Лев Толстой. «Пророк без чести»: хроника катастрофы читать онлайн - Протоиерей Георгий Ореханов

Лев Толстой. «Пророк без чести»: хроника катастрофы

Протоиерей Георгий Ореханов

«И снова Лев Толстой и его конфликт с Церковью, сколько можно?!» – скажет читатель, вяло листая книгу, – и будет не прав. Есть конфликты в истории, к которым человечество возвращается время от времени – не потому, что открылись новые факты, а потому что на новом витке жизни старый конфликт неожиданно наполняется иным содержанием и требует иного толкования и иного анализа. Меняется общество, ломаются традиционные представления – не говоря уже о взглядах отдельного человека. И сейчас, когда Церковь стала занимать заметное место в общественной жизни и в сознании многих людей, вопрос: за что же ее так невзлюбил великий русский классик, невзлюбил настолько, что, забросив творчество, встал один на один в борьбе с нею – требует ответа на уровне нашего сегодняшнего понимания. Ответа не однолинейного, как в компьютерной игре: кто был прав, кто победил в этой борьбе – а сложного, обращенного в многослойную культуру прошлого и дающего сегодня почву для личного выбора.

Поэтому тема «Толстой и Церковь» вернулась в нашу литературу. Новая книга проректора Православного Свято-Тихоновского гуманитарного университета протоиерея Георгия Ореханова безусловно привлечет внимание тех, кому небезразличны пути как общественного, так и личного духовного возрастания.

Протоиерей Георгий Ореханов

Лев Толстой. «Пророк без чести»: хроника катастрофы

Светлой памяти

замечательного

человека и ученого,

Елены Михайловны Румановой,

посвящаю эту книгу

И соблазнялись о Нем. Иисус же сказал им: не бывает пророк без чести, разве только в отечестве своем и в доме своем.

    Мф. 13:57

«В Африке мы пришли в пустыню, вся она белая, покрыта песком, и никого нет. И вдруг мы увидели: ходит могучий Лев и рычит. И он один, а кругом пустота».

    А. А. Фет

«Безмятежно восседать в лодке в тихую погоду – не таков образ веры. Но, путешествуя в восторге по водам, удерживая суденышко на плаву, откачивая воду насосами и все-таки не помышляя о возвращении в порт – вот образ веры… В то время, когда рассудок, подобно отчаявшемуся пассажиру, тщетно простирает руки к земле, вера изо всех сил утверждает себя: радостно и торжествующе она спасает душу».

    С. Кьеркегор

«Религиозная неправда его оплетается вокруг его религиозной правды, как лиана вокруг дерева, и иссушает дерево. Правда христианская, как зеленый плющ, обвивается вокруг мертвого дерева толстовских идей и придает этому дереву цветущий вид».

    Архиеп. Иоанн (Шаховской)

«Может быть, для будущих времен интересно будет сообщение, что в 80-х гг. минувшего столетия Россия и общество русское пережило столь разительно – глубокий атеизм, что люди даже типа Достоевского, Рачинского и (извините) Розанова предполагали друг у друга атеизм, но скрываемый: до того казалось невозможным “верить”, “не статочным” – верить!!»

    В. В. Розанов

«Автор “Анны Карениной”, несмотря на свой огромный художественный талант, есть один из тех русских умов, которые видят ясно лишь то, что стоит прямо перед их глазами, а потому и прут в эту точку. Повернуть же шею направо иль налево, чтобы разглядеть и то, что стоит в стороне, они, очевидно, не имеют способности: им нужно для того повернуться всем телом, всем корпусом. Вот тогда они, пожалуй, заговорят совершенно противоположное, так как во всяком случае они всегда строго искренни. Этот переворот может и совсем не совершиться, но может совершиться и через месяц…»

    Ф. М. Достоевский

«Всегда и глубоко буду сожалеть, что они решились на подобный шаг, но еще больше жалею, что Лев подал им на то повод»

    Из письма А. А. Толстой жене писателя, С. А. Толстой.

Пролог

Неужели нужна еще одна книга о Льве Толстом?

В 2010 г. была выпущена моя первая книга о графе Л. Н. Толстом[1 - Ореханов Г., свящ. Русская Православная Церковь и Л. Н. Толстой. Конфликт глазами современников. М., 2010.] и его отношении к Церкви. Это была научная монография, написанная с целью защиты диссертации, именно поэтому большая часть материала этой книги была для широкого читателя слишком специальной. Попытавшись ее прочитать, мой старший сын, большой эстет, заявил, что такие книги бессмысленно писать и невозможно понимать. Он предложил мне написать новую книгу о том же, книгу, понятную людям, интересующимся жизнью Толстого и его религиозными взглядами, но не имеющим времени и большого желания обращать внимание на обильные сноски и пользоваться энциклопедическими словарями для прояснения специальных понятий. «Напиши просто, но научно. Научно, но популярно. Популярно, но убедительно».

Другими словами, возникла интересная задача: написать внятную и убедительную историю отношений Толстого и Церкви. И при этом не просто переделывать все мои предыдущие работы для более широкой публики. Целевой аудиторией становятся не только коллеги-исследователи, не только православные прихожане, даже не только те, кто почему-то интересуется этим вопросом. Мне очень бы хотелось, чтобы главной аудиторией этой книги стали те читатели, которые любят русскую литературу, русскую культуру, русский XIX век, которые влюблены в «волшебный мир русских религиозных исканий» (выражение протоиерея Василия Васильевича Зеньковского).

После разговора с сыном я имел еще одну очень примечательную беседу – со своим другом, священником нашего университетского прихода, который упрекнул меня в том, что моя книга, может быть, и интересна тем, кто занимается историческими реалиями второй половины XIX века, но для людей эпохи постмодерна это все не очень актуально.

Это была уже последняя капля. Что такое постмодерн, понять не очень легко. Мне сразу вспоминается известная только специалистам-историкам «проблема Шлезвиг-Гольштейна», т. е. история двух северо-германских княжеств, которые Дания и Пруссия долго не могли поделить между собой. По поводу этого действительно сложного сюжета английский премьер-министр лорд Пальмерстон как-то сказал: «В чем суть этой проблемы, понимали только три человека. Один уже умер, другой сошел с ума, а я все забыл». Эта фраза во всех отношениях часто очень точно передает настроение и содержание тех научных дискуссий, которые ведутся в наши дни.

Конечно, просто желание угодить поклонникам постмодерна никогда не подвигнуло бы меня на новую книгу. Разговоры с коллегами и их советы тоже не стали бы главной побудительной причиной. Но оставался актуальным и не давал покоя главный вопрос: в чем причина конфликта Л. Толстого с Русской Церковью и почему этот конфликт со временем приобрел такие агрессивные формы? Важно еще одно обстоятельство: по прошествии пяти лет я почувствовал острый общественный запрос на тему «Л. Толстой и Церковь». Природу этого запроса я объясняю несколькими причинами. Во-первых, это дискуссии о месте и роли Русской Православной Церкви в жизни России в последние 25 лет, дискуссии, про которые еще совсем недавно можно было сказать: «с каждым годом они становятся все острее». Теперь можно смело уточнить: «с каждым месяцем». Приблизительно 30 лет назад Церковь получила свободу и возможность участвовать в социальной и культурной жизни России. При этом

оказалось, что события 1901 г. (отлучение Л. Толстого от Церкви) по-прежнему остаются для многих представителей интеллигенции большим искушением. Искушением придать этому акту статус совершенно неоправданного церковного деяния, в результате которого великий русский писатель, национальная гордость России, был несправедливо оскорблен. Деяния, неоправданного с политической, исторической и культурной точек зрения.

Во-вторых, я долго не мог понять, почему всякий раз, когда мне приходится говорить о Толстом, я слышу один и тот же вопрос: «А когда же Церковь простит Толстого?» И прояснилась для меня ситуация только на одной из встреч, в ходе которой Фекла Толстая, праправнучка писателя, известная журналистка, вдруг сказала: «Отец Георгий, скажите просто, Церковь хоть немного сочувствует Толстому и всем нам, его родственникам?» В этот момент я впервые почувствовал, что та ситуация, на которую я смотрю отстраненно-академически, для некоторых людей выглядит совершенно по-иному. В конечном итоге это совсем другой вопрос: «А вам, Церкви, вообще до нас, людей, есть дело?» И на этот вопрос действительно важно суметь ответить совсем просто.

То, что вопрос стоит именно так, подтверждается различными событиями и общественными дискуссиями последнего времени. Вдруг оказывается, что история, произошедшая с русским писателем больше ста лет назад, явилась во многих отношениях каким-то таинственным архетипом этих дискуссий. Действительно, мне также уже много раз приходилось говорить и писать о том, «нужно ли отлучать от Церкви членов известной группы, исполнивших песенку в храме Христа Спасителя, как в свое время отлучили великого русского писателя?», «а как бы Толстой отнесся к ИГИЛ?», «можно ли православным детям читать в школе Л. Толстого?», «а что бы Л. Толстой сделал, если бы жил в наше время и видел, что мир стремительно скатывается к глобальному военному конфликту?» – и многие, им подобные. Лев Толстой каким-то загадочным образом продолжает оставаться не только «матерым человечищем» (М. Горький), «зеркалом русской революции» (В. И. Ленин), «тайнозрителем плоти» (Д. С. Мережковский), но и безмолвным свидетелем и даже пассивным участником бесконечного диалога всех со всеми, который мы можем назвать человеческой историей.

Лев Толстой давно обречен на то, чтобы разговор о нем практически всегда перерастал в разговор о Церкви. Тема «Лев Толстой» – это очень часто и есть тема «Церковь». Писать о Толстом – значит обязательно объяснять. Не столько то, почему он отверг Церковь, сколько в наши дни – а что мы вообще имеем в виду, говоря о Церкви? И зачем она, Церковь, людям нужна? Именно поэтому книга, которую держит в руках читатель – это еще и книга о Церкви.

И тут сразу хочется предостеречь себя, автора, от распространенной ошибки – побыстрее с Львом Толстым расправиться. Ну, если прямо не расправиться, то, во всяком случае, объяснить читателям, в чем он был неправ. Но это очень непростая задача, которую решают уже более ста лет. И объяснения должны быть убедительны. А они не всегда убедительны. Наши аргументы не должны превращаться в «лексические упражнения», в которых никому не хочется разбираться, и демарши «профессиональных знатоков Бога», до которых никому нет дела. Наши аргументы должны учитывать простоту мысли самого Л. Толстого, причем простота здесь понимается не в обычном смысле. Простота здесь – доступность и связанность с внутренним миром человека и его потребностями. Как указывает В. В. Бибихин, «первичный основной материал» Л. Толстого не должен перекрываться часто вторичными и искусственными конструкциями его критиков[2 - Бибихин В. В. Дневники Льва Толстого. СПб., 2012. С. 461.].

Обращаю внимание читателей еще на одно весьма примечательное обстоятельство. Практически каждый год во всем мире выходят очень интересные и содержательные книги о Л. Толстом. Это цикл П. В. Басинского («Лев Толстой. Бегство из рая», «Святой против Льва. Иоанн Кронштадтский и Лев Толстой: история одной вражды», «Лев в тени Льва»), это книга немецкого специалиста проф. Мартина Тамке «Религия Толстого. Духовная биография» (немецкое издание – 2010 г., русский перевод – М., 2015), это сборник «Л. Н. Толстой и Ф. М. Достоевский: задачи христианства и христианство как задача» (изданные в 2014 году издательством музея «Ясная Поляна» очень маленьким тиражом материалы конференции 2011 года), это «Дневники Льва Толстого» В. В. Бибихина (2012), наконец, это объемный и содержательный немецко-швейцарский проект «Leo Tolstoj als religioser Denker und Kirchenkritiker» (Vandenhoeck & Ruprecht. G?ttingen, 2014 – «Лев Толстой как религиозный мыслитель и критик Церкви»). Некоторые из упомянутых книг стали в определенных кругах настоящими бестселлерами.

Благодаря титаническим усилиям многих исследователей, в первую очередь сотрудников Государственного музея Л. Толстого в Москве, практически ежегодно публикуются новые важные источники, связанные с жизнью и мировоззрением писателя. В первую очередь хочу отметить полное издание мемуаров жены Толстого, графини С. А. Толстой «Моя жизнь», а также материалы из совсем недавно открытого архива последнего секретаря писателя В. Ф. Булгакова («Как прожита жизнь», «В споре с Толстым»).

Лично для меня есть еще одна побудительная причина вернуться к старому сюжету. Дело в том, что мои друзья-историки подвергли критике первую главу книги 2010 года, где я пытаюсь анализировать глубокий религиозный кризис, в котором оказалась в целом Европа и, в частности, Россия. Высказаться еще раз по этому поводу для меня очень важно.

Сегодня все очевиднее, что мы становимся свидетелями повторения старой истории на новом витке. Появления сопоставимой Толстому по масштабам таланта и способности к рефлексии фигуры в русской культуре не предвидится, так что отлучать некого. Но антиклерикализм, после некоторого перерыва, связанного с крушением советской идеологии в конце 1980-х годов и огромным кредитом доверия Церкви в обществе на протяжении девяностых, снова набирает силу, а критика Русской Православной Церкви становится все более изощренной. Создается впечатление, что интерес к личности Л. Толстого прямо или косвенно связан с возросшей агрессией определенной части общества против всего, что имеет отношение к Церкви. Похоже, всякий раз, когда мы сталкиваемся с очередной фазой роста и развития этой агрессии, на сцене снова появляется великий русский писатель – как совесть нации, как наш современник, «совопросник века сего» (1 Кор. 1:18).

Теперь я хотел бы сказать два слова об эпохе, на которую приходится проповедь и пик творческой активности Толстого. Вторая половина XIX – начало XX в. – это время, насыщенное острыми идейными спорами, проходившими на фоне значимых социально-политических преобразований. Споры часто перерастали в идеологические противостояния, политические столкновения, агрессию и террор. И особое место здесь занимает совершенно особый промежуток времени: 1861–[1866]–1881 г. От освобождения крестьян через первое покушение Каракозова на императора Александра II до его смерти. С полным правом этот период можно назвать «золотым веком русской культуры» или «золотым двадцатилетием», ибо на эти годы попадают все пять романов Ф. М. Достоевского, его

«Дневник писателя» и Пушкинская речь, «Война и мир», «Анна Каренина», «Казаки» Л. Толстого, первые публичные лекции В. С. Соловьева, обращение к вере К. Н. Леонтьева. И это только самые яркие примеры.

Конец этого двадцатилетнего периода является для меня огромной загадкой. Трудно представить, почему только с одним годом (1881) связано столько значимых событий: убийство императора Александра II, смерть Ф. М. Достоевского, отречение (отчасти публичное) от своего творчества и фактически таланта Л. Н. Толстого и его обращение к религиозной проповеди, начало эпохи К. П. Победоносцева. Самое важное для меня в этом контексте – попытаться понять, что произошло с русским обществом в духовном плане в конце 1870-х годов и произошло ли с ним действительно что-либо.

Безусловно, в России конца XIX – начала XX в. не было человека, который был бы так популярен, который оказал бы такое колоссальное влияние на современников, как граф Л. Толстой. Конфликт между писателем и Русской Православной Церковью был своеобразным всероссийским «прением о вере», ибо история русской духовной культуры сложилась так, что через 150 лет после реформ императора Петра I именно Л. Н. Толстой провозгласил рождение в России новых интеллектуальных и мировоззренческих парадигм – «Христос, но не Церковь», «мораль, а не мистика», и, наконец, самая сложная и загадочная конструкция, о которой пойдет речь в этой книге – «религия, но только моя собственная религия». Важно, что именно эти религиозные парадигмы в последние 50 лет стали очень популярны.

Долгое время в историографии бытовало мнение, что конфликт Л. Н. Толстого с Церковью есть частный конфликт одного человека с конкретной религиозной институцией – Русской Православной Церковью. Этот конфликт якобы был вызван исключительно субъективными особенностями личности писателя. Другими словами, это было восстание одинокого бунтаря и странника, принесшего русскому человеку и всему миру живой и чистый религиозный огонь, пра-христианство, истинное евангельское учение. Восстание против самого консервативного института, который к этому моменту существовал не только в России, но и в Европе, – Русской Православной Церкви.

Конечно, особый характер духовной конституции Л. Толстого многое объясняет в этой истории, но было бы большой ошибкой все объяснять только этим субъективным фактором, связанным с воспитанием и историей жизни писателя. Субъективная сторона противостояния Толстого и Русской Церкви очень переоценивается. В этой книге речь будет идти о гораздо более значимом противостоянии: противостоянии религиозности нового типа религиозности традиционно христианской и церковной. Эта новая религиозность, рожденная в XVI–XVII вв. и получившая мощную поддержку в эпоху Просвещения, категорически отрицает любое чудо и любую догму и признает только власть разума. И борьба с Церковью – это только следствие, правда, одно из самых важных.

Таким образом, «Толстой vs Русская Церковь» – это действительно конфликт, который был предопределен общим ходом процесса секуляризации в Европе, другими словами, в разных формах, характерных для конкретной страны и культуры, с момента начала Реформации и особенно в XVIII и XIX вв. он наблюдался повсеместно в Европе. Именно в этот период происходит обострение церковно-государственных отношений в европейских странах, которое в отдельных случаях выливается в открытые столкновения. Отмечу в качестве иллюстрации только два очень значимых эпизода.

Первый – это 1773 год, когда под давлением европейских государей – членов семьи Бурбонов папа Климент XIV, вопреки своей воле, издает буллу, в которой объявляет распущенным орден иезуитов, более двух веков служивший главной опорой папского престола.

Второй яркий пример такого рода – политика канцлера Отто Бисмарка, знаменитая Kulturkampf (т. е. «борьба за культуру») в новой германской империи. Бисмарк на протяжении практически пяти лет (1871–1875) систематически пытался «выдавить» католиков из политического и культурного пространства империи.

Конечно, в большинстве случаев это была борьба нового секулярного порядка именно с Католической Церковью. Противостояние такого рода в России было совершенно невозможным – как по причине особой роли, которую Церковь играла в русской истории, так и по причине особого характера церковно-государственных отношений, которые приобрели совершенно особые формы с момента петровских реформ.

Это обстоятельство очень тонко почувствовал выдающийся немецкий исследователь русской культуры, теолог и славист Л. Мюллер, который в своей замечательной статье о Л. Толстом подчеркивает то обстоятельство, что конфликт писателя с Церковью – это не конфликт отдельной личности, а противостояние двух духовных стихий, полярных религиозных установок и принципов, духовных оппозиций – враждебной всякому институционализму религиозности, несущей на себе стойкую печать радикализма европейского Просвещения, и Церкви, сознательно противостоящей влиянию идей просвещения в своем учении и культе[3 - M?ller L. Die Religion Tolstojs und sein Konflikt mit der Russischen Orthodoxen Kirche // In: Pinggera K. Russische Religionsphilosophie und Theologie um 1900. Marburg, 2005. S. 8.].

Еще до революции 1917 г. русская общественная мысль осознала особый смысл исторической миссии Л. Толстого: «Толстой не создал ничего положительного ни в области теоретической мысли, ни в области морали. Но деятельность его и в той и другой области имела громадное, исключительное значение. Толстой неожиданно встал перед Европой во весь свой гигантский рост и властно спросил “одуревших” от успеха внешней культуры людей о том, что, казалось, они должны были знать прежде всего: зачем они живут?»[4 - Свенцицкий В. Положительное значение Льва Толстого (К восьмидесятилетнему юбилею) // Толстой. Новый век. 2005. № 1. С. 21–22.] Мы привыкли воспринимать дореволюционную Россию как благополучную в духовном отношении страну, в которой Православие и Церковь имеют мощную государственную поддержку. Но тогда совершенно непонятно, как при таком благополучии могла появиться ожесточенно-агрессивная критика Л. Н. Толстым церковной догматики, церковного понимания Евангелия и литургической жизни, критика, приведшая к появлению романа «Воскресение»? Почему Святейший Синод все-таки решился издать акт об отлучении писателя, прекрасно понимая, насколько этот документ будет непопулярен в русском обществе? И почему русская интеллигенция после отлучения писателя в 1901 г. от Церкви поддержала именно Л. Н. Толстого? Я думаю, что такие вопросы являются ключевыми, и ради ответа на них и написана эта книга. Именно потому она – не только о Толстом, но и об эпохе, в которую он жил.

Таким образом, еще одна книга о Л. Н. Толстом снова нужна. Не потому, что мы не знаем чего-то принципиально нового о его жизни. Но потому, что современный мир, вернее, та его часть, которая еще что-то хочет знать о Боге или хотя бы о религии, становится все более «толстовской», часто даже не подозревая об этом и не читая самого Толстого. Современный мир несет на себе печать толстовства, а жители этого мира, все менее знакомые с текстами Толстого, все чаще повторяют его аргументы. В каком-то смысле я хотел бы написать книгу о сегодняшнем дне, о современности, о всех

нас. О том, как и во что мы верим. И как живем по своей вере. И какое нам дело до Льва Толстого. И какое ему дело до нас.

И еще одно пояснение. Совершенно прав современный историк О. Хлевнюк, который указывает, что в книге, которая содержит биографический материал, «герой» не должен заслонять «эпоху», тогда получается жанр «герой без эпохи», но и «эпоха без героя» – это тоже аберрация, которую очень желательно избежать. В этой книге читатель встретится и с самыми близкими Толстому людьми – его женой, детьми и с теми, кто был рядом с ним, с его адептами, восхищавшимися его гением, и сотрудниками, разделявшими его труды, сомнения и ошибки. И с теми, кто не любил или даже ненавидел Толстого. В книге будет много сказано о выдающихся современниках Толстого – обер-прокуроре Св. Синода К. П. Победоносцеве, философе К. Н. Леонтьеве, великом русском священнике святом Иоанне Кронштадтском, наконец, о Ф. М. Достоевском, Н. Н. Страхове и других.

Когда я думал о структуре и композиции книги, мне пришло в голову, что жизнь Льва Толстого после 1881 г. можно представить в жанре теологического детектива, то есть примерно так, как писал свои рассказы о патере Брауне великий Честертон. Ведь борьба Л. Толстого с Церковью многими церковными людьми рассматривалась как преступление, а для самого писателя эта борьба стала способом обретения новой веры. А если есть преступление, то у него непременно должны быть соучастники, свидетели, следователи и судьи. В этом смысле и сам Толстой, и те, кто его окружали, становятся участниками своеобразного исторического расследования, ход и результаты которого, как я попытался показать выше, чрезвычайно актуальны и для нашего времени. Конечно, это не детектив в том смысле, как понимал его Честертон. Просто потому, что жизнь Толстого хорошо известна, с каждым годом у нас все меньше надежды на то, что в этой жизни будут найдены какие-то новые «вещественные доказательства». Но желание провести новое расследование и вынести новый приговор рождается в каждом новом поколении.

В книге использован особый способ выделения отрывков, которым я придаю важное значение. Буквой

помечаются цитаты из источников, на которые я хотел бы обратить внимание читателей. Буквой

обозначены биографические сведения. Наконец, буквой

отмечены исторические справки и определения ключевых терминов. Курсив в цитатах, кроме оговоренных случаев, принадлежит авторам цитируемого текста. Некоторые применяемые мной библиографические сокращения раскрыты в конце книге, в списке сокращений.

Глава I

Эпоха

«Солнце уже зашло, но его последние, закатные лучи еще освещают небо нашей жизни».

    Фр. Ницше

Итак, во введении я обратил внимание на то, что время, на которое приходится духовный перелом в жизни и творчестве Л. Толстого, – это 1861–1881 годы. Но одновременно это и тотальный перелом русской истории, который принято называть Великими реформами, перелом, связанный с завершением царствования императора Николая I, национальным унижением, вызванным поражением в Крымской войне, и очевидной необходимостью перемен. Преобразования императора Александра II привели в первую очередь ко многим важным последствиям экономического характера, в том числе, как известно, к освобождению крестьянства, появлению земских учреждений и новых судов. Эту особенность отмечает в своем «Дневнике писателя» уже Ф. М. Достоевский, говоря о романе «Анна Каренина», в котором «железнодорожник и банкир стали силою», а герои Л. Н. Толстого понимают это – например, Левин «немедленно с ними затеял сношения и дружбу» (ДПСС. Т. 25. С. 54).

Индустриализация и расширение торговли способствовали сначала появлению, а потом и количественному увеличению новой социальной прослойки в промышленности, сфере управления, культуре. Это были представители обновленных сфер деятельности – инженерные работники, адвокаты, профессиональные журналисты, экономисты разного уровня и профиля. Обновлялось и русское общество, общество новых политических, социальных, культурных и религиозных парадигм. Россия во всех сферах жизни переживала новый этап модернизации на европейский манер. Появляется генерация просвещенных людей, для которых вопросы политического устройства, политических свобод становятся первоочередными. Известная общественная деятельница кадетской партии А. Тыркова-Вильямс в своих воспоминаниях подчеркивает, что реформы Александра II «выдвинули новые потребности, воспитывали новые характеры, требовали простора, личного почина, пробуждали общественные инстинкты и навыки»[5 - Тыркова-Вильямс А. На путях к свободе. М., 2007. С. 63.]. И молодым поколением это время переживалось как своеобразный «медовый месяц», душевный поворот. Очень ярко передает это состояние в своих воспоминаниях известный народник Н. В. Шелгунов.

«Это был один из тех начинающихся исторических моментов, которые подготовляются не годами, а веками, и они так же неустранимы, как лавины в горах, как ливни под экватором <…> В том, что после Севастополя все очнулись, все стали думать, и всеми овладело критическое настроение, и заключается разгадка мистического секрета шестидесятых годов <…> Император Александр II обратился к чувствам всех, к труду всех, к тем громадным творческим и сознательным силам, которые хранились в нижнем течении<…> То был чад молодости, который зовется любовью».

    Шелгунов Н. В., Шелгунова Л. П., Михайлов М. Л. Воспоминания. Т. 1. М., 1967. С. 76–77, 82.

А что же в контексте реформ происходило с духовной жизнью русского общества?

Здесь нужно сделать некоторое отступление и сказать о том типе церковно-государственных отношений, который сложился в начале XVIII века и был вызван преобразованиями императора Петра I. Православие законодательно получило статус «господствующего исповедания» и пользовалось поддержкой государства в самых разнообразных формах, признавая при этом право последнего контролировать практически все стороны церковной жизни – в организации высшего и епархиального управления, в приходской жизни, духовном образовании, межконфессиональных отношениях и иногда даже в литургической практике. Именно с учетом этого обстоятельства следует воспринимать религиозные поиски представителей образованной части общества, которые часто были вызваны протестом против формализма (действительного или мнимого) «государственной церковности». Эти поиски были отражением общих секуляризационных процессов, характерных для европейской культуры Нового времени и получивших новый импульс в эпоху Просвещения. Для русской духовной культуры конца XVIII в. одинаково характерны и заметное влияние идей Руссо и Вольтера, и в то же время стремление преодолеть это влияние сначала в масонских и мистических, а затем в философских кружках.

Восстание на Сенатской площади 14 декабря 1825 г. явилось своеобразным прологом к новой эпохе царствования императора Николая I, в которую тенденция превращения Церкви в государственное ведомство оформилась законодательно, ибо в 1830 г. группой юристов под руководством М. М. Сперанского было осуществлено первое издание Собрания законов Российской империи, в котором особый статус Русской Православной Церкви, ее

преимущества и привилегии были прописаны тщательно и конкретно.

Именно для эпохи императора Николая I характерно стремление к жесткому регулированию церковной жизни – тенденция, наиболее ярко проявившаяся в период деятельности обер-прокурора Святейшего Синода Н. А. Протасова (1836–1855). По этому поводу святитель Игнатий (Брянчанинов) сообщал одному из своих корреспондентов: «Я переживал в Сергиевой пустыни ту эпоху, во время которой неверие и наглое насилие, назвавшиеся Православием, сокрушали нашу изветшавшую церковную иерархию, насмехались и издевались над всем священным. Результаты этих действий поныне (т. е. в середине 1860-х гг., когда было написано письмо. – Г.О.) ощущаются очень сильно <…> действия врагов Церкви и Христа желаю понимать и признавать тем, что они есть»[6 - <Игнатий (Брянчанинов), свт.> Собрание писем Святителя Игнатия Брянчанинова, епископа Кавказского и Черноморского / Сост. игумен Марк (Лозинский). М.; СПб., 1995. С. 123–124.].

Игнатий (Брянчанинов; 1807–1867) – выдающийся русский архиерей XIX века, представитель старинной дворянской фамилии Брянчаниновых, богослов, проповедник, духовный писатель. На Поместном Соборе Русской Православной Церкви 1988 г. канонизирован в лике святителей.

Протасов Н. А. (1798–1855) – генерал-лейтенант, член Государственного совета, в 1836–1855 гг. – обер-прокурор Святейшего Синода.

Действительно, система государственной опеки Церкви начала давать сбои еще в XVIII в. В образованных кругах христианского государства широко процветали неверие, религиозное равнодушие, критическое отношение к Церкви и даже глумление над святыней. В русской литературе (в первую очередь в поэзии) появляются кощунства, впрочем, никогда не проявлявшиеся на «верхних этажах» литературы, т. е. официальных изданиях, а только лишь в частной переписке или обмене рукописями. Как известно, к числу таких текстов относятся, например, некоторые ранние произведения А. С. Пушкина. Еще Ю. М. Лотман обратил внимание на то, что русские романтики часто использовали в своей поэзии термины, отмеченные демонологической окраской[7 - Лотман Ю. М. О соответствии поэтической лексики русского романтизма и церковно-славянской традиции // Из истории русской культуры. Т. IV (XVIII – начало XIX века). М., 2000. С. 809.].

В контексте идейного и духовного противостояния официальной доктрине нужно воспринимать и самый знаменитый философский документ эпохи Николая I. Это первое «Философическое письмо» П. Я. Чаадаева, законченное в 1829 г. и напечатанное в журнале «Телескоп» в 1836 г. В письме содержалась своеобразная концепция исторического и духовного пути России, который фактически признавался П. Чаадаевым ошибочным, во многом потому, что Россия, в отличие от других ведущих европейских государств, в свое время не стала католической и поэтому не вошла в общую семью европейских народов.

Конечно, подобная концепция никого из друзей и врагов Чаадаева, который в салонах Москвы пользовался авторитетом выдающегося оратора, не могла оставить равнодушным. По отзыву М. И. Жихарева, «никогда с тех пор, как в России стали читать и писать, с тех пор, как завелась в ней книжная и грамотная деятельность, никакое литературное или ученое событие, ни после, ни прежде этого (не исключая даже и смерти Пушкина) – не производило такого огромного влияния и такого обширного действия»[8 - Жихарев М. И. Докладная записка потомству о Петре Яковлевиче Чаадаеве // Русское общество 30-х годов XIX в. Люди и идеи. Мемуары современников. М., 1989. С. 99.]. П. Я. Чаадаев, по свидетельству А. С. Хомякова, «бодрствовал и других пробуждал <…> в сгущавшемся сумраке того времени» в эпоху, когда «мысль погружалась в тяжкий и невольный сон»[9 - Цит. по: Цимбаев Н. И. «Под бременем познанья и сомненья…» (идейные искания 1830-х годов) // В сборнике: Русское общество 30-х годов XIX в. Люди и идеи. Мемуары современников. М., 1989. С. 35.]. Самое важное заключается в том, что первое «Философические письмо» послужило катализатором дальнейших споров славянофилов и западников о духовном пути России.

Своеобразным ответом на культивирование «официальной религиозности» были различные формы маргинальной духовности. В частности, эпоха Александра I в религиозном отношении отличается острым интересом к мистицизму: «Потому так легко и так часто люди того поколения впадают в прелесть, в мечтательность или визионерство. То была эпоха мечтаний вообще, эпоха грез и вздохов, видений, провидений и привидений…»[10 - Флоровский Г., прот. Пути русского богословия. Париж, 1937. С. 128.].

Для этого времени характерно наметившееся еще в екатерининское царствование в масонских кружках противопоставление «внешнего» и «внутреннего» в христианстве, причем эта тенденция под влиянием идей западных мистиков имела ярко выраженную хилиастическую окраску.

Хилиазм (от греч. ????? – тысяча) – богословское понятие, связанное с ожиданием второго пришествия Христа и Его тысячелетним царствованием на земле вместе с христианскими праведниками.

В свете сказанного очень показателен, например, список авторов, которые оказали влияние на формирование религиозных взглядов императора Александра I и которых вместе с императором читали все его образованные современники. Это И. К. Лафатер, Л.К. де Сен-Мартен, К. фон Эккартсгаузен, Тереза Авильская, И. Г. Юнг-Штиллинг, Варвара-Юлия Крюденер и другие. Конечно, трудно предположить, что эти имена что-то говорят современному читателю. Они жили в разных странах и в разное время. Их всех объединяет одно – склонность к мистическим переживаниям, имеющая достаточно болезненную окраску, и стремление рассказать об этих переживаниях широкому кругу читателей, тяга к пророчествам и предсказаниям.

Очень важно, что при всех поисках и блужданиях в русском обществе, несмотря на апостасийные тенденции, никогда не умирала тяга к православной духовности в ее народно-монашеском варианте.

Апостасия (греч. ????????? – отступничество) – отступление от чистоты христианства, вероотступничество, сознательный отказ от веры и христианской догматики, отпадение от Церкви.

Главной фигурой русской духовной жизни первой трети XIX века является преп. Серафим Саровский. Еще при жизни старец Серафим стал пользоваться поистине всенародным почитанием, которое не ограничивалось крестьянской средой, но распространялось и на образованную часть общества. Существуют свидетельства о приезде в Саров к старцу Серафиму братьев Волконских[11 - Рассказы бабушки из воспоминаний пяти поколений, записанные и собранные ее внуком Д. Благово. Л., 1989. С. 307.], Н. П. Киреевской, жены славянофила И. В. Киреевского, и других представителей дворянской интеллигенции.

Именно поэтому такое важное значение для истории русской культуры XIX в. имеет возрождение старчества на Руси. Благодаря деятельности первых оптинских старцев преп. Льва (Наголкина; 1768–1841) и преп. Макария (Иванова; 1788–1860) в центре этого процесса оказалась Оптина пустынь, в которую уже в 1830-е годы приезжают представители столичной интеллигенции.

Оптина пустынь – мужской монастырь, расположенный в Калужской области. В XIX – первой трети XX века – крупнейший в России центр старчества, место паломничества многих выдающихся деятелей культуры,

в том числе Н. В. Гоголя, И. В. Киреевского,Ф. М. Достоевского, Л. Н. Толстого, В. С. Соловьева. В настоящее время 14 старцев Оптиной пустыни причислены Русской Православной Церковью к лику святых.

В 1839 году оптинским послушником стал будущий великий старец преп. Амвросий (Гренков; 1812–1891), жизнь и служение которого способствовали церковному возрождению в масштабах всей России. В этом отношении в XIX веке рядом с преп. Амвросием могут быть поставлены только преп. Серафим Саровский и св. прав. Иоанн Кронштадтский. Возрождение старчества на Руси имело еще одно важное последствие – начало широкой издательской деятельности, благодаря которой в России впервые появилась возможность ознакомиться с творениями святых отцов-аскетов.

Еще одной важной особенностью духовной жизни русского образованного общества были споры о превосходстве или отсталости России по отношению к Европе, которые определяли главное идейное содержание 1830-х годов и, безусловно, имели религиозную составляющую. Заметное место в этих дискуссиях занимал и вопрос о духовном пути России, месте Православия в русской жизни, значении Русской Церкви в истории.

Что такое антиклерикализм?

В контексте этих споров следует в первую очередь отметить, что характерной особенностью жизни русского общества XIX в. является ярко выраженный культурный антиклерикализм. Этим русская ситуация существенно отличается от ситуации в Европе, для которой, наоборот, характерен антиклерикализм политический и социальный.

Поясним эти непростые понятия.

Клерикализм как историческое явление европейской жизни, с точки зрения того жизнепонимания, которое возникает в XVIII веке и которое мы называем эпохой Просвещения, – это вмешательство Церкви в политическую и социальную жизнь своей страны. Соответственно, антиклерикализм первоначально понимался как борьба против активной роли Церкви (в первую очередь Католической) в общественной и политической жизни Европы. В более широком смысле мы можем называть антиклерикализмом вообще любую критику Церкви и духовенства.

Европейское понимание клерикализма в своем классическом варианте предусматривает участие представителей религиозных организаций именно в политике – так, как это произошло, например, в Пруссии во второй половине XIX века, когда в политическом пространстве появилась ставшая вскоре весьма авторитетной Партия центра, отстаивавшая интересы немецких католиков в борьбе с Бисмарком в новой Германской империи.

Термин «клерикализм» впервые появляется в газете «Saturday Review» в 1864 г., а затем это выражение попадает в Оксфордский словарь. Клерикализм становится синонимом обскурантизма и административного произвола, вообще любых видов антагонизма по отношению к современным свободам. Несколько позже появляется и выражение «антиклерикализм»[12 - Chadwick O. The secularization of the European mind in the nineteenth century. Cambridge, 1975. P. 115.].

Европейская история знала особо значимые всплески антиклерикализма, например, проповедь Мартина Лютера в Германии в XVI веке, запрет ордена иезуитов во Франции в XVIII веке, эксцессы Великой французской революции, сопровождавшиеся террором в отношении духовенства, наконец, борьбу с католицизмом и возникающими католическими политическими партиями в Европе после революции 1848 г.

Исторически Русская Православная Церковь никогда не играла той активной роли в политике и жизни общества, которая характерна для католицизма. Русская Церковь не знала орденской системы организации с ее регламентацией и спецификацией функций общественного служения, среди которых важную роль играют научные занятия, образовательная деятельность (иезуиты и доминиканцы). Кроме того, Русская Церковь не имела никакой реальной возможности и никакой мотивации участвовать в политической жизни России середины XIX века.

В России антиклерикализм имел совершенно другую природу. Именно поэтому я и употребляю здесь термин «культурный антиклерикализм». Речь идет о том, что представители образованных слоев общества не допускали для Русской Церкви возможности присутствовать в культурном пространстве, участвовать в культурной жизни людей и общества в целом. Нам невозможно представить себе, чтобы русские священнослужители вплоть до начала 1860-х годов могли выступать с публикациями в журналах по актуальным вопросам науки, культуры, искусства или чтобы они участвовали в общественно важных дискуссиях. Мы не знаем примеров, чтобы образованные представители русского духовного сословия играли бы столь же значимую роль в великосветских салонах, какую играли иезуиты в Петербурге в начале XIX века (единственное известное мне исключение – архимандрит, позже епископ Игнатий (Брянчанинов); напомню, что именно эта активность представителей ордена иезуитов и привела в конечном итоге к их высылке за пределы Российской империи в 1820 г. И вовсе не только потому, что в Церкви не было образованных и достаточно подготовленных для этого деятелей. Сама русская жизнь просто не предполагала такой функции духовенства.

Именно поэтому для значительной части образованного общества, для дворянской интеллигенции вера и религия во второй половине XIX века уже не ассоциируются с Церковью и священнослужителями, а христианство получает своеобразную социально-политическую окраску.

Здесь виден опыт «исправления» церковного образа Христа, начало которому в XIX в. положил В. Г. Белинский (1811–1848). В одном из разговоров с Ф. М. Достоевским В. Г. Белинский признает, что если бы «в наше время» появился Христос, он непременно бы «примкнул к социалистам и пошел за ними» (ДПСС. 21, 11). А в известном письме Н. В. Гоголю (1847 г.) Белинский утверждал, что Христос провозгласил людям учение свободы, равенства и братства, т. е. был первым социал-демократом, но при этом не имеет ничего общего с Православной Церковью. Именно в 1840-е годы идея «человек Христос» получает ярко выраженную «социальную составляющую», точнее, только и исключительно социальную. С. Г. Бочаров указывает, что здесь речь должна идти о «новом христианстве» 1830–1840-х гг., «политическая религия» которого «стала бродилом метаморфоз Христова образа в XIX в., в том числе в России»[13 - См.: Бочаров С. Г. Пустынный сеятель и Великий инквизитор // Роман Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы»: Современное состояние изучения / Под ред. Т. А. Касаткиной. М., 2007. С. 95. Примеч. 11.].

Популярность этого «нового христианства» в Европе и России объясняется несколькими факторами.

Во-первых, это безальтернативное доверие науке, какая-то трагическая растерянность перед ее достижениями, которая, например, так ярко проявилась при выходе в 1859 г. первого издания книги Чарльза Дарвина «Происхождение видов путем естественного отбора, или Сохранение благоприятствуемых пород в борьбе за жизнь». Это сочинение Дарвина для развития науки и философии имело такое же значение, как в свое время открытия Коперника, Галилея и Ньютона.

Во-вторых, это значительное влияние, которое оказали на европейскую культуру концепции немецкой философии второй половины XVIII – первой половины XIX в. и ее детища – либерального протестантизма. Причем речь идет не просто об увлечении философией, а о том, что философия теперь призвана выполнить

совершенно особую задачу – освободить человека от религиозных пут, возвести его на подобающее ему место в системе мироздания.

Центральное значение при решении этой задачи имели две идеи. Первая – «Бог умер», лозунг, главным апологетом которого после смерти Гегеля в 1831 г. стал лидер так называемых левых гегельянцев Л. Фейербах. Это не просто смерть, забвение, игнорирование. Бог умирает для того, чтобы единственным «богом» для человека стал сам человек: Homo homini Deus est![14 - Человек человеку Бог (лат.).] Итак, если божественность есть основание всех религий, то теперь главной целью является обожествление человека – все старые атрибуты божественного теперь должны перейти именно на него.

«Достанет ли у нашего времени неизрасходованного достоинства, чтобы отвоевать и вернуть в собственность человеку, хотя бы в теории, те сокровища, что были промотаны ради небес, и хватит ли у эпохи силы, чтобы настоять на этом своем праве и защитить это достояние?»

    Из ранних произведений Г. В. Ф. Гегеля. Цит. по: Анри де Любак. Драма атеистического гуманизма. Милан – Москва. 1997. С. 22.

Вторая идея вызвана необходимостью ответить на вопрос, какое же место в этом уже безбожном (то есть а-теистическом в буквальном смысле) мире занимает Иисус Христос и есть ли Ему еще здесь место. Так возникают попытки изобразить жизнь Иисуса Христа очищенной от всякого мистического и мифологического налета. Другими словами, абсолютный а-теизм, принимавший уже в XX веке дерзкие, агрессивные, часто воинствующие формы анти-теизма, в XIX в. прошел через очередную «смягчающую» стадию, потому что не мог сразу освободиться от притягательного влияния личности Спасителя.

Если бы мы хотели в приблизительном хронологическом порядке указать на тех авторов, которые после Гегеля способствовали разработке рассматриваемой доктрины в Европе, у нас получилось бы нечто подобное: Л. Фейербах – Д.-Ф. Штраус – К. Маркс – А. Шопенгауэр – О. Конт – Ф. Ницше, З. Фрейд. Конечно, это далеко не полный список имен, это просто попытка обозначить основные вехи атеистического гуманизма, который в лице последних представителей этого ряда – Ницше и Фрейда – перерастает в гуманизм антитеистический; безбожие становится войной Богу, противлением и противобожием: «Бог умер, да здравствует Сверхчеловек!»

Самыми известными представителями либерального протестантизма, можно сказать, его популяризаторами, являлись Д.-Ф. Штраус, автор первой «биографии Христа-человека» (впервые вышла в свет в Тюбингене в 1835 г.), и Э. Ренан, издавший в Париже в 1863 г. знаменитую «Жизнь Иисуса» – самую известную книгу, написанную во Франции в XIX веке.

Штраус Д.-Ф. (1808–1874) – немецкий историк, философ, богослов, публицист, ученик Гегеля и Шлейермахера, один из основоположников использования историко-критического метода при изучении книг Ветхого и Нового Завета.

Ренан Э (1823–1892) – французский философ, историк религии, семитолог. Член Французской академии (1878). Учился в парижских семинариях Св. Николая и Св. Сульпиция, где увлекся изучением еврейского языка. Семинарию не закончил, так как к моменту завершения образования по стандартной схеме уже пришел к идее критического переосмысления текста Нового Завета. Автор «Истории семитских языков» (1855). Книга «Жизнь Иисуса» (1863), доставившая Ренану всемирную известность, является первой частью цикла, состоящего их семи книг (другие части – «Апостолы» (1866), «Святой Павел» (1869), «Антихрист» (1873), «Евангелие» (1877), «Христианская Церковь» (1879), «Марк Аврелий» (1882)). Другое известное произведение Ренана – пятитомная «История израильского народа» (1893).

Произведения Штрауса и Ренана можно рассматривать как первую популярную и массово тиражируемую попытку демифологизации Евангелия, то есть стремления представить Христа человеком, историческим персонажем, который обладал, впрочем, некоторыми выдающимися достоинствами и качествами.

Нужно понимать, на какую целевую аудиторию были рассчитаны книги Штрауса и Ренана. 1860-е годы – время, когда многие образованные люди хотели «получить» Христа, которого они могли бы понять, принять и по-своему любить, не принимая сверхъестественной стороны Его жизни. Ренан и дал европейцам такого Христа. Читателям Ренана были нужны не чудеса, в которые они уже были неспособны верить, но «чистый дух религии», мощная моральная и интеллектуальная доминанта, во главе которой стоит имя основателя христианства.

Наконец, еще одним серьезным вызовом для Церкви и христианской традиции стали новые социальные движения, фундаментом которых являлась идея общественного прогресса и преобразования общества на новых, экономических началах. Ключевой фигурой здесь был К. Маркс, который в 1840-е годы выпустил в свет свои первые значительные произведения, в том числе знакомый представителям старшего поколения со студенческой скамьи «Манифест коммунистической партии», а в 1867 г. издал первый том самой, может быть, читаемой немецкой книги XIX века (даже с учетом творений В. Гете и Ф. Ницше) – «Капитала».

В этой ситуации христианство имело опасную тенденцию превратиться в риторику, абстрактную доктрину, «догматику», которую никто серьезно не принимает. К тому моменту, когда Л. Н. Толстой обратился к своим восторженным почитателям с моральной проповедью, Молох цивилизации стал тем идолом, которому «молились все и к которому стремились “приспособить” и христианство»[15 - Ильин В. Н. Миросозерцание графа Льва Николаевича Толстого. СПб., 2000. С. 320–321.].

Приспособить или отвергнуть полностью. В материалах следствия по делу об убийстве студента Сельскохозяйственной академии Иванова один из участников террористической организации «Народная расправа», П. М. Кокошкин, очень конкретно указывал, какие именно обстоятельства превратили его в нигилиста.

«Изучение естественных наук показало мне, что человек – тоже животное, с более только совершенным физическим строением, что ничто не дает нам права считать царство человека особым царством природы, что все эти высокие мысли о назначении человека, о его нравственных обязанностях к самому себе, к обществу, что все это – ни что иное, как простое отправление нервной системы мозга так же, как пищеварение, мускульный труд и пр.».

    Цит. по: Минаков А. Ю. У истоков левого терроризма: С. Г. Нечаев и нечаевское дело // В сб.: Власть и общественное движение в России имперского периода. Воронеж. 2005. С. 313.

Заявления подобного рода необходимо рассматривать как проявление своеобразного кризиса, который, как правило, имеет ярко выраженную религиозную составляющую. Характерно, что кризис личной религиозности характерен для всех идейных вождей эпохи – Д. И. Писарева, Н. А. Добролюбова, Н. Г. Чернышевского. У каждого из них и у их современников он мог проявляться по-разному – возбужденными моралистическими переживаниями, разрушением детской веры, смятенной подавленностью от немецкой философии, возмущением от несправедливости окружающей жизни. Но, несмотря на эти различия, важно, что религиозная проблема по-прежнему является одним из центральных водоразделов русской жизни.

По замечанию прот. Василия Зеньковского, русский секуляризм, традиционно облеченный в форму

эстетического гуманизма, для которого идея прекрасного человека является центральной и носит религиозную окраску, вбирает в себя новую идею, которой является социализм. В этом новом обличии секуляризм, приобретающий антицерковные черты, становится на долгое время суррогатом религиозного мировоззрения с отчетливыми чертами либо богоискательства, либо богоборчества[16 - Зеньковский В., прот. История русской философии. Т. 1. Ч. 2. Л., 1991. С. 125–126.]. Эта тенденция в дальнейшем отражается практически в любых культурных проявлениях русской жизни, в первую очередь в литературе (Л. Н. Толстой и Ф. М. Достоевский), философии (В. С. Соловьев и его последователи), живописи (А. А. Иванов, И. Н. Крамской, Н. Н. Ге, В. Д. Поленов), музыке (Н. А. Римский-Корсаков), наконец, в поэзии Серебряного века.

Теперь я хотел бы кратко остановится еще на одном важном моменте. В разговоре о Л. Толстом большое внимание должно быть уделено не только в целом Церкви, но и конкретным священнослужителям, с которыми писатель встречался и спорил. Какое место они занимали в жизни и культуре?

Эпоха Великих реформ, связанная с царствованием и деятельностью императора Александра II, в качестве одного из результатов имела не только освобождение крестьян и административные преобразования в масштабах всего государства, но и своеобразное «размыкание» (в каком-то смысле также освобождение) духовного сословия. В условиях подготовки и осуществления крестьянской реформы духовенство рассматривалось государственной властью как реальная сила, способная оказать существенную помощь в осуществлении этого акта. Именно поэтому одним из вопросов, который занял свое место в общей программе реформ, был вопрос об улучшении быта духовенства и повышении его роли в религиозной и культурной жизни России.

Но почему это сословие нужно было «размыкать»? Да потому, что духовное сословие имело все черты замкнутой корпорации с определенными механизмами поддержания этой замкнутости, в том числе с наследственной передачей церковных вакансий, затрудненной процедурой вступления в сословие и выхода из него. Степень обособленности этой корпорации в России в середине XIX века имеет уникальный характер: в XIX веке в Европе в католическом и протестантском мире только 20–30 % духовных лиц происходили из духовного звания, в России – почти 100 %. Одной из серьезнейших проблем, порожденных этой замкнутостью, была необходимость государственной поддержки духовенства.

В этом отношении большое влияние на современников, в том числе и на самого императора, оказала изданная в 1858 г. в Европе историком М. П. Погодиным без ведома и подписи автора книга Калязинского священника Тверской епархии Иоанна Беллюстина (1819–1890) «Описание сельского духовенства». Отец Иоанн был представителем старинного рода, в котором все мужчины принадлежали к духовному сословию. То есть он знал проблему изнутри. Книга включала многочисленные негативные свидетельства о состоянии духовных учебных заведений и приходской жизни.

Конечно, только этой книгой обсуждение актуальных вопросов русской церковной жизни не ограничивалось. Уже в начале 1860-х годов происходит заметное оживление церковной публицистики. Одной из самых примечательных фигур среди русских церковных авторов этого времени становится протоиерей А. Иванцов-Платонов, профессор церковной истории Московского университета. Наряду с протоиереем Н. Сергиевским, профессором Московского университета, а также протоиереем П. Преображенским и протоиереем Г. Смирновым-Платоновым, А. М. Иванцов-Платонов был одним из инициаторов создания в 1860 г. журнала «Православное обозрение», уже в первой своей статье декларировавшего необходимость культивирования живого направления в русской духовной науке.

Иванцов-Платонов А. М. (1835–1894) – протоиерей, доктор богословия, профессор истории Церкви Московского университета (с 1872 г.), преподаватель Закона Божия в ряде учебных заведений г. Москвы. Последний из студентов Московской духовной академии, получивший стипендию им. Московского митрополита Платона (Левшина) и приставку к фамилии «Платонов». По своим общественно-политическим взглядам был близок славянофилам. Сотрудник изданий И. С. Аксакова «День» и «Русь», издатель богословских произведений А. С. Хомякова. Просвещенный пастырь, человек с широкими взглядами, прот. А. М. Иванцов-Платонов сочувствовал духовным поискам интеллектуалов и ратовал за строго научное изучение исторических источников, утверждая, что именно современная наука способна быть главным апологетом христианства. По-видимому, именно это обстоятельство объясняет факт сближения и продолжительной дружбы прот. А. М. Иванцова-Платонова с В. С. Соловьевым, который прибегал к священнику и как к духовному наставнику. Во многом благодаря появлению в 1862 г. статьи Иванцова-Платонова «О преподавании богословских наук в наших университетах» в новом университетском уставе 1863 г. появилось упоминание о трех новых кафедрах в составе университета – внефакультетской кафедры богословия, кафедры церковного права в составе юридического факультета и кафедры истории Церкви в составе историко-филологического факультета. Аргументация автора этой статьи ясна и очень красноречива: «Мы не принадлежим к числу тех людей, которые в видах обеспечения общественного спокойствия и порядка хотели бы наложить внешний благочестиво-нравственный колорит на науку, на искусство и все другие проявления общественной жизни. Мы не думаем и того, чтобы можно было улучшить общественную нравственность, усилить религиозно-нравственное направление в обществе только введением как можно большего числа представителей внешнего благочестия в наши учебные заведения. Мы убеждены, что учебные заведения, и преимущественно высшие, только тогда будут достигать своей настоящей цели, когда в них будут иметь в виду прежде всего главным образом науку; а наука, в свою очередь, только тогда может приносить добрые плоды для общественной жизни, когда преподавание ее в своем духе и направлении определяется живым сознанием ее собственных прав и самостоятельности, а не сторонними какими-либо практическими целями и соображениями» – <Иванцов-Платонов А. М.> О преподавании богословских наук в русских университетах // Православное обозрение. 1862. Т. 8. № 5. С. 34–35.

Сергиевский Н. А. (1827—1892) – протоиерей, выпускник Санкт-Петербургской и Московской духовных академий, известный московский священник, духовник П. Я. Чаадаева, с 1858 г. – профессор богословия, логики и психологии Московского университета, с 1861 г. – настоятель университетского храма Cв. мученицы Татианы, с 1884 г. – протопресвитер московского Успенского собора в Кремле.

В 1861 г. протоиерей А. М. Иванцов-Платонов выступил с программной статьей, в которой проблема места и роли Православия в современной русской жизни была поставлена со всей возможной остротой. Он указывал, что формально представители Церкви пишут о «предметах веры и интересах Церкви», не замечая, что «обществу» нет никакого дела до этих вопросов, – они пишут только для самих себя, а некоторые представители духовного сословия и духовной журналистики совершенно сознательно ставят Церковь

в положение своеобразного гетто, совершенно не заботясь о том, какое место в общественной и культурной жизни России она будет играть, выработав зловещий принцип: «Человек, ратующий за Православие и протягивающий руку современной цивилизации, – трус, ренегат, изменник»[17 - Иванцов-Платонов А. М. Объяснение по вопросу о православии и современности // Православное обозрение. 1861. Т. 4 (январь). С. 10 и далее.].

Откуда берется этот странный тезис? Автор приведенного кредо – известный журналист, ранее – профессор Киевской духовной академии по кафедре патрологии В. И. Аскоченский, основатель журнала «Домашняя беседа», а сама процитированная мысль является лейтмотивом знаменитого спора В. И. Аскоченского о месте и роли Православия в современной жизни с архим. Феодором (Бухаревым).

Аскоченский В.И. (1813–1879) – писатель, журналист, историк. Автор исследований по истории Православия на Украине: «В. Г. Григорович-Барский, знаменитый путешественник XVIII в.», «Киев с древнейшим его училищем Академиею», «История Киевской Духовной Академии по ее преобразовании в 1819 г.». В 1858–1877 гг. издавал еженедельник «Домашняя беседа», задачу которого видел в защите Православия и консервативных начал против атеизма и либерализма, обличение крайностей современного прогресса, космополитизм и безрелигиозность образованных классов общества, материализм и нигилизм молодежи, женскую эмансипацию.

Бухарев А.М (в монашестве Феодор; 1822–1871) – богослов, экзегет и публицист. Магистр богословия Московской духовной академии (1846). Экстраординарный профессор той же академии (1852). Ординарный профессор Казанской духовной академии (1854). Член Санкт-Петербургского комитета цензуры духовных книг (1858). В 1860 г. были изданы книги архим. Феодора «О православии в отношении к современности», «Несколько слов о святом апостоле Павле», «Три письма к Гоголю, писанные в 1848 г.». Именно эти сочинения вызвали гнев и критику В. И. Аскоченского. В 1861 г. уволен с должности цензора. В 1862 г., вслед за очередной критической статьей Аскоченского с обвинениями в «еретичестве», Святейший Синод изъял из печати и запретил издание труда архимандрита Феодора «Исследования Апокалипсиса», после чего последний принял решение снять с себя сан и выйти из монашеского звания.

Таким образом, именно в церковной периодической печати была сформулирована важнейшая задача – помогать максимальному сближению русского духовенства и общества и русской духовной науки и жизни.

Содействовало решению этой задачи и русское правительство. В 1860-е годы им были осуществлены кардинальные шаги в отношении православного духовенства как сословия, приведшие к очень значимым, с социальной точки зрения, результатам. В августе 1861 г. был образован специальный комитет, а в 1863 г. – специальное Присутствие по делам православного духовенства, состоявшее как из духовных, так и из светских лиц, результатом деятельности которого стал ряд законодательных актов, существенно изменивших положение белого духовенства в культурной и общественной жизни России. В 1863 г. был разрешен доступ выпускников семинарий в российские университеты, и уже через 12 лет семинаристы составляли в университетах 46 %. В 1864 году представителям духовного сословия было дано разрешение поступать в гимназию, а в 1866-м – на военную службу (т. е. в военные училища). В 1865 г. вышел указ, разрешавший архиереям увольнять из духовного сословия в светское выпускников семинарий, если они не устроились на работу по духовному ведомству. Наоборот, по указу 1867 г. представителям других сословий официально разрешалось поступать в духовные учебные заведения и получать таким образом священнические должности.

Последним и самым крупным шагом на этом пути был закон от 26 мая 1869 г., сыгравший важную роль в судьбе тысяч людей в России. Этот закон способствовал ликвидации сословной замкнутости, объявив, что отныне «дети лиц православного духовенства не принадлежат лично к духовному званию, показываясь только для сведения в послужных списках их отцов»[18 - Цит. по: Римский С. В. Российская Церковь в эпоху Великих реформ (Церковные реформы в России 1860–1870-х годов). М., 1899. С. 455.]. Это значит, что человек, рожденный в семье священника, отныне мог свободно поступать в любое учебное заведение, и, в частности, не поступать в семинарию.

Еще одно важное последствие эпохи 1860-х – появление первых «кающихся дворян» (выражение Н. К. Михайловского), стремящихся найти практические пути реализации призыва Герцена: «В народ! К народу!» Призыв стал особенно актуален на фоне народных бедствий, в том числе голода 1868 г. Начало исхода в народ – 1870 г. – событие, которое сопровождается невиданным энтузиазмом, подвигом и аскетизмом. Это движение достигает апогея в знаменитом «хождении» 1874 г., которое не принесло никаких значимых результатов, так как цели этого мероприятия для самого народа остались совершенно непонятными.

«Покаяние дворян» было связано, как это ни странно для нас сегодня, с заметным оживлением антиправительственных выступлений во второй половине 1860-х годов, в которых постепенно активную роль начинает играть русская молодежь, в том числе и студенческая. Выстрел Каракозова в императора 4 апреля 1866 г. является в этом смысле началом совершенно новой эпохи русской жизни, не случайно С. Г. Нечаев подчеркивал, что это событие положило начало «нашего святого дела»[19 - Минаков А. Ю. У истоков левого терроризма. С. 206.].

«И вдруг – с 1879 г. – бродячие апостолы становятся политическими убийцами <…> это срыв эсхатологизма. Царство Божие, или царство социализма, не наступило, хотя прошло уже девять лет. Надо вступить в единоборство с самим князем тьмы и одолеть его».

    Федотов Г. П. Трагедия интеллигенции // О России и русской богословской культуре. Философы русского послеоктябрьского зарубежья. М., 1990. С. 432.

Событие 1879 г., о котором пишет Г. П. Федотов – еще одно покушение на императора Александра II, на этот раз народного учителя А. К. Соловьева, члена исполнительного комитета революционной организации «Земля и воля», возникшей после неудачных «хождений». Именно в этот момент происходит своеобразное «переключение религиозной энергии» (Н. А. Бердяев), срыв в террор и насилие.

Безусловно, важнейшее значение для русской жизни имел и январь 1878 г. Выстрел В. И. Засулич в петербургского градоначальника генерал-адъютанта Ф. Ф. Трепова 24 января 1878 г. и последовавший за ним процесс, окончившийся 31 марта оправданием Засулич судом присяжных, всколыхнули все русское общество. Правящие круг увидели в действиях присяжных и председателя суда А. Ф. Кони, отказавшихся признать Засулич виновной, прямую антиправительственную провокацию. Было бы совершенно неправильно рассматривать «семидесятников» исключительно как атеистов. Скорее, можно говорить о том, что в их среде возникает «религия братства» (выражение публициста В. В. Берви-Флеровского), т. е. союз людей, уже не верящих в бессмертие души, но все-таки выбирающих, вслед за человеком Христом, путь самопожертвования. По воспоминаниям одного из участников революционных движений 1870-х годов, О. В. Аптекмана, молодежь, идущая в народ, уподобляла свой подвиг «пути на Голгофу» и рыдала над

Евангелием. И в то же время вторая половина 1870-х – время формирования организованного революционного подполья с жесткой дисциплиной. Постепенно складывается ситуация, когда молодых революционеров начинает волновать не столько тяжелое положение народа, студенчества и крестьянства, сколько задача максимально революционизировать русское общество.

Этот вывод находит очень яркое подтверждение в материалах так называемого «нечаевского дела». С. Г. Нечаев (1847–1882) – нигилист и революционер, один из родоначальников русского терроризма, лидер организации «Народная расправа», созданной в Москве и имевшей небольшие кружки в Петербурге, Одессе, Владимире, Ярославле и Нижнем Новгороде. С осени 1868 г. С. Г. Нечаев ведет революционную пропаганду среди студентов Санкт-Петербургского университета и Медицинской академии, а в 1869 г. организовывает студенческие волнения. Финалом деятельности «Народной расправы» стало громкое дело об убийстве 23-летнего студента московской Петровско-Разумовской сельскохозяйственной академии И. И. Иванова. Материалы «нечаевского дела» послужили исторической основой для романа Ф. М. Достоевского «Бесы». Характерно, что многие участники «дела» были выходцами из духовного сословия или имели отношение к церковно-педагогической деятельности. Сам С. Г. Нечаев, будучи вольнослушателем Петербургского университета, одновременно работал преподавателем Закона Божьего в Сергиевском училище[20 - Минаков А. Ю. У истоков левого терроризма. С. 201.]. Один из главных помощников Нечаева, В. Ф. Орлов, будучи студентом семинарии, оставался глубоко религиозным, часами молился в своей квартире, и одновременно, озлобленный распоряжениями семинарского начальства, составлял сатиры на монахов и «проповедовал восстание с крестом в руках»[21 - Минаков А. Ю. У истоков левого терроризма. С. 239–240.]. Автор этого свидетельства, нечаевец И. И. Флоринский, сам в прошлом был студентом семинарии.

Именно на фоне столь сложной и противоречивой духовной ситуации конца 1870 – начала 1880-х годов в русском обществе становятся популярными идеи Л. Н. Толстого, романы и «Дневник писателя» Ф. М. Достоевского, лекции В. С. Соловьева.

«Судьбе угодно было, чтобы моральный и религиозный кризис, пережитый Толстым, разрешился – созданием известного вероучения – как раз к тому времени, когда русское передовое общество и молодежь, после всех испытаний и разочарований конца 70-х годов, оказались предрасположенными прислушиваться к проповедям моралистов, в особенности к учению о “самосовершенствовании”, об искании “истины” внутри себя, о чем так горячо говорил и писал Достоевский».

    Овсянико-Куликовский Д. Н. Собрание сочинений. Т. IX. СПб., 1914. С. 121.

Этот же момент отмечает и В. В. Розанов: голос «двуединого Иова», то есть Толстого и Достоевского, зазвучал в противоречии всему, чего хотело в конце 1870-х г. русское общество, о чем оно думало. В разгар увлечения внешними преобразованиями, в момент преобладания западнических настроений и напряженного ожидания соответствующих перемен, в момент отрицания «всего внутреннего, религиозного, мистического», Толстой и Достоевский отвергли саму необходимость внешнего и обратились именно к внутреннему. Поистине поразительно, что эти духовные поиски достигли своего апогея практически в одно и то же время: 1877 г. – окончание Л. Н. Толстым «Анны Карениной», конец 70-х – «Братья Карамазовы» Ф. М. Достоевского, 1878 г. – начало «Чтений о богочеловечестве» В. С. Соловьева. Характерен отзыв об этих лекциях, сделанный одним из современников.

«В шестидесятых годах такую толпу могла бы собрать только лекция по физиологии, а в семидесятых – по политической экономии, а вот в начале восьмидесятых почти вся университетская молодежь спешит послушать лекцию о христианстве».

    Флоровский Г., прот. Пути русского богословия. С. 310.

Таким образом, именно благодаря «религиозному вектору», заданному русскими мыслителями, материалистическая, позитивистская парадигма в 60–70-е гг. XIX в. перестает рассматриваться в качестве безальтернативной, что дает В. В. Розанову основания для важнейшей констатации: «Общество, сперва удивленное и негодующее, но и очарованное их словом, вначале поодиночке и потом массами, точно поволоклось ими в противоположную сторону, чем куда шло; в жизни его совершился перелом, и мы стоим теперь на совершенно иных путях, нежели те, на которых мы стояли еще так недавно»[22 - Розанов В. В. О легенде «Великий инквизитор» // О великом инквизиторе: Достоевский и последующие / Сост., предисл., илл. Ю. Сильвестрова. М., 1991. С. 105.].

Итак, 1881 год, роковой для всей России (убийство императора), был роковым для русской литературы (смерть Ф. М. Достоевского) и для всей русской культуры (духовный переворот Л. Толстого). Можно согласиться с И. Л. Волгиным: в реформах императора Петра I был дан старт и задан вектор не только политического и социального развития России, но и ее умственно-духовного движения, новой культуры. К концу 1870-х годов этот процесс приводит к рождению очень своеобразного духовного продукта, параметры которого определяются двумя факторами:

а) глубокое недоверие к традиционным формам религиозности, критика Церкви и духовенства, возрастающая роль новых и интенсивно развивающихся политических институтов, философии, науки (в первую очередь – естествознания), возрастающая зачарованность перед Природой и ее законами;

б) и в то же время потеря еще недавно столь модным позитивизмом своей притягательной власти и силы, неспособность науки и философии дать ответ на самые глубокие и интимные запросы человеческого духа, полная беспомощность научного знания перед другой властью и силой – иррациональным, мистическим господством зла в человеке и обществе, объяснить которое убедительно наука так и не смогла[23 - Волгин И. Л. Последний год Достоевского. Исторические записки. М., 1991. С. 385–387.].

Именно поэтому и в Европе, и в России современники Л. Толстого начинают искать новые возможности объяснения неясного в духовной жизни.

Что такое секуляризация?

«Во второй половине XIX века все способствовало усилению соперничества, которое пытается навязать Богу Живому вселенская Необходимость. Немецкая метафизика и французский позитивизм завершали построение той тюрьмы, за решетки которой однажды ухватится какой-нибудь Бергсон и из которой Клодель, подобно тому, как это было некогда с апостолом Петром, будет чудесным образом освобожден».

    Кардинал Анри де Любак

Как я уже подчеркивал, важнейшим фактором эпохи 1860–1870-х гг. является научно-технический прогресс. Выдающие открытия европейских ученых, в первую очередь в области естественных наук, реализовывались в технике и производстве, которые, в свою очередь, способствовали созданию более совершенных измерительных приборов и бурному развитию промышленности.

Возник своеобразный циклический процесс, результаты которого были столь впечатляющими, что создавали постоянно растущую мотивацию к дальнейшим научным исследованиям (техническая циклотимия). И не только к исследованиям. Научные достижения рождают в европейском менталитете представление о безграничных возможностях человека, его таланта,

духовного потенциала. Наука становится настоящим идолом, тотальное поклонение которому приобретает тем более искренний характер, чем больше научные достижения ассоциировались с задачей общественного и бытового прогресса, роста уровня труда и жизни человека, возможности более эффективного использования медицины и т. д.

Но и в области наук гуманитарных происходят принципиальные сдвиги, имеющие далеко идущие последствия. Рождается историко-критический метод, история оказывается в значительной степени наукой недоверия к источникам, совершенствуются методы филологического анализа.

Прогресс становится мощнейшим мировоззренческим фактором, своеобразной религией, способной конкурировать с традиционным религиозным мировоззрением, облеченным в конкретные конфессиональные формы. Другими словами, вера в прогресс превращается в значимый признак важнейшего явления европейской жизни Нового времени, которое носит название секуляризации и о котором следует сказать подробнее.

Сам термин «секуляризация» происходит от латинского saeculum, который в классической латыни имел значение «эпоха», «время», «поколение», «век», «нынешний век». Христианские отцы II–IV веков употребляли это слово для обозначения бренного мира, который противопоставляется вечному Царству Божьему. В тот период появляется нынешнее значение слова – «мирской», «светский».

Подробно о происхождении и смысле термина много писал известный протестантский богослов XX в., профессор Гарвардского института богословия Харви Кокс. Он указывает, что в соответствии с пониманием, выработавшимся в Средневековье, секулярный мир – это мир, подверженный изменениям, в отличие от мира веры, который вечен и неизменен, а, следовательно, имеет и более высокий статус. Например, рукоположение священника «в миру» имело, с точки зрения средневековых обывателей, более низкий статус, нежели призвание к священническому служению монаха.

При этом, с точки зрения Кокса, следует различать секуляризацию как исторический процесс, в результате которого религия и Церковь перестают влиять на государство, общество и культуру, и секуляризм как идеологию, как определенное мировоззрение[24 - См. одну из самых известных работ Кокса: Harvey Gallagher Cox. The Secular City: Secularization und Urbanization in Theological Perspective. Collier Books. Первое издание – 1965 год. В настоящий момент книга неоднократно переиздавалась. Общий тираж книги совершенно необычаен для богословских изданий – около 1 миллиона экземпляров.].

В XVI–XVII веках слово «секуляризация» стало употребляться в несколько ином смысле. Термин стал обозначать отторжение от Церкви ее собственности в пользу государства. Например, в 1646 г. слово «секуляризация» было использовано в переговорах по заключению Вестфальского мира французским герцогом Лонгвилем, причем речь шла, в частности, о конфискации монастырских владений. В этом же смысле термин «секуляризация» используется в манифесте Екатерины II 1764 г., посвященном отбиранию в казну монастырских земель.

Но в XIX веке слово «секуляризация» стало пониматься совершенно однозначно – как освобождение государства, общества и культуры от влияния Церкви, то есть процесс, проходящий в умах граждан европейских стран. Таким образом, секуляризация – это реализуемый в культуре и развернутый во времени переход духовного опыта, духовной энергии в область опыта чувственного, практической жизни, что приводит, в конечном счете, к обесцениванию духовного, сакрального, и переоценке внешнего, того, что можно наблюдать и измерить, количественно оценить и логически обосновать.

Другими словами, секуляризация – процесс «освобождения» различных сфер жизни общества и личности, государства, политики, права, культуры, просвещения и семейно-бытовых отношений от влияния религии и церковных институтов, от санкционирования этих сфер человеческой жизни религиозными нормами. Специфически социологическим является понимание секуляризации как процесса, связанного с демифологизацией в социальной и культурной сфере, например, переход от религиозного регулирования (религиозной легитимации) общественных и государственных институтов к рационалистическому обоснованию их деятельности. Другими словами, это процесс, переход, когда некогда почитаемое, священное становится обыденным, профанным.

Секуляризация – это именно процесс, постоянное изменение религиозного климата, которое касается всех в обществе. Это дождь, который изливается на всех. Впрочем, в некоторых ситуациях темпы секуляризации могут ускоряться, и она даже превращается в антирелигиозную агрессию, как было в России после 1917 г.

Важнейший аспект теории секуляризации – это вопрос о месте конфессиональных институтов в социальной, интеллектуальной и культурной жизни европейского общества. В конечном итоге, понятие «секуляризация» может быть отрефлексировано только в конкретном историческом контексте, который определяет форму «взаимодействия-противостояния» Церкви и общества. Активная церковная проповедь, с одной стороны, и частичное обмирщение самого церковного сознания, с другой, – неизбежно вызывают противодействие и приводят к отторжению Церкви миром, которое может принимать форму агрессивного секуляризма. Признаком такой агрессии является культурная, общественная, правовая и экономическая маргинализация Церкви и вообще религии, в том числе отделение Церкви от государства и школы от Церкви, государственный контроль над церковным имуществом и т. д.

Процесс секуляризации, в значительной степени актуализированный европейской Реформацией, порождает одну из основных антиномий европейской культуры Нового времени: весь ее аппарат, вся ее проблематика генетически и по существу связаны с христианским благовестием, тогда как способы решения культурных задач ищутся вне христианства.

В то же время секуляризация – это серьезная научная проблема. Попробую объяснить, в чем она заключается.

Мы уже отметили, что в определенный момент в европейском сознании возникает иллюзия «смерти религии» и «смерти Бога». Результаты научно-технического прогресса становятся столь впечатляющими, что известный ответ выдающегося французского математика, механика и астронома П. С. Лапласа (1740–1825) на вопрос Наполеона о Творце: «Сир, я не нуждаюсь в этой гипотезе» (то есть наука не нуждается в религиозной аргументации для объяснения законов природы) – стал распространяться на все сферы жизни, включая и индивидуальную сферу духовного опыта и нравственных норм. Европейский человек мог бы сказать, что не нуждается в религиозных предпосылках для объяснения своего индивидуального опыта, своей мотивации, для морального обоснования своего поведения.

В XVIII, XIX и начале XX века Европа знала многих известных пророков секуляризации: Вольтер, Огюст Конт, Герберт Спенсер, Карл Маркс, Макс Вебер и многие другие авторы. Они-то и подложили своим последователям большую «свинью», создав своеобразную теорию полного исчезновения или отмирания религии, которое происходит линейно и с постоянновозрастающей интенсивностью. Это значит, что когда-нибудь религия просто исчезнет, превратится в ничто, в точку. Появится общество без каких-либо следов религии. Эта теория

явилась своеобразной компенсацией, реваншем за более ранние утверждения о том, что в каких-то обществах возможно тотальное господство религии и ее институтов, и попытки «клерикалов» (например, иезуитов) реализовать эту теорию на практике (в частности, в Польше и Парагвае).

Итак, в определенный момент, когда антицерковная критика достигла своего апогея, у многих европейцев действительно возникла иллюзия смерти религиозных и церковных институтов. Конечно, в эпохи торжества воинствующего секуляризма подобные ожидания обостряются и актуализируются. Вспомним знаменитую мечту Д. Дидро: увидеть последнего попа, повешенного на кишках последнего короля. Вспомним, что этот призыв попыталась осуществить буквально Великая французская революция, а затем большевистская революция в России в 1917 г. Вспомним сравнительно недавний рецидив – тотальные гонения на Церковь в России в 1917–1930 годы и антирелигиозную пропаганду Хрущева в СССР, когда генеральный секретарь публично заявил о том, что вскоре советский народ будет иметь возможность увидеть пресловутого «последнего попа».

Однако вывод о «смерти религии» и «смерти Бога» был очень поспешным. Уже события Первой мировой войны показали, что эти самые европейцы в крайне тяжелых кризисных жизненных ситуациях не склонны расставаться с идеей Бога. Не менее впечатляющий и очень известный пример – результаты переписи населения в Советской России в 1937 г., когда в самый разгар страшных репрессий 56,7 % жителей СССР объявили себя верующими, и 75 % из них – православными[25 - Кравецкий А. Г. Церковная миссия в эпоху перемен (между проповедью и диалогом). М., 2012. С. 551.]. Это значило, что агрессивная антирелигиозная пропаганда, одержимость революционными идеями, которые позволили большевикам не только получить власть, но и отстоять ее в кровавых сражениях гражданской войны, не смогли перевесить внутреннее стремление русских людей искать помощи у Бога. Религиозное чувство, религиозный опыт оставались жизненно значимыми понятиями для большинства жителей СССР. Эти же рассуждения справедливы и для других государств, в которых антирелигиозная пропаганда носила особенно агрессивные и жестокие черты, например, для КНР (конечно, в другой степени: в Китае религия скорее удел меньшинства, однако полностью от нее избавиться коммунистам не удалось).

Примерно такие же выводы можно сделать и по результатам современных европейских исследований. Несмотря на то, что авторитет традиционных конфессий в современной Европе неуклонно падает, количество людей, заявляющих себя религиозными, остается достаточно высоким, хотя и здесь, безусловно, наблюдается уменьшение основных показателей. В любом случае адепты теории секуляризации начинают понимать, что первые ее выводы были несколько поспешными и требуют корректировки. В науке появляются теории «мифа секуляризации», «последних дней секуляризации» и даже «смерти секуляризации», призывы вообще отказаться от этого понятия.

Постоянным и верным спутником секуляризации является процесс, который в современной социологии религии носит название «расколдовывания» или «десакрализации» (от лат. sacrum – священный, посвященный богам). Это значит, что в человеческом сознании, а, следовательно, и в истории происходит не только отторжение вещей, явлений и понятий от церковного, но и их освобождение от священного, от какой-либо их связи с мистикой и потусторонним.

Этот процесс можно рассмотреть на примере того, что происходило в России в XVIII–XIX веках.

Сначала сам царь Петр инициировал своеобразную бытовую десакрализацию, начав стричь бороды, упразднив русские костюмы и заставив женщин посещать ассамблеи. Его современниками эти преобразования однозначно были восприняты как посягновение на святыню, а их инициатор в «подметных тетрадях» (особенно старообрядческих) был награжден статусом антихриста. В этом же контексте воспринимались и рецидивы печально известного петровского «всешутейшего и всепьянейшего собора» – кощунственного действа, в ходе которого его участники – приближенные Петра пародировали церковные обряды и духовенство.

Процесс десакрализации быта сопровождался десакрализацией сознания, чему способствовал общий вольнодумный климат эпохи императрицы Екатерины II. В итоге к концу XVIII – началу XIX века в русской культуре появляется небывалый доселе феномен – кощунственная поэзия, к самым известным образчикам которой принадлежит поэма А. С. Пушкина, за которую впоследствии ему пришлось постоянно мучиться и краснеть. К сожалению, это самый известный, но далеко не единственный пример.

Важно, что эксперименты молодых петербургских и московских интеллектуалов осуществлялись на «нижних этажах» литературы, то есть, как правило, в письмах или личных заметках. Постепенно ситуация меняется: благодаря усилиям сначала Герцена, а затем демократов – шестидисятников, процесс «расколдовывания мира» постепенно проникает в публичную сферу. Но в достаточно сдержанной форме. И только Л. Толстой придает этому процессу поистине всероссийский масштаб. Выступление Л. Толстого с философскими трактатами в начале 1880-х годов – первая в русской истории и самая мощная в XIX веке в России попытка освобождения сознания человека и его жизни от власти конфессионального, церковного, сакрального.

Вернемся к понятию «секуляризация». Некоторые авторитетные западные авторы (например, Питер Бергер) отказываются от своих ранних выводов, готовы произвести теоретическую корректировку и даже говорят о глобальном религиозном расцвете.

В каком же направлении должна идти эта корректировка?

1. Самое главное, от чего вынуждены отказаться исследователи – это теории «от всего – к ничему» и «все или ничего». Современные социологические опросы неизменно показывают, что секулярные процессы практически никогда не проходят линейно и практически никогда не демонстрируют полного, тотального отказа от религии.

Исследователи очень часто путают два понятия: «перемены (тенденции)» и «упадок». Оказывается, это совсем не одно и то же. Религиозные изменения в данном обществе не следует путать с религиозным упадком и тем более с кончиной религии. Чаще всего мы должны говорить о новых религиозных формах, которые возникают исторически. Эта своеобразная амбивалентность была заложена еще в европейской Реформации, которая несла в себе одновременно и черты секулярного бунта против традиционных (католических) форм религиозности, и претензию на новое понимание сакрального.

Амбивалентность, в свою очередь, рождает некую стандартную модель: борьба против традиционной конфессиональности (церковности) есть одновременно борьба за новое понимание веры и религиозности. Именно так обстояло дело и в России, и я надеюсь показать, что далеко не последняя роль в этом принадлежала в XIX веке Л. Толстому (попутно замечу: и Ф. Достоевскому).

Здесь важно подчеркнуть, что это новое понимание веры неоднородно и в конечном итоге в современной Европе приводит к появлению своеобразного «религиозного рынка», на котором традиционные конфессии уже не являются монополистами и на котором любому «клиенту» предлагаются самые разнообразные религиозные «товары» и

«услуги». Это, в свою очередь, приводит к появлению так называемой лоскутной религиозности, то есть индивидуальной религии, «сшитой» из самого разнообразного религиозного материала.

2. Секулярные процессы имеют очень сложную природу, они неодинаково протекают на различных уровнях. Специалисты говорят о макроуровне (большие культуры и социальные структуры – государство, власть, общество), мезоуровне (социальные или религиозные учреждения, институты, организации, группы) и микроуровне (личная религиозность). На каждом из этих уровней существуют свои законы секуляризации и своя историческая динамика протекающих процессов, которая тесно связана с ментальностью, этно-конфессиональными особенностями, тем, что можно назвать «религиозным бэкграундом» данного общества и данного народа. В какой-то момент эти процессы могут ускоряться, в какой-то – замедляться, причем происходить это может и внезапно, и постепенно, и – на каждом уровне – со своими особенностями.

Я хотел бы проиллюстрировать тезисы 1 и 2 результатами очень интересного опроса, который был проведен в 1996 г. в США. Авторы использованной при этом методики опроса постарались продублировать исследование, проведенное социологом религии Джеймсом Луба в 1916 г.

Методика Луба заключалась в следующем. Случайным образом из справочника «Американские ученые» за 1910 г. он выбрал группу из тысячи респондентов, каждому из которых послал по почте анкету с просьбой ответить на ее вопросы и прислать свой ответ обратно. Анкета состояла из трех блоков вопросов: первый был связан с верой в персонифицированного Бога, второй – с верой в бессмертие, третий – с желанием существования бессмертия. Ответ прислали 70 % респондентов. Через 80 лет, в 1996 г., исследователи Э. Дж. Ларсон и Л. Витам повторили эту процедуру. Из справочника «Американские ученые. Мужчины и женщины» за 1995 год они также случайным образом выбрали группу из тысячи респондентов, которым задали примерно те же самые вопросы. Ответили 60 %.

Сравнительные результаты этих исследований сведены в таблице:

Авторы опроса 1996 г. так комментируют его итоги. Вывод, который сделал в 1916 г. Дж. Луба: в связи с развитием образования неверующих будет становится все больше и будет иметь место «широко распространенный отказ от двух основополагающих догм» – не подтверждается; по-прежнему около 40 % ученых верят в персонифицированного Бога и загробную жизнь. Кроме того, не изменилось сильно в рамках первого блока вопросов количество неверующих и агностиков (сомневающихся). Правда, показательно, что в рамках третьего блока сильно сократилось количество желающих существования бессмертия: 73 % в 1916 г. и 35 % через 80 лет.

Очень интересны некоторые качественные показатели двух опросов. По-прежнему более всего склонны верить в Бога математики, в 1916 г. самыми неверующими были биологи (70 %), а через 80 лет – физики и астрономы (78 %).

Но самое интересное и важное в контексте тематики моей книги заключалось в следующих двух пунктах анализа Э. Дж. Ларсона и Л. Витама.

а) В опросе 1916 г. 20 % ученых, не верящих в Бога, сообщили, что верят в личное бессмертие; опрос 1996 г. показал практически полную корреляцию этих двух признаков религиозности;

б) Опросы, проводившиеся в 1990-е годы, показали большое усиление «лоскутной» составляющей. 93 % американцев указали, что остаются религиозными. Но эта религиозность уже все меньше походит на традиционную: 11 % видят «Бога» как высшее сознание, 8 % – как реализацию личностного потенциала, 3 % – как многих богов, наконец, 3 % утверждают, что каждый сам себе бог[26 - Edvard J. Larson, Larry Witham. Scientists are still keeping the faith // Nature. Vol. 386. 3 April 1997. P. 435–436. Благодарю биолога А. В. Киташова за указание на эту публикацию.].

Приведенные результаты подталкивают нас к необходимости рассмотреть еще один аспект корректировки теории секуляризации.

3. Существует большая проблема с мерой секуляризации. Как измерять степень отступления членов определенного общества от веры и традиционных церковных институтов? Если сегодня, в первой четверти XXI века, мы могли бы воспользоваться результатами социологических опросов и получить (достаточно спорные и относительные!) цифры регулярности посещения Церкви, участия в таинствах и т. д., то в XIX веке, который нас будет в первую очередь интересовать, и особенно в России, такая статистика не велась или велась методологически разнообразно. Кроме того, даже когда у нас есть надежные метрические показатели, мы далеко не всегда можем их правильно интерпретировать. Например, что означает рост посещаемости Церкви в данной стране в данный момент времени? Однозначно ли он свидетельствует об усилении религиозного чувства или это фактор культурной преемственности, политического протеста (Польша в конце 1980-х годов) или что-то еще?

Подведем некоторый итог.

Секуляризация как многосторонний и сложный исторический процесс была одной из главных сил, сформировавших современное европейское общество. Именно она утверждала тот светский дух, который характерен для европейской культуры модерна и постмодерна, дух, который коренным образом изменил положение веры, религии, традиционных церквей и конфессиональных сообществ в общем контексте европейской жизни.

Исторически серьезно раздвинуло границы и углубило процесс секуляризации европейское Просвещение, которое решающим образом в теории и на практике подорвало влияние религии и Церкви, противопоставив ему самостоятельный и независимый человеческий разум. Это был глобальный вызов вере, христианским конфессиям, а также тем методам утверждения ими своего исторического господства в политике (в том числе и в законодательстве), обществе и культуре, которые современниками в XVIII–XIX веках хуже воспринимались с большим подозрением (в первую очередь это относится к католицизму). Ибо эти методы стойко ассоциировались с насилием в вопросах веры, с войной, объявленной науке, с противодействием зарождавшейся современной европейской демократии.

Секуляризация стала символом самостоятельности мира, общества, человеческого разума, совести и убеждений, в первую очередь религиозных, а путеводной звездой этой самостоятельности в итоге станут идеи отделения Церкви от государства и школы от Церкви. Можно сказать, что секулярный взгляд на жизнь и человеческую историю – это такой взгляд, при котором Богу больше нет места в истории. Исторический процесс больше не мыслится как процесс соработничества Бога и человека.

Все сказанное не означает, что секулярное сознание всегда атеистическое. И большой вопрос, который здесь возникает – было ли религиозное творчество Л. Толстого проявлением европейского секуляризма. Сложность заключается в том, что, активно выступая против Церкви (не только русской, а вообще против Церкви как богочеловеческого сообщества, организма, идеи и института), граф в то же время позиционировал себя религиозным человеком. Это была совершенно особая секулярность, с русским привкусом.

Русская Церковь и в целом русская культура впервые была поставлена перед необходимостью ответить на вызов секуляризации в XVIII в., в первую очередь в связи с петровскими преобразованиями и политикой просвещенного абсолютизма

императрицы Екатерины II. Для понимания истории духовной эволюции Л. Н. Толстого и многих его современников представление об эпохе Просвещения имеет огромное значение, поэтому следует чуть подробнее остановится на этом явлении.

Значение эпохи Просвещения в духовной жизни Европы

«Вещали книжники, тревожились цари,

Толпа пред ними волновалась,

Разоблаченные пустели алтари,

Свободы буря поднималась».

    А. С. Пушкин

Европейский XVIII век, эпоха Просвещения – период, который в первую очередь венчает мощное политическое и интеллектуальное движение двух предыдущих столетий, связанное с рождением Реформации, религиозной полемикой и религиозными войнами, блестящими открытиями в области естествознания. Но по сравнению с предыдущими двумя веками XVIII век имеет одну очень важную особенность. Полемика и реформы в области религии и Церкви перетекают в полемику и реформы в области государства и общества, а развитие философской мысли и философская методология постепенно становятся более актуальными, чем богословие. В обновленном виде на историческую сцену снова выходит гуманизм, но гуманизм существенно обновленный идеями родившегося в XVI в. протестантизма, и это есть важнейшая особенность века Просвещения именно в процессе секуляризации духовной культуры.

Двумя главными идеями европейского Просвещения становятся свобода политическая и свобода совести, а двумя главными методами – опыт и наблюдение, т. е. научное исследование природы и философское осмысление результатов этого исследования. Важнейшим способом рефлексивного представления результатов этих исследований становится математика, получившая могучий толчок в трудах Ньютона, Декарта, Лейбница, а позже, уже в XVIII – первой половине XIX в. – в трудах выдающихся немецких математиков Гаусса и Эйлера и француза Лапласа.

Сочетание этих двух методов дало весьма важный для истории человеческой мысли результат: рождается чисто научный интерес к анализу и критике содержания Библии и христианского Предания, предпринимаются попытки установить соответствие между истинами христианской веры и результатами научных исследований.

Первый значительный импульс этому движению был дан в Англии. В начале XVII века Герберт из Чербери провозглашает необходимость поставить под контроль разума библейское повествование и проповедует «естественную и разумную религию». В первой половине XVII века английский врач Томас Броун выпускает две книги, в которых библейские чудеса объясняются с точки зрения естественных природных явлений. В конце XVII века геолог Борнет ставит под сомнение повествование о творении мира, опираясь на новейшие в тот момент достижения геологии.

Таким образом, самым важным порождением английского Просвещения, с точки зрения дальнейшего развития европейской духовной культуры, является философский рационализм, принимающий в религиозной сфере вид скептицизма. Актуализируется противопоставление знания и веры, в наиболее последовательном виде реализовавшееся в деизме. Оставляя в стороне не очень важные в данном случае подробности, можно утверждать, что акцент здесь (в английском деизме) ставится на то, что Бог вложил в человека разум, который является главным и единственным мерилом истинности любого явления жизни, и Бог сотворил природу, которая сама уже творит мир. Кроме того, эта вера может иметь и моральный оттенок и задавать вопрос о посмертной участи человека. Последователи Дж. Локка в Англии придали его деистской концепции самые разные трактовки, от полного отрицания религии до попыток ее модернизации, применяя новые методы в теологических исследованиях (то есть хотя бы формально оставаясь христианами). Так, в Англии начала XVIII века появляются многочисленные трактаты о «естественной религии», «истинном евангелии», «христианстве без тайн» и т. д.

Английская просветительская литература оказала значительное влияние на философское и культурное развитие Франции, породив, в первую очередь, мощную волну борьбы с Католической Церковью. В частности, для Вольтера, самого последовательного сторонника английских деистов, принципиально важно то обстоятельство, что Бог является Верховным Судьей человеческих дел: идея Бога есть основание нравственности, залог справедливости и возмездия – «если бы Бога не было, Его нужно было бы выдумать, но вся природа свидетельствует о том, что Он существует».

Развитие процесса познания мира сопровождалось не только философским осмыслением недавно открытых законов природы, но и актуализацией вопросов политического и социального характера, что придавало, таким образом, процессу моральный авторитет и право активно проповедовать личную и общественную свободу, человеческое достоинство, гражданское равенство, государственные и общественные реформы и т. д.

Очень важной особенностью этого движения является оптимистическая вера в прогресс, вера в человека и его силы: история человечества – не только интеллектуальное движение вперед, наращивание суммы знаний, открытие безграничных возможностей человека в овладении законами природы. Она сопровождается социальным и культурным прогрессом, характеризуется совершенствованием политических и гражданских институтов и, что очень важно, накоплением индивидуального нравственного потенциала человека, который способен своими собственными усилиями стать лучше, победить зло в себе самом и тем самым способствовать уменьшению зла в обществе.

Сила разума и долга, оптимистическая вера в достижимость нравственного идеала – вот главные качества, которые являются символом уникального положения человека на земле, его особого исторического призвания. Именно так думали И. Кант (статьи «Идея о всеобщей истории» и «Ответ на вопрос, что есть Просвещение»), французский политический деятель и философ Тюрго (две речи 1750 г.), Лессинг, Гердер, Кондорсе и другие – «все они в просвещении своего века видели ручательство того, что человечество достигнет высшего умственного, нравственного и общественного совершенства, – полагая вместе с тем, что это-то просвещение и составляет главную движущую силу истории. Эта идея прогресса вселяла своего рода религиозную веру в победу добра над злом и призывала людей к работе для доставления этой победы добру»[27 - Кареев Н. И. История Западной Европы в новое время (Развитие культурных и социальных отношений). СПб., 1893. Т. 3. С. 147.]. Лучший пример этой философии – творчество Гете и Шиллера.

Для русской культуры XIX века идея прогресса была очень важна, уже много позже она реализовалась в концепции «работы добра», то есть совместных нравственных усилий человечества, которые в финале человеческой истории не только приведут к победе добра над злом, но даже и к всеобщему спасению грешников.

Таким образом, как убедительно показывает выдающийся русский историк Н. И. Кареев, если по своему светскому характеру Просвещение связано с гуманизмом, то по моральной силе проповеди оно восходит к Реформации. В этом смысле XVIII в. может быть назван героическим веком рационализма. Рационализм противостоит слепой вере в авторитеты и, наоборот, ничего на веру не принимает, для всего требует разумных доказательств, все

подвергает анализу и критике.

В контексте данной книги особенно важно то обстоятельство, что в рационализме доминирует идея естественного: вера в разум человека, в законы природы, естественная религия, которая противостоит религии Откровения и Предания, естественное право, общественная свобода и равенство, которые противопоставлялись существующим социальным формам. Главным проповедником этого взгляда на вещи в XVIII в. стал Ж.-Ж. Руссо, провозгласивший в конце концов необходимость возврата человека в первоначальное естественное состояние.

В этом посыле – «разум является мерой всех вещей» – заключалась большая сила нового движения, но в нем же содержалась и его потенциальная слабость, своеобразная психологическая ловушка, искать выхода из которой будут обитатели уже следующего, XIX века, а платить страшную цену войнами и тотальным насилием – люди века XX. Впрочем, убедиться в иллюзорности многих своих построений человек XVIII века смог гораздо раньше, уже в период Великой французской революции. Находясь под мощным очарованием идей и достижений своей эпохи, стремления все объяснить и все создать своими собственными мыслями и руками, человек XVIII века, кажется, еще не догадывался о том, что новые идеи и методы не в состоянии объяснить многого в нем самом: богатства его эмоционально-мотивационной сферы и одновременно неспособности нести бремя свободы, глубины духовной жизни и в то же время власти «подполья» – бессознательного и иррационального в человеке, в первую очередь мощи силы зла в нем, наконец, стремления к самопознанию, религиозной мотивации, тяги к красоте и любви и одновременно способности к саморазрушению.

Но только этим слабость нового движения не ограничивалась. Отвергая все, любой Авторитет и любые авторитеты, которые не прошли испытания разумом, новое движение было по сути глубоко антиисторичным, противопоставляя истории и культуре идею естественного – естественной религии, морали, права и закона, свободы, хозяйственной деятельности, которые именно в силу своей естественности приобретают более высокий статус, нежели культурные формы, рожденные в историческом процессе. В философии Руссо вопрос уже ставится именно так: как возвратить человека к его естественному состоянию и освободить от пут культуры? Именно поэтому так важно, что русский XIX век дал миру не только Толстого, но и Достоевского – под очарованием толстовской проповеди русская культура могла основательно застрять в просвещенческих парадигмах.

В заключение подчеркнем, что главный итог эпохи Просвещения в историческом контексте может быть сформулирован следующим образом. На смену авторитету веры приходит авторитет разума, на смену стремлению согласовать свою жизнью с волей Божией – стремление согласовать его с естественным правом, требованиями природы. Еще раз подчеркну то обстоятельство, что Просвещение (в первую очередь французское) было значительной по своим масштабам антиклерикальной реакцией на господство Католической Церкви в самых разных областях европейской жизни.

Произведения Вольтера и Руссо стали известны в России уже в XVIII веке во многом благодаря двум факторам – пламенной дружбе императрицы Екатерины II с Вольтером, переписка с которым продолжалась много лет, и общего оживления издательской деятельности. Два главных деятеля французского Просвещения оказали большое влияние не только на Л. Толстого и Ф. Достоевского, но и на поколения конца XVIII и всего XIX в., – здесь в первую очередь нужно назвать Радищева, Карамзина, Сумарокова, Пушкина, Герцена, Добролюбова, Чернышевского, Л. Толстого, Достоевского.

Именно поэтому анализ связи идей Л. Толстого с взглядами Руссо занимает в соответствующем разделе этой книги важное место.

Лев Толстой и русская интеллигенция

«Г-н Фейербах в Берлине, подобно г-ну Огюсту Конту в Париже, предложил христианской Европе поклоняться новому божеству – роду человеческому».

    Э. Сессе

Возвращаясь к характеристике русской духовной культуры XIX века, нужно отметить одну очень существенную деталь. Провести четкую границу между двумя тенденциями: традиционной, сакральной, церковной и секулярной, светской – не представляется возможным. Более того, и говорить о двух тенденциях можно только очень условно. Два мировоззрения в разных пропорциях и сочетаниях смешивались на макро- и мезоуровнях и в каждом конкретном индивидуальном сознании, тем самым секулярные идеалы проникали в Церковь, а элементы церковного сознания так или иначе сохранялись в образованном обществе: «Обе культуры живут в состоянии интрамолекулярного взаимодействия. Начавшись революционным отрывом от Руси, двухвековая история Петербурга есть история медленного возвращения»[28 - Федотов Г. Трагедия интеллигенции. М., 1990. С. 421.].

Выступление Л. Н. Толстого было настоящим бунтом против Церкви, но в этом бунте содержался принципиальный для Церкви, церковной догматики и для религиозного мировоззрения в целом вызов. «Почему вы, христиане, не живете по заповедям Христа?» – вот ключевой вопрос, который задавал Л. Н. Толстой. И не только Толстой. П. В. Басинский в книге «Святой против Льва» очень убедительно показывает, что этим же вопросом был озабочен, создавая свой Дом трудолюбия, и отец Иоанн Кронштадтский.

Если бы трактаты Л. Толстого содержали только критику христианского богословия, скорее всего, они остались бы незамеченными. Но произведения писателя, созданные после религиозного перелома, затрагивали глубинные духовные и нравственные мотивы русской жизни, они имели особую тональность, которая в первую очередь создавалась жгучим социальным пафосом, чувством вины перед народом и необходимостью религиозного переосмысления этой вины. Прав был Н. А. Бердяев, указывая, что «Толстой уловил и выразил особенности морального склада большей части русской интеллигенции, быть может, даже русского человека – интеллигента, может быть, даже русского человека вообще», и именно в творчестве Л. Н. Толстого произошла ставшая роковой для России встреча «русского морализма с русским нигилизмом»[29 - Бердяев Н. А. Духи русской революции// Из глубины: Сборник статей о русской революции/ Библиотека русской религиозно-философской литературы «Вехи» <Электронный ресурс> http://www.vehi.net/berdyaev/duhi.html (http://www.vehi.net/berdyaev/duhi.html). – 26.10.2009.].

Русский нигилизм тут упомянут не случайно. Дело в том, что русская религиозная культура, какие бы ее оттенки и типологические особенности ее мы не рассматривали, обладает одним характерным признаком. Восходя генетически к русскому Православию, вся духовная энергия исторически шла не в дело внешнего жизненного и культурного строительства, нравственного, государственного, гражданско-правового воспитания, предпринимательской активности, а «в глубь религиозного развития духа, почти не определяя эмпирическую периферию жизни»[30 - Франк С. Л. Религиозно-исторический смысл русской революции // Франк С. Л. По ту сторону правого и левого. Париж, 1972. С. 28–29.]. Таким образом, тенденция отрицания государства, права и культуры исторически всегда в России была очень сильна и при неблагоприятных сценариях разрешалась рецидивами раскола, нигилистического протеста, наконец,

террора против министров и губернаторов и знаменитым «русским бунтом».

Как ни странно, исключение здесь, пожалуй, составляет именно раскол. По этому поводу я хочу сделать небольшое отступление, которое формально не имеет никакого отношения к теме и проблематике книги. Но это отступление очень важно с точки зрения общих подходов к анализу русской религиозной культуры XVIII–XIX вв. Оно показывает, что любое общее правило, любая общая схема и концепция имеют свои очень определенные границы, которые нужно учитывать, иначе наши попытки понимать и объяснить что-то в русской жизни всегда будут кончаться неудачей.

Начав с протеста и уйдя в подполье, широко практикуя печально известные «гари» и «сидения», то есть протесты, которые приводили либо к затворничеству, либо к актам самосожжения, русское старообрядчество, как будто уже отчаявшись найти земную правду и верную Преданию земную церковную власть, вдруг в начале XVIII века переключает свою жизненную энергию и направляет ее мощным потоком на созидание, на практическую жизнь.

Самый показательный пример этому – созданное на севере Руси Выго-Лексинское общежитие старообрядцев-беспоповцев, которое на определенном этапе достигло впечатляющего расцвета, причем не только в области предпринимательской деятельности, но и в общих принципах организации жизни, строительства, церковного искусства (иконопись, шитье), начального образования и т. д. Позже, уже в конце XVIII и в XIX веке, благодаря в первую очередь поддержке толерантной императрицы Екатерины II, русские старообрядцы добились значительных результатов в области промышленности, производительности труда, банковской деятельности. В конце концов русское правительство оценило по достоинству эти успехи: в начале XX в. последовала легализация всех традиционных направлений старообрядчества, общины которых в период 1905–1906 гг. получили права юридического лица. Именно поэтому по отношению к последнему десятилетию перед актом самоуничтожения русской культуры и государственности в 1917 г. мы с полным правом говорим о «золотом веке русского старообрядчества». Действительно, период с 1905 по 1917 г. породил не только интенсивное храмоздательство, но и показал, насколько эффективной может быть культура самоорганизации жизни русских старообрядцев, регулярно созывавших церковные соборы, широко практиковавших выборность духовенства, различные формы социальной поддержки прихожан, наконец, образовательную деятельность, которая даже чуть не привела к реализации совершенно уникального проекта – созданию старообрядческого Педагогического института.

Повторяю, речь здесь идет скорее об исключении, природу которого исследователям еще предстоит осмыслить. Проповедь же графа Л. Толстого стала действительно самым мощным и значительным в XIX в. рецидивом нигилистического протеста, логическим завершением которого, как указывают некоторые авторы сборника «Из глубины», вышедшего в 1918 г., и стала большевистская революция 1917 г.

При этом еще раз следует особо подчеркнуть, что ни по происхождению, ни по воспитанию, ни даже по образованию Л. Н. Толстой не был типичным представителем интеллигенции. Он и не мог быть ей близок как представитель одного из самых именитых родов дворянской аристократии, никак с интеллигенцией не связанной.

Но «бунт Толстого» был по своим корням интеллигенции очень близок. Этот бунт, как это часто бывает на Руси, представлял собой замысловатое сочетание правды и лжи. Как мы увидим уже скоро, в социальной правде писателя часто присутствует религиозная неправда, преувеличения, надуманность; в религиозной же его неправде есть ростки христианской и художественной правды, не дающие толстовскому дереву увянуть окончательно.

«Религиозная неправда его оплетается вокруг его религиозной правды, как лиана вокруг дерева, и иссушает дерево. Правда христианская, как зеленый плющ, обвивается вокруг мертвого дерева толстовских идей и придает этому дереву цветущий вид».

    Иоанн (Шаховской), архиеп. К истории русской интеллигенции. (Революция Толстого). М., 2003. С. 209.

Иоанн (Шаховской Д. А.; 1902–1989) – князь, представитель тульской ветви Шаховских. Поэт, писатель, участник Белого движения. В 1920 г. эвакуировался из Крыма сначала в Константинополь, затем во Францию. В 1926 г. принял монашество в русском Пантелеимоновом монастыре на Афоне. С 1927 г. служил на приходах Сербии и Франции. В 1932–1945 гг. настоятель Свято-Владимирского храма в Берлине. Во время войны вел миссионерскую работу среди русских военнопленных. С 1946 г. в США. Посвящен в епископа Бруклинского в 1947 г., с 1950 г. епископ Сан-Францисский и Западно-Американский. Архиепископ (1961). С 1979 г. на покое.

Но что именно русскому интеллигенту в «бунте Толстого» было особенно близко? В свое время я обратил внимание на четыре важных аспекта проповеди писателя, о которых здесь следует сказать более подробно.

Протестный характер мировоззрения

Протест Л. Толстого против всех традиционных форм организации жизни, отталкивания от традиции, не мог не найти сочувствия во многих горячих русских сердцах. Сочувствие это связано не в последнюю очередь со студенческой молодежью, без которой, начиная с 1860-х гг., уже не обходится ни одно значительное общественное мероприятие, будь то юбилеи, «чтения», публичные лекции, похороны и банкеты. Именно поэтому в сборнике «Вехи», вышедшем в 1909 г., С. Н. Булгаков пишет о «духовной педократии», которую считает «величайшим злом нашего общества»[31 - Булгаков С. Н. Героизм и подвижничество // Вехи: Сборник статей о русской интеллигенции. М., 1990 [репринт издания 1909 г.]. С. 47.].

Булгаков С. Н. (1871–1944) – выдающийся философ и богослов, экономист, общественный и политический деятель, профессор Киевского университета (с 1901 г.). Участник многочисленных религиозно-философских сборников и журналов начала XX в., с 1918 г. священник, активный участник Поместного Собора Русской Православной Церкви 1917–1918 гг., сотрудник патриарха Тихона. С 1922 г. в эмиграции, жил в Праге и Париже. При его ближайшем участии осуществился проект создания в Париже Свято-Сергиевского православного богословского института, ректором которого он был до своей смерти. Автор ряда работ, посвященных Л. Н. Толстому.

В целом, протест интеллигенции в XIX веке носит характер антисистемного сопротивления, но только им не исчерпывается. Можно говорить о формировании некоей позитивной жизненной программы, яркие образцы которой в виде производственных артелей знакомы со школы по роману Н. Г. Чернышевского «Что делать?»: «Здесь мы находим и новые моральные принципы (незаслуженное богатство порочно, труд создает достоинство человека), и отказ от “условностей” элитарной культуры (светского общества), и утверждение равенства женщин, и поклонение науке, и конкретные формы поведения (фиктивный брак, создание артелей, полезное чтение, скромная одежда, подчеркнутая прямота речи и т. д.)»[32 - Живов В. М. Маргинальная культура в России и рождение интеллигенции // Библиотека Якова Кротова <Электронный ресурс>.– http://krotov.info/history/00/zhivov/zhivov_03.html (http://krotov.info/history/00/zhivov/zhivov_03.html). – 22.06.2008.].

«Принципиальная оппозиционность к доминирующим в социуме институтам»[33 -

Успенский Б. А. Русская интеллигенция как специфический феномен русской культуры // Успенский Б. А. Этюды о русской истории. СПб., 2002.С. 398.], и в первую очередь к власти русского императора, – важнейшая мировоззренческая характеристика русской интеллигенции. Это тотальный протест против того, что носит название «официальная Россия». Хочу заметить, что и в XIX веке, и в период хрущевской «оттепели», и в сегодняшней России этот аспект снова демонстрирует особую значимость: «Из Назарета может ли быть что-то доброе?» (Ин. 1:46).

Это определяющее свойство интеллигенции составляло ее главную беду, которая обозначена Л. А. Тихомировым как бесплодная разрушительность. По своим «книжным идеалам» интеллигенция оторвана от отечества, по внутренней психологии связана с ним тысячелетней историей, поэтому ее «освободительная» работа никого не освобождает, а только «подрывает, разрушает, деморализует народ» и тем самым еще больше порабощает его. Это воистину «трагедия алкания добра и совершения зла»[34 - Тихомиров Л. А. Национальный пророк интеллигенции // Вече: Альманах русской философии и культуры. Вып. 1. СПб., 1994. С. 107.]. Так рождается отщепенство – специфический феномен русской жизни, являющийся в первую очередь отчуждением именно от государства. Именно по этой причине В. В. Розанов однажды сказал о социализме как о раке русской истории.

«Наступил этот рак русской истории, который именуется “социализмом” и который заключается именно в равнодушии к общественным делам, в равнодушии к тому, “крепки ли мосты в нашем уезде”, “не попадает ли лен, превосходно родящийся у крестьян, в руки евреев-скупщиков”, “есть ли у нас в уездном городе порядочная библиотека”, “соответствуют ли учебные заведения уезда нуждам, быту и уровню образования его мещанства, купечества и крестьянства”, – и в пылающей занятости ума, сердца и воображения тем: что будет в России через сто или двести лет, не будем ли мы все 17-летними Сократами <…> будем построять новую Афинскую республику, с архонтами, членами Совета, “отнюдь без губернаторов и без царя”, – и эта республика будет все читать Писарева и Чернышевского, рубить топором иконы, истреблять “лишних паразитов” (“Пчелы” Писарева), т. е. всех богатых, знатных и старых, а мы, молодежь, будем работать на полях бархатную, кем-то удобренную землю, и растить на ней золотые яблоки, которые будут нам родиться “не как при старом строе”. И – мир на всей земле, и – песни по всей земле».

    Розанов В. В. Литературные изгнанники. Н. Н. Страхов. К. Н. Леонтьев. М., 2001. С. 64.

Именно антигосударственный и антицерковный характер проповеди Л. Н. Толстого является одной из главных (хотя, конечно, не единственной) причиной ее популярности. Критическое отношение интеллигенции к «правящему режиму» было настолько акцентированным, что любое антиправительственное выступление, особенно если оно исходило от столь авторитетного лица, как Л. Н. Толстой, принималось с восторгом, о чем говорит, например, в своих воспоминаниях И. А. Бунин.

«Даже знаменитая “помощь голодающим” происходила у нас как-то литературно, только из жажды лишний раз лягнуть правительство, подвести под него лишний подкоп. Страшно сказать, но правда: не будь народных бедствий, тысячи интеллигентов были бы прямо несчастнейшие люди. Как же тогда заседать, протестовать, о чем кричать и писать? А без этого и жизнь не в жизнь была».

    Бунин И. А. Окаянные дни: Воспоминания. Статьи. М., 1990. С. 101.

Комплекс вины перед народом

Через всю русскую культуру XIX века проходит трагическое мироощущение разрыва между дворянством и народом, ярко выраженное А. С. Грибоедовым в прозаическом отрывке «Загородная поездка», в котором представители дворянства были названы «поврежденным классом полуевропейцев», причем Грибоедов с горечью подчеркивал, что сам принадлежит к этому классу: «Каким черным волшебством сделались мы чужие между своими!»[35 - См.: Лотман Ю. М. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII – начало XIX века). СПб., 2002. С. 109–110.]

В этом смысле русская интеллигенция занимала в культуре несколько иное положение, нежели «европейские интеллектуалы» в западном мире. Последние были именно представителями интеллектуальных профессий (часто, например, профессорами университетов) и могли, конечно, выступать с теми или иными протестными заявлениями. Но этот протест был протестом против конкретного правительства, против определенной политической программы, определенного набора идей, методов управления и практически никогда не был протестом против системы, ибо сама система европейской жизни, понимаемая обобщенно (как набор политических институтов и практик, социально-экономических отношений, культурных кодов), воспринималась европейскими интеллектуалами, как правило, позитивно, с вполне буржуазных позиций. В этом, между прочим, состоит принципиальное отличие идей Л. Толстого и либеральных протестантов. Для них европейская буржуазная жизнь и культура (государство, собственность, семья), при всех их недостатках, оставались абсолютной ценностью, для русского писателя же они стали в итоге проявлением зла и безбожия. Правда, не сами по себе. Если Руссо отвергает цивилизацию в целом, то с точки зрения Л. Толстого зло представляла собой не цивилизация, а псевдохристианский ее облик, попытка представить современную жизнь продуктом христианства, идеалом, выстроенным по евангельским меркам.

Для европейских интеллектуалов их деятельность не определялась противостоянием власти и народа еще и потому, что при всех ужасах бедности и социального неравенства, описанных столь убедительно в европейской литературе XIX в. (вспомним, например, Англию и Лондон Ч. Диккенса), такого фундаментального разрыва в жизни буржуазии и народа, который характерен для русской культуры, в европейской действительности не было.

Русскую интеллигенцию совершенно невозможно описать с помощью набора определенных стандартных характеристик. В частности, не подходит здесь и принадлежность к интеллектуальным профессиям. Действительно, в рассказах А. П. Чехова дано очень яркое описание жизни русских интеллигентов, но разве они похожи на своих европейских собратьев? Герои Чехова тоже кончали университеты, они призваны строить и просвещать, заниматься искусством, наукой и производством, творить культурные ценности, они могут быть врачами («Палата № 6», «Попрыгунья»), художниками («Дом с мезонином»), профессорами («Моя жизнь»), музыкантами, артистами театра и т. д., но какая-то таинственная сила мешает всем этим людям самореализоваться.

Эта сила движется, функционирует в семантическом пространстве, координаты которого – власть и народ. По образному выражению Г. Федотова, русская интеллигенция оказывается «расплющенной между молотом монархии и наковальней народа»[36 - Федотов Г. Трагедия интеллигенции. С. 434.], именно поэтому сама интеллигенция в этом смысле действительно является прослойкой, ибо в первую очередь осмысляет себя по отношению к власти и народу. Интеллигенция противопоставляет себя власти, борется с ней, и она же мучается долгом служить народу.

Именно по этой причине проповедь Л. Н. Толстого становится столь

популярной. Нужно отчетливо понимать, что природа ее востребованности заключается вовсе не в том, что «герои Чехова» под ее влиянием вдруг решили перестать пить, курить, изменять женам, переехали в деревню и наконец-то принялись за труд на земле. Конечно, этого не произошло. Но читателям Л. Толстого оказались близки две главные болевые точки писателя: протест против «деспотизма системы» и тема народных страданий. Можно было бы сказать, что социальный надрыв – это ядро мировоззрения писателя, которое облекается в псевдобогословскую оболочку.

По единодушному признанию современников Л. Н. Толстого, никто не смог с такой убедительностью обратить внимание на русское горе, как он. Н. О. Лосский делает вывод, что главная заслуга Л. Н. Толстого состоит именно в этом: великий русский писатель несет в мир идею бытовой демократии (в отличие от демократии политической, выработанной в Западной Европе), т. е. того, что основано «на непосредственной симпатии человека к человеку» и возможно «только в той стране, где есть Платоны Каратаевы, капитаны Тушины, Пьеры Безуховы»[37 - Лосский Н. О. Толстой, как художник и мыслитель // Современные записки. Париж, 1928. № 37. С. 241.].

Именно поэтому Л. Н. Толстой заключает проповедь Христа в жесткие социальные рамки. С его точки зрения, центром Евангелия является не Воскресение Спасителя, не Его чудеса, не догматика и мистика, а Нагорная проповедь, действительно имеющая ярко выраженную социальную окраску.

Конечно, социальный вопрос в России занимал совершенно особое место. Но беда современников Л. Толстого заключалась в том, что и протест, и сочувствие народу часто носили какой-то умозрительно-беспомощный характер. Эта беспомощность имела чисто практическую составляющую – как свидетельствует в «Письмах из деревни» А. Н. Энгельгардт, его соседи-помещики, как правило, не проявляли никакого интереса к быту крестьян, к их жизни, нравам, обычаям и положению[38 - Энгельгардт А. Н. Письма из деревни. М., 2010. С. 45.].

Энгельгардт А. Н. (1832–1893) – агрохимик, профессор химии Петербургского земледельческого института, учредитель и редактор первого русского научного журнала по химии «Химический журнал Н. Соколова и А. Энгельгардта». В своей деревне организовал образцовой хозяйство, в котором одним из первых в России применял новейшие научные достижения в области производства удобрений. Свои наблюдения, а также соображения по проблемам экономики сельского хозяйства изложил в «Письмах из деревни», опубликованных в журналах «Отечественные записки» и «Вестник Европы» (1872–1882, 1887).

Обвиняя правительство в злоупотреблениях, сокрушаясь по поводу нищеты крестьянского населения, образованные современники Л. Толстого оказывались совершенно неспособными что-то изменить на конкретном жизненном участке. Реальная жизнь заменялась жизнью идей, призывов, протестов. Чувство неправедного обладания собственностью и культурой не реализовывалось в позитивной программе – оно становится одной из самых важных идей, но практически в реальной жизни приводит к отвержению культуры и истории. Можно назвать это явление своеобразным «синдромом Крафта» по имени героя романа «Подросток» Ф. М. Достоевского, который застрелился от невозможности жить с мыслью о второстепенной роли России во всемирной истории.

На этой почве возникают два опасных комплекса. Первый – это уже упомянутое «отщепенство», о котором так много писал Ф. М. Достоевский: интеллигентные слои русского общества – «чужой народик, очень маленький, очень ничтожненький» (ДПСС. Т. 22. С. 98). Отщепенство – отсутствие корней, «почвы», выражающееся в первую очередь в духовных скитаниях и бродяжничестве. Это безродность, бесплодность, «бездомность» (в том числе и буквальная), «полусемейность».

Второй комплекс – народопоклонничество. Народ, воспринимаемый в качестве абстрактной идеи, «народ вообще», но, конечно, не эти конкретные Иван и Марья, становится очередной «мерой всех вещей», главным критерием истины и жизни, источником морали и даже христианского миропонимания. В результате рождается не любовь к конкретным людям, не желание помочь им в их горе, но очередная умозрительная конструкция.

Один из главных парадоксов учения Л. Н. Толстого заключается в следующем. Его религиозная и моральная проповедь была построена на идее непротивления злу силой, на призыве сочувствовать народному горю, то есть в конечном итоге на призыве созидать. Символом этого созидания и его практической реализацией и должны были стать, в частности, земельные коммуны, то есть возделывание земли, агрикультура, культура в исходном понимании этого слова. Но современниками эта проповедь воспринималась в первую очередь именно как разрушение, протест. Именно поэтому проповедь Л. Н. Толстого в конце XIX века стала одним из мощных революционизирующих факторов русской жизни.

Панморализм

В идеале русского интеллигента большое место занимает христианская этика. Вера в необходимость исправления действительности, ее преобразования и улучшения, несмотря на те значимые идейные противоречия, о которых шла речь выше, давала в истории России XIX века удивительные образцы самоотверженного служения отечеству, народу, науке и культуре. Но этика эта могла приобретать некие специфические черты, о которых следует сказать особо.

Она могла превратиться в тотальное господство морали над всей духовной жизнью, подавлять другие ее проявления и поэтому приводить к значимым аберрациям. Безграничной и самодержавной властью над сознанием обладает только мораль, а высшим и единственным призванием интеллигента является служение народу, который, как было уже сказано, обожествляется. Морализм интеллигенции тесно связан с ее нигилизмом, т. е. непризнанием и отрицанием абсолютных объективных ценностей – религиозных, научных, эстетических и других[39 - См.: Франк С. Л. Этика нигилизма // Вехи. Сборник статей о русской интеллигенции. М., 1990 <репр. изд. 1909 г.>. С. 155–159.].

Это парадоксально, но мораль также становится фактором не созидания, но разрушения. Впрочем, после потрясений XX века, в эпоху торжества политтехнологий и широкого распространения сектантства разного рода, удивляться этому не приходится. Удивительно то обстоятельство, что элементы морального принуждения с чертами тотального контроля внедрились в жизнь образованного русского общества и в XIX в. Об этом свидетельствуют воспоминания русской детской писательницы и педагога Е. Н. Водовозовой. Она указывает, что в молодежной среде Петербурга, идейно близкой Н. Г. Чернышевскому, существовал кодекс правил, который, будучи аскетически суровым и однобоким, очень подробно регламентировал всю жизнь, вплоть до мельчайших деталей (одежда, обстановка квартиры, прическа, украшения, головные уборы).

Не менее значима аберрация другого рода. Это антропологический оптимизм, то есть вера в то, что моральное перерождение всех или многих способно решить главные социальные проблемы человека. Другими словами, это непонимание и неспособность точно заметить и объяснить происхождение радикальности эмпирического зла, его стихийно-иррациональной природы, недооценка того непреложного факта, что «между желанием добра и его

исполнением – целая пропасть»[40 - Переписка Л. Н. Толстого с гр. А. А. Толстой. 1857–1903. СПб., Изд. Общества Толстовского музея. 1911. Т. 1. С. 111 (письмо гр. А. А. Толстой от 4 июня 1858 г.).].

В произведениях Л. Н. Толстого и многих его современников антропологический оптимизм проявился очень ярко. В письме Н. Н. Страхову 1881 г. писатель предельно ясно формулирует свою мысль, указывая, что пессимистический взгляд на человеческую природу считает дурным.

«Человек всегда хорош, и если он делает дурно, то надо искать источник зла в соблазнах, вовлекавших его в зло, а не в дурных свойствах гордости, невежества. И для того чтобы указать соблазны, вовлекшие революционеров в убийство, нечего далеко ходить. Переполненная Сибирь, тюрьмы, войны, виселицы, нищета народа, кощунство, жадность и жестокость властей – не отговорки, а настоящий источник соблазна».

    Л. Н. Толстой и Н. Н. Страхов: Полное собрание переписки. Т. I–II. Группа славянских исследований при Оттавском университете; Государственный музей Л. Н. Толстого, 2003. Т. II. С. 611–612.

Страхов Н. Н. (1828–1896) – философ, публицист, литературный критик, член-корреспондент Санкт-Петербургской АН (1889). Выпускник костромской семинарии и Главного педагогического института, магистр естествознания. Работал преподавателем физики и математики в гимназии г. Одессы, в течение девяти лет преподавал естественную историю во 2-й гимназии Санкт-Петербурга. С 1873 г. – библиотекарь юридического отделения Публичной библиотеки. Сторонник теории «почвенничества» и идей Н. Я. Данилевского. Главные произведения: «Мир как целое. Черты из наук о природе», «Борьба с Западом в русской литературе». Многолетний корреспондент Л. Н. Толстого, биограф Ф. М. Достоевского.

Эта мысль в религиозной философии Л. Толстого, как будет дальше показано, занимает совершенно особое место. Да и не только у Толстого. Идея последнего усилия добра, совместной работы спасения, накопления моральных навыков и достижений, как мы видели, вообще является одной из центральных в эпоху Просвещения. Л. Н. Толстой указывает, что он категорически не признает «пророчества», согласно которому люди «никогда не начнут жить благодетельным разумом»; совсем наоборот, «весь и единственный» смысл своей жизни он видит в преобразовании традиционных форм жизни соответственно требованиям «любовного разума или разумной любви»[41 - Л. Н. Толстой и Н. Н. Страхов: Полное собрание переписки. Т. II. С. 960–961.]. Та же идея присутствует и в дневниках писателя: Бог «вложил в человека Свой разум, освобождающий в человеке любовь, и все, что Он хочет, будет сделано человеком» (53, 92). Более того, смысл жизни человека заключается в том, что божественная сущность стремится освободиться от телесной оболочки и совершить «дело Божие», расширить «область любви» и в конечном итоге установить на земле Царство Божие (53, 53).

Антропологический оптимизм может при определенных обстоятельствах стать не только ошибкой, но и одним из «антихристовых соблазнов», для которых так благоприятна природа русского человека. Действительно, внутренняя уверенность в изначальном совершенстве человеческой природы и способности человека привести этот мир к прекрасному финалу плохо сочетается с фактами. Деятельность «совершенного» человека слишком часто является источником страшных социальных потрясений, войн, массового насилия и массовой манипуляции сознанием.

Именно здесь лежит корень бунта против Бога, основанием для которого является якобы несправедливое устройство Божьего мира. В художественной литературе одним из главных выразителей этого бунта является грандиозный по своим масштабам персонаж Ф. М. Достоевского – Иван Карамазов. В основе его бунта странное сочетание чувствительности и сентиментальности там, где речь идет одновременно и о сострадании человеку, и о ненависти к Богу и созданному Им миру.

«Русский нигилист-моралист думает, что он любит человека и сострадает человеку более, чем Бог, что он исправит замысел Божий о человеке и мире. Невероятная притязательность характерна для этого душевного типа. Из истории, которую русские мальчики делали Богу по поводу слезинки ребенка и слез народа, из их возвышенных разговоров по трактирам родилась идеология русской революции».

    Бердяев Н. А. Духи русской революции// Из глубины: Сборник статей о русской революции/ Библиотека русской религиозно-философской и художественной литературы «Вехи» <Электронный ресурс>. – http://www.vehi.net/berdyaev/duhi.html (http://www.vehi.net/berdyaev/duhi.html). – 26.10.2009.

Спасение мира, устрояемое дерзостью и своеволием, может выродиться в преступное и гибельное безумие даже тогда, когда творец этого безумия абсолютно уверен в том, что главным мотивом его деятельности является любовь к людям, стремление спасти их от страданий и неправды и утвердить праведный порядок жизни[42 - См.: Франк С. Л.Ересь утопизма // Франк С. Л. По ту сторону правого и левого. Париж, 1972. С. 86.].

Антропологический оптимизм – характерный для Нового времени извод древней христианской ереси, названной по имени своего главного адепта пелагианством. Спор блаженного Августина с Пелагием – одно из самых фундаментальных богословских прений, остающееся актуальным и сегодня. Главный предмет этого спора может по-разному формулироваться в зависимости от того, на каких позициях – богословских или философских – мы предпочитаем оставаться. Но суть этого спора можно упрощенно передать следующим образом: способен ли человек самостоятельно, без помощи Божией, без Божественной благодати, увеличить добро в себе самом, направить свою жизнь ко спасению и тем самым увеличить количество добра в окружающем мире? Традиционное христианство, вслед за блаженным Августином, отвечает на этот вопрос отрицательно. И главный трагический парадокс человеческой истории традиционное христианство видит в том, что творят изощренное зло и проливают в невообразимых масштабах человеческую кровь именно те самые карамазовы, которые предъявляют Богу счет по поводу слезинки ребенка и возвращают Ему билет в Небесное Царство.

Адогматизм

Нам осталось сделать еще один шаг и показать, в чем заключается главный источник основных расхождений Л. Толстого с традиционным христианством (подробно о религиозных взглядах писателя речь пойдет в следующей главе).

В истории религиозных движений в Новое время практически всегда верным спутником панморализма, описанного выше, является адогматизм, то есть отрицание (в той или иной степени) необходимости каких-либо догматических построений и мистики в христианском учении.

Мы уже видели, какое значение имела эпоха Просвещения в развитии человеческих сомнений в подлинности евангельского повествования. Но «новое Евангелие», якобы освобожденное от исторических напластований или, как стали говорить уже позже, демифилогизированное, могло родиться только тогда, когда на строгую научную почву встают история и филология. Именно на этой почве рождается в недрах либерального протестантизма библейская критика и критический метод, то есть попытка реконструировать некое пра-Евангелие, освобожденное от мистики и чудес. Я уже говорил, что яркими и самыми известными в Европе представителями этого

направления, скорее даже его популяризаторами, являлись Д.-Ф. Штраус и Э. Ренан, произведения которых распространялись далеко за пределами академической среды.

Библейская критика в своем популярном варианте была хорошо известна во всей университетской Европе, с этой точки зрения она должна рассматриваться в качестве важнейшего фактора интеллектуальной жизни европейского человека второй половины XIX в.

Но другим, характерным и специфическим уже для России явлением, достаточно неожиданно с психологической точки зрения способствовавшим развитию адогматизма, стало уже упомянутое выше переживание народного горя, неправды, нищеты. Действительно, ведь сострадание «маленькому человеку», имеющее глубокие евангельские корни, в русской литературе является одной из главных идейных доминант. Достаточно указать на такие характерные явления литературы, как «Станционный смотритель» Пушкина, «Шинель» Гоголя, «Униженные и оскорбленные» и «Бедные люди» Достоевского, «Эти бедные селенья» Ф. Тютчева, «Осенние журавли» А. Жемчужникова и многое другое: Россия – страна горя и страдания.

Но причем здесь адогматизм? Все дело в том, что в русской культуре возникает большое искушение этот аспект страдания объявить не только главным, но и вообще единственным. Происходит достаточно тонкая, психологически очень привлекательная и исторически вполне объяснимая подмена: призыв к спасению души, призыв, целью которого является внутренняя работа, заменяется призывом к спасению ближнего и мира. Сотериологически окрашенная евангельская боль о своем собственном несовершенстве, именуемая покаянием и глубоко связанная в Евангелии с любовью к ближнему, заменяется на моралистически окрашенную абстрактную тоску о человеческом горе вообще.

Новый Завет и христианское вероучение исходят из глубокой онтологической связи веры и дел. Если до определенного момента эти два аспекта – вера и личное покаяние в евангельском смысле и сочувствие чужому горю и стремление облегчить его – были глубоко связаны и находили опору в традиционном понимании Евангелия, то теперь эта связь разрывается. По-своему интересное обоснование этот разрыв нашел в одном из писем Н. Н. Страхова к Л. Н. Толстому. Страхов сам был сыном провинциального священника и окончил семинарию, то есть был хорошо знаком с православным вероучением. Выражая солидарность с взглядами Л. Толстого на роль Церкви в жизни современного человека, Страхов указывает, что, с его точки зрения, «христианство уже стало покидать форму Церкви», ибо Церковь возникла во время «падения древнего мира», когда существовала необходимость противопоставить «крепкое сообщество» разлагавшемуся государству, а церковная догматика возникла в качестве противовеса «тогдашней языческой мудрости». «Но в настоящее время ни догматы, ни церковь не могут иметь такого значения и напрасно пытаются удержать прежнюю главную роль»[43 - Л. Н. Толстой и Н. Н. Страхов: Полное собрание переписки. Т. II. С. 781.].

Указанные выше признаки в своей совокупности составляют то, что я предпочитаю называть религиозным кризисом. Теперь мы должны более подробно остановиться на этом явлении.

Религиозный кризис русского общества

«У каждого века свои ереси. Всякая эпоха видит также, как обновляются принципы нападок на веру. Уже в течение очень долгого времени – с самого своего возникновения – христианство непрестанно подвергается нападениям, но не всегда с одной и той же стороны, да и противники, как и используемое ими оружие, не остаются неизменными».

    Кардинал Анри де Любак

Можно констатировать, что религиозная жизнь в России переживала глубокий кризис. Этот кризис был связан как с общими секуляризационными тенденциями, имевшими место в Европе и связанными в первую очередь с Реформацией, так и с особенностями церковно-государственных отношений, характерными именно для России.

Русская Православная Церковь законодательно занимала совершенно особое, уникальное положение в государстве по сравнению с церковными организациями в других странах. Православие было господствующим исповеданием, государственной религией, имело ряд значимых преимуществ по сравнению с другими конфессиями и пользовалось масштабной государственной поддержкой, которая осуществлялась на всех уровнях, в первую очередь политическом, законодательном и финансовом. Но платить за эту поддержку иногда приходилось дорогую цену. Государство жестко контролировало практически все стороны церковной жизни, не вмешиваясь, правда, в вопросы догматико-канонического характера (с очень редкими исключениями, связанными в первую очередь с каноническими аспектами брака).

У современного читателя может вызвать только крайнее удивление тот факт, что многие правила церковного благочестия были прописаны в совершенно, казалось бы, неподходящей для этого книге – «Уставе о предупреждении и пресечении преступлений», которую выдающийся публицист славянофильского лагеря И. С. Аксаков назвал «полицейской Книгой Завета».

«Нельзя не дивиться, читая эту книгу, до какой степени всякое мельчайшее религиозное проявление духа уловлено, предусмотрено, формулировано в полицейское правило, расписано по статьям, пунктам и параграфам! Дух захватывает при одной мысли о том, до какой тонкости правоверия имеет простираться забота полиции».

    Аксаков И. С. Сочинения. Т. 4: Общественные вопросы по церковным делам. Свобода слова. Судебный вопрос. Общественное воспитание // И. Аксаков. 1860–1886. Статьи из «Дня», «Москвы» и «Руси» и три статьи, вышедшие отдельно. М.: Тип. М. Г. Волчанинова, 1886. С. 84–85.

Аксаков И. С. (1823–1886) – выдающийся публицист, поэт, общественный деятель, один из ведущих идеологов движения славянофилов. Сын писателя С. Т. Аксакова. Редактор и издатель газет «Москва», «Русь», «День» и других изданий. Автор первой полной биографии Ф. И. Тютчева, на дочери которого, фрейлине Анне Федоровне Тютчевой, был женат.

Предметом внимания этого полицейского устава являлись не только обстоятельства крещения детей, но и забота о том, чтобы новокрещенные из христиан ходили в Церковь, «неленостно» ежегодно исповедовались, достигнув возраста семи лет, причем контролировать выполнение «сего священного долга» должны их родители, а контроль за родителями должны осуществлять «гражданские и военные начальства». Кроме того, в «Уставе о предупреждении и пресечении преступлений» подробно прописываются правила благоговейного, «без усилия», пребывания в церкви, стояния перед иконами и даже прикладывания к ним, поведения во время службы «со страхом, в молчании, тишине и всяком почтении», а также правила украшения храмов и помещения символических изображений на иконах.

Венчает этот перечень предписание о необходимости для всякого взрослого раз в год исповедоваться и причащаться Святых Таин, причем при нарушении этого предписания должно последовать вразумление со стороны приходского священника, затем епархиального архиерея, и, наконец, при отсутствии покаяния дело передается на усмотрение того же гражданского начальства. Эта поистине трагическая норма появилась впервые при Петре I. Мотивация государя понятна, и он ее никогда

не скрывал. Контроль за частотой причащения в первую очередь государственных служащих (чиновников и военных) позволял решить сразу две задачи: добиться видимого проявления лояльности по отношению к власти и определить тех, кто этой лояльности не имел, в первую очередь старообрядцев, ибо старообрядцы, за отдельными исключениями, ни под каким видом не соглашались участвовать в главном церковном таинстве, совершаемом никонианами. Христианская вера становится, по меткому сравнению И. С. Аксакова, одним из условий «государственной гигиены», а духовенство – соучастником процесса создания нужной власти картины мира. «Официальное благочестие» стоит перед тяжелым искушением одобрять и благословлять любое начинание светской власти, носящее часто временный, может быть даже случайный характер.

«Синодальный тип благочестия», как выразилась однажды монахиня Мария (Скобцова), вызывал подозрительное отношение и неспособствовал росту живой веры. Это блестяще показал другой выдающийся русский славянофил, Ю. Ф. Самарин, который указал на три вида неверия, процветающих в русском обществе.

Самарин Ю. Ф. (1819–1876) – выдающийся философ-славянофил, магистр философии Московского университета (1844). С 1859 г. сотрудник редакционных комиссий по подготовке манифеста об отмене крепостного права. Издатель сочинений А. С. Хомякова.

Монахиня Мария (Е. Ю. Кузьмина-Караваева (Скобцова), 1891–1945) – поэтесса, публицист, мемуарист, общественный деятель. В детстве была хорошо знакома с А. А. Блоком, с которым состояла в длительной переписке, со многими русскими поэтами и художниками, а также с К. П. Победоносцевым, о котором оставила воспоминания «Друг моего детства». После революции 1917 г. в эмиграции, активная участница Русского студенческого христианского движения. В 1932 г. приняла монашеский постриг и целиком посвятила свою жизнь служению обездоленным. Активная участница французского Сопротивления, помогала евреям избежать нацистских преследований. В 1943 г. арестована нацистами. Погибла в газовой камере лагеря Равенсбрюк 31 марта 1945 г., за неделю до прихода советских войск. В января 2004 г. причислена к лику святых Константинопольским Патриархатом.

а) неверие научное, т. е. тотальное торжество в науке и университетском преподавании позитивизма, который постепенно становится единственным способом преподнесения молодому поколению научных истин. Мнимая церковность, поддерживаемая искусственно государством, рождает только паралич мысли и зачарованность достижениями естественных наук;

б) неверие казенное, составляющее в значительной степени содержание «синодального благочестия»; в богословии казенное неверие приносит особенно ощутимые плоды, ибо порождает рецидив охранительной идеологии: те или иные формулировки на все века признаются безупречными, что не дает возможности свободного богословского поиска, без которого невозможен адекватный ответ на вызовы времени;

в) неверие бытовое, связанное с ориентацией русской культуры на западные идеалы, что в свою очередь приводит к постоянной смене политических, религиозных, воспитательных и художественных парадигм.

В этой ситуации, по мнению Ю. Ф. Самарина, в русском благочестии постепенно вырабатываются трагические тенденции. Вера ценится не как живой религиозный опыт, не как средство познания абсолютной истины, не как ответ на вопрос «как жить свято?», а как хрупкий и не совсем надежный способ получения личного успокоения, требующий при этом абсолютной консервации, не поощряющий поиск и поэтому уже неспособный дать ответы на сущностные запросы жизни. В таком отношении к вере и таится фактически скрытое неверие, а сама религиозность приобретает эгоистические черты самоспасения – так рождается мнимая церковность, основанная не на вере, знании и любви, а на безотчетно-эгоистическом страхе, который по-своему очень снисходителен к проявлениям в церковной жизни обмана, лжи, суеверий, а в XX веке, добавим из трагического опыта, и прямого предательства[44 - Самарин Ю. Ф. Предисловие // Хомяков А. С. Сочинения богословские. СПб.: Наука, 1995 <Репр. изд.: М., 1907>. С. 17.].

В этом контексте понятны горькие слова ректора Московского университета С. Н. Трубецкого, сказанные в неоконченной статье «О современном положении русской Церкви»: «…безверие и равнодушие в просвещенных слоях общества; приниженное состояние духовенства; его бессилие и деморализация; официальное лицемерие вместо живой нравственной силы <…> полицейское насилие вместо духовного убеждения <…> За пределами храма Церковь прекращается <…> в общественной жизни она не занимает никакого места»[45 - Цит. по: Соловьев А. А.Интеллигенция и православная Церковь в социокультурном развитии российского общества в конце XIX – начале XX века. Автореферат дис. д. и. н. Иваново. 2009 // DiBase.ru Библиотека авторефератов и тем диссертаций <Электронный ресурс>.– http://dibase.ru/article/26012009_solovevaa/1 (http://dibase.ru/article/26012009_solovevaa/1). – 26.10.09.].

Одним из важных и очень характерных последствий «синодального благочестия» является искаженное восприятие святости, характерное для русской культуры в целом и даже для церковной среды. Вспомним, что на протяжении более чем двухсот лет (синодальный период, 1700–1917 гг.) в церковной жизни совершилось ничтожное количество канонизаций. Даже преподобный Серафим Саровский, один из самых великих русских святых, удостоился канонизации только после продолжительных дебатов, причем против его прославления были многие церковные иерархи и обер-прокурор Св. Синода. Это настоящий паралич духа, недоверие к святости, к высоким проявлениям духовной жизни, феномен «чудобоязни» (протоиерей Сергий Булгаков), «слабое, ничтожное понятие о православии» (ДПСС. Т. 22. С. 99).

И это есть закономерный результат тесной связи Церкви и государства. «Настоящее» Православие, которое никогда не умирало, а жило в глухих лесах и уединенных скитах, для современников Л. Толстого часто представляло загадку, великую тайну. Очень характерны вопрошания бывшего последователя Л. Н. Толстого И. М. Ивакина: «Мы думаем, что православие – только ризы да деревянное масло, а вдруг в нем есть нечто другое?»[46 - Цит. по: Федоров Н. Ф.Собрание сочинений: В 4 т. Т. 4. М., 1999. С. 542.]

Замечательным символом этого паралича духа является видение Родиона Раскольникова на мосту в Петербурге.

«Он стоял и смотрел вдаль долго и пристально; это место было ему особенно знакомо. Когда он ходил в университет, то обыкновенно, – чаще всего, возвращаясь домой, – случалось ему, может быть раз сто, останавливаться именно на этом же самом месте, пристально вглядываться в эту действительно великолепную панораму и каждый раз почти удивляться одному неясному и неразрешимому своему впечатлению. Необъяснимым холодом веяло на него всегда от этой великолепной панорамы; духом немым и глухим полна была для него эта пышная картина…»

    ДПСС. 6, 90.

Город, которым овладел «дух немой и глухой», стал символом не только эпохи в жизни государства, но и в жизни церковной. Церковный «паралич», о котором писал Ф. М. Достоевский, вызванный государственным попечением, в определенной степени (которую, конечно, не следует переоценивать), часто делал служителей Церкви глухими

к запросам паствы и немыми в смысле духовной силы слова, обращенного к народу. Не случайно в своих диалогах «На пиру богов», написанных уже после Октябрьской революции 1917 г., священник Сергий Булгаков пишет о той легкости, с которой Русская Церковь была устранена (как тогда казалось) из русской истории, причем в деревне этот процесс проходил даже более выраженно, чем в городе.

«Слой церковной культуры оказался настолько тонким, как это не воображалось даже и врагам церкви. Русский народ вдруг оказался нехристианским <…>в России имеет культурную будущность только то, что церковно, конечно в самом обширном смысле этого понятия. И с оцерковлением русской жизни только и могут быть связаны надежды на культурное возрождение России».

    Булгаков С. Н. На пиру богов // Из глубины: Сборник статей о русской революции / Библиотека русской религиозно-философской литературы «Вехи» <Электронный ресурс>. – http://www.vehi.net/bulgakov/napirubogov.html. (http://www.vehi.net/bulgakov/napirubogov.html) – 26.10.2009.

Теперь следует несколько обобщить сказанное выше и обратить внимание на кризис несколько с иной точки зрения.

Слово «кризис» греческого происхождения и связано с глаголом «?????» – «сужу». Таким образом, кризис – это суд над отдельным человеком, переосмысление его жизни, или суд над большой группой людей, наконец, это суд над целой культурой, проверка ее жизнеспособности. Кризисные явления в культуре – это такие явления, которые сигнализируют об отступлении от некой нормы и свидетельствуют о некоем итоге развития, переломе, высшем напряжении.

Как объясняет русский философ И. А. Ильин, кризисные ситуации – это не автоматически катастрофа, как мы часто склонны думать. Это ситуации, когда опыт человека, группы людей или социума претерпевает решающее испытание. В кризисных ситуациях выступают скрытые силы, некие резервы, использование или неиспользование которых приводит либо к обновлению, либо к смерти, катастрофе. Другими словами, кризис культуры – это всегда некоторая задача, которая должна быть разрешена и нерешение которой чревато самыми тяжелыми последствиями[47 - Ильин И. А. Кризис безбожия. М., 2005. С. 56.].

Как изучать религиозный опыт?

Этот раздел книги потребует от читателя некоторых усилий. В нем я хотел бы предложить методологическую схему, которая поможет нам разобраться в том, что современная наука понимает под религиозностью. Сама схема возникла в недрах современного западного религиоведения, богословия и религиозной педагогики и связана исторически с задачей изучения религиозного опыта и религиозного мира современных молодых людей (школьников и студентов). Схема восходит к работам очень известных на Западе ученых – Т. Лукмана, П. Бергера, Д. Поллака, Н. Лумана, Ф. Кауфманна, И. Маттеса и некоторых других.

Эта схема универсальна и предназначена описывать религиозный опыт человека Нового времени. Более того, изучая одновременно дневник Льва Толстого и материалы по религиозности современных немецких студентов, я обнаружил странное сходство между, казалось бы, совершенно разными эпохами и культурами. И я решил осуществить эксперимент: использовать современные методы при изучении религиозного мира Толстого.

Начнем с вопроса: каким образом мы можем описать столь сложное понятие, как религиозный кризис? Для решения этой задачи читателю придется вспомнить свой элементарный опыт изучения стереометрии в средней школе. Обратимся к картинке, которая и представляет собой трехмерное религиозное пространство:

Схема 1.

Конечно, схема требует серьезных пояснений.

Исследователи, изучающие особенности религиозности современного европейца, в особенности молодого европейца – студента или школьника, подчеркивают особое значение трех принципиальных моментов, связанных с субстанциональным, функциональным и дискурсивным (семантическим) аспектами религии и «религиозного»[48 - Все усердствующие читатели более подробно могут ознакомиться с представленной схемой по работе известного современного социолога религии Хайнца Штрайба: Streib, H.,Gennerich,C. Jugend und Religion. Bestandsaufnahmen, Analysen und Fallstudien zur Religiosit?t Jugendlicher. Weinheim & M?nchen: Juventa, 2011. S. 13–17.].

Субстанция – латинское слово substantia является переводом греческого термина, обозначающего сущность, первооснову всех вещей, предельные основания бытия.

Дискурс (от франц. discours – речь) – процесс языковой деятельности, организация системы речи, обусловленная культурой и социальными условиями.

Семантика – раздел лингвистики, изучающий смыслы, смысловые значения языковых единиц.

Субстанциальный аспект религии – это анализ той ее стороны, которая связана с «догматикой», то есть с набором фундаментальных идей в религиозной сфере, которыми руководствуется конкретный человек, прежде всего – его представлений о Боге, «божестве», «Абсолюте», о «высшей силе», «священном». Такие идеи присутствуют в первую очередь в традиционных монотеистических религиях (христианство, ислам, иудаизм), для которых характерно представление о Боге как Творце, Спасителе и Судье, представление о загробной жизни. Некоторые современные исследователи приходят к выводу, что о религиозности вообще можно говорить лишь в том случае, если человек признает существование либо личного Бога, либо некого внеземного принципа, который существенно влияет на его жизнь.

Впрочем, на этот счет в последнее время появилось и другое мнение. Вот что об этом пишет известный социолог религии Д. Поллак: «Современные варианты религии зачастую полностью отказываются от представлений о Боге и при необходимости указать на предмет поклонения прибегают к неопределенным формулам типа Бытие, Природа, Справедливость, Мир, космическая энергия или Судьба»[49 - Pollack D. S?kularisierung – ein moderner Mythos? Studien zum religi?sen Wandel in Deutschland. T?bingen: Mohr Siebeck, 2003. S. 33.]. Действительно, если иметь в виду материалы социологических опросов, то обращает на себя внимание то обстоятельство, что в последние 20–25 лет выросло количество отказов отвечать на вопросы церковно-христианской направленности, как и более частое появление ответа «я не знаю»[50 - См.: Thonak, S. Religion in der Jugendforschung. Eine kritische Analyse der Shell Jugendstudien in religionsp?dagogischer Absicht. M?nster / Hamburg / London: LIT 2003 (= Junge Lebenswelt 2); Friesl,Ch.,Polak, R.Theoretische Weichenstellungen // In: Polak, R. (Hg): Megatrend Religion? Neue Religiosit?t in Europa. Ostfildern: Schwabenverlag 2002. S. 59.]. В частности, большое затруднение у современных молодых людей вызывает понятие «личный», которое имеет большое значение в словосочетаниях «личный Бог» – представители молодого поколения, которые считают себя религиозными, перестали апеллировать к традиционным понятиям, которые еще у их отцов и дедов вызывали совершенно однозначные ассоциации.

Функциональный аспект религии – это та ее сторона, которая позволяет человеку (и обществу) увязывать свое религиозное мировоззрение с конкретными функциями, то есть способами решения задач, в повседневной жизни. Немецкий исследователь Ф. Х. Кауфманн в 1989 году выделил шесть таких функций религии.

а) Формирование идентичности человека, то есть помощь в его самоопределении, способность человека отнести себя к конкретным социальным, национальным, политическим группам;

b) Построение фундамента морали, установление связи между религиозными и нравственными ценностями,

нормами жизни и поведения, выявлении нравственных смыслов;

c) «Образование космоса», то есть помощь религии в построении картины мира, создание законченного и логически связанного образа мира;

d) Социальная интеграция, помощь в процессе социализации, встраивание в социум, установление контактов и связей с конкретными людьми, участие в конкретных общественных группах;

e) «Пророчество». Условно так можно назвать способность религии отвечать на вопрос «зачем я живу?», «что ожидает меня в будущем?».

Что касается шестой функции, то в немецком языке она обозначается сложным и громоздким термином Kontingenzbew?ltigung, что в социологическом контексте можно было бы перевести как «преодоление временности и случайности своего существования». Этот последний момент особенно важен в эпоху постмодерна: современный человек нуждается в определенности и способах преодоления страха случайности бытия, которые и призвана дать религия.

Другими словами, функциональный аспект религии в первую очередь обращает внимание на конкретную жизненную проблему, задачу, которая с помощью религии может быть решена. Речь здесь идет о таких важных для обыденной жизни и деятельности человека проявлениях религиозности, как уверенность в себе, адекватность действий в повседневных ситуациях, перенесение ударов судьбы и несправедливости, формирование ясного жизненного горизонта, возможность исключить из своей жизни хаос и бессмысленность, формирование основы общественного единства, нравственных норм и ценностей.

В этом контексте еще раз хочу обратить внимание усердных читателей на анализ вопроса, так интересовавшего русского философа С. Л. Франка: насколько «религиозное развитие духа» на Западе и на Востоке влияет на «эмпирическую периферию жизни». Этот вопрос со всей остротой был поставлен русскими религиозными философами еще до катастрофы 1917 г. Смысл вопроса заключается в следующем: должна ли религия, вера человека существенно влиять на его жизнь и жизнь вокруг него? Речь здесь идет не только и не столько о личностных изменениях. Принципиальный вопрос заключается в другом: способна ли личная вера сделать человека созидателем государства, культуры, семьи, способна ли она изменить его отношение к труду? С. Л. Франк указывает, что одной из главных особенностей русской духовности является равнодушие именно к этой стороне жизни: русский человек проявляет поразительное равнодушие к политико-экономическим, культурно-историческим и бытовым аспектам «религиозного»[51 - Франк С. Л. Религиозно-исторический смысл русской революции. C. 28 и далее.].

Франк С. Л. (1877–1950) – выдающийся религиозный философ, профессор Саратовского и Московского университетов, участник сборников «Вехи» (1909) и «Из глубины» (1918). В 1922 г. выслан за границу.

Мы видим, что Л. Толстой также обращает внимание на эту сторону отношения к религии. Но с важной оговоркой: в сущности, «эмпирической периферии жизни» для него в понимании Франка не существует, потому что государство, культура, собственность не являются, с точки зрения Л. Толстого, ценностью. Задача религиозно-культурного строительства отходит для него на второй план по отношению к вопросам о смысле индивидуального человеческого бытия.

Наконец, дискурсивный (семантический) аспект религии, очень актуальный в религиозной педагогике, позволяет сделать более ясным религиозный язык человека, в частности, современного молодого человека, язык, который столь сложен, что уже не может быть назван религиозным в традиционном смысле слова.

Исследователи последних десятилетий обратили внимание на то обстоятельство, что сегодня можно говорить об утере религиозного языка, который был бы понятен всем или хотя бы многим, языка, с помощью которого современный (молодой) человек может артикулировать свои духовные потребности и делать понятными другим свои духовные практики. Проблема заключается в том, что религиозный язык в значительной степени перестал для молодых людей быть социально транслируемым. Ранее он приобретался биографически, фактом рождения и воспитания в относительно однородной религиозной среде, теперь это происходит далеко не всегда[52 - F?rst J. Abschied von der “Patchworkreligiosit?t“?: von der pastoralen Kompetenz, moderne religi?se Orientierungen existentiell zu entschl?sseln und theologisch zu deuten // In: Bibel und Liturgie. 86. 2013. № 2. S. 134.].

С точки зрения семантической функции «религия» и «религиозное» – это явления, которые формируются в первую очередь в социальном дискурсе, в процессе коммуникации, позволяют четко определять жизненное пространство человека и являются способом «культурного программирования». Конечно, этот дискурс может включать опыт и традиции мировых религий, но уже к ним не сводится. Более того, при первом знакомстве с ним сразу возникает вопрос, какое вообще отношение это может иметь к Богу, вере и религии, во всяком случае, в традиционном их понимании[53 - Matthes J. Auf der Suche nach dem “Religi?sen“. Reflexionen zu Theorie und Empirie religionssoziologischer Forschung //In: Sociologia Internationalis, 30 (1992). S. 129–142.]. При таком подходе понятие «вера» существенно расширяется и становится синонимом важнейшего экзистенциального решения, жизненного процесса вообще.

Таким образом, три указанных аспекта изучения религиозности (субстанциальный, функциональный и семантический) актуализируются в зависимости от того, что именно в религиозности индивидуума мы изучаем – систему его ценностей, вербальное выражение этой системы или порожденный ею конкретный жизненный опыт. Продолжая геометрические аналогии, можно сказать, что каждая конкретная индивидуальная «вера» – точка или поверхность в пространстве, которое мы обозначили.

Какое же отношение это все имеет к изучению веры графа Льва Толстого, к его религиозному миру? Дело в том, что схема позволяет получить элементарное представление о религиозном мире конкретного человека или конкретной религиозной группы. Что касается Л. Толстого, то его религиозность есть очень замысловатая кривая (или поверхность) в описанном религиозном пространстве. Эта кривая имеет свои особенности. Толстого, как и многих других представителей его адогматического поколения, очень мало интересовал вопрос о субстанциях, о метафизических основаниях веры. Но вопрос, какую роль в жизни в жизни человека религия призвана выполнять, был для него принципиальным, главным. А его религиозный язык, как мы вскоре увидим, имел характерные особенности. Добавим при этом, что Толстой – очень рефлексирующий автор, он сознательно стремится выразить свои переживания и жизненные основания с помощью точных понятий и именно поэтому он так долго вел свой дневник, о котором мы подробнее скажем ниже. Я думаю, что Л. Толстой один из самых рефлексирующих авторов XIX века.

В дневнике Л. Толстого и его записных книжках содержится огромный материал, который может ярко проиллюстрировать предложенную выше схему. Я приведу несколько очень важных примеров.

2 июня 1878 г., то есть, как мы увидим позже, на самом пике своих религиозных исканий, Л. Толстой заносит в записную книжку следующую мысль:

«С Богом нельзя иметь дело, вмешивая посредника и зрителя, только с глаза на глаз начинаются настоящие отношения; только когда никто другой не знает и не слышит, Бог слышит тебя».

    (48,

187).

Далее в этой книжке следует большой отрывок, который сам Толстой озаглавил так: «Не доказательство, но объяснение форм моей веры». Я думаю, всем читателям понятно, сколь интересны для анализа записи подобного рода, в которых рефлексивный дар автора проявился очень глубоко.

«Формы веры»— именно то, что нас будет интересовать более всего при изучении понятия «религиозный кризис». Я не буду приводить целиком последовавшую за этим заголовком запись, обращаю только внимание на один абзац (под номером 1), где Л. Толстой формулирует пять «безответных вопросов», в которых проявляется «невозможность знания», но на которые может ответить религия: «a) Зачем я живу? b) Какая причина моему и всякому существованию? c) Какая цель моего и всякого существования? d) Что значит и зачем то раздвоение – добра и зла, которые я чувствую в себе? е) Как мне надо жить? Что такое смерть? Самое же общее выражение этих вопросов и полное есть: как мне спастись? Я чувствую, что погибаю – живу и умираю, люблю жить и боюсь смерти, – как мне спастись?» (48, 187). Мы не будем разбираться сейчас, в каком смысле Л. Толстой употребляет здесь слово «спасение», но видим, что вопросы сформулированы предельно «функционально».

Функциональность, то есть направленность не на «догматику» и метафизику, а на выявление способа, которым религия помогает человеку жить, работать и творить, вообще является весьма характерной особенностью построений Л. Толстого. Можно сказать, что первый и последний вопросы – зачем я живу? как мне надо жить? – находятся в центре религиозно-философских построений Л. Толстого.

Я хотел бы привести еще два ярких примера подобной рефлексии «функциональности религии» из тех же записных книжек Л. Толстого, которые очень важны для понимания общего смысла его религиозной концепции.

Первый пример – заметка из Записной книжки № 10, сделанная, очевидно, летом 1880 г. Здесь, анализируя Нагорную проповедь (Мф. 5–7), Л. Толстой отмечает, что в заповедях блаженства отсутствует какая-либо метафоричность, а также «неточности», «преувеличения», «переносный смысл»: «Все ясно, просто – что должно делать, как» (48, 324). Именно функциональная ясность, то есть ясность, с точки зрения Л. Толстого, цели (что?) и способа (как?) является залогом истинности религии. Кроме того, для Толстого важно, что Нагорная проповедь предписывает определенный способ действия, то есть возможность изменения – себя самого и окружающего мира. С его точки зрения, покаяние (греч.????????, перемена ума) есть не столько мистический процесс, сколько изменение личности, ее трансформация в процессе исполнения заповедей. Далее Л. Толстой подчеркивает парадоксальность, с его точки зрения, восприятия Евангелия: «то, что можно делать, что понятно, ясно и предписано», историческая Церковь якобы всегда воспринимала только метафорически; наоборот, «то, что непонятно, глупо, чего нельзя даже делать», то она понимала прямо (48, 324).

Отметим сразу же, что именно Нагорная проповедь станет тем базовым текстом, на основании которого писатель в дальнейшем построит свою проповедь. С его точки зрения, функциональная ясность Нагорной проповеди (то, что просто, естественно и исполнимо) должна быть противопоставлена тем «неподлинным» отрывкам Евангелия, которые, наоборот, проникнуты метафоричностью, неясностью, неточностями. К этим отрывкам Л. Толстой относит все евангельские чудеса и все то, что проникнуто расплывчатым, с его точки зрения, мистицизмом, например учение Христа о Евхаристии (Ин. 6).

Сравним сказанное выше еще с одной яркой мыслью из записных книжек. Надеюсь, что после этого «функциональный» характер религиозной концепции Л. Толстого станет для читателей более очевидным.

«Почему этические законы – проявления божества? Потому что знать, что хорошо и что дурно, что надо любить, однозначуще знанию того, зачем я есть, куда я иду, к чему стремлюсь».

    (48, 348).

Сделаем важный предварительный вывод. В религиозной схеме Л. Толстого уже на очень ранней стадии ее формирования (1870-е – начало 1880-х гг.) совершенно безапелляционно противопоставлены ясность Учения Христа, наиболее полно выраженная в Нагорной проповеди, и полная неясность, по мнению Л. Толстого, евангельской мистики, в наиболее полном виде присутствующая в описании Воскресения Христова – эпизод, который впоследствии Л. Толстой просто удалит из Евангелия. С его точки зрения, Евангелие не должно содержать абсолютно ничего, что противоречило бы простым и определенным свидетельствам человеческого опыта.

Таким образом, Лев Толстой подходит к сути своего собственного религиозного кризиса, последствия которого он стремится распространить на всех людей. По Толстому (заметим, что здесь он находился вполне в русле европейской просвещенческой традиции, наиболее полно выраженной в творениях Руссо и Канта), инстинкт веры, религиозного чувства, заложен в человеческом естестве, в сердце и душе человека, он прост и ясен и не требует никаких мистических усилий или переживаний, не укладывающихся в опыт человека.

Прежде чем в следующих главах мы более подробно рассмотрим «формы веры» Л. Толстого, следует подчеркнуть еще один важный теоретический аспект.

Человек, пользуясь своим собственным религиозным языком, может при этом свидетельствовать о том же самом опыте, который христианин выражает в традиционных понятиях и категориях. Известно, что в любой культуре можно выделить базовые параметры, которые носят название концептов.

Концепты – это не просто понятия, слова, даже несущие высокую смысловую нагрузку. Каждый человек пользуется языком, словами, которые он усваивает в ходе социализации. В процессе развития – интеллектуального, эмоционального, эстетического, религиозного – человек начинает понимать, что некоторые из слов имеют совершенно особую смысловую нагрузку. Это и есть концепты, то есть основные «словесные смыслы», вокруг которых выстраивается в сознании человека вся структура бытия, базовые категории, определяющие возможность и условия действия человека в мире[54 - См. подробнее: Лурье С. В. Культурные константы, обобщенный сценарий и функционирование социокультурных систем// Светлана Лурье, Этнопсихология <Электронный ресурс>.– http://svlourie.narod.ru/CultConsts.htm (http://svlourie.narod.ru/CultConsts.htm). – 18.10. 2009.]. Концепт – «сгусток культуры» в сознание человека и одновременно тот инструмент, с помощью которого человек сам входит в культуру: «Концепт – основная ячейка культуры в ментальном мире человека»[55 - Степанов Ю. С. Константы: словарь русской культуры. Изд. 2-е, М., 2001. С. 43.].

Концепт (в отличие от понятия) – это не то, что только мыслится, но что также переживается, является предметом эмоций, симпатий и антипатий. Очень важное свойство концептов заключается в том, что они обладают устойчивостью, адекватностью по отношению к самым разнообразным ключевым социальным и жизненным сферам. Если концепты однажды появились в культуре и языке, то существуют уже всегда. Но они могут изменяться – в том смысле, что их конкретное значение должно прослеживаться на определенном временном отрезке.

Какие же именно концепты мы относим к числу религиозных? Здесь важно учитывать, что христианское благовестие, Откровение, привносит

нечто абсолютно новое в понимание личности. Помимо природных качеств и приобретенных в результате социализации оно рассматривает в человеческой личности еще один пласт – духовный, то, что можно назвать религиозным ядром личности. Иметь в виду эту глубину особенно важно тогда, когда речь заходит о творчестве. Культурное творчество неотделимо от творчества религиозного: «внутри каждого культурного акта сущностно присутствует религиозное измерение»[56 - Пименов С. С. Доктор Пауль Тиллих. О традиции, новизне и богословском усилии. М., 2013. С. 151.].

Примерами религиозных концептов являются такие базовые категории, как «духовность», «вера», «грех», «Церковь», «Воскресение» и другие. Но на самом деле каждый базовый концепт порождает целый ряд связанных с ним других концептов. Вот, например, как можно выстроить концептуальный ряд, связанный с концептом «грех»:

Грех – совесть – святость – праведность – бес, черт – сатана, диавол.

Таким образом, можно сказать, что в предложенной выше схеме «религиозного пространства» религиозный концепт – это конкретная точка, имеющая три значимые координаты. Религиозный концепт – семантическая единица, несущая в себе большую смысловую и функциональную нагрузку, элемент «индивидуальной догматики» человека, выраженный в слове и позволяющий активно выстраивать жизненное пространство.

Можно утверждать, что набор религиозных концептов конкретного человека может и должен хотя бы в общих чертах дать ответ на вопрос, какую роль религия играет в формировании его жизненной мотивации, как она помогает ему решать возникающие жизненные задачи. Повторю еще раз: при условии, если человек вообще склонен считать, что религия занимает какое-то место в его жизни.

Другими словами, религия человека – это:

а) индивидуальная религиозная система, связанная или не связанная с традиционной религиозностью, с историческими конфессиями; «субъективная догматика» человека;

б) способы решения жизненных задач, апеллирующие к религиозным категориям, индивидуальная линия жизни, которая выстраивается с их помощью;

в) индивидуальный религиозный язык, индивидуальная религиозная семантика.

Если речь идет о современном человеке, его религия выстраивается из сложных и часто несовместимых элементов, складывающихся для каждого индивида в уникальный, его собственный духовный интеграл, – «концепт духовности» с уникальной внутренней связью, «внутренней когеренцией». Напомню читателю, что когеренцией называют совпадение основных характеристик (фаз) двух или нескольких волновых движений. В переносном смысле мы здесь говорим о том таинственном и единственном для каждого человека способе слияния «духовных волн», которые воздействуют на ум и сердце человека.

Эта «внутренняя когеренция» далеко не сразу может быть воспринята и осмысленна извне. Именно поэтому в исследовательской литературе она получила специальное наименование – «лоскутная религия» или «печворк-религиозность» (от англ. patchwork – лоскутная работа, мешанина). При ее исследовании нужно учитывать важное обстоятельство, имеющее как теоретическое, так и практическое значение.

Дело в том, что исследователю (священнику, педагогу), сталкивающемуся впервые с этим феноменом, пестрота религиозных представлений человека может на первый взгляд показаться случайным, эклектическим набором концептов и практик, которые мы склонны определять терминами «синкретизм» и «маргинальность», имеющими негативный оттенок. Каждый священник имеет подобный опыт при общении на исповеди с человеком, который впервые пришел в Церковь. Но при этом важно понимать, что сам человек, как правило, не склонен воспринимать «свою когеренцию» и свою религиозность негативно и в негативном контексте.

Синкретический – составленный из случайных признаков или теорий, соединяющий разнородные начала при игнорировании важных различий между ними.

Маргинальный (от. лат. margo – край) – находящийся на границе различных систем или культур, испытывающий влияние противоречащих друг другу норм, принципов, ценностей.

Далее, было бы большой ошибкой делать какие-то решительные выводы по поводу того обстоятельства, что высказывания данного человека о религии плохо или очень плохо соотносятся с нормативными представлениями о ней, так как проблема здесь может заключаться не только в наличии реального расхождения, но и просто в неспособности найти нужные формулировки.

Учитывая сказанное выше, я хотел бы представить еще одну последовательность, которую можно рассматривать как шкалу религиозного опыта.

[Духовность – Религиозность]

1. «Большая трансценденция»

(причастность «мирам иным», в терминологии Достоевского):

религиозность в традиционном понимании, то есть признание —

а) существования Абсолюта – Бога или безличной Силы

и/или

б) загробной жизни.

2. Личный Бог и вечная жизнь

(жизнь после смерти, вечное бессмертие) —

конфессиональность (самоопределение в границах определенной религиозной группы, отождествление с конкретной религиозной традицией)

или

синтез нескольких традиций, построение «индивидуальной религии», конструирование собственной «лоскутной религии».

3. Христианство (Христос) – Христос – Богочеловек (Воплощение) – Воскресение Христово (Искупление).

4. Степень включенности в жизнь конфессии («церковность») – Евхаристия.

Я попытался в этой последовательности показать, каким образом совершается переход от более «слабых» форм религиозности к более явно выраженным. Конечно, повторяю, для самого человека «слабые» формы никогда не воспринимаются как слабые, наоборот, он чувствует в своей вере силу, дающую возможность жить и решать жизненные проблемы.

Квадратные скобки в первой строке связаны с тем, что понятия «духовность» и «религиозность» сложно развести, но сейчас мы этим вопросом заниматься не будем. Скажу только, что исходной точкой рассуждений для меня является такое понимание религиозности, при котором человеком признается существование Бога или Абсолюта (Высшей Силы), влияющего на его индивидуальную жизнь и на жизнь всего мира.

При этом, если человек позиционирует себя приверженцем традиционной конфессии, то мы можем говорить о его конфессиональном опыте. Венчает этот перечень христианство как индивидуальный опыт веры в Христа, признание Его роли в деле спасения человека и стремление жить по Его заповедям.

В приведенной схеме некоторые переходы имеют принципиальное значение. Чтобы облегчить ее восприятие, я остановлюсь на четырех шагах, с моей точки зрения, самых важных.

Но сначала поясню термин «большая трансценденция». Философский термин «трансцендентный» (от лат. transcendens – перешагивающий, выходящий за пределы) означает нечто, запредельное миру явлений и личному опыту. По Канту, трансцендентны Бог, душа, бессмертие, которые, будучи недоступными теоретическому познанию, доступны вере, опирающейся на постулаты разума. Таким образом, с философской точки зрения, трансценденция – это переход границ между двумя областями, в частности, из области посюстороннего в область потустороннего, из сферы природы и опыта в сферу надприродного, сверхъестественного,

сверхчувственного.

Термин «большая трансценденция» (в отличие от малой или средней) был введен в научное обращение социологией религии во второй половине XX в., в частности, в работах немецкого ученого Томаса Лукмана.

«Большая трансценденция» – это опыт всего того, что не укладывается в мое представление о себе и о других, о своем глубинном «я», о жизни и ее цели, о вере, любви, добре и красоте. Это способность именно встретить, открыть новое, тотально противоречащее моему опыту, знаниям, убеждениям, религиозному пути, встретить то, что онтологически больше меня. В христианстве – это ошеломляющее открытие Благой Вести и Воскресения.

Теперь понятно, почему «большая трансценденция» – это первый шаг на религиозном пути. Это признание существования мира религиозных явлений, не укладывающегося в сферу стандартного человеческого опыта. Можно с большой вероятностью утверждать, что и в истории всего человечества в целом, и в каждой индивидуальной религиозной биографии «большая трансценденция» связана с открытием Бога – Абсолюта и опыта вечной жизни.

За этим шагом может последовать второй – персонализация индивидуального религиозного опыта, то есть переход от интеллектуальной догадки о существовании Бога к личной встрече с Богом-Личностью и появление опыта личного бессмертия. Далее схема разветвляется в зависимости от того, облекает ли человек свою веру в традиционные формы исторических религий (конфессий) или предпочитает выстраивать свой печворк – индивидуальную, лоскутную религию.

Самое важное значение для нас имеет третий шаг – встреча со Христом, которая всегда носит индивидуальный характер. Здесь возможны две принципиальные позиции. С точки зрения первой, в Евангелии самое большое значение имеет морально-педагогическая составляющая, учение и проповедь Христа, то есть совокупность высоких моральных норм, которая является центром Нового Завета. Такое понимание Евангелия можно назвать нравственно-центрированным. С точки зрения мистического понимания, центр Евангелия и всей христианской жизни – Воскресение Христово, Пасха, победа над смертью и торжество вечной жизни.

И, наконец, четвертый шаг – признание Христа не только великим Учителем жизни, но воплотившимся Богом, моим Спасителем. В этой ситуации рождается понимание того, что полнота христианской жизни присутствует в таинстве Евхаристии – высшей для христианина возможной форме соединения с Богом.

Теперь мы можем вернуться к обсуждению понятия «кризис». Используя введенные выше понятия, можно определить религиозный кризис как ситуацию, когда «внутренняя когеренция» человека, то есть, во-первых, его «индивидуальная догматика», во-вторых, его способность решать жизненные задачи, наконец, в-третьих, использование им религиозного языка, религиозных понятий в их конкретных значениях претерпевают значительную трансформацию.

Это значит, в частности, что если для данного человека речь не идет о тотальной потере религиозности, то, скорее всего, он будет делать одну из трех вещей:

а) переосмыслять традиционное понимание религиозных концептов;

б) придавать концептуально-религиозный смысл тем понятиям, которые ранее в традиции воспринимались более нейтрально, например, таким, как философские понятия («разум», «жизнь», «любовь» и т. д.);

в) использовать концепты, которые сам индивидуум воспринимает как религиозные, хотя в традиционном понимании они не имеют никакого отношения к религии и духовности (именно это происходит сегодня в молодежных субкультурах, где религиозные черты может приобретать увлечение спортом или модой).

Безусловно, религиозный кризис чаще всего вызван субъективными обстоятельствами жизни человека. Это происходит, например, когда мы говорим о религиозном обращении или, наоборот, о потере религиозного чувства, потере религиозной веры. Но для конкретного поколения кризис часто определяется конкретными объективными факторами, например, значительными социальными сдвигами или потрясениями. Другими словами, религиозный кризис поколения тесно связан с индивидуальными кризисами: не только для отдельных людей, но для целого поколения возникает необходимость конструирования новой системы ценностей, в которой найдется место вере.

И здесь еще раз нужно сделать одно очень важное замечание. Кризис религии далеко не всегда заключается в постепенном затухании религиозности. Он состоит в том, что религиозность данного общества или индивидуума есть продукт внешних факторов (например, секуляризации), в результате взаимодействия которых элементы религиозного, так, как они понимались раньше, теперь соединены с элементами совершенно другой природы. Именно поэтому возникает необходимость более точно разобраться с тем, что же такое «религия».

Другими словами, религиозный кризис всегда связан с переосмыслением старых концептов и актуализацией новых. Человек описывает свой собственный религиозный опыт нетрадиционным образом и может при этом использовать такие понятия, которые, с нашей точки зрения, именно к религии отношения не имеют, однако для самого человека являются вполне адекватным представлением его внутреннего мира, его «когеренции».

Опираясь на сказанное, попытаемся в самом общем виде понять, во что верил и во что категорически отказывался верить русский человек – современник Л. Толстого.

Я уже указывал выше, что в основе кризисных процессов в религиозной области в Европе лежало глубокое, можно сказать, фундаментальное противоречие между Просвещением и Откровением. Истинным «богом» Просвещения стало обобщенное понимание природы, естественного, явленное в трех «ипостасях»: «естественная религия», «естественное право» и «естественное государство». На практике это вылилось в активную борьбу светского государства с католицизмом.

Кроме того, в XIX веке проявляются и другие антирелигиозные факторы и факторы, которые сами по себе не были направлены против религии, но могли существенно оживлять антирелигиозные настроения. О них мы уже упоминали раньше: научно-технический прогресс и противостояние религиозного и научного мировоззрения, учение Карла Маркса, рабочее движение, трансформация идей французских просветителей, в первую очередь Вольтера.

Позволю себе представить еще одну схему, которую я назвал «колесом секуляризации».

Схема 2. «Колесо секуляризации»

Эта схема в целом построена в соответствии с «законом трех состояний» основателя позитивизма французского философа Огюста Конта. Согласно Конту, человечество в развитии самосознания и мышления проходит три исторические стадии: богословскую, метафизическую и научную. Стадии сменяют друг друга и составляют суть развития духовного опыта человека. На рисунке и показаны три сектора. Первый сектор – состояние богословское («фиктивное», в терминологии Конта, и религиозное – в моей терминологии), второй – состояние метафизическое («абстрактное» или философское), третий – состояние научное («позитивное» или биологическая позиция по Конту). По-другому можно было бы говорить о трех модусах мысли, движение по которым (от одного к другому) и определяет процессы, о которых уже немало сказано в книге.

На

предлагаемой схеме все три стадии человеческого сознания показаны для двух хронологических периодов. Верхний полукруг – это XIX век, движение от богословской стадии через философскую к научной, которая, по мысли Конта, и должна была заменить собой все религиозные мечтания. Это движение показано условно вращением по часовой стрелке. А в нижнем полукруге, соответствующем периоду приблизительно после Второй мировой войны, второй половине XX века, процесс движется в обратном направлении (против часовой стрелки). Иными словами, гипотеза заключается в том, что «колесо секуляризации» поменяло направление движения – научное мировоззрение уже не может так просто расстаться с религиозными представлениями или отбросить их.

Конечно, факторы секуляризации, о которых мы уже говорили, были актуальны и для России. Однако религиозный кризис в России имел свои специфические черты, которые также уже были упомянуты выше: для него совершенно неактуальна социально-политическая окраска. Характерной особенностью европейской культуры в традиционно католических странах является влиятельное католическое духовенство и разветвленная сеть монашеских орденов, которые обладали по традиции большим авторитетом и с определенным успехом проводили собственную культурную политику. Эта деятельность распространялась не только на культуру в широком смысле (наука, литература, искусство), но также на всю общественную и даже политическую жизнь. Именно поэтому политические и социальные притязания Католической Церкви и ее клира вызвали такой энергичный протест в Европе в XVIII–XIX вв.

Подобные явления совершенно несвойственны русской жизни, так как на протяжении всего Синодального периода в социальной жизни роль духовенства была незначительна, а говорить о его участии в политической жизни вообще не приходится.

Мы имеем многочисленные свидетельства того, что в России во второй половине XIX в. вера образованного человека и его желание стать священником могли в его среде вызвать только изумление. Вот что об этом пишет В. В. Розанов.

«Может быть, для будущих времен интересно будет сообщение, что в 80-х гг. минувшего столетия Россия и общество русское пережило столь разительно – глубокий атеизм, что люди даже типа Достоевского, Рачинского и (извините) Розанова предполагали друг у друга атеизм, но скрываемый: до того казалось невозможным “верить”, “не статочным” – верить!!».

    Розанов В. В. Литературные изгнанники. Н. Н. Страхов. К. Н. Леонтьев. С. 72.

О том же свидетельствуют и воспоминания С. Н. Булгакова, который отчетливо осознавал все трудности своего положения, когда в конце 1917 г. решил стать священником: в интеллигентской среде в его положении профессора Московского университета и доктора политической экономии это решение «являлось скандалом, сумасшествием или юродством и, во всяком случае, самоисключением из просвещенной среды»[57 - Булгаков С., прот. Православие. М., 2001. С. 341.].

Социальный статус православного священнослужителя, «попа», в XIX в. был настолько низок, что эпизоды принятия сана представителями дворянского сословия и тем более аристократии были крайне редкими. Тот портрет русского духовенства, который дает в «Дневнике писателя» Ф. М. Достоевский, подтверждает эту мысль: духовенство не отвечает на вопросы народа и занимается поборами, а часто и доносами (ДПСС. Т. 25. С. 174), священник – «для народа стяжатель», народ «устанет веровать», не убережет своей веры (ДПСС. Т. 15. С. 253), русский народ «в уединении, весь только на свои лишь силы оставлен, духовно его никто не поддерживает» (ДПСС. Т. 27. С. 17; см. также С. 49).

Удивляться этому не приходится. И в XVII веке авторитет русского священнослужителя не был высоким. А события послепетровской эпохи, в первую очередь жестокие уроки царствования Анны Иоанновны, довершили дело. Действительно, в эту страшную эпоху священника можно было нещадно и часто совершенно безнаказанно сечь кнутом, вырывать у него ноздри и даже сажать на цепь. Например, в ходе знаменитого процесса семьи Долгоруких в 1738–1739 гг. были биты кнутом с вырыванием ноздрей те священнослужители, которые не донесли начальству сведения, полученные на исповеди по поводу козней (действительных или мнимых) членов этой семьи. Кроме того, фактически до середины XVIII века будущие священники не имели возможности получать систематическое духовное образование.

Естественно, в этой ситуации ни о каком социальном статусе серьезно говорить не приходилось. Достаточно напомнить, что официально от телесного наказания священники и диаконы были освобождены императорским манифестом только в 1801 г., а члены их семей – только в 1808-м[58 - См.: Римский С. В. Российская Церковь в эпоху Великих реформ. С. 100.].

В России духовенство и дворянство культурно были фактически противопоставлены в первую очередь по типу воспитания и образования, что очевидным образом отразилось уже в начале XIX в. в весьма презрительном оттенке слова «семинарист»[59 - Живов В. М. Кощунственная поэзия в системе русской культуры конца XVIII – начала XIX века // Из истории русской культуры. – Т. IV (XVIII – начало XIX века). М., 2000. С. 737–738.]. Тот же вывод будет справедлив и по отношению к монашеству. Вспомним, Ф. М. Достоевский в своем последнем романе говорит о том, что слово «инок» «произносится в наши дни у иных уже с насмешкой, а у некоторых и как бранное» (ДПСС. Т. 14. С. 284). А известный публицист Н. П. Гиляров-Платонов, сам выходец из духовной среды, определил духовенство как «униженное» и «запуганное» сословие, «на которое сама государственная власть смотрит с презрением» и которое «отбивается от обязанности воспитывать народ»[60 - Гиляров-Платонов Н. П. «Жизнь есть подвиг, а не наслаждение…». М., 2008. С. 169, 171.].

Гиляров-Платонов Н. П. (1824–1887) – философ и публицист, выпускник МДА (1848), издатель и редактор газеты «Современные известия» (1867–1887).

Фактически в России противостояние духовного сословия и интеллигенции воспринималось как противостояние двух совершенно чуждых друг другу реальностей. Во всяком случае, именно так определяла проблему З. Гиппиус: «мы» и «они», два разных мира, совсем разные культуры, причем разные вовсе не по уровню образования, не по происхождению, не по глубине и проницательности, а по тому, что мы сейчас часто называем ментальностью[61 - Гиппиус З. Н. Воспоминания о религиозно-философских собраниях // Наше Наследие. 1990. № IV (16). С. 68. В книге П. В. Басинского приводятся очень показательные статистические данные, демонстрирующие полное равнодушие русских людей даже к такому важному социальному проекту, как «Дом трудолюбия» прот. Иоанна Кронштадтского: 90 % сумм, пожертвованных на это учреждение, были внесены самим отцом Иоанном. См.: Басинский П. В. Святой против Льва. Иоанн Кронштадтский и Лев Толстой: история одной вражды. М. 2016. С. 146.]. Примечательно при этом, что очень многие представители интеллигенции по своему происхождению были выходцами именно из духовного сословия.

Равнодушие к Церкви и глубокое недоверие к ее служителям было связано с другими проявлениями кризиса – с полным равнодушием к церковной догматике и литургической жизни.

Действительно, даже среди людей, сохранявших большой интерес к религиозной жизни, часто

происходила значимая подмена. Истинный, духовный смысл церковного христианства либо полностью игнорировался, либо, уже в крайних случаях, приобретал болезненную окраску. В этой ситуации уже не может удивлять мнение столь просвещенного человека, как Н. Н. Страхов (в прошлом семинариста), который указывает в письме Л. Н. Толстому, что, по его мнению, христианство вместило в себя все религии, в том числе и буддизм, и отозвалось на все запросы сердца, но понимать его уже невозможно – буддизм и магометанство понятнее[62 - Л. Н. Толстой и Н. Н. Страхов: Полное собрание переписки. Т. I. С. 402.]. В другом письме Н. Н. Страхов подчеркивает, что ему всегда казалась непонятной и дикой идея личного бессмертия и был противен мистический восторг большинства религиозных людей. С его точки зрения, альтернативой этой, по его мнению, ложной религиозности, является установка на выполнение слов Христа: «Любите враги ваша, добро творите ненавидящим вас. И это я понимаю. Как хорошо предаваться добрым движениям души, из которых иных я, бывало, стыдился!»[63 - Л. Н. Толстой и Н. Н. Страхов: Полное собрание переписки. Т. II. С. 552–553.].

В сознании русских людей возникает своеобразный разрыв – Церковь мыслится уже не только как Царство не от мира сего, но как институт, предъявляющий современникам абстрактные и непонятные требования.

«Призывы Церкви перестали ныне действовать на людей, вера обратилась во что-то внешнее, в форму, обряд, почти без признаков духа жизни; перестали даже думать, чтобы вера могла иметь какое-либо действительное участие в жизни».

    Федоров Н. Ф. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 4. М., 1999. С. 505.

Выходом из этой ситуации, как для образованного меньшинства, так и для крестьянского большинства, был поиск новых типов духовности, «новой контрмифологии» (В. Н. Ильин), противостоящей евангельской. Эта новая духовность, по выражению протоиерея Георгия Флоровского, представляла собой все более выраженные формы моралистического сектантства, духовной и богословской «робинзонады»[64 - Флоровский Г., прот. Пути русского богословия. С. 406.].

Флоровский Г. (1893–1979) – выдающийся богослов, историк, философ. Активный деятель экуменического движения. Один из основателей евразийства. Выпускник историко-филологического факультета Императорского Новороссийского университета. С 1920 г. в эмиграции. Проживал в Болгарии, затем в Праге. С 1926 г. профессор Свято-Сергиевского православного богословского института в Париже. С 1932 г. священник. В 1948 г. переехал в США. В 1951–1955 гг. декан Свято-Владимирской православной семинарии в Нью-Йорке, профессор Гарвардского и Принстонского университетов, автор фундаментальных работ по патрологии. Автор книги «Пути русского богословия» (1937), не потерявшей своей актуальности и сегодня.

Таким образом, мы должны сделать очень важный для дальнейшего вывод. Религиозная проповедь Л. Н. Толстого была подготовлена всем ходом русской религиозной и духовной истории, точнее, всей историей русского религиозного кризиса Синодальной эпохи. Это заметил еще В. Н. Ильин: «Л. Н. Толстой находился на гребне очень мощной волны, связанной с духом эпохи органически, и не представлял поэтому ни в коем случае явления революционного»[65 - Ильин В. Н. Миросозерцание графа Льва Николаевича Толстого. С. 167.].

Акцентированно антицерковный пафос в творчестве писателя рождается несколько позже, когда на первый план выходит утверждение, что современный человек вообще не может быть «человеком Церкви», не может быть христианином в традиционном, первоначальном смысле этого слова. Вальтер Нигг в очерке о Толстом как представителе восточного еретизма подчеркивает в связи с этим, что именно Л. Н. Толстой зафиксировал впервые со всей силой принципиальную невозможность возвращения в Церковь для нового человека, человека XIX в., с его сложной психической организацией[66 - Nigg W. Das Buch der Ketzer. Frankfurt/Main; Wien; Z?rich. 1962. S. 427.].

Теперь мы должны попытаться понять, какие факторы влияли на формирование религиозных взглядов писателя.

Глава II

Духовная биография

«Есть правда личная и общая. Общая только 2?2=4. Личная – художество! Христианство. Оно все художество».

    Л. Н. Толстой. «Духовная биография»

Детство, отрочество, юность

«Отправляясь за тысячу ри, не запасайся едой, а входи в Деревню, Которой Нет Нигде, в Пустыню Беспредельного Простора под луной третьей ночной стражи».

    Мацуо Басё. «Путевые дневники. В открытом поле» [67 - Мацуо Басё – выдающийся японский поэт XVII в., живший простой жизнью странствующего философа, приверженца философии дзен. «Отправляясь за тысячу ри…» – поэтическое переложение гимна из антологии «Собрание рек, озер, ветра и луны». Ри – единица длины, равная 3 927 м. Деревня, Которой Нет Нигде – идеальный мир пустоты и неделания, где природа пребывает в своем первозданном состоянии.]

Пересказывать биографию Л. Толстого – дело лишнее, наверное, нет другого русского человека, родившегося в XIX веке, жизнь которого была бы так хорошо известна образованному читателю (быть может, за исключением В. И. Ленина). Достаточно упомянуть о том, что только в серии «Жизнь замечательных людей» на протяжении 50 лет издано два жизнеописания писателя, которые неоднократно переиздавались. Кроме того, в этой же серии вышла и биография жены писателя, графини Софьи Андреевны Толстой.

Л. Н. Толстой был самым именитым русским литератором и состоял в родстве с известнейшими дворянскими фамилиями России: это Волконские, Горчаковы, Головины, Глебовы, Трубецкие, Головкины, Одоевские и другие. Почти все предки Л. Толстого принадлежали к поместному дворянству и прошли через «государеву службу». Примечательно также, что среди его дальних родственников числятся не только известные Толстые – художник и медальер Ф. П. Толстой, поэт А. К. Толстой, министр внутренних дел Д. А. Толстой, но также поэты А. С. Пушкин (по линии матери родная сестра прабабушки поэта доводится прапрабабкой писателю), Ф. И. Тютчев, А. И. Одоевский, философ П. Я. Чаадаев (троюродный дядя писателя), декабристы С. Г. Волконский и С. П. Трубецкой, канцлер А. М. Горчаков.

Кроме того, род Толстых (по линии князей Волконских) дал России не только выдающихся государственных деятелей, но и многих святых. Его родоначальником был святой мученик князь Михаил Черниговский. Если же ознакомиться с родовым древом Волконских, начиная от Рюрика, то в нем обнаруживается целый сонм благоверных предков писателя, в том числе и свв. Ольга, Владимир, Борис и Глеб, Андрей Боголюбский, Александр Невский и Дмитрий Донской[68 - См. подробнее: Белоусова Е. В. Небесный венец князей // Вестник Ясная Поляна, 2007. <№ 4>. С. 15.].

Толстой был с детства связан с усадьбой Ясная Поляна, в которой родился, жил всю жизнь и, если руководствоваться простой житейской логикой, должен бы был умереть. Этого не произошло, и это обстоятельство составляет одну из главных трагедий Л. Толстого. О ней мы будем говорить подробно.

Вот общая канва. Но на некоторых важных аспектах биографии писателя я хотел бы остановиться чуть подробнее.

Лев Толстой очень рано осиротел. Матери он лишился в двухлетнем возрасте. Примечательно, что все главные герои писателя, начиная с Николеньки Иртеньева и кончая

Нехлюдовым, растут без матери. В его дневнике, воспоминаниях и других произведениях подчас очень ярко высказывается тоска по материнской любви и ласке. Приведу очень известное место из воспоминаний писателя о матери.

«По странной случайности не осталось ни одного ее портрета, так что как реальное физическое существо я не могу себе представить ее. Я отчасти рад этому, потому что в представлении моем о ней есть только ее духовный облик, и все, что я знаю о ней, все прекрасно <…> Она представлялась мне таким высоким, чистым, духовным существом, что часто в средний период моей жизни, во время борьбы с одолевшими меня искушениями, я молился ее душе, прося ее помочь мне, и эта молитва всегда помогала мне».

    (34, 349, 354).

Если дед писателя принадлежал к одной из самых известных русских дворянских фамилий Волконских, то его жена была представительницей знатного рода Трубецких, которые владели, между прочим, известным всем любителям московской старины «домом-комодом» на Покровке. Именно благодаря Н. С. Волконскому Толстые впоследствии стали владельцами усадьбы Ясная Поляна.

Мать писателя, так ярко напоминающая некоторыми подробностями своей биографии княжну Марью Болконскую в «Войне и мире», получила очень добротное домашнее воспитание. С пяти лет она владела французским языком, как родным, впоследствии обучилась также английскому, немецкому и итальянскому языкам. Как и в случае княжны Марьи, в учебную программу матери будущего писателя входили математика, физика, география, логика, русская словесность, всеобщая история. Примечательно, что она грамотно писала по-русски, о чем Л. Толстой не без гордости сообщил в своих воспоминаниях, музицировала, была «чутка к художеству», занималась литературой. Возможно, именно мама передала сыну литературный талант – в архиве М. Н. Волконской сохранились два больших прозаических произведения – волшебная сказка «Лесные близнецы» (на французском языке) и повесть в двух частях «Русская Памела», написанная под очевидным влиянием знаменитого произведения С. Ричардсона.

Очень примечательно еще одно сочинение матери Л. Толстого – путевой дневник, заметки о посещении Петербурга «Дневная записка для собственной памяти». Эта «Записка» была составлена, когда М. Н. Волконской было всего 19 лет. Л. Н. Толстому этот документ стал известен только в 1903 г., когда его нашли на чердаке, заброшенным туда сыном писателя, Л. Л. Толстым.

Но самое интересное обстоятельство заключается вот в чем. В архиве М. Н. Толстой находится книга «Le combat spirituel». Это перевод на французский язык знаменитой «Духовной брани» итальянского католического монаха Лоренцо Скуполи, сделанный пастором Жаном Бриньоном и опубликованной впервые в 1589 г. в Венеции. Эта книга сегодня известна всем, кто интересуется христианской аскетикой, так как труд Скуполи после выхода стали переводить на все европейские языки. В 1787 г. был он впервые переведен и на русский язык выпускником Киевской духовной академии И. С. Андреевским. А в 1796 г. эта книга была переведена на греческий язык Никодимом Святогорцем, который дал ей новый заголовок, также всем сейчас хорошо известный – «Невидимая брань». В 1888 г. именно с этого греческого текста сделал свой перевод «Невидимой брани» святитель Феофан Затворник. Поразительно – но в архиве М. Н. Волконской есть ее собственный перевод этого аскетического трактата, сделанный ею в 1818–1820 гг. с французского текста.

В 1822 г. М. Н. Толстая вышла замуж за 27-летнего подполковника в отставке графа Н. И. Толстого. В этом браке родились пятеро детей – Лев, три его брата и младшая сестра.

Трудно сказать, какое именно влияние оказало раннее сиротство на религиозное мировоззрение Л. Толстого. Некоторые современные исследователи творчества писателя в США и Канаде, симпатизирующие психоаналитическому методу, склонны придавать этому факту очень большое значение. В любом случае можно утверждать, что хотя мать будущего писателя была очень благочестивой женщиной, он просто не успел получить в детстве какого-либо систематического православного воспитания.

Одним из важных факторов является воздействие на ум и душу Л. Толстого «тетушек-праведниц», которые фактически взяли на себя заботу о воспитании детей Толстых после смерти их родителей. Об этом подробно, очень интересно и убедительно пишет в книге «Святой против Льва» П. В. Басинский.

В начальный период жизни именно «тетушки-праведницы» дали детям первое представление о вере. Речь идет о Т. А. Ергольской, троюродной тетке по линии отца, воспитывавшей детей с 1830 г., когда скончалась их мать, а также А. И. Остен-Сакен, опекунше детей с 1837 г., когда скоропостижно скончался их отец, и П. И. Юшковой, ставшей опекуншей с 1841 г.

Было бы важно понять, какие события в молодости могли оказать решающее влияние на формирование сначала критического, а затем и гиперкритического отношения Л. Толстого к Церкви. Многого мы здесь не знаем, но на один известный момент, о котором Л. Толстой впоследствии неоднократно вспоминал, я бы хотел обратить внимание: это «открытие», сделанное московскими гимназистами и друзьями Толстого, так потрясшее его в одиннадцатилетнем возрасте: «Бога нет!» Эта «новость» живо обсуждалась братьями Толстыми и была признана достойной доверия.

Прорехи в семейном воспитании Толстой компенсировал усердным чтением. Безусловно, он был одним из самых усердных читателей XIX века – с точки зрения как количества прочитанного, так и качества чтения, что подтверждает его яснополянская библиотека. Среди прочитанного Евангелие всегда играло значительную, может быть, решающую роль в его жизни. Однако воспринимал он евангельский текст сквозь призму знаний и представлений европейского образованного человека. В первую очередь здесь следует упомянуть о горячем увлечении идеями Ж.-Ж. Руссо.

У Л. Толстого в жизни отсутствовал какой-либо опыт академической жизни. Он так и не закончил университет (вернее, не закончил три университета – Московский, Петербургский и Казанский, в которых короткое время подвизался). Из Казанского, в частности, был отчислен со следующей формулировкой: «По весьма редкому посещению лекций и совершенной безуспешности в истории». Если это действительно так, то оба мотива – прогулы и нечувствительность к истории – тоже весьма примечательны. Толстой всю жизнь боролся с насилием, в том числе, как видим, и в академической жизни, и имел очень своеобразное представление об историческом процессе.

Но Л. Толстой был не только выдающимся читателем, но и выдающимся самоучкой. Различными способами он старался компенсировать отсутствие систематического академического образования, проявлял большой интерес к европейской литературе, философии, богословию, причем даже в совершенно неподходящее для подобных штудий время – находясь в действующей армии на Кавказе и в Крыму. Этим штудиям способствовало отличное знание французского и немецкого языков – уже в молодости Л. Толстой свободно читал и говорил на них, а к старости количество иностранных языков, которыми владел Л. Толстой, увеличилось.

В более зрелом возрасте будущий писатель, кроме любимого Руссо, внимательно изучает произведения Канта,

Шопенгауэра, Вольтера, Паскаля, богословов либерального лагеря (Э. Ренана и Д.-Ф. Штрауса и многих других). По всей видимости, никакой другой современник Л. Н. Толстого в России не был так подробно знаком с основными религиозными и социальными теориями Западной Европы и Нового мира и не вел с ними такую оживленную дискуссию. Быть может, за исключением Н. Н. Страхова, но именно поэтому, возможно, писатель и философ так сблизились.

Дневник Л. Н. Толстого

Теперь нечто очень важное. Результаты размышлений над прочитанным писатель заносил в дневник, первая запись в котором относится к 1847 г., а последняя сделана в 1910-м, за несколько дней до смерти. Вести дневник 63 года (с некоторыми не очень значительными перерывами) – это уже необычно даже для усердных обитателей XIX века. В этом отношении (по продолжительности ведения записей и объему текста) рядом с Толстым могут быть поставлены очень немногие (в качестве примера можно привести дневники отца Иоанна Кронштадтского или военного министра эпохи Александра II Д. А. Милютина).

Для графа Л. Толстого дневниковые тетради имели совершенно особое значение. Это была уникальная творческая лаборатория, лучше сказать, своеобразный колдовской котел, в который попадали в качестве компонентов нового зелья очень разнородные элементы: дневные впечатления, наблюдения над явлениями природы, пейзажные зарисовки, денежные счета, размышления о физических законах, вычитанные мысли и цитаты, довольно однообразные правила жизни, упоминания об интересных встречах и многочисленных (до женитьбы!) любовных приключениях, пословицы и поговорки. Это были не только переживания и сомнения, но, что очень важно, философские и религиозные гипотезы, которые проходили проверку временем.

Можно сказать больше. Дневник стал для Толстого способом самоидентификации, осязаемым символом самостояния, священной Книгой Жизни. Прав П. В. Басинский, указывая, что писатель, постоянно пасуя перед супругой и уступая ей все, не уступил только дневник[69 - Басинский П. В. Лев Толстой: бегство из рая. М., 2015. С. 333.].

Дневниковые записи существенным образом дополняют художественные и публицистические произведения писателя. Последние адресовались всем, дневник – только себе (во всяком случае, до того момента, пока В. Г. Чертков не предложил Толстому копировать и дневники и тем самым создал очень опасный прецедент). Именно поэтому так интересны, например, записи 1891 г., когда стала широко обсуждаться «Крейцерова соната» – в дневнике Толстой формулирует нечто, о чем никогда не говорит при публичном чтении (членам семьи, гостям). Очень точно пишет об этом В. В. Бибихин: «Здесь пространство неопределенности, рыскания, брожения, нерешенности, нерешаемости»[70 - Бибихин В. В. Дневники Льва Толстого. С. 66.].

Из сказанного следует важный вывод. Если дневники – это действительно лаборатория, полигон, собрание набросков, то не только в области художества. Уже в этом последнем отношении записи Л. Толстого крайне интересны; читая их, понимаешь, почему Мережковский назвал его «тайнозрителем плоти». Кажется иногда, что писателю приоткрываются те природные законы, которые недоступны обычному глазу – поведение животных, рост цветов, смена времен года: «Здесь, в этой живописи, он ходит в правде как рыба в море»[71 - Бибихин В. В. Дневники Льва Толстого. С. 253.]. Но важно, что этим же методом Л. Толстой пытается анализировать и законы духа – он пробует, как рыба в море, ходить в правде и там, где речь заходит о религиозном. Те определения веры, Бога, «я», своего места в мире, которые он сегодня дает, а завтра может отвергнуть, превращают дневник Л. Толстого в совершенно особый документ по истории религиозности XIX века.

И в этих записях обращает внимание еще одно, может быть, самое главное обстоятельство. Интеллектуальная биография Л. Толстого невероятно динамична. Это не значит, что он менял свои взгляды каждый день или каждый год. Это значит, что его религиозно-философские взгляды далеко не всегда поддаются воспроизведению и тем более классификации с помощью стандартных процедур. Более чем за 50 лет (т. е. в период с конца 1850-х гг. до 1910 г.) они видоизменились. Наверное, у каждого, кто внимательно читает дневник Л. Толстого, в какой-то момент возникает раздражение от неопределенных, текучих, размытых формулировок. Писатель как будто не находит нужных слов, а если находит их сегодня, то может целиком отречься от них завтра или через неделю. За этой работой стоит не только беспомощность, которая всегда сопровождает любой духовный труд: искать адекватные выражения для опыта трансцендентного всегда трудно. Но здесь присутствует также и глубокая неудовлетворенность, которая в каком-то смысле была для Л. Толстого спасительным якорем. Ведь если бы он закоснел в каких-то окончательных формулировках, то его «богословие» не могло бы вызвать ничего, кроме тоски и сожаления. А именно такое впечатление часто складывается от чтения его философских трудов.

Это свойство мысли Л. Толстого хорошо заметил И. М. Ивакин, домашний учитель детей писателя, находившийся одно время под сильным влиянием толстовских идей, но впоследствии отошедший от Л. Н. Толстого и вернувшийся в Православную Церковь. В своих воспоминаниях он много пишет и о учении Толстого в целом, и о его способах интерпретации Евангелия.

«…и в прежнее время <…> я не очень верил в правоту толстовских толкований Евангелия, являл, по словам самого Л. Н-ча, только “холодное сочувствие”, а теперь и вовсе разуверился – все в учении его как-то неясно, неопределенно, да во многих случаях он и сам не следует, чему учит. Все это заставляет видеть в нем человека только умственного, который быть руководителем в жизни не может. Он и сам, видимо, опутан сомнениями и страданиями, в сущности, не зная, как ему быть и что делать, а издали производит, конечно, бессознательно, такое впечатление, как будто сомнений нет и все для него ясно, и люди, помимо, впрочем, его воли, поддаваясь этому, идут к нему для решения недоумений и недоразумений».

    Цит. по: Федоров Н. Ф. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 4. С. 541.

При чтении дневника Л. Толстого нужно руководствоваться принципом, сформулированным американским славистом Р. Ф. Густафсоном: более позднее разъясняет более раннее, т. е. ранние идеи и высказывания должны восприниматься в контексте позднего творчества писателя. Об этом принципе мы будем помнить постоянно.

В целом, дневник Льва Толстого – это не просто текст. Это он сам, и он сам, по справедливому замечанию В. В. Бибихина, жив настолько, насколько может вести дневник: «Без записанной мысли этого человека нет»[72 - Бибихин В.В. Дневники Льва Толстого. С. 472.].

Оптина пустынь

«Ты стоишь нерушимо, сосна!

А сколько монахов отжило здесь,

Сколько вьюнков отцвело…»

    Мацуо Басё

«Когда к ночи усталой рукой

Допашу я свою полосу,

Я хотел бы уйти на покой

В монастырь, но в далеком лесу.

Где бы каждому был я слуга

И творенью Господнему друг,

И чтобы сосны шумели вокруг,

А на соснах лежали снега…»

    И. Анненский

Об Оптиной пустыни в жизни Л. Н. Толстого нужно сказать особо. Этот монастырь имел для него огромное значение, какого не имел больше ни для кого из русских

интеллектуалов XIX века, за исключением, вероятно, лишь К. Н. Леонтьева. Примечательный факт: Л. Н. Толстой, воспринимавшийся монахами пустыни как отступник, отлученный от Церкви, бывал в Оптиной чаще, чем любой другой русский писатель (снова за исключением К. Н. Леонтьева, который также после своего обращения часто бывал, а с 1887 г. в течение четырех лет проживал в монастыре).

Эта оптинская «закваска» жила в душе писателя даже тогда, когда его отношения с Церковью приобрели черты жизненной катастрофы. 19 апреля 1909 г. в дневнике Толстой записал сон о том, как кто-то передает ему письмо оптинского старца, который пишет, что не может ничего советовать и никого учить (ПСС. Т. 57. С. 50). Конечно, в этой записи может проявляться и свойственная Толстому привычка видеть в чужом свое, но действительно иногда складывается впечатление, что всю жизнь он вел с оптинскими насельниками диалог о волновавших его вопросах.

Оптина пустынь была тесно связана с семейными преданиями, монастырь был местом постоянного паломничества представителей старшего поколения Толстых. В Оптиной пустыни похоронена родная тетка писателя, А. И. Остен-Сакен, которая бывала, по свидетельству С. А. Толстой, там ежегодно[73 - См.: Из записок графини С. А. Толстой под заглавием «Моя жизнь». Четыре посещения гр. Л. Н. Толстым монастыря «Оптина пустынь» // Толстовский ежегодник 1913 года. СПб., 1913. Отд. III. С. 3.].Рядом с ней в 1851 г. в Оптиной была похоронена ее двоюродная сестра, гр. Е. А. Толстая, урожденная Ергольская, родная сестра Т. А. Ергольской, свекровь родной сестры Л. Н. Толстого, М. Н. Толстой. Обе могилы находятся за алтарем Введенского собора. Недалеко от Оптиной, в Шамордино, подвизалась в монашеском делании и сама М. Н. Толстая. В своей биографии жена писателя, С. А. Толстая, подчеркивает, что «детям Толстым было внушено особое благоговейное чувство к Оптиной Пустыни и ее старцам»[74 - Толстая С. А. Моя жизнь / Публ. и подгот. текста И. А. Покровской и Б. М. Шумовой // Новый мир. 1978. № 8. С. 50.].

Существует вполне вероятное предположение, что впервые писатель побывал в монастыре в тринадцатилетнем возрасте, в 1841 г., на отпевании А. И. Остен-Сакен. Однако вполне возможно, что и эта поездка уже не была первой. Как указывает в своих воспоминаниях Д. П. Маковицкий, во время своего последнего пребывания в Оптиной пустыни писатель сообщил ему, что несколько раз бывал здесь у своей тетушки А. И. Остен-Сакен[75 - См.: Маковицкий Д. П. Уход Льва Николаевича // Л. Н. Толстой / Гос. лит. музей. М., 1938. Т. I. (Летописи Государственного литературного музея. Кн. 2). С. 458; см. также: (49, 143–144) и статью: Илларионов В. Оптина Пустынь в жизни Льва Толстого // Оптинский альманах. Оптина пустынь и русская культура. Введенский ставропигиальный мужской монастырь Оптина пустынь. 2008. № 2.].

Маковицкий Д. П. (1866–1921) – словак, выпускник медицинского факультета Пражского университета, с 1904 г. домашний врач Л. Н. Толстого, автор «Яснополянских записок», ежедневной хроники жизни Л. Н. Толстого в 1904–1910 гг., ценнейшего источника по истории жизни писателя. Стал спутником Л. Н. Толстого во время его ухода из Ясной Поляны 28 октября 1910 г. и последнего путешествия в Оптину пустынь, Шамордино и Астапово. После смерти Л. Н. Толстого проживал в Ясной Поляне, в сентябре 1920 г. вернулся на родину, в Словакию, в состоянии тяжелой депрессии окончил жизнь самоубийством.

Итак, о ранних посещениях монастыря Л. Н. Толстым нет сведений, но зато многое известно о его поездках в монастырь в зрелом возрасте.

Первая такая поездка писателя в Оптину пустынь долго готовилась и состоялась летом 1877 г. вместе с Н. Н. Страховым. Писатель два раза встречался со старцем Амвросием, который, по отзыву Н. Н. Страхова, произвел сильное впечатление на Толстого[76 - См.:Матвеев П. Л. Толстой и Н. Н. Страхов в Оптиной пустыни // Исторический вестник. 1907. № 4. С. 153.].

Преп. Амвросий Оптинский (в миру Александр Михайлович Гренков; 1812— 10;23 октября 1891) – великий оптинский старец, один из прототипов старца Зосимы в романе «Братья Карамазовы» Ф. М. Достоевского. На Поместном Соборе Русской Православной Церкви 1988 г. причислен к лику святых.

С. А. Толстая сообщает, что подробности разговоров Л. Н. Толстого со старцем Амвросием неизвестны, но это не совсем так. Очень интересную деталь путешествия сообщает Н. Н. Гусев. В доме своего близкого знакомого Д. А. Оболенского, к которому писатель заехал после посещения Оптиной пустыни, Толстой рассказал, что старец Амвросий интересовался, в каком произведении Л. Н. Толстого так хорошо описана исповедь. «Амвросий спросил об этом потому, что к нему приходил незнакомый ему мужчина, который сказал, что хочет поступить в монастырь под влиянием прочтенного в романе Толстого описания исповеди. По этому случаю Толстой сказал, что он четыре раза переделывал главу об исповеди Левина, потому что ему все казалось, что видно, на чьей стороне автор в разговоре Левина со священником. Сам он был на стороне священника, а не Левина»[77 - Гусев Н. Н. Лев Николаевич Толстой: Материалы к биографии с 1870 по 1881 год. С. 440–441.].

В этой поездке у Толстого состоялась встреча с архимандритом Ювеналием (Половцевым), проживавшим в пустыни на покое, в присутствии монаха Пимена, который ласково называл Толстого Левушкой. По отзыву П. А. Матвеева, Л. Н. Толстой говорил Н. Н. Страхову следующее: «Ювеналий человек умный и образованный, но таких встречаешь и в свете, а я до таких не большой охотник. Амвросий же удивительный человек»[78 - Матвеев П. Л. Н. Толстой и Н. Н. Страхов в Оптиной пустыни. С. 153.].

Ювеналий (Половцев; 1826–1904) – происходил из дворянского рода Половцевых, выпускник Михайловской артиллерийской академии, находился на военной службе, в 1847 г. во время тяжелой болезни дал обет монашества, после прохождения различных послушаний в Оптиной пустыни пострижен в монашество в 1855 г., с 1862 г. архимандрит, в 1871 г. уволен на покой в Оптину пустынь, с 1884 г. наместник Киево-Печерской лавры, в 1892 г. хиротонисан в епископа Балахнинского, викария Нижегородской епархии, с 1898 г. архиепископ Литовский и Виленский, встречался и беседовал с Л. Н. Толстым во время путешествий последнего в Оптину пустынь в 1877 и 1881 гг.

В своей переписке с Л. Н. Толстым Н. Н. Страхов сообщает (со слов П. А. Матвеева) об этой поездке очень интересные подробности.

«Отцы хвалят Вас необыкновенно, находят в Вас прекрасную душу. Они приравнивают Вас к Гоголю и вспоминают, что тот был ужасно горд своим умом, а у Вас нет этой гордости. Боятся, как бы литература не набросилась на Вас за 8-ю часть и не причинила Вам горестей. Меня о. Амвросий назвал молчуном, и вообще считают, что я закоснел в неверии, а Вы гораздо ближе меня к вере. И о. Пимен хвалит нас (он-то говорил о Вашей прекрасной душе) – очень было и мне приятно услышать это».

    Л. Н. Толстой и Н. Н. Страхов: Полное собрание переписки. Т. I. С. 355.

Восьмая часть, которая упоминается в письме, – эпилог романа «Анна Каренина». На это письмо Л. Н. Толстой ответил Н. Н. Страхову: «Сведения, которые вы сообщили мне о воспоминаниях о нас оптинских старцев, и вообще воспоминания о них мне очень радостны»[79 - Л. Н. Толстой и Н. Н. Страхов: Полное собрание переписки. Т. I. С. 361.].

Однако это впечатление

корректируется рядом важных деталей. Во-первых, старец Амвросий советовал писателю говеть и причаститься в монастыре, причем Л. Н. Толстой согласился и начал ходить на службы, но тут пришло известие из Ясной Поляны о болезни одного из детей Толстого. Писатель заспешил домой, однако зашел попрощаться к старцу, который предупредил его, что болезнь ребенка не носит серьезного характера и скоро пройдет, а вот его «самого ждет уныние и тоска, если он не будет говеть в монастыре»[80 - Матвеев П. Л. Н. Толстой и Н. Н. Страхов в Оптиной пустыни. С. 153–154.]. Писатель обещал говеть в деревне, но действительно впал в большое уныние.

Кстати, об унынии. Тема уныния в жизни Л. Н. Толстого была весьма проницательно поставлена В. В. Розановым в 1895 г., когда в работе «По поводу одной тревоги гр. Л. Н. Толстого» он заметил: «“Дух уныния”, которого так боится христианин, этот Саулов дух, мятежный и тоскливый, гнет тебя, и ты не знаешь, чем от него освободиться» – и далее указывает, что именно этот дух несет писателя в одиночество его гордыни, от которого его не спасет даже всемирная слава[81 - См.: Розанов В. В.По поводу одной тревоги гр. Л. Н. Толстого. C. 400, 405.]. Об этой черте характера писателя сообщает и С. А. Толстая: в него время от времени вселялся «дух отрицания», и тогда писатель «все крушил на пути своей жизни, что не было землею, народом и сельским трудом». Кроме того, «как ни старался Лев Николаевич найти спокойствие души и удовлетворение ее запросам, он его не находил, часто бывал мрачен, о чем и писал знакомым и незнакомым»[82 - Из записок графини С. А. Толстой под заглавием «Моя жизнь». С. 4, 6.].

Тут впору вспомнить и о знаменитом «арзамасском ужасе», то есть эпизоде, пережитом Л. Толстым в сентябре 1869 г. в Арзамасе. Толстой рассказывал, что находился проездом в этом городе по своим делам и, ночуя в местной гостинице, вдруг совершенно неожиданно испытал чувство необъяснимого ужаса, который не имел совершенно никаких причин. То есть ему дано было реально почувствовать метафизический ужас как духовное состояние. И сам арзамасский эпизод, и беспомощный страх перед смертью оказались в дальнейшем очень значимы для Толстого, стали для него своеобразным духовным предзнаменованием.

По свидетельству приехавшего вскоре в Оптину пустынь П. А. Матвеева, оптинские старцы точно определили суть главного недуга писателя. Письмоводитель старца Амвросия отец Климент (Зедергольм) приводил мнение преп. Амвросия, который смотрел на будущую деятельность Толстого с прискорбием: сердце его ищет Бога и веры, но он слишком полагается на свой ум и большой рационалист, поэтому в мыслях у него путаница и неверие. Старец Амвросий, по свидетельству отца Климента, предвидел много бед от Л. Н. Толстого, который способен оказать большое влияние на умы.

Климент (Карл Густав Адольф Зедергольм, 1830–1878) – сын лютеранского пастора, филолог-классик, выпускник историко-филологического факультета Московского университета. Магистерская диссертация посвящена Катону Старшему. Присоединился к православию в 1853 г. Чиновник по особым поручениям при обер-прокуроре Св. Синода гр. А. П. Толстом. В 1862 г. поступил в оптинский скит послушником, в 1867 г. принял постриг с именем Климент. В 1873 г. рукоположен в иеромонаха. Участвовал в работе по переводу творений святых отцов и их подготовке к изданию, выполнял обязанности письмоводителя оптинского старца преп. Амвросия. Скончался в Оптиной пустыни от воспаления легких в 1878 г. Жизни отца Климента посвящена одна из лучших книг его близкого друга, К. Н. Леонтьева: «Православный немец. Оптинский иеромонах отец Климент Зедергольм» (Варшава, 1880, переиздана Оптиной пустынью в 2002 г.).

Сам преп. Амвросий подтвердил этот вывод: Толстой горд духовной гордостью и много вреда принесет своим «произвольным и суемудрым» толкованием Евангелия, которое до него якобы никто не понимал правильно[83 - Матвеев П. А. Л. Н. Толстой и Н. Н. Страхов в Оптиной пустыни. С. 154–155.].

В 1881 г., то есть уже после того как оформились его новые взгляды, писатель совершает очередное путешествие в Оптину пустынь, на этот раз пешее, в обличии крестьянина, со слугой С. П. Арбузовым. Во время пребывания в монастыре происходит «столкновение» со старцем Амвросием в ходе очень продолжительной беседы[84 - Арбузов С. П. Гр. Л. Н. Толстой: Воспоминания С. П. Арбузова, бывшего служащего гр. Л. Н. Толстого: Дополнено биографическими данными из других авторов. М., 1904. С. 94.]. По всей видимости, спор шел о мощах и загробной участи праведников, кроме того, писатель «уличал» старца в незнании Евангелия. В итоге Л. Н. Толстой квалифицировал веру старца как «болезненную» (49, 144). Однако, по свидетельству С. П. Арбузова, старец Амвросий был очень доволен, что слышал много хорошего о Толстом. На другой день после встречи со старцем Толстой отстоял в храме литургию.

Следующий приезд в монастырь с дочерями Татьяной и Марией и племянницей В. А. Кузминской имеет место в 1890 г., 25–28 февраля[85 - См.: Оптинский альманах. 2008. № 2. С. 130; Неизвестная Оптина. СПб., 1998; Леонтьев К. Н. Из эпистолярного наследия. Письмо к Т. И. Филиппову / Публ. и примеч. Г. М. Кремнева // Трибуна русской мысли. 2002. № 3.]; снова происходит встреча со старцем Амвросием, которая в критическом ключе описана в дневнике писателя (запись от 27 февраля 1890 г.).

«Подтверждается то, что я видел в Киеве – молодые послушники святые, с ними Бог, старцы не то, с ними диавол».

    (51, 23).

Кроме того, в этот приезд в Оптину (который, между прочим, сам писатель в дневнике назвал третьим!), у Толстого произошла знаменитая беседа с К. Н. Леонтьевым, с которым также произошел ожесточенный спор. Об этом эпизоде К. Н. Леонтьев подробно рассказал в одном из писем своему другу и покровителю Тертию Ивановичу Филиппову. Леонтьев сообщил, что Толстой прибыл в Оптину для свидания с сестрой, после чего зашел и к старцу Амвросию, а затем и к нему самому.

«<Л. Толстой>был чрезвычайно любезен, просидел два часа с лишком и все время спорил о вере. Так как тут цензуры не было, и он мог говорить все ясно, то я между прочим спросил: Вы, значит, в Троицу не верите? А он: “Голубчик Константин Николаевич! Как же я буду верить в Нее, когда ее нет!” На Христа он смотрит по-Ренановски: как на человека почти божественного, которому подобного не было и т. п. Я возразил ему: “А если Он не Бог, то зачем я Его буду слушаться? Я, например, сознаюсь, никогда не был расположен к целомудрию и половой морали; без веры в Божественность Христа и в развитое из Евангелия учение Церкви – на что бы я стал исправляться? А я исправил много самое воображение мое, никак не благодаря старости, ибо Вы знаете, что старики нередко чувственнее и гораздо изобретательнее молодых, если у них нет внутренней узды”. На это он ответил так: “я не отвергаю пользы Православия и даже старчества: отец Амвросий милый старец, я его очень уважаю, и в Ваше исправление я верю, разница между нами та, что я пью сам чистую Евангельскую воду, а Вам нужно, чтобы эту воду Вам пропустил монах сквозь воронку, в которой много лишнего, песку и всякого сора; я питаюсь прямо ртом, а Вам ставят клистир питательный. Это не беда, конечно, если нравственный результат хорош. Но Вы грешите против Вашего разума”, –

прибавил он еще <…> Боже! Какая старая песня! Разум, мораль и т. д. И какая бесплодная! Так как сестра его рассказывала мне с досадой, что он не только дочерей своих обратил в свое безбожие, но и на крестьян в своем имении начинает иметь влияние, то на прощание я сказал ему еще вот что: “Жаль, Лев Николаевич, что у меня мало фанатизма. А надо бы написать в Петербург, где у меня есть связи, чтобы Вас сослали в Томск и чтобы не позволяли ни графине, ни дочерям Вашим даже и посещать Вас, и чтобы денег высылали Вам мало. А то Вы положительно вредны!” А он, вообразите, простирает ко мне обе руки и с жаром восклицает: “Голубчик Константин Николаевич! Напишите ради Бога, чтобы меня сослали! Это моя мечта. Я делаю все возможное, чтобы компрометировать себя в глазах правительства, и все сходит мне с рук. Прошу Вас, напишите!” Я верю искренности этого восклицания: ему хочется пострадать за свою веру и тем усилить действие своей проповеди. Я думаю, что он прав по-своему. Другое дело какой-нибудь только энергический, но умом ничтожный и безыменный нигилист: того сегодня повесили, а завтра забыли. А его не забудут, поэтому, пожалуй, и лучше, что его оставляют на воле».

    Пророки Византизма: Переписка К. Н. Леонтьева и Т. И. Филиппова (1875–1891) / Сост., вступ. статья, подготовка текстов и коммент. О. Л. Фетисенко. СПб., 2012. С. 580–581.

Интересно, что если впечатление от разговора с Л. Н. Толстым у К. Н. Леонтьева было, как мы видим, достаточно негативным, то писатель, наоборот, отметил в своем дневнике: «Достиг терпимости православия в этот приезд» (51, 23–24), а беседу с К. Н. Леонтьевым отметил как «прекрасную» (скорее всего, это была ирония). Интересна запись по поводу данной поездки и встречи с преп. Амвросием в дневнике А. В. Богданович (со слов сестры писателя, М. Н. Толстой): «Его беседу с ним сестра его не слышала, но после нее Толстой менее стал нападать на монастыри и начал высказывать большее снисхождение к чужим мнениям»[86 - Богданович А. В. Три последних самодержца. М., 1990. С. 139–140.].

Наконец, летом 1896 г. писатель приезжает в монастырь с женой, С. А. Толстой, и встречается со старцем Иосифом (Литовкиным), бывшим келейником преп. Амвросия, к тому времени уже почившего, а также с сестрой М. Н. Толстой в Шамордино.

Иосиф (Литовкин), преп. (1837–1911) – оптинский старец, в течение долгого времени выполнял обязанности келейника старца Амвросия, предположительно в 1896 г. впервые близко познакомился с Л. Н. Толстым.

Шамординский женский монастырь (Казанская Амвросиева пустынь) – ставропигиальный монастырь, находится в 12 км к северу от Оптиной пустыни. Учрежден в июне 1884 г. трудами и попечением оптинского старца Амвросия и его духовной дочери, Софии Михайловны Болотовой, первой настоятельницы монастыря (в постриге – схимонахиня София).

Знакомство с преп. старцем Иосифом было для писателя значимым событием: даже при своем критическом отношении к старчеству он, очевидно, проникся любовью к преемнику преподобного Амвросия, человеку светлому, радостному и милосердному.

После этой поездки в письме сестре от 17 сентября 1896 г. из Ясной Поляны Толстой, посылая ей некоторые книги, просит: «Передай их от меня игуменье вместе с выражением моих чувств уважения, благодарности и симпатии <…> С большим удовольствием и умилением вспоминаю пребывание у тебя. Передай привет всем монахиням знакомым»[87 - Переписка Л. Н. Толстого с сестрой и братьями. М., 1990. С. 400.].

Последним было пребывание писателя в Оптиной пустыни незадолго до смерти, в октябре 1910 г., после ухода из Ясной Поляны.

Таким образом, можно констатировать, что в течение всей жизни именно «оптинское христианство» стало для Л. Н. Толстого неким эталоном, образцом, даже тогда, когда писатель вступил в стадию острого конфликта не только с Церковью, но даже с самими старцами. Тем не менее, несмотря на этот конфликт, выбор маршрута последнего в жизни путешествия Л. Н. Толстого не представляется случайным или ситуативным: перед смертью он ехал туда, где его знали, помнили и были готовы выслушать.

Духовный перелом

«Мне суждено было влюбиться в метафизику».

    И. Кант

«Странник! – Это слово

Станет именем моим.

Долгий дождь осенний…»

    Мацуо Басё

Принято считать, что духовный кризис Л. Толстого приходится на конец 1870-х – начало 1880-х годов. Действительно, в этот период писатель пережил глубокий мировоззренческий перелом, приведший к изменению его отношения к Церкви и появлению в следующие 30 лет ряда произведений религиозно-философской направленности. Это «Исповедь», «Исследование догматического богословия», «Соединение и перевод четырех Евангелий», «В чем моя вера?», «О жизни», «Царство Божие внутри вас», публицистические статьи «Так что же нам делать?», «Не могу молчать», роман «Воскресение» и др. В этих сочинениях Толстой предпринял попытку теоретически обосновать свои новые взгляды на религию, нравственность, искусство, политику, цивилизацию, крестьянский вопрос.

Следует иметь в виду, что Л. Толстой был вообще склонен к кризисам и испытывал их много раз и раньше.

В период пребывания на Кавказе в 1851 г. Л. Н. Толстой неоднократно заносит в свой дневник мысли о молитве, о высоком состоянии своей души, о выполнении молитвенного правила (46, 61 и далее; 240, 100). Та же ситуация повторяется во время заграничного путешествия в 1857 г. В следующем, 1858 г., писатель переживает мощный духовный подъем, который отразился в замечательных письмах к двоюродной тетке, гр. А. А. Толстой – ей еще суждено сказать свое веское слово в этой книге.

«Бабушка! Весна!

Отлично жить на свете хорошим людям; даже и таким, как я, хорошо бывает. В природе, в воздухе, во всем надежда, будущность и прелестная будущность. – Иногда ошибешься и думаешь, что не одну природу ждет будущность счастья, а и тебя тоже; и хорошо бывает. Я теперь в таком состоянии и с свойственным мне эгоизмом тороплюсь писать вам о предметах только для меня интересных. – Я очень хорошо знаю, когда обсужу здраво, что я – старая, промерзлая, гнилая и еще под соусом сваренная картофелина, но весна так действует на меня, что иногда застаю себя в полном разгаре мечтаний о том, что я растение, которое распустится вот только теперь, вместе с другими, и станет просто, спокойно и радостно рости на свете Божьем. По этому случаю к этому времени идет такая внутренняя переборка, очищение и порядок, какой никто, не испытавший этого чувства, не может себе представить. Все старое прочь, все условия света, всю лень, весь эгоизм, все пороки, все запутанные, неясные привязанности, все сожаленья, даже раскаяние, – все прочь! Дайте место необыкновенному цветку, который надувает почки и выростет вместе с весной! – Грустно вспомнить, сколько раз я тщетно делывал то же самое, как кухарка по субботам, а все радуюсь своему обману и иногда серьезно верю в новый цвет и жду его».

    Л. Н. Толстой и А. А. Толстая. Переписка (1857–1903). М., 2011. С. 104.

Однако уже через два года в его дневнике появляется первая ласточка грядущего «обновления».

«Машинально вспомнил молитву. Молиться кому? Что такое Бог, представляемый себе так ясно, что можно просить Его, сообщаться с Ним? Ежели я и представляю себе такого, то Он теряет для меня всякое величие. Бог,

которого можно просить и которому можно служить, есть выражение слабости ума <…>Да Он и не существо. Он закон и сила. Пусть останется эта страничка памятником моего убеждения в силе ума».

(48, 23).

Какая симптоматичная запись! Всю жизнь мысль великого писателя будет бессильно трепыхаться в границах между «законом» и «силой ума», а Личный Бог, «Бог Авраама, Исаака и Иакова», Бог Нового Завета, Бог, Которому можно «молиться», Которого можно «просить», с Которым можно «сообщаться», станет для него великим соблазном.

А теперь сравним приведенную цитату еще с одним отрывком, гораздо более поздним.

«Что я здесь, брошенный среди мира этого? К кому обращусь? У кого буду искать ответа? У людей? Они не знают. Они смеются, не хотят знать, говорят: “Это пустяки. Не думай об этом. Вот мир и его сласти. Живи!” Но они не обманут меня. Я знаю, что они не верят в то, что говорят. Они так же, как и я, мучаются и страдают страхом перед смертью, перед самими собой и перед Тобой, Господи, которого они не хотят называть. И я не называл Тебя долго, и я делал долго то же, что они. Я знаю этот обман, и как он гнетет сердце, и как страшен огонь отчаяния, таящийся в сердце не называющего Тебя. Сколько ни заливай его, он сожжет внутренность их, как сжигал меня. Но, Господи, я назвал Тебя, и страдания мои кончились. Отчаяние мое прошло. Я проклинаю свои слабости, я ищу Твоего пути, но я не отчаиваюсь, я чувствую близость Твою, чувствую помощь, когда я иду по путям Твоим, и прощение, когда отступаю от них. Путь Твой ясен и прост. Иго Твое благо и бремя Твое легко, но я долго блуждал вне путей Твоих, долго в мерзости юности моей я, гордясь, скинул всякое бремя, выпрягся из всякого ига и отлучил себя от хождения по путям Твоим. И мне тяжело и Твое иго, и Твое бремя, хотя я и знаю, что оно благо и легко. Господи, прости заблуждения юности моей и помоги мне так же радостно нести, как радостно я принимаю иго Твое».

    (48, 351). Набросок, сделанный 24 марта 1879 г. на случайно подвернувшемся листе бумаги.

Разница большая. Во-первых, потому, что во втором отрывке, написанном через 19 лет после первого, Толстой обращается к Богу на «ты», вопреки тому, что писал до этого, в 35 лет. Во-вторых, очень важно то, на что обращает внимание В. В. Бибихин: в последнем отрывке присутствует существенная правка, Толстой заменяет в трех местах «признание» и «призывание» на «называние». То есть Толстой пытался назвать Бога по имени: «уже не он, а ты, не закон, а лицо, или лучше сказать самый взгляд». Но при этом в словаре Толстого «назвать Бога» это вовсе не значит признать Его существом, личностью: называние Бога есть признание Его присутствия в мире, но не такого присутствия, которое признает христианское богословие и которое делает возможным обращение к Нему с просьбой о помощи, как к Личности[88 - Бибихин В. В. Дневники Льва Толстого. С. 282–284.].

Во избежание недоразумений хочу обратить внимание на то обстоятельство, что с некоторых пор русские школьники научились уже чуть ли не в пятом классе объяснять всем желающим, «чего не понимал Л. Толстой и в чем он ошибался». Правда, часто не прочитав у Толстого ни одной строчки. Чтобы не поддаться этому искушению, нужно почаще напоминать себе простую истину: Л. Толстой был не глупее любого из читателей этой книги. Он был гораздо культурнее и образованнее многих читателей. Наконец, и с православной традицией он был знаком достаточно основательно, особенно на теоретическом уровне.

Очень точно тот же В. В. Бибихин замечает одну особенность творчества Л. Толстого: «не любящим его он дарит чувство превосходства над собой, насмешку над его ошибками. Этим подарком Толстой умеет подбодрить каждого»[89 - Бибихин В. В. Дневники Льва Толстого. С. 80.].

Главная проблема Толстого заключалась вовсе не в том, что он чего-то «не понимал». И это нужно обязательно учитывать. Ведь если человек чего-то не понимает, в конце концов найдется кто-то, кто ему это объяснит. И Л. Толстому объясняли многие. Он прекрасно понимал, что ему хотели объяснить. Но не хотел, просто не мог этому верить. Л. Толстой не мог верить в личного Бога, хотя, как мы только что видели, пытался эту веру найти.

Кроме того, конечно, писатель отдал дань и бытовому антиклерикализму. Впрочем, лучше даже употреблять в данном случае не это ученое слово, а говорить о плохо скрываемом, непреодолимом и скептическом отвращениик «попам». Конечно, на этом отношении лежит яркая сословная печать дворянского равнодушия и дворянского презрения к духовному сословию.

«Мы, люди так называемые образованные (я помню свои тридцать лет жизни вне веры), даже не презираем, а просто не обращаем никакого внимания, даже любопытства не имеем знать, что они там делают и пишут и говорят <…> Надо думать, что скоро они будут поучать и пасти только друг друга».

    (23, 297).

Историю своей религиозности Л. Н. Толстой представил в письме гр. А. А. Толстой от 3 мая 1859 г. Он сообщает в нем, что до четырнадцати лет верил «горячо, сентиментально и необдуманно», а в четырнадцать счел необходимым «разрушить» религию, которой «не было места» в его мировоззрении. Так продолжалось десять лет, до Кавказа: все, что понял и пережил там писатель, навсегда останется его убеждением[90 - Переписка Л. Н. Толстого с гр. А. А. Толстой. С. 131.]. Что же нашел тогда, на Кавказе, Л. Н. Толстой? Он сам отвечает на этот вопрос: «…есть бессмертие <…> есть любовь <…> жить надо для другого, для того, чтобы быть счастливым вечно»[91 - Переписка Л. Н. Толстого с гр. А. А. Толстой. С. 131.].

Эти открытия обратили Толстого к Церкви и Евангелию, в котором он не нашел того, чего искал и что составляет суть христианского учения: не нашел Христа – Искупителя, таинств, учения о спасающем Боге – творце Вселенной. При этом, по собственному признанию, писатель «искал всеми, всеми, всеми силами души, и плакал, и мучился, и ничего не желал кроме истины», потому что не сомневался, что без веры и религии человек «не может быть ни хорош, ни счастлив», но этой веры сам он не имеет[92 - Переписка Л. Н. Толстого с гр. А. А. Толстой. С. 131–132.].

Однако вначале 1860-х гг. эти выводы все-таки еще ясно не сложились в его сознании, они не были отрефлексированы. В письмах 1861–1862 гг. нет никакой озлобленности по отношению к Церкви, Л. Н. Толстой даже упоминает, что вместе со священником, преподававшим в яснополянской школе, составляет план занятий по Закону Божьему, включая рассказы о церковных праздниках, таинствах и литургии. Кроме того, он с большим одобрением рассказывает о студентах, которые вели преподавательскую работу с детьми, и подчеркивает, что все они сначала приезжали «с рукописью Герцена в чемодане и революционными мыслями в голове», но через неделю сжигали рукописи, выбрасывали из головы революционные мысли и учили детей священной истории, молитвам и раздавали детям Евангелие[93 - Переписка Л. Н. Толстого с гр. А. А. Толстой. С. 165.]. Толстой не верит ни во что из того, чему учит Православная Церковь, и в то же время ненавидит и презирает неверие и не представляет себе ни жизни, ни особенно смерти без веры (апрель 1876 г.)[94 - Переписка Л. Н. Толстого с гр. А. А. Толстой. С. 270.].

Уже в романе «Анна Каренина», но еще сильнее в «Исповеди» Толстой выразил охватившие его в 70-х годах смятение и страх перед

неизбежностью смерти, перед «нирваной», трагичностью бессмысленной жизни, неумолимо обреченной на уничтожение (еще раз вспомним «арзамасский ужас»!). Именно в связи со страхом смерти Толстой очень точно сформулировал в «Исповеди» основную цель своих религиозных исканий: «Нужно и дорого, – писал он здесь, – разрешение противоречия конечного с бесконечным и ответ на вопрос жизни такой, при котором возможна жизнь» (23, 47).

В конце 1870-х годов Л. Н. Толстой предпринял попытку стать членом Церкви. В определенный момент жизни он начал говеть, т. е. регулярно посещал богослужения, не пропуская ни одного воскресного дня, строго постился, приучая к этому своих детей[95 - Ср. свидетельство старшей дочери, Т. Н. Толстой: Толстая Т. Л. О смерти моего отца и об отдаленных причинах его ухода // Литературное наследство. Т. 69: Лев Толстой / АН СССР. Ин-т мировой литературы им. А. М. Горького. М., 1961. Кн. 2. С. 254.]. Он даже укоряет свою благочестивую тетку, А. А. Толстую, за несоблюдение поста, заметив, что «когда принадлежишь к церкви, наименьшее, что можно сделать, это следовать ее уставам»[96 - Переписка Л. Н. Толстого с гр. А. А. Толстой. С. 23.]. И жена писателя, С. А. Толстая, подчеркивает в своем дневнике, что характер Толстого все больше и больше меняется, он делается терпеливее – «эта вечная, с молодости еще начавшаяся борьба, имеющая целью нравственное усовершенствование, увенчивается полным успехом»[97 - Толстая С. А. Дневники (1860–1891 гг.). М., 1928. С. 41. Запись от 26 декабря 1877 г.]. Сам Л. Н. Толстой в дневниках этого периода отмечает, что главная причина духовного разлада – разума и совести – ликвидирована, разум перестал противиться его вере.

В этот период в своем понимании сущности христианства Л. Н. Толстой был очень близок тому глубокому взгляду на Предание, которое характерно для богословского ренессанса XX в. Говоря о наиболее насущных вопросах сердца, Л. Н. Толстой указывает, что самый убедительный ответ на эти вопросы дает не человеческий разум и человеческое слово, а нечто большее, вся совокупность жизни, то, что Толстой называет «действиями». Все человеческие верования основаны не на словах, а на предании (в единственном числе!). Это предание служит «единственным ответом на вопросы сердца», причем важно, что критерием для оценки истинности этого предания не может служить понятие «смысл», которое применимо не к преданию, а к многочисленным отдельным преданиям[98 - См.: Л. Н. Толстой и Н. Н. Страхов: Полное собрание переписки. Т. I. С. 399–400.].

В апреле 1878 г. писатель после долгого перерыва участвует в говении, исповедуется и причащается. Именно этот эпизод впоследствии был им описан в критическом ключе в «Исповеди». Тем не менее, хотя его отношение к Евхаристии становится негативным, в целом интерес к православию не иссякает, причем, как указывает Н. Н. Гусев, имея в виду хронологически первую половину 1879 г., Л. Н. Толстой «переживал тогда такой подъем религиозного чувства, до которого он, быть может, уже не доходил во всю свою дальнейшую жизнь», продолжая верить, что учение Церкви есть истина[99 - Гусев Н. Н. Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии с 1870 по 1881 год. С. 559–560.].

В своих воспоминаниях все близкие Л. Н. Толстому лица подчеркивают неожиданный характер переворота, совершившегося в писателе. В частности, гр. А. А. Толстая указывает, что вдруг в 1878 г. он является проповедником чего-то совершенно нового, с чем графиня Александра Андреевна уже никак согласиться не может: отрицание Божественности Христа и искупительного характера Его подвига.

Именно эту неожиданность в переходе писателя к новым взглядам подчеркивают многие современники Толстого. По-видимому, она не давала покоя В. В. Розанову, который неоднократно писал о разрыве с Церковью Л. Н. Толстого как о личной тайне писателя: «…что-то случилось, чего мы не знаем»[100 - Розанов В. В. Гр. Л. Н. Толстой // Розанов В. В. О писателях и писательстве. М., 1995. С. 33; см. также: Розанов В. В. По поводу одной тревоги гр. Л. Н. Толстого // Розанов В. В. Легенда о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского. C. 409.]. В статье «Из воспоминаний и мыслей о К. П. Победоносцеве», опубликованной 26 марта 1907 г. в «Новом времени», В. В. Розанов указывает, что настоящая причина «нервного и озлобленного» расхождения Л. Н. Толстого с Церковью кроется в каком-либо интимном и частном обстоятельстве жизни писателя, в незаметной, но очень существенной черте биографии, о которой «он никогда и никому не рассказал»[101 - Дмитренко С. Ф. Толстой Лев Николаевич // Розановская энциклопедия. М., 2008. Стб. 1008.]. Этот же обстоятельство подчеркивает и В. Ф. Эрн: «О многих печалях и мучениях своей жизни Толстой говорит с откровенностью, которая кажется часто ненужной. Но о чем-то самом печальном в своей жизни он молчит. Молчит, может быть, потому, что и не может, и не хочет сказать»[102 - Эрн В.Ф. Толстой против Толстого // О религии Льва Толстого. М., 1912. С. 217.].

Хотел бы обратить внимание читателей на эти важные свидетельства. Конфликт Л. Толстого с Церковью несет на себе не только печать стойкого противостояния идей Просвещения и принципов традиционного христианства, но и какой-то еле уловимый налет личной обиды, чего-то очень субъективного, глубинного, духовно очень интимного, того, чего мы не знаем и, наверное, никогда не узнаем.

Однако один очень важный намек на такое тайное обстоятельство все-таки имеется. Это отрывок из воспоминаний двоюродной тетки писателя, графини А. А. Толстой, который, обратим на это внимание, был изъят самим писателем при подготовке первого издания ее воспоминаний. Отрывок стал известен широкому кругу читателей только в 2011 г., когда вышел в свет полный комментированный текст мемуаров и переписки гр. А. А. Толстой с самим писателем и членами его семьи.

А. А. Толстая сообщает, что на разрыв писателя с Церковью очень существенно повлиял совершенно незначительный, казалось бы, эпизод, который вскользь был упомянут самим писателем, а затем более подробно пересказан его женой. Речь шла о смерти тетки писателя, Пелагеи Ильиничны Юшковой. После смерти мужа, с которым она была очень несчастлива, Юшкова поселилась близ Троице-Сергиевой лавры, ежедневно посещала службы, носила почти монашеское платье. Племянник Лев убедил ее оставить лавру и переселиться в Ясную Поляну. И тут обнаружилось, что все ее благочестие было только маской, за которой скрывался абсолютный атеизм: «она была то, что простолюдин назвал бы безбожницей; полна отрицаний, несмотря на то что продолжала окружать себя образами, кропить постель святой водой и курить в комнате ладаном». И когда к тетушке подступила смерть, она отказалась послать за священником. Это вызвало ужас жены писателя, графини Софьи Андреевны, и она со слезами умоляла Юшкову перед смертью исповедаться и причаститься. Наконец тетя согласилась со словами: «Хорошо, я сделаю это для вас…» Рассказ об этом эпизоде А. А. Толстая заканчивает следующими словами: «Смерть Пелагеи Ильинишны оставила в доме Толстых самое тяжелое впечатление; понемногу оно у других изгладилось, но Лев Николаевич никогда ее не забыл, – и именно в этом впечатлении надо искать зародыш его неверия и всех его новых теорий. Я поняла это даже из его слов <…> оказалась виновата во всем одна

Церковь с своими Таинствами и обрядами, и он возненавидел Церковь»[103 - Л. Н. Толстой и А. А. Толстая. Переписка (1857–1903). М., 2011. С. 690–691. Примеч. 30.].

Эта интимная подробность биографии писателя тем более примечательна, что сам В. Розанов уже после опубликования синодального определения от 20–22 февраля 1901 г., посетив писателя в Ясной Поляне, вынес из этого визита твердое убеждение, что Толстой прекрасно отдает себе отчет в том, что все самое ценное в душе русского человека создано Православной Церковью[104 - Дмитренко С. Ф. Толстой Лев Николаевич // Розановская энциклопедия. Стб. 1009.].

Графиня А. А. Толстая, человек необычайной интеллектуальной и духовной чуткости, очень точно почувствовала еще одну особенность характера писателя. Эту особенность она подробно описала в 1882 г. в письме жене графа, С. А. Толстой.

«Он всегда жил только своими впечатлениями, своими мыслями, не допуская никакого влияния со стороны и не придавая убеждениям других никакой ценности <…> Он искал Бога, но без смирения, и нашел только себя, то есть какой-то новый, уродливый кодекс, им выдуманный, и которым он дорожит и гордится именно потому, что он выработал его сам. Все это было сделано со свойственной ему искренностью (не сомневаюсь), но без мудрости и без простоты, и оставило на нем отпечаток того беспокойства, раздражения и нравственной суетности, которые меня так поразили при свидании с вами в Москве. Я не нашла в нем ни тени духовного и душевного мира или большей терпимости, тесно и математически связанной с начтоящей любовью и правдой. Вот почему я почувствовала с первого же раза, что это не истина. Истина сама по себе так увлекательна, что сердце ее принимает невольно, прежде чем явится рассуждение, но тут не было ничего подобного. В буйстве Левочкиных слов, в его диком негодовании и осуждении всего того, что не подходит под его систему, я не могла найти ничего схожего с кротостью Христа, во имя Которого он пишет и проповедует».

    Л. Н. Толстой и А. А. Толстая. Переписка (1857–1903). С. 533–534.

В 1941 г. сотрудницей усадьбы «Ясная Поляна» А. Н. Володичевой были сделаны выписки из исповедной книги села Кочаки – семейного храма многих поколений Толстых. Кочаки – село Крапивенского уезда Тульской губернии, в котором находился церковный приход, включавший, в частности, и деревню Ясная Поляна. Во второй половине XVII в. здесь был построен каменный храм во имя святителя Николая, перестроенный в XIX в. Кочаковское кладбище, находящееся в трех верстах от толстовской усадьбы, является единственным семейным некрополем семьи Толстых.

Найденный А. Н. Володичевой документ позволяет достаточно точно определить, когда Л. Н. Толстой причастился последний раз.

«Архив церкви села Кочаки. Из просмотра книг записей исповеди с 1823 по 1917 г. выяснено следующее:

1) 1869 г. Л. Н. Толстой, С. А. Толстая и Т. А. Ергольская (тетка Л.Н.) были на исповеди. См. стр. 22.

2) 1870 г. отмечено: Л. Н. Толстой не был один год по отлучке. С. А. Толстая и Ергольская Т. А. были. Стр. 20.

3) 1872 г. Л. Н. Толстой, С.А. и дети С.Л. и Т. Л. Толстые были у исповеди. Стр. 24.

4) 1874 г. Л.Н. и С. А. Толстые и дети Сергей, Татьяна, Илья и Лев Львовичи были у исповеди. Стр. 24.

5) 1877 г. стр. 18; 1878 г. стр. 25; 1879 г. стр. 24; отмечено: Л.Н. и С. А. Толстые и дети Сергей, Татьяна, Илья, Лев Львовичи были на исповеди.

6) Книга № 1. 1880–1881 гг. Л.Н. и С. А. Толстые и дети Сергей, Татьяна, Илья, Лев и Мария Львовичи были у исповеди. Стр. 24.

7) 1884 г. Отметка: вся семья не была у исповеди. Стр. 24.

8) Последующие отметки с 1885–1898 гг.: не были у исповеди по отлучке.

9) 1901 г. отмечено: Л. Н. Толстой не был по отлучке 20 лет, С.А. 10 лет. Стр. 37. Книга 1.

10) 1902–1903 гг. Книга № 1. Л.Н. и С. А. Толстые не были на исповеди по отлучке. Стр. 71 и стр. 105.

11) 1904 г. Отмечено: Л. Н. Толстой отлучен от церкви, С.А. и Андр. Л. были на исповеди. Стр. 141.

12) 1905 г. Л. Н. Толстой не был по отлучке. С.А. и Андр. Льв. были. Стр. 181.

Выписки из книги записей исповеди, хранившихся ранее в церкви с. Кочаки, сделаны научно-технической сотрудницей Музея-усадьбы Л. Н. Толстого «Ясная Поляна» Володичевой А. Н. 24.II.1941 г.».

    ОР ГМТ. Ф. 1. № 39748. Машинописная копия. Нумерация листов отсутствует.

Выписка А. Н. Володичевой подтверждает информацию Н. Н. Гусева о том, что это событие имело место между 1877 и 1881 гг. Аналогичными материалами мы располагаем и в связи с другой приходской церковью, уже московской, Знамения близ Девичьего поля, недалеко от хамовнического дома семьи Толстых. 14 июля 1882 г. Л. Н. Толстой приобрел в Хамовниках деревянный дом, в который семья переехала 8 октября того же года. В этом доме Л. Н. Толстой провел 19 лет своей жизни, переезжая в него на зиму. Только 8 мая 1901 г. писатель окончательно обосновался в Ясной Поляне. Семья Толстых числилась прихожанами церкви Знамения Пресвятой Богородицы в Зубове, построенной в 1722 г.

«Выпись из исповедальной книги церкви Знамения, бл<из> Девичьего поля, Пречистенского сорока в Москве

В 1882 году дома графа Толстого в приходе ц<еркви> Знамения нет.

За 1883 год исповедальных ведомостей не сохранилось.

В 1884 году в испов<едной> ведом<ости> записано: Граф Лев Николаевич Толстой 52 л. [105 - Ошибка – должно быть: 56 лет.], его жена Софья Андреевна 39 л., дети их Мария 13 л. и Лев 15 у исповеди и причастия были[106 - Эта фраза написана на полях документа и повторяется во всех последующих записях, кроме 1890 и 1891 гг. Очевидно, данная информация не могла уже иметь отношения к самому Л. Н. Толстому.].

1885 г. гр. Лев Николаевич Толстой 53 л., его жена: Софья Андреевна 40 л., дети их: Мария 14 л. и Лев 16 л.

1886 г. Графиня Софья Андреевна Толстая 40, дети ея: Мария 15 л., Лев 17 л.

1887 г. графиня Софья Андреевна Толстая 41 г., дети ея: Мария 15 л., Андрей 9 лет и Михаил 7 л.

1888 г. графиня Софья Андреевна Толстая 41 л., дети ея: Андрей 10 и Михаил 8 л.

1889 г. графиня Софья Андреевна Толстая 41 л., дети ея: Андрей 11 л. и Михаил 8 л.

1890 г. Записей об исповеди Толстых нет.

1891 г.

1892 г. графиня Софья Андреевна Толстая, дети ея: Андрей 14 л., Михаил 13 л.

1893 г. гр. Андрей Львович Толстой 15 л., гр. Михаил Львович Толстой 14.

1894 г. Графиня Софья Андреевна Толстая 49 л., граф Андрей Львович 16 л., гр. Михаил Львович 15 л. и гр. Александра Львовна 10 л.».

    ОР ГМТ. Ф. 1. № 39627. Л. 1–2. Рукописная копия.

Осенью 1879 г. (конец сентября, 1 и 2 октября) Л. Н. Толстой встречается в Москве с авторитетными в богословской среде иерархами – митрополитом Макарием (Булгаковым) и епископом Алексием (Лавровым-Платоновым), а в начале октября 1879 г. в Троице-Сергиевой лавре с архимандритом Леонидом (Кавелиным), а также совершает поездку в Киево-Печерскую лавру. Следует заметить, что в качестве своих собеседников писатель действительно выбрал выдающихся церковных деятелей.

Макарий (Булгаков, 1816–1882) – выпускник Московской духовной академии, ректор Санкт-Петербургской духовной академии, еп. Винницкий (1851), доктор богословия (1847), с 1879 г. – митрополит Московский и Коломенский. Автор капитальных трудов «История Русской Церкви» и «Введение в православное богословие».

Алексий (Лавров-Платонов, 1829–1890) – выпускник Московской духовной академии (1854), магистр богословия (1855), профессор МДА (1864). В 1877 г. овдовел и был пострижен в монашество. С 1878 г. епископ Можайский, викарий Московской епархии, с 1885 г. епископ

Литовский и Виленский, с марта 1886 г. – архиепископ. Активный участник обсуждения вопроса о церковном суде. Осенью 1879 г. в Москве встречался с Л. Н. Толстым по инициативе последнего.

Леонид (Кавелин, 1822–1891) – архимандрит Троице-Сергиевой лавры, богослов, историк Церкви, почетный член Императорского Православного Палестинского общества. Двоюродный брат философа К. Д. Кавелина.

Митрополит Макарий (Булгаков) был одним из ведущих в тот момент церковных историков. Но начал он свою академическую карьеру курсом лекций по догматическому богословию, который вплоть до сего дня является настольной книгой студентов русских духовных школ. Это был очень усердный и умный человек, посетитель московских лавок букинистов, один из тех немногих архиереев, который сподобился похвалы Н. С. Лескова в «Мелочах архиерейской жизни». Епископ Алексий (Лавров-Платонов) также был широко известен в Церкви своими трудами по каноническим вопросам. Наконец, архимандрит Леонид (Кавелин) возглавлял в тот момент монашеское братство Троице-Сергиевой лавры, это был известный церковный писатель, а также подвижник и опытный духовный наставник.

Но беседы с представителями Церкви не удовлетворили Л. Толстого. Признавая их ум и эрудицию, он отказывался говорить с ними на одном языке и, к сожалению, с ревностью неофита стремился не столько учиться и слушать, сколько учить и наставлять.

В период интенсивных духовных исканий Л. Н. Толстой интересовался также произведениями А. С. Хомякова.

Хомяков А. С. (1804–1860) – поэт и философ славянофильского лагеря. Выдающийся богослов, полемист и критик западного христианства, автор основополагающих апологетических трудов («Церковь одна», «Несколько слов православного христианина о западных вероисповеданиях» и др.).

Можно констатировать, что работа А. С. Хомякова «Церковь одна» дает ключ к пониманию психологических причин конфликта Л. Н. Толстого с Церковью. Л. Н. Толстой был в определенном смысле слова «духовным артистом», индивидуалистом, для него главным критерием поиска является верность «внутреннему», личному опыту.

Можно также согласиться с современным исследователем творчества Л. Н. Толстого А. В. Гулиным в том, что при всех своих попытках вернуться в Церковь в 50–70-е гг. XIX в. Л. Н. Толстой искал в ней подтверждения своим собственным взглядам, полагая, что главным проявлением «божества» в нас фактически является рефлекс, эмоции, чувства – «все, что вызывает непосредственное содрогание сердца и приводит в действие нервную систему»[107 - Ходанов М. В чем моя вера? Интервью с А. В. Гулиным // Марка. 2003. № 5. С. 18.]. Это явление И. А. Ильин квалифицирует как своеобразный эгоцентризм, заостренную ориентацию на свои собственные эмоции и переживания, мысли: «Чего я не вижу, то не существует; чего я не могу себе представить, то и не важно, и не ценно; чего я не понимаю, то вздор; что меня возмущает, то – зло; что спасает мою душу, то – добро»[108 - Ильин И. А. Мировоззрение Льва Толстого. С. 559.]. В конечном счете отношение Л. Н. Толстого ко Христу характеризуется категорией «преемство»: Он является только его, Л. Н. Толстого, предшественником[109 - См.: Ходанов М.В чем моя вера? Интервью с А. В. Гулиным. С. 20.].

Очень ценный анализ характера «духовности» Л. Н. Толстого дает в своей книге о писателе архиепископ Иоанн (Шаховской). Он подчеркивает, что во всех его исканиях, как бы глубоки они ни были, было мало «чистого горения» и «серафической взволнованности»; наоборот, его духовный путь имеет печать болезненности и был, по сути, глубинно-самонадеянным, для него характерно сочетание «слащаво-слезной любовной умиленности» и «мрачности и злобности»[110 - Иоанн (Шаховской), архиеп. К истории русской интеллигенции: Революция Толстого. М., 2003. С. 24.].

Один из очень интересных эпизодов, связанных с духовным переломом Л. Толстого – предсмертное письмо к нему И. С. Тургенева. Это один из самых замечательных документов истории русской духовной культуры XIX века. Нужно знать, читая это письмо, что в жизни Толстой и Тургенев не были духовно близки, спорили по поводу идей и ссорились по практическим поводам. Одна из таких ссор в 1861 г. в имении А. А. Фета Степановка даже чуть не дошла до дуэли. В этот же день вечером Толстой написал Тургеневу примирительное письмо, на которое последний ответил грубо. Личные отношения двух писателей прекратились на семнадцать лет, до 1878 г., когда Толстой в письме Тургеневу в Париж предложил возобновить дружбу, на что тот ответил согласием. 8 августа 1878 г. писатели встретились в Ясной Поляне.

«Милый и дорогой Лев Николаевич! Долго вам не писал, ибо был и есмь, говоря прямо, на смертном одре. Выздороветь я не могу и думать об этом нечего. Пишу же я вам собственно, чтобы сказать, как я был рад быть вашим современником – и чтобы выразить вам мою последнюю искреннюю просьбу. Друг мой! вернитесь к литературной деятельности. Ведь этот дар ваш оттуда, откуда все другое. Ах, как я был бы счастлив, если бы мог подумать, что просьба моя так на вас подействует! Я же человек конченный – доктора даже не знают, как назвать мой недуг, nevral giestomacal goutteuse[111 - Желудочно-подагрическая невралгия. – (Франц.)]. Ни ходить, ни есть, ни спать… Да что! скучно даже повторять все это!.. Друг мой, великий писатель русской земли! внемлите моей просьбе! Дайте мне знать, если вы получите эту бумажку, и позвольте еще раз крепко, крепко обнять вас, вашу жену, всех ваших… Не могу больше… Устал».

    Письмо И. С. Тургенева Л. Н. Толстому из Буживаля. 27 июня 1883 г. Написано карандашом. Цит. по: Графиня А. А. Толстая. Мои воспоминания о Л. Н. Толстом // Л. Н. Толстой и А. А. Толстая. Переписка (1857–1903). М., 2011. С. 23.

Мы знаем, что Толстой не внял просьбе, содержащейся в этом письме. А жаль. В нем умирающий Тургенев с глубокой интуицией улавливает суть метаморфозы, произошедшей с Толстым. Последний совершает преступное отречение – от Божественного дара, которым он был наделен. Этот дар «оттуда», по меткому выражению Тургенева (Достоевский сказал бы – «из миров иных»). Отторгая его, писатель совершает дело, которое в Евангелии названо «хулой на Духа Святого» – это сознательное противление Богу, богоборчество, клевета на Бога. И не случайно именно об этом грехе Христос говорит, что он не будет прощен никогда – ни в этом веке, ни в будущем. Восстание против государства или даже Церкви – это грехи, которые могут найти рациональное объяснение. Но бунт против своего естества, против того, что сам Толстой называл художеством, то есть восстание против художественной правды как проявления божественного порядка было для писателя началом конца, дурной бесконечностью бесплодных поисков и вечным голодом.

Теперь следует несколько слов сказать об истории появления религиозно-философских трактатов Л. Толстого. Сейчас нам известно, что в ноябре 1879 г. он работал над большим сочинением, которое не имеет названия и до сих пор полностью не опубликовано. Это рукопись объемом в 106 листов, разбитая на пять глав, она хранится в Отделе рукописей Государственного музея Л. Н. Толстого на Пречистенке. Именно из этого сочинения родились все последующие философские трактаты писателя. В первую очередь это «Исповедь», а также сочинение, посвященное

критике православного догматического богословия митрополита Макария (Булгакова).

О догматике владыки Макария следует сказать подробнее. В 1847 г. вышел отдельной книгой курс его лекций «Введение в православное богословие» – сначала введение в систему богословия, а в 1849 г. стала издаваться сама «система», и это издание продолжалось на протяжении пяти лет. Владыка Макарий действительно проделал колоссальную работу. Его «Православно-догматическое богословие» было первым сочинением на русском языке такого масштаба. В «Догматике» был собран огромный, богатый и строго систематизированный материал, источниками которого стали в первую очередь западные богословские компендиумы – издания творений святых отцов, комментарии к Библии и Новому Завету, симфонии библейских текстов, справочники, научные индексы (указатели) и т. д.

В первой половине XIX века, когда появился труд владыки Макария, качественные научные издания такого масштаба могли создаваться только в Европе, в недрах католических и протестантских школ, и использование этих источников было совершенно неизбежно. Русская богословская школа была слишком молода, поэтому искушение использовать уже имеющиеся наработки было сильным и труднопреодолимым.

Это обстоятельство и наложило очень заметный отпечаток на догматическую систему, которая подверглась такой ожесточенной критике со стороны Л. Толстого. Правда, эта критика носит какой-то уж слишком пристрастный характер. Не хочу превращать свою книгу в богословский трактат, но замечу, что вопреки мнению некоторых современных авторов, пишущих о Толстом, глубоких аргументов против православного вероучения в труде писателя мы не найдем, ибо его главный аргумент носит эмоционально-художественную окраску и заключается в том, что современный образованный человек «во все это» верить просто не может[112 - Вызывает, например, большое недоумение точка зрения П. В. Басинского, который утверждает, что «Критика догматического богословия» Толстого несет в себе разрушительную силу и не оставляет «камня на камне от тысячелетней традиции учения церковных отцов». Толстой якобы «последовательно опрокидывает все краеугольные камни христианской веры: Троицу, Божественность Иисуса» и т. д. Оставим это утверждение на совести уважаемого автора, который, к сожалению, не приводит ни одного конкретного примера убедительности доводов Толстого. Да и как быть с тем фактом, что опрокинуть «все краеугольные камни христианской веры» пытались многие до Толстого, причем и гораздо лучше владея греческим языком, и разбираясь в христианской догматике не по школьному учебнику? См.: Басинский П. В. Лев Толстой: бегство из рая. С. 350.].

Я сам не хотел бы оставаться голословным и хочу привести только один очень яркий пример. Лев Толстой со всей силой своего писательского дара обрушивается на догмат о Святой Троице. В этом догмате его не устраивает все: и Лица, и их единство, и все попытки православного богословия описать образ соединения трех ипостасей в Троице. Толстого не устраивает то обстоятельство, что православное богословие, с его точки зрения, якобы пытается уже две тысячи лет обмануть христиан, заставляя их верить в то, во что верить невозможно.

Главное, что его не устраивает, сводится им к простой формуле: три никогда не будет равно одному. Толстому требуется совершено точное определение, Кто есть Бог, что такое Лицо Божие, что означает единосущие Лиц и т. д. Писатель хотел бы, чтобы православная догматика превратилась в школьный учебник математики, в котором из ясных рассудку аксиом выводятся очевидные теоремы, делающие понятие «Бог» простым и понятным. Вот как заключает Толстой свои филиппики против центрального христианского догмата: «Подлежащее – 1, сказуемое – 3. Это можно постигнуть. Если же подлежащее 1 Бог и сказуемое 3 Бога, то по законам разума противоречие то же самое. Если же когда введено понятие Бог, то 1 может быть равно 3, то, прежде чем будет неразумно судить о том, чего не постигаем, будет неразумно говорить то, чего не постигаем. А с этого-то и начинается. И эти, по признанию богословия, неразумные слова говорит высший разум и высшая благость в ответ на отчаянные мольбы своих детей, ищущих истины» (23, 118–119). Мистификация Толстого здесь налицо: он обвиняет богословие в том, что оно вводит троебожие и утверждает равенство трех богов одному. Но православное богословие так же от этого далеко, как граф Толстой, пишущий эти строки, далек от стремления улететь на Марс.

Заметим при этом, что методом своего любимого «остранения» Толстой прочитывает православную догматику глазами маленького мальчика и в недоумении призывает окружающих воскликнуть вместе с ним: «Да ведь это бессмыслица!»

Остранение – термин, введенный в литературоведение советским исследователем В. Б. Шкловским. Так Шкловский обозначил литературный прием Л. Н. Толстого, использованный впервые в «Войне и мире», когда предмет или действие описываются как бы со стороны, рассматриваются, а не узнаются, воспринимаются, как увиденные в первый раз и поэтому не называются по имени. Бертольд Брехт передал это слово немецким эквивалентом «die Verfremdung», который правильнее перевести не как «отчуждение», а как «очуждение».

Этот метод Толстой будет использовать часто. Вспомним описание театрального действия в «Войне и мире», вспомним описание литургии в «Воскресении». И вот теперь описание православного догмата. Прием очень эффектный: маленький мальчик видит театр, литургию, читает незнакомый текст в академическом учебнике православной догматики – и Толстой призывает нас, взрослых, увидеть все такими же глазами.

Но, к сожалению, критикуя «метод» Толстого, мы должны признать и тот факт, что «Догматика» митрополита Макария имеет многие черты схоластики. Это произведение изначально не было самостоятельным, оригинальным и творческим, оно задумана именно как энциклопедия богословских знаний, которая будет облегчать работу богословов и позволит им быстро найти и сопоставить нужные тексты. Однако в таком подходе содержалась большая опасность, о которой пишет протоиерей Г. Флоровский: «Он словно и не подозревает, что эти тексты и свидетельства нужно возвести к живому догматическому созерцанию, к опыту духовной жизни»[113 - Флоровский Г., прот. Пути русского богословия. Вильнюс, 1991 (репр.: Париж, 1937). С. 222.]. По мнению протоиерея Г. Флоровского, в работе владыки Макария полностью отсутствует богословская смелость и пытливость, живое чувство связи догматического опыта Церкви с духовным опытом жизни, которое так характерно для А. С. Хомякова или Ю. Ф. Самарина. Это своеобразный богословский бюрократизм в стиле Н. А. Протасова, знаменитого обер-прокурора эпохи императора Николая I.

«В его догматике недостает именно “церковности”. Он имеет дело с текстами, даже не со свидетельствами, не с истинами. Потому так безжизненно и неубедительно его изложение, внутренне неубедительно. Это – одни ответы без вопросов, – потому они и не отвечают, что ни о чем не спрашивается <…> Именно поэтому Макарий всего больше и подошел к стилю Протасовской эпохи. Он был богослов-бюрократ. Его “догматика” есть типический продукт Николаевской эпохи <…>

Догматика Макария была устарелой уже при самом ее появлении в свет, она отставала и от потребностей, и от возможностей русского богословского сознания. Не могла она удовлетворить и ревнителей духовной жизни, воспитанных в аскетических понятиях или традициях. С “Добротолюбием” Макариевское богословие диссонирует не меньше, чем с философией”.

    Флоровский Г., прот. Пути русского богословия. Вильнюс, 1991. С. 222–223.

Такой подход создает видимость объективности, академической и исследовательской отстраненности, однако именно эта отстраненность и содержала в себе большую ловушку. Дело в том, что сейчас, в первой четверти XXI века, после пережитых ужасов века предыдущего, совершенно не случайно появляется феномен, который уже получил название «богословие родительного падежа». Уже есть богословие культуры, искусства, богословие театра, богословие спорта, богословие политических кризисов (в частности, «богословие Майдана») и проч.

Не анализируя адекватность, серьезность этих «богословий», зададимся вопросом: откуда возникает это явление? Из понимания того факта, что богословский текст только тогда будет востребован читателями, когда он дает ответ на вопросы: «Какое это имеет ко мне отношение сегодня? Почему сегодня это происходит в моей жизни? Как это может сегодня помочь мне в жизни?». И совершенно неважно в таком случае, кто именно является читателем данного богословского текста – студент семинарии или студентка Высшей школы экономики. Богословский текст будет востребован только тогда, когда он затрагивает самые заветные мысли, чувства и переживания человека и помогает ему задумываться о своей жизни и вере.

К сожалению, объективность митрополита Макария несла в себе черты некоторого равнодушия к предмету. Конечно, подчеркну еще раз, это чисто академический труд. Мы ведь не станем обвинять автора учебника по квантовой механике в том, что он не заботится о состоянии душевного мира своих читателей. Но объективность такого рода вполне приемлема, когда речь идет об идеологически нейтральных исследованиях. В ситуации с первым на русском языке столь подробным и обширным курсом систематического богословия эта объективность могла обернуться тяжелыми последствиями для будущих богословов и священников, которым в первую очередь труд и был адресован.

Не случайно книга владыки Макария вызвала ряд негативных оценок именно в академической среде – например, со стороны владыки Филарета (Гумилевского) или протоиерея Иоанна Соколова, преемника владыки Макария на посту ректора СПбДА, который писал о том, что тысячные цитаты автора догматики только способствуют притуплению голов, в его книге отсутствует всякая светлая мысль, свежий взгляд, доказательность, всякая внутренняя сила. Наиболее точно определил недостаток книги митрополита Макария В. В. Розанов: это «богословствование из книги в книгу», т. е. переписывание из одной богословской системы (инославного происхождения) в другую[114 - См.: Розанов В. В. Литературные изгнанники. Н. Н. Страхов. К. Н. Леонтьев. С. 337. Примеч. 2.].

Показательно, что появилась «Догматика» митрополита Макария в тот момент, когда и в России, и в Европе шла напряженная работа по осмыслению и выработке нового богословского языка, языка трактатов, проповеди и публицистики, который будет понятен образованным читателям XIX века и который позволит актуализировать, сделать востребованным содержание Евангелия. Именно в этом направлении шли славянофилы, Ф. М. Достоевский, именно в том направлении постепенно и разворачивалась мысль Л. Толстого.

Примечательно, однако, что, как мы увидим в соответствующем месте, круг чтения Л. Толстого очень сильно отличался от источников митрополита Макария: писателя в первую очередь интересовали либеральные авторы протестантского лагеря, которые не только и не столько заботились о востребованности Евангелия, сколько о необходимости его переписать.

На существеннейший недостаток макариевского богословия указывает проф. Казанской духовной академии П. В. Знаменский. Он подчеркивает, что русская богословская наука оказалась не готова к ответственным вызовам эпохи Великих реформ, к оживлению 1860-х гг. Всецело соблюдая верность Православию, академическое богословие не допускало не только отступления от имеющихся определений и формул догматического характера (которые, заметим, часто были некритично восприняты с Запада и несли на себе печать схоластики и законничества), но даже не допускало какой-либо свежести в терминологии. Академическая наука «боязливо останавливалась перед всяким проявлением самостоятельной мысли и каким-нибудь новым выводом из тех же освященных давним церковным употреблением формул»; при этом «прикладное», практическое богословие пребывало «в одних высших сферах совершенно отвлеченной, ни к кому и ни к чему в частности не относящейся морали»[115 - Знаменский П. В. Богословская полемика 1860-х годов об отношении православия к современной жизни. Казань, 1902. С. 4–5.].

В данном случае можно говорить об эффекте косности богословского языка, о котором так ярко пишет в своих работах митрополит Антоний (Блум). В значительной степени под влиянием западного богословия язык отцов Церкви в православных учебниках значительно трансформировался, его новые вариации потеряли силу и ясность, и, главное, в него стали вкрадываться совершенно неведомые древним писателям смыслы. Владыка Антоний выражается даже более резко, он говорит: «В конечном счете христианское учение сделалось отчаянно безжизненным, и не осталось никакого основания, никакого побуждения верить тому, в чем практически не осталось никакого содержания»[116 - Антоний (Блум), митр. Труды. Кн. вторая. М., 2007. С. 725–726.].

В этом всегда была, есть и будет диалектика богословия, которое по своей природе традиционно, то есть апеллирует к определенным, сложившимся в христианстве идеям, и в то же время задачи транслировать эти идеи миру «здесь и теперь» порождают стремление к модернизации языка и подходов, поиску «нового типа рациональности, более адекватного ее существу, чем прежние, восходящие к схоластике и обнаруживающие подозрительно много черт сходства с позитивизмом»[117 - Антонов К. М. Философия религии в русской метафизике XIX – начала XX века. М., 2008. С. 278.].

Выхолащивание церковного языка и церковной мысли, ее закостенение, рождает не менее опасное стремление, характерное для протестантской парадигмы богословского мышления – модернизировать Евангелие, приспособить его к установкам «образованного меньшинства». Так, в критике «школьного богословия» богословский модернизм теряет понимание того, что Евангелие провозглашает нечто принципиально большее нас, и появляется на свет «прирученное Евангелие», доступное нашему разумению, уровню культуры и, главное, уровню нравственности.

Л. Н. Толстой, человек с очень тонким, можно сказать, обостренным художественным чутьем, к тому же никогда не отличавшийся особенной любовью к абстрактной учености, не мог не почувствовать именно этой слабой стороны в книге митрополита Макария, догматическая система которого действительно страдает двумя серьезными недостатками.

Во-первых, склонностью трактовать вопросы

спасения в терминах так называемой «юридической теории», т. е. богословской схемы, возникшей в недрах католицизма в XI в. (в частности в трудах Ансельма Кентерберийского) и оказавшей существенное влияние на развитие всего дальнейшего богословия, сначала католического, а затем, посредством некритических заимствований, и православного. В рамках этой теории проблема спасения и отношений человека с Богом ставится и решается в правовых категориях, из которых особенно должны были раздражать Л. Н. Толстого такие выражения, как «оскорбление, нанесенное человеком Богу», «удовлетворение правде Божией», «умилостивительная жертва», «заслуги перед лицом вечной правды» и т. д.

И второе. Сам метод изложения митрополита Макария, возникший, конечно, не без влияния католической схоластики, действительно может создать ассоциацию с позитивизмом. История спасения излагается не как мистическая богооткровенная истина, а как набор фактов, чуть ли не проверяемых опытом и подтверждаемых научными наблюдениями над природой и своей собственной душой.

Именно поэтому уже в 1913 г. В. В. Розанов говорит о том, что богословие Макария в конце 1870-х – начале 1880-х гг. никто, кроме самого Толстого, «не считал сколько-нибудь серьезною книгой», причем критика писателя была бы смешна в глазах славянофилов, с которыми (названы Н. П. Гиляров-Платонов и А. С. Хомяков) и следовало бы бороться писателю[118 - Розанов В. В. Литературные изгнанники. Н. Н. Страхов. К. Н. Леонтьев. С. 80. Примечание.]. Фактически это же подтверждал в 1901 г. и бывший единомышленник писателя М. А. Новоселов, который в своем открытом письме Л. Н. Толстому посетовал на то, что писателю пришлось знакомиться с христианским богословием по руководству митрополита Макария, а не приобщиться «на первых порах к более жизненной и животворящей мысли богословов-подвижников»[119 - Новоселов М. А. Открытое письмо графу Л. Н. Толстому от бывшего его единомышленника по поводу ответа на постановление Святейшего Синода (1901) // Духовная трагедия Льва Толстого. М., 1995. С. 216.].

Новоселов М. А. (1864–1938), святой мученик – в молодости единомышленник Л. Н. Толстого. Выпускник историко-филологического факультета Московского университета. Принимал участие в пропаганде запрещенных сочинений Толстого и за распространение литографированной статьи «Николай Палкин» в декабре 1887 г. был арестован, но по ходатайству Л. Н. Толстого скоро освобожден. В 1888 г. организовал толстовскую земледельческую колонию в селе Дугино Вышневолоцкого уезда Тверской губернии. В начале 1890-х гг. вместе с Толстым участвовал в организации помощи голодающим, вскоре разорвал с Л. Н. Толстым и его учением и вернулся в Православную Церковь. В 1901 г. опубликовал «Открытое письмо графу Л. Н. Толстому по поводу его ответа на постановление Святейшего Синода». С 1902 г. – издатель «Религиозно-философской библиотеки». Один из организаторов московского «Кружка ищущих духовного просвещения». В 1912 г. избран почетным членом МДА. Впоследствии известен как ревностный борец за Православие. После большевистской революции 1917 г. фактически находился на нелегальном положении. Автор знаменитых «Писем к друзьям» (1922–1927). Неоднократно арестовывался. В январе 1938 г. расстрелян. В 2000 г. причислен к лику новомучеников на Архиерейском Соборе Русской Православной Церкви.

В этой связи большой интерес представляют контакты Л. Н. Толстого со столь просвещенным пастырем Церкви, каким был протоиерей А. М. Иванцов-Платонов, профессор церковной истории Московского университета, один из выдающихся русских церковных публицистов. Как уже было сказано ранее, именно он вместе с протоиереем Н. А. Сергиевским (1827–1892), также профессором Московского университета, а также протоиереем П. Преображенским и протоиереем Г. Смирновым-Платоновым, был одним из инициаторов создания в 1860 г. журнала «Православное обозрение», уже в первой своей статье заявившего о необходимости культивировать живое направление в русской духовной науке. Характерно, что через год, в 1861 г., обер-прокурор Св. Синода А. П. Толстой в письмах к митрополиту Филарету высказывает неудовольствие по поводу того, что в новом журнале присутствует «излишняя уступчивость и как бы угодливая снисходительность в отношении к философским воззрениям и требованиям мира»[120 - Знаменский П. В. Богословская полемика 1860-х годов об отношении православия к современной жизни. С. 6.].

В начале 1880-х гг., т. е. приблизительно в тот период, когда окончательно оформились новые взгляды Л. Н. Толстого, протоиерей А. Иванцов-Платонов в «Руси» И. С. Аксакова выступил с циклом статей «О русском церковном управлении», в котором ярко изобразил ряд недостатков церковного строя. Кроме того, он оказал значительное влияние на формирование философских взглядов В. С. Соловьева и долгое время поддерживал с последним самые близкие отношения, которые прервались только в 1888 г. в связи с одной из антикатолических статей протоиерея А. Иванцова-Платонова.

Будучи православным священнослужителем, А. М. Иванцов-Платонов тем не менее вызвался содействовать изданию в России не прошедших цензуру работ Л. Н. Толстого. В письме к писателю от 25 июня 1885 г. он полагал, что «Исповедь» и «Так что же нам делать» можно было бы напечатать в собрании сочинений писателя, сделав из них небольшие исключения. Но что касается трактата «В чем моя вера?», из него необходимо выключить целые главы, притом что «большую и наиболее существенную часть сочинения <…> можно и нужно было бы провести»[121 - Л. Н. Толстой и Н. Н. Страхов: Полное собрание переписки. Т.II. С. 689. Примеч. 1.].

Так возникли «Примечания читателя» протоиерея А. Иванцова-Платонова, которые хранятся в Отделе рукописей ГМТ и до сих пор не изданы. В них автор демонстрирует очень глубокое понимание сути расхождений Л. Н. Толстого с Православием. Протоиерей А. Иванцов-Платонов точно почувствовал главную проблему писателя: отсутствие собственного живого духовного опыта, внешний и поэтому поверхностный взгляд на христианскую жизнь, стремление сразу от полного неверия перейти к вере и принять «все частности церковного учения и обряда», «не уяснивши себе их внутреннего и исторического значения, не разобравши внимательно и тех оснований, на которых держалось его прежнее отрицание». Протоиерей А. Иванцов-Платонов совершенно справедливо подчеркивает в связи с критикой православного катехизиса и «Догматического богословия» митрополита Макария, что «рассудочные понятия становятся живым убеждением лишь тогда, когда, не оставаясь заученными понятиями, они перерабатываются в личном жизненном опыте»; при этом бросается в глаза и очень высокая требовательность писателя[122 - Иванцов-Платонов А., прот. Примечания к статье Толстого «В чем моя вера?». ОР ГМТ. Ф. 1. № 9059. Л. 15, 19–19 об.].

Далее, критикуя взгляд Л. Н. Толстого на Церковь как на учреждение, в котором якобы насильно заставляют человека принимать противные его разуму убеждения, автор примечаний подчеркивает, что в Церкви ничего не делается насильно – Символ веры не является внешне обязательным для единения. Символ – «дело всей Церкви», выражение «общего исконного церковного верования», цель которого – объединение своих чад

любовью; по сути, эта цель должна пониматься сотериологически; основой Символа является не принуждение, а Предание и любовь. Принципом единения объективно является Любовь Церкви, а субъективно – свободное принятие Символа каждым верующим, основой которого является понимание и доверие[123 - Иванцов-Платонов А., прот. Примечания к статье Толстого «В чем моя вера?». Л. 17–18.].

Л. Н. Толстой высоко оценил работу А. Иванцова-Платонова и согласился на все его исключения из текста (см.: 85, 207). Однако даже протоиерей А. Иванцов-Платонов, по-видимому, действительно расположенный помогать Л. Н. Толстому, не мог пройти мимо явных несуразностей в «переводах» и новых интерпретациях Л. Н. Толстым хорошо известных христианских текстов. 22 августа 1885 г. цензор направляет В. Г. Черткову письмо, в котором речь идет о запрещении рассказа «Два старика», а также о новом переводе «Учения 12-ти апостолов» Толстого. Автор письма прекрасно понимает, что перевод явно тенденциозен – Л. Н. Толстой, по своему обыкновению, сознательно искажал текст первоисточника. Протоиерей А. Иванцов-Платонов указывает на самые странные случаи таких искажений: вместо «крестите» – «омывайте», вместо «евхаристия» – «благодарение за еду», вместо «епископы и диаконы» – «надзиратели и служители»[124 - Письмо прот. А. Иванцова-Платонова В. Г. Черткову. РГАЛИ. Ф. 552. Оп. 1. Д. 1348. Л. 1 об.].

Итак, на почве нового мировоззрения и критики догматической системы митрополита Макария рождается ряд известных философских трактатов писателя, в которых Л. Н. Толстой излагает суть своего представления о религии. Эти произведения складываются как бы некоторую систему. «Исповедь» – история духовного переворота, «Критика догматического богословия» – изложение взглядов Л. Н. Толстого, а точнее, достаточно агрессивная критика православного вероучения, а венчает этот список толстовский новый «перевод» Евангелия.

Следует подчеркнуть, что с точки зрения отношения писателя к Церкви и ее учению все последующие работы Л. Н. Толстого фактически только уточняют те или иные мысли, уже изложенные в его сочинениях. Конечно, это вовсе не означает, что религиозные взгляды писателя не менялись. Я уже говорил, что они претерпевали постоянные изменения – но вовсе не в сути, не в своей антицерковной направленности.

К сожалению, толстовская критика православного догматического богословия несет в себе черты какой-то лично окрашенной мстительности, что мешает отнестись к ней объективно. Характерной ее особенностью является отсутствие продуманной и убедительной аргументации. Постоянно апеллируя к человеческому разуму, логике, опыту, Л. Н. Толстой на самом деле использует не метод научной критики, не научный дискурс, а чисто литературные приемы, оставаясь, по сути, критиком-писателем, критиком-публицистом, а не критиком-философом, не критиком-ученым, что оставляет впечатление несерьезного подхода к вопросу.

Однако характерно, что главный мотив этой критики – соотношение церковной веры и современного научного знания – повторяется во многих произведениях вполне церковных авторов. Можно указать в этой связи, например, на выступление в 1906 г. будущего священника, а тогда еще студента МДА П. Флоренского, который подчеркивал, что живая жизнь русского общества идет вне церковного вероучения, а вероучение идет вне жизни, ибо православные писатели отстают от духовных потребностей своих читателей: «…интимнейшие волнения в необъятной шири духа – оказались вне этого вероучения»[125 - Цит. по: Антонов К. М. Философия религии в русской метафизике XIX – начала XX века. М., 2008. С. 274–275.]. Здесь, правда, пути Л. Толстого и П. Флоренского кардинально расходятся. С точки зрения Флоренского, современное ему общество снедает «жажда по догматике», стремление найти эти «интимнейшие волнения» облеченными в строгую интеллектуальную форму, потребность «в закреплении переживаний посредством их схематизации»[126 - Антонов К. М. Философия религии в русской метафизике XIX – начала XX века. С. 276.], рефлексии. С точки зрения Л. Н. Толстого, всякая попытка построения догматической системы есть бессмыслица, игра в «басни», которым современный образованный человек верить не может.

Таким образом, «Критика догматического богословия» – при всей ее неприемлемости для церковного сознания и при всей ее чуждости научному типу критики – оказалась своеобразным реагентом, выявившим потребность Церкви в создании адекватного эпохе богословского языка. Более того, появление критики Толстого фактически означало необходимость богословского переосмысления догматического наследия Церкви, необходимость такого понимания церковной догматики, которое не противоречило бы существенным образом интеллектуальному и научному уровню развития образованного человека XIX в. Писательская агрессия Л. Н. Толстого только подчеркивала то обстоятельство, что Церковь уже не может пассивно следовать в фарватере позитивистской антицерковной критики и только отвечать с большим опозданием на «вызовы современности», она нуждается в активном, творческом действии.

Теперь следует сказать несколько слов об истории издания религиозно-философских трактатов Л. Н. Толстого. Их выводы, о которых речь подробно пойдет в следующей главе, были настолько неожиданны и неприемлемы для Церкви, что об издании полного варианта даже «Исповеди», не говоря уже о «Критике догматического богословия», не могло быть и речи. Духовная цензура, которая осуществляла контроль над сочинениями, посвященными Церкви и ее учению, ни при каких обстоятельствах не могла допустить выхода их в печати. Функцию «фильтрации» брали на себя духовные цензоры, кандидатуры которых утверждались Св. Синодом.

Первая попытка издания «Исповеди» в России в 1882 г. была неудачной. Рукопись Л. Н. Толстого была представлена в редакцию журнала «Русская мысль» в апреле 1882 г., но затем была передана в духовную цензуру. Московский митрополит Макарий (Булгаков), с которым, как мы видели, писатель незадолго до этого встречался, по-видимому, не хотел запрещать это сочинение, но и не решался его пропустить. В конечном счете рукопись была передана протоиерею Н. Сергиевскому, который в беседе с Н. Н. Бахметьевым, в то время сотрудником редакции «Русской мысли», назвал сочинение захватывающим, но указал на очевидные затруднения с публикацией. Интересно при этом, что сам протоиерей Н. Сергиевский был человеком либерального склада, в своих воспоминаниях Бахметьев называет его «священником-оппортунистом»[127 - Бахметьев Н.Н. Л. Н. Толстой и цензура в 80-х годах // Новое время. 1908. 1 октября.]. Только в 1884 г. «Исповедь» Л. Н. Толстого была напечатана в Женеве, а в 1885 г. появился ее перевод на английский язык, сделанный В. Г. Чертковым.

Трактат Толстого «Критика догматического богословия» в первоначальном виде был закончен в марте 1880 г., однако затем, не в последнюю очередь под влиянием встречи с В. Г. Чертковым, последовала еще одна переработка. Но выпущен в свет этот трактат был только в 1896 г. в первом бесцензурном зарубежном издании в Женеве.

Издание толстовского «перевода» Евангелия имеет примерно ту же историю. Несмотря на попытки протоиерея А. Иванцова-Платонова содействовать

изданию текстов писателя, цензура их не пропускала. Они были изданы впервые в 1892–1894 гг. в Женеве русским эмигрантом, владельцем типографии М. К. Элпидиным, который специализировался на запрещенных в России сочинениях.

В дальнейшем в ряде работ Толстой уточняет те или иные аспекты своей доктрины. В 1884 г. появляется трактат «В чем моя вера?», в 1886-м – «Так что же нам делать?», в 1887-м – «О жизни», в 1891–1893-м – «Царство Божие внутри вас», в 1897-м – «Что такое искусство?», наконец, в 1899-м – роман «Воскресение», выход которого послужил формальным поводом к обсуждению в очередной раз вопроса об отлучении писателя от Церкви.

Таким образом, духовный переворот Л. Н. Толстого, приведший впоследствии к его конфликту с Церковью, был связан с рядом важных субъективных и объективных факторов. К началу 1880-х гг. писатель фактически окончательно порывает с православием, а в его трактатах, задуманных или частично уже написанных, содержатся все те антицерковные идеи, которым он не изменял до конца своей жизни. Конфликт писателя с Церковью приобретает со стороны Толстого характер агрессивного противостояния.

Смысл этого конфликта может быть описан следующим образом.

С одной стороны, Л. Н. Толстой впервые в русской культуре со всей остротой ставит религиозную проблему в ее обнаженной определенности, глубине и неизбежности. Вызов Л. Толстого был вызовом секуляризации, он был определен всем ходом европейской и русской истории после Петра I, только эти вопросы встали перед Европой гораздо раньше. Зачем живет современный человек, почему он не хочет честно признать, что в перспективе его грядущей смерти, полного уничтожения его телесной оболочки, более того, весьма вероятного уничтожения жизни на земле, которое уже предсказывала, пока очень осторожно, современная Толстому наука, – все восхищение прогрессом, достижениями цивилизации и искусства представляется фантомом, грубым и примитивным самообманом, попыткой забыться или просто не задумываться над единственной важной проблемой человеческой жизни?

С другой стороны, писатель не признает, что тот ответ на поставленный о смысле жизни вопрос, который дает традиционное, конфессиональное христианство, может удовлетворить современного европейца. В его религиозно-философских трактатах присутствует категорическое отрицание такого понимания христианского вероучения и его основы – исповедания Божественной природы Христа. Более того, признание Божества Спасителя, с точки зрения Л. Н. Толстого, есть главное препятствие к познанию истинной сути Его учения. С этим утверждением связано и другое: Библия и Евангелие не являются боговдохновенными книгами, поэтому свою задачу Л. Н. Толстой видит в том, чтобы «уничтожить всю ложь, мешающую видеть истину» (88, 15).

Вся жизнь Л. Н. Толстого после переворота посвящена борьбе с Православием и «историческим христианством». Борьбе теоретической и практической. Если в «Исповеди», законченной в 1882 г., основные антицерковные тезисы писателя звучали приглушенно, то в дальнейшем, уже в сочинении, посвященном разбору Евангелия, и в трактате «В чем моя вера?», эта позиция сформулирована настойчиво и агрессивно.

Таким образом, после «переворота» Л. Н. Толстой отдал всю свою жизнь, кипучую энергию, интеллектуальные силы реализации программы, по сути, намеченной еще в молодости.

Глава III

Пространство духовного опыта

«…что-то особенно сладкое и великое есть в равнодушии к жизни, и я наслаждаюсь этим чувством. Как силен кажусь я себе против всего с твердым убеждением, что ждать нечего здесь, кроме смерти; и сейчас же я думаю с наслаждением о том, что у меня заказано седло, на котором я буду ездить в черкеске, и как я буду волочиться за козачками и приходить в отчаяние, что у меня левый ус хуже правого…»

    Л. Н. Толстой. «Пространство духовного опыта»

В 1906 г., издавая статью «Карл Маркс как религиозный тип», С. Н. Булгаков указал, что определяющей силой в духовной жизни человека является религия в широком смысле слова, т. е. «высшие и последние ценности, которые признает человек над собою и выше себя, и то практическое отношение, в которое он становится к этим ценностям. Определить действительный религиозный центр в человеке, найти его подлинную душевную сердцевину» – вот главная задача исследователя в этой области; «в указанном смысле можно говорить о религии у всякого человека, одинаково и у религиозно наивного, и у сознательно отрицающего всякую определенную форму религиозности», причем эта религия есть «самое интимное и важное» в человеке, способное объяснить «все внешнее и производное»[128 - Булгаков С. Н. Карл Маркс как религиозный тип (Его отношение к религии человекобожия Л. Фейербаха) //<Электронный ресурс>.– http://www.marsiada.ru/359/519/4140/5027/ – 08.04.2016.].

Что же составляло в этом смысле «религиозное ядро» личности Л. Н. Толстого? На эту тему написаны уже сотни и тысячи работ на всех языках мира, но каждая эпоха требует еще раз вернуться к данному вопросу, настолько большую актуальность он представляет.

Но сначала вернемся к вопросу о его мировоззрении в целом. Я приводил в предисловии важное высказывание выдающегося немецкого слависта Л. Мюллера, который подчеркивает, что конфликт Л. Н. Толстого с Церковью не есть частный конфликт одного человека с конкретной религиозной институцией, это конфликт враждебной всякому институционализму мистической религиозности, несущей на себе стойкую печать европейского просвещенческого радикализма, и Церкви, сознательно противостоящей влиянию идей просвещения в своем учении и культе[129 - M?ller L. Die Religion Tolstojs und sein Konflikt mit der Russischen Orthodoxen Kirche // In: Pinggera K. Russische Religionsphilosophie und Theologie um 1900. Marburg, 2005. S. 8.]. Фактически, как утверждает Л. Мюллер, Л. Н. Толстой попытался осуществить требующую грандиозной личностной перестройки попытку примирения своих собственных религиозных представлений о «чистой» религии Добра и Любви без «примеси» догматики и культа с многовековой практикой Церкви. Однако разрыв здесь был столь значителен, столь глубок, что для такого одномоментного прыжка было недостаточно только доброй воли, отрицать которую в усилиях писателя было бы неверно, и акта самонасилия[130 - M?ller L. Die Religion Tolstojs und sein Konflikt mit der Russischen Orthodoxen Kirche. S. 8.].

Выше уже говорилось, какое значение имела в жизни Л. Толстого и всего русского общества философия Просвещения и какие авторы оказали влияние на формирование его взглядов.

Переходя к характеристике этих взглядов, я хотел бы предварительно сразу отметить, что из эпохи Просвещения и из опыта своей собственной жизни Л. Толстой вынес три простые идеи: а) идею о том, что простое и естественное предпочтительнее культурного и сложного;

б) идею о том, что носителем этого простого и естественного является русский народ;

в) идею о том, что миром и жизнью человека управляет абсолютный и безличный Бог.

Эти три идеи составляют духовный фундамент Л. Толстого. От них писатель не уклонялся никогда, в том или ином виде они присутствуют во всех текстах Л. Толстого, к какому бы типу тексты не относились и когда бы ни были написаны: к художественным произведениям, дневнику, публицистическим статьям, письмам и т. д.

Эти идеи писатель «вычитал» или думал, что

«вычитал» у всех писателей, к которым обращался, и во всех книгах, которые ему попадали в руки, в том числе и в Евангелии.

Но Жану-Жаку Руссо в духовной биографии Л. Толстого все-таки принадлежит совершенно особое место. Его влияние прослеживается практически во всех сферах мысли, которые притягивали Л. Толстого: воспитания, школьного обучения, истории, науки, религии, политики, отношения к современности. В этом плане рядом с Руссо нельзя поставить ни одного автора, который бы в молодости оказал на яснополянского писателя такое влияние.

И это важно. В более зрелом возрасте Толстой открыл для себя других авторов, с выводами которых готов был в той или иной степени согласиться. В первую очередь это Кант и Шопенгауэр. Но, повторяю, все это произошло позже. Про этих двух авторов было бы неправильно сказать, что они существенно влияли на формирование взглядов Л. Толстого. Скорее писатель у них нашел то, что уже ранее было ему близко. А вот с Руссо дело обстоит совершенно по-другому.

Ж.-Ж. Руссо

«Монумент, возникший злым укором

Нашим дням и Франции позором,

Гроб Руссо, склоняюсь пред тобой!»

    Ф. Шиллер

Стойкая печать просвещенческой идеологии, лежащая на религиозно-философских построениях Толстого, о которой говорил Л. Мюллер, появилась в первую очередь именно благодаря Руссо.

Этот автор сыграл исключительную роль в жизни русского писателя, который в 1901 г. утверждал, что «прочел всего Руссо, да, все двадцать томов, включая “Музыкальный словарь”. Я не только восхищался им; я боготворил его: в пятнадцать лет я носил на груди медальон с его портретом, как образок. Многое из написанного им я храню в сердце, мне кажется, что это написал я сам»[131 - Буайе П. Три дня в Ясной Поляне // Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников. Т. II. М., 1960. С. 154.].

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=22043696&lfrom=931425718) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes

1

Ореханов Г., свящ. Русская Православная Церковь и Л. Н. Толстой. Конфликт глазами современников. М., 2010.

2

Бибихин В. В. Дневники Льва Толстого. СПб., 2012. С. 461.

3

M?ller L. Die Religion Tolstojs und sein Konflikt mit der Russischen Orthodoxen Kirche // In: Pinggera K. Russische Religionsphilosophie und Theologie um 1900. Marburg, 2005. S. 8.

4

Свенцицкий В. Положительное значение Льва Толстого (К восьмидесятилетнему юбилею) // Толстой. Новый век. 2005. № 1. С. 21–22.

5

Тыркова-Вильямс А. На путях к свободе. М., 2007. С. 63.

6

<Игнатий (Брянчанинов), свт.> Собрание писем Святителя Игнатия Брянчанинова, епископа Кавказского и Черноморского / Сост. игумен Марк (Лозинский). М.; СПб., 1995. С. 123–124.

7

Лотман Ю. М. О соответствии поэтической лексики русского романтизма и церковно-славянской традиции // Из истории русской культуры. Т. IV (XVIII – начало XIX века). М., 2000. С. 809.

8

Жихарев М. И. Докладная записка потомству о Петре Яковлевиче Чаадаеве // Русское общество 30-х годов XIX в. Люди и идеи. Мемуары современников. М., 1989. С. 99.

9

Цит. по: Цимбаев Н. И. «Под бременем познанья и сомненья…» (идейные искания 1830-х годов) // В сборнике: Русское общество 30-х годов XIX в. Люди и идеи. Мемуары современников. М., 1989. С. 35.

10

Флоровский Г., прот. Пути русского богословия. Париж, 1937. С. 128.

11

Рассказы бабушки из воспоминаний пяти поколений, записанные и собранные ее внуком Д. Благово. Л., 1989. С. 307.

12

Chadwick O. The secularization of the European mind in the nineteenth century. Cambridge, 1975. P. 115.

13

См.: Бочаров С. Г. Пустынный сеятель и Великий инквизитор // Роман Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы»: Современное состояние изучения / Под ред. Т. А. Касаткиной. М., 2007. С. 95. Примеч. 11.

14

Человек человеку Бог (лат.).

15

Ильин В. Н. Миросозерцание графа Льва Николаевича Толстого. СПб., 2000. С. 320–321.

16

Зеньковский В., прот. История русской философии. Т. 1. Ч. 2. Л., 1991. С. 125–126.

17

Иванцов-Платонов А. М. Объяснение по вопросу о православии и современности // Православное обозрение. 1861. Т. 4 (январь). С. 10 и далее.

18

Цит. по: Римский С. В. Российская Церковь в эпоху Великих реформ (Церковные реформы в России 1860–1870-х годов). М., 1899. С. 455.

19

Минаков А. Ю. У истоков левого терроризма. С. 206.

20

Минаков А. Ю. У истоков левого терроризма. С. 201.

21

Минаков А. Ю. У истоков левого терроризма. С. 239–240.

22

Розанов В. В. О легенде «Великий инквизитор» // О великом инквизиторе: Достоевский и последующие / Сост., предисл., илл. Ю. Сильвестрова. М., 1991. С. 105.

23

Волгин И. Л. Последний год Достоевского. Исторические записки. М., 1991. С. 385–387.

24

См. одну из самых известных работ Кокса: Harvey Gallagher Cox. The Secular City: Secularization und Urbanization in Theological Perspective. Collier Books. Первое издание – 1965 год. В настоящий момент книга неоднократно переиздавалась. Общий тираж книги совершенно необычаен для богословских изданий – около 1 миллиона экземпляров.

25

Кравецкий А. Г. Церковная миссия в эпоху перемен (между проповедью и диалогом). М., 2012. С. 551.

26

Edvard J. Larson, Larry Witham. Scientists are still keeping the faith // Nature. Vol. 386. 3 April 1997. P. 435–436. Благодарю биолога А. В. Киташова за указание на эту публикацию.

27

Кареев Н. И. История Западной Европы в новое время (Развитие культурных и социальных отношений). СПб., 1893. Т. 3. С. 147.

28

Федотов Г. Трагедия интеллигенции. М., 1990. С. 421.

29

Бердяев Н. А. Духи русской революции// Из глубины: Сборник статей о русской революции/ Библиотека русской религиозно-философской литературы «Вехи» <Электронный ресурс> http://www.vehi.net/berdyaev/duhi.html (http://www.vehi.net/berdyaev/duhi.html). – 26.10.2009.

30

Франк С. Л. Религиозно-исторический смысл русской революции // Франк С. Л. По ту сторону правого и левого. Париж, 1972. С. 28–29.

31

Булгаков С. Н. Героизм и подвижничество // Вехи: Сборник статей о русской интеллигенции. М., 1990 [репринт издания 1909 г.]. С. 47.

32

Живов В. М. Маргинальная культура в России и рождение интеллигенции // Библиотека Якова Кротова <Электронный ресурс>.– http://krotov.info/history/00/zhivov/zhivov_03.html (http://krotov.info/history/00/zhivov/zhivov_03.html). – 22.06.2008.

33

Успенский Б. А. Русская интеллигенция как специфический феномен русской культуры // Успенский Б. А. Этюды о русской истории. СПб., 2002.С. 398.

34

Тихомиров Л. А. Национальный пророк интеллигенции // Вече: Альманах русской философии и культуры. Вып. 1. СПб., 1994. С. 107.

35

См.: Лотман Ю. М. Беседы о русской культуре. Быт и традиции русского дворянства (XVIII – начало XIX века). СПб., 2002. С. 109–110.

36

Федотов Г. Трагедия интеллигенции. С. 434.

37

Лосский Н. О. Толстой, как художник и мыслитель // Современные записки. Париж, 1928. № 37. С. 241.

38

Энгельгардт А. Н. Письма из деревни. М., 2010. С. 45.

39

См.: Франк С. Л. Этика нигилизма // Вехи. Сборник статей о русской интеллигенции. М., 1990 <репр. изд. 1909 г.>. С. 155–159.

40

Переписка Л. Н. Толстого с гр. А. А. Толстой. 1857–1903. СПб., Изд. Общества Толстовского музея. 1911. Т. 1. С. 111 (письмо гр. А. А. Толстой от 4 июня 1858 г.).

41

Л. Н. Толстой и Н. Н. Страхов: Полное собрание переписки. Т. II. С. 960–961.

42

См.: Франк С. Л.Ересь утопизма // Франк С. Л. По ту

сторону правого и левого. Париж, 1972. С. 86.

43

Л. Н. Толстой и Н. Н. Страхов: Полное собрание переписки. Т. II. С. 781.

44

Самарин Ю. Ф. Предисловие // Хомяков А. С. Сочинения богословские. СПб.: Наука, 1995 <Репр. изд.: М., 1907>. С. 17.

45

Цит. по: Соловьев А. А.Интеллигенция и православная Церковь в социокультурном развитии российского общества в конце XIX – начале XX века. Автореферат дис. д. и. н. Иваново. 2009 // DiBase.ru Библиотека авторефератов и тем диссертаций <Электронный ресурс>.– http://dibase.ru/article/26012009_solovevaa/1 (http://dibase.ru/article/26012009_solovevaa/1). – 26.10.09.

46

Цит. по: Федоров Н. Ф.Собрание сочинений: В 4 т. Т. 4. М., 1999. С. 542.

47

Ильин И. А. Кризис безбожия. М., 2005. С. 56.

48

Все усердствующие читатели более подробно могут ознакомиться с представленной схемой по работе известного современного социолога религии Хайнца Штрайба: Streib, H.,Gennerich,C. Jugend und Religion. Bestandsaufnahmen, Analysen und Fallstudien zur Religiosit?t Jugendlicher. Weinheim & M?nchen: Juventa, 2011. S. 13–17.

49

Pollack D. S?kularisierung – ein moderner Mythos? Studien zum religi?sen Wandel in Deutschland. T?bingen: Mohr Siebeck, 2003. S. 33.

50

См.: Thonak, S. Religion in der Jugendforschung. Eine kritische Analyse der Shell Jugendstudien in religionsp?dagogischer Absicht. M?nster / Hamburg / London: LIT 2003 (= Junge Lebenswelt 2); Friesl,Ch.,Polak, R.Theoretische Weichenstellungen // In: Polak, R. (Hg): Megatrend Religion? Neue Religiosit?t in Europa. Ostfildern: Schwabenverlag 2002. S. 59.

51

Франк С. Л. Религиозно-исторический смысл русской революции. C. 28 и далее.

52

F?rst J. Abschied von der “Patchworkreligiosit?t“?: von der pastoralen Kompetenz, moderne religi?se Orientierungen existentiell zu entschl?sseln und theologisch zu deuten // In: Bibel und Liturgie. 86. 2013. № 2. S. 134.

53

Matthes J. Auf der Suche nach dem “Religi?sen“. Reflexionen zu Theorie und Empirie religionssoziologischer Forschung //In: Sociologia Internationalis, 30 (1992). S. 129–142.

54

См. подробнее: Лурье С. В. Культурные константы, обобщенный сценарий и функционирование социокультурных систем// Светлана Лурье, Этнопсихология <Электронный ресурс>.– http://svlourie.narod.ru/CultConsts.htm (http://svlourie.narod.ru/CultConsts.htm). – 18.10. 2009.

55

Степанов Ю. С. Константы: словарь русской культуры. Изд. 2-е, М., 2001. С. 43.

56

Пименов С. С. Доктор Пауль Тиллих. О традиции, новизне и богословском усилии. М., 2013. С. 151.

57

Булгаков С., прот. Православие. М., 2001. С. 341.

58

См.: Римский С. В. Российская Церковь в эпоху Великих реформ. С. 100.

59

Живов В. М. Кощунственная поэзия в системе русской культуры конца XVIII – начала XIX века // Из истории русской культуры. – Т. IV (XVIII – начало XIX века). М., 2000. С. 737–738.

60

Гиляров-Платонов Н. П. «Жизнь есть подвиг, а не наслаждение…». М., 2008. С. 169, 171.

61

Гиппиус З. Н. Воспоминания о религиозно-философских собраниях // Наше Наследие. 1990. № IV (16). С. 68. В книге П. В. Басинского приводятся очень показательные статистические данные, демонстрирующие полное равнодушие русских людей даже к такому важному социальному проекту, как «Дом трудолюбия» прот. Иоанна Кронштадтского: 90 % сумм, пожертвованных на это учреждение, были внесены самим отцом Иоанном. См.: Басинский П. В. Святой против Льва. Иоанн Кронштадтский и Лев Толстой: история одной вражды. М. 2016. С. 146.

62

Л. Н. Толстой и Н. Н. Страхов: Полное собрание переписки. Т. I. С. 402.

63

Л. Н. Толстой и Н. Н. Страхов: Полное собрание переписки. Т. II. С. 552–553.

64

Флоровский Г., прот. Пути русского богословия. С. 406.

65

Ильин В. Н. Миросозерцание графа Льва Николаевича Толстого. С. 167.

66

Nigg W. Das Buch der Ketzer. Frankfurt/Main; Wien; Z?rich. 1962. S. 427.

67

Мацуо Басё – выдающийся японский поэт XVII в., живший простой жизнью странствующего философа, приверженца философии дзен. «Отправляясь за тысячу ри…» – поэтическое переложение гимна из антологии «Собрание рек, озер, ветра и луны». Ри – единица длины, равная 3 927 м. Деревня, Которой Нет Нигде – идеальный мир пустоты и неделания, где природа пребывает в своем первозданном состоянии.

68

См. подробнее: Белоусова Е. В. Небесный венец князей // Вестник Ясная Поляна, 2007. <№ 4>. С. 15.

69

Басинский П. В. Лев Толстой: бегство из рая. М., 2015. С. 333.

70

Бибихин В. В. Дневники Льва Толстого. С. 66.

71

Бибихин В. В. Дневники Льва Толстого. С. 253.

72

Бибихин В.В. Дневники Льва Толстого. С. 472.

73

См.: Из записок графини С. А. Толстой под заглавием «Моя жизнь». Четыре посещения гр. Л. Н. Толстым монастыря «Оптина пустынь» // Толстовский ежегодник 1913 года. СПб., 1913. Отд. III. С. 3.

74

Толстая С. А. Моя жизнь / Публ. и подгот. текста И. А. Покровской и Б. М. Шумовой // Новый мир. 1978. № 8. С. 50.

75

См.: Маковицкий Д. П. Уход Льва Николаевича // Л. Н. Толстой / Гос. лит. музей. М., 1938. Т. I. (Летописи Государственного литературного музея. Кн. 2). С. 458; см. также: (49, 143–144) и статью: Илларионов В. Оптина Пустынь в жизни Льва Толстого // Оптинский альманах. Оптина пустынь и русская культура. Введенский ставропигиальный мужской монастырь Оптина пустынь. 2008. № 2.

76

См.:Матвеев П. Л. Толстой и Н. Н. Страхов в Оптиной пустыни // Исторический вестник. 1907. № 4. С. 153.

77

Гусев Н. Н. Лев Николаевич Толстой: Материалы к биографии с 1870 по 1881 год. С. 440–441.

78

Матвеев П. Л. Н. Толстой и Н. Н. Страхов в Оптиной пустыни. С. 153.

79

Л. Н. Толстой и Н. Н. Страхов: Полное собрание переписки. Т. I. С. 361.

80

Матвеев П. Л. Н. Толстой и Н. Н. Страхов в Оптиной пустыни. С. 153–154.

81

См.: Розанов В. В.По поводу одной тревоги гр. Л. Н. Толстого. C. 400, 405.

82

Из записок графини С. А. Толстой под заглавием «Моя жизнь». С. 4, 6.

83

Матвеев П. А. Л. Н. Толстой и Н. Н. Страхов в Оптиной пустыни. С. 154–155.

84

Арбузов С. П. Гр. Л. Н. Толстой: Воспоминания С. П. Арбузова, бывшего служащего гр. Л. Н. Толстого: Дополнено биографическими данными из других авторов. М., 1904. С. 94.

85

См.: Оптинский альманах. 2008. № 2. С. 130; Неизвестная Оптина. СПб., 1998; Леонтьев К. Н. Из эпистолярного наследия. Письмо к Т. И. Филиппову / Публ. и примеч. Г. М. Кремнева // Трибуна русской мысли. 2002. № 3.

86

Богданович А. В. Три последних самодержца. М., 1990. С. 139–140.

87

Переписка Л. Н. Толстого с сестрой и братьями. М., 1990. С. 400.

88

Бибихин В. В. Дневники Льва Толстого. С. 282–284.

89

Бибихин В. В. Дневники Льва Толстого. С. 80.

90

Переписка Л. Н. Толстого с гр. А. А. Толстой. С. 131.

91

Переписка Л. Н. Толстого с гр. А. А. Толстой. С. 131.

92

Переписка Л. Н. Толстого с гр. А. А. Толстой. С. 131–132.

93

Переписка Л. Н. Толстого с гр. А. А. Толстой. С. 165.

94

Переписка Л. Н. Толстого с гр. А. А. Толстой. С. 270.

95

Ср. свидетельство старшей дочери, Т. Н. Толстой: Толстая Т. Л. О смерти моего отца и об отдаленных причинах его ухода // Литературное наследство. Т. 69: Лев Толстой / АН СССР. Ин-т мировой литературы им. А. М. Горького. М., 1961. Кн. 2. С. 254.

96

Переписка Л. Н. Толстого с гр. А. А. Толстой. С. 23.

97

Толстая С. А. Дневники (1860–1891 гг.). М., 1928. С. 41. Запись от 26 декабря 1877 г.

98

См.: Л. Н. Толстой и Н. Н. Страхов: Полное собрание переписки. Т. I. С. 399–400.

99

Гусев Н. Н. Лев Николаевич Толстой. Материалы к биографии с 1870 по 1881 год. С. 559–560.

100

Розанов В. В. Гр. Л. Н. Толстой // Розанов В. В. О писателях и писательстве. М., 1995. С. 33; см. также: Розанов В. В. По поводу одной тревоги гр. Л. Н. Толстого // Розанов В. В. Легенда о Великом инквизиторе Ф. М. Достоевского. C. 409.

101

Дмитренко С. Ф. Толстой Лев Николаевич // Розановская энциклопедия. М., 2008. Стб. 1008.

102

Эрн В.Ф. Толстой против Толстого // О религии Льва Толстого. М., 1912. С. 217.

103

Л. Н. Толстой и А. А. Толстая. Переписка (1857–1903).

М., 2011. С. 690–691. Примеч. 30.

104

Дмитренко С. Ф. Толстой Лев Николаевич // Розановская энциклопедия. Стб. 1009.

105

Ошибка – должно быть: 56 лет.

106

Эта фраза написана на полях документа и повторяется во всех последующих записях, кроме 1890 и 1891 гг. Очевидно, данная информация не могла уже иметь отношения к самому Л. Н. Толстому.

107

Ходанов М. В чем моя вера? Интервью с А. В. Гулиным // Марка. 2003. № 5. С. 18.

108

Ильин И. А. Мировоззрение Льва Толстого. С. 559.

109

См.: Ходанов М.В чем моя вера? Интервью с А. В. Гулиным. С. 20.

110

Иоанн (Шаховской), архиеп. К истории русской интеллигенции: Революция Толстого. М., 2003. С. 24.

111

Желудочно-подагрическая невралгия. – (Франц.)

112

Вызывает, например, большое недоумение точка зрения П. В. Басинского, который утверждает, что «Критика догматического богословия» Толстого несет в себе разрушительную силу и не оставляет «камня на камне от тысячелетней традиции учения церковных отцов». Толстой якобы «последовательно опрокидывает все краеугольные камни христианской веры: Троицу, Божественность Иисуса» и т. д. Оставим это утверждение на совести уважаемого автора, который, к сожалению, не приводит ни одного конкретного примера убедительности доводов Толстого. Да и как быть с тем фактом, что опрокинуть «все краеугольные камни христианской веры» пытались многие до Толстого, причем и гораздо лучше владея греческим языком, и разбираясь в христианской догматике не по школьному учебнику? См.: Басинский П. В. Лев Толстой: бегство из рая. С. 350.

113

Флоровский Г., прот. Пути русского богословия. Вильнюс, 1991 (репр.: Париж, 1937). С. 222.

114

См.: Розанов В. В. Литературные изгнанники. Н. Н. Страхов. К. Н. Леонтьев. С. 337. Примеч. 2.

115

Знаменский П. В. Богословская полемика 1860-х годов об отношении православия к современной жизни. Казань, 1902. С. 4–5.

116

Антоний (Блум), митр. Труды. Кн. вторая. М., 2007. С. 725–726.

117

Антонов К. М. Философия религии в русской метафизике XIX – начала XX века. М., 2008. С. 278.

118

Розанов В. В. Литературные изгнанники. Н. Н. Страхов. К. Н. Леонтьев. С. 80. Примечание.

119

Новоселов М. А. Открытое письмо графу Л. Н. Толстому от бывшего его единомышленника по поводу ответа на постановление Святейшего Синода (1901) // Духовная трагедия Льва Толстого. М., 1995. С. 216.

120

Знаменский П. В. Богословская полемика 1860-х годов об отношении православия к современной жизни. С. 6.

121

Л. Н. Толстой и Н. Н. Страхов: Полное собрание переписки. Т.II. С. 689. Примеч. 1.

122

Иванцов-Платонов А., прот. Примечания к статье Толстого «В чем моя вера?». ОР ГМТ. Ф. 1. № 9059. Л. 15, 19–19 об.

123

Иванцов-Платонов А., прот. Примечания к статье Толстого «В чем моя вера?». Л. 17–18.

124

Письмо прот. А. Иванцова-Платонова В. Г. Черткову. РГАЛИ. Ф. 552. Оп. 1. Д. 1348. Л. 1 об.

125

Цит. по: Антонов К. М. Философия религии в русской метафизике XIX – начала XX века. М., 2008. С. 274–275.

126

Антонов К. М. Философия религии в русской метафизике XIX – начала XX века. С. 276.

127

Бахметьев Н.Н. Л. Н. Толстой и цензура в 80-х годах // Новое время. 1908. 1 октября.

128

Булгаков С. Н. Карл Маркс как религиозный тип (Его отношение к религии человекобожия Л. Фейербаха) //<Электронный ресурс>.– http://www.marsiada.ru/359/519/4140/5027/ – 08.04.2016.

129

M?ller L. Die Religion Tolstojs und sein Konflikt mit der Russischen Orthodoxen Kirche // In: Pinggera K. Russische Religionsphilosophie und Theologie um 1900. Marburg, 2005. S. 8.

130

M?ller L. Die Religion Tolstojs und sein Konflikt mit der Russischen Orthodoxen Kirche. S. 8.

131

Буайе П. Три дня в Ясной Поляне // Л. Н. Толстой в воспоминаниях современников. Т. II. М., 1960. С. 154.