Музыкальная классика в мифотворчестве советской эпохи читать онлайн - Марина Раку

Музыкальная классика в мифотворчестве советской эпохи

Марина Раку

В книге впервые делается попытка восстановить историю рецепции классического музыкального наследия в советскую эпоху. Ее материал составляют как музыкально-критические и музыковедческие работы, так и политические документы, музыкальные, литературные и кинематографические произведения, источники по истории советского театра, различными средствами интерпретирующие смыслы классической музыки. Рассматриваются принципы и механизмы осуществленной в советскую эпоху «редукции» классического наследия, ее влияние на восприятие музыки массовым слушателем и на само советское искусство, роль в обретении идентичности «советская культура». Анализируется исторический контекст, в котором происходило омассовление «музыкальной классики» в советской культуре и формирование того ее образа, который в массовом сознании во многом остается действенным и сегодня.

Марина Раку

Музыкальная классика в мифотворчестве советской эпохи

Посвящается моему отцу

Григорию Григорьевичу Старченко

Предисловие

Советская эпоха за последние десятилетия стала одним из наиболее притягательных объектов гуманитарных исследований. Между тем, невзирая на этот активный интерес, проблематика, связанная с ней, не теряет научной актуальности.

К числу центральных вопросов, рассматриваемых на данном историческом материале, принадлежит специфика его социальных и художественных мифологий. Мифотворчество выдвигается современными исследователями на роль определяющего фактора в формировании советской ментальности. Примеры тому обнаруживаются ими во всех областях советской культуры и художественной жизни. Научная литература на эту тему представляет сегодня солидный корпус трудов.

Однако применительно к музыкальной культуре наблюдения на эту тему носят до сих пор лишь маргинальный характер. Между тем значимость мифотворческих процессов для формирования советской музыкальной культуры очевидна. Особенно остро проблема мифотворчества встает в связи с той ролью, которую в построении модели «советской музыки» сыграло классическое наследие.

Основным направлением становления советской музыкальной культуры поначалу было создание футурологической модели «музыки будущего», обозначаемой также как «музыка революции». Эта модель, невзирая на известную утопичность, довольно скоро была сориентирована на образцы классического наследия прошлого. Но классика оставалась вместилищем смыслов, порой принципиально чуждых новым лозунгам времени. Она должна была быть или «сброшена с корабля современности» (что в реальности означало ее безжалостную редукцию до нескольких «пригодных» имен), или же приспособлена к идеологическим запросам советской эпохи. Последний путь по разным причинам, о которых речь пойдет в работе, оказался предпочтительнее, а он вел к апроприации классического наследия, которому должны были быть приданы новые смыслы.

Вот этот-то процесс созидания новых и борьбы со старыми смыслами и оказался наделен тем мощнейшим мифотворческим потенциалом, которыи? был направлен на конструирование нового образа старогоискусства и имел своей окончательной целью обретение футурологического проекта нового искусства. Преемственность этой модели от традиций прошлого придавала новому искусству, а главное – тому обществу, которое это искусство было призвано репрезентировать, статус легитимности. Таким образом, в центре музыкального мифотворчества советской эпохи оказался вопрос о классике, который имел двоякую направленность. Согласно ему, классика прошлого нуждалась в идеологическом переосмыслении, дабы послужить фундаментом для построения классики будущего.

Специфика положения музыкальной классики в советской культуре, выразившаяся в оформлении особой мифологии музыки, которая по-новому интерпретировала место и назначение музыкальной классики в культуре, а также смыслы, присущие ей, и являются темой предлагаемого исследования.

Вопреки до сих пор бытующему мнению об исключительном своеобразии советской культуры во всех ее проявлениях, эти процессы не были изобретением советской эпохи. Ее несомненный исторически-завершающий характер проявляется и в этой области. Напомню, что у советской мифологии музыки была своя предыстория.

В Новое время наиболее сильной мифологизации музыка подверглась в эпоху романтизма, когда и сама музыка, и ее творец переместились на высшую ступень мировоззренческой иерархии. «Моцартовский» и «шубертовский» мифы, сотворенные после их смерти, равно как «бетховенский» и «берлиозовский», авторами которых в первую очередь являются сами композиторы, составляют важнейшую часть романтических представлений. Особое место отводилось в этих событиях формированию понятия «классическая музыка», которое впервые было употреблено на страницах Оксфордского словаря музыки в 1836 году применительно к профессиональной западной традиции прошлого, олицетворяющей некую художественную норму вневременного значения[1 - См.: Classical // The Oxford Dictionary of Music / Ed. Michael Kennedy. Oxford, 2007. [Эл. ресурс]. – Режим доступа: http://en.wikipedia.org/wiki/Classical_music#cite_ref-Music_2007_1 – 1. Дата обращения: 23.07.2007.].

Фундаментальная идеологичность романтического сознания привела к тому, что слово в ней стремилось опосредовать музыку. Музыка же мыслилась столь метафизичным феноменом, что могла вовсе не нуждаться в озвучании, но парадоксальным образом стремилась к осмыслению через слово[2 - См. об этом: Махов А.Е. Ранний романтизм в поисках музыки. Слух, воображение, духовный опыт. М., 1993.]. Кроме того, романтизм как движение, формирующееся под сильным впечатлением от социальных преобразований и даже во многом исторически вырастающее из них, образует неразрывное слияние личных художественных мифологий с социальными. Началом этого процесса стало, без сомнения, творчество Бетховена, кульминацией – Рихарда Вагнера[3 - Подробнее об этом: Раку Марина. О «присвоении дискурса» и рождении социальной утопии из духа музыки (Б. Шоу как «совершенный вагнерианец») // Новое литературное обозрение. 2000. № 46. С. 42 – 56; Она же. Сотворение мифа: «Летучий голландец» // Процессы художественного творчества. Вып. 9. Сб. тр. 169. М., 2007. С. 126 – 153; Она же. Вагнер: Путеводитель. М., 2007.].

Предреволюционные годы, которые наследовали романтические мифы и стали преддверием оформления «сильной» мифологии тоталитарной эпохи, прежде всего России и Германии, были означены интенсивной мифологизацией музыки. В российской поэзии этого времени сама картина мира отождествляется с образом музыки. Музыка здесь выступает не только как предмет мифологизации, но и как ее инструмент[4 - См. об этом: Гервер Л. Музыка и музыкальная мифология в творчестве русских поэтов (первые десятилетия ХХ века). М., 2001.].

Переступая границу 1920-х, мы оказываемся в поле пересечения как минимум двух музыкально-поэтических мифологий – одна идет от традиций Серебряного века, другая же связана с выдвижением пролетарской культуры и тем новым слышанием бытия, которое она с собой приносит. Здесь и новая инструментовка «мировой партитуры», которая тоже возникает, но в совершенно другом качестве, и иное

понимание места и назначения музыки в мире, соотношения ее со словом, и, наконец, другая иерархия жанров, поскольку, по слову поэта, «новые песни придумала жизнь» (М. Светлов).

Бросается в глаза то, что мифология музыки Серебряного века, в отличие от следующего «советского периода», была не столь сильно ориентирована на образ классики. «Нерукотворный космос» звучащей природы, а не образ творимой человеком культуры являлся определяющим для нее. Музыка предстает здесь соразмерным и гармоничным, но свободно стихийным организмом. Два «мифа музыки», рожденные сменяющими друг друга эпохами, оказываются почти полными антиподами. Советская эпоха возникает как небывалый исторический слом, когда совершилась коренная переоценка ценностей, а следовательно, существенный и сущностный мифологический «передел».

В данной работе нас интересует степень этой переоценки, совершенной в революционные годы и поддержанной последующими этапами становления советской власти: специфика процессов мифологизации музыки в советской культуре, механизмы ее осуществления и способы функционирования.

Новая «мифология музыки», равно как и прежняя, романтическая, свое наиболее законченное выражение получила в первую очередь в слове. Уместно вспомнить, как сама советская эпоха трактовала взаимоотношения между музыкой и словом. Своего рода призыв к действию звучит в словах наркома просвещения, обнародованных в начале 1920-х годов: «[Книга] перебрасывает некоторый мост между миром музыки и миром социальным»[5 - Луначарский А.В. О музыкальной драме // Луначарский А.В. В мире музыки. М.; Пг., 1923. С. 3.]. То, что этот мост должен быть воздвигнут, не подвергалось сомнению. Социализация музыки была основополагающим условием ее выживания. Она нуждалась в толкованиях, приспосабливающих ее к новой действительности. На этих путях, где музыку, подобно конвоиру, сопровождало слово, и совершалась ее мифологизация. Через комментирующее музыку слово происходило идеологическое «присвоение» советской властью классического культурного музыкального наследия. Новая политическая доктрина постепенно выстраивала свою культурную генеалогию, придирчиво отбирая имена великих художников прошлого, пригодных для подобной идеологической работы, и навязывая их творчеству соответствующие политическому моменту художественные и идейные концепции. В основе нового образа классики лежало омассовление представлений о ней – этот новый образ и был положен в основу советской музыкальной культуры.

«Слово о музыке» – традиционная сфера исторических исследований, находящаяся в ведении «музыкальной историографии». Ее предметом, как правило, становились эстетические, исторические или теоретические труды о музыке, музыкально-критические работы. Кроме того, в орбиту изучения «слова о музыке» нередко вводится художественная литература – проза и поэзия, оперирующая музыкальными образами и ассоциациями[6 - Среди работ последних десятилетий см., например: Кац Б. Музыкальные ключи к русской поэзии. Исследовательские очерки и комментарии. СПб., 1997; Buckler Julie A. The Literary Lorgnette: Attending Opera in Imperial Russia: Stanford Univ. Press, 2000.]. Но «слово о музыке» не всегда получает вербальную форму выражения. Говоря метафорически, «словом», то есть высказыванием о ней или ее смысловой интерпретацией, может становиться и визуальный образ. Богатыми возможностями такого рода располагают театр и кинематограф, где они подкрепляются еще и использованием вербального текста. Визуальный ряд, так же как и словесный, одновременно и отражает уже сложившуюся структуру мифологизированных представлений, и продолжает ее формировать. Сфера визуальности обладает мощным потенциалом воздействия на коллективное бессознательное, как показывают многие исследования[7 - См. об этом: Сальникова Екатерина. Советская культура в движении: от середины 1930-х к середине 1980-х. Визуальные образы, герои, сюжеты. М., 2008.], и не учитывать ее при анализе мифологического сознания ХХ века невозможно.

Комментирующую функцию по отношению к сочинениям-предшественникам способны брать на себя и музыкальные произведения. Однако аналитические констатации такого рода в силу значительной эзотеричности самого музыкального материала заведомо обладают большой долей субъективности. Чтобы хотя бы относительно «уравнять в правах» столь разные в этом отношении источники, я не выношу в центр исследования проблему собственно музыкальной рецепции классического наследия в советском искусстве, которой по справедливости должно быть посвящено отдельное исследование. Само музыкальное искусство выступает в данной работе лишь как одна из сфер функционирования мифотворческих механизмов, наименее пригодная для идеологизации и в этом своем качестве почти неизбежно апеллирующая к вербальным средствам, включая такие, как «слово, спрятанное в музыке» (Б. Кац).

Таким образом, материал исследования составляют как музыкально-критические и музыковедческие работы советского периода, так и политические документы, музыкальные и литературные произведения, а также свидетельства театральной истории, кинематографические полотна, прямо или косвенно связанные с музыкальной проблематикой и т.д. «Героями» книги в результате становятся не только Бетховен, Вагнер, Глинка, Римский-Корсаков, Чайковский, Верди, Бизе и другие композиторы-классики, чья музыка нашла отражение в зеркале интерпретаций советской эпохи, но и такие их авторы, как Зощенко, Эйзенштейн, Станиславский, Ильф и Петров, Пастернак, Мейерхольд, Немирович-Данченко и многие другие «немузыканты».

Расширение материала, на котором анализируется избранная проблематика, предполагает и некую «модернизацию» академически укорененной стратегии «музыкальной историографии», выходя в область современной дисциплины «истории рецепций» (Rezeptionsgeschichte), или «рецептивной эстетики», прокламированной так называемой «констанцской школой» в трудах ее виднейших представителей – Х. Вайнриха, В. Изера, Х. – Р. Яусса, Р. Варнинга. Этот давно доказавший свою жизнеспособность в гуманитарном знании подход предлагает в качестве аксиомы тезис о том, что разнообразные интерпретации произведения составляют значительную, если не определяющую часть его смыслового поля. Предлагаемое исследование, в частности, показывает, как в русле рецептивного освоения классического музыкального наследия в советскую эпоху формировались смысловые поля шедевров и целых творческих миров, доставшихся российской культуре XX века в наследство от прошлого. Осознание того, до какой степени исторически обусловлено наше сегодняшнее толкование классики, представляется до сих пор совершенно недостаточным в отечественном музыкальном сообществе, включая различные его сегменты – от музыкального образования и просветительства до науки..

Развивая традиционные положения «музыкальной историографии», наиболее тесно смыкается с «историей рецепций» так называемая «история дискурсов» (Diskursgeschichte), получившая развитие в западном музыкознании последних десятилетий[8 - См., например: Schwindt-Gross, Nicole Drama u. Diskurs. Zur Beziehung zwischen Satztechnik u. motivischen Prozess an Beispiel der durchbrochenen Arbeit in den Streichquartetten Mozarts und Haydns. Laaber: Laaber-Verlag, 1989; Brenk Markus. Die Musik der 20-er Jahre: Studien zum ?sthetischen und

historischen Diskurs, unter besonderer Ber?cksichtigung von Kompositionen Ernst Tochs. Fr.a.M.; Berlin; Bern; New York; Paris; Wien: Peter Lang, 1999; Geck Martin Zwischen Romantiк und Restauration. Musik im Realismus-Diskurs 1848 – 1871. B?renreiter, Kassel u. J.B. Metzler, Stuttgart u. Weimar, 2001. «Diskursgeschichte» стала неотъемлемой составной частью музыковедческих специализаций, постоянно присутствуя в лекционных списках музыковедческих факультетов немецких университетов и консерваторий, о чем свидетельствует статистика, приведенная в третьем номере журнала Musikforschung за 2002 г.]. Традиционный подход стремится анализировать слово в его полноте: мысль автора, как он ее хочет донести, во всех ее нюансах. «История дискурсов» выявляет стратегии авторской речи, порой возникающие и помимо желания – имплицитно «встроенные» в нее. Едва ли не самой существенной задачей при определении этих устойчивых «дискурсивных образований» становится намерение дать возможность эпохе заговорить самой и своим собственным языком на страницах исследования. Это представляется тем более важным, что подобный принцип в советские времена, известные стремлением к подмене факта готовым выводом, цитаты – ее пересказом, использовался редко. Именно поэтому возникла необходимость приводить обширные цитаты: сам тип дискурса является принципиально значимым для осознания прагматики исторических текстов. В соответствии с этой стратегией в цитатах воспроизводятся авторские курсивы, разрядки и подчеркивания, а также историческая орфография и пунктуация. Исправлены лишь очевидные опечатки.

В сносках, помимо иной информации, приводятся биографические данные об авторах цитированных трудов и публикаций о музыке. Они представляют важный контекст приводимых высказываний, характеризуя не только личность авторов, но и исторические ситуации, которые «диктовали» их тексты. Биографический материал во всех подобных случаях заимствован из нескольких основных источников[9 - Бернандт Г.Б., Ямпольский И.М. Кто писал о музыке. Биобиблиографический словарь музыкальных критиков и лиц, писавших о музыке в дореволюционной России и СССР: В 3 т. М., 1971 – 1989; Бернандт Г.Б., Ямпольскии? И.М. Советские композиторы и музыковеды: Справочник: В 3 т. Т. 1. А – И. М.:, 1978; Григорьев Л., Платек Я. Советские композиторы и музыковеды: Справочник: В 3 т. Т. 2. К – Р. М., 1981; Григорьев Л., Модин А., Платек Я. Советские композиторы и музыковеды: Справочник: В 3 т. Т. 3. Ч. 1. С – Ф. М., 1989; Музыкальная энциклопедия: В 6 т. / Гл. ред. Ю.В. Келдыш. М., 1973 – 1982; Музыкальный словарь Римана / Пер. с нем. 5-го изд. Ю.Д. Энгеля, расшир. и доп. М. – Лейпциг, 1901. Данные о псевдонимах почерпнуты в основном из труда И.Ф. Масанова (Словарь псевдонимов русских писателей, ученых и общественных деятелей: В 4 т. / Подгот. к печати Ю.И. Масанов; Ред. Б.П. Козьмин. М., 1956 – 1960), но расширенного и дополненного в электронном научном издании «Словарь псевдонимов русских писателей, ученых и общественных деятелей» (ЭНИ «Словарь псевдонимов»// Фундаментальная электронная библиотека «Русская литература и фольклор». – Режим доступа: http://feb-web.ru/feb/masanov/map/0.htm).]. Однако поскольку за последнее время стала доступной дополнительная или уточняющая информация об этих авторах, выступавших на музыковедческом поприще в советское время, то она вводится в данные биографические сноски с соответствующими отсылками.

В центре исследования оказались творческие «судьбы» композиторов-классиков, включенных идеологами в генеалогию советской музыки, в советской культуре. Рассмотрев во Введении мировоззренческие и эстетические основы идеи редукции классического наследия в советском музыкознании, в главе I я делаю обзор основных персоналий, включенных в дискурс «классическая» музыка» на протяжении раннесоветского периода и эпохи зрелого сталинизма. В следующих главах рассматриваются отдельные фигуры, оказавшиеся «на передовой» советской «работы над классиками», – Бетховен (гл. II), Вагнер и Римский-Корсаков (гл. III), Глинка (гл. IV), Чайковский (гл. V). Порядок их рассмотрения отчасти увязан с хронологией. Так, советская история бетховенского и вагнеровского наследия, задавшая всему процессу германоцентричный вектор, поистине триумфально начавшись в первые же пореволюционные годы к началу 1930-х, оказалась проблематичной. Ключевой датой для окончательного разрешения «вопроса о Бетховене» (снявшего его остроту и в значительной мере актуальность) стал 1936-й – год принятия сталинской конституции, когда «работа над Бетховеном» была фактически окончена. «Вопрос о Вагнере» разрешился иначе – в негативном плане – началом Великой Отечественной войны, бесповоротно вычеркнув вагнеровское наследие из официальной культуры, но загнав его тем самым в «духовное подполье». Напротив, Глинка и Чайковский, выдвинутые на первый план процессов редукции классического наследия в революционную эпоху, именно к началу 1940-х были «реабилитированы» и получили «постоянную прописку» в советской культуре, в дальнейшем обретя права законодателей «советской классики». Рассмотреть механизмы и детали этих исторических процессов призвано данное исследование.

Появление этой книги было бы невозможным без поддержки ряда коллег и институций.

Получение научных грантов (Soros Foundation Open Society Institute. Research Support Scheme RSS 915/2000, Kulturkontakt Austria – 2001, DAAD – 2002) в самом начале работы над книгой помогло определиться с направлением исследования. Решающее значение имел тот интерес к поставленной проблеме, который выразило издательство «Новое литературное обозрение» в лице главного редактора И.Д. Прохоровой.

Я выражаю признательность сотрудникам сектора музыки Государственного института искусствознания, где проходило обсуждение книги, в том числе А.С. Виноградовой, Н.И. Енукидзе за ценные консультации. Отдельная благодарность музыковедам ГИИ Л.О. Акопяну, О.А. Бобрик, Е.В. Дукову, С.К. Лащенко, Т.В. Цареградскои?, а также С.Б. Наумовичу (Дрезден), Е.Ю. Новоселовои? (Ижевск) и Ю.Г. Хаит (Принстон), взявшим на себя труд подробного рецензирования рукописи, А.К. Жолковскому (Южно-Калифорнии?скии? университет, Лос-Анджелес), Юлии Мориц (Гамбургскии? университет) и Л.С. Флеи?шману (Стэнфордскии? университет), Лоренцо Бьянкони (Болонскии? университет) и Габриэле Россо (Удина), внимательно откомментировавшим отдельные фрагменты, сотрудникам Музыкальной библиотеки Союза московских композиторов и Центральной научной библиотеки Союза театральных деятелей России – за многолетнюю помощь.

Неоценимая роль в появлении этои? книги по праву принадлежит ее научному редактору И.В. Кукулину.

Введение

«СОЦИАЛ-ДАРВИНИЗМ» В СОВЕТСКОМ МУЗЫКОЗНАНИИ

Положение музыкальной классики и отдельных ее представителей в советской культуре неоднократно менялось на протяжении 1920-х – 1930-х годов. Но, пожалуй, не было такого, пусть краткого, периода в эти годы, когда роль классики в современной культуре казалась бы абсолютно однозначной.

Музыкальное искусство явно находилось на обочине интересов большевистских вождей, в отличие от литературы и театра, к которым особенно неравнодушны были Л.Д. Троцкий и Н.И. Бухарин, обнаруживавшие порой хорошее «чутье» при поддержке деятелей современного искусства. А.В. Луначарский с широтой его интересов, несомненной энциклопедичностью знаний и готовностью к приятию различных форм и направлений

творчества представлял собой скорее исключение из общего правила не только в тогдашнем составе советского правительства, но и – особенно разительно – по сравнению с его будущими составами. Единственным достойным его оппонентом в вопросах музыкального искусства мог, вероятно, рассматриваться в ту пору лишь нарком иностранных дел Г.В. Чичерин – страстный моцартианец, талантливый музыкальный писатель[10 - О его деятельности в этом качестве речь пойдет в главе I.]. Что касается музыкальных вкусов Ленина, то красноречивое воспоминание о них принадлежит его вдове, простодушно разъяснявшей, что и в эмиграции он не имел достаточно времени для посещения концертов и театров, будучи с головой погружен в революционную деятельность[11 - Крупская Н.К. Мои ответы на анкету Института мозга в 1935 году // Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине: В 10 т. Т. 2. Н.К. Крупская: Сборник воспоминаний / Сост. В.С. Дридзо, С.У. Манбекова. М., 1989. С. 370.]. Вместе с тем большевистская власть в лице и Ленина, и Троцкого, и Бухарина, и Луначарского так или иначе склонялась к тому, чтобы строить новую культуру на традиционалистском основании.

В первом номере журнала «Рабочий и театр» за 1924 год передовица, подписанная Луначарским, назидательно иллюстрировалась портретами Пушкина и Чайковского и крупно выделенными тезисами: «Наша линия» – «Владимир Ильич говорит» – «Конечная цель» – «Приблизить массам» – «Сохраним культуру»[12 - Луначарский А.В. Задачи искусства // Рабочий и театр. 1924. № 1. С. 5 – 7.]. Так кратко и наглядно формулировалась для рабочего люда культурная политика советской власти на седьмом году ее существования.

Вопрос об экспроприации классического наследия в первые же пореволюционные годы стала важнейшей частью идеологической работы на художественном фронте. Особую роль он сыграл в деятельности двух центральных резко антагонистичных композиторских группировок 1920-х годов – начала 1930-х годов: РАПМ (Российской или Всероссийской ассоциации пролетарских музыкантов) и АСМ (Ассоциации современной музыки).

РАПМ, вопреки созданной ей позже устойчивой репутации, не торопилась сбрасывать классику «с корабля современности». Уже первый журнал, выпущенный ассоциацией, манифестировал ее отношение к культуре прошлого статьей М.В. Иванова-Борецкого[13 - Иванов-Борецкий Михаил Владимирович (1874 – 1936) – историк музыки, музыкальный критик и композитор. В 1896 г. окончил юридический факультет Московского университета. Композицией занимался у Н.С. Кленовского в Москве и у Н.А. Римского-Корсакова в Петербурге. В 1901 – 1905 гг. учился в консерватории во Флоренции (история музыки – А. Фалькони). Один из учредителей общества «Музыкально-теоретическая библиотека». С 1921 г. действительный член (и ученый секретарь) Государственного института музыкальной науки (ГИМНа), позднее – Государственной академии художественных наук (ГАХН, с 1930 г. – Государственной академии искусствознания, ГАИС). С 1922 г. профессор Московской консерватории (МГК), организатор научно-исследовательского отдела (МУНАИС – с 1923 г.), проректор по учебной работе (1929 – 1930), руководитель историко-теоретической кафедры и института аспирантуры (1932 – 1934). Принимал участие в ряде дореволюционных и советских энциклопедических изданий. Среди учеников – Д.В. Житомирский, Ю.В. Келдыш, Т.Н. Ливанова, Л.А. Мазель, А.А. Соловцов, В.Э. Ферман и др.]:

Как ни чужд по существу комплекс данных переживаний новому классу, искусственное сужение его художественно-музыкального кругозора не в интересах его музыкальной культуры. <…> Чтобы быть последовательными, надо предложить закрыть, например, музеи старинной русской иконописи. Таких предложений, однако, не делается, потому что ясно, что новое искусство будет создано новым человеком, иначе воспринимающим мир, чем «ветхий» человек, но усвоившим весь художественный опыт прошлого; а так как этот новый художник неминуемо, как и всегда, будет созвучен своему коллективу, то и коллектив должен быть широко приобщен ко всей музыкальной культуре прошлого[14 - Иванов-Борецкий М. Пути музыки и революции // Музыкальная новь. 1923. № 1. С. 18. Закрытие музеев русской иконописи, которое казалось невозможным маститому профессору, было уже не за горами. Основанный в 1918 г. Московский Музей иконописи и живописи им. И.С. Остроухова прекратил свое существование уже в 1929 г.].

А в числе первоочередных задач нового объединения один из ведущих активистов РАПМ Л.В. Шульгин[15 - Шульгин Лев Владимирович (1890 – 1968) – композитор, педагог и музыкальный деятель. В 1914 г. окончил Петербургскую консерваторию (композиция – Я. Витолс). После окончания работал в Пятигорске, в 1918 г. – в Ростове-на-Дону. С 1920 г. – инструктор по музыке в Политуправлении Красной армии, заведующий информационным отделом Пролеткульта. В 1921 – 1933 гг. – заведующий Агитационно-просветительским отделом Музсектора Госиздата, один из организаторов Ассоциации пролетарских музыкантов. Один из руководителей Объединения революционных композиторов и музыкальных деятелей (ОРКИМД, 1925 – 1929). Ответственный редактор журнала «Музыка и революция» (1926 – 1928). С 1934 г. – директор Музыкального техникума при Военной академии им. Фрунзе. С 1936 г. – директор и педагог Узбекской оперной студии при МГК, с 1938 – преподаватель Туркменской студии там же.] называл

<…> овладение наследством старой культуры, овладение ее техническим совершенством. В этом мы должны уподобиться нашему рабочему правительству. Завладев различными аппаратами нашей государственной власти, оно не разрушало и не отбрасывало их целиком[16 - Шульгин Л. Современное музыкальное творчество и предпосылки нашей творческой работы // Музыкальная новь. 1924. № 4. С. 17.].

Эта политика действительно последовательно пропагандировалась рапмовской прессой. По поводу «музыкального наследства» на ее страницах велась постоянная «разъяснительная» работа просветительского, но одновременно и пропагандистского характера. Биографии великих композиторов прошлого с точно выверенными акцентами на социальном происхождении и краткими – также социологического типа – характеристиками творчества регулярно появлялись в рапмовских журналах в первые годы существования ассоциации.

Случалось, что рапмовская пресса выступала с критикой решений Главреперткома о запрещении отдельных сочинений и жанров. В № 1 журнала «Музыка и Октябрь» за 1926 год появилась резкая заметка А.А. Соловцова[17 - Соловцов Анатолий Александрович (А. Громан, Громан-Соловцов А.Г., Ганс Сакс, 1898 – 1965) – музыковед и пианист. В 1931 г. окончил Московскую консерваторию (история музыки – М.В. Иванов-Борецкий, теория – Н.С. Жиляев). С 1924. – музыкальный критик, с 1926 г. – член РАПМ, в конце 1920-х – редактор на радио. Позже – преподаватель Московской консерватории, редактор журнала «Советская музыка» и Музгиза.] «Об усвоении старой культуры», где говорится о необоснованном запрещении «Лоэнгрина» Вагнера, об отсутствии в магазинах религиозной музыки Баха и «Реквиема» Моцарта[18 - Соловцов Анатолий. Об усвоении старой культуры // Музыка и Октябрь. 1924. № 1. С. 17.]. На страницах того же журнала обращает на себя внимание корреспонденция Иванова-Борецкого «Обзор музыкальной жизни Запада», в которой этим энциклопедически

образованным музыкантом объективно и благожелательно представлена широкая панорама современных имен и сочинений. Вообще в разделах хроники рапмовской прессы сообщения о новинках и событиях современного зарубежного искусства не были такой уж редкостью. Политика РАПМ в отношении «художественного наследства», включая достижения западной музыки, была не столь однозначной, как об этом принято говорить, и переживала разные периоды.

В свою очередь неоднозначной оказывалась в вопросе отношения к классической традиции и деятельность АСМ. Ее лидеры – члены редколлегии журнала «Музыкальная культура» (Б.В. Асафьев, В.М. Беляев, В.В. Держановский, Н.А. Рославец, Л.Л. Сабанеев, Б.Л. Яворский) – в манифесте нового объединения на страницах первого номера журнала со ссылкой на Троцкого и его работу «Пролетарская культура и пролетарское искусство» обозначали современность как «военно-культурническую эпоху» —

<…> эпоху овладения не только экономическими твердынями капитализма, но также и его твердынями идеологическими, иначе говоря, всей старой культурой в полном объеме[19 - Наши задачи [редакционная статья] // Музыкальная культура. 1924. № 1. С. 4.].

Но фактически идеологи АСМ порой позволяли себе делать заявления в откровенно нигилистическом духе. Это особенно характерно для публичных выступлений Н.А. Рославца[20 - Рославец Николай Андреевич (Н. Ар-ц., Ник. Р., 1881 – 1844) – композитор, музыкальный деятель. В 1902 – 1912 гг. учился в Московской консерватории (скрипка – И.В. Гржимали, композиция – С.Н. Василенко, контрапункт, фуга и форма – М.М. Ипполитов-Иванов, А.А. Ильинский). В 1919 г. – председатель правления Московского губернского управления Всерабис (Всесоюзный профессиональный союз работников искусства). В 1921 – 1923 гг. – профессор и ректор Харьковского музыкального института, зав. отделом художественного образования Наркомпроса УССР. С 1923 г. – преподаватель Московского музыкального политехникума, редактор Главреперткома, уполномоченный главлита по Государственному музыкальному издательству. С 1924 г. – отв. редактор журнала АСМ «Музыкальная культура», член правления АСМ. В 1931 – 1933 гг. – заведующий музыкальной частью Узбекского музыкального театра и музыкальный руководитель Радиоцентра в Ташкенте. В 1933 возвращается в Москву, где вновь преподает в политехникуме, работает редактором Радиокомитета (до 1935 г.), в 1936 – 1938 гг. – политредактор Реперткома (Репертуарного комитета), в 1939 г. – художественный руководитель Цыганского ансамбля ВГКО (Всероссийского гастрольно-концертного объединения). Обосновал композиционный метод «синтетаккорда» – один из наиболее ранних вариантов серийной техники.]. Можно сказать, что на протяжении 1920-х годов он не отклонялся от взятого им курса на борьбу с классикой. В частности, выступая в 1926 году на диспуте в Московской консерватории, Рославец прилюдно обвинил Росфил (Российскую филармонию) в пропаганде классической музыки (!)[21 - [Б.п.] Диспут о концертной практике и концертной политике. 25 марта в Мал. зале консерватории // Музыка и Октябрь. 1926. № 3. С. 13.]. В следующем году в статье «Назад к Бетховену» обвинение в академизме было выдвинуто им уже всему музыкантскому профессиональному сообществу, в первую очередь консерваторской профессуре[22 - Рославец Ник. Назад к Бетховену // Рабочее искусство. 1927. № 49 (91). С. 3 – 4.]. Его постоянной мишенью был в эти годы оперный жанр и театр[23 - Приведу характерный образчик стиля его нападок на классику: в одной из статей, критикующих репертуарную политику Большого театра, он называет «Фауста» Гуно «такой старой клячей, которой пора на живодерню» (Ник Р. [Рославец Н.А.] О четырех «китах» московского оперного сезона // Музыкальная культура. 1924. № 1. С. 70). См. об этом также: Власова Е.С. 1948 год в советской музыке. Документированное исследование. М., 2010. С. 45.]. Главный идеолог РАПМ Л.Н. Лебединский[24 - Лебединский Лев Николаевич (1904 – 1992) – музыковед. Во время Гражданской войны служил в ЧК. В 1930 г. окончил Московскую консерваторию. Один из организаторов и руководителей Ассоциации пролетарских музыкантов (в 1925 – 1930 гг. – председатель, в 1930 – 1932 гг. – ответственный секретарь). Зав. муз. секцией Института литературы, искусства и языка Комакадемии (1930 – 1932). Зав. массовым сектором Союза композиторов СССР (1934 – 1935). Научный сотрудник фольклорной секции Института этнографии АН СССР (1935 – 1939). Музыкальный консультант Управления по делам искусств БашкАССР (1939 – 1940). Отв. секретарь комиссии по РСФСР и помощник по творческим вопросам председателя оргкомитета Союза композиторов СССР (1940 – 1941). Зав. фольклорной редакцией издательства «Советский композитор» (1955 – 1965). Председатель объединенной фольклорной комиссии Союза композиторов РСФСР и Московского союза композиторов (1962 – 1969). Один из руководителей Всесоюзной комиссии по народному музыкальному творчеству Союза композиторов СССР (1971 – 1974).] ничуть не клеветал на него, когда в ходе публичной полемики говорил:

[Рославец] кричит, что не нужно пропагандировать классиков в СССР, – вот здесь не смеяться, а плакать надо[25 - [Б.п.] Диспут о концертной практике и концертной политике. С. 14.].

Репутацию «нигилиста» справедливо приобрел и один из наиболее видных идеологов АСМ Л.Л. Сабанеев[26 - Сабанеев Леонид Леонидович (Л.С., Л. Саб., Л. Сабан., С., Л. С-в. и др., 1881 – 1968) – музыковед. Уч. у Н.С. Зверева (фортепиано), Н.М. Ладухина и С.И. Танеева (теория музыки). Окончил Московский университет по двум факультетам (магистр математики – с 1905 г., профессор МГУ – с 1918 г.), одновременно Московскую консерваторию у П.Ю. Шлецера (фортепиано). По окончании консерватории занимался у Н.А. Римского-Корсакова (композиция). Прославившийся до революции прежде всего своими многочисленными работами о Скрябине, известный своей приверженностью «современничеству», с 1922 г. он стал президентом Ассоциации современной музыки. С 1921 г. – член правления и заведующий музыкальной секцией Академии художественных наук (ГАХН), действительный член и председатель ученого совета Института музыкальной науки (ГИМН). Работал музыкальным обозревателем газет «Правда» и «Известия», регулярно печатался в журналах АСМ «К новым берегам», «Музыкальная культура», «Современная музыка». В 1920-х гг. издал несколько обобщающих исследований по истории музыки. С 1926 г. – в эмиграции (Франция, Англия, США). Одна из наиболее заметных фигур в советской музыкальной культуре первой половины 1920-х гг. Значение его деятельности и степень влияния на культурную ситуацию этого периода традиционно преуменьшались в советском музыковедении, ограничиваясь ролью «скрябиниста». Однако нужно признать справедливой оценку Риты Макаллистер и Иосифа Райскина: «Взгляды Сабанеева были чрезвычайно влиятельны на протяжении первых лет советского строя» (McAllister R., Rayskin I. Sabaneyev, Leonid Leonidovich // The Revised New Grove Dictionary of Music&Musicians [in 29 vol.] / Ed. by Stanley Sadie. L., 2001. Vol. 22. Р. 61 – 62).], полемически пересматривавший весь ход музыкально-исторического процесса с социологических позиций, кардинально менявших привычную «оптику восприятия» имен композиторов-классиков и значительно «понижавших» их современный статус[27 - Известный музыкальный критик А. Цуккер восклицал на том же собрании: «Уважаемой критики нет. Это позор.

Сабанеевская “История русской музыки” сплошной ужас, а выдается за марксизм» ([Б.п.] Диспут о концертной практике и концертной политике. С. 14).]. Позиция одного из наиболее активных пропагандистов современной музыки В.В. Держановского[28 - Держановский Владимир Владимирович (1881 – 1942) – музыкальный деятель, критик, редактор и издатель журнала «Музыка» (1910 – 1916). В 1917 г. – сотрудник музыкального отдела Наркомпроса. В начале 1920-х организатор и зав. нотным отделом акционерного общества «Международная книга». Редактор журналов «К новым берегам» (1923) и «Современная музыка» (с 1924 г.). Один из лидеров музыкального современничества и основателей Ассоциации современной музыки.], критиковавшего академические театры и их репертуарную политику, также органично встраивалась в общий контекст борьбы АСМ с «академизмом»[29 - См., например: Держановский Вл. Оперно-концертный фронт // Музыкальная культура. 1924. № 3. С. 229 – 239.].

Все это давало возможность Лебединскому не без оснований заявлять в 1926 году:

Я утверждаю, что сейчас в вопросе о классической музыке, в вопросе о наследстве прошлого – скрещиваются шпаги борющихся в музыке общественных группировок. В настоящий момент только единственный класс и единственная общественная группировка в музыке борются за старую культуру, за наследство, не для того, чтобы сделать его самоцелью, а для того, чтобы критически проработать и заложить прочный фундамент новой музыки. Этот класс – пролетариат и общественная группировка в музыке – пролетарская (шумные аплодисменты)[30 - [Б.п.] Диспут о концертной практике и концертной политике. С. 14.].

Лебединский тогда еще с удовлетворением отмечал «широту» репертуара как в высшей степени положительный момент – то, к чему нужно стремиться в современной концертной жизни[31 - «Ведь находкой, кладом является в наше время возможность в течение полугода ознакомиться с вокальной литературой в столь широком объеме» (Лебединский Л. О концертах Райского // Музыка и Октябрь. 1926. № 1. С. 20 – 21).]. Но с 1928 года, после «вливания» в состав РАПМ активистов Проколла[32 - Проколл – Производственный коллектив студентов-композиторов Московской консерватории, организованный в 1925 г. В его состав входили А.А. Давиденко, В.А. Белый, Б.С. Шехтер, М.В. Коваль, Н.К. Чемберджи, З.А. Левина, С.Н. Ряузов, Д.Б. Кабалевский и др.], ситуация заметно изменилась: пролетарские музыканты пошли по пути редукции классики решительнее и более бескомпромиссно, чем раньше.

Тот же Лебединский в докладе на методической секции Главискусства в 1929 году предложил следующий скорректированный репертуарный список «пригодных» авторов и сочинений:

Наиболее приемлемым для нас является творчество Бетховена и Мусоргского, которое, за очень малым исключением (последние опусы камерных и фортепианных произведений Бетховена, цикл «Без солнца» и примыкающие к нему по характеру произведения Мусоргского), можно постоянно вводить в репертуар, насаждая таким образом это творчество среди рабочей аудитории. Частично можно насаждать Даргомыжского, за исключением явно устаревших по стилю романсов или трудных по своей фактуре произведений (например, «Каменный гость»), симфонического, отчасти и оперного Римского-Корсакова (например, «Шехеразада», «Испанское каприччио», сюиты, «Царская невеста», «Золотой петушок», «Ночь перед Рождеством» и т.д.), некоторые вокальные произведения Бородина и его оперу.

Обращаясь к западной музыке, кроме Бетховена, безусловно, можно насаждать значительнейшую часть творчества Шуберта (песни, мелкие фортепианные произведения, некоторые камерные ансамбли), частично Листа (некоторые рапсодии, кое-что из транскрипций), многое из вокальных произведений Шумана, частично – Вагнера (например, «[Нюрнбергские] мастера пения»), оперы Моцарта (в концертном исполнении), Россини («Севильский цирюльник» и «Вильгельм Телль») и – за малыми исключениями – Бизе и Грига. Перечисленными авторами или отдельными произведениями можно ограничить круг репертуара, который необходимо насаждать, пропагандировать в рабочей аудитории. Но это не значит, что всю оставшуюся музыку мы не должны, не можем исполнять. Это лишь означает, что костяк программы, основа ее, естественно, всегда должны быть из произведений перечисленных авторов… Кроме того, необходимо помнить, что целый ряд произведений мы можем исполнять в качестве чрезвычайно интересных и ярких, но явно враждебных или чуждых нам произведений. Если принять во внимание это обстоятельство – естественно, показ отдельных произведений Прокофьева, Стравинского совершенно необходим. Из современной западной музыки в таком плане возможен показ таких во многих отношениях интересных произведений, как «Пасифик…» Онеггера, некоторых произведений Штрауса и даже Шенберга[33 - Лебединский Л. Концертная работа в рабочей аудитории // Пролетарский музыкант. 1929. № 2. С. 9.].

Однако в этом РАПМ фактически следовал той идее отбора художественных «ценностей», которая транслировалась высшим эшелоном властей, заметно корректируя лозунг «экспроприации». Так, еще в 1918 году А. Богданов утверждал:

Всякое творчество, творчество природы и человека, стихийное и планомерное, приводит к организованным, стройным, жизнеспособным формам только через регулированье. <…> Развитие искусства в общественном масштабе стихийно регулируется всей социальной средою, которая принимает или отбрасывает вступающие в нее произведения, поддерживает или глушит новые течения в искусстве. Но есть и регулирование планомерное: оно выполняется критикой. Ее действительной основою, конечно, является также социальная среда: работа критики ведется с точки зрения какого-нибудь коллектива, в обществе классовом – с точки зрения того или иного класса[34 - Богданов А. Критика пролетарского искусства // Богданов А. Искусство и рабочий класс. М., 1918. С. 55 – 56.].

Иными словами, отбор осуществляется стихийно, отчего он в скором времени и был поименован «естественным», но общество должно ему организованно поспособствовать. Идеи отбора десятилетием позже продолжал придерживаться и нарком просвещения:

Пролетариат разрушил основу старой культуры – господство буржуазии, и вместе с тем осудил на умирание и самое старую культуру. Он будет создавать новую – свою, пролетарскую. Из старой культуры в лучшем случае кое-что понадобится ему, как кирпич, который можно положить зауряд в фундамент нового строящегося дворца. Все в будущем озарено лучами красного пролетарского солнца, все прошлое отходит в тень[35 - Луначарский А. Предисловие // Майкапар С.М. Значение творчества Бетховена для нашей современности. М., 1927. С. 7.].

Теория «естественного отбора» стала главным «наблюдательным пунктом», с позиций которого и РАПМ и АСМ начали рассматривать как современную художественную ситуацию, так и историю музыки. Отсылка к ней позволяла объяснить феномен гибнущих классов их исторически закономерным вырождением. Активный проводник рапмовских идей С.М. Чемоданов[36 - Чемоданов Сергей Михайлович (С.Ч., Че, Эс., 1888 – 1942) – музыковед. Был исключен из университета за участие в студенческой забастовке. Окончил экстерном Московский университет как историк (1912), в 1916 г. – Московскую консерваторию (фортепиано –

К. Игумнов). С 1912 г. выступал в Москве как лектор (с 1917 г. – в Тифлисе). В 1923 – 1931 гг. работал в 1-м Московском университете, в 1923 – 1942 гг. – в ГИТИСе (ЦЕТЕТИСе), в 1933 – 1941 гг. – в ИФЛИ (Институте философии, литературы и искусства), Литературном институте, Драматическом училище им. М.С. Щепкина. Один из популярных лекторов довоенной Москвы, автор радиопередач и музыкальный критик.] писал:

Мы хотим показать, что во все времена, у всех народов музыка была величайшим фактором культуры, выросшим из глубочайших потребностей человека, теснейшим образом связанных с процессом борьбы за существование[37 - Чемоданов С.М. История музыки в связи с историей общественного развития. Опыт марксистского построения истории музыки. Киев, 1927. С. 6.].

Центральное положение теория естественного отбора занимает в работах Сабанеева недолгого для него советского периода[38 - Эмигрировав в 1926 г., Л. Сабанеев оказался одной из жертв «естественного отбора» в сфере советской музыки.]. «Естественный отбор» в первую очередь соотносился с судьбой творцов музыки. При этом трактовка заимствованного из дарвинизма термина носит у Сабанеева не метафорический, а вполне конкретный характер. Суть его в том «физиологическом» превосходстве одних «носителей музыкального производства» над другими, которое предполагает больший «коэффициент полезного действия»:

Выделение этой группы обусловлено в первичных стадиях развития не столько причинами социологического характера, сколько просто «физиологического»: продукторами музыки становились по неминуемости те, и только те, которые имели сравнительно с другими более ярко выраженные музыкальные способности, другими словами, оказывались более приспособленными к тому, чтобы возможно в большем количестве и в лучшем качестве поставлять музыку при соответственно меньшей затрате своей энергии[39 - Сабанеев Л. Всеобщая история музыки. М., 1925. С. 8.].

В борьбу за выживание (едва ли не физическое) втянуты и сам творец и его творение:

Если музыкальный организм (т.е. сам музыкант, как исполнитель, или его творчество) не найдет себе подходящей среды для того, чтобы было кому воспринимать его творчество и его продукцию и ею наслаждаться, то его творчество погибает в борьбе за существование[40 - Там же. С.23.].

Со всей очевидностью эти слова прямо адресованы современной автору ситуации, применительно к которой Сабанеев интерпретирует выведенный им самим «художественный закон» в другой своей работе:

В «доброе старое» время какой-нибудь князь Эстерхази прекрасно-таки указывал Гайдну, не смущаясь его гениальностью, какую ему музыку надо написать, и гениальный Гайдн писал именно такую, приспособляя свое творчество к родному ему салонному быту. Всякое искусство в сущности своей агитационно, и всякое есть искусство «к случаю». Искусство, не пришедшееся к случаю, в итоге – плохое искусство. И нам надо сейчас же заняться выработкой того, что нам нужно для нового быта и для просветления его искусством в новых условиях[41 - Сабанеев Л. Музыка после Октября. М., 1926. С. 158 – 159.].

Позиция Сабанеева здесь в сущности перекликается с идеей нигде им не упомянутой ленинской работы «Партийная организация и партийная литература» (1905). И так же, как вождь пролетариата, в своем подходе к искусству он исходит из требования «практической пользы». Важным тезисом является также эстетический релятивизм оценок музыкального произведения по классовому принципу: раз эстетическая оценка зависит от «потребителя», то становится очевидным, что искусство должно ориентироваться на ту группу потребителей, которая более многочисленна, то есть на «массу»:

Каждая оценка произведения по необходимости «относительна», релятивна – это есть оценка в данной или определенной группе, и не более того. <…> Мы можем только говорить о большей или меньшей ширине той потребительской группы, которой удовлетворяет данное художественное музыкальное явление[42 - Сабанеев Л. Всеобщая история музыки. С. 14 – 15.].

К числу основных аспектов нового исторического подхода к музыке Сабанеев относит

1) вопрос о зависимости музыки от социологической обстановки и классовых группировок; 2) вопрос о расслоении музыкально-творческого феномена по отдельным группам – проблема «потребителей» и «поставщиков» музыки; 3) вопрос о зависимости самого творчества от технического уровня эпохи, от «индустрии»[43 - Сабанеев Л. История русской музыки. М., 1924. С. 4.].

На страницах исторических работ Сабанеева утверждается модель некоей «политэкономии музыки»:

<…> является неминуемой та или иная социологическая установка истории музыки, является необходимым приведение музыкальных стилей в зависимость от эпохи, от круга лиц, «потребляющих музыку», от этнографических условий и других реальных причин, вплоть до наиболее материальных, как-то уровень техники звукоизвлечения в данную эпоху. Представление о музыке, в какой-то недосягаемой и изолированной сфере развивающейся по собственным законам, направляемым волею «гениев», должно быть решительно оставлено, как вовсе лишенное всяких атрибутов научности[44 - Сабанеев Л. Всеобщая история музыки. С. 7.].

Исходя из этого, Сабанеев обозначает новые параметры музыкальной науки:

История музыки не есть уже история музыкантов и их синтетическая биография, не есть и только история развития музыкального стиля, – она есть обоснование стиля социологическими условиями и типами восприятия[45 - Там же. С. 4.].

Характерна сама лексика этих работ, вводимые ими категории. С их помощью оцениваются и переоцениваются традиционные понятия и представления музыкальной истории:

В противоположность Генделю, работавшему на спрос широкого европейского рынка, Иоганн-Себастьян Бах работает в замкнутомрынке религиозного искусства, изредка выходя из него для продукции на строго профессиональный рынок квалифицированных музыкантов. В виду того, что самый рынок подобного рода был насыщен вполне, огромная масса творений Баха явилась как бы перепроизводством, которое не имело значения для современности и могло дать насыщение рынка лишь расширенного, более широкого, рынка будущего[46 - Сабанеев Л. Всеобщая история музыки. С. 124.].

Отсюда вытекает и понимание новых целей музыкально-исторического исследования:

Взаимодействие стиля, производителя и потребителя в сущности и составляет задачу рассмотрения сознательной музыкальной истории[47 - Там же. С. 14.].

Рассуждения Сабанеева предвосхищают проблематику социологии искусства конца ХХ века[48 - Порой Сабанеев изъясняется едва ли не в терминах и понятиях П. Бурдье. Так, например, он пишет: «<…> романтическая идея славы художественной <…> играет в искусстве своего рода роль обменной ценности на ряду с чисто-экономическими благами, порождаемыми широким спросом на музыкальный продукт» (Там же. С. 15).] и вместе с тем вполне отвечают «требованию момента», которое находило свое отражение и в политических программах вождей, и у идеологов РАПМ. Так, Луначарский, говоря о музыке Шопена, характеризовал искусство как

<…> воздушное дитя земнородной матери-экономики[49 - Луначарский А.В. Культурное значение музыки Шопена // В мире музыки. Статьи и речи. 2-е изд., доп. / Сост. и коммент. Г.Б.

Бернандт и И.А. Сац. М., 1971. С. 31.],

а Чемоданов со ссылкой на Бухарина утверждал:

<…> форма так же, как и содержание, определяется экономикой, ибо самая психо-физическая природа человека, к которой апеллируют формалисты, видоизменяется, в связи с усложнением жизни и прежде всего ее первоосновы – экономики[50 - Чемоданов С.М. История музыки в связи с историей общественного развития. Очерк марксистского построения истории музыки. С. 14.].

В течение 1930-х годов социологический аспект изучения истории музыки станет ведущим для всего советского музыкознания[51 - См. об этом: Nowack Natalia. Grauzone einer Wissenschaft. Musiksoziologie in der DDR unter Ber?cksichtung der UdSSR. Weimar, 2006; а также: Букина Т.В. Музыкальная наука в России 1920 – 2000-х годов (очерки культурной истории). СПб., 2010.], но в исторических работах Сабанеева 1920-х он образует нераздельный синтез с биологическим. Последней (по месту, но не по значению) исследовательской задачей Сабанеев называет

<…> вопрос о филогенезе музыкальных организмов и их чисто-биологической жизни, с чем в связи стоит очень серьезный вопрос о жизненности этих организмов, способности их бороться со временем[52 - Сабанеев Л. История русской музыки. С. 4.].

Теория филогенеза и рифмующегося с ней закона «естественного отбора», по Дарвину, дополняется отсылкой к идее эмбрионального развития Геккеля, который констатирует прохождение биологическим организмом всех стадий исторического развития биологических видов – от низшей к наиболее высокоорганизованной. Справедливости ради в компанию к Геккелю и Дарвину нужно было бы зачислить и Гегеля, ведь идея продвижения от высшего к низшему как принцип мировой истории имела за собой устойчивую модель гегельянских представлений. Точкой схождения этих теорий закономерно становится в интерпретации Сабанеева вульгаризованный российский марксизм – «биологическая» трактовка художественной истории совмещается с социально-экономической.

Своеобразный музыкально-исторический «социал-дарвинизм» включил в свою орбиту и расовый аспект проблемы:

Антропологические факторы обусловливают тот или иной физиологический тип по отношению к восприятию звука. Мы встречаемся в истории с нациями и расами «музыкальными» (славяне, евреи, германцы), среднемузыкальными (французы) и вовсе маломузыкальными (англосаксы, китайцы)[53 - Сабанеев Л. Всеобщая история музыки. С. 19.].

Однако эта трактовка дарвинизма с позиций расовой теории Гобино, имеющей несомненное родство с ее вагнеровской интерпретацией, не будет востребована советской эпохой в дальнейшем[54 - Обратим внимание на рост интереса в советском обществе этого времени к проблемам генетики, отразившийся, в частности, на появлении в 1927 г. Общества генетического изучения музыкальных профессий.].

В рапмовской печати идея естественного отбора получала дополнительный оттенок, скрещиваясь с приписываемой Коллонтай теорией «стакана воды» (простота приема которого уподоблялась естественности вступления в половой акт). Интересно, что рапмовец Л.Л. Калтат[55 - Калтат Лев Львович (1900 – 1946) – музыковед. В 1926 г. окончил Московскую консерваторию как пианист (класс К.Н. Игумнова), в 1930 г. – музыкально-научное отделение консерватории (класс М.В. Иванова-Борецкого). Сотрудник Пролеткульта (1920 – 1921). Муз. руководитель Московского передвижного театра (1921 – 1922). Научный сотрудник Государственного института музыкальной науки (ГИМН, 1922 – 1924). Пианист московских рабочих клубов (1924 – 1929). Редактор книжного отдела Музгиза (1929 – 1933). Работал в редакциях журналов «Музыкальное образование», «Говорит СССР», сотрудничал с журналами «Музыкальная новь», «Музыка и Октябрь», «Пролетарский музыкант», «За пролетарскую музыку», «Советская музыка». Редактор Всесоюзного радиокомитета (1933 – 1942). Служил в Центральном ансамбле Краснофлотской песни и пляски (1942 – 1944), в издательстве Советской администрации в Лейпциге (1946).] экстраполировал идеи пропагандистов свободной любви в сферу музыкальной классики:

Старая музыка на добрую половину эротична. <…> Характерно, что большей частью эротическая музыка пессимистична, минорна. <…> Нам кажется, что первопричина этого явления коренится глубоко в самой природе любовных отношений эксплоататорского строя. <…> Законы естественного полового отбора попираются самым жестким образом. <…> Экономическая зависимость создает такой порядок, при котором естественный отбор сильных затрудняется – наоборот, слабый, изнеженный, отмирающий элемент, поскольку он экономически силен, получает все шансы плодиться, размножаться и населять землю идиотами. Вторая причина минорного характера эротической музыки – это зависимое, крепостное положение женщины в капиталистическом обществе. <…> Создание здоровой эротической музыки, бодрой любовной песни, будет способствовать упрощению и оздоровлению взгляда молодежи на половые отношения[56 - Калтат Л. Об эротической музыке // Музыкальная новь. 1924. № 10. С. 18.].

Если в рассуждениях Сабанеева присутствует своеобразная логика, то в рапмовской печати она привычно вытесняется риторикой: непонятно, почему, по теории Калтата, «сильные» становятся зависимыми от «слабых и изнеженных», а «идиоты», которых последние «плодят», не погибают в процессе естественного отбора (!).

В борьбе за выживание, по Сабанееву, участвуют все составляющие музыкального процесса:

Можно констатировать, что в элементах развития искусства звуков существуют как раз все элементы, обуславливающие возможность такого «естественного подбора» <так!>[57 - Сабанеев Л. Всеобщая история музыки. С. 22. В тексте книги Сабанеевым неоднократно используется выражение «естественный подбор», тогда как сам соответствующий раздел озаглавлен «Естественный отбор».].

Тот же «коэффициент полезного действия», которого, по мнению Сабанеева, время требует от композиторов, применим и к другим «музыкальным организмам»:

Организмами, наиболее способными к выживанию, оказываются вообще те (безразлично – произведения, исполнения или инструменты), которые дают максимальные шансы при наиболее экономных условиях, которые в своей организации осуществляют проблему наименьшего действия. По отношению к творческим продуктам это означает те произведения, которые при данном уровне звукового созерцания дают максимальное впечатление минимальными средствами, которые избегают длиннот, тавтологий, накоплений, однообразных моментов, которые осуществляют разнообразие и единство в одно и то же время и тем способны к наиболее легкому восприятию в данных условиях звукового сознания[58 - Там же. С. 26 – 27.].

Требование дать максимальное впечатление минимальными средствами вполне отвечает рапмовской стратегии, нашедшей свое теоретическое выражение в той оппозиции скудной формы и богатого содержания. Согласно футурологическим прогнозам, звучавшим с трибун обеих ассоциаций, в процессе «естественного отбора», содержание должно одержать верх над формой, оттеснив ее на обочину художественного развития, где ей будет отведена лишь чисто служебная роль. Музыкальные формы уподобляются «биологическим организмам», из которых в ходе социального катаклизма выживут лишь простейшие.

Свидетель культурно-исторического катаклизма, Сабанеев фиксирует

ситуацию фатального регресса всех форм социально-художественной жизни, которая неизбежно отзовется и на развитии музыкальных форм во всей амплитуде их составляющих:

Мы отнюдь не зовем к остановке полной, к ретроградству. Но я чувствую, что нужна реакция и регрессивное развитие в области усложнения, чтобы дать возможность движения в иных областях музыки. Такие эпохи художественной «реакции», сопровождавшиеся в итоге колоссальным прогрессом, бывали и ранее в истории музыки[59 - Сабанеев Л. Музыка после Октября. С. 119 – 120.].

Теория «естественного отбора» имела в виду и отсеивание «классово чуждых» сочинений классиков, и вытеснение из экономического пространства культуры современных авторов, не идущих навстречу новому слушателю и его запросам. Но вопреки попыткам революционного авангарда отодвинуть классику на обочину интереса именно она стала центральным объектом внимания в полемике о судьбах революционного искусства. Процедура «отбора» в первую очередь предполагала значительную редукцию именно классического наследия, остающегося в обиходе революционной эпохи. И это легко объяснимо.

Классическая музыка была привычной духовной пищей горожан, включая и пролетарскую среду. Недаром агитбригады в годы Гражданской войны строили свои выступления на сочетании новых революционных песен и популярных оперных арий, известных романсов. По свидетельствам очевидцев, публика и сама требовала их исполнения или бисирования. Искусство будущего еще предстояло создать, тогда как классика была каждодневной реальностью современной культурной ситуации, уже прошедшей многолетний, а то и многовековой отбор. Невзирая на подлинную «естественность» этого отбора, в чем заверяли своего читателя авторы музыкально-исторических исследований, общепризнанные шедевры вновь должны были подвергнуться этой процедуре. Закон естественного отбора жесток и не знает «срока давности».

Однако если представители АСМ, делая акцент на «естественности» отбора, рисовали процесс редукции при всей своей жестокости по отношению к творцу как исторически неизбежный, но органичный, саморегулирующийся, то РАПМ, исходя из этой неизбежности, призывала активно поспособствовать этому процессу, прибегая к «хирургическому вмешательству». По ее логике тот отбор, который уже однажды был совершен историей в отношении музыкальных сочинений и их авторов, определив список «классических шедевров», должен был быть проведен заново, а сам список подвергнуться ревизии. Но на сей раз в ускоренном темпе и в сжатые сроки. И критерием теперь становились не художественные совершенства, а идейная пригодность для революционного дела.

В контексте советской культуры 1920-х годов стратегия РАПМ, нацеленная на решительный отбор художественного наследия, в большей степени соответствовала смыслу идеологических призывов вождей, которыми, как говорилось выше, руководствовались в поисках оснований для своей идейно-эстетической платформы обе группировки. Бухарин со ссылкой на вождя напоминал:

Однако было бы абсолютно несправедливо изображать дело так, будто бы Ленин считал необходимым простой перенос буржуазной культуры к нам во всей ее целости и неприкосновенности. Такой установки у него не было. Ленин неоднократно говорил, что надо заимствовать то, что полезно пролетариату, решительно отметая все вредное[60 - Бухарин Н.И. Ленинизм и проблема культурной революции (Речь на траурном заседании памяти В.И. Ленина 21 января 1928 г.) // Бухарин Н.И. Избранные произведения / Под ред. Г.Л. Смирнова и др. М., 1988. С. 378.].

Дело это оказалось более сложным, чем представлялось вначале: идейные и утилитарные возможности классической музыки еще предстояло выявить. И на восьмом году Октября звучали сетования:

С первых лет революции мы говорим о «музыкальном наследстве» – об отборе из этого наследства, пригодного для нас и т.д. Пока все это остается словами, не претворившимися в дело[61 - Любимова Н. Рабочий и музыка // Музыкальная новь. 1924. № 10. С. 10. Н.В. Любимова – в 1924 г. член Ассоциации пролетарских музыкантов. Другие сведения не обнаружены.].

Оценка «полезности» или «вреда» музыки того или иного классика для нового общества на протяжении 1920-х – первой половины 1930-х годов оставалась предметом активной полемики. Созвучность современности – характерный критерий, вошедший в плоть и кровь музыкальной публицистики 1920-х годов. Им поверялась значимость самых разных имен.

Именно с редукции списка имен и началась история отношений новой власти с классическим музыкальным наследием.

Глава I

ТРУДНЫЙ ВЫБОР ПРЕДТЕЧ

Курс на редукцию культурного наследия был взят на самом высоком уровне уже в первый год пребывания большевиков у власти. На заседании Совнаркома 17 июля 1918 года заслушан доклад известного историка М.Н. Покровского об установке памятников пятидесяти «учителям социализма». По предложению московской художественной коллегии при Народном комиссариате по просвещению, изложенному в докладной записке в Совнарком за подписью завотделом ИЗО В.Е. Татлина и секретаря С.И. Дымшиц-Толстой, опубликованной в «Известиях» 24 июля 1918 года, в число композиторов, удостоенных подобной чести, должны были войти Бетховен, Мусоргский, Глинка[62 - Напомню, что в Петербурге к этому времени уже стояло два памятника Глинке: с 1899 г. – в Александровском саду перед Адмиралтейством (скульптор В.М. Пащенко, архитектор А.С. Лыткин); с 1906 г. – на Театральной площади (скульптор Р.Р. Бах, архитектор А.Р. Бах).], Скрябин, Чайковский, Римский-Корсаков, Бородин и Шопен. 30 июля 1918 года СНК принимает постановление «О проекте списка памятников великим деятелям революционного движения, философии, науки, литературы и искусства», подписанное Лениным, а 2 августа «Известия» публикуют «Список лиц, коим предположено поставить монументы в г. Москве и др. городах Рос. Соц. Фед. Сов. Республики»[63 - Сборник декретов и постановлений рабоче-крестьянского правительства по народному образованию. Вып. I. [С 28 октября 1917 по 7 ноября 1918 г.]. [М., 1918] С.132 – 133.]. В пятом разделе «Композиторы» значатся только имена Мусоргского, Скрябина и Шопена. В соответствии с окончательной редакцией текста постановления в список были возвращены Бетховен и Римский-Корсаков[64 - См.: Коптяев А. Монументализация музыки // Вестник общественно-политической жизни, искусства, театра и литературы. 1918. 18 сент. Коптяев Александр Петрович (А.К., А. К-в, А. К-ев, К-в, А. К-ъ, К-ъ, – ъ, 1868 – 1941) – композитор. Музыке учился у К.К. Фан-Арка (фортепиано) и А.А. Петрова (теория музыки). С 1893 г. выступал в печати как музыкальный критик. Издавал журнал «Вестник театра и музыки» (Пб., 1898). В 1905 г. преподавал эстетику на муз. курсах Е.П. Рапгофа. После 1917 г. выступал как лектор, пианист, руководитель концертов в рабочих клубах. Преподавал в Петроградской военно-музыкальной школе (1920 – 1923).].

Создание нового, большевистского пантеона гениев человечества неминуемо должно было придать каждому из этих имен знаковый характер. Нея Зоркая справедливо охарактеризовала «ленинский план монументальной пропаганды»: «Это был по своему значению как бы “святоотеческий чин”»[65 - Зоркая Н.М. Миф об Октябре как о венце истории // Культурологические записки. Вып. 2.

Тоталитаризм и посттоталитаризм / Сост. Н.М. Зоркая. М., 1996. С. 63.]. В той складывающейся своеобразной новой религии, черты которой неоднократно отмечались в советской культуре современниками и позднейшими исследователями[66 - См., например, работу: Рыклин М. Коммунизм как религия: Интеллектуалы и Октябрьская революция. М., 2009.], отбор «учителей социализма» должен был установить круг «праотцев» новой культуры. Но уже перипетии первоначального отбора говорят о том, что сколько-нибудь объективных и общих критериев для различных инстанций, принимавших участие в нем, не было. То верх одерживал подход с точки зрения художественного «масштаба» личности, то с точки зрения «революционности». Так, Совет Наркомпроса от 30 июля предписывает внести в первый список, предложенный Покровским, – Гейне, Баумана и Ухтомского, но исключить Владимира Соловьева, а в начале августа из него «вылетают» Гоголь, Никитин, Новиков, ранее так и не вычеркнутый Соловьев, Мечников и Растрелли-отец, по недосмотру властей почти две недели пребывавший в компании «учителей социализма». В свою очередь Бетховен, Мусоргский, Глинка, Скрябин, Чайковский, Римский-Корсаков, Бородин и Шопен – это прежде всего классики «первого ряда», к которым могли, конечно, быть причислены и некоторые другие[67 - Поучительно сравнить эти списки со сходными проектами монументальной пропаганды середины 1930-х. Как указывает Ю. Молок, юбилейная дискуссия о памятнике Пушкину в журнале «Звезда» (1936 – 1937) привела к разговору о необходимости увековечения в Ленинграде памяти «великих художников прошлого». Список открывали писатели во главе с М. Горьким. Художник и критик Н.Э. Радлов предложил «расширить тему»: «Мы, советские художники, совершенно уверены, что в скором времени практически встанет вопрос о памятниках и бюстах таких людей, как Александр Иванов, Репин, Суриков, К. Брюллов, В. Серов, Чайковский, Римский-Корсаков, Бородин и др.» (цит. по: Молок Ю. Пушкин в 1937 году. М., 2000. С. 39). Из этого перечня был осуществлен только памятник Н.А. Римскому-Корсакову и лишь в 1952 г. В ходе дискуссии предлагалось также сооружать памятники литературным героям, что было поддержано, но не осуществлено. Обращает на себя внимание не только литературоцентристская тенденция этих новых проектов, но и значительное сокращение имен композиторов, в ряду которых, кроме того, только русские авторы. Примечательно также, что наиболее подходящим местом для аллеи бюстов великих людей Радлов называет проспект Пролетарской победы на Васильевском острове (Молок Ю. Указ. соч.).].

Это и происходило повсеместно на практике. Начатая «наверху» кодификация была активно подхвачена прессой 1920-х годов. Список кандидатур на роль «революционных художников» неоднократно уточнялся, претерпевая порой совершенно непредсказуемые изменения. Так, в 1926 году Сабанеев, оглядываясь на события первых лет революции, вспоминал:

Именно в эту раннюю послереволюционную эру почти ко всем композиторам прошлого оказались так или иначе приклеены этикетки, возвещавшие в более или менее категорической форме их соотношение с пролетарским искусством, все они были расценены «по отношению» к предполагаемому искусству пролетариата. В число «буржуазных» попали Чайковский, Рахманинов, Дебюсси, Шопен, Шуман, в число революционеров – Скрябин, Мусоргский, Бах, Бетховен, Вагнер и т.д.[68 - Сабанеев Л. Музыка после Октября. С. 20.]

Как видим, Шопен и Чайковский из первоначально отобранного властями круга «революционных композиторов» быстро перекочевали в «лагерь буржуазии», но и на этом, как будет показано в дальнейшем, их перемещения через «линию фронта», разделявшую «полезных» и «вредных» классиков, не завершились. В свою очередь к числу несомненных «революционеров» в глазах идеологов к середине 1920-х годов, когда Сабанеевым были написаны эти строки, уже не принадлежали ни Скрябин, ни Бах…[69 - «Ленинский план монументальной пропаганды» (так он официально назывался в советской исторической литературе) не был воплощен в жизнь целиком, хотя в соответствии с ним в Москве и Петрограде было воздвигнуто несколько десятков «временных» памятников, впоследствии разобранных. Сохранилось из них всего несколько московских монументов – К. Марксу, Ф. Энгельсу, А. Герцену, Н. Огареву – и несколько аллегорических фигур (например, барельеф «Рабочий» на здании Петровского пассажа).]

К тому, что редукция списков имен не отвечает интересам культурной политики, власти пришли лишь в начале 1930-х годов. Однако до этого было сделано несколько успешных и безуспешных попыток «приклеивания этикеток» (по выражению Сабанеева) к существующим портретам композиторов. Неудовлетворительность результатов на этом направлении убедила идеологов в необходимости тщательной и целенаправленной работы над классиками. Тактика редукции списков сменилась на тактику редукции смыслов. Она-то и определила основное направление идеологической работы над классическим наследием в советские годы.

I. 1. Русские композиторы: пересмотр иерархии

Казалось бы, законно и естественно было рассматривать в качестве фундамента новой культуры именно отечественную, русскую музыку, благо у других народов, вошедших в новообразование «советский народ», не было серьезных достижений в области академической музыки. Действительно, в дебатах лета 1918 года по проекту плана монументальной пропаганды, речь о которых шла выше, сплоченное единство имен русских композиторов, образующих список, нарушают лишь Бетховен и Шопен. О массовом вкусе этого времени судить приходится на основании слишком разрозненных свидетельств. Однако и они, скорее, убеждают в том, что русская классика в первые пореволюционные годы либо лидировала в сознании широкой аудитории, либо воспринималась на равных с западной классикой. Вот интересная и во многом уникальная (аналогов ей почти нет в прессе того времени) корреспонденция 1926 года из села Нижний Теребуж Щигровского уезда Курской губернии, которая была написана тамошним музработником Г.Л. Болычевцевым[70 - Болычевцев Глеб Леонидович (1891 – 1971) – музыковед. Дворянин. Окончил реальное училище в Москве. коммерческий институт, Московскую консерваторию (фортепиано – Э.К. Розенов). До 1917 г. работал тапером и преподавателем музыки. После 1917 г. вместе с С.Я. Половниковым (впоследствии солистом оркестра Большого театра), М.В. Хвостовым (позднее преподавателем Ленинградской консерватории) и своей сестрой актрисой О.Л. Болычевцевой обосновался в с. Нижний Теребуж. С 1918 г. они проводили там музыкальные вечера. Инструктор музыкального образования Щигровского уезда, он основал там музыкальную школу (1920 – 1928) с несколькими коллективами (ансамблями, струнным оркестром, хором), большой библиотекой. Вел классы фортепиано, скрипки, виолончели, сольного пения, хор и оркестр. С 1928 г. преподавал в общеобразовательных учреждениях Курска, педучилище (с 1931 г.). В начале 1930 г. на собственные средства издавал брошюры с программами строительства массовой музыкальной культуры. Во время Великой Отечественной войны пытался организовать в с. Нижний Теребуж Народную консерваторию, руководил фронтовой бригадой. Постоянный рецензент «Курской правды» (см.: Курская энциклопедия [Эл.

ресурс]. – Режим доступа: http://www.mke.su/doc/BOLYChEVTsEV.html. Дата обращения: 08.10.2012). О впечатляющих успехах, достигнутых им и его товарищами в деле музыкального просвещения, он писал также в: Болычевцев Г. Село Нижний Теребуж Курской губ. Художественная музыка в деревне // Музыка и революция. 1926. № 3. С. 45 – 46.], возглавившим группу столичных энтузиастов музыкального просвещения:

С 1920 года, когда здесь была создана музшкола, удавалось все время ставить концерты, чуть не цикловые, начиная с Баха, Гайдна, Моцарта, Бетховена, кончая русскими композиторами, включая Скрябина. Теперь радио заменило музшколу <…>.

В области песни наше село – переходная полоса от Великоруссии к Украине. У нас нет ярко выраженного характера песни. Раньше на деревне говорили так: «Девки, пойдемте песни кричать» и действительно песни «кричали», а не пели. Теперь уже так не говорят и начинают в окрестных деревнях петь то и так, как поется в Теребуже, преимущественно революционный репертуар: «Молодая гвардия», «Красная армия», «Смело, товарищи», «Марш Буденный», «Замучен тяжелой неволей» и проч. Когда же была музшкола, то население начинало распевать «Жаворонок», «Ходит ветер у ворот» Глинки, «Соловей» Алябьева и проч.

Лучше всего воспринимают русских композиторов, но довольно легко и Бетховена, конечно, не в очень большой дозе. Минут 20 – 30, не больше[71 - Болычевцев Г. Чем живет деревня в области музыки // Музыка и Октябрь. 1926. № 3. С. 15.].

Таким образом, это сообщение о состоянии музыкальных вкусов в российской деревенской глубинке первой половины 1920-х годов констатирует несколько чрезвычайно любопытных моментов. Из него следует, что, по-видимому, до появления в селе музыкальной школы в 1920 году его музыкальная жизнь была ограничена рамками фольклорной культуры – сельчане «кричали» (как принято в народе называть традиционный тип фольклорного исполнительства), а не «пели». Школа привела на деревню классический репертуар, с которым сельчане довольно быстро сжились. Возможно, сама диковинная форма концерта поначалу заставляла их выслушивать сочинения широчайшего стилистического разброса – от Баха до Скрябина. Определились и пристрастия: прежде всего Глинка и другие «русские композиторы», а среди западных авторов – Бетховен, которого, судя по описанию автора, особенно активно популяризировали не только приезжие, но и местные музыканты:

Например, ученики школы II-й ступени, те же, собственно, деревенские ребята, с удовольствием слушали квартет Бетховена в исполнении квартета МГК (осенью). Другой раз женское собрание с интересом слушало по радио же других <так!> произведений Бетховена. Много других случаев исполнения Бетховена показало, что его сравнительно легко воспринимают. Я, лично, часто исполнял в концертах Бетховена, как один, так и в ансамблях[72 - Там же. С. 16.].

Вместе с тем восприятие всей этой музыки было специфичным: ее понимание нередко встраивалось в привычные сельчанам фольклорные формы:

Часто среди местного населения слышится частушка, называемая здесь «Страдание», исполняемая голосом, или на каком-нибудь музыкальном инструменте (преимущественно на гармонии или балалайке). «Страдание» звучит почти как марш «Чу, раздался клич призывный!», музыка Бетховена (мотив 9-й симфонии из нового школьного сборника), так что когда хор начал разучивать этот марш, то все хористы покатились со смеху и заявили в один голос, что это «Страдание»[73 - Там же.].

И, наконец, с началом радиофикации в музыкальной жизни этой и окрестных деревень закономерно обозначился новый этап: классическую музыку начала оттеснять на второй план революционная песенность.

Нацеленность восприятия массовой аудитории города еще с дореволюционных времен была сбалансирована между зарубежной классикой XVIII – XIX веков и русским репертуаром. Об этом свидетельствуют афиши оперных театров и концертных залов, формировавшиеся в значительной мере под воздействием слушательских предпочтений. «Квота» для русских авторов естественно была больше, чем для западных, в том числе современных композиторов. Аренский и Ребиков, Глазунов и Рахманинов, Танеев и Кастальский, Калинников и Ипполитов-Иванов и целый ряд других имен регулярно появлялись в программах. Несомненным репертуарным лидером первых лет революции оказался Скрябин, выдвигавшийся идеологами, благодаря сочетанию ряда качеств, на роль «композитора-революционера»[74 - См. об этом: Кузнецова Е. «Жизнь после смерти…» (музыка А. Скрябина в культурной политике России 1920-х годов) // Конструируя «советское»? Политическое сознание, повседневные практики, новые идентичности. Материалы научной конференции студентов и аспирантов 12 апреля 2008 г. СПб., 2008. С. 30 – 34; Wetzel Louis Don. Alexander Scriabin in Russian Musicology and Its Background in Russian Intellectual History. Univ. of Southern California, 2009; Лобанкова Е.В. Национальные модели в русской музыкальной культуре на рубеже XIX – ХХ веков (на примере творчества Н.А. Римского-Корсакова и А.Н. Скрябина): Дис. … канд. искусствоведения. М., 2009; Раку Марина. Александр Скрябин в конкурсе «композиторов-революционеров»: триумф и поражение // Ученые записки Российской академии музыки имени Гнесиных. 2013. № 1 (4). С. 48 – 58.]. Можно полагать, что презумпция доверия широкой аудитории современной академической и классической русской музыке к этому моменту была чрезвычайно высока – возможно, даже более, чем в какой-либо иной период истории.

Однако музыкально-критическая пресса 1920-х годов демонстрировала иные пристрастия. Одержимость идеей мирового Интернационала, вышедшая на первый план идеологической борьбы, заставляла ставить проблему новой революционной культуры в самом широком контексте мировой классики, значение которой отодвигало на задний план фигуры отечественных гениев.

«Докучкистскую» эпоху русской музыки ни рапмовцы, ни асмовцы вообще не рассматривали в качестве наследия, актуального для новой эпохи. Пролетарских критиков отталкивало прежде всего социальное происхождение русских классиков первой половины XIX века. Неожиданным подспорьем их жесткой позиции нередко становился отбор, произведенный участниками АСМ на основе, казалось бы, противоположных по смыслу критериев.

Так, если Глинка не представлялся рапмовцам сколько-нибудь солидной кандидатурой для «учебы», то и Асафьев, который в 1940-х годах выступит именно с девизом «назад к Глинке», в 1924 году писал:

В Германии клич «назад к Генделю» всегда окажется плодотворнее, а у нас всякий возглас «назад» прозвучит смешно. Не к Глинке же, творчеством которого можно любоваться и благоговеть перед его мастерством, но не базироваться на нем[75 - Глебов Игорь. Кризис музыки (Наброски наблюдателя ленинградской музыкальной действительности) // Музыкальная культура. 1924. № 2. С. 102. Драматичному вхождению русского классика в советскую культуру посвящена глава IV этой книги.].

Не менее «смешно» в глазах современничества прозвучал бы в 1920-х годах клич «назад к Даргомыжскому», о котором Сабанеев писал:

В лице А. Даргомыжского мы имеем тип подражателя, эпигона, далеко уступающего в таланте первотипу, но лишь с трудом распознаваемого современниками в своих эпигонских чертах вследствие «спроса на гения»[76 - Сабанеев Л. История русской музыки. С. 42.].

Оскорбительность такой

характеристики усиливается тем, что Сабанеев называет Даргомыжского не просто «эпигоном», но подражателем «французской» школы:

В предпочтении французского влияния прежнему итальянскому сказалась известная реакция русского культурного слоя против крайностей оперного итальянского стиля с его вокальной виртуозностью и забвением драматической части оперы[77 - Там же. С. 42, 44.].

Тем самым дерзко ставилась под сомнение устойчивая репутация, которая сопровождала имя Даргомыжского с того самого момента, когда он был определен кучкистами на роль связующего звена между «основоположником русской музыки» Глинкой и продолжателями его дела – «новой русской школой». Однако именно в продолжение этой незыблемой традиции Даргомыжский и оказался в числе первых русских композиторов, на которого власти обратили благосклонное внимание, когда в сентябре 1919-го в музыкальном отделе Наркомпроса была начата подготовка к печати сборника его памяти к 50-летию со дня смерти (в 1921 году этот сборник был издан)[78 - Даргомыжский А.С. Автобиография. Письма. Воспоминания современников / Ред. и примеч. Н. Финдейзена. Пг., 1921.].

Между тем оценка Даргомыжского дает Сабанееву повод не просто оспорить общепринятый взгляд на него, но пойти и дальше, поставив под вопрос именно те связанные с ним лозунги, которые в самые ближайшие годы выдвинутся на первый план культурных процессов в советской России, – идею «музыкального реализма». «Реализм» в его интерпретации еще выступает как преломление идей европейского «натурализма»: уже в начале 1930-х годов в ходе обоснования теории соцреализма два этих понятия будут поставлены в полную оппозицию друг другу.

Самая эта реакция [против итальянского влияния. – М.Р.] порождена была наметившимся в эту эпоху течением натурализма во всех фронтах искусства. <…> Кульминацией реалистической теории был «Каменный гость», написанный на неизменный пушкинский текст, выдержанный в чистом речитативе. Музыка эта, не уравновешенная дарованием и содержательностью звукового материала, оказалась вполне мертворожденной[79 - Сабанеев Л. История русской музыки. С. 42, 44.].

Этот приговор на протяжении 1930 – 1940-х годов был обжалован на самом высоком уровне. Помимо появления работ, в которых еще раз подтверждалась стасовская оценка значения Даргомыжского, его имя стало одним из главных «козырей» в антиформалистической кампании 1948 года, составив пару более очевидному, но менее идеологически «благонадежному» дарованию Глинки. На правах борца за «музыкальный реализм» и против «космополитизма» (в котором, в сущности, уличал его Сабанеев) он был причислен к главным эстетическим и стилистическим ориентирам советской музыки. В результате в 1953 году портрет Даргомыжского был «вознесен» на приличествующую его значению высоту – под своды Большого зала Московской консерватории в портретную галерею гениев мирового музыкального искусства, где из русских композиторов до этого были только Глинка, Чайковский и Антон Рубинштейн[80 - Вместе с ним галерею пополнили «славяне» – Римский-Корсаков, Мусоргский и Шопен, а Гайдн, Глюк, Гендель и Мендельсон были отправлены в запасники. До наших днеи? сохранилось два портрета – Гаи?дна и Мендельсона, которые теперь водружены перед входом в партер.].

Более серьезные надежды на использование в идеологических целях возлагались на русскую музыку последней трети XIX века. Первоначальный отбор, продиктованный непререкаемым авторитетом избранников власти, вынужденно корректировался их идеологической характеристикой. Популярнейший Чайковский, однако, плохо вписывался в прокрустово ложе новой идеологии[81 - О том, как удалось апроприировать его наследие, подробно будет рассказано в главе V.], а такие характеристики его музыки, как «революционная» или «народная», явно с трудом совмещались с ней. Бородин с его небольшим в количественном отношении наследием и преобладающим эпически-славильным тоном монументальных полотен не соотносился с общим критическим направлением оценки «русского прошлого» и также обладал весьма сомнительными основаниями для причисления к рангу «революционеров». До середины 1930-х годов, когда был взят курс на «реабилитацию русской истории», его положение в советской культуре оказывалось маргинальным. Творчество Римского-Корсакова также трудно наделялось требуемыми идеологическими характеристиками[82 - См. об этом в главе III.]. В целом наследие «Могучей кучки» оценивалось с социологических позиций[83 - См.: Иванов-Борецкий М. Могучая кучка // Музыкальная новь. 1924. № 11. С. 38 – 39.], и шансы прописаться в новой культуре у большинства участников объединения с этой точки зрения в 1920-х годах зачастую оказывались невысокими.

Единственный, кто в глазах идеологов мог бы справиться с остававшейся вакантной ролью «композитора-революционера», был Мусоргский. В соответствии с широко используемой тактикой наклеивания ярлыков Мусоргский все чаше объявлялся «революционным» и «народным», ибо в его сочинениях действует народ и проводится тема бунта.

«Пробоваться» на роль «революционера» Мусоргский начал сразу же после революции. 23 февраля 1919 года (к этому дню была условно приурочена первая годовщина Красной армии[84 - 15 (28) января 1918 г. Совет народных комиссаров РСФСР издал Декрет о создании Рабоче-Крестьянской Красной Армии (опубликован 20 января (2 февраля) 1918 г.). Годовщину создания РККА большевистские руководители решили отпраздновать в начале февраля 1919 г., после чего по организационным причинам праздник пришлось перенести на 23-е. Впоследствии, в 1938 г., И.В. Сталин официально заявил, что в этот день в 1918 г. Красная армия якобы одержала победы под Псковом и Нарвой, и это вымышленное событие вошло в советскую историографию.]) в Мариинском театре был дан «Борис Годунов» с участием Шаляпина. Это не случайное совпадение – тогда же журнал «Вестник театра» декларирует:

Опера «Борис Годунов» Мусоргского должна быть основной пьесой в репертуаре оперных советских театров[85 - Казанцев Н.К. Опера «Борис Годунов» М.П. Мусоргского как истинный образец революционной музыкальной пьесы // Вестник театра. 1919. № 31/32. С. 10. Казанцев Николай Константинович – педагог, драматург.].

Однако она входила в ряд тех сочинений, которые рабкоры критиковали за появление на сцене царя и бояр. При таких политических обвинениях вряд ли можно было ожидать дальнейшего триумфального шествия этой оперы по российским сценам. Но и профессиональной критике Мусоргский порой вовсе не казался воплотителем революционного духа.

В 1918 году Б. Асафьев, сопоставляя его индивидуальность с Чайковским, парадоксально сближал их, в обоих подчеркивая лирическое начало, называя искусство Мусоргского «лирикой отчаявшейся воли», а Чайковского – «лирикой мятущейся воли»[86 - Глебов И. Пути в будущее // Мелос. Кн. 2. СПб., 1918. С. 78.]. В первой половине 1920-х полемизировал с попытками определить Мусоргского в лагерь борцов за новую жизнь и Сабанеев:

Он – ироник, даже сатирик. Но не агитатор[87 - Сабанеев Л. История русской музыки. С. 62.].

Эта трактовка расширялась Сабанеевым до характеристики всего направления «новой русской школы»:

Творчество кучки было в сущности совершенно лишено столь характерного для

народников и передвижников элемента агитации и социального протеста. Даже в наиболее ярком из кучкистов – Мусоргском – характерно именно смакование быта, как художественной ценности, своеобразный дикий эстетизм варварства, а не протест против этого быта»[88 - Там же. С. 57.].

Cабанеевская концепция «кучкизма» вовсе не так уж произвольна и по-своему весьма симптоматична для начала 1920-х годов. Направление в целом и отдельные его представители характеризуются им с ясно выраженных классовых позиций:

Нетрудно обнаружить, что эти черты типичного славянофильства, с некоторой (незначительной) примесью «кающегося дворянина», являются господствующими в тоне миро– и звукоощущения кучки, которая в своем творчестве отражала тип звукосозерцания помещичьего, спокойно-созерцательного и объективно-наблюдательного быта, склонного к известному скепсису по отношению к народным бытовым формам, но скепсису, проникнутому некоей симпатией и специфическим коллекционерским оттенком. <…> Культ абсолютной ценности всех проявлений народа-богатыря, вытекающие отсюда реализм и изобразительность, основанные на идеализации существующего быта, характерное устремление сюжетности всего творчества в глубь веков, в легендарную даль, когда быт был еще ярче и чище – живое и могучее отрицание европеизма и прогресса вообще[89 - Сабанеев Л. История русской музыки. С. 57.].

Отсюда естественно рождаются весьма невыгодные для оценки роли кучкистов в современности выводы:

Их тон мироощущения – социологически ультрареакционный; эстетически, как всегда бывает у представителей угасающего класса, резко-прогрессивный, «новаторский». <…> Вообще «передовизм» в искусстве обратно пропорционален социологической левизне. Опирающаяся на наиболее широкие слои революция в искусстве принуждена базироваться на наиболее доступном, агитативном, первобытном и простом[90 - Там же. С. 58.].

Итак, «кучкизм» как материал для построения революционного искусства забракован Сабанеевым. Вместе с ним под сомнение поставлена и кандидатура Мусоргского как «композитора-революционера». Исполнительская практика вносит свою разноголосицу в этот хор суждений о Мусоргском и «кучкизме». Знаменитая постановка «Хованщины», осуществленная Шаляпиным в Мариинском театре в сентябре 1918 года, выявляла трагизм человеческих судеб, брошенных в горнило истории. Асафьев, суммируя свои представления об опере Мусоргского и впечатления об этом ее сценическом воплощении, характеризовал «Хованщину» как историко-романтическую оперу – «действо о споре тела и души, жизни и смерти»[91 - Глебов И. Письма о русской опере и балете (2-ое). «Хованщина» // Еженедельник петроградских государственных академических театров. 1922. № 4. С. 42.]. Строки 1922 года перекликаются с тем, как в то же время в Шестой симфонии Мясковского интонационность Мусоргского сопоставлялась с темой «расставания души с телом», «разъясненной» автором с помощью музыкальной цитаты из этого духовного стиха.

Для Асафьева и Мясковского, которые в эти годы были особенно близки, мыслили и чувствовали подчас так, словно были настроены на одну волну, образ музыки Мусоргского мистериален, – тогда как для Сабанеева он этнографичен. А молодой хореограф Федор Лопухов находит в Мусоргском столь важную для себя тему дионисийства, но русского и озаренного кровавыми сполохами, предвещавшими современную Лопухову революционную эпоху. Космологические замыслы хореографа, подчеркнуто обращенные к осмыслению современных ему событий, последовательно развивались от «танцсимфонии» «Величие мироздания» на музыку бетховенской Четвертой симфонии (1923) через «Ночь на Лысой горе» Мусоргского (1924) к балету на музыку Владимира Дешевова «Красный вихрь» (1924). Движение Лопухова от дионисийства «Величия мироздания» к «бесовству» у Мусоргского продолжено и разъяснено «Красным вихрем». Тема Революции исподволь вызревает как тема хаоса, стихии:

«Ночь на Лысой горе» – пьеса трагическая. <…> В «Ночи на Лысой горе» я видел глумление скоморохов над церковной обрядностью. Скоморохи – наследники древнего язычества, искони гонимые православной церковью. <…> И в «Ночи на Лысой горе» я изобразил тайное сборище язычников, которое многим христианам представлялось бесовским шабашем[92 - Лопухов Ф. Шестьдесят лет в балете. Воспоминания и записки балетмейстера. М., 1966. С. 247.].

Но наиболее устойчивой характеристикой Мусоргского становится титул «первого и, если хотите, единственного творца подлинной музыкальной драмы», присвоенный композитору Луначарским. Этого результата, по мысли Луначарского, Мусоргский достигает в поисках, с одной стороны, «правдивости», «реализма», даже «натурализма», с другой же – «величия «содержания», «глубины психологического проникновения», делая «изображаемую им правду многозначительной, поднимая ее высоко над той обыденной правдой, которую мы можем встретить в жизни»[93 - Луначарский А.В. О музыкальной драме // Луначарский А.В. В мире музыки. М.; Пг., 1923. С. 11.]. Так уже в музыкальной критике начала 1920-х годов в связи с Мусоргским начинает определяться такое понимание реализма, которое оторвет его трактовку от термина «натурализм» и максимально подготовит к соединению с понятием «социалистический реализм».

Однако, прежде чем это произойдет, «экспроприация» Мусоргского, производимая с помощью музыкально-критического перетолкования его произведений, пройдет ряд стадий.

I.2. Борьба за «Бориса»

Мусоргский в конце 1910-х – начале 1920-х годов считался, возможно, наиболее непререкаемым авторитетом в истории русской музыки. И он же был единственным, кто без оговорок и скидок рассматривался в контексте мировой культуры:

Что у нас было? Ряд даровитейших композиторов с гениальными воззрениями и богатейшими природными данными, поражавших силой эмоциональной выразительности, богатством материала и дерзкой импровизационностью. Среди них Мусоргский, на творчество которого сейчас с изумлением взирает Европа[94 - Глебов Игорь. Кризис музыки (Наброски наблюдателя ленинградской музыкальной действительности). С. 102.].

Его имя сопоставляли с именем общепризнанного гения мирового искусства:

Мусоргский может быть назван русским Вагнером[95 - Казанцев Н.К. Опера «Борис Годунов» М.П. Мусоргского как истинный образец революционной музыкальной пьесы. С. 9.].

Между тем, как это ни удивительно, в первой половине 1920-х годов Мусоргский не был в центре музыкально-критического или музыкально-исторического интереса. Столичная пресса после октября 1917 года лишь изредка и скупо откликается на отдельные исполнения его сочинений (по одной-две заметки в год!). Показателен 1922 год, когда о нем появилось пять публикаций в советской прессе (из них две – информация об исполнении Мусоргского за рубежом), а в иностранной (немецкой, французской, английской) – 13. Следующие ближайшие годы (1923, 1924 и 1925) – подтвердили ту же тенденцию: западная пресса демонстрировала куда более живой интерес к русскому классику[96 - См.: Библиография (О Мусоргском и его произведениях) // М.П. Мусоргский. К пятидесятилетию со дня смерти. 1881 – 1931. Статьи и материалы / Под ред. Ю. Келдыша и Вас. Яковлева. М., 1932. С. 238 – 310.], откликаясь на повсеместные

постановки «Бориса Годунова»[97 - В одном только 1923 г. опера была поставлена в Штутгарте, Бреславле, Франкфурте, Дрездене, Мангейме, Берлине, Ахене, Гамбурге, Брюгге, Брюсселе, Мадриде, Барселоне.].

Задача «переоценки значения творчества» Мусоргского, поставленная Асафьевым в статье, написанной в 1917 году и изданной лишь через пять лет, по-прежнему звучала актуально:

К тому же и проблема о Мусоргском в течение данного промежутка времени как-то не продвинулась, не открыла новых перспектив[98 - Асафьев Б. Симфонические этюды / Общ. ред. и вступ. статья Е.М. Орловой. Л., 1970. С. 194. Статья была опубликована в 1922 г. – сначала в виде брошюры (Глебов И. Мусоргскии? (1839 – 1881). Опыт переоценки его творчества. Пг., 1922), а затем и как глава важнеи?шеи? его книги этого периода (Глебов Игорь. Симфонические этюды. Пг., 1922).].

В том же 1922 году личный врач и близкий друг покойного композитора Л.Б. Бертенсон[99 - Бертенсон Лев Бернардович (1850 – 1929) – врач, придворный медик.] сетовал:

<…> о Мусоргском не только не сказано у нас последнего слова, но пока даже сколько-нибудь полного очерка, в котором был бы должным образом освещен и оценен этот блестящий самоцветный самородок <…>[100 - Бертенсон Лев. К биографии М.П. Мусоргского // Еженедельник Петроградских академических театров. 1922. № 3. С. 19.].

«Переоценка», заявленная Асафьевым, оспаривала прежде всего радикализм причисления Мусоргского к стану «реалистов», идущий от В. Стасова, тем самым споря с вышедшим одновременно в свет переизданием его статей в тематическом сборнике «Статьи о Мусоргском и его произведениях» (М., 1922), продолжавших оставаться единственным влиятельным «словом» о композиторе:

[Мусоргский] жаждал выразить правду в звуках.

Небольшой кружок его почитателей подхватил этот лозунг, не совсем отдавая себе отчет, о какой правде тут шла речь: о правде воплощения (т.е. воплощения того, что пережито, «нутром» схвачено) или о правде видимой, т.е. о соответствии воплощаемых образов данной действительности? Во главе наиболее яростных ревнителей тезисов символа веры Мусоргского стоял горячий и убежденный поклонник его и пламенный проповедник русского искусства той блестящей поры – Владимир Васильевич Стасов. С его помощью «правду» композитора быстро приспособили к пониманию служебно-утилитарной роли искусства, свойственному той эпохе, и Мусоргский получил внешнюю, мало характерную для него как для глюковского психолога-музыканта кличку народника-реалиста. Видимо, кличка пришлась ему по душе. Он сочинял «народные драмы», старался «правдиво» (т.е. изобразительно) выявить быт и исторические данные, живо– (звуко-) писать не только душевные переживания, но весь видимый облик, повадки, привычки людей. <…> Сюжет, тенденция (направленчество) и внешний повод порой заслоняли у Мусоргского непосредственное, интуитивное чутье художника и склоняли его творческую энергию на путь, недостойный ее подлинного значения и призвания; вместо воплощения жизненного – воплощение житейского, вплоть до сочинения музыкальных анекдотов, побасенок или наивных карикатур, имевших и имеющих преходящее и ничтожное право на успех[101 - Асафьев Б. Симфонические этюды. С. 197 – 198.].

Признавая, что «титул народника-реалиста в то время был необходим Мусоргскому», Асафьев тем самым отрицает необходимость сохранения его в новую эпоху. Характеризуя художественное восприятие Мусоргского как романтическое визионерство, он полемически подчеркивал:

Оперы Мусоргского ни с какой стороны не народные музыкальные драмы по существу своему. В них нет народа как действующего свободно коллектива, ни драматического развития, в котором народ действительно играл бы главную роль[102 - Там же. С. 209.].

В другой своей работе того же времени он так определял жанр «Хованщины», а заодно и психологический тип самого ее автора:

Историко-романтическая хроника Мусоргского – духовидца, мечтателя-народолюбца, идеолога правды выражения жизни и рыцаря смерти <…>[103 - Глебов Игорь. Письма о русской опере и балете (2-е). «Хованщина». С. 40.].

Печать символистских увлечений Асафьева, на разнообразные источники которых указывала одна из его «душеприказчиц» и биографов Е.М. Орлова[104 - Орлова Е. «Симфонические этюды» в пути Асафьева – исследователя русской музыки // Асафьев Б. Симфонические этюды. С. 6 – 9. Орлова Елена Михайловна (1908 – 1985) музыковед. Окончила Ленинградскую консерваторию (1939), там же аспирантуру (1942, история музыки – Р.И. Грубер). Преподавала в Ленинградской (1950 – 1970) и Уральской (1974 – 1977) консерваториях. Автор статей и исследований по истории русской и советской музыки.], лежала и на его восприятии Мусоргского начала 1920-х годов и на других интерпретациях, определивших облик «Симфонических этюдов». Эта книга являлась порождением и во многом – завершением Серебряного века в сфере «слова о музыке». Уже в начале 1930-х «и, особенно, в 1940-х годах отношение к творчеству Мусоргского», по характеристике Орловой, «в корне переосмысливается»[105 - Орлова Е. «Симфонические этюды» в пути Асафьева – исследователя русской музыки. С. 9.] Асафьевым. Рубежным моментом на этом пути оказалась кампания по восстановлению аутентичного текста «Бориса Годунова», ставшая одной из самых ярких страниц музыкальной жизни 1920-х годов. Широко разрекламированная статьями Б. Асафьева[106 - Глебов Игорь. В борьбе за Мусоргского // Жизнь искусства. 1928. № 7. С. 6; Он же. Музыкальный абсолютизм и его личины // Жизнь искусства. 1928. № 8. С. 3 – 4; Он же. Перед премьерой «Бориса Годунова» // Красная газета, веч. вып. 1928. 10 февр.; Он же. «Борис Годунов» // Красная газета, веч. вып. 1928. 18 февр.; Он же. «Борис Годунов» и его «редакции» в свете социологической проблемы (к выходу в свет полного клавира «Бориса Годунова» Мусоргского // Музыка и революция. 1928. № 7/8. С. 6; Он же. «Борис Годунов» Мусоргского (Лен. Акопера) // Музыка и революция. 1928. № 3. С. 41; Он же. К восстановлению «Бориса Годунова» Мусоргского: Сб. ст. М., 1928. (Статьи переизданы: Асафьев Б.В. Избранные труды. Т. III. М., 1954, в частности: «Почему надо исполнять “Бориса Годунова” в подлинном виде». С. 68 – 77); Асафьев Б., Дранишников В., Штейнберг М. В спорах о «Борисе Годунове» // Красная газета, веч. вып. 1928. 1 марта. О ходе совместной работы Асафьева и Ламма над наследием Мусоргского см.: Переписка Б.В. Асафьева с П.А. Ламмом / Публ. О. Ламм // Из прошлого советской музыкальной культуры: Сб. статей / Сост. и ред. Т.Н. Ливанова. М., 1975. С. 104 – 141.] и осуществленная текстологом П.А. Ламмом[107 - Ламм Павел Александрович (1882 – 1951) – музыковед, пианист. Учился музыке (1896 – 1900, 1904, фортепиано – Ф.Э. Лерчер, теория музыки – А.Т. Гречанинов), на юридическом факультете Боннского и Кельнского университетов (1900 – 1901). В 1912 г. окончил Московскую консерваторию (фортепиано – Н.Е. Шишкин). Действительный член и аккомпаниатор «Дома песни» М.А. Олениной-д’Альгейм (1906 – 1912). До 1917 г. концертировал как пианист. Сотрудник Российского музыкального издательства, созданного С.А. Кусевицким (1912 – 1918). Возглавлял Государственное музыкальное издательство (1918 – 1923). Действительный член ГАХН (1924 – 1930), член-корреспондент Института истории искусств (1927 – 1930). Преподаватель Московской консерватории (1919 – 1951, с 1939 г. – профессор), сотрудник Научно-исследовательского кабинета (1944 –

1948). У него дома проходили музыкальные собрания, получившие название «кружок Ламма». Автор большого числа фортепианных переложений новых сочинений советских композиторов, редакций незавершенных оперных сочинений русских классиков.], она привлекла внимание всей музыкальной общественности – без различий идеологических установок.

В 1924 году в главном официальном органе советской прессы появляется информация Е.М. Браудо [108 - Браудо Евгений Максимович (Моисеевич) (1882 – 1939) – музыковед, публицист, переводчик. Музыке учился в рижской Школе музыкального искусства проф. Пабста. С 1900 г. участвовал в революционном движении. С 1903 г. учился в Рижском политехническом институте, где стал членом Бунда. С 1905 г. примкнул к большевикам. Был неоднократно арестован, судим, находился в тюрьме и ссылке, в 1907 г. – в эмиграции. В 1911 г. окончил историко-филологический факультет Петербургского университета. В 1913 г. изучал историю и теорию музыки у М. Регера, Г. Римана и Г. Кречмара в Германии. С 1914 г. преподавал в петроградских музыкальных учебных заведениях, работал в Институте истории искусств в Петрограде (один из основателей музыкального отдела). В 1919 г. – в МУЗО Наркомпроса, Комиссии по охране памятников старины и др. Зав. немецким отделом изд-ва «Всемирная литература» (1918 – 1923). С 1924 г. преподавал в Московском университете. С 1925 г. – член коллегии по муз. руководству радиовещанием. С 1926 г. – член редакции БСЭ, консультант Главискусства Наркомпроса, музыкальный критик газеты «Правда». С 1930 г. – худрук кабинета грамзаписи. С 1931 г. – музрук военно-театрального бюро ЦД Красной армии. Автор монографических работ по истории музыки и немецкой литературы. (См. также: Деятели революционного движения в России: Биобиблиографический словарь: От предшественников декабристов до падения царизма: [В 5 т.] М.:, 1927 – 1934. [Эл. ресурс]. – Режим доступа: http://slovari.yandex.ru/~книги/Революционеры/Браудо%20Евгений%20Максимович/. Дата обращения: 20.10.13.)] о работе Ламма над рукописями Мусоргского, имеющая целью восстановление Urtext’a «Бориса Годунова»[109 - Браудо Е. Восстановление подлинного «Бориса Годунова» Мусоргского // Правда. 1924 (№ 268). 25 нояб.]. В 1925 году сообщение о работе Ламма над рукописями и проекте издания нового клавираусцуга уже попадает в зарубежную прессу и вызывает обостренный интерес на Западе[110 - Belaiev Victor. Restoring Authentic Boris Text // The Musical Digest. 1925. № 17. Февр.; Wellesz Egon. Die Originalfassung des Boris Godunoff // Musikbl?tter des Anbruch. 1925. Март; Wolfurt Kurt. Das Problem Mussorgskij – Rimskij-Korsakoff: Ein Vergleich zwischen dem Original-Klavierauszug von Mussorgsky Boris Godunoff und Rimskij-Korsssakoffs Bearbeitung // Die Musik. 1925. № 17. Апр.; Belaiev Victor Un nuovo Mussorgsky// Il pianoforte. 1926. № 1. Янв.]. Высказывается даже предложение о подключении к этой работе известного немецкого текстолога К. Вольфурта, работавшего в это время над монографией о Мусоргском, и посылки ему автографов с этой целью[111 - [Б.п.] Изучение произведений Мусоргского в Германии // Вечерняя Москва. 1925 (№ 178). 7 авг.]. Ажиотаж подогревался тем, что в 1924 году венская фирма Universal Edition[112 - См.: Бобрик Олеся. Венское издательство «Universal Edition» и музыканты из советской России. История сотрудничества в 1920 – 1930-е годы. СПб., 2011. С. 219 – 225.], а в 1926-м лондонское нотоиздательство Chester переиздали клавир «Бориса» (изданный с одобрения автора фирмой «Бессель» в 1874 году в соответствии со сценической версией премьеры оперы в Мариинском театре). Сообщениями о новых постановках «старого» «Бориса» (в Милане, Неаполе, Венеции, Шверине, Эрфурте) в 1926 году пестрят отделы хроник зарубежной музыкальной жизни в советской прессе.

Возвращение к «подлинному» «Борису» становится главной сенсацией советской музыкальной жизни середины 1920-х годов, приобретшей широкий общественный резонанс. Луначарский осторожно, с массой оговорок поддерживал это движение:

Я нисколько не сомневаюсь в том, что Мусоргский часто сам сознавал, что лишь приблизительно сумел выразить свой первоначальный замысел и что приблизительность эта вытекала из недостаточности его школы, его опытности. И все-таки, даже подходя с чисто музыкальной точки зрения, можно не только заподозрить, но с уверенностью утверждать, что Римский-Корсаков, придав опере значительную изящность, во многом загубил ее первоначальную мощь. <…> Освобожденные народы СССР имеют право знать, что завещал им Мусоргский в своих рукописях и что в них задушила цензурная стихия, что в них истончила, ослабила, отбросила изящная рука мастера, делавшая со всей любовью неуклюжему, титаническому сыну своего народа прическу и туалет, учившая его манерам, с которыми можно хоть как-нибудь показаться в свет.

Восстановление первоначального замысла Мусоргского есть наш общественный долг, и я совершенно убежден, что за исполнение этого долга гениальнейший из русских композиторов заплатит нам самым волнующим наслаждением[113 - Луначарский А.В. Подлинный «Борис Годунов» // В мире музыки. Статьи и речи. 2-е изд., доп. С. 327, 328.].

На стороне этого проекта оказались не только лидеры «современничества», но и члены ОРКИМД, чья поддержка была в первую очередь информационной. Так, с марта[114 - Беляев Виктор. Новая редакция Бориса Годунова Мусоргского // Музыка и революция. 1926. № 3. С. 15 – 18. Беляев Виктор Михайлович (1888 – 1968) – музыковед, теоретик и фольклорист. В 1914 г. окончил Петроградскую консерваторию (Я. Витолс, А.К. Глазунов, А.К. Лядов). Действительный член ГАХН (1922 – 1931, с 1924 г. – заведующий теоретическим отделом музыкальной секции). Лидер АСМ. Преподавал в Петроградской и Ленинградской (1914 – 1923, 1942 – 1944), Московской (1923 – 1924, 1938 – 1940, 1943 – 1959) консерватории. Работал в Институте искусствознания (1959 – 1968). Автор работ по фольклористике, музыкальной палеографии, полифонии, музыкальной акустике, инструментоведению, проблемам музыкальной ритмики и метрики, гармонии, проблемам современной музыки.] по сентябрь 1926 года журнал «Музыка и революция» буквально из номера в номер отслеживает судьбу «нового» «Бориса». В мае в разделе «Хроника» там сообщается о принятом редколлегией Музсектора Постановлении по поводу издания Полного собрания сочинений Мусоргского в академической редакции, «каковую поручить П. Ламму», а также о целесообразности восстановления и издания полной партитуры оперы «Борис Годунов»[115 - [Хроника] // Музыка и революция. 1926. № 5. С. 32.]. В следующем номере журнала проходит информация о предполагаемой постановке «Бориса Годунова» в Музыкальной студии МХТ под руководством Вл.И. Немировича-Данченко, известного своими поисками в области «обновления» оперного жанра[116 - [Хроника] // Музыка и революция. 1926. № 6. С. 34. Постановка не осуществлена.] (его постоянный соперник К.С. Станиславский через год вознамерится обратиться к «подлинному» Борису Мусоргскому на сцене своей Оперной студии)[117 - См.: Блюм В. Анархия производства // Современный театр. 1927. № 5. 4 окт. Постановка осуществлена в 1929 г. (без сцены под Кромами, но с польским актом). См. об этом, например: Корчмарев К. «Борис Годунов» в театре им. Станиславского // Музыка и революция. 1929. № 3. С. 35 – 36.]. А в сентябре журнал объявляет, что новый «Борис» появится в Большом театре усилиями маститого композитора и дирижера Большого театра М.М. Ипполитова-Иванова[118 - [Хроника] // Музыка и революция. 1926. № 9. С. 34.].

Основным плацдармом для острой полемики по вопросу о Мусоргском между

двумя столицами стала ленинградская «Красная газета» (в ее вечерних выпусках, отвечавших за освещение культурных событий)[119 - См., например: Оссовский А.В., Сук Вячеслав. Подлинный «Борис Годунов» // Красная газета. 1926. № 293. 8 дек.; Луначарский А.В. Подлинный «Борис Годунов» // Красная газета. 1926. № 302. 17 дек.; [Б.п.] Мусоргский или Римский-Корсаков? (По поводу постановки оп. Борис Годунов в Москве в БТ) // Красная газета. 1926. № 309. 24 дек.; [Б.п.] Вокруг Бориса Годунова (Включение сцены у Василия Блаженного в новую постановку оп. Борис Годунов в БТ в Москве) // Красная газета. № 311. 28 дек.; Глебов Игорь. «Борис Годунов» [о постановке в Большом театре] // Красная газета. 1927. 24 янв.], постоянным сотрудником и рецензентом которой являлся Асафьев. Одновременно он был советником по репертуару в петроградском Малом театре (позже – МАЛЕГОТ[120 - Императорский Михайловский театр, существующий в Петербурге с 1833 г., после революции был несколько раз переименован: Государственный академический театр комической оперы (1920), Малый Петроградский государственный академический театр (с 1921 г.), Государственный академический Малый оперный театр (с 1926 г., в обиходе – МАЛЕГОТ, Малый государственный оперный театр), Малый театр оперы и балета (с 1964 г., с 1990 г. – им. Мусоргского). Сегодня вновь носит свое историческое имя «Михайловский».]) и ГАТОБе[121 - ЛГАТОБ или ГАТОБ (а также ГОТОБ) – бывш. Мариинский театр. Императорский Мариинский театр (название дано в 1860 г.) был переименован в Государственный академический театр оперы и балета (ГАТОБ) в 1920 г. С 1924 г. возникает аббревиатура ЛГАТОБ – Ленинградский государственный академический театр оперы и балета. С 1934 г. – Ленинградский государственный академический театр оперы и балета им. С.М. Кирова («Кировский»). Историческое название «Мариинский» возвращено в 1992 г.], принимая непосредственное чисто практическое участие и в продвижении на сцену новой версии, и в ее инструментовке совместно с Ламмом. В начале декабря в вечернем выпуске «Красной газеты» появляется отчет о заседании в ЛГАТОБе по поводу запланированной постановки авторской редакции, восстановленной Ламмом[122 - [Б.п.] Мусоргский или Римский-Корсаков? (Постановка подлинного Бориса) // Красная газета. 1926. № 292. 7 дек.]. Создается впечатление, что два главных оперных театра страны вступили в негласное соревнование за право «первой ночи» в обладании «аутентичной» постановкой Мусоргского. О накале страстей можно судить хотя бы по тому, что подготовка московской премьеры, состоявшейся 18 января 1927 года, в течение всего декабря находилась под обстрелом ленинградской прессы.

Напомню, что еще за несколько лет до начала этой громкой художественной акции оценка Асафьевым «подлинного», «не приукрашенного» редакциями Мусоргского была далеко не однозначной:

Но возможности, открытые его интуицией, предваряли технику музыкального воплощения на несколько десятков лет вперед <…>. Оттого, как ни велики предвосхищения Мусоргского и ни глубоки его замыслы, многие из них <…> погибли или остались в стадии незавершенного воплощения и потребовали усидчивого труда редакторов, главным образом, самоотвержения Римского-Корсакова. Что же получилось в результате: то, что в большинстве случаев мы имеем творчество Мусоргского отраженным в зеркале чужой работы. <…> И действительно, нет спору, что сочность иных эскизов Мусоргского при всей своей корявости дороже профессорского лоска, но ведь для воспроизведения музыки эскизы не годятся <…>[123 - Глебов Игорь. Мусоргский. Опыт характеристики. М., 1923. С. 39 – 40.].

В 1928 году – подготавливая почву для издания Музсектором Госиздата клавираусцуга и партитуры «Бориса» в редакции Ламма[124 - В 1928 г. клавираусцуг «Бориса Годунова» в редакции П. Ламма был издан Музсектором Госиздата в Москве совместно с издательством Oxford University Press в Лондоне.] – Асафьев писал уже нечто принципиально иное:

Опыт Мусоргского оказался настолько впереди своего времени, что через двадцать приблизительно лет после его осуществления понадобилось редакторское вмешательство Римского-Корсакова, чтобы приспособить партитуру Мусоргского к вкусам театральной публики и пышному стилю барокко «последней империи». <…> Что же получилось? Получилось блестящее историческое театральное представление с фигурой кающегося злодея Бориса на первом плане с его пышным коронованием и не менее пышной кончиной. Народная драма отошла на задний план и народ, как актуальный элемент, был смягчен и облагорожен[125 - Глебов Игорь. Почему надо исполнять «Бориса Годунова» Мусоргского в подлинном виде? // Глебов Игорь. К восстановлению «Бориса Годунова» Мусоргского: Сб. статей. М., 1928. С. 12 – 13.].

Сам же вклад Римского-Корсакова оценивался им теперь хоть и с одобрительным снисхождением, но с едва ли не унизительными для памяти этого крупнейшего музыканта оговорками:

Но как бы там ни было, работа Римского-Корсакова, благодаря чудесной музыке Мусоргского, встретила широкое и общее признание. Этому помогло еще и то обстоятельство, что одна из сильных ролей Шаляпина – роль царя Бориса была выучена артистом, именно в корсаковской редакции[126 - Там же. С. 13.].

Более того, по новой оценке Асафьева, в которой легко угадывается парафраз знаменитого возгласа пушкинского Сальери,

<…> не Мусоргский стал выразительнее, а стиль Римского-Корсакова углубился и вырос, когда произошло слияние музыки Мусоргского как материала (а не как омузыкаленного мира идей и переживаний композитора) с приемами сочинения Римского-Корсакова. «Борис» же Мусоргского остался существовать сам по себе.

Представим себе, что Микель Анджело «редактировал» бы Рафаэля, Вагнер «правил» бы Дебюсси, Родэн заканчивал бы Канову, Боровиковский реставрировал бы Андрея Рублева, а Стравинский «чинил» бы Шенберга или Скрябина[127 - Там же. С. 15.].

А.Н. Римский-Корсаков[128 - Римский-Корсаков Андрей Николаевич (А. Р. – К., В.А. Пушанов, Гулливер, Р. – К., 1878 – 1940) – музыковед. В 1903 г. окончил Страсбургский университет (философия – В. Виндельбанд). Изучал теорию музыки и контрапункт у Н.А. Римского-Корсакова, игру на виолончели. Преподавал логику, психологию, философию и педагогику в гимназиях Петербурга (1904 – 1919). Редактор-издатель журнала «Музыкальный современник» (1915 – 1917). Преподавал в Петроградском университете (1921 – 1924, курс истории музыки). Зав. нотным отделом Публичной библиотеки им. М.Е. Салтыкова-Щедрина (1918 – 1940), редактор сб. «Музыкальная летопись» (1922 – 1925), зав. библиографическим бюро Института истории искусств (1923 – 1928). Автор критических статей и рецензий, исследований и статей по истории русской музыки, комментатор публикаций. Сын Н.А. Римского-Корсакова.] вынужден был напоминать современникам, отвергая упреки в редакторских «вольностях» отца:

<…> вольности последнего были все же вольностями не рядового музыканта или досужего умника, а делом видного художника[129 - Римский-Корсаков А.Н. «Борис Годунов» Мусоргского // Браудо Е.М. и Римский-Корсаков А.Н. «Борис Годунов» Мусоргского. М.; Л., 1927. С. 40.].

Вступая в спор с этой позицией еще в период, когда работа Ламма не была завершена, не оспаривая ее исторической ценности и возможности появления на ее основе студийных постановок, он все же

предупреждал:

К сожалению, при том безмерном «углублении» основного задания, с которым встречаешься на стороне безоговорочных энтузиастов подлинной редакции, не только не приходится ожидать вполне справедливого и объективного отношения к делу, совершенному в свое время Римским-Корсаковым, как редактором «Бориса», но иной раз и становится прямо страшно и за самого Мусоргского: под сомнение ставится и сама авторская редакция 1875 г., как художественное целое. Черновики Мусоргского мобилизуются против его же чистовиков»[130 - Там же. Мнение А.Н. Римского-Корсакова о том, что «нет никаких основании? думать, что Мусоргскии? отказался от первоначальнои? редакции своего “Бориса” и пришел к редакции 1875 г., подчиняясь соображениям внешним или навязанным ему со стороны» (Там же. С. 40 – 41), находит поддержку у некоторых современ – ных музыковедов (см.: Лащенко С.К. Опера Мусоргского «Борис Годунов» на пути к сцене Мариинского театра (1874): факты, герои, версии [Эл. ресурс] // Искусство музыки: теория и история. 2011. № 1 – 2. – Режим доступа: http://sias.ru/upload/ iblock/ede/lashenko.pdf. Дата обращения: 13. 06.12). Очевидно, что полемика о приоритете редакций является частным случаем широко и давно обсуждаемой в текстологии проблемы законности и границ применения правила «последней руки», кодифицирующего окончательную авторскую версию. По поводу современного состояния вопроса о редакциях «Бориса Годунова» см.: Левашев Е. К публикации «Бориса Годунова» Мусоргского в первой авторской редакции // Мусоргский М. Полное академическое собрание сочинений / Общ. ред. Е. М. Левашева. М., «Музыка» – Mainz, Schott [1996]. Т. 1 – 2. Борис Годунов. Музыкальное представление в четырех частях. Первая редакция (1869 г.). Партитура. Т. 2. С. 153 – 166.].

При этом Е. Михайлова, изучившая полную хитросплетений сценическую историю «Бориса» и его редакций, обратила внимание на то, что «собственно, работа П.А. Ламма, проведенная в 1920-е годы, реализовала на практике направление в изучении ‘‘Бориса’’, заданное А.Н. Римским-Корсаковым»[131 - Михайлова Е.А. Путь к подлинному тексту: из сценической истории оперы М.П. Мусоргского «Борис Годунов» в редакции 1869 г. // Екатерина Александровна Ручьевская. К 90-летию со дня рождения: Сб. ст. / Ред. – сост. Л.П. Иванова. СПб., 2012. С. 231.] в статье 1917 года, где им была впервые поставлена проблема «истинного плана первой редакции»[132 - Римский-Корсаков А.Н. «Борис Годунов» М.П. Мусоргского (памяти В.В. Стасова) // Музыкальный современник. 1917. № 5/6. С. 108 – 167.].

Московская премьера обогнала ленинградскую (та состоялась 16 февраля 1928 года) более чем на год. Невзирая на то, что редакция Ипполитова-Иванова не получила такой мощной рекламы, как ламмовская[133 - См., например: Браудо Е. Два «Бориса» // Программы Госактеатров. М., № 65 – 66, 21 – 31 дек., 1 – 3 янв.; Браудо Е.М. и Римский-Корсаков А.Н. «Борис Годунов» Мусоргского. М.; Л., 1927.], ее опережающее появление в значительной степени ослабило впечатление от ленинградской премьеры. Принципиальная новизна редакции Ипполитова-Иванова заключалась в восстановлении сцены у Василия Блаженного из первоначальной редакции оперы в собственной инструментовке дирижера, а также в ряде других менее заметных отличий от редакции Римского-Корсакова[134 - Сцена у Василия Блаженного открывала четвертый акт оперы, за ней следовала сцена смерти Бориса и затем сцена под Кромами, которая завершалась выездом Самозванца (без заключительных причитаний Юродивого). Была также купирована «игра в хлест», но раскрыта купюра с «рассказом о попугае» царевича Феодора.]. То, что впервые прозвучали фрагменты редакции 1869 года, вызвало отповедь Асафьева в той же «Красной газете»: «Это совершенно произвольный выбор»[135 - Цит. по: Михайлова Е.А. Путь к подлинному тексту: из сценической истории оперы М.П. Мусоргского «Борис Годунов» в редакции 1869 г. С. 234.]. В свою очередь активный член РАПМ Н.Я. Брюсова[136 - Брюсова Надежда Яковлевна (1881 – 1951) – музыкально-общественный деятель, музыковед, фольклористка. В 1904 г. окончила Московскую консерваторию (фортепиано – К. Игумнов, теория музыки – С. Танеев). В 1907 – 1916 гг. – преподаватель Народной консерватории в Москве, последовательница и пропагандистка идей Б.Л. Яворского. В 1916 – 1919 гг. – преподаватель Университета им. А.Л. Шанявского. В 1918 – 1929 гг. руководила в Наркомпросе РСФСР музыкальными учебными заведениями и музыкальной самодеятельностью. Разработала первые советские программы по методике музыкального воспитания. В 1923 – 1932 гг. – член Ассоциации пролетарских музыкантов и редколлегии различных журналов (в том числе «Искусство в школе», «Музыкальное образование», «Заочное музыкальное образование»). С 1921 по 1949 г. работала в Московской консерватории (с 1923 г. – профессор). Сестра поэта В.Я. Брюсова.] обвинила новую редакцию и постановку в эклектизме:

Неудача БТ зиждется на том, что он, смешав разные редакции муз. текста, смешал также и различные направления в замысле оформления[137 - Брюсова Н. Постановка «Бориса Годунова» Мусоргского в Большом театре // Музыкальное образование. 1927. № 1/2. С. 176.].

Включение сцены у Василия Блаженного в стане сторонников редакции Ламма было воспринято враждебно и чуть позже охарактеризовано В.В. Яковлевым[138 - Яковлев Василий Васильевич (1880 – 1957) – музыковед. В 1908 г. окончил Военно-юридическую академию в Петербурге. Частным образом занимался фортепиано и теорией музыки. Член петербургского кружка «Вечера современной музыки». Сотрудник Дома-музея П.И. Чайковского, архивной секции Музо Наркомпроса РСФСР, архивов МХТа, ГИМНа, ГАХН (с 1920 г.). Ответственный редактор журнала «Современная музыка» (1925 – 1926). Работал в ВТО, Театральном музее им. А.А. Бахрушина, ГЦММК им. М.И. Глинки (с 1932 г.). Сотрудник Московской консерватории (1944 – 1950). Автор работ по источниковедению, историографии, истории русской музыки. Мясковский посвятил В.В. Яковлеву Четвертую симфонию.] как

<…> неожиданная диверсия в сторону подлинника Мусоргского (только что перед тем восстановленного Ламмом). <…> Вопросы, связанные с художественным и юридическими правами театра на такую планировку мы оставляем здесь в стороне[139 - Яковлев Вас. «Борис Годунов» в театре. Очерки сценической истории оперы // Мусоргский. Ч. I. М., 1930. С. 231.].

Действительно, уже весной 1928 года Ламм подал иск Большому театру о нарушении авторских прав, и эта ситуация также получила разноречивые отклики в прессе[140 - [Б.п.] Претензии на соавторство с Мусоргским (иск Ламма БТ) // Современный театр. 1928. № 17. 22 апр.; [Б.п.]. Споры вокруг «Бориса Годунова» (по поводу иска Ламма Большому театру) // Современный театр. 1928. № 52. 25 дек.].

Безусловно, речь не шла в прямом смысле слова о соперничестве Москвы и Ленинграда, скорее – о схватке «современничества», одним из лидеров которого был Асафьев, и «консерваторов», к числу которых относились музыканты старшего поколения, непосредственно связанные с традициями кучкизма, не сумевшего по достоинству оценить новаторскую глубину предложений Мусоргского, как это теперь осознавалось в ходе объявленной «переоценки» его наследия[141 - «Дело Римского-Корсакова, исторически необходимое, выполнив свое предназначение, должно уступить делу Мусоргского. <…> Не пора ли снять с его сочинений налет чужого и чуждого мышления», – писал

Асафьев (Глебов Игорь. Безграмотен ли Мусоргский? // Современная музыка. 1927. № 22. С. 282 – 283).]. К числу их относились и москвич Ипполитов-Иванов и петербуржец Глазунов. Ипполитов-Иванов предпринял в результате не только попытку вернуть ранее отринутые фрагменты текста Мусоргского, но и вновь внести поправки уже от своего имени в инструментовку этих возвращенных фрагментов. Глазунов пытался отстоять «правду» Римского-Корсакова, справедливость, необходимость и «целительность» его вмешательства для партитуры Мусоргского[142 - См. об этом: Проскурина И.Ю. А. Глазунов и Б. Асафьев в спорах о «Борисе Годунове» (по материалам «Красной газеты») // Н.А. Римский-Корсаков и его наследие в исторической перспективе: Сборник докладов международной музыковедческой конференции 19 – 22 марта 2010 года // Редколлегия: Л.О. Адэр, Н.В. Костенко, Н.И. Метелица, Н.П. Феофанова, Я.В. Шигарева. СПб., 2010. С. 172 – 177.]. О том, в какой степени обреченной была эта борьба за «плюрализм» редакций и как поражение в ней Глазунова было прочно увязано со всей ситуацией академической культуры и музыкального образования, к которому Глазунов был лично причастен как директор Ленинградской консерватории[143 - См. об этом: Гозенпуд А.А. Глазунов и Асафьев. Из истории противостояния // Скрипичный ключ. 1996. № 1. С. 3 – 11.], может свидетельствовать и тот факт, что в 1928 году Глазунов уезжает за границу с тем, чтобы уже не вернуться обратно.

Но «плюрализм» в вопросе о «Борисе», по-видимому, был невозможен уже потому, что работа над «аутентичным» «Борисом» интерпретировалась ее авторами во многом как «актуализация» сочинения. Вопрос об аутентичном «Борисе» имел в результате политическое звучание. Так комментировал Асафьев драматургическую логику сочинения, выводя на первый план тему угнетения народа и нарастания народного гнева:

Коронация вытекает у него [Мусоргского. – М.Р.] из слов «Велят завыть, завоем и в Кремле» (конец первой картины пролога) и вовсе не является предлогом к самостоятельной «гранд-оперной» пышной картине[144 - Глебов Игорь. Оперный оркестр Мусоргского // Глебов Игорь. К восстановлению «Бориса Годунова» Мусоргского: Сб. статей. М., 1928. С. 30.].

Режиссер постановки С. Радлов так определял свои задачи:

Никакой стилизации и старинности. Напротив, с кинематографической реальностью должно вспомниться зрителю голодное Поволжье 21-го года[145 - Радлов С. К постановке «Бориса Годунова» // Жизнь искусства. 1928. № 7. С. 8.].

В некотором смысле спектакль претендовал на то, чтобы стать манифестом современничества по вопросу об отношении к классическому репертуару на оперной сцене[146 - См.: Глебов И. «Борис Годунов» // Красная газета. 1928. 18 февр.; Богданов-Березовский В. «Борис Годунов» в актеатре оперы // Жизнь искусства. 1928. № 9. С. 3; Малько Н. Корсаков или Мусоргский? // Рабочий и театр. 1928. № 10. С. 4. Богданов-Березовский Валериан Михайлович (1903 – 1971) – композитор, музыковед. С 1919 г. учился в Петроградской консерватории (композиция – В.В. Щербачев, гармония и инструментовка – М.О. Штейнберг, контрапункт – С.М. Ляпунов, полифония – Л.В. Николаев). С 1924 г. – сотрудник ленинградских и московских газет и журналов. Председатель секции композиторов Ленинградского отделения Всероскомдрама (1929 – 1932), председатель (1941 – 1944), затем зам. председателя правления Ленинградского отделения Союза композиторов СССР (с 1961 г.). Преподаватель Ленинградской консерватории (1940 – 1941, 1945 – 1949). Зам. худрука по репертуару Театра оперы и балета им. С.М. Кирова (1946 – 1948). Зав. репертуарной частью Малого оперного театра (1951 – 1961). С 1969 г. – главный редактор Ленинградского отдела издательства «Советский композитор». Малько Николай Андреевич (1883 – 1961) – русский и советский дирижер. В 1929 г. эмигрировал.]. Во многом именно сугубо музыкантские интересы являлись ее вдохновляющими стимулами. Даже непривычные временные рамки спектакля ЛГАТОБа свидетельствовали о несгибаемой принципиальности его создателей, не желавших принимать во внимание интересы простого зрителя: начинаясь в полвосьмого вечера, он заканчивался полпервого ночи. Предложения по исправлению ситуации следовали в том же направлении – выражения особого пиетета по отношению к авторской воле. Одни предлагали изъять польский акт, не входивший в первую редакцию, другие – напротив, «исполнять оперу в два вечера: сначала первоначальную редакцию (без польского акта, без Кром, с первым вариантом сцены в царском тереме и картиной “У Василия Блаженного”); затем – основную (с польским актом и Кромами, но без сцены у Василия Блаженного)»[147 - Ван Дун Фэн. Проблемы сценического воплощения оперной классики: История постановок «Бориса Годунова» М.П. Мусоргского в Мариинском театре: дисс. … канд. искусствоведения. СПб., 2004. С. 75.]. Предъявленный постановщиками подход по справедливости должен быть признан контаминацией.

Как указывает Михайлова, уже клавир Ламма не отделял текст одной редакции от другой: «Идея о единстве двух редакций и сквозной линии народных сцен в качестве основного ‘‘стержня’’ произведения – именно такой вариант драматургии Б.В. Асафьев считал ‘‘подлинным’’ замыслом автора»[148 - Михайлова Е.А. Путь к подлинному тексту: из сценической истории оперы М.П. Мусоргского «Борис Годунов» в редакции 1869 г. С. 232 – 233.]. Купюры текста первой авторской редакции, сделанные самим Мусоргским для второй редакции, рассматривались теперь как «вынужденные», возникшие «под давлением» театральной дирекции[149 - Беляев В. Первая и вторая редакции «Бориса Годунова». М., 1928. С. 19 – 20. См. об этом: Михайлова Е.А. Путь к подлинному тексту: из сценической истории оперы М.П. Мусоргского «Борис Годунов» в редакции 1869 г. С. 233.].

В результате, как констатирует исследовательница, «спектакль ленинградского Академического театра оперы и балета представил поистине народную музыкальную драму. Но драму, которую Мусоргский не писал»[150 - Михайлова Е.А. Путь к подлинному тексту: из сценической истории оперы М.П. Мусоргского «Борис Годунов» в редакции 1869 г. С. 256.].

Кампания по поискам «аутентичного» Мусоргского продолжалась и далее[151 - Ламм Павел. Восстановление подлинного текста «Бориса Годунова» // Мусоргский. Ч. I: Сб. статей / Отв. ред. Вас. Яковлев. М., 1930. С. 13 – 38; Беляев Виктор. Две редакции «Бориса Годунова» // Там же. С. 39 – 69.]. В русле современнической стратегии также шла работа по продвижению «нового» «Бориса» на Запад, изрядно затрудненная проблемой авторских прав. В ней принимали активное участие авторы авангардного по своей направленности журнала «Musikbl?tter des Anbruch» Асафьев и Ламм, а также Мясковский и Николай Малько, ставший в результате за пульт премьерного радиоспектакля по обновленной партитуре Мусоргского, переданного из Берлина 26 февраля 1932 года[152 - Об этих событиях см.: Бобрик Олеся. Венское издательство «Universal Edition» и музыканты из советской России. С. 219 – 225.]. Однако в самой России в ближаи?шие десятилетия эта художественная акция продолжения не получила.

В полном согласии с установкой на воспитание «нового зрителя» в советской России предполагалось «приучить» его к новому звучанию «Бориса» и к его новым размерам. Ученик и коллега Асафьева по Российскому институту истории искусств Р.И. Грубер[153 - Грубер Роман Ильич (1895 – 1962) – музыковед. Учился

музыке в Киеве (М.П. Домбровский – фортепиано, Г.Л. Любомирский – теория музыки). В 1912 – 1916 гг. в Петрограде занимался частным образом у В.Г. Каратыгина (теория и история музыки), затем в консерватории (Н.Н. Позняковская – фортепиано). По окончании в 1922 г. факультета истории музыки Российского института истории искусств в Петрограде (у Б.В. Асафьева, А.В. Преображенского, М.О. Штейнберга) работал там же (с 1931 г. – действительный член). Преподавал в ленинградских музтехникумах (1925 – 1931), в Ленинградской (1931 – 1941) и Московской (с 1941 г.) консерваториях. Автор ряда музыкально-исторических работ, включая монументальную «Историю музыкальной культуры» в 2 томах (1941 – 1959).] отчитывался со сдержанным оптимизмом:

В первой половине 1928 года КИМБ (Кабинет изучения муз. быта при Музо ГИИИ) <…> последовательно взял под наблюдение постепенное внедрение в музыкальное сознание ленинградского обывателя «Бориса Годунова» Мусоргского в авторской редакции, начиная с генеральной репетиции и кончая последними весенними спектаклями. Результаты таких обследований дали в значительной степени удовлетворительный итог[154 - Грубер Р.И. Из области изучения музыкальной культуры современности // Музыкознание. Временник Отдела Музыки Гос. Инст. Искусств. Л., 1928. С. 153.].

Статьи Асафьева, «обрамлявшие» ленинградскую постановку, уже в 1930 году были выдвинуты на роль неких руководств для советских постановочных бригад:

Там же даны и руководящие принципы для новых постановок, что в данном случае облегчает нашу задачу[155 - Яковлев Вас. «Борис Годунов» в театре. Очерки сценической истории оперы. С. 233.].

Однако «первая авторская редакция как целостное произведение в 1920-х годах на сцене так и не появилась. Вновь найденные фрагменты и сцены стали включаться в спектакли, образовывая при этом драматургические версии, самому Мусоргскому никогда не принадлежавшие»[156 - Михайлова Е.А. Путь к подлинному тексту: из сценической истории оперы М.П. Мусоргского «Борис Годунов» в редакции 1869 г. С. 234.]. 1930-е годы, по наблюдению Е. Михайловой, предложили различные контаминации авторских редакций и партитур Мусоргского и Римского-Корсакова. Характерно, что «многие периферийные театры в конце 1930-х годов не решаются завершать оперу сценой бунта под Кромами (требование, бывшее почти обязательным для 1920-х годов), жертвуя при этом логикой общей сюжетной канвы, не говоря уже о музыкальной драматургии»[157 - Там же. С. 239.].

В послевоенном фильме «Мусоргский»[158 - Ленфильм, 1950. Сценаристы А. Абрамова и Г. Рошаль. Режиссер Г. Рошаль. Композитор Д. Кабалевский.] Г. Рошаля идеологическая оценка вопроса о редакциях согласуется с принятой сценической практикой контаминаций. Во время сочинения первой версии в ответ на предложение конформистски настроенного Римского-Корсакова (А. Попов) ввести в оперу любовный дуэт Мусоргский (А. Борисов) отвечает: «А зачем мне в “Борисе” любовь?» Отвергает он и предложения друга сделать более пышной инструментовку сцены коронации. После того как театральная дирекция не принимает первую редакцию, Мусоргский внезапно соглашается переработать оперу, но мотивирует решение не давлением извне, а возможностью через введенную в сюжет Марину Мнишек показать Самозванца как предводителя польской интервенции. Появляется и Сцена под Кромами, увидев которую царский сановник кричит на директора Императорских театров Гедеонова: «Это революция, а не опера!» Образ несколько мягкотелого Римского-Корсакова явно меркнет на фоне бескомпромиссного и лишенного каких бы то ни было человеческих слабостей Мусоргского. Первый женится на энтузиастке нового искусства Н. Пургольд, второй, будучи неравнодушен к ее сестре, влюбленной в него самого и в его творчество, дает обет преданности искусству и на киноэкране категорически не изменяет ему. Вмешательство Римского-Корсакова в партитуру, расценивавшееся в разные времена то как подвиг дружбы, то как неблаговидный поступок, просто остается за скобками повествования.

В следующей костюмно-исторической кинобиографии Рошаля «Римский-Корсаков»[159 - Ленфильм, 1953. Сценаристы А. Абрамова и Г. Рошаль. Режиссеры Г. Рошаль и Г. Казанский. Композитор Ю. [Георгий] Свиридов.] участие Римского-Корсакова (Г. Белов) в продвижении опер Мусоргского на сцену уже весьма уважительно упоминается В. Стасовым (Н. Черкасов). Да и сочиняет Корсаков непосредственно «под приглядом» Мусоргского, чье фото водружено на его письменном столе. Имя Мусоргского возникает и в споре Корсакова со своим учеником Глебом Раменским, под именем которого выведен Игорь Стравинский. Раменский, только что вернувшийся из Парижа и демонстрирующий учителю свою новую «неблагозвучную» и «модернистскую» (по определению Корсакова) музыку, призывает идти вперед, прочь от «бурлаков» и героев Мусоргского и выслушивает в ответ гневную отповедь Корсакова. На антитезе модернизм «Мира искусства» / реализм «Могучей кучки» строится основная коллизия этого фильма, одним из воображаемых участников которой остается незримо присутствующий за спиной Корсакова Мусоргский.

Вопрос о «чистоте редакций» (Е. Михайлова) вновь встанет лишь в 1970-х годах с появлением уточненной версии партитуры англичанина Дэвида Ллойда-Джонса. Именно в Англии в 1935 году «первая редакция оперы как самостоятельное произведение» в авторскои? оркестровке, восстановленнои? Ламмом, впервые увидела свет рампы Русскому слушателю пришлось ждать знакомства с ней до 1989 года, когда она была поставлена в Музыкальном театре им. К.С. Станиславского и Вл.И. Немировича-Данченко[160 - Подробнее см.: Михайлова Е.А. «Борис Годунов» М.П. Мусоргского в редакции 1869 года: истоки концепции. Драматургия. Слово в опере: Дис. … канд. искусствоведения. СПб., 2012.].

I.3. «Переоценка» Мусоргского

«Переоценка» Мусоргского, о необходимости которой заявлял Асафьев, началась в рапмовской прессе еще до начала кампании по возвращению к «подлинному» «Борису», но проделывалась она с точки зрения марксистской социологии:

В непреклонном следовании Мусоргского заветам 60-х годов, невозможности усвоить запросы и склад нового времени, в этом трагическом срыве художника – глубочайший социологический смысл: Мусоргский, как и все движение 60-х гг., вырос из феодализма. Он воплощает в себе, как и все движения, десятилетиями накопленную силу величайшего протеста против рутины, мертвящей традиционности. <…> Но оторваться от своей почвы он не мог. Мусоргский тщетно пытался примирить свое хоть и гениальное, но кустарничество, с запросами нарождающегося капиталистического города. И потому, как все общественное движение 60-х гг., его феодальные устремления должны были отмереть, оплодотворив своим богатым творческим опытом дальнейшее развитие основных кадров музыкальной общественности, обслуживавших нарождавшуюся городскую буржуазию и группировавшихся вокруг Консерватории[161 - Пекелис М. М.П.Мусоргский (1839 – 1881) // Музыкальная новь. 1924. № 12. С. 43.].

М. Пекелис[162 - Пекелис Михаил Самойлович (1899 – 1979) – музыковед. В 1922 г. окончил Киевскую консерваторию (фортепиано – Г.Н. Беклемишев, теория и история музыки – Б.Л. Яворский). Обучался в Высшем литературно-художественном институте в Москве (1922 – 1924). Преподаватель Академии

коммунистического воспитания им. Н.К. Крупской (1923 – 1927), Муз. техникума им. Гнесиных (1926 – 1937), Московской консерватории (1925 – 1943, с 1937 г. зав. кафедрой истории музыки народов СССР), Свердловской консерватории (1941 – 1943), Киевской консерватории (1942 – 1946), ГИТИСа (1944 – 1948), Горьковской консерватории (1949 – 1955), ГМПИ им. Гнесиных (1948 – 1949, с 1955 г.). Сотрудник ГАХН (1931 – 1932). Зав. сектором музыки Института истории искусств АН СССР (1948 – 1949). Автор статей и книг по истории русской музыки.] подчеркивает, что Мусоргский – «народник», но не «славянофил». В скором времени определение «народник» в полемике о Мусоргском все чаще будет подменяться определением «народный», а вместе с тем конкретно-исторические смыслы – актуальными. Но и в 1924 году Пекелис использует «слова-сигналы», позволяющие прямо связать творческую ситуацию Мусоргского с раннесоветской современностью:

Капиталистический город среди прочего потребовал музыкального безропотного жреца[163 - Пекелис М. М.П. Мусоргский (1839 – 1881). С. 43.].

В актуальном политическом контексте все чаше осмыслялось и возвращение к советскому слушателю «подлинного» Мусоргского. Подробно аргументированный вывод Ламма о том, что Римским-Корсаковым было отредактировано около 85 % текста «Бориса»[164 - См.: Ламм Павел. Восстановление подлинного текста «Бориса Годунова», указ. изд.], позволял одному из вождей РАПМ Ю.В. Келдышу[165 - Келдыш Юрий (Георгий) Всеволодович (1907 – 1995) – музыковед. В 1930 г. окончил Московскую консерваторию (композиция – М.В. Иванов-Борецкий). В 1926 – 1932 гг. – один из лидеров РАПМ. Преподавал в Московской консерватории (1930 – 1950 и с 1957 г., с 1948 г. – профессор), зав. кафедрой истории русской музыки (1946 – 1949). Сотрудник Института истории искусств (1946 – 1950). Профессор Ленинградской консерватории (1950 – 1956). Зам. директора по научной части (1950 – 1955), директор Института театра и музыки в Ленинграде (1955 – 1957). Редактор журнала «Советская музыка» (1957 – 1960). Зав. сектором музыки народов СССР Института истории искусства Минкульта СССР (1961 – 1974). С 1967 г. – гл. ред. «Музыкальной энциклопедии». С 1971 г. – член Комитета по Ленинским и Государственным премиям при Совмине СССР. С 1974 г. – секретарь правления Союза композиторов СССР. Госпремия РСФСР им. Глинки (1976). Член-корреспондент Британской академии (1976). Автор статей и исследований по проблемам современного искусства и истории русской музыки, редактор книг и сборников.] делать далекоидущие выводы о идейном конфликте Мусоргского со своей средой и эпохой и, как следствие, о его созвучности с устремлениями нового дня:

До недавнего времени существовало мнение, будто бы Мусоргский был технически слабым, безграмотным музыкантом, и на основании этого взгляда его произведения подвергались всевозможным «поправкам» и редакционным изменениям, причем это часто в корне нарушало замысел композитора. На самом деле причиной здесь была не действительная беспомощность Мусоргского, а просто неприемлемость его художественных идей и творчества определенным классам. Знакомясь с настоящим, неискаженным Мусоргским, мы убеждаемся, что он в этом виде гораздо цельнее, ярче, самобытней и, что особенно важно, ближе нам[166 - Келдыш Ю. Мусоргский. К пятидесятилетию со дня смерти. 1881 – 1931. М., 1931. С. 6.].

В результате подозрение в «неблагонадежности» закономерно падает на Римского-Корсакова, обвинения в адрес которого станут привычными в среде рапмовцев. Анализируя «Сцену под Кромами», которая вполне ожидаемо предстает в этом описании кульминацией всего сюжетного и драматургического развития «Бориса Годунова», Брюсова пишет:

Нет ничего удивительного и в том, что «завершитель» творческого труда Мусоргского, Римский-Корсаков, при «обработке» этой сцены сделал все, чтобы по возможности изгнать из нее бунтарское, революционное содержание. Римскому-Корсакову такое содержание было просто непонятно[167 - Брюсова Н. Сцена под Кромами // Мусоргский. Ч. I. С. 90.].

После того как Ламм сразу вслед за «Борисом» восстановил в предполагаемом «аутентичном» виде клавир «Хованщины», выяснилось, что Римский-Корсаков, завершивший и инструментовавший оперу и предоставивший ей таким образом возможность сценической жизни, едва ли не преднамеренно «исказил» также и это сочинение своего друга:

До последнего времени мы не знали «Хованщины» в подлинном виде и поэтому не могли иметь о ней правильного суждения. Римский-Корсаков, редактировавший ее, счел почему-то необходимым выкинуть из нее именно все наиболее яркие народные сцены[168 - Келдыш Ю. Мусоргский. К пятидесятилетию со дня смерти. С. 14.].

Асафьев предлагал теперь новую трактовку, резко противоречившую с его собственными недавними интерпретациями «Хованщины» как религиозно-мистического «действа»:

Какой представляется теперь драматургическая концепция «Хованщины»? <…> Особенно характерно, что благодаря восстановлению музыки, рисующей московский пришлый люд (народ, по Мусоргскому), который противополагается и попам и стрельцам; благодаря выделению сольного элемента в стрелецкой массе (сильно развитая роль Кузьки-стрельца), затем расширению роли Голицына и весьма антиклерикальной фигуре пастора из Немецкой слободы, – заметно снижается значение всей раскольничьей и религиозно-мистической стороны. Если добавить к тому, что с интонаций представителей этой стороны можно и должно снять вовсе не свойственный стилю Мусоргского оттенок монашеско-приторной слащавой слезливости и благоговейной умиленности, словом, если снять и с речей Досифея, и с причитаний Марфы налет «нестеровщины», – то все столь, обычно, выпирающие на первый план мистико-экстатические и церковнические элементы «Хованщины» естественно начинают терять навязанное им самодовлеющее значение[169 - Глебов И. В работе над «Хованщиной» // М.П. Мусоргский. К 50-летию со дня смерти. 1881 – 1931. Статьи и материалы / Под ред. Ю. Келдыша и Вас. Яковлева. М., 1932. С. 82 – 89.].

Неожиданными при сравнении с прежними писаниями Асафьева предстают новые характеристики, выданные им Досифею и Марфе – главным действующим лицам оперы; неожиданными – но при этом абсолютно органично вписывающимися в политические события, на фоне которых советское музыковедение отмечало юбилей Мусоргского:

Марфа «политическая авантюристка» на посылках у Досифея, который чутко играет на ее помыслах. <…> (Кстати, заклинание Марфы тоже очень легко освобождается от мистико-колдовских интонаций.) <…>

Подозрительнее фигура Досифея. Но мне кажется, что тут сочувствие композитора к героической морали гибнущих, а не сдающихся внушило ему в известной степени идеализацию образа расколоучителя <…>. Этой интеллигентской слабости Мусоргский не избежал[170 - Глебов И. В работе над «Хованщиной». С. 83, 89.].

В феврале 1929 года ЦК ВКП(б) направило в областные и окружные комитеты партии письмо «О мерах по усилению антирелигиозной работы», согласно которому духовенство и рядовые верующие назывались «единственной легальной действующей контрреволюционной организацией, имеющей влияние на массы». Ровно через год Президиум ЦИК Союза ССР утвердил постановление ЦИК и СНК Союза ССР «О борьбе с контрреволюционными элементами в руководящих органах религиозных объединений». Появление статьи

Сталина «Головокружение от успехов», где якобы намекалось на необходимость послабления антирелигиозной борьбы в деревне, привело лишь к кратковременному отступлению от взятого еще в 1917 году политического курса «воинствующего атеизма». Уже с середины 1931 года гонения на церковь в самых крайних формах возобновляются. 7 апреля открывается Всесоюзная конференция Общества воинствующих материалистов-диалектиков, на которой звучат обвинения духовенства и простых верующих «во всякого рода заговорах против колхозов». И, наконец, XVII партийная конференция, проходившая в Москве с 30 января по 4 февраля 1932 года, поставила окончательную точку в борьбе государства против церкви и религии. В директивах к составлению второго пятилетнего плана социалистического строительства, принятых на ней, была поставлена задача окончательной ликвидации «капиталистических элементов». Первыми в этом изрядно поредевшем за годы репрессий списке предположительно числились представители духовенства. Как естественное следствие принятой на ближайшее время политической программы в конце 1931 года был совершен разгром Союза православной церкви, его руководители были отправлены в лагеря.

Нетрудно было представить в их рядах «твердого верой» Досифея и мятежную Марфу. Для того чтобы оправдать их появление на страницах опуса Мусоргского, мало было извинить автора в его «интеллигентской слабости». Истинным виновником теперь становился «ложный друг», фигура которого то в образе Жуковского при Пушкине, то в образе Кукольника при Глинке начнет сопровождать русских классиков на страницах их советских жизнеописаний[171 - Подробнее об этом см. в главу IV.]. Генезис двух наиболее одиозных с точки зрения нового времени персонажей, вышедших не только из-под пера Мусоргского-композитора, но и либреттиста, возводится к «Китежу». Одновременно выносится и окончательный приговор творению самого Римского-Корсакова, исполнительскую судьбу которого уже пресекла цензура[172 - О судьбе оперы Римского-Корсакова «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии» в советской культуре см. главу III.].

Мистические Досифей и Марфа созданы театром эпохи религиозного «мир-искуснического» эстетизма. Они прибыли в «Хованщину» из «Китежа», а не наоборот. Отсюда же и весь елейный тон обычного (отвратительного, на мой взгляд) исполнения «Хованщины». <…> Теперь, имея в руках подлинник Мусоргского, легко отвыкнуть от привычных умильных интонаций, какими насыщена «Хованщина», и услышать величавую в своей «земной» естественности речь живых, осязаемых людей, Досифея и Марфы, – теперь не трудно снять повязку с собственных глаз и спросить себя: да где же я был?

Потому-то появление клавира в редакции Ламма (1931) руководитель Музгиза А. Верхотурский ставил в особую заслугу своему издательству. Приведу обширную выдержку из его вступления к юбилейному сборнику, посвященному Мусоргскому. Оно безусловно являлось программой на будущее, выполнение которой должно было лишь начаться с Мусоргского:

Государственное музыкальное издательство поставило себе целью очистить произведения великих мастеров прошлого от того редакционного наслоения, которое явилось следствием различной интерпретации исполнителей нескольких поколений.

Каждая эпоха и каждый класс имеет свой художественный стиль. <…>

Почти все классики подверглись такой участи. Достаточно вспомнить многие произведения Баха, Бетховена, Мусоргского… <…>

Но вот наступают так называемые «созвучные эпохи» – эпохи, весьма сходные по своим методам и формам борьбы, по своим целям (разумеется, только сходные, но не тождественные: история точного повторения эпох не знает). И тогда восстановление подлинного, оригинального содержания, так называемого уртекста, является неизбежностью. Возьмем, например, «Бориса» Мусоргского. Над радикальным изменением и идеологическим приспособлением «Бориса», как известно, много потрудился Римский-Корсаков и с точки зрения требований своей эпохи и своего класса сделал это в высшей степени талантливо. <…> Успех редакции Римского-Корсакова был вполне понятен. В самом деле, приспособить музыку Мусоргского к требованиям, понятиям и настроениям господствующего класса – это ли не заслуга великого мастера своей эпохи: ведь музыка и текст Мусоргского служили отражением настроений, мыслей и требований чуждого им, порабощенного класса. Но также понятно и то, что мы теперь хотим слышать подлинную речь художника созвучной нам эпохи, а не тенденциозное толкование инакомыслящего человека[173 - Верхотурский А. К юбилею Мусоргского // М.П. Мусоргский. К 50-летию со дня смерти. С. V – VI.].

«Восстановление уртекста произведений Мусоргского» объявляется «политически важной задачей Музгиза», «восстановление подлинного Мусоргского в полном объеме», издание «полного собрания реставрированных сочинений гениального композитора» – лозунгом издательства.

И все же главной целью такой громадной работы (которую, безусловно, немыслимо было выполнить к уже наступавшему 50-летнему юбилею, как громко заявлялось в этой декларации о намерениях) было не столько знакомство с экспроприированным некогда господствующим классом наследием гения в его подлинном виде, сколько поиск «родственной» пролетарским композиторам души, возможной предтечи искусства социализма.

Естественно, что и перед нами встает вопрос – нельзя ли нащупать в произведениях композиторов прошлого, в которых нашел отражение стиль созвучной нам эпохи, некоторые признаки, свойственные пролетарской музыке[174 - Там же.].

Сборник, вышедший к памятной дате смерти композитора, наглядно демонстрирует единение вокруг его многообещающей фигуры. Имена Асафьева (Глебова), Брюсовой, Верхотурского, Келдыша, Ламма, Яковлева встречаются здесь под одной обложкой. На «очищенного» от «ретуши» своей эпохи Мусоргского, таким образом, с надеждой взирали со всех флангов советского искусства.

«Крайняя потребность в сатирико-юмористической опере»[175 - Иорданский М., Козлов П., Таранущенко В. К проблеме советской оперы (Оперное творчество советских композиторов за 15 лет // Советская музыка. 1933. № 1. С. 38.] заставляла внимательнее вглядеться в потенциал его неоконченных комических партитур.

В 1925 году на сцену Большого театра вернулась дореволюционная (1913 года) версия завершения «Сорочинской ярмарки», осуществленная Ю.С. Сахновским. В 1931 году, когда отмечалось 50-летие со дня смерти классика, в ленинградском МАЛЕГОТе состоялась премьера «Сорочинской ярмарки», законченной В.Я. Шебалиным. А на следующий год «Сорочинская ярмарка» была поставлена на сцене московского Музыкального театра им. Вл.И. Немировича-Данченко уже в версии Ламма-Шебалина[176 - В 1923 г. в Монте-Карло прозвучала «Сорочинская ярмарка» в редакции Н.Н. Черепнина на французском языке, в 1924 г. в Барселоне она же – на русском.].

В 1931 году Ипполитов-Иванов предложил свой вариант завершения «Женитьбы», дописав три акта из четырех (опера прозвучала единственный раз по радио). Попытка возвращения «Женитьбы» в советский репертуар таким способом не удалась[177 - Ее судьбу на Западе в версии А.Н. Черепнина, хотя и краткую, все же можно считать успешнее – в 1937 г. она была поставлена

в Эссене на немецком, в 1939 г. в Париже – на русском.]. Возможно, что препятствием послужил именно ее речитативный стиль, овладение которым поставил своей целью Мусоргский в этой работе. Ставя в контекст к ней «Нос» Шостаковича, критика высказывала недовольство тем, что молодой композитор якобы излишне утрировал этот прием:

Композитор Шостакович в опере «Нос» <…> как бы гипертрофирует приемы Мусоргского, преувеличивая типичное в интонациях персонажей своей оперы, доводя его до гротеска[178 - Иорданскии? М., Козлов П., Таранущенко В. К проблеме советскои? оперы (Оперное творчество советских композиторов за 15 лет). С. 38. Иорданскии? Михаил Вячеславович (1901 – 1990) – композитор. Учился в музучилище им. Гнесиных (1915 – 1918, фортепиано – Евг.Ф. Гнесина, теория музыки – А.Т. Гречанинов). В 1930 окончил Московскую консерваторию (композиция – А.Н. Александрова, Г.Э. Конюс). Зав. музчастью Гос. театра эстрады для детеи? (1935 – 1941). Редактор Музгиза (1932 – 1952), гл. редактор издательства Музфонда СССР (1948 – 1952). Таранущенко Валентина Алексеевна (В.Т., 1901 – 1965) – музыковед. В 1930 г. окончила Московскую консерваторию и филфак Московского университета. Преподавала в Московскои? консерватории, в Музыкальных училищах им. Гнесиных и им. М.М. Ипполитова-Иванова (1938 – 1942), в Муз. – пед. институте им. Гнесиных (с 1944). Козлов Павел Геннадьевич (1902 – 1978) – музыковед. В 1923 поступил в Музтехникум им. Гнесиных, с 1926 – преподаватель, зав. теоретическим отделом (1935 – 1941). С 1943 – сотрудник МГК. Один из авторов проекта открытия ГМПИ им. Гнесиных, преподаватель (с 1944).] .

Понятно, что в этом обвинении косвенно выражена и опаска относительно эстетического потенциала предполагаемого первоисточника.

Совсем иначе воспринимался в качестве возможного прототипа «Борис Годунов». В репертуаре советских оперных театров 1920-х годов сложилось абсолютное преобладание историко-героического жанра[179 - Это характерно было не только для столичных, но и для периферийных театров, о чем можно судить, в частности, на примере весьма удаленных от «центра» театров Уральского региона: «Наиболее плодотворным для исторической оперы был период до 1932 года, когда в театрах Свердловска и Перми было поставлено столько же опер советских композиторов на историческую тему, сколько за последующие пять десятилетий» (Губницкая С.З. Советская опера в театрах Урала (критики, репертуар, слушатель): Автореф. дис. … канд. искусствоведения. Л., 1986. С. 12).]. «Народная музыкальная драма» Мусоргского стала не только тематической, сюжетной, драматургической, но в громадной степени и стилистической его моделью. В этом качестве она определилась в первой успешной (то есть воспринятой критикой как идейно-художественный ориентир) работе советского музыкального театра на исторический сюжет – опере Андрея Пащенко 1925 года «Орлиный бунт» («Пугачевщина», либретто Сергея Спасского, ЛГАТОБ). Уже в Прологе этой пятиактной композиции, обозначенной как «народная музыкальная драма», воспроизводятся как драматургические контуры, так и интонационные обороты «Бориса Годунова»: появление Пугачева сопровождается колокольным вступлением и монологом, народными плачами, основанными на нисходящих хроматизмах и триольных опеваниях. И в дальнейшем интонации плача из «Бориса» неоднократно цитируются в сходных ситуациях (во II д. – в партии киргизов, в III д. – с характерными причитаниями – в хоровой сцене со слепцами, торговками и монахами и т.д.). Казачий пляс II д. с его характерными «раскачиваниями баса» на восходящую кварту отсылает к Песне Варлаама.

Первая опера Пащенко запечатлела некоторые основополагающие жанровые особенности историко-героического жанра на советской музыкальной сцене, определив генеральное жанровое направление советского оперного театра ближайшего времени. Но если отдельные сюжетные положения, драматургические приемы или интонации русского классика поддавались воспроизведению, то богатство его декламационного стиля не нашло отражения в партитуре, хотя именно декламационность стала определяющим способом музыкальных характеристик. Ведь декламационность Мусоргского в «Борисе» опиралась на психологическую многозначность героев, которая совершенно нехарактерна для оперы Пащенко, как не станет типичной и для дальнейшего развития жанра. Значение же оперных форм, которые призваны концентрировать эмоциональные состояния и музыкально оправдывать их смену, полностью сведено на нет, речитативны все диалоги, и лишь любовный «дворянский» дуэт решен ансамблевыми средствами. Традиционные оперные формы отступали перед декламационностью, но мелодико-гармонический язык оказывался весьма бедным. Вместе с тем включение дивертисментов оказывалось почти спасительным приемом удержания зрительского внимания. Они являлись и поводом для театрализации, и жанровым «маркером» на довольно бесцветной музыкальной ткани.

Бедность лексики не компенсировалась и сколько-нибудь значительной семантикой. «Выходы» в семантический слой текста однообразны – наряду со славильными жанрами и причитаниями, с одной стороны, и аристократическим дивертисментом – с другой, в качестве своего рода лейтинтонации образа Пугачева используются различные фанфарные обороты. Они сопровождают появление Пугачева, его триумф, крушение, гибель и символическое воскресение, создавая таким образом несокрушимую статичность центрального музыкального образа. Герою придана та статуарность, которая предопределяет психологическую и образную неподвижность других персонажей. Пащенко музыкальными средствами весьма точно воспроизводит излюбленный монументальный жанр эпохи: скульптурный барельеф, к которому тяготели уже ранние революционные музыкально-драматические апофеозы.

В сочинениях историко-героического жанра и в дальнейшем Мусоргский остался верным ориентиром для показа образа «угнетенного народа», охарактеризованного через жанр причитания и хроматизированные нисходящие интонации плача. Все же подобный образ в глазах эстетиков и идеологов нового искусства имел серьезные ограничения. Даже лидеры РАПМ, ориентировавшие композиторскую молодежь на этот образец, вынуждены были признать:

Но все же «народ» остается у Мусоргского неподвижной массой, а не активной, революционной общественной силой[180 - Келдыш Ю. Творчество Мусоргского // За пролетарскую музыку. 1930. № 2. С. 10.].

Эти «но» постоянно сопровождают рапмовские суждения о Мусоргском на пороге 1930-х годов:

Но Мусоргский не был способен понять революционной роли рабочего класса. <…> Мусоргский не может быть политическим учителем пролетариата[181 - Келдыш Ю. Мусоргский. К пятидесятилетию со дня смерти. С. 15.].

В результате на долю Мусоргского РАПМ оставила именно презентацию «темы народа», «революционность» же его не была столь же очевидной. С ролью полноценной предтечи «музыки революции» Мусоргский явно «не справлялся»:

<…> Если одной половиной своего существа Мусоргский примыкает к передовым общественным тенденциям эпохи 60-х и 70-х годов, то другая его половина – от умирающего и разлагающегося дворянства, со страхом чувствовавшего неизбежность своей гибели. Отсюда двойственность его идеологического облика, которая заставляет

нас дифференцировать его творчество, беря его положительную материалистическую сторону и отвергая содержащиеся в нем моменты мистицизма, упадничества и реакционно-шовинистической ограниченности[182 - Келдыш Ю. Мусоргский и проблема наследства прошлого // Пролетарский музыкант. 1931. № 5. С. 26.].

С мнением Келдыша был солидарен и пролетарский композитор Мариан Коваль, отвечавший на вопросы анкеты о Мусоргском вместе с другими товарищами по объединению:

Именно такое творчество должно воспитывать наше сознание и растить новых пролетарских художников, творчество которых будет проникнуто духом пролетарской революции и строительства социализма. Однако в творчестве Мусоргского есть элементы нам чуждые (проявления шовинизма, религиозности, индивидуалистического психологизма), поэтому пропаганда творчества Мусоргского должна сопровождаться строжайшей критической оценкой этого творчества.

Сейчас влияние Мусоргского в моем творчестве уже пройденный этап. Для меня творчество Мусоргского уже мало активно и средства его творчества недостаточны для воплощения в музыке борьбы пролетариата[183 - Анкета о Мусоргском (к пятидесятилетию со дня смерти) // Пролетарский музыкант. 1931. № 2. С. 20 – 21. В опросе приняли участие М. Коваль, А. Веприк, Н. Чемберджи, А. Давиденко, В. Белый, В. Шебалин, Сара Крылова, Ан. Доливо, Игорь Глебов, М. Иванов-Борецкий, М. Пекелис, А. Верхотурский, Б. Шехтер.].

Другой рапмовский композитор, Александр Веприк, рассматривая Мусоргского как возможный ориентир композиторского творчества, выносил неутешительный приговор:

<…> мы сделали бы ошибку, пытаясь механически внести в наш творческий метод приемы Мусоргского, не видя в творчестве Мусоргского его классового отношения к миру. Не весь Мусоргский кажется мне в одинаковой степени приемлемым. Иные стороны его творчества даже далеки нам <…>[184 - Там же. С. 21.].

И даже пенял музыке Мусоргского за то, что «она не знает строительства нового мира»[185 - Там же. С. 24.].

Выводом из этого могла стать только задача «исправления» классика. Выращивание новых «улучшенных» Мусоргских виделось возможным с помощью «скрещивания» русского композитора с другим, пусть тоже «несовершенным», но все же «революционным» художественным дарованием – Бетховеном:

<…> нельзя сказать, чтобы все, что было в области музыки, кроме больших моментов борьбы буржуазии с феодализмом, близко нам и сейчас. Для ясности, конечно, нужно выделить, например, Бетховена, Мусоргского…[186 - Из доклада заместителя заведующего Главискусством Л. Оболенского. Цит. по: Власова Е.С. 1948 год в советской музыке. С. 86. Главискусство – Главное управление по делам художественной литературы и искусства, организованное в 1928 г.]

Келдыш в статье по материалам доклада на I всероссийской конференции ассоциации пролетарских музыкантов писал, отчитываясь о проделанной объединением работе:

Благодаря целому ряду причин в большей степени был усвоен и преодолен Мусоргский и в меньшей степени – Бетховен. Собственно большинство композитов только сейчас по-настоящему подходит к овладению бетховенским творческим методом. Преобладающая роль Мусоргского в свое время была вполне естественна. <…>. Но теперь, в связи с новыми задачами, возникшими перед пролетарским музыкальным творчеством, необходимо основной упор с Мусоргского перенести на Бетховена. Основной слабостью Мусоргского, вызвавшей ряд противоречий у него, была неспособность его подняться до диалектического мышления. В противоположность ему Бетховен был гениальнейшим диалектиком и воплотил с наибольшей полнотой и яркостью черты диалектики в своем музыкальном творчестве. <…> Диалектический метод не может быть оторван от материалистической основы; эти два момента представляют собой по существу единство. <…> Тем не менее в определенные периоды необходимо делать акцент на одной или другой стороне этого метода[187 - Келдыш Ю. О творческих принципах пролетарской музыки // Пролетарский музыкант. 1931. № 3/4. С. 41.].

Водружение двух этих имен на знамя РАПМ в конце 1920-х годов автоматически оправдывало их перед лицом любых обвинений. При всех оговорках, которые делались идеологами РАПМ, при всем стремлении указать на «противоречия» облика обоих композиторов, «историческую ограниченность» их творчества, эти классики попадали в разряд «неприкасаемых», оставаясь там в демонстративном одиночестве. Это и ставилось в укор пролетарским музыкантам уже после разгона организации, как делал это один из видных функционеров в области музыкального искусства В.М. Городинский[188 - Городинский Виктор Маркович (1902 – 1959) – музыковед, общественный деятель. В 1929 г. окончил Ленинградскую консерваторию (фортепиано – Л.В. Николаев), начал музыкально-критическую деятельность, короткий период был директором ЛГАТОБа. Председатель Московского обкома профсоюза работников искусств (1929 – 1934). С 1932 г. председатель и член секретариата Международного музыкального бюро. Директор Российской филармонии (Росфил, 1934 – 1935). Помощник заведующего, затем заведующий сектором искусств Культпросветотдела ЦК ВКП(б) (1935 – 1937). Член редколлегии газеты «Комсомольская правда». Редактор газеты «Советское искусство» (1937 – 1940). Гл. редактор Музгиза (1946 – 1948).]:

Рапмовцы неправильно канонизировали Мусоргского, но они совершенно правильно выдвинули его на одно из первых мест в музыкальной классике. Откуда, наконец, появилась нелепая идея «уравниловки» среди классиков? Мы совсем не обязаны подходить ко всем классикам одинаково. Напротив, мы обязаны критически различать классиков[189 - Городинский В.М. К вопросу о социалистическом реализме в музыке // Советская музыка. 1933. № 1. С. 9.].

Однако Мусоргский, так и оставшийся в советской культуре «на одном из первых мест в музыкальной классике» даже после свержения РАПМ, в 1930-е и последующие годы был канонизирован уже окончательно, все реже вызывая критику в свой адрес и все чаще представая борцом со своей эпохой. Окончательно определив место композитора в пантеоне созвучных современности классиков, его музыку прочно впишут в подходящий идеологический контекст:

<…> творчество Мусоргского является музыкальным выражением философско-эстетических воззрений Чернышевского[190 - Там же.].

Уже в начале 1930-х годов важнейшим из этих контекстов станет соцреализм. А пресловутое определение «народность» через двадцать с лишним лет без каких-либо оговорок будет сопровождать его творчество. И в 1956 году бывший активист РАПМ Келдыш статью к 75-летнему юбилею со дня смерти классика в «Известиях» озаглавит «Певец народа»[191 - Келдыш Ю.В. Певец народа (к 75-летию со дня смерти М.П. Мусоргского) // Известия. 1956. № 75 (12073). 28 марта.].

«Народность» и «революционность» вновь образуют нераздельный синтез в кинобиографии Мусоргского 1950 года. На роль главных его сочинений выдвигаются «Борис Годунов», «Песня о блохе» и «Раек» – сочинение на «народно-революционную тематику» и два сатирических опуса, получающие в контексте киносюжета вполне определенного адресата – театральную дирекцию, отклоняющую сочинения композитора. Связь Мусоргского с народом постоянно иллюстрируется в различных эпизодах его экранной биографии. Неотступно опекаемый людьми «из

народа» – то няней, то дядькой-слугой, он постоянно оказывается наблюдателем революционных взрывов и бунтарских проявлений. Мужики, бегущие поджигать барскую усадьбу, зовут его с собой, напутствуя после нерешительного отказа: «Одному негоже на земле!» В качестве сюжета для оперы «о дружбе, о битвах, о победе народа» друзья подсказывают ему «Спартака». Однако тему оперы «Пугачевцы», по версии создателей фильма, он заимствует из самой жизни, за которой как бы записывает свои сочинения. Прилежный наблюдатель он черпает оттуда жанры (будущий цикл «Раек»), эпизоды (Сцена под Кромами), саму музыку (мотив Юродивого, в точности воспроизводящий пение нищего слепца, и Песню Марфы, дословно воспроизводящую услышанный из-за леса напев). На экране Мусоргский предстает таким образом не только «певцом народа», но его «воспитанником», как и полагается, по мысли идеологов, настоящему интеллигенту.

Творческий путь Мусоргского предвосхищает в такой интерпретации путь развития советского художника и соответствует его мировоззрению и эстетике. Замысел оперы о Пугачевщине и других народных восстаниях суждено было осуществить именно советским продолжателям дела Мусоргского. Весьма актуально звучит в его устах на киноэкране 1950 года тезис о том, что «жизнь есть музыка». Но озвучить его эстетическую программу создатели ленты поручают В.В. Стасову, и оттого она воспринимается как манифест всего кружка, более того – всего русского реалистического искусства, независимо от исторических обстоятельств. Речь Стасова, произнесенная на судебном процессе по обвинению в оскорблении некоторых музыкальных критиков[192 - В апреле 1870 г. В.В. Стасов был привлечен к суду за публичное оскорбление ряда оппонентов, в частности критика, музыковеда-этнографа и композитора А.С. Фаминцына, подавшего иск в результате появления стасовской статьи «Музыкальные лгуны» (Санкт-Петербургские ведомости. 1869. 6 июня).], в темпераментном исполнении Н. Черкасова поразительно напоминает доклады, прозвучавшие в ходе антиформалистической кампании 1948 года. Обращаясь к своим обвинителям, он в результате перенимает на себя роль прокурора-громовержца:

Вы так воинственно тянули русскую музыку назад, на задворки. <…> А что вы увидели в Европе? Вы вместе с теми, кто сходит с ума от мармеладных трелей, кто расслюнявился перед итальянскими примадоннами и вопит коленопреклоненно: «Божественная Патти!»

<…> Что им наши народные таланты?! А они растут! <…> Чего мы хотим? Мы хотим самобытного, русского, реалистического искусства!.. Русский народ испокон века любит песню – широкую и мудрую, как сама природа нашей бескрайней земли! Негоже наследникам Глинки и Даргомыжского бить поклоны у чужих порогов! Мы ввели нашу правдивую русскую светлую горницу искусства!.. Мы удесятерим свои силы, постигнув ее. Она уже звучит в наших операх и симфониях, мы оснастим ее новыми крыльями. <…> Лети вперед! Зови вперед! К тем неминуемым временам, когда в раздольи и счастьи запоет наш народ! И услышат его во всех отдаленных уголках земли и возрадуются![193 - Черкасов Н.К. Записки советского актера / Ред. Е.М. Кузнецов. М., 1953. С. 253 – 254.]

Легко распознаваемая риторика борьбы с космополитизмом за национальное искусство и его главных представителей в советском музыкальном творчестве – «песенные» оперу и симфонию – усиливается и другими умело поставленными идеологическими акцентами: недаром критик и один из основоположников изучения народной музыки в России[194 - Ему принадлежат, в частности, капитальные иссследования «Божества древних славян» (1884), «Скоморохи на Руси» (1889), «Гусли, русский народный музыкальный инструмент: Исторический очерк с многочисленными рисунками и нотными примерами» (1890), «Домра и сродные ей музыкальные инструменты русского народа: Балалайка. – Кобза. – Бандура. – Торбан. – Гитара: Исторический очерк» (1891).] крупнейший представитель славистики этого времени А.С. Фаминцын превращен здесь в «фон Меца», явно рифмуясь с «немцем»[195 - Единственным биографическим основанием для этого могло быть только то, что этот потомственный русский дворянин окончил Лейпцигскую консерваторию.]. Обличающую роль играет и гендерная характеристика: Фаминцын на экране (Г. Шпигель) наделен по-бабьи высоким голосом, истеричными интонациями и округлыми, откровенно женственными формами.

Написанная в 1957 году Д.Д. Шостаковичем Одиннадцатая симфония «1905 год» подтверждает устойчивость сложившейся семантики образа Мусоргского и его музыки. «Тематический комплекс Дворцовой площади»[196 - Сабинина М. Шостакович-симфонист. Драматургия, эстетика, стиль. М., 1976. С. 332.], экспонирующийся на первых страницах симфонии, включает в себя и фанфару засурдиненной трубы с мотивом из двух одинаковых нисходящих малых секунд на вершине. В творчестве Шостаковича эта фигура, восходящая к мотиву Юродивого из «Бориса Годунова», встречается, начиная со Второй симфонии[197 - См. об этом: Гринберг М. Дмитрий Шостакович // Музыка и революция. 1927. № 11. С. 40. Гринберг Моисей Абрамович (1904 – 1968) – музыковед, музыкально-общественный деятель. В 1928 г. окончил Муз. институт в Ростове-на-Дону (фортепиано – В.В. Шауб). Директор Музгиза (1936 – 1938). Гл. редактор журнала «Советская музыка» (1937 – 1939). Начальник муз. управления Комитета по делам искусств при СНК СССР (1938 – 1939). Зам. худрука Музыкального театра им. Вл.И. Немировича-Данченко (1939 – 1941). Начальник отдела, затем Управления музыкального радиовещания Всесоюзного радио (1941 – 1949). Худрук Московской филармонии (1958 – 1968). Автор статей по проблемам музыкальной культуры.], бессчетное число раз в функции символа жалобы или бессильного протеста[198 - Многочисленные случаи использования «мотива жалобы» в музыке Шостаковича разных лет и жанров приведены в: Акопян Л. Дмитрий Шостакович. Опыт феноменологии творчества. СПб., 2004.]. В симфонии, чья программа адресует слушателя к событиям первой русской революции, завершившейся крахом, подобно историческим восстаниям, изображенным в операх Мусоргского, этот символ сопрягается с трагической темой «народного бунта». Опус, построенный почти целиком на цитированном материале, заимствованном из революционной песенности, в том же ряду цитирует и образность Мусоргского, к этому времени утратившую в восприятии слушателя свою амбивалентность, приобретшую в советской культуре столь же отчетливое толкование, какое несут снабженные идеологически однозначными текстами песни революционной эпохи.

I.4. Бах как прототип «монументализма»

Еще одной кандидатурой на роль предтечи «музыки революции», «музыки будущего» стал Иоганн Себастьян Бах.

Творчество Баха в советской культуре подверглось длительной и последовательной идеологической обработке. Традиционное осмысление его творческого феномена в контексте религиозной традиции мирового искусства, от которого ни на йоту не отступает Е. Браудо в популярном очерке 1922 года[199 - Браудо Евг. Иоганн Себастиан Бах. Опыт характеристики. Пг., 1922. Ср.: «Будучи сам проникнут мистикой и пиэтизмом, Бах однако примыкал к крайней ортодоксии <…>» (Там же. С. 19); «Торжественная месса H-moll Баха – есть один из самых замечательных памятников немецкой религиозной мысли» (Там же. С. 37).], вскоре начинает

последовательно корректироваться. Уже в середине 1920-х годов он описывается как один из главных прототипов искусства будущего, оказываясь в весьма почетной компании:

Бетховен и Вагнер, а отчасти Бах – вот прототипы творчества новой эры. Но мы не можем не видеть, что среди наших композиторов как раз нет лиц, настроенных в тоны этих гигантов – музыкальных героев. У нас трагедия нытиков (Чайковский, Рахманинов, ныне Мясковский), слабая и жалостная трагедия отверженных, – или у нас салон, или кошмар, или замыкание в этнографический национализм. А нету у нас трагизма героического, нет величественной мужественности, а именно ее-то нам и надо теперь, когда настало время говорить не перед и утонченными обитателями салонов, а перед массой, которая ждет героического сдвига[200 - Сабанеев Л. Музыка после Октября. С. 160.].

Пафос музыки Баха, трактованный как выражение классовых коллизий Крестьянской войны в Германии, взывал к футурологическим прогнозам. Само же его творчество советским музыкантам предлагалось считать вдохновляющим примером для подражания. Сабанеев пишет о «новом хорале новой религии человечества»:

Мы можем создать настоящую музыку нового мира, хоралы коммунизма, которые станут признанными гимнами и войдут как бы в быт[201 - Там же. С. 159.].

Образцом «старого хорала», по мысли Сабанеева, может служить в первую очередь искусство Баха. Именно Бах оказался в центре научных интересов Б. Яворского[202 - Яворский Болеслав Леопольдович (1877 – 1942) – музыковед, общественный деятель, композитор. В 1903 г. окончил Московскую консерваторию (композиция – С.И. Танеев, фортепиано – Н.Е. Шишкин). Один из организаторов Народной консерватории в Москве (1906). Преподавал в Киевской консерватории композицию и историю музыки (1915 – 1921). Зав. отделом музыкальных учебных заведений Главпрофобра (1921 – 1925). Член ГАХН (1921 – 1931). Член квалификационной комиссии при ЦЕКУБУ (Центральной комиссии по улучшению быта ученых, 1925 – 1930). Старший редактор Музгиза (1932 – 1941). Преподавал в Московской консерватории (1938 – 1942). Один из наиболее популярных и влиятельных педагогов и музыкальных мыслителей своего времени (среди его учеников разных лет А.А. Альшванг, Г. Веревка, Л.В. Кулаковский, А.В. Свешников, В.А. Цуккерман, М.В. Юдина). Создатель теории «ладового ритма», ряда теоретических концепций в области мелодики, ритмики, гармонии.], вдохновленных пафосом музыкального просветительства и социального строительства.

На оформление взглядов Яворского оказало влияние западное баховедение, представленное именами А. Пирро, А. Шеринга, А. Швейцера, Й. Мюллера-Блаттау – ученых, развивавших идеи музыкальной семантики[203 - См. об этом.: Берченко Р.Э. В поисках утраченного смысла: Болеслав Яворский о «Хорошо темперированном клавире». М., 2005.]. «В многочисленных анализах, известных преимущественно по записям учеников, Яворский постоянно указывал на то, что музыка, подобно речи, является носителем определенного содержания; это содержание неразрывно связано с формой, оно образует единство с формой. <…> Яворский наметил два пути содержательного анализа музыкального произведения. Эти два пути состоят: 1) из аналитической интерпретации интонаций и мотивов как смысловых символов и 2) в создании историко-психологической типологии музыкального творчества и исполнительства <…>. Первый из этих путей разработан в знаменитом, хотя известном только по записям и воспоминаниям слушателей, ‘‘Баховском семинаре’’, который Яворский вел несколько раз <…>»[204 - Кон Ю. Несколько теоретических параллелей // Советская музыка. 1978. № 5. С. 91.].

Наиболее радикальную аналитическую интерпретацию этих принципов демонстрируют статьи Брюсовой, теоретика и фольклористки, ученицы и последовательницы Яворского[205 - Еще в 1912 г. Брюсова открыла в Москве школу, которая была основана на методике Яворского. А в 1916 г. он лично руководил работой Брюсовой по методике общего музыкального образования в московских городских начальных училищах (Авербух Л.А. Даты жизни и деятельности // Яворский Б. Статьи. Воспоминания. Переписка / Ред. – сост. И.С. Рабинович. 2-е изд. Общ. ред. Д. Шостаковича М., 1972. С. 625, 629).]. В 1920-х годах они вместе работали в МУЗО Отдела художественного образования Наркомпроса, отвечая таким образом за музыкальное просвещение. Сформированные Яворским на баховском материале представления и идеи она проецирует на принципы создания советской музыки, придирчиво обличая в своих анализах популярную легкую музыку[206 - См., в частности: Брюсова Н., Лебединский Л. Против нэпмановской музыки (цыганщины, фокстрота и т.д.). М., 1930.]. В основу «здоровой» музыкальной культуры должна была лечь классово близкая и идеологически проверенная песня. По примеру Яворского, который вслед за западным музыкознанием развивал и значительно укрепил гипотезу о преимущественной опоре баховского тематизма на протестантский хорал, и, находя интонационные совпадения, с помощью соответствующих религиозных текстов расшифровывал смыслы, заключенные в баховских инструментальных сочинениях, Брюсова разработала методику обучения музграмоте. В свою очередь, проекции его метода с баховского материала на песенный материал советской эпохи, который на свой лад осуществила Брюсова, способствовало широко укорененное представление о «народном происхождении» самих христианских песнопений, в частности протестантского хорала[207 - Замечу также, что один из самых преданных учеников Яворского был композитор С.Н. Ряузов (см. об этом: Берченко Р.Э. В поисках утраченного смысла: Болеслав Яворский о «Хорошо темперированном клавире». М.: Классика-XXI, 2005. С. 31 – 34). Став членом Проколла, одним из авторов коллективной оратории «Путь Октября», он полностью разделял идею этой ассоциации о необходимости опоры на песню как основу построения новой музыкальной культуры. Его служение пропаганде воззрений Яворского на творчество Баха предстает в этой связи вполне закономерным явлением.].

В начале 1930-х была опубликована статья музыковеда и организатора массового музыкального образования Г.Н. Хубова[208 - Хубов Георгий Никитич (Г. Х., 1902 – 1981) – музыковед, общественный деятель. В 1920 г. занимался в Одесской консерватории как пианист, в 1921 – 1922 гг. – в Тбилисской консерватории (теория музыки – З.П. Палиашвили, фортепиано – Л.Л. Трусовский). Руководил муз. работой в ЦПКиО им. М. Горького в Москве, где организовал первую массовую музыкальную школу (1930 – 1932). В 1930 г. окончил Московскую консерваторию (фортепиано – В.Н. Аргамаков), преподавал там (1932 – 1938). С 1930 г. начал научную публицистическую деятельность. Был сотрудником Государственной академии искусствознания (ГАИС). Науч. редактор в издательстве «Советская энциклопедия» (1932 – 1935). Зам. гл. редактора журнала «Советская музыка» (1932 – 1939). Гл. редактор музыкальной редакции Всесоюзного радиокомитета (1941 – 1946). Консультант по вопросам художественного вещания в аппарате ЦК КПСС (1946 – 1952). Гл. редактор журнала «Советская музыка» (1952 – 1957). Секретарь Союза композиторов СССР (1952 – 1957). Автор статей и книг по вопросам русской, советской и зарубежной музыки.] «К переоценке творчества Баха». В ней композитор включается в заветный и немногочисленный ряд избранников новой власти:

<…> Бах, несмотря на

всю свою противоречивую двойственность, является наряду с Бетховеном, Шубертом, Мусоргским – одним из наиболее ценных композиторов музыкального наследства[209 - Хубов Г. К переоценке творчества И.С. Баха // Советская музыка. 1931. № 1. С. 76.].

Однако «родимые пятна» сомнительного социального происхождения композитора и отдаленность эпохи, в которую он жил, все же потребовали от критика оговорок, которые он сделал, прибегнув к определениям, заимствованным из монографии о Бахе немецкого композитора и органиста Филиппа Вольфрума, изданной по-русски в 1912 году:

Характерно, однако, что, выполняя по-своему «социальный заказ», Бах с самого начала уже не может удовлетворить требованиям и вкусам своих заказчиков. <…> «Нередко в его игру вкрадывались какие-то toni peregrini и даже toni contrari» (чужестранные звуки и враждебные звуки[210 - Там же.].

Эту внутреннюю противоречивость Хубов объясняет, утверждая, что у композитора было здоровое классовое чутье, которое заставляло его приникать к вечному источнику народной песенности:

Глубоко национальное по своему содержанию творчество Баха питается соками крестьянской немецкой песни[211 - Там же. С. 78.].

Если уж музыка Баха возникает из песенного источника, то современная культура, разумеется, тоже должна приникнуть к такому источнику. Кроме того, по Хубову, Бах оказывается «революционером», а религиозная «мистика» для него – лишь исторически необходимый «покров». Бах – выразитель плебейского духа, а главное – один из предшественников Бетховена, который, как мы увидим в дальнейшем, в рейтинге советской эпохи почти сразу занял одну из первых (если не первую) строчку:

Таков был Бах, упрямый бюргер, пронесший через мрачную эпоху феодальной реакции под религиозно-мистическим покрывалом революционные традиции буржуазно-плебейского движения, Бах, явившийся в истории музыкального развития необходимым и основным этапом (подобно Лейбницу и Канту по отношению к Гегелю – в философии) для создания величественных творений Бетховена[212 - Там же. С. 79.].

Все это делает Баха «пригодным» для использования советской культурой, в особенности в период, когда его творчество стремятся «присвоить себе» немецкие национал-социалисты:

Социал-фашистская Германия[213 - «Социал-фашизм» – официальный термин в СССР 1928 – 1933 гг. для совмещенного обозначения национал-социалистов и социал-демократов в Германии. Был впервые использован председателем исполкома Коминтерна Г. Зиновьевым и последовательно использовался И. Сталиным и другими руководителями ВКП(б). По мнению лидеров Коминтерна, основными силами, тормозящими революционное движение рабочего класса, после 1928 г. стали фашизм и социал-демократия. Эта «теория» (с которой безуспешно спорили Г. Чичерин в СССР и Л. Троцкий в эмиграции) фактически привела к противостоянию коммунистов и социал-демократов в Германии (и даже блокированию коммунистов и национал-социалистов по некоторым политическим вопросам), а это, в свою очередь, стало одной из причин прихода нацистов к власти в 1933 г. Только после начала массовых репрессий против коммунистов и социал-демократов советская пропаганда перестала использовать термин «социал-фашизм» и распространять стоявшую за ним идеологическую концепцию.] причислила Баха к лику официальных «святых» от буржуазии. <…> Значение Баха для пролетарской культуры – огромно. <…> Критически усваивая колоссальное музыкальное наследство Баха, вскрывая всю его противоречивую двойственность, сознательно отбрасывая именно те «темные» стороны творчества, которые явились необходимым результатом влияния мрачной эпохи Баха, пролетариат широко использует ту могучую действенность скрытых сил буржуазно-плебейского движения, которые лежат в основе творческой деятельности великого композитора[214 - Хубов Г. К переоценке творчества И.С. Баха. С. 79.].

Хубовские характеристики Баха прямо восходят к Энгельсу, который во введении к «Диалектике природы» назвал хорал «Ein feste Burg ist unser Gott» («Господь – наш оплот») «Марсельезой XVI века»[215 - Маркс К., Энгельс Ф. Диалектика природы // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 20. М., 1961. С. 346.], перефразировав выражение Г. Гейне «Марсельеза Реформации», адресованное тому же хоралу[216 - Геи?не Г. К истории религии и философии в Германии. Кн. I. Пер. А. Горнфельда // Геи?не Г. Собр. соч.: В 6 т. / Общ. ред. А. Дмитриева и др. Т. 4. Проза 30-х годов. М., 1982. С. 230.]. Энгельсовское определение и его идеологическое удобство во многом способствовали живучести этих оценок.

«Борьба» за Баха по необходимости усиливается после 1933 года, когда пришедшие к власти нацисты еще больше идеологизировали как саму историческую фигуру Баха, так и его музыку. В юбилейной статье «Правды» фиксируются основные тезисы, выработанные по отношению к его наследию. Все они сопряжены с современным политическим и идеологическим моментом. В них находят отражение и начавшаяся борьба за «песенность» в советском музыкальном искусстве, и не завершенные еще поиски общих начал музыкального языка с вербальным, и, наконец, открытое противостояние национал-социализму:

В творчестве Баха отражены отголоски немецкой народной песни. Это – факт, твердо установленный большинством исследователей. Музыкальный язык Баха насыщен оборотами народной речи, интонациями немецкого крестьянина и мелкого горожанина.

<…> Руки прочь от Баха![217 - Браудо Е. Иоганн Себастьян Бах. К 250-летию со дня рождения // Правда. 1935. № 79. 21 марта.]

В 1934 году в свет выходит русский перевод давней монографии А. Швейцера о композиторе, правда, изрядно сокращенной даже по сравнению с более поздним и тоже усеченным русским изданием 1965 года[218 - Первоначально А. Швейцер выпустил свою ставшую классической книгу по-французски в 1905 г., «каноническим» же текстом стало немецкоязычное издание, вышедшее в 1908-м.]. В предисловии к книге Иванов-Борецкий объяснял:

Книга Швейцера приобретает сейчас тем большее значение, что в современных на Западе трактовках проблемы Баха нет недостатка в противоположность Швейцеру в подчеркивании и вынесении на первый план конструктивных моментов творчества Баха; такая, «аэмоциональная» концепция Баха тесно связана с так называемым «Юношеским музыкальным движением» в Германии, коренящимся в фашизме, и, конечно, глубоко нам чужда[219 - Иванов-Борецкии? М. Предисловие // Швеи?цер Альберт. И. – С.Бах. Пер. З.Ф. Савеловой / Под ред. проф. М.В. Иванова-Борецкого. М., 1934. С. 2.].

Так не только сама музыка Баха, но и интерпретация ее с позиций религиозной символики, разработанная Швейцером – который был, напомню, не только музыкантом и врачом, но и протестантским богословом, – ставится на службу задачам дня. Об идеологическом значении, которое приобрела «эмоциональная» трактовка баховского исполнительского стиля, свидетельствует эпизод из будней музыкального образования середины 1920-х, рассказанный несколькими десятилетиями позже. Главная героиня его в недалеком будущем станет героиней для всей Советской страны – это знаменитая летчица Марина Раскова (1912 – 1943), один из символов своей эпохи. Ее мать вспоминала, как, будучи ученицей детского отделения консерватории, Марина усердно училась играть на рояле:

<…> все чаще начинаю замечать: Марина без особой охоты

садится за рояль. <…> Особенно неохотно играет Баха. Меня это удивляет: еще недавно Марина играла Баха с увлечением. Скоро начинаю понимать, в чем дело.

Молодая учительница, готовившая детей к урокам у профессора, вызывает меня к себе. «Ваша Марина, – говорит она, – играет Баха с выражением, по-своему исполняя его. Сколько я ни объясняю ей, что фуги Баха нужно играть спокойно и бесстрастно, она все равно делает по-своему!» <…> Я не стала влиять на Марину. Мне казалось неправильным приучать девочку к холодному и равнодушному исполнению[220 - Малинина А. Жизненныи? путь Марины / Лит. запись М. Яновской. М.; Л., 1954. С. 31.].

Отголоски этого спора прозвучат в азартно-полемическом выпаде Г. Нейгауза уже в 1960-х, когда, говоря об исполнении полифонии, он будет отстаивать рациональную красоту и темпераментную логику полифонического стиля в своем анализе бетховенских сонат:

Фугу я воспринимаю как пир ума, оргию интеллекта (так я часто говорю моим ученикам), а именно поэтому она для меня самая подлинная музыка, вовсе не одно лишь интеллектуальное (подразумевается: антимузыкальное!) формалистическое построение <…> Конечно, ума в ней больше, чем пресловутого «чувства», и слава богу, скажу между нами. Но какая сокрушительная духовная энергия, какая фантазия, какое богатство выдумки, какое неслыханное мастерство! Неужели это не музыка?![221 - Нейгауз Г.Г. О последних сонатах Бетховена // Из истории советской бетховенианы / Сост., ред., предисл. и коммент. Н.Л. Фишмана. М., 1972. С. 244.]

То, что на протяжении нескольких десятилетий в трактовке полифонии возобладала романтическая патетика, связано также и с идеологическими ярлыками формализма и «идейно чуждого» конструктивизма, декларировавшего аэмоциональность или подчиненность эмоций рациональному контролю.

Известная осторожность в идеологических оценках полифонии заставляет настоятельно вписывать творчество Баха при его нерушимой и вполне законной репутации полифониста в контекст проблемы симфонизма. В мировом музыкознании первой половины XIX века принцип симфонизма оценивался как ведущий, наиболее совершенный. Для советского музыкознания «симфоническое мышление» являлось прямым подобием диалектического материализма, игравшего в победившем на советских просторах философском учении основополагающую и всеохватную роль: как вся мировая философия стремится в своем развитии к тому, чтобы достичь вершины диалектико-материалистического метода, так и вся мировая музыка развивается по направлению к симфонизму и должна оцениваться с его позиций. Поэтому провозвестия симфонизма «должны были» найтись и у такого великого композитора, как Бах. В 1950-х годах эти генеалогические «поиски симфонизма» привели А.А. Альшванга[222 - Альшванг Арнольд Александрович (1898 – 1960) – музыковед, пианист, композитор. Окончил Киевскую консерваторию (1920, фортепиано – Г.К. Ходорковский, Г.Г. Нейгауз; 1922, композиция – Р.М. Глиэр, Б.Л. Яворский). С 1919 г. преподавал там же, был начальником первой советской военно-музыкальной школы при Наркомвоенделе УССР, с 1920 г. лектор Высшей военно-политической школы Правобережной Украины, с 1923 г. профессор Киевской консерватории, в 1923 – 1924 гг. преподаватель Литературно-художественного института им. В.Я. Брюсова в Москве. С 1925 г. преподаватель московского Краснопресненского техникума. Концертировал как пианист (1923 – 1931). Действительный член ГАХН (1928 – 1932). Преподавал в Московской консерватории (1930 – 1934). Автор монографических работ по истории музыки.] к отточенной формулировке:

Эпоха Иоганна Себастьяна Баха и Генделя знала симфонизм как активную силу музыкального воздействия. У Баха в его главных произведениях – «Страстях» и Мессе си минор, в его кантатах, в его сочинениях для органа и, наконец, для оркестра – всюду господствует широкое эпическое развитие. Народ стоит за большинством образов баховских сочинений. Его голос слышен во всех ликующих и вздыхающих интонациях, обращенных к небу и к земле[223 - Альшванг А.А. Бетховен. М., 1952. С. 190.].

Симфонизм, таким образом, приравнивается к эпосу, а эпос, согласно советским концепциям, предполагает, что в центре сюжета находится «образ народа»[224 - Риторика «эпичности» в советской гуманитаристике возникла в 1930-х годах. См. главу «Об эпосе и эпопее» в кн.: Богданов К.А. Vox populi: Фольклорные жанры советской культуры. М., 2009. С. 127 – 140.]. Но вместе с тем апелляции Альшванга к симфонизму призваны указать на «историческую ограниченность» баховской полифонии. Собственно, это же следует из рассуждений музыковеда о бетховенском симфонизме, который охарактеризован как исторически высшая форма музыкального мышления:

Роль симфонического оркестра в культурной жизни современного человечества может быть исчерпывающе объяснена не только воздействием ценных музыкальных мыслей, выраженных оркестровыми средствами, но и тем моральным подъемом, который вызывается массовым характером симфонического исполнения, так как в своей основе оно необходимо предполагает коллективность, воздействие массы исполнителей на массу слушателей. <…>

Что же мы называем симфонизмом? В этом понятии выделяется одна общая психологическая черта: глубокая сосредоточенность на большой жизненной идее. Анализ симфонических произведений Глинки, Баха, Чайковского, Бетховена, Бородина приводит к выводу, что существенными чертами симфонизма являются прогрессивный рост, диалектическое развитие музыкальных образов, органически сочетающееся с психологической насыщенностью. <…>

В 20-х годах нашего столетия раздавались голоса, утверждавшие, что сонатная форма приводит к механизации творческого процесса. Этим утверждениям противостоит вся музыкальная практика за двести лет существования симфонии. Всякие попытки доказать «большую диалектичность» других форм, например, фуги, явно не удались. Сонатная форма настолько облюбована величайшими симфонистами Бетховеном и Чайковским, что они и не пытались заменить ее новой формой, более высоко организованной[225 - Альшванг А.А. Бетховен. С. 187 – 189.].

Панегирик симфонизму и сонатности влечет за собой признание ограниченности фуги. Следовательно, весь предшествующий сонатно-симфоническому циклу этап в истории музыки оказывается подготовительным.

Все основные тезисы советской интерпретации Баха зафиксированы уже к началу 1930-х годов и подробно воспроизводятся в публикациях 50-х, а затем и 70-х:

Ораториально-кантатный жанр культовой музыки Баха вырос из народно-песенного материала. Основа музыки Баха – протестантский хорал. Бах дал в своем творчестве великое обобщение хоральной музыки за несколько веков. Это – не цитаты, взятые в готовом виде из сборников, а процесс живого развития народной музыки. Культовость же баховской музыки, ее пиетизм есть лишь мистифицированная форма, которая не может заслонить ее глубочайшее человеческое содержание. Рассмотрим некоторые черты баховского симфонизма. Есть много признаков этого явления, но мы остановимся на главных. Сюда относится в первую очередь необыкновенная связность баховской музыки. Это – как бы звуковые реки, медлительно и мощно несущие в океан свои волны. Плавность этих, если можно так выразиться, «симфонических потоков» придает истинное

величие господствующему образу баховской музыки – образу трудового народа[226 - Альшванг А.А. Бетховен. С. 190.].

Вновь цитируется тезис начала 1930-х – о том, что религиозность музыки Баха есть лишь мистический покров «человеческого содержания». Симфонизм же упорно соотносится с «народностью». Истоком баховской музыки по-прежнему считается народная песня[227 - См. также: Кершнер Л.М. Народнопесенные истоки мелодики Баха. М., 1959.], но, как уточняет автор, не цитированная, а дающая «процесс живого развития народной музыки». Далее, в соответствии с официальной традицией, поддерживавшейся на протяжении десятилетий, главное значение Баха усматривается в том, что он стал предшественником Бетховена и тех революционных настроений, которые были выражены в бетховенской музыке:

В эпоху буржуазных революций XVIII века, когда выступил на историческую арену Бетховен, родились песни, представляющие не только выражение народной идеи, но и прямой призыв к действию. Такой призыв прозвучал в 1792 году в пламенном напеве французской «Марсельезы». Как мы уже говорили, ее торжественная мелодия, ее ясный и могучий ритм сродни многим подлинно народным темам бетховенских симфоний и сонат.

Новый революционный гимн XVIII века – «Марсельеза», так же как и протестантский хорал «Ein feste Burg ist unser Gott» – «Бог – наш оплот» (названный Энгельсом «марсельезой XVI века»), представляют выдающиеся народные музыкальные памятники двух отдаленных друг от друга эпох. То, что в них было отражено, нашло свое широкое развитие в творчестве таких гениальных композиторов тех времен, как Бах и Бетховен[228 - Альшванг А.А. Бетховен. С. 193.].

Те же тезисы без изменений будут процитированы во втором, значительно дополненном и переработанном издании книги Альшванга, вышедшем через десять лет[229 - Альшванг А. Людвиг ван Бетховен. Очерк жизни и творчества. 2-е изд., доп. М., 1963.].

Но и учебники от начала 1970-х до конца 1980-х годов не вносят изменений в созданный образ, как, например, классические учебники К.К. Розеншильда[230 - Розеншильд Константин Константинович (1898 – 1971) – музыковед. Учился в Кубанской консерватории в Краснодаре как пианист (1921 – 1923). В 1924 г. окончил факультет общественных наук Ростовского университета. Преподаватель философии в партшколах и вузах Ростова-на-Дону, Краснодара, Москвы (1920 – 1928). Зав. сектором истории искусств ВЦСПС (1931 – 1933). Преподаватель Краснодарского муз. техникума (1934 – 1936), Муз. училища им. Гнесиных (1936 – 1945). Зав. худ. отделом Всероссийского гастрольно-концертного объединения (1937 – 1940). В 1945 г. экстерном закончил историко-теор. факультет Института им. Гнесиных. Преподаватель Московской консерватории (1945 – 1952). Института им. Гнесиных (с 1945 г., в 1946 – 1952 гг. – зав. кафедрой истории музыки). Автор статей и учебников по истории музыки – советской и зарубежной.] и В.С. Галацкой[231 - Галацкая Вера Семеновна (1904 – 1982) – музыковед. В 1930 г. окончила Московскую консерваторию как пианистка (класс С.Е. Фейнберга), в 1939 г. историко-теоретический факультет, в 1942 г. аспирантуру. Работала муз. редактором Всесоюзного радиокомитета, лектором Московской филармонии. Преподавала в московских музыкальных школах, в ГИТИСе и в Оперной студии им. К.С. Станиславского (1939 – 1941), в Муз. училище при Московской консерватории (с 1942 г.). Автор монографических очерков и учебников по истории зарубежной музыки (см. сайт Академического музыкального колледжа при МГК им. Чайковского: http://www.amkmgk.ru/main/03history/03names/galatskaya/. Дата обращения 09.10.2013.], до сих пор повсеместно использующиеся в учебном процессе высших и средних музыкальных заведений:

<…> Он был певцом идеалов народных масс, крестьянских и городских плебейских низов <…>[232 - Розеншильд К. История зарубежной музыки. Вып. 1. До середины XVIII века. 3-е изд., дополненное. М., 1973. С. 417.].

Жизненностью, немеркнущей нравственной чистотой и могучей силой баховское творчество обязано народному искусству. <…> Заимствованные из народной музыки формы, песенные и танцевальные мелодии можно встретить в любых произведениях Баха. Не говоря уже о светской музыке, он широко и многообразно пользуется ими в своих духовных сочинениях: в кантатах, ораториях, пассионах, си-минорной мессе. <…> Своеобразным симфонизмом насыщены произведения Баха[233 - Галацкая В.С. Музыкальная литература зарубежных стран. Вып. 1. 5-е изд. / Под ред. Е.М. Царевой. М., 1985. С. 90 – 91.].

И, наконец, роспись урока по биографии Баха, опубликованная на сайте педагогической газеты «1 сентября» в 2005 году, подтверждает, что подобные оценки его творчества учителя российских школ пропагандируют в своей ежедневной практике до сих пор[234 - Иоганн Себастьян Бах. Урок // 1 сентября. 2005. 1 сент. [Эл. ресурс]. – Режим доступа: http://festival.1september.ru/articles/311751/. Дата обращения: 01.11.2012.].

Положения, разрабатывавшиеся в 1930-х годах, на протяжении последующих десятилетий не только не пересматриваются, но закрепляются и кодифицируются, становясь незыблемой догмой академической науки, профессионального образования и музыкального просветительства.

I.5. Неуловимый Моцарт

Миф о Моцарте, как замечает Л.Л. Гервер, был в России начала XX века «сравнимым по значимости со скрябинским мифом» и имел к этому времени «уже вековую историю»[235 - Гервер Л.Л. Музыка и музыкальная мифология в творчестве русских поэтов (первые десятилетия ХХ века). С. 40.]. Исследовательница констатирует «возвращение Моцарта в русскую поэзию» и ту особенность «русского» Моцарта, которая ощутима «в восприятии его сквозь призму пушкинской маленькой трагедии и еще – в давно замеченном сходстве между пушкинским Моцартом и самим Пушкиным»[236 - Там же. С. 40.]. Так, «для Хлебникова Моцарт, в котором он узнавал себя, был не столько автором музыки (того же Реквиема), сколько героем “маленькой трагедии” Пушкина»[237 - Там же. С. 51.]: «В двух ранних вещах – стихотворениях “Смерть в озере” и “Усадьба ночью…” из сборника “Четыре птицы” (1915) – поэт откликается на знаменитые мотивы моцартовского мифа: “Реквием как вестник смерти” и “небесный Моцарт”»[238 - Там же. С. 41.]. К образу Моцарта поэт вновь возвращается в поэме из записной книжки 1922 года[239 - Как напоминает Л. Гервер, «две версии прочтения ее рукописного текста имеют различную последовательность строф, различные начала и, как следствие, – названия (по первой строке): “Что делать вам…” <…> и “Вы, привыкшие видеть жизнь…” <…>» (Там же. С. 42).]. В демиургическом акте Хлебникова Моцарт становится именем «высокого синего “умного” неба, неба мудрости, Софии», а Скрябин именуется «земным шаром». По наблюдению Гервер, «общий мифологический код» Скрябина и Моцарта – Орфей, в образе которого снимается противоположность аполлонического и дионисийского. Оба они становятся «музыкальными двойниками» Хлебникова, соотнося и его самого с мифологическим античным певцом[240 - Там же. С. 50 – 51.].

Хлебниковская интерпретация Моцарта и «моцартовского» с ее удержанием центральной антитезы «Моцарт-Сальери» («Сотня Сальери / И я один с душою Моцарта»), где Сальери является одним из носителей «идеи разложения целого на части»[241 - Там же.], несомненно вырастает из пушкинской традиции. Но «связь с “алгеброй”, то есть с числом, устанавливает родство хлебниковского Сальери и Мавы»[242 - Там же.] – языческого образа,

заимствованного поэтом из славянской мифологии как олицетворение «мировой войны». Вместе с тем Хлебников, «великий числяр», «наследник пифагорейского понимания гармонии через число»[243 - Там же.], не только не противопоставляет «алгебру» и «гармонию», но и саму идею необходимости, символизированную Мавой и Сальери, соотносит с «отравленной чашей жизни, которую необходимость сотни раз подает поэту. У Хлебникова, несомненно, подчеркнут и усилен, по сравнению с пушкинской “маленькой трагедией”, мотив Чаши Евангелия: испить чашу – выполнить необходимое»[244 - Там же.].

Другим значительным по своим смыслам, но также практически не узнанным современниками фрагментом «моцартовского текста» 1920-х годов стало так называемое «Письмо о Моцарте» наркома иностранных дел Г.В. Чичерина. Монументальное (236 страниц рукописи) эссе создавалось им приблизительно с июня 1929-го по июнь 1930-го: непосредственно перед уходом со своего поста (прошение об отставке было подано в июле 1930-го). Адресованное брату-музыканту и не предназначавшееся для публикации, и в то же самое время построенное на обильном цитировании богатейшей западной и русской моцартианы, оно по просьбе самого автора было разослано Луначарскому, музыковеду Е.М. Браудо и историку Е.А. Адамову. Луначарский, а позже и Калинин настаивали на издании этого текста, хотя бы на правах рукописи, мотивируя это тем, что Письмо является первым марксистским трудом о Моцарте. Однако, согласившись на публикацию в количестве всего 250 экземпляров и на правах рукописи, подготовив ее к изданию и получив в апреле 1934 года разрешение от типографии ВЦИКа, Чичерин так и не увидел свою работу в напечатанном виде. Машинопись была вновь извлечена на свет лишь в 1970 году[245 - Чичерин Г.В. Моцарт. Исследовательский этюд / Общ. ред., вступит. статья, комм. и пер. иностр. текста Е.Ф. Бронфин. Л., 1970.], пережив сразу вслед за первым пять переизданий.

Цель этого в высшей степени субъективно окрашенного, страстного признания в любви моцартовской музыке состоит в совлечении «чужеродных наростов и напластований», налипших на ее образ: «Моцарт-рококо», «Моцарт-итальянец», «Моцарт – безоблачно-солнечный и радостный»[246 - Бронфин Е. Г. В. Чичерин-музыкант и его книга о Моцарте // Там же. С. 26.]. Чичерин улавливает в Моцарте гофманианскую интонацию, которая, впрочем, коснулась и слуха Пушкина (вскользь обронившего о музыке гения его собственными устами: «виденье гробовое…»). Моцарт Чичерина вполне «дионисийский». Романтическая светотень набегает на лик этого «бога», и на чертах его становится заметным мерцание Эроса-Танатоса.

Если хлебниковский Моцарт – сама музыка и не нуждается в слове, словом воссоздает его сам поэт, то Моцарт Чичерина не просто передан словом, но и сам крепко связан со смыслами, запечатленными вербально, в особенности с контрапунктами смыслов слов и музыки. В этом отношении чичеринский Моцарт в громадной степени – оперный, и центральным моцартовским текстом для него, вслед за Гофманом, становится «Дон-Жуан». Здесь для автора – средоточие смыслов моцартовской музыки.

Вместе с тем не случайно книга Чичерина была воспринята его товарищами по партии как марксистская. Старательно дистанцируясь от какой-либо социологической интерпретации, вне которой марксистская трактовка истории музыки казалась в эти годы почти недостижимой, Чичерин тем не менее последовательно вписывает Моцарта в современный идеологический контекст. Его Моцарт – «великий реалист, человек революции, объективный художник, духовный брат Гете, художник, в диалектическом единстве сочетающий острейшие противоречия жизни, для которого мировая скорбь (скорбь не личная, не субъективная, но скорбь как фактор жизни, как мировая сила) неотделима от оптимистического жизнеутверждения. <…> Невозможно не привести великолепную, глубоко новаторскую мысль Г.В. Чичерина: ‘‘Пессимистическая подоплека и положительное восприятие жизни в целом. Именно это дает моцартовской музыке такую животворящую силу. И всеобщая жизнь – не только слепые стихи, но и человеческие массы. Преодоление личного в коллективном есть то, что дает моцартовской музыке такую беспримерную силу подготовки к социализму’’»[247 - Там же. С. 27.].

Итак, Моцарт, максимально сближенный словом наркома с романтиками и незаметно отдаленный от так называемых «венских классиков», представляется одновременно реалистом, диалектиком, сыном революционной эпохи, мужественным оптимистом, проповедником коллективизма и преодоления субъективности, в конечном счете – прямым предшественником советской эпохи. Вполне, казалось бы, созвучная времени трактовка: в эти годы ценность музыки Моцарта, как и любой другой классики, рассматривалась с позиций подготовки новой культуры, о чем и писалось, в частности, в статье к юбилею смерти композитора:

Нам же он дорог своими последними произведениями, в звуках которых он заключил томление эпохи «безвременья» и трепет предчувствия грядущих перемен[248 - В. и М. [Беляев В.М.?] Моцарт (1756 – 1791) (К 135-летию со дня смерти) // Музыка и революция. 1926. № 12. С. 22.].

Но что же в таком случае помешало столь своевременному и в то же время несомненно искреннему тексту Чичерина быть обнародованным в начале 1930-х годов?

Понятно, что свою роль могла сыграть в этом негласная опала Чичерина, проигравшего карьерную борьбу заклятому врагу и преемнику на посту главы внешнеполитического ведомства М.М. Литвинову. Но на страницах самой книги обнаруживаются и другие вполне вероятные причины.

Так, едва ли не главный ее пафос, как было сказано, состоит в настоятельном утверждении внутреннего трагизма моцартовской «светлой лиры». А со страниц рапмовской прессы в это самое время звучали иные – бодрые голоса: тезис о «здоровом оптимизме подлинно классического искусства» подтверждался примерами Гайдна и Моцарта, всячески подчеркивалась их неоспоримая доступность:

Здоровая и бодрая жизнерадостность – это самое характерное, самое важное в моцартовской музыке. <…> Простота и ясность настроения очень характерны для Моцарта. Эти черты делают его сочинения легковоспринимаемыми и понятными[249 - Цит. по: Там же.].

Возможно, именно подобные заявления спровоцировали появление этой книги, ведь Чичерин говорит о «неслыханной сложности» моцартовской музыки, о том, что ей присуща глубочайшая концентрированность при внешней простоте, и в этом усматривает причину ее малой доступности, трудности ее понимания:

Моцарт из тех художников, которые открываются лишь постепенно. <…> Изучение Моцарта требует очень серьезной музыкальной культуры. Массы его будут все больше понимать по мере того, как они будут все больше овладевать и общей культурой и музыкальной[250 - Цит. по: Бронфин Е. Указ. соч. С. 27.].

Замечу, что серьезной общей и музыкальной культуры требует и чтение самого «Письма о Моцарте». Достаточно сказать хотя бы, что цитаты в подготовленной автором к печати окончательной версии машинописи давались исключительно на языках источников[251 - Там же. С. 24.]. Все это вместе – понимание предмета и его преподнесение, неоднозначный образ музыки и блистательный энциклопедизм автора с его поистине аристократической свободой выражения – к середине 1930-х годов уже

слишком сильно диссонировали с общим тоном советской жизни. Чичерин явно должен был восприниматься как «уходящая натура», и его исповедальный текст был тому слишком очевидным свидетельством. Уже сопроводительное письмо брату преподносило тему рукописи в почти еретическом ключе:

У меня была революция и Моцарт, революция – настоящее, а Моцарт – предвкушение будущего <…>[252 - Цит. по: Там же. С. 21.].

Первую часть этой фразы охотно цитировали в жизнеописаниях советского дипломата, вторая же – менее популярная – звучит двусмысленно: выходит, в грядущем мировая революция должна потесниться, уступив место маленькому человечку в пудреном парике, ублажавшему аристократов своей «мало понятной» массам музыкой?!

Между тем «вопрос о Моцарте» и других классиках «в пудреных париках» или еще более отдаленных музыкальных эпохах ставился в прессе весьма остро. В центре оказывалась проблема исполнительской интерпретации, одна из определяющих и для Чичерина. Но здесь речь шла уже не о «прививке» старинной музыке романтической амбивалентности и глубинного трагизма, а о принципиальной возможности ее существования в эпоху «восстания масс»:

Неладно обстоит у нас дело с идеологией воспроизведения «памятников художественной старины». И прежде всего вот что: в обычных наших отношениях к искусству отмерших эпох у нас тьма сумбурной недоговоренности, еще больше лицемерия, а больше всего безнадежного, однобокого трафарета. <…>

Бах, и Моцарт, и Гайдн имеет каждый у нас свою весьма помпезную и классически-штампованную этикетку. Еще бы Бах! Еще бы Моцарт, Гайдн! Их и исполнять нужно особо, специфично, собственным их стилем.

Так ли это? Конечно, не так.

<…> разве старое искусство застыло, разве оно мертво, не действенно?

Нет, конечно, оно живо и в средствах своей собственной выразительности. Но оно живо не для чувствующей современность массы, а для ограниченной группы людей, достаточно способных к дифференциации своих познавательных способностей – для тех, которые по своему специально-музыкально-культурному уровню способны аккамодировать ретроспективно на любые исторические явления.

Знаете так: на Баха один глазок, на Вагнера – другой, на Мило (т.е. Мийо. – М.Р.) и Пуленка – третий.

К этой «спецной» группе присоединяется еще слой лиц, просто искушенных в области искусства вообще. Им органически понятны приемы оперирования с набором оптических инструментов в отношении явлений различных эпох, приемы «ментального транспорта» из одного исторического ключа в другой[253 - Стрельников Н. «Дон-Жуан» // Жизнь искусства. 1924. № 43. С. 11. См. также: С.М. «Дон-Жуан» // Вечерняя газета. 1924. 13 окт. С.М. – предположительно, псевдоним музыковеда С.М. Майкапара или театроведа С.С. Мокульского.].

Искусство – живое для немногих – становилось явным претендентом на гибель в процессе «естественного отбора», ведь, как еще раз напоминал Н.М. Стрельников[254 - Стрельников Николай Михайлович (наст. фамилия Мезенкампф, 1888 – 1939) – композитор и критик, видный юрист. В 1909 г. окончил Училище правоведения. Композиции учился у Ц. Кюи, А. Житомирского, А. Лядова. В 1918 – 1927 гг. – зав. музыкального отдела петроградской газеты (с 1923 г. – журнала) «Жизнь искусства». С 1921 г. – зав. концертным отделом Петроградской филармонии, с 1922 г. до конца жизни – зав. музыкальной частью и дирижер ленинградского ТЮЗа. Приобрел известность как автор музыки «Холопки» – одной из первых советских оперетт (1929).],

<…> речь идет об искусстве сегодня, то есть о воздействии на массу наших дней <…>[255 - Стрельников Н. «Дон-Жуан». С. 11.].

Другой критик писал:

<…> «Дон-Жуан» Моцарта, при всей гениальности его музыкальных достижений, сейчас как опера, как произведение сценическое, безнадежно устарел и представляет только археологический, стилизационный интерес[256 - С.М. «Дон Жуан». С. 11. Действительно, моцартовский «Дон-Жуан» «не пришелся ко двору» в советском театре. Постановка 1924 г. в ЛГАТОБе оказалась почти исключением из репертуарной практики советского времени. Так, на сцену Большого театра после довольно регулярных обращений к ней на протяжении XIX в. она вернулась лишь в 1950 году (в новом переводе Н. Кончаловской). См.: Федоров В.В. Репертуар Большого театра СССР: В 2 т. 1757 – 1953. Т. 2. 1856 – 1955 / Вступ. статья В.П. Нечаева; ред. В.Г. Кононова, В.П. Нечаев. New York: N. Ross. Publ. Inc., 2001.].

Как идея «ментального транспорта» осуществлялась применительно к музыке Моцарта, может быть продемонстрировано на одном курьезном примере 1924 года.

После смерти Ленина устроители траурных мероприятий дважды обращались по одному и тому же поводу, связанному с музыкальным оформлением ритуала, к «народному поэту» (как его тогда постоянно именовали) В.Я. Брюсову с просьбой написать стихи для этой цели. Непосредственно в день смерти вождя 21 января был звонок из Моссовета с предложением сочинить текст к будущей кантате «На смерть вождя», в которую, согласно собственному свидетельству, «постарался ввести мотивы “похоронного марша” и “Интернационала”»[257 - Брюсов В.Я. Письмо Ю.М. Стеклову // Труды отдела рукописей ГБЛ. Вып. 29. М., 1967. С. 244.]. Соответствующая музыка была написана композитором и дирижером М.М. Багриновским[258 - [Брюсов В.Я.] На смерть Ленина. Кантата Валерия Брюсова. Музыка М.М. Багриновского / Вступ. статья Л.Б. Каменева. М., 1924.] и представляла собой контаминацию музыкальных мотивов нескольких революционных песен («Марсельезы», «Интернационала», «Смело товарищи, в ногу», «Вы жертвою пали»), которые почти анекдотично на сегодняшний вкус сменяли друг друга в духе «похорон зверями охотника» из «Марша в манере Калло» малеровской Первой симфонии. Опус датирован 22 января.

Вскоре после звонка из Моссовета последовал звонок из Большого театра, директор которого Е.К. Малиновская сообщила Брюсову о решении исполнять на похоронах Ленина «Реквием» Моцарта с новым текстом, который и предложили ему написать. «Герой труда», как именовала Брюсова Марина Цветаева, сел за новую работу, но, к великому его разочарованию, когда она была закончена, ему объявили, что заказ на новый «Реквием» отменен. Сочиненный тогда текст был опубликован уже много позже в посмертном сборнике поэта:

Все голоса:            Горе ! горе! умер Ленин.

Все голоса:            Горе! горе! умер Ленин.

Вот лежит он, скорбно тленен,

Вспоминайте горе снова!

Горе! горе! умер Ленин.

Вот лежит он, скорбно тленен,

Вспоминайте снова, снова!

Ныне наше строго слово!

С новой силой, силой строй сомкни!

Вечно память сохрани!

Сопрано,               Вечно память, память вечно —

тенор, бас

Альт                        Ленина.

Сопрано,                Сохрани!

тенор, бас

Альт                        Храни!

Все голоса             Память!

    ([24 января] 1924 года)[259 - Брюсов Валерий. Реквием. На смерть Ленина (Музыка Моцарта) // Брюсов Валерий. Неизданные стихотворения / Ред., предисл. и примеч. А. Тер-Мартиросяна. М., 1935. С. 297.].

Характерно, что впопыхах, в самый разгар организационных хлопот, к которым он неожиданно оказался причастен, Брюсов не заметил одной «крамолы», закравшейся в его тексты о почившем вожде. «Скорбно тленный» Ленин совершенно однозначно рифмуется с образом старого мира, который нашел себе место на страницах

следующего опуса Брюсова этих же дней, сочиненного 25 января на смерть Ленина: «Мир прежний сякнет, слаб и тленен…»[260 - Брюсов Валерий. Эра // Ленина нет… Стихи, посвященные памяти В.И. Ленина. М., 1924. С. 7.] Как бы то ни было, решением властей «тление» вождя было отменено, а вместе с ним и планировавшееся исполнение моцартовского Реквиема с новыми стихами. С вождем прощались в Колонном доме союзов под звуки кантаты Брюсова-Багриновского.

Возможно, это была единственная радикальная попытка идеологизации творчества Моцарта, предпринятая в советскую эпоху[261 - Хотя в качестве траурной музыки «Реквием» пытались привлечь и раньше. Так, его исполнение было запланировано в качестве грандиозной массовой акции в ноябре 1918 г. в Петрограде: «Вечером 6-го ноября с балкона Дворца Искусств раздадутся гулкие удары там-тама, призывающие почтить память героев революции. Затем с вышек Дворца трубачи три раза повторят призывную фразу ‘‘Туба-мирум’’. После того в помещении Дворца Искусств начнется исполнение Моцартовского ‘‘Реквиемa’’ лучшими силами современного музыкального искусства» (К октябрьским торжествам [хроника] // Жизнь искусства. 1918. № 2. 30 окт. С. 5). Но в запланированный день исполнение было без объяснения причин отменено (см.: Театр. Отмена Реквиема // Жизнь искусства. 1918. № 8. 6 нояб. С. 4).]. Оно, к счастью, избегло того почти неизбежного навязывания новых идеологических смыслов музыкальной классике, которой в это время та повсеместно подвергалась. К счастью – и к несчастью одновременно. Ведь оперы со столь «негибкими» в идеологическом отношении сюжетами оказались исключенными из театральных афиш. Только «Свадьба Фигаро» имела шанс выжить на советской сцене, поскольку соотносилась с темой социального протеста, обозначенной Бомарше, чья пьеса рассматривалась как одна из предвестий Французской революции. Хотя и ее появления на афише были нечастыми[262 - Так, в Большом театре эта опера впервые за советский период появилась в 1926 г. (дирижер М. Ипполитов-Иванов, режиссер А. Петровский). Следующий спектакль был поставлен только через 10 лет – в 1936-м (дирижер Ф. Штидри, режиссер Б. Зон), затем еще раз – через двадцать, в 1956-м (дирижер Б. Хайкин, режиссеры Б. Покровский и Г. Ансимов). Один раз «Свадьба Фигаро» была поставлена на сцене оперной студии Московской консерватории (1956), дважды в Москве прозвучала в концертном исполнении (1935 и 1948 гг.). В Ленинграде состоялось лишь две постановки – одна в МАЛЕГОТе в 1936-м (дирижер Ф. Штидри и И. Шерман, режиссер Б. Зон), другая – в оперной студии Ленинградской консерватории в 1953 г. И, наконец, за пределами двух столиц – в Киеве – также на сцене оперной студии консерватории (1940). Список, явно несоразмерный всемирной популярности сочинения.]. Все остальные сочинения воспринимались как некий анахронизм, неспособный на живой контакт с современностью. Моцарт остался вдали от авангардных исканий, превратившись в музейную ценность. Лишь его юношеской опере «Бастьен и Бастьенна» (написанной, когда композитору было всего 12 лет) довелось быть поставленной в новой эстетике сценического оформления с его характерной для революционной эпохи тиранией плаката и лапидарностью геометрических костюмов – в оперной студии Ленинградской консерватории 1925 года.

Этот спектакль, показанный на Зальцбургском фестивале 1928 года, в программе которого выступали Бруно Вальтер, Вильгельм Фуртвенглер, Макс Рейнгардт, Алессандро Моисси и другие мировые знаменитости, не затерялся в череде премьер, вызвав невероятный резонанс. Его постановщик, впоследствии известный ленинградский оперный режиссер Э.И. Каплан, вспоминая об этих гастролях, писал:

Печать не была единодушна в оценке спектакля, но именно эта расстановка сил и соотношений и определила наш примечательный успех[263 - Каплан Э.И. Жизнь в музыкальном театре / Предисл. И.Д. Гликмана и др. Л., 1969. С. 151.].

Однако рецензии по понятной человеческой склонности режиссер цитировал только положительные, если не сказать восторженные (за исключением одного отзыва – «Несомненно, Ленинградская опера потерпела фиаско»):

Газеты писали: «Не миланский “La Scala”, не нью-йоркский “Метрополитен” явились в этом году сенсацией фестшпилей. Наилучшее впечатление произвела прекрасно вышколенная, одаренная ленинградская молодежь. Моцарт с музыкальной стороны представлен прекрасно и совершенно “нетронутым”. Наряду с этим, актер у них стоит в центре театра. <…>». «Европа, прислушайся! Театр, как жизнь, умирает вечно, чтобы снова возрождаться. Именно это связывает людей с театром. Нет исторического театра, как нет исторической жизни. И требование постоянного моцартовского стиля было бы смертью Моцарту». «Дирижер С. Ельцин великолепно привел к подлинно моцартовскому звучанию оркестр Моцартеума. С полным правом режиссер спектакля мог заявить, что русские пожелали воспринять Моцарта не как музейный раритет, а как автора живого произведения. <…>»[264 - Там же.].

Обратим внимание, что в центре всех этих высказываний оказывалась та же проблема, которая представлялась наиболее актуальной для русских коллег: «живая» или «музейная» интерпретация музыки Моцарта. Одни в своем восприятии делали акцент на первой характеристике, другие на второй. Те и другие искренне полагали, что знают, каким должен быть «настоящий» Моцарт[265 - См. об этом также: Богданов-Березовский В. Советская опера в освещении иностранной печати (Гастроли Ленинградской оперной Студии в Зальцбурге) // Музыка и революция. 1928. № 9. С. 40 – 42.].

Асафьев, который был инициатором и самой постановки, и гастрольной поездки, постарался создать театру-студии хорошую рекламу в Австрии, напечатав в Вене предваряющую выступления ленинградцев программную статью «Театр, ставший музыкой», в которой излагал свои взгляды на будущее музыкального театра[266 - Gleboff Igor Das Musikgewordene Theater // Musikbl?tter des Anbruch. Wien, 1928. X. Jahrgang. Okt. Heft № 8. S. 275 – 277. В русском переводе впервые: Левиновский Владимир. Неизвестный Асафьев: театр, ставший музыкой. New York, 2003; Саратов, 2006. С. 513 – 515.].

Эстетический лозунг предстоящих выступлений звучал для австрийского зрителя так:

<…> предметность, конструктивизм и энергия – три основы современной оперы, «театра, ставшего музыкой <…>»[267 - Цит. по: Левиновский Владимир. Неизвестный Асафьев: театр, ставший музыкой. Саратов, 2006. С. 515.].

Моцарт, таким образом, помещался в контекст остро современных явлений и манифестов, в числе которых была и «новая вещественность», ярко заявившая о себе в это время на немецкоязычной сцене.

В корреспонденциях «Письма из Зальцбурга», публиковавшихся в вечерних выпусках ленинградской «Красной газеты» за август 1928 года, Асафьев описывал появление моцартовской оперы на зальцбургской сцене как конфликтную ситуацию:

Наша постановка «Бастьенны» направлена всецело против <…> музейного фетишизма, и потому именно она вызвала наибольшее озлобление обывательской части критики[268 - Цит. по: Каплан Э.И. Жизнь в музыкальном театре. С. 153.].

Эстетический конфликт обеими сторонами преподносился как идеологический. Идеологической была и основа той программы по преобразованию музыкального театра, которую Асафьев выдвинул по возвращении в Ленинград. В своем докладе в Институте истории

искусств он развивал тезисы, разработанные в содружестве с театроведом А.А. Гвоздевым: «Тезисы» об оперной реформе стали своего рода обобщением десятилетних пропагандистских усилий Асафьева в пересмотре репертуарной проблемы музыкального театра. Так, например, был выдвинут тезис о приближении оперного искусства к широкой зрительской и слушательской аудитории на основе «критического» подхода к накопленному пласту оперных произведений, поднят вопрос о современном прочтении оперной классики. Асафьева не оставляет мысль об издании целой серии памятников русской музыки XVIII в., французских опер от Люлли до Рамо, произведений венецианской школы XVIII в. (Паизиелло, Чимароза, Сарти), немецких классических опер и т.д.[269 - Левиновский Владимир. Неизвестный Асафьев: театр, ставший музыкой. С. 221.]

Направление работы над современным прочтением представляется довольно очевидным в свете программных заявлений Асафьева и практического опыта с «Бастьенной». Что же касается отбора репертуара, то моцартовским операм, по всей видимости, отводилась в нем роль неких «пролегомен» к мировому классическому репертуару различных исторических эпох. Ведь даже предварительные беседы Асафьева с Капланом о создании оперного театра-студии свелись к разговорам о Моцарте. Его место в истории мирового искусства трактуется с тех же позиций, что и у Чичерина – в функции «узлового пункта»: к нему все сходится, от него все продолжается.

Борис Владимирович даже начертил схему в виде пучка линий, сходящихся в точке. Точка – Моцарт. Линии означали: опера-seria, комическая опера (Чимароза, Глюк, Перголези, Гайдн и др.), зингшпиль, опера на улице, народный театр и т.д. Скрестившиеся в точке линии снова расходились во все стороны и тянулись от Моцарта – центра – в XIX век: к Россини, к Верди, к Веберу, Бизе, Оберу, Мейерберу и т.д.[270 - Каплан Э.И. Жизнь в музыкальном театре. С. 138.]

Но надежды на то, что Моцарт выдвинется в число фаворитов новой культурной политики, оказались несостоятельными.

Вопреки попыткам объявить его музыку «простой и здоровой», и Моцарт оперный, и Моцарт инструментальный в России 1920-х годов были поставлены под вопрос. Как уже говорилось, со стороны РАПМ поступало предложение ограничить исполнение Моцарта в СССР избранными оперными произведениями, да и то в концертном варианте[271 - См.: Лебединский Л. Концертная работа в рабочей аудитории. С. 9.]. Так и случилось: постепенно список моцартовских опер на афишах свелся к минимуму. До середины 1920-х столичные театры обращались к различным его опусам[272 - 1918 – «Похищение из гарема» (Новый театр п/у Ф. Комиссаржевского); 1920 – «Похищение из гарема» (ленинградский Театр комической оперы п/у К. Марджанова); 1920 – «Так поступают все» (Там же); 1924 – «Дон Жуан» (ЛГАТОБ); 1925 – «Похищение из сераля» (Малый петроградский гос. ак. театр); 1926 – «Свадьба Фигаро» (Экспериментальный театр – филиал ГАБТ).], но после 1926 года и до послевоенного периода в советском репертуаре остается фактически одно его название – «Свадьба Фигаро» (1936 – МАЛЕГОТ и ГАБТ[273 - Большой театр.]). Музыка Моцарта отправляется в «резервацию» единичных концертных исполнений, проходивших, благодаря инициативе венгерского дирижера-эмигранта Г. Себастьяна, на Всесоюзном радио в Москве. Так, «Волшебная флейта» прозвучала впервые в советское время именно там и только в 1934 году[274 - См.: Браудо Евг. «Волшебная флейта». Опера в концерте // Советское искусство. 1934. № 38 (204). 20 авг. Естественно предположить, что репутацию этой оперы могла поставить под сомнение ее широко известная связь с масонством. Г. Себастьян исполнил в период своей работы на московском радио также «Дон Жуана» (1934), «Свадьбу Фигаро» (1935) и «Похищение из сераля» (1936).]. В это же самое время центральная партийная печать указывала на сокращение присутствия Моцарта на театральных подмостках фашистской Германии[275 - «Моцарт все более отступает на задний план в программе оперных театров (Германии. – М.Р.), так как либретто оперы “Дон Жуан” якобы составлено евреем и, кроме того, нет уверенности в “арийском” происхождении других либреттистов Моцарта» (Моцарт под гнетом арийских параграфов [По столбцам зарубежной печати] // Правда. 1935. № 5. 5 янв.).].

Идеологи явно не знали, что делать с его абсолютно аидеологичным искусством. В кругах пролетарских художников оно воспринималось порой и как откровенно враждебное. Примечательна история с выдвижением лозунга «моцартианства» в писательской группе «Перевал» и развернувшейся в связи с этим публичной полемикой.

Тема «Моцарт – Сальери» послужила основой повести П. Слетова[276 - Псевдоним Петра Владимировича Кудрявцева (1897 – 1981). После роспуска «Перевала» в 1932 г. П. Слетов написал в серии ЖЗЛ две композиторские биографии: «Мусоргский» (М., 1934) и «Глинка» (М., 1935) – обе совместно с художницей и писательницей Верой Алексеевной Слетовой (Смирновой-Ракитиной).] «Мастерство» 1930 года[277 - Сюжет повести вкратце таков: ученик Мартино ожидает от скрипичного мастера Луиджи точных указаний по овладению ремеслом. Но тот их не дает, пытаясь разбудить в подмастерье творческий дар. В результате возникшей вражды Луиджи гибнет, но моральная победа остается за ним.], которая была воспринята как своего рода манифест объединения. Под «моцартианством» его лидеры понимали творчество «по наитию», что связывалось также с требованием «искренности». Обе эти позиции обосновывались как принципиально антагонистичные установкам формальной школы.

Антитеза «Моцарт – Сальери» у Слетова имела очевидные пушкинские корни, в пушкинском же контексте и осмыслялась как сторонниками Слетова, так и его критиками. В интерпретации последних «моцартианство» приобретало характер идеологической крамолы:

Какой смысл имела пушкинская постановка проблемы Моцарта? <…> Если мы возьмем в этом разрезе образ Моцарта, то он встает перед нами как отталкивание от определенного канона, феодально-дворянской эстетики. Но, с другой стороны, мы должны иметь в виду, что буржуазные тенденции Пушкина, отлившиеся в образе Моцарта, были буржуазными тенденциями, прогрессивными лишь для русских условий того времени. <…> Теперь спрашивается, какой смысл имеет лозунг моцартианства в наших условиях, в условиях пролетарской революции? <…> Образ Моцарта является в данном случае оболочкой, формой, маскировкой, прикрывающей совершенно иное содержание. Это опять-таки образ художника, который противопоставляет себя требованиям пролетарской революции, образ художника, который хочет быть вольным, свободным, неответственным за ту борьбу, которая сейчас происходит, образ художника, который хочет творить «нутром», который не признает дисциплины, никакого мировоззрения[278 - Против буржуазного либерализма в художественнои? литературе (Из дис – куссии о «Перевале»). Из выступления [М.] С. Гельфанда «Теоретическая и творческая платформа буржуазного либерализма» // Опыт неосознанного поражения. Модели революционнои? культуры 20-х годов: Хрестоматия / Сост. Г.А. Белая. М., 2001 (II). С. 245 – 246.].

Индивидуализм и психологизм моцартовского искусства, на котором пытался настаивать в своих неопубликованных записках Чичерин, могли только пополнить обвинительный акт, предъявляемый ему пролетарскими

художниками. Напрасно «перевальцы» пытались приписать Моцарту (через его alter ego – скрипичного мастера) репутацию революционера:

Слетов сделал своего Сальери представителем традиционного, неподвижного миросозерцания, защитником реакции, солдатом воинствующего католицизма. Наоборот, Луиджи у него – поборник революции[279 - Лежнев А. Мастерство или творчество? О литературной школе «Перевала» // Опыт неосознанного поражения. Модели революционной культуры 20-х годов: Хрестоматия. С. 404.].

Даже при самом благосклонном стремлении вписать Моцарта в когорту полезных революции авторов он, к сожалению, все-таки явно проигрывал «революционному» Бетховену:

Моцарт был идеологом молодого, подымавшегося класса, и потому его музыка в некоторой своей части близка нам. Правда, в ней нет волевого напора и напряжения, революционного пафоса и борьбы, которые имеются в музыке Бетховена – идеолога буржуазии революционного периода[280 - Штейнпресс Б. Моцарт // Вопросы пролетарской музыки, 1930. № 6. С. 17. Штейнпресс Борис Соломонович (1908 – 1986) – музыковед. Окончил московский Музыкальный техникум им. А.Н. Скрябина (1927). В 1926 г. вступил в Ассоциацию пролетарских музыкантов и начал выступать в печати. В 1931 г. окончил Московскую консерваторию (фортепиано – К. Игумнов), в 1936 г. аспирантуру (история музыки М.В. Иванов-Борецкий), одновременно преподавал там. Работал затем в Свердловской консерватории (1936 – 1937, 1942 – 1943), в Центральном заочном муз. – пед. институте (зав. кафедрой истории музыки – 1939 – 1941), в Свердловском музыкальном училище (зав. муз. – теор. отделением – 1941 – 1943). Член редколлегии, секретарь, зав. редакцией журнала «Пролетарский музыкант» (1930 – 1931), журнала «За пролетарскую музыку» (1931 – 1932), сотрудник редакции газеты «Уральский рабочий», а также завлит и лектор Свердловской филармонии (1936 – 1937, 1941 – 1943). Редактор нотной серии «Музыка – массам» (1929 – 1931), научный редактор издательства «Советская энциклопедия» (1938 – 1940, 1943 – 1959), а впоследствии редактор-составитель и автор ряда музыкальных словарей и научно-энциклопедических изданий, сборников и исследований по истории русской и зарубежной музыки.].

В конечном итоге разница бетховенского и моцартовского оркестра обусловлена разницей звукового содержания: Бетховен с его волей к победе и огромным динамизмом, с огромной напряженностью, с огромной социальной заостренностью – с одной стороны, и творчество «счастливого», «солнечного» Моцарта – с другой – творчество, лишенное социальной остроты.

<…> Психоидеология дворянства в значительной степени определяет еще характер творчества Моцарта; только в творчестве Бетховена буржуазия осознала себя в музыке как класс, противопоставленный в открытой схватке аристократии. Эта разница психоидеологических комплексов определила разницу звукового содержания, а вместе с тем и разницу тембрового опосредствования.

<…> Творчество Моцарта, не знающее призывов к борьбе, не зовущее к победе, не могло знать остроты конфликтов. Если у Бетховена мы видели взаимодействие дифференцированных тембровых групп (и взаимодействие отдельных слагаемых внутри группы), то для Моцарта, при ведущем значении струнных, характерна суммарность оркестрового звучания. Не переступая и не пытаясь переступить границу невозмутимой ясности, Моцарт, естественно, не нуждался в огромных нарастаниях, в огромной тембровой мощи, в огромном напряжении: ему вполне хватало натуральных (медных) инструментов, и никогда его творчество не сталкивалось с пределом их возможностей[281 - Веприк А. К вопросу о классовой обусловленности оркестрового письма. О методах преподавания инструментовки. Ч. 1. М., 1931. С. 87, 88, 93. Веприк Александр Моисеевич (1899 – 1958) – музыковед и композитор. В 1914 г. окончил Лейпцигскую консерваторию (фортепиано – К. Вейдлинг), в 1923 г. – Московскую консерваторию (композиция – Н.Я. Мясковский), занимался в Петроградской консерватории (1918 – 1921, композиция – А.М. Житомирский). Работал в Музо Наркомпроса в Птерограде. Науч. сотрудник Главпрофобра (1925 – 1929), ГАИСа (с 1929 г.), действ. член ГАХН и ГАИС (1930 – 1932). В 1927 г. командирован в Австрию и Германию для ознакомления с системой профессионального музыкального образования. Преподаватель Московской консерватории (с 1923 г., профессор в 1930 – 1943 гг.). Автор трудов по инструментовке.].

Вскоре за Моцартом и Гайдном, наделенными характеристикой «оптимистов», прочно закрепилась репутация подготовителей бетховенского стиля. Коннотациями их имен становится определения «здоровый», «народный». Не обходится и без специфически бетховенских коллизий «борьбы», «преодоления», а также уподоблений музыкальной речи – вербальной:

Музыка Гайдна и Моцарта отражает новое, многостороннее и оптимистическое жизневосприятие. Шаг за шагом преодолеваются… рамки феодального чопорно-галантного искусства. Композиторы открывают доступ мощной и здоровой струе народной песни (она играет особую роль у Гайдна). Мелодический язык становится все более выразительным и уподобляется взволнованной, свободно льющейся живой речи, повествующей о разнообразнейших человеческих переживаниях. Складываются новые формы музыкального мышления, основанные на смене, борьбе и развитии контрастирующих музыкальных образов[282 - Шавердян А. Симфонии Бетховена (путеводитель). М., 1936. С. 13. Шавердян Александр Исаакович (Богданов, Искандер, М.А., 1903 – 1954) – музыковед, общественный деятель. Музыкой начал заниматься в Тбилиси (теория музыки – Х.С. Кушнарёв). Учился в Ленинградской консерватории (1924 – 1925, композиция – В.П. Калафати, М.М. Чернов). В 1931 окончил историко-теоретический факультет Московской консерватории, преподавал там же (1931 – 1934). Печатался в журналах РАПМ. Гл. ред. муз. вещания Всесоюзного радиокомитета (1928 – 1936). Зам. отв. редактора газеты «Музыка» (1937). Сотрудник газет «Советское искусство» (с 1938), «Известия» (1941). Зав. муз. частью Армянского театра оперы и балета (1941 – 1945). Сотрудник сектора истории и теории музыки АН Арм. ССР (1946 – 1947). Председатель комиссии по музыковедению и музыкальной критике при Московской организации СК СССР (1946 – 1950). Консультант Большого театра по вопросам репертуара (1947 – 1949), член Худ. совета Управления по делам искусств Мосгорисполкома (1953 – 1954). Автор статей и брошюр по вопросам оперы и советской музыки.].

В результате «Моцарт и Гайдн» образовали в советской музыкальной прессе такую же нераздельную «сиамскую пару», которую в начале 1920-х критики сформировали из Мусоргского и Бетховена. Однако, в отличие от них, венские классики оказались в незавидной роли бодрых предтеч монументального революционера и симфониста.

Но нет худа без добра: редуцированный в советской культуре до формата «инструментального композитора» Моцарт укрылся от всевластия слова. Музыка его спаслась от идеологических перетолкований тоталитарной эпохи. В отличие от «советского Бетховена», «советского Глинки», «советского Чайковского», о которых речь впереди, «советский Моцарт» так и не родился. Не удалось его приручить и нацизму.

I.6. «Вопрос о романтизме»

Особое положение заняла в идеологической работе первых советских десятилетий музыка романтизма. Именно романтизм составлял львиную долю репертуара, любимого публикой и

исполнителями. Музыка романтизма отвечала и исполнительской стилистике, наследуемой от XIX века, – традиции, которая оставалась живой и для слушателей, и для музыкантов. Однако оценка художественных достоинств и идеологической специфики романтизма как музыкального стиля в пропаганде и подцензурной публицистике была весьма неоднозначной. Официальная установка формулировалась так:

Несмотря на то что романтизм – явление по существу упадочное, будучи искусством усталости и разочарования, – в нем было немало положительного и ценного[283 - Чемоданов С. История музыки с связи с историей общественного развития. Очерк марксистского построения истории музыки. С. 140.].

Отсутствие ясной политической позиции по отношению к искусству романтизма прямо отражалось на характере литературы о нем 1920-х годов. Во-первых, ее количество явно не соответствовало статусу явления, во-вторых же, и сам восторженный тон преподнесения романтических художников зачастую не корректировался какими-либо оговорками политической направленности[284 - См., например: Глебов И. Шопен. Опыт характеристики. М., 1922.].

Дать четкие идеологические ориентиры во взглядах на проблему музыкального романтизма взял на себя труд Луначарский в 1928 году. В качестве точки отсчета им была предложена обобщающая схема смены социальных укладов, в которой «каждый класс может занимать 4 позиции»:

Во-первых, он может быть господствующим классом, полным силы, веры в себя, имеющим перед собой широкие перспективы <…>.

Во-вторых, класс может находиться в состоянии упадка. <…> Идеологически класс, находящийся в таком положении, должен испытывать тревогу за свое существование. В нем должны развиваться то косно-консервативные, враждебные интересам всего общественного целого направления, то упадническо-пораженческие.

В-третьих, класс может находиться в состоянии повышения. Это бывает тогда, когда господствующий класс размыт растущими производительными силами, и эти новые силы начинают выдвигать из глубины другой класс, которому и суждено поднять свои паруса на новый ветер и сделаться, после революционного переворота, новым господином положения.

В-четвертых, класс может находиться в состоянии полной подавленности, когда всякие попытки подняться с общественного дна являются безнадежными.

В соответствии с этим и осуществляются различные виды того, что можно назвать классикой и романтикой[285 - Луначарский А. Романтика // Музыка и революция. 1928. № 10 (34). С. 3 – 4.].

Далее Луначарский разъясняет, что только эпоха расцвета может порождать классическое искусство:

Все остальные позиции более или менее заражены романтикой[286 - Там же. С. 4.].

Это вытекает из его определения «романтики» как такого явления, при котором

<…> форма не охватывает содержания, т.е. мастерство отстает от поставленных жизнью проблем, или форма остается пустой за отсутствием таких питающих проблем[287 - Там же.].

Таким образом романтизму вменяется в вину разрыв «формы» и «содержания». Последнее, правда, заменяется уклончивым эвфемизмом «общественно-психологический материал»[288 - Там же.].

Подобный «разрыв», по Луначарскому, возможен и в культуре класса, находящегося в «состоянии упадка» и «полной подавленности», и «в состоянии повышения». «Боевая, оптимистическая романтика», наткнувшись на «непреодолимое сопротивление», может приобретать «характер уныния или бурного отчаяния».

Тем не менее характернейшим признаком романтики поступательно-развивающегося класса является его титанизм, его богоборчество, его жизненная сочность, часто варварская и неуклюжая[289 - Там же. С. 5.].

Характеризуемая с этих теоретических позиций история музыкального романтизма приобретала в обрисовке Луначарского следующий вид:

Романтика Бетховена есть романтика воинственно-поступательная. Она питается теми же корнями, какими питалась Французская революция и те все революционные течения, которые ее окружали и дополняли. Романтика последующих композиторов – Шуберта, еще в большей мере Шумана, и Шопена – представляла собой переход к романтике уныния и пессимизма. Мощного порыва вперед больше не было. <…>

Вагнер в первой части своего творчества отражает высокий подъем революции 1848 года (как Берлиоз отражал во Франции революционные отроги Великой Французской революции <…>). О позднейшем Вагнере мы уже говорили, как о романтике упадка. <…>

В русской музыке мы имели огромный взлет творчества, совпадаюший с развитием буржуазии и приобретением на этой почве огромного влияния аванпостами мелкой буржуазии, в лучших своих представителях приходившей даже к социалистическому народничеству. Отсюда романтика «могучей кучки», удачно опиравшейся на фольклор, и жизнерадостная, самоутверждающаяся, подчас зараженная известным радикализмом опера Римского-Корсакова. Мистическая опера позднейшего Римского-Корсакова знаменует собою тот упадок надежд, то разочарование, которые с наибольшей яркостью проявились в 80-х годах[290 - Луначарский А. Романтика. С. 6.].

Попытка диалектичного рассмотрения феномена музыкального романтизма с его «упадками» и «восхождениями», предпринятая Луначарским, далеко не всегда находила продолжателей. Так, в трехтомном труде Е.М. Браудо «Всеобщая история музыки» романтизму было дано следующее определение:

Движение, именуемое в литературе и искусстве «романтизмом», возникло в период усталости европейской буржуазии от борьбы за свое социальное освобождение, в эпоху националистической реакции после могущественного подъема, вызванного грозой Французской Революции. Романтизм был своего рода бегством от действительности в область бессознательного, в мир фантастики[291 - Браудо Е. Всеобщая история музыки: В 3 т. Т. 2 (От начала 17 до середины 19 столетия). М., 1925. С. 168.].

Настоятельная необходимость увязать романтизм с социальными потрясениями XIX века и тем самым подчеркнуть его родственность новой революционной эпохе вступала в серьезное противоречие с необходимостью объяснить религиозные и/или мистические мотивы в творчестве некоторых виднейших романтиков. При этом случалось, что подобные работы сопровождались «критикой слева» непосредственно в предпосланных им редакционных предисловиях (впрочем, публикация таких «поправляющих предисловий» была распространенной советской практикой до середины 1930-х годов). Так, брошюра И.И. Соллертинского[292 - Соллертинский Иван Иванович (1902 – 1944) – музыковед. Изучал в Петроградском университете германо-романскую филологию и испанскую классическую литературу (1921 – 1924) и историю театра в Институте истории искусств (окончил в 1923 г., аспирантуру в 1929 г.), брал уроки дирижирования у Н. Малько. С 1923 г. преподавал различные дисциплины в вузах Ленинграда, в том числе в консерватории (с 1936 г., профессор – с 1939 г.). С конца 1920-х – лектор и советник по репертуару Ленинградской филармонии, впоследствии художественный руководитель. Легендарный оратор, полиглот, автор критических рецензий, брошюр и статей по истории музыки и проблемам советского искусства.] о Берлиозе – первое подробное исследование его творчества на русском языке – предварялась неподписанным вступлением (по всей вероятности, принадлежавшим редактору

этого издания С.И. Шлифштейну[293 - Шлифштейн Семен Исаакович (1903 – 1975) – музыковед. Окончил Московскую консерваторию в 1929 г. (фортепиано – Ф.М. Блуменфельд). Зав. муз. частью Моск. филармонии (1929 – 1931). Ред. книжн. ред. Музгиза (1931 – 1932), конц. ред. Всесоюзного радиокомитета (1932 – 1933). Зав. худ. отд. Московской филармонии (1933 – 1935), зав. муз. ред. газ. «Советское искусство» (1937 – 1938). Консультант по вопросам музыки Комитета по делам искусств при Совнаркоме СССР (1940 – 1944). Редактор-составитель сборников, справочников и т.д., автор статей и книг о русских, советских и зарубежных исполнителях и композиторах.]), предуведомлявшим читателя об ошибках музыковеда:

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/marina-raku/muzykalnaya-klassika-v-mifotvorchestve-sovetskoy-epohi/?lfrom=931425718) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes

1

См.: Classical // The Oxford Dictionary of Music / Ed. Michael Kennedy. Oxford, 2007. [Эл. ресурс]. – Режим доступа: http://en.wikipedia.org/wiki/Classical_music#cite_ref-Music_2007_1 – 1. Дата обращения: 23.07.2007.

2

См. об этом: Махов А.Е. Ранний романтизм в поисках музыки. Слух, воображение, духовный опыт. М., 1993.

3

Подробнее об этом: Раку Марина. О «присвоении дискурса» и рождении социальной утопии из духа музыки (Б. Шоу как «совершенный вагнерианец») // Новое литературное обозрение. 2000. № 46. С. 42 – 56; Она же. Сотворение мифа: «Летучий голландец» // Процессы художественного творчества. Вып. 9. Сб. тр. 169. М., 2007. С. 126 – 153; Она же. Вагнер: Путеводитель. М., 2007.

4

См. об этом: Гервер Л. Музыка и музыкальная мифология в творчестве русских поэтов (первые десятилетия ХХ века). М., 2001.

5

Луначарский А.В. О музыкальной драме // Луначарский А.В. В мире музыки. М.; Пг., 1923. С. 3.

6

Среди работ последних десятилетий см., например: Кац Б. Музыкальные ключи к русской поэзии. Исследовательские очерки и комментарии. СПб., 1997; Buckler Julie A. The Literary Lorgnette: Attending Opera in Imperial Russia: Stanford Univ. Press, 2000.

7

См. об этом: Сальникова Екатерина. Советская культура в движении: от середины 1930-х к середине 1980-х. Визуальные образы, герои, сюжеты. М., 2008.

8

См., например: Schwindt-Gross, Nicole Drama u. Diskurs. Zur Beziehung zwischen Satztechnik u. motivischen Prozess an Beispiel der durchbrochenen Arbeit in den Streichquartetten Mozarts und Haydns. Laaber: Laaber-Verlag, 1989; Brenk Markus. Die Musik der 20-er Jahre: Studien zum ?sthetischen und historischen Diskurs, unter besonderer Ber?cksichtigung von Kompositionen Ernst Tochs. Fr.a.M.; Berlin; Bern; New York; Paris; Wien: Peter Lang, 1999; Geck Martin Zwischen Romantiк und Restauration. Musik im Realismus-Diskurs 1848 – 1871. B?renreiter, Kassel u. J.B. Metzler, Stuttgart u. Weimar, 2001. «Diskursgeschichte» стала неотъемлемой составной частью музыковедческих специализаций, постоянно присутствуя в лекционных списках музыковедческих факультетов немецких университетов и консерваторий, о чем свидетельствует статистика, приведенная в третьем номере журнала Musikforschung за 2002 г.

9

Бернандт Г.Б., Ямпольский И.М. Кто писал о музыке. Биобиблиографический словарь музыкальных критиков и лиц, писавших о музыке в дореволюционной России и СССР: В 3 т. М., 1971 – 1989; Бернандт Г.Б., Ямпольскии? И.М. Советские композиторы и музыковеды: Справочник: В 3 т. Т. 1. А – И. М.:, 1978; Григорьев Л., Платек Я. Советские композиторы и музыковеды: Справочник: В 3 т. Т. 2. К – Р. М., 1981; Григорьев Л., Модин А., Платек Я. Советские композиторы и музыковеды: Справочник: В 3 т. Т. 3. Ч. 1. С – Ф. М., 1989; Музыкальная энциклопедия: В 6 т. / Гл. ред. Ю.В. Келдыш. М., 1973 – 1982; Музыкальный словарь Римана / Пер. с нем. 5-го изд. Ю.Д. Энгеля, расшир. и доп. М. – Лейпциг, 1901. Данные о псевдонимах почерпнуты в основном из труда И.Ф. Масанова (Словарь псевдонимов русских писателей, ученых и общественных деятелей: В 4 т. / Подгот. к печати Ю.И. Масанов; Ред. Б.П. Козьмин. М., 1956 – 1960), но расширенного и дополненного в электронном научном издании «Словарь псевдонимов русских писателей, ученых и общественных деятелей» (ЭНИ «Словарь псевдонимов»// Фундаментальная электронная библиотека «Русская литература и фольклор». – Режим доступа: http://feb-web.ru/feb/masanov/map/0.htm).

10

О его деятельности в этом качестве речь пойдет в главе I.

11

Крупская Н.К. Мои ответы на анкету Института мозга в 1935 году // Воспоминания о Владимире Ильиче Ленине: В 10 т. Т. 2. Н.К. Крупская: Сборник воспоминаний / Сост. В.С. Дридзо, С.У. Манбекова. М., 1989. С. 370.

12

Луначарский А.В. Задачи искусства // Рабочий и театр. 1924. № 1. С. 5 – 7.

13

Иванов-Борецкий Михаил Владимирович (1874 – 1936) – историк музыки, музыкальный критик и композитор. В 1896 г. окончил юридический факультет Московского университета. Композицией занимался у Н.С. Кленовского в Москве и у Н.А. Римского-Корсакова в Петербурге. В 1901 – 1905 гг. учился в консерватории во Флоренции (история музыки – А. Фалькони). Один из учредителей общества «Музыкально-теоретическая библиотека». С 1921 г. действительный член (и ученый секретарь) Государственного института музыкальной науки (ГИМНа), позднее – Государственной академии художественных наук (ГАХН, с 1930 г. – Государственной академии искусствознания, ГАИС). С 1922 г. профессор Московской консерватории (МГК), организатор научно-исследовательского отдела (МУНАИС – с 1923 г.), проректор по учебной работе (1929 – 1930), руководитель историко-теоретической кафедры и института аспирантуры (1932 – 1934). Принимал участие в ряде дореволюционных и советских энциклопедических изданий. Среди учеников – Д.В. Житомирский, Ю.В. Келдыш, Т.Н. Ливанова, Л.А. Мазель, А.А. Соловцов, В.Э. Ферман и др.

14

Иванов-Борецкий М. Пути музыки и революции // Музыкальная новь. 1923. № 1. С. 18. Закрытие музеев русской иконописи, которое казалось невозможным маститому профессору, было уже не за горами. Основанный в 1918 г. Московский Музей иконописи и живописи им. И.С. Остроухова прекратил свое существование уже в 1929 г.

15

Шульгин Лев Владимирович (1890 – 1968) – композитор, педагог и музыкальный деятель. В 1914 г. окончил Петербургскую консерваторию (композиция – Я. Витолс). После окончания работал в Пятигорске, в 1918 г. – в Ростове-на-Дону. С 1920 г. – инструктор по музыке в Политуправлении Красной армии, заведующий информационным отделом Пролеткульта. В 1921 – 1933 гг. – заведующий Агитационно-просветительским отделом Музсектора Госиздата, один из организаторов Ассоциации пролетарских музыкантов. Один из руководителей Объединения революционных композиторов и музыкальных деятелей (ОРКИМД, 1925 – 1929). Ответственный редактор журнала «Музыка и революция» (1926 – 1928). С 1934 г. – директор Музыкального техникума при Военной академии им. Фрунзе. С 1936 г. – директор и педагог Узбекской оперной студии при МГК, с 1938 – преподаватель Туркменской студии там же.

16

Шульгин Л. Современное музыкальное творчество и предпосылки нашей творческой работы // Музыкальная новь. 1924. № 4. С. 17.

17

Соловцов Анатолий Александрович (А. Громан, Громан-Соловцов А.Г., Ганс Сакс, 1898 – 1965) – музыковед и пианист. В 1931 г. окончил Московскую консерваторию (история музыки – М.В. Иванов-Борецкий, теория – Н.С. Жиляев). С 1924. – музыкальный критик, с 1926 г. – член РАПМ, в конце 1920-х – редактор на радио. Позже – преподаватель Московской консерватории, редактор журнала «Советская музыка» и Музгиза.

18

Соловцов

Анатолий. Об усвоении старой культуры // Музыка и Октябрь. 1924. № 1. С. 17.

19

Наши задачи [редакционная статья] // Музыкальная культура. 1924. № 1. С. 4.

20

Рославец Николай Андреевич (Н. Ар-ц., Ник. Р., 1881 – 1844) – композитор, музыкальный деятель. В 1902 – 1912 гг. учился в Московской консерватории (скрипка – И.В. Гржимали, композиция – С.Н. Василенко, контрапункт, фуга и форма – М.М. Ипполитов-Иванов, А.А. Ильинский). В 1919 г. – председатель правления Московского губернского управления Всерабис (Всесоюзный профессиональный союз работников искусства). В 1921 – 1923 гг. – профессор и ректор Харьковского музыкального института, зав. отделом художественного образования Наркомпроса УССР. С 1923 г. – преподаватель Московского музыкального политехникума, редактор Главреперткома, уполномоченный главлита по Государственному музыкальному издательству. С 1924 г. – отв. редактор журнала АСМ «Музыкальная культура», член правления АСМ. В 1931 – 1933 гг. – заведующий музыкальной частью Узбекского музыкального театра и музыкальный руководитель Радиоцентра в Ташкенте. В 1933 возвращается в Москву, где вновь преподает в политехникуме, работает редактором Радиокомитета (до 1935 г.), в 1936 – 1938 гг. – политредактор Реперткома (Репертуарного комитета), в 1939 г. – художественный руководитель Цыганского ансамбля ВГКО (Всероссийского гастрольно-концертного объединения). Обосновал композиционный метод «синтетаккорда» – один из наиболее ранних вариантов серийной техники.

21

[Б.п.] Диспут о концертной практике и концертной политике. 25 марта в Мал. зале консерватории // Музыка и Октябрь. 1926. № 3. С. 13.

22

Рославец Ник. Назад к Бетховену // Рабочее искусство. 1927. № 49 (91). С. 3 – 4.

23

Приведу характерный образчик стиля его нападок на классику: в одной из статей, критикующих репертуарную политику Большого театра, он называет «Фауста» Гуно «такой старой клячей, которой пора на живодерню» (Ник Р. [Рославец Н.А.] О четырех «китах» московского оперного сезона // Музыкальная культура. 1924. № 1. С. 70). См. об этом также: Власова Е.С. 1948 год в советской музыке. Документированное исследование. М., 2010. С. 45.

24

Лебединский Лев Николаевич (1904 – 1992) – музыковед. Во время Гражданской войны служил в ЧК. В 1930 г. окончил Московскую консерваторию. Один из организаторов и руководителей Ассоциации пролетарских музыкантов (в 1925 – 1930 гг. – председатель, в 1930 – 1932 гг. – ответственный секретарь). Зав. муз. секцией Института литературы, искусства и языка Комакадемии (1930 – 1932). Зав. массовым сектором Союза композиторов СССР (1934 – 1935). Научный сотрудник фольклорной секции Института этнографии АН СССР (1935 – 1939). Музыкальный консультант Управления по делам искусств БашкАССР (1939 – 1940). Отв. секретарь комиссии по РСФСР и помощник по творческим вопросам председателя оргкомитета Союза композиторов СССР (1940 – 1941). Зав. фольклорной редакцией издательства «Советский композитор» (1955 – 1965). Председатель объединенной фольклорной комиссии Союза композиторов РСФСР и Московского союза композиторов (1962 – 1969). Один из руководителей Всесоюзной комиссии по народному музыкальному творчеству Союза композиторов СССР (1971 – 1974).

25

[Б.п.] Диспут о концертной практике и концертной политике. С. 14.

26

Сабанеев Леонид Леонидович (Л.С., Л. Саб., Л. Сабан., С., Л. С-в. и др., 1881 – 1968) – музыковед. Уч. у Н.С. Зверева (фортепиано), Н.М. Ладухина и С.И. Танеева (теория музыки). Окончил Московский университет по двум факультетам (магистр математики – с 1905 г., профессор МГУ – с 1918 г.), одновременно Московскую консерваторию у П.Ю. Шлецера (фортепиано). По окончании консерватории занимался у Н.А. Римского-Корсакова (композиция). Прославившийся до революции прежде всего своими многочисленными работами о Скрябине, известный своей приверженностью «современничеству», с 1922 г. он стал президентом Ассоциации современной музыки. С 1921 г. – член правления и заведующий музыкальной секцией Академии художественных наук (ГАХН), действительный член и председатель ученого совета Института музыкальной науки (ГИМН). Работал музыкальным обозревателем газет «Правда» и «Известия», регулярно печатался в журналах АСМ «К новым берегам», «Музыкальная культура», «Современная музыка». В 1920-х гг. издал несколько обобщающих исследований по истории музыки. С 1926 г. – в эмиграции (Франция, Англия, США). Одна из наиболее заметных фигур в советской музыкальной культуре первой половины 1920-х гг. Значение его деятельности и степень влияния на культурную ситуацию этого периода традиционно преуменьшались в советском музыковедении, ограничиваясь ролью «скрябиниста». Однако нужно признать справедливой оценку Риты Макаллистер и Иосифа Райскина: «Взгляды Сабанеева были чрезвычайно влиятельны на протяжении первых лет советского строя» (McAllister R., Rayskin I. Sabaneyev, Leonid Leonidovich // The Revised New Grove Dictionary of Music&Musicians [in 29 vol.] / Ed. by Stanley Sadie. L., 2001. Vol. 22. Р. 61 – 62).

27

Известный музыкальный критик А. Цуккер восклицал на том же собрании: «Уважаемой критики нет. Это позор. Сабанеевская “История русской музыки” сплошной ужас, а выдается за марксизм» ([Б.п.] Диспут о концертной практике и концертной политике. С. 14).

28

Держановский Владимир Владимирович (1881 – 1942) – музыкальный деятель, критик, редактор и издатель журнала «Музыка» (1910 – 1916). В 1917 г. – сотрудник музыкального отдела Наркомпроса. В начале 1920-х организатор и зав. нотным отделом акционерного общества «Международная книга». Редактор журналов «К новым берегам» (1923) и «Современная музыка» (с 1924 г.). Один из лидеров музыкального современничества и основателей Ассоциации современной музыки.

29

См., например: Держановский Вл. Оперно-концертный фронт // Музыкальная культура. 1924. № 3. С. 229 – 239.

30

[Б.п.] Диспут о концертной практике и концертной политике. С. 14.

31

«Ведь находкой, кладом является в наше время возможность в течение полугода ознакомиться с вокальной литературой в столь широком объеме» (Лебединский Л. О концертах Райского // Музыка и Октябрь. 1926. № 1. С. 20 – 21).

32

Проколл – Производственный коллектив студентов-композиторов Московской консерватории, организованный в 1925 г. В его состав входили А.А. Давиденко, В.А. Белый, Б.С. Шехтер, М.В. Коваль, Н.К. Чемберджи, З.А. Левина, С.Н. Ряузов, Д.Б. Кабалевский и др.

33

Лебединский Л. Концертная работа в рабочей аудитории // Пролетарский музыкант. 1929. № 2. С. 9.

34

Богданов А. Критика пролетарского искусства // Богданов А. Искусство и рабочий класс. М., 1918. С. 55 – 56.

35

Луначарский А. Предисловие // Майкапар С.М. Значение творчества Бетховена для нашей современности. М., 1927. С. 7.

36

Чемоданов Сергей Михайлович (С.Ч., Че, Эс., 1888 – 1942) – музыковед. Был исключен из университета за участие в студенческой забастовке. Окончил экстерном Московский университет как историк (1912), в 1916 г. – Московскую консерваторию (фортепиано – К. Игумнов). С 1912 г. выступал в Москве как лектор (с 1917 г. – в Тифлисе). В 1923 – 1931 гг. работал в 1-м Московском университете, в 1923 – 1942 гг. – в ГИТИСе (ЦЕТЕТИСе), в 1933 – 1941 гг. – в ИФЛИ (Институте философии, литературы и искусства), Литературном институте, Драматическом училище им. М.С. Щепкина. Один из популярных лекторов довоенной Москвы, автор радиопередач и музыкальный критик.

37

Чемоданов

С.М. История музыки в связи с историей общественного развития. Опыт марксистского построения истории музыки. Киев, 1927. С. 6.

38

Эмигрировав в 1926 г., Л. Сабанеев оказался одной из жертв «естественного отбора» в сфере советской музыки.

39

Сабанеев Л. Всеобщая история музыки. М., 1925. С. 8.

40

Там же. С.23.

41

Сабанеев Л. Музыка после Октября. М., 1926. С. 158 – 159.

42

Сабанеев Л. Всеобщая история музыки. С. 14 – 15.

43

Сабанеев Л. История русской музыки. М., 1924. С. 4.

44

Сабанеев Л. Всеобщая история музыки. С. 7.

45

Там же. С. 4.

46

Сабанеев Л. Всеобщая история музыки. С. 124.

47

Там же. С. 14.

48

Порой Сабанеев изъясняется едва ли не в терминах и понятиях П. Бурдье. Так, например, он пишет: «<…> романтическая идея славы художественной <…> играет в искусстве своего рода роль обменной ценности на ряду с чисто-экономическими благами, порождаемыми широким спросом на музыкальный продукт» (Там же. С. 15).

49

Луначарский А.В. Культурное значение музыки Шопена // В мире музыки. Статьи и речи. 2-е изд., доп. / Сост. и коммент. Г.Б. Бернандт и И.А. Сац. М., 1971. С. 31.

50

Чемоданов С.М. История музыки в связи с историей общественного развития. Очерк марксистского построения истории музыки. С. 14.

51

См. об этом: Nowack Natalia. Grauzone einer Wissenschaft. Musiksoziologie in der DDR unter Ber?cksichtung der UdSSR. Weimar, 2006; а также: Букина Т.В. Музыкальная наука в России 1920 – 2000-х годов (очерки культурной истории). СПб., 2010.

52

Сабанеев Л. История русской музыки. С. 4.

53

Сабанеев Л. Всеобщая история музыки. С. 19.

54

Обратим внимание на рост интереса в советском обществе этого времени к проблемам генетики, отразившийся, в частности, на появлении в 1927 г. Общества генетического изучения музыкальных профессий.

55

Калтат Лев Львович (1900 – 1946) – музыковед. В 1926 г. окончил Московскую консерваторию как пианист (класс К.Н. Игумнова), в 1930 г. – музыкально-научное отделение консерватории (класс М.В. Иванова-Борецкого). Сотрудник Пролеткульта (1920 – 1921). Муз. руководитель Московского передвижного театра (1921 – 1922). Научный сотрудник Государственного института музыкальной науки (ГИМН, 1922 – 1924). Пианист московских рабочих клубов (1924 – 1929). Редактор книжного отдела Музгиза (1929 – 1933). Работал в редакциях журналов «Музыкальное образование», «Говорит СССР», сотрудничал с журналами «Музыкальная новь», «Музыка и Октябрь», «Пролетарский музыкант», «За пролетарскую музыку», «Советская музыка». Редактор Всесоюзного радиокомитета (1933 – 1942). Служил в Центральном ансамбле Краснофлотской песни и пляски (1942 – 1944), в издательстве Советской администрации в Лейпциге (1946).

56

Калтат Л. Об эротической музыке // Музыкальная новь. 1924. № 10. С. 18.

57

Сабанеев Л. Всеобщая история музыки. С. 22. В тексте книги Сабанеевым неоднократно используется выражение «естественный подбор», тогда как сам соответствующий раздел озаглавлен «Естественный отбор».

58

Там же. С. 26 – 27.

59

Сабанеев Л. Музыка после Октября. С. 119 – 120.

60

Бухарин Н.И. Ленинизм и проблема культурной революции (Речь на траурном заседании памяти В.И. Ленина 21 января 1928 г.) // Бухарин Н.И. Избранные произведения / Под ред. Г.Л. Смирнова и др. М., 1988. С. 378.

61

Любимова Н. Рабочий и музыка // Музыкальная новь. 1924. № 10. С. 10. Н.В. Любимова – в 1924 г. член Ассоциации пролетарских музыкантов. Другие сведения не обнаружены.

62

Напомню, что в Петербурге к этому времени уже стояло два памятника Глинке: с 1899 г. – в Александровском саду перед Адмиралтейством (скульптор В.М. Пащенко, архитектор А.С. Лыткин); с 1906 г. – на Театральной площади (скульптор Р.Р. Бах, архитектор А.Р. Бах).

63

Сборник декретов и постановлений рабоче-крестьянского правительства по народному образованию. Вып. I. [С 28 октября 1917 по 7 ноября 1918 г.]. [М., 1918] С.132 – 133.

64

См.: Коптяев А. Монументализация музыки // Вестник общественно-политической жизни, искусства, театра и литературы. 1918. 18 сент. Коптяев Александр Петрович (А.К., А. К-в, А. К-ев, К-в, А. К-ъ, К-ъ, – ъ, 1868 – 1941) – композитор. Музыке учился у К.К. Фан-Арка (фортепиано) и А.А. Петрова (теория музыки). С 1893 г. выступал в печати как музыкальный критик. Издавал журнал «Вестник театра и музыки» (Пб., 1898). В 1905 г. преподавал эстетику на муз. курсах Е.П. Рапгофа. После 1917 г. выступал как лектор, пианист, руководитель концертов в рабочих клубах. Преподавал в Петроградской военно-музыкальной школе (1920 – 1923).

65

Зоркая Н.М. Миф об Октябре как о венце истории // Культурологические записки. Вып. 2. Тоталитаризм и посттоталитаризм / Сост. Н.М. Зоркая. М., 1996. С. 63.

66

См., например, работу: Рыклин М. Коммунизм как религия: Интеллектуалы и Октябрьская революция. М., 2009.

67

Поучительно сравнить эти списки со сходными проектами монументальной пропаганды середины 1930-х. Как указывает Ю. Молок, юбилейная дискуссия о памятнике Пушкину в журнале «Звезда» (1936 – 1937) привела к разговору о необходимости увековечения в Ленинграде памяти «великих художников прошлого». Список открывали писатели во главе с М. Горьким. Художник и критик Н.Э. Радлов предложил «расширить тему»: «Мы, советские художники, совершенно уверены, что в скором времени практически встанет вопрос о памятниках и бюстах таких людей, как Александр Иванов, Репин, Суриков, К. Брюллов, В. Серов, Чайковский, Римский-Корсаков, Бородин и др.» (цит. по: Молок Ю. Пушкин в 1937 году. М., 2000. С. 39). Из этого перечня был осуществлен только памятник Н.А. Римскому-Корсакову и лишь в 1952 г. В ходе дискуссии предлагалось также сооружать памятники литературным героям, что было поддержано, но не осуществлено. Обращает на себя внимание не только литературоцентристская тенденция этих новых проектов, но и значительное сокращение имен композиторов, в ряду которых, кроме того, только русские авторы. Примечательно также, что наиболее подходящим местом для аллеи бюстов великих людей Радлов называет проспект Пролетарской победы на Васильевском острове (Молок Ю. Указ. соч.).

68

Сабанеев Л. Музыка после Октября. С. 20.

69

«Ленинский план монументальной пропаганды» (так он официально назывался в советской исторической литературе) не был воплощен в жизнь целиком, хотя в соответствии с ним в Москве и Петрограде было воздвигнуто несколько десятков «временных» памятников, впоследствии разобранных. Сохранилось из них всего несколько московских монументов – К. Марксу, Ф. Энгельсу, А. Герцену, Н. Огареву – и несколько аллегорических фигур (например, барельеф «Рабочий» на здании Петровского пассажа).

70

Болычевцев Глеб Леонидович (1891 – 1971) – музыковед. Дворянин. Окончил реальное училище в Москве. коммерческий институт, Московскую консерваторию (фортепиано – Э.К. Розенов). До 1917 г. работал тапером и преподавателем музыки. После 1917 г. вместе с С.Я. Половниковым (впоследствии солистом оркестра Большого театра), М.В. Хвостовым (позднее преподавателем Ленинградской консерватории) и своей сестрой актрисой О.Л. Болычевцевой обосновался в с. Нижний Теребуж. С 1918 г. они проводили там музыкальные вечера. Инструктор музыкального образования Щигровского уезда, он основал там музыкальную школу (1920 – 1928) с несколькими коллективами (ансамблями, струнным оркестром, хором), большой библиотекой. Вел классы фортепиано, скрипки, виолончели, сольного

пения, хор и оркестр. С 1928 г. преподавал в общеобразовательных учреждениях Курска, педучилище (с 1931 г.). В начале 1930 г. на собственные средства издавал брошюры с программами строительства массовой музыкальной культуры. Во время Великой Отечественной войны пытался организовать в с. Нижний Теребуж Народную консерваторию, руководил фронтовой бригадой. Постоянный рецензент «Курской правды» (см.: Курская энциклопедия [Эл. ресурс]. – Режим доступа: http://www.mke.su/doc/BOLYChEVTsEV.html. Дата обращения: 08.10.2012). О впечатляющих успехах, достигнутых им и его товарищами в деле музыкального просвещения, он писал также в: Болычевцев Г. Село Нижний Теребуж Курской губ. Художественная музыка в деревне // Музыка и революция. 1926. № 3. С. 45 – 46.

71

Болычевцев Г. Чем живет деревня в области музыки // Музыка и Октябрь. 1926. № 3. С. 15.

72

Там же. С. 16.

73

Там же.

74

См. об этом: Кузнецова Е. «Жизнь после смерти…» (музыка А. Скрябина в культурной политике России 1920-х годов) // Конструируя «советское»? Политическое сознание, повседневные практики, новые идентичности. Материалы научной конференции студентов и аспирантов 12 апреля 2008 г. СПб., 2008. С. 30 – 34; Wetzel Louis Don. Alexander Scriabin in Russian Musicology and Its Background in Russian Intellectual History. Univ. of Southern California, 2009; Лобанкова Е.В. Национальные модели в русской музыкальной культуре на рубеже XIX – ХХ веков (на примере творчества Н.А. Римского-Корсакова и А.Н. Скрябина): Дис. … канд. искусствоведения. М., 2009; Раку Марина. Александр Скрябин в конкурсе «композиторов-революционеров»: триумф и поражение // Ученые записки Российской академии музыки имени Гнесиных. 2013. № 1 (4). С. 48 – 58.

75

Глебов Игорь. Кризис музыки (Наброски наблюдателя ленинградской музыкальной действительности) // Музыкальная культура. 1924. № 2. С. 102. Драматичному вхождению русского классика в советскую культуру посвящена глава IV этой книги.

76

Сабанеев Л. История русской музыки. С. 42.

77

Там же. С. 42, 44.

78

Даргомыжский А.С. Автобиография. Письма. Воспоминания современников / Ред. и примеч. Н. Финдейзена. Пг., 1921.

79

Сабанеев Л. История русской музыки. С. 42, 44.

80

Вместе с ним галерею пополнили «славяне» – Римский-Корсаков, Мусоргский и Шопен, а Гайдн, Глюк, Гендель и Мендельсон были отправлены в запасники. До наших днеи? сохранилось два портрета – Гаи?дна и Мендельсона, которые теперь водружены перед входом в партер.

81

О том, как удалось апроприировать его наследие, подробно будет рассказано в главе V.

82

См. об этом в главе III.

83

См.: Иванов-Борецкий М. Могучая кучка // Музыкальная новь. 1924. № 11. С. 38 – 39.

84

15 (28) января 1918 г. Совет народных комиссаров РСФСР издал Декрет о создании Рабоче-Крестьянской Красной Армии (опубликован 20 января (2 февраля) 1918 г.). Годовщину создания РККА большевистские руководители решили отпраздновать в начале февраля 1919 г., после чего по организационным причинам праздник пришлось перенести на 23-е. Впоследствии, в 1938 г., И.В. Сталин официально заявил, что в этот день в 1918 г. Красная армия якобы одержала победы под Псковом и Нарвой, и это вымышленное событие вошло в советскую историографию.

85

Казанцев Н.К. Опера «Борис Годунов» М.П. Мусоргского как истинный образец революционной музыкальной пьесы // Вестник театра. 1919. № 31/32. С. 10. Казанцев Николай Константинович – педагог, драматург.

86

Глебов И. Пути в будущее // Мелос. Кн. 2. СПб., 1918. С. 78.

87

Сабанеев Л. История русской музыки. С. 62.

88

Там же. С. 57.

89

Сабанеев Л. История русской музыки. С. 57.

90

Там же. С. 58.

91

Глебов И. Письма о русской опере и балете (2-ое). «Хованщина» // Еженедельник петроградских государственных академических театров. 1922. № 4. С. 42.

92

Лопухов Ф. Шестьдесят лет в балете. Воспоминания и записки балетмейстера. М., 1966. С. 247.

93

Луначарский А.В. О музыкальной драме // Луначарский А.В. В мире музыки. М.; Пг., 1923. С. 11.

94

Глебов Игорь. Кризис музыки (Наброски наблюдателя ленинградской музыкальной действительности). С. 102.

95

Казанцев Н.К. Опера «Борис Годунов» М.П. Мусоргского как истинный образец революционной музыкальной пьесы. С. 9.

96

См.: Библиография (О Мусоргском и его произведениях) // М.П. Мусоргский. К пятидесятилетию со дня смерти. 1881 – 1931. Статьи и материалы / Под ред. Ю. Келдыша и Вас. Яковлева. М., 1932. С. 238 – 310.

97

В одном только 1923 г. опера была поставлена в Штутгарте, Бреславле, Франкфурте, Дрездене, Мангейме, Берлине, Ахене, Гамбурге, Брюгге, Брюсселе, Мадриде, Барселоне.

98

Асафьев Б. Симфонические этюды / Общ. ред. и вступ. статья Е.М. Орловой. Л., 1970. С. 194. Статья была опубликована в 1922 г. – сначала в виде брошюры (Глебов И. Мусоргскии? (1839 – 1881). Опыт переоценки его творчества. Пг., 1922), а затем и как глава важнеи?шеи? его книги этого периода (Глебов Игорь. Симфонические этюды. Пг., 1922).

99

Бертенсон Лев Бернардович (1850 – 1929) – врач, придворный медик.

100

Бертенсон Лев. К биографии М.П. Мусоргского // Еженедельник Петроградских академических театров. 1922. № 3. С. 19.

101

Асафьев Б. Симфонические этюды. С. 197 – 198.

102

Там же. С. 209.

103

Глебов Игорь. Письма о русской опере и балете (2-е). «Хованщина». С. 40.

104

Орлова Е. «Симфонические этюды» в пути Асафьева – исследователя русской музыки // Асафьев Б. Симфонические этюды. С. 6 – 9. Орлова Елена Михайловна (1908 – 1985) музыковед. Окончила Ленинградскую консерваторию (1939), там же аспирантуру (1942, история музыки – Р.И. Грубер). Преподавала в Ленинградской (1950 – 1970) и Уральской (1974 – 1977) консерваториях. Автор статей и исследований по истории русской и советской музыки.

105

Орлова Е. «Симфонические этюды» в пути Асафьева – исследователя русской музыки. С. 9.

106

Глебов Игорь. В борьбе за Мусоргского // Жизнь искусства. 1928. № 7. С. 6; Он же. Музыкальный абсолютизм и его личины // Жизнь искусства. 1928. № 8. С. 3 – 4; Он же. Перед премьерой «Бориса Годунова» // Красная газета, веч. вып. 1928. 10 февр.; Он же. «Борис Годунов» // Красная газета, веч. вып. 1928. 18 февр.; Он же. «Борис Годунов» и его «редакции» в свете социологической проблемы (к выходу в свет полного клавира «Бориса Годунова» Мусоргского // Музыка и революция. 1928. № 7/8. С. 6; Он же. «Борис Годунов» Мусоргского (Лен. Акопера) // Музыка и революция. 1928. № 3. С. 41; Он же. К восстановлению «Бориса Годунова» Мусоргского: Сб. ст. М., 1928. (Статьи переизданы: Асафьев Б.В. Избранные труды. Т. III. М., 1954, в частности: «Почему надо исполнять “Бориса Годунова” в подлинном виде». С. 68 – 77); Асафьев Б., Дранишников В., Штейнберг М. В спорах о «Борисе Годунове» // Красная газета, веч. вып. 1928. 1 марта. О ходе совместной работы Асафьева и Ламма над наследием Мусоргского см.: Переписка Б.В. Асафьева с П.А. Ламмом / Публ. О. Ламм // Из прошлого советской музыкальной культуры: Сб. статей / Сост. и ред. Т.Н. Ливанова. М., 1975. С. 104 – 141.

107

Ламм Павел Александрович (1882 – 1951) – музыковед, пианист. Учился музыке (1896 – 1900, 1904, фортепиано – Ф.Э. Лерчер, теория музыки – А.Т. Гречанинов), на юридическом факультете Боннского и Кельнского университетов (1900 – 1901). В 1912 г. окончил Московскую консерваторию (фортепиано – Н.Е. Шишкин). Действительный член и аккомпаниатор «Дома песни» М.А. Олениной-д’Альгейм (1906 – 1912). До 1917 г. концертировал как пианист. Сотрудник Российского музыкального издательства, созданного С.А.

Кусевицким (1912 – 1918). Возглавлял Государственное музыкальное издательство (1918 – 1923). Действительный член ГАХН (1924 – 1930), член-корреспондент Института истории искусств (1927 – 1930). Преподаватель Московской консерватории (1919 – 1951, с 1939 г. – профессор), сотрудник Научно-исследовательского кабинета (1944 – 1948). У него дома проходили музыкальные собрания, получившие название «кружок Ламма». Автор большого числа фортепианных переложений новых сочинений советских композиторов, редакций незавершенных оперных сочинений русских классиков.

108

Браудо Евгений Максимович (Моисеевич) (1882 – 1939) – музыковед, публицист, переводчик. Музыке учился в рижской Школе музыкального искусства проф. Пабста. С 1900 г. участвовал в революционном движении. С 1903 г. учился в Рижском политехническом институте, где стал членом Бунда. С 1905 г. примкнул к большевикам. Был неоднократно арестован, судим, находился в тюрьме и ссылке, в 1907 г. – в эмиграции. В 1911 г. окончил историко-филологический факультет Петербургского университета. В 1913 г. изучал историю и теорию музыки у М. Регера, Г. Римана и Г. Кречмара в Германии. С 1914 г. преподавал в петроградских музыкальных учебных заведениях, работал в Институте истории искусств в Петрограде (один из основателей музыкального отдела). В 1919 г. – в МУЗО Наркомпроса, Комиссии по охране памятников старины и др. Зав. немецким отделом изд-ва «Всемирная литература» (1918 – 1923). С 1924 г. преподавал в Московском университете. С 1925 г. – член коллегии по муз. руководству радиовещанием. С 1926 г. – член редакции БСЭ, консультант Главискусства Наркомпроса, музыкальный критик газеты «Правда». С 1930 г. – худрук кабинета грамзаписи. С 1931 г. – музрук военно-театрального бюро ЦД Красной армии. Автор монографических работ по истории музыки и немецкой литературы. (См. также: Деятели революционного движения в России: Биобиблиографический словарь: От предшественников декабристов до падения царизма: [В 5 т.] М.:, 1927 – 1934. [Эл. ресурс]. – Режим доступа: http://slovari.yandex.ru/~книги/Революционеры/Браудо%20Евгений%20Максимович/. Дата обращения: 20.10.13.)

109

Браудо Е. Восстановление подлинного «Бориса Годунова» Мусоргского // Правда. 1924 (№ 268). 25 нояб.

110

Belaiev Victor. Restoring Authentic Boris Text // The Musical Digest. 1925. № 17. Февр.; Wellesz Egon. Die Originalfassung des Boris Godunoff // Musikbl?tter des Anbruch. 1925. Март; Wolfurt Kurt. Das Problem Mussorgskij – Rimskij-Korsakoff: Ein Vergleich zwischen dem Original-Klavierauszug von Mussorgsky Boris Godunoff und Rimskij-Korsssakoffs Bearbeitung // Die Musik. 1925. № 17. Апр.; Belaiev Victor Un nuovo Mussorgsky// Il pianoforte. 1926. № 1. Янв.

111

[Б.п.] Изучение произведений Мусоргского в Германии // Вечерняя Москва. 1925 (№ 178). 7 авг.

112

См.: Бобрик Олеся. Венское издательство «Universal Edition» и музыканты из советской России. История сотрудничества в 1920 – 1930-е годы. СПб., 2011. С. 219 – 225.

113

Луначарский А.В. Подлинный «Борис Годунов» // В мире музыки. Статьи и речи. 2-е изд., доп. С. 327, 328.

114

Беляев Виктор. Новая редакция Бориса Годунова Мусоргского // Музыка и революция. 1926. № 3. С. 15 – 18. Беляев Виктор Михайлович (1888 – 1968) – музыковед, теоретик и фольклорист. В 1914 г. окончил Петроградскую консерваторию (Я. Витолс, А.К. Глазунов, А.К. Лядов). Действительный член ГАХН (1922 – 1931, с 1924 г. – заведующий теоретическим отделом музыкальной секции). Лидер АСМ. Преподавал в Петроградской и Ленинградской (1914 – 1923, 1942 – 1944), Московской (1923 – 1924, 1938 – 1940, 1943 – 1959) консерватории. Работал в Институте искусствознания (1959 – 1968). Автор работ по фольклористике, музыкальной палеографии, полифонии, музыкальной акустике, инструментоведению, проблемам музыкальной ритмики и метрики, гармонии, проблемам современной музыки.

115

[Хроника] // Музыка и революция. 1926. № 5. С. 32.

116

[Хроника] // Музыка и революция. 1926. № 6. С. 34. Постановка не осуществлена.

117

См.: Блюм В. Анархия производства // Современный театр. 1927. № 5. 4 окт. Постановка осуществлена в 1929 г. (без сцены под Кромами, но с польским актом). См. об этом, например: Корчмарев К. «Борис Годунов» в театре им. Станиславского // Музыка и революция. 1929. № 3. С. 35 – 36.

118

[Хроника] // Музыка и революция. 1926. № 9. С. 34.

119

См., например: Оссовский А.В., Сук Вячеслав. Подлинный «Борис Годунов» // Красная газета. 1926. № 293. 8 дек.; Луначарский А.В. Подлинный «Борис Годунов» // Красная газета. 1926. № 302. 17 дек.; [Б.п.] Мусоргский или Римский-Корсаков? (По поводу постановки оп. Борис Годунов в Москве в БТ) // Красная газета. 1926. № 309. 24 дек.; [Б.п.] Вокруг Бориса Годунова (Включение сцены у Василия Блаженного в новую постановку оп. Борис Годунов в БТ в Москве) // Красная газета. № 311. 28 дек.; Глебов Игорь. «Борис Годунов» [о постановке в Большом театре] // Красная газета. 1927. 24 янв.

120

Императорский Михайловский театр, существующий в Петербурге с 1833 г., после революции был несколько раз переименован: Государственный академический театр комической оперы (1920), Малый Петроградский государственный академический театр (с 1921 г.), Государственный академический Малый оперный театр (с 1926 г., в обиходе – МАЛЕГОТ, Малый государственный оперный театр), Малый театр оперы и балета (с 1964 г., с 1990 г. – им. Мусоргского). Сегодня вновь носит свое историческое имя «Михайловский».

121

ЛГАТОБ или ГАТОБ (а также ГОТОБ) – бывш. Мариинский театр. Императорский Мариинский театр (название дано в 1860 г.) был переименован в Государственный академический театр оперы и балета (ГАТОБ) в 1920 г. С 1924 г. возникает аббревиатура ЛГАТОБ – Ленинградский государственный академический театр оперы и балета. С 1934 г. – Ленинградский государственный академический театр оперы и балета им. С.М. Кирова («Кировский»). Историческое название «Мариинский» возвращено в 1992 г.

122

[Б.п.] Мусоргский или Римский-Корсаков? (Постановка подлинного Бориса) // Красная газета. 1926. № 292. 7 дек.

123

Глебов Игорь. Мусоргский. Опыт характеристики. М., 1923. С. 39 – 40.

124

В 1928 г. клавираусцуг «Бориса Годунова» в редакции П. Ламма был издан Музсектором Госиздата в Москве совместно с издательством Oxford University Press в Лондоне.

125

Глебов Игорь. Почему надо исполнять «Бориса Годунова» Мусоргского в подлинном виде? // Глебов Игорь. К восстановлению «Бориса Годунова» Мусоргского: Сб. статей. М., 1928. С. 12 – 13.

126

Там же. С. 13.

127

Там же. С. 15.

128

Римский-Корсаков Андрей Николаевич (А. Р. – К., В.А. Пушанов, Гулливер, Р. – К., 1878 – 1940) – музыковед. В 1903 г. окончил Страсбургский университет (философия – В. Виндельбанд). Изучал теорию музыки и контрапункт у Н.А. Римского-Корсакова, игру на виолончели. Преподавал логику, психологию, философию и педагогику в гимназиях Петербурга (1904 – 1919). Редактор-издатель журнала «Музыкальный современник» (1915 – 1917). Преподавал в Петроградском университете (1921 – 1924, курс истории музыки). Зав. нотным отделом Публичной библиотеки им. М.Е. Салтыкова-Щедрина (1918 – 1940), редактор сб. «Музыкальная летопись» (1922 – 1925), зав. библиографическим бюро Института истории искусств (1923 – 1928). Автор критических статей и рецензий, исследований и статей по истории русской музыки, комментатор публикаций. Сын Н.А. Римского-Корсакова.

129

Римский-Корсаков А.Н. «Борис Годунов» Мусоргского // Браудо Е.М. и Римский-Корсаков А.Н. «Борис Годунов» Мусоргского. М.; Л., 1927. С. 40.

130

Там же. Мнение А.Н. Римского-Корсакова о том, что «нет никаких основании? думать, что Мусоргскии? отказался от

первоначальнои? редакции своего “Бориса” и пришел к редакции 1875 г., подчиняясь соображениям внешним или навязанным ему со стороны» (Там же. С. 40 – 41), находит поддержку у некоторых современ – ных музыковедов (см.: Лащенко С.К. Опера Мусоргского «Борис Годунов» на пути к сцене Мариинского театра (1874): факты, герои, версии [Эл. ресурс] // Искусство музыки: теория и история. 2011. № 1 – 2. – Режим доступа: http://sias.ru/upload/ iblock/ede/lashenko.pdf. Дата обращения: 13. 06.12). Очевидно, что полемика о приоритете редакций является частным случаем широко и давно обсуждаемой в текстологии проблемы законности и границ применения правила «последней руки», кодифицирующего окончательную авторскую версию. По поводу современного состояния вопроса о редакциях «Бориса Годунова» см.: Левашев Е. К публикации «Бориса Годунова» Мусоргского в первой авторской редакции // Мусоргский М. Полное академическое собрание сочинений / Общ. ред. Е. М. Левашева. М., «Музыка» – Mainz, Schott [1996]. Т. 1 – 2. Борис Годунов. Музыкальное представление в четырех частях. Первая редакция (1869 г.). Партитура. Т. 2. С. 153 – 166.

131

Михайлова Е.А. Путь к подлинному тексту: из сценической истории оперы М.П. Мусоргского «Борис Годунов» в редакции 1869 г. // Екатерина Александровна Ручьевская. К 90-летию со дня рождения: Сб. ст. / Ред. – сост. Л.П. Иванова. СПб., 2012. С. 231.

132

Римский-Корсаков А.Н. «Борис Годунов» М.П. Мусоргского (памяти В.В. Стасова) // Музыкальный современник. 1917. № 5/6. С. 108 – 167.

133

См., например: Браудо Е. Два «Бориса» // Программы Госактеатров. М., № 65 – 66, 21 – 31 дек., 1 – 3 янв.; Браудо Е.М. и Римский-Корсаков А.Н. «Борис Годунов» Мусоргского. М.; Л., 1927.

134

Сцена у Василия Блаженного открывала четвертый акт оперы, за ней следовала сцена смерти Бориса и затем сцена под Кромами, которая завершалась выездом Самозванца (без заключительных причитаний Юродивого). Была также купирована «игра в хлест», но раскрыта купюра с «рассказом о попугае» царевича Феодора.

135

Цит. по: Михайлова Е.А. Путь к подлинному тексту: из сценической истории оперы М.П. Мусоргского «Борис Годунов» в редакции 1869 г. С. 234.

136

Брюсова Надежда Яковлевна (1881 – 1951) – музыкально-общественный деятель, музыковед, фольклористка. В 1904 г. окончила Московскую консерваторию (фортепиано – К. Игумнов, теория музыки – С. Танеев). В 1907 – 1916 гг. – преподаватель Народной консерватории в Москве, последовательница и пропагандистка идей Б.Л. Яворского. В 1916 – 1919 гг. – преподаватель Университета им. А.Л. Шанявского. В 1918 – 1929 гг. руководила в Наркомпросе РСФСР музыкальными учебными заведениями и музыкальной самодеятельностью. Разработала первые советские программы по методике музыкального воспитания. В 1923 – 1932 гг. – член Ассоциации пролетарских музыкантов и редколлегии различных журналов (в том числе «Искусство в школе», «Музыкальное образование», «Заочное музыкальное образование»). С 1921 по 1949 г. работала в Московской консерватории (с 1923 г. – профессор). Сестра поэта В.Я. Брюсова.

137

Брюсова Н. Постановка «Бориса Годунова» Мусоргского в Большом театре // Музыкальное образование. 1927. № 1/2. С. 176.

138

Яковлев Василий Васильевич (1880 – 1957) – музыковед. В 1908 г. окончил Военно-юридическую академию в Петербурге. Частным образом занимался фортепиано и теорией музыки. Член петербургского кружка «Вечера современной музыки». Сотрудник Дома-музея П.И. Чайковского, архивной секции Музо Наркомпроса РСФСР, архивов МХТа, ГИМНа, ГАХН (с 1920 г.). Ответственный редактор журнала «Современная музыка» (1925 – 1926). Работал в ВТО, Театральном музее им. А.А. Бахрушина, ГЦММК им. М.И. Глинки (с 1932 г.). Сотрудник Московской консерватории (1944 – 1950). Автор работ по источниковедению, историографии, истории русской музыки. Мясковский посвятил В.В. Яковлеву Четвертую симфонию.

139

Яковлев Вас. «Борис Годунов» в театре. Очерки сценической истории оперы // Мусоргский. Ч. I. М., 1930. С. 231.

140

[Б.п.] Претензии на соавторство с Мусоргским (иск Ламма БТ) // Современный театр. 1928. № 17. 22 апр.; [Б.п.]. Споры вокруг «Бориса Годунова» (по поводу иска Ламма Большому театру) // Современный театр. 1928. № 52. 25 дек.

141

«Дело Римского-Корсакова, исторически необходимое, выполнив свое предназначение, должно уступить делу Мусоргского. <…> Не пора ли снять с его сочинений налет чужого и чуждого мышления», – писал Асафьев (Глебов Игорь. Безграмотен ли Мусоргский? // Современная музыка. 1927. № 22. С. 282 – 283).

142

См. об этом: Проскурина И.Ю. А. Глазунов и Б. Асафьев в спорах о «Борисе Годунове» (по материалам «Красной газеты») // Н.А. Римский-Корсаков и его наследие в исторической перспективе: Сборник докладов международной музыковедческой конференции 19 – 22 марта 2010 года // Редколлегия: Л.О. Адэр, Н.В. Костенко, Н.И. Метелица, Н.П. Феофанова, Я.В. Шигарева. СПб., 2010. С. 172 – 177.

143

См. об этом: Гозенпуд А.А. Глазунов и Асафьев. Из истории противостояния // Скрипичный ключ. 1996. № 1. С. 3 – 11.

144

Глебов Игорь. Оперный оркестр Мусоргского // Глебов Игорь. К восстановлению «Бориса Годунова» Мусоргского: Сб. статей. М., 1928. С. 30.

145

Радлов С. К постановке «Бориса Годунова» // Жизнь искусства. 1928. № 7. С. 8.

146

См.: Глебов И. «Борис Годунов» // Красная газета. 1928. 18 февр.; Богданов-Березовский В. «Борис Годунов» в актеатре оперы // Жизнь искусства. 1928. № 9. С. 3; Малько Н. Корсаков или Мусоргский? // Рабочий и театр. 1928. № 10. С. 4. Богданов-Березовский Валериан Михайлович (1903 – 1971) – композитор, музыковед. С 1919 г. учился в Петроградской консерватории (композиция – В.В. Щербачев, гармония и инструментовка – М.О. Штейнберг, контрапункт – С.М. Ляпунов, полифония – Л.В. Николаев). С 1924 г. – сотрудник ленинградских и московских газет и журналов. Председатель секции композиторов Ленинградского отделения Всероскомдрама (1929 – 1932), председатель (1941 – 1944), затем зам. председателя правления Ленинградского отделения Союза композиторов СССР (с 1961 г.). Преподаватель Ленинградской консерватории (1940 – 1941, 1945 – 1949). Зам. худрука по репертуару Театра оперы и балета им. С.М. Кирова (1946 – 1948). Зав. репертуарной частью Малого оперного театра (1951 – 1961). С 1969 г. – главный редактор Ленинградского отдела издательства «Советский композитор». Малько Николай Андреевич (1883 – 1961) – русский и советский дирижер. В 1929 г. эмигрировал.

147

Ван Дун Фэн. Проблемы сценического воплощения оперной классики: История постановок «Бориса Годунова» М.П. Мусоргского в Мариинском театре: дисс. … канд. искусствоведения. СПб., 2004. С. 75.

148

Михайлова Е.А. Путь к подлинному тексту: из сценической истории оперы М.П. Мусоргского «Борис Годунов» в редакции 1869 г. С. 232 – 233.

149

Беляев В. Первая и вторая редакции «Бориса Годунова». М., 1928. С. 19 – 20. См. об этом: Михайлова Е.А. Путь к подлинному тексту: из сценической истории оперы М.П. Мусоргского «Борис Годунов» в редакции 1869 г. С. 233.

150

Михайлова Е.А. Путь к подлинному тексту: из сценической истории оперы М.П. Мусоргского «Борис Годунов» в редакции 1869 г. С. 256.

151

Ламм Павел. Восстановление подлинного текста «Бориса Годунова» // Мусоргский. Ч. I: Сб. статей / Отв. ред. Вас. Яковлев. М., 1930. С. 13 – 38; Беляев Виктор. Две редакции «Бориса Годунова» // Там же. С. 39 – 69.

152

Об этих событиях см.: Бобрик Олеся. Венское издательство «Universal Edition» и музыканты из

советской России. С. 219 – 225.

153

Грубер Роман Ильич (1895 – 1962) – музыковед. Учился музыке в Киеве (М.П. Домбровский – фортепиано, Г.Л. Любомирский – теория музыки). В 1912 – 1916 гг. в Петрограде занимался частным образом у В.Г. Каратыгина (теория и история музыки), затем в консерватории (Н.Н. Позняковская – фортепиано). По окончании в 1922 г. факультета истории музыки Российского института истории искусств в Петрограде (у Б.В. Асафьева, А.В. Преображенского, М.О. Штейнберга) работал там же (с 1931 г. – действительный член). Преподавал в ленинградских музтехникумах (1925 – 1931), в Ленинградской (1931 – 1941) и Московской (с 1941 г.) консерваториях. Автор ряда музыкально-исторических работ, включая монументальную «Историю музыкальной культуры» в 2 томах (1941 – 1959).

154

Грубер Р.И. Из области изучения музыкальной культуры современности // Музыкознание. Временник Отдела Музыки Гос. Инст. Искусств. Л., 1928. С. 153.

155

Яковлев Вас. «Борис Годунов» в театре. Очерки сценической истории оперы. С. 233.

156

Михайлова Е.А. Путь к подлинному тексту: из сценической истории оперы М.П. Мусоргского «Борис Годунов» в редакции 1869 г. С. 234.

157

Там же. С. 239.

158

Ленфильм, 1950. Сценаристы А. Абрамова и Г. Рошаль. Режиссер Г. Рошаль. Композитор Д. Кабалевский.

159

Ленфильм, 1953. Сценаристы А. Абрамова и Г. Рошаль. Режиссеры Г. Рошаль и Г. Казанский. Композитор Ю. [Георгий] Свиридов.

160

Подробнее см.: Михайлова Е.А. «Борис Годунов» М.П. Мусоргского в редакции 1869 года: истоки концепции. Драматургия. Слово в опере: Дис. … канд. искусствоведения. СПб., 2012.

161

Пекелис М. М.П.Мусоргский (1839 – 1881) // Музыкальная новь. 1924. № 12. С. 43.

162

Пекелис Михаил Самойлович (1899 – 1979) – музыковед. В 1922 г. окончил Киевскую консерваторию (фортепиано – Г.Н. Беклемишев, теория и история музыки – Б.Л. Яворский). Обучался в Высшем литературно-художественном институте в Москве (1922 – 1924). Преподаватель Академии коммунистического воспитания им. Н.К. Крупской (1923 – 1927), Муз. техникума им. Гнесиных (1926 – 1937), Московской консерватории (1925 – 1943, с 1937 г. зав. кафедрой истории музыки народов СССР), Свердловской консерватории (1941 – 1943), Киевской консерватории (1942 – 1946), ГИТИСа (1944 – 1948), Горьковской консерватории (1949 – 1955), ГМПИ им. Гнесиных (1948 – 1949, с 1955 г.). Сотрудник ГАХН (1931 – 1932). Зав. сектором музыки Института истории искусств АН СССР (1948 – 1949). Автор статей и книг по истории русской музыки.

163

Пекелис М. М.П. Мусоргский (1839 – 1881). С. 43.

164

См.: Ламм Павел. Восстановление подлинного текста «Бориса Годунова», указ. изд.

165

Келдыш Юрий (Георгий) Всеволодович (1907 – 1995) – музыковед. В 1930 г. окончил Московскую консерваторию (композиция – М.В. Иванов-Борецкий). В 1926 – 1932 гг. – один из лидеров РАПМ. Преподавал в Московской консерватории (1930 – 1950 и с 1957 г., с 1948 г. – профессор), зав. кафедрой истории русской музыки (1946 – 1949). Сотрудник Института истории искусств (1946 – 1950). Профессор Ленинградской консерватории (1950 – 1956). Зам. директора по научной части (1950 – 1955), директор Института театра и музыки в Ленинграде (1955 – 1957). Редактор журнала «Советская музыка» (1957 – 1960). Зав. сектором музыки народов СССР Института истории искусства Минкульта СССР (1961 – 1974). С 1967 г. – гл. ред. «Музыкальной энциклопедии». С 1971 г. – член Комитета по Ленинским и Государственным премиям при Совмине СССР. С 1974 г. – секретарь правления Союза композиторов СССР. Госпремия РСФСР им. Глинки (1976). Член-корреспондент Британской академии (1976). Автор статей и исследований по проблемам современного искусства и истории русской музыки, редактор книг и сборников.

166

Келдыш Ю. Мусоргский. К пятидесятилетию со дня смерти. 1881 – 1931. М., 1931. С. 6.

167

Брюсова Н. Сцена под Кромами // Мусоргский. Ч. I. С. 90.

168

Келдыш Ю. Мусоргский. К пятидесятилетию со дня смерти. С. 14.

169

Глебов И. В работе над «Хованщиной» // М.П. Мусоргский. К 50-летию со дня смерти. 1881 – 1931. Статьи и материалы / Под ред. Ю. Келдыша и Вас. Яковлева. М., 1932. С. 82 – 89.

170

Глебов И. В работе над «Хованщиной». С. 83, 89.

171

Подробнее об этом см. в главу IV.

172

О судьбе оперы Римского-Корсакова «Сказание о невидимом граде Китеже и деве Февронии» в советской культуре см. главу III.

173

Верхотурский А. К юбилею Мусоргского // М.П. Мусоргский. К 50-летию со дня смерти. С. V – VI.

174

Там же.

175

Иорданский М., Козлов П., Таранущенко В. К проблеме советской оперы (Оперное творчество советских композиторов за 15 лет // Советская музыка. 1933. № 1. С. 38.

176

В 1923 г. в Монте-Карло прозвучала «Сорочинская ярмарка» в редакции Н.Н. Черепнина на французском языке, в 1924 г. в Барселоне она же – на русском.

177

Ее судьбу на Западе в версии А.Н. Черепнина, хотя и краткую, все же можно считать успешнее – в 1937 г. она была поставлена в Эссене на немецком, в 1939 г. в Париже – на русском.

178

Иорданскии? М., Козлов П., Таранущенко В. К проблеме советскои? оперы (Оперное творчество советских композиторов за 15 лет). С. 38. Иорданскии? Михаил Вячеславович (1901 – 1990) – композитор. Учился в музучилище им. Гнесиных (1915 – 1918, фортепиано – Евг.Ф. Гнесина, теория музыки – А.Т. Гречанинов). В 1930 окончил Московскую консерваторию (композиция – А.Н. Александрова, Г.Э. Конюс). Зав. музчастью Гос. театра эстрады для детеи? (1935 – 1941). Редактор Музгиза (1932 – 1952), гл. редактор издательства Музфонда СССР (1948 – 1952). Таранущенко Валентина Алексеевна (В.Т., 1901 – 1965) – музыковед. В 1930 г. окончила Московскую консерваторию и филфак Московского университета. Преподавала в Московскои? консерватории, в Музыкальных училищах им. Гнесиных и им. М.М. Ипполитова-Иванова (1938 – 1942), в Муз. – пед. институте им. Гнесиных (с 1944). Козлов Павел Геннадьевич (1902 – 1978) – музыковед. В 1923 поступил в Музтехникум им. Гнесиных, с 1926 – преподаватель, зав. теоретическим отделом (1935 – 1941). С 1943 – сотрудник МГК. Один из авторов проекта открытия ГМПИ им. Гнесиных, преподаватель (с 1944).

179

Это характерно было не только для столичных, но и для периферийных театров, о чем можно судить, в частности, на примере весьма удаленных от «центра» театров Уральского региона: «Наиболее плодотворным для исторической оперы был период до 1932 года, когда в театрах Свердловска и Перми было поставлено столько же опер советских композиторов на историческую тему, сколько за последующие пять десятилетий» (Губницкая С.З. Советская опера в театрах Урала (критики, репертуар, слушатель): Автореф. дис. … канд. искусствоведения. Л., 1986. С. 12).

180

Келдыш Ю. Творчество Мусоргского // За пролетарскую музыку. 1930. № 2. С. 10.

181

Келдыш Ю. Мусоргский. К пятидесятилетию со дня смерти. С. 15.

182

Келдыш Ю. Мусоргский и проблема наследства прошлого // Пролетарский музыкант. 1931. № 5. С. 26.

183

Анкета о Мусоргском (к пятидесятилетию со дня смерти) // Пролетарский музыкант. 1931. № 2. С. 20 – 21. В опросе приняли участие М. Коваль, А. Веприк, Н. Чемберджи, А. Давиденко, В. Белый, В. Шебалин, Сара Крылова, Ан. Доливо, Игорь Глебов, М. Иванов-Борецкий, М. Пекелис, А. Верхотурский, Б. Шехтер.

184

Там же. С. 21.

185

Там же. С. 24.

186

Из доклада заместителя заведующего Главискусством Л. Оболенского. Цит. по: Власова Е.С. 1948 год в советской музыке. С. 86. Главискусство – Главное управление по делам художественной литературы и искусства,

организованное в 1928 г.

187

Келдыш Ю. О творческих принципах пролетарской музыки // Пролетарский музыкант. 1931. № 3/4. С. 41.

188

Городинский Виктор Маркович (1902 – 1959) – музыковед, общественный деятель. В 1929 г. окончил Ленинградскую консерваторию (фортепиано – Л.В. Николаев), начал музыкально-критическую деятельность, короткий период был директором ЛГАТОБа. Председатель Московского обкома профсоюза работников искусств (1929 – 1934). С 1932 г. председатель и член секретариата Международного музыкального бюро. Директор Российской филармонии (Росфил, 1934 – 1935). Помощник заведующего, затем заведующий сектором искусств Культпросветотдела ЦК ВКП(б) (1935 – 1937). Член редколлегии газеты «Комсомольская правда». Редактор газеты «Советское искусство» (1937 – 1940). Гл. редактор Музгиза (1946 – 1948).

189

Городинский В.М. К вопросу о социалистическом реализме в музыке // Советская музыка. 1933. № 1. С. 9.

190

Там же.

191

Келдыш Ю.В. Певец народа (к 75-летию со дня смерти М.П. Мусоргского) // Известия. 1956. № 75 (12073). 28 марта.

192

В апреле 1870 г. В.В. Стасов был привлечен к суду за публичное оскорбление ряда оппонентов, в частности критика, музыковеда-этнографа и композитора А.С. Фаминцына, подавшего иск в результате появления стасовской статьи «Музыкальные лгуны» (Санкт-Петербургские ведомости. 1869. 6 июня).

193

Черкасов Н.К. Записки советского актера / Ред. Е.М. Кузнецов. М., 1953. С. 253 – 254.

194

Ему принадлежат, в частности, капитальные иссследования «Божества древних славян» (1884), «Скоморохи на Руси» (1889), «Гусли, русский народный музыкальный инструмент: Исторический очерк с многочисленными рисунками и нотными примерами» (1890), «Домра и сродные ей музыкальные инструменты русского народа: Балалайка. – Кобза. – Бандура. – Торбан. – Гитара: Исторический очерк» (1891).

195

Единственным биографическим основанием для этого могло быть только то, что этот потомственный русский дворянин окончил Лейпцигскую консерваторию.

196

Сабинина М. Шостакович-симфонист. Драматургия, эстетика, стиль. М., 1976. С. 332.

197

См. об этом: Гринберг М. Дмитрий Шостакович // Музыка и революция. 1927. № 11. С. 40. Гринберг Моисей Абрамович (1904 – 1968) – музыковед, музыкально-общественный деятель. В 1928 г. окончил Муз. институт в Ростове-на-Дону (фортепиано – В.В. Шауб). Директор Музгиза (1936 – 1938). Гл. редактор журнала «Советская музыка» (1937 – 1939). Начальник муз. управления Комитета по делам искусств при СНК СССР (1938 – 1939). Зам. худрука Музыкального театра им. Вл.И. Немировича-Данченко (1939 – 1941). Начальник отдела, затем Управления музыкального радиовещания Всесоюзного радио (1941 – 1949). Худрук Московской филармонии (1958 – 1968). Автор статей по проблемам музыкальной культуры.

198

Многочисленные случаи использования «мотива жалобы» в музыке Шостаковича разных лет и жанров приведены в: Акопян Л. Дмитрий Шостакович. Опыт феноменологии творчества. СПб., 2004.

199

Браудо Евг. Иоганн Себастиан Бах. Опыт характеристики. Пг., 1922. Ср.: «Будучи сам проникнут мистикой и пиэтизмом, Бах однако примыкал к крайней ортодоксии <…>» (Там же. С. 19); «Торжественная месса H-moll Баха – есть один из самых замечательных памятников немецкой религиозной мысли» (Там же. С. 37).

200

Сабанеев Л. Музыка после Октября. С. 160.

201

Там же. С. 159.

202

Яворский Болеслав Леопольдович (1877 – 1942) – музыковед, общественный деятель, композитор. В 1903 г. окончил Московскую консерваторию (композиция – С.И. Танеев, фортепиано – Н.Е. Шишкин). Один из организаторов Народной консерватории в Москве (1906). Преподавал в Киевской консерватории композицию и историю музыки (1915 – 1921). Зав. отделом музыкальных учебных заведений Главпрофобра (1921 – 1925). Член ГАХН (1921 – 1931). Член квалификационной комиссии при ЦЕКУБУ (Центральной комиссии по улучшению быта ученых, 1925 – 1930). Старший редактор Музгиза (1932 – 1941). Преподавал в Московской консерватории (1938 – 1942). Один из наиболее популярных и влиятельных педагогов и музыкальных мыслителей своего времени (среди его учеников разных лет А.А. Альшванг, Г. Веревка, Л.В. Кулаковский, А.В. Свешников, В.А. Цуккерман, М.В. Юдина). Создатель теории «ладового ритма», ряда теоретических концепций в области мелодики, ритмики, гармонии.

203

См. об этом.: Берченко Р.Э. В поисках утраченного смысла: Болеслав Яворский о «Хорошо темперированном клавире». М., 2005.

204

Кон Ю. Несколько теоретических параллелей // Советская музыка. 1978. № 5. С. 91.

205

Еще в 1912 г. Брюсова открыла в Москве школу, которая была основана на методике Яворского. А в 1916 г. он лично руководил работой Брюсовой по методике общего музыкального образования в московских городских начальных училищах (Авербух Л.А. Даты жизни и деятельности // Яворский Б. Статьи. Воспоминания. Переписка / Ред. – сост. И.С. Рабинович. 2-е изд. Общ. ред. Д. Шостаковича М., 1972. С. 625, 629).

206

См., в частности: Брюсова Н., Лебединский Л. Против нэпмановской музыки (цыганщины, фокстрота и т.д.). М., 1930.

207

Замечу также, что один из самых преданных учеников Яворского был композитор С.Н. Ряузов (см. об этом: Берченко Р.Э. В поисках утраченного смысла: Болеслав Яворский о «Хорошо темперированном клавире». М.: Классика-XXI, 2005. С. 31 – 34). Став членом Проколла, одним из авторов коллективной оратории «Путь Октября», он полностью разделял идею этой ассоциации о необходимости опоры на песню как основу построения новой музыкальной культуры. Его служение пропаганде воззрений Яворского на творчество Баха предстает в этой связи вполне закономерным явлением.

208

Хубов Георгий Никитич (Г. Х., 1902 – 1981) – музыковед, общественный деятель. В 1920 г. занимался в Одесской консерватории как пианист, в 1921 – 1922 гг. – в Тбилисской консерватории (теория музыки – З.П. Палиашвили, фортепиано – Л.Л. Трусовский). Руководил муз. работой в ЦПКиО им. М. Горького в Москве, где организовал первую массовую музыкальную школу (1930 – 1932). В 1930 г. окончил Московскую консерваторию (фортепиано – В.Н. Аргамаков), преподавал там (1932 – 1938). С 1930 г. начал научную публицистическую деятельность. Был сотрудником Государственной академии искусствознания (ГАИС). Науч. редактор в издательстве «Советская энциклопедия» (1932 – 1935). Зам. гл. редактора журнала «Советская музыка» (1932 – 1939). Гл. редактор музыкальной редакции Всесоюзного радиокомитета (1941 – 1946). Консультант по вопросам художественного вещания в аппарате ЦК КПСС (1946 – 1952). Гл. редактор журнала «Советская музыка» (1952 – 1957). Секретарь Союза композиторов СССР (1952 – 1957). Автор статей и книг по вопросам русской, советской и зарубежной музыки.

209

Хубов Г. К переоценке творчества И.С. Баха // Советская музыка. 1931. № 1. С. 76.

210

Там же.

211

Там же. С. 78.

212

Там же. С. 79.

213

«Социал-фашизм» – официальный термин в СССР 1928 – 1933 гг. для совмещенного обозначения национал-социалистов и социал-демократов в Германии. Был впервые использован председателем исполкома Коминтерна Г. Зиновьевым и последовательно использовался И. Сталиным и другими руководителями ВКП(б). По мнению лидеров Коминтерна, основными силами, тормозящими революционное движение рабочего класса, после 1928 г. стали фашизм и социал-демократия. Эта «теория» (с которой безуспешно спорили Г. Чичерин в СССР и Л. Троцкий в эмиграции) фактически привела к

противостоянию коммунистов и социал-демократов в Германии (и даже блокированию коммунистов и национал-социалистов по некоторым политическим вопросам), а это, в свою очередь, стало одной из причин прихода нацистов к власти в 1933 г. Только после начала массовых репрессий против коммунистов и социал-демократов советская пропаганда перестала использовать термин «социал-фашизм» и распространять стоявшую за ним идеологическую концепцию.

214

Хубов Г. К переоценке творчества И.С. Баха. С. 79.

215

Маркс К., Энгельс Ф. Диалектика природы // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 20. М., 1961. С. 346.

216

Геи?не Г. К истории религии и философии в Германии. Кн. I. Пер. А. Горнфельда // Геи?не Г. Собр. соч.: В 6 т. / Общ. ред. А. Дмитриева и др. Т. 4. Проза 30-х годов. М., 1982. С. 230.

217

Браудо Е. Иоганн Себастьян Бах. К 250-летию со дня рождения // Правда. 1935. № 79. 21 марта.

218

Первоначально А. Швейцер выпустил свою ставшую классической книгу по-французски в 1905 г., «каноническим» же текстом стало немецкоязычное издание, вышедшее в 1908-м.

219

Иванов-Борецкии? М. Предисловие // Швеи?цер Альберт. И. – С.Бах. Пер. З.Ф. Савеловой / Под ред. проф. М.В. Иванова-Борецкого. М., 1934. С. 2.

220

Малинина А. Жизненныи? путь Марины / Лит. запись М. Яновской. М.; Л., 1954. С. 31.

221

Нейгауз Г.Г. О последних сонатах Бетховена // Из истории советской бетховенианы / Сост., ред., предисл. и коммент. Н.Л. Фишмана. М., 1972. С. 244.

222

Альшванг Арнольд Александрович (1898 – 1960) – музыковед, пианист, композитор. Окончил Киевскую консерваторию (1920, фортепиано – Г.К. Ходорковский, Г.Г. Нейгауз; 1922, композиция – Р.М. Глиэр, Б.Л. Яворский). С 1919 г. преподавал там же, был начальником первой советской военно-музыкальной школы при Наркомвоенделе УССР, с 1920 г. лектор Высшей военно-политической школы Правобережной Украины, с 1923 г. профессор Киевской консерватории, в 1923 – 1924 гг. преподаватель Литературно-художественного института им. В.Я. Брюсова в Москве. С 1925 г. преподаватель московского Краснопресненского техникума. Концертировал как пианист (1923 – 1931). Действительный член ГАХН (1928 – 1932). Преподавал в Московской консерватории (1930 – 1934). Автор монографических работ по истории музыки.

223

Альшванг А.А. Бетховен. М., 1952. С. 190.

224

Риторика «эпичности» в советской гуманитаристике возникла в 1930-х годах. См. главу «Об эпосе и эпопее» в кн.: Богданов К.А. Vox populi: Фольклорные жанры советской культуры. М., 2009. С. 127 – 140.

225

Альшванг А.А. Бетховен. С. 187 – 189.

226

Альшванг А.А. Бетховен. С. 190.

227

См. также: Кершнер Л.М. Народнопесенные истоки мелодики Баха. М., 1959.

228

Альшванг А.А. Бетховен. С. 193.

229

Альшванг А. Людвиг ван Бетховен. Очерк жизни и творчества. 2-е изд., доп. М., 1963.

230

Розеншильд Константин Константинович (1898 – 1971) – музыковед. Учился в Кубанской консерватории в Краснодаре как пианист (1921 – 1923). В 1924 г. окончил факультет общественных наук Ростовского университета. Преподаватель философии в партшколах и вузах Ростова-на-Дону, Краснодара, Москвы (1920 – 1928). Зав. сектором истории искусств ВЦСПС (1931 – 1933). Преподаватель Краснодарского муз. техникума (1934 – 1936), Муз. училища им. Гнесиных (1936 – 1945). Зав. худ. отделом Всероссийского гастрольно-концертного объединения (1937 – 1940). В 1945 г. экстерном закончил историко-теор. факультет Института им. Гнесиных. Преподаватель Московской консерватории (1945 – 1952). Института им. Гнесиных (с 1945 г., в 1946 – 1952 гг. – зав. кафедрой истории музыки). Автор статей и учебников по истории музыки – советской и зарубежной.

231

Галацкая Вера Семеновна (1904 – 1982) – музыковед. В 1930 г. окончила Московскую консерваторию как пианистка (класс С.Е. Фейнберга), в 1939 г. историко-теоретический факультет, в 1942 г. аспирантуру. Работала муз. редактором Всесоюзного радиокомитета, лектором Московской филармонии. Преподавала в московских музыкальных школах, в ГИТИСе и в Оперной студии им. К.С. Станиславского (1939 – 1941), в Муз. училище при Московской консерватории (с 1942 г.). Автор монографических очерков и учебников по истории зарубежной музыки (см. сайт Академического музыкального колледжа при МГК им. Чайковского: http://www.amkmgk.ru/main/03history/03names/galatskaya/. Дата обращения 09.10.2013.

232

Розеншильд К. История зарубежной музыки. Вып. 1. До середины XVIII века. 3-е изд., дополненное. М., 1973. С. 417.

233

Галацкая В.С. Музыкальная литература зарубежных стран. Вып. 1. 5-е изд. / Под ред. Е.М. Царевой. М., 1985. С. 90 – 91.

234

Иоганн Себастьян Бах. Урок // 1 сентября. 2005. 1 сент. [Эл. ресурс]. – Режим доступа: http://festival.1september.ru/articles/311751/. Дата обращения: 01.11.2012.

235

Гервер Л.Л. Музыка и музыкальная мифология в творчестве русских поэтов (первые десятилетия ХХ века). С. 40.

236

Там же. С. 40.

237

Там же. С. 51.

238

Там же. С. 41.

239

Как напоминает Л. Гервер, «две версии прочтения ее рукописного текста имеют различную последовательность строф, различные начала и, как следствие, – названия (по первой строке): “Что делать вам…” <…> и “Вы, привыкшие видеть жизнь…” <…>» (Там же. С. 42).

240

Там же. С. 50 – 51.

241

Там же.

242

Там же.

243

Там же.

244

Там же.

245

Чичерин Г.В. Моцарт. Исследовательский этюд / Общ. ред., вступит. статья, комм. и пер. иностр. текста Е.Ф. Бронфин. Л., 1970.

246

Бронфин Е. Г. В. Чичерин-музыкант и его книга о Моцарте // Там же. С. 26.

247

Там же. С. 27.

248

В. и М. [Беляев В.М.?] Моцарт (1756 – 1791) (К 135-летию со дня смерти) // Музыка и революция. 1926. № 12. С. 22.

249

Цит. по: Там же.

250

Цит. по: Бронфин Е. Указ. соч. С. 27.

251

Там же. С. 24.

252

Цит. по: Там же. С. 21.

253

Стрельников Н. «Дон-Жуан» // Жизнь искусства. 1924. № 43. С. 11. См. также: С.М. «Дон-Жуан» // Вечерняя газета. 1924. 13 окт. С.М. – предположительно, псевдоним музыковеда С.М. Майкапара или театроведа С.С. Мокульского.

254

Стрельников Николай Михайлович (наст. фамилия Мезенкампф, 1888 – 1939) – композитор и критик, видный юрист. В 1909 г. окончил Училище правоведения. Композиции учился у Ц. Кюи, А. Житомирского, А. Лядова. В 1918 – 1927 гг. – зав. музыкального отдела петроградской газеты (с 1923 г. – журнала) «Жизнь искусства». С 1921 г. – зав. концертным отделом Петроградской филармонии, с 1922 г. до конца жизни – зав. музыкальной частью и дирижер ленинградского ТЮЗа. Приобрел известность как автор музыки «Холопки» – одной из первых советских оперетт (1929).

255

Стрельников Н. «Дон-Жуан». С. 11.

256

С.М. «Дон Жуан». С. 11. Действительно, моцартовский «Дон-Жуан» «не пришелся ко двору» в советском театре. Постановка 1924 г. в ЛГАТОБе оказалась почти исключением из репертуарной практики советского времени. Так, на сцену Большого театра после довольно регулярных обращений к ней на протяжении XIX в. она вернулась лишь в 1950 году (в новом переводе Н. Кончаловской). См.: Федоров В.В. Репертуар Большого театра СССР: В 2 т. 1757 – 1953. Т. 2. 1856 – 1955 / Вступ. статья В.П. Нечаева; ред. В.Г. Кононова, В.П. Нечаев. New York: N. Ross. Publ. Inc., 2001.

257

Брюсов В.Я. Письмо Ю.М. Стеклову // Труды отдела рукописей ГБЛ. Вып. 29. М., 1967. С. 244.

258

[Брюсов В.Я.] На смерть Ленина. Кантата Валерия Брюсова. Музыка М.М. Багриновского / Вступ. статья Л.Б. Каменева. М., 1924.

259

Брюсов Валерий. Реквием. На смерть Ленина (Музыка Моцарта) // Брюсов Валерий. Неизданные стихотворения / Ред., предисл. и примеч. А. Тер-Мартиросяна. М., 1935. С.

297.

260

Брюсов Валерий. Эра // Ленина нет… Стихи, посвященные памяти В.И. Ленина. М., 1924. С. 7.

261

Хотя в качестве траурной музыки «Реквием» пытались привлечь и раньше. Так, его исполнение было запланировано в качестве грандиозной массовой акции в ноябре 1918 г. в Петрограде: «Вечером 6-го ноября с балкона Дворца Искусств раздадутся гулкие удары там-тама, призывающие почтить память героев революции. Затем с вышек Дворца трубачи три раза повторят призывную фразу ‘‘Туба-мирум’’. После того в помещении Дворца Искусств начнется исполнение Моцартовского ‘‘Реквиемa’’ лучшими силами современного музыкального искусства» (К октябрьским торжествам [хроника] // Жизнь искусства. 1918. № 2. 30 окт. С. 5). Но в запланированный день исполнение было без объяснения причин отменено (см.: Театр. Отмена Реквиема // Жизнь искусства. 1918. № 8. 6 нояб. С. 4).

262

Так, в Большом театре эта опера впервые за советский период появилась в 1926 г. (дирижер М. Ипполитов-Иванов, режиссер А. Петровский). Следующий спектакль был поставлен только через 10 лет – в 1936-м (дирижер Ф. Штидри, режиссер Б. Зон), затем еще раз – через двадцать, в 1956-м (дирижер Б. Хайкин, режиссеры Б. Покровский и Г. Ансимов). Один раз «Свадьба Фигаро» была поставлена на сцене оперной студии Московской консерватории (1956), дважды в Москве прозвучала в концертном исполнении (1935 и 1948 гг.). В Ленинграде состоялось лишь две постановки – одна в МАЛЕГОТе в 1936-м (дирижер Ф. Штидри и И. Шерман, режиссер Б. Зон), другая – в оперной студии Ленинградской консерватории в 1953 г. И, наконец, за пределами двух столиц – в Киеве – также на сцене оперной студии консерватории (1940). Список, явно несоразмерный всемирной популярности сочинения.

263

Каплан Э.И. Жизнь в музыкальном театре / Предисл. И.Д. Гликмана и др. Л., 1969. С. 151.

264

Там же.

265

См. об этом также: Богданов-Березовский В. Советская опера в освещении иностранной печати (Гастроли Ленинградской оперной Студии в Зальцбурге) // Музыка и революция. 1928. № 9. С. 40 – 42.

266

Gleboff Igor Das Musikgewordene Theater // Musikbl?tter des Anbruch. Wien, 1928. X. Jahrgang. Okt. Heft № 8. S. 275 – 277. В русском переводе впервые: Левиновский Владимир. Неизвестный Асафьев: театр, ставший музыкой. New York, 2003; Саратов, 2006. С. 513 – 515.

267

Цит. по: Левиновский Владимир. Неизвестный Асафьев: театр, ставший музыкой. Саратов, 2006. С. 515.

268

Цит. по: Каплан Э.И. Жизнь в музыкальном театре. С. 153.

269

Левиновский Владимир. Неизвестный Асафьев: театр, ставший музыкой. С. 221.

270

Каплан Э.И. Жизнь в музыкальном театре. С. 138.

271

См.: Лебединский Л. Концертная работа в рабочей аудитории. С. 9.

272

1918 – «Похищение из гарема» (Новый театр п/у Ф. Комиссаржевского); 1920 – «Похищение из гарема» (ленинградский Театр комической оперы п/у К. Марджанова); 1920 – «Так поступают все» (Там же); 1924 – «Дон Жуан» (ЛГАТОБ); 1925 – «Похищение из сераля» (Малый петроградский гос. ак. театр); 1926 – «Свадьба Фигаро» (Экспериментальный театр – филиал ГАБТ).

273

Большой театр.

274

См.: Браудо Евг. «Волшебная флейта». Опера в концерте // Советское искусство. 1934. № 38 (204). 20 авг. Естественно предположить, что репутацию этой оперы могла поставить под сомнение ее широко известная связь с масонством. Г. Себастьян исполнил в период своей работы на московском радио также «Дон Жуана» (1934), «Свадьбу Фигаро» (1935) и «Похищение из сераля» (1936).

275

«Моцарт все более отступает на задний план в программе оперных театров (Германии. – М.Р.), так как либретто оперы “Дон Жуан” якобы составлено евреем и, кроме того, нет уверенности в “арийском” происхождении других либреттистов Моцарта» (Моцарт под гнетом арийских параграфов [По столбцам зарубежной печати] // Правда. 1935. № 5. 5 янв.).

276

Псевдоним Петра Владимировича Кудрявцева (1897 – 1981). После роспуска «Перевала» в 1932 г. П. Слетов написал в серии ЖЗЛ две композиторские биографии: «Мусоргский» (М., 1934) и «Глинка» (М., 1935) – обе совместно с художницей и писательницей Верой Алексеевной Слетовой (Смирновой-Ракитиной).

277

Сюжет повести вкратце таков: ученик Мартино ожидает от скрипичного мастера Луиджи точных указаний по овладению ремеслом. Но тот их не дает, пытаясь разбудить в подмастерье творческий дар. В результате возникшей вражды Луиджи гибнет, но моральная победа остается за ним.

278

Против буржуазного либерализма в художественнои? литературе (Из дис – куссии о «Перевале»). Из выступления [М.] С. Гельфанда «Теоретическая и творческая платформа буржуазного либерализма» // Опыт неосознанного поражения. Модели революционнои? культуры 20-х годов: Хрестоматия / Сост. Г.А. Белая. М., 2001 (II). С. 245 – 246.

279

Лежнев А. Мастерство или творчество? О литературной школе «Перевала» // Опыт неосознанного поражения. Модели революционной культуры 20-х годов: Хрестоматия. С. 404.

280

Штейнпресс Б. Моцарт // Вопросы пролетарской музыки, 1930. № 6. С. 17. Штейнпресс Борис Соломонович (1908 – 1986) – музыковед. Окончил московский Музыкальный техникум им. А.Н. Скрябина (1927). В 1926 г. вступил в Ассоциацию пролетарских музыкантов и начал выступать в печати. В 1931 г. окончил Московскую консерваторию (фортепиано – К. Игумнов), в 1936 г. аспирантуру (история музыки М.В. Иванов-Борецкий), одновременно преподавал там. Работал затем в Свердловской консерватории (1936 – 1937, 1942 – 1943), в Центральном заочном муз. – пед. институте (зав. кафедрой истории музыки – 1939 – 1941), в Свердловском музыкальном училище (зав. муз. – теор. отделением – 1941 – 1943). Член редколлегии, секретарь, зав. редакцией журнала «Пролетарский музыкант» (1930 – 1931), журнала «За пролетарскую музыку» (1931 – 1932), сотрудник редакции газеты «Уральский рабочий», а также завлит и лектор Свердловской филармонии (1936 – 1937, 1941 – 1943). Редактор нотной серии «Музыка – массам» (1929 – 1931), научный редактор издательства «Советская энциклопедия» (1938 – 1940, 1943 – 1959), а впоследствии редактор-составитель и автор ряда музыкальных словарей и научно-энциклопедических изданий, сборников и исследований по истории русской и зарубежной музыки.

281

Веприк А. К вопросу о классовой обусловленности оркестрового письма. О методах преподавания инструментовки. Ч. 1. М., 1931. С. 87, 88, 93. Веприк Александр Моисеевич (1899 – 1958) – музыковед и композитор. В 1914 г. окончил Лейпцигскую консерваторию (фортепиано – К. Вейдлинг), в 1923 г. – Московскую консерваторию (композиция – Н.Я. Мясковский), занимался в Петроградской консерватории (1918 – 1921, композиция – А.М. Житомирский). Работал в Музо Наркомпроса в Птерограде. Науч. сотрудник Главпрофобра (1925 – 1929), ГАИСа (с 1929 г.), действ. член ГАХН и ГАИС (1930 – 1932). В 1927 г. командирован в Австрию и Германию для ознакомления с системой профессионального музыкального образования. Преподаватель Московской консерватории (с 1923 г., профессор в 1930 – 1943 гг.). Автор трудов по инструментовке.

282

Шавердян А. Симфонии Бетховена (путеводитель). М., 1936. С. 13. Шавердян Александр Исаакович (Богданов, Искандер, М.А., 1903 – 1954) – музыковед, общественный деятель. Музыкой начал заниматься в Тбилиси (теория музыки – Х.С. Кушнарёв). Учился в Ленинградской консерватории (1924 – 1925, композиция – В.П. Калафати, М.М. Чернов). В 1931 окончил историко-теоретический факультет Московской консерватории, преподавал там же (1931 – 1934). Печатался в журналах РАПМ. Гл. ред. муз. вещания

Всесоюзного радиокомитета (1928 – 1936). Зам. отв. редактора газеты «Музыка» (1937). Сотрудник газет «Советское искусство» (с 1938), «Известия» (1941). Зав. муз. частью Армянского театра оперы и балета (1941 – 1945). Сотрудник сектора истории и теории музыки АН Арм. ССР (1946 – 1947). Председатель комиссии по музыковедению и музыкальной критике при Московской организации СК СССР (1946 – 1950). Консультант Большого театра по вопросам репертуара (1947 – 1949), член Худ. совета Управления по делам искусств Мосгорисполкома (1953 – 1954). Автор статей и брошюр по вопросам оперы и советской музыки.

283

Чемоданов С. История музыки с связи с историей общественного развития. Очерк марксистского построения истории музыки. С. 140.

284

См., например: Глебов И. Шопен. Опыт характеристики. М., 1922.

285

Луначарский А. Романтика // Музыка и революция. 1928. № 10 (34). С. 3 – 4.

286

Там же. С. 4.

287

Там же.

288

Там же.

289

Там же. С. 5.

290

Луначарский А. Романтика. С. 6.

291

Браудо Е. Всеобщая история музыки: В 3 т. Т. 2 (От начала 17 до середины 19 столетия). М., 1925. С. 168.

292

Соллертинский Иван Иванович (1902 – 1944) – музыковед. Изучал в Петроградском университете германо-романскую филологию и испанскую классическую литературу (1921 – 1924) и историю театра в Институте истории искусств (окончил в 1923 г., аспирантуру в 1929 г.), брал уроки дирижирования у Н. Малько. С 1923 г. преподавал различные дисциплины в вузах Ленинграда, в том числе в консерватории (с 1936 г., профессор – с 1939 г.). С конца 1920-х – лектор и советник по репертуару Ленинградской филармонии, впоследствии художественный руководитель. Легендарный оратор, полиглот, автор критических рецензий, брошюр и статей по истории музыки и проблемам советского искусства.

293

Шлифштейн Семен Исаакович (1903 – 1975) – музыковед. Окончил Московскую консерваторию в 1929 г. (фортепиано – Ф.М. Блуменфельд). Зав. муз. частью Моск. филармонии (1929 – 1931). Ред. книжн. ред. Музгиза (1931 – 1932), конц. ред. Всесоюзного радиокомитета (1932 – 1933). Зав. худ. отд. Московской филармонии (1933 – 1935), зав. муз. ред. газ. «Советское искусство» (1937 – 1938). Консультант по вопросам музыки Комитета по делам искусств при Совнаркоме СССР (1940 – 1944). Редактор-составитель сборников, справочников и т.д., автор статей и книг о русских, советских и зарубежных исполнителях и композиторах.