Номер 11
Джонатан Коу
Это роман о сотнях крошечных связей, что пронизывают общество, соединяют миры отдельных людей и определяют всех нас. Это роман о вине и невинности и о том, что мы живем во времена, когда больше не осталось невинных. Это роман о последнем великом сражении между политикой и комедией, и нам лишь остается надеяться, что комедия победит. Это роман о том, как легко сделать из всех нас дураков. Это новый роман Джонатана Коу, который лучше всех умеет в истинном свете показать мир, в котором мы живем.
Однажды маленькая Рэйчел гостила у бабушки и увидела странную Птичью Женщину. А в свой следующий приезд нашла в лесу одну зловещую штуковину. А потом Рэйчел выросла и стала взрослой. И начала встречать куда более странных людей и натыкаться на куда более зловещие вещи. Обычная девушка оказалась в самом центре паутины. Но паутины чего? И чьей паутины?..
Притягательный, загадочный, умный, безжалостно насмешливый новый роман, вне всякого сомнения, одного из самых-самых современных писателей. «Номер 11» вырос из двух любимых многими романов Джонатана Коу – «Дома сна» и «Какое надувательство!».
Джонатан Коу
Номер 11
© Елена Полецкая, перевод, 2016
© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2016
© «Фантом Пресс», издание, 2016
* * *
Памяти Дэвида Ноббса[1 - Дэвид Ноббс (1935–2015 гг.) – английский писатель, комедиограф, в чьих романах природа человека и личностных взаимоотношений исследуется с гуманистических позиций.], указавшего мне путь
– Это наследственное, понимаете? Безумные, как шляпники, помешанные, чокнутые – все до единого. Потому что, видите ли, Майкл, наступает такой момент… – Он подался вперед и ткнул шприцем в его сторону. – …наступает такой момент, когда алчность и безумие уже практически неразличимы. Можно сказать, что это одно и то же. И приходит еще один момент, когда готовность мириться с алчностью, сосуществовать с нею и даже способствовать ей тоже превращается в безумие.[2 - Перевод Максима Немцова.]
Джонатан Коу. «Какое надувательство!» (1994)
Черная башня
Другая половина нашей планеты окутана тенью и мраком.
Тони Блэр, речь в конгрессе США 17 июля 2003 г.
1
Башня, черная, круглая и блестящая, вздымалась в небо, в шиферного оттенка небо позднего октября. Топая по пустоши в ту сторону, где за тучами пряталось солнце, Рэйчел с братом видели башню в обрамлении двух деревянных скелетов – ясеней, утративших листву. Под деревьями обнаружилась скамейка, откуда Беверли был как на ладони: крест-накрест пересекающиеся цепочки домов, а над ними – серовато-кремовые, в тон, шпили монументального кафедрального собора.
Николас плюхнулся на скамейку. Но не Рэйчел, в ту пору шестилетняя, восемью годами младше брата, – ей не терпелось подбежать к черной громадине, приблизиться к ней вплотную. Оставив брата отдыхать, она пошлепала по изрытой коровьими копытами грязи к подножию башни, а подойдя, прижала руки к блестящей черной кладке. Не отрывая ладоней от стены, Рэйчел задрала голову, поражаясь огромности башни, ее идеальной округлости, и ей чудилось, что башня опрокидывается назад, в хмурое низкое небо, в котором с протяжными криками нарезала круги стая грачей.
– Что здесь раньше было? – спросила она брата, когда тот подошел к ней.
Николас пожал плечами:
– Кто его знает. Может, мельница.
– Давай заберемся внутрь.
– Все входы заложены кирпичом.
Башню опоясывала деревянная скамья, Николас сел, и Рэйчел устроилась рядом, вглядываясь в его бледно-голубые непроницаемые глаза, и, несмотря на всю их холодность, она думала, как же ей повезло, как посчастливилось, что у нее такой брат, красивый и умный. Она наде ялась, что со временем и ее волосы приобретут такой же светлый оттенок, губы – ту же идеальную форму, а кожа – бархатистую гладкость. Рэйчел прижалась к его плечу, но не слишком тесно. Быть надоедливой сестренкой-плаксой ей не хотелось, а еще она не хотела, чтобы Николас с чрезмерной ясностью осознал: в этом чужом и незнакомом городе без брата ей было бы совсем невмоготу.
– Что, замерзла? – Николас глянул на нее сверху вниз.
– Немножко. – Рэйчел чуть-чуть отодвинулась. – Интересно, у них там тепло?
– Конечно. Зачем ехать в отпуск туда, где холодно.
– Жалко, нас не взяли. – Рэйчел вздохнула.
– Не взяли – значит, не взяли. И хватит об этом.
Оба помолчали, и каждый в который раз тщился понять, по какой такой загадочной причине родители уехали без них, да еще в каникулы. Холод давал о себе знать, и Николас вскочил:
– Подъем. Иначе церкви нам не видать, скоро стемнеет.
– Не церкви, а собора, – поправила Рэйчел.
– Что собор, что старая большая церковь, разницы никакой.
Он быстро зашагал по тропе, ведущей к главной дороге; Рэйчел приходилось бежать, чтобы не отстать, но вскоре они сбавили темп, завидев двух человек, двигавшихся навстречу. Один в инвалидной коляске, точнее, одна – на вид старая-престарая, закутанная в шерстяные одеяла, оберегающие от предвечернего морозца. Лица ее они не видели: голова устало клонилась на грудь, шелковый платок сползал на глаза. Приглядевшись, дети поняли, что старуха крепко спит. Коляску по ухабистой тропе толкал молодой парень в кожаных байкерских штанах и куртке, толкал одной рукой, левую, нагруженную чем-то, он держал на отлете. Что он нес, издалека было не разобрать, но по мере приближения этих двоих «поноска» мало-помалу принимала очертания – и дети вытаращили глаза, – очертания птицы. Догадка внезапно и эффектно подтвердилась, когда «поноска» расправила впечатляющего размаха крылья и медленно ими захлопала – черный силуэт на фоне серого неба, скорее гибридный мифический зверь, нежели настоящая птица; во всяком случае, Рэйчел прежде ничего подобного не видывала.
Николас стоял не шевелясь, Рэйчел крепко стиснула его руку и с облегчением ощутила слабое ответное пожатие, его голая ладонь холодила ее ладошку даже сквозь толстые колючие варежки. Они растерянно смотрели, как парень в мотоциклетной коже ставит на тормоз кресло и что-то говорит птице, в ответ та послушно перелетает с его руки на подлокотник кресла. Высвободив таким образом обе руки, парень сперва позаботился о своей подопечной – поправил одеяла и понадежнее укутал старушку. А потом занялся птицей.
Рэйчел робко подалась вперед, пытаясь увлечь за собой брата.
– Ты куда? – одернул ее Николас.
– Нам ведь надо идти дальше, правда?
– Надо. Но, по-моему, лучше переждать.
Парень достал длинную бечеву с грузилом и медленными, размашистыми движениями принялся раскручивать ее над головой. Главная дорога была пуста, и стояла такая тишина, что дети отчетливо слышали мерное, с оттяжкой, всжж бечевы, рассекающей воздух. Они даже слышали хлопанье крыльев пустельги (теперь они не сомневались, это пустельга), когда птица взлетала, с убийственной меткостью нацеливаясь на мясо, привязанное к концу веревки, но, однако, всякий раз промахивалась, потому что парень уводил добычу у нее из-под носа, демонстрируя чудеса ловкости и быстроту реакции. Упустив мясо, птица падала вниз, почти до самой земли, и, перевернувшись, снова резко набирала высоту, а исчерпав длину своей параболы, зависала в небе на краткий миг и опять с нечеловеческой скоростью и
неумолимостью снаряда падала вниз к заветному угощению – лишь затем, чтобы кусок снова в самый последний миг просвистел мимо ее хищного клюва.
После того как этот забавный ритуал повторился несколько раз, Николас с Рэйчел начали потихоньку продвигаться вперед. Парень не двигался с места, размахивая приманкой над головой, и дети благоразумно сошли с тропы, чтобы не попасть под траекторию бечевы. Но сокольничему этого показалось мало. Ни на секунду не отрывая глаз от птицы, он крикнул громко, угрожающе:
– В сторону, черт вас дери! В сторону!
Но не свирепость окрика изумила детей, а голос – высокий, пронзительный и безусловно женский. И теперь, когда они находились всего в нескольких ярдах от натянутой как струна фигуры, облаченной в кожу, они поняли свою ошибку. Это была женщина – лет тридцати пяти, наверное; впрочем, оба часто промахивались, определяя возраст взрослого человека. Белые впалые щеки в пятнах румянца, волосы острижены до решительного и бескомпромиссного армейского «ежика», уши и нос усыпаны серебряными колечками и гвоздиками, вся шея расписана жутковатой сине-зеленой татуировкой, неведомо что обозначающей. Более страшной женщины Рэйчел никогда не встречала. Даже Николас, похоже, был озадачен. И, словно мало пугающей наружности, голос женщины звенел от возмущения наглостью каких-то детишек, что осмелились вторгнуться на территорию, принадлежащую исключительно ей и птице.
– Вон отсюда! Проваливайте! – орала она. – И подальше! Или вы совсем идиоты?!
Николас сжал руку сестры и круто повернул влево, прочь от опасной зоны. Они так торопились, что рванули едва ли не бегом. Лишь ярдов через двадцать дети остановились и оглянулись. Этот миг живой картиной навсегда отпечатается в памяти Рэйчел: Бешеная Птичья Женщина (так она будет ее называть) с яростной энергией и сосредоточенностью раскручивает приманку над головой; птица с несусветной скоростью и напором бросается вниз на добычу и опять взмывает вверх, раздосадованная, но не смирившаяся с поражением; за их спиной черная башня, высокая, неприступная, клонящаяся к горизонту; перед ними – старуха в инвалидном кресле, очнувшись, она жадно наблюдает за птицей, ее ярко накрашенные губы растянуты в восторженной улыбке, и она подначивает пустельгу: «Давай, Табита! Не дрейфь! Хватай мясо! Табита, цап его!»
* * *
Собор Рэйчел совсем не понравился. Когда они вошли через северные ворота, направляясь к главному входу, башенные часы пробили четверть пятого, город уже погружался в сумерки. Тонкие ошметки тумана, что весь день плавали по улицам и закоулкам, обволакивали уличные фонари, окружая их мутноватым желтым сиянием. А потом свет потемнел до иссиня-черного и тьма сделалась столь плотной, что стены собора, к которым нехотя приближалась Рэйчел, были едва различимы – лишь слабое их подобие, намек на высоченную и грозную твердыню. Если на Вествудском лугу, у подножия Черной башни, Рэйчел лишь зябла, то теперь холод пробирал насквозь, безжалостный, неумолимый, и Рэйчел чудилось, будто ее кости обращаются в ледышки. Она дрожала, и сколько ни застегивала свой пуховик, сколь глубоко ни засовывала руки в карманы, набитые фантиками, согреться не удавалось. От холода и недоброго предчувствия Рэйчел едва тащилась, пока и вовсе не замерла на месте, буквально в двух ярдах от входа в собор.
– Что опять? – сердито спросил Николас.
– Нам обязательно туда входить?
– Почему нет? Если уж мы сюда приперлись.
Но Рэйчел медлила. Она не понимала, что с ней творится, но нежелание входить в собор все росло, постепенно мутируя в страх. Николас снова взял ее за руку, но сейчас в этом жесте не было ничего успокаивающего – он тащил ее к дверям.
Секунда, и они переступили порог собора, погруженного во тьму. Точнее, они оказались в маленьком темном притворе и не успели продвинуться дальше, как случилось нечто странное. Они думали, что в этом тесном пространстве они одни, но внезапно и совершенно бесшумно перед ними выросла фигура – вероятно, человек выступил из какого-то темного угла. Его появление было столь неожиданным, а шаги по каменным плитам столь беззвучными, что Рэйчел не сдержалась и вскрикнула.
– Прошу прощения, – сказал человек и наклонился к девочке: – Я тебя напугал?
Мужчина был невысок и внешне довольно необычен: белые, как у альбиноса, волосы, кожа светлая до прозрачности, бровей нет – по крайней мере, Рэйчел их не увидела. Одет он был в бежевый дождевик поверх светло-серого костюма, на шее очень широкий коричневый галстук по моде двадцатипятилетней давности, такие носили в 1970-е.
– Чем могу помочь? – Его дружелюбный тон скорее пугал, чем вызывал доверие. Человек слегка пришепетывал, и Рэйчел подумалось, что он шипит по-змеиному.
– Мы просто хотели осмотреть собор, – ответил Николас.
– В собор уже не пускают. Его закрывают в четыре часа.
Теплая волна облегчения окатила Рэйчел. Им не придется заходить внутрь. Сейчас они повернутся и пойдут домой, к бабушке и дедушке, в относительную безопасность их дома. И ночью Рэйчел не приснится кошмар.
– А-а… – разочарованно протянул Николас. – Ну ладно.
Мужчина потоптался в нерешительности.
– Что ж, давайте, – вдруг улыбнулся он и лукаво подмигнул, – побродите там несколько минут. Двери ведь еще не заперты.
– Правда? Это так любезно с вашей стороны.
– Без проблем, сынок. Если кто спросит, скажите, Тедди разрешил.
– Тедди?
– Тедди Хендерсон. Помощник старосты. Меня здесь все знают. – Дети не двигались с места, не будучи уверены в полномочиях нового знакомца. – Ну же, чего вы ждете?
– Отлично. Спасибо!
В один миг Николас исчез за массивной дверью, оставив Рэйчел перед выбором: последовать за ним или дожидаться его в притворе вместе с глумливо улыбающимся мистером Хендерсоном. Да о чем тут раздумывать? Даже не глянув на страшноватого помощника старосты, Рэйчел глубоко вдохнула и направилась следом за братом.
Снаружи собора было тихо, и в притворе тоже, но стоило ступить в обширное внутреннее пространство, как Рэйчел обволокла тишина абсолютно иного порядка. Всепоглощающая величественная тишина. Затаив дыхание, Рэйчел прислушивалась к ней, впитывала, проникалась ею. Затем шагнула вперед к центральному проходу, и, сколь бы легко и осторожно она ни двигалась, шаги ее звучали неуместно под этими молчаливыми сводами. Она огляделась в поисках Николаса – брата нигде не было. Холод и темнота наседали со всех сторон. Тусклые электрические лампочки отбрасывали слабый свет на мощные стены, а впереди, у самого амвона, в большом подсвечнике мерцала горстка свечей. Но ничто не могло рассеять ощущение беспросветного мрака и неземной тишины. Куда подевался Николас? Рэйчел торопливо двинулась по проходу, беспокойно вертя головой. Он не мог далеко уйти, и, конечно же, она вот-вот его найдет. Девочка была уже у хоров, когда внезапно раздался звук, от которого у нее мурашки побежали по коже, – скрип, протяжный, вибрирующий и жутко громкий. Будто дверь закрылась. Рэйчел развернулась. Что это за дверь? Входная? Неужто мистер Хендерсон запер собор и ушел домой? Неужто один из ее самых тяжких, самых животных страхов – оказаться запертой в четырех стенах, в темноте, на целую ночь, в незнакомом и пустынном
помещении – обретает плоть и кровь? Да что же это? Ей хотелось броситься назад, к двери, но ноги приросли к полу. Нерешительность парализовала ее. Слезы брызнули из глаз, и Рэйчел съежилась, охваченная ледяным ужасом.
За спиной послышался шорох, потом приглушенное бормотание. Она резко обернулась, и в тени под хорами ей почудились двое о чем-то беседующих людей. В порыве отчаянной храбрости Рэйчел выкрикнула: «Кто там?» Голоса тотчас смолкли, и один человек вышел из тени. Это был Николас. С огромным трудом Рэйчел подавила радостный вопль. Она кинулась к брату, обняла его. Он положил ей руку на плечо, но его жест отдавал рассеянностью, словно мыслями Николас был где-то далеко. На сестру он не смотрел и, казалось, не замечал, как она льнет к нему. Он высвободился из ее объятий, просто оттолкнув ее, и глянул туда, где только что с кем-то разговаривал; Николас хмурился, как если бы ему сообщили нечто, что его встревожило.
– Где ты был? – спросила Рэйчел с ласковым укором. А когда он не ответил, добавила: – И кто там стоял? С кем ты только что говорил?
– С одной из здешних смотрительниц. – Николас по-прежнему глядел в дальний угол собора. Потом тряхнул головой и тоном одновременно бодрым и нервным сказал: – Идем. Думаю, нам пора. Зря мы сюда явились.
Он устремился к главному входу, Рэйчел бежала за ним вприпрыжку, стараясь не отставать.
– Ник, погоди! Я за тобой не успеваю. Ну пожалуйста!
Дверь в притвор оставалась открытой, но вход в собор, он же выход во внешний мир, был уже заперт.
– Закрыто! – подергав ручку, объявил Николас, хотя это и так было ясно.
– Знаю. Я слышала, как он запирал дверь. Тот человек со странными волосами.
– За мной, – бросил Николас.
Он быстро зашагал обратно, к хорам, и Рэйчел заторопилась следом.
– Куда мы идем? Как мы отсюда выберемся?
– Есть другой выход. Дверца в конце коридора. Та женщина так сказала.
Оглушенная страхом Рэйчел все же уловила нотку паники в голосе брата и окончательно пала духом. Если Николас испугался, значит, дела их по-настоящему плохи.
– Давай найдем ее, – дрожащим голосом предложила Рэйчел. – Она покажет нам, куда идти.
– Я не знаю, где ее искать.
Свечки уже задули, а теперь и вырубили все лампочки резким щелчком, что многократно усиленным эхом прокатился по стенам собора. Детей накрыла тьма. Лишь на северной стороне нефа еле мерцал один-единственный огонек.
– Нам туда, – сказал Николас. – Наверное.
Рэйчел попыталась схватить его за руку, но он уже шагал к нефу. На этот раз ей пришлось бежать со всех ног, чтобы догнать брата. В считанные секунды они достигли маленького арочного прохода, ведущего в узкий коридор с низким потолком, в конце которого имелась дверь, помеченная табличкой «Запасной выход».
– Ффу-у-у… вот она, – выдохнул Николас. – Все нормально.
Рэйчел ступала вслед за ним по тесному коридору, но, прежде чем открыть дверцу, брат прислонился к стене, чтобы отдышаться. Он был явно взволнован.
– Что с тобой? – спросила его сестра. Николас молчал, и, повинуясь смутной догадке, Рэйчел уточнила вопрос: – Та женщина тебе что-то еще рассказала, да? Что?
Николас глянул на нее и, понизив голос до заговорщицкого шепота, начал:
– Она спросила, что я здесь делаю, и я ответил, что мистер Хендерсон нас впустил, и она сказала, что мы можем осмотреть собор, она не против. Но прибавила типа «что-то я не пойму». А потом…
Он умолк. Окаменевшая Рэйчел не сумела бы и рта раскрыть, но ее неподвижный взгляд, устремленный на брата, требовал, чтобы он закончил.
Николас медленно, с натугой сглотнул и продолжил шепотом уже не таким свистящим, но оттого не менее таинственным:
– А потом она говорит: «Это не мог быть Тедди. Мистер Хендерсон уже лет десять как умер».
Он глядел на сестру, ожидая ее реакции. Рэйчел смотрела на него без всякого выражения, до нее пока не дошел во всей его полноте смысл услышанного. Мысли от ужаса спутались. Но постепенно способность соображать вернулась.
– Значит… Это значит, что он…. – Глаза ее расширились, и она зажала рот ладошкой.
Николас важно кивнул и, не говоря более ни слова, дернул дверную ручку, распахнул дверь и выскочил наружу, в холодный октябрьский вечер. Рэйчел ринулась за ним, они понеслись по дорожке к северным воротам в ограде собора и дальше, в город – к домам, магазинам и нормальной жизни. Николас легко обогнал сестру, и только когда, запыхавшись, остановился у кондитерской, Рэйчел удалось поравняться с ним. Этот спринтерский забег был физическим проявлением страха, смятения и опустошенности, и она тут же забыла об этой гонке. Глядя, как Николас тяжело дышит, согнувшись пополам, она снова захотела обнять брата, прижаться к нему, но что-то ее удержало. Подозрение закрадывалось в душу девочки. Рэйчел пригляделась к брату повнимательнее. Она уже снова могла рационально мыслить, сердце, минуту назад едва не вырывавшееся из груди, билось размереннее. И тут ее осенило. Плечи брата столь судорожно вздымались не от испуга, не от быстрого бега – от смеха. Николас смеялся – беззвучно, взахлеб, не в силах сдержаться. Однако она еще не догадалась, чем вызван этот смех. Его реакция на то, что они совсем недавно пережили, была совершенно необъяснимой.
– Ты чего? – спросила она. – Что тебя так рассмешило?
Николас выпрямился. От смеха у него текли слезы, говорил он с трудом.
– Твое… твое лицо, – выдавил он, брызнув слюной. – Твое лицо, когда я плел эту байку.
– Какую байку?
– О господи, надо же, это было бесподобно. – Смех понемногу отпускал его, и он заметил наконец, что сестра таращит на него глаза в полном недоумении. – Ну, о том малом, что впустил нас в церковь.
– То есть о призраке?
Николас опять расхохотался:
– Да нет же, дуреха. Никакой он не призрак. Я все это выдумал.
– Но та женщина, она ведь говорила…
– Ничего она не говорила, только подсказала, как оттуда выйти.
– Но разве?..
И в этот миг она поняла – не только то, что произошло, но и всю жестокость розыгрыша. Мальчику, которому она доверяла, единственному человеку, у которого надеялась найти утешение, хотелось лишь помучить ее. Из всех сегодняшних ужасов этот был наихудшим.
Она не раскричалась, не разревелась, не обругала его. Но впала в оцепенение и произнесла лишь, едва шевеля губами:
– Ты гадкий, ненавижу тебя.
Повернулась и зашагала прочь, без малейшего представления, куда идет. И по сей день Рэйчел не может объяснить, как она сумела найти дорогу к дому бабушки и дедушки.
2
Парадокс вот в чем: ради сохранения моего психического здоровья я должна признать, что, вероятно, схожу с ума.
Есть ли у меня альтернатива? О да: поверить, что увиденное однажды ночью реально. А если я разрешу себе в это поверить, то наверняка тронусь умом от ужаса. Словом, я в западне. Зажата между тем или иным выбором, между двумя дорогами, и по какой из этих дорог ни пойдешь, уткнешься в безумие.
Проблема в тишине. В безмолвии и пустынности. Это и довело меня до ручки в прямом (я же взялась за перо) и переносном смысле. Я и представить не могла, что в столь огромном городе есть дом, погруженный в такое безмолвие. Правда, уже не первый месяц я вынуждена мириться с шумом, что производят рабочие на участке, долбя землю и копая, копая, копая. Впрочем, работы подходят к
концу, и по вечерам, по завершении рабочего дня, на дом опускается тишина. Тогда-то и разыгрывается мое воображение (это действительно лишь мое воображение, нельзя отступать от этой мысли), и в темноте и тишине я начинаю слышать всякое: звуки, но совсем иные. Скрип, шорохи. Шевеления в брюхе земли. Что же касается виденного мною той ночью, это длилось считанные секунды – когда в глубине сада мелькнули черные тени, а потом очень ясно и четко я увидела некое существо, не то человека, не то зверя… Но такое же не могло случиться на самом деле. Это было видение, скорее всего навеянное каким-то воспоминанием, вернувшимся, чтобы терзать меня. Вот почему я решила порыться в своей памяти, посмотреть, не извлеку ли я из нее что-нибудь полезное, и тогда, может быть, пойму, что за послание она хочет мне передать.
Имеется еще одна причина, и довольно банальная, по которой я «пачкаю» эти страницы: мне скучно, и эта скука – конечно, скука, и ничто иное! – доводит меня до безумия, провоцируя идиотские галлюцинации. Нужно чем-то занять себя, реальным делом (естественно, я полагала, что буду занята с утра до вечера, работая в этой семье, но мои обязанности здесь довольно странные, не совсем те, на какие я рассчитывала). И я придумала: буду писать. Последний раз я всерьез занималась сочинительством на первом курсе в Оксфорде, хотя Лора незадолго до отъезда говорила, что я должна продолжать писать, и что ей нравятся мои сочинения, и что она считает меня талантливой. В устах Лоры это много значило. Необыкновенно много, если не всё.
Лора добавила также, что для писателя очень важна дисциплина. Начинать нужно с начала и описывать все по порядку. Думаю, она исходила из того же принципа, когда рассказывала мне о своем муже и Хрустальном саде. Я же пока только и делаю, что перескакиваю с одного на другое.
Ладно, пора заканчивать с бессвязной болтовней и приниматься за рассказ о втором визите к дедушке и бабушке летом 2003 года. На сей раз я приехала в Беверли не с братом, но с Элисон, моей любимой подругой Элисон, которую я вновь обрела после многих лет отчуждения, наступившего по абсолютно загадочным для меня причинам, и теперь наша бесценная дружба возрождается. Это наша история, исключительно наша, о том, как мы сблизились и подружились, пока неведомые – если не сказать кретинские – силы не вмешались и не развели нас. А кроме того, речь здесь пойдет о…
Нет, стоп, нельзя выкладывать все и сразу. Давайте-ка вернемся к самому началу.
3
Тело доктора Дэвида Келли, инспектора ООН по вооружению, было обнаружено в 8.30 утра в пятницу 18 июля 2003 года. Полиция Оксфордшира нашла его примерно в миле от деревни Лонгворт, на холме Хэрроудаун, в лесу, куда добраться можно только пешком и где доктор Келли иногда прогуливался после обеда, о чем знали многие. Власти поспешили вынести вердикт: смерть в результате самоубийства.
Смерть эта привлекла огромное внимание. Желая поддержать американское вторжение в Ирак, Тони Блэр старался убедить британцев в том, что режим Саддама Хусейна представляет серьезную угрозу безопасности Британии. В досье, подготовленном правительством, кроме всего прочего, утверждалось, что Саддам Хусейн располагает оружием массового поражения, которое можно нацелить на Великобританию за каких-нибудь сорок пять минут. После беседы с доктором Келли журналист Би-би-си выразил сомнения в истинности этого утверждения, отметив, что досье излишне «драматизировано» с целью оправдать британское участие в войне. Все знали, кто такой доктор Келли – ведущий британский эксперт по вооружению, и после этого интервью он мигом сделался фигурой противоречивой и политически неудобной.
Не знаю даже, почему я так часто вспоминаю о смерти Дэвида Келли. Наверное, потому, что в мои тогдашние десять лет на меня впервые произвела впечатление новость государственного масштаба. А еще, возможно, потому, что это известие породило в моем воображении жуткую картину: одиночество смерти, покойник, найденный спустя много-много часов в глухом лесу, куда мало кто захаживал. Либо меня подстегнула реакция бабушки и дедушки: они не сомневались, что это необычная смерть, что она чревата последствиями и от нее, как от камня, брошенного в воду, рябь беспокойства и недоверия распространится по всей стране. Британия уже не будет прежней: в ней поселятся тревога и подозрительность.
О докторе Келли я узнала из вечернего выпуска новостей, почти сразу после того, как мы с Элисон приехали в Беверли. Дедушка привез нас на машине из Лидса, где мы, едва не плача, будто предчувствуя беду, попрощались с нашими матерями: они улетали в отпуск вечерним рейсом. В доме бабушки и дедушки мы с Элисон первым делом поднялись в комнату, обжитую мною в прежние посещения; иногда я спала там одна, иногда с братом. Сумки мы распаковали минуты за две, и Элисон вышла в сад. Немного погодя спустилась и я, чтобы последовать за ней, но по пути заглянула в гостиную к дедушке с бабушкой – в этот момент новость меня и настигла. Старики вперились в экран телевизора – прежде, застав взрослых в такой позе, я тихонько уходила прочь, но на этот раз что-то вынудило меня прислушаться. Я шагнула в гостиную, села на диван рядом с бабушкой, она словно не заметила моего появления. Телерепортер говорил исполненным значительности голосом на фоне сделанных с вертолета снимков густо-зеленого леса английской глубинки. Атмосфера, что в комнате, что в телевизоре, была непривычной, раньше я в такую не попадала (или не чувствовала ее), – накаленной, выжидательной, сгустившейся от шока и дурных предчувствий. Молча я сидела и смотрела, толком не понимая, что происходит, но одно по крайней мере усвоила: погиб человек, профессор из Оксфордшира, каким-то образом связанный с Ираком и оружием, и его смерть всех очень огорчила и взволновала.
Когда репортер закончил, дедушка обернулся к бабушке:
– Ну что, так-то вот, да? Теперь у него руки в крови.
Бабушка не ответила. Поднялась с дивана – медленно, с усилием – и поплелась на кухню. Я направилась за ней.
– Что это значит? – спросила я.
Бабушка шарила в шкафчике.
– Ты о чем, голубушка?
– О том, что дедушка сказал. Что он имел в виду?
Ба цокнула языком, не прерывая поисков:
– Ой, да не слушай ты его. Ему бы только поумничать.
Ответ меня не слишком удовлетворил, но не успела я попросить бабушку выразиться поопределеннее, как на кухню ворвался дедушка с попреками:
– И почему ты не сказала, что накрываешь к чаю? Мы же договорились, что чаем займусь я. Иначе эти девчонки тебя вымотают.
Ба развернулась к нему всем телом:
– Сколько тебе повторять? Я не устала.
– Все равно, – упорствовал дедушка, – тебе нужно побольше отдыхать. Дай я накрою на стол.
Оставив их препираться, я вышла в сад и позвала Элисон, а потом мы сидели вчетвером за кухонным столом, поедая поджаренный хлеб с сардинами и помидорами. Дедушка был не в духе и больше помалкивал. А я все думала о новостях, о мертвом докторе, которого нашли сидящим под деревом где-то в Оксфордшире. И о словах дедушки насчет неведомого мне человека с руками в крови. Все это было очень таинственно и тревожно. Так что беседу за столом поддерживали только бабушка и Элисон. Ба спросила, что она собирается делать, пока гостит здесь, и
Элисон ответила, мол, да что угодно и вообще каких-то особых планов у нее нет.
– Надеюсь, тебе не покажется, что у нас здесь слишком тихо, – сказала бабушка. – Ты ведь не в большом городе, сама понимаешь.
Под «большим городом» она подразумевала Лидс – по ее представлениям, переполненный людьми, грохочущий мегаполис, хотя район, где жили мы с Элисон, был совсем не таким.
Чуть позже, когда мы выбежали в сад, Элисон спросила:
– А что ты собираешься делать здесь целую неделю? Без обид, но твои бабушка с дедушкой, они как бы слегка… старые.
– Не знаю, – пожала я плечами. – Придумаем что-нибудь. Тут рядом вересковая пустошь, и лес, и деревья разные. (У Эллис этот набор восторга не вызвал.) – Ну-у-у… библиотека здесь тоже есть.
– Библиотека? Здорово. Всю неделю читать книги.
– Они и диски с кино наверняка выдают.
Я рассердилась. В конце концов, мы сделали Элисон одолжение, пригласив ее сюда. Она даже не входила в число моих лучших школьных подруг.
– А что в этом сарае? – поинтересовалась она. – Пойдем глянем.
Мы порылись в дедушкином сарайчике с односкатной крышей. Добыча была скудной: крикетная бита и парочка очень старых теннисных мячиков. Вытаскивая из-под груды хлама в дальнем углу нечто, похожее на скакалку, я взвизгнула и выскочила на лужайку.
– Что?! – бросилась ко мне Элисон.
– Там полно пауков. Терпеть их не могу.
– Правда? А что такого ужасного в пауках?
– Ты не слыхала об арахнофобии? – огрызнулась я.
Вряд ли Элисон было знакомо это слово. От прямого ответа она уклонилась, заметив:
– Ты ничем не лучше моей мамы. Стоит ей завидеть паука, как она прямо на стенку лезет, особенно если паук большой. Однажды она даже в обморок упала. Честное слово.
Элисон определенно считала такое поведение позорным, я же ее маме сочувствовала всей душой. Не желая развивать эту тему, я огляделась по сторонам:
– Как по-твоему, мы сумеем забраться вон на то дерево?
Дерево росло в глубине сада, и, пока мы шагали к нему, я вдруг осознала, что хотя с фасада дом бабушки с дедушкой импозантностью и не отличался, сад за ним был огромен. Лужайка в два яруса, каждый с легким наклоном, поэтому дерево стояло как бы на пригорке, почти на уровне первого этажа дома.
Не знаю, зачем я предложила вскарабкаться на дерево. Дома я любила брать в библиотеке старые детские книжки про то, как детишки обеспеченных родителей отрывались в деревне: устраивали пикники, сооружали шалаши и хватали злодеев из местных, когда те замышляли недоброе. Деревья в этой вселенной существовали исключительно для того, чтобы по ним лазать. Так почему бы и нам с Элисон тоже не забраться на дерево? Это была слива (о чем я позднее узнала от бабушки) с толстыми, крепкими на вид ветками, едва не касавшимися земли, но двух сугубо городских девочек вроде меня и Элисон, проживавших в домах разве что с клумбой во дворе, перспектива подняться наверх все равно немного пугала.
Первой решилась Элисон и на удивление быстро и ловко одолела примерно три четверти высоты ствола. Расхрабрившись, я полезла за ней.
– Прикольно, – сказала она, когда, усевшись на ветке, мы принялись обозревать окрестности.
С дерева открывался отличный вид на соседние участки, да и на всю округу. Куда ни глянь, везде ухоженные сады, похожие на наш: подстриженные лужайки, пруды с лилиями, садовая мебель – верные признаки неброской уютной жизни без приключений. По ту сторону ограды за белым пластиковым столиком сидела семейная пара примерно того же возраста, что бабушка с дедушкой, перед ними стояли бокалы с белым вином и пластиковая же миска, наполненная чипсами. Они увидели нас, и Элисон весело помахала, крикнув:
– Эй, привет!
Мужчина лишь скользнул по нам взглядом, а женщина приподняла руку в несколько настороженном ответном приветствии.
Не помню, как долго мы там сидели, нам понравилось на дереве. Теплым мягким июльским вечером мы могли бы просидеть на ветке и дотемна. В какой-то момент Элисон посмотрела на часы.
– Наши мамы вот-вот взлетят, – сообщила она.
– Девочки, как насчет пирога? – это ба вышла из задней двери.
Я спускалась первой, медленно, боязливо. Элисон же рискнула спрыгнуть с высоты около пяти футов и тяжело приземлилась на подогнувшуюся левую ногу.
– Уй, блядь! Черт подери!
Я вытаращилась на нее и покраснела. Никогда и ни за что не осмелилась бы я произнести столь грязное ругательство, даже если бы рядом не было взрослых. Но размышления о пристойности речи пришлось оставить на потом. Элисон корчилась от боли. Она даже подняться не смогла.
– Я позову бабушку.
Вернулась я и с бабушкой, и с дедушкой. Втроем мы помогли Элисон встать, и она захромала к дому, опираясь на наши плечи.
– Джинсы долой, – приказала ба, когда Элисон, ойкая, опустилась на кухонный табурет. – Давай-ка посмотрим, что у тебя с ногой.
Дедушка топтался вокруг нас, но бабушка глазами велела ему: «Уйди!» Намека он не понял, и она расшифровала:
– Ладно, Джим… исчезни.
Когда Элисон начала стягивать с себя джинсы, до дедушки наконец дошло.
– Я, пожалуй… подышу воздухом, – пробормотал он.
Бабушка тщательно осмотрела ногу Элисон, но ничего серьезного не обнаружила.
– Синяка нет, – подытожила она. – И царапин не видать. Правда, немножко припухло. – Ба легонько надавила пальцем на бугорок над коленкой Элисон.
Элисон опять ойкнула.
– Это уже давно. Так, ерунда какая-то.
Бабушка намазала припухлость кремом, после чего Элисон решила, что природы с нее хватит, и уселась перед телевизором. А я опять побрела в сад, где дедушка разговаривал через ограду с соседом, с тем самым, чья жена помахала нам.
– Здравствуй, – обратился ко мне сосед, улыбаясь во весь рот; лицо у него было красным, волосы белыми. – Тебя ведь Рэйчел зовут?
– Да.
– Помню, как ты приезжала сюда раньше. Но с тех пор ты изрядно подросла.
– Спасибо, – ответила я, полагая, что он хотел сделать мне комплимент.
– И на этот раз ты привезла с собой черненькую подружку, как я вижу.
Этим он смутил меня окончательно. Мне бы в голову не пришло назвать Элисон «черной», и более того, я никогда не слышала, чтобы в школе кто-нибудь обращал внимание на цвет ее кожи. Я опять промямлила «спасибо» – что прозвучало довольно глупо – и спросила себя, почему этот странный человек так сладко мне улыбается.
4
Смерть – это истинный финал, бесповоротный. Знаю, суждение не оригинальное, я лишь хочу сказать, что тогда, в Беверли, я впервые это по-настоящему поняла. И да, наверняка по этой причине я не могу забыть смерть доктора Дэвида Келли. Впервые в мое сознание проникла реальность смерти. Если уж на то пошло, для меня это была первая смерть в нашей семье.
Прежде о войне в Ираке я почти ничего не знала, но с того момента я ощутила в себе перемену, словно переступила некую черту. Хороший человек умер, и его не вернуть обратно. А у нашего премьер-министра (вскоре я сообразила, кого имел в виду дедушка) руки в крови.
– Что бы о ней ни говорили, – сказал мне дедушка, – миссис Тэтчер никогда бы не допустила подобного безобразия. Она была великой женщиной.
– Он опять ее поминал? – спросила ба, когда мы с ней мыли посуду. – Пора бы ему сменить пластинку.
Она постоянно поругивала дедушку то за одно, то за другое, и, однако, я чувствовала, что
эти старики куда более преданы друг другу, чем были мои отец и мать, пока они жили вместе. (К тому времени мама с папой расстались. Полагаю, те каникулы, что они провели вдвоем – отослав нас с братом в Беверли, – были последней отчаянной попыткой спасти брак. Стоит ли говорить, что попытка провалилась и с тех пор каждый идет своим путем.) Меня поразило, что дедушка старался не упускать бабушку из виду и сердился, когда она занималась чем-либо, требующим усилий, пусть и самых незначительных.
– Бабушка что, больна? – спросила я его на второй день после приезда в Беверли.
– С чего ты взяла? – буркнул он, не отрываясь от кроссворда в «Телеграф».
– Ну, ты ничего не позволяешь ей делать. Мама со мной так же нянчилась, когда у меня была ветрянка в прошлом году.
Дед поднял голову:
– Просто с месяц назад ее… слегка повело. И доктор велел глаз с нее не спускать, вот и все.
Типичная для моего дедушки манера высказываться, как я теперь понимаю. «Слегка повело» в действительности было эпилептическим припадком, и бабушке в больнице (спустя четыре недели) сделали томографию мозга. Теперь они дожидались результатов и оба слегка нервничали. Наиболее вероятным объяснением припадка была опухоль мозга, и они знали, что от злокачественной глиомы умирают в течение нескольких месяцев.
Конечно, тогда я ничего не понимала. Не знала, что тень смерти во всей ее ужасной бесповоротности нависла над ними столь внезапно, без предупреждения. Но по крайней мере кое-что я подметила: ни одни из знакомых мне взрослых не были так близки друг с другом, как бабушка с дедушкой, и эта близость проявлялась не только в постоянной потребности быть рядом, видеть друг друга каждую секунду, но и в непрерывных – за неимением более удачного словосочетания – придирках, исполненных любви. Едва ли не каждое слово, обращенное к другому, затрагивало какой-нибудь нерв, провоцируя ответный всплеск раздражения, но это лишь свидетельствовало о почти невыносимой тревоге, в которой они жили, о любовном чувстве, вспыхнувшем с новой силой по причине угрожающих обстоятельств.
Верно, тогда я ничего не понимала, но внешние признаки переживаний, что одолевали стариков, от меня не укрылись. И в первые дни нашего пребывания в Беверли я всерьез обижалась на Элисон за ее совершенно бесчувственное, как мне казалось, отношение к тому, что происходит вокруг. Увидев, как бабушка с дедушкой сидят в саду ранним вечером, прихлебывая чай из кружек, а их руки, свисающие между стульев, сцеплены в легком пожатии, Элисон фыркнула:
– Нет, ты только глянь на этих двоих. Надеюсь, мы такими никогда не станем. – И она не упустила случая заметить, какие же они старые развалины.
У нас было мало общего, я это быстро поняла. Дружили наши матери, но не мы с Элисон. В школе мы редко сталкивались, и повода задеть друг друга не возникало, но когда мы оказались в одном доме и даже в одной спальне, наши отношения начали портиться с каждым часом. Кроме того, она досаждала мне привычкой выспрашивать, чем я в данный момент увлечена, чтобы затем присвоить это себе, но в каком-то ощипанном виде. Типичный пример тому – смерть Дэвида Келли.
– Что ты делаешь? – спросила Элисон субботним утром, застав меня в гостиной после завтрака, когда я пыталась разобраться в статье из дедушкиной «Дейли телеграф».
– Читаю газету, – ответила я, хотя это было и так очевидно.
– С каких это пор тебя интересуют новости?
– Ты в курсе, что уже несколько месяцев идет война?
– А то, – дернула она плечом. – Но войны всегда идут. Моя мама говорит, что воевать глупо, а люди – дураки.
– Только на этот раз у нас не было выбора, потому что Ирак обзавелся ядерным оружием, нацеленным на нас, и им хватит сорока пяти минут, чтобы нас разбомбить.
– Да ладно тебе. Кто это сказал?
– Тони Блэр.
В глазах Элисон мелькнуло нечто, отдаленно похожее на любопытство. Она ткнула пальцем в газетную передовицу:
– А это кто тогда?
Я рассказала ей о Дэвиде Келли – все, что знала и сумела сформулировать, – добавив кое-что об обстоятельствах его смерти. Посередине моего довольно косноязычного повествования интерес Элисон опять угас, но она догадалась, что случай с доктором Келли меня беспокоит, и захотела разделить мое волнение и таким способом либо завоевать мое расположение, либо присвоить эту историю, объявить ее своей. Ухватилась она за одну-единственную деталь: тело доктора Келли обнаружили прислоненным к дереву на безлюдном участке лесистого холма.
– Вау, страшно-то как, – сказала Элисон, упуская, на мой взгляд, самое главное. – Представь, отправляешься утречком на прогулку, берешь с собой собаку или без собаки, и вдруг на тебе… чуть ли не спотыкаешься о труп.
– Никто точно не знает, почему он так поступил. Дедушка говорит, что виноват в этом Тони Блэр, но он терпеть не может Тони Блэра…
Элисон не слушала. Ей хотелось обсуждать только одну картинку – похоже, она прокручивала ее в голове, словно сцену из ужастика.
– Херово, – сказала она. – У меня бы, наверное, крыша поехала. Найти мертвеца посреди чащи, а вокруг ни души.
Я уставилась на нее, чувствуя, как меня распирает от ненависти: она опять употребляет эти мерзкие слова – находясь в доме моих бабушки и дедушки. Одернуть бы ее, отчитать, и я злилась на себя, потому что слова застревали в горле. Я была трусихой. Пугливой паинькой.
5
У Элисон имелось устройство, казавшееся мне в ту пору буквально волшебным. Называлось оно «айпод» и, хотя было лишь немного больше спичечного коробка, обладало способностью хранить тысячи и тысячи мелодий, так что его можно было повсюду носить с собой и слушать музыку – когда и где пожелаешь. Айпод был чудесно белоснежный, а в самом центре у него имелось колесико, которое щелкало, когда его покручиваешь кончиком пальца.
Несмотря на всю необъятную емкость айпода, Элисон, к моему неудовольствию, слушала только один альбом. Снова и снова, а когда сама не слушала, заставляла слушать меня.
– У твоей мамы хороший голос, – говорила я, вытаскивая из ушей немного липкие наушники и возвращая приборчик Элисон.
Честно сказать, песня, что Элисон включала для меня бог знает в который раз, мне не слишком нравилась. В те дни я, вопреки своей подростковости, увлекалась классической музыкой и моим любимым диском была запись «Реквиема» Форе.
– Она пела эту песню в «Топе»[3 - Имеется в виду культовая музыкальная программа Би-би-си, просуществовавшая более сорока лет – с 1964 по 2006 год. – Здесь и далее примеч. редактора.], – каждый раз напоминала Элисон.
– Да, ты говорила.
– И она вообще известная певица.
– Знаю. Ты меня просветила. Только (я давно собиралась ей это сказать, но не могла придумать, как бы выразиться потактичнее) …ведь это случилось уже давно, лет пять-шесть назад, да?
– Ну и что? – надулась Элисон и спрятала айпод в специальный мешочек. – Она и сейчас поет. Делает демоверсии и все такое. Никогда не поздно вернуться в игру.
Был поздний вечер, и мы сидели у подножия Черной башни, прижав спины к гладкой кирпичной кладке. Мы уже достаточно осмелели, чтобы бродить по окрестностям и возвращаться домой в глубоких сумерках. Чаще всего мы направлялись в сторону Вествуда, где успели освоиться, хотя нам, детям асфальта, было нелегко
привыкнуть к мысли, что по этому громадному полю и лесу можно бродить совершенно свободно, руководствуясь лишь личными прихотями. Мы приходили сюда в на дежде снова увидеть Бешеную Птичью Женщину, о которой я рассказала Элисон, не скупясь на подробности, ее облик ни на йоту не стерся из моей памяти, несмотря на то, что с нашей встречи, весьма непродолжительной, минуло четыре года. По словам дедушки, она по-прежнему жила в Беверли, в большом доме, доставшемся ей после смерти той самой старухи в кресле-каталке. Ее настоящее имя было мисс Бартон.
– Вроде бы ее здесь не очень любят, – сообщила я Элисон. – Говорят, что дом не должен был перейти к ней. Бабушка считает, что с этим что-то неладно.
– Неладно? В каком смысле?
– Не знаю.
– А вдруг… вдруг она убила старуху? Чтобы заграбастать дом.
Как это похоже на Элисон, подумала я. Глупо и с перебором.
– Не мели ерунды, – сказала я, и Элисон умолк ла. Встревожившись, не обидела ли я ее, и не желая обрывать разговор, я добавила: – Да и птицы у нее больше нет.
– Значит, она сюда и не придет, – откликнулась Элисон и поднялась со скамьи: – Хватит рассиживаться. Пошли.
– Хорошо. – Я хотела посмотреть телевизор вечером, одну из моих любимых комедийных передач. – Кстати, уже почти девять.
– И одиннадцать на Корфу, – заметила Элисон. У нее не получалось быстро шагать, так что я вынуждена была подстраиваться под нее. – Время ложиться спать. Интересно, какой-нибудь из наших мам привалила удача?
– Удача? – не поняла я. – Но ведь они поехали туда не ради азартных игр или еще каких состязаний, а просто отдохнуть.
Элисон рассмеялась противным высокомерным смехом:
– Не прикидывайся, Рэйч. Даже ты не можешь быть настолько наивной. – И, поскольку вид у меня был все еще озадаченный, она продолжила: – Как по-твоему, зачем они рванули туда?
– Не знаю… Отпуск всем необходим время от времени.
– Они обе одиночки. И уже давно. Не врубаешься? Они за мужчинами туда двинули.
Это заявление ужаснуло и взбесило меня.
– Прекрати говорить гадости!
– А что я такого сказала?
– Заткнись, Элисон! Достала твоя болтовня.
– Ты живешь как во сне. Так нельзя!
– А ты понятия не имеешь, о чем говоришь.
Лишь бы не разреветься, думала я.
– Еще как имею. И ничего такого в этом не вижу. Если твоя мама укатила на недельку за границу и перепихнулась там со смазливым греческим официантом, кому от этого плохо?
На несколько секунд мы застыли в угрюмом молчании. А потом я влепила ей пощечину, наотмашь. Она вскрикнула от боли, закрыла лицо ладонями, тогда я толкнула ее, и она упала. Затем я разрыдалась и ринулась в сторону нашего дома. Оглянулась я только один раз: Элисон так и сидела на пожелтевшей, поджаренной солнцем траве, поглаживая щеку и глядя мне вслед.
* * *
Комедийную передачу я так и не посмотрела, потому что, когда вернулась домой, дедушка смотрел политическую программу по другому каналу. То, что ему показывали, его очень злило, и чем больше он злился, тем сильнее его притягивало к экрану. В программе обсуждали незаконную транспортировку людей и подневольный труд в сегодняшней Британии. Ни о том, ни о другом феномене я прежде не слыхивала и, когда ведущий заговорил о рабочих-мигрантах, существующих на положении «рабов», не знала, что и думать. До сих пор при слове «раб» в моем воображении возникали древнеримские галеры, закованные в цепи рабы на веслах и полуголые мускулистые надсмотрщики, что ударами хлыста подгоняют гребцов. Однако сюжет этой программы вырисовывался не менее суровым: рассказы строительных и сельскохозяйственных рабочих, все как на подбор – о том, как их заставляют вкалывать от зари до зари и ютиться по двадцать человек в одной комнате в загаженных квартирках, подействовали на меня удручающе.
– Позорище! – бубнил дедушка, но не успела я вслух согласиться с ним, как стало ясно, что он имеет в виду нечто прямо противоположное. – Недели не проходит, чтобы Би-би-си не скармливала нам эту левацкую дурь. Если латышам и литовцам не нравится работать в Британии, пусть ищут работу у себя дома. Ты в курсе, что в Селби открылся магазин, где торгуют только польской едой?
Полагаю, вопрос был адресован бабушке, но она уже вышла из гостиной. Впрочем, аудитория деду и не требовалась, я тихонько выскользнула вон и поднялась в спальню. Элисон еще не вернулась, и я бы забеспокоилась, но неутихающая обида лишила меня чуткости.
Должно быть, я сразу уснула. Когда я почувствовала, что меня трясут за плечо, между шторами и стеной просачивался синеватый сумрак. Я с трудом разлепила глаза. И конечно, надо мной стояла Элисон.
– Что? Что ты делаешь? Я спала.
– Да, но это важно.
Нехотя я села в кровати. Потрясла головой, просыпаясь, и тут заметила, что Элисон бьет мелкая дрожь.
– Что с тобой?
– Я видела его, Рэйч, – ответила она придушенным голосом. – Там, в лесу, только что.
– Видела кого?
– Тело. Мертвое тело. – Наши глаза встретились. Я молчала. – Вот только что, – повторила она, будто это уточнение добавляло ее выдумке правдоподобия.
Я снова легла и отвернулась к стенке:
– Элисон, ты жалкая врунья.
– Но я видела, Рэйчел… ей-богу.
Я развернулась и гневно уставилась на нее:
– Мертвое тело, да? В лесу. Точь-в-точь как тот человек из газеты, да? Он тоже сидел, прислонившись к дереву?
– Да. – И в голосе ее прозвучали такое смятение и упорство, что у меня мелькнула мысль, а не говорит ли она правду.
– Я тебе не верю, – тем не менее сказала я. – Ни на грош.
– Это было дико страшно. Его голова как бы… запрокинулась назад, и, когда я подошла, он будто смотрел на меня. Глаза открыты. Кожа желтая… и такая дряблая, вся в морщинах. Он был такой тощий…
Я опять села и пристально посмотрела на Элисон. Из-за своей доверчивости я часто становилась жертвой дурацких розыгрышей.
– Что у тебя в руке? – спросила я, заметив, что Элисон сжимает в кулаке игральную карту.
– Подобрала в лесу. Там их полно, разбросаны вокруг.
Я вытянула карту из ее ладони. На рубашке узор из желтых и черных ромбов. Перевернув карту, я увидела паука. Причудливый и страшноватый рисунок: паук стоял на двух лапах, прочие подняты, словно он свирепо грозил кому-то, готовясь затеять драку. На глянцевом черном фоне его бледно-зеленое брюхо сверкало с тошнотворной яркостью, раздутое тело покрывали колючие волоски, а ниже – деталь, от которой мне стало совсем плохо, – болталось нечто вроде мешочка из паучьей плоти, наполненного бог знает чем. Рисунок выглядел любительским, мультяшным, но одновременно и весьма реалистичным, даже чересчур.
Меня передернуло, я отдала карту Элисон, и тогда она порывисто обняла меня, уткнулась головой в шею и крепко прижалась ко мне. Ее все еще колотило, и в тот момент я поняла, что выбора у меня нет и я просто обязана поверить всему, что она наговорила.
6
– Вот это дерево, – сказала Элисон. – То самое.
– Ты уверена?
Утром, необычайно теплым и солнечным, мы топтались на лесной опушке в низине у восточной оконечности Вествуда. Солнечный свет над нами струился сквозь густую листву, и крона дерева, словно тент, охлаждала лучи, попутно окрашивая их в зеленоватый лаймовый оттенок. Воздух был свеж и тих, лишь изредка отрывисто запоет птица или прошумит в отдалении автомобиль. В
таком месте пикники бы устраивать или лежать под деревом с книжкой. Мы же искали труп.
– Ничего нет, – констатировала я. В чем мы убедились, глядя на траву у ствола дерева. Но кому повредит, если об очевидном скажут вслух?
– Исчез, – согласилась со мной Элисон.
И что нам теперь было делать? Я прочла уйму приключенческих книг и все рассказы про Шерлока Холмса и знала, что в подобных обстоятельствах нужно действовать по определенным правилам. Я опустилась на колени и принялась изучать землю.
– Что ты делаешь? – спросила Элисон.
– Ищу улики.
Элисон присела рядом на корточки:
– Какие улики?
– Не знаю. – Следы чьих-либо ног? Отпечатки пальцев? Но это показалось мне слишком несовременным. И тогда я вспомнила о передаче, что недавно показывали по телевизору. – ДНК, – важно произнесла я. – На месте преступления всегда находят ДНК.
– Ладно.
И мы вдвоем начали тщательно исследовать травинки, отделяя их одну от другой.
– А как выглядит ДНК? – поинтересовалась Элисон.
– Она такая… липкая. – Я понятия не имела, о чем говорю. – Липкая и прозрачная.
– Ничего похожего я здесь не вижу.
Терпения Элисон хватило ненадолго. Она встала и с рассеянным любопытством огляделась. Укоризненно покачав головой, я продолжила обследование. Возможно, я найду что-то стоящее: оторванную пуговицу или лоскут ткани. Или же только попусту трачу время, а Элисон посмеивается надо мной втихаря: ехидный розыгрыш пока удается ей на славу, так она мстит мне за пощечину, что я отвесила ей прошлым вечером, о которой она пока ни разу не вспомнила, а я до сих пор не извинилась.
Вскоре она и вовсе скрылась за деревьями. Я не заметила, куда она направилась, ощутила лишь, что тишина в лесу уплотнилась. Даже птицы примолкли, а на шоссе, пролегавшем всего в сотне-другой ярдов от опушки, движение будто замерло. Поэтому, когда я услыхала треск то ли сломанной ветки, то ли хвороста под ногой, в моих ушах этот звук прозвучал точно выстрел. Я резко выпрямилась и судорожно глянула влево, вправо… Никого.
– Элисон! – позвала я.
Нет ответа.
Не вставая с колен, я прислушивалась минуты две. Тишина неколебимая, всеохватная. Ну конечно, это птица перелетела с ветки на ветку, или кролик проскочил (мы их и раньше видели в лесу или на поле), либо Элисон затеяла дурацкую игру в прятки. Так что дергаться совершенно не из-за чего. Лучше продолжу искать улики.
Во второй раз звук был громче, казалось, он раздался ярдах в десяти от меня, слева. Громче, чем треск сломанной ветки; кто-то, несомненно, наступил на сухую хворостину. В тот же момент я увидела – или мне почудилось? – тень, мелькнувшую в кустах, возможно, человеческую. Легкий шорох, не более. И опять все стихло и успокоилось.
Элисон. Наверняка это она. Что она задумала?
– Элисон! – крикнула я. – Ты где?
Я начинала злиться. А точнее, изо всех сил старалась разозлиться, игнорируя тяжелый стук сердца и пленку пота, выступившего на лбу. Я поднялась, медленно, аккуратно, сознавая, что шума надо производить как можно меньше. Снова посмотрела на кусты, не зашевелится ли там опять что-нибудь. Искушение рвануть прочь, бежать без оглядки становилось все сильнее. Но я решила не делать резких движений. Мелко переступая, я повернулась на сто восемьдесят градусов и медленно двинулась в сторону от кустов и таившейся в них опасности – неважно, подлинной или порожденной моим разгоряченным воображением. Еще десяток шагов – и я выберусь из этих зарослей на более или менее открытое пространство. Тогда, и только тогда я пущусь бегом во всю прыть.
Но далеко я не продвинулась: кое-что привлекло мое внимание, и я застыла как вкопанная. Между ветками, прямо над моей головой, застряла игральная карта – точно такая же, как та, что нашла Элисон, только на этой была нарисована рыба, а не паук. Рыба в голубую и желтую полоску на блестящем черном фоне. Как и в случае с пауком, в мультяшной непритязательности рисунка сквозило что-то неприятное, даже отталкивающее: рыбьи глаза вылезали из орбит, пасть по-дурацки распахнута. Уж не эту ли улику я подсознательно искала? Я представления не имела, каким образом карты связаны с жуткой находкой, сделанной Элисон в лесу прошлым вечером, но мне казалось чрезвычайно важным завладеть этим предполагаемым доказательством того, что здесь произошло. Я протянула руку, но карта, к моей великой досаде, находилась слишком высоко. Я приблизилась к кусту вплотную, встала на цыпочки, потянулась всем телом – еще чуть-чуть, и я бы упала. Однако кончики пальцев коснулись карты. Еще полдюйма, и я выдерну ее из куста.
Внезапно другая рука – явно взрослая, – возникшая словно из ниоткуда, схватила карту. Я тихо ахнула и повернула голову. И конечно же, вот она, стоит прямо у меня за спиной. Красная от злости. Короткая армейская стрижка, проколотые уши, нос, шея в татуировках – ничего не изменилось. Серые глаза впились в меня.
Бешеная Птичья Женщина.
– Это мое, уж извини.
Не знаю, откуда взялась Элисон, но и она стояла рядом со мной. В испуге мы таращились на явившееся нам чудище. Она пялилась на нас, мы на нее, и никто не издавал ни звука. Лесная тишина давила на нас.
– Других таких не находили здесь? – спросила она наконец.
– По-моему… нет, мисс, – выдавила Элисон.
– Они мои, я должна получить их обратно. Все до единой. И никому нельзя об этом рассказывать.
– Да, мисс, – нестройным хором ответили мы.
– Отлично. А теперь проваливайте.
Мы не шевельнулись, потрясение было слишком велико.
– МАРШ ОТСЮДА! – заорала она.
И мы рванули со всех ног – через лес, потом по Вествудскому полю: два завихрения из мелькающих ног и рук, маленькие бегущие фигурки – исчезающие величины на фоне неподвластной времени, царственной Черной башни, что вздымалась позади нас.
7
В доме бабушки и дедушки желанного покоя мы не обрели. Вернувшись, мы обнаружили, что в гостиной полно народу. Точнее, полно стариков: сплошь серебристые волосы и чашки с чаем, куда ни посмотри. Глянув на эту компанию (из знакомых лиц только дедушкино и нашего соседа), мы поспешили ретироваться на кухню, где бабушка раскладывала по сервировочным тарелкам шоколадные кексы и печенье с заварным кремом.
– Что тут происходит? – спросила я.
– Собрание местного Клуба консерваторов, – объяснила бабушка. – Наш черед принимать их.
– Они все как из прошлого века, – ляпнула Элисон.
– Уж какие есть, – отозвалась ба. – Отнесите это, ладно? А я посижу тут немножко, передохну.
Она выдала нам по тарелке с печеньем, и мы, немного стесняясь, отправились предлагать угощение гостям. Когда мы вошли в гостиную, дедушкин сосед (звали его, как я выяснила позже, мистер Спаркс) произносил речь на тему бродяжества – еще один термин, которого я прежде никогда не слыхала.
– Бродяжество, – вещал он, – становится серьезной проблемой для Беверли и окружающей среды. Муниципалитету следует этим заняться, но, откровенно говоря, им недостает и решительности, и средств. – Тут он заметил тарелку с заварным печеньем у меня в руках. – А! Можно взять одно? Как мило.
– И опять, – заговорила дама в пугающе массивных роговых очках, сидевшая в бабушкином кресле, – Норман попал не бровь, а в глаз. Мои наблюдения лишь эпизодические, но в субботу на рынке я лично
удостоверилась в существенном возрастании числа… нежелательных лиц. – Она практически пропела эти слова глубоким вибрирующим контральто, растянув звук «а» по меньшей мере до двух долей. – Стоит ли упоминать, что многие из них принадлежат к этническим меньшинствам. – На последних словах она понизила голос и уткнулась взглядом в Элисон, стоящую подле нее с шоколадными кексами в руках и обворожительной улыбкой на лице. – Ой, спасибо, дорогая, – поблагодарила дама, внезапно смутившись. – Разумеется, я не имела в виду… и не пытаюсь утверждать, что все они…
Мы вернулись на кухню и принялись уплетать печенье – на нашу долю осталось изрядно.
– О чем они там балаболят? – спросила ба. Кажется, о дедушкиных друзьях она была не слишком высокого мнения.
– Я особо не вслушивалась, – призналась я. – Обсуждали, как что-то забродило на рынке в субботу.
– Меня обозвали этническим меньшинством, – с озорным смешком, но и с гордостью сообщила Элисон.
– Как грубо.
– По-моему, она не хотела тебя обидеть, – встряла я. – Просто отметила, что ты из другой… культуры.
– Ерунда, – отрезала бабушка. – Элисон принадлежит той же культуре, что и мы. Правда, деточка?
– Ну, не совсем, – сказала Элисон. – Я из Лидса. – Взяв последнее печенье с заварным кремом, она целиком запихнула его в рот. – И вообще, черный у меня только папа, и я его почти не вижу. А мама белая, как и они, и о чем тут разговаривать, непонятно.
– Именно, – сказала бабушка.
Мы помолчали.
– А кто такие консерваторы? – спросила я.
– Хм, консерваторы – это те, кто хочет, чтобы все оставалось как есть. Они считают, что мир в целом устроен правильно и от всяких новшеств только хуже будет.
Поразмыслив, я кивнула:
– Это хорошо. Мне нравится, когда все остается как было. И Тони Блэру нравится, разве нет?
– Мистер Блэр – председатель Лейбористской партии, – сказала бабушка, – и в былое время лейбористы верили в так называемый социализм. Социалисты полагают, что мир можно сделать куда более дружелюбным для всех и каждого, но сперва надо многое в нем изменить, а кое-что и извести. Например, некоторые традиции или вещи, что слегка устарели.
– Неужели он все еще в это верит? Не может быть.
– Уф… кто его знает, во что он верит.
– А ты сама, бабушка, на чьей стороне?
– Если начистоту, Рэйчел, – бабушка вздохнула, – пожалуй, я скоро примкну к тем, кто все реже видит разницу между ними.
Она отвернулась – наверное, потому, что пыталась сдержать слезы, но ни я, ни Элисон не оценили ее тактичности, поскольку попросту не замечали, в каком она состоянии. С нашей точки зрения, разговор становился скучноватым, а у нас в запасе имелись более сногсшибательные новости.
– О-о-ой, ба, догадайся, кого мы встретили в лесу! – воскликнула я. – Бешеную Птичью Женщину. Она нас жутко напугала.
Элисон выразительно глянула на меня, напоминая, что та запретила об этом рассказывать. Но поскольку секрет был уже выдан, она присоединилась к моему повествованию:
– Мы просто гуляли, не шалили, а она вдруг как выскочит из-за дерева. По-моему, нарочно, чтобы напугать нас. С нами чуть инфаркт не случился.
– Бедненькие, натерпелись страху. Она и впрямь вредина, никогда не знаешь, что она выкинет… – Ба поджала губы. – Если она нарочно напугала вас, значит, мне нужно… кто-то из нас должен пойти и побеседовать с ней, иначе… – Бабушка умолкла, перспектива скандала ее явно не радовала.
Мне стало жаль ее:
– Не волнуйся, ба. Не надо никуда ходить. Правда, Эли?
Я посмотрела на подругу, ожидая поддержки, но Элисон вместо этого поинтересовалась:
– А где она живет?
– В тупичке, – бабушка открыла воду и принялась мыть тарелки, – что примыкает к улице Ньюбегин. Называется Лишний переулок, потому что никуда не ведет. Там когда-то жила миссис Бейтс. После ее смерти дом по завещанию достался мисс Бартон.
– Но почему она завещала ей дом?
– Да, многие этому удивляются. И не только удивляются, но и возмущаются, что довольно глупо с их стороны.
– Конечно, – согласилась я, – ведь это их совершенно не касается.
– То-то и оно. Но люди бывают очень… вздорными.
– А какой номер дома? – допытывалсь Элисон, сохраняя, впрочем, небрежный тон, но я понимала, что расспрашивает она с какой-то тайной целью.
– Так сразу и не вспомню. Но этот дом сразу узнаешь. Он до самой крыши увит плющом, а вокруг лавровые кусты и бог знает что еще. И все накрыто сеткой, под которой живут птицы.
– Птицы?
– Ну да. Настоящий вольер с попугайчиками, канарейками и прочими разными птичками.
– И пустельгой? – с надеждой спросила я.
– Нет, пустельги там больше нет. Не знаю, куда она подевалась.
Так мы выудили из бабушки то немногое, что она знала про дом с птицами, но и эти скудные сведения распалили наше любопытство. Когда мы поднимались к себе в комнату, чтобы обсудить наши дальнейшие планы, я уже точно знала, что предложит Элисон.
– Мы же не будем заходить внутрь, – уговаривала она меня. – Просто интересно глянуть на этот дом. И разве тебе не хочется посмотреть на птиц и все такое?
Она не ошиблась: мне не терпелось увидеть, где живет Бешеная Птичья Женщина, даже вопреки тому, что эта затея пугала меня до смерти. И ближе к вечеру мы с Элисон двинули к Лишнему переулку.
Идти было недалеко. Длинная улица Ньюбегин с односторонним движением тянулась от Вествуда к центру города. Лишний переулок начинался двумя высоченными домами, сжимавшими его с двух сторон, и был таким узким, что, шагая рядом, мы едва не задевали стены. Но постепенно он расширился до короткой мощеной улочки с просторными старинными домами. Дом, что мы искали, сразу бросался в глаза. Он стоял немного на отшибе, от ближайшего соседа его отделяла длинная низкая стена, огораживающая большой, неухоженный, даже запущенный сад. На калитке – поржавевшие цифры. Номер 11.
Вероятно, дом был кирпичный, но со стороны переулка понять это было невозможно. Фасад полностью затянула листва – в основном плющ, но там были и другие вьющиеся растения, не знаю какие. Они наползали друг на друга, сплетались, вились по чужим плетям, образуя густые зеленые джунгли, а в этих зарослях порхали, кружились или сидели на ветках десятки птичек. Среди них мы заметили редких экзотических с ярким оперением, но по большей части это были обычные птицы – воробьи, дрозды и тому подобное. С фасада дом накрыли темно-зеленой сеткой, не позволявшей птицам вырваться на волю. По сути, это была огромная зеленая клетка на свежем воздухе, но птицы выглядели счастливыми, и их звонкий многоголосый щебет резко контрастировал с угрюмым обликом дома, где жила Бешеная Птичья Женщина. Плющ налезал и на окна, некоторые заросли листвой целиком, я подумала, что за этими «шторами» круглые сутки темно. Я была довольна, что мы отправились в эту экспедицию и посмотрели на птиц, но все же от такого дома хотелось бежать куда подальше и надеяться, что он не явится тебе в страшном сне. Только безумец согласится жить здесь, думала я, да что там, даже зайти за ограду не возникало желания, даже подойти на шаг поближе.
Мои размышления прервала Элисон: лихо толкнув калитку, она вошла в сад.
– Ты что делаешь? – зашипела я. – Мы же собирались только посмотреть, и все.
Элисон улыбалась вызывающе:
– Так ты
идешь?
– Куда?
– Да ладно тебе, давай хоть заглянем в окна на первом этаже.
– Зачем? Какой в этом смысл? Что тебе здесь нужно?
Но ноги сами понесли меня вперед, и не успела я опомниться, как уже стояла в саду перед домом, а сердце билось в груди с такой силой, что причиняло боль.
– Забыла, что я видела в лесу вчера?
– Может быть, видела, – пробормотала я себе под нос. Сходство между гибелью Дэвида Келли и тем человеком, что так вовремя попался на глаза Элисон, по-прежнему казалось мне подозрительным.
– Проблема в том, – говорила Элисон, пробираясь средь россыпи камней на садовой дорожке, – что твоя Птичья Женщина в этом замешана, голову даю.
– С чего ты взяла? – опешила я. Воображение явно завело Элисон слишком далеко.
– А зачем, по-твоему, ей понадобилось пугать нас? Чтобы прогнать из леса, ясное дело.
Мы были уже почти у входной двери, как Элисон споткнулась о массивный булыжник и едва не упала.
– Вот же блядь, – поморщилась она.
Страшного с ней вроде ничего не случилось, однако она села и принялась растирать ногу.
– Что с тобой?
– Нога после того, как я рухнула с дерева, все болит.
– И сейчас ушибла то же место?
– Ага.
Я беспокойно оглядывалась, меня терзало ощущение, иррациональное, неотвязное, что за нами наблюдают. И тут я кое-что увидела:
– Ты на чем сидишь?
– Что?
Элисон и не заметила, что сидит на металлическом подлокотнике, сквозь который пророс куст, накрепко пристегнув к земле железяку – инвалидное кресло. Элисон вскочила, словно испугавшись, что подцепит какую-нибудь заразу.
– Ни фига себе! Откуда оно тут взялось?
– Наверное, это кресло миссис Бейтс. – Я попыталась вырвать плющ, запутавшийся между колесных спиц. – А когда она умерла, его тут бросили.
– Ну разве это нормально? Ладно, давай глянем одним глазком в окна и сматываемся отсюда.
Мы подкрались к фасаду дома и почти уткнулись носами в сетку. Птицы, те, что посмелее и полюбопытнее, слетели со своих лиственных насестов и кружили перед нами. Наверное, надеялись на хлебные крошки, но мы с собой ничего не прихватили. Сквозь густые заросли плюща удалось все-таки заглянуть в одно из окон первого этажа: за ним находилась вроде бы совершенно пустая комната, но там стоял такой густой сумрак, что толком ничего и не было видно, разве что большую потемневшую от времени картину на стене. За соседним окном открывалась та же комната. Вдоволь наглядевшись, я решила, что мы не осрамились, задуманное исполнили и можем с достоинством ретироваться.
У Элисон, однако, были иные планы.
– И куда ты теперь собралась? – сдавленным от страха голосом спросила я.
– Да брось, здесь никого нет.
– Это еще не факт!
Я поторопилась догнать ее – Элисон как раз сворачивала на тропинку, пролегавшую вдоль боковой стены.
– Что мы здесь ищем, объясни? – потребовала я.
– Не знаю, – ответила Элисон, зорко поглядывая по сторонам. Тропинка была усыпана мусором, сбоку стояли три зеленых мусорных бака, набитых доверху. Я обратила внимание на старые кисти и банки из-под краски. – Просто хочу поразведать… понять, что это за…
Она запнулась и умолкла. А точнее говоря, остолбенела и впилась глазами в длинное узкое окно на тыльной стене дома. Окно располагалось у самой земли, ниже, чем комната, в которую мы прежде заглядывали. Цокольное окно, иными словами. За пыльным стеклом в грязных разводах сияла желтым светом мощная лампа. А чуть поодаль мы явственно увидели человеческую фигуру, словно прятавшуюся от света.
Он (либо она) стоял (или, скорее, сидел) совершенно неподвижно, боком к нам. Лицо терялось в тени, и все же удалось разглядеть короткий приплюснутый нос, острый подбородок с обвисшей кожей, пряди редких нечесаных волос, спускавшиеся почти до плеч. Вот и все, но Элисон и этого хватило, чтобы объявить шепотом, исполненным ужаса:
– Это он! Ну, то есть… она… оно… короче, неважно… – И наконец итоговая фраза, специально для ошалевшей меня: – Этого человека я видела вчера в лесу!
Уставившись друг на друга, мы медленно осознавали ситуацию. Ни Элисон, ни я не находили объяснения увиденному, мы не понимали, в чем тут дело, но не сомневались, что наткнулись на нечто невероятно важное, зловещее, таинственное и потенциально разрушительное. Ничего более поразительного и чрезвычайного ни с одной из нас прежде не случалось.
Внезапно под крышей дома распахнулось окно и раздался женский голос:
– ЭЙ! ВЫ ДВОЕ!
Мы даже не стали смотреть, кто там гневно орет на нас, просто тотчас же дали деру: через сад, по Лишнему переулку – мы и не предполагали, что умеем так быстро бегать.
8
Тем же вечером, когда совсем стемнело и вез де погасили свет, а я уже засыпала, Элисон озарило.
– О. Боже. Мой. – Она словно с трудом подняла голову, потом села в постели. – Кажется, до меня дошло. Я знаю, что творится в том доме.
Я тоже села, ожидая продолжения.
– Ну?
– Ты смотрела «Психо»?
– «Психо»? Кино? Издеваешься? Конечно, я не смотрела «Психо».
– Но ты ведь слышала об этом фильме?
– Я слыхала, что это самое страшное, самое жуткое кино на свете. И что? – Я не смогла удержаться, чтобы не задать вопрос, хотя ответ был более чем предсказуем: – Только не говори, что ты смотрела. Это же неправда?
– Правда. Моя няня приносила диск, мы вместе смотрели года три назад.
– Твоя няня? – Каждая новая подробность из жизни Элисон наполняла меня смешанным чувством оторопи и зависти.
– Ну да. Она классная. Но ты ведь в курсе, про что этот фильм?
– В общих чертах. Лучше напомни, что там происходит, – ответила я, не имея ни малейшего понятия о сюжете.
– Один чокнутый парень – он и есть псих – живет в большом старом доме при шоссе. Рядом с домом мотель, парень им заправляет, и вот приезжает одна девушка, останавливается на ночь, а он убивает ее, когда она принимает душ. Потом является ее сестра, она ищет ту девушку, знакомится с парнем и сразу понимает, что он типа психо, и тогда она пробирается в большой старый дом, чтобы найти его мать, потому что она решила, что он держит ее взаперти или еще как-то мучает. Спускается в подвал, и там в кресле сидит его мать. Только она мертвая.
– Мертвая?
– Ага. И главное, давным-давно мертвая, много лет, и он все это время хранит труп в доме. Иногда он спускает его в подвал, иногда поднимает в спальню и укладыват в постель.
Я попыталась обдумать действия этого психо и тут же наткнулась на некоторое практическое неудобство:
– Разве люди не начинают… попахивать, когда они пролежат мертвыми несколько дней?
– Он ее замариновал, – деловито сообщила Элисон.
В моем воображении возникло старушечье тело в громадной банке, залитое той же противной на вкус жидкостью, что и маринованный лук в банках, хранившихся на нашей с мамой кухне. Как такое возможно проделать, было выше моего разумения, но на данном этапе маринадная проблема волновала меня меньше всего.
– Но это же не означает, что…
– Почему нет? Вспомни-ка, старуха умерла и оставила ей дом, даже твоя бабушка говорит, что тут что-то неладно.
– Да, но… Если убьешь кого-то, чтобы завладеть домом, то зачем держать труп при себе? Любой захочет избавиться от тела.
– Нормальный человек – да. Но она же Бешеная Птичья Женщина, забыла?
Нестыковок в теории Элисон хватало, и я продолжала
упорствовать:
– Но ты видела труп в лесу, а не в доме.
– Правильно. Она его туда принесла.
– Зачем?
– Не знаю. Чтобы он размялся, проветрился. Рэйчел, она сумасшедшая. Совсем полоумная. Кто еще будет жить в доме, где над тобой летает стая птиц?
– А как она притащила покойника в лес? Он ведь тяжелый.
Элисон молчала, и я подумала, что наконец-то обставила ее по очкам. Но в победителях я просидела недолго.
– Ну конечно, кресло-каталка! Вот почему оно до сих пор стоит в саду.
Однако я с ходу опровергла ее довод:
– Кресло плющом заросло и бог знает чем еще. Им давно не пользовались.
Проигнорировав мое возражение, Элисон выложила свой главный козырь:
– Это все ерунда. В том фильме знаешь, как звали психа? Норман Бейтс. А его мать – миссис Бейтс. Миссис Бейтс.
Сейчас я не могу объяснить, почему этот аргумент – глупейший и наиболее иррациональный из всех прочих – лишил меня способности сопротивляться. Возможно, я просто устала спорить. И тем не менее, пусть и не соглашаясь с тем, что наша ситуация во всем, в каждой детали совпадает с фильмом (к тому же содержание фильма по-прежнему представлялось мне очень путаным), я окончательно прониклась убеждением, что мы угодили в самую гущу ужасной тайны, ключ к разгадке – Бешеная Птичья Женщина, и если мы хотим подобраться к ней поближе, то необходимо разузнать как можно больше о человеке – или мертвеце, – чей силуэт мы увидели в окошке дома номер 11 по Лишнему переулку.
Иначе говоря, нам придется спуститься в тот подвал.
9
Второе озарение снизошло на Элисон следующим утром.
Встала она довольно поздно, и, когда явилась ко мне с новой гениальной идеей, я сидела под самой верхушкой сливового дерева в надежде провести хоть полчаса в тишине и покое.
Утро выдалось напряженным. За завтраком бабушка и дедушка держались скованно, если не сказать угрюмо. Ба суетилась, поджаривая хлеб, заваривая чай, но мысли ее были где-то далеко. Дедушка же прятался за газетой. На первой полосе, как всегда, говорилось о войне в Ираке. Сыновья Саддама Хусейна арестованы и убиты, извещал заголовок. Или что-то в этом роде.
Друг с другом они не разговаривали, что было совершенно не в характере обоих. Подавленная их молчанием, я тихонько намазала маслом хлеб и размешала сахар в чашке.
– Дедушка, – робко сказала я, – можно тебя спросить кое о чем?
– О чем? – тон его не располагал к дальнейшей беседе, но я продолжила: – Мы все еще воюем в Ираке?
– С этим все сложно, – ответил он, не отрываясь от газеты.
– А-а…
В отличие от дедушки, ба уловила разочарование в моем голосе.
– Никто толком не понимает, что там творится, – пояснила она. – И не переживай, что бы там ни происходило, Ирак от нас далеко.
– Саддам Хусейн наверняка разозлится из-за убитых сыновей.
– Он давно злится, и одним несчастьем меньше, одним больше, думаю, это для него уже ничего не изменит.
– Но он не нападет на нас? Ведь перед смертью Дэвид Келли сказал, что…
Дедушка не дал мне договорить. Сердито фыркнув, он швырнул газету на стол:
– У твоей бабушки есть дела поважнее, чем отвечать на глупые вопросы! – он встал и вынул из кармана ключи от машины: – Выведу машину из гаража, – и посмотрел на бабушку: – Нам пора, а она (то есть я) может помыть посуду в наше отсутствие. Вместе со своей подружкой, если, кончено, та соизволит вылезти из постели.
Дед вышел, а я замерла над чашкой. Бабушка положила руку мне на плечо, легонько обняла:
– Не обращай внимания. Он все утро на взводе.
Я была благодарна ей, поведение деда меня напугало и расстроило.
– Вы куда-то собираетесь?
– Всего лишь к врачу. Придется оставить вас одних на пару часов. – Она в нерешительности закусила губу. – Разве что попросить миссис Спаркс приглядеть за вами.
– Зачем? Не нужно, – поторопилась ответить я. – С нами все будет хорошо. Мы даже за калитку не выйдем.
– Ну, если ты настаиваешь… Ладно, пожалуй, ты права. Но если вдруг что-нибудь понадобится, просто обратитесь к соседям.
Спустя полчаса бабушка и дедушка уехали, оба бледные словно призраки. Сейчас я, разумеется, понимаю, что они ждали этого утра целый месяц – именно сегодня врач должен был четко и ясно объяснить, почему бабушку «слегка повело», да так, что она угодила в больницу; для них, по сути, это был вопрос жизни и смерти. Но тогда подобные вещи были вне зоны моего внимания, и, когда я вышла в сад, ничто не тяготило меня, кроме резкого тона дедушки и свербящей, хотя и смутной тревоги, связанной с нашими изысканиями в доме номер 11 по Лишнему переулку. Что еще удумает Элисон? Я-то считала, что мы и так слишком далеко зашли.
На верхнем садовом ярусе я вскарабкалась на сливу и уселась на моем излюбленном месте в самой гуще ветвей. Я успела привязаться к этому дереву всей душой. Не было ничего приятнее, чем сидеть на суку, слушать ласковый шелест листьев, разглядывать соседние сады тихого пригорода, наблюдая за тем, что там происходит, либо, подставив лицо солнцу, ощущать его мягкое тепло на сомкнутых веках. Я могла бы просидеть на этом дереве целую вечность. И уж наверняка всю неделю, что я гощу у бабушки с дедушкой… если бы не Элисон. Она все испортила глупыми, эгоистичными и сумасбродными фантазиями, закрученными вокруг Бешеной Птичьей Женщины, трупа в лесу и страшной тайны дома номер 11, хотя, возможно, никакой тайны и вовсе не было. А вот и она, легка на помине: скачет вприпрыжку по садовой дорожке, направляясь к сливе, и глаза ее блестят – ей явно не терпится потерзать меня новыми догадками или взятыми с потолка «фактами». Ошеломительная истина внезапно открылась мне: я начинаю ее ненавидеть.
– Итак! – возвестила Элисон, забираясь на сливу, безжалостно нагибая и теребя ветки. Затем она неуклюже уселась рядом со мной, походя сломав ни в чем не повинный побег, и продолжила: – Я все обмозговала.
– Неужели? – сугубо вежливым тоном откликнулась я, желая дать понять, как мало меня интересуют ее замыслы.
– Значит, так. Что мешает нам отправиться туда, постучать в дверь и войти в дом?
– Ну, это очевидно, – вздохнула я. – Она нас не впустит.
– Точно, – подтвердила Элисон. – Это если мы явимся без повода. А если, к примеру, у нас имеется то, что ей нужно…
– Ты же знаешь, что не имеется, – перебила я.
– А вот и нет, – гордо возразила Элисон, – в моем кармане кое-что завалялось. – И она вытащила игральную карту, ту самую, с омерзительным, ярко раскрашенным пауком. – Забыла, что она сказала в лесу? «Я должна получить их обратно, все до единой». Но мы ей эту карту не отдали.
Сердце мое заныло. Элисон опять обхитрила меня, и ведь не придерешься. Птичья Женщина действительно настойчиво допрашивала нас о картах, затерявшихся в лесу, и выходило, что мы лишь исполняем ее требование.
– По-твоему, нам надо отнести ей карту?
– Угу.
– Когда?
Я была так счастлива, сидя на дереве. И слезать с него мне хотелось еще меньше, чем прежде.
– Сейчас самое подходящее время, – радостно сообщила Элисон. – Пошли, надо покончить с этим.
Мы заперли дом, воспользовавшись запасной связкой ключей, и двинули в центральную часть города. Нарушив, между прочим, обещание не выходить за калитку, но Элисон соображениями такого рода было не остановить. Она шагала столь энергично, что уже через каких-то десять
минут мы были в Лишнем переулке. Время близилось к полудню, и свирепое июльское солнце стояло в зените. Беверли казался расслабленным и добродушным, но стоило нам свернуть в узкую щель между двумя высокими домами, как отовсюду наползли тени и даже вроде похолодало, а дом номер 11, к которому мы приближались со все большей опаской (я, во всяком случае), выглядел еще более грозным, чем накануне. Как и вчера, плотная тишина одеялом накрывала улицу, и лишь когда мы, войдя в сад, направились к входной двери, тишина была потревожена – сперва звуком наших шагов (мы то и дело спотыкались о каменные обломки на дорожке), а затем меланхоличным щебетом птиц в клетке из листвы, этой сумасбродной конструкции, заменившей дому фасад.
У крыльца в четыре ступени мы остановились. Вот он, наш последний шанс передумать, развернуться и уйти, поставив крест на приключении.
Мы с Элисон переглянулись. И только сейчас я заметила то, о чем раньше не подозревала: ей было страшно не меньше, чем мне. Но отвагой она меня значительно превосходила, и, уняв дрожь в коленках, Элисон смело поднялась по ступеням, взялась за увесистый железный дверной молоток (в форме изогнувшейся горгульи) и трижды ударила им по толстой дубовой двери.
Отклика долго не было – настолько долго, что я испытала прилив чудесного облегчения, сладостного упования на то, что нам и вовсе не ответят. Но из глубины дома послышались шаркающие шаги, дверь распахнулась.
И без того хмурое лицо Бешеной Птичьей Женщины, не ждавшей гостей, обрело воинственную суровость.
– Вы! А вам-то что надо?
– Простите, мисс, – заговорила Элисон, – но к нам попала одна ваша вещь, и мы пришли, чтобы ее отдать.
Впервые я глянула на Элисон с искренним восхищением: она сумела найти самый точный баланс между нахальством и смиренной вежливостью. Она показала карту с пауком, и Бешеная Птичья Женщина немедленно протянула руку:
– Ах да. А мы удивлялись, куда это она запропастилась. Ну что же ты? Давай карту.
Элисон, однако, отдернула руку.
– Видите ли, мисс, мы шли к вам пешком через весь город, и у нас во рту пересохло. Вы не могли бы дать нам попить? Мы будем вам очень признательны.
Просьба была дерзкой. Птичья Женщина оглядела Элисон с ног до головы, облизала гвоздики на нижней губе, помедлила еще и согласилась:
– Так и быть. Входите.
Мы протиснулись мимо нее в прихожую, погруженную в сумрак, хозяйка захлопнула входную дверь, и сумрак сменился почти кромешной тьмой. Мы едва различали ее силуэт и тусклую мужеподобную тень на фоне серовато-коричневой стены. Мы все превратились в тени.
– Я принесу вам воды.
– А нельзя ли чашечку чая, если вас это не затруднит? – не унималась Элисон. – С молоком и двумя кусочками сахара.
Женщина изумленно хмыкнула:
– Чаю, значит? – тем не менее открыла дверь в комнату и кивком пригласила войти: – Сюда.
Мы шагнули в комнату, где было немногим светлее, чем в прихожей. Натиску полуденного солнца с успехом противостояла толстая занавесь из плюща, закрывавшая большую часть окон, и в этой зеленой гуще копошились и порхали птицы. Некоторые садились на ветки и, склонив головки набок, с любопытством посматривали на нас блестящими глазками. Это была та самая комната, в которую мы заглядывали днем ранее. Посреди стоял длинный и узкий обеденный стол с массивными коваными канделябрами на обоих концах, на стене висела большая странная картина – наполовину абстракция, наполовину пейзаж, она занимала почти всю стену напротив окон. Вероятно, некогда стены были белыми, но теперь изрядно посерели, все углы были затянуты паутиной, свисавшей с облупившейся лепнины. Это была холодная и безрадостная комната.
– Так ты отдашь мне карту? – Женщина снова протянула руку.
– Сперва чай, потом карта, – нараспев произнесла Элисон, ни капли не смутившись.
Птичья Женщина сверкнула глазами и вышла из комнаты, решительно захлопнув за собой дверь.
Я бросилась к двери, подергала ручку – без толку.
– Что ты натворила? – взвыла я. – Мы попались! Она заперла нас!
Элисон не спеша приблизилась и легким, небрежным движением открыла дверь.
– Успокойся! Ручка поворачивается в другую сторону. Мы можем уйти в любой момент.
– Тогда давай уйдем сейчас! – взмолилась я. – Она не хотела нас пускать. И на лице у нее написано «убила бы вас». А эти ее… штуки на губах, в носу? А татуировки?!
– Куча народу делает себе татушки. И с чего ты взяла, что она не хотела нас пускать? Впустила же и даже пообещала напоить чаем. – Элисон невозмутимо расхаживала по комнате, от большой картины она передвинулась к другой, поменьше, напоминавшей натюрморт и висевшей рядом с дверью. – Что это такое, по-твоему?
– Ради бога. Мы сюда пришли не на картины смотреть. Зачем тебе вообще приспичило заходить в дом? Отдали бы ей карту и отправились домой.
– Затем, что у нас другая цель. Слушай… когда она вернется, я улизну и спущусь в подвал, а ты отвлеки ее беседой.
– Что? – ужаснулась я. – Какой беседой? Я не сумею.
– Ладно, тогда… зубы ей заговаривать буду я, а ты спустишься в подвал.
– Нет! В подвал я тоже не могу.
– Но нас только двое. Выбирай, что тебе больше нравится… Слушай, вот это ведь теннисная ракетка, да? А вот это что? Похоже на футбольный мяч.
Я оттащила Элисон от картины, взбешенная ее легкомысленным поведением в столь отчаянной ситуации. Я была уверена на сто процентов, что нам никогда не выбраться отсюда живыми.
– Кстати, – сказала Элисон, – ты заметила, как она выразилась?
– Когда?
– На крыльце, когда я показала ей карту. Она сказала: «Мы удивлялись, куда она запропастилась». Не я удивлялась. А мы.
С важным видом она подняла указательный палец, довольная этим якобы безусловным доказательством ее теории. По мне же, это «мы» служило очередным доказательством – если оно вообще что-то доказывало – безумия Птичьей Женщины, и сердце заныло еще сильнее. От мысли остаться с ней наедине у меня подкашивались ноги, я просто не могла этого сделать, не могла, и все тут. И я начала склоняться в пользу того, что, в моем представлении (как ни поразительно), выглядело меньшим из двух зол.
– Послушай, Эли… я пойду в подвал. Ты оставайся здесь и разговаривай с ней.
– Точно?
Я кивнула, хотя внутри все сжалось, и в этот момент дверь отворилась и наша жуткая хозяйка внесла в комнату поднос с чаем, а вовсе не топор или кухонный нож для разделки мяса. Я немного успокоилась. Впрочем, вероятность смертельной отравы в чае никуда не исчезла.
– Угощайтесь. Вот вам две большие кружки. – Прежде чем разлить чай, она несколькими круговыми движениями встряхнула заварочный чайник. – Ага! (Заметила, что Элисон перебралась к большой картине.) Любуешься моим произведением, да?
– Это вы нарисовали? – Элисон была потрясена.
– Все картины в этом доме написаны мною.
– Круто. И что это за место?
Не выпуская чайник из рук, Птичья Женщина подошла к Элисон и склонилась к холсту. Вопреки моим терзаниям, я тоже невольно уставилась на картину. Теперь, вглядевшись, я различила невзрачное поле с поникшей травой под грозовым, затянутым тучами небом, но написано все это было столь жирными резкими мазками, что на первый взгляд картина выглядела серо-черным хаосом.
– Северный Йоркшир, – сказала Женщина. Она коснулась
пятна на холсте: – Видишь дом?
Почти на самой вершине огромной неприступной гряды, обращенный окнами на мрачный и безжизненый водный простор, угрюмо высился особняк, и был он чернее черного. На картине он занимал очень мало места, однако задавал ей тон: безумное нагромождение готических, неоготических и псевдоготических башен более всего походило на гигантские когтистые пальцы, нацеленные на тучи в полной уверенности, что им удастся содрать с небес эту бестелесность вопреки ее паро образной сущности.
В правом нижнем углу стояла надпись: «Башни Уиншоу». Чуть ниже – инициалы «Ф. Б.» и дата «1991».
– Дом существует на самом деле, – продолжила Птичья Женщина, – я там работала одно время. Сиделкой. Пока однажды ночью двенадцать лет назад… – Она умолкла, вспоминая эпизод из своей жизни, судя по всему, не очень веселый.
– Двенадцать лет назад?.. – попыталась напомнить о нашем присутствии Элисон.
– Случилось нечто плохое.
Мы ждали, но дальнейших разъяснений не последовало. Явно не желая ни говорить на эту тему, ни вспоминать прошлое, Птичья Женщина вернулась к столу и нашим кружкам.
– Молоко и два куска сахара, так? Одинаково для обеих?
– Да, спасибо, – ответила я. А затем – дивясь собственному мужеству – начала приводить план в исполнение: – Можно воспользоваться вашим туалетом?
Она бросила на меня взгляд, исполненный глубочайшего недоверия, но естественность просьбы вынудила ее уступить. Взяв молочник в руки, она, более не оборачиваясь ко мне, пробормотала:
– Да. В конце коридора три двери. Туалет за той, что слева. К другим дверям не притрагивайся. И сразу возвращайся назад.
– Конечно. Спасибо.
Я попятилась из комнаты – неуверенно, нехотя. От выполнения задания было уже не отвертеться, но я по-прежнему не знала, хватит ли у меня сил. Элисон зыркнула на меня, в ее глазах ясно читался приказ пошевеливаться. Но я топталась у порога, охваченная какой-то странной немощью. Встревожившись, Элисон решила отвлечь внимание хозяйки:
– Разрешите задать вам вопрос? Никак не могу понять, что вы хотели изобразить на той маленькой картине? Ну, то есть… это ведь футбольный мяч, верно? А это теннисная ракетка…
При этих словах Птичья Женщина издала звук, какой прежде мы от нее не слыхали, – звук сродни рычанию; поставив молочник на поднос и громко топая, она подошла к картине. Сообразив, что более удобного момента покинуть комнату не представится, я сумела наконец переступить порог и выйти в коридор, но до меня еще долго доносился голос рассерженной художницы:
– Почему все понимают эту картину неправильно? Перед вами Орфей, протрите глаза! Это лира Орфея и его оторванная голова, которую уносят воды Гебра. Сколько раз надо объяснять…
Под ее возмущенные крики я торопливо засеменила по сумрачному коридору мимо крутой, укрытой тонким половиком лестницы, ведущей на второй этаж, и дальше к трем дверям в самом конце коридора.
Первая дверь слева открывалась в маленькую туалетную комнату с унитазом и раковиной. Вторая дверь, посередине, была накрепко заперта. Третья дверь находилась под лестницей, и, очевидно, за ней-то и скрывался спуск в подвал. Обхватывая ладонью ручку, я взмолилась, чтобы и эта дверь оказалась запертой. Тогда мне останется лишь вернуться к Элисон и доложить о неудаче. Но свой долг я, по крайней мере, исполню. Господи, пожалуйста, молилась я про себя, пусть все так и получится. Не заставляй меня спускаться в подвал. Не заставляй спускаться во тьму.
Я нажала на ручку, повернула… и дверь, скрипнув, подалась.
Первым делом в нос ударила вонь – едкая, отдающая сыростью, плесенью и поднимающаяся откуда-то из самых глубин. В ней угадывался запах засохших объедков, гниющих фруктов и жареного лука – или просто чего-то жареного. Сильного отвращения, однако, вонь у меня не вызвала.
Отвращало другое – непроглядная тьма, открывшаяся мне, когда я глянула вниз. Что-либо различить в ней было совершенно невозможно. Левой рукой я нащупала то ли перила, то ли доску, прибитую к стене. Ступень, на которой я стояла, была бетонной. Оглянувшись напоследок туда, где в большой комнате Бешеная Птичья Женщина угощала нас чаем, – и я была бы не против, выйди она сейчас в коридор, чтобы выяснить, чем я тут занимаюсь, – я вздохнула и начала спускаться.
Чем ближе к подножию лестницы, тем более мертвящей казалась тишина и тем острее была вонь. Но, как ни удивительно, тьма впереди немного рассеялась. Вскоре я поняла почему: лестница упиралась в закрытую дверь, щель под которой слабо светилась. А значит, обитаем подвал или нет, свет там определенно горит. Впрочем, мы и сами вчера видели лампочку в узком низком окошке.
Я остановилась перед дверью, слыша, как бьется мое сердце, как дышат мои легкие, как кровь стучит в ушах. И больше ничего. Ни единого другого звука.
Я прижала ладонь к двери, толкнула – дверь медленно отворилась.
И опять раздался скрип, более громкий, чем когда я открывала дверь наверху. Но явно не достаточно громкий, чтобы потревожить того, кто сидел за столом посреди комнаты.
Я замерла на месте: за столом сидел труп очень пожилой дамы. Я видела ее со спины под резким электрическим светом, лампочка висела прямо над ней. Сквозь лохмотья рваной, ветхой кофты кое-где проглядывали остатки пожелтевшей плоти, с черепа свисали спутанные пряди тонких седых волос, а там, где они заканчивались, остро торчали лопатки. Я шагнула к ней через силу, едва не плача; в голове у меня помутилось, желудок стиснуло, к горлу подступала тошнота, и хотя я понимала, что она мертва, но от растерянности и отупляющего страха окликнула ее тоненьким голоском:
– Миссис Бейтс? Миссис Бейтс!
Труп, конечно, не шелохнулся. Я подошла поближе, и мне бросилось в глаза, что она сидит – точнее, ее усадили – не за обычным столом, но за карточным, с обтянутой зеленым сукном столешницей. Перед ней были разложены карты, как в игре «Пелманизм»[4 - Детская настольная игра, основанная на мнемонической системе развития памяти. В детскую игру этот метод перекочевал из «пелманизма», психологического учения о памяти, разработанного в конце 19 века У. Дж. Энневером.], тренирующей память. Уже хорошо знакомые мне карты, с корявыми и слегка отталкивающими изображениями животных, были сгруппированы по парам: рыба с рыбой, тигр с тигром, змея со змеей. И только одной не досталось напарника – карте с гигантским пауком, что стоял на двух лапах, свирепо задрав остальные, словно вызывал кого-то на бой, а его брюхо лоснилось тошнотворным блеском. Паук дожидался, когда его спарят с пропавшей картой – той, что мы явились вернуть.
Оторвав глаза от этого мерзкого, но завораживающего рисунка, на который я смотрела из-за костлявого плеча покойницы, я осторожно подняла руку, прикидывая, осмелюсь ли я дотронуться до трупа. Не рассыплется ли мертвое тело в прах от моего прикосновения, пусть даже самого легчайшего? Не отвалится ли у него рука, подняв облако трухи и пыли, не загрохочут ли кости по полу? Как долго оно здесь находится? И до какой степени истлело?
Моя рука все ближе и ближе к острой лопатке.
– Миссис Бейтс? – снова пискнула я.
А затем, стоило мне коснуться ее…
…Стоило коснуться, как случилось нечто по-настоящему жуткое. Труп резко дернулся и вмиг ожил.
Развернулся в кресле – и не голый череп увидела я, но пару вытаращенных в изумлении, безумных глаз. А потом и рот открылся, издав жуткий звук. Долгий, монотонный, будто крик животного, вой на одной ноте, исполненный страха и неразумения происходящего, и казалось, что вой этот никогда не прекратится. Хотя бы по той причине, что кричали двое, – разумеется, я тоже заорала во все горло, и, вероятно, пронзительность, громкость и внезапность моего вопля побудили «труп» вскинуть болезненно тощие руки к потолку, задев лампочку, и та принялась раскачиваться вперед-назад, вперед-назад, отчего перекошенное от испуга лицо (и это был мужчина, в чем более не оставалось сомнений) попадало то в яркое пятно света, то пряталось в тени, свет и тень, свет и тень, лампочка качалась, будто маятник, а мы двое, впившись друг в друга глазами, продолжали вопить что было мочи – до тех пор, пока на лестнице не раздались шаги, а когда я опомнилась…
10
…Когда я опомнилась, то обнаружила, что полулежу в самом удобнейшем на свете кресле, в комнате с естественным освещением и с одной стеной, целиком стеклянной, за которой раскинулся прекрасный обихоженный сад – с каменной изгородью, фонтанчиками и розовыми кустами. Где-то негромко звучала нежная музыка, что-то из гитарной классики. Рядом на низкой скамеечке сидела Элисон и держала меня за руку. Заметив на столике возле кресла кружку со свежезаваренным чаем, я сделала глоток. Чай был крепким, сладким и чудесным образом приводящим в чувство.
– Где я? – шепотом спросила я.
– В студии Фиби. Классно тут, да?
Сил у меня хватило только повторить:
– Фиби?
– Бешеная Птичья Женщина. Только мы больше не будем так ее называть. Ее зовут Фиби.
С трудом ворочая головой, я огляделась. В комнате было полно холстов, мольбертов, банок с красками и кистей. Также в комнате стоял обеденный стол – вдвое меньших размеров, чем в гостиной на первом этаже, – и за ним сидел мужчина из подвала; закутанный в одеяло, он играл все в ту же карточную игру.
– Кто это? – прошелестела я.
– Неизвестно. Но мы думаем, что его зовут Лю или типа того, а родом он из Китая.
Дверь отворилась, и в студию вошла Фиби. Мой взгляд скользнул по дверному проему, и я сообразила, что эта прекрасная, светлая, наполненная воздухом студия находилась за той второй дверью в коридоре, что была заперта. И лишь сейчас я вспомнила, как спускалась в темный страшный подвал. Я жадно отхлебнула еще чая.
– Как ты себя чувствуешь, Рэйчел? – спросила Фиби.
– Нормально, спасибо. – Неужели это та самая женщина, которую совсем недавно я боялась как огня? Она же такая милая и добрая.
– Глупенькая, не надо было тебе туда ходить. Вы перепугали друг друга до смерти.
Я улыбнулась:
– Да, вы правы.
Лю за столом радостно вскрикнул. Фиби подошла к нему взглянуть, как идет игра, положила руку ему на плечо и сказала:
– Вот здорово! Ни одной карты не забыл. Молодец! – и добавила, старательно выговаривая, несколько слов на китайском (надо полагать). Лю просиял. По меньшей мере трети зубов во рту у него не было, но улыбка все равно получилась хорошей.
– Вуа цуо дао лэ[5 - Я сделал это (кит.).], – произнес он хриплым гортанным голосом.
– Он играет в эту игру вторую неделю, – пояснила Фиби, придвигая стул и усаживаясь между нами. – Я ему предложила, потому что, похоже, он потерял память, и я подумала, что, может быть, с помощью игры память вернется. Карты очень старые, остались от моих родителей. Страшноватые, конечно, но по крайней мере их легко запомнить.
– А… как же они оказались в лесу?
– Я не могу держать его все время взаперти, – сказала Фиби, – словно заключенного. В этом нет смысла. Пусть он здесь немного передохнет, окрепнет. Но никто не запрещает ему уходить и возвращаться когда вздумается. И однажды вечером он отправился в лес, а карты взял с собой. На самом деле он с ними не расстается. Но, видимо, заблудился, испугался и потерял карты.
Она улыбнулась, но, заметив вопросительное выражение на наших лицах, решила объяснить все по порядку:
– Я нашла его в лесу, дней десять назад, ранним утром. Он сидел под деревом и был так слаб, что едва мог передвигаться. И вид у него был такой, словно давно ничего не ел. Пойти со мной он отказался, и я принесла ему еды. Но он все равно меня боялся, вдобавок я ни слова не понимала из того, что он говорил, и от этого было не легче. Но мне хотелось ему как-то помочь. В полицию я не стала обращаться, вряд ли бы они ему посочувствовали. Люди в Беверли требуют от полицейских не давать спуску бродягам, и, полагаю, именно к этой категории они бы его причислили. Наконец я смекнула, что кое-что он все же понимает по-английски, и к полудню мне удалось уговорить его пойти ко мне домой. Сказала ему, что он может ночевать здесь некоторое время. По-моему, раньше – и не знаю, как долго, – он спал бог знает где, потому что от обычной комнаты с кроватью он шарахнулся. По вкусу ему пришелся только подвал, и я постаралась устроить там жилье для него: настелила половики, поставила раскладушку, стулья и принесла всякие мелочи, чтобы там было поуютнее. Вроде бы ему понравилось, там он и остался. Наверное, в подвале он чувствует себя в безопасности.
– Но почему он так напуган? – спросила Элисон. – От кого он прячется?
– К моему великому сожалению, я не многого от него добилась, – ответила Фиби. – Говорит он на мандаринском наречии, я это точно знаю, и, следовательно, прибыл сюда из Китая. Наверное, в поисках работы, и, похоже, он реально работал здесь, и довольно продолжительное время. На очень тяжелой работе, иначе не был бы таким изможденным. Уверена, он моложе, чем выглядит.
Меня вдруг осенило:
– Торговля людьми! Может, и его продали в рабство?
На Элисон и Фиби моя догадка произвела впечатление. Гордая собой, своей подкованностью и рассудительностью, я продолжала:
– Я видела передачу по телевизору. Про то, что в Англии есть рабы. Настоящие. Большинство из них иностранцы, и им приходится работать чуть не по двадцать четыре часа в сутки, а когда они пытаются сбежать, их бьют или травят собаками.
– Не знаю, как он попал в Англию, – сказала Фиби, – но думаю, что с принудительным трудом он столкнулся. Однако как это выяснить? Зацепок маловато, у него даже паспорта нет и вообще никаких документов. Возможно, паспорт отобрал его хозяин. Но вот что лежало у него в кармане.
Она показала нам клочок бумаги. Это была выписанная от руки квитанция на бланке из дешевой бумаги с голубым штемпелем. Сверху название компании – «Санбим Фудс».
– «Санбим Фудс»? – прочла Элисон. – Кто они такие?
– Я порылась в интернете, – ответила Фиби, – они производят продукты питания, их головной офис в Кенте. У таких заведений фермерские хозяйства могут быть в любой части Англии, и там они обычно используют дешевую рабочую силу. И у меня имеются кое-какие соображения о том, где именно трудился Лю. Как-то я произнесла одно слово в его присутствии, и с ним случилась форменная истерика. Это слово – куры.
Заслышав знакомое слово, Лю резко обернулся к нам, паника исказила его лицо.
– Куры? – просипел он. – Нет. Куры нет.
Фиби поднялась. Утешая его, помассировала старику плечи, утерла лоб.
– Куры нет, – повторяла она, пока его волнение не улеглось. – Все хорошо, Лю. Куры нет.
Для тебя нет.
– А в чем проблемы с курами? – наклонилась ко мне Элисон.
– Помнишь, нас возили на ферму, где делают продукты, там еще все такое автоматизированное. Это был ужас. Некоторые из нашего класса не могли на это смотреть. Изабель и Анунья с тех пор не едят мясо. Может, и он на такой работал?
– Весьма вероятно, учитывая, что «Санбим Фудс» поставляет свою продукцию компании «Группа Брануин», – заметила Фиби. Что такое «Группа Брануин», она не пояснила, а я в ту пору ничего о них не знала. – Они числят себя среди передовых – с гуманным отношением к животным, вольным выпасом и прочим, но… бывает, что красивые слова лишь прикрывают гнусные прегрешения. А кроме того, в самом начале производственного цикла им очень даже не помешают люди вроде Лю, которых можно заставить трудиться в ужасных условиях.
– И что вы дальше намерены делать? – спросила Элисон, возвращая разговор в практическую плоскость.
– Не знаю пока. Подождем – увидим. Взяла в библиотеке самоучитель мандаринского, и потихонечку мы начинаем друг друга понимать. И кажется, память к нему тоже понемногу возвращается. Он постоянно твердит один слог – сперва я думала, что это какое-то слово, которого я не понимаю, но сейчас склоняюсь к мысли, что это чье-то имя. Сянь.
Лю обернулся и пытливо уставился на Фиби, будто ждал от нее чего-то очень важного.
– Сянь, – повторил он. – Сянь!
– Точно, – отозвалась Фиби. – Ты хочешь найти его, да? Я тебе помогу.
– Найти Сянь! – Лю энергично закивал.
– Моя теория такова, – продолжила Фиби. – Правда, это лишь теория. Но предположим, что Лю и Сянь вместе приехали сюда из Китая – легально или нет, но в любом случае они, скорее всего, отвалили какому-то прохиндею кучу денег за проезд. Потом их разлучили – возможно, прежде чем Лю взяли на работу в «Санбим Фудс», а может, и позже. Либо они работали вместе, кто знает. Ясно одно: если компания базируется в Кенте, а Лю в итоге оказался в Йоркшире, его и других рабочих перевозили с фермы на ферму, что разбросаны по всей стране, и порой на приличном расстоянии. Далее, предположим, что в какой-то момент Лю решил, что с него хватит. И однажды ночью, когда их, допустим, выгрузили у автостоянки для короткой ночевки, он просто улизнул от сопровождающих и дал деру.
– Но он не убежал бы без Сяня, – возразила я.
– Да, ты права, – подумав, согласилась Фиби. – Должно быть, их разлучили много раньше. Возможно, сразу по приезде в Британию.
– Очень надеюсь, что с ним все будет хорошо, – сказала я, выпрямляясь в кресле и приканчивая чай. И вдруг увидела на стене часы, они показывали половину третьего. Дедушка с бабушкой наверняка уже вернулись и теперь беспокоятся, не зная, куда мы подевались. – Большое спасибо за чай и за то, что поставили меня на ноги. Но нам с Элисон пора домой.
Фиби проводила нас до входной двери:
– Заходите еще, буду рада. Жаль, что мы начали с недоразумения. Я вовсе не собиралась пугать вас в лесу, но мне позарез нужно было найти эти карты. Не хочется, чтобы полиция вычислила, где искать Лю, так что… держите все это при себе, ладно?
– Конечно! – откликнулась Элисон.
И только уже выйдя на крыльцо, я вспомнила:
– А что случилось с вашей пустельгой?
– Откуда ты знаешь, что у меня была пустельга? – изумилась Фиби.
– Видела однажды, как вы ее выпускали в небо – там, в Вествуде. Несколько лет назад.
– Табита… – задумчиво произнесла Фиби, и взгляд ее на мгновение потух. – Я держала ее в сарае в саду. Но как-то ночью сарай взломали. Я так и не выяснила, кто это был. Ее задушили.
Мы ахнули.
– Но это же подло! – возмутилась Элисон. – И кому только в голову такое приходит?
– Не знаю. В городе на меня осерчали – вероятно, за то, что миссис Бейтс меня любила и оставила мне дом. Странные люди, очень странные. – Улыбнувшись, она протянула нам руку: – Но теперь вы со мной познакомились и знаете, что я не такая плохая, как обо мне говорят. Расскажите дедушке с бабушкой, что я не сумасшедшая злыдня, что снует вокруг, убивая старушек. Пусть обо мне пойдут хорошие слухи для разнообразия.
– Расскажу обязательно! – пообещала я.
По очереди мы крепко пожали протянутую руку, и я поймала себя на том, что впервые в жизни не боюсь Бешеной Птичьей Женщины. Но я также понимала, что никогда не привыкну ни к металлическим штуковинам, которыми она утыкала себе все лицо, ни к татуировкам на шее и вокруг глаз. Зачем себя так уродовать? Что подтолкнуло ее к этому? В моей голове брезжила догадка, неопределенная и, однако, неискоренимая: к этому неким образом причастна картина, что висит у нее в гостиной, – пустошь накануне бури и чудовищный черный дом на вершине гряды. Но я не осмелилась спросить ее ни тогда, ни потом.
11
С Фиби мы вновь увиделись лишь один раз. Когда мы вернулись домой, бабушка и дедушка были уже там, и они даже не поинтересовались, где и как мы провели время. Никогда еще я не видела их такими счастливыми. Лишь сейчас мы поняли, что за черное облако висело над ними всю неделю. Но все закончилось хорошо: бабушке выдали результаты сканирования мозга, и врач сказал, что никакого рака у нее нет. А есть только нечто под названием менингиома: доброкачественная опухоль, легко удаляемая хирургическим путем. Облегчение, радость и беззаботность наполнили дом, и было это чувство таким сладким и насыщенным, что, казалось, его можно потрогать руками или попробовать на язык. Дом и сад словно залило светом.
В четверг, в наш последний день в Беверли, мы вчетвером отправились после обеда в Вествуд на пикник. Бабушка и дедушка сидели на скамье, опоясывающей Черную башню, а мы с Элисон, расстелив покрывало, валялись на солнышке, уплетая бутерброды с рыбным паштетом и шоколадный торт, испеченный бабушкой. Затем Элисон растянулась на траве, закрыла глаза и заснула или притворилась, будто спит. Я села и позволила себе предаться размышлениям. Меня тянуло домой, к маме, я соскучилась по ней, и одновременно точила мягкая грусть от мысли о скором расставании с этим местом, таким обжитым и уютным. Оно ощущалось теперь почти как родной дом. Я вспомнила, как впервые сидела здесь с братом, всего несколько лет назад, холодным серым октябрьским днем, и как тогда, ближе к вечеру, в спустившихся сумерках он зло подшутил надо мной. А потом, ровно в тот момент, когда в памяти моей возник образ Фиби, толкающей по полю кресло-каталку с миссис Бейтс и пустельгой Табитой на плече, в отдалении появилась Фиби собственной персоной, и приближалась она с той же стороны, что и тогда, но теперь она весело махала нам, как старым знакомым. Она села рядом с нами на покрывало, и я представила ее бабушке и дедушке (им заблаговременно был дан отчет, тщательно отредактированный, о нашем посещении ее дома); с инстинктивной вежливостью они привстали, подали руки, поздоровались, однако присутствие Фиби их явно сковывало.
Фиби явилась попрощаться с нами, но засиживаться не могла. Ее одолевали заботы.
– Лю исчез, – сообщила она. – Точно не знаю когда. Вчера утром я спустилась в подвал, а его нет.
– Надо его найти, – сказала я. – Мы с Элисон поможем. Вряд ли он далеко ушел.
Фиби покачала головой:
– Я искала его все вчерашнее утро. Колесила на машине по округе. И все зря. Больше я ничего не могу сделать. И вряд ли он ушел бы,
если бы не почувствовал, что готов уйти. Физически он сейчас много крепче, чем был неделю назад. Нам остается лишь надеяться на лучшее.
– Мы завтра уезжаем домой, – сказала Элисон. – Вы напишете нам, если узнаете о нем что-нибудь?
– Разумеется, – ответила Фиби. Но так и не написала.
Удивительно, но именно Элисон впоследствии поддерживала общение с ней, пусть и урывками. Картины Фиби – и даже не столько сама живопись, но студия, атмосфера ее дома, образ жизни в целом и все, что ее окружало, – произвели неизгладимое впечатление на Элисон, и с тех пор искусство стало ее страстью. Ее мать вернулась из отпуска с новым бойфрендом, и вскоре они переехали к нему в Бирмингем. Поэтому в дальнейшем мы почти не виделись, но события той недели, что мы провели в Беверли, образовали между нами связь, которую было нелегко разорвать. Я стартовала с равнодушия к Элисон; затем был короткий период, когда я ее ненавидела; в конце концов мы подружились, и наша дружба крепла на протяжении многих лет, вопреки тому, что мы жили в разных городах, росли порознь и по-разному, а иногда неверно понимали друг друга.
Те несколько дней в начале лета 2003 года с их переживаниями и тайнами не отпускают меня. Воспоминания по-прежнему отчетливы и ярки. Я помню, как в новостях сообщили о том, что найдено тело Дэвида Келли, и как это известие потрясло и огорчило бабушку с дедушкой, а меня заставило кое-что понять о бесповоротности смерти. Я помню смертную тень, что нависала над нами в те дни, и щекотную эйфорию, когда эта тень волшебным образом растаяла.
Есть и кое-что еще, что я не в силах забыть. Не в силах по той простой причине, что оно всегда маячит передо мной, даже сейчас, когда я пишу эти слова, – карта из игры «Пелманизм» с отвратительным изображением гигнатского разноцветного паука. На наш прощальный пикник Фиби принесла колоду этих карт и подарила нам с Элисон по пауку – на память о нашем приключении, а также как символ нашей дружбы, которую, сказала Фиби, мы должны оберегать, потому что ничего более ценного в нашей жизни не будет. О подарке Фиби мы с Элисон никогда не говорили, и я не знаю, хранит ли она свою или потеряла. Но моя карта всегда при мне: сначала я держала ее в особом ящичке прикроватной тумбочки, потом перебралась с ней в Оксфорд, а теперь…
Теперь она стоит на моем письменном столе. Смотреть на нее никогда не доставляло мне удовольствия; напротив, паук неизменно меня пугал, и сегодня вечером в мертвой тишине этого дома он опять отравляет мое воображение причудливыми образами, и я не могу удержаться, чтобы в который раз не подойти к окну, отдернуть штору и выглянуть в сад. И пристально вглядеться в тенистые заросли.
Там ничего нет. Совсем ничего.
Такая тишина. Такая тьма. Неудивительно, что в мире, подобном этому, многое способно исчезнуть. Даже люди. Люди вроде Лю, чье существование было столь шатким, столь никем не замечаемым, что ему легко удалось улизнуть в лес на рассвете и попросту испариться, смешавшись с туманом. Сумел ли он найти своего друга? За минувшие годы я множество раз задавала себе этот вопрос. Мужчины, что утонули спустя год в заливе Моркембе, собирали моллюсков для своего работодателя, предпочитавшего нанимать нелегальных иммигрантов, пока коварный прилив не утащил их на дно… Они были китайцами, большинство из них. Недавно я снова читала в интернете об их жуткой гибели, и у меня свело желудок, когда я увидела, что одного звали Сянь. Но ты же знаешь, уговариваю я себя, в Китае это очень распространенное имя.
Вторая попытка
Возможно, глядя, как страдает любимый человек, мы способны многое понять – и даже больше, чем когда страдаем сами.
Доди Смит. «Я покоряю замок» (1948)
1
От кого: Сьюзен Уэллс
Кому: Вэл Даблдэй
Тема: Re: Дилемма
14.09.2011 22:17
Дорогая Вэл,
Ты попросила совета. Боюсь, тебе не понравится то, что услышишь.
Для начала, сложности на твоей работе меня очень огорчили. Ты не удивишься, узнав, что здесь ситуация не лучше: библиотеки если не закрываются, то сокращают финансирование, и им предлагают убавить штат. Уверена, тебя не уволят, но я понимаю, как тяжело, когда денег каждую неделю становится все меньше. И такое происходит повсюду. Даже в нашей адвокатской фирме сокращают сотрудников. Мы в основном занимались юридической помощью, но сейчас мало кто к нам обращается – люди предпочитают сами представлять себя в суде. А в итоге плохо всем.
Настроение отвратительное. Кажется, что все катится к чертям, и нам еще четыре года терпеть этих людишек. Ты, похоже, оказалась в одной из самых опасных зон. Подумать только, наши дочери не вылезали из библиотек, и сколько полезного и замечательного они там почерпнули, но нашим внукам всего этого не достанется, по крайней мере, не в прежнем объеме. Впору завыть.
Но послушай, Вэл, какой бы отчаянной ситуация ни была… при чем тут Стив?! Ты хочешь к нему вернуться? Да, прямо ты об этом не говоришь, но если читать между строк, ты склоняешься именно к такому варианту, я правильно поняла?
Одинокой женщине средних лет иногда бывает очень паршиво. Это мы обе знаем. Но неужто ты забыла, как он с тобой обошелся?..
И спроси Элисон, что она об этом думает, если еще не спросила!
Люблю, обнимаю,
Сьюзен.
* * *
– Угадай, с кем я ехала в автобусе на прошлой неделе? – спросила Вэл.
– Что это? – порывшись в сумке с продуктами, Элисон выудила упаковку с морковью.
– Это морковь.
– Вижу. Но она не органическая.
– И что? – обиделась мать. – От этого она не перестала быть морковью. Я сидела рядом со Стивом, если тебе интересно.
Элисон нахмурилась. О Стиве она предпочла бы больше никогда не вспоминать.
– Мы же всегда покупали органическую? В этой полно пестицидов и химикалий, иначе она не была бы такой гладкой и одинаковой.
– Да, но эта вдвое дешевле, ее мы отныне и будем есть. Так что привыкай. – Вэл выхватила морковь из рук дочери, порвала ногтем упаковку и высыпала содержимое в холодильник. – Мы славно поболтали.
– Рада за вас.
– Дела у него не очень. В колледже его сначала сократили, а потом взяли фрилансером. И теперь платят за ту же работу вдвое меньше.
– Целых четыре? Я не ошиблась? – воскликнула Элисон, вынимая из сумки одну за другой бутылки пино гриджио.
– На них была скидка в пятьдесят пенсов, – сказала Вэл.
– Ну да, и купив четыре, ты сэкономила кучу денег.
– Ой, прекрати. Я вот что подумала: не пригласить ли его поужинать?
– Не глупо ли экономить на овощах, чтобы транжирить деньги на вино?
– Я не транжира. Ты ведь тоже его пьешь, разве нет?
– Иногда.
– Так что ты об этом думаешь?
– О чем?
– О том, чтобы поужинать со Стивом.
– Я тут ни при чем. – Не глядя на мать, Элисон вынимала продукты из сумки.
– Конечно, при чем! Он ведь был твоим отчимом какое-то время.
Элисон развернулась к ней:
– Никогда он не был моим отчимом. Никоим образом, ясно? Он был парнем, с которым ты… временно сожительствовала, ради которого переехала в другой город, а когда возникли трудности, он тебя бросил.
– До чего же ты несправедлива! – В голосе Вэл уже слышались слезы.
– Ты что, забыла, мам? Когда меня прооперировали, как он себя повел?
Вэл бросила на дочь гневный взгляд и всхлипнула:
– Значит, я больше не могу рассчитывать на твою поддержку, да?
Пусть не всегда, но хотя бы изредка, и то на хрен не могу. – Схватив бутылку с кухонного стола и бокал с полки, она рванула в гостиную.
Элисон постояла неподвижно, удивляясь тому, как мало нужно, чтобы разгорелась ссора. Затем тряхнула головой и продолжила опустошать сумку. Она услышала, как в соседней комнате включили телевизор: региональные новости, телевикторина, комедийный сериал – мать переключала каналы. Она представила, как Вэл яростно откручивает пробку на бутылке, наполняет бокал на три четверти и пьет вино будто лимонад – иначе она теперь и не пила. Три-четыре больших глотка, один за другим, не отрывая губ от кромки бокала.
Поразмыслив недолго, Элисон решила, что мириться – как повелось, ее забота. Вэл научилась дуться без устали, а Элисон не хотелось провести вечер в молчании. Она встала в дверях гостиной:
– Мам, прости.
– Все нормально. – Вэл не обернулась и не убавила звук.
– Ты меня слышала? Я сказала «прости».
Вэл дернула головой в ее сторону:
– Да. Слышала. Хорошо. Извинения приняты. Но было бы еще лучше, если бы ты, прежде чем обижать меня, трижды подумала, стоит ли это делать.
Это было чудовищно несправедливо, но Элисон смолчала: длить перепалку не имело ни малейшего смысла.
– Я послушала твою песню, – сменила она тему.
Фраза произвела мгновенный эффект. Вэл приглушила телевизор и повернулась к дочери с заискивающей улыбкой:
– Да? И как тебе?
Ответ дался Элисон легко. Как бы ни бесило ее поведение матери, музыку, что та сочиняла, Элисон любила всегда и слушала постоянно, ни разу не усомнившись в том, что придет день – и везение пополам с настойчивостью вернут Вэл в поле зрения публики и ее песня снова станет хитом. А новая песня, которую Элисон включала на протяжении дня, была определенно одной из лучших.
– Очень хорошо, – сказала она. – Прекрасно на самом деле.
– Правда? Ты ведь не просто так говоришь? Не для того, чтобы отвязаться?
– Нет, мама, не просто так. Песня – супер. Ты и сама знаешь.
– Присядь. – Вэл похлопала ладонью по дивану и, когда Элисон уселась рядом с ней, порывисто обняла дочь: – А что ты думаешь об аранжировке?
– Вполне приличная. То есть… э-э… почти в норме.
– Ну, это максимум, что я могу сделать в домашних условиях. Значит, по-твоему, эту песню можно давать слушать?
– Не знаю, мам. Я же не в музыкальном бизнесе.
– Арендовать бы студию… Часа на три или на четыре, когда у них простои, я бы тогда смогла записать вокал как надо.
– Еще бы. Отличная идея… если ты можешь себе это позволить.
– И отправила бы запись Черил.
Элисон кивнула. Она никогда не знала, как реагировать, когда мать упоминала своего так называемого агента, что уже лет десять не перезванивала Вэл и не отвечала на сообщения.
– А название тебе понравилось? – спросила Вэл. – «Ко дну и вплавь». Цепляет или не очень?
– Мне в этой песне все нравится.
Вэл опять заключила дочь в пылкие объятия, и, опасаясь, что излияния затянутся, Элисон мягко высвободилась и встала:
– Ладно, я пойду наверх. Надо закончить письмо к Рэйчел.
– Забавно, – сказала Вэл. – Я только что получила весточку от ее матери по электронке.
– Да? И как она поживает?
– Нормально. Расстраивается из-за работы, как и все вокруг.
– Вот с кем тебе надо посоветоваться насчет Стива.
– Ай, мы со Сьюзен давным-давно не говорим на такие темы. – Вэл уже смотрела на экран, врубая звук.
Разговор, судя по всему, был окончен. Оставив мать смотреть рекламу финансовых услуг (при том, что она никогда ими не воспользуется) и летнего жилья (при том, что отпуск ей давно не по карману), Элисон поднялась в свою комнату, где вытащила из ящика стола, набитого всякой всячиной, недописанное письмо и перечитала его.
В последние годы они с Рэйчел баловались самыми разными способами связи, благо выбор был велик: обменивались электронными письмами и сообщениями, переговаривались в Фейсбуке и в WhatsApp, а недавно даже опробовали новехонькое приложение Snapchat, пересылая друг другу фотографии и короткие сообщения, что оставались на экране всего несколько секунд, а затем исчезали навеки. Но нередко случалось, что кому-то из них нужно было поделиться с подругой чем-то особенно личным, и тогда в ход шло только письмо, настоящее, старомодное, на бумаге. И то, что сейчас Элисон хотела поведать Рэйчел, было на сто процентов особенным и личным.
Пока, впрочем, исписав две страницы, она даже на полшага не приблизилась к главной теме. Последний абзац выглядел так:
Вторую неделю хожу в колледж (да, киса, это тебе не Оксфорд с Кембриджем, у нас учеба начинается в сентябре), и пока все очень даже круто. Не уверена, что программа полностью меня устраивает, но какое счастье обретаться среди студентов и преподавателей, которые хотят от тебя лишь одного: чтобы ты занималась искусством! С тупой зубрежкой наконец покончено!
Конечно, об этом тоже необходимо сообщить, но Элисон ругала себя: сколько можно умалчивать о самом насущном. Она нервно схватила ручку, покусала кончик минуты две и написала:
Хотя все это на самом деле не так уж и важно. Не для того я тебе пишу. А пишу я, потому что есть кое-что, о чем ты должна знать и о чем я еще никому не рассказывала. Хочу, чтобы ты узнала первой, потому что… ну, причин множество. Но в основном, потому что ты – мой самый давний настоящий друг и твоя реакция значит для меня невероятно много. Итак, догадываешься, о чем я? Разумеется, нет. С чего вдруг? (Глубокий вдох.)
Я – лесбиянка.
* * *
В субботу днем, решив слегка пополнить свой гардероб перед отъездом в Оксфорд, Рэйчел отправилась с матерью по магазинам. Спад в экономике никуда не делся, но вы бы ни за что об этом не догадались, глядя на толпы людей, кочующих от прилавка к прилавку в Городском центре Лидса в упорных поисках товаров длительного пользования. Miss Selfridge и Monsoon кишели покупателями. В Primark было не повернуться. В H&M, Topshop, Claire’s Accessories и Zara протискивались с трудом. А в River Island и Lush людей заворачивали с порога. Домой Рэйчел с матерью возвращались разморенными и выдохшимися.
Увешанные пакетами, они тащились по улице к дому, когда увидели припаркованную напротив их двери машину – ярко-красный «порше». Прислонившись к автомобилю, с довольной улыбкой на них глядел брат Рэйчел, Ник.
– Черт побери, – сказала мать, – что ты тут делаешь?
– Привет, мама. Привет, сестричка. – Он поцеловал обеих. – Притворитесь, что вы хоть чуть-чуть рады меня видеть.
– Естественно, рады. Но было бы неплохо, если бы ты предупредил нас заранее.
– Я только что прилетел из Гонконга. Дай-ка я тебе помогу.
– Из Гонконга? – переспросила Рэйчел, отдавая брату пакеты. – Я думала, ты на Кубе.
– У тебя устаревшая информация. Впрочем, за мной не угонишься.
Ник не появлялся дома более года. В свои двадцать шесть он выглядел, как ни странно, моложе и красивее, чем в юности. Чувства Рэйчел к брату, по сути, не изменились с тех пор, как двенадцать лет назад они вместе гостили в Беверли у бабушки с дедушкой, когда брат столь жестоко разыграл ее в полутемном соборе, – иными словами, она его обожала, не одобряла и в глубине души побаивалась. Эта затаенная настороженность ничуть не уменьшилась, когда Ник повзрослел и закрутил некий бизнес на пару с «деловым партнером» по имени Тоби. Их деятельность
привела к тому, что отныне Ник наслаждался жизнью заядлого путешественника, заключая какие-то непонятные сделки на разных континентах и перепрыгивая из страны в страну то ли по надобности, то ли из личной прихоти; по международным аэропортам он передвигался с той же уверенной небрежностью, с какой большинство людей вышагивает по пригородным железнодорожным станциям. То, чем они с Тоби зарабатывали на жизнь, явно приносило завидный доход, однако о подробностях их бизнеса Ник не распространялся, и Рэйчел чувствовала, что лучше и не спрашивать.
Отпирая дверь, она увидела, что наконец доставили почту.
– О-о… письмо от Элисон, – обрадовалась Рэйчел.
– Оставь. – Ник взял у нее письмо и бросил на столик в прихожей. Они с Элисон всегда друг друга недолюбливали. – Я здесь всего на один вечер. И ради такого случая помести меня в эпицентр своего внимания.
– Ладно, – улыбнулась Рэйчел. – И все же, зачем ты приехал?
– На твое восемнадцатилетие, зачем же еще. Или ты думала, что я пропущу столь знаменательное событие?
– День рождения был три месяца назад, – рассмеялась Рэйчел.
– Знаю. И ты уже решила, что праздновать больше нечего. Вот поэтому сегодняшний вечер и станет таким особенным.
– А если бы этот вечер был у меня занят? – сказала Рэйчел, прикидываясь девушкой нарасхват. – И что ты, собственно, задумал?
– Сюрприз. – Ник привлек ее к себе. – И огромнейший, без ложной скромности говоря.
Вскоре выяснилось, что он не преувеличивал. Поболтав с матерью минут пять, Ник усадил Рэйчел в «порше», и они двинули к северу от Лидса по шоссе А61. У Харвуд-хауса Ник сбавил скорость, на часах было шесть.
– Ты что? – удивилась Рэйчел, когда Ник свернул на извилистую подъездную дорожку. – Там уже закрыто.
– Для большинства – да, закрыто.
Как ему это удавалось? Рэйчел подозревала, что дело было не столько в деньгах, сколько в связях, и часто самых неожиданных, которыми оброс ее брат. Эти связи, вероятно, и позволили ему устроить для себя и сестры приватную экскурсию по галерее с последующим шампанским на террасе и ужином на двоих в Парадных покоях.
Галерея произвела на Рэйчел наибольшее впечатление не в последнюю очередь благодаря двум новым работам Энтони Громли, дополнившим постоянную коллекцию. Сюда бы Элисон, подумала Рэйчел, вот кто был бы в восторге от такого привилегированного показа. Она сфотографировала одну из скульптур и, пока они с Ником дожидались шампанского на террасе, отправила снимок Элисон на Snapchat.
Вскоре на телефоне возникла фотография спальни Элисон в Ярдли.
Эй, Рэйч, ты получила мое письмо?
Фраза просуществовала на экране секунд десять и растворилась в небытии. В качестве ответа Рэйчел быстро сфотографировала парк, простирающийся перед ними в лучах закатного солнца, и написала, водя пальцем по экрану:
Да, скоро отпишу тебе.
Элисон:
Красиво! Ты где?
Рэйчел сделала снимок самого дома и добавила:
С братом. В чудеснейшем месте.
После довольно продолжительной паузы Элисон коротко осведомилась:
Нахера?
Похоже, она что-то не так поняла, решила Рэйчел. Сделала еще один снимок, на сей раз галерейной коллекции, и подписала:
Разве это не в твоем вкусе?
Больше от Элисон ничего не пришло, но Рэйчел сочла это нормальным. Появившийся официант возвестил, что ужин подан.
На следующий день Рэйчел прочла письмо от Элисон и в глубоком волнении немедленно принялась за ответ. Начала она с прочувствованных слов в поддержку Элисон, призывая подругу не стесняться и тем более не стыдиться того, что она поняла о своей идентичности. Поклялась, что они навсегда останутся друзьями, что бы ни случилось. И выразила надежду на скорую встречу, чтобы все обсудить с глазу на глаз.
Не получив ни слова в ответ, Рэйчел поначалу удивилась. Молчание подруги она объяснила занятостью в колледже. Потом и у нее начался первый семестр в Оксфорде, и хотя новые впечатления отвлекали от мыслей об Элисон, недоумение не рассеялось. Она звонила Элисон, слала сообщения, пыталась пообщаться с ней в Фейсбуке – все безрезультатно. Рэйчел задумалась: не обидела ли она подругу каким-нибудь словом или фразой в своем письме? Не прозвучали ли ее уверения в преданности недостаточно искренними? А рассуждения чересчур педантичными: мол, открытие, сделанное Элисон, является не столько поводом для торжества, сколько очередной проблемой в ее жизни? Шли недели, складываясь в месяцы, недоумение убывало, слабело, но до конца так и не рассеялось. В итоге оно трансформировалось в тихую, но занозистую обиду. В конце концов, Рэйчел не в чем себя упрекнуть. Откликнулась, как и должно хорошему другу. И заслуживала немного большего, чем глухое молчание.
* * *
Автобус номер 11 ходит по закольцованному маршруту, объезжая Бирмингем по кругу за два с половиной часа. Разумеется, мало кто из пассажиров проводит в салоне больше получаса. Элисон и Селена, новоиспеченные студентки и уже подруги, сидели в нижнем отсеке автобуса 11А, двигавшегося против часовой стрелки от Борнвиля к Холл-Грин. Девушки ехали домой из колледжа, продремав полтора часа на лекции «Введение в историо графию архитектурного метапространства», не сумевшей пробудить в них живой интерес. Не беда. Нельзя же рассчитывать, что все предметы будут невероятно увлекательными.
У сентябрьского солнца еще хватало запала омывать город бледно-золотистым светом, отражаясь в ветровых стеклах автомобилей и на панелях теплиц, возведенных на садовых участках. Когда автобус, вздрогнув, остановился у «зебры», Элисон глянула на телефон: почти половина седьмого. Поездка получалась очень неспешной.
– Ты прямо домой? – спросила Селена.
– Нет. Встречаюсь с мамой в пабе. И с ее новым бойфрендом. То есть «новым» только она его называет. На самом деле это ее старый бойфренд. Просто он опять нарисовался.
– И как ты к этому относишься?
– Лишь бы мама была счастлива, – без особого энтузиазма ответила Элисон. И после паузы: – Твои предки все еще вместе, да?
– Ага, – засмеялась Селена. – Иногда я не понимаю почему, но они упертые, сохраняют брак. Ради нас, детей, наверное, ну и по другим причинам тоже. Молодцы. Среди моих друзей многие прошли через развод родителей. И мало им не показалось. Ты единственный ребенок?
Элисон кивнула.
– Тогда тебе еще хуже. Я хочу сказать, что дома всегда только двое, ты и мама, и спорим, ты о ней заботишься не меньше, если не больше, чем она о тебе.
– Это правда. Вдобавок, знаешь, часто накатывает такое, мать его, чувство одиночества. Сидим на кухне, ужинаем, только мы вдвоем. Если не включить радио или телик, слышно, как на стене часы тикают.
Большие светло-карие глаза Селены смотрели сочувственно:
– Вот что, приходи к нам на обед или ужин когда захочешь… Просто скажи мне, не стесняйся. Нас пятеро, и обычно у нас шумно и весело. Сможешь развеяться.
Глядя Селене в глаза, Элисон вздохнула и вдруг заговорила совершенно иным тоном, взволнованным и доверительным:
– Послушай, мы знакомы всего ничего, но я хочу тебе кое-что рассказать. О себе. Точнее, ты должна об этом знать.
Перемена в ее голосе заставила Селену настроиться на серьезный лад. Выждав, пока мимо них протиснутся к выходу пассажиры, она сказала:
– Хорошо. Выкладывай.
Не говоря ни слова и по-прежнему
не отрывая глаз от Селены, Элисон мягким движением взяла свою подругу за руку. Затем тихонько, осторожно, так, чтобы не привлечь внимания других пассажиров, поднесла руку Селены к своему левому бедру и положила ладонью вниз чуть повыше колена. И сжала руку подруги, давая понять, что Селена имеет право – и даже обязана – ответить тем же жестом, стиснув бедро Элисон.
Глаза Селены удивленно вспыхнули. Обе долго молчали – от замешательства и неуверенности. Селена не отводила взгляда от Элисон, не убирала руку с ее бедра, более того, даже не попыталась отдернуть ладонь. Постепенно ее губы растянулись в улыбке, улыбка становилась все шире, обнажая зубы, и наконец, более не в силах сдерживаться, Селена расхохоталась.
– Какого хрена! – воскликнула она, и Элисон рассмеялась вместе с ней. – Какого, нафиг, хрена! – не унималась Селена. На них начали оборачиваться, но им было все равно. – У тебя что, приставная нога?
– Ну! – выдавила Элисон, согнувшись от смеха. – Господи, какое у тебя было лицо!
– Еще бы, я же не понимала, что происходит! А тут такое… типа… что это? Из чего она? Похоже на пластик.
– Само собой, пластик. Их больше не стругают из дерева. Я не какой-нибудь чертов Джон Сильвер.
– Но… почему? Давно ты с ней?
Автобус пересек Кингс-Хит, а потом одолел и Суонсхерст-лейн, пока Элисон рассказывала свою историю. Пассажиры входили и выходили, на Экокс-Грин сменился водитель, но две студентки были так поглощены друг другом, что не замечали ничего вокруг.
– Когда мне исполнилось десять, – говорила Элисон, – у меня начала побаливать нога, причем без всякого повода. Постепенно боль усилилась и потом уже не исчезала. Тогда мы как раз переехали в Бирмингем, и вот в больнице Королевы Елизаветы я сдала сотню анализов, и в итоге у меня диагностировали очень редкое заболевание под названием «саркома Юинга», то есть реально агрессивную форму рака. Меня долго держали на химиотерапии, но в конце концов решили, что этого недостаточно, и сказали, что придется-таки все отрезать.
– Блин, это ужасно.
– Ну, альтернатива была как бы еще хуже. Во всяком случае, вот она я. Живая и прыгучая.
Селена сперва не поняла, шутит Элисон насчет прыгучести или горько иронизирует, и когда Элисон улыбнулась, с облегчением засмеялась.
– Хочешь посмотреть? – спросила Элисон. – Выглядит очень натурально.
Она закатала левую штанину почти до колена – эта часть протеза действительно с поразительной правдоподобностью имитировала плоть и кость.
– Колено не такое красивое, я тебе его потом покажу. – Элисон спустила штанину. – Но в общем здорово, да? Они даже подобрали оттенок под цвет моей кожи. Когда они приступают к сооружению ноги, тебе дают альбом со всякими разными оттенками кожи и ты выбираешь, почти как в магазине, когда ковер покупаешь или обои.
– Заливаешь.
– Нет. Я могла бы выбрать белую ногу, если б захотела. Прикольно было бы, а? Я – типа ходячий пример этнического разнообразия.
Рак был настолько агрессивен, пояснила Элисон, что хирургам ничего не оставалось, как провести трансфеморальную ампутацию, убрав и колено тоже. То есть ее нога напрочь лишилась двигательной силы коленного сустава – одного из самых могучих суставов человеческого тела, – поэтому по лестнице она поднимается медленно, затрачивая на каждую ступеньку в два раза больше времени, чем прежде. Однако на ровных поверхностях, когда никто не загораживает ей дорогу и не путается под ногами, она шагает абсолютно спокойно и уверенно.
– И сколько времени прошло, – спросила Селена, – прежде чем ты ощутила эту ногу… своей, настоящей?
– О нет, настоящей она никогда не была и не будет. Но ощущение… не знаю… комфорта, что ли, когда ты к ней приноровишься, возникает довольно скоро. Со мной работала физиотерапевт, сперва в больнице, а потом она приходила к нам домой. Мы с ней несколько месяцев занимались. Напряженное было время для всех, очень напряженное. Мужик, о котором я тебе говорила, – Стив, бойфренд моей матери, – он тогда жил с нами. Тут-то он и показал себя во всей красе.
– Не очень хотел участвовать во всем этом?
– Напротив, как раз поучаствовал. Трахнул физиотерапевта.
Секундная пауза, и обе опять расхохотались, настолько дико и смешно прозвучала эта фраза. Впрочем, Элисон предпочитала смеяться, чем вспоминать ту жуть и мучения, когда все ее надежды, казалось, рухнули безвозвратно, а измена Стива доконала ее мать: за считанные месяцы Вэл постарела лет на десять и пристрастилась к алкоголю, без выпивки она не могла заснуть. И как же Элисон не хотелось, страшно не хотелось снова встречаться со Стивом.
– Послушай, – раздумчиво обратилась она к Селене, – а не могла бы ты пойти со мной в паб сегодня? Двинем сплоченными рядами, типа в единстве сила, что скажешь? Просто я не видела его семь лет, и мне бы не помешал друг рядом, чтобы удерживать меня от всяких глупостей.
* * *
На подступах к «Гордому орлу» Элисон коснулась плеча Селены, предупреждая:
– Она белая, между прочим.
– Кто?
– Моя мама.
– И что?
– Некоторые удивляются, вот и все.
– Думаю, я с этим справлюсь. У нее же не две головы, в конце концов.
– Ну, ты меня поняла. Я только хотела, чтобы это не было для тебя неожиданностью…
– Элисон… не дергайся. Все нормально. Тебе нужно слегка успокоиться.
– Знаю. Ладно.
Склонив голову, Элисон вдохнула, выдохнула несколько раз, пытаясь найти внутренний центр равновесия, а с ним и равновесие душевное. Вытянула руки ладонями вниз и сделала движение, словно отжималась от невидимой гимнастической стенки.
– О’кей, – сказала она немного погодя. – Я готова.
Они вошли в паб.
Стив утратил большую часть волос, с тех пор как Элисон видела его в последний раз, но в остальном практически не изменился. Он чмокнул Элисон в щеку, сгреб в объятия, не оставив ей шансов избежать и того и другого. Когда он направился к стойке за выпивкой для всех, Элисон не могла не заметить, как мать провожает его взглядом, признательным, влюбленным, при том что Вэл была, наверное, единственным человеком в пабе, у кого этот лысеющий мужик с выпирающим брюшком мог вызывать интерес, хотя бы мимолетный. Элисон старалась не выдать своих эмоций, мысленно призывая себя к смирению. Она ничего не в силах изменить, мать и Стив все равно сойдутся – опять. Жизнь иногда бывает слишком предсказуемой.
Очередное доказательство этой печальной истины представилось ей спустя минут пять. Вэл подошла к девушке за барной стойкой и заговорила с ней, показывая на полочку с дисками, которые крутили в качестве фоновой музыки, и Элисон доподлинно знала, что за этим последует. Единственный хит Вэл, попавший в первую двадцатку (двенадцать лет назад), вошел в бесчисленное множество сборников, и, разумеется, уговаривать девушку долго не пришлось: нужный диск вставили в проигрыватель и ткнули в ту дорожку, какую требовалось. По пабу прокатился клавишный перебор, перебиваемый дерзкими ударными, создавая шероховатый, но притягательный аккомпанемент к мощной протяжной мелодии; Вэл солировала, голос у нее был сильный, глубокий, три другие участницы группы подпевали «у-у-у», «а-а-а», и все вместе складывалось в крепко выверенную гармонию.
С извиняющейся, но и горделивой улыбкой, адресованной ее
спутникам, Вэл не спеша вернулась к столику. Как раз вовремя, чтобы услышать возглас Селены:
– О-о, я обожаю эту песню!
– Вот как? – удивление Вэл было совершенно искренним. – Ты ее знаешь?
– Я слушаю ее с детства, с нее и началось мое знакомство с музыкой. Помнится, мама постоянно ее включала.
– Эту песню написала я. – Вэл с жадностью наблюдала, как почтительное изумление проступает на лице Селены.
– Вы? Это написали вы?
– Ну да. И пою я. Я – та самая Вэл Даблдэй.
Имя Селене ни о чем не говорило: те, кто вообще помнил эту песню, помнили лишь название группы, ее исполнявшей. Тем не менее Селена была потрясена, и даже сильнее, чем ожидала Вэл, учитывая обстоятельства.
– Вы пели в «Топе», да? И еще танцевали на сцене.
– О господи… Этот танец мы репетировали целую вечность.
И Вэл пустилась по хорошо утоптанной тропе воспоминаний, рассказывая, как Луизу, четвертую и самую блондинистую и хорошенькую участницу группы, заклинило, и она беспрерывно путала танцевальные па, хотя те были проще некуда, и как они проторчали в Лондоне почти неделю, разучивая движения и доводя хореографа до исступления. Элисон знала эту историю наизусть, но только сейчас подметила, что со временем повествование обрело классическую интонацию уничижительного хвастовства: пусть мы четверо и были наивными и неотесанными, подразумевалось в этой байке, но с нашим музыкальным мастерством очень даже считались – настолько, что солидная звукозаписывающая компания взяла нас под свое крыло. Выслушивать в сотый раз одно и то же было скучно, но, с другой стороны, ее матери доставляло удовольствие вспоминать о былой славе снова и снова, и Элисон слушала, не перебивая, с покорной улыбкой на лице.
– А что вы теперь пишете? – полюбопытствовала Селена. – Ваша четверка по-прежнему существует?
– Нет, – засмеялась Вэл. – Мы разбежались тыщу лет назад. Сразу после выхода нашего первого альбома.
– Но вы и сейчас в музыкальном бизнесе, верно?
– Конечно. Я сочиняю и пою, иначе я просто не могу жить. Это заложено в моей ДНК.
– Вэл – нереально креативная личность, – вставил Стив, по-хозяйски обнимая свою даму.
– И знаете что? – Вэл в упор смотрела на свою дочь, чей скептицизм, хотя и не высказанный, ощутимо давал о себе знать всем присутствующим. – Черил написала мне сегодня по поводу моей новой песни.
– Да ну? Здорово. И каково ее мнение? – встрепенулась Элисон.
– У нее пока не было времени послушать. Но она говорит, что непременно это сделает, и очень, очень скоро.
– А, здорово. Ура. Это, конечно, реальный прорыв…
Сарказм в голосе Элисон прозвучал резче и горше, чем ей самой хотелось. Вэл опустила голову, не выдержав пристального взгляда дочери, и торопливо отхлебнула джина с тоником.
– Подобный цинизм по отношению к матери совершенно неуместен, и тем более в такой момент, – сказал Стив.
– А тебе какое дело? – набросилась на него Элисон.
– Стив переживает за меня и мою карьеру. – Заступничество бойфренда ободрило Вэл. – Он собирается договориться со студией в его колледже, чтобы для меня выкроили время, и я смогу записать вариант получше. Видишь, он делает что-то конструктивное, обнадеживающее.
– Кстати, солнышко, – Стив потеснее прижался к Вэл, – я уже перебросился парой слов с Риком, инженером на студии, и он сказал, что лучшее время – вечером в четверг. Если ты сможешь приходить после девяти…
Элисон почти не вникала в их разговор. Она кожей чувствовала смущение Селены; наверное, зря она приволокла ее сюда и окунула в самую гущу семейных разборок, это было эгоистично с ее стороны. Вдобавок ее злил Стив, что напористо восстанавливал себя в должности задушевного друга ее матери. Вэл извлекла из сумочки бумагу – с уведомлением о сокращении ее рабочих часов – и теперь обсуждала с ним эту ситуацию.
– Проблема в том, – говорила она, – что если я буду получать меньше, чем сейчас, я не смогу содержать нас двоих. Это совершенно невозможно. А тем более скоро наступит зима, и счета за отопление…
– Не волнуйся, детка, – Стив покрепче обнял Вэл, заявляя свои права еще нагляднее, – разберемся. Только дай мне время все обмозговать.
Бокал Элисон был пуст. Селены тоже. Повторить она не предложила.
– Идем, – сказала Элисон. – Провожу тебя до автобусной остановки.
Селена вскочила с явным облегчением.
Когда в багровом сиянии заходящего солнца они зашагали по Уорвик-роуд, пропахшей жареной картошкой, кебабами и курицей по-ямайски, что готовили в многочисленных заведениях фастфуда, Элисон взяла Селену за руку:
– Прости. Было еще хуже, чем я ожидала.
– Все нормально. Но почему ты не сказала, что твоя мама – знаменитость? Это же потрясающе.
– Ну, она больше не знаменитость, сколько бы себя в этом ни убеждала. Но она до сих пор пишет хорошие песни. И это меня… со многим примиряет.
– О чем они со Стивом разговаривали? – спросила Селена. – Когда она ему показала какое-то письмо?
– Насчет работы. Она работает в библиотеке в Харборне.
– Значит, вот кто она сейчас? Библиотекарь?
Они подошли к остановке. В отдалении замаячил автобус; еще один светофор – и он подъедет к ним.
– На данном этапе да, – ответила Элисон. – Но и с этим не все ладно, ей сокращают часы. У библиотек кончаются деньги.
– Зачем же тогда строят большую новую библиотеку в центре? Тратят миллионы?
– Не знаю… И не спрашивай меня, как все это понимать.
Элисон отвечала машинально: автобус приближался, урча, и она лихорадочно раздумывала, в какой форме должно происходить прощание с Селеной. Объятие, дружеское похлопывание по плечу, поцелуй в щеку? В итоге получилась несблансированная смесь из трех вариантов. Объятие длилось дольше, чем предполагалось обеими, и без нежных поглаживаний по спине тоже не обошлось, а вместо поцелуя они прижались друг к другу щеками, но губы Элисон задели ухо Селены, и воспоминание об этом прикосновении не отпускало Элисон весь вечер, как и тонкий естественный запах, исходивший от ее подруги. По дороге домой она смаковала эти ощущения и вдруг поймала себя на том, что тихонько напевает припев из новой песни своей матери.
Все было бы круто, выше крыши,
Но хочу слышать, как ты дышишь.
Когда луна захватит воду,
Нырну ко дну и брошусь вплавь.
* * *
Перри-Барр – Хандсворт – Уинсон-Грин – Беарвуд – Харборн – Селли-Оук – Коттеридж – Кингс-Хит – Холл-Грин – Экокс-Грин – Ярдли – Стечфорд – «Лиса и гусь» – Эрдингтон – Уиттон – Перри-Барр.
Время шло, дни становились короче и холоднее, пока однажды, в начале ноября, не случилось нечто из ряда вон выходящее.
Рабочие часы Вэл скукожились с четырех полных дней до трех утренних смен в неделю. Зарплату ей уполовинили, и она поневоле все чаще сидела дома. В собачьем холоде. А заодно мучительно размышляя, хватит ли ей денег заплатить за отопление в следующем месяце. К тому же целый день смотреть телевизор в пустой квартире было скучно. Скучно и одиноко.
В среду днем она возвращалась домой из библиотеки на 11-м автобусе. Села в Харборне с намерением доехать до своего дома в Ярдли, дорога обычно занимала минут двадцать пять. Но, когда объявили ее остановку, Вэл передумала. В автобусе было тепло, дома холодно. В автобусе было полно людей, ее дом был пуст. Вид из окна автобуса
постоянно менялся, из домашних окон всегда было видно одно и то же. Внезапно она поняла, что ей до смерти не хочется вставать с удобного сиденья и выходить в промозглую сырость.
На часах было 13.15. Совершив полный круг по окраинам города, автобус привезет ее обратно к 15.45. Что ж, замечательно, решила Вэл, – и с тех пор кружить по городу вошло у нее в привычку. Сперва только по рабочим дням, но затем, и очень скоро, она начала прихватывать и вторники с четвергами. Иногда ехала по часовой стрелке, иногда против. Два с половиной часа, когда от нее ничегошеньки не требуется, лишь сидеть смирно, смотреть, как входят и выходят пассажиры, и предоставить своим мыслям бродить окольными путями, под стать медленному круговому движению автобуса.
Ярдли – Стечфорд – «Лиса и гусь» —
Почему у нее в доме так холодно? Потому что ей не по карману оставлять радиаторы включенными на целый день. И даже когда включает, никогда больше не выставляет регулятор на «пятерку», как в прежние зимы. Теперь только на «двойку», а то и ниже. Почему? Потому что библиотека не может ей нормально платить. Потому что правительство радикально сэкономило на библиотечном бюджете. Потому что ныне мы все – предположительно – живем в эпоху «бережливости».
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=22104701&lfrom=931425718) на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
notes
Примечания
1
Дэвид Ноббс (1935–2015 гг.) – английский писатель, комедиограф, в чьих романах природа человека и личностных взаимоотношений исследуется с гуманистических позиций.
2
Перевод Максима Немцова.
3
Имеется в виду культовая музыкальная программа Би-би-си, просуществовавшая более сорока лет – с 1964 по 2006 год. – Здесь и далее примеч. редактора.
4
Детская настольная игра, основанная на мнемонической системе развития памяти. В детскую игру этот метод перекочевал из «пелманизма», психологического учения о памяти, разработанного в конце 19 века У. Дж. Энневером.
5
Я сделал это (кит.).
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.
Здесь представлен ознакомительный фрагмент книги.Для бесплатного чтения открыта только часть текста (ограничение правообладателя). Если книга вам понравилась, полный текст можно получить на сайте нашего партнера.