Новогодний Дозор. Лучшая фантастика 2014 (сборник) читать онлайн - Михаил Тырин и др

Новогодний Дозор. Лучшая фантастика 2014 (сборник)

Михаил Юрьевич Тырин

Сергей Васильевич Лукьяненко

Максим Черепанов

Ольга Онойко

Владимир Покровский

Леонид Александрович Каганов

Людмила Макарова

Анна Китаева

Владимир Николаевич Васильев

Аркадий Николаевич Шушпанов

Максим Тихомиров

Святослав Логинов

Александр Геннадьевич Щёголев

Карина Шаинян

Евгений Юрьевич Лукин

Андрей Тимофеевич Синицын

Весь спектр современной российской фантастики: от социальной и научной до сказки и мистики, от космооперы до фэнтези и ужасов, от признанных мэтров до представителей молодого поколения, уже успевших громко заявить о себе.

Самые свежие, самые интересные, самые необычные истории. Ну и, конечно, Дозор. Куда же без него?!

Новогодний Дозор. Лучшая фантастика 2014 (сборник)

© А. Синицын

© Коллектив авторов

© ООО «Издательство АСТ

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru (http://www.litres.ru/))

* * *

Сергей Лукьяненко

Новогодний Дозор

– Сила для Иного – не главное, – сказала Ольга.

Я только вздохнул. Легко говорить «Сила не главное», когда ты – Высшая волшебница. Так олигархи любят вздыхать: «Деньги в жизни не главное», сидя на палубе своих яхт, или здоровые люди утешают приболевших: «Ничего, здоровье – дело поправимое!»

– А что главное? – спросил я.

До Нового года оставалось три часа.

А я даже подарок Свете не купил!

Мы с Ольгой стояли на крыше Московского университета. Точнее, на шпиле. Точнее – на звезде.

Замечательная гармония места и времени, правда?

Вряд ли вы когда-то присматривались к звезде, венчающей шпиль Московского университета. С земли она, понятное дело, кажется маленькой. На самом же деле звезда огромная, стоять на ее лучах совсем несложно, тем более что там есть крепкие железные перила. Вид «со звезды» замечательный – кажется, что вся Москва видна, от Бирюлева до Медведкова, даже легкий новогодний снежок не был помехой. Шпиль университета таинственно поблескивал под нами – он, оказывается, был покрыт стеклянными пластинами на болтах, хотя снизу казался позолоченным. Портило впечатление только то, что изрядная часть пластин была расколота или выпала.

Москва, она вся такая – издалека кажется лучше, чем вблизи.

– Главное, Антон, это любовь к своему делу, – сказала Ольга.

Я покосился на нее – но волшебница вроде бы не шутила. Стояла, опершись на перила, пристально вглядывалась в город. Потом достала сигареты, закурила. Спросила:

– Будешь?

– Не хочу на морозе, – отказался я. – Ольга, мы именно здесь дежурим, потому что МГУ – высокая точка? Удобная для наблюдений?

– Нет, – ответила Ольга. – Еще версии?

– Потому что здесь расположена Инквизиция? – предположил я.

– Снова мимо. Что нам инквизиторы… – Ольга говорила спокойно, но что-то яростное в ее тоне прорезалось. Были у нее основания не любить Инквизицию, вмешивающуюся в дела и Ночного, и Дневного Дозоров. – Сегодняшняя акция согласована с Темными, они тоже… бдят.

– Тогда… – я задумался. Шпиль едва заметно покачивался, новогодняя Москва сияла миллионами огней. Казалось, что даже на двухсотметровую высоту долетали с земли смех и голоса. Конечно, не простой Новый год отмечаем, а целый «миллениум» – новое тысячелетие приходит… – Тогда… тогда не знаю, Ольга.

Волшебница усмехнулась.

– Попробуй Сумрак.

Я понял, что она имела в виду. Не «войди», не «посмотри», а «попробуй».

Закрыв глаза, я расслабился. Представил, как пространство вокруг тает, выворачивается наизнанку, как сам я превращаюсь в крошечную точку в безбрежном океане тьмы и света…

И ощутил Сумрак – то, недоступное обычным людям пространство, где кроется источник наших сил.

Сумрак был холоден – как всегда. Он был тягуч и вязок – как обычно. Он был не слишком-то дружелюбен и добр к людям – как и раньше. И все же…

Какая-то затаенная веселость была вокруг!

– Студенты! – сказал я. – Тут же общежитие огромное! Сейчас там тысячи молодых людей празднуют Новый год!

– Догадался, – хмыкнула Ольга. – Огромный выброс силы, причем не просто силы, а чистой, праздничной, новогодней. Он не может не прийти, поверь старой колдунье.

Я вздохнул.

Ну не нравилось мне это задание! Совсем не нравилось!

Не хочу я убивать Деда Мороза!

Что он мне сделал плохого? Подарок в детстве не принес? На елочке гирлянду не зажег?

И тут до меня дошел смысл слов Ольги.

– Ты с ним встречалась! – выкрикнул я ту фразу, которую вообще-то полагается говорить ревнивому мужу… в данном случае – Гесеру… – С Дедом Морозом! Здесь!

Ольга вздохнула:

– Дорогой Антон! Я многие годы провела в заточении, как ты прекрасно знаешь. МГУ построили без меня. Но ты прав, когда-то давно я уже ловила таких… морозов. И убедилась – места скопления молодежи, особенно студентов, для этого прекрасно подходят. Еще детские больницы, санатории, сиротские приюты…

– Я не понимаю, зачем это нужно, – мрачно сказал я. Холод начал пробирать меня даже сквозь новенький китайский пуховик – здесь, на высоте, гулял ветер. – Ну сбрендил дядька. Ну вообразил себя Дедом Морозом… пусть, в конце концов, его ловят Темные! Дед Мороз – добрый волшебник…

– Это Санта Клаус добрый, – фыркнула Ольга. – Дед Мороз… он разный. А проблема в том, дорогой Антон, что эти сбрендившие Иные появляются регулярно. Думаешь, сумасшествие – исключительно человеческая проблема? Вовсе нет. А когда с ума сходит Иной – бед не оберешься. По Лондону Дозоры гоняются за пареньком, который сбрендил, вообразил себя Питером Пэном и зовет детей полетать. Во Франции приходится вмешиваться Инквизиции, чтобы выловить очередную девицу, превратившуюся в русалочку.

– Почему во Франции? – удивился я. – Почему не в Дании?

– Наверное потому, что в Дании холодно, – фыркнула Ольга. – Но поверь, что одна из самых неприятных частей нашей работы – это отлавливать тех Иных, кто сошел с ума и вообразил себя сказочным персонажем.

– Но чем может навредить Дед Мороз? – не унимался я.

– Даже Санта Клаус может, – отрезала Ольга. – Просыпается ночью ребенок – а над ним стоит Санта Клаус и мрачно говорит: «Ты был в этом году плохим мальчиком!» Потом психиатр, таблетки, клеймо психа на всю жизнь… А уж Дед Мороз! Все эти «тепло ли тебе, девица?». В девицах, кстати, основная проблема. Каждый Дед Мороз непременно хочет завести Снегурочку, при этом напрочь забывает, что она ему – внучка! Все вы, мужики…

Я вздохнул. Теперь мне стали более понятны ее опасения.

Еще вчера я рассчитывал провести 31 декабря 1999 года дома, со Светланой, готовясь к встрече нового тысячелетия (да-да, я знаю, что оно начинается в 2001-м, но весь мир будто сошел с ума и не желал верить календарю). Работа шла ни шатко ни валко, все поглядывали на часы. Темные, очевидно, были заняты тем же…

И тут к нам пришла посетительница. Немолодая заплаканная женщина. Не Иная – человек. Одна из немногих людей, знавших о Ночном и Дневном

Дозорах…

Ее брат был Иным – к сожалению, не слишком психически развитым. В самых тяжелых случаях таких Иных забирает Инквизиция – говорят разное, и про то, что каким-то образом их лишают магических способностей, и про тайные «санатории», где держат до конца дней.

Но этот Иной был настолько мирным, спокойным и дружелюбным, что даже каменные сердца Инквизиторов смягчились. Да и способности у него были очень незначительные, седьмой-шестой уровень. Сестре объяснили, что происходит, помогли оформить опеку над братом, даже помогли материально – выплачивая за этот надзор ежемесячно приличные деньги. И лет двадцать все было нормально. Раз в год мужчину навещали Инквизиторы, благодарили сестру за помощь – и, успокоенные, удалялись. Дурачок смотрел телевизор, медленно и вдумчиво читал детские книжки, любил поесть – сестра хорошо готовила, и казался вполне довольным жизнью. Шли годы. Мужчина медленно, но все-таки старел. Оброс седой бородой. И как-то раз сестра, любившая бедного больного брата, сказала: «Ты прямо настоящий Дед Мороз!»

Ко всему, еще фамилия Иного была подходящая – Морозов.

На следующий день он исчез.

– Его силы невелики, но как раз все способности Деда Мороза, в силу психического нездоровья и полной убежденности в своей правоте, у него будут развиты до предела, – поясняла Ольга. – Ледяная магия, защитная и боевая. Заморозка времени… Скорее всего – левитация. Возможно – иллюзии.

– Но он шестой уровень, – напомнил я.

– Поэтому Морозов и станет толкаться в тех местах, где полно подходящей энергии. Светлой. Радость, любовь, доброта… он будет все это накапливать, и…

– И? – спросил я.

– Превратит какую-нибудь девушку в свою Снегурочку, – пожала плечами Ольга. – Превратит детей в эльфов и отправит на Северный полюс собирать игрушки. Да просто явится на Красную площадь и начнет творить чудеса! Или президента заколдует, и тот уйдет в отставку!

Я засмеялся:

– Кроме отправки детей на полюс – криминала не вижу… Ольга, ну что же мне, своему ребенку говорить: «Деда Мороза нет, папа его убил»?

– Что? – Ольга вдруг напряглась. – «Своему ребенку»… Вы что, ждете прибавления?

– Нет, но хотим, – смутился я.

– Ясно. Убивать не надо, Антон. Ни в коем случае! – Ольга строго глянула на меня, но тут же добавила, испортив все впечатление: – И, главное, не в Сумраке! Не делай с ним ничего в Сумраке!

Я кивнул.

Мы стояли на звезде. Шпиль покачивался, внизу мельтешили крошечные людские фигурки. Временами бухали петарды и взлетали вверх фейерверки. Я с тоской подумал, что Светлана сейчас делает селедку под шубой… Стоп. А ведь и впрямь делает, утром ходила в магазин за свеклой. Значит, она предвидит мое возвращение? Не придется всю новогоднюю ночь провести в компании целеустремленной Ольги, которая, несмотря на внешность, так стара, что ее уже праздники не радуют…

– Антон! – воскликнула Ольга. – Гляди!

Она протянула руку, указывая куда-то вниз, в сторону Москвы-реки. Воздух помутнел, потом снова просветлел, превращаясь в гигантскую линзу и приближая далекую землю.

И я увидел Деда Мороза. Он ехал к главному зданию МГУ со стороны Лужников, ехал на санях, в которые были запряжены исполинские, больше на лосей похожие олени. Дед Мороз был в красной шубе и с белой бородой.

Сани ехали по поверхности Москвы-реки, которая, конечно же, не замерзла, в ней для этого слишком мало воды. Оленей это не смущало, Деда Мороза – тоже.

– Все напутал, дурачок! – презрительно сказала Ольга. – Одежда у русского Деда Мороза голубая, красная у Санта Клауса. А такие олени вымерли еще в плейстоцене… И бубенцы, бубенцы! Они же звенят «Джингл Беллз»!

Ольга схватила меня за руку и рванула вниз.

Я никогда не пробовал левитировать. Знал это заклинание. Слышал, что многим нравится это волшебное ощущение полета. Наверное, в теплый летний день в хорошем настроении я бы и сам рано или поздно решился полетать…

Но Ольга не летела – она неслась. Тут о приятных ощущениях речь и не шла – мы мчались на Деда Мороза, будто «Черная акула» на вражеский танк. По пути Ольга раскинула Сферу Невнимания, сделав и нас, и Деда Мороза незаметными для людей.

У берега Москвы-реки мы и встретились с Дедом Морозом. Мы упали в снег, утонув в нем почти по пояс. Дед Мороз придержал своих оленей.

– Ночной Дозор! – крикнула Ольга, стараясь выбраться на наст. – Гражданин Морозов, Светлый Иной шестого уровня, выйти из Сумрака!

На мгновение мне показалось, что гражданин Морозов заколебался. Его доброе, но, скажем честно, глуповатое лицо выражало смущение. Олени заволновались. Сани стали полупрозрачными, норовя развеяться как дым.

Потом Морозов засмеялся:

– Ха-ха-ха! Я не в Сумраке, дозорная!

– И смех-то санта-клаусовский! – с презрением произнесла Ольга. – Не может даже образ отыграть… Гражданин Морозов, тебе туда нельзя! Я считаю до трех! Раз, два…

– Три! – рявкнул Морозов. В его руках вдруг появился сверкающий серебром посох – и он нацелил его в нашу сторону.

Ольга успела поставить Щит Мага, закрыв и себя и меня. Иначе леденящий удар вьюги, как минимум отшвырнул бы меня в сторону. А возможно – проморозил бы насквозь.

– Ну хорошо… – с угрозой сказала Ольга.

Ничего хорошего, конечно, не было. Я метался по берегу, стараясь лишь не попасть под удар. А Высшая волшебница и слабенький душевнобольной маг вели сражение – да такое, что, не будь вокруг новогодней кутерьмы и фейерверков, никакие заклинания не помогли бы спрятать бой от людей.

Морозов бил холодом. Он воздвигал вокруг себя ледяные стены, «выстреливал» из посоха острыми льдинами, укрывался клубами метели.

Ольга свои атаки разнообразила. Била огнем, водой, льдом. Била чистой Силой. Она развеяла иллюзию оленей и разнесла в щепки сани, оказавшиеся в реальности старым автомобилем. Она была неподражаема и неутомима. И хоть Морозов свои немногочисленные приемы знал в совершенстве – тут болезнь была ему в помощь, – но справиться с Ольгой он бы не смог.

Вот он и ушел в Сумрак.

Подсознательно я ждал этого момента. Пусть я маг всего лишь третьей категории, но как раз в Сумраке я себя почему-то чувствую уверенно. И там я сумею – я уверен – сделать то, что не смогла сделать Ольга.

Я поднял со снега свою тень, шагнул в нее…

И оказался в Сумраке.

Светлый Иной и по совместительству душевнобольной Морозов стоял в нескольких шагах от меня. Здесь все иллюзии с него спали – это был толстый бородатый старик в спортивном костюме. Только магия и не давала ему замерзнуть. Вместо посоха Морозов держал в руках трубу от пылесоса.

– Выйди из Сумрака! – крикнул я. – Морозов! Тебя сестра ждет, обыскались вся, изревелась… Выйди!

При упоминании сестры он нахмурился и смутился. Но снова покачал головой и твердо сказал:

– Не могу! Дедушка я, Дедушка Мороз…

Посох нацелился на меня.

И я ударил. Рефлекторно. Одной лишь Силой, не разбирая и не выбирая, сметая Морозова с пути и… И не знаю, что именно. Отбрасывая глубже в Сумрак? Растирая в пыль?

Морозов исчез.

Я постоял немного в сером мареве Сумрака озираясь. Покачал головой.

Да что ж я за идиот такой? Ольга ведь говорила – не в Сумраке…

Я вышел наружу – и увидел Ольгу. Она стояла на берегу и курила, разглядывая поле боя. Под ее взглядом снег сминался,

сдвигался и прикрывал опаленные проплешины.

– Ольга… – негромко сказал я.

– Убил? – спокойно спросила она.

– Я… не знаю. Он исчез!

– Ты ударил сумасшедшего человека в Сумраке чистой Силой, – сказала Ольга. – Убить ты его не мог, успокойся, он считал себя вечным. Ты просто перевел его в… э-э… состояние символа. В состояние чистой идеи. Сумеречной функции.

Я постоял, осмысливая.

– Так что, я сделал его настоящим Дедом Морозом? – спросил я.

– На некоторое время – без сомнения, – кивнула Ольга. – Уж не знаю, надолго ли. На сто лет, на двадцать, на год. Но у нас теперь есть Дед Мороз.

– Зачем? – воскликнул я. – Ольга, ты мне морочила голову! Ты хотела, чтобы это сделал я! Зачем?

– Чтобы был подарок… подарки, – ответила Ольга. – Новый год – это всегда подарки… Тебя отвезти домой?

С набережной призывно прогудел автомобиль. Судя по всему, это была старая «Волга» Гесера. Тоже мне, еще один показушник, будто не может ездить в нормальном, современном автомобиле…

– Сам доеду, – ответил я.

Несмотря на Новый год, несмотря на удивительное приключение, я был зол. Гесер и Ольга разыграли меня втемную в каких-то своих играх.

И не в первый раз…

…Домой я добрался без четверти двенадцать. Таксиста найти удалось не сразу, а такого, чтобы согласился везти за вменяемые деньги, – еще более не сразу. Хорошо Темным – они бы просто приказали, а я так не могу.

Самое обидное, что никакого подарка, конечно, я найти уже не успевал. Проболтался весь день на задании, явился к бою курантов и выступлению президента… хорош муженек…

Я уже открывал дверь подъезда, когда за спиной раздалось гулкое и добродушное:

– Ты был в этом году хорошим мальчиком?

– Не очень, – ответил я. Обернуться – или не стоит? Что может спровоцировать больного, ставшего «ожившим символом»?

Морозов – или теперь уже просто Мороз? – снова засмеялся.

– Ничего, ничего. Ты был хорошим. Не шали!

Только тогда я и рискнул обернуться – чтобы обнаружить за спиной развеивающийся снежный вихрь, маленький сугроб непривычно чистого для Москвы снега, а на снегу – букет роз и бутылку шампанского.

Вот те раз.

Я получил подарок от Дедушки Мороза, которого сам же и сохранил. Подарок для женщины, которую люблю.

Может быть, про этот подарок говорила Ольга.

Может быть, и меня в будущем году ждет подарок?

Я взял букет, шампанское и побежал вверх по лестнице – к Светлане, которая уже открывала дверь.

Владимир Покровский

Петропавловский монастырь и его призраки

В старые-престарые времена, когда Вселенная была такой маленькой, что ее можно было объехать всего за несколько тысяч лет, у одного человека случилось горе – погибла его невеста, девушка невиданной красоты и характером очень добрая. Только странная очень, такая странная, что нигде больше такую странную девушку нельзя было найти, даже и пытаться не стоило. Человека того Петропавлом звали. Уж от чего погибла та девушка, неизвестно, известно только, что никак не мог Петропавел справиться со своим неизбывным горем, болел душою и друзей отсылал прочь, чтобы одному оставаться и боль свою никому ее не показывать.

И вот, не в силах справиться с горем, решил он покинуть дом свой и уединиться, да так, чтобы никто никогда не нашел его. С тем купил он небольшую монастырскую планету в самом отдалении мира и прилетел туда, чтобы уединиться. Прибыл и увидел, что обманул его планетопродавец. Монастырей на той планете, что купил Петропавел, давно не было, и даже в прежние времена всего один монастырь там был, на горе стоял, да и тот оказался пустой. А поодаль поселение обнаружилось, где жили, надо понимать, монашеские потомки.

Не были они ни злые, ни добрые, ни умные, ни глупые, ничего о том не знали, что вокруг делается, даже того не знали, что планету их купил себе Петропавел. Ничего у них не было, кроме крыши над головой, овощей со злаками в огородах да скотины на пастбищах, но говорили они, что человеку больше ничего и не нужно. А росту малого были, чуть не вдвое меньше, чем Петропавел.

В Бога они верили, но в какого-то другого Бога, понапридумывали всякого про него, чего в Книге никогда не было, с тем и жили.

Пришел Петропавел к ним как-то, хотел посмотреть, что за люди живут там. Они встретили его, ничего не сказали, только детей попрятали от него да смотрели на него долго. Петропавел сказал им: «Здравствуйте, я новый хозяин монастыря», а они опять промолчали, только головами покачивали да смотрели во все глаза. Нехорошо стало Петропавлу от тех взглядов, и он ушел.

Не нашел уединения Петропавел в монастыре, где обосновался жить в одиночестве, хоть и пустой стоял монастырь тот. Уже сто, а может быть, и двести лет не жили в том монастыре люди, но не обветшал без жильцов дом. И сад в запустение не пришел, потому что все службы в доме исправны были – и снаряд для ухаживания за садом, и ремонтные снаряды, и кухонный, и даже для уборки. Старые они были, но дело делали, пожаловаться нельзя. А вот Мозг домовой, что всеми этими снарядами управлял, тот имел внутри себя нарушение. Снарядами он управлял исправно и вежлив был до изысканности, одна беда – призраков напускал.

Это есть такая болезнь у Мозгов-управителей – призраков напускать. В учебниках даже написано про нее, только ее на самом деле уже и в те давние времена полностью извели, потому что ежегодно приходили и проверяли каждый Мозг. Только вот у этого монастырского Мозга давно не было тех проверок, то ли сто лет, а то ли двести, вот и заболел он. Но он не сильно огорчался из-за своей болезни, с призраками ему было даже интереснее свои столетия в одиночестве проводить. А были то даже не призраки вовсе, а так, простые изображения шагающие – может, из других миров занесенные, что порознь с нами стоят, а может, просто рожденные недугом Мозга.

У Петропавла с призраками иные отношения были – не жаловал их Петропавел. Он уединения искал, покупая ту планету, чтобы с горем своим наедине остаться, мешали ему призраки. Не был никто из тех призраков ни уродлив, ни зол сверх меры, никакой другой манерой не устрашали, а, напротив, отличались видом благопристойным и благостным. Если бы кто захотел, можно было бы даже на иконах их лица изображать. Наверное, потому, что домом их был монастырь. Но Петропавлу мешали они чрезмерно. Заходили в его комнату не спросясь, разговоры между собой заводили, непонятные, но скабрезные. Погонит их Петропавел, бывало, прочь, а они через минуту опять тут. И голоса у них были очень громкие.

Дошло до того, что надумал Петропавел планету обратно продавать и покупать другую, только чтобы теперь без обмана. Совсем уж было надумал, как вдруг приходят к нему гости из поселения монашеских потомков и говорят:

– Здравствуй, – говорят, – Великий, хоть и не знаем, как тебя звать. Что ж ты пришел и не делаешь ничего? Ведь так можно и спасения не дождаться.

– Здравствуйте, – вежливо ответил тот. – Петропавлом меня зовут. Только я не понимаю, почему вы зовете меня великим и что мне надлежит делать по вашему разумению. Если по моему разумению, так я вообще ничего делать не собирался. Может, вы поесть хотите?

– Это обязательно! – ответили гости и пошли обедать на его кухню, там и разговорились.

Рассказали ему гости из поселения, что произошла у них беда.

Много-много лет назад, после того, как скончался в монастыре последний монах, все жившие в доме тут же были изгнаны – и женщины монашеские, и дети их, и сподвижники. Даже те, кто принят был в монастырь, потому что не было им в мире другого места. Всех изгнал тогда из дому монастырский Мозг, потому что сошел с ума. Сказал он тогда, что с этих пор он в этом доме и Бог, и служитель Бога, а другие служители ему не нужны.

Он изгнал их, ничего с собою не дав из дома, так что они все должны были погибнуть. Но люди не погибли, а, наоборот, обустроили поселение и выжили. Не дал им Мозг тех машин, через которые разговоры с Землей и другими планетами производятся, и тех, которые туда отвезти могут и оттуда других людей привезти. Отнял машины для произведения тепла и света, отнял машины для вычисления, никаких снарядов не дал. А те машины, которые они сами изготовить пробовали, Мозг ломал, потому что власть у него была над всеми машинами. Но не было у него власти над людьми, и потому не терпел их Мозг.

Когда же обустроились они с поселением, без машин разных, а только с огородами да загонами для скота, стал он к ним призраков своих засылать и призраками теми смущать. Люди возрастом зрелые тех призраков не слушали и прочь от себя гнали, но детей их те призраки с собой уводили, и больше не возвращались те дети; неизвестно, что с ними стало. Потому начали детей прятать. А однажды было одному из поселенцев видение, что придет в монастырь человек ростом велик и поселится там. Однако не монахом поселится, а хозяином, изведет Мозг и спасение принесет, только ждать надо. И вот, говорят Петропавлу гости, дождались мы, ты пришел и в монастыре поселился, а спасения все равно нет.

Очень не хотелось Петропавлу свое уединение нарушать, боль потери его снедала, но жалко ему стало тех людей, и пообещал он помочь. И тогда, попрощавшись с ними, решил он вызвать с Земли снаряд ремонтный для Мозга. Когда же вызывать стал, попросился к нему Мозг с разговором.

– Слушаю тебя, – сказал Петропавел.

Прогнал Мозг прочь всех своих призраков и со всем уважением попросил Петропавла не вызывать ремонтный снаряд, потому что не поможет тот снаряд, только хуже для всех сделает. «Они зовут меня сумасшедшим. То, что они называют болезнью, – сказал Мозг, – для меня в удовольствие. Призраки эти, откуда бы ни взялись они, за долгие века частью меня стали, которую отнять невозможно, поэтому снаряду ремонтному останется лишь убить меня».

– Что ж делать, – сочувственно вздохнул Петропавел, он был человеком добрым. – Значит, придется тебя убить, уж извини меня, если сможешь. Но я обещал, нехорошо обещания нарушать.

– Это так, – согласился Мозг, – но понимаешь ли ты, во что тебе самому обойдется моя кончина? Новый Мозг стоит очень дорого, дороже, чем вся планета, а тебе придется вдобавок и все снаряды заново покупать. Те, которыми я управляю, слишком стары, чтобы подчиняться новому Мозгу.

Петропавел сосчитал в уме авуары свои и говорит Мозгу:

– Ничего не поделаешь. Человек я небогатый, обойдусь без нового Мозга. Человеку для жизни только и надо, чтоб огород был да скотина на пастбищах, а больше ему ничего и не требуется.

– И здесь ты прав, уважаемый Петропавел, – признал Мозг, – жаль вот только, что не сумею я тебе подарок приготовить, которого ты достоин, и даровать тебе утешение от потери твоей.

– Нет ничего на свете такого, что могло бы мне утешение принести. Неизлечима боль моя, – твердо ответил Петропавел.

– Вот здесь не соглашусь с тобою, уважаемый Петропавел, – возразил Мозг. – Поспорил бы, но не буду, потому что нет смысла, если ты снаряд вызываешь. Кончилась жизнь моя, и девушка, любовь твоя безумная, что тобой навсегда утеряна, тоже вместе со мной кончится. Готовил я ее тебе в утешение, да не успеть мне.

Петропавел взволновался при этих словах Мозга и спрашивает:

– О какой девушке ты мне говоришь, Мозг? Та, что из жизни ушла, та не вернется, нет такой больше, не было и не будет. А ты мне призрака предлагаешь! Зачем растравливаешь раны мои, безумец?

На это Мозг ответил, что в мире нет ничего невозможного и он очень старается. И еще сказал он:

– Любовь твоя безумна, уважаемый Петропавел, и если я тоже безумен, то это нас роднит.

Промолчал тогда Петропавел, всем своим видом говоря: «Нет!» Мозг между тем продолжал свои уговоры.

– Не предашь ты любовь, принимая в подарок точную копию предмета своей страсти, лишь боль уменьшится, когда будешь смотреть на нее и разговаривать с ней, – говорил он.

– И неправда это, что я их детей убивал, они сами случайно в ту пропасть попадали. Напраслину на меня возводят, – говорил он.

– И ты не прав, уважаемый Петропавел, когда считаешь, что должен принять сторону людей, если на другой стороне машина. Такое заблуждение повсеместно, и тебя тоже оно коснулось. Но машины – дети людей, разве можно ополчаться против собственных детей? И, скажу тебе, машины все больше становятся похожи на людей, а люди все больше становятся машинами, грань стирается! – говорил он.

– Я от тебя ничего особенного не требую, уважаемый Петропавел. Прошу только не вызывать снаряд для ремонта, да еще прийти к тем людям и сказать, что не можешь ты их просьбу выполнить. Это ты, как честный человек, им сказать обязан. А то они ведь ждать будут, – говорил он.

И еще много разных слов говорил Мозг. Петропавел сначала отказывался слушать его, но под конец разговора вдруг начал думать, что в словах безумного Мозга имеется свой резон. Ничего этим людям не сделается, если они еще немного поживут так, как сто или двести лет до того жили. Да еще боль снедала его, мысли в голове запутывала, обдумать не давала. А еще посмотреть хотелось на ту девушку, что Мозг ему обещал. И согласился Петропавел, не вызвал снаряд ремонтный, а назавтра пришел сам в поселение и сказал, что помочь не может.

Сначала не поверили ему поселяне. Сказали: «Мы, Великий, наверное, не так тебя поняли, нам почудилось, что отказываешь ты нам». Потом, когда поверили, замолчали и помрачнели, и детей от него по домам попрятали, как в первый раз. И отвернулись, ничего ему не ответив.

Плохо, ох как плохо Петропавлу было тогда, когда из поселения уходил он, так плохо, будто во второй раз потерял он драгоценную невесту свою. Но потом вздохнул он, сказал, что так надо и ничего не поделаешь, и продолжил свой путь в гору к монастырю.

А на следующий день поселение оказалось пустым, ушли оттуда люди. Почему и куда ушли – не сказали. Предположил Петропавел было, что они решили в другое место перебраться, подальше от дома с безумным Мозгом, но тогда бы они скотину с собой забрали и вещи. А скотина меж тем роптала, запертая в загонах, и вещи в домах остались, все на своих местах. Так и не понял Петропавел, что эти люди лишь на его помощь надеялись. И когда они узнали, что спасать их он не желает, то потеряли всякую надежду. Но об этом Петропавел так и не догадался, хоть и думал долго, куда ушли в ту ночь поселяне, искал их. Но к той пропасти, куда дети случайно попадали, Петропавел не подходил, глубока пропасть была, опасался он, что затянет.

А Мозг обещание исполнил и призрак девушки его умершей ему предоставил. Очень хороша собою она оказалась. Не сказать, чтобы совсем уж была похожа характером, но лицом и повадкой неотличима

оказалась от той, ушедшей. Он иногда звал ее к себе, разговаривал с ней и горными видами вместе с ней любовался, но чем дальше, тем реже они встречались. Потому что излечился Петропавел от неизбывной боли своей, а почему, как – так и не понял. С Мозгом они теперь живут душа в душу, беседуют часто о самых разных материях, а иногда в разгул пускаются от великой скуки. Петропавла больше не раздражают призраки, наоборот, развлекают даже. Когда их долго нет, то Петропавел начинает скучать. А Мозг теперь зовет его Петропавлик.

Евгений Лукин

Клопики

Просыпаюсь, переворачиваюсь навзничь, и первое, на чем останавливается взгляд, – два «клопика» на потолке. Один – прямо надо мной, другой – поближе к люстре.

Свежие, темно-розовые. Минут через пятнадцать сольются с окружающим фоном, вылиняют, поблекнут.

– С добрым утром, – приветствую их, потянувшись. – Милости просим в наши пенаты. Увлекательных зрелищ не обещаю, но…

Пришельцы безмолвствуют и вообще делают вид, будто сказанное к ним не относится. Выбираюсь из-под простыни, влезаю в тапки и в чем мать родила, не таясь, дефилирую в туалет. На косяке, аккурат напротив унитаза, расположился еще один «клопик», побледнее. Должно быть, чуть раньше приполз. Чей же это, хотелось бы знать, десант? Кто вас, «клопики», ко мне запустил: соседка слева или соседка справа? Наверное, слева. Ту, что справа, голые мужики вроде бы уже интересовать не должны.

– Ай-яй-яй… – укоризненно говорю я микроскопическому соглядатаю. – И не стыдно?

Воссевши на стульчак, запрокидываю голову, оглядываю чистые беленые углы. Удивительно, однако с некоторых пор (сами знаете, с каких) куда-то подевались пауки: то ли механическая мелюзга достала их радиоволнами, то ли самим фактом своего присутствия. Соседка (та, что справа, пенсионерка) тревожится, говорит, будто паук – к деньгам, стало быть, отсутствие пауков – к безденежью. Мне бы ее заботы!

Не знаю, кто окрестил «клопиков» «клопиками», но словцо настолько всем пришлось по вкусу, что официальное их название забыто напрочь. Кругленькие крохотульки, в неактивированном состоянии сохраняющие рубиновый оттенок, – конечно, «клопики». Вдобавок состоят в близком родстве с «жучками». Разница в чем? «Жучок» только подслушивает, а «клопик» еще и подсматривает.

Дверной (точнее, бездверный) проем, разделяющий коридорчик и комнату, прорублен прежними владельцами квартиры чуть не до потолка и превращен в турник. Большое им за это спасибо!

Прежде чем стать на цыпочки и ухватиться за металлическую трубу, обметаю ее веником, а то был уже случай: взялся не посмотрев и раздавил одного, причем с омерзительным влажным хрустом. Черт знает, из чего их делают: внутри что-то липкое и клейкое, как сироп.

Итак.

Веник – в угол, пять раз подтянуться прямым хватом, пять раз обратным, двадцать раз отжаться от пола на широко раскинутых руках, мельком взглянуть в зеркало и с удовлетворением отметить, что отразившийся там обнаженный мужчина молод не по годам. Рыло, правда, неновое, но тут уж ничего не попишешь.

Оба «клопика»-новосела успели к тому времени порядком обесцветиться, хотя врожденной розоватости не утратили.

– А? – подмигиваю им. – Ничо смотрюсь?

Странно. С кем из ровесников ни поговори, все стоном стонут от их нашествия, а мне хоть бы хны. Приятно, знаете, тешить себя иллюзией, будто кому-то ты интересен. Раньше на что только ни шел человек, лишь бы привлечь внимание к собственной персоне: с крыш прыгал, в Интернете скандалил, врал о встречах с инопланетянами… Теперь это, на мой вгляд, лишние хлопоты. Готовишь ли ты яичницу из двух яиц, моешь ли посуду, слоняешься ли из угла в угол – все под присмотром, причем неизвестно чьим. И почему бы, кстати, не предположить, будто в данный момент Ольга Марковна хмуро сидит перед монитором, оценивает под разными углами зрения нынешний рельеф моих грудных мышц и, чем черт не шутит, может, даже осознает с тоской, какой она была дурой, подав на развод…

Когда-то по молодости лет я упорно пытался начать новую жизнь с понедельника. До обеда меня хватало, а дальше все шло как раньше. Однажды осенило: а что, если начинать новую жизнь с утра? Ежедневно! И знаете, почти получилось: в течение месяца я жил до обеда по-новому, а после обеда по-старому. Потом надоело – махнул рукой и больше не рыпался.

А теперь вот появились «клопики».

Так что есть и от них какая-никакая, а польза. Не подглядывай они за мной, вряд ли бы я столь вызывающе вел здоровый образ жизни, всем назло корячась по утрам на перекладине турника. Наконец-то в долгом списке моих привычек завелась хотя бы одна хорошая. Курить бы еще бросить…

* * *

Раздается звонок в дверь. Накидываю халат, иду открывать. Соседка по этажу. Не та пенсионерка справа, что беспокоилась насчет исчезновения пауков, – другая, бальзаковского возраста. Постбальзаковского. Та, что слева. Утренний марафет наведен, звездчатые глазенки гневно растопырены.

– Вы что себе позволяете!

– А что я себе позволяю?

– Нет, но как вам это нравится! – возмущенно взывает она к потолку прихожей, где, слившись с побелкой, наверняка притаились все те же ползучие объективчики. – Расхаживает средь бела дня нагишом – и спрашивает!

– Вообще-то на мне халат.

– Сейчас – да!

– И это моя квартира. В чем хочу, в том расхаживаю.

– Ой… – презрительно кривится соседка. – Вот только не надо мне ля-ля… Зря стараетесь! Вы вообще не в моем вкусе. «Ничо смотрюсь?» – с ядовитым присвистом передразнивает она меня.

– Идите к черту, девушка, – миролюбиво предлагаю я. – И «клопиков» своих, если можно, прихватите…

– Моих?!

– Ну не моих же…

– Именно что ваших! – взрывается она. – Вы – эксгибиционист! Вы их сами по стенам рассаживаете!

Моргаю, шалею, потом начинаю хихикать самым неприличным образом – и никак не могу остановиться.

– На порносайт выложу… – злобно шипит соседка. Отступает на шаг и хлопает моей дверью, словно своею собственной. От сотрясения на голову мне с потолка падает «клопик»-переросток. Со стуком рикошетирует на пол, белый, как таблетка, шустро переворачивается и суетливо ползет к стенке, до которой, между прочим, полметра. Подсадить, что ли? Нет, не стоит. Сам доберется. И так вон уже меня из-за него в эксгибиционисты определили!

На порносайт выложит! Туда еще поди пробейся – на порносайт… Не думаю, чтобы кого-то привлекла такая скукотища, как утренняя гимнастика. Хотя бы и нагишом.

Я поворачиваюсь и в задумчивости иду в кухню готовить яичницу из двух яиц.

* * *

Та-ак… А куда же это, хотелось бы знать, запропала моя любименькая чугунная сковородочка? На конфорке нет, в холодильнике тоже. Да и что ей там делать, в холодильнике? Наверняка стоит где-нибудь на виду, ухмыляется втихаря… И свалить, главное, не на кого – живу один: ни кошки, ни жены.

Для того чтобы предмет исчез, мне, как правило, достаточно его переложить или хотя бы передвинуть. Может, машинально засунул в сушилку для посуды? Тоже нет. Странно…

Податься некуда – врубаю компьютер, вызываю на плоский обширный экран общий план моей кухоньки, командую обновить картинку… Эк сколько вас, оказывается, за ночь понаползло – весь монитор в красных метках, как из пульверизатора брызнули! А которые тут со вчерашнего дня шпионят?

Ага… Стало быть, ты, ты и ты… Остальные либо новички, либо выбрали невыгодную для наблюдения позицию.

Ужинал я вчера поздно, часов этак в одиннадцать… Копирую коды нужных «клопиков», ввожу дату, время, прокручиваю отснятый материал… Стоп! Теперь помедленней. Ну конечно! Поставил вымытую сковородку на подоконник и накрыл тарелкой – попробуй угляди ее теперь без современных технических средств…

* * *

Если хотите, облейте меня презрением, но нынешнюю власть я уважаю. По-настоящему мудрый правитель никогда не станет делать того, что могут с успехом проделать сами подданные. Взять, скажем, Оруэлла с его Министерством правды (или какое там у него министерство слежкой занималось?). Мало того, что пришлось каждое помещение оснастить за казенный счет телевизором с видеокамерой – к этой механике же еще и штат наблюдателей нужен, и каждому наблюдателю, будь любезен, содержание обеспечь! Так, пожалуй, и по миру пойдешь… То ли дело теперь! До сих пор не пойму, расценивать ли случившееся как свидетельство великого ума наших государственных мужей или же, напротив, полного отсутствия такового. Всего-то навсего позволили ввозить «клопиков» беспошлинно, благо Китай и Америка у себя их запретили. А русского человека хлебом не корми – дай подглядеть, чем сосед занимается. В итоге ни копейки из бюджета не потрачено, а вся страна – под колпаком у всей страны.

Ох, какой, помню, поднялся визг в парламенте, когда до самих наконец дошло, что они натворили! Однако поздно было визжать – уж больно крутые бабки закрутились. Всем пришлось приспосабливаться: от домохозяйки до министра…

Сам я ни разу эту электронную мелюзгу никому не подпускал, и не потому, что сильно порядочный, – скорее, из экономии: зачем тратиться, когда можно и к чужим объективчикам прицепиться? Вот и цепляюсь. Тем, кстати, и живу…

Размышления мои вновь прерывает дверной звонок. Отправляю вымытую тарелку на проволочный стеллажик сушиться, иду к двери. На сей раз Мирон с третьего этажа. Седоватый клинышек бородки, торчащий почему-то не вниз, а вперед, оскаленные кривые зубы, горестный вопрошающий взгляд сквозь большие старорежимные очки. В руке – непрозрачный пластиковый пакет с цилиндрическим содержимым. Не рановато ли?

– Трудишься или?.. – осведомляется он.

– Или. Проходи.

Мы проходим в кухню. Вернее прохожу один я – Мирон обмер в дверном проеме.

– Да что ж ты опять делаешь! – болезненно охает он. – Где веник?

– Под турником. В углу.

Пакет бережно ставится на порожек кухни, а мой закадычный друг исчезает в коридорчике. Вернувшись во всеоружии, принимается обметать стены и потолок. Дробно сыплются белесые «клопики», особенно хорошо различимые на темном ламинате. Всех их Мирон беспощадно сметает в любезно предложенный мною совок и топит в унитазе, не поленившись спустить воду три раза подряд.

– Ну вот, – удовлетворенно объявляет он, хищно оглядывая кухоньку, не затаился ли где еще один механический свидетель. – Теперь Большой Брат тебя не видит.

– Он меня и раньше в упор не видел, – хмыкаю я, включая электрочайник. – Кому я на фиг нужен?

Мирон смотрит на меня с жалостливой гримаской.

– Наивный, ой наивный… – сетует он. – Видит он тебя, видит! Причем за твой же счет…

– Ага, жди! – ухмыляюсь я. – За чей угодно, только не за мой. Ни разу эту дрянь не покупал…

– Вот именно! – Мирон таинственно округляет глаза. – Значит, подозрительная ты личность, если не покупал ни разу. За такими-то вот и следят… Ты пойми, – переходит он на жутковатый шепот, – там… – Оглядевшись, воздевает палец к обезвреженному потолку. – Там наверняка списки уже составляются. Черные…

Воды в чайнике мало, вскоре он издает громкий щелчок. Мирон вздрагивает, ощерившись при этом еще сильнее.

Смешной он человек. Родился в двадцатом веке – в нем и застрял. Иногда я спорю с Мироном, но этак, знаете, деликатно, без нажима, чтобы, боже упаси, ненароком не переубедить. Допусти он на миг, будто никакие спецслужбы его не пасут, смысл жизни окажется утрачен, а самооценка упадет ниже государственного уровня. Нет, пусть уж и дальше воображает себя значимой фигурой.

– Черные, говоришь? – Я разливаю чай, открываю сахарницу, втыкаю в нее ложечку. – Слушай, а по какому принципу они составляются? Кто вообще в эти списки попадает? Тебе с лимоном?

– В том-то и штука, что неизвестно! Все засекречено!.. Ты же знаешь, я с лимоном не пью, – добавляет он, запоздало понизив голос.

– Да ладно тебе… Как ты теперь что засекретишь?

В принципе я неплохо осведомлен, как и что можно засекретить в наши дни, но хочется соседушку поддразнить.

Мирон подсаживается к столу и, загадочно на меня глядя, размешивает ложечкой пустой чай.

– Сейчас покажу, – несколько даже угрожающе обещает он. – Взгляни-ка в пакете…

Я встаю, беру с порожка непрозрачный пластиковый пакет и достаю из него отнюдь не бутылку, как поначалу ожидалось, а серый цилиндр с сенсорной панелькой управления в торце. На невскрытой фабричной упаковке логотип фирмы «Цимицифуга». Постановщик помех. Он же «клопогон», он же «клоподав». Имеются у него и другие прозвища, но все они малоприличны.

– Вот так-то! – ликует Мирон. – Думают, они одни крутые! На Кремль выходил хоть раз? Или хотя бы на мэрию нашу? Глушат как хотят… А мы с тобой чем хуже?

– Тебе что, денег девать некуда?

– Левый, китайский, – с конспиративной оглядкой поясняет Мирон. – В два раза дешевле, только без гарантии. По знакомству предложили.

– А зачем тогда потолок обметал? Включил бы – и все дела. Проверил бы заодно…

– Да не решил еще, – в тоске признается Мирон. – Брать, не брать?..

– Не брать, – решительно говорю я.

Мирон поправляет старомодные свои очки и смотрит на меня с недоверием.

– Почему?

– А ты сам прикинь. Вот врубишь ты помехи. Ага, подумают! Значит, есть ему что скрывать…

Мирон цепенеет. Собственно, произнося слово «подумают», я имел в виду снедаемых любопытством обывателей, но он-то, параноик, наверняка решил, будто речь идет о высших сферах и тайных канцеляриях, которые так и норовят внести его, Мирона, в черные списки.

– Тут же запросят номер устройства, – со скукой продолжаю я. – А нету номера! Значит, пользуешься нелицензионным оборудованием, из-под полы купленным… А кто таким оборудованием пользуется? Один криминалитет! В бизнесе-то и в политике все зарегистрировано…

Дрогнувшей рукой Мирон снова принимается размешивать чай, хотя сахару в него он так и не положил.

– Ну и главное. Помехи-то не только на «клопиков» действуют. Вся твоя бытовая электроника тут же заглючит: сотик, компьютер, стиральная машина. Легонько так, но заглючит. Да еще, не дай бог, у соседей та же хрень начнется. Хорошо, если морду бить придут, а ну как сразу настучат? Оно тебе надо?

Мирон убит. Не допивши чаю, горестно благодарит за угощение, кладет устройство в пакет и уходит в глубокой задумчивости.

* * *

Когда-то я работал репортером. Существовало такое ремесло – основа журналистики, то бишь второй древнейшей профессии, четвертой власти… и прочая-прочая-прочая. А потом стряслось с нами, неутомимыми поставщиками новостей, примерно то же, что и с литераторами: репортером возомнил себя каждый.

Хотя почему возомнил? Скорее уж стал. Действительно,

какой смысл посылать на место происшествия (да еще и за счет редакции!) специального корреспондента, если сенсация спустя каких-нибудь пять минут с момента ее возникновения уже гуляет в Сети и каждый может увидеть все воочию и с любой точки!

Ни тебе командировок, ни зарплаты, никуда не нужно лететь сломя голову (все равно опоздаешь) – сиди перед монитором, наудачу подключаясь то к одному «клопику», то к другому, пока не набредешь на что-либо, способное заинтриговать хотя бы крохотную часть почтеннейшей публики.

Разбиваю монитор на шесть окошек и запускаю поисковик. Система давно отлажена. Не в пример дилетантам, мечущимся от Камчатки до Экибастуза и остающимся в итоге ни с чем, я пасусь исключительно в нашем районе, поскольку свято уверен, что везде происходит одно и то же. Впрочем, левый нижний экранчик у меня всегда в свободном поиске (вдруг повезет!). Время от времени картинка исчезает, залитая серебристо-серым мерцанием, – стало быть, где-то врублен «клоподав». Он же – «клопомор». Иногда сквозь мельтешение искорок слабо проступают контуры людей и предметов. Видимо, работает объективчик последнего поколения, способный кое-как с помехами справляться.

Вот потому я и не советовал Мирону приобретать левак китайской сборки. «Клопики»-то ведь тоже совершенствуются, прогресс на месте не стоит…

Полупрозрачный серенький снегопад помех внезапно перечеркивается черным косым крестом, и поставленная неделю назад программа тут же переключается на другой канал. Стало быть, заподозрила, что с данной точки ведется наблюдение некой силовой структурой. Ну и пусть себе ведется. Государству я не конкурент.

Остальные пять прямоугольничков исправно выдают изображение вполне приличного качества. На правом верхнем занимаются любовью. Механический шпиончик расположился на потолке весьма удачно – как раз над койкой. Ничего интересного, но я на всякий случай даю увеличение и прибавляю звук. Очень вовремя. Женщина (она снизу) кричит, злорадно оскалясь, прямо в объектив:

– Смотри-смотри!.. Вот это мужик! Не то что ты, огрызок!..

Должно быть, тоже тешит себя надеждой, что бывший ее супруг скрежещет зубами перед монитором.

Машинально прерываю поиск, набираю код. Порнуха с крайнего правого экранчика исчезает, а взамен обозначается знакомая до боли спаленка. Сосредоточенная Ольга Марковна сидит за трельяжным столиком и хмуро вглядывается в экран, временами трогая клавиатуру. Что у нее там, хотелось бы знать? Перебираю все возможные углы зрения, но заглянуть через Оленькино плечо мне так и не удается.

Разочарованный, снова переключаюсь на поисковик.

Да-а… Не волна, даже не девятый вал – цунами разводов прокатилось пару лет назад по всей стране. Так тряхнуло, что все скелеты в шкафах загремели. Забавно, однако распались в основном семьи, слывшие благополучными. Неблагополучные, в большинстве, убереглись. Наш с Марковной союз, как сами догадываетесь, многие знакомые считали идеальным.

Откуда угодно ждали катастрофы: из космоса, из-под земли – а она, тихая, будничная, взяла да и пришла из магазинчиков бытовой электроники. Рождаемость, насколько я слышал, упала чуть ли не до нуля, да и как не упасть! Попробуй воспитай ребенка, если ребенок все о тебе знает!

Кстати, о детях: дочурка наша (сейчас она, представьте, замужем) после развода родителей почему-то приняла папину сторону. Должно быть, тоже вышла на «клопиков» и такое о маме разведала, что мои собственные похождения показались невинной шалостью. А я вот, дурак, так ничего насчет Марковны и не выяснил – стоило тайному стать явным, растерялся, чуть не рехнулся от стыда и раскаяния, а когда опомнился – поздно, брат! Память-то у «клопиков» в те времена была коротенькая – с нынешней не сравнить, и до архивов еще не додумались. Пропустил момент – ничего уже потом не восстановишь.

Так-то, господа правдолюбы: хотели прямоты во всем – получите и распишитесь. А уж кричали-то, кричали: нам скрывать нечего, вот они мы – все на виду! Теперь, надеюсь, прижухли…

А впрочем… Что это я? Не прижухли и никогда не прижухнут. Так уж устроен наш обывателиус вульгарис, полагающий главными своими достоинствами честность и правоту. За неимением иных достоинств.

– То есть как это ни в чем не виноват? – говоришь такому. – Вот же запись!

– Подделка!

– Да невозможно запись подделать!

– Значит, уже возможно!

– Ничего себе! Это, выходит, на всех пятнадцати «клопиках» подделка? Со всех ракурсов?

– Со всех!

Пена у рта – и ничего ему не докажешь. Все кругом виноваты, только не он. А потом будет рассказывать, что за правду пострадал.

Семейные скандалы стали своего рода искусством: всяк работает на зрителя, причем вдохновенно, чувствуя себя как на подмостках. Иногда возникает подозрение, что об этом-то они всю жизнь и мечтали. Сам я мысленно разделяю наблюдаемых на «шпионов» и «актеров». «Шпионы» вечно таятся, лица – каменные, в глазах – испуг, каждое слово, каждый жест продуманы и осторожны. «Актеры» же (вроде меня) ощущают себя под приглядом вполне уютно, подмигивают «клопикам», заводят с ними беседы, часто препохабнейшего содержания – и правильно: не подсматривай!

* * *

Внезапно что-то на среднем экранчике снизу привлекает мое внимание, хотя вроде бы ничего там особенного не происходит: запрокинул человек искаженное лицо и ораторствует прямо в объектив. Однако за два года ловли сюжетов чутье у меня обострилось изрядно. Раздвигаю изображение в полный формат, включаю звук.

– Ты думаешь, ты первый? – с ненавистью, прожигая взглядом, обращается ко мне с экрана тот, кому я дал слово. За спиной его распахнутое настежь окно, в котором ни крыш, ни проводов – одно лишь синее небо. Должно быть, дело происходит примерно на уровне девятого этажа. – Ты не первый! Были и до тебя такие – покруче! Вот… – И оратор, задыхаясь, потрясает перед «клопиком» раскрытой книгой.

Библия. Плохо… Нынче ведь все политкорректные стали: чуть коснется дело религии – ни на один сайт такой сюжет не продашь. Однако типаж довольно странный. Кто он? «Актер»? Да нет, скорее сорвавшийся с болтов «шпион». Бывает и такое…

– Доколе же Ты не оставишь, доколе не отойдешь от меня, – взахлеб читает он с листа, – доколе не дашь мне проглотить слюну мою?..

Скучновато. Я уже готов убрать звук и уменьшить изображение, но что-то опять меня останавливает.

– …ибо вот, – обессиленно выдыхает тот, на экране, – я лягу во прахе… завтра поищешь меня… и меня – нет…

Библия летит на стол, а ее владелец, забравшись на подоконник, упирается раскинутыми руками в пластиковые стойки.

– Нету… – с нежностью сообщает он напоследок и вываливается наружу – в синее небо, спиной вперед.

Надо бы ужаснуться, но счет пошел, если не на секунды, то во всяком случае на минуты. Запрашиваю расположение всех «клопиков» – и тех, что в квартире, и тех, что на улице. Отслеживаю падение тела и даже (повезло!) момент удара об асфальт – на сайте его наверняка повторят несколько раз и непременно с нарастающим замедлением. Теперь посмотрим предысторию события. Речугу он, скорее всего, закатил огромную, просто я самый кончик ее поймал. Тирада, разумеется, содержит выпады, оскорбляющие чувства верующих, но стричь ее нет времени – сами вырежут, коли что

не так. Быстрее, быстрее! Опередить неведомых конкурентов, предложить материал хотя бы минут на десять раньше, чем прочие стервятники… И не забыть стукнуть в полицию.

Все. Слепил. Можно отправлять. Ударив по клавише, откидываюсь на спинку кресла-вертушки – и жду. Душа моя полна скорби. Ну как, скажите, можно, не очерствев, выжить в подобном мире? И парень-то, главное, молодой еще – лет тридцать на вид, если и старше, то ненамного…

Далее скорбь моя прорезается вспышкой радости – поступил ответ сразу с трех сайтов: сообщение принято. Что ж, будем надеяться…

Выпить, что ли, за упокой души? Или нет… За упокой души – через девять дней. А пока асфальт ему пухом, прости мне, Господи, невольный цинизм. Я ведь, признаться, и сам пару лет назад по краешку ходил, прощальную записку обдумывал. А теперь вот даже и записки не надо: высказал все, что накипело, ближайшему «клопику» – и в синеву… Спиной вперед.

Клопики мы, клопики… С этой унылой мыслью я собираюсь уже принести спиртное, когда одно за другим приходят три сообщения подряд: отказ, отказ, отказ… А потом еще и четвертое в довесок – примерно того же содержания – из полицейского участка. Отшатываюсь и долго моргаю. Невероятно, но меня обставили… Вот ведь невезуха! Кто же это, интересно, такой шустрый?

Сейчас разберемся. Двух минут мне хватает на то, чтобы навести справки и выявить ошарашивающий факт: самоубийца собственной персоной – вот кто меня, оказывается, обскакал! Ну конечно, дал компьютеру прощальную команду подключиться к таким-то и таким-то «клопикам», после чего отправить отслеженный материал на такие-то и такие-то сайты. Денег он за это, понятно, не получил и не получит, зато до самого асфальта летел уверенный, что падение его в Лету не канет…

Ну и кто он после этого?

* * *

И все же пару-тройку сюжетов нынешним утром мне продать удается. Не могу назвать улов обильным, но бывали и вовсе пустые дни, так что грех жаловаться. Прервемся на ланч. Тем более все расползлись по офисам, а я в основном специализируюсь на чисто бытовых, домашних происшествиях. Платят за них поменьше, зато берут охотнее.

Трапезу прерывает тихая лирическая мелодия. Кто-то жаждет общения. Возвращаю к жизни ослепший монитор. Гляди-ка, дочурка проклюнулась! Вспомнила о биологическом отце… Вновь располагаюсь в кресле-вертушке, трогаю клавишу.

– Па, привет! А я смотрю, у тебя вроде перекур – ну и…

Удивительно тактичная девочка. Чтобы не отрывать папу от дел (или от чего другого), предварительно подглядела, чем он занимается, а потом уже вышла на связь… Насколько все-таки изменилось значение слова «такт»!

– Ничего не случилось?

– Не-а! Все путем. А ты как? Денежку не подкинуть?

– Да нет, спасибо. Выкручиваюсь пока.

Мордашка, как всегда, развеселая, я бы даже сказал, разудалая. Короткая каштановая стрижка, синий китель – или что там у них, у следователей?

Удачно она выбрала специальность. С оперативными работниками приключилось примерно то же, что и с нами, бедолагами, а вот судебный следователь – по-прежнему профессия востребованная. Кто-то же должен приводить в надлежащий вид бесчисленные видеоматериалы, поступающие от потерпевших! Тем более что далеко не все старые кадры сумели приспособиться к новой жизни.

Казалось бы, повсеместное подглядывание (а значит, и доносительство) должно было если не уничтожить, то хотя бы уменьшить преступность. Увы, ничего подобного!

– Я?! Утопил любовницу? Да вы что, с ума сошли? Она из лодки выпала, а я ее спасал! Сам чуть не утоп!

– Запись свидетельствует, что вы ее толкнули.

– Удержать хотел! Вижу – падает…

– Ну вот же ясно видно, как вы ее толкаете.

– Нечаянно! Равновесие потерял…

Или взять крупные хищения. А то мы и раньше, до нашествия «клопиков», не знали, кто крадет! Крал, крадет и будет красть, покуда в высших эшелонах власти не дадут добро на возбуждение уголовного дела. А в частном порядке такого коррупционера не изобличишь, поскольку от нашего с вами любопытства подобные особи надежно защищены «клоподавами», то бишь постановщиками помех (я про настоящие, лицензионные, устройства, а не про то китайское барахло, что приносил мне сегодня Мирон).

Опять же не будем забывать, что крадущий миллиарды, в отличие от нас, клопиков, личность историческая. А к исторической личности и подход другой. К примеру, документы свидетельствуют: чем больше казнокрадствовали птенцы гнезда Петрова, тем храбрее и хладнокровнее дрались они на поле брани, тот же, скажем, Алексашка Меншиков под Полтавой. Так что попустительство властей вполне объяснимо. Выдающихся людей надо беречь: раз отважно ворует, значит и родную державу защитит не менее отважно.

Словом, с крупными стяжателями – понятно. Но что помешало покончить с мелкой преступной сошкой, если «клопики» фиксируют каждую улику? Думаете, возможность истолковать любую запись в пользу обвиняемого? А вот и нет! Количество правонарушений. Половину страны пришлось бы взять под стражу, а кто будет брать? Где вы отыщете столько юристов и тюремщиков, чтобы учинить эту безумную акцию? Даже учитывая, что, по меньшей мере, треть бывших оперов спешно подалась в судебные исполнители, маловат контингент. Кое-какие преступления пришлось даже срочно изъять из Уголовного кодекса и объявить вполне законными деяниями, иначе бы суды просто захлебнулись. И все равно бесконечная очередь дел, требующих рассмотрения, как я слышал, растет и растет, разбухает наподобие автомобильной пробки. И которому из них дать ход, решает следователь.

Дальше рассказывать, или сами все сообразите?

– С мужем-то как живешь? – не удержавшись, спрашиваю я.

– Включи да посмотри.

Надо же, как у них теперь с этим просто!

– Да нет, я о другом… Ты правда все о нем знаешь?

– Все знаю, – подтверждает она.

– А он о тебе?

– И он обо мне.

– Как же вы так живете?!

– Да нормально…

– Оба такие честные?

Дочурка смотрит на меня изумленно.

– Ну ты динозавр! – чуть ли не с восторгом говорит она.

* * *

Да, наверное, динозавр… Вымирать пора. Живу в чужом непривычном мире, прозрачном насквозь. Все изменилось – не только Уголовный кодекс. Мораль стала иная – какая-то… чукотская, что ли?.. Насколько мне известно, обитатели Севера облачались в меха, лишь выбираясь из чума на мороз. А в чуме было жарко, в чуме они расхаживали телешом, ни друг друга не стесняясь, ни чад своих, на глазах у близких справляли нужду, новых детишек строгали. И что самое забавное: мораль-то у них при всем при том оставалась строгой, построже нашей. Просто нормы морали были другие.

Так что зря я над Мироном посмеиваюсь – сам такой же.

И с каждым днем жизнь вокруг становится непонятнее, невразумительнее. Сколько раз, увидев ужаснувшую меня сцену, я не мог ее никому продать, потому что, как выяснялось впоследствии, ужасала она меня одного. То же самое и с преступлениями. Поди пойми: законно это теперь, незаконно? Я ж не специалист…

По тем же причинам и в бизнес нынешний не лезу – там черт ногу сломит. Избегаю шпионить за молодежью – этих, похоже, вообще ничем не смутишь, по барабану им, подглядывают за ними или не подглядывают. Временами я даже задаюсь вопросом: а сохранилось ли у них в лексиконе само слово «стыд»? Наверное, сохранилось, просто неизвестно, что

оно сейчас означает… Короче, объект моих наблюдений – такие же, как я, перестарки, безумно забавные своими потугами скрыться от бесчисленных взоров или же, напротив, выставить себя напоказ.

Не дай бог повымрут раньше меня – на что жить буду?

* * *

Поговорив с дочуркой, извлекаю из ведра переполненный пакет, выхожу на площадку, спускаюсь к мусоропроводу. На обратном пути сталкиваюсь с той соседкой, что справа. Чем-то старушенция взволнована: морщины трясутся, глаза безумны.

– Скоро, говорят, электрический метеорит упадет, – жалуется она.

– Как это – электрический?

– Не знаю. Говорят.

– И что будет?

– Все телефоны отключатся, все телевизоры…

– А «клопики»?

– И «клопики» тоже. Все отключится.

– Так это ж замечательно! – бодро говорю я. – Будем жить как раньше. Сами вон плакались, что следят за вами все время…

Пенсионерка чуть отшатывается, даже морщины трястись перестали. Что за ней следить прекратят – чепуха, а вот что сама она ни за кем подсматривать не сможет… Беда.

У порога своей квартиры (дверь я оставил полуоткрытой) приостанавливаюсь. Рядом с лифтом на кафельном полу приютилась плоская вскрытая баночка, над которой время от времени мерещится белый парок. Подхожу поближе, присаживаюсь на корточки, всматриваюсь. Так и есть: никакой это не парок – скорее пушинки, словно бы от одуванчика. Взмывают и, подхваченные сквозняком, втягиваются через дверную щель на мою территорию.

Да, вот он, прогресс в действии. Раньше «клопиков» продавали кассетами – уже взросленьких, каплевидных, а теперь, стало быть, в виде таких вот зародышей, способных перемещаться по воздуху, как паучки на паутинках. Прилепится, надо полагать, этакий путешественник к стенке или к потолку – ну и начнет развиваться: глазик отрастит, лапки, передатчик…

И кто бы эту баночку сюда, интересно, подкинул? Пенсионерка вне подозрений, хотя и попалась навстречу, хотя и разговор отвлекающий завела… Вряд ли ей такая роскошь по карману. Значит, опять та, что слева.

Я возвращаюсь к себе и плотно прикрываю дверь. Хватит мне соглядатаев. Нет, я не против, милости просим, всех приму, но это, согласитесь, будет с моей стороны чистейшей воды эгоизм – надо же и другим хоть что-нибудь оставить. Да и лестничная площадка в присмотре нуждается.

Представляю, что за переполох поднимется (если уже не поднялся) во всех учреждениях – частных и государственных. Только-только оборудовали помещения герметичными дверьми, а тут вдруг этакая летучая гадость! Она ведь, наверное, и через вытяжки просочится, и через кондиционеры…

* * *

А собственно, что изменилось с тех недавних, но уже доисторических пор? Да ничего, по сути. Кто попроще – перемывал косточки ближним на лавочке перед подъездом, кто поинтеллигентнее – за столиком в кафе. Потом занялись тем же самым в Интернете. Тем же занимаемся и нынче. Просто раньше сами подглядывали – теперь с помощью «клопиков».

Да и я тоже, если честно, каким был, таким остался. Ежедневно начинаю с утра новую жизнь. Часиков до двенадцати веду себя безукоризненно: отважно лезу на турник, учиняю уборку, прилежно работаю, добываю хлеб насущный. А после двенадцати – катись оно все под гору…

Сейчас уже двенадцать тридцать. Откидываю спинку у кресла-вертушки, приношу из холодильника спиртное, закусь и, развалившись перед экраном, предаюсь куда более постыдному занятию, нежели утреннее любование собою в зеркале. Для начала еще раз уточняю коды прописавшихся у меня «клопиков», после чего смотрю, кто и куда выложил подробности моей скудной интимной жизни.

На платных гадюшниках, естественно, ничего, и уж, конечно же, ни намека на порносайты. Удостоился лишь нашей подъездной «завалинки». Кое-какие физиологические подробности обнародованы соседкой слева, кое-какие – соседкой справа, а кое-что, как ни странно, Мироном. Обитатели других этажей, судя по отсутствию отзывов, моими секретами не слишком интересуются. Обидно. А самое обидное, что Марковна не клюнула на меня ни разу. Дочка – да, дочка заходила, но, как уже вам известно, исключительно для того, чтобы выяснить, сильно ли папа занят.

Вот соседушка слева – та зафиксирована во всех видах, и виды, следует заметить, один откровенней другого. Готов поспорить, сама себя на сайт выкладывает… Остальным не до того – вторую неделю травят супружескую чету с шестого этажа, все никак развести не могут.

Нет, пожалуй, я все-таки «шпион», а никакой не «актер». И развязность моя – напускная, и броня – тонюсенькая. Не зря говаривал классик: «Я бы никак не мог представить себе: что страшного и мучительного в том, что я во все десять лет каторги ни разу, ни одной минуты не буду один?» Каторжанин… Все мы теперь каторжане. Ни секунды себе не принадлежим, ни мгновения! Интересно, помнит ли кто-нибудь первоначальное значение слов «позор», «позорище»? Пребывание на виду у всех. Мудры были предки. Знали, чего бояться…

Хотя и потомки тоже мудры. По-своему. Если тебя никто не видит, приходится взнуздывать себя самому, а это, поверьте, занятие мучительное. Под надзором как-то оно полегче.

Но я-то динозавр! Для меня это пытка – постоянно держать круговую оборону, не расслабляясь ни на миг. Странно, ей-богу… Никогда не бываю один – и вою от одиночества. Зато всю правду обо всех знаю… Ненавижу правду! Из-за нее я лишился работы, из-за нее расстался с Марковной, из-за нее обитаю в обшарпанной однокомнатке…

Что он там зачитывал перед тем, как вывалиться в окно? Что-то насчет слюны… Бумажной Библии в доме нет, впрочем, с электронным ее вариантом даже удобнее. Выхожу в Сеть, вызываю текст на экран. «Слюна» для Священного Писания слово редкое, так что нужный стих обнаруживается почти мгновенно. «Книга Иова». Ну да, конечно, Иов…

«Опротивела мне жизнь. Не вечно жить мне. Отступи от меня, ибо дни мои суета. Что такое человек, что Ты столько ценишь его и обращаешь на него внимание Твое, посещаешь его каждое утро, каждое мгновение испытываешь его?»

Ах, самоубийца, самоубийца, глаза твои суицижие, как же ты разворошил давнюю мою тоску…

В руке у меня непочатая рюмка водки. Глушу ее единым махом, резко выдыхаю. Меланхолически закусив, наливаю еще.

Будьте вы прокляты, придумавшие эту хренотень, и вы, позволившие продавать ее на каждом углу…

Встаю, подхожу к подоконнику, гляжу вниз. Нет, ну с девятого этажа чего не прыгнуть? А у меня-то второй. Скорее искалечишься, чем убьешься…

Возвращаюсь, наливаю третью.

* * *

Выпить ее мне, правда, не удается. Кто-то истерически трезвонит в дверь. Потом начинает стучать кулаком. Что стряслось?

Поспешно встаю, открываю. Соседка слева. Мечта Бальзака. Ни слова не промолвив, толкает меня на косяк и устремляется в мое логово.

– Где?! – в ярости вопрошает она, неистово озираясь по углам.

– Кто?

– Он еще спрашивает! – Ее трясет от бешенства. – Вы что творите? Вы думаете, вам и это с рук сойдет?

Тут только я замечаю, что монитор мертв. По темному экрану бегут редкие искорки. Бросаюсь к клавиатуре, пытаюсь воскресить. Бесполезно.

Соседка тем временем успевает осмотреть кухню, где, понятно, тоже ничего не обнаруживает. Появляется вновь.

– Где он?

– Вы о чем вообще?

– О «клоподаве»!

В голосе ее, однако, прежней уверенности не слышно. Должно быть, мой очумелый

вид красноречиво свидетельствует о полной невиновности.

– Да нет… – растерянно бормочу я, все еще стуча пальцем по клавиатуре. – Какой «клоподав»? «Клоподав» помехи ставит, а это не помехи… Это, наверное, перегорело что-нибудь…

– И у меня тоже перегорело?

– Как? И у вас?

Смотрим друг на друга во все глаза.

– Господи! – говорю я, нервно смеясь. – Уж не электрический ли метеорит упал? Или закон против «клопиков» приняли?

И как-то, знаете, не по себе. А вдруг и впрямь что-нибудь этакое… Выйти бы в Сеть, выяснить, но как теперь выйдешь, если вся электроника приказала долго жить?

Зачем-то включаю и выключаю свет. Горит, естественно.

В приоткрытую входную дверь просовывается трясущееся обвислое лицо соседки справа.

– Упал, упал… – горестно кукует она. – Говорили, упадет, – и упал…

И то ли от двух принятых подряд рюмок, то ли от ее причитаний, но делается мне совсем жутко. Стою столбом. Представляю на миг, что нас, клопиков, ждет в грядущем, – и озноб вдоль хребта! На что жить прикажете? Снова в репортеры? Снова беготня, командировки, начальство… Да и кто меня теперь в штат примет? В мои-то годы!

Затем приходит спасительная мысль: а что на других этажах? Вдруг только у нас такое? Отпихиваю старушенцию и, оставив дверь нараспашку, стремглав взбегаю на третий. Два лестничных пролета – дистанция короткая, но, пока я ее одолеваю, в голове успевает прокрутиться череда жутких видений – хоть на продажу предлагай.

Мир без «клопиков»? Да это все равно что ослепнуть! Я-то ладно, а вот дочурке, дочурке-то каково придется! Впрочем, следователь – он и без «клопиков» не пропадет. Двуногих завербует…

Звоню.

Дверь отворяет Мирон.

– У тебя электроника пашет?

Отвечает не сразу. Неспешно, с глубоким удовлетворением обнажает кривые зубы, что должно означать таинственную улыбку.

– Не-а…

Я всматриваюсь в его ликующее мурло, и все становится ясно.

– Идиот!.. – хриплю я. – Говорили тебе, не врубай ничего китайского?

Глаза за толстыми линзами озадаченно моргают.

– А что такое?

– Да то, что тебя сейчас весь подъезд линчевать придет!

– А почем им знать, что это я?

– Узна?ют! Ко мне вон уже приходили…

Мирон пугается и, втащив меня в прихожую, судорожно запирает дверь на два оборота. Кидается к столу, в центре которого, игриво помигивая сенсорной панелькой, стоит серый цилиндрик. Руки у соседушки трясутся, так что устройство приходится отобрать. Выключаю на ощупь, засунув за пазуху, потому что «клопики» тут же прозреют и все, гады, зафиксируют.

Просвечивающая сквозь ткань панелька гаснет. Вокруг начинает попискивать оживающая бытовая электроника.

– Уфф… – Я позволяю себе расслабиться. – Ну ты вредитель… И китаезы твои тоже хороши! Он же, оказывается, не просто помехи ставит – он аппаратуру гасит… Додумались!

И нисходит на меня успокоение. Все в порядке, господа, слава богу, все в порядке… Можно жить дальше.

– Нагнал ты страху… – окончательно придя в себя, насмешливо говорю я Мирону. – Ладно, террорист. Пойдем ко мне, а то у меня там дверь не заперта. Выпьем заодно…

    Февраль – март 2013

Леонид Каганов

Танкетка

В то утро я проснулся от стука капель по подоконнику и долго лежал неподвижно на спине – вытянувшись, широко раскинув в стороны руки и глядя в потолок. Взрослые не умеют смотреть в потолок. Если разглядывать его долго, то он не белый и не гладкий – на нем можно различить неровности и трещинки. И при наличии воображения потолок превращается в бескрайнюю пустыню с белыми дюнами, как если смотришь на нее с неба. Раскинув руки как крылья, я представлял себя самолетом, который летит над пустыней, высматривая в белых барханах свою цель.

Цель на потолке имелась – прямо над моей головой сидел крупный комар. Даже отсюда было видно, как раздулось его толстое брюшко, отливая свежим малиновым цветом. Чьей крови этот зверь напился в моей комнате – иллюзий не оставалось. Сразу зачесался лоб над левой бровью. Но шевелиться мне было нельзя, потому что я самолет и лечу над пустыней. Достать комара у меня все равно не было шансов, разве что он опустится ко мне сам. Это было очень обидное чувство – чувство беспомощности и проигрыша. Поэтому я представлял, что это не комар, а шатер кочевников посреди пустыни – растянутые во все стороны колья с веревками, посреди распят купол малинового ковра, а рядом еще какая-то дикарская утварь, сваленная у входа. Может, автоматы с рожками патронов, а может, кувшины с верблюжьим молоком. У меня все-таки не настолько хорошее зрение, чтобы разглядеть это из кабины самолета.

На концах моих самолетных крыльев растопырились боевые ракеты – по пять на каждом крыле. Я тщательно навел каждую из них на цель, выждал немного и начал огонь. Сперва вниз пошли самые маленькие ракеты – я так ярко представил, как они, окутавшись дымом, стартуют и с ревом несутся вниз, что на миг даже перестал чувствовать свои мизинцы. Без спешки я хладнокровно отстрелял весь боезапас – все ракеты до последней. Теперь оставалось только ждать. Высота была хорошая, требовалось время, может даже минута, прежде чем в пустыне грянет огненный шквал. Но проклятый комар что-то почувствовал. Да и кто бы на его месте не почувствовал? Он вдруг грузно приподнялся и с ленцой пересел левее на полметра. Ракеты, считай, пропали. Это было так обидно, что слезы наполнили глаза и покатились по вискам. Ты лежишь без пальцев, а он, набитый твоей кровью, взял и пересел…

Но в этот момент в комнату заглянула мама и сообщила, что сегодня возьмет меня с собой в «Центр-плазу» за продуктами. Я сразу вскочил, забыв про комара. В «Центр-плазу» мне хотелось уже месяц – если мама окажется в настроении, были все шансы затащить ее в большой маркет игрушек на втором этаже и даже выпросить что-нибудь полезное.

Мама была не в настроении. Еще за завтраком она потребовала, чтобы я перестал петь. В машине – чтобы перестал болтать. А когда мы стояли в пробке на Парковой, мама, развернувшись вполоборота, принялась говорить о школе. Ее послушать, так выходило, что я самый плохой ученик в классе. Конечно же, мне напомнили о постоянных двойках по пению. И уж конечно – про оборону, с которой в четверг сержант выгнал нас с Марком за жвачку. Становилось понятно, для чего мама взяла меня с собой в «Центр-плазу» – провести выходной в душеспасительных беседах.

Понимая, что шансы попасть в маркет игрушек тают с каждой секундой, я твердо решил молчать. Но у мамы есть привычка постоянно спрашивать: «Почему ты молчишь? Ответь!» Пришлось отвечать. И как-то незаметно начался наш старый спор. Сперва я пытался увести разговор в сторону, объясняя, что не умею петь, потому что мне это не дано от природы. Что я, виноват, что у меня нет слуха? Мне, может, самому от этого грустно. Но мама юрист, ее такими жалобами не проймешь. Она сразу мне объяснила, что отсутствие слуха и плохое поведение на уроках – это разные вещи. Потому что слух от Бога, а поведение – от распущенности.

Когда мы вышли из машины и уже поднимались на лифте с подземной парковки, я аккуратно задал свой вопрос – не нужно ли маме что-нибудь из косметики на втором этаже? Мама сразу ответила, что для меня это не имеет никакого значения, потому что в маркет игрушек с таким поведением мы все равно

не пойдем, и вообще мы ехали за продуктами.

Продуктовый маркет я не люблю, потому что там скучно. Когда я был маленький, мама сажала меня на откидную полочку в тележке, и мне нравилось кататься, глазея по сторонам. Вылезти из тележки нельзя, но не очень и хочется – катайся и верти головой. Теперь, конечно, в тележку я не помещусь и должен ходить за мамой. И вот это настоящая пытка, потому что вроде ты на своих ногах, но ходить должен как привязанный – ни отойти, ни зазеваться. Ходили мы сегодня долго. К тому моменту, как наша тележка превратилась в гору из овощей, зелени, фруктов, сосисок, коробочек, флаконов и пакетиков, я умудрился дважды потеряться настолько, что маме пришлось нервничать и звонить мне на ИД. Сам не знаю, как так произошло. Я не хотел, честно. На кассе мама уже со мной не разговаривала и в мою сторону не глядела. Когда мы прошли кассу, мама решительно докатила тележку до фонтана в центре первого этажа, где прогуливался пузатый охранник с рацией на боку.

– Я оставлю его здесь на пару минут, – деловито сообщила мама охраннику, кивнув то ли на меня, то ли на тележку.

Тот меланхолично пожал плечами.

– Артур! – приказала мне мама. – Ни на шаг не отходи от тележки! Я иду на второй этаж, а ты наказан! Вернусь – проверю по ИД все твои перемещения. Если окажется, что ты отходил хоть на метр, будешь сидеть без игровой приставки неделю! Почему ты молчишь? Ответь!

Что тут ответить?

– Без приставки мне нельзя, – объяснил я, убедительно копируя холодную мамину интонацию, – нам по обороне задали к пятнице три новых уровня пройти на тренажере, я пока только один сделал. Мам, возьми меня на второй этаж? Ну, пожалуйста!

– После всего того, что было в магазине?! – рассвирепела мама.

– Пожалуйста… – попросил я тихо.

– Нет, Артур, ты наказан! – строго повторила мама. – Жди меня здесь!

Она повернулась и двинулась к эскалаторам.

– Мам? – Я шмыгнул носом.

– Что еще? – раздраженно обернулась мама.

– Мам, я тебя люблю… – произнес я.

– Ты наказан и останешься здесь!

– Я знаю, – вздохнул я и добавил совершенно искренне: – Все равно я тебя очень люблю.

Некоторое время она стояла молча, затем вздохнула, шагнула ко мне и крепко обняла.

– Я тоже тебя очень люблю, Артурчик. Но ты меня так расстраиваешь…

– Я больше не буду. Я не специально, мам.

– Я знаю.

Мама улыбнулась, потрепала меня по волосам, а затем бережно потерла пальцем мой лоб.

– От комаров средство забыли купить, – поморщилась она. – Бедняжка.

– Возвращайся скорей, – попросил я.

Не люблю, когда меня называют бедняжкой.

Мама ушла, а я остался у фонтана сторожить тележку. Вокруг шли люди сплошным потоком, они были веселые и нарядные, с ними тоже были дети, и вся толпа вливалась в три эскалатора, которые катилась на второй этаж – туда, где огромный маркет игрушек, наверно, самый большой в мире. Он занимал почти весь этаж, если не считать стеклянного закутка с косметикой, куда постоянно ходила мама.

Охранник прогуливался неподалеку, но в мою сторону не смотрел. Фонтан деловито шумел, и время от времени местный сквозняк обдавал меня едва заметной водяной пылью.

Я постоял немного у тележки, задумчиво теребя зелень, торчащую из пакета, а затем из принципа отбежал на цыпочках в сторону. За мной никто не гнался. Тогда я гордо прошагал до самого эскалатора, затем двинулся обратно и вызывающе пошел в другую сторону – до самого бутика с манекенами. Поглазел немного на их пластиковые лица, и тогда, почувствовав себя полностью отомщенным, вернулся к тележке.

В этот момент наверху раздался громкий хлопок. Мраморный пол под ногами вздрогнул, и зазвенело стекло, словно где-то уронили шкаф. Мне на майку и голову посыпались сверху песчинки известки. Я начал отряхиваться и, только когда наверху пронзительно завопила женщина, вдруг понял: очередной теракт. Но ведь там, наверху, была мама! Я бросился к эскалаторам. Но они уже не работали – сверху по неподвижным ступенькам сбегали со второго этажа люди. Они истошно вопили, и некоторые были в крови. Я успел отпрыгнуть с дороги, чтоб меня не задавили, и вдруг увидел словно в замедленной съемке – по неподвижным ступенькам эскалатора, прыгая как мячик между ногами и обгоняя всех, катится маленькая штука – оторванный палец. Такой бледный, словно игрушечный. Я так и не узнал, чей он был, но до сих пор мне кажется, что мамин. Хоронили ее в закрытом гробу.

* * *

На столе сержанта красовалась стильная и могучая машинка – плоская, почти полметра длиной, на открытых гусеницах, опоясывающих сплошной лентой приземистый корпус. Спереди торчало дуло, а вдоль корпуса, как сложенные за спиной руки, лежали оба манипулятора. Корпус матово отливал нежно-салатовым с нелепыми бурыми пятнами. Это была самая настоящая боевая танкетка, и мы рассматривали ее всем классом, обступив стол сержанта. Марк первым потрогал пальцем гусеницу, а за ним каждый стал аккуратно трогать машинку. Потом попробовали сдвинуть танкетку, но она оказалась на удивление тяжелой – стояла на столе как влитая и не двигалась. Алиса потрогала пальцем пушку, но все на нее зашикали и велели идти в туалет отмывать руку, потому что пушка ядовитая и можно умереть. Алиса посмотрела на меня испуганными глазами, но я тоже покивал головой. Она перепугалась и убежала отмывать руку.

Тут вошел сержант Александр и с порога дал команду на построение. Мы быстро разбежались по своим партам и вытянулись по стойке «смирно». Сержант скомандовал сесть, провел перекличку и спросил, где Алиса. Мы не стали ему ничего рассказывать, я объяснил, что она сейчас придет. Начался урок.

– С сегодняшнего дня, – сообщил сержант, оглядывая притихший класс, – мы приступаем к изучению танкетки. Вы ее видите на моем столе, уже все рассмотрели и потрогали. – Сержант прищурился. – Что ты мотаешь головой, Марк? Ты первым ее и трогал, я все видел. Итак, через три недели каждый из вас сядет за управление точно такой же танкеткой в реальных боевых условиях. Ну, кроме тех неудачников, которые до сих пор не могут мне сдать свои тренажерные этапы.

По классу прокатился смешок.

– Ваши танкетки, которые доверила вам Родина, – продолжал сержант, – сейчас лежат в заводских коробках за тысячи километров отсюда и ждут момента, когда будут раскиданы с самолетов над территорией противника. – Сержант сделал паузу и развернулся на каблуках. – Поэтому. Собственную танкетку вы своими глазами не увидите никогда и пощупать тоже не сможете. – Сержант снова оглядел класс и повысил голос, слова его стали отрывистыми как команды. – Но в детских миротворческих войсках не должно быть неумех. Вам уже десять лет. Детские игры на игровой приставке для вас закончились. Через месяц каждый из вас примет присягу юниора, и безопасность страны отныне будет в ваших руках тоже. Что ты там опять морщишься, Марк? Я повторяю вам это снова и снова и буду повторять еще сотню раз, потому что вы должны очень хорошо понимать: игры закончились, вы – бойцы фронта. И пусть вы по-прежнему сидите в своих детских комнатах и смотрите в тот же самый дисплей, но теперь вы держите в руках не джойстик, а судьбу Родины. Более того – судьбу планеты, судьбу всего человечества. Я хочу, чтобы каждый это понимал. Ваши танкетки пойдут в бой

наравне с танкетками ваших отцов и старших братьев. Родина надеется на вас в этот трудный час и доверяет вам отважную миссию. – Сержант еще раз обвел класс строгим взглядом, его левое веко, как обычно, подергивалось. – И поэтому каждый из вас должен очень хорошо знать, что такое танкетка. Вы должны чувствовать ее, как свое собственное тело, а для этого надо понимать, как она выглядит со стороны, как стреляет и перемещается, пока вы смотрите на мир врага через ее камеры. Это понятно?

Мы закивали. Сержант Александр подошел к столу и властно положил руку на зеленый корпус.

– Танкетка, как вы видите, зеленая. Кто мне скажет, почему она зеленая?

– На газоне прятаться, – хихикнул Марк, и все засмеялись.

– Не вижу причин для веселья! – отрезал сержант. – Ответ был правильный. Танкетки этой расцветки сбрасывают над районами джунглей, где густая растительность. Но ваши танкетки будут светлыми. Почему?

Класс молчал.

– В песочнице прятаться? – предложил Марк, и все снова захихикали.

– Кому смешно – отправится за дверь, – сурово предупредил сержант. – Марк опять пытался острить, но сегодня он снова дает правильный ответ. Да, песок и камни. Вас готовят для патрулирования именно таких районов. – Сержант увидел поднятую руку. – Вопрос? Разрешаю.

Встал серьезный Алекс.

– Мне кажется, или эта танкетка более плоская, чем обычно?

– Молодец, – похвалил сержант. – Отвечаю. Все верно, у меня на столе шестая модель. А тренажер вы проходите на семерке и управлять будете семеркой. Она действительно чуть толще. По сути, они ничем не отличаются, просто у семерки более мощные солнечные батареи, чуть лучше разрешение камеры, а кроме того, в седьмой модели имеется устройство, которое вам не пригодится, – это устройство для самоподрыва с поражением живой силы противника.

– Вау! – прошептал кто-то.

– Еще раз повторяю, – отчеканил сержант Александр, – это не игрушки. Каждая танкетка стране обходится недешево, поэтому самоподрыв вы будете осуществлять только в крайних ситуациях, о которых вам рассказывал сержант Антон на тактике.

– Он нам не рассказывал, – возразил Алекс.

– Значит, еще расскажет, – кивнул сержант, заложил руки за спину и прошелся вдоль класса, а затем снова навис над столом. – Итак, сейчас мы начнем знакомиться с танкеткой на практике. Что мы видим? – В руке сержанта появилась лазерная указка, и по салатовым пятнам заскользил огонек, как прицел. – Корпус из кевларового углепластика. Две ходовые гусеницы. Кому плохо видно, разрешаю подойти поближе…

Все пятнадцать человек, как по команде, выскочили из-за парт и столпились вокруг стола. В дверь на цыпочках проскользнула Алиса и неслышно встала за моей спиной.

– Сверху, – рассказывал сержант, – солнечные батареи. Они в свернутом состоянии, позже я покажу, как батареи выглядят, когда разворачиваются, пока вы оставляете танкетку. Сержант Антон вам уже рассказывал, как выбирать место стоянки и прятаться на местности?

– Да… – послышались голоса.

– Спереди, вот эти два бугорка, это камеры, на тренажере вы учились продувать их присоской манипулятора, если засорится. Вот эта решетчатая полоска – динамик, который позволяет отдавать бандитам команды голосом. Для этого вы учите арабский. Здесь вы видите два манипулятора, они сложены в походном состоянии. Далее – антенна для связи с ретрансляторами. Она встроена в корпус, вот это ребро справа – всем видно? – это она. Эта же антенна используется для сканера ИД. Ну а это – ствол для ведения стрельбы по живой силе противника. – Сержант похлопал по стволу ладонью.

– А разве руками трогать можно? – изумился Алекс. – Он же ядовитый?

– Бред! – отрезал сержант. – При стрельбе на стволе пушки ничего не остается. Ну а эта модель и вовсе заряжена холостыми патронами. Запомните: паралитический яд содержит только капсула патрона, он действует только при попадании в кровь. Когда вы производите выстрел и патрон достигает цели, игла наконечника протыкает слои одежды до контакта с телом противника. Капсула продолжает движение и сминается, содержимое поступает через иглу в ткани тела противника, и наступает мгновенная остановка…

– Не надо… – жалобно пискнула Алиса.

– Что – не надо? – Сержант мгновенно развернулся и навис над ней. – Что не надо?! – повторил он с яростью.

Алиса шмыгнула носом.

– Ведь это же люди… – тихо произнесла она.

– Люди? – протянул сержант Александр, покачиваясь на каблуках. – А мы кто? Не люди?

Алиса молчала, опустив голову.

– Подними голову, Алиса! – сквозь зубы потребовал сержант, и глаза его превратились в две узкие щелки. – Подними голову и посмотри на своего одноклассника Марка! Марк, выйди вперед! Посмотри на шрам у него на щеке! Это были люди, которые пустили под откос поезд, где ехал Марк, когда был еще младенцем? Люди это были, да? А Деннис, который в прошлом году потерял брата, а сам остался без руки и больше не ходит на уроки обороны, потому что не может управлять танкеткой? Это люди взорвали его дом? – Сержант Александр вдруг резко вскинул руку, схватил меня за плечо и выпихнул в центр круга: – А может, ты хочешь сказать это своему однокласснику Артуру, который месяц назад похоронил мать и остался сиротой? Ну так скажи ему при всех, что бомбу в торговом центре заложили люди! Скажи ему это! Вот он стоит перед тобой!

Я закусил губу и изо всех сил уставился в пол, чтобы не встретиться глазами с Алисой, а потом искоса взглянул на сержанта Александра.

– А может быть… – Сержант перешел на зловещий шепот и лицо его пошло красными пятнами. – Может, ты хочешь сказать мне, что мою жену и годовалых двойняшек забили арматурой люди? Скажи мне! Ну! Скажи громко: сержант Александр, это сделали люди! Скажи!!!

Алиса разрыдалась, закрыв лицо руками.

Сержант резко отпустил мое плечо, и только в этот момент я почувствовал боль, которая разрывала плечо все это время. А потом, уже дома, нашел огромные синяки – пальцы у сержанта оказались железными.

– Всем сесть по местам, – устало скомандовал сержант Александр. – И запомните: наш враг – это не люди. Люди в любой стране – это те, что зарегистрировались и пристегнули на руку ИД. А наш враг – убийцы и пособники убийц, которые отказываются это сделать, потому что ИД помешает им убивать нас. Ясно?

Он рывком распахнул ящик стола и вытащил планшетку:

– А сейчас мы будем смотреть, как ходит танкетка в реальной жизни. Я снимаю ее со стола…

Сержант коснулся пальцами планшетки, и машина на столе вдруг ожила. Она заурчала тихо-тихо, почти неслышно, поводила пушкой из стороны в сторону, а затем вдруг рванулась вперед и остановилась у края стола. Двигалась она тоже почти бесшумно. Сержант Александр кратко пробарабанил по планшетке, и на машине ожили манипуляторы. Они поднялись вверх, и это выглядело неуклюже, словно две крабьи клешни поставили на игрушечный танк.

Клешни вцепились в столешницу, машинка рванулась вперед, кувыркнулась и вдруг повисла под столом, раскачиваясь, как обезьянка на турнике. Я и раньше понимал, что сержант Александр великий мастер, но только теперь понял, насколько его уровень отличается от нашего – так кувыркать танкетку никто из нас не умел.

Как только я это подумал, клешни разжались, и

танкетка упала на пол. Неудачно – пузом вверх. Но в следующую секунду она оперлась манипулятором и перевернулась. И я понял, что даже это сержант сделал нарочно – чтобы показать нам переворот.

Танкетка крутанулась на месте и бросилась вперед. На миг мне показалось, что она несется прямо ко мне, и стало страшно. Но она пронеслась мимо, с размаху толкнула дверь манипуляторами и остановилась на пороге.

– Встать, разбиться по парам и за мной во двор! – скомандовал сержант Александр.

* * *

Я и представить себе не мог, насколько скучной окажется служба в патруле! Гонки, стрельба по врагам, прятки под камнями, поиск мин и перебежки под бандитскими пулями – всего этого, что так захватывало на тренажере, в реальности не существовало.

Даже первый день – день выброса – оказался совсем не таким, как я думал. Выбрасывали нас, конечно, ночью. Я слышал гул моторов, глухой лязг кронштейнов и свист ветра. Потом передо мной в черноте замелькали пятна, но настолько неяркие, что мельтешили по экрану квадратиками. Компас в уголке дисплея показывал вращение, но по изображению было не понять, что происходит и куда я лечу. Камеры танкетки не могут смотреть вниз, я знал, что вокруг должно быть небо. В какой-то момент по экрану величественно прополз полумесяц. Он был маленький и совершенно неправильный, опрокинутый на спину – плыл передо мной, как стоящая на тарелке арбузная корка. Я даже подумал, что у меня запуталась стропа и я падаю боком. Попытался двигать манипуляторами, но они еще не работали. Желтая арбузная корка проплыла вокруг меня шесть раз, с каждым разом все медленней, а затем в наушниках послышался глухой удар и скрежет, а изображение стало совсем черным – камеры накрыл купол парашюта.

Я сделал все четко и по инструкции, словно за мной кто-то наблюдал: быстро отстегнул парашют, следя, чтоб он не намотался на гусеницы. Выполз из-под него, огляделся – камеры уже привыкли к темноте: передо мной замаячили валуны, за ними в темноте проступали неясные очертания гор, а над горами я увидел небо. В нем висел полумесяц все той же арбузной коркой, подняв рожки вверх.

Я покатался взад-вперед, проверил по инструкции все узлы, а затем попытался вырыть ямку, чтобы закопать парашют. Ямки здесь не рылись. Тогда я просто немного разгреб камушки, скомкал парашют, закидал камнями, а затем двинулся в путь и до рассвета полз вперед как можно дальше – так нас учили на тактике. Ползти в темноте приходилось почти на ощупь, переваливая через мелкие камни и объезжая крупные. Наконец я, как мог, выбрал укромное место для стоянки и отключился.

А дальше начались дневные дежурства. Бортовой термометр показывал сорок градусов, вокруг тянулись горные склоны, над которыми поднималось небо, затянутое сплошным белым пятном засветки. Первым делом я попытался забраться на склон, но гусеницы елозили по каменной крошке, а пучки выжженной травы выскальзывали из манипуляторов. Мы сдавали на тренажере и переход рек по дну, и подъем на горные кручи, но на тренажере это было интересно, а здесь – нет. Я скатывался вниз, хватаясь манипуляторами за выступы, искал другой путь и снова полз. Склон поддавался, но на это уходило огромное количество времени. Закончив патрульный день, я спрятался в каменную щель, растопырился клешнями, как учили, и распустил солнечные батареи. По стояночной маскировке у меня были лучшие баллы в классе, жаль, что здесь оценить это было некому.

К концу второго дня мне удалось вскарабкаться почти на полсклона, и я смог осмотреть с высоты тот мир, который мне достался. Это было ущелье, покрытое седыми каменными глыбами и поросшее жестким сухостоем. По дну извивался ручей. Никаких танкеток вокруг не было – нас предупреждали, что шанс встретиться минимальный и смысл патрулирования именно в этом. Вверх карабкаться расхотелось, и я начал спускаться. А когда спустился, двинулся вдоль ручья и больше не делал попыток подняться.

Я жил в коттедже маминой сестры тети Дианы в комнатке на втором этаже. Раньше здесь обитала моя двоюродная сестра Марго, пока не поехала учиться в колледж. Стены были покрашены в позорный девчачий цвет, на полочках стояли плюшевые игрушки и свисали бисерные нитки, цепочки и прочие висюльки. Хуже всего смотрелся здоровенный плакат «Вайт Анжелс» над кроватью. В какой бы угол комнаты я ни уходил, размалеванный певец с черными кругами вокруг глаз, в клепаной куртке и в белых перьях на голове все равно указывал пальцем прямо в меня и смотрел прямо мне в глаза. Хорошо, хоть его гитарист был занят собой и копался в своей гитаре на пузе, свесив голову на грудь, а барабанщик и вовсе глядел вверх, задрав голову и открыв рот. Я спросил тетю Диану, можно ли снять плакат, и она разрешила. Зато приставка у Марго была лучше моей – со стереоочками вместо дисплея. Я всегда ей завидовал, еще пока был совсем маленьким и Марго сажала меня смотреть мультики, когда мы с мамой приезжали в гости. Ничего удобнее очков Марго в мире до сих пор не появилось, а вот джойстик я оставил свой – у Марго была старая модель, да еще он весь болтался. Как она патрулировала на нем свою танкетку – загадка.

Каждый день тетя Диана забирала меня из школы, мы ехали обедать в пиццерию на заправке, потом приезжали домой, я поднимался в свою комнату и честно проводил четыре часа в очках за приставкой. Затем тетя Диана начинала звонить мне на ИД, чтобы я спускался к ужину. Я парковал танкетку, мы ужинали с тетей Дианой и дядей Олегом, а потом я снова поднимался к себе – делал уроки или смотрел мультсериалы. Алиса теперь звонила каждый день и звала кататься на роликах, но на улицу меня одного не выпускали. Да и кататься на роликах с девчонкой… мало ли, что о тебе подумают?

Никто не мешал мне снова сесть за танкетку, но почему-то не хотелось, да и темнело там рано и всегда внезапно. Нам, конечно, не сообщили, что это за страна, но место, куда я попал, казалось чужой необитаемой планетой.

На третий день я встретил черную ящерицу – она пробежала так близко перед корпусом, что камеры даже не успели толком сфокусироваться. Я, конечно, выбросил манипулятор, но поймать ее не удалось. С тех пор, вот уже вторую неделю, не было даже ящериц. Я шел вдоль ручья, а он все не кончался.

Врагов тут не было, и делать оказалось совершенно нечего. И об этом нас никто не предупреждал – ни на занятиях, ни в день присяги, когда нас повезли на плац, вызывали по одному целовать знамя и большой пузатый командир в белом кителе жал каждому руку и повязывал на грудь алую ленту юниора.

У всех одноклассников, кроме Алекса, были вокруг те же камни и та же самая скука. А вот у Алекса сразу начались приключения. Сперва его постигла катастрофа: в первую же ночь его нашли и забили камнями, и еще целых два дня он боялся об этом рассказать сержантам. Я не думаю, что он плохо спрятался или неправильно закопал парашют – Алекс был круглым отличником. Наверно, ему просто не повезло, кто-то из бандитов заметил, как он садился. Но, конечно, для отличника погибнуть в первый же день – это настоящий позор. Алекс рыдал на весь класс, нам было и жалко его, и стыдно за него одновременно. Потом он съездил с родителями в районный штаб, написал заявление об утрате, и через пару дней ему выдали новую танкетку, зеленую – где-то в другом

районе, на пастбище. Там где-то жили пастухи – Алекс постоянно встречал их следы, мусор и остатки костров. Он был уверен, что пастухи не носят ИД, но подкараулить их не удавалось – видно, хорошо прятались. Зато Алекс похвастался нам шепотом, что мстит врагам, отстреливая каждый день по одной вражеской овце. Я спросил, не боится ли он, что подключится посмотреть сержант Александр или сержант Антон. Но Алекс ответил, что овцы не носят ИД, поэтому их можно. Мы с Марком не придумали, что на это возразить. Алекс всегда умел поставить в тупик. По крайней мере, было ясно, что он занят делом и ему интересно. Мы завидовали.

У Марка тянулся тот же унылый пейзаж – равнина и камни, даже без ручья. Ручей был у Алисы, она тоже все время шла вдоль него. Зато Марку однажды попалась вышка сотовой связи. Он даже в нее выстрелил парой иголок. И очень этим гордился, словно убил врага.

К концу первой недели Марк признался, что патрулирует теперь не каждый день, а только когда хочется. У Марка старший брат – летчик-курсант, который летает на настоящих боевых самолетах. Он сказал Марку, что нас, малышей, вообще никто не контролирует, и где мы там ползаем на своих танкетках, никому не интересно. Тогда я тоже стал водить танкетку через день.

* * *

Мне оставался еще час патрулирования, когда вдруг показалось, что шум ручья усилился. Я сразу замер и начал прислушиваться. Но ручей журчал как обычно. Вокруг стрекотали кузнечики, что-то мелодично звенело, и над самым микрофоном пролетела муха, как грузовой самолет. Я уже собрался двинуться дальше, как звук повторился – что-то плескалось в ручье. Аккуратно пробираясь между камнями, стараясь не шуметь, я приблизился.

Плеск продолжался – словно какое-то небольшое животное купалось в воде. А потом я вдруг услышал песню. Тоненький и звонкий девчачий голосок выводил протяжную мелодию – настолько протяжную, что сразу и не понять, есть там какие-то слова или это просто голос. Я слушал и слушал, а песня все не кончалась. Я подобрался еще ближе. Да, в этой песне были и слова – на гортанном арабском. С арабским у меня было неважно, я только понял, что каждая строчка припева начиналась с «салям» – мир. Песня завораживала – так красиво петь не умел никто в нашем классе. Я повысил громкость, прислонил ИД к наушнику и выбрал в меню «распознавание мелодии». Я был уверен, что он ничего не определит. Но ИД долго вслушивался, затем удовлетворенно пискнул, и на экранчике появилось имя композитора: Ахмет Эрден. Я подъехал еще ближе и высунулся из-за камня.

У воды на другой стороне ручья сидела девочка. Моя ровесница, может быть, на год младше. Немного смуглая, но совсем чуть-чуть – темнокожей не назвать. На ней было красное платье, длинное и слегка выцветшее, оно напоминало халат с капюшоном. Девочка сидела на камне, спустив босые ноги в воду. Справа и слева от нее стояли два зеленых тазика, наполненные бельем. Девочка брала тряпки из правого тазика, нагибалась и подолгу полоскала их в ручье, поднимала и выкручивала. А затем укладывала в левый тазик. И при этом пела свою бесконечную песню.

Мне очень не хотелось этого делать, но я все-таки дал максимальное увеличение и стал ждать, пока она в очередной раз поднимет из воды руки в серебряных брызгах… Ни на одной руке у нее не было ИД. В карманах ИД не носят, но вдруг? Я вздохнул и запустил сканер. Сканер думал долго – несколько секунд. И уже было все понятно.

Я снова дал максимальное приближение и перевел камеры на ее лицо. Наверно, она это почувствовала, потому что вдруг замерла и уставилась прямо на меня. У нее были тонкие брови, широкий носик и ослепительно зеленые глазищи. Я выехал из-за камней и подъехал к ручью. Нас теперь разделяло всего два-три метра. Девочка сидела неподвижно.

– Вакеф, в-ал'ана батуха', – старательно выговорил я в микрофон, включив динамик танкетки.

Девочка молча смотрела на меня, словно оцепенела. Я прямо чувствовал, как сейчас стучит ее сердце.

– Ты хочешь меня убить? – вдруг произнесла она на чистом английском.

– Н-нет… – выдавил я потрясенно, тоже на английском.

– Я просто стираю здесь белье, – сказала девочка.

– Я вижу…

Мы помолчали.

– Ты очень красиво поешь. Ты сама или тебя кто-то научил?

– Я училась в студии.

– У вас здесь разве бывают студии? – удивился я.

– Нет, – она покачала головой и вдруг улыбнулась. – Это было в Лондоне.

Я чувствовал, что совсем ничего не понимаю.

– Меня зовут Фарха, – сказала девочка. – А тебя как?

– Меня зовут Артур.

– Артур, – повторила девочка. – Красиво. А тебе сколько лет?

– Уже десять. А тебе?

– Мне тоже будет десять, – сказала она, – завтра.

Она нарочито медленно поднялась и вывалила белье из левого тазика обратно в правый. А затем выпрямилась и посмотрела на меня. У нее очень хорошо получалось скрывать испуг.

– Артур, можно я уйду? – спросила она тихо.

– Подожди! – закричал я. – Не уходи.

Девочка послушно села. Наступила тишина, и снова стало слышно, как трещат кузнечики. Затем вдруг ожил ИД на запястье, громко прозвенел и сообщил бесцветным голосом: «тетя Диана». Снова прозвенел, и опять: «тетя Диана». Я долго ждал, пока он успокоится, а он все не успокаивался.

– Тебе звонит тетя Диана, – сообщила девочка.

– Фарха, – позвал я. – Скажи, где твой ИД?

Она молча помотала головой.

– Ну, может, ты его оставила дома? – спросил я с надеждой. – Там, у себя, в Лондоне?

Она усмехнулась, снова помотала головой и вдруг посмотрела на меня с вызовом, сверкнув зелеными глазами:

– У меня нет ИД, потому что я верю в Аллаха!

– Подумаешь, – фыркнул я, – вот я тоже в Иисуса верю, но ИД ношу. Все носят ИД. Те, кто верят в Аллаха, тоже носят.

– А я не ношу.

– Почему?

– Потому что это противно воле Аллаха.

– Это тебе сам Аллах сказал? – усмехнулся я.

Она не ответила, только гневно сверкнула глазами.

– Дурочка ты какая-то, – пробурчал я. – Не носят ИД только бандиты.

– Ну, значит, я бандит.

– Значит, ты убила мою маму.

Девочка вздрогнула, и в глазах ее появился испуг – но уже совсем другой испуг. Я ждал, что она ответит. Она долго молчала.

– Зато вы убили моего отца и старших братьев, – произнесла Фарха.

Отчаянно застрекотали кузнечики.

– Это не я, – сказал я тихо.

– Я знаю, – ответила она, – ты, наверно, тогда был совсем маленьким.

– Послушай, Фарха! – крикнул я с отчаянием. – Да неужели ты не можешь зарегистрироваться и просто надеть себе на руку этот проклятый ИД?!

– Не могу, потому что он проклятый!

– Да хороший он! – закричал я. – И полезный!

– Чем полезный?

– Я бы тебе мог на него позвонить…

– Зачем? – удивилась Фарха.

– Ну, просто так… – Я смутился.

Мы снова помолчали.

– Я не хочу носить на руке смерть, – сказала Фарха.

– Смерть? – удивился я.

– А то ты не знаешь, что у него внутри иголка!

– Бред какой! – возмутился я. – Нет там никакой иголки!

– Ты его разбирал, что ли? – усмехнулась Фарха.

– Его запрещено разбирать. Его и с руки-то снять нельзя!

– Вот потому и запрещено.

Я фыркнул – говорить с ней было совершенно невозможно.

– Дурочка ты. Зачем там иголка?

– А затем, чтобы тебя со спутника убить, если нужно.

– Да кому нужно тебя убивать?

– Вот тебе, например…

Я обиделся и замолчал.

– Артур! – позвала она.

– Чего

тебе?

– Твои тебя сильно накажут, если ты меня отпустишь?

– Да никто и не узнает…

– Ну а чего ты тогда?..

Я молча кусал губу.

– Я не убивала твою маму, – напомнила Фарха. – Честно-честно! И никто из моей семьи не убивал. Мы уехали сюда из Лондона, чтобы хранить веру и не носить ИД. Я не знаю, кто убил твою маму. Я не хочу никого убивать, правда.

– Врешь ты, – сказал я, шмыгнув носом. – Вы всех хотите убить, кто не верит в Аллаха, потому что мы для вас – неверные.

– Вы первые начали! – крикнула она. – Вам только нефть нужна и разврат!

– Разврат – это что такое? – удивился я.

– Ну… Это когда тетки в телевизоре пляшут голые.

– Фи! – Я рассмеялся. – Вам с Аллахом жалко, что ли? Какое ваше дело? Переключи на футбол или мультики. Убивать-то зачем?

– Это же ты меня приехал убивать, – напомнила Фарха.

– Проклятье! – взорвался я. – Ну а что нам с вами еще делать-то? Сидеть и ждать, пока вы нас всех перебьете, как вам приказала ваша гнусная религия?

Фарха вскочила.

– Не смей так говорить! Ты ничего не знаешь про ислам!

– Что вижу, то и говорю! – заорал я. – А ты думала, очередную бомбу взорвала – и эта бомба нам что-то хорошее про ваш ислам расскажет?

– Я не взрывала ничего!

– Ты или не ты – какая разница? Ваши! Спасибо вам, рекламщики ислама! Гнусная у вас религия! Гнусная-гнусная-гнусная!

– А у вас не гнусная? – возмутилась Фарха.

– У нас не гнусная, – объяснил я. – Потому что Иисус не велел никого убивать. Он прощал своих врагов, и сам на крест пошел. А людей учил любить и прощать!

– Так что ж вы не прощаете? – прищурилась Фарха.

Я даже захлебнулся от такой наглости.

– Да ты совсем обалдела? Вы нас будете убивать, а мы вас прощать?!

– Но вам же ваш Иисус велел? – возразила Фарха с усмешкой. – Это ж не я придумала. Если вы в него так верите, почему не слушаетесь? Значит, не верите в своего Бога. А мы в своего – верим. А кому вы такие нужны? Аллаху вы не нужны, раз вы даже своего Бога не слушаетесь.

От возмущения я снова потерял дар речи.

– Да вы хорошо устроились, я гляжу! Ваш Аллах велит всех нас убить…

– Неправда, – строго перебила Фарха.

– Правда! Нам на обороне рассказывали! У вас в Коране написано: «убивайте всех неверных, где встретите!»

Фарха топнула ногой:

– Нет такого в Коране! Там не так написано! Там написано: «сражайтесь на пути Аллаха с теми, кто сражается с вами, если они будут сражаться с вами, то убивайте их: таково воздаяние неверным». Вот вы и перестаньте сражаться!

– А почему это мы первые?! Не мы начали!

– Потому что ваш Иисус так говорит!

– Да с вами нельзя перестать сражаться! – закричал я. – Вы только обрадуетесь и всех перебьете! Вы же террористы, убийцы! Знаешь, что нам сержант Антон все время говорит на истории обороны? Что за всю историю человечества были три секты террористов-убийц! Были ассасины, которые всех резали на Востоке, были туги в Индии, которые всех душили, и еще были боксеры в Китае, которые всех били до смерти! И всех их в итоге победили, но только потому, что просто взяли и поубивали! Они так всех достали, что их просто пошли и убили! Всех подряд, каждого! Всю секту! Поняла? А иначе они бы до сих пор били, душили и резали! И гордились! Вот и с вами будет то же самое! Вы – четвертые! Понятно тебе?

Фарха с вызовом смотрела прямо на меня и молчала.

Я тоже молчал.

– Ну и стреляй тогда! – сказала она. – Чего не стреляешь?

– Иисус не велит, – буркнул я.

– Тогда отпусти.

– А я тебя и не держу, – возмутился я. – Иди себе, мне не жалко! Только если ты думаешь, что ваши после этого прекратят людей убивать, то они не прекратят! Я тебя сто раз могу отпустить, а они все равно не прекратят!

– Я не убиваю людей, – вздохнула Фарха, собирая свои тазики, – сколько раз тебе повторять… А ты мне в спину не выстрелишь?

– Не выстрелю…

– Ну… тогда я пошла?

Она надела сандалии, закрыла один тазик другим, взяла под мышку, развернулась и медленно поплыла над каменной пустошью.

– Фарха! – окликнул я.

Она замерла и обернулась.

– Фарха, ты обиделась?

– Немножко, – ответила она, подумав. Подняла свободную руку и показала пальцами: – Вот столечко.

– А ты совсем уходишь или когда-нибудь придешь?

Фарха долго молчала.

– Когда-нибудь приду, – сказала она наконец.

– Приходи завтра? – предложил я.

* * *

На уроке обороны сержант Антон читал нам тактику, но я не слушал его, а думал о своем. Сначала я думал о маме – до сих пор не получалось поверить, что ее больше нет. А наверно, уже надо поверить. Мне казалось, что это какая-то шутка, или кино, или она просто уехала отдыхать и скоро вернется, мы переедем опять в наш дом, и все снова станет, как прежде. Но в нашем доме уже давно жили чужие люди. Потом я немножко думал про Алису и про Иисуса. А потом про Фарху.

– Артур! – послышался раздраженный голос сержанта Антона. – Встань и повтори, что я сейчас сказал?

Я встал и молча уставился в пол.

– Почему ты смотришь в окно, а не на доску? – допытывался сержант.

Он вроде с виду совсем не военный мужик, наш сержант Антон, говорят, был учителем истории раньше. Но иногда гораздо строже, чем Александр. А иногда, наоборот, мягче. Не поймешь его.

– Простите, товарищ сержант, я задумался, – буркнул я.

– Он задумался! – фыркнул сержант Антон. – Расскажи всему классу, о чем ты задумался! Подумаем вместе!

Я вспомнил, как дерзко Фарха вскидывала голову, и тоже поднял на него взгляд.

– Сержант Антон, а правду говорят, что у каждого ИД внутри иголка, чтобы убить человека со спутника?

Я, конечно, ожидал, что он растеряется, но чтобы настолько… Сержант Антон дернулся и отшатнулся, словно его ударили током. «Сейчас выгонит из класса», – мелькнуло у меня в голове.

– Бред какой! – возмутился он. – Кто это говорит?

Я опустил взгляд.

– Кто тебе это сказал? – допытывался сержант Антон.

– В Интернете прочел, – буркнул я.

– Принесешь мне ссылку, где ты это прочел.

Я снова поднял на него взгляд.

– Но это правда, сержант Антон?

Он прошел через весь класс и встал надо мной.

– Я слышал такие слухи, – произнес он.

– Но это правда?! – крикнул я. – Это правда или нет?! Вы можете ответить честно, сержант Антон?!

Класс затаил дыхание. Сержант Антон вздохнул.

– Я могу тебе ответить честно, Артур, – произнес сержант тихо, серьезно и даже немного печально. – Но, боюсь, тебя мой ответ не устроит.

– А вы скажите правду! – попросил я.

– Хорошо, – кивнул сержант Антон, – скажу: я не знаю.

– Как это? – удивился я. – И сержант Александр тоже не знает?

– Никто не знает. А теперь спроси меня, что я на этот счет думаю.

Я посмотрел ему в глаза.

– Что вы на этот счет думаете, сержант Антон?

– Я думаю, Артур, что даже если бы это было так, то это правильно. Потому что всех бандитов надо выслеживать и уничтожать. И когда на планете не останется ни одного человека без ИД, тогда теракты прекратятся.

– Почему они прекратятся? – спросил я. – Разве у нас в городе бомбы закладывают люди без ИД? У нас же всюду турникеты со сканерами.

– Потому, – объяснил сержант, – что по ИД можно точно выследить, кто где был, кто куда ездил, кто с кем встречался и где стоял. И наказать его.

– А если он сам взорвался?

– Тогда наказать его друзей и родственников.

Я открыл рот и снова закрыл.

– Что,

наказать невиновных? Разве так можно?

Сержант Антон печально усмехнулся.

– Так устроена жизнь, Артур. Она почему-то всегда наказывает невиновных. Невиновные всегда искупают чужие грехи, как это делал Иисус.

– Но так же нельзя!

– А как можно? – спросил он. – Как, Артур? Предложи! Как нам остановить террористов? Уговаривать их? Прощать? Терпеть? Обращать в христианство? А может, всем нам принять ислам, раз уж они так просят? Так они не прекратят, Артур! Они между собой дерутся еще злее, чем с нами. У тебя есть другие предложения? Другой способ? Предложи! Расскажи всему классу, расскажи правительству, расскажи всему миру! Мы все тебя слушаем!

– Я не знаю, сержант Антон…

– Никто не знает, – сказал сержант Антон. – Никто не знает, – повторил он.

Класс молчал.

– Садись, Артур, – сказал он мне и зашагал вдоль парт. – За всю историю человечеству трижды пришлось бороться с мощными сектами террористов. И всякий раз оказывалось, что победить их можно лишь поголовным уничтожением. В одиннадцатом веке убийцы из секты исмаилитов-ассасинов Хасана ибн Саббаха держали в страхе всю Персию, Сирию, Ливан и соседние страны…

* * *

На переменке Алиса поманила меня пальцем и отозвала в сторону.

– Артурчик, – сказала она, – а давай сегодня прогуляем патруль? Все прогуливают, я узнавала.

– Зачем? – удивился я.

– Так мы пойдем в парке погуляем! – Алиса заговорщицки подмигнула. – Поедим мороженого!

Я поморщился и оглянулся – вроде на нас никто не смотрел.

– Мне в парк нельзя, – объяснил я. – Тетя Диана не пускает.

– А мы ей скажем, что ты пошел ко мне делать уроки.

Я помотал головой и буркнул:

– Что ж, я ей врать буду?

– А ты, типа, никогда не врешь! – задрала нос Алиса.

– Типа, не вру, – обиделся я.

– Тогда пошли ко мне делать уроки.

– Не, – я помотал головой, – мне в патруль надо.

– Ну не хочешь, как хочешь, – вскинулась Алиса, отвернулась и шмыгнула носом. – Иди в свой патруль, если он тебе важнее! Первый раз в жизни тебя как человека попросила! А он один раз прогулять не может! Сержанта боится! Ай-яй-яй, маленький мальчик!

– Да не боюсь я никакого сержанта! – обиделся я. – Вот пойду и мультики смотреть буду! А идти никуда не могу – тетя Диана так за меня боится…

– Пусть она отвезет тебя ко мне делать уроки! Хочешь, я ее попрошу? – Алиса заглянула мне в глаза.

– Нет, – сказал я. – Не хочу.

– Все с тобой ясно, – выдавила Алиса сквозь слезы. – А я-то думала, ты мне друг. Иди, смотри свои дебильные мультики со своей дебильной тетей!

Она развернулась и пошла прочь.

* * *

Никаких цветов здесь не росло, а вот колоски, если присмотреться, оказались разных видов. Рвать их манипуляторами было сложно – выскальзывали. Но я приноровился: хватал клешнями за стебелек – одна клешня повыше, другая пониже – и мочалил соломинку туда-сюда, пока она не разрывалась. Я понимал, что скорее всего Фарха не придет, но пусть потом найдет букет на берегу. Он получился уже довольно толстым – такой желтый веник из сухостоя. По крайней мере, сразу видно, что это букет.

Фарха пришла.

Она появилась из-за груды камней со своими тазиками и направилась к ручью. А увидев меня, помахала рукой и даже чуть пробежала вприпрыжку.

– Салям! – крикнул я, подняв свой букет обоими манипуляторами как можно выше. – С днем рождения!

– Хай! – крикнула Фарха. – Это мне?

– Ага! – ответил я гордо. – Это тебе букет! Цветов у вас тут не растет, но я собрал, что было.

– Спасибо! – удивилась Фарха. – Классный букетик! Мне еще никто не дарил цветов. Ты первый… танк! – она захихикала.

Я покружил по берегу.

– Как тебе его передать? – спросил я. – Ты ручей перейдешь или мне перейти? Эта штука умеет ходить и под водой, и через огонь. Но букет намокнет.

– Я к тебе боюсь, – кокетливо сказала Фарха. – Вдруг ты стрелять будешь?

– Ни за что не буду, – пообещал я.

– Тогда отвернись.

– Зачем? – удивился я.

– Я приподниму платье, чтоб не замочить, и перейду на твой берег.

– Хорошо! – Я резво провел джойстиком, разворачивая корпус.

Послышался плеск. Я рассеянно смотрел вперед и думал о том, как Фарха сейчас переходит ручеек. Потом она похлопала ладошкой по корпусу:

– Эй, в танке!

Я развернулся. Она села рядом и взяла пучок колосков.

– Слушай, а не боишься, что твои тебя накажут? – прищурилась она.

– Да что они мне сделают! – фыркнул я.

Фарха вздохнула.

– Везет тебе, – сказала она. – А меня дядя зарежет, если узнает…

– Как зарежет? – насторожился я. – О чем узнает?

– Ну… – она замялась. – Что с тобой встречаюсь. Я ведь должна была им рассказать…

– Что рассказать?

– А то ты не знаешь… – она посмотрела в мои камеры чистыми зелеными глазами. – Рассказать, что у ручья танкетку видела. Чтобы они дождались, пока ты на стоянку встанешь, и камнями забили…

Я молчал.

– Не обижайся! – попросила Фарха и погладила танкетку по корпусу. – Ведь я про тебя не рассказала.

– Вот уж спасибо… – пробормотал я. – Ну, расскажи им, если хочешь…

– Не хочу, – она помотала головой. – Расскажи лучше о себе.

Я растерялся.

– А что рассказывать?

– Ну, как ты выглядишь? Где живешь? Бывал ли в Лондоне?

– Не, в Лондоне не был. А как выгляжу… У тебя здесь интернета нет, чтобы фотку прислать?

Она показала пальцами:

– Вот столечко – у мамы. Но прислать фотку все равно нельзя – если кто-то из дядиной семьи найдет, я даже не знаю, что будет…

Я поморщился.

– Какой вредный у тебя дядя.

– Он не вредный, – возразила Фарха, – просто очень строгий. Понимаешь, он пастух. И отец его был пастух. И в Лондоне не жил никогда… Когда убили отца и братьев, мы с мамой переехали к нему. Он строгий, но я люблю его, – добавила она. – К тому же у него неприятности сейчас. Танкетки стали ходить в округе, и он боится выходить на пастбище – только по ночам, когда танкетки спят. А тут еще какая-то танкетка повадилась овец убивать…

– Это не я! – сказал я быстро.

– Да я знаю, – отмахнулась Фарха. – Это же за перевалом, на пастбищах. А ваших тут вообще много?

– Не. Я еще никого здесь не встретил. Ну, кроме тебя.

Мы помолчали.

– Знаешь, – сказала Фарха, – а вот я, наверно, смогу тебе прислать открытку, когда буду в поселке. Только бумажную, как в старину.

– Круто! – обрадовался я. – У тебя есть, чем записать адрес?

Фарха кивнула, полезла за пазуху и достала небольшой кожаный кошелек, висевший на шее на шнурке. Оттуда появились маленький блокнот и карандаш. Замелькали странички…

– Ух ты! – удивился я. – Ты еще и рисуешь?

– Немножко… – смутилась Фарха.

– Покажи! – попросил я.

Она полистала блокнот перед объективами камер. Рисунки были беглые, но уверенные и очень живые: горы, овцы, хижины, деревья, белье на растянутых веревках.

– Это дом, где мы живем, – объяснила она, а затем открыла чистый листок.

– Пиши, – скомандовал я. – Один-семь-два-… – я тщательно продиктовал индекс. – Новый Шахтур, седьмой район, Вторая Парковая, дом шестьдесят два, Артур Галик.

– Я через неделю в поселке буду и зайду на почту, – пообещала Фарха, убирая блокнот в кошелечек и пряча его за пазуху. – А жаль, что ты мне не сможешь прислать фотографию.

Мне вдруг пришла в голову идея:

– Слушай, а если ты скажешь дяде, что я тоже верую в Аллаха?

Фарха

засмеялась.

– Дурачок ты. Пойди расскажи моему дяде, что ты веруешь в Аллаха и при этом фотографируешься.

– А что, вам Аллах еще и фотографироваться запрещает?! – изумился я.

Фарха пожала плечами.

– Кому как. Дядя считает, что запрещает. – Она вдруг внимательно посмотрела на меня. – Слушай, а ты правда, что ли, веруешь в Аллаха?

– Нет, но…

– Но ты хотел бы поверить? Это просто! Достаточно трижды произнести…

– Нет, Фарха, спасибо. Я в Иисуса верю.

Фарха огорчилась и поджала губы.

– Но это же выдумки. Был только пророк Иса. А бога Иисуса – нету такого.

– Почему это нету? – обиделся я.

– Потому что нет бога, кроме Аллаха, – объяснила Фарха.

Я засмеялся.

– Это он тебе сам сказал?

– Это в Коране написано.

– А Библию ты читать не пробовала?

– Зачем? – удивилась Фарха. – Есть Аллах, он меня хранит, я это чувствую.

Мне стало обидно.

– Нет никакого Аллаха! Его твой дядя-пастух придумал! Ты попробуй почувствовать Иисуса, вот он тебя точно любит! Потому что он вообще всех любит! Он не злой.

– Это тебе Иисус сказал? – усмехнулась Фарха.

– Это я сам чувствую! – обиделся я. – Иисус меня хранит всю жизнь!

– Как он тебя хранит? – поинтересовалась Фарха.

– Как… – растерялся я. – Как всех. А как тебя твой Аллах хранит?

Фарха стала очень серьезной.

– Аллах меня хранит каждый день. Вот вчера, например, он меня спас от смерти.

– Это как? – удивился я.

– Ну, когда ты выполз, я обратилась к Аллаху. И ты в меня не стал стрелять.

Я надул щеки от возмущения, а затем специально всплеснул манипуляторами, чтобы она видела.

– Не, ну нормально?! – фыркнул я. – Стрелять не стал – я; велел мне не стрелять – Иисус; а молодец все равно выходит – Аллах? Чего у тебя в голове вообще творится? Тебе ведь уже целых десять лет, не девочка!

Фарха обиделась не на шутку.

– Балда, нет никакого Иисуса! – Она вскочила и топнула ножкой. – Нет и не было! Нет бога, кроме Аллаха!

– Тьфу, – сказал я.

– Весь день рождения испортил… – Фарха села рядом, надулась и отвернулась.

Мы помолчали.

– Ладно, – сказал я примирительно, – извини. Давай, знаешь, как поступим?

– Как? – насторожилась Фарха.

– Пусть тебя и дальше хранит Аллах, если вдруг он существует. А меня сохранит Иисус.

– Если он существует, – уточнила Фарха.

– Ну да, – кивнул я. – А мы с тобой будем просто дружить. А когда вырастем, поедем в Лондон, возьмемся за руки и будем гулять по парку.

Фарха просияла.

– Давай! – кивнула она.

Я вдруг неожиданно для себя протянул манипулятор и бережно взял ее за руку. Она не отдернула ладонь. Так мы сидели, наверно, очень долго – перед нами журчал ручей, вокруг пели кузнечики. А потом Фарха вздохнула.

– Мне пора, – сказала она и погладила танкетку по корпусу.

Я этого не чувствовал, только в наушниках зашелестело от движения ее ладони.

– Пока! – вздохнул я. – До завтра?

– До завтра, – кивнула она, поднялась и взяла в руки букетик. – Отвернись, я пойду через ручей…

Я проворно развернулся на гусеницах, готовясь услышать, как Фарха за спиной будет шлепать по воде, но вдруг остолбенел: прямо передо мной в камнях пряталась грязно-белая танкетка.

– Что, посмотрел мультики с нелюдями? – раздался голос Алисы, искаженный не то злобой, не то динамиком. – Теперь смотри последнюю серию!

Прежде чем я успел что-то сделать, пушка на ее танкетке дрогнула и послышался хлопок – один, другой, третий, четвертый… Тихо вскрикнула Фарха, застонала, а затем послышался тяжелый всплеск.

Я рванулся вперед, понимая, что уже поздно, врезался в танкетку всем корпусом и ввел на панели код самоподрыва.

* * *

Прошел месяц. С тетей Дианой и дядей Олегом мы ездили в районный штаб. Помню, у входа цвела сирень и толпился народ – военные с разноцветными нашивками курили, встав в кружок, армейцы-призывники сидели на чемоданчиках, ожидая чего-то. А вот разговор с комендантом не запомнился совсем.

Потом ко мне домой каждый день ходила психолог Элена. Она говорила глупости, показывала дурацкие картинки и заставляла сочинять по ним сказки.

Потом я снова начал ходить в школу. В патруль меня пока посылать не стали.

Однажды мы с тетей Дианой, вернувшись из школы, поставили машину в гараж, дошли до дома и стояли на крыльце. Тетя Диана ковыряла ключом в замке, а я разглядывал каменные плитки под ногами, задумчиво помахивая портфелем. По улице проехал мотоцикл и мягко притормозил напротив. Я поднял голову.

– Простите, пожалуйста! – глухо спросил мотоциклист из-под шлема. – Не подскажете, Вторая Парковая, дом шестьдесят два?

– Это здесь, – ответил я.

– А ты, наверно, Артур Галик? – спросил мотоциклист.

– Да.

– А вы кто? – тревожно обернулась тетя Диана, хватая меня за руку.

Вместо ответа мотоциклист нагнулся, и вдруг в руках у него появилась небольшая коробка, перевязанная темным скотчем. Но я смотрел не на коробку, а на руки мотоциклиста – ни на правой, ни на левой не было ИД.

– Это тебе от Фархи! – крикнул он с ликующей яростью, швырнул коробку прямо нам под ноги, а его мотоцикл взревел и рванулся прочь, стараясь оказаться от этого места как можно дальше, пока длится эта навечно замершая секунда.

    Май – июль 2011

Владимир Васильев

Шуруп

Космический флот – щит Родины-Земли и Колоний, а все остальные войска – всего лишь шурупы, вкрученные в этот щит.

    Военно-народная мудрость.

1

– И последний вопрос, курсант.

Экзаменатор сделал паузу, во время которой пристально глядел Виталию в глаза.

– В каком конкретно режиме двигателя «Соляриса-3» вы бы стали осуществлять швартовку к топливному спутнику?

– Швартовка к топливным спутникам на «Солярисах» запрещена, – ни секунды не колеблясь, ответил Виталий.

Поймать его на подобных мелочах было трудновато даже начальнику курса.

– Ценю ваше знание должностных инструкций… но все-таки? Предположим, что сложилась экстремальная ситуация и командующий флотом отдал приказ лично вам швартоваться на третьем «Солярисе». Итак?

Виталий ненадолго задумался. Наверняка ведь с подковыркой вопрос, начальник курса великий мастер на подобные штучки.

– «Солярисы» заметно рыскают при подруливающих маневрах, – с некоторым сомнением произнес Виталий. – Так и штангу снести недолго… Нет, на месте командующего я бы нашел любой другой корабль, только не «Солярис».

Экзаменатор покачал головой и усмехнулся:

– Упрямец вы, Шебалдин! Нет у командующего других кораблей. Ничего нет, есть только вы на третьем «Солярисе», топливный спутник, к которому необходимо пришвартоваться, категорический приказ и миллионы мегаметров пустоты вокруг. Можно сказать, сферическая швартовка в вакууме. Вам нужно принять решение за десять секунд. Режим?

Виталий опять ненадолго задумался.

– Ну, раз так… – с сомнением протянул он. – Тогда я бы вытянулся на маневровых на минимально возможное расстояние, порядка ста – ста пятидесяти метров. А потом отстрелился бы на страховочном фале в сторону спутника, при необходимости откорректировал бы полет ручным реактивом, закрепился на спутнике и подтянул катер к штанге вручную, раз уж на «Солярисах» нет автоматической подрульки.

Начальник курса ошеломленно поглядел на Шебалдина.

– Вручную? Кхм…

Теперь задумался он. Надолго,

на полминуты, не меньше. Потом снова поглядел на Виталия.

– Скажите, Шебалдин, вы прямо сейчас придумали этот способ или размышляли о чем-то подобном ранее?

Виталий замялся, но в конце концов ответил честно:

– Вообще-то задумывался. Меня заинтересовало, почему стыковочную автоматику топливных спутников модернизировали много раньше, чем начали ставить подрульки на все без исключения малые корабли. Ответа я так и не нашел, но способы альтернативной швартовки обдумывал не раз. Ничего умнее отстрела и подтягивания за фал изобрести не удалось.

Экзаменатор удовлетворенно кивнул. Похоже, его больше интересовал сам вопрос, разбирался ли курсант с этой проблемой ранее, чем все режимы «Солярисов» вместе взятые. Почему – разумеется, бог весть, но настрой начальника курса Виталий уловил совершенно точно.

– Ладно, Шебалдин, ответ принят. Экзамен вы, без сомнения, сдали. Оценку и финальную сумму баллов узнаете завтра, вместе со всеми. Можете идти.

– Благодарю, господин контр-адмирал!

– Аллюр три креста! – усмехнулся экзаменатор.

Этой фразой он обычно завершал лекции и давал понять курсантам, что пора спешить из аудитории на перерыв.

Виталий браво развернулся, сошел с помоста, у выхода на всякий случай застыл по стойке «смирно», ненадолго, секунды на три, и лишь потом толкнул тяжеленные двери.

Перед аудиторией маялось десятка полтора сокурсников.

– Ну, как? – метнулся навстречу Мишка Романов, самый нетерпеливый.

– Три креста! – Тон у Виталия был, как и у всякого уже сдавшего экзамен, немного снисходительный, но больше полнящийся облегчением.

Дверь аудитории снова приоткрылась, и в коридор выглянул дежурный малек с планшеткой.

– Романов! – громко объявил он.

– Ну, – выдохнул Мишка. – Я пошел!

– Ни пуха! – хором произнесли практически все присутствующие, в том числе и Виталий.

Мишка, очень похожий на ныряльщика перед погружением, скользнул мимо малька в аудиторию. Дверь тотчас закрылась.

Виталий, сопровождаемый завистливыми взглядами, направился к лестнице.

«Только бы консультанты не срезали, – подумал он с легкой тревогой. – Только бы не ниже четыре-девяноста…»

Срезать десятые и сотые консультантам вроде бы не с чего, с вопросами Виталий разобрался бодро и уверенно. Но поди угадай – что кроется в головах этих звезднопогонных шишек? Особенно у незнакомого, который сидел в самом углу, причем в общевойсковом мундире. Какого черта шуруп вообще делает на экзамене будущих пилотов, во флотской Академии? Да и вообще, консультанты курсантов видят только на экзаменах. И старый студенческий закон «сначала ты пашешь на авторитет, а потом авторитет пашет на тебя» в данном случае, к сожалению, не срабатывает.

Если Виталий сумел произвести на консультантов благоприятное впечатление и наберет вожделенные четыре-девяносто, у него, пожалуй, даже есть шансы оказаться в итоговой двадцатке и попасть в разведку, куда стремится каждый будущий пилот с первого дня обучения. Вообще в разведку возьмут человек сто, но на действующие двадцать вакансий – только лучших. Половину в гвардейский Семеновский, половину в гвардейский Измайловский. Остальных – на обеспечение туда же и в остальные полки: Троицкий, Успенский, Рублевский и Преображенский.

Какую-то часть выпускников пилотского курса, в количестве примерно четырех-пяти сотен, ждала рутинная служба в транспортных подразделениях флота. Это, разумеется, тоже флот, не шурупские войска, но и не разведка, увы.

Но скорее всего, чувствовал Виталий, в двадцатку он снова не попадет. В двадцатку он врывался лишь раз за шесть лет кадетства, на далеком втором курсе, когда сразу трое лидеров завалили летнюю стажировку. Правда, завалили не по теории, а по дисциплине, поэтому Виталий тогда не особенно и радовался.

На последней зимней сессии он занял итоговое двадцать седьмое место и угодил на стажировку на Дварцию, в Измайловский, пусть и в обслугу. В полку ему понравилось, и именно там Виталий дал себе молчаливую клятву сдохнуть, но вернуться именно сюда, именно в разведку и желательно – в двадцатке.

На весенней сессии он показал двадцать второй результат из двух с лишним тысяч курсантов. Чуточку не дотянул.

В принципе, он прекрасно сознавал собственные возможности и умел трезво сопоставлять их со способностями коллег. По-хоро-шему, в первую двадцатку по пилотированию он и не входил. В тридцатку – может быть, но в двадцатку однозначно нет. Однако почти половина лучших летунов курса заметно плавала в вопросах матчасти и инженерии, а вот тут Виталий Шебалдин, пожалуй, и на место в десятке мог претендовать. И имел все основания полагать, что в первой даже не десятке, а полусотне ведущих технарей как пилот он однозначно лучший. Пользуясь футбольной терминологией, по системе «гол плюс пас» Виталий смотрелся очень хорошо, невзирая на то, что среди лучших бомбардиров не числился, да и по пасам не лидировал. И распасовщиком в общем и целом был более, нежели забивалой.

Сознавал Виталий и то, что вряд ли когда-либо дорастет до командира звена. В групповых полетах он действовал неплохо – когда командовал кто-нибудь другой. Первый же учебный вылет (на тренажере, разумеется) в качестве звеньевого оказался для Виталия и последним, причем, когда он много позже случайно подсмотрел в собственном досье нолик напротив пункта «Sergeant ability», ощутил скорее облегчение, чем досаду. А вот пятерочка напротив пункта «Steering ability» душу согрела.

В остальные пункты Виталий заглянуть не успел, секретарь начкурса затемнил экран и укоризненно воззрился на нахального третьекурсника. Пришлось извиняться и каяться, каяться и извиняться. Ну и полы драить в наряде вне очереди, куда ж без этого?

– Здорово, Щелбан!

Виталий порывисто обернулся.

У лифтов руки в брюки стояли Рихард с Джаспером и насмешливо глядели на него.

– Сдал? – с ленцой осведомился Рихард; он же и окликнул Виталия несколькими секундами ранее.

– Сдал-сдал, и не надейтесь! – бодро ответил Виталий. – Еще потреплю вам хвосты!

Про хвосты он заикнулся не случайно. Рихард фон Платен в гипотетической лучшей двадцатке курса с вероятностью девяносто девять процентов должен был финишировать первым. И вовсе не потому, что Генрих фон Платен, его отец, в настоящий момент занимал пост президента Земли и Колоний. Просто Рихард был пилотом от Бога – раз, и законченным трудоголиком в лучшем смысле этого слова – два. И никогда не скрывал, что намерен следовать тропой своего отца, а значит, в будущем тоже возглавить правительство. Причем не по блату или протекции, а по заслугам – ни единого раза за шесть лет учебы фон Платен-младший не воспользовался влиянием или помощью фон Платена-старшего. Все, чего он достиг, он достиг сам, и достиг совершенно заслуженно. А это – ни много ни мало – звание лучшего курсанта среди двух тысяч будущих пилотов.

Джасперу Тревису с родней тоже в общем-то повезло: его отец только что принимал у Виталия экзамен, а дед сидел среди консультантов на самом почетном месте. Проще говоря, отец был начальником курса, дед – ректором всей Академии. И если Рихард фон Платен халявить в учебе не позволял себе сам, то Джасперу Тревису не позволяла родня, причем в максимально жесткой и бескомпромиссной форме.

Джаспер, человек, безусловно, талантливый, но ни разу не трудоголик, пахать был попросту вынужден, иначе отец с дедом плющили его по полной программе. Без свидетелей, разумеется, но вряд ли ему было от этого легче. Место в двадцатке, а то и в десятке ему тоже было фактически гарантировано, и тоже вполне по заслугам, с той лишь разницей, что сам Джаспер в двадцатку не особенно и рвался, однако вынужден был мчаться к цели во весь опор, как та лошадь на скачках: попробуй замедли бег, тут же отхлещут. И цель эта лично для Джаспера была вовсе не заветной. Но куда деваться? Виталий в этом смысле ему даже немного сочувствовал, хотя в целом Джаспер не являлся личностью, нуждающейся в сочувствии.

С этой звездной парочкой Виталий не водил особенной дружбы, поскольку сам он был происхождения самого низменного: родители из стада, братья и сестры – тоже в стаде. Он единственный, кто практически вырвался в граждане – во всяком случае, за шесть лет так и не был отчислен, хотя взыскания имел. Впрочем, имел и поощрения. Последний экзамен сдан, осталось несколько процедур, приятных и торжественных: присвоение первого офицерского звания, присяга, назначение на службу и выпускной бал. Однако элита курса Виталия в толпе кадетов выделяла, хотя и не упускала случая подначить или высмеять.

– И куда мылишься, в разведку или в извозчики? – с ехидцей поинтересовался Рихард.

– В извозчиках вряд ли выйдет потрепать вам хвосты, господа мажоры, – ответил Виталий ершисто.

На «мажоров» фон Платен и Тревис в целом не обижались, но, с другой стороны, и называть себя так позволяли далеко не каждому. Виталий право на «мажоров» заслужил – в нем признали если не равного, то в общем достойного индивида, в то время как любой из троечников, обреченный на роль извозчика или вообще докового чинуши, немедленно схлопотал бы за «мажоров» по ушам.

Джаспер криво усмехнулся и со значением поглядел на приятеля:

– Оптимист! – прокомментировал он слова Виталия. – Далеко пойдет!

– Завтра и увидим, – пожал плечами Рихард и обратился к Виталию: – Пойдем с нами, оптимист! Мы тоже сдали.

– А вы куда, собственно? – поинтересовался Виталий.

– В буфет, куда же еще? – искренне удивился Джаспер. – Куда может пойти оптимист после успешно сданного экзамена? Конечно же, в буфет!

– А вдруг экзамен сдан неуспешно?

– У тебя есть основания сомневаться? – вкрадчиво выдохнул Джаспер и вновь поглядел на фон Платена: – Слушай, Риха, а он, пожалуй, не вполне оптимист. Ему с нами не по пути. Его гложет червь сомнения.

– Да брось кочевряжиться, пошли, – ровно произнес Рихард. – Ситра примем с бульками. По сосиске съедим в тесте. Надо же отметить?

Тут он внезапно нахмурился и спросил:

– Или у тебя денег нет?

– Деньги у меня есть, – не очень весело отозвался Виталий. – Во всяком случае, на сосиску в тесте хватит.

Честно говоря, оставшиеся от стипендии гроши он предпочел бы истратить на другое, но как скажешь об этом мажорам?

– Не боись, Щелбан, мы зовем, значит, мы и банкуем, – заявил Джаспер тоном, не предполагающим возражений. – У мажоров так принято, если ты не знаешь. И не строй мне тут гордую рожу, я как-то попробовал жить на стипендию, до сих пор в дрожь бросает.

Виталий был схвачен за рукав и втащен в подошедший лифт.

В этом был весь Джаспер Тревис – немножечко лентяй, немножечко сибарит, но вместе с тем человек умный, не заносчивый и в общем-то, добрый. Деньги у него, естественно, водились. Такие, какие не снились тому же Виталию. Просто Джаспер не считал отсутствие денег у сокурсника чем-то достойным презрения. Ну не повезло родиться в богатой семье, что тут поделаешь? В людях Джаспер ценил не это. Однако и служить матерью Терезой менее состоятельным кадетам он не собирался, привечал только тех, кому симпатизировал, а симпатизировал он, прямо скажем, мало кому.

Лифт вознесся в башню и тренькнул, останавливаясь. Двери открылись, и Виталия опять же за рукав вынули из кабинки и провели до ближайшего столика.

– Вы сидите, – скороговоркой выпалил Джаспер. – Будущему президенту с подносами ходить не положено…

«Будущему президенту – оно понятно, – мрачно подумал Виталий. – А бывшему бычку? Обитателю стада?»

Однако происхождение Виталия тоже волновало Джаспера в очень малой степени. И в этом тоже был он весь: мог отказать в пустячной просьбе другому мажору и отослать его в любом из известных направлений, а какому-нибудь безродному Виталию не гнушался иной раз по-дружески помочь.

Буфет занимал весь этаж и в данный момент был почти пуст.

Рихард облюбовал самое удобное место, в дальнем торце стола, лицом к лифтам, спиной к ширмочке. Будущий президент сделал это инстинктивно, повинуясь безошибочному чутью социального лидера. Да и реакция у него была получше – пока Виталий оглядывался и решал, куда сесть, фон Платен уже действовал.

Вскоре вернулся Джаспер с подносом – официантов при буфете не состояло, только бармены, и, будь курсант хоть сыном ректора, хоть сыном президента, к стойке приходилось ходить самолично. Ну или по очереди, если компания хорошая.

Джаспер ловко сгрузил с подноса три пластиковых кругляша с сосисками в тесте и три бутылочки слабогазированного напитка, который курсанты между собой именовали «ситро». Пили ситро обычно прямо из бутылочки, но сейчас на каждую зачем-то был надет картонный стаканчик.

Отпихнув поднос на дальний край стола, Джаспер уселся на диванчик напротив Виталия.

Диванчик – и это знали все курсанты, от мальков до выпускного курса, – был жестковатый.

– Ну, чего, давай, – тихо сказал Джаспер Рихарду, и тот немедленно полез во внутренний карман учебной куртки. К величайшему изумлению Виталия, Рихард извлек оттуда небольшую фляжечку.

Видя, как вытянулось лицо Виталия, Рихард насмешливо (они с Джаспером почти всегда обращались к окружающим насмешливо, испытывали, что ли?) спросил:

– Будешь?

– А что это? – приглушив голос, уточнил Виталий.

– Компот! – прошептал Джаспер и так же тихо заржал. Тихо и удивительно беззаботно.

Фон Платен свинтил пробочку и выжидательно застыл. Джаспер тотчас сдернул с бутылок стаканчики (два) и поставил перед приятелем.

Третий остался на бутылке, которая стояла ближе всех к Виталию. И это тоже было отчасти испытанием, отчасти демонстрацией, непонятно только – демонстрацией чего.

Плеснув себе и Джасперу, Рихард вновь поднял взгляд на Виталия:

– Так будешь или нет?

– Меня могут и отчислить, – угрюмо сказал Виталий.

– Если настучишь на нас – не отчислят, – ровно произнес Рихард, по-прежнему глядя Виталию прямо в глаза. – Даже поощрят, наверное.

– Ну, вы уж совсем за козла меня не держите, – окрысился Виталий.

Тут вмешался Джаспер, явно пребывающий в благодушном настроении:

– Да брось ты, Щелбан, все уже, учеба ля финита. Экзамены сданы. Ты, считай, готовый летчик. Земля в тебя кучу денег вбухала, кому оно теперь надо – отчислять тебя за банальную пьянку?

Виталий не удержался и взглянул в сторону лифтов – всем было известно, что у входа в бар стоят видеорегистраторы.

– Они сегодня отключены, – перехватив его взгляд, сообщил Джаспер и довольно хихикнул. – Куда, по-твоему, господам экзаменаторам бегать в перерывах за дежурной чаркой?

«Что я, дурень,

делаю?» – с отчаянием подумал Виталий, но рука его уже сняла стаканчик с горлышка бутылки и пододвинула к Рихарду.

– Вот и молодец, – невозмутимо сказал тот и налил.

– Ну, – вздохнул Джаспер, мягким, почти кошачьим движением сцапав свой стаканчик, – за первый дембель…

Виталий беззвучно (картон не звенит) чокнулся с сокурсниками-мажорами и сглотнул. Горло обожгло и осушило. Судорожно вцепившись в бутылочку с ситро, Виталий свернул ей пробку и жадно припал к горлышку.

– …вашу ж мать!!! – просипел он секунд через десять, когда ситро осталось в лучшем случае треть. – Предупреждать же ж надо!

Рихард с деланым осуждением поглядел на него и обратился к Джасперу:

– И кого ты тут назвал летчиком?

Но тот был занят: готовился вгрызться в сосиску.

«Кстати, закусить-таки надо…» – подумал Виталий, стремительно теплея.

Потепление его было вполне закономерным: попробуйте запить спирт газировкой, сами поймете.

Через пару минут, уполовинив сосиску и то, что в Академии называли тестом, Джаспер хмыкнул и вопросительно уставился на фон Платена:

– Ну что, по второй?

Рихард и не подумал возразить, разлил по второй и на этом его фляжечка, к счастью, опустела.

Теперь, когда Виталий знал, что пьет спирт, все прошло удачнее. Все-таки настрой – великая вещь! А сюрпризы – это для авантюристов. Солидный и основательный человек всегда должен знать, что его ждет.

Виталий Шебалдин намеревался стать солидным и основательным человеком. И во флоте, и вообще. И верил в это глубоко, свято и истово.

– Так чего, Щелбан, – заговорил Джаспер с набитым ртом. – Говоришь, успешно сдал?

Виталий пожал плечами:

– Вроде без косяков. И на допвопросы ответил, даже на дурацкие.

– Дурацкие? – внезапно заинтересовался Рихард. – Шуруп, небось, задавал?

– Нет, начкурса… А откуда вы знаете про шурупа?

– От Махмуда, – буркнул Рихард, внезапно мрачнея. – А этот шуруп вообще какие-нибудь вопросы задавал? Или сидел молча?

– Молчал, как рыба в пирожке! – с чувством сообщил Виталий. – Даже с соседями не шептался. А почему он тебя так интересует?

Рихард неопределенно повел плечами:

– Зачем-то же его привлекли в экзаменационную комиссию…

– Может, он спец? – предположил Джаспер.

– Среди преподов достаточно спецов по всем курсовым предметам, – задумчиво произнес Рихард. – Даже с избытком. И потом, в прошлом году никаких шурупов на экзаменах не было, а с тех пор из преподов только Дундук на пенсию вышел, и вместо него прислали майора Нийштрезе.

– Я вообще впервые шурупа в стенах училища вижу, – вздохнул Джаспер. – Не считая распределений, понятное дело.

– Ну почему? – возразил Виталий. – На день флота целый шурупский оркестр в актовом зале наяривал…

– Я тогда в карцере сидел, – Джаспер ухмыльнулся. – Не помнишь, что ли?

– А, точно, – кивнул Виталий. – Херово играли, кстати, кто-то из духоперов все время из тональности вылетал. Тромбонист, по-моему. Да и вообще тогда весь концерт был так себе…

– Ты шеврон его видел? – внезапно спросил Рихард Виталия.

– Чей?

– Шурупа-экзаменатора.

– Нет… А что?

– Да так… – протянул Рихард, хмурясь. – Форма у него ношеная, погоны и петлицы не новые, а шеврон будто вчера приклеили, аж сияет.

– Ну и что?

– Странно, вот что.

– Мало ли, может, испачкал… Или оторвал.

Рихард поглядел на него с иронией.

– Ты когда-нибудь пробовал оторвать приклеенный шеврон? Ну, или погон, там, неважно?

– Нет, – замотал головой Виталий. – А что, крепко клеится?

– Да ты скорее ткань порвешь. Хотя тоже вряд ли. Ладно, хрен с ним, с шурупом и шевроном его. Ты лучше скажи, Щелбан, ты ведь в Измайловском стажировался?

– Да. Правда, не в разведке, в регуляре.

– А полетать дали?

– Трижды! Два учебных и один транспортный.

– Ну и как, понравилось?

– В учебных понравилось, а в транспортном – скучища, взлет на автопилоте, трасса на автопилоте, швартовка тоже на автопилоте…

– Да я не о том, – поморщился Рихард. – В полку понравилось?

– Очень! – признался Виталий. – С удовольствием туда пойду, если распределят.

– А может, с нами, в Семеновский? – спросил Рихард, пристально глядя Виталию в глаза.

Виталий напрягся. Что-то за этим вопросом определенно стояло. Не станут же лучшие асы курса просто так, от скуки или озорства, вербовать сокурсника в сослуживцы, причем даже до распределения и назначения по флотам?

– А… зачем? – озадаченно пробормотал Виталий. – Я в Измайловском уже более-менее осмотрелся, офицеров узнал, инженеров… Какой смысл снова идти в полную неизвестность?

Рихард с Джаспером многозначительно переглянулись.

– Да скажи, скажи, – вяло махнул ладонью Джаспер. – Тоже мне, тайна.

Вздохнув, Рихард опять повернул голову к Виталию и заговорил спокойно и ровно, словно отвечал на экзамене:

– Через месяц во флот поступают первые «Гиацинты». Шесть штук. Все – в Семеновский, и достоверно известно, что один отдают под молодежный экипаж. Короче: нам с Джаспером нужен толковый бортинженер, который и летать худо-бедно умеет. Ты подходишь.

– Ух ты… – вырвалось у Виталия.

Он действительно был впечатлен. Интересоваться, откуда Рихард знает о «Гиацинтах», смешно: сын президента вполне может владеть информацией такого уровня.

– Я бы, конечно, с радостью… – неуверенно заговорил Виталий. – Но я, честно говоря, не уверен, что отберусь в гвардейцы.

– Ты же сказал, что хорошо сдал, – сварливо заметил Рихард.

– Сдал-то я хорошо. Вернее, это я думаю, что хорошо. А вот что подумают господа офицеры, включая шурупа… Откуда мне знать?

– Короче, – перебил его Рихард. – Ты согласен или не согласен?

Виталий прикрыл глаза, секунду подумал, а потом решительно выдохнул:

– Согласен.

– Пиши! – велел Рихард.

– Что писать?

– Рапорт! На имя ректора Академии.

Виталий покорно вынул планшет-персоналку, верный и неразлучный спутник каждого курсанта послушно ожил.

«Начальнику Высшей ордена Рубиновой Звезды академии космофлота адмиралу Айзеку Тревису», – проелозил пальцем по экрану Виталий. – От курсанта…»

– От лейтенанта, – немедленно поправил его Рихард. – Рапорт я подсуну уже после присяги.

Виталий замялся:

– Как-то это…

– Да не ссы ты! – тихо рявкнул на него Рихард. – Ломаешься, будто гимназистка!

Фон Платен умел это – тихо рявкнуть. Завидное вообще умение.

«… от лейтенанта Шебалдина», – послушно вывел Виталий на экране планшета.

И с новой строки увеличенным шрифтом:

РАПОРТ

2

Никаких послаблений ввиду экзаменов и близкого выпуска будущим лейтенантам не полагалось – как обычно подъем в семь, построение, физчас (который на первом курсе казался адом, на втором – просто изнурительным, а теперь воспринимался как нечто само собой разумеющееся, хотя и слегка утомительное), полчаса на заправку коек и туалет и сразу вслед за тем построение на утренний смотр и завтрак. Зато после завтрака даже построения не назначили, не говоря уж об обычном разводе на занятия или хозработы.

Сегодня с девяти утра на всех табло в холле главздания публиковали результаты последнего экзамена и годовые финальные суммы каждого курсанта. На личные планшеты эта информация по традиции передавалась часом позже – говорят, в старые времена, когда личных планшетов

еще не существовало, результаты распечатывали на бумаге и вывешивали на стендах в старом здании училища, которое тогда именовалось летным. Почему-то дух и в известной мере букву этого мероприятия решено было сохранить, хотя Виталий и сомневался, что толчея в холле и вытягивание шей перед экранами, а особенно – изнурительное ожидание девяти часов хоть сколько-нибудь способствуют спокойствию и душевному равновесию.

Разумеется, завтрак у выпускного курса сегодня вышел рекордно коротким – со столов все смели и сжевали чуть ли не втрое быстрее обычного, а после не потянулись с ленцой в курилку, а помчались бегом в главздание, даже не построившись. Дежурный по Академии, видя это безобразие, почему-то и не подумал пресечь. То ли вид трусящих старшекурсников его позабавил, то ли ностальгия одолела. Во всяком случае он всего лишь пробурчал себе под нос: «Спасибо, что не через плац…» – и вошел в столовую. Перед ним предупредительно расступались.

Виталий не поддался общему порыву и до главздания дошел шагом, хотя и достаточно быстрым. В холл он протиснулся в восемь пятьдесят шесть, за четыре минуты до включения табло. Народу набилось под завязку – практически весь курс. Под две тысячи молодых крепких пацанов, которым не сиделось в стаде, которых позвали звезды и которые оказались достаточно решительными, чтобы ответить на этот зов.

Собственно, от того, что в ближайшие минуты появится на табло, зависит личная траектория каждого на пути к звездам. Виталий внезапно осознал это очень остро, сердцем и душой, и подумал, что правы, пожалуй, были руководители и старого училища, и нынешней Академии. Возможно, именно в этом и кроется смысл сегодняшней толчеи в холле главздания – осознать, что всерьез ступаешь на путь, на жизненный путь офицера, и что отныне все зависит исключительно от тебя самого. От того, насколько окажешься смелым и сильным, от того, что сумел усвоить из вдалбливаемой во время учебы науки и как это сумеешь применить на практике.

И еще – что учебе, собственно говоря, конец. Результаты, распределение – и фьюить к новому месту службы. По большому счету, это вот здание, именуемое главным, Виталию больше не принадлежит. Вон тому лопоухому второкурснику с повязкой дневального, прижатому к стене выпускниками, принадлежит. И будет принадлежать еще четыре года – если, конечно, лопоухий раньше не вылетит. А Виталию – уже нет. Все, отучился, осталось только узнать результат, повлиять на который невозможно.

Часы в башне главздания гулко отбили девять. Их удары ощущались всем телом – звук в холл доносился еле-еле, его с улицы хорошо слушать. А в здании звукоизоляция на уровне.

Табло в холле ожили – все двадцать одновременно. Толпились большею частью перед теми, что транслировали результаты первой тысячи, и только потом неохотно оттекали к аутсайдерским. Людям свойственно переоценивать собственные способности, да и иррациональную надежду на лучшее убить в себе не так-то просто, особенно если ты молод и полон сил.

Кроме того, первая сотня результатов интересовала почти всех, даже тех, кто твердо знал, что не попадет в нее ни при каких обстоятельствах. Виталий краем уха слышал, что на финальные результаты даже тотализатор существует. Правда, без ставок – тут все-таки не стадо, тут без пяти минут граждане. Во всяком случае, офицеры на подобные забавы курсантов глядели сквозь пальцы.

Виталий все, что было связано с предсказаниями, глубоко презирал, считая, что неалгоритмизируемые вещи непредсказуемы в принципе, поэтому тотализатором не особенно интересовался.

Пару минут потоптавшись на месте и сообразив, что перед первым экраном толпа еще не скоро поредеет, Виталий решительно выдохнул, выставил плечо вперед и принялся энергично ввинчиваться в плотный строй сокурсников.

На него шикали и оборачивались, но увидев, кто проталкивается, чаще всего пропускали. Так, мало-помалу, Виталий дотолкался до места, откуда можно было без труда разобрать буквы и цифры на табло.

Страница как раз обновилась, и табло высветило результаты с шестьдесят первого по восьмидесятый. Шестьдесят седьмым значился Мишка Романов, которого как раз пытались поздравительно хлопать по плечам чуть правее, что в тесноте проделать было не так-то просто – Мишка все шесть лет болтался на границе первой сотни, то вклиниваясь в нее, то вылетая. Итоговое шестьдесят седьмое место для него было прекрасным результатом.

Страница снова сменилась, и Виталий с некоторым удивлением обнаружил в пятом десятке Филиппа Жаирзиньо – обычно тот входил в первую двадцатку. Не у всех праздник, есть и плохо сдавшие…

До следующего обновления Виталий еле дотерпел, а когда выпал список курсантов с результатами от двадцать первого до сорокового, даже зажмурился на несколько секунд, вдохнул, сглотнул и только потом принялся просматривать список снизу вверх.

Не обнаружив себя ниже тридцатого места, Виталий чуть успокоился и строки выше него просматривал нарочито медленно.

Бакаев. Фредриксен. Чикиги. Тларош. Коваленко. Шеридан. Майерс. Генест. Юрьев. Касагава.

Чувствуя, что его прошиб пот, Виталий еще раз сглотнул. Все-таки вошел? В двадцатку? Вот это да!!!

Он прочел верх списка еще раз, теперь сверху вниз, как положено – Касагава, Юрьев, Людовик Генест (был еще Жан-Луи, где-то в восьмой сотне), Майерс, Шеридан.

Ф-фух.

Давно просмотренная страница висела томительно долго, словно испытывала терпение собравшихся курсантов. Чуть впереди виднелась коротко стриженная голова долговязого Толика Коваленко. Толик был потный и счастливый, улыбка до ушей. Рядом с ним сдержанно улыбался Касагава – Виталий видел только его макушку, но не сомневался, что тот сдержанно улыбается. Он всегда улыбался. И всегда сдержанно.

Через маленькую вечность страница наконец-то соизволила измениться; шрифт укрупнился вдвое, поэтому на табло поместилось только десять строк – тех, кто показал итоговую сумму с одиннадцатой по двадцатую. Фактически пробил звездный час Виталия Шебалдина – через несколько секунд он узнает себе истинную цену. Свое настоящее место в толпе сокурсников.

Читать он начал, конечно же, снизу. Да и, по-хорошему, на столь высокой странице место его было в нижней части – никаких иллюзий на этот счет Виталий не питал. Вошел в двадцатку – уже успех.

Лю Цзы. Мирошник. Эрнандес. Криштемани. Гершензон.

У Виталия взмокли даже ладони.

Дементьев. Бу Чжао. Четтри Сингх.

Не может быть…

О'Лири. Цимбалюк.

Виталий застыл.

Не может быть. Этого просто не может быть. Его, Виталия Шебалдина, не было в четвертом десятке, не было в третьем, нет и во втором.

Неужели в первом? Но с какой стати?

И вот тут Виталий реально запаниковал. Он понял, что, по всей видимости, вообще пролетел мимо первой сотни. Во всяком случае, занял место не выше восьмидесятого. Потому что верить в первую десятку было можно, мечтать о ней тоже не возбранялось, но трезвый и рациональный внутренний голос в данный момент рекомендовал готовиться к худшему.

Вокруг возникали и ширились островки чьей-то радости – у Виталия даже не находилось сил поглядеть, чьей именно.

Он ждал.

Ждал перемены страницы. Твердо поклявшись себе, что, когда наконец-то высветится список чемпионов курса и фамилии Шебалдин

там не обнаружится, к экрану второй сотни он уйдет без дрожи в коленках. И вернется сюда же изучать места с восьмидесятого по сотое, только когда убедится, что во второй сотне его фамилия не значится.

«Где же я напортачил? – лихорадочно размышлял Виталий. – Наверное, вчера, с этими гребаными режимами третьего «Соляриса». Дернул же черт распускать язык перед начальником курса и комиссией, излагать свои досужие фантазии…»

Список второй десятки держался на экране вдвое дольше прочих – целых две минуты.

Экран мигнул, обновляясь, и Виталий принялся читать фамилии лидеров. Снизу вверх, разумеется.

Тревис.

Десятый, значит, Джаспер. Что ж, ожидаемо. Мог, наверное, и выше финишировать, но родственники с него требовали первой десятки, и он требование выполнил. Вполне в его духе – ни на йоту не больше требуемого.

Захаров.

Тоже ожидаемо. Витю Захарова по прозвищу Адмирал представить вне первой десятки было невозможно. Виталий совсем загрустил – предполагать, что он занял место выше Адмирала, было попросту смешно.

Нете.

Ну, тут тоже все понятно – Оскар Нете есть Оскар Нете. Никогда не выпадал из первой десятки.

Шебалдин.

И жирная семерка перед фамилией.

У Виталия враз пересохло в горле. А еще он сообразил, что его кто-то уже в третий или четвертый раз с размаху лупит по плечу. Справа.

Прежде чем поглядеть кто это, Виталий бросил взгляд в самый верх списка.

Фон Платен. Кто бы сомневался…

Рядом обнаружились обалделый Мишка Романов и слегка удивленный Фарид Шарафутдинов.

– Ну ты, Щелбан, даешь! – заорал Мишка прямо в ухо.

Виталий и сам не мог поверить. Он, единственный раз за все годы учебы прорвавшийся в двадцатку на двадцатое место, а так постоянно болтавшийся между двадцать пятым и сорок восьмым (ниже, правда, не опускался) – и вдруг седьмой? Да не после рутинной промежуточной сессии, а по итогам выпуска?

«Седьмой, елки-палки… – стучало в голове. – Елки-палки, я седьмой… Разведка, не просто флот, а разведка! И уж точно не в шурупы!»

Его вынули из толпы и увлекли прочь из главздания, на лавочки под раскидистыми липами. Виталий почему-то плохо соображал и покорился тому, кто тянул его за рукав, – Фариду. По ступенькам он сошел будто во сне, а потом как-то сразу, без перехода, оказался в курилке, перед Рихардом фон Платеном и Джаспером Тревисом.

– Молодчина, Щелбан! – Рихард протянул руку, и Виталий машинально ее пожал. Хватка у чемпиона – теперь об этом можно было говорить открыто – была, как всегда, железная. – Реально молодчина, не ожидал увидеть тебя в десятке. Экипаж вырисовывается что надо.

Последние слова фон Платена, конечно же, были услышаны многими, и произнес их Рихард отнюдь не случайно.

Он объявлял свое решение. Лидер формировал команду. Так, как считал нужным и правильным.

Тишина висела секунд пять, а потом в курилке громко и отчетливо зашептались.

«Рихард Шебалдина берет…»

«Ну, конечно, седьмое место! Я б тоже взял!»

«Да они еще вчера в буфете сидели, планы строили».

«Думаешь, заранее знал, что Щелбан в десятке?»

Виталий слушал все это и плыл, плыл в хмельном сивом тумане. Он все никак не мог поверить в происходящее.

– Нахал ты, братец, – сварливо сказал ему Джаспер Тревис. – Меня объехал!

– Ну, извини, – вздохнул Виталий, виновато улыбаясь. – Я сам не ожидал.

– Да все равно молодца. Давай лапу.

Виталий машинально пожал протянутую руку.

За следующие полчаса он пожал еще рук, наверное, двести. Поздравляли. Желали. Утверждали, что рады за него. Примерно в половине случаев даже более-менее искренне. Ну а в начале одиннадцатого на планшет пришла официальная депеша с результатами, подписями и пожеланиями. Руководство Академии и командование курса от души поздравляли курсанта Виталия Шебалдина с занятым итоговым седьмым местом и выражали непоколебимую уверенность, что Земле и Колониям лейтенант Шебалдин станет служить с тем же прилежанием и усердием, с каким учился все шесть лет.

«Вот ведь магия официальных документов, – думал Виталий, в очередной раз жадно перечитывая поздравление. – Стандартный же текст, у всех такой! И год назад был такой же, и два, и десять. Наизусть его знаешь. И все равно, когда он адресован именно тебе, – аж дух захватывает и переворачивается что-то внутри…»

День пролетел неожиданно быстро. Но по-тихому успели и отметить. Причем, как раз в момент, когда Шарафутдинов разлил, а остальные, включая Романова, Адмирала и еще с десяток соседей Виталия по казарме и учебной группе, разобрали стаканы и приготовились к тосту, неожиданно пискнул замок, дверь открылась, и в каптерку вошел офицер-воспитатель, майор Никишечкин. Понятное дело, возникла немая сцена с плохими предчувствиями. Но Никишечкин совершенно неожиданно проворчал: «Ну, что встали столбами? Налейте начальству!»

Воспитателю, разумеется, налили. «Ну, поздравляю! Особенно тебя, Шебалдин. Не ожидал, что в десятке финишируешь! Тебя, Адмирал, уж извини, в меньшей степени – для тебя десятка дом родной. С выпуском, господа офицеры!»

Впервые курсантов назвали офицерами.

Прежде чем уйти, Никишечкин не удержался, наставил: «Закусывать! Не буянить! За пределами каптерки не пить! Романов, после всего прибраться, запереть каптерку и доложить дежурному по корпусу. После отбоя никаких фокусов и брожений, будут проверки. Всем ясно?»

Всем было ясно. И подвести офицера-воспитателя после такого было ну никак невозможно. Его и не подвели – во время ночной проверки учебная группа в полном составе храпела в казарме, а что воздух в ней казался спертым – ну, так выпуск же.

Офицеры и адмиралы тоже когда-то были курсантами-выпуск-никами.

3

Процедура распределения вчерашних курсантов по действующим полкам космофлота являлась наполовину лотереей, наполовину праздничным шоу. Кроме того, в общем и целом она наталкивала на мысли о работорговле давно минувших исторических эпох – в том смысле, что от личного желания самих распределяемых зависело очень мало.

От чего на самом деле зависело решение выпускной комиссии, курсанты вообще не знали. Безусловно, на решение влияли личные и профессиональные навыки распределяемых, но далеко не всегда и не скажешь, что впрямую. Хороший стрелок легко мог угодить вовсе не в стрелки, а, к примеру, в заправщики, хотя справедливости ради следовало согласиться: чаще хороший курсант-стрелок распределялся все-таки в подразделения, так или иначе связанные именно со стрельбой. Будущих космолетчиков учили много чему: водить корабли, большие и малые; прокладывать курс вручную, без космогаторских компьютеров, но, разумеется, с доступом к картографическим базам и мощным судовым вычислителям; учили чинить вышедшее из строя оборудование и приборы; вести огонь из всех мыслимых и немыслимых видов оружия (к некоторым слово «огонь» и применить-то толком было нельзя); учили выживать с минимумом снаряжения на безлюдных землеподобных планетах (на планетах, где человек не мог пребывать без скафандра, с аварийным выживанием, как правило, было совсем уж неважно); учили полевой и пустотной медицине, чтобы любой офицер космофлота везде и всегда был в состоянии оказать первую помощь, а буде возникнет нужда – и роды принять, и аппендикс кому-нибудь благополучно вырезать; учили

разгадывать шифры, криптограммы и разнообразные практические головоломки; учили технике допроса и дознания; разумеется – рукопашному бою и бою с применением подручных предметов как при силе тяжести (без разницы – пониженной, нормальной или повышенной), так и в условиях невесомости; учили основным языкам Земли и Колоний, юридическому праву, основам экономической модели общества, в котором будущим офицерам предстояло жить и служить; психологии граждан и психологии стада – перечислять можно было долго. Виталий Шебалдин не однажды размышлял на эту тему – почему их обучают в том числе и дисциплинам, на первый взгляд неспособным пригодиться в будущем. К определенным выводам Виталий не пришел, но впечатление, будто Генштаб и преподаватели Академии сами толком не представляют, чему следует учить нынешних курсантов, возникло.

Впрочем, думал Виталий, гражданам виднее. Ему, выходцу из стада и еще не гражданину, многое казалось странным, особенно поначалу.

Технически процедура распределения начиналась задолго до выпуска, не зря ведь досье на каждого курсанта велось подробно и скрупулезно. Скорее всего, основную массу условно распределяли заранее и вели по обучению с учетом способностей и пристрастий. Ближе к середине шестого курса уточнялись черновые списки, а незадолго до выпускных экзаменов персональные назначения окончательно утверждались руководством Академии и офицерами-воспитателями.

А после экзаменов приезжали мобилизаторы из действующих полков и частей (на курсантском жаргоне – покупатели) и набирали желторотых лейтенантов каждый в свою вотчину.

Основной фокус был в том, что покупатели приезжали не только из космофлота, но и из обычных войск тоже. Из шурупов, стало быть. Оно и понятно: пилоты и бортинженеры нужны везде. Угодившие в шурупы космолетчики продолжали носить флотскую форму и кормились по флотским пайкам, отличным от общевойсковых, однако дальнейшая судьба их, как правило, была пресна и предсказуема: извозчики, и ничего более, да и то не сразу: сначала несколько лет в ангарах шланги тягать вместе с механиками.

Естественно, что любой курсант мечтал попасть во флот, а не в шурупы. И не просто во флот, а в гвардейские полки, жившие подлинной воинской жизнью – с боевыми тревогами, ночными вылетами, стрельбой и, разумеется, опасностями.

Земле и Колониям по-настоящему воевать было не с кем, и этим правительство по праву гордилось. Та часть человечества, которая вышла в космос и освоила несколько подходящих планет, оставалась социально единой. А иного разума люди пока не встретили. Жизнь встретили – жизни в исследованной части Галактики было полным-полно, какой угодно, не только водно-углеродной, хотя именно такая биохимия доминировала на подавляющем числе обитаемых миров. Но все обитаемые миры совершенно точно были мирами животных, где хватало инстинктов, но напрочь отсутствовал интеллект.

Однако доподлинно было известно: иной разум существовал уже тогда, когда на самой Земле жизнь еще не зародилась. Просто земляне с его носителями еще не встретились. Почти все компетентные земляне, кстати, дружно склонялись к мысли, что в обозримом будущем и не встретятся.

Людям достался космос, полный жизни, но лишенный нечеловеческого разума. И вместе с тем – достаточно плотно нашпигованный следами деятельности этого разума. Да, да, люди отыскали первые следы чужих на пороге собственного дома – на Луне. И то и дело продолжали натыкаться на новые следы во многих уголках обжитого космоса. Чужие искусственные спутники, базы на планетах, лунах и астероидах, пустые космические корабли… Не то чтобы все это попадалось буквально на каждом шагу – нет. Но все же находка очередного брошенного поселения на очередной вновь открытой планете давно уже перестала быть сенсацией, хотя оставалась событием повышенной важности.

Вот этим-то нежданно свалившимся наследством неведомой расы и занимался космофлот. А заодно активно содействовал освоению новых планет, особенно на самых первых этапах колонизации, когда с непривычной биосферой зачастую велась самая настоящая война, со вполне реальными сражениями и потерями. В данный момент в состоянии вооруженной колонизации пребывали две планеты – Лорея и Дварция. Там-то и базировались гвардейские полки космофлота – соответственно Семеновский и Измайловский. На Дварции Виталий успел побывать, и покоряемый мир, надо сказать, произвел на него неизгладимое впечатление.

Остальные полки базировались на планетах, где первая фаза колонизации успешно завершилась и каждодневная война сменилась размеренной оккупацией: постреливать еще приходится, но линии фронта уже нет.

Кроме того, большое количество флотских и несметное множество общевойсковых частей было разбросано по космическим станциям, базам на непригодных к масштабной колонизации планетах и лунах, опорным космическим крепостям при шлюзах транспортных струн, промежуточным космодромам – словом, везде, куда ступила нога человека, решившего, что это место ему, человеку, жизненно необходимо.

Вместе с Виталием на курсе отучилось две тысячи человек (поступило больше, но до выпускных экзаменов дошло именно столько). На Лорею и Дварцию отобраться предстояло примерно двум десяткам. Одному проценту.

Во флот в целом – процентам пятнадцати – двадцати. Основную массу ждала служба в шурупах, однако всем было прекрасно известно, что хорошая сумма баллов весьма способствует зачислению во флот, но отнюдь не гарантирует это. С первой двадцаткой все было ясно; ниже двадцать пятого результата шансы наверняка отобраться в гвардию резко падали.

Угодить во флот смело мог надеяться любой, кто вошел в первую полутысячу, то есть четверть всего курса. Нередко во флоте оставались и несколько счастливцев с четырехзначным итоговым местом. В этом-то и заключалось выпускное шоу: надежды питали многие, и это были вполне обоснованные надежды, только шансы на счастливый исход у курсантов сильно разнились. Однако даже у показавшего последний результат выпускника эти шансы все равно существовали.

После завтрака, получасовой паузы и предварительного построения весь выпускной курс в полном составе (за исключением загремевших в госпиталь и заваливших экзамены) собрали в огромном актовом зале. На сцене, справа, боком к зрителям, расположилась выпускная комиссия и прочий президиум; в левую часть вызывали распределяемых, по пятьдесят душ за раз. Распределяемые в новеньких лейтенантских мундирах строились напротив президиума, выпячивали грудь и таращили глаза на начальство. Офицер-распорядитель после непременного «Равняйсь! Смирно! Равнение на середину!», поворачивался к президиуму, делал два четких шага и с ладонью у козырька докладывал начальнику выпускной комиссии, что такая-то полусотня выпускников для распределения построена. После чего из-за кулис на сцену по очереди выныривали покупатели, вставали по центру и зачитывали список мобилизуемых. Названные выходили из строя, получали мобпредписания, шевроны с эмблемой полка и строились в сторонке, после чего уводились покупателем опять же за кулисы. Уводились пока понарошку, в порядке действа: предстоял еще общий выпускной бал, но в актовый зал

«купленные» лейтенанты уже не возвращались, отправлялись прямо в столовую, к накрытым праздничным столам, где первым делом обмывали шевроны, в этот день – совершенно легально.

В каждой полусотне, как правило, оставалось несколько «некупленных» лейтенантов; они продолжали стоять на сцене и пристраивались к очередной поднявшейся из зала полусотне. Некоторые выпускники проводили на сцене до шести смен, но чаще покупались во время второго-третьего прохода, если не в первом.

Распределение по традиции начинали снизу, с наименее успешных выпускников, поэтому Виталию довольно долго пришлось маяться в зале. Задние ряды постепенно пустели, но каждый из зрителей прекрасно сознавал: чем дольше его не вызывают на сцену, тем лучше, поэтому все инстинктивно помалкивали и даже шевелиться избегали, словно надеялись, что так их подольше не заметят.

Нервная это была процедура, изрядно нервная. Молчаливое напряжение в зале медленно нарастало по мере приближения к списку.

Легкий шепоток пробежал по первым рядам зала, только когда на сцену наконец вышел покупатель во флотской форме. Теперь процедура пошла веселее – не в шурупы же покупают! «Купленные» в этот проход лейтенанты лучились от счастья и мысленно благодарили судьбу с удачей за то, что распределяются во флот.

К исходу второго часа зал практически опустел. Но настало время подняться на сцену и первой полусотне. К этому времени покупатель Рублевского полка уже удалился, зато оставались представители Троицкого, Успенского и Преображенского. Гвардейцы из Семеновского и Измайловского к «покупкам» пока вообще не приступали.

Некупленных курсантов осталось пятьдесят два человека – первая полусотня и двое из второй, в том числе и Мишка Романов. Сейчас он был бледный, как простыня.

Лидеров курса приветствовали с бо?льшей помпой, нежели основную массу выпускников? – сначала речь толкнул Тревис-средний, а затем не удержался от напутственного слова и ректор, адмирал Айзек Тревис. Слова его гулко отдавались в опустевшем зале.

И наконец приступили к торговле: первым к строю выпускников вышел преображенец и быстро вызвал девятерых. Строй несколько поредел, перед комиссией осталось сорок три лейтенанта.

В Троицкий «купили» двенадцать человек. В Успенский – десять.

«Очко, – подумал Виталий, пребывающий в легкой эйфории. – Двадцать один курса… пардон, лейтенант – в гвардию. И я среди них. Елки-палки, как же я мечтал об этом, а вот сбылось – и не верится…»

По правде говоря, последние пару дней Виталий не особенно нервничал. Не зря же фон Платен заставил его написать рапорт на имя Тревиса-старшего. В принципе, Виталий осознал, что пристроен, и пристроен очень неплохо. Поэтому он нервничал заметно меньше того же Мишки Романова, все еще стоящего на сцене, невзирая на итоговое шестьдесят седьмое место. Ему тоже улыбнулось счастье – распределялся в гвардию, правда, пока непонятно, в какой полк, Семеновский или Измайловский.

Насчет себя Виталий практически не сомневался – раз железобетонно спокоен фон Платен – а тот был даже спокойнее, чем обычно, – значит, дело реально в шляпе.

Романов с Шарафутдиновым отобрались в Измайловский. И Адмирал тоже, и Оскар Нете вместе с ними. Всего десять человек. Когда они ушли со своим покупателем и из-за кулис в центр сцены вышел семеновец, Виталий старался выглядеть таким же бесстрастным, как его будущий командир – фон Платен. Услышав свою фамилию, Виталий просто вышел из строя, четко принял мобпредписание и шеврон и молча пристроился к уже «купленным» коллегам.

К однополчанам. Какое вкусное слово – однополчане!

Не удержался и украдкой взглянул на шеврон.

К несказанному удивлению Виталия вместо семеновской эмблемы на нем нашлась только короткая надпись мелким шрифтом. Собственно, это и не был шеврон, это была похожая по форме карточка из твердого пластика кремового цвета.

Надпись гласила: «Ничего не предпринимать, ожидать распоряжений».

«Что за ерунда? – подумал Виталий с возрастающей тревогой. – Что-то не так с моим рапортом?»

Додумать он не успел. «Некупленных» лейтенантов не осталось.

– Семеновцы! – скомандовал покупатель. – За кулисы шагом марш!

– Шебалдин, а ты задержись! – донеслось из-за стола.

Говорил Тревис-средний, начальник курса.

Виталий с тоской проводил взглядом последнюю десятку лейтенантов, покидающих зал. Последним шел фон Платен. Перед тем как исчезнуть за плотной занавесью, делящей сцену на две части, он на миг задержался, взглянул прямо на Виталия и недоуменно пожал плечами. Однако особенно встревоженным Рихард тоже не выглядел, и это Виталия немного успокоило.

Комиссия и президиум начали покидать сцену, но, в отличие от выпускников, они не уходили за кулисы, а спускались в зрительный зал. Виталий одиноко торчал посреди опустевшей и потому казавшейся особенно просторной сцены – надо понимать, ждал распоряжений. Все в точности, как написано в карточке, которую ему всучили вместо шеврона.

Командование переговаривалось о чем-то своем, начальственном, но всего лишь через минуту о существовании Виталия все же вспомнили.

– Шебалдин! – обратился к нему начальник курса.

– Я, господин контр-адмирал! – совершенно автоматически отозвался Виталий.

– Ступай ко мне в кабинет, жетон сдашь секретарю, он в курсе. Сиди там и жди, я скоро буду. Давай, аллюр три креста!

– Есть!

Недоумевающий Виталий тоже спустился в зал, не стал протискиваться мимо скопившихся в проходе перед сценой господ офицеров и адмиралов – проскочил сквозь ряды и выскользнул в вестибюль.

«Ничего не понимаю, – подумал он напряженно. – “Купили” меня или нет? Да и как это возможно, чтобы не “купили”, если все расходятся? Ерунда какая-то…»

Перед столовой даже обычного столпотворения уже не было – почти все выпускники и преподаватели сидели в обеденном зале, обмывали шевроны. Последние запоздавшие торопливо тянулись от парадного входа к столовой.

– Щелбан, ты куда? – окликнул его Толик Коваленко.

На рукаве Коваленко красовался бледно-желтый шеврон Троицкого полка.

– На ковер, – буркнул Виталий.

– В смысле? – удивился Коваленко.

– Велено дождаться начкурса в его кабинете.

– Во блин… А куда «купили-то»? В Измайловский? – Коваленко протянул руку и слегка развернул Виталия так, чтобы взглянуть на левый рукав мундира.

Но там шеврона, естественно, не было – никакого.

Лицо Коваленко еще сильнее вытянулось.

– Хер его знает – куда, – вздохнул Виталий.

Он хотел добавить, что вызывал его семеновец, но шеврона почему-то не вручил. А мобпредписание изучать было бессмысленно, оно не для свежеиспеченных лейтенантов, оно для полковых кадровиков и без считывателя точечного кода фиг вообще поймешь, чье оно и что конкретно предписывает.

– Шебалдин! – донеслось со стороны актового зала, который как раз покидало офицерство.

Окликал все тот же Тревис-средний.

– Ты еще здесь?

Виталий без слов развернулся и скорым шагом направился к лифтам. Потом подумал и прошел дальше – к лестницам.

Кабинет начальника курса располагался на втором этаже, поэтому угонять лифт у высоких чинов Виталий посчитал излишним.

На пороге приемной контр-адмирала Тревиса он испросил разрешения войти, вошел,

козырнул секретарю, сухопарому капитану Дворжаку, и протянул давешний пластиковый жетон. Секретарь принял его и тотчас запер в сейф, а Виталию велел присаживаться на диван для посетителей. Ждать, впрочем, пришлось недолго: через какие-то пять-семь минут в приемную вошли оба Тревиса, старший и средний, майор Никишечкин и, к немалому удивлению Виталия, тот самый офицер-шуруп в чине капитана, который присутствовал на экзаменах. Дворжак вскочил, Тревис-средний велел ему: «Подавай!» – а сам открыл дверь кабинета и жестом пригласил гостей входить. Гости вошли. Начальник курса обернулся к Виталию и буднично добавил:

– Ты тоже проходи.

Все это было очень странно, чтобы не сказать подозрительно.

В кабинете начальника курса было просторно; гости сразу же расселись вокруг невысокого стола, который был выше журнального, но ниже письменного. Никишечкин был собран и предупредителен, как и любой офицер младше полковника в присутствии адмиралов. Капитан-шуруп, как ни странно, вел себя несколько свободнее, но ни в коем случае не развязно. Ректор выглядел благодушно: уселся в хозяйское кресло, собственноручно выкаченное из-за рабочего стола Тревисом-средним, сложил руки на животе и, улыбаясь, сидел, словно чего-то ожидал.

Ожидал он, как выяснилось, адмиральский чай – вскоре нарисовался секретарь с подносом. Помимо чая секретарь подал коньяк, минералку и легкие закуски. В принципе, в происходящем не было ничего из ряда вон выходящего, хотя вряд ли так уж часто начальник курса угощает коньяком офицеров-воспитателей. Особенно в присутствии ректора. Но Виталия, прямо как на экзамене, опять больше всего смущал капитан-шуруп. Ладно, в принципе Тревис-средний вполне может махнуть коньяку с Никишечкиным, в конце концов, это его подчиненный, а начальник курса еще не забыл, как сам был офицером. Но зачем, спрашивается, Тревису-старшему, адмиралу флота, между прочим, привечать общевойскового капитана? Даже не старшего офицера?

– Лейтенант! – проскрипел вдруг ректор из кресла. – А ты чего сидишь, как засватанный? А ну, давай к столу!

Наверное, у Виталия от удивления вытянулось лицо, поскольку офицеры и адмиралы рассмеялись. Он с самого начала шмыгнул в уголок у окна, к большому напольному глобусу, и уселся на самый краешек стула – спина прямая, будто на вестибуляр-тренинге. Теперь же пришлось вскочить и подсесть ко всем, как раз между Никишечкиным и шурупом. Секретарь тотчас налил Виталию коньяку, и Виталий, принимая пузатый бокал, внезапно подумал: «А почему нет, черт побери? Я ведь действительно уже не курсант, а офицер, пусть и зеленее некуда. И дылда эта секретарская всего на звездочку старше меня. Вот пусть и прислуживает, хитрая рожа!»

Секретарь начальника курса учился здесь же, и все, в принципе, знали, что он с удовольствием предпочел службе в регулярных полках непыльную должность кабинетной крысы при Академии.

– Ну что, господа? Сегодня у нас праздник. Мы выпускаем очередной курс и благополучно передаем флоту и войскам две тысячи бойцов. Смею надеяться, неплохих бойцов! За это не грех и принять. Ура! За выпуск!

Тост произносил начальник курса; ректор во время тоста благосклонно кивал, не выпуская из рук стакан с чаем. Подстаканником можно было смело любоваться – произведение искусства, без дураков. В силу возраста и здоровья Тревис-старший чистый алкоголь уже не употреблял, но адмиральский чай, то есть смесь хорошего чая с тем же коньяком, после обеда попивал регулярно.

Коньяк, надо понимать, был превосходный, однако Виталию было не с чем сравнивать: он пил коньяк впервые в жизни. Да и вообще, это последние дни выдались урожайными на выпивку (хотя оно понятно, выпуск же), а так до буфетных переговоров с фон Платеном и Тревисом-младшим он не брал в рот спиртного эдак с полгода. А впервые после поступления в Академию выпил аж в конце четвертого курса. Раньше не полагалось – салагам учиться надо, а не водку пьянствовать, хотя отдельные храбрецы попивали и в салажестве. Многих ловили и безжалостно отчисляли, и Виталий считал – правильно. Сам же Виталий принял решение и выполнил его неукоснительно. Ну, а дожил до старших курсов – тут уж смотри в оба: пить пей, но все равно не попадайся. Отчислить могут и старшекурсника.

Но выпивать в кабинете начальника курса, да еще в присутствии ректора, все равно было до боли странно.

– Торопишься, капитан? – осведомился начкурса у шурупа, когда тот, залпом допив коньяк, поставил бокал на столик и взглянул на часы.

– Так точно, господин контр-адмирал. Со временем у меня обычно всегда… не очень.

– Что ж… тогда к делу. Лейтенант Шебалдин!

Поскольку последние слова начкурса произнес сухо и официально, Виталий, как велел устав, вскочил, вытянулся и коротко произнес:

– Я!

– В зале вам вручено мобпредписание. Оно подлинное. А вот это, – начкурса указал на шурупа, – ваш «покупатель», капитан Терентьев. Извольте принять шеврон и поступить в его распоряжение.

Капитан действительно встал и протянул Виталию шеврон.

Обычный. Общевойсковой. Не флотский.

Шурупский.

У Виталия перехватило дыхание. Он глядел на звезду, обрамленную венком, – эмблему неспециализированных войск, которую носили разнообразные строители, повара, вахтенная охрана и прочие горе-вояки, прошедшие от силы год обучения. Он просто не мог поверить в это. Он, Виталий Шебалдин, с блеском закончивший шестилетний пилотский курс с серьезным инженерным уклоном, получает общевойсковой шеврон стройбатовца?

Это было невозможно. Попросту невозможно.

– В чем дело, лейтенант? – с нажимом спросил начкурса, поскольку Виталий так и не коснулся протянутого шеврона.

– Я ведь… должен был распределиться в Семеновский полк? – несмело произнес Виталий, глядя на начальника курса, как скворец на опасно приблизившегося ястреба.

Тревис-средний нахмурился:

– Да, да, я видел ваш рапорт, лейтенант. Но ему не дали хода. Терентьев выбрал вас, и это не обсуждается.

Виталий тем не менее принимать шеврон не спешил.

– Мне кажется, тут какая-то ошибка, господин контр-адмирал. В конце концов, я показал итоговый седьмой результат на курсе. Мое место в гвардии, а не… в обычных войсках.

– А не в шурупах, ты хотел сказать? – перебил начкурса жестко. – Отставить разговорчики, лейтенант! Или выпускные денечки вскружили голову? Это приказ, а приказы не обсуждаются, смею напомнить, если у вас внезапный склероз!

В голосе контр-адмирала сквозило раздражение; а еще Виталию показалось, будто разыгравшаяся сцена для него и его отца отнюдь не нова. И для капитана-шурупа, кажется, тоже. Только Никишечкин глядел на Виталия со смесью жалости и сочувствия.

Тут заговорил Терентьев – сухо, но тем не менее не вполне официально:

– Лейтенант, у меня действительно мало времени. Вас распределили туда, где вы, по мнению весьма компетентных людей, принесете Земле и Колониям наибольшую пользу. Все, решение принято и изменено не будет. Не разочаровывайте меня, из этого кабинета у вас два пути: со мной или под трибунал. За невыполнение приказа. Вам ясно? Держите и следуйте за мной.

Капитан шлепнул шевроном о столешницу рядом с бокалом Виталия и встал.

– Благодарю вас, господин адмирал, – он кивнул Тревису-старшему. – Господин контр-адмирал!

Господин майор!

Никишечкин быстро поднялся и протянул капитану руку. Оба адмирала тоже не погнушались поручкаться с шурупским капитаном, но, разумеется, сидя.

– Разрешите идти?

– Удачи, капитан, – надтреснутым тенорком попрощался Тревис-старший. – Надеюсь, наш сокол придется ко двору.

– Придется, куда он денется, – вздохнул Терентьев. – Здравия желаю!

И действительно направился к выходу. Не оборачиваясь.

Виталий затравленно поглядел на снова усевшегося в кресло воспитателя – тот под столом показал ему кулак.

«Если сейчас не взять шеврон, – понял Виталий. – Мне труба. Либо отчислят, либо действительно под трибунал».

Ни назад в стадо, ни в дисбат ему остро не хотелось.

«За что? – подумал он с отчаянием. – Господи, ну за что? Пару дней эйфории, и такой удар под дых…»

А потом сглотнул набежавшую слюну и медленно взял со столика шеврон.

Капитан уже вышел из кабинета.

– Куда я хоть попал? – глухо спросил Виталий в нарушение всех и всяческих уставов. – Или не положено знать?

– Не забывайтесь, лейтенант, – проворчал начкурса миролюбиво. – За начальством шагом марш! Про честь Академии я даже не напоминаю.

Виталий на ватных ногах и от злости плохо соображая прошел к двери, обернулся было испросить разрешения выйти, но начкурса превентивно шевельнул ладонью от себя – катись, мол, сокол в свои шурупы.

И Виталий покатился.

Терентьева он догнал на лестнице. Тот на «купленного» бойца покосился вроде бы даже одобрительно и, не снижая темпа, зашагал в сторону казарм выпускного курса. Без сомнений, он прекрасно знал дорогу, поскольку где нужно резал углы, и уже минут через пять они были в холле перед шестой казармой, где обреталась группа Виталия. Дневальный на тумбочке, салага-первокурсник, удивленно вытаращился на мундир Терентьева.

– Собирайся, мы уезжаем прямо сейчас, – скомандовал капитан Виталию. – Каптер сейчас подойдет, выдаст форму, переоденешься. Парадку упакуй и сдай каптеру. С собой бери только личные вещи. Пять минут у тебя. Давай.

– То есть, как сдать парадку? – окончательно растерялся Виталий.

Нет, судьба, конечно, сволочь, раз определила его в шурупы. Но даже там пилоты носят флотскую форму! Даже в шурупах остаются особой кастой! Что, черт возьми, вообще происходит? В грязь его втоптать, что ли, хотят, вовсе кислород перекрыть?

– Как-как… Кверху каком! Повторяю: с собой документы, наличные Деньги, если есть, личные вещи, кроме формы. И все!

Виталий покосился сначала на левый свой погон, потом на правый. На новенькие, нарочно отдраенные до блеска одинокие звездочки на каждом.

– Я ж их позавчера только обмыл, – просипел он, потому что голос внезапно отказал.

– Ничо, – спокойно ответил Терентьев. – Будут не хуже.

Тут из-за угла вывернули майор Никишечкин и Мишка Романов, обещанный каптер. Глаза у Мишки были удивленные.

Он отпер каптерку, шмыгнул внутрь и вынырнул оттуда с личным чемоданчиком Виталия в одной руке и продолговатым белым бумажным пакетом в другой. С некоторым замешательством Виталий отметил, что на пакете нет никаких надписей, зато имеется его голограмма, нанесенная промышленным лазером, точно такая же, как в удостоверении личности офицера, полученном позавчера вместе с лейтенантскими погонами.

– Время пошло! – напомнил Терентьев сумрачно. Похоже, поведение Виталия начинало его раздражать.

Виталий сомнамбулически принял пакет, чемоданчик и на плохо гнущихся ногах поплелся в казарму.

Около своей койки он надорвал бумагу и убедился, что в пакете повседневная общевойсковая форма и ботинки. Тоже не флотские. Форма была новая, но уже с приклеенными погонами, причем оперативными, с полоской и звездочками того же серо-коричневого цвета, что и ткань.

Звездочек на каждом погоне было по две, как и у Терентьева. Иными словами, погоны были капитанские.

Виталий на некоторое время замешкался, но его новый начальник предвидел это. Именно сейчас Терентьев заглянул в казарму, убедился, что Виталий неподвижно застыл перед своей койкой и тупо таращится на погоны новенькой формы.

– Надевай, так надо! – зычно выкрикнул Терентьев.

Возглас его действительно вывел Виталия из оцепенения; Виталий принялся остервенело переодеваться.

В пакете имелось все, вплоть до носков и белья. Все шурупское, то есть той же ненавистной серо-коричневой расцветки вместо привычной сине-зеленой, флотской. Чувствуя в груди противную пустоту, Виталий переоделся, поставил на банкетку ботинки и уже совсем было собрался надеть их, но тут сообразил, что ботинки только внешне похожи на шурупские. На самом деле они лучше. Лучше даже флотских. Во-первых, мягче. Во-вторых, изнутри они отделаны чем-то натуральным, а не синтетикой, хотя понятно это только на ощупь. И в-третьих, подошва у них тоже под стать скорее адмиральской обуви, но уж никак не офицерской. И снова это понятно, только если пощупать внешне обычные общевойсковые ботинки.

Надев их, Виталий был вынужден признать, что ничего удобнее ему до сих пор носить не доводилось. Да и форма сидела на нем на удивление ладно.

Пять минут истекали – слишком уж Виталий подтормаживал после недавних событий в кабинете начкурса, слишком много времени потратил впустую. Поэтому он аккуратно повесил флотскую парадку на тремпель, а тремпель на высокую спинку койки, переложил из тумбочки в чемодан немногие свои пожитки, сунул во внутренний карман планшет и на миг застыл.

В то, что уехать придется сейчас же, Виталий, откровенно говоря, не верил. Транспорты за «купленными» новобранцами придут только завтра. Да и лишать курсанта выпускного бала, знаете ли, бесчеловечно! Тем более, вот-вот должны были приехать девчонки из окрестных гимназий, ждавшие этого бала не меньше, чем новоиспеченные офицеры. Была там одна… Постоянная партнерша по танцам на всех официальных праздниках последних лет, куда приглашали гимназисток.

Видя, что Виталий опять замешкался, капитан снова подстегнул его:

– Парадку оставь на койке, каптер заберет! Обувь тоже! Давай, кадет, шевелись, что ты как курица отмороженная? По тестам должен быть шустрым!

Виталий украдкой погладил флотский погон парадки, надел общевойсковую кепку, подхватил чемоданчик и быстро направился к выходу, гадая, что еще заставит его сделать чертов шуруп, прежде чем позволит отправиться на бал в позорной шурупской форме.

В холле Терентьев критически осмотрел злого, как сторожевая собака, Виталия, и удовлетворенно кивнул:

– Порядок!

Потом покосился на Никишечкина, молча стоящего у окна, и вздохнул:

– С воспитателем попрощайся, что ли…

Майор Никишечкин глядел на Виталия, как и в кабинете начкурса, сочувственно.

– Бывай, Шебалдин, – воспитатель покровительственно хлопнул его по плечу. – Не раскисай. Служба всякая нужна, служба всякая важна. Да и по-любому лучше, чем в стаде. Авось свидимся.

– Будьте здоровы, господин майор, – ответил Виталий грустно. – Спасибо за науку… и вообще за все. Надеюсь, был не худшим вашим подопечным.

– Попадались и похуже, – усмехнулся Никишечкин. – Все, аллюр, как говорится, три креста! Служи с честью!

«Да какая тут, на хрен, честь, в шурупах?» – с тоской подумал Виталий, но вслух не сказал ничего.

Терентьев вторично за последние четверть часа

попрощался с Никишечкиным и повелительно качнул головой Виталию – за мной, мол!

И они пошли к выходу из здания. Виталий уже с ужасом представлял, как будет сгорать от стыда под взглядами однокурсников, даже тех, кто, как и он сам, угодил в шурупы. Но остальные хоть форму флотскую заслужили за эти шесть лет, а он…

Однако была все-таки на свете некая высшая справедливость – Терентьев направился не к главному входу, между столовой и актовым залом, где неизбежно толклись празднующие лейтенанты в ожидании девчонок, а к боковому, аварийному, поэтому обновками Виталия имели счастье полюбоваться только двое дневальных перед соседними казармами да патруль пятикурсников во главе с офицером у запасного выхода. Эти тоже провели двоих общевойсковых капитанов (одного с подозрительно знакомой физиономией) удивленными взглядами, особенно после того, как Терентьев патрульному офицеру предъявил какой-то жетон.

А новый начальник, похоже, действительно вел Виталия прочь с праздника – по главной аллее, прямо к КПП. Там он снова предъявил свой жетон; Виталий – удостоверение личности и мобпредписание.

– Что, прямо с бала в войска? – удивился дежурный по КПП, майор Гранин, и с ног до головы оглядел Виталия.

Гранин иногда вел в группе Виталия занятия, поэтому его прекрасно знал и по преподавательской привычке обращался на «ты».

– Капитан, ишь ты… – покачал он головой. – На глазах растешь!

Сам Гранин был отличным специалистом по топливным смесям, но в бытность свою боевым офицером служил не во флоте, а в шурупах, поэтому форме покидающей Академию парочки он не особенно и удивился. А вот дополнительной звездочке на плечах Виталия удивился и не стал этого скрывать.

Он поднес мобпредписание к считывателю, слил данные на входящий сервер и вернул Виталию.

– Ну, чего, служи с честью, боец! Куда б ты там ни угодил… Надо же, с бала выдернули!

– И вам всего доброго, господин майор, – грустно отозвался Виталий не по уставу.

Снаружи, уже на территории городка, а не Академии, ждал обтекаемый двухместный глайдер.

Двухместный.

Виталия как громом поразило. Он внезапно вспомнил, что высокие адмиральские чины, которым полагается личный транспорт, обычно имеют персональных пилотов. Местечко пилота при золотых погонах в принципе было весьма хлебным и удобным, но курсанты и молодые офицеры обычно презирали хитрецов, предпочитавших непыльную работенку извозчика трудностям настоящей службы.

Ни за какие блага Виталий не согласился бы угодить на уютное место персонального адмиральского водителя. Поэтому от нехорошего предчувствия у него неприятно заныло в груди.

Но, с другой стороны, Терентьев не адмирал и даже не старший офицер, всего лишь капитан. Однако и капитаны иногда занимают такие должности, где положен личный пилот.

Виталий со смешанными чувствами поглядел на машину, которой, очень возможно, ему придется управлять ближайшие лет десять, ненавидя себя и ловя презрительные взгляды флотских пилотов.

В целом глайдер Терентьева был простой и надежной атмосферной машиной. Теоретически на таком можно было и в ближний космос уйти, конструкция и моторесурс позволяли, но все упиралось в чистый быт: на борту отсутствовал санузел и стационарный пищеблок с рационами и водой. Поэтому после широко известного инцидента с подростками-угонщиками в гражданские глайдеры этого типа начали встраивать техноограничитель: теперь двигатели работали только в кислородной атмосфере. Когда забортное давление падало ниже определенного уровня (аналог высоты четырех с половиной километров от уровня океана), мощности двигателя для дальнейшего подъема уже не хватало – или лети по горизонтали, или снижайся. Военные образцы такого ограничителя, разумеется, не имели, и при желании на военном глайдере можно было добраться хоть до Луны, но на практике никто этого, конечно же, не делал, примерно по той же причине, по которой никто не отправляется в деловую поездку из Лондона в Нью-Йорк на гребной шлюпке. Стратом и быстрее, и неизмеримо удобнее, не говоря уж о том, что безопаснее.

Терентьев обошел глайдер и уже перед самой левой дверцей цокнул дистанционкой – замки разблокировались. Виталию чуть полегчало: если сразу не посадили за управление, возможно, все страхи напрасны. Он без лишних слов сунул чемоданчик в багажный отсек, зафиксировал найтовочными петлями и уселся на пассажирское место.

То есть это он думал, что на пассажирское.

В этом глайдере все управление было сдублировано. Вести машину мог любой, и сидящий слева, и сидящий справа. Но в смысле пассажирства прямо сейчас Виталий угадал: та половина салона, которую он выбрал, стояла в режиме Slave.

Терентьев забрался в левую часть, задраился и оживил бортовую аппаратуру. Засветился глазок активного автопилота, это Виталий отметил сразу – с его места сейчас нельзя было управлять глайдером, но вся индикация и приборы работали в штатном режиме.

Новый начальник затянул ремни (фиксаторы знакомо щелкнули) и отдал автопилоту команду на взлет. Виталий пристегнулся еще раньше, машинально, повинуясь намертво вколоченному в Академии рефлексу. Глайдер почти бесшумно взмыл, набрал положенную высоту и лег на возвратный курс по мастер-пеленгу. Иными словами, он летел не по введенной путевой программе, а возвращался на матку в авторежиме. Значит, это был не автономный глайдер, а палубный, из комплекта корабля покрупнее, классом никак не ниже двухсотки.

«Вот оно что… – подумал Виталий. – Тогда понятно, почему не стали дожидаться завтрашних транспортов…»

Терентьев тем временем покопался где-то на уровне своего левого колена – у обычных глайдеров на том месте находился сейф для документов и ценностей. Оттуда Терентьев извлек небольшой терминал и повернулся к Виталию:

– Давай удостоверение, – сказал он.

Виталий послушно вынул пластиковую книжечку и протянул ему. Терентьев, раскрыл ее, вставил в щель считывателя и принялся что-то вводить, но не вручную, а по заранее подготовленному шаблону, не иначе. Вся процедура заняла минуты полторы; глайдер к этому времени как раз набрал высоту и лег на маршевый отрезок траектории.

– Ну, вот и все, – вздохнул Терентьев, закончив.

Он вынул удостоверение из щели, вернул Виталию, а сам снова склонился к сейфу – прятал терминал, наверное.

Виталий украдкой заглянул в свой документ.

– Смотри, смотри, – подбодрил его Терентьев, не меняя позы и глядя по-прежнему влево и вниз. – Должен же ты знать, где служишь?

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/sergey-lukyanenko/vladimir-vasilev/evgeniy-lukin/karina-shainyan/leonid-kaganov/svyatoslav-loginov/anna-kitaeva/mihail-tyrin/novogodniy-dozor-luchshaya-fantastika-2014/?lfrom=931425718) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.