряжение.

Вчера у них случился разлад насчет дальнейшего маршрута.

Саймон хотел ехать утренним поездом в Прагу. Фердинанд этого не хотел. Он хотел принять предложение Отто показать им правильный Берлин.

Саймон же, как обычно, тупо настаивал на своем, и выяснилось, что он еще собирается по пути сделать остановку в Лейпциге, чтобы навестить могилу И. С. Баха.

В общем, он втянул Фердинанда в эту авантюру с Лейпцигом, и все вышло хуже некуда. Десять часов шатания по платформе и окрестным улицам, провонявшим дизельным топливом, – следующий поезд на Прагу отходил ночью, и все это ради нескольких минут в холодной Thomaskirche[12 - Церковь Святого Фомы (нем.).], которую сам Саймон описал словами «объективно посредственная».

И наконец, где-то в полночь, уже не разговаривая друг с другом, они сидели в ожидании поезда на платформе, рядом с молодыми немцами из какой-то христианской общины, распевавшими песни вроде «Пусть будет так» и «Ответ знает только ветер», под дождем, поливавшим в свете фонарей и платформу, и невидимые рельсы.

Саймон как будто не помнит разлада, не говоря уж об утренних попытках друга ослабить напряжение.

Он выглядывает из окна, низкое солнце высвечивает его красивый профиль, а его руки чуть дрожат после жуткой ночи.

– Прибудем в Прагу где-то через час, – говорит Фердинанд.

– Да?

В сознании Саймона вдруг возникает образ человеческой жизни в виде пузырьков, поднимающихся сквозь воду. Пузырьки поднимаются струйками и пучками, соприкасаясь и перемешиваясь, и все же каждый остается сам по себе до тех пор, пока все они не поднимутся из глубин на поверхность, к свету, где они перестают существовать как отдельные сущности. В воде они существовали физически, личностно – в воздухе они стали частью воздуха, частью бесконечного целого, неотделимого ни от чего другого.

«Да, – думает он, щурясь в туманном утреннем свете и чувствуя, как в глазах собираются слезы, – вот как оно все устроено – жизнь и смерть».

– Где, по-твоему, мы остановимся? – спрашивает Фердинанд.

– Я не знаю.

– В хостеле?

– Хорошо, – говорит Саймон, не отводя взгляда от пейзажа, подернутого дымкой.

Все происходит очень быстро. Когда поезд прибывает, на платформе уже толкутся люди отчаянного вида. Их поднятые лица проплывают за окнами, пока поезд замедляет ход. Английские тинейджеры создают толкотню на выходе, неловко спускаясь по крутым ступенькам лестницы, и через пару минут они уже сидят в «шкоде», старше их самих, гудящей точно осиный рой и выпускающей тучи синеватого выхлопа. Этот газ имеет дурманящий, сладковатый запах. Как и цветущие деревья. Их водитель, помимо родного чешского, знает всего несколько слов на немецком.

– Zimmer frei, Zimmer frei[13 - Свободная комната (нем.).], – упорно повторял он на станции, хватая их сумки и проталкиваясь к своей машине.

Они едут минут двадцать, почти все время в гору (очень, очень медленно), через зеленый пригород с гравийными дорогами, мимо старых жилых домов на маленьких участках, пока, наконец, не останавливаются около одноэтажного дома с деревом у крыльца и подъездной дорожкой, засыпанной опавшими лепестками цветов. Здесь живет водитель со своей женой, которая немного знает английский.

Они выходят из «шкоды» под птичьи трели, и жена водителя проворно, как будто даже с нетерпением, открывает скрипучие ворота. Ей, вероятно, около сорока, и кажется, что она только поднялась с постели. Волосы у нее золотисто-русые, они не убраны и рассыпаны по плечам, а одета она в желтый хлопковый халат и голубые резиновые сандалии. Она ступает в этих сандалиях по усыпанной лепестками дорожке, и сетчатая тень от дерева ложится на нее, играя на гладкой коже улыбчивого лица, и она уверенно целует молодых гостей. Она поспешно проводит их в дом и показывает им их комнату – с одной кроватью, и пенопластовым матрасом в пятнах на полу, и окном, облепленным листьями. Она улыбается, глядя, как они, уставшие после дороги, проходят в комнату.

– Хорошо? – спрашивает она.

Она говорит им оставить вещи здесь и идти за ней завтракать, так что они проходят за ней по длинному коридору, огибая стиральную машину и минуя комнату, похожую на захламленную ванную, и оказываются на кухне.

Саймон продолжает прокручивать в голове сон, приснившийся ему в поезде, пока идет вместе с другом за хозяйкой на кухню. Сон кажется ему более реальным, чем этот коридор со стиральной машиной и залитая солнцем кухня, где его приглашают присесть.

единственное место, где я хочу быть

Она занята сейчас чем-то, в этот самый момент, она занята чем-то сейчас, пока он садится за небольшой квадратный стол на солнечной кухне. И ее улыбка, обращенная к нему во сне, кажется ему реальнее, чем эта женщина, вынимающая что-то из холодильника и объясняющая им, почему, решив остановиться у нее, они сделали правильный выбор.

Ее улыбка, обращенная к нему во сне. Возможно, он просто

додумал ее. На самом деле она не улыбалась. Лицо было серьезным. Бледное, в обрамлении темных волос, оно было серьезным. Однако ее кукольные голубые глаза лучились нежностью, и он почему-то знал, что она улыбалась ему. А затем он проснулся в первом свете утра, наполнявшем вагон, и услышал частый перестук колес.

Она говорит, что деньги ее не интересуют – она не поэтому принимает людей. Просто ей нравятся люди, говорит она, и она хочет помогать им. Она сделает все, что в ее силах, чтобы помочь им.

– Я помогу вам, – говорит она им.

Дом расположен, признает она, не совсем в центре города, но она уверяет их, что добраться туда не сложно. Она покажет им, как это сделать, и, пока они едят, она разворачивает на столе карту и проводит пальцем путь до станции метро, и кажется, что большая часть пути проходит по сгибу карты, где она совершенно истерта.

Они пьют сливовицу из маленьких чашек, похожих на желуди, а воздух все сильнее наполняется сигаретным дымом. Халат одет на ней весьма свободно, и когда она наклоняется над потертой картой Праги, расцвеченной разными цветами, возникает ощущение, что под халатом она ничего не носит, что отмечает Фердинанд и дает это понять другу, улыбаясь ему и многозначительно кивая, когда вдруг входит ее муж и, вынув сигарету из своего маленького рта, говорит что-то по-чешски.

Она пытается отмахнуться от него, даже не поднимая глаз от карты, по которой отмечает пальцем с обгрызенным ногтем извилистую улицу – и между ними происходит быстрая перебранка.

Фердинанд все это время улыбается с намеком.

А она все так же склоняется над картой.

Ее муж стоит на месте какое-то время, излучая недовольство. А затем уходит, и она говорит, что ему нужно работать. Она объясняет, что он бывший профессиональный футболист, а теперь учитель физкультуры.

Она садится, закуривает очередную сигарету и кладет руку на колено Саймону. (Похоже, она, несмотря на его молчание, прониклась к нему.)

– Мой муж, – говорит она, – не знает нич-чо, кроме футбол.

Возникает пауза. Ее рука лежит на его колене.

– Вы понимаете меня?

– Да, – говорит он.

От алкоголя в столь ранний час и после такой жуткой ночи его сильно развозит. Он не вполне уверен, что вообще происходит и о чем она говорит. Все кажется непривычно ярким – интерьер кухни, залитой солнцем, картинки с котятами на стенах, голубые глаза жены футболиста, ее тонкая, словно пергамент, кожа. Она смотрит на него в упор. Он опускает глаза и невольно смотрит на ее голые колени.

И снова ее глаза.

– Он не знает нич-чо, кроме футбол, – говорит она. Пока она произносит это, он смотрит на ее рот. – Вы понимаете меня. – На этот раз это не похоже на вопрос. Это звучит как указание. – А вы, молодые мальчики, – говорит она со счастливой улыбкой, поднимая бутылку бренди, – вам нравится спорт?

– Мне – да, – отвечает Фердинанд.

– Да?

– А Саймону – нет.

– Это неправда, – говорит Саймон раздраженно.

Но она как будто этого не слышит. И говорит, повернувшись к нему:

– Не нравится? А что нравится? Что нравится? Думаю, я знаю, что тебе нравится! – И, снова кладя руку ему на колено, она начинает смеяться.

– Саймону нравятся книги, – говорит Фердинанд.

– О, вам нравятся книги! Это мило. Мне нравятся книги! О… – произносит она и кладет ладонь на сердце, – я люблю книги. Мой муж, он не любишь книги. Ему не интересно искусство. Вам интересно искусство, я думаю?

– Ему интересно искусство, – отвечает Фердинанд.

– О, как мило! – говорит она и вздыхает, переводя взгляд на Саймона. – Красота, – говорит она. – Красота, красота. Я живу для красоты. Смотрите, я вам покажу.

Вся в возбуждении, она подводит их к картине, висящей в холле. Плоский, безжизненный, аляповатый пейзаж. Эту картину, говорит она им, она купила в Венеции.

– Мило, – говорит он.

С минуту они стоят молча.

И пока они стоят и рассматривают эту жуткую мазню, он чувствует ее теплую тяжелую руку у себя на плече и близость ее тела.

– Ваш друг, – говорит она Фердинанду, прикуривая очередную сигарету, – он понимает.

Они снова на кухне.

– Он очень умный, – говорит Фердинанд.

– Он понимает красоту.

– Определенно.

– Он живет для красоты. Он как я. – И она снова повторяет, откручивая крышку с бутылки бренди: – Мой муж, он не знаешь ничего, кроме футбол.

– Прекрасная игра, – шутит Фердинанд.

Она смеется, хотя не ясно, поняла ли она шутку.

– Вы нравится футбол? – спрашивает она.

– Вообще-то я больше по регби, – говорит Фердинанд.

И затем он пытается ей объяснить, что такое регби, а она курит и слушает, время от времени задавая вопросы, из которых становится ясно, что она ничего не поняла.

– Так это как футбол? – спрашивает она, разгоняя дым, после нескольких минут подробных разъяснений.

– Э… Типа того, – говорит Фердинанд. – Да.

– А девочки? – спрашивает она. – Вам нравятся девочки?

Фердинанда вопрос смущает меньше, чем Саймона, и он отвечает после небольшой заминки:

– Конечно, нам нравятся девочки.

И она снова смеется:

– Конечно!

Она смотрит на Саймона, который уставился в стол, и говорит:

– Вы найдете много девочек в Праге.

Стоя на Карловом мосту с его почерневшими статуями и туристами, то и дело указывающими пальцами, Саймон нарекает это место бездушным аналогом Диснейленда.

Расхаживая по собору Святого Витта в рассеянном свете и вдыхая легкий аромат полированного дерева, он видит афишу, сообщающую об исполнении Большой мессы Моцарта до минор здесь этим же вечером, что слегка оживляет его, и, купив билеты, они садятся на террасе паба, кишащей туристами, позади собора, собираясь пробыть там до пяти часов.

Фердинанд, вопреки обыкновению, закуривает сигарету, «Филип Моррис» Саймона. Пока друг говорит ему, как он ненавидит Прагу, Фердинанд замечает двух молодых женщин за ближайшим столиком. Возможно, они не те милашки, о которых говорила им хозяйка дома, но вполне ничего. Особенно одна. Он пытается уловить, о чем они говорят, а точнее, понять, на каком языке. Очевидно, они не местные.

– Как турист может быть счастлив? – рассуждает Саймон. – Вечно скитается где-то, вечно неприкаянный, вечно ищет чего-то…

– Ты в хорошем настроении.

– Не в плохом точно, я просто говорю…

Похоже, обе девушки – англичанки.

– Как насчет их? – говорит Фердинанд тихо.

– Что насчет их? – переспрашивает Саймон.

– Ну?

Саймон смотрит на него так, будто у него свело живот.

– Да ладно тебе! – говорит Фердинанд. – Не так уж они плохи. В самый раз. Получше тех, что были в Варшаве.

– Ну, это не показатель…

– Ты как хочешь, – говорит Фердинанд сквозь смех, – а я их приглашу за наш столик.

Саймон вздыхает с неудовольствием, руки его слегка дрожат, и он закуривает очередную сигарету. Он смотрит, как Фердинанд в своей неподражаемой манере подруливает к девушкам и заговаривает с ними. Он указывает на столик, за которым сидит Саймон, и Саймон сразу же отводит взгляд и смотрит в окно на внушительную черную громаду Святого Витта, шедевр готики. Он еще рассматривает собор или делает вид, что рассматривает, когда слышит голос Фердинанда:

– Это мой друг, Саймон.

Он поворачивает голову, солнце слепит его, и он щурится. Вот они стоят перед ним, со стаканами в руках. На одной летняя шляпка. Фердинанд

приглашает их присесть, и они неуверенно присаживаются.

– Ну, – говорит Фердинанд, занимая свое место, и голос его обретает особую глубину и бархатистость, – как вам нравится Прага? Давно вы здесь? Мы только утром прибыли – еще почти ничего не посмотрели. Так ведь, Саймон?

Саймон качает головой:

– Ну, в общем, да.

– Мы заглянули туда, – говорит Фердинанд, кивая за окно. – Саймон любит соборы.

Девушки переводят взгляд на него, как бы ожидая, что он на это скажет, но он молчит.

– А вы там были? – спрашивает Фердинанд, обращаясь непосредственно к девушке в летней шляпке, ведь она гораздо привлекательнее.

– Ага, вчера, – говорит девушка.

– Правда, впечатляет?

Она смеется.

– Ну, так, – говорит она, словно ожидая, что Фердинанд хочет подшутить над ней.

– Я в смысле, они же все типа одинаковые, – говорит он. – Мы побывали чуть не во всех в этой части Европы, так что могу ответственно заявить об этом.

– Да?

– Ну, то есть, понимаете, о чем я.

– Так где вы еще побывали? – спрашивает она.

И пошла беседа – где вы были, что вы видели. Саймона коробит манера Фердинанда. Это словно маска, которую тот надевает, общаясь с незнакомками, и в этом чувствуется какая-то фальшь, особенно на фоне его демонстративного молчания. В противовес всей этой показухе и занудству. А когда пышнотелая подруга девушки в шляпке спрашивает его, какую музыку он любит, он пожимает плечами и говорит, что не знает.

Фердинанд рассказывает о японской паре, которую они видели: на нем льняной костюм и панама, на ней бирюзовое платье с блестками, и они танцуют на главной площади Кракова. Затем он рассказывает, как их с Саймоном сняли с поезда на польско-немецкой границе и обыскали усатые немецкие служаки.

– Думаю, они особенно в чем-то подозревали Саймона, – сообщает он с улыбкой, заразительной для дам, и Саймон тоже улыбается, пусть и сдержанно, как бы принимая навязанную ему роль.

– Обоих заставили раздеться догола, – говорит Фердинанд.

Шляпка сдавленно смеется.

– Что, серьезно?

– Нет, – говорит Саймон, не глядя на нее. А затем он объявляет, глядя прямо на Фердинанда, словно они тут одни: – Почти пять.

– Уже? – говорит Фердинанд непонимающе.

– Да, – говорит Саймон, и повисает пауза. – Ну, понял…

– А, да, – говорит Фердинанд. Он как будто задумывается на секунду, и все смотрят на него, а затем он обращается к девушке в шляпке: – Знаете, здесь концерт в пять. Должно быть что-то с чем-то. Давайте с нами, а?

Она смотрит на подругу, та пожимает плечами.

– А где это?

– Да вон там!

Он указывает на каменную твердыню, закрывающую полнеба.

– Там. Моцарт или типа того. Моцарт же, да?

– Да, – говорит Саймон бесцветным голосом.

– Саймон балдеет от этой фигни, – поясняет Фердинанд.

Девушки еще раз переглядываются – слов им не нужно. А потом говорят, что у них нет денег.

– Ну, – говорит Фердинанд, – тогда давайте увидимся после? – На лице его широкая улыбка. – Это будет недолго, я думаю. Сколько это продлится? – спрашивает он Саймона, словно своего секретаря.

– Я не знаю, – говорит Саймон. – Не больше часа, полагаю.

– Мы же можем тут встретиться после, – говорит Фердинанд.

– Где-то через час?

Они соглашаются, и Фердинанд с Саймоном уходят.

– Она милашка, та, что в шляпке, а? – говорит Фердинанд.

– Ничего так.

– Да ладно тебе – самый сок. А как насчет второй?

– Что насчет второй?

Фердинанд смеется в упоении.

– Да, я тебя понимаю, – говорит он.

Он что-то бормочет, пока они занимают места на скамье.

– Так, что это у них? – спрашивает он.

– Месса Моцарта, – говорит Саймон, не глядя на него, – до минор.

– А, ну да.

И, словно желая насладиться музыкой в полной мере, Фердинанд складывает руки на коленях и закрывает глаза. Звучит музыка.

Музыка.

Когда они возвращаются в паб, на который теперь ложится тяжелая тень собора, то видят, что девушки ушли. Саймон как будто все еще слышит музыку, а его друг, разочарованный таким поворотом, спрашивает официанта, не оставил ли кто-нибудь для него записки, он все еще слышит чистое сопрано, где-то в пустоте над головой, возносящееся под высокие каменные своды. И пока они ждут на террасе на случай, если девушки вдруг вернутся, Фердинанд стоит у самых перил, пристально вглядываясь в кишащие туристами сумерки, а Саймон сидит, курит, продолжая слышать неземной голос. Нечто божественное.

Когда Фердинанд оборачивается, на лице у него мировая скорбь.

Нечто божественное.

– Мать твою! – говорит Фердинанд.

Неизреченная святость под сводами собора, эта светоносная музыка.

– Они не вернутся.

Светоносная музыка, неосязаемое сопрано.

Наполняющее своды собора.

– Нет, – говорит Саймон.

Друг его садится и, не спрашивая, берет из пачки «Филип Моррис» сигарету.

– Что будем делать? – говорит он, стараясь казаться спокойным.

Они идут по улицам в поисках подходящего места, чтобы поесть.

И довольно скоро понимают, что заблудились.

Фердинанд подходит к журнальному лотку и пытается спросить дорогу у продавца.

Пока его друг добивается разъяснений, Саймон замечает, что среди журналов есть порнографические – он видит набухшие соски, голое тело, открытые рты. Вообще-то, ничего, кроме порнографии, здесь нет. Продавец, уставший коротышка, совсем не знает английского и, жестом попросив Фердинанда подождать, исчезает в дверях ближайшего магазина с пустой витриной.

Вскоре он появляется с женщиной средних лет в простом синем платье. Саймон сочувствует ей, тому, что ей приходится терпеть рядом с собой всю эту грязь.

– Да? – говорит она по-английски, приближаясь к ним с улыбкой.

Фердинанд объясняет, что они заблудились и ищут, где бы поесть.

Она советует им, как выйти на знакомые улицы, и добавляет, извиняясь, что не знает подходящего заведения поблизости, открытого в такое время.

– Ну, что вы, что вы, – говорит Фердинанд, – спасибо, не беспокойтесь.

– А журналы вы покупаете? – спрашивает она.

Вопрос, как будто, обращен по большей части к Саймону, который стоит у лотка и курит. Он смотрит на нее, словно не понимая.

– Секс, – говорит она, обводя рукой лоток.

И начинает улыбаться – и от этого ее лицо вдруг кажется Саймону мордочкой злобного хищного зверька.

– Нет, – говорит он быстро.

– Вы смотрите, – говорит она, продолжая улыбаться, вынимая один из журналов из-под резинки и протягивая Саймону. – Смотрите!

– Нам это не интересно, спасибо, – говорит Фердинанд.

– Но почему? – спрашивает она со смешком.

– Просто, – отвечает он и устремляется за своим другом, который уже отшагал пол-улицы, – спасибо.

Они едят пиццу в «Пицца хат», а потом едут на метро до конечной станции.

Улегшись на жестком матрасе на полу их комнаты и укрывшись простыней в рыжевато-бурый цветочек, Саймон пытается записать что-нибудь в дневник. Фердинанд тем временем принимает душ. Саймон улавливает шум льющейся воды, и, пока его слышит, он понимает, что друг не потревожит его. Он также слышит перебранку в кухне между хозяйкой и ее мужем. У него есть время – как раз достаточно. Уже почти неделю он этого не делал… После того раза в качающемся туалете в поезде, под перестук колес, по пути из Варшавы в Краков. Его пальцы едва сомкнулись на горячей твердой плоти под

простыней, когда смолк звук льющейся воды и заскулили трубы, и он быстро натянул шорты и уткнулся в дневник, сжав ручку, чтобы Фердинанд, появившийся из ванной с одним маленьким полотенцем на бедрах, ничего не заподозрил.

– Все никак не успокоятся? – спрашивает он, имея в виду перебранку на кухне.

Раздается звук бьющейся посуды.

Саймон ничего не отвечает, лишь крепче сжимает ручку.

– Зайке не повезло, – говорит Фердинанд.

Он встает перед маленьким зеркалом и поворачивается, пытаясь разглядеть шрам у себя на спине.

– Хуже стало, – говорит он. – Посмотри. Хуже, а?

Саймон сразу вскидывается и говорит:

– Я не знаю.

– Хуже, – говорит Фердинанд.

С тяжелым вздохом он ложится на кровать и открывает томик Йейтса с комментариями. После пары строк –

Юнцы,

В объятиях друг друга[14 - Первые строки стихотворения У. Б. Йейтса «Плавание в Византию».]

он снова вздыхает и с минуту смотрит в грязно-белый потолок.

Юнцы,

В объятиях друг друга

Положив книгу на гладкий желтый паркет, он натягивает повыше тонкое ватное одеяло и поворачивается к стене.

Саймон, так ничего и не написав, убирает дневник и гасит свет – настольную лампу, стоящую на полу рядом с его матрасом.

Глава 3

– Мой муж, – говорит она наутро, доставая что-то из холодильника и ставя перед ними на столе – сейчас в Брно. Футбол. Он будет в Брно три дня.

– Какой-нибудь чемпионат? – спрашивает Фердинанд.

– Что?

– Он в Брно из-за чемпионата?

Она, похоже, не знает такого слова.

– Из-за матча? – уточняет Фердинанд.

– Матч, да, – говорит она. – Важный матч. Футбол.

Сливовицы больше нет. Есть кофе и сигареты. И черствый хлеб, к которому никто не прикасается. У хозяйки явное похмелье. Она присаживается рядом с Саймоном в своем коротком желтом халатике и спрашивает:

– Вы найти девушек?

Вопрос смущает его, и он мнется, не зная, что сказать.

– Нет? – удивляется она. – Вам это должно быть легко, я думаю.

– Ну, вообще мы встретили одних, – говорит Фердинанд.

– Вам нравятся девушки?

Хотя вопрос обращен к Саймону, отвечает на него Фердинанд:

– Да. Очень даже.

– А вам?

Прежде чем ответить, Саймон нервно затягивается сигаретой.

– Да, – говорит он.

Она изучает его хмурый профиль, а он тем временем напряженно смотрит на стол, словно стараясь запомнить все, что на нем находится.

Пакет молока – mlеko – очень простого дизайна.

Его «Филип Моррис» с надписью о вреде для здоровья на немецком.

Ее «Петра» в бумажной пачке с красной полоской.

Зажигалка «Крикет».

– Вы очень симпатичный мальчик, – говорит она.

Стеклянная пепельница, полная окурков.

Пластиковая миска с ломтиками черствого хлеба.

– Когда я была молодая, – говорит она, – мне бы очень хотелось встретить такого симпатичного мальчика.

Тарелочка с желтоватым маслом.

«Когда я была молодая…»

И она рассказывает им о своей молодости.

Оказывается, она вовсе не чешка. Она родилась в Сербии. Они с мужем познакомились в Югославии, как тогда называлась эта страна, куда он приехал в составе футбольной команды. Она работала на высокой должности в местном спортивном клубе, который занимался этой командой. Светловолосая, голубоглазая, говорливая, живая, она провожала его команду в столовую и ездила с ними на матчи в одном автобусе.

С гордостью она говорит, что ее муж был одним из лучших игроков в команде. Первый раз они занимались любовью в парке ночью. Ведь она в то время еще жила у родителей. А он – в общежитии со своей командой. Куда еще им было пойти?

– Мы были молоды, – говорит она. – А когда вы молоды… Да. – Она закуривает, вздыхает и говорит отрывисто: – Я была молода, но это не был первый раз для меня.

– Не первый? – Фердинанд, похоже, заинтересовался.

И она рассказывает им, как потеряла девственность с инструктором по плаванию в молодежном лагере в Италии, когда ей было пятнадцать.

– Он был старше меня, – говорит она. – Это было приятно, вы понимаете.

Саймон сидит, ссутулившись, и курит, как будто не слушая.

– Это приятно, – говорит она ему, – первый раз с тем, кто старше.

И Фердинанд рассказывает ей, как его в том же возрасте соблазнила няня сестры, старше на десять лет, и как это было приятно.

– Да, – говорит она, и ее глубоко посаженные глаза серьезны. – Приятно.

– Это было приятно, – поправляет ее Фердинанд, довольный собой.

– Так всегда лучше всего, – говорит она. – С тем, кто старше, кто опытней. С тем, кто приятный.

Саймон сидит, ссутулившись, и курит, как будто не слушая.

– Вы понимаете меня?

Вопрос обращен к нему. Она хочет знать, понял ли он, что она сказала.

Они ждут, пока он скажет что-то – покажет, что понял, что услышал ее слова.

И тут где-то звонит телефон, в какой-то другой комнате. Она поднимается и устремляется туда в своем коротком желтом халатике, разгоняя облако сигаретного дыма. И они слышат, как она говорит с кем-то по телефону.

Утро они проводят, бродя по городу в поисках Шляпки. В поисках Шляпки от солнца под солнцем. Фердинанд прикидывает, где сейчас она может быть, в каких местах им лучше посмотреть, и готовится разыграть удивление, если она их увидит. Но вскоре затея уже кажется безнадежной. Город огромен, и достопримечательности ужасно рассыпаны по разным мощенным булыжником аллеям и незаметным маленьким паркам. Он пытается думать, как могла бы думать она, пытается поставить себя на место молодой женщины одного с ним возраста или на пару лет старше, не блещущей умом, которой часто докучают мужчины, женщины с бирюзовыми ногтями на ногах, собирающейся поступать на курсы секретарей… Австралийский паб? Они проводят там два часа, потягивая легкое пиво и почти не разговаривая.

Саймон, кажется, тоже поглощен мыслями.

Сидя в этом австралийском пабе, он представляет отношения людей в виде двух жидкостей, наливаемых в одну емкость. Страшные взрывы, думает он, довольный тем, какую аллегорию нашел для выражения своей первичной идеи, или мгновенное замораживание – это наихудшие формы реакции. А неспособность к смешению – самая обыкновенная. А любовь?

Карен Филдинг

Что ж, любовь, думает он, это вот что такое: вспышка в глубине двух жидкостей, смешивающихся так, что они кажутся одной прозрачной жидкостью.

Карен Филдинг

Вспышка, становящаяся огоньком, медленно растущим до тех пор, пока вся жидкость не начинает испускать мягкое, ровное сияние.

Карен Филдинг

Да, думает он, это любовь.

А день тем временем ускользает.

И вот уже ранний вечер.

Фердинанд стоит на Карловом мосту, где дует сильный ветер, и окидывает взглядом широко раскинувшиеся берега, крыши зданий и шпили, громоздящиеся по обеим сторонам реки. Шляпка, Шляпка, где-то ты сейчас… А может, она уже покинула город. И тогда как глупо он разменял день, размышляет он, пока Саймон ждет неподалеку, повернувшись в другую сторону.

В следующем пабе, на этот раз расположенном в подвале с готическими сводами, Саймон опять заводит разговор о бесплодности туризма.

– Зачем тогда ты это затеял? – спрашивает Фердинанд через несколько минут с раздражением.

– Что затеял?

– Эту поездку?

– Я думал, получится здорово, – говорит Саймон.

– А сейчас, по-твоему, не здорово?

– Нормально.

– А на что ты рассчитывал?

Саймон задумывается и говорит:

– Я

не знаю.

И все же он рассчитывал на что-то. Он садился на поезд на вокзале Сент-Панкрас две недели назад с какой-то смутной надеждой.

Когда в ранних сумерках они идут по проспекту к метро, повсюду видят проституток.

Ему почти приятно снова оказаться у нее на кухне, в неоновом свете. Почти как дома. Она смеется в клубах дыма, пока Фердинанд рассказывает, как они искали Шляпку, рассказывает все с самого начала, с момента их знакомства вчера под стенами собора Святого Витта.

– Так вы найти девушку? – улыбается ему она.

– И снова потерял.

– А она была чешкой?

– Нет, англичанкой.

– Англичанка! Вы должны найти чешская девушка – она от вас не убежит.

– Да ну!

– Не убежит. Она думать, вы богатый.

– Я не богатый.

– Но она так думать. И она была красивая, эта англичанка?

– Ну… Вообще-то ничего.

– Вы найдете красивую чешскую девушку. А вы? – Она обращается к Саймону и сразу почему-то кажется серьезной. – Вы найти девушку?

Саймон опускает глаза.

– Нет, – говорит он и сует в рот сигарету.

Когда он поднимает взгляд, то видит, что она смотрит ему в глаза.

Смотрит пристально и немного печально.

– А вы такой симпатичный мальчик, – говорит она.

Саймон пожимает плечами.

Повисает тишина.

Она продолжает смотреть на него, он это чувствует, даже уставившись на свои колени.

И тогда Фердинанд встает и говорит, что идет спать.

– А, вы устали, – кивает она с пониманием. – Хорошо. Вы спите.

Через секунду Саймон также встает, с нервозной поспешностью, но она берет его за запястье.

Он невольно отдергивает руку, и она отпускает ее.

– Я тоже устал, – говорит он.

– Вы оставляете меня одну? – смеется она. – Вы оставляете леди одну?

– Я устал.

– Но вы молоды – вы должны быть на ногах всю ночь.

– Останься и допей пиво, – беспомощно произносит Фердинанд.

– Да, – говорит она, – останься.

– Я не хочу. Правда, я устал.

Саймон пытается протиснуться мимо стола к двери, когда она опять берет его за руку. Ее пальцы смыкаются бережно, без нажима. И, держа его руку в своей, она говорит:

– Останься и поговори со мной. – И смотрит ему в глаза.

– Завтра, – обещает он и высвобождает руку из ее теплых пальцев. – Хорошо? Поговорим завтра.

– Сегодня – это сегодня, – говорит она загадочно, словно произносит поговорку. И кладет руку ему на бедро, он чувствует ее ладонь через джинсы.

– Я устал, – почти умоляет он.

Фердинанд уходит.

– Останься со мной, – повторяет она тихо, лицо ее серьезно, а ладонь перемещается к его паху.

– Пожалуйста, – чуть не плачет он. – Мне жаль, но я устал.

И он уходит вслед за своим другом, по темному коридору, мимо стиральной машины.

– Она тебя хочет, приятель, – говорит ему Фердинанд.

Они сидят за кованым столиком в парке, где по траве расхаживают павлины, время от времени оглашая окрестности криками. Фердинанд, конечно же, имеет в виду хозяйку квартиры.

Саймон нервно курит.

– Давай же, – говорит Фердинанд, – трахни ее.

Мысль о том, что Саймон может это сделать, не приходила ему на ум, и вместо ответа он лишь хмурится.

– Почему нет? – говорит Фердинанд.

Саймон хмурится сильнее и, наконец, выдавливает:

– Ей, наверное, уже сорок.

– И что? – Фердинанд быстро оглядывается, желая убедиться, что рядом нет чужих ушей, и говорит: – Она наверняка знает пару интересных штучек. И, знаешь, она вообще не так уж плоха. Очень красивые ноги. Ты заметил?

Саймон ничего не отвечает.

– Она вполне себе секси, – говорит Фердинанд. – То есть в молодости она, наверно, была огонь.

– Ну, может, в молодости, – бормочет Саймон.

– Кем она была тогда?

Саймон молчит несколько секунд, прежде чем сказать:

– Она говорила, что была почти чемпионкой по плаванию…

– Только формы у нее не соответствовали. Забавно. – Фердинанд улыбается. – Эти пловчихи все без груди. Так почему ты не трахнешь ее?

– А ты почему?

– Она хочет не меня, – говорит Фердинанд с нажимом. – А тебя.

– Она была пьяной.

– Она всегда пьяная.

– Что ты думаешь делать вечером? – спрашивает Саймон.

– Я думаю, ты должен ее трахнуть, – говорит Фердинанд.

– Серьезно…

– Я серьезно…

– Нет, я в смысле, какие планы на вечер?

– Она тебе не нравится? Совсем?

– Нет, – говорит Саймон. – Не вполне.

– Не вполне?

– Нет.

– А по-моему, она что надо, – говорит Фердинанд. – Серьезно. Я думаю, ты должен ее сделать.

Саймон закуривает новую сигарету. Он курит с самого утра, даже больше обычного.

– А знаешь, – говорит Фердинанд, – по бровям женщины можно точно сказать, какой у нее кустик на лобке.

Саймон смеется – смешок вырывается сам собой. И он опять собирается спросить о планах на вечер, но друг его опережает:

– Ты что, совсем не хочешь трахнуться?

Саймон пожимает плечами, сует в рот сигарету и принимается рассматривать черную, жирно крашенную поверхность кованого стола.

– В этом ничего такого, – говорит Фердинанд. – Я просто думаю, ты должен завалить ее. И тебе наверняка понравится, вот и все.

Они сидят молча с минуту, Саймон продолжает изучать кованые извивы стола, а Фердинанд разглядывает людей в парке. Затем он спрашивает:

– Так чем займемся вечером?

Саймон снова обретает голос и предлагает посетить выставку, посвященную Кафке.

– Ну что ж, ладно, – говорит Фердинанд.

Но несмотря на многочасовые поиски, они так и не находят эту выставку и в итоге проводят еще один вечер, слоняясь по историческому центру столицы Старой Европы, запруженному трамваями и туристами.

– Ты правда не хочешь ее? – спрашивает Фердинанд.

Они сидят друг напротив друга на скамьях пивной, среди шквала голосов, литровая кружка пражского светлого перед каждым, и уже порядком набрались.

– Она далеко не дурнушка, – говорит Фердинанд. – Мне даже интересно, какая она без одежды. То есть тебе что – совсем не интересно увидеть ее голой?

Саймон будто не слышит. Он глазеет по сторонам. Но на щеках у него выступает румянец.

Наконец он поворачивается к Фердинанду:

– Я думаю, завтра нам надо поехать дальше, – говорит он. – То есть уехать из Праги.

– Правда? – Фердинанд явно удивлен.

– Ты хочешь остаться?

– Не так чтобы…

– Я – нет, – говорит Саймон.

– Ладно.

– Значит, уезжаем завтра?

– Если хочешь.

Они заглядывают на вокзал – посмотреть расписание. И решают, что их следующей остановкой будет Вена, – Саймона, кажется, интересует тамошнее Kunst[15 - Искусство (нем.).]. Поезд отходит около десяти утра.

Затем они снова возвращаются на метро, до конечной станции.

Они проходят на кухню, где она курит в своем желтом халатике и ждет их.

Саймон надеялся весь день, что ее муж вернется из Брно и таким образом эта ситуация разрешится сама собой.

Муж не вернулся из Брно.

Она ждет их одна, и они садятся рядом с ней за стол. Саймон едва может смотреть на нее. Как и утром – он испытал испуг, выходя из комнаты, еще не обсохнув после долгого-долгого душа. Тем не менее на этот раз она как будто не проявляет к нему особого интереса. Она говорит с Фердинандом, который, похоже, рад выручить друга в неловкой ситуации и с увлечением болтает с ней, отвлекая внимание от Саймона, который совсем не участвует в разговоре, и примерно через полчаса Фердинанд говорит:

– Что ж, думаю, мы реально устали, да,

приятель?

– Да, – говорит Саймон и тут же встает.

Фердинанд тоже встает и говорит:

– Ну, пожалуй, пойдем спать.

Она наливает им еще по рюмке сливовицы и отпускает.

Следующим утром Саймон просыпается и видит, что Фердинанда в комнате нет. Это необычно. Обычно Саймон встает первым. Он прислушивается, пытаясь уловить голоса на кухне или шум душа. Ничего. Только на стене колышется тень от дерева за окном. Он натягивает джинсы и футболку. Наведывается в зловонный туалет с хлипкой дверцей и окошком вентиляции у самого пола, выходящим в коридор без окон, в котором стоит стиральная машина.

Фердинанда он видит на кухне – тот сидит за столом и доедает приготовленную хозяйкой кашу, похожую на кислый йогурт. Саймон не стал бы есть такое даже с джемом. Фердинанд на кухне один.

– Доброе, – говорит он.

– Где она? – спрашивает Саймон.

– Где-то поблизости, – говорит Фердинанд, наворачивая кашу.

– Ты видел ее?

Фердинанд кивает. И делает он это как-то странно.

– Ты рано встал сегодня, да? – спрашивает Саймон.

– Не так чтобы…

– Давно ты тут?

– М-м… – Фердинанд подчищает чайной ложечкой остатки каши и говорит: – С полчаса.

– Кофе есть?

– Она сварила. Посмотри там, на столике.

Саймон подходит к столику и наливает себе кофе. Повернувшись, он вдруг видит что-то на полу. Что-то знакомое, но он никак не может понять, что же это. И только когда он садится за стол, его осеняет – ведь это ее желтый халатик. Ее халатик на кухонном полу.

– Как спалось? – спрашивает Фердинанд.

– Нормально.

– Ты все еще хочешь уехать сегодня? – спрашивает Фердинанд.

– Да, – говорит Саймон.

Ее халатик на кухонном полу.

И вот они снова в поезде, едут в Вену. Едва они выезжают из Праги, Фердинанд засыпает, откинувшись на спинку сиденья, покачиваясь и похрапывая, когда поезд громыхает на переездах, а за окном безмятежно проплывают окраины города. Саймон стоит в коридоре у окна и провожает взглядом последние строения.

Странное чувство потери овладевает им, чувство потери неизвестно чего. Он заходит в купе и садится на свое место.

Он смотрит на друга, спящего напротив, и впервые испытывает к нему что-то вроде зависти. К тому, что он мог бы… С ней… Если Фердинанд захотел… И увидел ее…

Ее халатик на кухонном полу.

Он пробует читать «Послов», и его клонит в сон.

Он откладывает книгу.

Смотрит в окно – и городские окраины исчезают из вида.

Часть 2

Глава 1

Офис, выставочный зал и склад занимают соседние помещения в промышленном комплексе на окраине Лилля, откуда слышно шоссе Е 42. Этой весной Бернар проводит здесь день за днем, работая на дядю Кловиса, который занимается продажей окон. Более унылого места, чем этот офис, представить невозможно – ламинированный пол, запах освежителя воздуха, слегка засаленная мебель.

Среда, пять пятнадцать вечера.

За большими окнами безучастный свет весны и звуки промышленного комплекса. Бернар ждет, когда дядя придет закрываться. Он уже в пиджаке и сидит, разглядывая вещи на подоконнике: рядом с депрессивного вида растением стоит под склонившимся цветком фигурка ангелочка с меланхоличной улыбкой на личике в форме сердечка.

Появляется Кловис и проверяет, все ли шкафы заперты.

– Выше нос, – говорит он, тщетно подбадривая племянника.

И Бернар идет за ним по пустым, пахнущим хлоркой лестницам.

Выйдя на улицу, они садятся в «БМВ», припаркованный, как всегда, у самого входа.

Кловис ни за что не взял бы Бернара, не будь он сыном его сестры. Он считает его туповатым и медлительным – весь в отца, машиниста поезда. Нетребовательным. Склонным глазеть часами на всякую ерунду, вроде капель дождя, текущих по стеклу. Как типично для такого, думает Кловис, вылететь из университета. У Кловиса отношение к университету двойственное. С одной стороны, ему кажется, что это просто такой способ отлынивать несколько лет от работы для папенькиных сынков. Но с другой, там их должны чему-то учить. Ведь кто-то же становится хирургом или адвокатом. Так что, вылететь из университета после двух лет, как Бернар, оставшись ни с чем, представляется Кловису наихудшим вариантом. Непростительной растратой времени.

Они покидают промышленный комплекс и въезжают на шоссе Е 42.

Этот сопляк курит травку и даже не скрывает этого. Курит в своей комнате, в доме родителей, в типовом кирпичном доме тихого рабочего квартала. И не думает о том, чтобы съехать от них. Еду ему готовят, ему стирают. А ему уже сколько? Двадцать один? Двадцать два? И это мужчина?..

Как-то раз Кловис попробовал поговорить с ним с одобрения сестры. (Отец мальчика, очевидно, не собирался этого делать.) Он усадил его в баре, взял пиво и сказал коротко и ясно:

– Тебе пора повзрослеть.

И этот мальчишка взглянул на него своими туманными голубыми глазами из-под блондинистых лохм и спросил коротко и ясно:

– Вы о чем?

И Кловис ответил ему коротко и ясно:

– Ты неудачник, приятель.

И мальчишка – если можно называть мальчишкой детину, чей подбородок порос рыжеватой щетиной – продолжал пить пиво и не произнес больше ни слова.

С этим Кловис его и оставил.

Но затем, после этого разговора, когда он попытался дать понять Матильде, что думает о ее сыне, она сказала ему:

– Что ж, Кловис, если ты так хочешь помочь ему, может, возьмешь к себе на работу?

Так и получилось, что он взял его к себе на фирму. Сначала на склад, но потом, когда Бернар отправил окна не тому заказчику, перевел в офис, где у него было меньше возможностей напортачить. Подходить к телефону ему было строго запрещено. И так же строго-настрого запрещено было участвовать в любых денежных операциях. Так что вариантов для него оставалось, прямо сказать, немного. Он принимал почту. И за эту смехотворную работу, выполняемую кое-как, он получал двести пятьдесят евро в неделю.

Кловис вздыхает в голос, пока они стоят на светофоре по дороге в город. Пальцы его постукивают по рулю.

На авеню де Дюнкерк они заезжают заправиться на бензоколонку «Шелл», которая нравится Кловису.

Бернар тем временем глазеет в окно с пассажирского места.

Кловис платит за бензин, V-Power Nitro+[16 - Топливо сегмента «премиум», разработка «Шелл».], покупает какую-то жидкость для протирания широких ветровых стекол в летнее время, решив, что она ему пригодится, и снова занимает место за рулем «БМВ».

Он пристегивается, когда его племянник произносит первые слова за время поездки:

– Ничего, если я возьму отпуск?

Бесцеремонная прямота вопроса при полном отсутствии какой-либо преамбулы шокирует Кловиса.

– Отпуск? – переспрашивает он почти саркастически.

– Да.

– Но ты ведь только начал.

На это Бернар ничего не отвечает, и Кловис какое-то время тоже молчит, выезжая с заправки. Затем он повторяет:

– Ты ведь только начал.

– Но мне полагается отпуск, разве нет? – настаивает Бернар.

Кловис смеется.

– Меня тревожит твое отношение, – говорит он.

Это замечание Бернар также оставляет без ответа.

Кловис сжимает руль, борясь с накатившей волной возмущения.

Ирония ситуации заключается в том, что он был бы более чем счастлив отпустить племянника куда подальше на неделю или две. А то и – как знать – навсегда?

– Ты уже куда-то собираешься? – спрашивает он.

– На Кипр.

– А, Кипр, – говорит

Кловис. – И долго думаешь пробыть на Кипре?

– Неделю.

– Понятно.

Они проезжают в молчании около километра, потом Кловис говорит:

– Я подумаю об этом, ладно?

Бернар ничего не отвечает.

Кловис чуть наклоняется к нему и говорит:

– Ладно?

Бернар, кажется, впервые демонстрирует некоторое смущение.

– Ну, я уже оплатил, понимаете? Путешествие. Такие дела.

Новая волна возмущения, еще сильнее прежней, окатывает Кловиса.

– Что ж, это было довольно глупо.

– В общем, мне нужно ехать, – объясняет Бернар.

– И когда этот твой отпуск?

– Через неделю.

– Через неделю? – произносит Кловис с театральным возмущением.

– Ага.

– Но ты должен был сообщить об этом как минимум за месяц.

– Правда? Вы этого мне не говорили.

– Это написано в твоем трудовом договоре.

– Ну… Я не знал.

– Ты должен читать документы, – говорит Кловис, – прежде чем подписывать.

– Я не думал, что вы этим воспользуетесь…

– Это я, значит, пользуюсь?

– Слушайте, – говорит Бернар, – я уже оплатил поездку.

Кловис молчит.

– Вы же не собираетесь всерьез меня останавливать? – спрашивает Бернар.

– Меня тревожит твое отношение, Бернар.

Они приехали на улицу родителей Бернара, безликую улицу, застроенную рядом узких кирпичных домов.

«БМВ» останавливается у одного из них, и сначала выходит Бернар, а затем неспешно появляется Кловис.

Против обыкновения он тоже заходит в дом.

Они застают обоих родители Бернара. Его отец, в рабочем жилете, пьет пиво. Он только недавно пришел. Коренастый, светловолосый, усатый – прямо вылитый Астерикс. Он сидит за столом посреди комнаты с одним окном, куда входят непосредственно с улицы, и в тусклом свете читает газету. Мама Бернара в том же помещении у дальней стены, где располагается кухня, моет посуду.

Увидев Бернара, никто не отрывается от своего занятия.

– Салют, – говорит он.

Они что-то бормочут в ответ. Отец отхлебывает пиво из коричневой бутылки.

– Андре, – приветствует его Кловис.

Андре поднимает глаза от газеты. Матильда тоже смотрит на него через пространство кухни, залитое неоновым светом, и улыбается. Она рада видеть брата.

Андре не улыбается.

Если счастье в том, чтобы иметь на один евро больше, чем твой зять, то Кловис счастливее, чем Андре, в миллион раз.

А Андре – в жопе.

Кловис входит в комнату.

– Чем обязаны такой чести? – спрашивает Андре.

Матильда интересуется, не хочет ли он чего-нибудь.

– Нет, спасибо, – отказывается Кловис.

Она подходит к нему, щурясь после яркого света кухни, и целует.

– Я оказался в затруднительном положении, – говорит Кловис.

Сестра предлагает ему сесть, но он опять отказывается.

– Я хотел помочь, – говорит он, – я пытался помочь. Но Бернар дал ясно понять, что не нуждается в той помощи, которую я в состоянии оказать ему.

Услышав свое имя, Бернар, который изучал содержимое холодильника, переводит взгляд на дядю.

– Боюсь, это так, – говорит печально Кловис.

– В чем дело? – спрашивает Андре.

Кловис, глядя на него, отвечает:

– Я увольняю вашего сына. – Чуть повернув голову в сторону кухни, он добавляет: – Да, Бернар, все верно – теперь ты можешь отправляться на все четыре стороны.

Бернар, все так же освещаемый лампочкой открытого холодильника, продолжает смотреть на дядю.

Матильда сразу обращает на Кловиса свои просящие глаза, но тот непреклонен.

– Нет, нет, – говорит он. – Я уже принял решение.

– Я так и знал, – бормочет Андре сурово.

– Что? – обращается к нему Кловис. – Что ты знал?

Через своего знакомого в Торгово-промышленной палате он подыскал для Андре несколько лет назад работу машиниста в «Евростар» – собеседование было чистой формальностью. Но Андре чем-то не устроил график, и он отклонил предложение, чтобы и дальше продолжать валандаться день за днем на линиях между Лиллем и Дюнкерком, Лиллем и Амьеном. Со всеми остановками. По местным веткам. Даже не заезжая в Париж.

– Что ты знал? – спрашивает его Кловис, нависая над столом, где Андре сидит с газетой.

Тот отвечает, прикладываясь к пиву:

– Ты не очень-то хотел помочь, скажешь – нет?

– О, я хотел, – говорит Кловис. – Еще как хотел. Но ваш сын – лентяй. – Он поворачивает голову в сторону кухни и произносит, чуть повысив голос: – Да, Бернар, мне жаль говорить это, но ты лентяй. Ты лишен амбиций. У тебя нет желания совершенствоваться, продвигаться в этом мире…

– Прошу тебя, Кловис, прошу, – продолжает говорить Матильда.

Он кладет руку ей на плечо, призывая к спокойствию:

– Мне жаль, мне правда жаль. Несмотря на то, что говорит твой муж, я действительно хотел помочь. И я пытался. Я делал все, что мог. И я заплачу ему, – эти слова звучат как жест монаршей милости, – за месяц, вместо уведомления.

– Кловис…

– Это все, что я могу сделать, – говорит он. – Что еще я могу? Что вы от меня хотите?

– Дай ему еще один шанс.

– Если бы я думал, что это будет на пользу ему, я бы дал.

Андре что-то бормочет.

– Что?

– Херня, – повторяет Андре отчетливо.

– Нет. Нет, Андре, не херня, – говорит Кловис тихо, и его голос дрожит от гнева. – Какая мне-то была выгода от того, что я принял Бернара? Скажи, какая мне в том выгода?

Повисает напряженное молчание.

Затем Кловис говорит с печалью в голосе:

– Мне жаль, Бернар.

Бернар ест йогурт и просто кивает. Он далеко не так расстроен, как его родители.

Вообще-то он ничуть не расстроен. Все, что он понимает, это: 1) ему больше не нужно выходить завтра на работу или вообще когда-либо; 2) он получит тысячу евро ни за что.

А слезы его матери, вот-вот готовые пролиться, и затаенный гнев отца – это давно знакомые ему приметы семейного быта.

Он знает, что между его отцом и дядей существует какое-то ужасное противоречие, какая-то глубинная вражда, однако природа этой вражды за пределами его понимания. Ему кажется, так было всегда. Это просто часть жизни.

Как вечные споры его родителей.

Как раз сейчас начинается такой спор.

Он слышит из своей комнаты под крышей, как они спорят внизу.

Для споров у них есть две темы: деньги (это постоянная проблема) и Бернар.

Они беспокоятся за него, это он понимает. И сейчас они спорят, доходя до криков, из-за этого беспокойства.

Он о себе не беспокоится. Однако их беспокойство о нем вызывает у него смутное раздражение; вроде пронзительного воя сирены где-нибудь на улице, прорезающего ночную тишину. Вот так же примерно сейчас слышатся их голоса через два этажа. Они спорят о нем, о том, что он теперь «будет делать в своей жизни».

Для него этот вопрос – полная абстракция.

Он включает видеоигру – стрелялку от первого лица, и косит без числа вражеских монстров.

Через час-полтора ему это надоедает, и он решает пойти к Бодуэну.

Бодуэн также играет в стрелялку от первого лица, только экран у него гораздо больше и дороже, здоровый экран в оправе мощнецких колонок. Его отец, тоже по имени Бодуэн, работает дантистом, а Бодуэн-младший учится на дантиста в университете. Он единственный друг Бернара из университета, с кем он еще поддерживает связь.

Как у всякого зачетного мажора, у него всегда есть нычка первосортной травки – прямо из Голландии, – и Бернар, знающий, где взять, скручивает косяк, пока Бодуэн завершает уровень.

Он говорит:

– Меня уволили.

Бодуэн, будущий

дантист, изничтожает полдюжины зомби.

– Я думал, ты работаешь на дядю, – говорит он.

– Ага. Он и уволил меня.

– Вот мудила.

– Мудила.

Бодуэн, не отворачиваясь от экрана, протягивает свою белую руку, чтобы Бернар дал ему косяк. Бернар повинуется.

– А мне насрать, – говорит он на случай, если друг думал, что ему не насрать.

Бодуэн делает затяжку и мычит.

– Я получу за месяц, – говорит Бернар не без гордости. – Выходное пособие или что там…

Бодуэна это не впечатляет.

– Да? – произносит он.

– И теперь я точно полечу на Кипр.

Бодуэн передает ему косяк и, не глядя, говорит:

– Я должен тебе сказать насчет этой поездки.

– Что?

– Я не полечу.

– Как это?

– Я не сдал биохимию-два, – говорит Бодуэн. – Нужно пересдать.

– Когда экзамен? – спрашивает Бернар.

– Через две недели.

– Так почему ты не можешь лететь?

– Отец не разрешит.

– Ну и хрен с ним.

Бодуэн смеется, словно одобряя. А затем говорит:

– Нет. Он говорит, это важно – чтобы я не провалил опять.

Бернар, сидящий позади него на одном из татами, разбросанных по всему полу, затягивается косяком. Он чувствует, что его подвели.

– Ты что, серьезно не летишь? – спрашивает он, и голос выдает его обиду.

И что самое паршивое – эту поездку затеял Бодуэн.

Это он нашел где-то в Сети нереально экономный горящий тур с перелетом из аэропорта Шарлеруа на семь ночей в отеле «Посейдон» в поселке Протарас. И это он убедил Бернара (правда, ему не пришлось прикладывать много усилий), что Протарас – это рай для гедониста, что погода на Кипре будет для мая великолепной и что это отличное время для отпуска. Он подпитывал энтузиазм Бернара, пока мечта об этом приключении не сделалась единственной мыслью, помогавшей ему скрасить нескончаемые серые будни в промышленном комплексе.

А теперь он заявляет, глядя на экран перед собой:

– Нет. Серьезно. Я не могу.

И снова его протянутая рука, ждущая косяка.

Бернар молча передает косяк.

– Ну и что мне теперь делать? – спрашивает он через какое-то время.

– Лети один! – говорит Бодуэн, перекрывая грохот динамиков. – Однозначно лети! Почему нет? Я бы полетел.

– Один?

– Почему нет?

– Только чудилы едут в отпуск в одиночку, – говорит Бернар.

– Не глупи…

– Это правда.

– Неправда.

Косяк – точнее, уже едкий окурок – снова переходит к Бернару.

– Очень даже правда, – говорит он. – Я буду чувствовать себя лохом.

– Не глупи, – произносит Бодуэн, заканчивая уровень и сохраняясь. – Он поворачивается к Бернару: – Думай как Стив Маккуин[17 - Стив Маккуин (1930–1980) – американский актер, авто- и мотогонщик, брал уроки карате у Брюса Ли.].

Бодуэн – фанат Маккуина, на стене у него висит постер с ним: американский актер сидит на винтажном мотоцикле, широко расставив ноги и глядя в камеру с прищуром.

– Или как Бельмондо, – добавляет он.

– Без разницы.

– Думаешь, я рад, что не лечу? – спрашивает Бодуэн.

Экран заполняет непривычно огромная и неподвижная эмблема «Уиндоуз».

– Без разницы, – повторяет Бернар.

Пока он с унылым видом сворачивает новый косяк, разминая табак из «Мальборо лайтс» друга, Бодуэн включает фильм «Железный человек – 3», хотя это кино еще только ожидается в кинотеатрах Лилля.

– Видел? – спрашивает он, отпив хороший глоток из бутылки «Эвиан».

– Что это?

– «Железный человек – 3».

– Нет.

– Там Гвинет Пэлтроу играет, – говорит Бодуэн.

– Да, я в курсе.

Они смотрят фильм на английском, поскольку знают его вполне сносно, чтобы понимать большинство диалогов.

Каждый раз, когда на экране появляется Гвинет Пэлтроу, Бодуэн перестает болтать и пускает в вожделении слюни. У него на нее «пунктик», как они говорят. Этого «пунктика» его друг не разделяет – никакого такого бурления гормонов и учащенного дыхания.

– Она ничего, – говорит Бернар.

– Ты, мой друг, человек из рабочего класса.

– У нее же сисек нет, – замечает Бернар.

– То, что ты это говоришь, – смеется Бодуэн, – только подкрепляет мой аргумент. – А затем он добавляет менторским тоном: – Во «Влюбленном Шекспире» видны ее сиськи. И они не такие уж маленькие, как ты, наверное, думаешь.

Бернар мысленно отмечает, что надо бы, придя домой, скачать и посмотреть этот фильм.

Что он и делает, и признает, что друг говорил дело: там действительно просматривается нечто достойное. Он ставит фильм на паузу и, расстегнув ширинку, оценивает это по достоинству.

Глава 2

В четыре утра в понедельник, в автобусе, идущем в аэропорт Шарлеруа, ему грустно, паршиво, очень одиноко. Он встречает рассвет на пустынном шоссе. Солнце бьет по его глазам. Кругом пролегают тени. Он смотрит, щурясь, на проплывающий мимо пейзаж, на игру света и тени. Постепенно в нем нарастает чувство свободы, но когда он видит самолет, висящий низко в небе, уязвленное эго опять возвращает его к мысли о том, что впереди его ждет отпуск в одиночестве.

Глава 3

Из аэропорта Ларнаки – он новее и чище, чем Шарлеруа – Бернара и еще дюжину человек забирает микроавтобус, присланный турфирмой, и везет их в Протарас. Пыльный, малоприятный пейзаж. Ни признака моря. В автобусе с кондиционером и синими занавесочками, за которыми можно спрятаться от полуденного солнца, он – единственный, кто отдыхает без компании.

Пассажиры понемногу высаживаются и расходятся по отелям.

Он остается в автобусе последним.

Большинство вышли вблизи моря, до которого они доезжают в итоге, перед новенькими белыми отелями, выглядящими как верхняя часть океанских лайнеров.

Но когда Бернар остается один, автобус поворачивает от моря и углубляется в запруженные пешеходами улочки, по сторонам которых выстроились жуткого вида питейные заведения, а затем, миновав внушительный супермаркет «Лидл», выезжает из этого подобия города и едет по засушливому недостроенному захолустью почти без признаков жизни, где и стоит отель «Посейдон».

Отель «Посейдон».

Три этажа побеленного бетона, утыканные одинаковыми маленькими балкончиками. Побитые бетонные ступени, ведущие к коричневой стеклянной двери.

Сейчас самое пекло, на улицах вблизи отеля ни души, солнце бьет отвесно, не оставляя теней. В холле воздух горячий и влажный. Сначала Бернару кажется, что тут никого нет. Затем он замечает двух женщин, притаившихся в теплой полутьме за стойкой.

Он объясняет на английском, кто он такой.

На них это не производит впечатления.

Затем одна женщина берет у него паспорт и ведет его по темным лестницам на следующий этаж, до узкой комнаты с одним окном и двумя кроватями, для которых только и хватает места.

Указав на зловещего вида дверь, проводница произносит:

– Ванная.

И оставляет его одного.

Он слышит неясные голоса из-за стен с разных сторон. Шаги над головой. Потом кто-то чихает.

Он подходит к окну: пустошь, поросшая редкими деревцами и кустарником, стены соседних построек.

И вдали, на самом горизонте, виднеется синяя полоска моря.

Он стоит, испытывая острое чувство жалости к себе, когда раздается стук в дверь.

На пороге он видит коротышку в пиджаке не по размеру. Но в отличие от женщин в холле тот улыбается:

– Привет, сэр.

– Привет, – говорит Бернар.

– Я надеюсь, вы наслаждаетесь своим пребыванием здесь, – произносит человечек. – Я только хотел сказать вам

насчет душа.

– Да?

– Пожалуйста, не пользуйтесь душем.

После короткой паузы Бернар говорит:

– Хорошо. – Но затем смутное любопытство заставляет спросить его: – Почему?

Человечек, продолжая улыбаться, поясняет:

– Он течет, понимаете? Он течет прямо в холл. Поэтому, пожалуйста, не пользуйтесь. Я надеюсь на понимание.

Бернар кивает и говорит:

– Конечно. Хорошо.

– Спасибо, сэр. – И человечек уходит.

Оставшись один, Бернар заглядывает в ванную. Это бетонный ящик с унитазом, раковиной, краником в стене над унитазом и трубой с лейкой вдоль стены и затычкой в полу, что являет собой, вероятно, душ. Там же висят таблички с надписями на греческом и, вероятно, русском. Единственное, что Бернару понятно, – это многочисленные восклицательные знаки. Он выключает свет.

Сидя на кровати, он думает, что это все же никуда не годится – жить без душа, и решает поговорить об этом с кем-нибудь.

В холле никого, так что, прождав десять минут, он выходит из отеля и направляется, как ему кажется, в сторону моря.

Помимо душа, еще кое-что вызывает у него беспокойство: он был уверен, что в отеле имеется бассейн. Бодуэн не раз говорил, как они будут «балдеть у бассейна» по вечерам, и даже скинул ему ссылку на фото, на котором было нечто вроде аквапарка – несколько бассейнов с горками и с улыбающимися людьми. И все это, судя по фото, совсем близко к морю.

И здесь опять была загвоздка.

В рекламе отеля указывалось, что он находится в пяти минутах ходьбы от моря, а Бернар шагает уже минут десять по пыльным дорогам – и дошел только до супермаркета.

На деле путь до моря отнял у него полчаса.

Выйдя на берег, он стоит какое-то время, оглядывая коричневый пляж, заставленный зонтиками от солнца, и волны прибоя, лениво лижущие песок.

Он заходит в паб с британским флагом на вывеске и рекламой английских футбольных матчей, выпивает пинту пива и медленно идет назад в отель. Супермаркет он находит без труда – по всему городку имеются указатели. А дальше ему приходится поплутать по извилистым улочкам, прежде чем он выходит к отелю «Посейдон».

Оказавшись в жарком холле, Бернар подходит к конторке, за которой теперь кто-то есть, собираясь высказаться насчет неисправного душа и бассейна, которого нет.

Из-за конторки его приветствует улыбчивый человечек:

– Добрый день, сэр. Для вас записка.

– Для меня?

– Для вас, сэр.

Человечек средних лет, с аккуратным загорелым лицом, передвигает по стойке листок бумаги Бернару.

На нем написано от руки:

Заходил – вас не было. Я буду в «Волнах» с 5 часов, если хотите пообщаться и решить дела.

Лейф.

Бернар переводит взгляд на улыбающегося человечка с добродушным лицом.

– Вы уверены, что это мне? – спрашивает он.

Продолжая улыбаться, человечек кивает.

Просмотрев записку еще раз, он спрашивает человечка, не знает ли он, где эти «Волны»?

Это рядом с морем, говорит человечек, и объясняет, как добраться.

– Это популярное место у молодежи, – добавляет он.

Бернар благодарит его. Уже пять часов, и он собирается идти, но вспоминает про душ и снова поворачивается к человечку. Он не знает, как лучше сказать, как выразить неудовольствие. И он говорит, помявшись:

– Это… Душ…

Едва услышав слово «душ», человечек говорит:

– Проблема будет улажена завтра.

И он при этом впервые не улыбается. Он выглядит очень серьезным. Его глаза полны сожаления.

– Мне очень жаль, сэр.

– Хорошо, – говорит Бернар. – Спасибо.

– Мне жаль, сэр, – повторяет человечек, на этот раз с извиняющейся улыбкой.

– И еще кое-что, – говорит Бернар, осмелев.

– Да, сэр?

– Есть у вас бассейн?

Лицо человечка становится печальным, почти скорбным.

– В данный момент нет, сэр.

И он пускается в объяснения – что-то связанное с юридическими разногласиями с соседями, – пока Бернар не прерывает его вежливо и говорит, что он заплатил за отель с бассейном, а раз бассейна нет, это неправильно.

Улыбающийся человечек говорит:

– У нас договоренность с отелем «Вангелис», сэр.

Во влажной жаре повисает секундная пауза.

– Договоренность?

– Да, сэр.

– Что за договоренность?

Договоренность заключается в том, что за десять евро в день постояльцы отеля «Посейдон» могут пользоваться бассейном отеля «Вангелис» со всеми удобствами. Человечек протягивает буклет с фотографией аквапарка, и Бернар узнает изображение с веб-сайта отеля «Посейдон».

Бернар почему-то только теперь замечает у человечка усы.

– Хорошо, спасибо, – говорит он. – Во сколько ужин?

– В семь часов, сэр.

– А где?

– В столовой.

Человечек показывает на стеклянную дверь в обрамлении грязно-желтых занавесок в другом конце холла. Рядом стоит пустой пюпитр. В столовой сейчас темно.

– Хочешь потусоваться, а? – спрашивает Лейф, лениво улыбаясь, когда Бернар усаживается перед ним с бутылкой местного легкого пива «Кео».

Бернар кивает и говорит вполне серьезно:

– Конечно.

Лейф, высокий загорелый исландец, всего на несколько лет старше Бернара, оказывается представителем турфирмы.

Он рассказывает Бернару о ночной жизни Протараса. Сообщает о каком-то ночном клубе под названием «Джестерс»[18 - Jesters – шуты (англ.).] и о тамошнем «счастливом часе».

– И потом еще три коктейля по цене двух с семи до восьми, – говорит он. – Пользуйся. Как я уже сказал остальным, это одно из лучших предложений на курорте.

– Хорошо, – говорит Бернар.

Лейф пьет большущий фруктовый коктейль. Он то и дело упоминает «остальных», так что Бернар начинает думать, что пропустил какую-то общую встречу, о которой ему не сообщили.

Кто эти «остальные»?

– Кебабы, – говорит Лейф так, словно озвучивает заголовок статьи. – Лучшее место – «Поркиз»[19 - Porkies – свинина, лажа (англ.).]. Понял? Это вон там.

Он распрямляет руку, которой только что поглаживал бритый затылок, и показывает пальцем вверх по улице. Бернар смотрит туда и видит оранжевую вывеску «Поркиз».

– Ясно, – говорит он.

Они сидят на террасе паба «Волны», он и Лейф. Внутри бухает музыка. Хотя сейчас только шесть вечера, вокруг уже немало подвыпивших. Где-то неподалеку проходит пивной марафон, слышны возгласы поддержки.

– Там открыто круглосуточно, – говорит Лейф о «Поркиз».

– Ясно.

– И будь осторожен – острый соус действительно острый.

Он произносит это так серьезно, что Бернар принимает за шутку и смеется.

Но Лейф добавляет так же серьезно:

– Это в натуре охрененно острый соус.

А затем допивает свой коктейль.

В том, как он говорит с Бернаром, ощущается легкое пренебрежение. Его внимание все время направлено на что-то другое – он то и дело поворачивает голову, оглядывая улицу, на которой как раз начинается вечерняя толчея, хотя солнце еще светит, прокладывая длинные тени.

– Словом, вот так, – говорит он.

Он производит впечатление человека, легко и часто получающего секс. В самом деле, то, как расслабленно и вальяжно он держится, заставляет подумать об этом. И это как-то подавляет Бернара. Он слушает его, кивает и потягивает пиво.

– Ты здесь с приятелями? – спрашивает Лейф.

– Нет, э…

– Сам по себе?

Бернар пытается объяснить:

– Я собирался поехать с другом… – Почувствовав, что Лейфу это безразлично, он замолкает.

– Хорошо, – говорит Лейф, глядя в сторону «Поркиз», как будто

надеясь увидеть кого-то. Затем поворачивается к Бернару: – На этом я тебя оставлю. Будут какие-то вопросы, дай мне знать, ага?

И он встает.

– Хорошо, – говорит Бернар. – Спасибо.

– Увидимся, – бросает он и уходит.

– Ага, увидимся, – отвечает Бернар, но Лейф его уже не слышит.

Когда он выходит на улицу, заходящее солнце подсвечивает золотистую поросль на его руках и ногах.

Бернар быстро допивает пиво и покидает «Волны», где музыка уже долбит на полную мощность, в ночном режиме. Он идет назад, в отель «Посейдон».

После встречи с Лейфом он чувствует, что ему стало хуже – более одиноко. Когда только присел за столик к Лейфу, он почему-то надеялся, что его ожидает вечер гедонизма или что Лейф хотя бы как-то приобщит его к местной сладкой жизни. То, что Лейф этого не сделал, оставив его на террасе паба допивать пиво в одиночестве, заставляет Бернара почувствовать, что он провалил какой-то тест, возможно, глобального значения.

Это ощущение разрастается во что-то вроде депрессии, пока он шагает по безлюдным улочкам к своему отелю.

Он приходит в «Посейдон» в начале восьмого. В холле душно и темно. Зато дверь в столовую светится как отделение реанимации в больнице. Кажется, окон там нет. Стены обклеены замусоленными обоями. Он садится за столик. Большинство столиков уже заняты – люди низко склонились над тарелками с сероватым супом, слышится только звяканье ложек. Кто-то говорит по-русски. И еще странное гудение, длящееся с полминуты, затем стихающее и снова начинающееся. Официант ставит перед ним тарелку супа. Бернар берет ложку и замечает: на ней что-то налипло. Взяв салфетку – также не первой свежести, – он пытается соскрести с ложки все лишнее. Монотонно звучит русская речь. Отчистив ложку, Бернар переводит взгляд на суп. Жижа серого цвета не вызывает аппетита, и к тому же она холодная. Он осматривается, словно надеясь увидеть чье-то недовольное лицо. Такого не находит. Но он замечает микроволновку в другом конце помещения, а перед ней очередь людей с тарелками супа. Оттуда-то как раз и раздается гудение. Он берет свою тарелку и встает в очередь.

Перед ним женщина сорока с чем-то лет, низкорослая и очень толстая. У нее светлые волосы и оранжевое лицо с красными отметинами под глазами и на носу. Когда он идет обратно к своему столику, то замечает, что она сидит рядом – женщину таких объемов сложно не заметить. Но еще сложнее не заметить ее спутницу – моложе и даже толще. Эта вторая толстуха – возможно, ее дочь – фантастически необъятна. Бернар с трудом отводит от нее взгляд.

В очереди к микроволновке, после нескольких минут черепашьих шажков под монотонное гудение, старшая толстуха обращается к нему по-английски:

– Это возмутительно, скажете – нет?

– М… – только и отвечает Бернар, удивленный ее вниманием к нему.

Женщина сильно потеет – в столовой очень жарко.

– Каждый вечер одно и то же, – говорит она.

– Правда?

– Правда, – говорит она и ставит тарелку в микроволновку.

Глава 4

Ивета. Ах, Ивета.

Первый раз он видит ее следующим утром в «Поркиз».

Ночью он совсем не спал и ощущает вялость. Это была, можно сказать, nuit blanche[20 - Здесь: бессонная ночь (фр.).]. В отель он вернулся не очень поздно, но дело было не в этом – он выпил несколько коктейлей в одиночестве на облупленной террасе, безуспешно пытаясь завязать разговор с кем-нибудь, потом его обсчитали в баре, и он пошел назад в отель «Посейдон», испытывая унижение и обиду. Вернувшись в свой номер, он попытался заснуть. Но не тут-то было. Хотя отель, казалось, стоял на отшибе, рядом с ним было какое-то заведение, где до самого рассвета грохотала музыка. В самом же отеле всю ночь хлопали дверьми, пели, кричали и шумно сношались со всех сторон.

Только когда сквозь тонкие занавески забрезжил рассвет, наконец установилась тишина.

Бернар, сидя на кровати, взглянул на часы – почти пять, а он совсем не спал.

И тут кто-то стал заводить машины под окном, хотя там не было стоянки.

Должно быть, он заснул примерно в это время, под рокот двигателей и пиликанье сигнализаций, – когда он снова просыпается, на часах десять минут десятого.

Значит, он пропустил завтрак.

Поэтому он вышел на улицу, где уже припекало, отправился на поиски какого-нибудь подходящего места и в итоге оказался в «Поркиз».

В «Поркиз» даже в десять тридцать утра жизнь кипит. Многие из тех, кто ждет в очереди за кебабами, вероятно, только завершают свою ночную программу. Они хрипло переговариваются или, еще потные после танцев под музыку диско, осоловело смотрят на полоску света нового дня на асфальте перед магазином, у входа в который шумно работает аппарат по выжиманию свежего сока.

Бернар присаживается со своим тяжелым кебабом в самом конце стойки, на последний свободный стул.

Рядом с ним, лицом к коричневому зеркальному кафелю в тусовочных нарядах, чересчур оголяющих тело, разместилась группка девушек – они громко смеются за своими кебабами и говорят на непонятном ему языке.

Он пытается обратиться к той, что сидит рядом с ним, – просит ее передать пакет с соусом, а потом спрашивает:

– Приятная была ночь?

А затем:

– Откуда вы?

Неизбежный для Протараса вопрос.

Она из Латвии, как и ее подруги. Бернар не уверен, где находится Латвия. И решает, что это одна из мутных стран где-то в Восточной Европе.

Он говорит ей, что он француз.

Она миниатюрная девушка, с довольно большим лбом и копной светлых волос – дешевая имитация блондинки – у корней волосы темнее. И все же она ему нравится. Ему нравятся ее маленькие руки и плечи, ее почти детские пальцы, держащие кебаб. Капельки пота на кончике носа.

Он представляется:

– Бернар.

Ее зовут Ивета, как она ему сообщает.

– Мне нравится это имя, – говорит он и улыбается.

Она тоже улыбается, и он замечает ее ровные белые зубки.

– У вас очень красивые зубы, – говорит он.

И сразу узнает, что ее отец – дантист.

Не без бахвальства он говорит:

– Я знаю парня, чей отец – дантист.

Она, похоже, проявляет интерес:

– Да?

Все происходит совершенно непринужденно, когда они сидят там и едят кебабы. Непринужденно, почти невольно, он отделил ее от подруг. Она отвернулась от них, обратившись к нему.

– Вам нравится Кипр? – спрашивает он.

Она жует кебаб и кивает.

Он узнает, что она второй раз в Протарасе.

– Может, вы покажете мне, что тут и как? – говорит он легко. – Я ничего здесь не знаю. Я тут впервые.

И она отвечает ему с такой простотой, что он проникается уверенностью: его ждет нечто особенное:

– Хорошо.

– Где вы живете? – спрашивает он.

Она называет какую-то молодежную турбазу, и его наполняет гордость уже от того, что он здесь в нормальном отеле, это придает ему уверенности, и он задает новый вопрос:

– Чем занимаетесь сегодня?

Ее подруги собираются уходить.

– Спим!

Сказав это, она смеется, и это обескураживает его, словно смех намекает на то, что все их общение было для нее не всерьез – что-то незначительное, ни к чему не ведущее. И он хочет ее. Он хочет ее. На ней джинсовые шортики в обтяжку, отмечает он. И сандалии на низком ходу.

– Как насчет потом? – спрашивает он, стараясь не выдать отчаяния.

Вся непринужденность словно испарилась. Испарилась в тот самый момент, когда она собралась уходить, даже не

задумавшись о том, что они могут больше не увидеться.

Теперь же она колеблется.

Ее подруги уже уходят, но она еще здесь, колеблется.

– Вы хотите встретиться позже? – спрашивает она серьезно.

– Я хочу увидеть тебя снова.

Она внимательно смотрит на него.

– Мы будем вечером в «Джестерс», – говорит она. – Вы знаете «Джестерс»?

– Я слышал об этом месте, – говорит он. – Но еще не был там.

– Хорошо, – говорит она, продолжая серьезно смотреть на него.

И объясняет ему с ненужными подробностями, как туда дойти, желая убедиться, что он все понял.

– Ясно, – говорит он и снова легко улыбается. – Увидимся там. Хорошо?

Она кивает и спешит к подругам, ждущим у двери.

Он смотрит, как они уходят, затем выдавливает побольше соуса на кебаб и доедает его, не спеша.

Все теперь видится ему в совершенно ином свете. Теперь он, хрен бы его побрал, просто обожает Протарас. Он шагает по солнечной улице, и все кажется ему другим, все радует глаз. Он думает, уж не влюбился ли он, и заглядывает в аптеку рядом с «Макдоналдсом», чтобы купить пачку презервативов – десять штук.

– Привет, друг мой, – говорит он улыбчивому человечку за стойкой в душном холле «Посейдона».

– Доброе утро, сэр. Спали хорошо, сэр?

– Очень хорошо, – отвечает Бернар, даже не задумавшись. – Вчера вы говорили что-то о другом отеле, о бассейне?..

– Отель «Вангелис», да, сэр.

– Где это?

Бернар находит отель «Вангелис», сообщает, что он из отеля «Посейдон», платит десять евро, ему шлепают на руку смазанную печать и показывают, как пройти к бассейну. Он идет по коридору, улавливая запах бассейна, заходит в раздевалку и внезапно попадает в шумный и яркий мир аквапарка.

Он плавает в лягушатнике. Кожа у него молочно-белая после французской зимы. Переходит во взрослый бассейн и проплывает в размеренном темпе несколько метров, а затем встает в очередь за детишками, чтобы скатиться с горки. После этого направляется в волновую секцию, где качается на волнах вверх-вниз, в окружении бликов, еще одна мокрая голова среди многих, и все это время думает об Ивете.

И когда, выйдя из бассейна, он обсыхает, лежа на шезлонге, он продолжает думать об Ивете. Глаза его закрыты. А влажные волосы отливают в рыжину. На его плоской белой груди топорщится кустик рыжеватых волос. Ноги и руки у него длинные и гладкие. Мокрые плавки облепляют его чресла.

Солнце медленно плывет по небу.

В одном из бассейнов, на мелководье, имеется бар с полукруглой соломенной крышей, стулья лишь немного возвышаются над водой. У края бассейна сделаны воротца, через которые бармен может выходить на сухую поверхность, где в холодильнике из нержавеющей стали хранятся напитки.

После полудня Бернар плещется в лягушатнике, думая об Ивете, когда вдруг, повинуясь безотчетному импульсу, он подплывает к бару и садится на один из табуретов. Его ноги в воде кажутся белыми как мрамор. Он заказывает пиво «Кео». И с нетерпением ждет вечера, ждет Ивету. Ему уже не терпится.

Он сидит под соломенным навесом, держа в руке пластиковый стаканчик с пивом, и смотрит на свои ступни с голубыми венами, когда слышит рядом женский голос:

– Здрасьте снова.

Он поднимает глаза.

Это та самая толстуха из столовой, с которой он общался прошлым вечером в очереди к микроволновке. Она вместе со своей еще более объемной дочерью плывет по бирюзовому мелководью в его направлении – и что странно, обе они в платьях, простых платьях на бретельках, влажно льнущих к их пышным формам и колышущихся на воде.

– Здрасьте снова, – повторяет мать, подплывая к табурету рядом с Бернаром.

Ее лицо, плечи и необъятная грудь загорели, тонкое мокрое платье облепляет колоссальную фигуру.

– Здрасьте, – говорит Бернар.

Дочь тем временем медленно, но верно подплывает к соседнему табурету. Похоже, она меньше доверяет солнцу, чем ее мать, – повсюду на ее коже заметна сальная бледность. Только лицо у нее очень загорело.

– Здрасьте, – говорит ей Бернар учтиво.

Его охватывает любопытство – с примесью изумления и жалости, – сможет ли она усесться на табурет. Конечно же нет.

Однако каким-то образом ей это удается.

Ее мать спрашивает:

– Неплохо тут это, а?

Все еще продолжая смотреть на дочь, Бернар отвечает:

– Хорошо, ага.

– Лучше, чем мы ожидали, должна сказать.

– Хорошо, – снова говорит Бернар.

Когда женщинам приносят заказанный сидр «Магнерс» в запотевших высоких стаканчиках, старшая интересуется:

– Ну а что вы думаете об отеле «Посейдон»?

Судя по ее интонации, сама она о нем невысокого мнения.

– Ничего так, – отвечает Бернар.

– Вы действительно так думаете?

– Ну да, ничего, – говорит он. – Может, там и есть недостатки…

Женщина смеется:

– Это вы верно подметили.

– Ну да, – говорит Бернар. – Мой душ, к примеру.

– Ваш душ? А что с вашим душем?

Бернар объясняет, что с его душем, и добавляет: этим утром улыбчивый человечек снова попросил не пользоваться им, но пообещал завтра все уладить.

Женщина поворачивается к дочери:

– Знакомая история, однако. Не так ли? Да?

Дочь, которая пьет сидр через соломинку, молча кивает.

– У нас что-то такое постоянно, – говорит Бернару мать. – Как с этими полотенцами.

– С полотенцами?

– Как-то утром пропали полотенца, – рассказывает она. – Пока мы были внизу, они просто исчезли. Правильно я говорю?

Вопрос обращен к дочери, которая снова кивает.

– И после этого, – продолжает мать, – когда мы просим у них новые, они говорят нам, что мы их, наверно, украли. И говорят, платите сорок евро за новые, а то не вернут паспорта.

Бернар что-то сочувственно бормочет.

У него полный рот пива. И он по-прежнему заворожен телесами дочери – необъятными валиками жира на талии, руками-подушками, с ямочками на месте локтей, несоразмерно маленькой головой…

Теперь ее мать говорит о чем-то другом, о болгарах в соседнем номере:

– Не давали нам спать полночи. Кричали и бог знает что вытворяли. Стены как бумага, нам все было слышно – то есть вообще все. Мы прозвали их вульгарные болгары, верно? – Вопрос обращен к дочери. – Знаете, за чем мы их застали? Они воровали еду из столовой.

Бернар смеется.

– На что уж им сдалась эта еда, не знаю. Она ужасная. Ну, вы сами это поняли вчера. Вы их спрашиваете, есть ли у них рыба – мы все-таки у моря, так или нет? – а они приносят консервы с тунцом. Невероятно! А мухи, особенно за обедом… Ничего подобного еще не видела. Так жить невозможно. Нас обеих понос замучил на прошлой неделе.

Бернар, не желая вникать в такие подробности, снова переносится мыслями к Ивете – к ее худым загорелым ляжкам, ее красивым ножкам в сандалиях со стразами. А толстая англичанка продолжает вещать.

Он теперь уверился, что две толстухи – англичанки.

– В какой-то момент мы решили – ну все, хватит терпеть, будем питаться в другом месте, – говорит старшая. – И, значит, спрашиваем представителя, где тут есть приличное заведение, чтобы поесть, так он назвал нам эту «Афродиту». Знаете это место?

Бернар качает головой.

– Ну вот, пошли мы туда в субботу, – продолжает она, – и после того, как я заплатила больше пятидесяти евро за еду и напитки и пошла в туалет, с меня стали требовать еще евро за вход. Меня это вообще не порадовало, и я сказала, что я их клиент. А работница в

ответ: ей без разницы, все равно плати. Я говорю, не стану платить и хочу пройти в туалет, так она не пускает. То есть физически проходу не дает. Не пустила. Я сказала, позовите управляющего, и примерно через пятнадцать минут он появляется, говорит, его зовут Ник. И когда я ему объяснила, в чем дело, он просто рассмеялся, рассмеялся мне в лицо. Тогда… Тогда я так разозлилась! Он смеялся мне в лицо. Только представьте. Не подходите близко к этой «Афродите».

– Хорошо, – произносит Бернар.

– Кипр мы любим, – говорит она, поерзав на табурете. – Каждый год тут бываем. Верно? Я Сандра, кстати. А это Чармиан.

– Бернар, – представляется Бернар.

Так они сидят и выпивают два часа, пока тень от отеля не начинает накрывать их. Они прилично набрались. И тут Бернар, чьи мысли все время витали вокруг Иветы и грядущего вечера, замечает, что ему пора идти.

А женщины заказывают еще пару «Магнерс» – уже четвертую, если не пятую пару – и Сандра говорит:

– Тогда увидимся за ужином.

– Хорошо, – говорит Бернар, шагая вброд через бассейн.

Через несколько минут, когда принимает душ, он уже не помнит о них.

Когда он просыпается, уже темно. Он в своей комнате в отеле «Посейдон». В маленькой комнате очень жарко, и где-то рядом грохочет музыка.

Было около шести, когда он пришел из отеля «Вангелис» с легкой головной болью и решил ненадолго прилечь перед ужином. Должно быть, он крепко заснул. Бернар быстро встает и смотрит на часы, боясь, что уже слишком поздно, чтобы идти искать Ивету в «Джестерс». Сейчас только десять, и он снова ложится. Он сильно потеет в душной закрытой комнате. Прошлым вечером Бернар пробовал включить кондиционер, но он не работал.

Он заходит в ванную и старательно моется водой из-под крана.

Свет в ванной такой слабый, что Бернар едва видит в зеркале свое лицо.

Затем он наводит порядок, насколько это возможно. Ведь он надеется, что скоро в этой комнате окажется Ивета, и он не хочет, чтобы она видела его разбросанные вещи.

Довольно долго он выбирает, что надеть, и останавливается на модной белой рубашке, откладывая поло в горизонтальную полоску на другой вечер. Он оставляет расстегнутыми три верхние пуговицы, чтобы была видна курчавая растительность на его груди, и роется в чемодане в поисках пробного флакончика «Эрменеджильдо Дзенья» для мужчин, который прилагался к одному журналу в офисе его дяди. Он выливает на себя примерно половину, а затем, придирчиво обнюхав запястья, выливает и остаток.

Довольный собой, Бернар принимается за волосы и зачесывает непослушную копну назад, непривычно открывая низкий лоб, после чего он фиксирует волосы щедрой порцией ароматного геля.

В неверном свете ванной он тщательно оглядывает себя.

Застегивает третью пуговицу на рубашке.

Снова расстегивает.

И опять застегивает.

Его лоб бледнее щек и носа, и ему это не нравится.

Он пытается начесать волосы на лоб, но результат нравится ему еще меньше.

Наконец, уже злясь на себя, он пробует зачесать волосы обратно.

И все равно что-то ему не нравится, и он думает об этом, спеша по ступенькам в холл, и выходит в ночь, распространяя вокруг аромат «Дзенья».

Уже почти одиннадцать, а он еще ничего не ел. Не то чтобы он голоден – ничего подобного, просто чувствует, что надо бы «заморить червячка».

Он заходит в «Поркиз» и съедает часть кебаба, буквально через силу. Он чуть ли не дрожит от возбуждения и от предвкушения. Чтобы успокоить нервы, он выпивает коктейль – водка и «Ред Булл» – и вспоминает, как легко они общались утром и как подробно она объясняла ему дорогу до «Джестерс» – прямо-таки нарисовала карту. Это помогает.

Он оставляет недоеденный кебаб и направляется по извилистым улицам к «Джестерс».

Найти это заведение не составляет труда – он просто следует за группкой горланящих песни юнцов без рубашек до самого фасада с навесом, отчетливо выделяющегося в адском отсвете неоновых ламп. Неоновый шутовской колпак с бубенцами. Очередь подвыпивших гуляк у крыльца.

Пять евро за вход – и он внутри.

Высматривает ее повсюду.

Перемещаясь в мигающем свете под грохот музыки, он высматривает ее.

Это место как сплошная масса плоти. Тела, мелькающие в темноте. Можно искать всю ночь, думает Бернар, но не найти ее.

С дорогущим пивом «Бекс» в руке он прочесывает зал с нарастающим отчаянием. Впервые его посещает мысль, что ее здесь может просто не быть.

Пиво взвинчивает его нервы, и он продирается сквозь безликую толпу тусовщиков.

Разгоряченные девицы вертят задницами на подиуме.

На них глазеют снизу ребята в мокрых от пота футболках. Он тоже вместе с ними заглядывает девицам под юбки, а затем видит рядом знакомое лицо, и его захлестывает адреналин – ему кажется, что это одна из ее подруг, которых он видел утром, она проходит мимо и удаляется.

Он следует за ней. Его глаза приклеились к ее оголенной спине, поблескивающей бисеринками пота, он прокладывает путь сквозь колышущиеся тела.

И она ведет его к Ивете. Она приводит его к Ивете. Он видит Ивету в круге света, когда музыка взвивается наверх. Она его не видит. Ее глаза закрыты. Она в мужских объятиях, и губы этих двоих сливаются.

И тогда весь его мир рушится.

Глава 5

Следующий день, отель «Вангелис». Бернар сидит на табурете, наполовину под водой, в том самом баре, пьет пиво «Кео» и впитывает солнце. От него еще пахнет «Эрменеджильдо Дзенья» для мужчин. Он был рад появлению Сандры и Чармиан около часа назад. Они устроились рядом с ним, водрузив телеса на такие же табуреты, и Сандра ведет разговор. Она рассказывает, как мужчина, которого она все время называет «отец Чармиан», умер чудовищной смертью, упав в чан с расплавленным цинком, – он работал в какой-то промышленной компании – и как это подкосило ее. Потягивая «Кео», Бернар отмечает, что она, похоже, отнеслась не менее серьезно и к его рассказу о том, как он увидел девчонку, с которой только познакомился вчера, в объятиях другого мужчины в ночном клубе.

Он рассказал им об этом, уже порядком захмелев и все еще ощущая усталость от ночных скитаний по замусоренным улочкам Протараса. Он понял, что ему хотелось выговориться. А когда он закончил свой рассказ, Сандра вздохнула и сказала, что понимает его чувства, и рассказала ему о смерти своего мужа.

Было ужасно видеть это в «Новостях» – она рассказывает ему, как это неприятно, когда незнакомые люди говорят об этом с экрана на местном телеканале.

– И самое страшное, – говорит она, – полагают, он был жив еще двадцать секунд после того, как упал туда.

– Когда это было? – угрюмо спрашивает Бернар.

– Девять лет назад, – отвечает Сандра и опять вздыхает. – И мне не хватает его каждый божий день.

Бернар допивает «Кео» и отдает пустой стакан бармену.

– А чем вы занимаетесь, Бернард? – спрашивает его Сандра, произнося его имя на английский лад.

Он рассказывает, как работал на своего дядю, пока его не уволили.

– А почему он вас уволил? – интересуется она.

Когда он объясняет ей, в чем было дело, она говорит:

– Просто задрот какой-то.

– Я не знаю, – говорит он, – что значит «задрот».

– Задрот? – Сандра смеется и обращается к Чармиан: – Как бы ты объяснила, что значит «задрот»?

– Может, идиот? – предполагает Чармиан.

– А что это значит

буквально?

– Буквально?

– Да.

– Ну, это как дрочила, да?

Сандра смеется и говорит:

– А как мы это объясним Бернарду?

– Я не знаю.

Сандра поворачивается к Бернару:

– Буквально это тот, кто играет сам с собой.

– Ясно.

– Вы понимаете, о чем я. – Сандра хитро улыбается.

Чармиан, похоже, смущена, ее лицо заливает краска, и она отворачивается от них, потягивая через соломинку сидр.

– Думаю, да, – говорит Бернар, сам испытывая смущение.

– Но, вообще, это просто значит «идиот», кто-то, кто нам не нравится.

– Тогда он задрот, мой дядя.

– Так и мне кажется, – говорит Сандра, а затем обращается к Чармиан: – Можешь представить? Уволить племянника только за то, что он собрался в отпуск!

Чармиан кивает и бросает быстрый взгляд на Бернара.

Чувствуя их участие, он рассказывает им о своем дяде больше – о том, как тот живет в Бельгии, чтобы платить меньше налогов, как он…

– Так откуда вы, Бернард? – спрашивает Сандра.

– Из Лилля.

– А где это?

– Это вроде бы рядом с Бельгией, да? – вставляет Чармиан несмело.

Бернар кивает.

– А ты откуда знаешь? – удивляется Сандра.

– «Евростар» проезжает через него иногда, – отвечает Чармиан. – Разве нет?

Вопрос обращен как будто к Бернару.

– Ну, да, – только и говорит он и отворачивается к воде, глядя на солнечные блики.

– А мы из Нортгемптона, – говорит Сандра. – Он знаменит своей обувью.

Позднее они вместе плавают. Обе леди по-прежнему в своих просторных платьях, вздымающихся на воде, а Бернар, двигаясь более свободно, то плавает кролем, то переворачивается на спину и щурится от солнца, пока по лицу стекает хлорированная вода. Сандра подбадривает его сделать стойку на руках на мелководье. Еще не совсем протрезвев, он соглашается. Вернувшись в нормальное положение, он спрашивает, как у него получилось, и Сандра кричит ему, чтобы в следующий раз он держал ноги прямо, а Чармиан смотрит на него, бултыхаясь на глубине, где ее ноги касаются синего кафеля. Он снова делает стойку, с трудом выравнивая ноги в длинных мокрых плавках. Леди аплодируют. Чувствуя себя победителем, он ныряет, погружаясь в беззвучный синий мир, теряя привычную опору и шаря руками по кафелю. Он погружается глубже, молотя ногами по воде. Легкие работают в полную силу, когда он отталкивает руками кафель. К лицу приливает кровь. По его телу струятся пузырьки воздуха, от ноздрей и дальше. И вот он снова вдыхает воздух, его руки по самые плечи еще в прохладной воде, насыщенной химикатами, она стекает по рыжеватым прядям его волос, налипших на глаза. Его слегка подташнивает. И все из-за пива… Секунду он боится, что его сейчас вырвет.

И тогда он замечает спасателя, стоящего у края бассейна, так что его тень ложится на воду. Он говорит что-то Сандре и идет обратно на свое место на наклонной лестнице, откуда озирает бассейн, как судья в теннисе.

– Нас пожурили, – говорит Сандра, лениво покачиваясь в воде по шею.

Над водой остается только ее блондинистая, стриженная «под горшок» голова – лицо, с внушительной челюстью, загоревшее до красноты.

Бернар не уверен, что правильно понял ее. Его еще слегка подташнивает, и голова чуть кружится.

– Что?

– Нас пожурили, – повторяет она.

Бернар, стоя на четвереньках в воде, тупо смотрит на нее и начинает замерзать от неподвижности. Он довольно костляв. На спине видны все позвонки. Сандра еще что-то говорит ему, ее голос звучит неразборчиво…

– Сказали перестать дурачиться, – долетает до него.

И она уплывает – медленно, очень медленно ее голова удаляется по воде.

Поверхность воды, взбаламученная его выкрутасами, постепенно выравнивается и успокаивается.

Подурачившись, они лежат под солнцем на шезлонгах. Сандра еле умещается на своем. А Чармиан приходится сдвинуть два. Бернар ей помогает. Затем сам молча ложится на шезлонг и закрывает глаза. Время близится к вечеру. Солнце размеренно шпарит. Сандра и Чармиан, лежа во влажных платьях, курят и говорят о еде. Бернар их почти не слушает.

Затем Сандра обращается к нему:

– Бернард!

Он открывает глаза и видит, что они обе смотрят на него.

Чармиан, однако, быстро отводит взгляд.

– Мы собираемся сегодня поужинать не в отеле, – говорит Сандра. – Хотите с нами?

Они встречаются в холле. Бернар разговаривает с улыбчивым человечком – тот обещает, что его душ непременно починят завтра, – и появляются леди. Возникает некоторая заминка. В отличие от предыдущего вечера Бернар на этот раз не стал заниматься своим внешним видом. А вот обе леди, напротив, прихорошились. Он сразу это замечает. Прежде всего щедро наложенный макияж, но главное – Сандра в платье на бретельках, пусть и не сильно отличающемся от ее купального наряда, но его бело-зеленый растительный орнамент сглаживает ее чересчур пышные формы, а Чармиан в джинсах и блузке с кружевами.

– Ну, все в сборе? – говорит Сандра, и Бернар поворачивается к ним.

Улыбчивый человечек тактично провожает их взглядом.

Сначала они идут молча мимо недостроенных зданий рядом с отелем. Вечер приятно теплый – в ночное время здесь еще бывает чуть прохладно в это время года. Но несмотря на то, что они идут под уклон, Чармиан вскоре начинает обливаться потом.

– Это недалеко, – говорит Сандра, тяжело дыша.

– А что… что это за место? – спрашивает Бернар.

– Типично греческое, – отвечает Сандра.

И вот они перед длинным одноэтажным строением густо-красного цвета, стоящим на засушливом пустыре у дороги. Оно все облеплено вывесками.

В просторном помещении работает кондиционер, и их проводят к столику. Звучит музыка – последние международные хиты, а на экранах, висящих на стенах, американцы играют в гольф. Время еще раннее, так что посетителей пока немного. Официантка приносит им большие ламинированные меню, и они молча их изучают. В меню есть фотографии всех блюд – неприятно реалистичные, словно из полицейского досье.

После нескольких глотков вина с легким привкусом сосновой хвои, заказанного Сандрой, атмосфера за столом становится непринужденной.

– Нравится мне здесь, – говорит Сандра.

Затем подают долму на тарелке из нержавейки, с оливковым маслом, блюдо с тарамасалатой[21 - Блюдо греческой кухни – смесь копченой тресковой икры, лимонного сока, оливкового масла и чеснока.] и хумусом, а также тарелку с теплой питой.

Бернар подливает себе этого странного вина и «освежает» бокалы остальным. Он рассказывает им, как его обсчитали в баре в первый вечер, как ему пришлось заплатить втридорога за напитки для двух размалеванных дамочек важного вида. Сандра вспомнила, как их попробовал обсчитать таксист, когда они ехали тем вечером от отеля «Вангелис», а Бернар в ответ рассказал им свою историю неприкрытого грабежа. Подчищая остатки тарамы последним кусочком питы, Сандра говорит:

– Вы не должны мириться с этим, Бернар.

– Да ладно, – отвечает добродушно Бернар. – Такая хрень случается.

И отпивает еще вина.

– Вы не должны мириться, – говорит она. – Сотня евро?

– Да.

– Я вам скажу, что нам нужно сделать, – говорит она и озирается в поисках официанта. – Когда мы здесь закончим, то пойдем туда и вернем ваши деньги.

Бернар тихо смеется.

– Я не шучу, – настаивает Сандра. – Мы пойдем туда и вернем ваши деньги. Нельзя спускать им

это.

Бернар вздыхает:

– Они не вернут нам деньги.

– Вернут, – говорит Сандра. – Когда мы скажем, что идем в полицию, вернут. Помнишь, как было в тот раз в Турции? – Вопрос обращен к Чармиан, и та кивает.

За весь вечер Чармиан не произнесла и двух слов и съела без аппетита четыре или пять порций долмы. Она как будто витала в мыслях где-то далеко. А Сандра поворачивается к Бернару и рассказывает ему про турецкое происшествие:

– Этот тип попытался обчистить нас на улице, когда мы меняли деньги. Но не на тех нарвался…

И тут приносят основное блюдо.

Бернар думает, что этого было бы достаточно человек на восемь-десять.

Блюда с жареным барашком, курицей, рыбой. Большая тарелка риса, жареная картошка на отдельных тарелках для каждого и гора греческого салата, которым можно накормить целую семью. И еще кувшин вина, хотя и первый опустел только наполовину.

Леди принимаются за еду и при участии Бернара сметают всю эту гору меньше чем за полчаса.

Сандра разливает остатки вина.

Бернар напился. Насколько сильно, он понял только в туалете – его сияющая физиономия в зеркале уставилась на него с жуткой невозмутимостью, а затем показала язык.

Остальные сохраняют спокойствие, только Сандра раскраснелась больше обычного.

Постепенно заведение заполняется, и музыканты начинают играть.

Когда принесли счет, Сандра стала препираться с официантом – позвали управляющего – и, когда спор был улажен, Сандра расплатилась, и они ушли.

Бернар попробовал предложить денег, и на улице, когда они идут по тротуару, предлагает снова. Он достает бумажник и говорит:

– Так, это…

– Наверное, я воспользуюсь туалетом, – говорит Сандра, не слыша его, и оставляет их вдвоем с Чармиан.

Он убирает бумажник. Чармиан на него не смотрит. Она отворачивается в другую сторону, как будто ей не хочется, чтобы кто-то подумал, что они вместе. Он пытается понять, не обидел ли он ее чем-то.

Он стоит пьяный и смотрит на нее – на ее руки, словно подушки, пришитые к платью, на ее нереально огромные ноги в джинсах.

Когда возвращается Сандра, он все так же стоит и смотрит на Чармиан, отвернувшуюся от него.

В итоге он так и не может найти этот бар. Они потратили не меньше получаса, обходя ночной Протарас, заглядывая на такие улочки, где нет даже неонового света. В какой-то закусочной они съедают пиццу, устроившись в пластиковой кабинке. Потом заглядывают в одно место с живой музыкой – там играет «традиционный» ансамбль с цитрой[22 - Старинный струнный щипковый музыкальный инструмент.] и медленно танцуют пожилые пары под зеркальным шаром. Бернар, уже совершенно пьяный, приглашает на танец Сандру, и чувствует под своей ладонью необъятную массу ее горячего и влажного тела, и наступает ей на ноги. Потом он приглашает Чармиан, но та только качает головой.

– Ну, потанцуй, – говорит Сандра, обильно потея, ее декольте, красное от загара, так и лоснится.

Чармиан опять отрицательно качает головой.

– Уверена? – спрашивает Бернар, тяжело дыша.

Но Чармиан не обращает на него внимания, и Сандра говорит ей:

– Не будь такой грубой!

И смотрит на Бернара, словно извиняясь и испытывая раздражение.

Они опять садятся за столик и допивают красное вино.

Последнее заведение, куда они заглядывают тем вечером, это «Поркиз», чтобы поесть кебабов. Бернар уже не может есть, он только смотрит. В его до предела затуманенном сознании Чармиан обретает странное очарование. Он сидит и смотрит, как она поедает кебаб, и в нем разгорается огонек влечения к ней. Это его удивляет. Хотя… лицо ее довольно миловидно, и нет никакого изъяна в ее голубых глазах под длинными ресницами…

Он отводит взгляд, пытаясь понять, что это значит. И что теперь ему с этим делать, если вообще нужно что-либо делать?

Он продолжает думать об этом в такси, которое везет их обратно в «Посейдон». Он сидит впереди, рядом с водителем. Его одолевает нелепый вопрос: должен ли он что-то предпринять сейчас?

Ведь рядом сидит ее мать.

Такси останавливается у выщербленных ступеней отеля «Посейдон».

С трудом, при помощи Бернара, обе леди выгружают свою исполинскую плоть из салона.

И вот они в холле.

И он едва не говорит Чармиан что-то на предмет того, не желает ли она осмотреть его комнату.

Но момент упущен.

Сандра уже поцеловала его на прощание.

Он снова один в своей комнате, которая начинает крениться, стоит ему закрыть глаза.

Он пытается подрочить, но он так пьян, что у него не получается.

Глава 6

На следующее утро он лежит в кровати, одолеваемый похмельем, пытается сложить в единую картину фрагменты прошлого вечера и смутно чувствует, что едва не совершил какую-то несусветную глупость.

Он открывает глаза.

Солнечный жар давит сквозь задернутые занавески, и уличный шум вторгается в болезненную тишину темной маленькой комнаты. Так он лежит большую часть утра, ощущая дурноту при малейшем движении.

Потом он снова засыпает, а когда просыпается, ему уже лучше.

Он может двигаться.

Сидеть.

Стоять.

Отодвинуть край занавески и прищуриться от света яркого, ослепительно-белого дня, от пустой раскаленной земли внизу.

И от безжалостного вопля голубого неба.

Сейчас без десяти двенадцать, почти время обеда, а он как раз голоден.

Спускаясь по прохладным ступеням, он испытывает странное ощущение, словно все еще спит.

Он чувствует себя так, словно по-прежнему в постели и ему просто снится, что он спускается по прохладным ступеням.

Столовая.

Неясные голоса – русских, болгар.

Шведский стол с залежалой, побуревшей едой.

Очередь у микроволновки.

А вот и они – Сандра и Чармиан – за своим постоянным столиком, и он теперь садится к ним.

Когда он подходит, чувствуя себя невесомым, как будто парит над грязноватой ковровой дорожкой, Сандра говорит:

– Мы не видели вас за завтраком, Бернард.

На ней почти не сказались вчерашние возлияния, разве только ее красная кожа слегка поблекла, а голос стал чуть резче.

Чармиан, сидящая рядом, заметно бледнее.

– Я э… – мямлит Бернар, – спал.

– Прошлая ночь была для вас слишком?

Бернар издает слабый смешок. Повисает короткая пауза. Мысль о еде уже не кажется ему привлекательной. Но он произносит:

– Хорошо посидели.

– О да, не то слово, – говорит Сандра.

Она уже поела – перед ней на столе пустая тарелка. Чармиан тоже доедает.

Бернар открывает банку фанты и выливает почти всю в немытый стакан.

– Вы ничего не будете? – спрашивает Сандра, поводя своими светлыми бровями в сторону шведского стола.

– Может, потом, – говорит Бернар.

Ему начинает казаться, что он зря спустился сюда. Его самочувствие не настолько в норме, как он думал. Вкус фанты, маленький глоток – первое, что попало ему в рот после вчерашнего – разубеждает его в этом.

Чармиан резко встает.

Сейчас ему сложно представить, что прошлым вечером он собирался что-то предпринять в ее отношении.

Он вполне уверен, что ничего такого не сказал и не сделал. Но даже сама мысль об этом вызывает у него смущение.

Она ненадолго подходит к шведскому столу. Он мельком отмечает ее медвежью походку, пока она пробирается между столиками. И видит, что другие тоже смотрят на нее.

А затем слышит голос Сандры:

– Не знаю, поняли вы или нет, но вы на самом деле нравитесь

Чармиан.

У Бернара снова возникает чувство, что он все еще в постели наверху и ему это просто снится.

– Не знаю, поняли вы или нет, – повторяет Сандра, когда он поворачивает к ней свое бледное лицо с выражением полного непонимания. – Поняли?

Бернар качает головой.

Сандра отводит взгляд на несколько секунд. Слышно, как русские смеются над чем-то.

И тогда Сандра говорит:

– Вы любите секс, Бернард?

Бернар, пытаясь овладеть собой, отпивает фанты.

– Секс? – произносит он. – Да.

– Разумеется. – Сандра смеется. – Слова истинного француза.

Он не вполне понимает, что она хочет этим сказать, и не уверен, что правильно расслышал.

– Простите, – говорит он.

– Почему бы вам не пригласить Чармиан в свою комнату после обеда? – говорит она. – Думаю, ей бы это понравилось.

Бернар, озадаченный таким поворотом, переспрашивает:

– В мою комнату?

– Да. Думаю, ей бы это понравилось.

Больше он не успевает ничего спросить – возвращается Чармиан. Садится на свое место, не говоря ни слова и не глядя в сторону Бернара, и с жадностью ест очередную тарелку разогретого в микроволновке блюда.

Они уже в холле, когда он говорит ей:

– Хочешь посмотреть мою комнату?

Эти слова, такие простые и конкретные, как будто сами выскочили у него изо рта. Он не собирался произносить их или вообще что-либо.

Она смотрит на мать.

– Я думаю ненадолго прилечь, – говорит Сандра.

Она начинает подниматься по лестнице.

Через несколько секунд, ничего не говоря, они следуют за ней.

Они идут за ней до площадки второго этажа. Она останавливается перевести дыхание и кивает им на прощание, и они оставляют ее в тусклом свете из замызганного окошка и поворачивают в темный коридор – сначала Чармиан, а за ней Бернар.

Они останавливаются в полутьме перед его комнатой. Он открывает дверь и пропускает Чармиан вперед.

Входя за ней, он понимает, что запашище в комнате нехилый. Занавески задернуты, и повсюду разбросана его грязная одежда.

– Извини за беспорядок, – говорит он, закрывая дверь.

– У нас то же самое, – сообщает она.

– Да?

Они стоят рядом в затхлом воздухе. У него опять возникает чувство, что это ему только снится. Она необъятна. И эта необъятность только усиливает ощущение нереальности.

– Так чего тебе хочется? – спрашивает она, продолжая осматривать комнату, окидывая взглядом открытый чемодан с одеждой на застеленной кровати, на которой Бернар не спит, ближе к двери.

Он пожимает плечами, как будто не представляя, чего ему хочется, как будто он даже не думал об этом.

– Не хочешь принять душ? – спрашивает она, взглянув на него без заметного энтузиазма.

– Душ не работает.

– А, ну да, ты говорил.

– Да.

Они стоят молча какое-то время, потом она выдает:

– Хочешь увидеть мои сиськи?

Поколебавшись секунду, он отвечает:

– Да.

В тусклом свете она освобождается от верхней одежды – блузки с рюшами, почти такая же была на ней вчера – и снимает огромный лифчик. Сиськи стекают вниз. Рыхлые, в голубых прожилках, каждая размером почти с голову Бернара, они покоятся на валиках жира. Соски бледно-розовые, очень светлые, размером с блюдце.

Странный миг – он просто стоит и смотрит, а она ждет.

И вдруг он отмечает у себя эрекцию.

Она тоже видит это и, плавно опустившись перед ним на колени, расстегивает его ширинку.

Во рту у нее мягко и тепло.

– А ты это умеешь, – говорит он через какое-то время.

Она молча пожимает плечами. Потом вытирает рот и немного отстраняется. Подергав и покрутившись как следует, она стягивает с себя джинсы.

Ноги у нее в отличие от ног других людей, когда прежде всего замечаешь их длину, поражают размерами по горизонтали. Колени угадываются с трудом. Когда ее кружевные панталоны сползают вниз, он видит в самой глубине наползающих друг на друга белесых масс плоти рыжий кустик волос.

Она берет его за руку и подводит к кровати, на которой он спит, к этой затхлой куче простыней.

Он садится на самый край и неловко снимает джинсы и рубашку поло в поперечную полоску.

Теперь они оба голые, и у него такой стояк, что ему самому неудобно. Почти физически. Она пробует улечься на спину и расставить ноги. Ей нужно расставить ноги так широко, как только возможно, иначе наползающие со всех сторон массы просто не дадут ему попасть в нее. Однако на односпальной кровати, стоящей у стены, это не представляется возможным. Она едва умещается на ней даже со сдвинутыми ногами. После нескольких безуспешных попыток Бернар говорит:

– Знаю. Мы положим матрас на пол, хорошо?

Они встают и начинают стаскивать матрас, который прижимает член Бернара к животу.

И вот матрас на коричневой плитке пола.

Она стоит голая в неясном свете, проходящем сквозь занавески, напоминая огромную оплывшую свечу. И она вся в его власти – эта округлая, текучая груда плоти. Эти бледно-розовые соски размером с его лицо. Ее так много, так нереально много, думает он, глядя на нее, и неожиданно понимает, как сильно хочет ее, – эта женщина так же необъятна, как сама его потребность в обладании, если такое вообще возможно, во всех мыслимых проявлениях. Хотя в данный конкретный миг эта потребность кажется ему бесконечной. Его член покачивается, его легкие втягивают воздух и выпускают, и как будто ничего другого в мире просто нет – и ничего больше не нужно.

Она укладывается на матрас.

И они начинают.

Они продолжают до самого вечера, пока рассеянный занавесками свет все больше слабеет. Потом они засыпают на какое-то время, а когда он открывает глаза, то видит, как она одевается. Она уже натянула блузку, но с матраса на полу все равно кажется почти голой.

– Сколько сейчас времени? – спрашивает он.

– Семь, – отвечает она. – Ужинать идешь?

Она отодвигает занавеску, впуская в комнату вечерний свет, и, осмотревшись, находит свои необъятные панталоны. Тяжело усевшись на вторую кровать, она натягивает их.

– Не думаю, – говорит он.

Он лежит голый на матрасе на спине, совершенно выдохшись после, кажется, пяти – он уже сбился со счета – оргазмов, и чувствует, что хочет спать и не способен шевельнуться. Сама мысль о том, чтобы одеться сейчас и пойти в столовую, невыносима.

– Понимаю, – говорит она, возясь теперь со своими джинсами.

Одевшись, она подходит к двери и спрашивает:

– Тогда увидимся позже?

– Да, увидимся, – отвечает Бернар.

Оставшись один, он продолжает лежать на матрасе, чувствуя кожей тепло воздуха и разглядывая узор из трещин на потолке, пока темнота не скрывает его.

Сквозь окно долетают звуки с улицы

шумное жужжание мопеда

обрывок музыки

далекие, очень далекие крики

Глава 7

За обедом на следующий день он сидит в смущении. А женщины держатся как обычно. Чармиан занята едой, она почти не говорит и почти не смотрит на него. Разговор ведет Сандра.

– Вы не были в бассейне утром, Бернард, – замечает она.

Он говорит, что был на пляже.

– И как – понравилось?

Он говорит, что да.

– Мы не очень любим море, верно? – спрашивает она.

Чармиан отвечает, старательно обгладывая куриную ногу!

– Ну, вроде.

– Я боюсь акул, – признается Сандра.

– Думаю, здесь с этим не должно быть проблем, – говорит Бернар.

Но Сандра стоит на своем:

– О, тут есть акулы. И потом, у меня всегда полные трусы песка. Везде песок.

Вы понимаете, о чем я? Даже дома нахожу его потом. Через несколько недель.

– Ясно, – говорит Бернар.

– Вам уже наладили душ? – интересуется она.

– Нет.

– Нет? Это же просто неуважение. Вы должны быть настойчивее, Бернард.

– Да, пожалуй, – соглашается он.

– Вы здесь уже почти неделю, а его так и наладили. Это просто неприемлемо.

– Да.

Бернар опять несмело смотрит на Чармиан. Она как будто избегает его взгляда.

– Сегодня вечером у нас конная прогулка, – вдруг сообщает Сандра.

– Конная прогулка?

– Точно. Наш гид все устроил.

– Тут бывают конные прогулки?

– Очевидно.

После обеда, когда они стоят в холле, он обращается к Чармиан:

– Мы потом увидимся? Ты придешь ко мне в комнату?

Несмотря на измотанность после вчерашнего, он, к своему удивлению, обнаруживает, что хочет еще.

Она жует кукурузный батончик – такие она все время носит в сумочке. Секунду Чармиан смотрит на него, словно не понимая, о чем это он, и говорит:

– Ну, да, хорошо.

– Хорошо, – кивает Бернар, довольный собой, – увидимся позже.

Он бросает быстрый взгляд на Сандру – так неловко говорить об этом при ней. Хотя она как будто их не слышит. Она стоит, обмахиваясь журналом, и смотрит в сторону двери из коричневого стекла.

Время после обеда ползет медленно. Бернар валяется на разбитом, грязном матрасе на полу у себя в комнате. Подходит к окну. Ничего интересного. Единственное, о чем он может думать, – это чем они займутся, когда придет Чармиан.

И наконец часов в пять раздается стук в дверь.

В одних трусах он открывает дверь.

Это не Чармиан.

Это ее мать. Блондинистая стрижка «под горшок», красное лицо, еще более красное декольте.

– Привет, Бернард, – говорит она.

Он инстинктивно почти закрывает дверь, оставляя только узкую щель, в которой видно его обескураженное лицо. Он не знает, что сказать. Даже не может выдавить приветствие.

– Ну, что, могу я войти? – спрашивает Сандра.

– Мне нужно… Нужно одеться.

– Не волнуйтесь, все в порядке, – говорит она повелительно. – Ну же, впустите меня.

Он открывает дверь и отступает в сторону, пропуская Сандру, которая осматривает грязную затхлую комнату с явным интересом.

На ней тонкий сарафан, скрывающий ее пропорции.

Кожа лица у нее сухая, обветренная, особенно вокруг глаз.

– Наша комната такая же, – говорит она.

Бернар стоит в одних трусах.

– У вас встревоженный вид, Бернард, – замечает она, оглядывая матрас, косо лежащий на полу. – Вам не о чем тревожиться.

Ее глаза задерживаются на матрасе, как бы изучая его, а затем она говорит:

– Я слышала о вас много хорошего, Бернард.

Он озадачен таким поворотом.

– О, да, много хорошего.

– Чего именно? – спрашивает он с тревогой.

Выражение его лица заставляет ее рассмеяться.

– Ну, а сами вы как думаете? Вы же знаете, зачем я здесь?

И с этими словами она пристально смотрит ему в глаза.

Через несколько секунд до него доходит.

– Ну, вот, – говорит она, сразу сообразив, что он понял.

Она улыбается, показывая маленькие желтые зубы.

– Она сказала, вы были ненасытны, и все еще не насытились. – Она кладет руку ему на грудь. – Чармиан будет завтра, не волнуйтесь. У нее легкое раздражение. Вот уж не думала, что ей это грозит. Поэтому я спросила, не будет ли она против, если к вам приду я. У меня еще никогда не было француза, – говорит она с легкой дрожью в голосе. – Я хочу, чтобы вы показали мне, почему столько шума о французах… Хорошо? – Она смотрит ему в глаза и гладит по щеке. – Вы покажете мне, Бернар? – И в ее бутылочно-зеленых глазах он видит мольбу. – Покажете?

Она уходит в сумерках – она была и горячей, и покладистей, чем молодая партнерша, – и он спит до восьми утра, не просыпаясь.

Когда же он просыпается, по-прежнему на матрасе на полу, комната залита солнечным светом.

Он идет в «Поркиз» и съедает яичный рулет с кофе по-гречески.

А затем, уже в плавках и с одним из маленьких колючих полотенец из отеля «Посейдон», он идет к морю.

Как и предыдущим днем, он проснулся с желанием искупаться в море.

Время еще раннее, и на пляже мало народу. Но русские, конечно, уже там – со своими едкими сигаретами и термосами с чаем цвета болотной жижи.

Он идет к низкому прибою – сейчас отлив, море отступило довольно далеко, и снимает рубашку и туфли. Он убирает кошелек в туфлю и накрывает рубашкой, положив сверху для веса пустую бутылку, валявшуюся рядом. Песок между пальцами ног холодный. И ветер довольно сильный и тоже холодный. Волны, набегающие на берег, отливают зеленым. Он дает этим пенистым волнам слизать пыль со своих белых ног.

Он заходит в волны, пока они не достают ему до длинных плавок, и когда волны набегают, он поднимает руки, а когда убегают, опускает. От прохладной воды и ветра по коже у него идут мурашки. Набегающая волна омывает его. И в течение этой секунды, когда волна с шумом и силой набегает на него, она стирает все.

Он чувствует ее силу, чувствует, как она удаляется, и он остается в гладкой воде, позади волны. Он лежит на сверкающей воде, море держит его, солнце светит ему в лицо, и соленая вода плещет в уши. Он лежит с закрытыми глазами, и ему кажется, что он слышит движение каждой песчинки по дну моря.

Набегающий прибой становится теплым. Он набегает на берег так далеко, как только у него хватает сил, и оставляет пенистые разводы на гладком, блестящем песке.

А дальше от моря песок делается горячим.

Он лежит на этом песке, чувствуя покалывание всей кожей, вдыхая и выдыхая воздух.

Рука на глазах, рот открыт. Сердце качает кровь.

В голове пустота.

Единственное, что он сознает, – это жар солнца. Жар солнца. Жизнь.

Часть 3

Глава 1

Десять утра, а кухня уже пропитана сигаретным дымом и запахом голубцов.

– Значит, ты едешь в Лондон? – спрашивает мама Эммы.

Хотя она еще не старая женщина – ей, наверное, нет и пятидесяти, – ведет она себя как унылая пожилая дама. И даже то, как она размеренно передвигается по кухне в своем бесформенном спортивном костюме и как тяжело опирается на древнюю газовую плиту мрачного вида, тоже старит ее.

Габор говорит:

– Мы тебе привезем что-нибудь. Чего бы ты хотела?

– Ничего мне привозить не нужно, – отвечает она.

Ее волосы выкрашены в угольно-черный, но у корней совсем седые. За окном, подоконник перед которым заставлен пыльными кактусами, ревет центральная магистраль. Она закуривает и говорит:

– Мне ничего не нужно.

– Дело не в том, что тебе нужно, а чего ты хочешь, – говорит Габор.

Она пожимает плечами и подносит сигарету к окруженному морщинками рту, в котором осталось несколько зубов.

– Что там у них есть, в Лондоне?

Габор смеется:

– Лучше спроси, чего у них нет.

Она ставит тарелку с двумя ломтями хлеба на маленький квадратный столик, рядом с мощным локтем Балажа (он жует и только согласно кивает).

– Мы тебе найдем что-нибудь в любом случае, – говорит Габор.

– У тебя там бизнес, так? – спрашивает она.

– Точно.

– А твой друг, – говорит она (Балаж продолжает жевать), – у него там тоже бизнес?

– Он мне помогает, – говорит Габор.

– Правда, что ли?

Она глядит в упор на «друга Габора», на эту загорелую гору мускулов с татуировками, в тесной футболке, с конопатой физиономией.

– Он мой телохранитель, – говорит Габор.

– Как

голубец? – спрашивает она, продолжая смотреть на Балажа. – Ничего?

Он поднимает на нее взгляд:

– Ага, спасибо.

Она переводит взгляд на Габора.

– А чем Эмма будет заниматься, – спрашивает она, – пока вы будете заняты вашим бизнесом?

– А как ты думаешь? – говорит Габор. – Шопингом.

На самом деле друзьями их сложно назвать. Они качаются в одном спортзале. Балаж – личный тренер Габора, хотя Габор бывает в спортзале нерегулярно: он может приходить четыре или пять дней в неделю, а потом не появляться месяц, тем самым сводя на нет всю их совместную работу на тренажерах и «бегущей дорожке». Кроме того, он много ест и пьет, а это никак не совместимо со здоровым образом жизни. Когда же он приходит в спортзал, Эмма тоже с ним, а иногда она ходит одна. В эти дни она бывает там чаще, чем он – по понедельникам, средам и пятницам – каждую неделю. И все мужики из спортзала хотят ее трахнуть – Балаж в этом не одинок. Но он хочет этого больше других – или он хочет чего-то большего, чем другие, чего-то большего от нее. Это превращается во что-то нездоровое, становится какой-то одержимостью.

Она даже не реагирует на него, когда он заходит на кухню. Не подавая виду (он закуривает «Парк-лейн»), он отмечает, что она носит туфли на высокой пробковой подошве, и это наводит его на мысль о порно. Вообще, ему кажется, что Габор – как и другие ребята из качалки, разъезжающие на «БМВ», – занят в порноиндустрии. Один из них, за рулем своего «БМВ», даже как-то предложил ему сняться в таком «фильме», назвав сумму, которую можно получить за день, – равную его месячной зарплате. Балаж был в отличной форме и в татуировках, которые приглянулись продюсеру. Его конопатая физиономия не представляла проблемы, сказал тот парень, проблемой мог оказаться размер его члена. Балаж ответил отказом – отчасти чтобы не опозориться размером своего достоинства, но он сказал или намекнул тому парню, что ему не позволит подружка. Это было неправдой. У Балажа не было подружки.

Нельзя было сказать, что он не нуждается в деньгах. Он нуждается. Он берется за любую подработку, какая подвернется. И Габор уже не раз нанимал его в качестве телохранителя – обычно, когда ему требовалось навестить каких-то людей в офисах или в аккуратных виллах в зеленых районах Будапешта, – однако чем именно занимается Габор и по какому делу он летит теперь в Лондон, Балаж не знал.

Самолет на Лутон задержали на четыре часа. Габор вне себя. Особенно его нервирует то, что он никак не может дозвониться Золи. Золи, по всей вероятности, это партнер Габора в Лондоне, который должен встретить их в аэропорту, и мысль о том, что ему придется ждать их столько часов, просто бесит Габора. Когда же ему удается связаться с Золи, тот говорит, что уже знает о задержке.

Они тем временем сидят за столиком в кафе аэропорта, под косыми лучами солнца. Габор заканчивает извиняться перед Золи и кладет трубку.

– Порядок, – говорит он.

Балаж кивает и делает большой глоток пива. Перед каждым из них стоит полулитровая кружка «Хайнекена».

Балаж пытается представить, как все будет в Лондоне. Он думает о встречах в сонных офисах, где ему придется ждать за дверью или вообще на улице. Но для Эммы это вроде отпуска, так что они с Габором проведут какое-то время вместе.

Он обнаруживает, что его сильно напрягает находиться рядом с Эммой вне привычной обстановки спортзала. Так же было и в машине Габора, «ауди Q3». Иногда Габор выходил куда-то и оставлял их в машине одних – Эмма впереди, Балаж сзади – и он так остро ощущал ее присутствие, вплоть до малейшего скрипа кожаного сиденья под ней, когда она опускала солнечный щиток, чтобы подвести бровь в зеркальце, и тогда ему приходилось усиленно концентрироваться на чем-то за пределами салона, за тонированными стеклами машины, чтобы не думать о том, как он мастурбировал на нее этой ночью, дважды, – не лучшие мысли для начала общения. Они никогда не разговаривали. Иногда Габор оставлял их вдвоем минут на двадцать – он всегда задерживался вдвое дольше, чем говорил, – и они никогда не разговаривали.

Что она представляет собой «как личность», Балаж понятия не имел. В ней есть что-то от принцессы. Она всегда держится чуть свысока с работниками спортзала, ни с кем не сближаясь. Все женщины там ненавидят ее и считают, что она встречается с Габором, который чуть ниже ее ростом, из-за денег. Она все время слушает музыку, когда занимается, – вероятно, чтобы никто не пытался заговорить с ней. И Балаж никогда не замечал, чтобы она улыбалась.

Он был удивлен, увидев ее мать и их квартиру. Он ожидал чего-то покруче, возможно, что-то в Буде, – дом с розами у крыльца и ухоженную пожилую хозяйку, предлагающую им кофе, а не эту задымленную дыру и высохшую каргу. Побуревший от времени блочный дом, голоса и запахи из всех квартир на лестнице, засохшие растения в горшках на подоконниках – все это было так знакомо ему. Он сам и большинство людей, которых он знал, ютились в подобных местах. Но что и она тоже – это для него оказалось сюрпризом.

Он допивает свой «Хайнекен» и говорит что-то вроде того, что выйдет за сигаретами. Габор, нажимающий что-то в своем телефоне, небрежно отвечает, что они с Эммой будут здесь. Эмма даже не поднимает взгляд от журнала.

Он курит на смотровой террасе, откуда можно видеть сквозь толстое стекло, как самолеты медленно движутся по полосам аэропорта или взмывают в воздух каждые несколько минут. Стоя там и глядя на них сквозь колышущееся марево, слыша звук двигателей, доносящийся за несколько сотен метров через теплый воздух, он вспоминает о днях, что провел на авиабазе в Баладе[23 - Город в центральной части Ирака. Административный центр одноименного округа.], в составе венгерского подразделения, в ожидании самолета домой. Теперь он вспоминает тот год с чувством, близким к ностальгии. Он должен был остаться в армии – там было надежно и всегда было чем заняться. С тех пор он просто топчется на месте, словно в ожидании чего-то… Но чего?

Рядом возникает Габор.

Он закуривает сигарету, дороже, чем «Парк-лейн», которые курит Балаж, и говорит:

– Извини за задержку.

Балаж сдержанно кивает, не снимая пластиковых спортивных солнцезащитных очков.

Габор как будто нервничает. Кажется, он хочет что-то сказать, но не знает как.

Балаж уже начинает думать, что, возможно, он ошибся, когда Габор говорит:

– Я скажу тебе, зачем мы летим в Лондон.

Проходит несколько секунд, в течение которых они молча смотрят на открытое пространство аэропорта под солнцем, гладкие самолеты, стоящие в тени терминала.

– Эмма… – говорит Габор так, словно она рядом и он обращается к ней.

Балаж даже поворачивает голову, но Эммы рядом нет.

– Эмму ждет кое-какая работа в Лондоне, – произносит Габор.

Они смотрят, как узкий турбовинтовой самолет «Люфтганзы» собирается взлетать. Преодолев несколько сотен метров, он взмывает в воздух так стремительно, что это поражает – как будто кто-то с неба дернул его за веревочку. Они смотрят, как он удаляется, превращаясь в точку, и в какой-то момент просто исчезает в подернутом дымкой воздухе.

– А твоя работа, – говорит Габор и сразу же поправляет себя, – наша работа – присматривать за ней. Понял?

Балаж просто кивает.

– Значит, понял, –

говорит Габор, как бы ставя точку в этом, очевидно, неловком разговоре. – Просто подумал сказать тебе.

Он бросает окурок и затаптывает его своей кроссовкой.

– Увидимся внутри.

Балаж, как и он, также затаптывает окурок своей сигареты. А затем прикуривает новую и щурится, глядя на мерцающую взлетную полосу.

Полет проходит спокойно. Самолет полон, но Габор оплатил приоритетную посадку – и они садятся вместе: Балажа затиснули к иллюминатору, Габор сидит у прохода, вытянув ноги, а между ними Эмма – слушает музыку в наушниках, не обращая внимания на спинку переднего кресла в нескольких сантиметрах от ее носа.

Балаж старательно смотрит за борт. Но там нет ничего, кроме части крыла и нескончаемой слепящей белизны облаков далеко внизу. Упадешь сквозь них камнем, думает он, несмотря на то, какими надежными они кажутся. Он не уверен теперь, что правильно понял Габора, когда тот сказал, что Эмму ждет «кое-какая работа» в Лондоне. Может, он просто не расслышал? Свет за иллюминатором режет ему глаза, так что он немного опускает шторку. Он складывает затекшие руки на коленях и сидит так, слыша легкий шелест из ее наушников, едва различимый на фоне размеренного шума двигателей.

Золи встречает их в аэропорту Лутон на длинном серебристом «мерседесе».

Он высокий, по-своему симпатичный, ему идут усы. В нем есть какая-то интеллигентная брутальность, по профессии он гинеколог, но в настоящее время не практикует. Вообще-то лицо его отмечено слегка нездоровой припухлостью, одутловатостью, а глаза выступают из орбит больше нормального, но Балаж замечает все это, только разглядев его получше в зеркальце «мерседеса», – он сидит сзади, рядом с Эммой, но их четко разделяет кожаный подлокотник, пока они едут в Лондон.

Они движутся все время с одной скоростью, Золи уверенно ведет мощную машину сквозь дорожный поток. Балаж держится за ручку над окошком и смотрит на пролетающий мимо пейзаж, отмечая, насколько он ухоженный – не то что венгерские просторы. Здесь явно больше порядка. И все явно богаче смотрится. Сейчас начало июня – кругом цветы и свежесть.

Габор закуривает. Он сидит впереди, рядом с Золи, и тот велит ему немедленно потушить сигарету.

Габор извиняется и давит сигарету в пепельнице.

Продолжая уверенно направлять «мерседес» вперед, Золи объясняет, что одолжил автомобиль у друга, владельца прокатного сервиса лимузинов класса люкс, и что он обещал не курить в салоне.

– Извини, – повторяет Габор, а потом добавляет: – Это ведь новая модель Эс-класса, да? Очень красивая.

Золи вяло с ним соглашается.

Ему слегка за тридцать, чуть больше, чем остальным. Но Габору почему-то сложно держаться с ним на равных, хотя обычно он не тушуется перед более старшими или более авторитетными людьми. Они успели по-быстрому переговорить о чем-то на выезде из аэропорта, но даже этот разговор оборвался на полуслове (Габор как раз говорил что-то), когда Золи вышел оплатить парковку, и весь путь до Лондона Габор, несмотря на свою обычную разговорчивость, сидел молча. Может, потому, что Золи подавляет Габора, а может, еще почему-то, Балаж не знал. Когда он увидел, как они пожимают друг другу руки при встрече, то подумал, что расклад такой – они встречались раньше, но мало знают друг друга. А вот Золи и Эмма явно не были знакомы. Габор представил их друг другу с какой-то подчеркнутой сухостью, но Золи очень приветливо расцеловал Эмму в обе щеки. Что касается Балажа, Золи сразу признал в нем телохранителя – из-за дешевой одежды и мускулов – и удостоил его коротким рукопожатием. А затем быстро повел их к краткосрочной парковке. Они спешили, поскольку Золи сказал, у них кое-что «намечено на вечер», а из-за задержки рейса времени теперь в обрез – успеть бы заехать на квартиру. Было похоже, что Золи снял для них квартиру на время пребывания в Лондоне.

Некоторое время они стоят в пробке – машин на подходе к городу становится все больше. К тому же светофоры замедляют движение. (В салоне работает кондиционер, а за тонированными стеклами они видят Лондон, изнемогающий от жары.) Вскоре они съезжают с главной магистрали на второстепенную, и перед ними предстают другие виды: жилые кварталы, парки, оживленные улицы, переполненные пабы. Расплывчатые образы большого города ранним летним вечером. И все это тянется намного дольше, чем ожидал Балаж.

Наконец они приезжают. Квартира находится на тихой улице с несколькими деревьями. Маленькие двухэтажные дома, все абсолютно одинаковые. Они стоят на тротуаре рядом со своими вещами, пока Золи подходит к двери одного домика и, тихо чертыхаясь, подбирает ключ. По узким лестницам они поднимаются на верхний этаж, где Золи снова подбирает нужный ключ, – и вот они в квартире. Одна спальня с белыми стенами, скудно обставленная. Балаж будет спать на диване в гостиной, выходящей на тихую улицу. В другой части квартиры находится незаметная ванная комната без окон, с запахом плесени, и туда сразу проскользнула Эмма с косметичкой.

Мужчины ждут в гостиной – Габор садится на диван, Золи расхаживает по комнате, поглядывая в незанавешенное окно, а Балаж просто стоит, рассматривая старый ковер на полу цвета меда, потертый и прожженный сигаретами. Габор интересуется, где они смогут поесть. Золи на это лишь равнодушно пожимает плечами. Он говорит, что плохо знает эти места – он живет в другой части Лондона. Снова выглянув в окно, он сообщает, что неподалеку есть улица с магазинами – там они наверняка что-то найдут.

– Ты не мог бы прошвырнуться, – говорит Габор Балажу, – и купить кебабов или чего-то еще?

Балаж поднимает взгляд.

– Хорошо, – говорит он.

– Ты хочешь чего-нибудь? – обращается Габор к Золи.

Тот опять смотрит в окно, но не отвечает.

– Золи, – говорит Габор нерешительно. – Ты хочешь чего-нибудь?

– Нет, – отвечает Золи, не оборачиваясь.

– Ладно. Тогда просто принеси каких-нибудь кебабов, – просит Габор.

Балаж кивает.

– А сколько нужно? – спрашивает он.

– Не знаю. Пока я один. Ты будешь?

– М… Да.

– И Эмма может захотеть, – говорит Габор. – Значит… Четыре?

Лестницы здесь очень узкие для габаритов Балажа, так что ему приходится спускаться почти полубоком. В подъезде темно, несмотря на дверь с матовым стеклом, которая открывается, когда он спускается с лестницы. Появляется моложавая женщина в угольно-черном брючном костюме. Она придерживает для него дверь. В остальном они игнорируют друг друга.

На улице очень тепло и светло, приятный мягкий свет летнего вчера красиво ложится на припаркованный «мерс». Он закуривает «Парк-лейн» и пускается в лабиринт улочек с одинаковыми, тесно стоящими домиками в направлении, указанном Золи. У него уходит двадцать минут, чтобы найти улицу с магазинами, но, обойдя ее, он нигде не видит кебабов. Он расхаживает по улице, потея, его оранжевая футболка липнет к телу. Он замечает польский супермаркет и нескольких небелых прохожих. Он звонит Габору.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=30093110&lfrom=931425718) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала,

в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes

Сноски

1

Так у автора. – Здесь и далее примеч. пер.

2

Яичница-глазунья (нем.).

3

Кофейник (нем.).

4

Городская железная дорога (нем.).

5

Добрый вечер (нем.).

6

Роман Генри Джеймса.

7

Так же называется поэма Томаса Элиота.

8

«Посторонний» (фр.), повесть Альбера Камю.

9

Персонажи пьесы Сэмюэля Беккета «В ожидании Годо».

10

Альтернативный (нем.).

11

Туз жезлов (нем.).

12

Церковь Святого Фомы (нем.).

13

Свободная комната (нем.).

14

Первые строки стихотворения У. Б. Йейтса «Плавание в Византию».

15

Искусство (нем.).

16

Топливо сегмента «премиум», разработка «Шелл».

17

Стив Маккуин (1930–1980) – американский актер, авто- и мотогонщик, брал уроки карате у Брюса Ли.

18

Jesters – шуты (англ.).

19

Porkies – свинина, лажа (англ.).

20

Здесь: бессонная ночь (фр.).

21

Блюдо греческой кухни – смесь копченой тресковой икры, лимонного сока, оливкового масла и чеснока.

22

Старинный струнный щипковый музыкальный инструмент.

23

Город в центральной части Ирака. Административный центр одноименного округа.