Русское сопротивление. Война с антихристом
Олег Анатольевич Платонов
В воспоминаниях известного ученого и писателя, создателя многотомной Энциклопедии русского народа Олега Платонова впервые открываются некоторые страницы тайной войны Запада против России. После долгих лет молчания, вынужденного соблюдением конспирации, автор получил возможность опубликовать важные сведения о деятельности подрывных, антирусских организаций, финансируемых првительством США и их западноевропейскими сателлитами. Десятки зарубежных поездок, встречи с видными деятелями антисионистского и антимасонского движения, многолетние исследования в отечественных и иностранных архивах позволили Платонову сделать крупные исторические открытия и находки, развеять ряд мифов, созданных иудейско-масонской пропагандой, чтобы опорочить русскую жизнь. Большое внимание в книге уделено отражению событий, связанных с деятельностью внутренних врагов России и прежде всего «сионистской партии» и еврейских экстремистов, сеющих национальную рознь и пытающихся возвыситься над народами России. Опираясь на дневниковые записи своих путешествий, автор приводит многочисленные факты чудовищных преступлений еврейских экстремистов в разных регионах страны.
В книге переданы впечатления от негласных посещений сатанинских «храмов», масонских лож и подобных им организаций и антирусских сборищ, связанных с разрушительными процессами в нашей стране. История России за последние 50 лет проходит через призму личной жизни автора, творческая деятельность которого была благословлена величайшим православным подвижником XX века митрополитом Санкт-Петербургским и Ладожским Иоанном (Снычевым).
Книга пронизана чувством веры в великое будущее России, в неизбежность ее победы над внутренним и внешним врагами, над всеми силами мирового зла, эпицентром которого сегодня являются США. Русское сопротивление этим зловещим силам, по мнению автора, служит удерживающим фактором международной стабильности и устойчивого миропорядка.
Олег Платонов
Русское сопротивление. Война с антихристом
Посвящается моим детям и всей русской молодежи, которым предстоит сделать то, что не успели мы.
Предисловие
Главное в жизни каждого человека – вера. Только она одухотворяет жизнь и придает ей смысл. Для русского человека вера – это путь к Святой Руси. Все остальное дорога в пустоту, какой бы мишурой, внешним богатством, славой и популярностью оно не обставлялась.
К Святой Руси я шел всю свою жизнь, однако не всегда на этом пути я проявлял последовательность, бывало, спотыкался, серьезно отклонялся от главного. Моя жизнь была богата поисками, путешествиями по России и миру, встречами с интересными, опытными, значительными людьми, разделявшими со мной главные идеи моей жизни.
Я благодарен Богу за то, что он всегда помогал мне идти по этому пути. Я благодарен Богу за то, что встретил на своем пути (наверно, это было неизбежно) великого подвижника Русского православия митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского Иоанна (Снычева). Знакомство с ним в 1992 году осветило ярким духовным светом мое прошлое и окончательно определило мою дальнейшую жизнь.
Только встретившись с митрополитом Иоанном, я понял, что большая часть моей творческой жизни прошла не зря, не утонула в обыденной суете, а наоборот, стала основанием всех моих дальнейших трудов, получивших одобрение в православной среде и благословение авторитетных церковных иерархов.
Главная мысль, которая поразила меня на нашей многочасовой встрече в Комиссии по канонизации святых Православной церкви в 1994 году, что «каждый человек имеет свою историю встречи с Богом и встречи с Дьяволом… И то и другое обыденно, как прогулка в горах возле глубокого озера. Только в первом случае твоя душа воспаряет в небо, а во втором падает с высокого обрыва. Большая часть людей не понимают значения этих встреч, не умеют читать знаки высших сил, духовная неграмотность приводит их на край гибели. Жизнь человеческую нужно воспринимать как поле битвы Бога и Сатаны, Христа и антихриста, добра и зла. Для многих с юных лет жизнь становится поражением, когда, привыкнув ко злу, они покорно плывут по реке обыденности, как духовные трупы, больше всего радуясь материальным благам и комфорту. Эти люди не достойны даже сожаления, так как они не оправдали надежды Спасителя».
Путь к Святой Руси – это прежде всего путь «борьбы со всеми, кто противостоит Богу, прежде всего с черной ратью антихриста – сионистами и масонами, воплощающими собой дух преисподней». «Сегодня Запад, – говорил мне митр. Иоанн, – является прихожей в преисподнюю. Сегодняшняя западная культура построена на богоборчестве и отрицании Христа. Борьба антихриста против Христа является первопричиной антагонизма между Западом и Россией».
Сейчас, возвращаясь мыслью к тем годам, я ясно осознаю, что без этих слов великого подвижника я вряд ли бы нашел в себе силы оставить все прежние дела и несколько лет заниматься исследованием масонских документов Особого архива КГБ СССР, в результате которого мною был написан ряд книг по истории иудаизма и масонства, вышедших в серии «Терновый венец России». Само название серии принадлежит митрополиту Иоанну. Благословляя выход в свет первой книги «Тайная история масонства», владыка велел: «…выпустить ее как можно большим тиражом и на все деньги». Митрополиту Иоанну принадлежит мысль использовать в работе не только исторические данные архивов, но и собирать информацию на действующих политических деятелей, осуществляющих свою подрывную деятельность против православной России (Гайдар, Собчак, Старовойтова, Ковалев, Юшенков, Яковлев и др.). По его инициативе и с помощью людей, которых он рекомендовал нам, мы несколько лет собирали досье на современных масонов с привлечением информаторов из разных организаций, в том числе из спецслужб.
Слова митрополита Иоанна стали ключом к моим исследованиям западной цивилизации. Изучая масонские и иудейские архивы, я столкнулся с таким количеством фактов, раскрывающих преступный характер западных государства и общества, ориентации их на захват чужих земель, имущества, геноцид всех непокорных народов! С того момента, когда западная церковь под влиянием иудейской идеологии отпала от Православия, история Запада приобретает откровенно криминальный характер. Массовые убийства и геноцид целых народов проходят красной чертой через главные события европейской цивилизации – крестовые походы, колониальные захваты, «эпоху Возрождения» и новое время, – логически завершившиеся созданием самой жестокой общественной системы, которая когда-либо существовала на Земле – Соединенных Штатов Америки. США по жестокости превзошли все рекорды геноцида, уничтожив десятки индейских народов, живших в Северной Америке (около 100 млн. человек); миллионы африканцев, используемых в качестве рабов. Только за последние 50 лет Америка убила в агрессивных войнах боле 4 млн человек. Для того чтобы скрыть эти преступления, создавались мифы о гуманизме, свободе и демократии. Реально же эти понятия были применимы, согласно Талмуду, к узкому кругу «избранных». Большинство же людей, не
входивших в этот круг, считались стоявшими вне закона. Этими мыслями я делился с митрополитом Иоанном и чувствовал его одобрительное отношение.
Самое же главное – митрополиту Иоанну принадлежит идея создания энциклопедии «Святая Русь», подводящей итоги русской духовности с древнейших времен до наших дней. Первая такая энциклопедия была создана в середине XVI века митрополитом Макарием – «Великие Четьи Минеи». Современному поколению православных людей, считал владыка Иоанн, следует продолжить эту работу, чтобы открыть перед читателем огромное значение духовных ценностей Святой Руси, высшего достижения христианской цивилизации.
Святая Русь – особое благодатное свойство русского народа, делающее его оплотом христианской веры во всем мире. Жертвенное служение идеалам добра и справедливости, стяжание Духа Святого, устремленность к безгрешности и совершенству и преображению души сделали русских новым Богом избранным народом, но не в смысле противостояния другим народам и стремления господствовать над ними, а в смысле первенства в борьбе с мировым злом, за построение Православного царства.
Святая Русь раскрывается в следующих понятиях:
– духовная цельность – неразрывность веры и жизни;
– добротолюбие – критерий истинной христианской жизни и святости;
– нестяжательство – преобладание духовно-нравственныых мотивов жизни над материальными;
– соборность – растворение личности в Церкви, государстве, Православном народе;
– патриотизм – любовь к земному отечеству как преддверию Царствия Небесного. После веры в Бога патриотизм – высшее выражение духовности человека.
С началом работы над осуществлением идеи митрополита Иоанна о создании энциклопедии «Святая Русь» для меня начался новый и главный этап жизни. Мысли, высказанные владыкой, были поддержаны многими старцами, монахами, священниками, православными учеными и предпринимателями. Важный вклад в разработку идей энциклопедии внес митрополит Питирим. И совершилось чудо: то, что совсем недавно казалось мне неосуществимым и неподъемным, стало воплощаться в жизнь молитвами митрополита Иоанна, его последователей и учеников. Работа над энциклопедией увенчала и мою жизнь.
С начала 70-х годов я начал делать записи о своих путешествиях, встречах и событиях, в которых участвовал. В моих записных книжках скопилось большое количество уникальных наблюдений за деятельностью разного рода противников русской цивилизации, членов тайных иудейских и сионистских организаций, масонских лож и спецслужб. По роду своих занятий и исследований мне приходилось совершать негласные посещения тайных обществ – масонских орденов, сатанинских сборищ. Разоблачение перед всем христианским миром подрывной деятельности противников христианской веры – задача православного человека. Как писал Кирилл Иерусалимский: «Знаешь признаки антихристовы – не сам один помни их, но и всем сообщай щедро». Настало время и для меня раскрыть все, что я знал и видел о проявлениях антихриста. Как учил митрополит Иоанн: «Антихрист это реальная политическая возможность нашего времени, грядущий мировой диктатор, дорогу которому сегодня прокладывают Израиль, США и другие страны Запада».
Антихрист, дух, помысливший встать против своего Создателя и за это низвергнутый с небес. Как озлобленный и безумный в гордыне раб восстает против господина, так и дьявол, воплощенный в антихристе, стал против всех Законов Божиих.
В духовном понятии антихрист, как воплощенный сатана, – абсолютное зло. В вещественном же – это особый человек. Св. Иоанн Дамаскин (VII в.) указывает: «Не сам дьявол сделается антихристом, но родится человек от блудодеяния и примет на себя все действия сатаны. Ибо Бог, предвидя будущее развращение его воли, попустит дьяволу поселиться в нем. Родившись от блудницы, воспитается тайно, неожиданно для всех объявится и воцарится» (кн. 4, гл. 27).
Явление антихриста связано с иудаизмом. Как говорится в Евангелии, иудеи примут антихриста с великой радостью, уверуют в него как в Мессию, обещанного пророками. Поэтому и сказал Христос, отвергнутый евреями Мессия: «Я пришел во имя Отца Моего, и не принимаете Меня; а если иной придет во имя свое, его примете» (Ин. 5, 43).
По происхождению своему антихрист будет необрезанный еврей, сперва явится к евреям, а затем привлечет и др. народы. По писанию св. Андрея Кесарийского, антихрист родится от еврейского колена Данова, которое поэтому не причислено к другим 12 коленам.
Ап. Павел указывает: когда будет взят от среды Удерживающий, «тогда откроется беззаконник, которого Господь Иисус убьет духом уст Своих и истребит явлением пришествия Своего того, которого пришествие, по действию сатаны, будет со всякой силой и знамениями и чудесами ложными, и со всяким неправедным обольщением погибающих за то, что они не приняли любви истины для своего спасения. И за сие пошлет им Бог действие заблуждения, так что они будут верить лжи, да будут осуждены все, не веровавшие истине, но возлюбившие неправду» (2 Сол. 2, 8—12).
По свидетельству св. Ипполита Римского, жившего в I–II вв., «антихрист сперва будет кроток, тих, любезен, нищелюбив, люди будут видеть в нем, в его делах много добродетели и поставят его царем над собой. Они будут рассуждать: «Где мы найдем среди нас более благого и праведного человека?» Евреи будут думать, что восстанавливается их царство. После этого антихрист откроет свое лицо истинное («вознесется сердцем») и станет открыто жестоким, немилостивым и безбожным. Антихрист сделается царем, будет требовать от всех поклонения (всемирный царь) и будет знаменовать своей печатью покоряющихся, а непокорных замучит и убьет».
Армией антихриста станут талмудические иудеи.
«Ваш отец дьявол, – говорил Господь иудеям, – и вы хотите исполнять похоти отца вашего. Он был человекоубийца из начала и не устоял в истине; ибо нет в нем истины. Когда говорит он ложь, говорит свое; ибо он ложь и отец лжи» (Ин. 8, 44). Называются иногда дьяволом и детьми дьявола, так же как и сатаною, и люди, по злым качествам душ их (Ин. 6, 70; 8, 44; 1 Ин. 3, 10).
Как писал русский духовный писатель С. А. Нилус, «первый на земле народ, который признал дьявола своим богом и поклонился ему как Богу, был Израиль, ставший чрез то из народа Божия, богоизбранного, каким он был по первородству своему среди сынов человеческих, народом-богоборцем – богоубийцей, Вавилоном – женою любодеицею».
Т. о., тайна беззакония, над которой так деятельно трудился князь тьмы дьявол (Ин. 12, 31; 13, 2, 27), приобрела наконец в лице иудейского народа самую восприимчивую почву, где могло возрастать семя грядущего антихриста. Только в этом народе, превратившемся из народа богоизбранного в народ богоотверженный, только в его безграничной ненависти ко Христу дьявол мог заложить прочный фундамент для своей церкви антихриста. Об этой служебной роли иудейства в осуществлении сатанинских планов говорит и Св. Иоанн Богослов: они «говорят о себе, что они иудеи, а они не таковы, но сборище сатанинское» (Откр. 2, 9).
Правильно ли рассматривать всех евреев как врагов христианства и пособников антихриста? Совершенно неправильно. Все мы, православные христиане, боремся не с еврейским народом и даже не с отдельными
евреями, одурманенными талмудизмом, но против сатанинской идеологии, против антихриста, сделавших часть евреев исполнителями своих богоборческих планов.
Самая страшная трагедия в истории любого народа – это когда он становится заложником богоборческой, античеловеческой системы взглядов, превращается в тупое орудие претворения их в жизнь. В каждом народе есть люди хорошие и плохие, добрые и злые, искренние и равнодушные. Однако богоборческая, античеловеческая система превращает их в единую организацию, точнее, организованное стадо, ведомое преступными вождями, а на весь народ ложится их вина.
Вот несколько примеров из истории.
В XIII веке монгольские племена стали заложниками чудовищной идеологии Чингисхана, превратившего их из мирных кочевников в кровожадных и жестоких завоевателей.
Подобную трагедию испытал немецкий народ, жертва бредовых расистских идей Гитлера, сделавшего из культурной нации банду обнаглевших мародеров и насильников.
Заложником богоборческой, античеловеческой системы большевизма в течение двух десятилетий (1917–1937 гг.) был русский народ, ценой огромных жертв перемоловший большевистскую диктатуру.
Но самым типичным примером идеологического заложничества стала значительная часть еврейского народа, которая уже два с половиной тысячелетия не может преодолеть богоборческое, античеловеческое мировоззрение Талмуда, проповедующего расизм, расовую исключительность, «особые» права евреев. Идеология Талмуда предопределила многие трагические события в истории человечества, противопоставив евреев всему миру.
Раскрывая содержание и высший смысл борьбы Православия с сионизмом и масонством, я неизбежно касаюсь деятельности представителей отдельных народов и организаций. Это не означает, что у меня есть предубеждение против какого-либо народа. Я твердо следую указаниям Священного Писания, что у Бога нет плохих народов, а есть люди, противопоставляющие себя Богу, стремящиеся подчинить своей воле народы и человечество в целом. Тайные иудейские сатанинские секты и организации, а впоследствии сионистский режим Израиля сделали немало, чтоб превратить часть еврейского народа в преступное сообщество, стремящееся к господству над всем миром.
Речь идет не о борьбе против какого-либо народа, а о ликвидации правящих элит, создавших преступные режимы вроде гитлеровского или сионистского. Освобождение еврейского народа от тоталитарной диктатуры сионистского режима приведет к неизбежному крушению преступных планов антихриста и торжеству истин Нового Завета.
Не вина, а беда евреев, что иудейские сектанты-талмудисты превратили часть из них в «сынов дьявола», «врагов рода человеческого». Иудейские талмудисты внушают евреям сатанинские чувства избранности, исключительности и вражды к другим народам, тем самым противопоставляя их всему миру. Только освободившись от притязаний на избранность и исключительность, иудеи смогут найти выход из духовного тупика, в которых их завел Талмуд, и вместе со всеми народами выйти на ту столбовую дорогу, направление которой указал нам Спаситель.
В отличие от иудеев-талмудистов, которые возносят молитвы только за своих «богоизбранных» соплеменников, православные христиане всегда молятся за спасение душ всех людей, живущих на Земле, в том числе и евреев. С этой молитвы я и начинаю свои воспоминания.
Глава 1
Первое родовое воспоминание. – От Дуная до Волги. – Предки по матери. – Труженики и просветители. – Смерть моих прадеда и прабабушки от рук еврейских большевиков. – Первое известие об антихристе
Первое родовое воспоминание славянина связано с Дунаем и Карпатами. Какой-то особой интуицией я ощущал, что Дунай – прародина моих предков. Помню необъяснимо торжественное и сладкое чувство охватило меня, когда ранним утром я ехал в автобусе рядом с Дунаем по равнине Сербии. В русском сознании, отраженном в народных песнях, на Дунай ходят по воду, в нем мочат холсты, почтительно величают его на чисто русский манер «по батюшке» Дунай, сын Иванович. То же чувство, что и на Дунае, я испытывал, путешествую по Карпатам. Просыпаясь поздно ночью в горах возле глубокого озера, во мне оживало чувство домашнего очага, спокойного уюта.
Не менее сильное родовое воспоминание связано с землями моих ближайших предков. Корни их уходят во Владимирскую (по отцу) и Саратовскую (по матери) земли. Эти места были важными центрами зарождения русского народа. Истовая вера в Бога, напряженный труд, постоянная борьба с завоевателями выковали один из наиболее жизнеспособных типов великороссов – трудолюбивых, настойчивых, энергичных, уверенных в себе.
Места моих предков по отцу с местами моих предков по матери объединяют великие русские реки Ока и Волга. Недалеко от Вязников, где жили предки по отцу, р. Вязьма впадает в р. Оку, а сама Ока соединяется с Волгой, по которой водный путь вел в землю моих предков по матери в Саратовскую губернию. Активное заселение этих мест началось в XVI в. Сам Саратов служил боевым центром русского государства для наблюдения за движениями ордынцев и истребления их «воровских шаек». Саратовские земли заселялись вольными людьми, способными и напряженно трудиться, и держать оружие. Мои предки по матери (Кузнецовы) пришли сюда не позднее XVII в. и поселились в слободе Баланда Аткарского уезда. Были они старообрядцами, и появление их в этих местах объяснялось, скорее всего, гонениями, которые шли на сторонников старой веры. Первый Кузнецов был кузнец Иван (р. 1700), его профессия дала имя роду. У него был трое сыновей – Михаил, Гаврила и Никифор (р. 1725), которые, по всей вероятности, продолжили кузнечное дело. Однако сын Никифора Василий (р. 1750) разбогател, и с него в роду Кузнецовых пошли купцы Михей, Иван, Михаил (р. 1775). Сын Михаила Андрей (р. 1800), женатый на Евдокии Ивановне, имел от нее двух сыновей Осипа и Василия (р. 1830). С Василия уже могу посмотреть своим предкам в глаза. Сохранилась старинная фотография, на которой изображен он и его семья. Все одеты в типичные для староверов одежды, лица суровы и замкнуты. С Василия в род Кузнецовых два раза входят представители рода Склешиновых, известных тем, что один из его членов Трофим Гаврилович (XVIII в.) был писарем графа Шереметева. Василий Андреевич Кузнецов женился на Прасковье Склешиновой. От их брака родился мой прадед Афанасий (1856–1918(19?), женившийся на другой представительнице рода Склешиновых, Наталье Ивановне (1856–1918(19?), своей четвероюродной сестре. От этого брака родился мой дед.
Места, где они жили, граничили с Донской (казачьей) областью, были по рельефу очень ровные, степные, лежали по берегам реки Медведицы. Лесов здесь почти не был. Земли в основном черноземные, позволявшие получать большие урожаи пшеницы и ржи. Хлеб сплавлялся по р. Медведице к Дону. Крупным торговым центром по торговле хлебом служила как раз слобода Баланда. Именно этой торговлей и занимались купцы Кузнецовы. К концу XIX века в слободе Баланда было 1316 дворов с более чем семью тысячами жителей, 38 промысловых заведений (в основном мельницы и винокуренные заводы), 3 трактира, 28 лавок, несколько базаров, ярмарка. Интересным занятием некоторых жителей слободы была ловля в окрестных степях мелких грызунов –
сурков, вытапливание из них сала, выделка их шкурок.
Купеческая деятельность рода Кузнецовых прерывается на сыне Василия Афанасии (1856–1918[1919?]), моем прадеде[1 - Впрочем, в отношении других Кузнецовых я это утверждать не могу, проследить их судьбу мне не удалось. Известно только, что другой сын Василия Егор (р. 1857) имел четырех сыновей.]. Он закончил Казанский университет и поступил на службу по линии Министерства народного образования, преподавал, к концу жизни был смотрителем народных училищ. Афанасий Васильевич воспитал двух сыновей-инженеров: Дмитрия (1896–1962), моего деда, и Алексея (1882–1942) и пятерых дочерей Анну (1877–1943), Лидию (1884–1971), Елизавету (1890–1958), Клавдию (1907–1989), Александру (1893–1971), которые всю жизнь были школьными учительницами. По Табели о рангах мой прадед был статским генералом, от отца ему досталось богатое наследство, семья жила в достатке.
От старообрядцев в семье Кузнецовых вплоть до первой половины ХХ века сохранялось пренебрежение к внешним удобствам и комфорту, безразличие к стяжанию материальных благ. Чувство христианского долга преобладало над стремлением к личному счастью. Именно эти чувства и составляли основу устойчивости русского государства. Как справедливо отмечал М. Пришвин, вышедший тоже из старообрядцев: «Стыд личного счастья есть основная черта русской культуры».
Именно таким и был мой прадед, человек долга, бессребреник, настоящий консерватор, близкий к кругу купцов Бардыгиных, С. Ф. Шарапову, Н. П. Гилярову-Платонову. Последний сформулировал жизненные правила русского человека, которые стали главными для моего прадеда:
«Жизнь есть подвиг, а не наслаждения.
Труд есть долг, а не средство своекорыстия.
Верховный закон междучеловеческих отношений есть всеотдающая любовь, а не зависть.
Люби ближнего, как самого себя: вот в двух словах все начало должных общественных отношений, истинно христианских и истинных во всяком другом значении этого слова.
Лицо, сохрани свою инициативу, владей свободой, какой одарено, употребляя всю энергию, к какой способно, но клони все свои действия на благо человечества, на пользу братьев».
Хорошо образованный и начитанный, Афанасий Васильевич Кузнецов сумел избежать модного тогда либерализма. Христианин, считал он, не может быть либералом. Откуда пошел либерализм? Из Англии, а в Англии всю власть жиды захватили. Либерализм создало еврейство для утверждения своего господства над миром. Конституция в западном смысле, которую требуют либералы, христианам не нужна, ибо все главные положения для человечества и общества содержатся в Евангелии. Законы для общества должны строиться не по конституции, а по Новому Завету. Прадед мой терпеть не мог либералов за их враждебность к царю, за атеизм и двуличие.
Либерализм, считал прадед, может превратить в преступника самого честного, самого порядочного человека. В связи с этой его мыслью мне сразу же вспоминаются нравственные мучения Ф. М. Достоевского, которыми он поделился с А. С. Сувориным.
«Представьте себе, – говорил Достоевский, – что мы с вами стоим у окон магазина Дациаро и смотрим картины. Около нас стоит человек, который притворяется, что смотрит. Он чего-то ждет и все оглядывается. Вдруг поспешно подходит к нему другой человек и говорит: «Сейчас Зимний дворец будет взорван. Я завел машину». Мы это слышим. Представьте себе, что мы это слышим, что люди эти так возбуждены, что не соизмеряют обстоятельств и своего голоса. Как бы мы с вами поступили? Пошли ли бы мы в Зимний дворец предупредить о взрыве или обратились бы к полиции, к городовому, чтоб он арестовал этих людей? Вы пошли бы?
– Нет, не пошел бы…
– И я бы не пошел. Почему? Ведь это ужас. Это – преступление. Мы, может быть, могли бы предупредить. Я вот об этом думал до Вашего прихода, набивая папиросы. Я перебрал все причины, которые заставляли бы меня это сделать. Причины основательные, солидные, и затем обдумал причины, которые мне не позволяли бы это сделать. Эти причины – прямо ничтожные. Просто – боязнь прослыть доносчиком. Я представлял себе, как я приду, как на меня посмотрят, как меня станут расспрашивать, делать очные ставки, пожалуй, предложат награду. Напечатают: «Достоевский указал на преступников». Разве это мое дело? Это дело полиции. Мне бы либералы не простили. Они измучили бы меня, довели бы до отчаяния. Разве это нормально?»
По такой логике либерализм был убежищем негодяев и преступников. Именно такое либеральное отношение к цареубийцам сделало русское общество беззащитным перед преступниками и разрушило его. Не боясь преследований либералов, мой прадед выступал за строгое наказание государственных преступников. В нашей семье сохранились сведения, что в апреле 1881 года он присутствовал на казни цареубийц Желябова, Перовской, Кибальчича, Рысокова. Совершив самое страшное убийство, преступники вели себя трусливо, дрожали всем телом, до самого конца ожидали, что их помилуют. В момент подготовки казни они хватали палачей за ноги, стремясь хоть на минуту продлить свою подлую жизнь. Ни у кого из присутствующих на казни судьба извергов не вызвала сожаления. Такие же публичные казни государственных преступников, считал прадед, следовало бы проводить и в 1905–1907 годах. Тогда бы страна не пришла к краху 1917 г.
Судя по всему, многие взгляды своего отца разделял и мой дед. Лучшими годами своей жизни он считал учебу в Егорьевской гимназии и приятельские отношения с младшим внуком купца Н. Ф. Бардыгина. Известно, что после 1917 г. младший Бардыгин попал на Соловки, где, вероятнее всего, закончил свою жизнь.
Смерть Афанасия Васильевича и его жены Натальи в разгар Гражданской войны окутаны тайной. Известно только, что они умерли в Егорьевске. Мой дед Дмитрий Афанасьевич и его сестры, конечно, знали, как они умерли, но ничего не рассказывали. Помню, как спрашивал у тети Клаши и тети Лизы о последних днях прадеда и прабабки. В ответ они лепетали что-то невразумительное о трудном времени и об обстоятельствах жизни. Думаю, что если бы прадед и прабабка умерли от голода, болезни или от бандитских налетов, то вряд ли их дети стали бы скрывать причину смерти. Скорее всего они стали жертвой Егорьевской Чека, состоявшей в то время сплошь из евреев, занимавшихся грабежами состоятельных граждан. Есть версия, которую высказывал мой дядя Глеб (сын тети Шуры – Александры), что Афанасия Васильевича с женой взяли в заложники и при удобном случае расстреляли. Все, что им принадлежало – дом, имущество, драгоценности – было конфисковано. Ничего ценного от былого достатка в семье не осталось, сохранились только некоторые фотографии. Мой дед в то время учился в Коммерческом училище, позже он закончил Институт народного хозяйства им. Плеханова. Тяжелее всего пришлось его пятерым сестрам. Они в одночасье оказались без крыши над головой. Тем не менее продолжали учительствовать, а самая младшая тетя Клаша готовилась вступить на их стезю.
Только двое из пятерых сестер (тетя Лиза и тетя Шура) вышли замуж, всю жизнь над ними довлела тайна смерти родителей (вероятно даже, что чекисты взяли с них расписку о неразглашении).
Переехав в Москву, тетя Шура и тетя Лиза вынуждены были скрыть свое происхождение. В 1929 году тетя Шура сумела договориться со
священником старообрядческой Введенской церкви в с. Баланда, что она якобы является крестьянкой. По этой справке она получила паспорт.
К политике у теток было отвращение. Разговоров о современных исторических событиях они не поддерживали. И тем не менее в обыденной жизни они были предупредительны и доброжелательны. Стремились помочь родне, хотя возможности у них были очень скромные. Из своей маленькой учительской зарплаты, а позднее пенсии, тетя Лиза и тетя Клаша ухитрялись сэкономить, чтобы помочь семье брата. Тетя Клаша, выйдя на пенсию, устроилась работать безвозмездно в библиотеку. Лет за пять до смерти она приезжала в Москву к моей маме. Как-то за чаем мы разговорились, и она рассказала несколько историй из жизни Егорьевска первых лет революции. Хотя она рассказывала их от лица подруги, которой в 1918 году было 14 лет, мне показалось, что эти истории относились к ней самой.
В конце 1918 группа еврейских чекистов проводит обыск в богатой русской семье. Чекисты перетрясают дом, отбирают все ценности. Одежду, лампы, музыкальные инструменты грузят в машину. Ограбив семью полностью, садятся «жрать», вытаскивают все съестное из подпола, заставляют женщин жарить картошку с луком, выпивают, поют песни на идише, глумятся над «русскими буржуями», пристают к девушкам. Попытка отца семейства образумить насильников вызывает у них ярость. Руководитель чекистов на глазах четырнадцатилетней девушки убивает ее отца, затем насилуют и убивают мать и сестру, а потом насилуют ее саму. Единственной из всей семьи ей оставляют жизнь, потому что она понравилась главарю чекистов. Он делает 14-летнюю девушку своей наложницей. Занимая ответственные посты в ЧК, он переезжает с ней из города в город. Она панически боится его. Он ее по-своему любит.
Занимаясь грабежами при производстве арестов и обысков, чекист приносит ей драгоценности, наряды, меха, но надевать их она может только дома. В одном из городов чекиста убивают. Узнав об этом, малолетняя наложница впервые ощущает себя свободной, поджигает квартиру с награбленным добром и с одним маленьким узелком убегает к тетке в Егорьевск. Там кончает учительские курсы и навсегда замыкается в себе, не способная ни создать семью, ни родить детей.
После смерти теток, перебирая их бумаги, я понял, что, несмотря на страшные события, в которые они были вовлечены, их души не ожесточились, а продолжали излучать привитую с детства доброту и любовь. В бумагах теток я нашел трогательное стихотворение тети Лизы, написанное незадолго до войны, выражавшее ее простую, любящую душу:
Что я люблю
Люблю я лес, люблю я горы,
Люблю я реки и луга.
Люблю небесные светила,
Люблю я сильную грозу!
Люблю встречать восход я солнца,
Люблю вечернюю зарю.
Люблю я трели соловьины,
Люблю я пенье петуха.
Люблю искать грибы в лесу я,
Люблю я ягоды сбирать.
Люблю я зайчиков пугливых,
Люблю я хитрую лису.
Люблю березки я кудрявы,
Люблю красивые цветы.
Люблю кататься на лодке,
Люблю сидеть я у руля.
Люблю я гладкие дороги,
Люблю я быструю езду.
Люблю я русские просторы,
Люблю я Родину свою.
Люблю я скромный наш Егорьевск,
Люблю я матушку Москву!
Москва, Москва!!!
Как можно не любить Москву!
Она ведь мать всего народа,
Защита наша от невзгод!
Люблю я Кремль ее старинный
И звон на башенных часах.
И площадь Красную люблю я,
Люблю гулять я по Москве.
Люблю театры и музеи,
Люблю московское метро.
Люблю я станции красивые,
Люблю я шумную толпу.
Что я не люблю
Не люблю я бабских сплетен
И пустую болтовню.
Не люблю я тех, кто всюду
Выставляет свое я,
Не люблю подхалимаж.
Л. К.
Тетя Шура воспитала двух сыновей, воспитала как патриотов. Сохранились письма военного времени, которые ее сыновья писали ей и посылали друг другу. Это письма русских патриотов, уверенных в своей силе и готовых драться с врагом до конца. «Ты, конечно, поймешь меня, – писал Вениамин своему брату Глебу из военного училища, – поймешь, какие глубокие душевные раны нанесла мне война. Выход только один, только одним способом может быть восстановлено все прошлое. Надо драться за нее. Драться упорно, до последнего, чего бы это ни стоило. Для этого нужно много времени, еще больше усилий, напряженности, но это выполнимо. Скоро я поеду на фронт. Буду рассчитываться с фрицами за все, за всю душевную боль, за неоправданные надежды, за нашу жизнь». Через месяц Вениамин ушел на фронт, присылал он оттуда мужественные, ободряющие близких письма, а летом 1943 г. погиб смертью храбрых.
Конечно, весь ужас, который испытали мои тетки, пронизал и моего деда. Дмитрий Афанасьевич также держался подальше от политики, избегал обсуждения партийных руководителей. Несколько раз пытался заниматься научными исследованиями. Однако жизнь пошла иначе. После окончания Плехановки дед устроился в Исследовательский институт, занимавшийся разработкой военной техники. Обсчитывал экономическую сторону этих разработок. Дорос до начальника планово-экономического отдела, хотя никогда не был членом партии. В 1927 году женился на Ольге Мануиловне Лавровой (1902–1977), от брака с которой родились две дочери и два сына. Бабушка была дочерью инженера-путейца из г. Мелитополя, человека достаточно состоятельного до 1917 г., но также погибшего в огне еврейской революции. Бабушка получила хорошее домашнее образование, а позже закончила Институт иностранных языков, знала немецкий, французский и английский. Всю жизнь проработала учительницей иностранных языков. Незадолго до отставки Председателя Совета Министров Маленкова была приглашена им обучать языкам кого-то из его детей, что не осуществилось из-за падения этого деятеля. Сколько я ее помню, с ней всегда была книга, все свободное время он отдавала чтению, особенно французских романов, которые она брала у писателей из поселка Переделкино – их «оболтусов» (детей – ее выражение) она «натаскивала на языки».
Большую часть времени дед проводил в длительных дальних командировках. Семья часто переезжала. Жили в Серпухове, Салтыковке (здесь родилась моя мать), разных других местах. Перед войной дед в очередной раз пытался уйти в науку. Однако в самом начале германского нашествия был мобилизован, получил звание капитана и стал продолжать работу в институте, но уже как военнослужащий. В 1946 его демобилизовали. Семья, а в ней было уже трое детей, переехала на станцию Баковку – в сухое, здоровое место в 20 км от Москвы. Рядом с Баковкой начинался густой тенистый лес и протекала река Сетунь, в которой водилось много рыбы, служившей хорошим подспорьем в питании местных жителей. До 1917 года здесь было дачное место, после 1917 – го местность облюбовал еврейские большевики. В частности, здесь построил себе дачу видный еврейский большевик, член Политбюро, нарком финансов Г. Я. Сокольников (настоящая фамилия – Бриллиант Гирш Янкелевич), притянувший сюда довольно большое количество еврейских семейств, оставивших о себе недобрую память. Сокольников, который приехал в Россию вместе с Лениным в пломбированном вагоне, был связан не только с немецкой разведкой. Но и с масонскими ложами. Крайне растленный тип, Сокольников превратил свою дачу в центр политических интриг и пьяных оргий с актрисами, воспоминания о чем
надолго сохранялись в памяти старожилов. Одна старушка уже в начале 70-х годов, вспоминая о прошедшем времени, называла Сокольникова и его гостей антихристами. «Почему?» – спрашивал я. «Антхристы, жиды и все!» – махнула она рукой.
Гостями Гирша Сокольникова были преимущественно соплеменники. По местным слухам, в конце 20-х годов именно на этой даче планировалось свержение Сталина и передача всей власти в России Троцкому, Радеку и Сокольникову. Результатом переворота должна была стать передача всей русской промышленности и торговли в руки еврейских капиталистов и установление абсолютной диктатуры еврейских большевиков. Сталин нанес Троцкому и Сокольникову упреждающий удар, на Баковке прошли многочисленные аресты, сохранившиеся в памяти старожилов еще в конце 50-х – начале 60-х годов.
Итак, в 1946 семья моего деда и бабушки с тремя детьми поселилась на Баковке, в начале в общежитии все в одной комнате рядом с железнодорожной платформой. День и ночь рядом шли поезда в Германию и обратно, не считая местных составов и электричек. Проезжая станции, поезда оглушительно сигналили, не давая заснуть ни взрослым, ни детям. К тому времени бабушка была беременна четвертым ребенком, существовать в этой комнате стало невозможно. После хождения по инстанциям власти «смиловались» и пошли на «улучшение» жилищных условий семьи. Дед и бабушка получили малюсенький (5 ? 5 м) домик, бывшую кухню бывшей барской усадьбы, главное здание которой находилось невдалеке, рядом с Минским шоссе. Интересная подробность, о которой я узнал сравнительно недавно. Менее чем в километре от дедовского домика в годы войны была одна из резервных ставок Верховного главнокомандующего, а позже известная всем дача маршала Буденного.
Значительную часть барской кухни занимала большая русская печь и кладовка с набросанным там разным хламом, среди которого валялись книги на иностранных языках, отдельные тома энциклопедии Брокгауза и – о, ужас! – стенографические отчеты троцкистских съездов, сочинения Зиновьева, Сокольникова и других еврейских большевиков. Первое, что сделали дед и бабушка, – затопили летом печь и покидали туда сочинения еврейских большевиков, наблюдая, как в огне корчились обложки с именам и портретами палачей русского народа.
Очистившись от скверны, дед соорудил в бывшей кухне с помощью тонких перегородок три маленькие комнатки, обнес домик штакетником. От былой роскоши и парка сохранилась липовая аллея и старый вишневый сад. Они украсили жизнь семьи. Все это я хорошо запомнил, так как прожил здесь почти два года (1958–1959).
Спиртного дед почти не употреблял. Окружающим любил давать разные прозвища, часто очень смешные, например Огурцов, Купчиха, Кабаниха, Бараний глаз, Рыбий глаз. Уже после своей болезни (в 1952 в Чите от напряженной работы у него случился инсульт), став инвалидом, дед любил сидеть у крылечка и подолгу беседовать с проходящими по узкому переулочку соседями. Помню его в потертом офицерском кителе и с палочкой в руках. Перед смертью дед почти ничего не мог говорить. Были понятны только отдельные его слова. Именно в это время я впервые услышал слово «антихрист» как выражение чего-то крайне ужасного.
Глава 2
Вязники и Муромские леса. – Предки по отцу. – Патриоты и богомольцы. – Полотняная и лесная промышленность. – Захват нажитого. – Бегство от еврейских большевиков. – Эпоха Сталина. – Отношение к нему моих родственников
Главным водным путем Владимирских земель в той части, в которой жили мои предки по отцу, была река Клязьма. С востока и юга земли моих предков охватывала река Клязьма, к востоку от г. Коврова текла через обширную, ровную, преимущественно болотистую или песчаную, покрытую сосновыми лесами низину, развитую по левую сторону Клязьмы, соединяясь далее с такой же низиной левобережья Оки, где жили мои предки по матери.
По возвышенному правобережью Клязьмы вниз от города Владимира до Гороховца в местах, где родились и жили мои предки по отцу – села Высоково, Мстера, Вязники – господствовал холмисто-овражистый рельеф. Это был край девственных лесов, благоухающих разнотравьем лугов. Высокие холмы, глубокие овраги были очень характерны для этой местности. На одном из таких холмов на берегу Клязьмы в 5 км от нынешних Вязников возник в XII веке город Ярополч. Его основал еще раньше Москвы брат Юрия Долгорукого Ярополк Владимирович как форпост Руси на восточном пути кочевников и для усмирения живших в окрестностях этих мест финно-угорских племен гуди, мери, веси, муромы, черемисы, мордвы. Большая часть этих племен мирно слились с русскими, породнившись с ними, приняв их веру и обычаи, оставив память о себе только в географических названиях. Недалеко от Ярополча стоял еще более древний город Муром. Он упоминался в летописи в 862 году, однако славяне жили здесь еще до официального возникновения Ростово-Суздальской Руси. В начале XIII века мирный труд моих предков был остановлен татаро-монгольскими кочевниками. Дикая орда, пользуясь численным превосходством, захватила эти земли, сожгла и уничтожила Ярополч и Муром, убив многие тысячи мужчин, увела в рабство женщин и детей. Чтобы спасти себя, многие жители ушли в леса. Память об этой трагедии из уст в уста сохранялась в десятках поколений русских и вне всяких школьных учебников рассказывалась мне моей бабушкой.
После татарского разгрома русские города строились чаще всего на новом месте. На новом месте был построен и Ярополч, ставший ядром исторических Вязников. Долгие годы Ярополч служил крепостью на Клязьме по пути на восток. В 1612 году через Япоролч прошло народное ополчение Кузьмы Минина и князя Пожарского освобождать Москву от польских оккупантов. Слова «татарва» и «ляхи» для окрестных крестьян были синонимами врага, но не просто неприятеля, а врага веры. Ненависть к ним, помню это по реакциям моей бабушки и деда, носила священный характер. Так же они относились к библейским извергам. Вспоминаю, как дед, когда я что-то неправильно говорил, неправильно излагал свои мысли, сердился и кидал фразу: «Ты что, татарин?» Поляков дед и бабка считали предателями веры православной. Помню, бабушка доказывала мне, что раньше поляки придерживались православной веры, а потом изменили ей и стали служить врагам Христовым. Так в народном сознании, вероятно, отразилось стремление польских захватчиков закрыть Христовы церкви и ввести еретический католицизм.
Главным врагом русских в православном сознании моих предков (сужу по высказываниям моих бабушки и деда) были «жиды». К своему счастью, вплоть до 1917 они настоящих евреев почти не знали. Места, где жили мои вязниковские предки, для евреев не были прибыльны. Вязниковцы знали о жидах только по Библии, считали их самыми главными врагами веры, народом-богоубийцей, который должен постоянно каяться в совершении им самого страшного преступления всей мировой истории Бабушка рассказывала, что некоторые вязниковцы, хотя со святой ненавистью относились к евреям, вместе с тем жалели их как несчастных, вынужденных нести несмываемое проклятье, наложенное на их предков. Вместе с тем пустить жида в дом и тем более усадить за свой стол считалось позором.
Родители моего прадеда по матери отца пряли лен,
выделывали из него холсты, женщины вышивали по льняному полотну. От моей бабушки сохранился целый чемодан таких вышивок. Многие соседи занимались разными промыслами: валянием шерсти, скорняжеством, выделкой овчин, полушубков и шуб. На всю Россию в Вязниковском уезде славилась вишня, особенно так называемая «родителева», которая шла на приготовление настоек и наливок.
Вязниковский уезд на всю Россию славился своими иконописцами. В окрестных селах Мстера, Холуй, Палех эти промыслы занимали около 2 тыс. человек, расписывалось до 1800 икон в год. Возы с иконами расходились по всей России. Особенно ценилось палехское письмо.
В каждом вязниковском доме было по нескольку икон. Бабушка рассказывала, что у них стоял большой угловой иконостас в золоченой раме. Каждое воскресенье и во все праздничные дни ходили в храм. Тех, кто избегал церкви, крестьяне не любили и не доверяли им, считали их «чужими, пустяшными людьми». Большая часть жителей Вязников и уезда были благочестивы. Церковь и община (в Вязниковском уезде было 246 общин) определяли всю жизнь людей. Раз в несколько лет жители совершали паломничество по святым местам и монастырям Владимира, Суздаля, Мурома. Пренебрегала паломничеством «всяка пустельга и лодыри». Шли пешком с котомками за плечами, на ночь останавливались в деревнях, а с утра снова шли день за днем. Среди жителей Вязниковского уезда было широко распространено почитание Серафима Саровского задолго до его официальной канонизации в 1903 году. Бабушка вспоминала, как в Саров и Дивеево ходили ее отец и дяди. В семье долго хранились бумажные иконки с этих мест, одну из которых она попросила положить в свой гроб. Мне бабушка передала икону Иверской Богородицы. Для нее этот образ Богородицы был самым главным. Им ее благословили на венчание, с ним она прошла всю жизнь, а сейчас он висит у постели моей дочери. 6 июля в Вязниковском уезде особенно пышно праздновали Чудотворную Икону Владимирской Богородицы, а через день – святых Петра и Февронии, историю которых в Вязниках и окрестных деревнях с детства знала каждая девушка. Впервые об этих святых я узнал именно от бабушки. История Петра и Февронии отражает поэтичный дух и житейскую мудрость жителей этих мест и заслуживает особого внимания, так как служит духовным ключом к пониманию мироощущения моих предков.
Преподобный Петр был младшим братом княжившего в г. Муроме благоверного Павла. Однажды в семье Павла случилась беда – по наваждению дьявола к его жене стал летать змей. Горестная женщина, уступившая демонской силе, обо всем поведала мужу. Князь наказал супруге выведать у злодея тайну его смерти. Выяснилось, что погибель супостату «суждена от Петрова плеча и Агрикова меча». Прознав об этом, князь Петр тотчас решился убить насильника, положившись на помощь Божию. Вскоре на молитве в храме открылось, где хранится Агриков меч, и, выследив змея, Петр поразил его. Но перед смертью змей обрызгал победителя ядовитой кровью, и тело князя покрылось струпьями и язвами.
Никто не мог исцелить Петра от тяжкой болезни. Со смирением перенося мучения, князь во всем предался Богу. И Господь, промышляя о Своем рабе, направил его в рязанскую землю. Один из юношей, посланных на поиски лекаря, случайно зашел в дом, где застал за работой одинокую девушку по имени Феврония, дочь древолаза, имевшую дар прозорливости и исцелений. После всех расспросов Феврония наказала слуге: «Приведи князя твоего сюда. Если будет он чистосердечным и смиренным в словах своих, то будет здоров!»
Князя, который сам ходить уже не мог, привезли к дому, и он послал спросить, кто хочет его вылечить. И обещал тому, если вылечит, – большую награду. «Я хочу его вылечить, – без обиняков ответила Феврония, – но награды никакой от него не требую. Вот к нему слово мое: если я не стану супругой ему, то не подобает мне лечить его». Петр пообещал жениться, но в душе слукавил: гордость княжеского рода мешала ему согласиться на подобный брак. Феврония зачерпнула хлебной закваски, дунула на нее и велела князю вымыться в бане и смазать все струпы, кроме одного.
Благодатная девица имела премудрость Св. отцов и назначила такое лечение не случайно. Как Господь и Спаситель, исцеляя прокаженных, слепых и расслабленных, через телесные недуги врачевал душу, так и Феврония, зная, что болезни попускаются Богом во испытание и за грехи, назначила лечение для плоти, подразумевая духовный смысл. Баня, по Свящ. Писанию, образ крещения и очищения грехов (Еф. 5: 26), закваске же Сам Господь уподобил Царствие Небесное, которое наследуют души, убеленные баней крещения (Лк. 13: 21). Поскольку Феврония прозрела лукавство и гордость Петра, она велела ему оставить несмазанным один струп, как свидетельство греха. Вскоре от этого струпа вся болезнь возобновилась, и князь вернулся к Февронии. Во второй раз он сдержал свое слово. «И прибыли они в вотчину свою, город Муром, и начали жить благочестиво, ни в чем не преступая Божии заповеди».
После смерти брата Петр стал самодержцем в городе. Бояре уважали своего князя, но надменные боярские жены невзлюбили Февронию, не желая иметь правительницей над собой крестьянку, подучивали своих мужей недоброму. Всякие наветы пытались возводить на княгиню бояре, а однажды взбунтовались и, потеряв стыд, предложили Февронии, взяв, что ей угодно, уйти из города. Княгиня ничего, кроме своего супруга, не желала. Обрадовались бояре, потому что каждый втайне метил на княжье место, и сказали обо всем своему князю. Блаженный Петр, узнав, что его хотят разлучить с любимой женой, предпочел добровольно отказаться от власти и богатства и удалиться вместе с ней в изгнание.
Супруги поплыли по реке на двух судах. Некий мужчина, плывший со своей семьей вместе с Февронией, засмотрелся на княгиню. Святая жена сразу разгадала его помысел и мягко укорила: «Почерпни воду с одной и другой стороны лодки, – попросила княгиня. – Одинакова вода или одна слаще другой?» – «Одинакова», – отвечал тот. «Так и естество женское одинаково, – молвила Феврония. – Почему же ты, позабыв свою жену, о чужой помышляешь?» Обличенный смутился и покаялся в душе.
Вечером они причалили к берегу и стали устраиваться на ночлег. «Что теперь с нами будет?» – с грустью размышлял Петр, а Феврония, мудрая и добрая жена, ласково утешала его: «Не скорби, княже, милостивый Бог, творец и заступник всех, не оставит нас в беде!» В это время повар принялся готовить ужин и, чтобы повесить котлы, срубил два маленьких деревца. Когда окончилась трапеза, княгиня благословила эти обрубочки словами: «Да будут они утром большими деревьями». Так и случилось. Этим чудом она хотела укрепить супруга, провидя их судьбу. Ведь коли «для дерева есть надежда, что оно, если и будет срублено, снова оживет» (Иов. 14: 7), то человек, надеющийся и уповающий на Господа, будет иметь благословение и в этой жизни, и в будущей.
Не успели они проснуться, приехали послы из Мурома, умоляя Петра вернуться на княжение. Бояре поссорились из-за власти, пролили кровь и теперь снова искали мира и спокойствия. Блж. Петр и Феврония со смирением возвратились в свой город и правили долго и счастливо, творя милостыню с молитвой в сердце.
Когда пришла старость, они приняли монашество с именами Давид и
Евфросиния и умолили Бога, чтобы умереть им в одно время. Похоронить себя завещали вместе в специально приготовленном гробу с тонкой перегородкой посередине.
Они скончались в один день и час, каждый в своей келье. Люди сочли нечестивым хоронить в одном гробу монахов и посмели нарушить волю усопших. Дважды их тела разносили по разным храмам, но дважды они чудесным образом оказывались рядом. Так и похоронили святых супругов вместе около соборной церкви Рождества Пресвятой Богородицы, и всякий верующий обретал здесь щедрое исцеление.
Через 10 дней после празднования Петра и Февронии, рассказывала бабушка, в селе Высоково молились святому Андрею Боголюбскому. В Введенском храме хранился старинный образ этого умученного жидами святого, который, по словам митрополита Санкт-Петербургского Иоанна (Снычева), был «русским властителем, почувствовавшим себя не просто владельцем земли, а Божьим слугой, попытавшимся воплотить в жизнь идеал христианской государственности».
Еще одним священным преданием Вязников была история об Илье Муромце, былинном богатыре, национальном герое, канонизированном Русской церковью. Мне запомнился рассказ деда о том, как он ездил из Вязников в Муром (расстояние километров 30), ему показывали, где стоял дом, в котором Илья Муромец просидел тридцать лет и три года и откуда пошел на служение Руси в Киев. На полном серьезе дед рассказывал мне, что лично знал потомков Ильи Муромца, людей богатырского сложения по прозвищу Большие Пущины (Большие Гущины). Илья Муромец воплощал русский идеал – он был добродушным, чуждым зависти и недоброжелательства, готов был жизнь положить за правую веру против идолищ – татар и жидов, к жестким действиям прибегал только в крайних случаях. В начале XX века героический образ Ильи Муромца использовали в детских играх. Самый сильный и авторитетный мальчик объявлялся «богатырем Ильей Муромцем». Остальные мальчики должны были «биться» с ним или подчиняться.
Царская власть в Вязниковском уезде почиталась высоко. Бунтовщиков и агитаторов против царя крестьяне задерживали, связывали веревками по двое и вели в полицию. Некоторых перед этим секли «для порядку» перед портретом царя. Так, в мае 1905 рабочие высекли нескольких зачинщиков, мутивших рабочих, призывая их к забастовкам.
К концу XIX века в Вязниковском уезде было 17 фабрик, главным образом ткацких. Самая большая в деревне Ярцевой – огромная льнопрядильная Товарищества Демидова (около 2 тыс. рабочих). В самих Вязниках стояла фабрика бывших крепостных Сеньковых. Изделия завоевывали медали и дипломы на известных международных выставках в Париже и Чикаго. На фабрике работало почти полгорода. Сеньковы много строили, открыли при своей фабрике начальную школу, содействовали открытию в Вязниках мужской и женской гимназий. Себе Сеньковы построили дом в 60 комнат на Яропольческой горе. В городе жизнь Сеньковых стала легендой, о них ходило множество слухов и небылиц. Среди женской части Вязников особенно популярны были рассказы об амурных похождениях одного из Сеньковых – Сергея Ивановича. Бабушка рассказывала, что для одной из своих подруг он построил каменный особняк, в котором устраивал шумные загулы. Тем не менее были известны случаи, когда Сеньковы помогали людям, попавшим в трудное положение. Сеньковы демонстративно отказывались помогать бедным от лени и нежелания работать. Бабушка с юмором рассказывала, как Сеньков взашей прогнал из своего дома одного будущего красного комиссара, бывшего работника фабрики, пытавшегося шантажировать фабриканта. Впоследствии именно этот злопамятный лодырь был в числе первых, кто пришел захватывать фабрику, в короткий срок разорив ее.
Как деловые люди Сеньковы были авторитетом для всех вязниковских предпринимателей, среди которых был мой прадед Григорий Данилович Шмыров (1860–1938). Он владел небольшой ткацкой фабрикой в родном селе Высоково. В деле с ним, вероятно, были и два его родных брата Василий и Никита (умер в 1951). Шмыровы имели несколько больших домов, но все жили своим трудом. Григорий Данилович с женой Ириной Ильиничной (1865–1928) имели шестерых детей – Никанора (1883–1917), Анастасию (1885–1932), Наталью (1888–1864), Марию (1892–1979), Алексея (1902–1963) и мою бабушку Пелагею (родные называли ее Полиной или Полей) (1900–1982). Никанор был надеждой Григория Даниловича, но его забрали на войну с Германией, откуда он вернулся в цинковом гробу. Хоронили его как национального героя, на похороны обрались жители со всех окрестных деревень. Бабушка много раз рассказывала мне о брате Никаноре. У него был хороший характер, его все любили. После него осталось четверо детей.
Рядом с Высоково находилась деревня Беляниха, где жила семья лесопромышленников Платоновых. Гаврила (умер в 30-х) и Матрена имели семерых детей – Федора, Михаила, Алексея, Сергея, Дмитрия и моего деда Ивана (1983–1964). Все мужчины в семье занимались лесозаготовками и торговали лесом. Много работали, жили зажиточно. Дед в молодости любил погулять. От девушек у него отбоя не было. Но из всех он выбрал Полину Шмырову. Встречи переросли в серьезное чувство. Бабушка мне рассказывала, что молодежь собиралась возле деревни Высоково. Пели, танцевали. Иван приходил с друзьями. Один из них играл на гармони. Сам Иван бил в бубен. В 1918 Иван и Полина поженились. От этого брака родились четверо детей – Ольга, Мария, Николай и самый младший – мой отец Анатолий (1924–1980). До войны дед с бабушкой жили хорошо. В войну они надолго разлучились – деда направили на организацию заготовок леса для нужд фронта. После войны они фактически разошлись (не оформляя развода). Дед встретил женщину гораздо моложе его и увез ее с собой. Работал директором леспромхозом на Севере. После выхода на пенсию поселился вместе со своей новой подругой в Ярославле. Рассказывают, что у них были дети.
Впрочем, это было уже потом, а в 20—30-е годы дед и бабушка писали друг другу письма, полные любви. Жизнь кругом рушилась. Незыблемой оставалась земля. Родители и бабушка с дедом были разорены большевиками, все их имущество было конфисковано[2 - Перед конфискацией бабушке удалось вывезти настенные часы, кое-что из семейной мебели – стол на витых ножках и два кресла, а также чемодан с полотном и вышивками, которые производились на родительской фабрике.]. Григорий Данилович с женой, чтобы избежать ареста, вынужден был бежать из родных мест и почти два десятилетия жил попеременно у своих четырех дочерей (чаще всего у Марии). Братьев Григория Даниловича, которые вовремя не уехали, некоторое время продержали в тюрьме, отобрали их дома, а после тюрьмы разрешили поселиться в подвальной комнате здания, где раньше была их фабрика. Весной подвал затапливало, их кровати стояли в воде. Почти такая же судьба была у родителей деда. Они тоже вынуждены были уехать из родных мест, скитались, как бомжи, перенося все свое имущество в заплечном мешке.
Мои дед и бабушка, не дожидаясь репрессий, переселились на станцию Мстера. Дед работал бригадиром на лесозаготовках. На станции Мстера родился мой отец. В начале 30-х тучи над их головами стали сгущаться. Местным властям поступил донос о том, что дети бывших фабрикантов могут совершить вредительство. Не дожидаясь ареста, дед и бабушка быстро
собрали свои вещи и навсегда уехали из этих мест. Поселиться они решили в Одинцове Московской области, где жил один из приятелей деда. От отца бабушке осталось несколько золотых вещей, их продали, добавили сбережения деда и купили здесь небольшой домик в 300 метрах от станции между железной дорогой и Можайским шоссе. Чтобы прокормить детей, бабушка завела корову и кур.
Место это упоминалось в летописях еще с XIV века и было связано с именем боярина великого князя Дмитрия Донского Андрея Одинца, принадлежало оно известному родственнику царя Алексея Михайловича Артамону Матвееву и его наследникам, а потом графам Зубовым, князьям Мещерским. Имена этих государственных деятелей по рассказам на уроках истории стали первыми, заинтересовавшими меня образами богатой русской истории. Учитель истории был очень интересный человек, увлеченный краеведением Одинцова. Он один из первых возбудил у меня любовь к русской истории и к этим местам. Особенно он много рассказывал об Отечественной войне 1812 год. Одинцово тогда было оккупировано корпусом Иоахима Мюрата. Французы вели себя нагло и бесцеремонно, отбирали провизию, приставали к женщинам. Мужчины собирались в партизанские отряды и убивали оккупантов. А они в отместку сжигали дома и расстреливали мирных жителей. Зверства французов были таковы, что население Одинцова сократилось на треть. Французы оставили в Одинцове недобрую память о себе и множество «французских могил», розыском которых я впоследствии занимался вместе с друзьями, чтобы добыть оружие.
Хорошую память о себе в этих местах оставили фабриканты Якунчиковы. Они построили здесь кирпичный завод, дома для рабочих, больницу. Дед и бабушка застали Одинцово еще как большое торговое село, сохранившее остатки местной ярмарки, которая проводилась в престольные праздники Петра и Павла (с 28 по 30 июля). Поэт В. Брюсов, живший в Одинцове на даче, вспоминал, что ярмарка проводилась на площади возле церкви сразу же после торжественной литургии. Местные крестьяне торговали здесь изделиями своих промыслов. Жители соседнего села Лайково делали замки, фонари, кружки. В Перхушково был развит портняжный промысел. Акуловские крестьяне привозили на ярмарку свои деревянные игрушки, точили шашечные и шахматные фигуры, шарики для лото. Взрослых и детей привлекали карусели, качели и цирковые балаганы, народные театры.
Все это было разрушено большевиками – сначала закрыли и разобрали церковь, потом запретили проводить ярмарки, устроив обычный рынок без всяких представлений и забав. Тем не менее окрестности Одинцова оставались по-прежнему привлекательны – вокруг рос лиственный лес, рядом с кирпичным заводом сохранялись два чистых пруда, края которых были облицованы камнем (остатки этой облицовки застал даже я), недалеко было большое озеро, в прудах и озере было очень хорошо купаться, ловилось много карасей.
До войны мой отец закончил Боровский техникум землестроительства и мелиорации. В первые дни войны пошел записываться в летное училище. Но по возрасту не прошел и был направлен военкоматом на авиационный завод в районе Кубинки. Там до конца войны он прослужил механиком при испытании новых самолетов, отвечал за исправность двигателей. Испытания проводились в разных местах, чаще всего в Казахстане. Перелеты, в которых он участвовал, были не только по СССР, но и в Иран и в Чехию. В Праге на аэродром, на который сел их самолет, было совершено нападение отрядов власовской армии. Всем, в том числе техническому персоналу, к которому принадлежал мой отец, выдали оружие и в течение более двух часов отбивались от предателей, целью которых был захват самолетов для бегства от советских войск. В этом бою отец был серьезно ранен. Но подошло подкрепление. Власовцев окружили. Приказ был живыми предателей не оставлять. Два месяца отец провел в госпитале. В апреле 1946 года отец вступил в КПСС, причем главными его соображениями, как он рассказывал позже, были патриотические. В годы войны, рассказывал мне отец, партия стала русской патриотической силой. Многим тогда казалось, что грядут положительные для русского народа изменения.
Бабушке Поле нравилось, что Сталин уничтожил всю верхушку еврейских большевиков. Она видела в этом хороший знак и тоже ожидала перемен к лучшему.
В 1948 году мой отец женился на моей маме – два рода моих предков слились воедино, дав 11 января 1950 года жизнь мне. Год моего рождения был временем великих патриотических ожиданий, началом русского духовного возрождения. Великая победа русского народа над Германией доказала Сталину, что стабильность государству может обеспечить только русский народ (включая малороссов и белорусов). Сталин проводит реорганизацию государственного аппарата на основе восстановления его преемственности с дореволюционной Россией, осуществляет национальную реформу государственной сферы, вытеснив из нее космополитические кадры, порожденные еврейским большевизмом, производит «чистку» среди своих прежних соратников по большевизму, полностью порвав со своим преступным революционным прошлым, подготавливает новую государственную элиту в основном из русских людей.
Переименование из наркоматов в министерства, введение форменной одежды для чиновников некоторых ведомств, образование Судов чести по типу офицерских и ряд других подобных мероприятий во многом возродили традиционное содержание русского государственного аппарата. Реформы возвращения к прошлому происходили не только в центре, но и на местах. Сталин довольно смело реформирует и местные органы власти.
В знаменитой речи от 9 февраля 1946 годы на выборном собрании избирателей Сталинского избирательного округа города Москвы Сталин впервые после 1917 года не сказал ни слова о советской власти, ни слова о социализме, но с полной откровенностью определил новое место коммунистов в обществе – «полное стирание граней» между членами ВКП(б) и остальными гражданами. Таким образом, как бы официально объявлялось о завершении противостояния партии и русского общества. Да и партия была уже не та. К лету 1947 года в ней состояло 6,3 млн. членов и кандидатов, из которых 75 % вступило в годы войны или после нее. Преобладающую часть этих людей составляли русские патриоты, доказавшие свою преданность Родине на поле боя.
Сталин установил список должностей, которые предпочтительнее отдавать русским. Сюда входили должности командующих военными округами, начальников гарнизонов и пограничных отрядов, министров МГБ республик, министров внутренних дел, руководителей железных дорог и воздушных линий, министров связи, директоров предприятий союзного значения.
В партийных организациях союзных и автономных республик Сталин создал институт вторых секретарей партийных комитетов – русских, которые назначались из Москвы. Из числа русских подбирались люди на должности заведующих ведущими отделами ЦК.
Такое же правило распространялось и на Советы Министров союзных и автономных республик, где первые замы непременно были русскими.
«Если б Сталин еще лет десять поправил, – убеждал меня в 1995 году писатель В. А. Солоухин, – он бы короновался. Все шло к тому: народ его любил, враги боялись и уважали, авторитет огромный». Солоухин мне
рассказывал, что когда служил в кремлевском полку, незадолго до смерти Сталина, то сам видел, как в Кремле старательно обновляли старые царские регалии и двуглавых орлов. В полку были солдаты, которые видели, как Сталин крестился на кремлевские соборы. Конечно, путем воссоздания православной монархии Сталин мог бы спасти себя и еще сильнее укрепить страну. Вне этого решения он был обречен. Трагедия Сталина состояла в том, что, поднявшись до высот русской государственной точки зрения и мысля категориями национальных интересов Русского народа, он все-таки не смог соединиться с Православием (хотя где-то и был близок к этому) и до конца своих дней не сумел окончательно вырваться из своего большевистского окружения. Развязав руки антирусской группе Маленкова – Берии – Хрущева, Сталин фактически позволил им расправиться с лучшими русскими кадрами в руководстве страны и тем самым подписал себе смертный приговор.
Глава 3
Рождение на Урале в Екатеринбурге[3 - Тогда он еще носил имя палача русского народа Янкеля Свердлова – Свердловск.]. – Крещение у старообрядцев. – Жизнь в Прионежье в Плесецке. – Возвращение в Москву. – Без квартиры и имущества. – Первые открытия. – Поиски кладов и «французские могилы». – Первое знакомство с еврейским вопросом
Весной 1949 года отца направили на работу главным инженером на завод Главлесбуммаш в Екатеринбург. Маме ехать туда очень не хотелось, она была беременна, чувствовала себя неважно. Врач не советовал. Однако по тем временам отказаться от назначения было невозможно. Вначале отец и мама разместились в центре города на Московской ул. на частной квартире. Здесь я и появился на свет. Мама рассказывала, что недалеко от нашей квартиры находился Харитоньев дом – легендарное место, связанное со злодеяниями уральских откупщиков – евреев. Среди местных жителей ходило множество легенд, что в его подземелье чеканили деньги. В доме существовало несколько потайных старообрядческих молелен, одна из которых помещалась под куполом, ближайшим к саду. Ходили также слухи, что в одной из комнат дворца заседала масонская ложа. Летом 1950 к нам в гости приехала любимая сестра отца, тетя Марина (1920–1994), в дальнейшем помогавшая мне много по жизни. Она попыталась вместе с мамой окрестить меня в ближайшей церкви. Однако священник не осмелился этого сделать без документов отца, а предоставление их могло грозить отцу крупными неприятностями, вплоть до увольнения с работы и исключения из партии. Партийная и советская администрация города была ужасна, тон в ней задавали преступники – еврейские большевики, участвовавшие в убийстве Царской семьи и гордившиеся этим. Тень ритуальных преступлений витала над городом. Отец застал еще музей цареубийства в Ипатьевском доме и вечно пьяного П. Ермакова, одного из цареубийц, водившего по музею экскурсии пионеров, хвастливо рассказывал им о своем «подвиге». Как вспоминали мои родители, совершенно опустившийся и презираемый нормальными людьми Ермаков однажды в 1952 году был найден мертвым в канаве с «початой чекушкой в одном кармане и закуской в другом». «Героя» похоронили возле памятника «героям» гражданской войны и, к возмущению местных жителей, власти назвали одну из улиц Екатеринбурга именем преступника.
Через год после приезда в Екатеринбург родители получили квартиру в двухквартирном доме на улице Колхозников, недалеко от завода отца в Елизавете. Когда-то здесь находилась обширная сельскохозяйственная заимка Екатеринбургского Ново-Тихвинского женского монастыря, матушки которого снабжали продуктами питания Царскую семью. В одном из маленьких домиков в Елизавете доживали свой век две старицы из этого монастыря, прошедшие тюрьмы и ссылки, они одни из первых заговорили о том, «что будет еще время, когда царя и царицу признают святыми». Об этом в 70-х годах рассказывала мне бабушка Поля, беседовавшая с ними осенью 1953 года. Бабушка гостила у нас месяца два, поставив своей целью окрестить меня. Так как православные батюшки отказывались это делать без документов, она через стариц вышла на старообрядцев, имевших в окрестностях Елизаветы тайную молельню и попа с антиминсом, из ссыльных. Батюшка совершил обряд по-старинному, сказав, что «он истинен». Однако бабушку многие годы мучили сомнения. Уже в зрелые годы она посоветовала мне креститься еще раз. Во время одного из путешествий по Владимирской области я расспросил о сомнениях бабушки у священника. Он же сказал мне, что старообрядческое крещение истинно, но совершил надо много дополнительный обряд и миропомазание.
Неистребимый дух еврейских большевиков отравлял жизнь моих родителей. Партийные и советские власти пытались втянуть отца в незаконные махинации, и, чтобы избежать их, он попросил своего московского руководителя перевести его на другую работу. Ждать пришлось довольно долго. Но вот летом 1954 года мы собрались в дорогу. Вещей было мало – немного одежды и коробки с книгами. Перевалив «Каменный пояс», мы с небольшой остановкой в Москве поехали в Архангельскую область в пос. Плесецк, где отца ждала должность директора ремонтного завода и депутата поселкового совета. Когда семья ехала в Плесецк, мы еще не знали, что недалеко от него находится секретный город Мирный с космодромом и опытным полигоном для разработок новых видов вооружений и самое главное – с радиацией, на последствия которой в то время обращали мало внимания.
Многое из жизни в этой далекой глубинке запечатлелось в моей памяти как по личным впечатлениям, так и по рассказам отца. Война обошла Плесецк далеко стороной, но положение в нем тогда было такое, что казалось – она только окончилась. Часто не было света. Снабжение из рук вон плохое. В магазинах пусто, люди спасались огородами и заготовками даров леса, хлеб был с перебоями, мясо, колбаса – редкостью, конфеты, даже самые простые, – настоящим праздником. Даже у нас был свой огород, где мои родители своими руками сажали картошку и выращивали овощи.
Вокруг размещались лагеря, которые к тому времени стали опорожняться, через город проходило много зэков, часть из которых оставалась здесь. То тут, то там в лесу возникали пожары, люди пропадали неизвестно куда, время от времени находили трупы. Помню, как в самом начале зэки решили «поучить» моего отца и пальнули из самопала по окнам. Отец выскочил с ружьем на крыльцо и выстрелил вверх…
Завод был в ужасном состоянии – изношенное оборудование, нехватка материалов и энергии, беспорядок, нежелание работать некоторой части рабочих, бывших зэков.
Довольно часто отец брал меня на охоту и лесные заготовки. Старенький «козел», много раз ломаясь, углублялся в чащобу, на ночлег останавливались в одной из дальних деревень, часто у одного и того же худого и седого старика по имени Антон. Как уже позднее рассказывал мой отец, Антон бывший заключенный, из крестьян этих мест, но «выбился в люди», окончил университет, в 20-е годы за сомнения был вычищен из партии, в 30-е – получил срок, а после освобождения вернулся в родные места крестьянствовать. Я засыпал, а они еще долго сидели и спорили о чем-то очень важном. «Не с той стороны мы начали строить социализм, – передавал мне позднее слова Антона отец, – надо у мужика
учится социализму». «Знаешь, какие у нас на Севере мужики были – каждый из них, если к нему с подходом, готовая социалистическая ячейка.
Однако в социализм мой отец не верил и с жалостью относился ко всем, кто хотел увлечь его в «социалистическую веру». Мой отец был русским патриотом. Он принадлежал к поколению победителей, внес свой вклад в победу и до конца жизни жил этой победой. Его друзья и сверстники, вернувшиеся с войны, долгое время носили военную форму, постоянно в разговорах возвращались к военным событиям. Это чувство победителей, гордость за победу во имя Родины отец передал и мне.
Отец много рассказывал о войне, связывая ее с другими историческими победами России. Он читал мне «Полтаву» Пушкина, «Бородино» Лермонтова, «Тараса Бульбу» Гоголя.
От него я впервые узнал об Александре Невском, Дмитрии Донском и Куликовской битве, монахах Пересвете и Ослябе, Иване Грозном, героях Отечественной войны 1812 года, Петре I. Он любил читать исторические романы, которые потом популярно пересказывал мне.
В Плесецке отец значительно расширил нашу семейную библиотеку. За четыре года пребывания в этом городе он купил не только сочинения всех основных русских классиков, но и самые значительные произведения мировой литературы. Картонные коробки с книгами из Екатеринбурга при отъезде из Плесецка и три больших фанерных ящика – это было все наше богатство.
Отец много ездил по району и как депутат местного совета, и просто на охоту. Часто он брал и меня. В восемь лет он научил меня стрелять из ружья. В некоторых местах сохранялись красивейшие деревянные храмы. Они казались мне необыкновенно прекрасными и особенно по сравнению с убогой барачной архитектурой Плесецка. В деревнях еще стояли двухэтажные, отделанные тонкой резьбой избы – деревянные дворцы; в сочетании с эпическим размахом лесов и частых рек и озер они составили неизгладимое и самое яркое впечатление моего детства. Это был сказочный град Китеж, мир куда-то ушедших хороших людей, а мы почему-то существовали в параллельном мире с озлобленными мужиками и бабами, пьянством, драками, истошными воплями по ночам.
Конечно, разлад этот вносили чужаки, бывшие заключенные и ссыльные из закрытых окрестных лагерей. Они жили так, как будто все лучшее осталось позади, а впереди только бесшабашная хулиганка. В то время в Плесецком районе сохранялся один лагерь – так называемый Мехреньлаг на Куксо-озере с более чем 12 тысячами заключенных, занимавшихся лесозаготовками. Кормили их плохо. Выглядели они ужасно и у многих вызывали страх.
В 1958 наша семья вернулась в Москву. Было это сразу же после Нового года. Столица встретила нас ясной холодной погодой. В памяти осталось хорошее настроение, запах мандаринов, представление в цирке на Цветном бульваре, куда меня на следующий день повели родители.
После Плесецка и Архангельска (Екатеринбург я почти не запомнил) Москва поразила меня своими размерами и сразу же очаровала особым духом, который не покидает меня до сих пор. С самого первого дня я понял, что это мой родной город, средоточие всего, что я знаю и люблю.
Однако было не все так просто. Комната в коммунальной квартире на Чистых прудах, в которой отец и мать жили до моего рождения и отъезда в Екатеринбург, оказалась занятой. В ней поселили некоего Нудельмана, родственника зав. отделом Минлесбумпрома, в котором работал мой отец. Комната была занята Нудельманом незаконно. Отец очень возмущался, но был выходной день, учреждения закрыты. Мы как были с вещами, так на том же такси, на котором приехали, отправились к бабушке в Одинцово. Встретили нас тепло. На столе стояли пироги, угощенье. По просьбе родителей я охотно облачился в свой карнавальный костюм индейца, с готовностью объясняя детали своего одеяния.
Поездка к бабушке в гости на несколько дней обернулась жизнью в ее доме на годы. Оказалось, покровители Нудельмана выписали моего отца из его комнаты, и наша семья оказалась бездомной. Сделано это было так ловко, что отец ничего не мог сделать. В Минлесбумпроме ему пообещали в ближайший год исправить положение, заверив, что дадут квартиру в новостройках, выраставших на окраинах города.
Первый вечер в Одинцове мне запомнился навсегда – так дружно и славно прошло время.
В самой большой комнате бабушкиного дома (ул. Советская, 19) стоял длинный стол с витыми ножками, два старинных кресла друг против друга и с десяток светлых венских стульев. На дверях были зеленые портьеры с кисточками. В глубине комнаты стоял обширный диван, над ним старинные часы «Павел Буре». В правом углу от входа телевизор с линзой. Стол, кресла и часы принадлежали еще отцу бабушки, она их привезла из Вязников (после смерти бабушки я забрал их себе). Кроме большой комнаты, в доме было 3 маленьких. В одной жила сама бабушка, в остальных ее дочери, мои тети. С нашим приездом тети сселились в одну комнату, а в освободившейся зажили мы втроем.
В доме также имелись сени, терраса, кладовка (из нее шла лестница на чердак) и туалет с выгребной ямой. В отличие от комнат зимой они не отапливались и были очень холодными.
Уже на следующий день, когда взрослые отмечали праздник, я сумел исследовать дом и его окрестности. В кладовке и на чердаке среди разного хлама я нашел десятка два старых, еще дореволюционных книг. Помню издания Пушкина, Лермонтова, Кольцова. Особенно запомнились сильно затрепанные, без титульных листов и отдельных страниц, хорошо иллюстрированные книги по истории с изображениями царей, полководцев, духовных лиц. Как завороженный, я всматривался в них. После вчерашней поездки по Москве они казались мне настоящими москвичами, более значительными и важными, чем мои современники.
Пока взрослые веселились, я снес найденные книги в нашу комнатку и положил их в тумбочку рядом с постелью. На третий день я обследовал сарайчик с углем, который примыкал к домику. В нем на полке под крышей я обнаружил еще несколько книг. Это были советские книги военных лет с описанием подвигов русских солдат и офицеров. Так в первые дни у меня подобралась целая библиотека, в которую вошли и привезенные мной из Плесецка любимые книги.
Вскоре выяснилось, что евреи из Минлесбумпрома обманывали отца. Никаких реальных возможностей получить жилплощадь от этого министерства не было. Узнав об этом, отец немедленно уволился, перейдя на работу в проектно-технологический институт. В самом начале его направили в командировку в Сибирь в одно из труднодоступных мест на предприятие, где главным контингентом рабочих были заключенные. Из-за опасности командировки отец семью с собой не взял. Наградой за командировку должно было стать получение жилплощади в Москве. У своей матери оставить семью отец не решился. Отношения между свекровью и снохой не сложились. Мама решила вместе со мной и моей сестрой Мариной временно пожить у своих родителей, так как думала, что разлука будет недолгой. Со всеми нашими скромными пожитками (книги оставили у бабы Поли) мы втроем свалились на голову бабушки и деда по линии матери. Я уже рассказывал, что маленький домик, в котором они жили с двумя другими детьми – Женей и Наташей – был бывшей барской кухней при дворянской усадьбе. Ко времени нашего приезда кухню разделили на три крохотные
комнатки. В одной из них жил парализованный дед. Он почти не вставал, лишь изредка выходил посидеть рядом с крылечком. В другой комнате готовили пищу, стоял покрытый клеенкой стол и самодельные полки с посудой. В третьей комнате, побольше других, с двумя окнами в сад, протекала вся жизнь семьи. Здесь спали бабушка, Женя и Наташа. Здесь же они работали, готовились к школе, читали. Чтобы помочь семье, бабушка давала уроки иностранных языков разным «балбесам», главным образом детям писателей, живших недалеко от нас в поселке Переделкино. Большую часть комнаты занимал стол, оставшийся еще от дворянской усадьбы, три железные кровати и большой платяной шкаф. На стене между окон тикали ходики с изображением Кремля на циферблате, над столом висел широкий рыжий матерчатый абажур. Вот в такие хоромы привела мама меня и сестру, которой в то время было меньше двух лет. Помню необычность первой ночи. Дружно поужинав и почаевничав, мама и бабушка сдвинули стол, вытащили из платяного шкафа зимние пальто и шубы, постелили их на пол, покрыв сверху одной широкой простыней. Втроем мы устроились на этом, накрывшись сверху широким одеялом. В таких условиях мы провели больше года. После жизни у бабушки Поли вначале смущало отсутствие туалета в доме. Он стоял в 20 метрах от нашей резиденции, был общим для нескольких окрестных домиков и состоял из двух широких кабинок («Ж» и «М») с тремя круглыми прорезями в каждой. Летом, конечно, было хорошо, чего не скажешь о зиме, и чтобы не простудиться, каждому ребенку выделялся свой горшочек.
Несмотря на тяжелые условия, жили мы дружно. С сентября я пошел во второй класс. У меня появились друзья, один из которых, Федя, был сыном инвалида войны. Бабушка стала давать мне уроки английского языка. Приносила из библиотеки книги с картинками, которые мы по вечерам рассматривали вместе. Именно бабушка Ольга дала мне первый урок национальных отношений. Об этом следует рассказать особо.
В то время мы не задумывались над национальностью. Я знал, что я русский, и даже гордился этим, мы, мальчишки, как и взрослые, чувствовали себя победителями. Рядом с нами жили дети татар, грузин, армян. К ним мы относились совершенно нормально, не считали их ни хуже, ни лучше себя. Однако к евреям на Баковке отношение было иное. В памяти многих еще сохранились «художества» Гирша Сокольникова и его компании. Среди моих сверстников нередко употреблялось слово «жид». Помню детскую считалочку: «Сколько время – два еврея, третий жид на веревочке бежит». Запомнилось и несколько пословиц: «За компанию и жид удавится», «Жида дружбой не купишь», «Свяжись с жидом – сам жидом станешь». Еще не зная вполне значения слова «жид», я познакомился с первым евреем. Его звали Миша. Он учился в соседнем классе. Случилось так, что он начал подходить ко мне на переменах и рассказывать разные забавные истории, а потом «по секрету» поведал мне, что мой друг Федя «сын шпиона». Меня это потрясло, ибо я был воспитан в духе патриотизма и дружить с сыном шпиона мне казалось постыдным. Обо всем я рассказал бабушке. Она тоже возмутилась. «Не верь ему – он жид», – сказала бабушка. «Как жид?» – удивленно спросил я. «Ну, еврей», – расшифровала она. «Они плохие люди, – продолжала бабушка, – много зла сделали нам, держись от них подальше».
Я послушался бабушку и стал избегать Мишу, да и он сам как-то сник и перестал подходить ко мне.
Случай этот запал мне в душу, и уже в студенческие годы я снова вернулся к нему, когда был в гостях у бабушки. Она рассказала мне, что Миша был племянником бывшего сотрудника НКВД, который до войны упек в лагерь отца моего приятеля Феди, а после его возвращения из лагеря распространял слухи о его шпионстве.
Летом 1959 года на Баковке был хорошо. Возле нашего домика все было зелено. Цвели липы. Созревала вишня, сплетались кусты сирени и акации. С утра мы отправлялись купаться на речку Сетуньку. По сложившемуся ритуалу проходили рядом с дачей (скорее поместьем) маршала Буденного. Шли вдоль высокого зеленого забора. В одном известном нам месте заглядывали в дырочку в заборе, чтобы видеть эту легендарную личность, совершавшую прогулки на лошади. У Сетуньки, неглубокой, чистой речки, падали на песок, купались до посинения. В наш домик возвращались к обеду, часа в 3–4. Пообедав, шли гулять на станцию. Там перед платформой была площадь, на которой располагались главные баковские магазины. Денег у нас, детей, никогда не было, поэтому в магазины, особенно в «Культтовары» и «Книги», мы ходили, как в музей, любуясь обложками книг, красивыми ручками и письменными принадлежностями.
К вечеру возвращались домой, через танцплощадку, заросли одичавшей, но сладкой малины. Возле нашего домика начиналась жизнь взрослых. Центром ее становилось двухэтажное общежитие за нашим забором. Людей там жило немерено. Громко орала музыка, сменявшаяся нестройным хоровым пением и возгласами ненормативной лексики. Бабушка отгоняла нас от окна, усаживала читать. Терпения читать нам хватало ненадолго. Дождавшись, когда бабушка отвлечется, мы тихонько выскальзывали из домика в наш садик, протискивались в дырку в заборе и оказывались на пустыре, где часто горел костер и собирались дети со всех окрестных домов. Пекли картошку в золе. Иногда ходили за яблоками в большой сад, хозяина которого не только дети, но и взрослые не любили за скупость. Он жил в большом доме с женой и какими-то родственниками. Его считали очень богатым, так как он имел автомобиль «Победа».
Детский период костра на пустыре скоро прекратился, ибо на огонек приходили взрослые, вытесненные женами, не желавшими продолжения пьянки. В основном это были рабочие презервативного завода, занятые на вредных производствах и компенсирующие «вредность» алкоголем. Появлялись ребята с гитарой, по очереди они пили водку из одного граненого стакана, а потом, громко завывая, пели блатные песни. Впрочем, до этого периода мы, дети, редко досиживали. То из одного, то из другого дома раздавались призывы родителей, и мы разбегались по домам. Отношения были еще патриархальные. Раньше интимная близость с девушками мальчиков-подростков не существовала, об этом даже не шло разговоров при общении. Впрочем, были всякие гадости, тогда нам не всегда понятные, которые пытался говорить Миша, но его всерьез никто не принимал, равно как и не любил. Интересно, что когда через несколько лет я, уже семнадцатилетний парень, соблазненный городом, встречался со своими одноклассницами, многие из них показались мне просто девочками, краснеющими от моих нескромных шуток. Зато Миша вырос в нагловатого самоуверенного еврейчика, сразу же предложившего мне заняться спекуляцией «ребрами» – так назывались кустарные пластинки, записанные на старых рентгеновских снимках. Его дядя имел аппарат для таких записей, снимки приносил другой родственник из больницы. Каждая такая запись стоила 20–30 коп. На доходы от «костей» еврейское семейство купило подержанный «Москвич». Принять участие в их бизнесе я, конечно, отказался. У нас в московском дворе в подобный бизнес пытался вовлекать всех ребят Генка Болеба, тоже из «избранного народа», мелкий фарцовщик, скупавший вещи в общежитии иностранных студентов.
С 1959 по 1963 вся наша семья снова
воссоединилась. Мы стали жить в Одинцове у бабушки Поли в комнатке 8 метров на четверых, но потом сестру снова отправили жить к тете Клаше в Егорьевск. К тому времени у меня собралась небольшая библиотечка любимых книг, среди которых главное место занимали популярные книги по истории, о войне 1812 года, о героях-пионерах в Великую Отечественную войну. Чтение стало моим любимым занятием. Я подружился со старушкой-библиотекаршей, которая уделяла мне особое внимание, оставляя мне книги. У меня появились два друга – Валера Богомазов и Леня Пантелеев и первая девочка, к которой я испытывал неведомые ранее чувства, мне было приятно провожать ее до дома, нести ее портфель, что-то рассказывать ей. Жила она в красивом, тогда мне казалось – в сказочном доме, построенном в древнерусском стиле, где до революции находилась контора фабрикантов Якунчиковых.
Летом главным нашим занятием было купание в пруду (впрочем, начинали мы купаться уже в мае), зимой бегали на лыжах в парке Якунчиковых (т. н. «Якунчик»). Учился я легко, но больше «витал в облаках». Я любил слушать рассказы нашего учителя истории (к своему стыду, не запомнил его имя). Однажды он пересказал предание о том, что в подвале церкви Артамона были спрятаны несметные сокровища бояр Матвеевых, родственников царя Алексея Михайловича. После смерти этого царя один из них, Артамон Матвеев, был отправлен в далекую ссылку в Пустозерск и Мезень. Оттуда был возвращен Петром I, но был убит восставшими стрельцами, подстрекаемыми царевной Софьей. Несметные сокровища Матвеевых были только легендой, но наши мальчишеское сознание было распалено. Мы долго искали место самой церкви, собирались уже производить тайные раскопки, когда узнали, что на этом месте уж рыли котлован под другое здание, поэтому ничего сохраниться здесь не могло. Учитель же подогревал наш интерес к русской истории все новым и рассказами – особенно о французских могилах, найти и раскопать которые мечтали многие мои сверстники. Наша школа находилась в парке «Якунчик». Во время войны в ней был госпиталь и рядом с ним устроена большая братская могила, которую мы, мальчишки с учителем истории, каждую весну убирали, подкрашивали известью памятник и изгородь.
Большая часть наших соседей жила небогато. Преобладали бараки и маленькие частные дома. Многие держали корову, у всех были маленькие огородики и плодовые деревья. Пили много и в отличие от Баковки чаще дрались. Редкие праздники не заканчивались мордобоем. Сцены ревности устраивали при всем честном народе. На Советской улице жили две еврейские семьи – Херсонские и Пилявские. Хотя они не славились особым трудолюбием, а их отпрыски были большими лодырями, жили они почему-то лучше других. Бабушка говорила мне, что они занимаются спекуляцией, покупают у знакомых продавцов вещи по низкой цене и перепродают втридорога. Этих евреев у нас на улице не любили и даже почему-то презирали, спекуляция считалась зазорным делом. Несмотря на бедность и нужду, стремление к нетрудовым доходам у нас почти не проявлялось, зато торговать на рынке зеленью со своего огорода или яблокам и со своих деревьев считалось нормой.
Глава 4
Увлечение историей. – Поиски библиотеки Ивана Грозного. – Исследовательские экспедиции и раскопки. – Первая любовь. – Первая стычка с представителями «избранного народа» в Одессе и Москве. – Я бросаю школу. – Поступление на работу. – Никитинские субботники – иудейско-масонское гнездо
После долгих обещаний и обманов отец в 1962 получил двухкомнатную квартиру в Москве в новостройке Новые Черемушки на 5-м этаже дома без лифта. Радовались родители несказанно. Кончалось время нашей бездомности. Отец в то время работал главным инженером проекта в институте ВПТИСтройдормаш. Но квартиру ему дали не за работу, а за то, что он согласился стать секретарем парткома института. Помню, он не один день советовался с бабушкой Полей, идти или не идти в секретари. Ему очень не хотелось, душа не лежала, коммунистическим лозунгам он не верил, хотя был твердым патриотом-державником. Смысл аргументов бабушки был таков: раньше коммунисты были иудейские изверги, а сейчас думают о своем личном интересе. Соглашайся на предложение, хозяином будешь в институте, квартиру получишь. Все получилось так, как сказала бабушка: отец укрепил свое положение в институте, квартиру мы получили (а через несколько лет сменили ее на большую) – так партийные власти возвращали семье хоть малую часть того, что было украдено у нее еврейскими большевиками в 1918.
Переселялись мы в Черемушки летом. Наш дом был уж сдан, а другие – вокруг него – еще строились. Не было ни нормальных дорог, ни тротуаров. Возле дома начинался огромный пустырь с заросшим прудом посредине. Пустырь был центром общественной жизни подростков. Здесь на холмистой, изрытой ложбинами поверхности образовалось нечто вроде клуба. Подростки, а потом уже молодые люди, общались, обсуждали местные новости, пели под гитару, выясняли отношения, иногда дрались, целовались с девушками, а в жаркую летнюю пору оставались с ними до глубокой ночи. Для многих из нас, приехавших в 1962, в том числе и для меня, пустырь впоследствии стал местом первых свиданий и первой близости с женщиной. Пустырь считался мужской территорией, девушки приходили сюда только с кавалерами, которым доверяли. Часто на пустыре жгли большие костры, возле которых устраивались выпивки, в «почете» был дешевый портвейн, ливерная колбаса, килька в банках. Часто возле костра резались в карты на деньги, играли в буру, «сику», три листика. Иногда сюда приходили, чтобы подраться. Чаще всего дрались из-за девушек. Соперники, как правило, были нетрезвы. В ход шли и руки, и ноги. Иногда у костра собиралось 30–40 человек. Нередко распаленные вином и водкой ребята постарше командовали: пойдем бить профсоюзных (так звали ребят, которые жили на Профсоюзной улице в сталинских домах), и вся присутствующая «кодла» (подростков и ребят постарше) шла в сторону Профсоюзной улицы, избивая и кидая на землю всех встречных ребят с этой улицы, как правило, не трогая взрослых и рассыпаясь в разные стороны при первом появлении милиции.
В такой кодле я участвовал только раз. На всю жизнь осталось ощущение мерзкого стадного чувства разбушевавшейся толпы, избивающей невиновного, удивленного такой агрессией парня, брошенного на землю и закрывающего лицо от ударов ногами. Помню руководителя этой кодлы некоего Булочкина, сына уголовника, перенявшего у отца блатные замашки и язык, курившего у костра анашу, за продажу которой он впоследствии оказался в тюрьме. Меня он явно не любил, но и не трогал, как некоторых других ребят, не хотевших ходить с кодлой.
Среди ребят во дворе царил культ физической силы. Свое право мог отстоять тот, кто был сильнее. Однако некоторых ребят, не согласных с этим правом, самые сильные не трогали, видимо, из-за положения их отцов. Таким был Юрка Куницын, чей отец работал в генеральной прокуратуре, таким был и я. Такая неприкасаемость нравилась не всем моим приятелям со двора. Из-за нее я поссорился со своими первыми друзьями по этому двору, Сашкой, Шуркой и Сергеем. Точку в наших отношениях поставила их история с пятнадцатилетней слабоумной девочкой, жившей
вдвоем с теткой, работавшей днем. Сашка как-то случайно зашел к ней в квартиру, когда не было тетки, стали играть, возиться, и он так, «между прочим» (его слова) овладел ею. Стал захаживать к ней регулярно. Более того, предложил разделить утехи со слабоумной девочкой и моим друзьям. Шурка с Сергеем согласились. Я отказался. Девочка вскоре забеременела, ей сделали аборт и отправили в психиатрическую больницу. Я же нашел себе других друзей, Генку Коноплева и Сашку Щетинина, у обоих отцы преподавали в институте. С ними моя жизнь стала поворачиваться в другую сторону. Я перестал ходить на пустырь к костру, а ходил только на романтические свидания с медсестрой Валей, работавшей на «Скорой помощи». Она была старше меня на 4 года, ей было 19, но выглядела она моей ровесницей. До меня она встречалась с одним из дворовых авторитетов, который не одобрил мой роман и начал угрожать. Однажды в подъезде он прижал меня к стенке и приставил к лицу самодельный пистолет, жутковато было видеть его дуло. Впрочем, скоро Валя переехала в другой район, и наши встречи сами собой прекратились.
С Генкой и Сашкой я серьезно увлекся историей. Первым нашим увлечением был поиск библиотеки Ивана Грозного. Впрочем Генка к этой затее отнесся без энтузиазма, так что искали библиотеку только я и Сашка. Началось все с того, то нам в руки попала книга Р. Пересветова «Тайна выцветших строк». В ней рассказывалось, в частности, о том, что Иван Грозный собрал ценнейшую библиотеку в 800 томов древнейших рукописей и книг, части из которых не было ни в одной из мировых библиотек. Древние источники свидетельствовали о тайном подвале с высокими сводчатыми потолками, доверху наполненном сундуками с книгами в золоченых переплетах. Мир древних книжных сокровищ увлек нас. Знакомясь с доступными нам сочинениями, мы узнали много важного и интересного о судьбе книг, которые предположительно принадлежали Ивану Грозному и были украдены из его библиотеки врагами России. Масон Христиан Фридрих Маттеи, по профессии филолог, похитил из московских библиотек 61 древнюю рукопись и продал их за большие деньги в Германию. Уже после смерти вора его преступления были доказаны, но немцы отказались вернуть ворованное. Понадобилась Великая Отечественная война, чтобы принадлежащие России рукописи вернусь в наши библиотеки. На поиск библиотеки Ивана Грозного нас вдохновил образ археолога-энтузиаста, сына сельского псаломщика Игнатия Стеллецкого, посвятившего поиску библиотеки всю свою жизнь. Православный человек, инспектор «Палестинского общества» – очага духовного христианского просвещения, – Стеллецкий считал, что находка библиотеки Ивана Грозного позволит еще шире раскрыть культурное богатство Святой Руси. Еврейские чекисты, полностью контролировавшие Кремль, не позволяли археологу вести поиски библиотеки. Тогда Стеллецкий обратился с письмом к Сталину и получил от него личное разрешение на работы в Кремле. В 1949 археолог умер, не сумев довести свое дело до конца, а мы со свойственной молодой горячностью решили его продолжить.
Нам удалось встретиться с вдовой Стеллецкого Марией Михайловной, жившей в конце Никитской улицы в ветхом двухэтажном домике, подержать дневник археолога. По мнению Стеллецкой, библиотека могла быть спрятана либо в подземелье Кремля, либо в связанных с ними тайниках, к которым из Кремля вели подземные ходы в Чертолье (резиденция Малюты Скуратова), к Большому Юсуповскому дворцу (место, где находился загородный дворец Царя) через Меньшикову башню. Составив схему предположительных путей подземных ходов в двух направлениях, мы стали обследовать и обстукивать подвал домов, лежащих на этих путях. Было жутко интересно! Каждый день просыпался с мыслью, что вот сегодня мы обязательно найдем подземные ходы, ведущие к тайнику. Закончилось все прозаически. В один из подвалов в Сверчковом переулке мы пробирались три раза подряд, заинтригованные гулкими звуками в стене, но нас выследил дворник и вызвал милицию. Разбираться пришлось в отделении. Инспектор, оформлявший нас, ранее работал в учреждении, занимавшемся строительством бомбоубежищ и газоубежищ. Он авторитетно объяснил, что при строительстве в центре Москвы объектов гражданской обороны каждый метр земли был исследован специальными приборами, все пустоты поставлены на учет. Потерпев неудачу в Москве, мы решили перенести свои поиски в Александрову слободу и даже съездили туда на экскурсию.
Другой нашей исторической эпопеей стали раскопки «французских могил». Об этих могилах мне рассказывала бабушка Поля. Они находились недалеко от Одинцова. Легенда гласила, что в войну 1812 года партизаны уничтожили здесь несколько десятков французов, в отместку французы сожгли деревню, возле которой на них совершили нападение. Своих убитых они похоронили в нескольких ямах, положив туда, по легенде, и их оружие. Вот это оружие и возбудило наш интерес, а главным энтузиастом стал Генка, у которого в квартире был маленький музей, среди экспонатов которого хранилась сломанная шпага, бронзовый складень и деревянная икона. Несколько раз мы отправлялись на французские могилы с лопатами и по нескольку часов рыли глубокие ямы. Ничего мы там не нашли. Но польза от нашего предприятия была немалая. Мы взяли из библиотеки книги о войне 1812, читали и обсуждали их. Следующим этапом стало увлечение древними храмами и монастырями. Мы съездили в Звенигород, в Троице-Сергиеву лавру, посетили Коломенское, Ново-Иерусалимский монастырь, ходили в окрестности Данилова монастыря, где в то время находилась колония для малолетних преступников.
Должен сказать, что моя учеба после переезда в Москву ухудшилась. Новые впечатления, открытия, встречи отодвинули от меня мой дом. В квартиру я возвращался только вечером, так как отец в это время тоже допоздна задерживался, а мама не могла удержать меня. «Отлично» и «хорошо» было только по истории и литературе. По остальным предметам я еле тянул. Мои исторические проекты вызывали удивление и недоумение у учителя истории, пенсионера из мелких партийных работников. Он не понимал, «зачем мне все это нужно». Однажды я начал сочинять исторический роман из жизни Ивана Грозного. Написав первые страницы, я пришел к нему советоваться. Судя по всему, он ничего не понял и рекомендовал мне лучше подтянуться по другим учебным дисциплинам. В нашем классе было 26 учеников, почти все они в 6—7-м классе были приняты в комсомол. Не вошли в это число четверо человек, в том числе и я. В нашем классе комсоргом был Борис, услужливый с учителями паренек, без рассуждения выполнявший все задания старших. Он очень гордился своей общественной должностью, стремился угадывать все желания учителей. Уже с тех пор некоторые учителя, причем исключительно евреи, относились ко мне с настороженной неприязнью. Борис это чувствовал и с подлой услужливостью «топил меня», пытался поставить в смешное положение, высмеять мою любовь к истории и литературе. Совершенно невежественный, он искренно презирал мои увлечения, как что-то глупое и ненужное. Впоследствии он окончил техникум и работал мастером по ремонту телевизоров, затем перешел инструктором в райком комсомола и далее по партийной линии. Однажды в 7-м классе я на
уроке истории не отрываясь читал роман Данилевского «Сожженная Москва». Не заметил, как подошел учитель и грубо выхватил мою книгу. Борис сидел позади меня и мог бы предупредить, но он нарочно это не сделал и, более того, кинул реплику, оскорбившую меня. Сразу после урока я подкараулил обидчика у лестницы, затащил его в кладовку, где хранились ведра и веники. Не говоря ни слова, я изо всех сил ударил его в лицо. У него потекла кровь из носа. В испуге он закрыл лицо и даже не пытался защищаться. Я вышел из кладовки первым. Зазвенел звонок на следующий урок. Борис в этот день так и не появился. Зато после уроков меня вызвали к директору, у которого сидела мать Бориса (учительница пения). Говорил только директор: «За твой поступок ты достоин исключения из школы. Ты избил комсорга класса. Но я не хочу предавать этот случай огласке. Того же мнения и родители Бориса. Более того, мы должны учесть и заслуги твоего отца. Я с ним уже говорил по телефону. Но помни, если повторится что-то подобное, ты будешь исключен из школы». Домой возвращался с двойственным чувством. Родители молча сидели на кухне. На столе, кроме ужина, стояла ополовиненная бутылка водки. Спокойно взяв меня за руку, отец отвел меня в соседнюю комнату, бросил животом на диван и сильно выпорол. Помню его слова: «Силу применяй только в крайней необходимости».
Серьезный конфликт с отцом, примерно в то же время, возник у меня из-за одного типа, работавшего в строительной конторе курьером. Немного старше нас, он часто участвовал в наших карточных играх на деньги. Однажды, проигравшись, я попросил у него в долг под залог двух книг «Граф Монте-Кристо», которые я принес из родительской библиотеки. Через два дня я долг отдал, а курьер под разными предлогами книги не возвращал. Прошло более двух недель, исчезновение книг уже заметила мама. Курьер меня избегал. И тогда в обеденный перерыв, когда из конторы все уходили, мы через форточку открыли окно, я проник внутрь, друзья стояли «на стреме», я обшарил письменный стол, но книг не нашел. И тут, к моему ужасу, открылась дверь, на пороге стоял один из руководителей конторы и наш участковый милиционер. Я был схвачен с поличным. Составили протокол. Я рассказал все, как было. Поначалу мне не верили. Потом подошли мои друзья, подтвердили мои показания. Вызвали с работы моего отца, нашли курьера, который в конце концов признался, что книги хотел присвоить и даже отвез их домой. Разговор с родителями был очень тяжелым. Отец объяснял мне, как легко в жизни потерять репутацию. «Ты прокрался на чужую территорию, и тебя могли бы обвинить в воровстве и даже завести дело. Так можно не отмыться всю жизнь».
Летом 1964, 1965 я ездил в пионерский лагерь в Одессу. Лагерь стоял в Аркадии на берегу моря. Тут у меня появились новые друзья, и я впервые ощутил остроту еврейского вопроса и с удивлением узнал, с какой неприязнью относятся к евреям украинские дети. В Одессе жило много евреев, соответственно немало было их и в нашем лагере. Евреями были начальник лагеря и старшая пионервожатая. Пионерская «демократия» требовала выборов совета лагеря, совета отряда, первых лиц этих советов. Старшая пионервожатая, проводившая сборы по выборам в отрядах, зачитывала по заранее заготовленной бумажке фамилии – Курчинская, Гольдман, Гельман, Черная и т. п. В нашем старшем отряде у нее вышла осечка. Заслушав ее список, пионеры предложили несколько других кандидатур. Стали голосовать. Прошли кандидатуры, предложенные нами, а никого из списка старшей пионервожатой не выбрали. Получилось все как-то само собой. Никто из нас и не задумывался о том, что все предложенные старшей пионервожатой кандидатуры евреи. Сработало детское стремление к справедливости. Мы хотели избрать тех, кто нам больше нравился. Однако отвергнутые еврейские кандидатуры быстро организовались и после сбора подошли ко мне с вызовом. Были они высокие, откормленные, высокомерные. Особенно вызывающе вел себя Гельман, бросивший мне в лицо слово: «Антисемит». Смысла и значения этого еврейского ярлыка я тогда не знал, но отлично понял по выражению его лица, что меня хотят серьезно обидеть. Рассерженный, я оттолкнул Гельмана, толчок был несильный, но он не удержался и упал в высокие кусты акации, которые с треском расступились под его телом, а потом сомкнулись над ним. Гельман поднялся, посмотрел на меня ненавидящим взглядом и ушел. За ним потянулись другие еврейские «кандидаты». С этого времени в лагере негласно возникли две партии – русская (неформальным лидером которой стал я) и еврейская. В палате Володя из Киева объяснил мне значение слова «антисемит» и сказал, что считает меня героем. Мне же было ясно, что все произошло случайно, без всякого умысла с моей стороны. Тем не менее я был рад, что этот случай открыл мне глаза на многое. В лагере я подружился с Володей из Киева и Юрой Масловым из Одессы. С ними я еще долго поддерживал переписку. Через несколько дней в лагере снова был сбор, на котором выбирали достойных на роли персонажей на празднике Нептуна. Как мне рассказал Володя, не первый раз ездивший в этот лагерь, раньше на все лучшие роли выбирали евреев. В этот раз лучшие роли достались русским мальчикам и девочкам. В следующем году, когда я снова приехал в этот лагерь, выбор прошли нормально. Однако старшая вожатая однажды пыталась выгнать меня из лагеря «за грубое нарушение дисциплины» – через забор мы регулярно уходили гулять в город и даже пили сухое вино. Попытка ее не удалась. Русская партия в лагере (в нее входили и несколько вожатых) вступилась за меня.
После возвращения из Одессы мои увлечения русской историей и стариной еще более усилились, мои друзья были единодушны со мной. В этот раз интересовали нас больше всего монастыри. От бабушки из Одинцова я привез несколько старых номеров «Нивы» с описаниями Соловецкого и Кий-островского монастыря. Мы стали готовиться к поездке туда в следующую весну.
В июле 1964 по указанию Хрущева был взорван один из великолепнейших памятников русского зодчества храм Спаса Преображения (XVII век) в селе Преображенском. С этого села начиналась Петровская реформа русской армии и первые ее славные победы в борьбе с экспансией Запада. Храм был кафедральным собором митрополита Николая Ярушевича, активного борца с иудейскими сектами, экуменизмом и масонством. Хрущев ненавидел владыку и стремился всеми способами уничтожить память о нем. Сам я на взрыве не был, но по приезде из Одессы несколько раз ездил на Преображенскую площадь, пробирался через дыру в заборе, окружавшем руины храма. Возле забора часто стояли бывшие прихожане, молились и плакали.
Хуже всего у меня дело был с учебой. Окончив восьмилетку, я должен был перейти в другую школу, так как в нашей не было 9—10-х классов. В новую школу я принес свою беспартийность (комсомольцем я не был), самостоятельное отношение к жизни, первое понимание еврейского вопроса, горячую увлеченность русской историей, живой интерес к девушкам. Я хорошо учился только по тем предметам, которые меня увлекали, – истории, литературе, биологии, географии, большую же часть других предметов я в рекордные сроки запустил, особенно математику и физику. А может быть, мне просто не нравился физик, некто Гусман, раздражавший меня своими
плоскими анекдотами, которые он рассказывал с самодовольным видом, хихикая, вкладывая в них свой особый смысл, который мне, «тупому», не был понятен. Однажды где-то в ноябре, не выдержав его пошлостей, я молча встал и вышел из класса, устроился в укромном скверике рядом со школой, покуривал болгарскую «Шипку». Тут-то меня и застал наш классный руководитель, сообщив, что мое поведение будут обсуждать на классном собрании. Вечером посоветовался с родителями. Они, конечно, были не в восторге, я сказал, что хочу пойти работать, а учиться буду в вечерней школе. Отец, полагавший, что ни при каких обстоятельствах я не пропаду, дал молчаливое согласие. Мама была в слезах, с трудом я ее успокоил, сказав, что буду учиться вечером и готовиться к поступлению в историко-архивный институт.
На следующей неделе отец оформил меня учеником чертежника в институт, где работал сам. Институт находился на Мясницкой ул. (тогда ул. Кирова) напротив Главпочтамта в историческом здании «дома Юшкова», построенного в конце XVIII века знаменитым архитектором В. Баженовым. В начале XIX века в этом доме размещалась масонская ложа, описанная Л. Толстым в романе «Война и мир». Об этом доме ходило много преданий, которые еще больше возбуждали мою любовь к истории. В первые дни я со своими друзьями обследовал это здание от подвала до чердака. Советская эпоха перекроила историческое здание полностью, разделив залы и большие комнаты тонкими перегородками, и превратила его в нечто вроде муравейника. Тем не менее сохранилась парадная лестница и колонный зал, в котором масоны проводили заседания лож. Во дворе здания жили старики, помнившие его историю до 1917 года. Здесь было знаменитое Училище живописи, ваяния и зодчества, подарившее России десятки великих русских художников. Еврейские большевики устроили в училище погром. Талантливые русские ученики были изгнаны и устроен модернистский вертеп – ВХУТЕМАС, возглавляемый целым букетом «талантливых еврейских юношей». Горько было слушать от старожилов, как при еврейских большевиках историческое здание превратилось в «еврейскую идиллию» – «гнездо разврата, свободной любви, педерастических оргий» (слова одного из старожилов). В 1919 новые хозяева вместе с чекистами шарили по окрестным домам в поисках женщин для «свободной любви». У анархистов покупали самогон. Напившись, стреляли по картинам русских художников. Во время одной попойки «чекист Зяма» вывалился в пролет лестницы, сломав себе позвоночник. Налетевшие чекисты пытались объявить гибель Зямы как теракт черносотенных сил – русских художников, селившихся вокруг бывшего училища ваяния и зодчества[4 - В 90-е годы это здание было передано замечательному русскому художнику-патриоту Илье Сергеевичу Глазунову. В нем он создал Академию живописи и ваяния.].
Чертежник из меня получился скверный, чертить и рисовать я так и не научился. Зато, наверно, лучше всех ориентировался в лабиринтах этого особенного здания. Внизу одной из лестниц, закрытой для прохода, мы организовали своего рода клуб, где обсуждали все что угодно, кроме работы. Иногда играли в карты, много курили. Место это было жутковатое, женщины сюда приходить не решались. Отсюда нас время от времени выдергивало начальство для разъездов по городу или на опытный завод. Иногда командировки были долгосрочные, даже в другие города; так, летом меня послали в Одессу, а затем в Ригу. Но больше всего нашего брата-чертежника посылали работать в совхоз, некоторые жили там месяцами. Положительной стороной такой «работы» была возможность учиться и читать. Рядом с институтом была Тургеневская библиотека, а также хороший букинистический магазин, в котором тогда еще за копейки можно было купить интересные и даже ценные книги по истории, философии, экономике. С этого магазина началась моя библиотека, ныне превысившая 20 тыс. томов.
После первой получки я побежал в букинистический магазин и за десятку купил дефектный (с вырванными иллюстрациями) первый том «Русское масонство в прошлом и настоящем»). Впоследствии я приобрел здесь «Историю Москвы» И. Забелина, ряд старинных экономических книг (экономика начинала меня все больше интересовать). Особую радость у меня вызвали покупки отдельных томов энциклопедии «Брокгауз и Ефрон» (они продавались почти бесплатно, по 50–70 коп.). Я в буквальном смысле погрузился в русскую историю, каждый день приносил мне новые открытия. Весной 1967 я узнал от старожилов, живших с нашим Институтом, что, по преданию, в подвале до сих пор существует замурованная комната, в которой сложены книги и ритуальные предметы. Поиску этой комнаты мы посвятили много времени. Почти месяц по утрам и вечерам мы простукивали стены в подвале и нижнем этаже. В некоторые части подвала мы попасть не могли, так как там был устроен, о, ужас, первый в СССР атомный реактор. Поместить атомную бомбу в самом центре Москвы, недалеко от Кремля, было страшным преступлением, на которое были способны только еврейские большевики (поместили ее сюда по приказу кавказского еврея Берии). Если бы случился непредвиденный взрыв, выброс радиации на многие годы сделал бы Москву пустынной.
Наткнувшись на реактор и побеседовав с его охраной – симпатичными стариками-отставниками, мы решили, что комната с масонскими книгами пропала во время строительства реактора. Нашлись и старожилы, рассказавшие, что во время одной из перестроек дома после войны в строительном мусоре, сваленном в центре, валялись испорченные страницы книг и остатки разломанных бронзовых предметов. Один из жильцов дома поблизости продал мне книжку, содержащую секретный список членов Великой ложи «Астрея» за 1820–1821 и две сильно поврежденные книги издания Н. Новикова.
Чувство причастности к какой-то великой тайне вдохновило меня на дальнейшие поиски. Зацепкой стала фамилия «М. Орлов», написанная от руки на титуле секретного списка членов масонских лож. В «Русском биографическом словаре» сообщалось об Орлове Михаиле Федоровиче (1788–1842), генерал-майоре, крупном масоне и директоре Московского художественного класса. Последняя информация подсказывала мне, что я на правильном пути, так как предшественником Училища живописи, ваяния и зодчества был именно Московский художественный класс, арендовавший помещение в доме Юшкова. Орлов был незаконнорожденным, имя матери его нигде не сообщалось, хотя ходили слухи, что она еврейка. Отцом Орлова был граф Ф. Г. Орлов, один из трех известных братьев Орловых. М. Орлов графский титул отца не получил, воспитывался в католическом пансионе аббата Николя, участвовал в работе масонской ложи «Палестина». Во время похода русских войск во Францию Орлов по рекомендации крупного масона Н. И. Тургенева вступает в преступные отношения с представителями самого опасного масонского ордена иллюминатов. Соединяя в себе методы иезуитской организации, тайной инквизиции и патологической жестокости к своим противникам, этот орден вел тайную борьбу за уничтожение христианской Церкви и монархии. После запрета этого ордена в Германии он выступает под вывеской французской масонской ложи «Соединенных Друзей», а затем Тайного союза «Тугенбунд». Именно эти темные силы оплодотворили русское декабристское движение, одним из членов
которого стал М. Орлов, основавший тайную организацию «Орден русских рыцарей» и вошедший в руководство «Союза благоденствия», стал руководителем Кишеневской управы тайного общества декабристов. Вероятнее всего, именно Орлов планировал убийство царя в 1817 в Москве в Успенском соборе. Орлов был одним из самых законспирированных руководителей декабристского заговора. Члены тайного общества должны были стремиться достигать важных постов в государстве, притворно выдавая себя за верноподданных, а на самом деле разрушая государство изнутри.
М. Орлов был готов возглавить декабристский путч. По свидетельству А. Е. Розена, 12 декабря 1825 года был совет между Рылеевым, кн. Оболенским и др. о том, чтобы вверить главное руководство над восставшими войсками кн. Трубецкому, «если не прибудет Орлов». После поражения восстания Орлов был арестован, но вскоре освобожден. При его очевидной виновности в преступлении никто из декабристов, несмотря на их трусливое поведение на следствии, не дал показания на Орлова. Многие из них хорошо помнили клятву не выдавать главаря, а иначе «яд и кинжал везде найдет изменника». Мести Орлова декабристы боялись больше, чем русского закона. Орлов был отставлен от всех государственных должностей, выслан в деревню и взят под надзор полиции, но впоследствии ему разрешили жить в Москве, где он наладил связи со своими масонскими братьями, жившими в первопрестольной, организуя вместе с ними заседания тайных масонских лож. Узнав все это, я поразился такому совпадению. Тайный масонский центр, грозивший разрушить русское государство, и чудовищный атомный реактор, способный уничтожить все сердце России, складывались в одну череду событий общенациональных угроз.
Но в 1967 году я гордился своими знаниями; не понимая еще их истинного смысла, я тем не менее чувствовал свою невольную причастность к чему-то очень странному и значительному. Мне не хватало опытного наставника. В христианском смысле оценить смысл новых знаний я еще не мог. Бабушка Поля выслушала меня и строго отчитала, запретив заниматься этой «бесовщиной».
Но я-то уже тогда чувствовал, что интересуюсь этой бесовщиной не на радость бесу, а в ущерб ему.
Весной и летом 1967 в моем сознании происходили изменения – из подростка я превращался в целеустремленного юношу, пока с неосознанными целями, но отвергающего любые попытки просто пустить меня по течению. Образы монастырей и храмов, которые вошли в меня, создали фундамент моей личности. Каким-то особым чувством я понял, что именно там хранится главное в жизни человека, то, ради чего человек создан и ради чего его жизнь имеет смысл и ценность. Я стал посещать церковные службы, тихо заходил, становился в уголке и молился. Полюбив христианские образы и видя, в каком состоянии находится большинство христианских храмов, я начал осознавать, что против христианства идет непрекращающаяся борьба. Почти физически я начинал осознавать, что чистые, светлые силы бытия подвергаются атаке темных, страшных чудовищ, ненавидящих любимые мною храмы и саму Россию.
Конкретные примеры такой атаки я видел в разрушении церквей и памятников, исторических застроек Москвы. В 60-е годы на моих глазах закрывались и разрушались церкви. Взрывается ряд ценных архитектурных построек в Кремле, сносятся церковь Благовещенья, что на Бережках, 1697 год (на Ростовской набережной), Тихвинская церковь в Дорогомилове, 1746 года (около Киевского вокзала), Преображенская церковь XVIII века (на Преображенской площади), церковь Иоакима и Анны XVII–XVIII веков (на ул. Б. Якиманка) и Николы Чудотворца в Ямах XVII–XVIII веков; исчезают с лица земли Собачья площадка, дом Хомякова (где в 1920-е годы находился музей 40-х годов XIX века), десятки старинных московских домов и особняков.
Вместо разрушенных самобытных старинных московских построек возводятся безликие, однообразные коробки, спроектированные архитекторами-космополитами Посохиным, Макаревичем, Иофаном, Гельфрейхом и т. п. Ни одна столица мира не знала такого варварства в отношении к бесценным памятникам национального зодчества, которое в Москве осуществляют «творцы» вроде Посохина. Этот архитектор-космополит, «подаривший» Москве унылое, стеклянное здание Дворца съездов в Кремле, при осуществлении своего плана застройки Арбата (Калининского проспекта) с какой-то патологической яростью настаивал на сносе русской церкви XVII века на Поварской улице. К счастью, русские патриоты в буквальном смысле слова легли под бульдозер, но не позволили уничтожить святыню.
В это время у меня возникает идея написать полную историю московских улиц. Проследить по архивным источникам, как развивались архитектурные формы жизни из века в век, из год в год. Как на место изб приходили особняки, затем доходные дома. Мистическое движение жизни в архитектурных формах, быт простых и великих людей завораживали меня своей неодолимой тайной.
Осенью 1967 года мы поехали на обследование скита Саввино-Староржевсого монастыря. Какой-то знакомый Гены сообщил нам, что там на чердаке сохранились старинные книги. Мы обшарили все, нашли немало остатков церковной утвари, а книг не было. Возвратившись, мы собрались у Гены и стали обсуждать дальнейшие планы. В этот вечер я впервые встретился с роковой для нас с Геной девушкой по имени Наташа, получившей от Гены прозвище Миледи в духе романов Дюма. Это было очаровательное белокурое шестнадцатилетнее создание, чувствовавшее свою власть над мальчиками и получавшее от того явное удовольствие. Ни я, ни Саша до этого дня не знали ее, только слышали, что она и есть таинственная дама сердца Гены, в которую он был влюблен и о которой много говорил. Мне она сразу же понравилась; увидев ее, я растерялся. Она это почувствовала. После ее появления наша монастырская тема сразу же заглохла. Мы начали нести какой-то вздор, много смеялись. В конце концов я вызвался проводить Наташу до дома. На следующий вечер мы уже целовались. Вечерние встречи у Гены прекратились, так как все свободное время я проводил с Наташей. Несмотря на мою опытность, дальше поцелуев наши отношения не шли. Дамой сердца Гены Наташа стать не желала, ее больше тянуло ко мне.
Гена ревновал, переживал. В разговорах с Сашей называл меня предателем, а Наташу «коварной Миледи», хотя она никаких обещаний ему не давала. Гена даже заболел. Мы пришли его навестить. Его мама шепотом сообщила нам, что сын страдает от «жестокой, бессердечной девочки, которая отказывается даже разговаривать с ним по телефону». Генина мама просила нас чаще посещать сына. Но видеться с Геной мне с каждым разом становилось все труднее. Он рассказывал о Наташе всякие небылицы, называл ее девушкой легкого поведения. Портились отношения и с Наташей. Ее возмущали выдумки Гены, которые он распространял среди наших общих знакомых. Наташа считала Гену подлецом, настаивала, чтобы я порвал дружбу с ним. Наташа была мне нужна, меня тянуло к ней, но и с Геной я не мог порвать. А он чувствовал мою растерянность, проявлял чудеса интриганства, через третьих лиц распространяя слухи, что Наташа якобы встречается еще с одним парнем. В этой интриге он нашел себе союзника в лице моей одноклассницы Тани Прохоровой, которую я воспринимал как друга, а она имела на меня свои
девичьи виды. Некоторое время я и Наташа продолжали встречаться, перезванивались, но как-то незаметно между нами вырастала стена. В начале 1968, когда, казалось, все отношения между нами угасли, она вдруг позвонила мне и сказала: «Один человек предлагает мне стать его женой. Как мне быть?»
– Ты его любишь? – просил я.
– Не знаю.
– Решай сама.
Сказав это, я почувствовал, что теряю что-то важное, хотя по-настоящему все понял позднее. Тем более как раз в это время я встречался с девушкой Ниной, жившей рядом с Петровским парком недалеко от Академии Жуковского (бывший Путевой царский дворец). Почти рядом с ее домом находился особняк «Черный лебедь» масона Рябушинского. И какие действительно бывают в жизни совпадения – дед Нины до революции приходил наниматься к Рябушинскому на работу. После 1917 в особняке устроили ресторан, а в 30-е годы – одну из «шарашек» ГУЛАГа – научное учреждение, где работали заключенные. Отец Нины, инженер, был осужден по политической статье «за анекдот» и попал в эту «шарашку». Гуляя с Ниной по окрестностям Петровского парка, я еще не знал, что при большевиках здесь проходили расстрелы русских патриотов, здесь же зарывали их тела. Еврейские палачи убили, в частности, духовного русского писателя о. Иоанна Восторгова, близкого Царской семье епископа Ефрема, министров-патриотов царского правительства И. Г. Щегловитова и Н. А. Маклакова. Наши горячие поцелуи и объятия проходили рядом с этими святыми для каждого русского человека местами, совсем по Пушкину: «И пусть у гробового входа младая будет жизнь играть…»
Ранней осенью 1967 года моя мама составляла смету на ремонт дома по Газетному переулку. При осмотре одной из квартир она познакомилась с Евдокией Федоровной Никитиной, женой расстрелянного в годы революции крупного масона, министра внутренних дел Временного правительства А. М. Никитина. С 1914 Никитины собирали салон, в котором опытные «вольные каменщики» подготавливали себе смену. Заседания салона под названием «Никитинских субботников» продолжались и после расстрела Никитина в 1920-х годах. В заседаниях участвовали член Великого Востока Франции А. В. Луначарский, глава розенцрейцеров Б. М. Зубакин, Н. Л. Бродский, Ю. И. Айхенвальд, Л. П. Гроссман и др. Регулярно приглашалась студенческая молодежь. В 30-е годы Никитинские субботники прекратились, чтобы возобновиться в «оттепель». Никитина и «зубры» либеральной интеллигенции 20-х годов привлекали сюда молодежь, стремясь воспитать ее в духе космополитических идеалов и западного либерализма, привить вражду к русской истории и Православной церкви. Мама, услышав, что «Никитинские субботники» продолжают собираться, и зная мою любовь к литературе, попросила Никитину разрешить мне посещать эти вечера. Никитина, к тому времени семидесятидвухлетняя старушка, милостиво разрешила, выдав в качестве пропуска пустой бланк с эмблемой «Никитинских субботников».
В ближайшую субботу я прибежал на заседание в числе первых. Меня провели в большую комнату с длинным столом посредине, уставленным тарелками с печеньем и пирожками и чашками с блюдечками, двумя большими чайниками. Стулья вокруг стола стояли в два ряда. Молодежь вроде меня рассаживалась во второй ряд. Впрочем, во втором ряду сидели не только молодые. Было довольно тесно, вдоль стен стояли закрытые шкафы. С некоторым опозданием появились «мэтры», быстро заполнившие первый ряд и сразу же приступившие к чаепитию. Большинство присутствовавших знали друг друга. В этот день присутствовали мэтры Борис Абрамович Слуцкий и Владимир Моисеевич Луговой, критик Нея Марковна Зоркая.
Вечер начал Слуцкий. Сказав несколько слов о воспитании молодежи в духе коммунистических идеалов и интернационализма (и как я понял уже позже – еврейского мессианизма), поэт без всякого перехода начал декламировать свои стихи, с завыванием и выкриками. Мне, воспитанному на Пушкине и Тютчеве, содержание его стихов не было ясно, казалось, что они были зашифрованы для избранных. Еврейская студенческая молодежь, обильно присутствовавшая на вечере, каждое стихотворение принимала с восторгом, дружно хлопая. Я не хлопал, задумавшись, искренно стараясь понять смысл стихов. После выступления Слуцкого и попытался обсудить его стихи с одним из наиболее ревностных его поклонников. Мои вопросы поклонник расценил как скрытую иронию (или издевательство) и металлическим голосом сказал: «Ты ничего не понимаешь в великой (!) поэзии!» – и отвернулся. За чаем, который пили только мэтры, началось обсуждение. Мне запомнилось, что Зоркая открыто ругала А. Твардовского за то, что он не любит «Женю Евтушенко», колхозник Твардовский не может понять великого поэта. Вообще все обсуждения сводились к восхвалениям «великих», которыми, как правило, были евреи. Иногда было такое ощущение, что русская классическая литература существует параллельно с «современной великой», которую воплощают Пастернак, Эренбург, Слуцкий, Евтушенко, Шкловский, Маршак. Светлым воспоминанием вечера стало выступление дочери поэта К. Д. Бальмонта Нины. С большой теплотой и чувством она читала стихи отца и рассказывала о нем.
На следующем субботнике у Никитиной много говорилось о романе Цветаевой и Б. Пастернака. Никитина показывала кресло, на котором они целовались в ее доме. Подробности этого романа в устах Никитиной носили какой-то мелочный характер. Потом выступал некто Федоров (?). По его версии, Маяковский не покончил жизнь самоубийством, а был убит черносотенцами из круга Есенина. Без всякой связи, как о чем-то наболевшем, перекинулся на тему современных черносотенцев. По мнению большинства присутствовавших (мнение это никто не оспаривал), современными черносотенцами были М. Шолохов, Л. Леонов, И. М. Шевцов и другие русские писатели, «клевещущие и преследующие» великих и талантливых евреев. На этот вечер я принес подписать письмо в МГК КПСС с протестом против намечавшегося сноса церкви св. Николая. Письмо я пустил по рядам. Хотя в комнате присутствовало около 30 человек, свою подпись поставили только два студента, а Никитина попросила меня больше не приносить на ее субботники «подобные бумаги».
Третье и последнее посещение «Никитинских субботников» – этой кузницы космополитических, антирусских кадров, было связано с большим скандалом. Вечер начался с чтения стихов какого-то молодого поэта, которого дружно назвали талантливым и многообещающим. А затем слово попросил учитель из Одессы некто Ефим Махровский (?). Он заговорил о необходимости развеять «черносотенные мифы русской истории». Для начала он объявил «Слово о полку Игореве» грубой фальшивкой вроде Велесовой книги, поздней выдумкой русских «патриотов» (в устах Махровского это слово звучало как ругательство). По мнению учителя из Одессы, говорить о русской культуре до XVIII века некорректно. Она пришла в Россию с Запада с Петром I. Согласно Махровскому, Древняя Русь не была самобытным славянским государством, а искусственным образованием, рожденным еврейской культурой. История Руси создана евреями. Они дали ей не только свое имя (Кий, по Махровскому, был евреем) но и правящую династию Рюриковичей. Пассивное начало славянских племен оплодотворялось еврейской активностью. На этом вечере я
услышал и другие откровения в таком же роде. Древняя, но очень агрессивная бабушка по фамилии Брунштейн поведала присутствующим о решающей роли евреев в строительстве СССР. Сколько выдающихся еврейских деятелей отдали свою жизнь во им революции и победы нового общественного строя! Подавляющая часть революционных вождей были евреями! Бабушка Брунштейн рассказала о том, что сам Ленин по матери был евреем.
Обсуждения докладов, вероятнее всего, были хорошо срежиссированы. Реально никто по существу не возражал. Почти все выступавшие «оппоненты» под видом возражения пели дифирамбы Махровскому. Получалось взаимное восхваление, осанна иудейскому племени. Торжественную еврейскую мессу нарушил подвыпивший старичок: «Все это ложь, а ты сионист!» – закричал он Махровскому и кинулся на него с кулаками. Думаю, что в этом случае самым уместным аргументом на антирусские аргументы Махровского был бы мордобой. Однако соплеменники стали грудью на защиту сиониста, я же, воспользовавшись суматохой, незаметно покинул этот дом, чтобы никогда сюда не вернуться. Под впечатлением услышанного я вначале собирался написать письмо в КГБ, чтобы рассказать о подрывной деятельности «Никитинских субботников». Но, к своему стыду, не хватило решимости, боялся прослыть доносчиком. Могу представить, как бы презирал меня мой прадед, узнав о моем либерализме и боязни стать доносчиком. Ведь речь шла о борьбе с врагами моего народа. Кроме «Никитинских субботников» в Москве во второй половине 60-х годов было еще немало и других центров по подготовке антирусских космополитических кадров, которые и дали свои ядовитые плоды в 80—90-е годы. По словам некоторых евреев – посетителей «Никитинских субботников», антирусский сионистский салон, состоявший преимущественно из учащейся молодежи, собирали К. Паустовский в Тарусе, а также И. Эренбург в своей московской квартире. В салонах этих культивировались идеи Талмуда, особого избранничества и одаренности евреев. Именно из них вышли сионистские деятели, впоследствии составившие контингент авторов альманаха «Метрополь» и ядро сионистской организации «Апрель».
Я много думал, читал, путешествовал по окрестностям Москвы и ее достопамятным местам, много времени проводил в Тургеневской библиотеке и вместе с тем именно тогда, в восемнадцать лет, во мне определилось и прошло через всю мою жизнь возвышенное чувство зависимости от женского, девичьего начала. Зависимость не просто от любовных встреч и чувственных радостей (хотя это тоже было), а зависимость от влекущего чувства найти такую женщину, которая станет моей частью, умеет понять мои стремления, особый мир моей жизни.
Но чаще всего было так: женщины вдохновляли меня, создавали тонус моей жизни, подталкивали к решительным поступкам, но не затрагивали моей души, остались вне духовных интересов моей жизни. Почти каждая заинтересовавшая меня женщина давала мне что-то важное, но вместе с тем как бы обтекала меня, не оставляя во мне никакого сожаления об утрате. Фея, Белоснежка, Суженая, Чародейка, Красная Шапочка, Актриса, Лукавая и другие (я специально зашифровал женские имена) прошли рядом со мной драгоценными образами. Но только Суженая (моя жена Таня) и Красная Шапочка стали частью моей жизни (последняя ненадолго).
Созревание национального чувства. – Осознание духовной брани двух начал – русского и антирусского. – Презрение к Окуджаве. – Восхищение И. Глазуновым, М. Лобановым, В. Солоухиным, И. Шевцовым. – Тяга к организованным патриотам. – Клуб «Родина». – ВООПИК
Время моего возмужания, период с 1968, – особый этап в истории нашей страны. На моих глазах столкнулись две идеологические силы – православно-патриотическая, идущая из исторической России, и либерально-еврейская, растущая из могилы еврейских большевиков и дореволюционных масонов. Столкнулись дети тех, кто тысячи лет строил великую Россию, и дети еврейских комиссаров, расстреливавших ее. Молодая поросль евреев в 60-х годах называла себя «чуваками», что на их птичьем языке означало – «человек, уважающий высокую американскую культуру». Было ли слово «чувак» введено в оборот этой, по сути дела, «дикарской среды» зарубежными спецслужбами или каким-нибудь отпрыском советской чиновничьей верхушки, оно схватывало самое главное в их жизни – преклонение перед Западом и презрение к России. Все остальные люди, жившие в СССР, на языке чуваков именовались либо «совками» (русские, разделявшие восторг чуваков западным образом жизни), либо «чурками» (представители национальных меньшинств).
Лишенные корней и высоких патриотических чувств, искавшие случай в жизни уехать на Запад, чуваки в массе отличались пошлостью, дурным вкусом, склонностью к сальным шуточкам и просто «порнографией духа». У нас во дворе жила еврейская семья торговых работников. Сын их Генка Болеба открыто мечтал уехать из России за рубеж, а в этой жизни занимался фарцовкой. Себя он называл чуваком, а меня совком. Спекуляция импортным ширпотребом среди чуваков считалась почетным делом.
Между собой эта публика объяснялась на особом птичьем языке – смеси отдельных слов английского, еврейского и искаженного русского. Вот два характерных диалога, записанных мною в те годы. Первый об отношениях с девушкой.
– Без кайфа нет лайфа, – говорил один, – я тебе клевую фенечку расскажу. Зафакал я клевую герлу, у нее пэрэнты крутые совки. Папик ходит в вайтовых трузерах, а шузы все равно совковые. Ха-ха-ха!
– Кончай свой стеб, – говорит, в свою очередь, другой, – я от этой телки торчу. У ней папик мажор, прикид стремный, не хочешь – не факай. Я ее сам подпишу на фак.
Или еще один диалог о посмотренном фильме:
– Этот фильм такой совок. Джаст а хип впадет в тоску – все хэнды попилены. Режиссер левый мэн. Никакого кайфа.
– И мне он не в кайф, такая шиза.
С приходом к власти Хрущева большевистские погромщики поняли, что могут взять реванш. В руководящие органы партии хлынули тысячи озлобленных евреев. На телевидении широко внедряли образ передового человека, носителя прогресса, «с добрыми еврейскими чертами лица», со специфическими интонациями и мотивом речи, которые как бы подготавливали второе пришествие деятелей либерально-масонской идеологии. Новый погром русской культуры осуществляли под лозунгом возвращения к ленинским принципам. Снова начались разгромы церквей, преследования священников. Враги России призывали к коммунизму в духе еврейского хилиазма и хлестали русских патриотов цитатами из Ленина. Помню кучку демонстрантов (в основном евреев) возле памятника Маяковскому летом 1968 года, призывавших поддержать «народное» восстание в Праге. Был там полный набор отпрысков еврейских большевиков: Свердлов, Якир, Литвинов, Тарсис, Румянцев и др. Все они уже обзавелись покровителями на Западе, снабжавшими их деньгами и посылками с вещами. В руках одного из них был том Ленина. Еврейский пиит читал стихи, в которых были слова «не позволим осквернить ленинское знамя» (в смысле подавления «народного» восстания). На мое справедливое замечание, что «восстание» подготовлено на деньги ЦРУ, один из демонстрантов заученно кинул мне: «Провокатор!» В 1990-е годы были опубликованы подробные сведения, как
создавалась «пражская весна». Десятки агентов западных спецслужб, координируемых ЦРУ, развозили в просторных сумках миллионы долларов для зачинщиков беспорядков. Дубчек, Гавел и другие агенты влияния Запада при активном содействии сионистов и масонских организаций не нуждались в средствах. На эти американские деньги покупались услуги наемных убийц, стрелявших в спину русских солдат. Подкупленные проститутки после сношения со своими дружкам бежали в полицию с требованием их освидетельствовать, заявляя, что их изнасиловал «оккупант». Впрочем, слишком поздно мы узнали, что и демонстрации в поддержку «народного» восстания на площади Маяковского и возле Кремля тоже были инспирированы на американские деньги.
Бывшие агенты американских спецслужб сейчас уже не боятся говорить, как они строили так называемое диссидентское движение, опираясь на «недовольных евреев и психически неуравновешенных людей». Они откровенничают, как в целях «расшатывания России» ЦРУ использовало «сионистский дух» евреев, приобретший организованный характер с 1967[5 - Маркиш Э. Столь долгое возвращение. Тель-Авив. 1988. С. 337–338.]. В библиотеке Конгресса США я ознакомился с признаниями видной сионистки Э. Маркиш. Шестидневная война на Ближнем Востоке, писала она, «все расставила по своим местам в психологии российского еврейства… многими среди российского еврейства был сделан категорический выбор: «Израиль – это родное, Россия – это в лучшем случае двоюродное, а то и вовсе чужое». Так рассуждали не только те евреи, которые уже тогда решили свою судьбу: вырваться в Израиль. Так же рассуждали и те, кто на работе утверждал обратное…[6 - Маркиш Э. Столь долгое возвращение. Тель-Авив. 1988. С. 337–338.]
О вводе наших войск в Чехословакию я узнал, сидя с друзьями в пивном баре на Цветном бульваре. Я сразу же почувствовал, что сделано было правильно. Мы, русские славяне, спасали чешских славян от возможной оккупации Запада, который всегда старались перемолоть, использовать и уничтожить славян. У меня улучшилось настроение, и я стал объяснять своим друзьям благотворное значение этого шага. Мы были довольны, зато два еврея за соседним столиком заметно погрустнели. А я встал с места, поднял кружку пива и громко произнес слова: «За успешный ввод наших войск в Чехословакию!» Подавляющая часть зала поддержала меня, кроме двух типов за соседним столиком, которые выскочили из бара как ошпаренные, даже не допили своего пива, что-то бормоча про антисемитов. Эти люди воспринимали русское дело как враждебное, а все антирусское как свое, национальное. Русских патриотов они называли невежественными скифами, темными неудачниками. Известный еврейский бард, сын большевистского комиссара Б. Окуджава в своем кругу глумился над русским людьми, смеялся над их искренностью и добродушием, называл это признаком неразвитости. Навсегда мне запомнился вечер в Доме техники на Мясницкой (тогда ул. Кирова) в 1967 или 1968 году. На этом вечере Окуджава открыто говорил, что не верит ни в Бога, ни в патриотизм. «Когда я родился, – заявил он, – меня не крестили, меня октябрили, заместо Библии была книга Ленина. Я душой связан с Октябрем».
Одно из высших выражений духовности человека – патриотизм – Окуджава считал свойством неразвитых людей, чувством, подобным «кошачьей привычке к одному дому». Такой примитивный взгляд на мир Окуджава выражал в своих песнях, которые он исполнял плохо, блея, чуть ли не икая.
Христианство принесло человечеству огромное богатство чувств, переживаний, нюансов постижения духа. В песнях Окуджавы все это отрицалось, опошлялось, обеднялось, сводилось к убогим представлениям космополитов, ориентированных на теплую квартиру и хорошую пищу, идеалы местечкового еврейства.
«Ах, Арбат, мой Арбат, ты моя религия», – пел, бренча на гитаре, этот еврейский бард, тоскуя по временам, когда его соплеменники чувствовали себя полными господами великой страны.
Арбатство, растворенное крови,
Неистребимо, как сама природа, —
декларировал сын большевика. —
Ах, Арбат, мой Арбат!
Ты мое призвание,
Ты и радость моя, и моя беда.
Или:
Солнце, май, Арбат, любовь —
Выше нет карьеры…
Патриотизм воспринимался Окуджавой как опасность, как вызов его соплеменникам. Отсюда его патологическая ненависть к патриотам и русским. По Окуджаве, «стать патриотом» значит «смешаться с толпой», а русские – «рабы» и «язычники» (т. е. гои).
Все, что пел и говорил в этот вечер Окуджава, было своего рода антирусским манифестом либерально-еврейских кругов. С тех пор Окуджава стал для меня символом пошлости, космополитизма, мещанского духа местечкового еврейства, своего рода эталоном всего того, что нельзя принимать русскому человеку.
Под стать Окуджаве был и другой еврейский бард А. Галич, пьяница и наркоман, поразивший меня во время выступления в Политехническом музее (или ЦДЛ?) фантастческими рассказами о своих встречах (?) с Ф. Юсуповым, убийцей Г. Распутина. В мерзкой манере он сочинял гнусные подробности из жизни последнего русского царя, вываливая на память о нем все бездны собственной растленности и ненависти к России.
Во второй половине 60—70-х годов вокруг Окуджавы, Галича, Слуцкого, Эйдельмана, Коржавина существовали кружки еврейско-космополитической ителлигенции, вызывавшие во мне отвращение не только из-за их растленно-антирусского духа, но и из-за смехотворных претензий на «элитарность» и «первенствующее положение» в русской культуре. В то время я с жадной любознательностью ходил по разным вечерам, лекториям, литературным встречам. Среди многочисленных выступавших и лекторов я скоро научился определять представителей этих еврейских кружков (причем, необязательно все они были евреи), вносивших в культурную жизнь диссонанс и местечковые разборки.
Особенно неприятные чувства во мне вызывали Н. Эйдельман и С. Рассадин с их самоуверенными и, по сути дела, невежественными рассуждениями о русской истории. Ее они коверкали так, чтобы языком событий прошедших эпох навести слушателей на определенные мысли о современной русской жизни. Вероятно, им казалось, что они поступают очень тонко и умно. На самом деле все это выглядело очень примитивно и малоубедительно. Ни одно из выступлений не обходилось без восхваления друг друга. Рассадин хвалил Эйдельмана, тот его, а все вместе пели дифирамбы Окуджаве, Галичу, Слуцкому и другим еврейским «гениям».
Почти физически я ощущал их убогий, одномерный мир безбожников, антипатриотов, пошляков, зацикленных на своих племенных переживаниях и чаяниях, ненавидящих все русское и глумящихся над историей России. Это был мир того самого Хама, который после 1917 года громил русскую культуру, был повержен в эпоху Сталина и возрожден стараниями Хрущева… По отношению к русской жизни это был антимир – скучный, серый и пустой, ужасный своими потугами возвыситься над русскими людьми.
В 1968–1969 я несколько раз бывал на выступлениях еще одного еврейского барда В. Высоцкого. Безусловно, он выгодно отличался от Окуджавы. Во всяком случае, в нем не было пошлости и духа местечкового мещанства. Признаюсь, тогда он мне понравился. Не лишенный песенного таланта и за это принимаемый частью русских людей, деформированных десятилетиями
космополитической власти, этот бард, тем не менее, а это я понял гораздо позже, был глубоко чужд России, примешивая в ее народную культуру несвойственные ей уголовные, блатные нотки. Как справедливо писал русский поэт С. Куняев: «Высоцкий многое отдавал за эстрадный успех. У «златоустого блатаря», по которому, как сказал Вознесенский, должна «рыдать Россия», нет ни одной светлой песни о ней, о ее великой истории, о русском характере, песни, написанной любовью или хотя бы блоковским чувством… Знаменитый бард ради эстрадного успеха, «ради красного словца» не щадил наших национальных святынь… Песни (его)… не боролись с распадом, а наоборот, эстетически обрамляли его».
Кумиры, на которых я тогда равнялся, были совсем иными. Патриотический дух привили мне родители, любовь к храмам и монастырям создала во мне совсем другую систему образов, к которой я тянулся. Конечно, главными были русская художественная и литературная классика, посещение Третьяковской галереи, музеев, чтение запоем исторических романов. Однако, как всякого молодого человека, меня тянула и современность, хотелось видеть, что великая культура, созданная в прошлом, прорастает и в нашу жизнь. Кумиры либерально-еврейской молодежи тянули нас либо снова к Гражданской войне в 20-е годы, либо на Запад. Для меня и моих друзей это было неприемлемо, интересы отпрысков еврейских комиссаров были нам чужды, их кумиры скучны и фальшивы. Их искусство было не настоящим искусством, а зашифрованной знаковой системой (вроде песенок Окуджавы), чтобы объединить своих. Мы же, русская молодежь, жаждали своих кумиров (в молодости это вполне естественно). И мы обрели их. Помню, первыми нашими кумирами стали великий русский художник Илья Сергеевич Глазунов и замечательный русский публицист Михаил Петрович Лобанов. Первый доказал нам, что великое русское христианское искусство успешно развивается и сейчас, второй – подтвердил нам, что наши взгляды на идеологию Окуджавы и других отпрысков еврейских комиссаров являются не мнением одиночек, а неотъемлемой частью великой реки русской национальной мысли. Во мне и в тысячах других русских людей работы Глазунова и Лобанова создавали чувство уверенности в будущем нашего народа.
Художник Илья Глазунов – великий русский человек, далеко перешагнувший сферу живописи и ставший одним из глубочайших выразителей русского духа, духовным мыслителем, равным по своему значению И. Киреевскому, А. Хомякову, К. Аксакову, Н. Данилевскому. В созданных Глазуновым образах многие русские люди могли понять то, что было написано в произведениях самых выдающихся выразителей русской национальной мысли. Еще не познакомившись с трудами славянофилов, я получил от картин Глазунова много из того, что было написано в их книгах. Впервые на одну из выставок Глазунова еще в 1964 году меня привел отец. Помню возбужденные толпы и чувство великого, таинственного, родного, но еще мне не совсем понятного. Осознание величия трудов Глазунова пришло только в 1967–1968. Образы русской истории оживают для меня в картинах «Иван Грозный» и «Борис Годунов», «Князь Олег» и «Андрей Рублев», «Царевич Дмитрий» и «Русский Икар». Увлекаться Достоевским я стал после знакомства с иллюстрациями к его произведениям Глазунова. Через видение Глазунова мне стали более доступны многие персонажи книг Мельникова-Печерского, Лескова, Гончарова, Лермонтова, Островского. Помню, как с друзьями мы рассматривали иллюстрацию Глазунова к А. К. Толстому «У фрески «Страшный Суд». Возле своей кровати я повесил вырезанную из журнала картину «Господин Великий Новгород».
Через много лет, познакомившись с Ильей Сергеевичем лично, подолгу беседуя с ним, я понял, какого труда стоило ему пробиться с русскими образам через враждебную среду. С первых его успехов на него ополчились еврейские критики во главе с Б. Иогансоном. Критиков раздражало увлечение художника древнерусской живописью. В традициях пролеткульта они обвинили Глазунова в «достоевщине» и «поповщине», приводя при этом цитаты из Ленина. Еврейские круги относились к Глазунову с нескрываемой ненавистью, объявляя его картины враждебными социализму.
Искусство Ильи Глазунова стало знамением нарождающегося русского движения, символом мира русских патриотов. Можно даже сказать, что к концу 60-х Глазунов стал своего рода неформальным лидером «русской партии». Я и мои друзья, не задумываясь, «вступили» в эту партию.
В апреле 1968 в журнале «Молодая гвардия» появилась статья М. П. Лобанова «Просвещенное мещанство». Чтение этой статьи произошло как раз после нашего похода на вечер Б. Окуджавы, вызвавший у нас отвращение. Лобанов сформулировал то, что еще неосознанно бродил о в наших душах. Он обозначил одну из главных характеристик того, чего мы не хотели принять как враждебное русской культуре – «просвещенное мещанство», проявление местечковой еврейской культуры. «Все на свете можно опошлить, – писал Лобанов, – и в этом бессмертная заслуга бессмертного мещанства». Автор коснулся в статье и пресловутого Окуджавы, справедливо показав его чуждость для России. В статье подчеркивалось разлагающее влияние местечкового мещанства на русскую культуру. В свою записную книжку я занес цитату из этой статьи, которую потом не раз зачитывал: «У мещанства мини-язык, мини-мысль, мини-чувство – все мини. И Родина для них мини». Мы были в восторге! Сам Лобанов рассказывал мне позднее, что реакция либерально-еврейских кругов была страшной, как будто он посягнул на их «самое святое». Лобанова травили, не давали печататься. Мужественный, стойкий человек, фронтовик, тяжело раненный на Курской дуге, Лобанов не поддался на попытки еврейских кругов заставить его замолчать. Для русской молодежи он стал одним из любимых авторов, его статьи и книги мы читали в первую очередь.
После Глазунова и Лобанова среди русской молодежи большой популярностью пользовался писатель Владимир Алексеевич Солоухин. Впервые я его увидел в каком-то студенческом клубе (возможно, МАИ), где он выступал вместе с нашим кумиром Глазуновым в рамках клуба «Родина». Он был известен как автор замечательной книги о русском культурном наследии «Письма из Русского музея». В своей патриотической деятельности Солоухин так же, как и мы, был последователем Глазунова. Вместе с последним он стал одним из зачинателей общественного движения за сохранение национального, культурного достояния, исторических памятников и достопамятных мест. Мы не знали, что уже тогда Солоухин собирал материалы для книги «Последняя ступень», где остро ставил вопрос о еврейском засилье в России, о стремлении иудейских вождей к мировому господству над человечеством[7 - Об этом Солоухин рассказал мне в сер. 90-х годов. Он очень боялся, что у него обнаружат эту книгу, и отвез ее на сохранение в США, передав архиепископу Антонию в Лос-Анджелесе, завещав опубликовать ее в случае своей смерти. Писателю удалось издать ее при жизни в 1995 г.].
Клуб «Родина», о котором я упомянул выше, стал местом притяжения русской национальной молодежи. Лично я участвовал только в отдельных вечерах и лекциях клуба «Родина», проводимых в институтских домах культуры, «красных уголках» студенческих городков. Главная же деятельность
«Родины» заключалась в безвозмездной помощи в восстановлении Крутицкого подворья и других памятников русской архитектуры в Коломенском, Радонеже, Больших Вяземах. На отдельных вечерах, помню, присутствовали писатель Л. Леонов, певец И. С. Козловский, поэты Г. Серебряков, И. Лысцов, а чаще всех знаменитый архитектор-реставратор П. Д. Барановский, один из руководителей клуба. Именно здесь я впервые увидел замечательных русских общественных деятелей того времени – Василия Дмитриевича Захарченко (гл. редактор журнала «Техника – молодежи»), Виктора Алексеевича Виноградова и Олега Игоревича Журина. Два последних были архитекторами, учениками Барановского, впоследствии видными активистами общества «Память». Среди активистов клуба «Родина», наверно, впервые в СССР стала распространяться антисионистская литература. Солоухин рассказывал мне, что именно здесь он впервые познакомился с «Сионскими протоколами».
В этом же году отец принес мне почитать сильно затертую, ставшую почти ветхой от рук сотен читателей книгу Ивана Михайловича Шевцова «Тля». В ней впервые в советский период рассказывалось об идеологической борьбе патриотов и космополитов. Шевцов высказал вслух то, о чем перешептывались на своей кухне многие честные, но робкие интеллигенты, не решаясь открыто обсуждать опасность сионизма, боясь получить клеймо антисемита. С этим великим русским патриотом я познакомился и подружился только в конце 90-х годов. Но с первого романа полюбил его, чувствуя родственную душу. С юношеских лет Шевцов испытал на себе опасность сионистского подполья. Еще будучи школьником, работая литсотрудником в Шкловской районной газете, Шевцов был удивлен, что весь аппарат редакции, начиная с корректора и кончая редактором, состоял из евреев, которые между собой разговаривали только на идише[8 -
Здесь и далее рассказ о деятельности И. М. Шевцова дается в изложении самого Ивана Михайловича. Впервые опубликован мною в энциклопедическом томе «Русский патриотизм» (М., 2003).]. И в дальнейшем, при частой смене редакторов, все оставалось по-прежнему. Когда Шевцов начинал сотрудничество в газете, редактором был Гершман, его сменил Герцович, потом Роберман и, наконец – Трапер. Сельского паренька удивило и то, что все руководство района было еврейское. Когда он поступил в педтехникум г. Орши и стал сотрудничать в городской газете в качестве внештатного репортера, увидел то же самое, что и в редакции шкловской газеты. В Орше пединститут и педтехникум размещались в одном здании. Юноша обратил внимание, что директором института был Левин, а техникума Тодрин – оба евреи. Посещая по заданию редакции предприятия города, Шевцов увидел ту же картину: директора и главные инженеры заводов – евреи по национальности. Проницательный юноша не мог не задуматься над таким нелогичным явлением, не анализировать: почему эта немногочисленная нация занимает командные посты? А тут еще подвернулся случай, коснувшийся лично Шевцова. Студент-однокурсник, некто Маневич, с которым Шевцов откровенно поделился своими наблюдениями, написал в дирекцию донос, обвинив Шевцова в антисемитизме. Реакция последовала незамедлительно: Шевцова, даже без формального разбирательства, исключают из техникума. Но вмешалась республиканская газета, опубликовавшая статью своего корреспондента «Как в Орше понимают бдительность», и приказ об исключении был отменен. Но оскорбленный юноша не пожелал возвращаться и поступил в Саратовское училище пограничных войск. Шел 1938. Тогда многие юноши мечтали о героической романтике. С мечтой о границе связывали самые благородные стремления и жажду подвига, к чему и стремился Шевцов. Но шкловская история навсегда отложилась в восприимчивой юношеской памяти Шевцова. Он анализировал ее и будучи начальником погранзаставы в 1940–1941, и разведчиком, и командиром роты в битве за Москву, и особенно в последние годы войны, когда он работал в редакции журнала «Пограничник», где в аппарате и среди авторов было всего 2 славянина, включая самого Шевцова.
Борьбу с космополитами в конце 40-х Шевцов встретил в должности специального корреспондента газеты «Красная звезда», где на смену гл. редактору Ортенбергу пришел генерал-славянин Фомиченко.
Русская патриотическая интеллигенция встретила борьбу с космополитизмом с пониманием и одобрением. Для журналиста Шевцова, познавшего еще в молодости засилье евреев во всех сферах жизни, их высокомерие и подрывную деятельность, еврейский вопрос приобретает особую актуальность, достойную серьезного исследования и анализа. Он включается в борьбу с сионистами. В 1944 на страницах газеты «Красная звезда» появляется большая статья «Против антипатриотов в батальной живописи», подписанная И. Шевцовым и руководителями студии военных художников им. Грекова.
Иван Михайлович был, по сути дела, первым крупным советским писателем, который открыто выступил против развращающего влияния еврейства в русской культуре. Шевцов подробно рассказал мне, как создавался его знаменитый роман «Тля». Казалось, что время для издания было самое подходящее (1946–1948) – разгар борьбы с безродными космополитами, под которыми подразумевались евреи-сионисты. Однако даже в это время издать роман было нелегко. Иван Михайлович передавал мне ощущение тех лет:
«Я – молодой военный журналист – был дружен с художниками студии им. Б. М. Грекова и погранвойск. Там тоже часто звучали нелицеприятные слова «формалист», «космополит», «абстракционист». Сюжеты, характеры и образы действующих лиц – искусствоведов и художников лежали на поверхности, сами просились на бумагу. Да и с фамилиями, по молодости, я не видел проблем: главных персонажей назвал Осип Давидович Гершман (искусствовед) и Лев Михайлович Барселонский (живописец). Но именно они-то и вызвали «вопрос» у директора издательства «Молодая гвардия» И. Я. Васильева: «Почему Гершман? Еврея нельзя изображать отрицательным. Еврей должен быть либо хорошим, либо отличным. Меняй фамилию на явно русскую, например, Иванов». – «А можно на русско-украинскую? – спросил я. – Иванов-Петренко, к примеру». – «Валяй. На Украине Гершманов тоже полно, – согласился Васильев. – Вот только Лев Барселонский подозрительный». – «Но он же не Шкловский, не Могилевский, не Слонимский, – успокоил я. И дальше развил: – Представь себе русского парня-художника с фамилией Мудянка. И он решил поменять ее на звучную, иностранную: Барселонский. Почему испанскую? Да просто нравились ему ее живописцы: Веласкес, Эль Греко». Васильев согласился на Барселонского. Это было в 1950 году. Книгу заблокировала цензура на целых 14 лет. В свет появилась «Тля» только в 1964 году.
Я не ожидал такой бурной, истеричной реакции на обыкновенную книгу о художниках. А тут радиоволны «Голоса Израиля», Би-би-си и прочих «голосов» заявляют: мол, впервые в СССР издан антисемитский роман… Караул! И следом – дюжина разгромных статей почти во всех центральных газетах. Библиотекам дана негласная команда: роман читателям не выдавать. На меня был навешан ярлык «антисемита» и «фашиста». А между тем в романе нет слов ни «сионист», ни «еврей». В персонажах романа прототипы узнавали себя. Так, матерый сионист Илья Эренбург разразился гневной
статьей, которую затем включил в собрание своих сочинений».
На Ивана Михайловича обрушился шквал самой гнусной клеветы. Сионисты книгу скупали и сжигали. Во дворе московской синагоги устроили костер из 2 тыс. экз. «Тли». Зато среди читателей роман пользовался большим успехом. Шевцов стал одним из самых популярных русских писателей. Выход романа свидетельствовал о том, что и в верхних эшелонах власти есть немало людей, понимающих опасность сионистского подполья. В частности, Шевцова активно поддержал член Политбюро, первый зам. главы правительства Д. С. Полянский, за что и поплатился своей карьерой вместе с другими партийными функционерами, выразившими свои симпатии Шевцову и его роману. Главным же гонителем Шевцова был идеолог партии Суслов.
С тех пор отношение к Шевцову и его роману в общественно-литературных кругах стало своеобразным барометром, определяющим уровень национально-патриотического и гражданского самосознания. Кто-то, пугливо озираясь, пожимал в темных коридорах руку и говорил: «Мысленно мы с вами!» Кто-то поспешил откреститься от знакомства с опасным писателем.
Пример Шевцова показал, что бороться с сионистским подпольем хотя и опасно, но возможно. Имя Шевцова объединило многих русских писателей-патриотов. В середине 60-х Иван Михайлович купил себе дом в 5 км от Троице-Сергиевой лавры в поселке Семхоз. Он посоветовал своим друзьям-единоверцам поэтам В. Фирсову и И. Кобзеву поселиться рядом с ним. Вслед за ними в Семхоз потянулись и другие известные московские писатели: поэты В. Сорокин, Г. Серебряков, Ф. Чуев, С. Поделков, В. Осинин, С. Куняев, прозаики И. Акулов, А. Иванов, И. Лазутин, А. Блинов, Н. Камбалов, С. Высоцкий, Б. Орлов, критик В. Чалмаев. Всех их объединяла общность взглядов, любовь к родному Отечеству, неприятие сионистского засилья и диктата еврейских писателей в творческих союзах СССР вообще и в Московской организации в частности, состоявшей в ту пору на 86 % из иудеев. Подмосковный поселок Переделкино был вотчиной преимущественно еврейских писателей. Группа «радонежцев» считалась неформальной писательской организацией, о которой вскоре заговорили в литературных кругах. Даже радиостанция Би-би-си в одной из своих передач объявила, что «черносотенец Шевцов создал под Загорском в поселке Семхоз анти-Переделкино». Для русской молодежи писательский поселок стал местом паломничества. Я, в частности, ездил к И. Кобзеву и Г. Серебрякову. Несколько раз мы приезжали сюда, гуляли в окрестностях Абрамцева, а потом шли в Семхоз. Позднее, собираясь пораньше, мы сначала ехали в Троице-Сергиеву лавру, а затем бродили по «радонежью».
К концу 60-х годов я и мои друзья окончательно духовно определились. Нашим последним университетом и национальным клубом стало Всероссийское общество охраны памятников истории и культуры (ВООПИК). Созданное в 1966 в ожесточенной борьбе с либерально-еврейским подпольем (объявлявшем его антисоветской организацией), ВООПИК включило в свое руководство почти всех главных кумиров русской молодежи – Глазунова, Солоухина, Корина, Леонова, Барановского.
ВООПИК стал, с одной стороны, центром спасения и реставрации русского культурного наследия, с другой – мощным рупором его пропаганды. Первоначально центральный ВООПИК разместился в Высокопетровском монастыре. Энтузиасты общества организуют многочисленные лекции по истории русской архитектуры, живописи, литературы. При обществе создается секция по шефству над памятниками русской культуры, ее члены регулярно по воскресным дням собираются для безвозмездной помощи на реставрацию конкретных памятников. После тяжелого физического труда с лопатами и носилками организуется чаепитие, во время которого обсуждаются разные проблемы – от современного положения страны до «Протоколов Сионских мудрецов». Для многих молодых людей ВООПИК становится национальным клубом, где, может быть, впервые за годы советской власти свободно обсуждались ранее запретные темы. Здесь можно было получить редкую национальную литературу, например, произведения славянофилов, а также антисионистские издания. Именно здесь мне впервые дали почитать книги Дикого «Евреи в России и СССР» и Селянинова «Тайная сила масонства». Здесь же ходили отпечатанные на машинке списки членов первого советского правительства, очерк о еврейском происхождении Ленина. Знакомства, завязанные в ВООПИК, нередко перерастали в дружбу. После некоторых мероприятий в Обществе мы шли к кому-нибудь домой и беседовали там допоздна.
Высшим воплощением национального клуба в рамках ВООПИК был созданный в 1968 под крышей секции по комплексному изучению русской истории и культуры Русский клуб. Название было неофициальным, протоколов и записей заседаний его не велось. В работе этого клуба я лично, по молодости, участия не принимал, но был много наслышан о нем. В этом клубе впервые за многие годы начинают обсуждаться животрепещущие вопросы формирования и развития русской культуры и духовности. В национальный оборот снова включаются ранее запрещенные даже упоминаться имена выдающихся русских деятелей и мыслителей прошлого: Данилевского, Каткова, Розанова, Леонтьева, Победоносцева, Иоанна Кронштадтского и Серафима Саровского. «Русский клуб» возглавляли писатель Д. А. Жуков (председатель), историк С. Н. Семанов и П. В. Палиевский (заместители), а от аппарата ВООПИК клуб курировал И. А. Белоконь. В течение нескольких лет клуб был центром формирования и развития русской патриотической мысли. Лучшие умы России пытаются осмыслить причины трагедии, постигшей Отечество. Клуб собирался в Высокопетровском монастыре в Москве. На его заседаниях, кроме уже перечисленных выше деятелей ВООПИК и участников конференции в Новгороде, активно работали: В. А. Чивилихин, В. А. Чалмаев, В. В. Сорокин, И. И. Кобзев, И. С. Глазунов, Ю. Л. Прокушев, Г. В. Серебряков, С. Г. Котенко, И. А. Кольченко, О. Н. Михайлов, Н. М. Сергованцев, А. И. Байгушев, О. И. Журин, В. А. Виноградов, М. П. Кудрявцев, В. Д. Захарченко, Л. П. Кабальчик, Н. А. Сверчков, З. А. Ткачик, А. П. Ланщиков, Е. И. Осетров, А. В. Никонов, С. Ю. Куняев.
«Организационно, – писал один из членов «Русского клуба» А. И. Байгушев, – мы приняли церковную структуру. Монастырь, Петровка, 28, был у нас чистилищем. Здесь был как бы открытый храм, и сюда свободно в любой день, в любой час могли зайти на постоянную службу, т. е. на любое мероприятие, любой творческий вечер, русские миряне. Здесь мы приглядывались в новым лицам, отбирали, кого какими интересами привлечь, а кого постараться под тем или иным предлогом «отшить». Постоянные и проверенные (в общении, в «соблазнах», мы не гнушались и анкетой) попадали под негласный статус оглашенных. Их мы уже сами начинали настойчиво приглашать на русские мероприятия, давали несложные, больше для проверки, просветительные поручения. Из «оглашенных» лучшие попадали в «верные» и уже могли посещать наши «русские вторники», на которых шла основная духовно-строительная работа. Здесь поочередно каждым из наиболее активных членов «Русского клуба» делался доклад на предложенную им самим русскую тему».
«Мы, – сообщает тот же член клуба, – не решались начинать хотя бы закрытые собрания «Русского клуба» с молитвы. Хотя священники
появлялись рядом с нами на наших «светских» собраниях впервые не замаскированно, не стыдливо, а гордо в облачении и при регалиях, но нам только еще предстояло вернуть… самим себе собственное русское достоинство, чтобы не дрожать перед иудо-атеистами, а гордо осенять себя на людях нашим православным крестом. Однако «безмолвие» (исихазм) и благородный «византизм» сразу стали духовными знаменами «Русского клуба». В. Д. Иванов, знаменитый исторический писатель, автор «Руси изначальной» и «Руси Великой», с первых же шагов «Великорусского монастыря» стал его иереем. После многих лет преследования и травли он с особенным жаром отдавался клубу, найдя здесь самую благородную, затаив дыхание слушающую его аудиторию. И то же надо сказать об О. В. Волкове, не сломленном многолетним ГУЛАГом публицисте, дворянине самых высоких кровей, вдруг радостно увидевшем, что Россия еще жива, что идет молодая здоровая смена, в которой не убит масонским интернационализмом православный русский дух».
Несмотря на возвышенный «византизм» и внешне почти церковные формы организации «Русского клуба», большинство его членов оставались практически неверующими и невоцерковленными людьми, хотя все они осознавали огромную созидательную и жертвенную роль Православной церкви в русской истории и культуре. Осуждая еврейский большевизм за геноцид русского народа, они вместе с тем не смешивали его с русским государственным направлением, которое придал коммунистической власти И. В. Сталин. Более того, некоторые члены клуба были горячими почитателями этого великого человека. Положительный опыт сталинских национальных реформ 1940-х – начала 1950-х, остановленных космополитическим режимом Хрущева, подталкивал их к абсурдной мысли о возможности соединения большевизма с Православием (С. Н. Семанов) или, как иначе выражались Г. М. Шиманов и М. Ф. Антонов, «соединения Нила Сорского и Ленина», Православия с ленинизмом. Конечно, такие мысли могли возникнуть только в атеистическом сознании. По мере его изживания и воцерковления взгляды «национал-коммунистов» менялись в сторону традиционной русской идеологии.
Деятельность ВООПИК как национального клуба внесла большой вклад в возрождение национального сознания и в воспитание сотен, а может быть, даже тысяч русских людей в духе любви к традиционным русским ценностям Отечества и в беззаветном служении им.
Естественно, все это очень беспокоило сионистское подполье и связанные с ним структуры КГБ СССР. Сегодня мне достоверно известно от бывших работников КГБ, что эта организация внедрила в ВООПИК десятки своих информаторов и агентов влияния. Делалась попытка превратить эту организацию из патриотической в космополитическую и формально-бюрократическую. В некоторой части антрусским силам этого добиться удалось. Работой по разложению ВООПИК как патриотической организации начал заниматься еще в составе Второго главка КГБ (контрразведка) начальник отдела подполковник Бобков, тесно связанный с антирусскими, сионистскими элементами. Впоследствии он возглавил Пятое управление КГБ, главной задачей которого стала борьба с русским национальным движением. В борьбе с ВООПИК Бобков потерпел полное фиаско. Подавляющая часть агентов, с помощью которых он рассчитывал разложить ВООПИК, прониклись патриотическим взглядами и отказались проводить антирусскую работу[9 - Мне известны имена некоторых из них, несколько человек еще живы и пользуются заслуженным авторитетом в патриотических кругах, доказав своей жизнью приверженность русскому делу.], к оставшимся же в ВООПИК относились, как к прокаженным. Позорная судьба Бобкова известна всем – в конце 80-х годов он открыто перешел на службу еврейскому капиталу[10 - Бобков возглавил Службу безопасности международного афериста В. Гусинского. Продолжал собирать досье на русских патриотов.], верным цепным псом которого был всегда.
Учеба в Кооперативном институте. – Друзья-наставники. – Наука, история и патриотизм. – Национальное воспитание. – Книги и романтические увлечения
Увлечение историей, многочисленные встречи и походы с друзьями, довольно беспорядочный образ жизни вырвали меня из обычной колеи жизни. В начале 1968 г. мои сверстники уже готовились к поступлению в институт, а я еще оставался с аттестатом об окончании восьми классов. Вечернюю школу я фактически забросил. Мама была в отчаянии. Помог случай. У одного из наших соседей я узнал, что недалеко от нашего дома работает школа, при которой существуют курсы по сдаче экзаменов за десятилетку экстерном. Однако туда принимали только взрослых, не моложе 25 лет. Я пошел к директору этих курсов, объяснил ему свою ситуацию, рассказал о своем увлечении историей и нашел в нем единомышленника-патриота. Директор посоветовал мне заручиться письмом от руководства организации, в которой я работал, чтобы мне «в порядке исключения» позволили поступить на эти курсы и сдать экзамены экстерном. Отец легко подписал это письмо, а директор получил разрешение РОНО. На курсы я попал уже перед самыми экзаменами, а в июле месяце успешно их сдал. Тем не менее отнести документы для поступления в Историко-архивный институт я не успел. Прием был уже закончен. Выручила моя «палочка-выручалочка» по жизни сестра отца тетя Марина. Она договорилась, чтобы мои документы приняли в Московский кооперативный институт на экономическое отделение. «Сдавай экзамены сюда, – сказала она мне, – а потом мы договоримся о твоем переводе в историко-архивный».
В институт я поступил, а дальше все получилось иначе. В сентябре первокурсников отправили почти на месяц на картошку в подшефный совхоз, где я познакомился с людьми, значительно повлиявшими на мою дальнейшую жизнь. Это были доценты кафедры политической экономии Андрей Тихонович Миндаров и Владимир Александрович Ерпылев. Они были направлены сопровождать студентов. Миндарова и Ерпылева объединяли патриотизм, любовь к своему делу, редкая эрудированность в экономических и исторических вопросах и слава людей, попавших в опалу. И тот и другой за свои патриотические убеждения были уволены – один из Института международных отношений (МГИМО), другой из Московского университета. Миндаров к тому же до 1955 года служил консультантом в аппарате тогдашнего Председателя Совета Министров СССР Маленкова. Как позднее я понял из их рассказов, оба они «пострадали от жидов». Оба стали для меня настоящим кладезем знаний. Узнав о моих исторических увлечениях, они прониклись ко мне симпатией и охотно удовлетворяли мою любовь к знаниям. Андрей Тихонович был спокойным, рассудительным, тщательно взвешивал каждое свое слово, Владимир Александрович нередко рубил сплеча, мог быть резок, в спорах часто слов не выбирал. Но в главном оба они были единомышленниками и взаимно дополняли друг друга. Они сильно переживали, что в центральных органах власти работает «много мерзавцев, настроенных в пользу Запада». Миндарову в 1954–1956 гг. приходилось сталкиваться с А. Н. Яковлевым, в то время работником аппарата ЦК КПСС. Это редкий карьерист, применявший для достижений своих целей самые грязные методы – распространение лживых слухов (чтобы дискредитировать своих конкурентов) и главное – донос.
В то время я еще мало знал о нравах в высших эшелонах власти. Андрей Тихонович рассказал мне историю, в то время обсуждаемую всей патриотической Москвой – как Яковлев написал донос в Политбюро на главного редактора журнала «Огонек» Сафонова, занимавшего патриотические позиции. В доносе Яковлев информировал начальство, что Сафонов является великодержавным шовинистом, его отец был городовым и убит революционерами. «Можно ли, – спрашивал он, – такому человеку доверять партийный журнал?» В доносе было много других гнусных подробностей, которые возмутили даже непритязательных начальников Яковлева. Один из них, по слухам, сказал доносчику – «стучать надо умно». «А что же, Яковлева за эту подлость не уволили из ЦК?» – спросил я. «Нет. Более того, доносчик понравился Суслову, который стал «двигать» его по служебной лестнице». Работа в МГИМО, Миндаров некоторое время готовил материалы для группы консультантов генсека ЦК КПСС, возглавляемой Бурлацким, однако вскоре, поняв их проеврейские, прозападные позиции, отошел от них. «Группа Бурлацкого, – рассказывал Андрей Тихонович, – состояла либо из евреев, настроенных сионистски (Арбатов и Иноземцев), либо были женаты на еврейках (Бовин)». Именно эта группа поссорила СССР с Китаем, разрушив единый политический фронт двух великих стран. В группе Бурлацкого было составлено печально известное «Открытое письмо ЦК КПСС» китайскому руководству, в котором, по сути дела, Китаю объявлялась холодная война. Разрыв с Китаем, а впоследствии и с Албанией, объяснял мне Миндаров, резко ухудшил международное геополитическое положение СССР. Морские и воздушные коммуникации Китая и Албании имели большое стратегическое значение для развития обороны нашей страны. Кроме того, единое союзническое пространство обеспечивало эффективный общий фронт, противостоящий западному экспансионизму и агрессии. В результате СССР не только ослабил свои мировые позиции, но и получил по всей советско-китайской границе постоянный очаг напряженности. Все это отвлекало силы СССР и позволило США начать осенью 1954 года агрессию против Вьетнама и не особенно стесняться в провокационных действиях против Кубы, Северной Кореи, ГДР, а также государств Ближнего Востока. Деятели из группы Бурлацкого, рассказывал мне Миндаров, были настроены космополитически. Их «культурными кумирами» являлись Е. Евтушенко, Б. Окуджава, Ю. Любимов и подобные им еврейские деятели, с которыми они были связаны длительными личными отношениями. Абсолютно далекие от понимания национальных интересов России, более того, даже враждебные к ним, советники-космополиты рассматривали нашу Родину как обочину европейской цивилизации, давая своим хозяевам советы, многие из которых носили антирусский характер. Маскируя свою антигосударственную деятельность привычной марксистской фразеологией, эти партийные советники постепенно подталкивали политическое руководство страны к принятию решений, ставших первыми шагами к подрыву международного положения СССР и его политической стабильности. Склоняя окружение Брежнева к умалению значения русского народа и его культуры, консультанты группы Бурлацкого одновременно ориентировали СССР на уступки западным странам, лишая его главного стратегического союзника – Китая.
Доверительные, почти дружеские отношения (какие могут быть у студента с преподавателем), установившиеся у меня с Миндаровым и Ерпылевым, позволили мне получать систематические, достаточно серьезные знания, которые я в то время обычным путем никогда не смог бы иметь. Именно они дали мне правильное, грамотное понимание еврейского вопроса. Главное, что ни тот, ни другой не сводили его к национальному вопросу, а считали идеологическим. В столкновении русских с евреями Миндаров и Ерпылев видели, прежде всего, не столкновение «крови», а столкновение диаметрально разных мировоззрений, взглядов на жизнь. Миндаров стоял почти на христианской позиции, близкой той, которую впоследствии отстаивал мой главный наставник митрополит Иоанн – русских и евреев разделяет вера, отступиться от которой для каждой стороны невозможно. Православие – вера настоящая и единственная, жизнь русского. Талмуд с «иудейским избранничеством» и жизненным принципом «бери от жизни все» – настоящая жизнь еврея. Для русского главная часть жизни в сфере духовной, для еврея в сфере материальной. Это не означает, конечно, что русскому не нужно материального, а еврею – духовного. И Миндаров, и Ерпылев считали, что, начиная со второй половины XIX века, избраннические амбиции еврейских группировок сыграли трагическую роль в судьбе русского государства. Опуская рассказанные мне подробности участия евреев в революции 1917 года, сейчас известные всем, хочется вспомнить их рассказы (впрочем, рассказывал об этом главным образом Миндаров) о попытке евреев создать свою республику в Крыму. Это событие они считали «мировым еврейским заговором», так как в этой попытке, кроме советских евреев, участвовали международные еврейские финансовые круги. По данным, которыми располагал Миндаров, история создания этой республики уходит корнями в первые годы советской власти. Идея создания этой республики принадлежала Троцкому, Каменеву и Зиновьеву, которые согласовали ее с международными сионистскими кругами[11 - Впоследствии я получил подтверждение этим данным из уст еще одного хорошо информированного источника – бывшего помощника Берии Людвигова.]. Об этом совершенно секретном соглашении ходили фантастические слухи в кулуарах ЦК, рассказывали, что Троцкий под этот проект получил большие деньги от сионистов. В начале 20-х для реализации этого проекта в Крым были переселены несколько сот еврейских переселенцев. Однако тогда это дело по разным причинам не удалось. В очередной раз к нему возвратились после войны. Международные сионистские организации снова предлагали деньги в обмен на еврейскую республику, но в этот раз они имели дело не с Троцким, а со Сталиным. В конце 1947 года группа ведущих советских сионистов во главе с Михоэлсом и Фефером была приглашена для беседы к Молотову и Кагановичу. На этом заседании Каганович и Молотов предложили Еврейскому антифашистскому комитету составить письмо на имя Сталина с просьбой передать Крым для образования еврейской республики. Письмо было составлено, и его предложили подписать многим еврейским деятелям.
Однако среди руководителей еврейских националистов возникли серьезные разногласия по этому вопросу. Так, один из самых влиятельных лидеров сионистского движения П. Маркиш составил другое письмо, в котором предлагал передать евреям земли бывшей республики немцев Поволжья с центром в городе Энгельс. Такой акт, писал Маркиш, явился бы актом «величайшей исторической справедливости», – «после всего того, что немецкий народ причинил еврейскому народу». Однако предложение Маркиша не был поддержано и Сталину было передано письмо с ходатайством о Крыме.
Слепое стремление сионистских деятелей любой ценой собрать евреев в Крыму в ущерб другим народам, вызвало раздраженную реакцию Сталина, который справедливо расценил поведение сионистских деятелей как международный еврейский заговор. В январе 1948 был
казнен Михоэлс, позднее арестовали жену Молотова. Доверия Сталина лишились Молотов и Каганович. Заговор сионистов сильно дестабилизировал политическое положение в СССР и сыграл роковую роль в жизни Сталина. Миндаров утверждал, что стремление создать еврейскую республику в Крыму международные сионистские деятели не оставляли и после прихода к власти Хрущева и Маленкова. Сионисты настаивали на выполнении соглашения, заключенного от имени советского правительства Троцким. Они требовали либо создания еврейской республики в Крыму, либо возвращения денег, выделенных ими под этот проект советскому правительству в 20-е годы. Передача в 1954 Крыма из состава СССР в состав УССР, по мнению Миндарова, была неуклюжей попыткой советских властей закрыть вопрос об обязательствах перед международными сионистскими организациями о переселении в Крым евреев. Так как договор был заключен от имени РСФСР, УССР по прежним обязательствам РСФСР формально не отвечала.
Общение с Миндаровым и Ерпылевым во время учебы в Кооперативном институте стало для меня особым научным курсом. По их рекомендации я прочитал большое количество экономической литературы, к концу учебы приготовил несколько научных работ по политэкономии и экономической истории, получивших одобрение с их стороны.
Однажды где-то в 1969 или 1970 Андрей Тихонович под строгим секретом познакомил меня с отдельными номерами так называемого «Политического дневника», циркулировавшего в еврейско-космополитической части советской интеллигенции. Отпечатанный на машинке, он содержал сведения, полученные по каналам зарубежных радиоголосов и американского посольства. Акценты в нем расставлялись чисто сионистские. В «Политическом дневнике» поддерживалась борьба «правозащитников» вроде Даниеля и Синявского, в деятельности советского правительства разоблачались «козни сталинистов». Зато полностью отсутствовало все то, что действительно могло волновать русских людей, – преследование православных священников и верующих, закрытие и снос церквей, катастрофическое положение национальных памятников и святынь. Миндаров получал этот «Дневник» от сотрудника журнала «Коммунист» Е. Фролова. По его словам, антирусский по своему характеру пропагандистский листок выпускался Роем Медведевым, а материалы ему поставляли Ф. Бурлацкий, Л. Карпинский, Э. Генри и ряд других очень важных лиц, близких ЦК КПСС. Имен их он тогда не назвал. И уже потом через много лет мне удалось узнать, что среди поставщиков информации и разных деятелей, связанных с «Политическим дневником», были такие известные русофобы, как Г. Арбатов, А. Бовин, Е. Гинзбург, В. Лакшин, О. Лацис, Ю. Любимов, Ю. Черниченко и Г. Шахназаров. Все эти люди еще тогда были связаны незримыми нитями с американским посольством, а значит, и ЦРУ, ибо по «этике» Госдепартамента США все контакты с советскими гражданами должны были контролироваться этой службой, по крупицам собиравшей сведения о внутренней жизни всех причастных к советскому правящему слою. Лица, причастные к созданию «Политического дневника», стали первым контингентом для подготовки агентов влияния в политическом руководстве СССР – прежде всего это касается Арбатова, Бовина и Шахназарова, ставших со временем ближайшими советниками генсеков ЦК КПСС – Брежнева, Андропова, Горбачева.
Помню, в одном из старых номеров «Политического дневника» (за 1966), принесенного мне Миндаровым, было письмо к Брежневу ряда еврейских и космополитических деятелей с призывами «не допустить возвращения к сталинизму». В подтексте письма явно чувствовалась ностальгия о том досталинском времени, когда еврейские большевики полностью контролировали власть над русским народом. Подписантов меньше всего волновали невинные жертвы того времени, а чувствовалось желание вернуться в тот золотой век еврейских большевиков, снова установить свою власть по законам Талмуда.
Тогда меня очень удивило, что среди подписей разных еврейских и космополитических деятелей стояло имя русского художника Павла Корина, неизмеримо далекого от этой воинственной антирусской среды. Андрей Тихонович объяснил мне, что подпись от тяжело больного (вскоре он умер) русского художника была получена обманом организатором письма Э. Генри. Последнего мой учитель характеризовал как «хитрого, воинствующего сиониста, служившего одновременно и в КГБ, и в ЦРУ». Андрей Тихонович, хорошо знавший Генри, рассказывал о нем как о подлейшей личности. Когда в 1969 стал публиковаться в журнале «Октябрь» роман В. А. Кочетова «Чего же ты хочешь?» о подготовке западными спецслужбами агентов влияния среди еврейских кругов советской интеллигенции, многие узнали среди персонажей романа черты личности Э. Генри. Да и сам прототип узнал себя, и рассказывали, что был взбешен. Осенью 1969 он написал донос на Кочетова в КГБ и ЦК КПСС, где обвинил его в антисемитизме, а также организовал коллективное письмо «советской интеллигенции» против публикации романа «Чего же ты хочешь?» отдельной книгой. В нашем институте роман пользовался большой популярностью. В библиотеке института на прочтение его в журнальном варианте выстроилась очередь в несколько десятков человек.
Учился в институте я легко и с удовольствием. Освоение основных предметов не составляло для меня труда, три четверти времени я тратил на самообразование и свои увлечения. С помощью Миндарова я составил план проработки научной и художественной литературы, которая не входила в программу института. В план вошли боле 50 авторов, представлявших лучшие образцы русской и зарубежной философии, экономики и литературы.
В части философии, например, сюда вошли Платон, Аристотель, Плотин Бэкон, Гельвеций, Кант, Гегель, Фейербах, Ницше, Шопенгауэр, Кьеркегор, Камю, Ломоносов, Болотов, И. Киреевский, Хомяков, Аксаков, Н. Я. Данилевский, Соловьев.
В части экономики в план входили А. Смит, Д. Рикардо, Пети, Родбертус, труды И. Т. Посошкова, Н. А. Карышева, А. Чупрова, А. Н. Энгельгардта, В. П. Воронцова, И. И. Каблица, Н. В. Калачева. Особенно меня увлекли труды, относящиеся к истории русской общины и артели.
Для общего развития Андрей Тихонович советовал мне читать как можно больше художественной литературы – от античности и Средневековья до наших дней, что я с удовольствием и делал. Я записался сразу же в несколько библиотек. Особенно мне нравилось заниматься в исторической библиотеке недалеко от Ивановского монастыря, а также в библиотеке Дома политического просвещения МГК КПСС на Малой Дмитровке. Последняя находилась в здании бывшего Купеческого клуба и включала фонды его библиотеки. Работать в ней было спокойнее, чем в исторической библиотеке. Именно здесь написаны мои первые научные работы.
В то время в библиотеках СССР было легче получить труд западных философов, чем христианскую литературу, которая выдавалась только по специальному разрешению. Для того, чтобы прочитать Библию, я должен был идти к ректору с просьбой подписать письмо-ходатайство на выдачу мне священной книги. Зато без всяких проблем выдавались труды философов антихристианского направления, например, Ницше, Шопенгауэра, Гартмана, Фрейда.
Достать нужную книгу было нелегко – только через букинистов и книжных
маклеров. Букинистические магазины 60—70-х годов – особый мир, клубы по интересам. У каждого книжника завязывались свои знакомства с букинистами. Для меня это был Николай Николаевич из магазина в Столешниковом переулке. Он любил выпить, но дело свое знал хорошо. С его помощью я подобрал редкие тогда книги Соловьева, Хомякова, Данилевского, а главное, Русский биографический словарь в 25 томов, Московский некрополь и путеводитель по русским монастырям Павловского.
В проезде Художественного театра существовал магазин «Пушкинская лавка», в нем управлял Семен Израилевич, воинствующий сионист и русофоб. Он почти демонстративно не принимал книги русского направления. Зато у него можно было приобрести книги западных философов. Меня он знал и не любил. Вокруг него постоянно крутились еврейские маклеры, скупавшие у него редкие книги для перепродажи.
От общественной деятельности в ВООПИК я отошел, хотя время от времени со старыми приятелями ездил на экскурсии по разным достопамятным местам, монастырям и усадьбам. Страсть к знаниям, науке, исследованиям начинала занимать главное место в моей жизни. По-настоящему с этой страстью могла соперничать моя любовь к книгам. Большую часть своей стипендии я тратил на книги. Помню, своей первой стипендией распорядился так – пошел со своей девушкой в кафе «Метелица» на Новом Арбате, где выпили шампанского за успешное окончание сессии, а потом прошлись по букинистическим магазинам, в одном из которых я купил собрание сочинений Шиллера в издании «Академия» и двухтомник сочинений Адама Смита. Эти книги составили начало моей личной библиотеки. Гуляя по книжным магазинам, мы не забывали целоваться.
Мои студенческие подружки Таня, Нина, Маша, Вера, Оля – особая часть институтской жизни. Перебирая письма, записочки, присланные на лекции стихи в запечатанном конвертике, возвращаюсь к чувствам наполненности жизни и свойственному тем годам ощущению ее бесконечности и животной радости. Так уж получилось, что все мои подружки студенческой поры были не москвички. Я им очень благодарен, они много открыли для меня в понимании сложности человеческих отношений. Они несли в себе то, что почти невозможно было найти в Москве. От этих встреч осталось чувство свежести и чистоты. Почти все они хотели продолжения нашей нежной дружбы, а я, не понимая, как ранил их, как мотылек летел вперед, не оглядываясь. Тем не менее я считал, что эти встречи обогащают нас взаимно искренностью чувств, хотя с моей стороны и поверхностных. С позиции сегодняшней понимаю, что вел себя как язычник. Так меня в шутку однажды назвала бабушка Поля, удивлявшаяся, как я, еще вчера восхищавшийся Ниной, сегодня гулял с Машей. Некоторые романтические встречи побудили меня заняться «стихотворством». С Машей и Олей я на лекциях переписывался в стихах. Сочинял я их в духе Есенина. Одно время очень увлекся и даже занялся переводом на русский язык любовной лирики Байрона. Целый пласт поэтических увлечения у меня был связан с переводом стихов Уолта Уитмена. Верхом моего поэтического «творчества» стал перевод поэмы Стивенсона «Вересковое пиво»:
Давным-давно из вереска
Варили горцы пиво,
Забористое здорово
И сладкое на диво.
В первые студенческие годы учебы в институте я еще поддерживал отношения со старыми друзьями, но постепенно наши дороги разошлись. В институте складывались новые знакомства. В конце третьего курса у меня появился новый друг Саша Матвеев из Сергиева Посада. Наши взгляды на жизнь были близки. Как и я, он много читал, интересовался русской историей. У него был особый покровитель – одинокий, чудаковатый старик-историк Пылаев, рекомендовавший нам равняться на Суворова, которого считал образцовым русским человеком. Его кумиром в истории являлся издатель «Русского архива» славянофил Петр Иванович Бартенев. В своих лекциях Пылаев старался не упоминать евреев, а если упоминал, то в ругательном смысле, особенно Троцкого, Зиновьева, Каменева. Из его уст на лекции я впервые услышал слово «жид». Однажды на лекции он зачитал отрывок из воспоминаний большевика А. В. Воронского, рассказывавшего о своем знакомстве с Бартеневым. Этот троцкист, комментировал Пылаев, пришел к Бартеневу с желанием продать ему сомнительные книги. Познакомившись с ними, Бартенев отодвинул их от себя.
«– Жиды, сударь, жиды! Не могу подписаться, не буду. Не надо мне жидовских книг.
Я заметил, что названные мной историки не жиды, евреи же – культурнейшая нация. Старик поднял ладонь, как бы отгораживаясь от меня, с силой перебил:
– Жиды-с! О культуре расскажу вам, молодой человек, поучительную историю. Подобно вам одна дама наслушалась речей о культуре. Куда ни придет, сейчас: культура, культура. Ее и спросили однажды, что такое культура. «Это, – ответила дама, – зверок такой, на крысу похож». Культуру-то культурнейшая дама с крысой смешала.
Обескураженный, я сказал Бартеневу:
– У меня есть отзывы газет и журналов о книгах, которые я вам предлагаю. Они все похвальные.
Бартенев заерзал на кресле, наклонился ко мне, сжал еще крепче рукою костыль.
– Все ваши газеты жидовские.
Забыв о цели своего прихода, промолвил:
– Есть разные газеты. По всей вероятности, вы не считаете жидовскими такие газеты, как «Новое время» или «Русское знамя».
Старик нимало не смутился.
– И «Новое время», и ваше «Русское знамя» тоже жидовские газеты. Не жидовских газет, государь мой, нет и не может быть. От газет пошли на Руси все беды: смута, бунты. Разврат, безобразие, хамство – все от газет ваших. В старину газет не было – жилось лучше. Я газет не читаю и вам заказываю: не оскверняйте рук ваших погаными листками, – дьявольское в них наваждение. Не губите себя, послушайтесь старика».
Зачитав эту цитату похолодевшей от удивления, а может быть, и страха, студенческой аудитории, Пылаев громко рассмеялся, а потом то ли с осуждением, то ли с одобрением сказал: «Вот каковы славянофилы» и резко перешел к другому вопросу. Впрочем, Пылаев недолго забавлял нас своими лекциями подобного рода. Довольно скоро старика отправили на пенсию. Несколько раз мы с Сашей посещали его в маленькой комнате в коммунальной квартире старинного двухэтажного дома прямо напротив Ивановского монастыря. Все его имущество составляли шкафы с книгами, которые он охотно давал нам читать, сопровождая цветистыми комментариями. От него я получил подтверждение еврейского происхождения Ленина, а также всех основных деятелей октябрьской революции, «которая, – по мнению Пылаева, – создавалась евреями для евреев».
Пыляев не мог спокойно слышать, когда при нем называли имя еврейского большевика, академика Исаака Израилевича Минца. «Более бездарного и нахального еврея я не встречал, – горячился Пылаев. – В наше время он фактически монополизировал русскую историческую науку. Местечковый еврей, в годы Гражданской войны участвовавший в массовых репрессиях русских людей (он был комиссаром, чекистом), скудное образование, никаких данных быть ученым-историком у него не было, при помощи главных еврейских большевиков захватил все ключевые места в советской исторической науке – зав. кафедрой СССР в МГУ и Высшей партийной школе, один из ведущих руководителей Института истории и
т. д.»
Минц был учеником и последователем известного историка-русофоба Покровского. Минц, как и его учитель, считал, что крещение Руси было ошибкой, «прогрессивнее – заявлял он, – было бы принять иудаизм», хорошо было бы, если бы в н. XVII века поляки смогли бы окатоличить Русь – «опять же это было прогрессивнее для России». По мнению этих историков, в войне 1812 года «русские помещики напали на Наполеона» и вели себя как варвары в отношении цивилизованной нации. С особой ненавистью оба русофоба относились к русским патриотам. «Наука не имеет никаких оснований, – писал Покровский, – проводить резкую черту между «несимпатичным национализмом» и «симпатичным патриотизмом». Оба они растут на одном корне». В 30-е годы Сталин резко задвинул Покровского, Минц временно затаился, но подпольно продолжал свою антирусскую деятельность. Незадолго пред смертью Сталин задвинул и Минца, справедливо объявив его главой антипатриотического движения в русской истории. Из небытия обоих историков-русофобов возвратил Хрущев.
Именно Пылаев как-то незаметно подвел нас к мысли (это я понял гораздо позднее), что настоящий русский должен быть не просто православным, но и монархистом. Мы с Сашей к освоению этой мысли не были готовы. Однажды, когда мы пришли к Пылаеву в гости, он под большим секретом дал нам на неделю книжку в мягкой обложке – Серафим (Соболев) «Русская идеология» (София, 1934). Все, что было написано в книжке, стало для меня откровением, но по-настоящему идеи этой книги проросли во мне только к концу 80-х годов.
Русская идеология, – писал владыка Серафим, – состоит в Православной вере и основанной на ней жизни русского человека во всех ее проявлениях. Эта вера была усвоена Русским Народом с самого момента его крещения как главное правило жизни, что свидетельствуется тем, что самыми любимыми книгами для чтения русских людей, помимо книги живота – Библии, были Жития Святых (Четьи Минеи). Но особенно о жизненности этой веры свидетельствовала святая иноческая жизнь в монастырях и благочестивая жизнь мирян, о чем говорит бесчисленное множество в России храмов и церковный быт наших предков, которым они открыто исповедовали свою веру, – их великие молитвенные подвиги и в храмах, и у себя дома, – их искреннее глубокое покаяние в грехах и чистота их православной веры. Архиепископ отмечает то дивное покровительство и заступничество, которое оказывал Господь Русскому Народу за его преданность Православной вере и стремление к святости, что то же, – к жизни, сообразной с этой верой.
Печальная сторона жизни Русского Народа – его отступление от Православной веры и прежде всего посредством усвоения им протестантизма. Не сразу произошло это отступление, а постепенно, начиная с Ивана III, со времени поступления на русскую службу немцев. Но особенно катастрофичным для России было отступление от Православной веры при Петре I, Анне Ивановне и Екатерине II. Этому несчастью содействовали противоцерковные реформы, которыми производилась ломка самой Православной веры.
Неверие продолжало сильно распространяться в России даже и в царствования последующих императоров, покровительственно относившихся к Церкви. Они уже не нашли в себе силы идти против всего русского интеллигентного общества, которое настолько удалилось от Церкви, что следовало не ее учению, а учению богоборческого гуманизма, давшего русским людям авторитет научности вместо Божественного церковного авторитета. Оно уже глубоко и сознательно стало воспринимать толстовское и социалистическое учения, яд которых почти беспрепятственно разливался по всей русской земле.
Раскрыв масштабы катастрофы, в которую повергло Русский Народ отступление от Православия, архиепископ Серафим делает вывод, что для спасения и возрождения России необходимо всем русским людям вернуться к этой вере, отвергнуть все еретические и богоборческие учения и положить в основу своей жизни учение православной Церкви и все ее уставы. Русские должны иметь веру аскетическую, живую, которая сопровождается всеми христианскими добродетелями; а вместе с нею – свято блюсти чистоту нашей веры во всей ее апостольской непорочности, чуждой всяких еретических учений. За это Господь пошлет им, как посылал их предкам, внутреннюю перерождающую благодать Св. Духа, как Царство Божие в его дивных, благодатных проявлениях правды, мира и радости. К стяжанию этой благодати русские люди должны стремиться прежде всего как к своему небесному счастью, как к высшей цели своей жизни.
Русские должны тщательно хранить свою Православную веру от ее смешения с инославными исповеданиями, и в частности католическим и лютеранским. Благодать Св. Духа, как внутренняя перерождающая сила, может быть только в православной Церкви.
Истинная православная и духовная жизнь начинается смирением, им развивается и доходит до совершенства потому, что только через него Господь посылает людям благодать Св. Духа, эту Божественную силу, без которой человек, по слову Христа, ничего доброго не может совершать.
Русские люди должны покаяться за тяжкий грех бунтарства против самодержавной царской власти. Восстановление этой власти является основой будущего возрождения России. Никакая другая форма государственного правления не приемлема для России, ибо несообразна с Православной верой и на ней не основана.
Архиепископ Серафим указывает, что к учению Священного Писания о царской власти нужно отнести и учение об отношении к Царю со стороны его подданных. Это отношение определяется, по свидетельству Откровения, двумя Божественными заповедями. Бог, во-первых, повелевает: не прикасаться к Его Помазанникам и, во-вторых, оказывать почитание Царю через наши молитвы о нем и повиновение ему. Эта Божественная заповедь нарушается и через ограничение самодержавной власти Царя, чего русские люди требовали с неистовством из-за рабского, слепого подражания европейским народам. Требование этого ограничения также способствовало гибели России.
К страшным последствиям ведет прикосновение к Помазаннику Божиему, низвержение подданными своего Царя. Здесь нарушение Божественной заповеди достигает по своей преступности самой высокой степени и влечет за собой гибель государства. Такое именно прикосновение к Помазаннику Божиему было допущено русскими людьми, «поэтому мы во всей полноте знаем гибельность и для себя, и для России отвержения людьми данной Божественной заповеди».
Республиканская, как и конституционная форма правления – не только не являются Богоустановленною властью, но самое их бытие начинается с ее отрицания. Св. Церковь не может закрыть глаза на это отсутствие религиозной основы в том и другом демократическом образе правления, поэтому русские не могут желать его введения в будущей России. Демократический строй не соответствует религиозно-нравственному идеалу Русского Народа. Этот идеал состоит в устремлении русских людей к святости, или единению с Христом через Православную веру и любовь со всеми прочими христианскими добродетелями. Но этот идеал Русского Народа совершенно чужд республиканской или конституционной форме правления. Демократическое государство управляется не этическими, а юридическими
нормами. Зато Монархия в России как нельзя лучше соответствовала русской идеологии. Само назначение Монарха быть представителем идеала Русского Народа и направлять свою государственную деятельность сообразно с этим идеалом. Являясь первым и верным сыном Церкви, Царь был и покровителем Русского Народа в удовлетворении его высших религиозных потребностей, будучи для него и в других областях его жизни олицетворением высшей милости и отеческой любви.
Прочтение книги владыки Серафима оставило во мне глубокий след, но не смогло разломать лед советского, хотя и патриотического воспитания. Многие мысли из этой книги казались мне прекраснодушной утопией, воспеванием того, что уже невозможно вернуть.
На последнем курсе к моим прежним пристрастиям прибавилось и увлечение американским поэтом Уолтом Уитменом. Моя любовь к нему началась с занятий английским языком. За институтские годы я научился читать историческую английскую литературу, переводил стихи английских и американских поэтов. Уитмен привлек меня широтой взглядов и непосредственным, радостным восприятием жизни. Его книга «Листья травы» на некоторое время стала для меня настольной. Уитмен протестовал против попыток евреев провозглашать себя «избранным народом». «Нет ни лучших, ни худших, никакой иерархии народов!» В Америке, оплодотворенной духом Талмуда, поэт выступал против стяжательства и культа денег, провозглашал стремление к вечным духовным ценностям. Однако со временем не вполне христианская риторика Уитмена большей частью разочаровала меня.
В начале 70-х годов общество постепенно, но почти незаметно раскалывалось – на патриотическую и космополитическую части. Многие этого еще не замечали. Знаменем такого раскола стали А. Д. Сахаров и Е. Г. Боннэр, постоянно рекламируемые враждебными СССР радиостанциями «Голос Америки» и «Свобода». Безудержное восхваление Сахаровым и Боннэр западной политической системы и тенденциозная критика советского режима, финансируемая ЦРУ, сыграли большую роль в холодной войне Запада против России. Бывший ученый-физик и его жена, дочь оголтелых еврейских коммунистов, заняли ведущее место среди других еврейско-советских общественных деятелей и диссидентов антирусского толка, став своего рода символом противостояния историческим ценностям России, орудием борьбы за ее расчленение и унижение.
В 1968 году Сахаров публикует на Западе статью «Размышление о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе», в которой формулировались западнические, космополитические основы противостояния советскому режиму, что на самом деле было противостоянием России, которую этот диссидент не знал и не любил, считая рабской страной.
Мысли и предложения Сахарова представляли собой банальные, отвлеченные рассуждения математика, оперировавшего законами формальной логики. Они не вносили ничего нового и почти во всем были абсолютно чужды (и даже враждебны) национальным интересам России, требованиям назревшей национальной реформы.
Западные радиоголоса на средства спецслужб создавали из поверхностных рассуждений Сахарова нечто «значительное и важное для СССР». Большей части русских людей, а не только КГБ, был ясен подрывной характер, который носили мероприятия Запада, связанные с именем Сахарова. Однако официальные советские власти вместо того, чтобы гласно и широко разоблачать этих демагогов, ограничивались большей частью замалчиванием их антирусских выходок. На этом фоне важно отметить патриотическую позицию Миндарова, который после обнародования западными радиостанциями сахаровского «Размышления» на лекциях подробно разбирал это демагогическое сочинение, показывая, кому будут выгодны предлагаемые Сахаровым реформы. Проанализировав пункт за пунктом «программу» Сахарова, изложенную в упомянутом выше сочинении и других его статьях, Миндаров делал вывод, что предлагаемые реформы приносят пользу только «избранному меньшинству», ориентированному на западную систему ценностей. «Для чего, – спрашивал Миндаров, – Сахаров требует отмены в паспорте графы «национальность»? Неужели это требование может относиться к первоочередным задачам русского народа? Кому выгодно скрывать свою национальность?»
Характерным эпизодом идейной борьбы конца 60-х – начала 70-х годов был шумный скандал, устроенный сионистами по поводу статьи «Глухота» поэта И. Лысцова, напечатанной в московской областной газете «Ленинское знамя» в марте 1969 года. Суть ее состояла в том, что Лысцов показал поэтическую глухоту и бездарность многих авторов альманаха «День поэзии 1968 года». Русских поэтов от участия в этом альманахе оттеснили, а их место бесцеремонно заняли литераторы «избранного народа» с его витиеватостью, манерностью, намеренной сложностью, стихотворных поделок, претендующих на мастерство, но на самом деле являвшихся посредственной маскировкой скудости, а то и вовсе бессмыслицы содержания.
Альманах стал типичным примером издания, полностью оккупированного сионистами и космополитами и не подпускавшего к нему «чужих», то есть русских поэтов. Лысцов совершенно справедливо отмечал, что глухота многих авторов альманаха вовсе «не физического или музыкального свойства, а сугубо гражданственного ее толкования, когда посредственные «пиесы» и «перезвоны» наших песнопевцев, все более и более замыкаяясь сами в себе, иллюстрируют бесплодные теории «искусства для искусства». С одной стороны, они сплошь и рядом оказываются элегиями личного, «исповедально-возрастного ряда, или стихами о стихах, или же совсем не имеют отношения к нашей жизни, к делам, заботам и нуждам народа, а то и обладают специфическим, на обывателя рассчитанным душком». В статье приводились примеры поэтической манерности, глухоты, оторванности от русского народа таких поэтов, как М. Зенкевич, Ю. Мориц, М. Алигер, Б. Ахмадулина, Р. Рождественский, Б. Слуцкий. Статью Лысцова русские патриоты передавали из рук в руки, зачитывали до дыр, чтобы прочитать ее, я пошел в институтскую библиотеку, но там она уже была вырезана – «прошла еврейскую цензуру» – смеялись мои друзья. В ответ на справедливую критику последовал коллективный донос еврейских поэтов в высшие инстанции; доносчиков поддержали партийная печать и своя критика, в частности, в лице Л. Аннинского, заявившего о некоей угрозе «частичного» проявления русской патриархальной «агрессивности». После этой статьи злопамятная критика «малого народа» травила Лысцова четверть века. Его творчество замалчивалось, упоминания о нем вычеркивались из газетных и журнальных статей, запрещались выступления.
Помню, какой скандал организовали сионисты в Центральном Доме литераторов на творческом вечере Лысцова. Невидимый режиссер рассадил в разные концы зала «вроде бы незнакомых людей», которые постоянно шумели, орали, мешали вести вечер русского поэта, посылали ему провокационные записки. Как в свое время Есенина, Лысцова пытались представить «хулиганом». Впоследствии поэт рассказывал мне, что вечер в ЦДЛ был одним из самых тяжелых событий в его жизни. Впрочем, преследования и провокации продолжались до трагической гибели поэта. Однажды его нашли мертвым в пруду возле дома, где он
жил. Обстоятельства смерти поэта не расследованы. Родственники хранят фотографию покойного со следами травм на лице и голове.
Впрочем, в эти же годы сионисты преследовали замечательного русского поэта Бориса Примерова, «осмелившегося» в своей статье критиковать кумира сионистов А. Вознесенского, травили Дмитрия Блынского, Николая Рубцова, Анатолия Передреева, Алексея Прасолова, Евгения Маркина, Вячеслава Богданова, Ивана Хабарова, Павла Мелехина и множество других русских поэтов.
В начале 70-х годов среди русских активно обсуждалась история захвата советского самолета в Ленинграде, организованная израильскими спецслужбами в провокационных целях. Моссад, при поддержке ЦРУ сколотивший по всему СССР сеть шпионских групп среди советских евреев, скоординировал одну из них на угон самолета. Во главе бандгруппы стояли два израильских агента, действовавшие под крышей диссидентов – Э. Кузнецов и М. Дымшиц. Вооружение им поставил Моссад. Всего в банду входило 16 евреев. При попытке угнать самолет бандиты убили стюардессу, угрожали жизни заложников. Банда была обезврежена, ее главарь Кузнецов с целью уйти от ответа пытался выдать себя за невменяемого. По «голосу Израиля» неслись подстрекательские обращения к евреям. В одном из них израильский чиновник цинично заявлял: «Мы не будем рассуждать о жертвах (об убитой бандитами стюардессе. – О. П.), мы любой ценой должны спасти наших братьев из советского рабства». По суду (1970) банда получила большие сроки заключения, а ее главарь – высшую меру наказания. Мировые сионистские организации организовали кампанию за отмену приговора. В эти дни между русской и еврейской партиями прошла еще одна разделительная черта. Большинство евреев считало Кузнецова и Дымшица национальными героями, а большинство русских – бандитами, рассматривая приговор как справедливое возмездие убийцам. Однако советские власти не выдержали давления из-за рубежа и смягчили приговор бандитам. Помню реакцию на это решение нашего преподавателя истории Пылаева: «Правильнее всего этих сионистских бандитов был бы уничтожить на месте преступления». Это было сказано в аудитории во время лекции и встречено дружными аплодисментами студентов. Уже гораздо позже мне рассказали, что Кузнецов был обменен на советского разведчика, выехал на Запад и там продолжил свою подрывную деятельность против России сначала на радиостанции «Свобода», а затем в Израиле как главный редактор самой крупной в этой стране русскоязычной газеты, финансировавшейся из фондов спецслужб.
Большой ропот в России вызвала еще одна политическая акция Запада против нашей страны, осуществленная примерно в то же время, – вручение Нобелевской премии А. Солженицыну. Эта премия только по названию была шведской и имела отношение к Нобелю. На самом деле, начиная с 50-х годов, Нобелевский фонд находился под полным финансовым контролем США. Дело в том, рассказывал мой учитель Миндаров, что А. Нобель оставил на выдачу премию по современным ценам не более 100 млн. долларов. В конце 40-х годов Нобелевский фонд иссяк, и чтобы продолжить выдачу премий, Нобелевский комитет вступил в сговор с президентом США масоном Трумэном, который за право влияния американского правительства на выдвижение нобелевских лауреатов предложил вложить остатки нобелевских денег в американские ценные бумаги и освободил от налогов все операции с ними на территории США. Так нобелевский комитет с 1953 года стал орудием влияния американского правительства. С этого года Нобелевский фонд стал полностью зависим от Америки, представители которой сумели добиться того, что преобладающей частью нобелевских лауреатов были либо граждане США, либо лица, угодные американскому правительству. В 1970 Америка добилась, чтобы Нобелевская премия была присуждена Солженицыну, решение это было чисто политическим, ибо Солженицын как писатель себя еще не проявил. Навязчивая пиар-кампания по зарубежным радиоголосам одновременно восхваляла «великого писателя» Солженицына и одновременно требовала отмены приговора еврейским бандитам Кузнецову и Дымшицу. Не вызывало сомнения, что все эти акции дирижировались из одного центра.
В 1972 году я закончил институт. Тетя Марина хотела, чтобы я пошел работать инструктором в Московский городской комитет ВЛКСМ, служивший «кузницей руководящих кадров». В горкоме ВЛКСМ у тети были хорошие связи. Ради интереса и из-за уважения к тете я сходил в горком, находившийся в Колпачном переулке. Зав. отделом представил меня человеку, у которого я должен был начать работать в комсомоле. Общение с ним вызвало во мне глубокое уныние. Я понял, что никогда не смогу сработаться с такими людьми. Вернувшись, я позвонил тете, поблагодарил ее за хлопоты и твердо отказался от «заманчивого места». Подходящую работу я нашел с помощью Миндарова. Через его жену Евгению Михайловну меня распределили на должность экономиста в отдел капиталистических стран Управления зарубежной статистики ЦСУ СССР.
Глава 7
ЦСУ СССР. – Фабрика фальсификаций. – Подготовка документов для политического руководства. – Сионистская партия. – Два мира: русские и сионисты. – Моя научная работа. – Защита диссертации. – Начало подпольных исследований. – Россия во времени и пространстве. – Знакомство с помощником Берии. – Его откровенные рассказы и трагическая гибель
Центральное статистическое управление СССР, куда я пришел на работу в сентябре 1972 года, занималось сбором и обработкой экономической информации по всем отраслям народного хозяйства. Сведения, которые отражали положительные сдвиги в развитии страны, ежегодно публиковались в сборнике «Народное хозяйство СССР». Иначе было со сведениями о неблагополучных тенденциях в обществе и экономике. Они, как правило, засекречивались или, если это было невозможно, фальсифицировались. Последнее особенно касалось показателей роста валового национального продукта, национального дохода, зарплаты и реальных доходов населения. В составе ЦСУ существовало специальное управление межотраслевого баланса, возглавляемое М. Р. Эйдельманом, которое непосредственно отвечало за проведение этих фальсификаций. ЦСУ выпускало три типа статистических сборников – открытые (для всего народа – с полным набором умолчаний и фальсификаций), для служебного пользования (тираж около 1000 экземпляров – с меньшим набором умолчаний и фальсификаций, с некоторыми международными сопоставлениями), секретные (20–30 экземпляров, для высшего политического руководства, почти без умолчания и фальсификации, читать его запрещалось даже работникам ЦСУ). Такая трехэтажная статистика наводила на печальные размышления – в стране неблагополучно, правду об этом могут знать только три десятка человек. Охранять информацию в ЦСУ был призван спецотдел, состоявший из кагэбэшников, имевших стукачей по всей организации.
Моя работа в Отделе капиталистических стран сводилась к изучению иностранных экономических и статистических сборников и журналов, сбору информации и приведению ее в сопоставимый с советскими данными вид. Я отвечал за сбор информации по труду, заработной плате и доходам в капиталистических странах. Подготовленные мной данные шли в сборник
международных сопоставлений СССР с другими странам мира. Собранные мною сведения по зарплате и доходам, если они сравнивались с данными по СССР, я был обязан представлять в Управление межотраслевого баланса, где мои сведения пересчитывались (а точнее «корректировались») с помощью фальсифицированных индексов и коэффициентов, чтобы придать данным по капиталистическим странам менее благополучный вид. Самое интересное, что эти фальсификации по показателям зарплаты и доходов применялись и в том случае, если данные шли в секретные сборники для высшего руководства страны. Удивленный этим фактом, я как-то раз спросил у начальника нашего отдела Льва Марковича Цирлина: «Для чего это делается, ведь наверху следует знать правду?» На что он мне довольно цинично ответил: «Они сами так хотят. Они искренно верят, что советские люди живут не хуже, чем американские. Они недовольны, когда их лишают иллюзий». Цирлин был по-настоящему интересной личностью, в немецком рейхе ему непременно бы дали «звание» «ценный еврей». Во время войны Цирлин возглавлял статистическое ведомство оккупированной Германии, а после войны подготовил целую школу таких же, как он, циничных статистиков-профессионалов. Он не был стяжателем, жил достаточно скромно среди старых статистических сборников, которые знал досконально. Цирлину, конечно, докладывали о моем критическом взгляде на «еврейское избранничество», и тем не менее ко мне он относился с симпатией. Рассказывал о встречах с Берией, маршалом Жуковым, Косыгиным (о двух последних очень положительно). Однажды я подготавливал данные для секретной записки в Политбюро по труду и зарплате в капиталистических странах. Собрал материал страниц на 30. Увидев мой труд, Цирлин сказал: «Сократи до 4 страниц! Большие и обстоятельные доклады они не любят, предпочитают маленькие записки». Слово «они» Цирлин произносил с особой интонацией, разумея, конечно, членов Политбюро. Помню также, как в одну из записок, которая шла в Политбюро, я должен был вставить две своих цифры, но, прочитав ее, счел халтурой, о чем откровенно сказал Цирлину. «А! – с ленивой досадой заявил Цирлин, – они все примут!»
В ЦСУ я впервые столкнулся с мощной и влиятельной, даже не еврейской, а настоящей сионистской «партией», от которой зависела вся внутренняя жизнь нашего учреждения. Большую часть самых заметных должностей занимали евреи. «Сионистская партия» была структурирована в партийную организацию КПСС. Формальным лидером «сионистской партии» был Лев Маркович (Лейба Мордкович) Володарский, родной брат известного еврейского большевика. Володарский занимал пост первого заместителя начальника ЦСУ СССР В. Старовского, но из-за болезней начальника фактически исполнял его обязанности. Негласным лидером «сионистской партии» была зав. библиотекой Ниса Александровна Елисаветская, дочь старого еврейского большевика, чекиста. Она люто ненавидела всякое проявление русского чувства, что даже проявлялось в подборе фондов библиотеки. В ней невозможно было найти классические сочинения русских статистиков, зато в огромном количестве присутствовала западная литература. Крупный русский статистик профессор Введенский заметил эту особенность библиотеки ЦСУ и после своей смерти завещал в ее фонды свою личную библиотеку в несколько тысяч томов, где исчерпывающим образом были представлены русские статистики. Елисаветская и Володарский приказали уничтожить подаренную библиотеку Введенского и пустили ее под нож специальной машины. Несколько сотрудников (в том числе и я) сумели вытащить отдельные тома этой библиотеки из контейнера машины. Это – редчайшие сочинения первой половины XIX века. Этот величайший акт варварства по отношению к русской культуре осуществлялся не в 1918 году, а в 1974-м – на глазах у сотен сотрудников ЦСУ.
«Сионистская партия» в ЦСУ носила воинственный характер. Многие ее члены не стеснялись открыто поддерживать сионистских бандитов, уже упомянутых мною в предыдущей главе Кузнецова и Дымшица, и почти открыто пропагандировали русофобию.
Как признавался позднее один из деятелей сионизма: «Ненависть скапливалась в наших душах – ненависть к власти… Люди (сионисты. – О. П.) ненавидели – и ненависть укрепляла их силы»[12 - Маркиш Э. Столь долгое возвращение. Тель-Авив, 1989. С. 343.]. Ненависть к русским была так сильна, что «сионистская партия» в ЦСУ поддержала террористические акты армянских националистов, приехавших в Москву в 1973 году убивать русских людей и совершивших 29 убийств. Поимка бандитов и справедливое возмездие и вызвали недовольство местных евреев. Некоторые из них даже на открытых партийных собраниях поддерживали русофобскую пропаганду А. Д. Сахарова, отказывавшегося верить властям, что бандиты приехали убивать, по их мнению, они были «честными правозащитниками».
Кумирами «сионистской партии» в ЦСУ были А. Щаранский, А. Сахаров и А. Солженицын. Я сам не раз слышал в коридорах ЦСУ рассказанный кем-то из евреев анекдот: «Кто такой Брежнев? Это мелкий политический деятель эпохи Сахарова и Солженицына».
Местные евреи довольно часто обсуждали высказывания Щаранского, передаваемые по «Голосу Америки». Разоблаченный американский шпион, схваченный советскими спецслужбами с поличным при передаче информации ЦРУ, был объявлен образцом «благородного борца за гражданские права». Истинное же лицо этого «борца» проявилось на посту главы расистской организации «Сионистский форум», объединившей бывших советских евреев-сионистов. За своего в то время евреи считали и писателя Солженицына. На моих глазах рождался миф о Солженицыне. «Один день Ивана Денисовича» и «Матренин двор» я прочитал до поступления в институт. Тогда Солженицын стал для меня одним из любимых писателей. Однако постоянное упоминание его имени рядом с кумиром антирусского движения Сахаровым заставило меня во многом пересмотреть отношение к нему. Я неуклонно шел к христианскому мировоззрению, а Сахаров и Солженицын так же неуклонно от него отходили в безбожный либерализм. «Запад руководит евреями и масонами, – неоднократно подчеркивал мой учитель Миндаров, – поддерживает любого, кто стремится к окончательному разрушению России». Меня сильно раздражала громкая и болтливая реклама личности Солженицына на зарубежных радиоголосах, которая, как и в случае с Чехословакией, финансировалась из фондов зарубежных спецслужб, и прежде всего ЦРУ. Массовые публикации во многих странах переводов его произведений, огромные гонорары, являвшиеся, по сути дела, формой подкупа, естественно, вызвали неразрешимый конфликт не только с официальными органами, но и с патриотической частью русской общественности, которая, как и я, вполне искренне рассматривала Солженицына как пособника вожаков антирусского движения. Высылка Солженицына в 1974 году стала актом государственной слабости и своего рода победой западной иудейско-масонской идеологической системы. С юридической точки зрения, многие произведения Солженицына в самом деле нарушали законы СССР и носили явно антисоветский и антирусский характер. Однако не вполне уверенное в своих силах политическое руководство СССР побоялось проведения гласного суда над Солженицыным. Я, как и другие
патриоты, презирал за эту слабость Брежнева и Андропова.
Идеализируя «западную демократию» и ее «духовные ценности», Солженицын и ему подобные деятели сыграли роковую роль в развитии тех процессов, которые в конечном счете обернулись крушением государства. Образ Солженицына, созданные с помощью западных спецслужб и средств массовой информации, стал одним из дополнительных факторов уверенности западных режимов в борьбе против России. Во многих публичных выступлениях за рубежом Солженицын призывал усилить напор на нашу страну, изолировать ее, не идти ей на «уступки». Писатель полагал, что западные страны имеют какое-то право вмешиваться во внутренние дела России, ибо, по его мнению, «советский народ брошен на произвол судьбы», а значит, ему необходим западные опекуны, вмешивающиеся в нашу жизнь. «Вмешивайтесь, – призывал Солженицын, – вмешивайтесь снова и снова настолько, насколько можете». Справедливости ради следует отметить, что впоследствии Солженицын в отличие от Сахарова не захотел играть неблаговидную антирусскую роль, которая отводилась ему правительством США. Критика Солженицыным западной системы и «Письмо к вождям» в СССР, в которых писатель отходил от принятых в США планов и методов холодной войны против России, вызвали недовольство американских властей и одобрение русских патриотов.
Наряду с сильной «сионистской партией» в ЦСУ СССР существовала и «русская партия». Однако в отличие от сионистской она находилась как бы в подполье. Ее «члены» опасались не только еврейских козней, но и трусливой и двуличной политики официальной администрации ЦСУ. Явно симпатизируя нам, официальные власти вместе с тем боялись, что их обвинят в поддержке великодержавного шовинизма, что по тем временам было страшнее открытой поддержки сионистов и Сахарова. Думаю, что реально сила «сионистской партии» в ЦСУ была гораздо меньше, чем мы предполагали. Уверен, что и наши оппоненты переоценивали силы «русской партии». Все это создавало напряженность в отношениях. Помню, поднимаясь вверх по пандусу, слышу довольно громкий разговор с обсуждением «героического поведения Щаранского». Все участники разговора евреи, верховодят Гурвич и Гриша Остапкович (будущий помощник начальника ЦСУ Володарского). Так увлеклись, что меня не видят. Нарочно кашлянул. Слышу, уже шепотом: «Тихо! Это не наш человек!» Прохожу, улыбаюсь, «заговорщики» застыли как соляные столбы.
Русские и сионисты жили как бы в разных мирах. Мы, русские, жили своей жизнью, читали свои книги, ходили на свои концерты, вечера, в музеи, путешествовали по русским достопамятным местам. С нами была историческая Россия, разгромленная, но еще духовно живая.
Сионисты существовали в другом мире и в другом измерении, созданном еврейскими большевиками, ненавидевшими все, что мы любим, все русское и особенно православное. Они читали Кафку, Мандельштама, восхищались Троцким, гонялись за билетами на концерты зарубежных эстрадных див, пели песни Галича и Окуджавы.
Помню, мы, русские, в то время читали стихотворение Я. Смелякова «Жидовка», опубликованное в сборнике «День поэзии». Смеляков один из первых советских поэтов поднял тему ответственности еврейских большевиков перед русским народом. В небольшом стихотворении он отразил одно из воплощений антихриста, способного только убивать, но не создавать. Мы читали и восхищались мужеством Смелякова, а местные сионисты тем временем, как я узнал позднее, ездили по московским магазинам и скупали этот сборник, чтобы сжечь. Деньги на это варварство они получали из синагоги, с которой был тесно связан уже упомянутый мной Остапкович.
Мы, русские, возмущались преступлениями, творимыми на земле фашистским режимом Израиля, а цесеусовские сионисты открыто радовались бандитским операциям так называемой армии Израиля против беззащитного арабского населения. Оправдывали они и массовые убийства беззащитных женщин и детей. С животным высокомерием они заявляли, что все арабы должны быть «вышвырнуты» с территории Великого Израиля. В году 1974–1975 я впервые просмотрел фильм «Тайное и явное», где о сионистских преступлениях говорилось открыто, приводились документальные свидетельства чудовищных зверств фашистского режима Израиля. Помню, сидевший рядом со мной товарищ, обычно очень сдержанный и замкнутый, эмоционально резюмировал: «За такие преступления нужно отвечать на Нюрнбергском процессе».
Гораздо позднее я познакомился с создателями фильма режиссером Б. Карповым и писателем Д. Жуковым (впоследствии он дал мне рекомендацию на вступление в Союз писателей). От них я узнал, что фильм создавался по специальному решению ЦК КПСС, но был запрещен Андроповым, руками верного пса сионизма генерала КГБ Ф. Бобкова. Талантливый и честный фильм не понравился евреям из ЦК, его сразу же запретили, а все копии уничтожили. Однако Карпову удалось вынести из спецпомещения, в котором монтировался фильм, его сокращенный вариант. С него было сделано несколько копий, которые в середине 70-х годов тайно демонстрировались на квартирах некоторых высокопоставленных лиц российского руководства. У сына одного из таких деятелей мы и увидели этот фильм. Были очень удивлены. За что его запретили? О преступлениях, которые совершали сионисты, надо было бить в набат! Из этого факта мне стало ясно, в чью сторону склонялась влиятельная часть руководства СССР, запретившая этот правдивый фильм.
Главным для меня в ЦСУ СССР с самого начала было продолжение учебы. Моя работа (она меня увлекла) стала для меня также и учебой. Я старался больше общаться с хорошими профессионалами, не стеснялся задавать вопросы, проштудировал десятки книг по экономике и статистике. Работа в ЦСУ давала большие возможности для сбора материалов по малоизученным экономическим и социальным вопросам. Как-то, занимаясь подготовкой записки о занятости в органах управления СССР и США, я с удивлением отметил, насколько слабо изучен этот вопрос и насколько искаженную и неверную картину о занятости в государственном управлении США получает наше руководство. Мой предшественник относил к занятым в управлении США весь государственный сектор (включая врачей, учителей), а не только государственных чиновников, как это следовало бы делать по методологии СССР. Доложив руководству, я получил разрешение исследовать этот вопрос. В этом меня поддержал член-корреспондент АН СССР Т. В. Рябушкин, согласившийся стать научным руководителем моей кандидатской диссертации.
Работа над диссертацией была очень интересна, я не только исследовал множество экономических источников, но и посетил ряд советских министерств и ведомств, где беседовал с некоторыми зам. министров и начальниками отделов кадров министерств. Все они нехотя шли на сотрудничество со мной и не очень-то раскрывали секреты своей кадровой политики. Тем не менее на запрос начальника ЦСУ СССР они были обязаны, хотя и формально, но что-то отвечать. Создавалась интересная картина, которая много мне дала для понимания советских министерств и ведомств, каждое из которых, по своей сути, было государством в государстве, поражая своим дремучим бюрократизмом. Однако на последнем этапе моих исследований мне запретили делать
подробные сопоставления занятости по отдельным министерствам и ведомствам СССР и США (заявив, что данные по СССР секретны, и предложили ограничиться только изучением данных по США). Двухлетнее исследование материалов государственного бюджета и министерств и ведомств США позволили мне понять, насколько громоздкой, неуклюжей и инерционной является система управления США и как реально недалеко она ушла от считавшейся ужасной бюрократической машины СССР. На стадии обсуждения моей диссертации в отделе «сионистская партия» собрала все силы, чтобы не допустить мою работу к защите. Однако последовательная поддержка видных русских ученых, прежде всего Рябушкина и К. В. Решетинского, позволила мне успешно защититься (без единого черного шара).
Кандидатская диссертация была не единственной моей научной работой, которой я занимался в стенах ЦСУ. Была и другая, более значительная – подпольная, начатая в конце первого года работы. Первый этап осуществления моей еще юношеской идеи – создание истории Отечества «Россия во времени и пространстве». Пользуясь редкими возможностями ЦСУ СССР, я стал собирать статистические материалы о движении населения России с начала XIX века до нашего времени. В моем распоряжении были закрытые статистические сборники и консультации ведущих статистиков. Сначала я произвел подсчеты общей численности населения, его естественный прирост и естественную убыль, а затем предпринял подсчет числа человеческих потерь, понесенных страной в результате социально-экономических экспериментов еврейских большевиков последних шестидесяти лет. Год за годом, начиная с 1917 до середины 70-х годов, я исчислил прирост и естественную убыль населения, исход из нормальных условий развития. Получились внушительные ряды цифр, итоги которых упрямо и намного не сходились с публикуемыми в отдельные годы официальными данными численности и естественного прироста населения страны. Суммированное по всем годам расхождение и составляло общую сумму человеческих потерь.
По моему подсчету, общее число лиц, умерших не своей смертью от массовых репрессий, голода, эпидемий, войн, составило за 1918–1955 годы более 87 миллионов человек. Из них я вычел число лиц, умерших от голода, эпидемий и в результате военных действий. Оставшиеся 48 миллионов человек, выходит, погибли в результате репрессий в местах заключения и ссылка. Причем сегодня уже понятно, что погибла не просто часть населения, а лучшая его часть – самые активные и трудолюбивые представители коренного крестьянства, а также потомственная интеллигенция – главные носители накапливаемой веками материальной и духовной культуры страны.
Подробнее, как я определил людские потери среди крестьянства в довоенный период. По официальным источникам известно, что численность сельского населения страны в 1917 году равнялась 118 миллионам человек, а в 1939 году составила 114 миллионов. Но за период с 1917 по 1939 год в деревне родилось еще 94 миллиона человек, то есть к 118 миллионам, жившим в 1917 году, я добавил эти 94 миллиона человек. А из полученного итога вычел число умерших по естественным причинам (50 миллионов) и количество уехавших в город (20 миллионов). Так вот после этих вычетов и получается гигантская цифра – 28 миллионов человек, умерших не своей смертью. Это и есть людские потери крестьянства в годы Гражданской войны, насаждения колхозов и раскулачивания, погибших в ссылках и лагерях, при подавлении восстаний, в пересыльных пунктах, умерших от голода и эпидемий.
Итак, за 1918–1955 годы не своей смертью умерло около 87 миллионов человек (в 12 раз больше, чем в дореволюционной России за такой же период времени), или каждый пятый человек, когда-либо живший в нашей стране после революции. Для сравнения скажем, что за 1861–1917 годы удельный вес лиц, умерших не своей смертью, был менее двух процентов, а во Франции, Италии, Великобритании, США в 1928—1960-е годы – менее одного процента.
Однако кроме умерших не своей смертью в убыль страны пошло 5 миллионов жителей, покинувших Россию после 1917 года. Но и это еще не полная сумма человеческих потерь. Ведь насильно выведенные из жизни люди могли иметь детей и внуков и продолжать человеческий род. Самые заниженные подсчеты подсказывают, что «недобор» рождений и «эхо» недобора рождений составит 64 миллиона человек.
А всего, если сплюсовать число лиц, умерших не своей смертью, покинувших родину, а также число детей, которые могли бы родится у этих людей, то общий людской ущерб страны составит 156 миллионов человек (нынешняя численность населения Англии, Франции, ФРГ, вместе взятых). Таким образом, при ином стечении исторических событий в нашей стране к середине 70-х годов могло бы жить не 290 миллионов человек, как это было фактически, а не менее 400–430 миллионов человек.
Летом 1977 года я несколько раз приходил на Волхонку в дом Института экономики напротив того места, где раньше стоял храм Христа Спасителя, консультировался с видным демографом Борисом Цезаревичем Урланисом. Надо отметить, что он не очень-то удивился моим расчетам, а при расставании уронил: «Кому это сейчас нужно? Спрячьте подальше и никому не показывайте, в нашем веке они не пригодятся».
Тяга к знаниям, которая прошла через всю мою жизнь, заставляла меня, несмотря на всю мою загруженность работой и учебой, постоянно посещать серии лекций на определенные темы в Центральном лектории, Третьяковской галерее, Музее древнерусского искусства Андрея Рублева, Музыкальном музее Глинки. Прямо с работы вместе с женой мы шли на эти лекции, возвращались домой поздно, усталые, но счастливые. На этих лекциях я впервые познакомился с выдающимися русскими учеными академиками Д. С. Лихачевым, Б. А. Рыбаковым, Ф. Угловым, Петряновым-Соколовым, искусствоведами В. Г. Брюсовой и С. Ямщиковым и рядом других ученых, писателей, поэтов, музыкантов.
Бывал я и на лекциях евреев, хотелось самому все увидеть и сравнить. Безусловно, среди них встречались классные специалисты, но были и такие, которые как будто специально провоцировали русских людей к протесту. Например, в ноябре 1975 года была лекция некоего доктора философии Крывелева «Об историчности Христа». В начале ее докладчик сообщил, что с 5 лет учился в хедере (еврейской школе) и уж тогда узнал (от раввина), что Христос это миф. Все лекции Крывелева состояли из кощунственных выпадов против Христа. В аудитории (не менее 500 человек) начался шум. Вдруг в середине зала встал человек в черном костюме с белой рубашкой и громко сказал: «Кто вам дал право кощунствовать над православием? Дайте мне несколько минут, и я докажу, что Бог есть». Несмотря на поддержку присутствующих, выступить православному не дали. Хотя лекция и не закончилась, выключили свет и стали показывать не менее кощунственный фильм. В зале начался свист. Показ прекратили, посетителей стали выгонять из зала. Но и в фойе люди не расходились, начались стихийные выступления. В центре был православный. «Меня удивляет, – говорил он, – что у нас так плохо относятся к Богу и не верят в него. Если бы все верили в Бога, то через несколько лет без армии, тюрем и милиции мы бы построили коммунизм». Договорить «православному коммунисту» до конца не дали. Вызванный администрацией лектория наряд милиции
схватил его за обе руки и увез в отделение. Оставшийся милиционер попросил всех покинуть помещение. Люди понуро разошлись. Долго не мог успокоиться только лектор, требовавший наказать православного за «хулиганство».
В 1974 меня избрали председателем Совета молодых специалистов и ученых центрального аппарата ЦСУ СССР. Результатом деятельности нашего Совета стали два научных семинара. Помню, ходил уговаривать русских ребят; евреи на это мероприятие, в котором участвовали и представители руководства, шли охотно. Через представителей «русской партии» мне удалось достать для личного пользования и спрятать дома большое количество закрытых статистических сборников, ставших хорошим подспорьем в моих дальнейших исследованиях. Нашелся помощник даже в Первом отделе, который списывал некоторые сборники (он их не уничтожал, а отдавал мне).
Продолжая собирать личную библиотеку, я кроме исторической, философской и художественной, стал собирать экономическую литературу. Особенно экономическую классику, в чем особенно преуспел. С большим пристрастием я искал справочники и словари, подбирал по отдельным томам старые русские энциклопедии, книги о путешествиях по России, описания памятников и исторических мест. В 1976 приобрел отпечатанные на множительной машине «Протоколы сионских мудрецов» Парижского издания.
В начале 1973 жена Миндарова Евгения Михайловна познакомила меня в столовой ЦСУ СССР с человеком крайне истощенного вида, бледным, с впалыми щеками. Мы обедали за одним столом, и меня сразу поразило то, как этот человек ел. Медленно поднося к своему рту ложку, он делал осторожный глоток, как бы смакуя каждую крошку еды. Во время обеда он не разговаривал, а был полностью поглощен процессом принятия пищи. Зато после завершения трапезы становился благодушным и разговорчивым. Это был в свое время очень влиятельный и информированный человек, бывший начальник секретариата Л. П. Берии полковник КГБ Б. А. Людвигов. Было ему тогда уже 66 лет. Близкий Берии человек, Людвигов даже своего сына назвал его именем. За свою близость к Берии Людвигов отсидел 10 лет во Владимирской тюрьме и только после отставки Хрущева был выпущен по состоянию здоровья (но не реабилитирован) стараниями Микояна, на племяннице которого был женат. Начальник ЦСУ Старовский в свое время, как рассказывали, «бегал в секретариат Берии сливать информацию», а после освобождения Людвигова устроил его к себе на работу. Многие в ЦСУ от Людвигова шарахались, а мне он был очень интересен. В течение двух лет почти каждую неделю я приходил к нему в узкий коридорчик перед комнатой, где он работал. Там стояли несколько затрепанных кресел, и если в коридоре никого не было, до окончания обеденного перерыва беседовал с ним. Откровенничать со мной он стал не сразу, но потом его как будто прорвало. Совершенно сломленный человек, он мучительно цеплялся за жизнь и рассказывал мне много нового для меня, в этих рассказах как бы заново переживая события прошлых лет, хотя о многом явно умалчивал, что особенно касалось деятелей, находившихся в то время у власти.
Своего шефа, Берию, он, чувствовалось, по-прежнему уважал, считал его жертвой борьбы за власть. Рассказывал, что в репрессиях было замешано все политическое руководство страны. Работая по поручению Берии в секретных архивах, Людвигов утверждал, что сам видел множество документов, расстрельных списков, подписанных, кроме Берии и Сталина, Молотовым, Хрущевым, Маленковым, Ворошиловым и Кагановичем и др. «На Берии, – утверждал Людвигов, – не больше крови, чем на других членах Политбюро. Все самые крупные репрессии согласовывались и обсуждались в Политбюро. Сам Берия единоличных решений не принимал. После смерти Сталина общую вину за репрессии большая часть членов Политбюро решила переложить на мертвого вождя и Берию, а Хрущев решил воспользоваться этим, чтобы ликвидировать политических конкурентов».
По мнению Людвигова, в сталинском Политбюро только Сталин и Жданов были по-настоящему идейными людьми и искренне думали о социализме. Остальные были политическими карьеристами, особенно Хрущев и Маленков. Не отличался идейностью и Берия, посвящавший почти все свободное время любовным похождениям. «Никакого заговора Берии с целью захвата власти не было, – утверждал Людвигов, – на тот день, когда Берия по обвинительному заключению собирался совершать политический переворот, у него было намечено любовное свидание, о котором он (Людвигов – О. П.) знал».
Особенно много вопросов я задавал Людвигову о планах сионистских кругов устроить в русском Крыму еврейскую республику. По сведениям Людвигова, история этого проекта уходит в начало 20-х годов, когда в Крыму действовали руководимые евреями АРА (Американские организации помощи) и сионистская организация помощи евреям «Джойнт». Руководители этих организаций начали вести секретные переговоры с Троцким, Зиновьевым, Каменевым о передаче Крыма еврейским переселенцам из Украины, Белоруссии и РСФСР в обмен на крупную финансовую помощь. По сведениям Людвигова, создание крымской республики одобрял и Ленин. На одном из еврейских конгрессов 20-х годов в поддержку еврейской республики в Крыму выступили богатейшие евреи Америки, в том числе Варбурги, Леманы, Куны и Л. Маршалл. Еврейских большевиков в переговорах с сионистами представлял Смидович. Было выработано секретное соглашение между «Джойнт» и советским правительством. Последнее гарантировало заселение Крыма евреями, а «Джойнт» принимал на себя крупные финансовые обязательства. Процесс захвата Крыма евреями начался в конце 20 – начале 30-х годов, но натолкнулся на сопротивление крымского населения. Чтобы подавить сопротивление, еврейские чекисты организовали в Крыму репрессии в отношении недовольных. Были расстреляны тысячи человек. Укрепление власти Сталина, не разделявшего планы заселения Крыма евреями, привело к приостановке проекта. Тем не менее «Джойнт» и другие сионистские организации настаивали на выполнении обязательств советского правительства. Самое крупное давление на советское правительство они стали оказывать перед окончанием войны в 1944 году, обещая финансовую помощь. Но в этот раз никто из членов советского правительства открыто поддерживать сионистов не решился. Проводником сионистских интересов выступил так называемый «Еврейский антифашистский комитет» (ЕАК) во главе с сионистом Михоэлсом и большое количество деятелей еврейской культуры. Они сумели найти пути и к членам правительства – Молотову (женатому на еврейке), Кагановичу, Берии.
Сталин сразу же понял характер связи между международными сионистскими организациями и советскими евреями, выступившими с сионистам в едином союзе. Сталина особенно возмутила и поддержка этого союза некоторыми членами правительства. Все это он воспринял как международный еврейский заговор, угрозу существования СССР. Тем более сионисты игнорировали тот факт, что на территории Крыма уже жило большое количество русского населения. Чашу терпения Сталина переполнило то, что члены ЕАК стали делить высшие посты в будущей еврейской республике. Михоэлс и другие кандидаты в министры будущей еврейской республики были ликвидированы.
Расследование показало, насколько глубоко среди советских евреев получила распространение идея еврейского государства в ущерб интересам других народов СССР. Возникновение дел ЕАК, «космополитов», «дело врачей», мегрельского дела и дела МГБ (это дело, по мнению Людвигова, было организовано против Берии) было связано с одним и тем же «международным еврейским заговором» в Крыму. Глубокие инфильтрации сионистских идей среди советских евреев заставили Сталина задуматься, а не переселить ли евреев подальше от центров советской государственности в Биробиджан. Были отстранены от власти все члены правительства, поддерживавшие крымский проект.
Людвигов не исключал, что сам Берия был евреем, и соглашался со мной, что еврейское влияние на советское правительство было очень велико. Буквально через день после смерти Сталина все дела, относящиеся к «международному еврейскому заговору», были закрыты, а обвиняемые сразу же отпущены, хотя некоторые из них были по-настоящему связаны с незаконной деятельностью «Джойнт» на территории СССР и их деятельность представляла угрозу национальной безопасности.
Незадолго до ареста Берии, в присутствии Людвигова, заявил, что Курильские острова надо отдать Японии, Карельский перешеек – Финляндии, Кенигсберг – Германии. Одновременно предлагал ликвидировать и ГДР. В последние годы жизни Сталин, по мнению Людвигова, стал рассматривать евреев как подпольную организацию. В деятельности евреев его особенно возмущал «институт еврейских жен». Ему стали известны сведения, полученные на допросе от одной старой еврейки, об учении раввинов «для спасения народа». Согласно этому учению для укрепления иудейского влияния и размножения «малочисленного еврейского народа» еврейским женщинам не зазорно становиться женами наиболее перспективных мужчин других национальностей. Ребенок, рожденный от еврейки, будь его отцом кто угодно, – всегда еврей». «Ибо еврейская кровь сильнее всех». Ребенок, родившийся от еврейки, потерян для нации отца и на мистическом и на земном уровне. Почти все крупные русские большевики имели еврейских жен (Молотов, Ворошилов, Хрущев, Ежов, Абакумов и мн. др.), которые были при них чем-то вроде иудейских комиссаров. Людвигов рассказывал об известном ему случае женитьбы наркома НКВД Ежова на еврейке, связанной с сионистскими кругами. Сталин, узнав об этом, воспылал к Ежову сначала недоверием, а потом ненавистью. Рассказывая мне об институте еврейских жен, Людвигов посмеялся и надо мной, сказав: «Олег, вы тоже чуть не стали жертвой этого института». На мой удивленный взгляд он пояснил: «В комнате, когда вы пришли в первый раз, вокруг вас вертелась и терлась симпатичная девушка-еврейка, родственница зав. библиотекой Елисаветской! Я думаю, они вас сочли перспективным и попытались через вас совершить «спасение народа». Позднее я обдумал все сказанное им, возможно, он был прав; как старый чекист, он смотрел в корень. Действительно, какое-то время после прихода в ЦСУ я испытывал на себе назойливое внимание этой особы, она куда-то меня приглашала и в буквальном смысле «терлась». Она была очень миловидной, но совсем не интересовала меня, так как тогда я был уже влюблен в свою будущую жену. Одним словом, я решительно отшил девушку-еврейку. Сейчас я думаю, что, вероятно, с этого момента начались мои сложности во взаимоотношениях с «сионистской партией».
Из бесед с Людвиговым я пришел к пониманию характера большевистской, коммунистической власти. Слушая его откровения, я ловил себя на мысли, что «ведь это мафия», «мафия еврейская». Она строилась на иерархии силы, шантажа и запугивания. Ее бесчеловечность и жестокость ко всем «чужим» корнями уходит в талмудическое мировоззрение. Людвигов спокойно рассказывал, что самыми лучшими чекистами и разведчиками были евреи, без сожаления относившиеся к «человеческому материалу, среди которого им приходилось работать». Система «ликвидации» вошла в практику большевистской партии в 1905–1907 годы. Группы большевиков того времени составили костяк Чека. Для старых большевиков бессудные убийства русских людей, не разделявших их политические взгляды, были нормой. Все члены партии ходили вооруженные и еще в 20-е годы могли убить любого небольшевика под предлогом его контрреволюционности. Старые большевики любили вспоминать это время, при встречах за водкой нередко хвалились друг перед другом, сколько душ погубили, шлепнули, к стенке поставили. Каждый старый большевик был патентованным убийцей. Один из них рассказывал Людвигову, как в Гражданскую войну «просто так» расстрелял семью из 7 человек «буржуев», чтобы подготовить квартиру начальнику губернского Чека.
Людвигов не делал глобальных обобщений. Он рассказывал мне – благодарному слушателю – о том, что видел и слышал в жизни. А выводы и обобщения делал я сам. Столкнувшись с бездушием и несправедливостью большевистской системы, Людвигов не осуждал ее, принимая как должное, а если критиковал, то только отдельные частности. Некоторые его рассказы приводили меня в ужас, я иногда начинал бояться его откровенности. Все чаще он говорил, что обо всем напишет книгу, намекая на то, что расскажет не только о дохрущевских временах, но и раскроет то, что знает о сталинском периоде жизни нынешних властителей. Было в этих его обещаниях что-то болезненное, он все чаще и чаще повторялся. Я начинал терять интерес к нему. Да и сам он стал менее охотно встречаться со мной, возможно, я обидел его своими резкими обобщениями… Однажды, вернувшись из командировки, я не застал его в столовой, позвонил ему на рабочее место. Подошел незнакомый мужчина и на мой вопрос позвать Людвигова ответил:
– Он умер.
– Что с ним случилось?
– Не знаю… – И повесил трубку.
Позвонил Евгении Михайловне. Предупреждая мои вопросы, она сказала: «Надо встретиться», – и тоже повесила трубку.
При встрече Евгения Михайловна рассказала мне, что Людвигов погиб страшной смертью. Последние дни он был очень неуравновешен. Куда-то постоянно уезжал и однажды вечером не вернулся. Его труп, разрезанный электричкой, нашли на одной из дальних загородных станций. Обстоятельства его гибели остались неизвестны, так же как и судьба его воспоминаний. На следующий день в его рабочую комнату в ЦСУ пришли сотрудники КГБ, осмотрели его стол и шкаф. Так закончил свою жизнь один из самых информированных людей, с которыми мне приходилось когда-либо встречаться.
Поездка по Прибалтике. – Латвия, Литва, Эстония. – Симпатия к этим местам. – Столкновение с провинциализмом и русофобией. – Встреча со своей будущей женой
Еще со школьных лет я полюбил отдыхать в Прибалтике. Нетеплое Балтийское море манило меня больше, чем Черное. Мне очень нравилось купаться в прохладной воде в неспокойную погоду, подныривая под высокие волны. Первое знакомство с Прибалтикой произошло на Рижском взморье в местечке Дубалты. В памяти остались ночные прогулки по пляжу, почему-то теплое море, масса комаров, назойливость которых я почти не замечал за поцелуями с девушкой Викой, работавшей на местном радиозаводе. Запах загорелой кожи и незнакомой, не московской косметики вызывали у меня чувство чего-то нового, необычного и я жадно наслаждался
этим новыми ощущением. «Рига – маленький Париж», – на полном серьезе лепетала Вика, а мне это было очень смешно. Но чтобы не огорчать ее наивную убежденность, я тоже улыбался и кивал головой. Одна из таких прогулок окончилась для нас печально. Однажды в шутку мы начали кидаться сосновыми шишками в сторожа какого-то магазина. Проезжающий наряд милиции забрал нас в отделение, где меня ощутимо отделали резиновыми палками, а Вике «прочитали лекцию», что ей, латышке, нехорошо гулять по ночам с русскими парнями. Выйдя из милиции, Вика рассказала мне, что многие «латышские стрелки» (ее слова) плохо относятся к русским. Сама она латышка только по отцу, а мама русская, и ей не по душе латышский национализм.
Для меня этот случай стал первым примером немотивированной национальной распри некоторой части прибалтийских народностей (уверен, что далеко не всех) в отношении русских. После Риги я отдыхал два раза в Друскининкае, два раза в Лиепае, ездил в Эстонию. Мне нравилась Прибалтика, с симпатией я относился к ее жителям, никогда не чувствовал к ним предубеждения. Но неоднократно ощущал на себе неприязнь со стороны некоторых официальных лиц, милиции и интеллигенции. Считая себя патриотами своих мест, прибалтам не нравилось, когда патриотические чувства к своей Родине проявляли русские люди. Один из литовцев, библиотекарь из пансионата в Друскининкае, где я жил, назвал меня «имперским шовинистом» только за подбор книг, которые я брал для прочтения (биографии Суворова и Петра I, воспоминания маршала Конева и т. п.). Тот же самый библиотекарь буквально расстилался перед иностранцами, лебезил, уговаривал их продать какие-то ношеные вещи. В его поступках чувствовался глубокий провинциализм, русофобия и какой-то комплекс неполноценности в обожании иностранцев. Поражала также легкость и деловитость, с которой местные девушки предлагали себя иностранцам. Среди местных парней многие занимались спекуляцией импортными товарами. Конец 60—70-е годы были тем временем, когда западные спецслужбы для усиления своего влияния использовали «неполитические методы проникновения». Они создавали в этих советских республиках, а также в Грузии, Азербайджане, Армении сеть подпольного бизнеса и спекуляции, финансируемую из секретных фондов. Создавался слой людей, не занимавшихся политикой, не выполнявших никаких разведывательных заданий, но по своему духу являвшихся агентами влияния Запада, способными со временем выполнять и политические задачи.
Дух русофобии и национальной неблагодарности в отношении русских, пронизывающий значительную часть прибалтийских народностей, у меня, как и у других русских, вызывал глубокое возмущение. Я знал, сколько крови было пролито русскими людьми на этих землях, чтобы спасти племена, жившие на них, от германского геноцида. Двигаясь на восток, немцы вырезали близкие латышам племена пруссов. Русские, жившие в IX–XII веках на прибалтийских землях, остановили германский геноцид, оказали большое влияние на населявшие ее языческие племена эстов, латгал, жемайтийцев, ятвягов и др., неся им духовное просвещение и культуру. В латгальские племена, например, христианство пришло из Руси (почти все слова христианского культа заимствованы из русского языка), а административные округа у латгалов назывались по-русски – погостами. В X–XII веках территории Прибалтики фактически входили в состав Русского государства. В 1030 Ярослав Мудрый основывает здесь город Юрьев, а земли, населенные племенем эстов, принадлежат Руси. Латгальские земли входят частично в Полоцкое княжество, а частично принадлежат Пскову. К Галицко-Волынскому княжеству относятся земли будущей Литвы.
Ослабление Русского государства в результате татаро-монгольского ига привело к тому, что многие прибалтийские территории оказались захваченными немецкими оккупантами, осуществлявшими геноцид местного населения. Одновременно в 1240 возникло Великое княжество Литовское, языческая знать которого по культуре и вере была ниже народа, управляемого ею. Это искусственное и нежизнеспособное государственное образование не имело даже собственного государственного языка и использовало русский язык. Впоследствии оно было поглощено Польшей. На несколько веков Прибалтика оказалась под немецкой и польской оккупацией. В XVI в. Россия начинает борьбу за возвращение прибалтийских земель. В XVIII в. все они полностью вернулись в состав Русского государства, став одной из самых процветающих частей Российской Империи. Во время Первой мировой войны германский генштаб разработал план отторжения Прибалтики от России и присоединения ее к Германии. Промежуточным этапом стало создание на прибалтийских землях марионеточных республик (Эстонии, Латвии и Литвы), возглавляемых германскими агентами и политическими авантюристами.
Эти марионеточные прозападные режимы просуществовали два десятилетия и без особого труда пали в 1940. Прибалтика вернулась в состав России, которая защитила ее в 1941—45 от гитлеровского режима, планировавшего полное выселение с этих земель всех живших здесь прибалтийских народностей и присоединение их земель к III рейху.
В начале 70-х годов в последнюю мою поездку в эти места меня поразили рассказы очевидцев о том, что в некоторых латышских хуторах молодежь чествовала как героев бывших местных эсэсовцев и солдат, воевавших в германской армии. Вначале все это казалось мне просто чудовищным, неправдоподобным, пока во время экскурсии в Ригу я сам не столкнулся с подобным кумиром латышских националистов. Было это пивном баре, куда я ненароком зашел. В углу зала, сдвинув несколько столов, сидели десятка полтора молодых людей в одинаковых темно-коричневых и темно-зеленых рубашках, а во главе их молодящийся старик, что-то с жаром им вещавший на латышском языке. Отвечая на мой немой вопрос «кто они?», сидевший рядом со мной мужчина сказал: «Это местные национал-демократы, главное их занятие спекуляция, а ближе к вечеру иногда собираются здесь, считают русских «оккупантами» и мечтают о «западной демократии». Самое интересное, что часть из этих национал-демократов были евреи.
Несмотря на неприятный осадок, который оставляли подобные встречи, мое отношение к Прибалтике не изменилось. Гуляя по морю, совершая экскурсии по городам и местечкам, осматривая музеи, я достаточно неплохо изучил этот край, научился почти безошибочно реагировать на антирусски настроенных типов, невозмутимо поворачиваясь к ним спиной.
В Прибалтике произошла одна из главных встреч в моей жизни. В июле 1972 года на курорте в Лиепае я познакомился с женщиной, которая через год стала моей женой, верным другом и помощником в моих делах. Ее звали Таня, она была из семьи морского офицера-патриота, после войны служившего в бывшем прусском порту Свинемюнде, мама ее даже в те непростые времена оставалась православной. Первые годы своей жизни Таня провела на Балтийском море, которое для нее, как и для меня, стало особенно близким. Бурный курортный роман перерос для нас в глубокое взаимное чувство. Она жила в Ленинграде, а я в Москве. Каждую неделю мы писали друг другу письма. Она приезжала ко мне, а я к ней. Разлука с расстоянием в 800 км в конце концов показалась нам невыносимой. В мае
1973 мы поженились.
Глава 9
Подведение первых научных итогов. – Понимание сути советской общественной системы. – Социализм как одна из форм развертывания сатанизма
Официальная и подпольна работа в ЦСУ СССР, общение с представителями министерств и ведомств, беседы с Миндаровым, Людвиговым и другими информированными людьми подвели меня к очень серьезным обобщениям, касающимся сути общества, в котором я жил, – так называемого социализма и его вождя Ленина.
Моя бабушка Поля, своими глазам видевшая зверства еврейских большевиков над ее земляками в Вязниках и Муроме, навсегда запомнившая разрушение церквей и преследование священников, считала Ленина извергом и сатанистом. Когда она в сердцах это говорила моему отцу, я этого еще не понимал и был в ужасе от ее слов. Однако к середине 70-х годов я все более убеждался в ее правоте. Последнюю точку в моих сомнениях поставило знакомство с ключевыми мыслями русского философа Алексея Федоровича Лосева, человека великой и трагической судьбы, потерявшего зрение на лесоповале при строительстве Беломорканала. К Лосеву был вхож мой друг Саша Матвеев. Именно он пересказал мне слова Лосева о том, что капитализм и социализм есть две формы развертывания сатанизма. Борьба сатаны с Богом главная завязка мировой истории.
Сатана пытается изменить христианский порядок, стремление к правде, добру и справедливости, обманув людей, предлагая им фальшивую возможность построить рай на земле без Бога. Антихристианская идеология построения утопического социалистического общества есть орудие неприятия христианской цивилизации, основанной на духовных ценностях Нового Завета.
Первые зачатки социалистической идеологии связаны с деятельностью иудейских сект, тайных обществ и масонских лож, ставивших своей целью разрушение христианского миропорядка и построения на его руинах нового общества.
Социалистическое революционное движение было воплощением разных сторон иудейско-талмудического мессианизма. Представители его жили религиозным ожиданием чуда наступления новой эпохи, когда роль «спасителей человечества» будет играть «избранный народ».
История социалистической революции и построения социализма в России шла по пути осуществления антихристианских «идеалов» иудейского мировоззрения, стремления к человекобожеству, к царству земному, к торжеству антихриста. И в этом историческом случае еврейский вопрос в России осуществлялся как вопрос религиозный, хотя на первый взгляд казался больше политическим и социальным. Социализм, коммунизм, а впоследствии и еврейский большевизм всегда были сродни иудейскому мессианизму.
Как писал А. В. Меллер-Закомельский, «все религиозное творчество еврейства насыщено острой и фанатической идеей мессианизма. Мессианизм – это вдохновляющий пафос всей духовной жизни еврейства. Древний Израиль – избранный народ, ожидающий Божеской благодати – рождения Мессии. Великая мессианская идея Израиля, по существу вселенская, издревле сопровождается двумя течениями, суживающими ее и уродующими: шовинизмом и хилиазмом. Еврейский шовинизм низводит мировое призвание мессианизма на степень провинциализма, чает в грядущем Мессии своего царя, своего избавителя, который возвеличит лишь избранный народ и даст ему власть над др. народами. Вопрос поставлен о судьбах всего Израиля, целого народа, коллектива, и индивидуальная судьба человеческой личности остается в тени. Отсюда – удивительный факт, что столь интенсивное религиозное творчество еврейства очень долго не интересуется проблемой бессмертия, жизни вечной, – проблемой, занимающей центральное место в религиях Индии, Египта и Греции и получающей свое торжествующее разрешение в радостном Воскресении Иисуса Христа. Судьбы человеческой личности поглощены судьбой коллектива, огромностью его божественного признания. Жизнь вечная еврея не интересует, и потому он ищет спасения в этой, земной, жизни и ее продления. Он требует справедливости, суда Божия, удовлетворения всех его чаяний здесь, на земле. Отсюда – идея хилиазма, которой проникнуто миросозерцание еврейства: оно ждет от Мессии осуществления Царства Божия на земле, земного рая.
Отравленное шовинизмом и хилиазмом еврейство отвергает учение Христа, несущего слова «Царство Мое не от мира сего». Евреи не пожелали принять хлеб небесный взамен чаемого хлеба земного и не признали в Христианстве осуществления своего мессианизма. В акте отречения от Христа – величайшая трагедия еврейского духа. Распяв Христа, евреи с еще большей страстью погружаются в свои исконные заблуждения. Мессианские чаяния древности окончательно вырождаются в шовинизм; безблагодатный рационалистический эвдемонизм заменяет хилиазм древних пророков.
В социализме еврейских революционеров, в материализме еврейских ученых, в стяжательстве еврейских капиталистов – все та же древнеизраильская неизбывная привязанность к земле, к жизни сей. Социализм Карла Маркса… есть логический вывод из израильского хилиазма к обществу своему плоть от плоти иудаизма».
Почти все самые значительные основоположники и вожди социализма были евреями по происхождению (К. Маркс, Ф. Лассаль, М. Гесс) или масонами (Гарибальди, Мадзини, Бакунин, Кропоткин), то есть иудеями по духу, последователями мессианской утопии построения «высшего общества» на началах иудейского учения об «избранном народе». Даже К. Маркс, открыто презиравший иудаизм и его последователей за «реакционный национализм», в своих социалистических теориях сохранил все антихристианские, богоборческие принципы иудаизма, только перефразировав их.
Его идеи создания справедливого коммунистического общества во всем мире представляли собой модификацию иудейских мессианских ожиданий. Хотя в теории Маркса ничего не говорилось о руководящей роли евреев в этом процессе, сам характер предполагаемой «работы» неминуемо требовал для ее исполнения людей определенного талмудического склада мысли. Социализм и коммунизм являлись как бы первым этапом к установлению господства иудаизма, то есть царства антихриста. Социализм превращался в орудие окончательного уничтожения Христианства и формирования атеистического, антихристианского сознания.
Еврейское требование земного блаженства в социализме К. Маркса сказалось в новой форме и в совершенно др. исторической обстановке. «Учение Маркса внешне порывает с религиозными традициями еврейства и восстает против всякой святыни. Но мессианскую идею, которая была распространена на народ еврейский, как избранный народ Божий, Маркс переносит на класс, на пролетариат. Этот новый народ избранный – пролетариат под водительством «специфически еврейских пророков и освободителей» стремится осуществить исконное еврейское чаяние рая земного. И в современном социализме мы находим те же черты, что и в древнем иудаизме. Та же страстная нетерпимость к инаковерующим, то же пренебрежение судьбой человеческой личности во имя коллектива» (А. Меллер-Закомельский).
«Коммунистический манифест» К. Маркса формулировал цели создания сверхгосударства, все его члены подчиняются единой воле своих вождей и становятся бессловесными строителями (фактически
рабами) «нового мирового порядка», из которого полностью исключалось христианство.
Талмудическую доктрину о неизбежности мирового господства «избранного народа» и построении всемирного иудейского царства Маркс трансформировал в теорию всемирной революции, установления диктатуры класса для создания высшего общества. Как и талмудический иудаизм, социализм Маркса предполагал широкие меры насилия и террора против всех противников господствующего класса («избранного народа»).
В этом смысле более последовательным и честным, чем Маркс, был Мозес Гесс, подлинный создатель социализма с еврейским лицом.
Друзья называли Гесса «рабби-коммунист Мозес». Всемирная революция будет только тогда успешной, когда ее будут возглавлять иудеи-талмудисты. Окончательное спасение человечества, утверждал он, придет от евреев. Как писал видный современный сионист Г. Фиш, «для него (Гесса) сионизм (хотя тогда этого термина еще не было) был высшей точкой либеральных революций девятнадцатого века, но и в какой-то степени их антитезой. Сионизм объединит религию и историю; материальное и духовное сольются и образуют идеальное единство. Осуществятся национальные чаяния, поднявшись до уровня мирового спасения».
Главная цель всех революций, утверждал в середине XIX века Гесс, – возрождение Израиля на его земле. Когда Израиль вновь обретет свое истинное призвание в господстве «избранного народа» над человечеством, «исторический процесс завершится окончательным избавлением и будут достигнуты цели всех других революций» (Г. Фиш).
Гесс считал еврейскую революцию главной силой человеческого прогресса. Иудаизм представлялся ему не как религия, отжившая, преодоленная высшим светом христианства, а как ее преемник. Высшая фаза иудаизма еще не наступила, но именно она принесет избавление человечеству. Весь мир «нуждается» в возрождении Израиля. Христианство, по утверждению Гесса, никогда не вело человека к подлинному спасению, которое несет иудаизм. Эпоха христианства подходит к концу; после французской революции XVIII века оно перестало влиять на события в Европе. Победа еврейской революции в мире неизбежна.
Хотя дальнейший ход истории не подтвердил всех предсказаний Гесса, окончательные цели еврейской революции были достигнуты. Как констатировал К. Гарольд, «современный коммунизм развивался не по тому пути, который наметили для него Гесс и его друг Фердинанд Лассаль, а по программе, начертанной Марксом и Энгельсом. Однако диалектического процесса им оказалось достаточно, чтобы повести общество по заранее намеченному пути, проложенному исторической необходимостью…» За этой туманной фразой скрывается вполне ясная мысль иудея, торжествующего по поводу крушения христианства; по его мнению, это крушение явилось исторической необходимостью.
В работах Гесса – ключ к пониманию характера и конечных целей всех революций и социалистических движений, и прежде всего социализма в России.
Евреи в российском социалистическом движении играли роль катализатора и направляющей силы. Если на первых этапах революционной деятельности их немного, то к концу XIX – началу XX века они стали преобладающей силой.
В кружке будущего знаменитого масона и террориста Н. В. Чайковского (1869), пожалуй, наиболее заметны были Марк Натансон и Анна Эпштейн. Последняя способствовала возникновению в 1874 в Вильно (духовном центре иудаизма, местопребывании Синедриона и виленского гаона) революционного кружка, во главе которого стояли Арон Либерман и Арон Зунделевич. От этого виленского кружка и от первого «Еврейского социалистического ферейна», основанного в 1876 тем же Либерманом в Лондоне, и ведет свою родословную всемирное еврейское социалистическое рабочее движение.
В организациях, примыкавших к обществу «Земля и воля» (1876), участвовало несколько десятков евреев, игравших значительную роль, особенно в южнорусских кружках.
По делу народовольцев на «процессе пятидесяти» (1876) проходили 2 еврейки – Геся Гельфман и Бетя Каминская. На «процессе 193-х» (1877–1879) на скамье подсудимых оказались уже 8 евреев: Соломон Аронзон, М. Кац, И. Павловский, М. Рабинович, Л. Тетельман, С. Чудновский, М. Эдельштейн и Э. Пумпянская.
K числу наиболее выдающихся еврейских деятелей «Земли и воли» и «Народной воли» относились А. Арончик, О. Аптекман, П. Аксельрод, Г. Гольденберг, Г. Гельфман, Л. Дейч, А. Зунделевич, С. и Г. Златопольские, Вл. Иохельсон, Н. Утин, Ф. Морейнис, Г. Фриденсон, Л. Цукерман. Среди террористов-народовольцев, казненных русским правительством уже в 1870-х, известны 2 еврея – А. Гобет и С. Витенберг.
Цареубийство 1881— страшное преступление против русского народа, совершенное «народовольцами», – заставило русское правительство полностью разгромить эту подрывную организацию. Однако уже через несколько лет делается попытка восстановить преступное подполье под тем же названием. На этот раз инициаторами возрождения политического терроризма были преимущественно евреи. Имена и деятельность этих преступников стали погромной летописью в истории России: А. Бах, Р. Кранцфельд, Б. Оржих, Л. М. Залкинд, С. Гинзбург, М. Гоц, М. Фундаминский, О. Минор, Г. Добрускина, И. Дембо, М. Кроль, Л. Штернберг, В. Богораз-Тан, П. Богораз.
С конца XIX века социал-демократическое движение стало главной составляющей еврейской революции в России. Его инициаторами, начиная от группы «Освобождение труда» до «ленинской гвардии», выступили также евреи: Ю. Мартов (Цедербаум), Ф. Дан (Гурвич), Л. Аксельрод-Ортодокс, Ю. Стеклов (Нахамкес), Д. Кольцов-Гинзбург, Э. Абрамович, А. Кремер, М. Ляховский, Б. Эйдельман, Д. Рязанов (Гольденбах), М. Винокур, Ф. Годлевский, А. Соколовская, Е. Гурвич, Д. Шхиз, Д. Розенблюм, Ц. Копельзон, Л. Иогихес-Тышко, Л. Айзенштадт-Левинсон, И. Айзенштадт-Юдин, П. Гордон, С. Гожанский-Лону, Н. Вигдорчик, П. Средницкая, В. Кассовский.
Главными задачами, которые ставили перед собой социалисты в России, были: уничтожение русского государственного порядка (монархии), ликвидация Русской православной церкви, террор против всех, кто не принимал социалистической доктрины и, наконец, построение общества всеобщего благоденствия. В 1917 социалистическая партия захватила власть. Лидерами социалистического движения стала партия большевиков, возглавляемая В. И. Лениным (по матери Бланк), Л. Д. Троцким (Бронштейн), Г. Е. Зиновьевым (Радомысльский), Л. Б. Каменевым (Розенфельд).
Российским социалистам удалось выполнить разрушительную часть своей программы, созидательная часть оказалась им не под силу. Семьдесят лет социалистического эксперимента привели к гибели десятков миллионов людей (казненных, убитых, умерших от голода и болезней) и подрыву экономического потенциала страны. Относительные экономические успехи достигались огромной ценой выматывания народной силы. Разрушение и расчленение страны под руководством деятелей КПСС М. С. Горбачева и Б. Н. Ельцина стало логическим завершением развития социалистической идеологии.
Впрочем, до разрушения России оставалось еще 15 лет. Все было предрешено и вместе с тем оставляло надежды на спасение России, задушенной социализмом. Противостояние социалистической идеологии означало неприятие Сатаны. Борьба с социализмом – борьба против антихриста.
Еще тогда, в середине 70-х, я понял, что бороться с социализмом в СССР можно только путем подмены его понятий христианскими идеями Святой Руси, не называя их источника, а предлагая их как якобы социалистические. В своих ранних статьях и первых книгах я говорю о «возвращении к народным основам, традициям и идеалам», призывая к культурно-историческому возрождению, к накопленным поколениями наших предков духовно-нравственным ценностям добра, нестяжательства, справедливости. Конечно, я был наивен – нельзя обмануть князя Тьмы.
Глава 10
Прощание с ЦСУ. – Поиск новой работы. – Институт труда. – Имитация науки. – М. Г. Мошенский и евреи. – Совхоз «Заветы Ильича». – Исследование масонских гнезд. – Н. И. Новиков и Авдотьино. – Граф Орлов-Давыдов в «Отраде»
В середине 70-х умер начальник ЦСУ СССР Старовский. Его преемником стал почти не скрывавший своих сионистских убеждений Лейба Володарский. Атмосфера в учреждении резко ухудшилась, оживилась «сионистская партия». Научная работа меня увлекала, но в стенах ЦСУ я не видел перспектив для своего развития как ученого. В конце 1976 я начал искать новое место работы. По рекомендации друзей и знакомых я посетил несколько исследовательских учреждений – Институт США и Канады, Институт международного рабочего движения, Экономический институт Министерства обороны (ГРУ), Экономический институт СЭВ и Институт труда.
В Институт США и Канады (о котором я расскажу подробнее в следующей главе) меня рекомендовал мой учитель Миндаров. Сюда я пришел к его знакомому В. М. Кудрову, с которым ранее встречался при работе над диссертацией. Это был один из ведущих специалистов по экономике США, проживший в этой стране несколько лет. Принял Кудров меня приветливо, но с ходу огорошил откровением: «Наш институт позвоночный, принимают только по большой протекции (по звонку) сверху. Наш шеф Арбатов проводит политику подбора кадров среди отпрысков советских государственных и партийных деятелей. Опираясь на отпрысков, директор обделывает свои личные делишки. Я в институте считаюсь оппозицией, поэтому вряд ли моя протекция вам поможет. Впрочем, если вы даже и устроитесь в нашу контору, то вам не дадут ходу. Заставят быть шестеркой при каком-либо отпрыске! То, что вы написали интересную диссертацию по США, здесь ничего не значит. Институт занимается больше политикой, чем наукой»[13 - Через несколько лет Кудрова убрали из Института США. Незадолго до этого у меня был с ним интересный разговор, еще более глубокий по откровениям в отношении «публики», составлявшей костяк института. В этих откровениях была боль и желчь.].
Институт международного рабочего движения, куда я пришел тоже по протекции знакомых в присутственный день, поразил меня огромным количеством евреев. Казалось, ты находишься в другой стране. Непонятно, откуда возникла такая любовь «избранных» к рабочему движению, но за полтора часа, которые мне пришлось ожидать опоздавшего зав. отделом, я не услышал ни одного «научного разговора». Шел обычный бытовой треп – об одежде, машинах, кто с кем спит, что можно купить в зарубежных командировках и т. п. Причем треп не русский, а какой-то иностранный, совершенно пустой и скучный. Немного поговорив с заведующим, который с ходу стал втягивать меня в какую-то интригу, я понял, что никогда не смогу работать с этой публикой. Сказав, что я «подумаю», и вежливо попрощавшись, я ушел, чтобы никогда туда не вернуться.
Экономический институт СЭВ на Сухаревской площади в отличие от предыдущей конторы был пуст. На всем пути, начиная с вахты до кабинета на третьем этаже, где мне была назначена встреча, я не встретил ни одного живого человека. Около часа я пытался добиться у начальника отдела, миловидной женщины средних лет, чем же все-таки реально занимается институт, и наконец понял – обтекаемыми экономическими фикциями. Институт, как и сам Совет Экономической Взаимопомощи (СЭВ), были фикциями, для того, чтобы скрыть ужасную правду. Истина состояла в том, что СЭВ был инструментом перекачки ресурсов России в пользу восточноевропейских стран и Вьетнама. Это следовало из секретных документов, с которыми я познакомился еще в ЦСУ. Работа в Институте СЭВ показалась мне бесперспективной и неинтересной.
Экономический институт Министерства обороны размещался в купеческом особняке в районе Курского вокзала. Сразу же за автоматчиком на вахте бросалась в глаза написанная во всю стену картина с полуобнаженными женщинами. Любезный полковник рассказал мне, что институт занимается изучением экономического потенциала стран – главных противников СССР, к которым относятся США, Китай и ведущие страны Западной Европы. Полковник рассказывал с большой заинтересованностью и знанием дела. Характер и направление исследований мне понравились. Однако сильно смутило то, что для служебного роста требовалось надеть погоны и фактически стать военнослужащим. Более того, работа в институте означала переход под полный контроль спецслужб. Последнее для меня было неприемлемо, так как я уже твердо решил продолжать свои подпольные исследования «Россия во времени и в пространстве» и сумел собрать в ЦСУ большое количество совершенно закрытых в то время материалов. Подумав две недели, я с грустью отказал любезному полковнику.
Наиболее подходящим вариантом для меня оказалось предложение из Института труда. Зав. отделом производительности труда этого института Алексей Павлович Костин, часто приходивший в ЦСУ на консультации, однажды предложил мне организовать в его отделе сектор международных сопоставлений. Русский человек, фронтовик, по своему духу он был похож на моего отца и я, подумав несколько недель, согласился.
Мне казалось, что я смогу самостоятельно работать, используя результаты моих официальных занятий для подпольных исследований. На деле получилось иначе. Алексей Павлович перенес инсульт и не мог выполнить свои обещания о создании сектора. В качестве старшего научного сотрудника мне пришлось заниматься совершенно пустыми темами. Созданный в 20-е годы А. Гастевым Институт труда в свое время был известным научным учреждением, в котором работали видные ученые. Проводились серьезные исследования, выпускались солидные монографии. В институте была собрана богатая научная библиотека.
Но к моменту моего перехода в этот институт положение сильно изменилось. Самые видные специалисты уже не работали. Руководство института перешло в руки заурядных чиновников, не имевших серьезных научных заслуг и выпускавших монографии, больше походившие на коряво написанные производственные инструкции, чем на научные исследования. Директором при мне был Д. Н. Карпухин, полуеврей, державшийся с большим апломбом, очень похожий на самодовольного индюка. Если его предшественник Е. И. Капустин допускал продвижение русских кадров, то Карпухин делал ставку преимущественно на евреев. Все ключевые должности были заняты ими. После ухода по болезни Костина зав. отделом производительности труда был назначен сионист Я. М. Шагалов, человек мало компетентный, но занимавший одно из первых мест в структуре сионистской партии института.
Эта партия в Институте труда была менее сплоченной, чем в ЦСУ. Группу сионистов
возглавляли Рысс, Шагалов, Коробчинский. Все они входили в партком института и считались самыми видными партийными активистами института. В конце 80-х два последних уехали в Израиль. Люди эти своей активностью буквально терроризировали институт, подавляли все проявления русских национальных чувств. Компартия для них была вроде дубины для расправы с инакомыслящими. Помню, как активисты сгоняли сотрудников института на общие собрания и устраивали чтения партийных документов и воспоминаний Брежнева. Тех, кто избегал этих собраний, по их инициативе прорабатывали, лишали премии. Вокруг сионистских активистов сплачивались их соплеменники, не имевшие ничего общего с наукой. При Шагалове большая часть его соратников год от года давала практически одни и те же отчеты со стереотипными выводами, добавляя только данные за последний период. Читать эти доклады было скучно и смешно. Редким исключением среди еврейской части Института труда были М. Г. Мошенский (зав. отделом капиталистических стран) и Слезингер. Это были серьезные исследователи, пользовавшиеся заслуженным авторитетом не только в институте. С Мошенским, несмотря на его происхождение, у меня установились хорошие отношения. Хотя ладить с ним был нелегко. Очень сложный человек, с частыми депрессиями и переменами настроения, он постоянно ругал «этих жидов» (его слова о Шагалове и Рыссе), от которых «не добьешься толку». В начале его выпады против «жидов» казались мне грубой провокацией, а затем я понял, что он как серьезный ученый действительно презирал их за некомпетентность и имитацию науки. Настроенный критически к советской власти, он, выходец из Одессы, поведал мне, как в этом городе расправлялись с белыми офицерами и членами русских патриотических организаций – Союза Русского народа и др. Их привозили лодками на два больших корабля, стоявших на рейде в заливе, садистски мучили, а потом убивали и бросали в море. Иногда в море выбрасывали изуродованные трупы, а большевики объявляли их жертвами бандитов. За короткий срок еврейские чекисты уничтожили по списку всех членов русских патриотических организаций.
Местные евреи не любили Мошенского и постоянно его травили. Я же понимал его, и когда представился случай, перевелся к нему в отдел. По его совету я начал писать докторскую диссертацию на тему «Качество трудовой жизни». Писал я ее, как и свою подпольную работу «Россия во времени и пространстве», в полной тайне, не надеясь выйти на защиту, пока абсолютная власть в институте принадлежала сионистской партии. Только через десять лет, когда полукровку Карпухина сменил на посту директора русский человек Е. Г. Антосенков, а большая часть представителей сионистской партии уехала в Израиль и другие зарубежные страны, мне удалось поступить в докторантуру и успешно защитить докторскую диссертацию.
Годы, предшествовавшие моей защите, были временем непрекращающейся полемики с контролировавшими институт еврейскими деятелями. Я был увлечен научными исследованиями, не боялся трудоемких и острых тем, которые могли вызвать неудовольствие вышестоящего начальства. Существовало довольно много научных тем, на исследование которых было наложено табу. Прежде всего это касалось любимых мною международных сопоставлений, особенно в области производительности труда и уровня жизни. Я постоянно отстаивал позиции, что в науке не может быть компромиссов и запретных тем. С того момента, когда начинаются компромиссы и ученые предпочитают не искать истину, а обходить запретные темы, наука превращается в фикцию.
Пользуясь моим научным азартом и горячностью, оппоненты (преимущественно из сионистов) часто подвергали меня несправедливой огульной критике. Делалось это, как правило, с «партийных позиций». Мне приписывали отход от марксизма-ленинизма, ленинских принципов советской науки, хотя политических вопросов в своих работах я не рассматривал. Партийная критика был только средством сионистской партии изгнать меня из института, к чему в отдельные годы они были очень близки. Однако расправиться со мной им мешала некоторая, хотя и очень слабая, поддержка со стороны некоторых работников ЦК КПСС, пользовавшихся моими научными материалами и записками. Нападки на меня усилились после моего конфликта с КГБ (о котором я расскажу далее) и прихода к власти Андропова, начавшего гонения на русских патриотов.
Несмотря на научную слабость руководства Института труда, работа в нем имела большое преимущество – возможность заниматься тем, что тебе нравится. Имитация науки, поощряемая сверху, оставляла сотрудникам много свободного времени, и каждый распоряжался этим временем по своему усмотрению. Я занимался своей подпольной научной работой, сидел в библиотеках, много путешествовал за счет отгулов, которые щедро давались нам по разным поводам. Женщины, имевшие детей, бегали по магазинам и потом подолгу обсуждали свои покупки. Лодырям институт давал возможность бездельничать, легко имитируя «научную деятельность», прожигателям жизни с размахом прогуливать, устраивать веселые попойки, бегать на любовные свидания. На Новый год и по советским праздникам устраивались шумные застолья с танцами и загулом допоздна. Практиковались служебные романы, чему пример подавала сама дирекция. Один зам. директора, например, превратил свой кабинет в место свидания с девушками. На субботу или воскресенье, когда в институте никого не было, он приглашал их в свой кабинет. В качестве ложа использовался широкий диван, стоявший ранее у самого Л. М. Кагановича, в бытность его председателем Комитета по труду и заработной плате, в ведомство которого входил наш институт. Одно свидание зам. директора закончилось большим скандалом. Приглашенная им в очередную субботу «на консультацию» аспирантка от большого количества алкоголя потеряла сознание, пришлось вызывать «Скорую помощь». Приехавшие врачи увидели на диване нагую девушку и совершенно пьяного мужчину – зам. директора. Девушку увезли в больницу, мужчину – в вытрезвитель, а «провинившийся» диван Кагановича выставили в комнату вахтеров.
Особой эпопеей в институте были поездки в подшефный совхоз «Заветы Ильича» в Ступинском районе. Каждый сотрудник проводил в нем не менее двух недель в год, некоторые же сидели месяцами. За каждый день работы в совхозе полагались два отгула. Таким образом каждый год можно было прибавить к своему отпуску еще месяц за счет отгулов, что давало мне возможность подолгу путешествовать по России.
Наше существование в совхозе проходило примерно так: весной, рассевшись на солнышке вокруг огромного гурта, мы выполняли работу по переборке картошки для посева. Рядом с нами работали местные жители, женщины в возрасте. Бабушки, родившиеся еще при царе, трудились лучше всех – споро, старательно, вдумчиво и даже с каким-то удовлетворением (а мы и не можем по-другому, говорила одна из них); женщины помоложе, рождения примерно двадцатых годов, работали неплохо, но как-то безо всякого интереса, формально, только бы отделаться – и все; мы же, «специалисты по труду», работали плохо, спустя рукава, с долгими перекурам и болтовней. Осенью мы собирали картошку, затаривали ее в мешки и грузили на машины.
Удовлетворение от этого труда мы не испытывали. Наблюдения за работой в деревне натолкнули меня на ряд мыслей, которые я в дальнейшем развил в своей книге «Русский труд».
Деревня Васильевка, которая до революции была процветающим селом с церковью и ярмаркой, в советское время жила убого и безалаберно – грязные дороги, какие-то ямы, там часть комбайна лежит лет десять, в другом месте заржавевшие остатки кузова грузовика. Церковь взорвали в 30-е годы, православных почти не осталось. Несмотря на то, что нас прислали в помощь совхозу, в деревне было много людей, нигде не работавших, копавшихся в своем хозяйстве или бесцельно шатающихся по улицам в ожидании выпивки.
В течение дня к сельмагу, в котором практически ничего не было, кроме спиртного и рыбных консервов, подъезжали грузовики и тракторы, водители их запасались «бормотухой» или чем покрепче. К концу рабочего дня некоторые механизаторы, среди которых было много молодых, уже не могли выполнять работу, даже подстегиваемые матом управляющего отделением.
По вечерам в колхозном бараке мы пили чай из алюминиевых кружек, а из окна раздавались частушки, одну из которых я запомнил:
А я с миленьким гуляю
С вечера и до утра.
А картошку убирают
Из Москвы инженера.
Впрочем, даже эти вынужденные поездки в совхоз я научился использовать для своих первых исследований о подрывной деятельности масонов. Дело в том, что недалеко от нашего совхоза находились до 1917 года два серьезных масонских гнезда, из которых плелись интриги против России, – усадьба Н. И. Новикова Авдотьино и усадьба графа Орлова-Давыдова «Отрада-Семеновское».
По стечению обстоятельств незадолго до первой поездки в Авдотьино я купил у букиниста ценнейшую книгу П. Ефремова «Новиков и московские мартинисты». Она дала толчок для моих исследований в Авдотьине, куда я приезжал несколько раз и подолгу беседовал со старожилами. Некоторые старики еще помнили, как им их деды рассказывали о тайных фармазонских сборищах в усадьбе, о таинственных иностранцах, подолгу живших здесь, о черной карете, запряженной черными, как смоль, лошадьми, привозившей людей в темных масках. Старики также рассказывали, что в главном барском доме, не сохранившемся до наших дней, существовала «зала» без окон, где совершались страшные обряды и участники причащались кровью из кубка. Церковь была расписана страшными масонскими символами. Смутные обрывки сведений о личности самого Новикова, сохранившиеся у старожилов, давали противоречивую картину – с одной стороны, старожилы прекрасно понимали преступный характер сборищ фармазонов, с другой считали Новикова хорошим человеком, заботившимся о своих крестьянах, и даже жалели его, по своей доброте втянутого в преступное дело. По преданиям, сохранившимся в Авдотьине, Новиков очень жалел о том, что в свое время был втянут в масонские сходки и в конце дней своих публично каялся в этом в церкви перед народом.
Личность Новикова меня сильно интриговала. Я не мог согласиться с ложным подходом либеральных и советских исследователей, которые рассматривали его только через призму участия в работе масонских организаций. Исследования, начатые мной в Авдотьино и продолженные в начале 80-х, позволили сделать вывод о том, что Новиков по своему духу был глубоко чужд масонским конспираторам.
Как писатель-просветитель, публикатор произведений древней русской литературы, Новиков сложился еще до своего вступления в масонство, которое он по наивности пытался использовать в своих целях.
Работа в Комиссии по составлению нового Уложения в качестве секретаря («держателя дневной записки»), издание сатирических журналов «Трутень» и «Живописец» с полной очевидностью выявили его национально-русские симпатии и резко отрицательное отношение к космополитизированным знати и дворянству. Новиков в своих журналах показывает облик космополитизированной части правящего класса, рассматривающей Россию как «неприятельскую землю, жадно терзающие ее для того, чтобы жрать, спать и развратничать. Это какие-то изверги без роду и племени, утратившие достоинство, честь и совесть, превратившиеся в скотоподобных завоевателей».
Из уст подобных дворян-космополитов, почвы, на которой, собственно, и выросло масонство, нередко можно было услышать: «Я не знаю русского языка. Покойный батюшка его терпеть не мог, да и всю Россию ненавидел; и сожалел, что он в ней родился; полно, этому дивиться нечему; она и подлинно этого заслуживает» («Трутень», лист 3). Новиков презирает и ненавидит подобных дворян. Его симпатии на стороне простого русского народа, и прежде всего крестьян, которых он показывает трудолюбивыми и добродетельными, страдающими от притеснения дворян-космополитов.
Очевидно, что Новиков стоит на позиции реформирования русской жизни на национальных основах. Именно для этого им издаются сборники произведений древней русской литературы «Древняя российская вивлиофика» (1773–1775), которые свидетельствуют о величии духа русских людей. В предисловии Новиков писал: «Не все у нас еще, слава Богу! заражены Франциею; но есть много и таких, которые с великим любопытством читать будут описания некоторых обрядов, о сожитии предков наших употреблявшихся; с не меньшим удовольствием увидят некое начертание нравов и обычаев и с восхищением познают великость духа их, украшенного простотою».
Участие Новикова в работе масонской организации – трагедия его жизни. Масонские конспираторы использовали политическую наивность Новикова, убедив и его, что в рамках масонских лож он сможет реализовать свои просветительские замыслы, обещав ему помощь и поддержку. Для руководителей вольных каменщиков личность Новикова была ширмой для их преступных планов и способом взять под контроль его широкую просветительскую деятельность. Он был приглашен вступить в ложу «Астрея» в 1775, в возрасте 31 года, хотя безусловно имел такие возможности и раньше (в то время абсолютное большинство представителей правящего класса вступало в ложи в возрасте 18–25 лет). Как справедливо отмечал исследователь творчества Новикова Г. П. Макогоненко, в масонском ордене Новиков сразу же «занял независимую позицию», ополчившись в своих статьях против самих идеологических основ антиобщественной философии масонства. «На этой почве между Новиковым и руководителями русских розенкрейцеров – мистиком Шварцем, а позже политическим авантюристом Шредером – завязалась борьба, а между ним и остальными «братьями» возникла «холодность». Попав вскоре даже в число руководителей московского ордена розенкрейцеров, Новиков сумел, тем не менее, не только отстоять свою независимость от орденских начальников, отстраниться от мистических исканий «братьев», от нелепой обрядности, но и на какое-то время использовать средства ордена для своих просветительских целей». За 1779–1792 Новиков создает в Москве просветительскую организацию со своими типографиями, которая издает сотни трудов по отечественной истории, сочинения русских авторов, переводы западноевропейской классики, сочинения по педагогике, экономике, грамматике и сотни различных учебных пособий, букварей и др. Конечно, все это не могло понравиться зарубежным руководителям масонского
ордена.
Независимость от масонского начальства предопределила дальнейшую судьбу русского просветителя. По сути дела, он был выдан на заклание, специально подставлен с тем, чтобы погубить просветительское дело, ради которого он жил. Из многих десятков высокопоставленных масонских руководителей, в том числе занимающих видное положение при императорском дворе, судебному преследованию подвергся только Новиков. В 1792 он был арестован.
Из следственного дела Новикова видно, что многих преступных политических интриг, которые вели масоны против русского государства, Новиков просто не знал, более того, он не знал содержания некоторых масонских книг, которые печатались в его типографии по указанию масонских начальников. Ему объясняли, что он не готов к пониманию их таинств. Новиков не ведал, кто возглавляет орден розенкрейцеров, в котором состоял, а знал лишь своего непосредственного начальника. На допросе он показал: «Кто суть действительно из начальников… мне открыто не было, и я не знаю не только сих, но ниже того, который за моим первым или ближайшим, которого одного только и знать по введенному порядку в ордене я мог».
Вступающим в орден обещали со временем открыть все тайны бытия и умение управлять событиями с помощью магии и каббалы, а до этого послушно исполнять все указания масонских начальников. Шли годы, а русских «братьев» не спешили знакомить с высшими таинствами. Причем возникало естественное сомнение, а существовали ли эти высшие таинства вообще и не было ли постоянное упоминание о них приманкой для легковерных с целью придать высший смысл существованию ордена, на самом деле носившего чисто политический характер?
На допросе Новиков сообщил: «В магии и каббале и не могли из нас никто упражняться, как то по бумагам видно, находясь в нижних только еще градусах, и мне о сих науках, кроме названия их, неизвестно».
Из показаний Новикова следовало, что каждому вступающему в орден показывали чертеж «таинственного содержания со словами «Шесть великие дни дел» и на просьбу объяснить его говорили, что «сей чертеж расположен и писан каббалистически, и кто не упражнялся еще в нижних познаниях, тот не может понимать и разуметь вышних… а могут его разуметь только находящиеся в самых высших градусах». Рассуждения эти были чистой воды шарлатанством.
В общем, все материалы следствия говорили о том, что Новиков был сравнительно маловажной фигурой в масонской иерархии. И тот факт, что главный удар пришелся именно по нему, свидетельствует о сложной интриге, затеянной против него самими масонами из ближнего окружения императрицы. Понимая, что удара не избежать, масонские конспираторы решили отвести его на второстепенное звено своей цепи, уничтожив одновременно один из центров русского просвещения. Механизм этой интриги требует еще специального изучения. Очень характерно, что в деле о масонстве не пострадал ни один высокопоставленный масон, ни один из руководителей масонских орденов. А имена их хорошо известны следствию. Это тем более удивительно, что царице было доложено, что в берлинских ложах 1790–1791 поднимался вопрос о замене царствующей особы на русском престоле. В интриге этой были замешаны и русские масоны, пытавшиеся воспользоваться тяжелой военно-политической обстановкой в Европе для захвата власти в России. Дело против Новикова затеяно при участии московского генерал-губернатора гр. Я. А. Брюса, известного своей принадлежностью к масонским ложам.
Большую роль в осуждении Новикова сыграл донос крупного масонского функционера кн. Г. П. Гагарина, руководителя многих лож, великого мастера Великой провинциальной ложи, префекта капитула Феникса. Кстати, это не помешало ему занимать руководящую масонскую должность и в начале XIX века.
В общем, посадив в Шлиссельбургскую крепость Н. И. Новикова и отправив в ссылку некоторых его соратников, императрица как бы поставила точку на этом деле. Реально никто из масонов не пострадал, сохранялась сложная сеть масонских лож, которые продолжали свою подпольную деятельность, зато был уничтожен до основания один из центров русского просвещения. Поэтому можно согласиться с выводом исследователя Макогоненко, что Новикова преследовали «не за масонство, а за огромную… просветительскую деятельность, которая стала крупным явлением общественной жизни восьмидесятых годов».
Просидев четыре года в крепости, не получая никакой помощи и забытый своими «братьями», Новиков многое понял. И прежде всего то, что он стал заложником тайных политических интриг вольных каменщиков.
Выйдя из крепости, Новиков резко дистанцировался от масонских структур, хотя нигде и не объявлял об официальном «разводе» с ними, понимая, чем это может ему грозить. В свою очередь, масонские руководители находили для себя выгодным эксплуатировать образ Новикова как «невинного мученика за масонскую идею», не признаваясь в том, что он от них практически отошел. Об этом, в частности, свидетельствует переписка Новикова с Д. П. Руничем. Из ответа Новикова на письмо Рунича от 1808 видно, что Рунич высказывал намерение не сближаться в Москве ни с кем из масонов. Новиков одобрительно к этому отнесся, предлагая Руничу свое дружеское участие.
Отойдя от масонства, Новиков прожил еще почти четверть века. В Авдотине он построил каменные избы для крестьян. Многие из них существуют до сих пор, местные их называют «связям». Каждая изба была построена из местного камня и была рассчитана на четыре семьи. В каждом доме было четыре двери, ведущие через сени в отдельные комнаты, по размерам не уступавшие обычной крестьянкой избе.
По рассказам стариков (1979), свой старый большой дом, в котором проходили масонские сборища, Новиков приказал разобрать и построить новый на другом месте. Были закрашены масонские росписи в церкви. Масонские книги, облачение и ритуальные предметы бросили в костер. Остаток своих дней Новиков провел со своим другом Семеном Гамалея, тоже бывшим крупным масоном. Оба они похоронены в Авдотьинской церкви.
Второе мое исследование «совхозного периода» связано с подрывной деятельностью против России нераскаявшегося масона графа А. А. Орлова-Давыдова. Недостойный потомок некогда славного рода фаворитов Екатерины II братьев Орловых, презиравших масонство, вступил в это преступное сообщество в Париже. В ноябре 1905 он собрал в своем петербургском доме съезд «земских людей», объединенных либерально-масонской идеологией. Земские люди с масонским нахрапом объявили себя представительным органом и потребовали предоставления им чуть ли не прав Учредительного собрания. Ставился вопрос о низложении царя и установлении масонской республики по типу Франции. Идеологами этого заговора против русского правительства были французские масоны, подталкивавшие Орлова-Давыдова к «решительным действиям». Как позднее признавался соратник Орлова-Давыдова масон В. А. Маклаков, «мы не хотели унизиться до совместной работы с царской властью, а соглашались быть только хозяевам России». Первым шагом к захвату власти стало создание разветвленной масонской организации под эгидой ордена Великий Восток Франции. В эту организацию были включены все крупные либеральные деятели, сыгравшие решающую
роль в февральском свержении Царя. Орлов-Давыдов вошел в Верховный Совет масонских лож в качестве казначея, финансировавшего подрывную работу вольных каменщиков. Петербургский дворец и усадьба Отрада-Семеновское под Москвой стали центрами масонской конспирации. В усадебном дворце Орлова-Давыдова, по рассказам стариков, была большая комната без окон, в которой при свечах происходили тайные встречи каких-то важных людей. Во время этих встреч прислугу во дворец не пускали, а все входные двери закрывали. На тайных заседаниях часто присутствовали иностранцы. В 1980 в Семеновском еще жили старушки, помнившие графа. Громадный, толстый, неуклюжий, он с презрением относился к крестьянам. Рассказывали, что в разговорах с управляющим он однажды заявил, что «скоро я буду как Царь». Для удовлетворения его похоти, рассказывали также старики, из Москвы ему привозили актрис и женщин легкого поведения, от одной из которых он получил сифилис и долго лечился. Впоследствии я получил подтверждение этим похождениям графа в записке крупного масона Кандаурова, который писал: «Скандал (иск к Орлову-Давыдову актрисы Пуаре о признании внебрачного ребенка), к которому так или иначе оказались прикосновенны и были вызваны в качестве свидетелей многие члены ложи «Северная Звезда», сильно повредили спокойствию организации».
В 1980–1981 я регулярно приезжал в Семеновское, беседуя со старожилами, пытаясь найти материальные свидетельства деятельности здесь масонской ложи. Но ничего, даже комнаты без окон мне увидеть не удалось. Дворец при советской власти перестроили под казарму. Правда, старики рассказывали, что при перестройке было обнаружено несколько тайников с книгами и документами. Все они были увезены органами госбезопасности. Правда, у одного местного краеведа я видел несколько масонских книг на немецком и французском языках, которые ему отдали крестьяне из Семеновского в 20-х годах. Они рассказали ему, что подобрали их среди мусора после захвата усадьбы московскими чекистами, получившими распоряжение подготовить ее как госдачу для одного из членов Политбюро. Кроме масонских книг у краеведа была еще одна книга из библиотеки графа – книга совершенно уникальная «Тайна противонелепого общества, открытая не причастных к оному. Переведено с французского языка. С фигурами. 1759». Книга эта – первое изданное в России антимасонское сочинение. В ней рассказывалось о подрывной, антигосударственной деятельности масонов, их враждебности христианской Церкви и монархии. Книга была испещрена восклицаниям и заметками какого-то масона, а на месте перед титулом каллиграфическим почерком «вынесен приговор»: «Автор сего пасквиля нам известен, он заслуживает лютой смерти».
Кому же желали лютой смерти масоны? Кто же был автором первого в России антимасонского сочинения? После ряда консультаций в главных библиотеках России мне удалось установить, что автором книги была Екатерина II. Чтобы скрыть свое авторство, она написала ее по-французски, а потом попросила секретаря перевести на русский. Обозначенная на титуле дата выхода книги —1759 – была мистификацией. На самом деле книга вышла в свет в 1780. Таким образом осторожная императрица относила выход книги на 21 год назад, якобы в царствование Елизаветы. Екатерину II очень беспокоило усиление влияния масонов на русское общество, тайные интриги их против царской власти и против ее самой лично. В частности, ей удалось раскрыть масонский заговор Н. И. Панина, планировавшего отстранение ее от власти. Екатерина II понимала, что следует незамедлительно начать борьбу с масонством, и своей книгой дала сигнал к этому. Через два года последовали ее указы о запрещении тайных обществ, подтвержденные еще раз в 1794. Чтобы очистить Россию от масонских «бредоумствований» и «мракобесий», мужественная императрица приказала сжигать масонские книги в кострах. Только в Москве было уничтожено 18,7 тысячи мракобесных сочинений.
Существует ряд свидетельств о том, что Екатерина II была приговорена масонами к смерти. Об этом, в частности, свидетельствует надпись на найденной мною книге из библиотеки масона Орлова-Давыдова. Известно, что в это же время масоны участвовали в заговоре против французского и шведского королей, приведшего к их гибели. Некоторые современники Екатерины II связывали ее смерть, произошедшую через два года после окончательного запрещения масонских лож, с местью вольных каменщиков. Они считали, что императрицу отравили. Однако доказательств этому нет. Требуется экспертиза.
Таковы выводы моих некоторых исследований, начатых в совхозе «Заветы Ильича». Впоследствии они стали первыми кирпичами, легшими в основу моего труда «Тайная история масонства». И еще один интересный факт: при советской власти на части территории усадьбы «Отрада» стал действовать санаторий НКВД – КГБ. По требованию сотрудников и отдыхающих была сдана на переплавку бронзовая статуя Екатерины II, установленная в XVII веке братьями Орловыми, а гробы с их телами были вытащены из родовой усыпальницы, ограблены и сожжены вместе с их останками.
Глава 11
Наступление сионизма. – Сионистское подполье в Институте труда. – Два еврейских «гения». – Вечер в ЦДЛ. – Альманах «Метрополь»
Семидесятые годы характерны наступательной политикой сионизма в мире. Всемирная сионистская организация совершенно открыто проводила политику массового террора с запугиванием в отношении ко всем не разделяющим идеи «избранности еврейского народа». Поддерживаемый США Израиль оккупирует Западный берег реки Иордан, сектор Газа, Голанские высоты, Восточный Иерусалим. Оккупация сопровождается жестокими массовыми убийствами всех женщин и детей. «Мы должны очистить эти земли от гоев, лишить их будущего, уничтожить их женщин и молодежь», – призывал еврейских солдат М. Бегин. Премьер-министр Израиля вопреки резолюциям ООН начал заселять оккупированные арабские земли евреями, раздавать им участки в вечное пользование. Вопреки протестам многих стран Израиль захватил часть территории Сирии, а позже вторгся и в Ливан. Продолжая разбойничью политику, Израиль напал на Ирак, произведя бомбардировки атомного реактора в этой стране. Стремясь не допустить развития атомной энергетики в арабских странах, Израиль при помощи американских специалистов создал орудие массового уничтожения – ядерное оружие. По совершенно секретной директиве правительства Израиля, согласованной с Пентагоном, развертывание этого оружия массового уничтожения «должно осуществляться в направлении арабских стран, СССР и Индии». Об атомном оружии Израиля тогда еще мало кто знал, но институтские евреи знали и очень гордились этим. Израильская доктрина называлась «Армагеддон» по имени города у подножия горы Кармил, получившего известность как место кровавых битв и умерщвлений. Название этого города употреблялось в Откровении св. Иоанна как символическое наименование какого-либо ужасного события в будущих судьбах Христового Царства. Израильское правительство, подчеркивая антихристианский характер своей ядерной программы, намекало на то, что именно применение ядерного оружия Израилем станет сигналом к сбору всех войск антихриста для последней
битвы с христианами (Откр. 16, 16). Правительство Израиля разработало проект «Самсон», предусматривающий, по сути дела, уничтожение всего человечества, если гои поднимут руку на иудеев. Во второй половине 70-х я впервые услышал от одного из евреев института, что в пустыне Негев недалеко от Мертвого моря находится ядерный центр Димон, в котором куется оружие возмездия для всех врагов избранного народа.
СССР – Россия рассматривалась Израилем как главный враг на пути достижения бредовых сионистских идей мирового господства. Еврейская спецслужба «Моссад» в тесном сотрудничестве с ЦРУ организовала несколько террористических структур для работы против СССР, а также проведения против нашей страны информационной войны. Один из бывших американских агентов, порвавший с ней после того, как его начали готовить для совершения убийств русских общественных деятелей на территории СССР, рассказывал мне, как в 1971, 1976 годах он участвовал в подготовке «всемирной конференции в защиту советских евреев». Деятелей, собираемых на эти конференции, предполагалось использовать не однажды, а привлекать их на постоянное сотрудничество на условиях вербовки. По его сведениям, в связи с деятельностью этих конференций были завербованы несколько десятков агентов из лиц еврейской национальности. По его утверждению, к подрывной работе против СССР были подготовлены группы сионистски настроенных евреев в советских министерствах и ведомствах, на телевидении, в средствах массовой информации, научных и правительственных учреждениях.
Первым эшелоном наступления на СССР стало создание агентурой ЦРУ и Моссад так называемой Московской группы содействия выполнению Хельсинкских соглашений в СССР. В нее вошли Ю. Ф. Орлов (руководитель), Е. Боннэр, П. Григоренко, А. Марченко, А. Гинзбург, А. Щаранский, М. Ландау, В. Рубин, М. Бернштам и др. Вскоре подобные группы возникли на Украине, в Грузии, Литве и Армении. Целью их стала дестабилизация внутриполитической обстановки в СССР. Снабжаемые с Запада множительной техникой и подкармливаемые за счет «гуманитарных» посылок, члены группы вольно или невольно выполняли составленные ЦРУ и Моссад планы ведения холодной войны против России и разжигания русофобии.
В научной среде Москвы, с которой по долгу службы я был связан, существовали многие десятки личностей, живших за счет «гуманитарных посылок» и выполнявших задания антирусских сил. КГБ знал о существовании этих по крайней мере косвенных сотрудников ЦРУ, но ничего серьезного не предпринимал. Позиция, занятая руководством этой организации, носила откровенно антирусский, антипатриотический характер, кадры КГБ были засорены откровенными русофобами как сам шеф КГБ еврей Андропов и просионистски настроенными типами вроде генерала Бобкова, отвечавшего за борьбу с идеологическими противниками, а позднее открыто перешедшего на службу к сионистам[14 - В 1992 Бобков уволился из КГБ и возглавил спецслужбу одного из руководителей международного сионистского движения, президента сионистской организации «Российский еврейский конгресс».]. Верхушке КГБ были ближе евреи-сионисты, а не русские патриоты. Если в отношении сионистов борьба только имитировалась, то в отношении русских патриотов велась самым жестоким образом. В Институт труда почти одновременно со мной пришел Валера Фокин, увлеченный исследователь и «на свою беду» русский патриот, не скрывавший национальных взглядов и неприязни к сионистам. Очень скоро у него произошел конфликт с местными сионистами, а чуть позднее его арестовали за антисоветскую агитацию по доносу институтского сиониста Коробчинского.
В Институте труда сионисты чувствовали себя вольготно, их представителями были заняты главные руководящие должности, они составляли абсолютное большинство в парткоме института. О главарях сионизма в масштабе института я уже говорил, но особо следует упомянуть самого идейного сиониста – Н. Владову. Она почти не скрывала своих сионистских взглядов, хотя состояла в парткоме. Своей откровенностью она даже вызывала у меня симпатию. «С 1917 года, – убеждала меня Владова, – евреи хотели превратить Россию в идеальное государство, многие из них отдали за это жизнь. Не их вина, что русский народ оказался не готовым к этим прогрессивным переменам». – «А разве вас просили это делать? – спрашивал я Владову. – Как бы отнеслись евреи, если бы я приехал в Израиль и попытался перестроить его, исходя из своих православных убеждений?» В ответ Владова что-то нечленораздельно пробурчала, а выражение ее глаз говорило больше слов: что положено Юпитеру, не положено быку (что можно еврею, нельзя русскому). Как любой идейный сионист, она нисколько не сомневалась в исключительных правах своих соплеменников быть «носителями прогресса». Она любила поговорить о последних достижениях науки, как правило, сводя их к констатации особой одаренности и гениальности евреев. По ее мнению, науку двигают еврейские умы. Справедливости ради следует отметить, что Владова много читала, но ее стремление к знаниям было удивительно односторонним. Чаще всего это было «произведение» очередного еврейского «гения», которого она с жаром рекламировала всем окружающим. Среди ее знакомых встречались известные люди. Особенно она гордилась знакомством с А. Яновым, известным русофобом, эмигрировавшим в США и на деньги ЦРУ выпустившим там в 1980 году книгу «Россия и 2000 год». В книге делалась попытка доказать неспособность русского народа к «нормальному» развитию. Тезис этот обосновывался фактами неудач всех западных либеральных реформ в России. Либерализм как детище Талмуда рассматривался Яновым как высшее выражение цивилизации. Но он не был способен понять, что в лице либерализма русский человек отвергал Талмуд. Вообще вся религиозная сторона конфликта между Россией и Западом была недоступна последователям сионизма, ибо для них существовала только одна их вера, а христианство рассматривалось как предрассудок и заблуждение. Для сиониста единственно верна только своя идейная точка зрения, никаких других – национальных или универсальных – он всерьез не принимает и лишь иногда использует их в своих целях для утверждения своих интересов. В этом абсолютный тупик сионизма, делающий евреев чуждыми для всех, не способными на христианскую всечеловечность.
Идеи Янова Владова и другие институтские сионисты разделяли безоговорочно[15 - Впрочем, не следует думать, что отношения в сионистской среде складывались безоблачно. Там тоже были свои свары. Например, свара между Владовой и Коробчинским, который сообщил в КГБ, что Владова поддерживает отношения с Яновым. После этого случая они несколько лет друг с другом не разговаривали, а потом, как будто ничего и не было, снова подружились.]. Среди институтских сторонников сионизма особое значение имели два молодых «еврейских гения» – Гриша Явлинский и Саша Шохин. Они стояли на «линии продвижения». Эта фраза однажды вырвалась у Владовой, когда она курила на лестнице, а я с интересом исследователя стоял рядом и слушал ее. «Что это значит?» – спросил я. «Линия продвижения – это когда умные люди поддерживают умных людей, считая их перспективными и полезными для своего круга». «То
есть, – уточнил я, – вы хотите сказать – когда евреи поддерживают евреев?» Владова рассмеялась.
Оба «еврейских гения» пришли в институт по сионистским каналам и рассматривали его как одну из ступенек, которую следует перешагнуть. Как исследователи, они ничего не значили и даже избегали говорить на научные темы, опасаясь показать свою некомпетентность. Широкая реклама, устроенная им местными сионистами, заинтриговала меня. Попытки пообщаться с ними, найти в них что-то свежее и интересное, которое всегда я искал в новых людях, вызвали глубокое разочарование. Ни самостоятельных мыслей, ни эрудиции, ни просто человеческого тепла я в них не нашел. И Гриша, и Саша представляли собой хорошо известный мне еще по советским министерствам тип еврейских чиновников, рассматривающих всех и вся как средство для своей карьеры, чуждых науке и лишенных каких-либо проблесков духовной жизни. Оба они быстро вписались в правила игры институтского руководства на имитацию науки, были вежливы со всеми, но общались только с соплеменниками.
Внешне проявляли они себя по-разному. Саша сидел «серой мышкой» (на которую он и был похож) в маленькой комнатке, как манекен, воспринимающийся в единстве со стулом – своего рода человек в футляре. Гриша на месте не сидел, а чаще всего стоял в коридоре, беседуя с кем-то из «своих». Что он им рассказывал, неизвестно, ибо когда кто-то из русских подходил к нему, он замолкал или переводил разговор на другую тему. Одессит Мошенский рассказывал мне, что Явлинский – родственник еврейской чекистки Доры Явлинской, которая в 1919–1920 своими руками расстреляла 400 русских офицеров. Насколько высок был авторитет Гриши среди сионистов, настолько плохо к нему относились все другие. Большинство считало его прохиндеем. Он всегда хитрил и ловчил. Классической была одна история с написанием научного доклада. Сам не способный поправить этот доклад, Гриша рассчитывал, что это сделают его сотрудники, а он только поставит свое имя. Однако они это не сделали. Чтобы избежать скандала на ученом совете, Гриша надолго «заболел». Его болезнь стала «притчей во языцех», по институту ходили слухи о том, что у Гриши фальшивый больничный, выписанный ему сочувствующим соплеменником. Помню еще один случай, когда ряд сотрудников института подготовили письмо в защиту институтской библиотеки, которая по невежественному решению руководства института подвергалась уничтожению. Библиотека эта была одной из лучших научных библиотек Москвы, в ней хранилось множество редких изданий. Движение за ее сохранение было частью борьбы за сохранение русской культуры. Я попросил Явлинского подписать письмо в защиту библиотеки, а он категорически отказался. «Послушай, старик, – по-свойски сказал он мне, хотя в таком тоне раньше со мной не разговаривал, – не хочу ссориться с начальством, мне скоро в партию вступать». Вступив в «ряды КПСС», Гриша почти сразу перешел на работу в Госкомтруд. Его протеже в этом учреждении был сионист Борис Моисеевич Сухаревский, создавший ему все условия для дальнейшего продвижения, Сухаревский входил в группу еврейских консультантов Брежнева и обладал широкими связями. Именно он вставил неудавшегося ученого Явлинского в политическую обойму, сделав его одним из еврейских «идеологов» разрушения СССР, идущего рука об руку с западными спецслужбами, справедливо считавшими его своим агентом влияния.
Похожий путь по сионистским каналам проделал и Шохин. Последний сумел найти себе покровителя в лице идейного масона и патологического врага России Э. Шеварднадзе, сделавшего Шохина одним из связных с мировой сионистской и масонской закулисой, а в дальнейшем продвигавшего его в правительство Ельцина, нуждавшегося в подобных пособниках. Шохин незаконно подписал ряд документов, требующих серьезного расследования, и в частности разрешение на передачу сионистам-хасидам ценной коллекции книг, являющейся национальным достоянием России.
Сионистская «линия продвижения» сделала и Гришу и Сашу настоящими государственными преступниками, в частности, участниками антирусского переворота Ельцина в сентябре – октябре 1993. Помню перекошенное от ненависти и страха лицо Явлинского на телеэкране, требовавшего беспощадно уничтожить защитников Белого Дома.
Впрочем, то, что Гриша и Саша враги России, я понял еще тогда, в конце 70-х – начале 80-х. Мы вежливо улыбались друг другу, но в их глазах была холодная враждебность. Случайно встречаясь вне института, мы даже не здоровались. Самое интересное, что и тот и другой были на крючке КГБ, из всех институтских сионистов органы интересовались прежде всего ими. Мне известно, что сотрудники КГБ опрашивали ряд сотрудников института. Со мной разговаривал известный мне человек из КГБ, придерживавшийся патриотических взглядов. Из его расспросов я понял, что оба «гения» имеют какие-то подозрительные контакты с иностранцами, вероятнее всего агентами западных спецслужб, открыто говорилось об их связи с Яновым, «известным сотрудником ЦРУ», Последняя беседа с известным мне сотрудником КГБ состоялась уже когда Явлинский и Шохин уволились из Института и стали работать один в Комиссии по экономической реформе, второй в Министерстве иностранных дел. Сотрудник КГБ высказывал предположение, что эти люди, занимающие отчетливо сионистские позиции, могут отрицательно влиять на принятие важных государственных решений. Я ответил: «Конечно могут и конечно влияют». Судя по некоторым откровенным словам сотрудника КГБ, связь обоих «гениев» с представителями западных разведок была установлена. Однако никаких действий по их нейтрализации тогда не последовало, сионистское подполье в КГБ прикрыло «своих».
В начале 80-х годов для меня окончательно развеялся миф о КГБ как об эффективной организации, способной защитить Россию. С детских лет, как патриот и государственник, я был убежден в необходимости и благотворности сильных и влиятельных спецслужб для борьбы с врагами русского государства. Но почти каждое новое общение с представителями КГБ постепенно разочаровывало меня. Представители КГБ были среди друзей моего отца, среди моих знакомых в Кооперативном институте, ЦСУ СССР и Институте труда. С некоторыми из них, русскими патриотами, у меня сложились дружественные отношения. Но большинство удивляли чиновничьим духом и прохиндейством. Последние держались с особым «понтом» – «мы из конторы глубокого бурения» (так не раз представлялись они) – «все видим на 100 метров под землей». Были они недалеки, малобразованны и неспособны ответить на тревожные вызовы нашего времени. Разговаривая с ними, я почти физически ощущал ту неповоротливую, но самодовольную систему, в рамках которой существовали сотни тысяч людей, больше думающих о звездах на погонах, чем о борьбе с врагами, прямо под их носом подрывавшими государство. Таких в КГБ была большая часть. Именно в их среду проникали сионисты, становясь влиятельной силой, парализующей способность к борьбе за безопасность государства.
Патриотическая часть советских спецслужб была невелика, настроение в ней было просто утопическим. Не раз из уст сотрудников этой части я слышал примерно такие рассуждения: «После смерти Сталина органы
безопасности были в упадке. Нас считали за собак. Но пришел Андропов, и влияние КГБ возродилось. Он является единственным органом, который в настоящее время может сдержать рост коррупции и разложение государства». «КГБ, – убеждал меня другой его сотрудник, – должен вербовать себе людей достаточно добросовестных, подготовленных и нравственных, с тем чтобы, внедряя их в руководящие органы государства и содействуя их продвижению вверх, проводить свое влияние на все стороны жизни».
Сколько часов я потратил на споры с этими утопистами из КГБ, убеждая их, что Андропов как еврей и космополит по своему духу не сможет стать вождем в борьбе за очищение страны. Мысли, которые они высказывают, намеренно распространяют среди сотрудников КГБ (скорее всего с подачи самого Андропова), как полезный миф для улучшения атмосферы в организации и укрепления ее положительного имиджа. Если Андропов и хочет усилить мощь КГБ, то только для того, чтобы бороться с русским патриотическим движением – главным врагом сионизма и космополитизма. Дальнейшие события подтвердили мою правоту. Сразу же после прихода к власти Андропов направил главные усилия против зарождающегося патриотического движения. Одновременно была дана зеленая улица сионистским кумирам вроде Жванецкого – выразителя местечковой пошлости. Его сальная улыбочка стала символом надвигавшегося развала. Зато сам Андропов любил его.
Вспоминаю сцену в ресторане ЦДЛ в 1983 году – пьяный «чувак» лезет за наш стол с предложением выпить за здоровье Жванецкого. Я отмахиваюсь от него. Он настаивает, вопя что-то вроде: «Мы любим блюз, мы любим рок, мы любим то, что поперек». «Поперек чего?» – спрашиваю я. «Поперек этой поганой страны», – отвечает он и получает немедленно кулаком в морду. Из носа чувака течет кровь. Хватаю своего приятеля за руку, и быстро уходим.
Наступление сионизма ощущалось повсюду – и на работе, и в обыденной жизни. Помню, как в конце 70-х я ехал в такси домой. На полпути таксист взял еще двух пассажиров-попутчиков: женщину-еврейку лет сорока с дочерью. Мать была сильно пьяна, смеялась, хвалилась, что работает в торговле. Вдруг ни с того ни сего начала объяснять таксисту, что «все евреи любят торговлю, это любимое занятие евреев». Ее как будто прорвало: «Я горжусь, что я еврейка, – вещала она, – нам принадлежит первенствующее значение в мире и СССР. Мы вас всех в черный мешок посадим и веревкой завяжем. Правильно, дочь?» – спросила она. Дочь смутилась, не зная, что ответить. Я и таксист были поражены этими откровениями. Проезжая мимо стоявшей у обочины милицейской патрульной машины, я предложил таксисту сдать пассажиру в вытрезвитель. Нахалка испугалась, сникла, пролепетав: «Извините меня». Весь остальной путь она молчала.
О том, как обнаглели сионисты, свидетельствует чудовищный случай в ресторане «Славянский базар», видевшем в своих стенах лучших русских людей. На этот раз хозяином его и всего русского чувствовал себя некий еврей Брайнин, сотрудник «Литературной газеты». Напившись в честь своего праздника «Пурим», негодяй остановил оркестр, игравший русскую музыку, и провозгласил на весь зал голосом победившего оккупанта: «Русь, сдавайся!» Пьяного сиониста стащили со сцены и набили ему морду, а московские евреи заговорили о погромах.
21 декабря 1977 в день рождения Сталина в Центральном Доме литераторов прошло знаменитое собрание группы российских писателей, выступивших с резкой критикой еврейского засилья в русской литературе. Самыми сильными были выступления С. Куняева, Ю. Селезнева, П. Палиевского и В. Кожинова. Впервые за многие десятилетия русские критики, писатели осмелились назвать вещи своими именами, восстали против руководящей роли евреев в русской культуре. «Мы не имеем права забывать годы, когда (евреи) учинили погром в русской литературе», – декларативно произнес критик Ю. Селезнев, вызвав одобрительную реакцию большей части зала и возмущенные крики нескольких сионистов. Должен отметить, что слово «евреи» тогда Селезневым не было произнесено. Но по контексту всего сказанного раньше, по его особому выражению все поняли, что речь шла именно о них. Сионистская часть зала действовала по отработанной схеме: в президиум поступила «антисемитская записка», которую ведущий Е. Сидоров зачитал. Сионисты рассчитывали, что тон записки испугает присутствующих в зале, и еврейская тема будет снята с обсуждения. Однако грубая сионистская провокация не удалась. Обсуждение продолжалось. Впервые публично критике были подвергнуты Багрицкий, Мандельштам и другие еврейские поэты. Творчество Багрицкого, сказал Куняев, враждебно русской поэзии. В этот вечер наибольшее впечатление произвела речь Селезнева, который сумел незримо соединить еврейский вопрос с опасностью, которой подвергается наша страна. «Мы все ждем, когда будет или не будет третья мировая война, ведем борьбу за мир… Но третья мировая война идет давно, и мы не должны на это закрывать глаза. Третья мировая война идет при помощи гораздо более страшного оружия, чем атомная или водородная бомба. Здесь есть свои идеологические нейтронные бомбы, свое химическое и бактериологическое оружие… И эти микробы, которые проникают к нам, те микробы, которые разрушают наше сознание, гораздо боле опасны, чем те, против которых мы боремся в открытую. Русская классическая литература сегодня становится едва ли не одним из основных плацдармов, на которых разгорается эта третья мировая идеологическая война… она должна стать нашей Великой Отечественной войной за наши души, за нашу совесть, за наше будущее, пока в этой войне мы не победим…»
Зал был наэлектризован до предела. Волны здорового проявления русского национального сознания разбивали мифы еврейской избранности и исключительности. Идеологи сионизма, сидевшие в зале, осознавали, что теряют считавшиеся незыблемыми руководящие позиции в русской литературе. Для большого зала неформальными лидерами были уже не они, а настоящие русские поэты и писатели – продолжатели традиций Пушкина, Тютчева, Есенина.
Несмотря на то, что нигде в печати информации об этом собрании дано не было, слухи о нем быстро разошлись по всей Москве (а может быть и по России), взбудоражив как патриотов, так и сионистов. Помню, как возмущалась наша сионистская партия, привычно обвинив Куняева и Селезнева в антисемитизме. А Владова, узнав, что я был на этом вечере, долго расспрашивала о подробностях. А в конце разговора назидательно сказала: «Будьте осторожны, Олег Анатольевич, антисемитам нет места в порядочном обществе! Все порядочные люди отшатнутся от вас».
В 1981 году в стенах нашего института по рукам пошел скандально известный альманах «Метрополь». Его авторами были уже почти забытые кумиры 60-х годов Окуджава, Евтушенко, Рождественский, Ахмадулина и т. п. литераторы. Альманах удивил русское общество отсутствием таланта, безвкусицей, графоманией, самохвальством, игнорированием высокого нравственного уровня, достигнутого великой русской литературой от Достоевского и Толстого до Распутина и Белова. В альманахе приняли участие все «столпы» еврейской литературы, кроме уж перечисленных – Ф. Искандер, Ю. Алешковский, В. Ерофеев, А. Битов, В. Аксенов и тому подобные
личности. Стремясь идти вровень с «высокой американской культурой», авторы альманаха поместили в нем «произведения», чуждые и враждебные вековым духовным традициям русского народа. Ориентируясь на задворки западной масскультуры, участники «Метрополя» как бы декларировали «порнографию духа». Основное направление альманаха было вульгарно-фрейдовское, рассчитанное на бесстыдную рекламу и эпатаж. «Свобода и раскрепощенность» выражались не в художественных формах, а в обилии гнусных, пошленьких, физиологических описаний, нагромождении грубых непристойностей. Как справедливо отмечал писатель С. Залыгин, «целый ряд авторов этого альманаха… просто не являются писателями и не могут делать профессиональную литературу… Это не литература, это нечто другое».
Однако с помощью зарубежных голосов псевдолитература, представленная в альманахе, объявлялась на весь мир вершиной российской прозы и поэзии, а его в основном бездарные и непристойные авторы – самыми талантливыми писателями СССР, преследуемыми антисемитской властью.
Глава 12
Размышления о капитализме. – Религиозный характер собственности. – Моя бабушка о еврейских капиталистах. – Талмуд как основа капитализма. – Капитал – это собственность, присвоенная по законам Талмуда. – Либерализм как ширма для присвоения труда слабых
В отделе капиталистических стран Института труда я проработал около пятнадцати лет. Все эти годы я пытался разобраться в сущности капитализма. Его первоначальную формулу определили для меня идеи русского философа Лосева, рассматривающего капитализм как одну из сторон (наряду с социализмом) развертывания сатанинского духа неприятия христианской цивилизации. Я видел, что главной целью жизни капиталистов являлось материальное преуспеяние, нажива, стяжание денег и капитала любыми возможным средствам и эксплуатация более слабых членов общества и народов.
Первоначально в капитализме для меня было много непонятного. Прежде всего я хотел связать его со своей жизнью, с историей моих предков.
Мои прадеды и по отцу и по матери были предпринимателями, но являлись ли они капиталистами по формуле Лосева? Задавая этот вопрос, я сам отвечал на него: «Нет». Никто из моих предков не был стяжателем. Они стеснялись своего материального преуспеяния, осуждали в других стремление к наживе, погоню за деньгами. Они жертвовали на церковь, занимались благотворительностью. Зажиточная и даже богатая жизнь их была результатом труда, а предпринимательство формой творчества, созидающего благо и для них, и для всех окружающих. После захвата власти еврейскими большевиками моего прадеда и его брата выгнали из их домов, поселили в мокром подвале, и, тем не менее, они продолжали трудиться на предприятии, которое уже не принадлежало им. Зато когда был объявлен нэп, еврейский комиссар, который ранее объявлял фабрику народной, сдал ее и целый ряд других фабрик в аренду за символическую плату своим соплеменникам из бывшей черты оседлости. Старых владельцев на фабрику не пускали, а новые еврейские капиталисты, не вкладывая ни гроша, стали жестоко эксплуатировать работников. На одной из фабрик в Вязниках против новых еврейских предпринимателей возник бунт, во время которого возмущенные рабочие до смерти избили еврея-эксплуататора. В отместку еврейские комиссары схватили и расстреляли нескольких рабочих. Так солидарно выступали представители социализма и капитализма.
Моя бабушка считала, что Ленин и еврейские большевики во время нэпа хотели передать все созданное руками русских рабочих в руки евреев. Вплоть до 1927 года значительную часть русской собственности захватили евреи точно так же, как они это делали в 1995. Сталин, говорила мне бабушка, вовремя остановил грабительскую политику евреев, выслал Троцкого и начал борьбу с еврейскими большевиками.
Еще при жизни бабушки, в Институте труда я понял, что вопрос о собственности, как и о мировоззрении, является вопросом религиозным. Отношение к собственности определяется вероучением. По-разному относятся к собственности православный христианин и иудей. В основе капитализма лежит экономическое учение Талмуда.
С самого начала возникновения капитализма в конце средних веков ядром и главными носителями его идеологии были иудеи-талмудисты, ориентировавшиеся на создание общества, в котором, по учению Талмуда, будет господствовать еврейский народ, а все остальные народы мира станут служить ему и положат к его ногам все богатства земли. Богатство – выражение избранничества. Богатый человек благословлен богом, а все, у кого нет денег, должны служить «избранникам».
Разложение западного христианства в конце Средних веков стало исходной точкой создания капиталистической идеологии и экономических средств порабощения человечества.
Талмуд учит иудея считать имущество всех неевреев «гефкер», что означает свободную, никому не принадлежащую вещь. «Имущество всех неевреев имеет такое же значение, как если бы оно найдено было в пустыне: оно принадлежит первому, кто захватит его». В Талмуде есть постановление, по которому открытый грабеж и воровство запрещаются, но разрешается приобретать что угодно обманом или хитростью. Имущество неевреев все равно что пустыня свободная. «Если еврей эксплуатирует нееврея, то в некоторых местах запрещается входить в сношения с этим лицом во избежание подрыва первому; но в др. местах это запрещение не имеет силы: всякий еврей может давать ему деньги взаймы и обирать его, ибо имущество нееврея «гефкер» (свободное), и, кто им раньше овладеет, тому оно и принадлежит».
Отсюда следует, что все ресурсы и богатства неевреев должны принадлежать представителям «избранного народа». «По Талмуду, – писал С. С. Громека, – «бог предал все народы в распоряжение иудеев» (Вава-Катта, 38); «весь Израиль – дети царей; оскорбляющие иудея оскорбляют самого бога» (Сихаб, 67, 1) и «подлежат смертной казни как за оскорбление величества» (Санхедрин, 58, 2); благочестивые люди др. народов, удостоенные участия в царствовании мессии, займут роль рабов у евреев (Санхедрин, 91, 21, 1051). С этой точки зрения весьма последовательно и со зверской жестокостью, проведенной в Талмуде, вся собственность в мире принадлежит иудеям, и владеющие ею христиане являются только временными, «незаконными» владельцами, узурпаторами, у которых эта собственность будет конфискована иудеями рано или поздно. Когда иудеи возвысятся над всеми остальными народами, бог отдаст иудеям все народы на окончательное истребление».
Историк иудаизма И. Лютостанский приводит примеры из старинных изданий Талмуда, который учит иудеев, что присваивать имущество гоев угодно богу. В частности, он излагает учение Самуэля о том, что обмануть гоя не грех, и поэтому учитель сам рассказывает, как он однажды в куске железа, которое продавал гой, купил кусок золота и, условившись с гоем дать ему за это мнимое железо 4 зузи (ок. 60 коп.), дал ему всего 1 зузи; Самуэль признавал совершенно неуместным стесняться перед человеком, который не умеет сосчитать деньги и отличить золото от железа. Раввин Каган купил у одного гоя 120 бочек вина вместо 100; третий раввин продал гою пальмовое дерево и дал такое распоряжение своему слуге: «Иди
и укради несколько полен, так как гой не знает в точности, сколько полен принадлежит ему».
Раввин Моисей сказал: «Если гой, производя счет, сделает ошибку, то еврей, приметив это, должен говорить, что он об этом ничего не знает». Раввин Бренц говорит: «Если евреи, набегавшись в течение недели в разные места обманывать христиан, то в шабас они вместе сходятся и, хвалясь друг перед другом своими обманами, говорят: «Нужно гоям вынимать сердца из грудей и убивать даже лучших между ними», – конечно, если это удастся достигнуть». Раввин Моисей учит: «Евреи грешат, когда возвращают потерянные вещи отступникам и язычникам, равно и всем, которые шабаса не почитают». Раввин Раши говорит: «Кто гою возвращает потерянные вещи, тот гоя считает равным еврею». Маймонид учит: «Грешит тот, кто возвращает потерянные вещи нееврею, потому что в таком случае он увеличивает силу безбожных». Раввин Черухет прибавляет: «Если гой держит у себя залог еврея – залог, за который еврей одолжит ему деньги – и гой потеряет этот залог, и еврей его найдет, то еврей не должен возвращать гою найденный залог, потому что обязанность возвратить потерянную вещь прекратилась с того момента, как еврей нашел этот залог. Если нашедший подумал, что надо найденную вещь возвратить гою для славы имени Божия, то ему нужно сказать: «Если хочешь прославлять имя Божие, имей дело с тем, что тебе принадлежит»». Талмуд учит, что если евреи и Божественное величие – одно и то же, то само собой разумеется, что евреям принадлежит весь мир. На этом основании Талмуд ясно говорит: «Если вол, принадлежащий еврею, забодает вола, принадлежащего гою, то еврей освобождается от вины или вознаграждается за убыток», потому что Священное Писание говорит: «Явился Господь Бог, и измерил землю, и отдал гоев во власть израильтян. Так как дети Ноя не исполнили 7 заповедей, то Господь Бог отдал все их имущество израильтянам». Детьми Ноя, по учению Талмуда и раввинов, называются все народы мира в противоположность детям Авраама. Раввин Альбо учит совместно с др. раввинами, что Бог дал евреям власть над имуществом и кровью всех народов.
Совет раввинов на основе законов Талмуда дает (точнее, продает) иудеям право меропии и хазаки. Право это, известное по кагальным документам XVIII–XIX вв., вытекало из самых древних воззрений иудаизма, рассматривавшего всех неевреев в качестве объекта экономической эксплуатации евреями.
Меропия, или мааруфия, есть право, в силу которого в эксплуатацию еврею, купившему его, поступает личность того нееврея, с которым он входит в сношения, сделки и т. п. Этим правом личность данного иноверца делается неотъемлемым, и притом исключительным, достоянием того еврея, который купил меропию на него, и уже ни один еврей в мире не имеет права ни ссужать этого христианина деньгами, ни исполнять его поручения, ни вообще входить с ним в какие-либо сношения.
Хазака есть право, в силу которого в эксплуатацию еврею, купившему его, поступает недвижимое имущество христианина. По этому праву имущество иноверца делается неотъемлемым, и притом исключительным, достоянием того еврея, который купил на него хазаку, и уже ни один еврей в мире не имеет права ни арендовать это имущество, ни давать ссуды под него, ни вообще входить с хозяином его в какие-либо сделки относительно этого имущества. Это право беспрерывного и исключительного воздействия на имущество иноверца кончается для данного еврея или отнятием его за проступки, или истечением срока хазаки. Смерть действительного хозяина имущества не прерывает хазаки.
В Талмуде существует открытое предубеждение к занятию земледелием. «Нет более плохого занятия, – говорится в этой иудейской книге, – как земледелие. Если кто имеет 100 сребреников в торговле, то он может ежедневно есть мясо и пить вино; если же кто употребляет 100 сребреников на земледелие, то он может есть лишь хлеб с солью». Предпочтительнее заниматься торговлей и ростовщичеством.
Чтобы достичь конечной цели, поставленной в Талмуде для иудеев, – стать хозяевами имущества гоев, – одним из лучших средств, по мнению раввинов, является ростовщичество. Согласно Талмуду «Бог приказал давать деньги гоям взаймы, но давать их не иначе как за проценты; следовательно, вместо оказания этим помощи, мы должны делать им вред, даже если они могут быть нам полезны». Трактат Баба Меция настаивает на необходимости давать деньги в рост и советует иудеям приучать своих детей давать деньги взаймы на проценты, «чтобы они могли с детства вкусить сладость ростовщичества и заблаговременно приучались бы им пользоваться».
Известный еврейский экономист К. Маркс, вышедший из семьи раввинов, прекрасно понимавший религию иудеев, писал: «Деньги – это ревнивый бог Израиля, пред лицом которого не должно быть никакого другого бога. Деньги низводят всех богов человека с высоты и обращают их в товар. Деньги – это всеобщая, установившаяся, как нечто самостоятельное, стоимость всех вещей. Они поэтому лишили весь мир – как человеческий мир, так и природу – их собственной стоимости. Деньги – это отчужденная от человека сущность его труда и его бытия, и эта чуждая сущность повелевает человеком, и человек поклоняется ей». В еврейской религии содержится в абстрактном виде презрение к теории, искусству, истории, презрение к человеку как самоцели – это является действительной, сознательной точкой зрения денежного человека, его добродетелью. Даже отношения, связанные с продолжением рода, взаимоотношения мужчины и женщины и т. д. становятся предметом торговли! Женщина здесь – предмет купли-продажи.
«Химерическая национальность еврея есть национальность купца, вообще денежного человека».
«Какова мирская основа еврейства? – спрашивал Маркс. – Практическая потребность, своекорыстие. Каков мирской культ еврея? Торгашество. Кто его мирской бог? Деньги». Суть иудаизма, по Марксу, проявляется в эгоизме еврея, т. е. в человеческой алчности. Противостоя христианству, еврей, естественно, относится к христианскому государству «как к чему-то чуждому, противопоставляя действительной национальности свою химерическую национальность, действительному закону свой иллюзорный закон, считая себя вправе обособлять от человечества, принципиально не принимая никакого участия в историческом движении, уповая на будущее, не имеющее ничего общего с будущим всего человечества, считая себя членом еврейского народа, а еврейский народ – избранным народом». Этот народ смотрит на свою религию как на «хозяйственное дело», поскольку «хозяйственное дело» есть для него религия.
Не связанные моральными ограничениями, не стесняясь обманывать, обсчитывать, обвешивать, использовать самые нечестные приемы и безжалостно эксплуатировать др. людей, иудеи ставили себя в особое экономическое положение в отношении христиан. Для настоящего христианина погоня за наживой, накопительство, ростовщичество, мошенничество и различные виды экономических махинаций противоречили религии. Поэтому при прочих равных условиях христиане проигрывали иудеям в области экономики.
Поэтому уже в Средние века евреи, используя предубеждение христиан к наживе, накопительству, ростовщичеству, захватили многие важнейшие позиции в
торговле и промышленности Европы. Занимаясь торговлей, ростовщичеством и эксплуатируя простой народ, они накопили огромные богатства, что позволило им стать самым богатым слоем средневекового общества. Главным предметом торговли еврейских купцов была работорговля. Рабы приобретались гл. обр. в славянских землях, откуда они вывозились в Испанию и страны Востока. На смежных границах германских и славянских земель, в Мейсене, Магдебурге, Праге, были образованы еврейские поселения, постоянно занимавшиеся работорговлей. В Испании еврейские купцы организовывали охоту на андалузских девушек, продавая их в рабство в гаремы Востока. Невольничьи рынки в Крыму обслуживались, как правило, евреями. С открытием Америки и проникновением в глубь Африки именно евреи стали поставщиками черных рабов в Новый Свет.
От торговых операций евреи переходили к денежным, ссудо-залоговым и ростовщичеству, а часто совмещали это. Уже с XV в. образуются крупнейшие еврейские состояния.
Накопленный торговый капитал богатые евреи преобразовывают в финансовый. Этот капитал получил название «паразитического», поскольку наживался не честным, а мошенническим путем. Он-то и стал главной движущей силой французской революции, о чем поведал ее историк и очевидец английский философ Э. Бэрк. Отодвинув родовую знать на задворки реальной власти, на авансцену социально-экономической жизни вышли еврейские банкиры, предприниматели, торгаши. Многие из них составили «новую знать» с титулами баронов, графов, виконтов и т. п. С Францией разделили такую же «честь» Бельгия, Голландия, Австрия. В «еврейский клуб» вступила и владычица морей Великобритания.
Судьбу Европы с н. XIX в. стали определять «дома» еврейских ростовщиков, превратившихся в банкиров. Финансовую элиту Европы составили «дома» Ротшильдов. Основатель семейства Меир Ротшильд был придворным банкиром курфюрста Вильгельма I. Когда Вильгельм в 1806 бежал от французов, Ротшильд бросил накопленные курфюрстом денежные средства на расширение финансовых махинаций и спекуляций.
Вскоре Европа получила 5 некоронованных королей. Ими стали братья Ротшильды: Ансельм, Соломон, Натан-Меир, Карл и Джеймс. Ансельм повелевал из Франкфурта-на-Майне, Соломон – из Вены, Натан-Меир – из Лондона, Карл – из Неаполя, Джеймс – из Парижа. Без советов и рекомендаций этого семейства не предпринималась ни одна крупная государственная акция, не формировалось ни одно правительство.
Аккумулируя в своих «домах» огромный капитал, Ротшильды не только создали биржу, но и интернационализировали ее деятельность. Повязанные родовыми и денежными узами, финансовые «дома» подчинили своему контролю множество промышленных предприятий, страховых компаний, железных дорог.
Новым элементом, который внесли в хозяйственную жизнь евреи-талмудисты, было создание механизма контроля экономики со стороны банка, а затем биржи, находившихся в руках еврейских дельцов. Этот процесс В. Зомбарт назвал «обиржевлением» народного хозяйства. Спекулятивным инструментом биржи стали ценные бумаги – векселя, акции, банкноты, облигации, которые служили орудием немыслимых манипуляций со стороны еврейских финансовых спекулянтов. Стоимость реального продукта, созданного тружеником, деформируется и искажается так, чтобы с каждой единицы товара обеспечивалась прибыль банкиру или биржевику, не обязательно еврейскому, но действующему по правилам иудейских хозяйственных законов, сформулированных в Талмуде.
Контролируя потоки денежных средств с помощью банков и биржи, иудейские коммерсанты стали влиятельными посредниками международной торговли, в крупных размерах употребляя способ перевода денег посредством векселя.
«Начало современной биржевой спекуляции, – писал В. Зомбарт, – мы должны искать… в XVII в. в Амстердаме. Спекуляция акциями фондов выросла, как это можно с достаточной ясностью проследить на акциях Ост-Индской компании… Спекуляция акциями так широко распространилась и так усердно практиковалась, что общественная власть почуяла в ней зло, которое необходимо было устранить законодательным путем… среди прочих участников спекуляции евреи сыграли выдающуюся роль».
Кроме Амстердама, крупнейшие еврейские финансовые спекулянты сосредоточились в Лондоне и во Франкфурте-на-Майне. В последнем, писал тот же Зомбарт, евреи к к. XVII в. захватили занятие маклерством, а затем завоевали профессиональную фондовую торговлю.
Важным орудием капиталистической экономики стали банкноты, выпускаемые банками без соответствующего обеспечения золотом или государственными обязательствами. Начиная с XV в. банкиры сколотили целые состояния на торговле подобными банкнотами. Посредством операций с этими банкнотами разорялись представители дворянских фамилий и национальной элиты Европы. В 1421 Сенат Венеции законодательно запретил торговлю подобными банковскими обязательствами. Однако запрет длился недолго. Еврейские богачи подкупили власти Венеции, и закон был отменен.
Обогащению еврейских банкиров способствовали спекуляции финансовыми обязательствами христианских государств. Европейские государи нередко обращались к еврейским дельцам за займами, которые возвращали с ростовщическими процентами. Постепенно еврейские банкиры прибирали к своим рукам государственные финансы многих европейских стран.
Евреи из откупщиков налогов, арендаторов предприятий и казенных имений превращаются в государственных банкиров и финансовых советников государств.
Под влиянием капиталистической экономики личное достоинство человека превращалось в меновую стоимость, товар. Вместо духовной свободы, дарованной людям Новым Заветом, капитализм нес «бессовестную свободу торговли». Как писал еврейский философ Моисей Гесс, «деньги – это отчужденное богатство человека, добытое им в торгашеской деятельности. Деньги – это количественное выражение стоимости человека, клеймо нашего закабаления, печать позора нашего пресмыкательства. Деньги – это коагулируемая (свертываемая) кровь и пот тех, кто по рыночным ценам торгует своей неотчуждаемой собственностью, своим богатством, своей жизненной деятельностью ради накопления того, что называется капиталом. И все это напоминает ненасытность каннибала».
«Деньги – это бог нашего времени, а Ротшильд – его пророк!» – вторил Гессу еврейский поэт Генрих Гейне. Все семейство Ротшильдов, спрутом опутавшее долговыми обязательствами властные и производительные структуры Европы, представлялось поэту «подлинными революционерами». А барона М. Ротшильда он именовал «Нероном финансов», вспоминая, как римский Нерон «уничтожал» привилегии патрициев ради создания «новой демократии».
Создавая экономику на антихристианских основах Талмуда, капиталисты не только присваивали денежную власть. Через капитализм деньги становились мировой властью, средством контроля над христианскими народами. Авантюристический дух капиталистической экономики, перешагнув границы еврейства, стал разлагать самих христиан. И по меткому выражению К. Маркса, «с помощью денег евреи настолько освободили себя, насколько христиане стали евреями».
В н. ХХ в. немецкий социолог Макс Вебер пытался объяснить
природу капитализма из т. н. протестантской этики. Он утверждал, что капитализм мог возникнуть только на Западе вследствие распространения здесь протестантизма и особенно кальвинизма, «хозяйственная этика которого наиболее соответствует духу капитализма». Сделав такой вывод, Вебер не утруждал себя анализом природы самого протестантизма, который по своей сути является иудаизированной формой западного христианства. По протестантской этике, в полном соответствии с экономическим учением Талмуда богатство является выражением божьего благословения, а бедность – наказанием божьим. Богатство, каким бы путем оно ни было получено, свидетельствует о «божьем избранничестве», а бедняки должны служить «божьим избранникам».
В XIX–XX вв. капитализм стал господствующей идеологией западного мира, практически полностью вытеснив христианское мировоззрение. Погоня за материальным успехом и комфортом, стяжание денег и капитала стали главным жизненным приоритетом западного человека, превратившись в настоящую гонку потребления. Развитие капитализма в рамках западного мира во 2-й половине ХХ в. переросло в т. н. глобализацию – установление господства капиталистических ценностей во всем мире.
Поняв сущность капитализма в те же годы в стенах Института труда я сумел осознать фальшь и антихристианский характер либерализма, нередко выдаваемого за высшее выражение человеческой цивилизации. На самом деле либерализм – одна из форм обмана человечества евреями-талмудистами. Либерализм – антихристианская идеология, ставящая своей конечной целью «развенчание» вечных истин Нового Завета, уничтожение религии, монархии и национального мировоззрения и подмена их идеями стяжательства, погони за деньгами и плотскими удовольствиями, выдаваемыми за истинное выражение свободы человека. Либерализм отрицает непогрешимость Священного Писания, стремится свести на нет роль национальных традиций и обычаев, а также признанных национальных авторитетов. Разрушение христианства либерализм начинает с требования критических проверок вероучения, призывает адаптировать христианские идеи к современному нерелигиозному мышлению, изменить язык и форму передачи Евангельской вести, изъять из Нового Завета часть текстов, раскрывающих роль иудеев в Богоубийстве.
Последнее требование является ключом к раскрытию иудейских корней генезиса либерализма. Развитие либерализма от Спинозы и Дизраэли до Фридмана и Хайека показывает, что его крупнейшими идеологами были иудеи, и первые требования, которые выдвигал либерализм, касались требований в защиту ценностей Талмуда, введения свободной торговли, ограничения прав христианской Церкви и христианской монархии. Развитие либерализма шло рука об руку с развитием масонства, взаимно дополняя друг друга. В середине XIX века наиболее радикальное крыло либерализма перерастает в социализм.
Глава 13
С поличным в КГБ. – Контора глубокого бурения. – Неблагонадежный и невыездной. – Лучшие русские книги от бывшего каторжника. – Изучение славянофилов. – Славянофильство – первый шаг к Святой Руси
В начале января 1981 я попал в КГБ, и не просто так, а с поличным – с «опасной антисоветской литературой». Дело было так. В институте довольно часто передавались из рук в руки книги зарубежных издательств, запрещенные в СССР. Большую их часть распространяли сионисты. По этим каналам я прочитал «Архипелаг Гулаг» Солженицына, сочинения Набокова, Замятина, Мандельштама, Максимова, знакомился с журналом «Континент»[16 - Журнал этот, выпускаемый Максимовым, имел нескрываемый местечковый душок. Его часто обсуждали институтские сионисты. По признанию самого Максимова, журнал, впрочем, как и многие книги, выходил на средства ЦРУ («Завтра», № 3, январь 2001).]. Существовала и тоненькая струйка русской православной и патриотической литературы. Однажды я пришел в институт сразу с тремя запрещенными книгами. Первой и самой важной для меня была книга «Новые мученики российские» (т. 1), изданная в Джорданвилле, повествовавшая о кровавых злодеяниях еврейских большевиков в отношении русского духовенства и верующих. Книга потрясла меня больше, чем «Архипелаг Гулаг». Если у Солженицына было много лукавства, то «Новые мученики российские» правдиво и документально отразили настоящую народную боль, переживания православных за судьбу русских святых и подвижников, «умученных жидами». Кроме этой книги со мной было два тома сочинения Б. Пастернака, которые я собирался вернуть владельцу. Все три книги я спрятал в верхний ящик стола и ушел в соседний отдел на обсуждение какой-то научной работы. Вернувшись, я обнаружил, что книги кто-то смотрел, они лежали в другом порядке. После работы мы еще часа на два задержались по случаю дня рождения одной из сотрудниц. На столе были вино и фрукты. Расходясь, все мы были навеселе, но не пьяны. Книги я взял с собой. В метро, когда я распрощался с сотрудниками, меня остановил милиционер с каким-то типом с красной повязкой на руке. Проверив мои документы, он велел следовать за ним. В комнате милиции меня попросили показать содержимое портфеля. Удостоверившись, что запрещенные книги со мной, меня посадили в зарешеченный милицейский «УАЗ» и привезли в здание возле метро «Смоленская». Портфель отобрали, а меня заперли в смрадный «обезьянник», на полу которого храпели несколько пьяных. Примерно через час за мной пришли и отвели в кабинет на второй этаж, где меня ждал уполномоченный КГБ. «Вы задержаны с антисоветской литературой. За ее хранение и распространение предусматривается уголовная ответственность до 5 лет, но вы можете облегчить свое положение, сообщив нам, кто передал вам эту литературу». Уполномоченный дал мне бумагу и ручку, закрыл в кабинете, велев написать подробное объяснение. На это объяснение мне хватило пол-листочка, на котором я нацарапал, что нашел книги в свертке на лавочке у ближайшего кафе и собирался сдать их милицию, но не успел. Уполномоченный, прочитав мое объяснение, сказал: «Вы неискренни. Придется с вами разбираться особо». Продержав еще около часа, меня отпустили. Метро уже не работало, добираться пришлось на такси. Приехав домой, опасаясь обыска, я быстро собрал всю запрещенную литературу (в основном ксерокопии), которая была у меня в двух старых портфелях, и отвез их на хранение знакомым. Однако обыска не произошло. Через некоторое время меня вызвали по повестке в военкомат. Ничего не подозревая, я приехал. В комнате, обозначенной в повестке, сидели два типа в штатском безликой внешности, один из них лысый. Последний попросил меня сесть и с ходу заявил: «Мы из конторы глубокого бурения, нам нужно с вами поговорить». – «Откуда?» – не поняв, удивленно спросил я. «Из КГБ, – пояснил лысый, – нам нужно выяснить, от кого вы получаете антисоветскую литературу».
Я был вынужден повторить версию о «свертке, найденном на лавочке». С полчаса личности из «конторы глубокого бурения» допрашивали меня, а затем дали подписать протокол. Из тех вопросов, которые они мне задавали, я понял, что у них есть осведомитель в нашем институте. По некоторым подробностям, которыми они интересовались, я понял, что это, скорее всего, сионист Коробчинский, сводивший со мной
личные счеты[17 - Я дружил с одной девушкой, за которой он безнадежно ухаживал. В силу своей внутренней испорченности Коробчинский считал нас любовниками и люто меня ненавидел и как русского патриота, и как соперника. Рассказывали, что его не раз заставали, когда он шарил по чужим столам. Видимо, в тот злополучный вечер он сунул свой нос в мой стол и сообщил кому следует.].
История эта имела для меня серьезные последствия. Незадолго до нее меня готовили для работы в Международной Организации труда в Женеве. Рекомендовал меня в Швейцарию зав. сектором в ЦК КПСС, для которого я подготовил несколько аналитических записок. Попавшись на «антисоветской литературе», я стал «неблагонадежным» и не мог рассчитывать на зарубежную командировку. Очень хотелось увидеть мир, посмотреть другую жизнь. Сейчас я понимаю, насколько удачна для меня была отмена швейцарской командировки. Я выиграл много времени для главного – для своей сокровенной научной работы и для путешествий по России. В творческом отношении 80-е годы были для меня самыми плодотворными. В это время сформировались основные направления моих исследований, сделавшие меня тем, кем я являюсь сегодня.
Именно в 80-е во мне окончательно вызрела, кристаллизовалась православно-национальная идеология моей жизни. Собирая свою библиотеку, познакомился со многими книжниками и с их помощью вышел на целый пласт самой главной для русского человека литературы – сочинения Иоанна Кронштадтского, Игнатия Брянчанинова, Феофана Вышенского, И. Киреевского, Аксакова, Хомякова, Данилевского и др. Самые интересные книги хранились в квартире одного бывшего политкаторжанина (сидел за государственные преступления еще при Царе), бывшего эсера, после 1917 года перешедшего на службу к еврейским большевикам. Жил этот тип в доме, построенном в 30-х годах Обществом бывших политкаторжан. Дом был похож на тюремный замок с решетками на окнах. При Сталине многих обитателей этого дома в очередной и последний раз их жизни отправили осваивать созданный при их участии советский Гулаг, откуда они уже не вернулись. Хранитель же русских сокровищ этой участи избежал. В начале 60-х он умер, оставив их своему сыну, заурядному историку, с которым я имел дело. Сын политкаторжанина (с ним я встречался несколько раз, покупал у него книги) рассказывал, что его отец вел двойную жизнь. В своей борьбе против Царя он полностью разочаровался еще в начале 20-х годов, но никому в этом не признавался. Только по его интересам можно было понять, чем живет этот человек. В свой кабинет он никого из домашних не пускал. После его смерти сын, разбирая библиотеку, нашел во вторых рядах шкафов за собраниями сочинений Маркса, Энгельса, Ленина труды православных писателей, славянофилов, русских философов. Часть этих книг сын политкаторжанина после долгой торговли уступил мне, а самые дорогие разрешил ксерокопировать.
Он рассказал мне много интересного, особенно запомнился его рассказ о том, что отец был близко знаком с наркомом юстиции в первом правительстве Ленина Штейнбергом. Личность этого Штейнберга – праведного иудея, строго выполнявшего все талмудические ритуалы, – впервые натолкнула его на мысль об иудейском характере большевистской власти. Этот Штейнберг с восторгом говорил, что Ленин «наш», еврей по происхождению (тогда об этом мало кто знал) и менталитету.
В то время самое большое влияние на меня оказало чтение сочинений славянофилов. Именно через них я сумел осмысленно перейти к освоению трудов православных мыслителей и прежде всего Иоанна Кронштадтского и Игнатия Брянчанинова. Через славянофилов я впервые по-настоящему осознал понятие «Святая Русь». До этого оно казалось мне отвлеченным термином, а в трудах славянофилов (особенно в богословских трудах А. С. Хомякова) раскрылось как конкретное, живое, актуальное выражение настоящей души русского народа. Для меня стало ясно, что именно славянофилы впервые обозначили главное направление движения русского народа. Я понял, что только их труды являются ключом к пониманию национально-патриотической идеологии, развитию и популяризации которой я посвятил свою жизнь. Славянофильство стало для меня первым шагом на пути к Святой Руси.
Славянофилы обоснованно и твердо объявили об особом пути России, утвердились в мысли о спасительной роли Православия как единственно истинного христианского вероучения, отметили неповторимые формы общественного развития русского народа в виде общины и артели. «Все, что препятствует правильному и полному развитию Православия, – писал И. В. Киреевский, – все то препятствует развитию и благоденствию народа русского, все, что дает ложное и не чисто православное направление народному духу и образованности, все то искажает душу России и убивает ее здоровье нравственное, гражданское и политическое. Поэтому, чем более будут проникаться духом Православия государственность России и ее правительство, тем здоровее будет развитие народное, тем благополучнее народ и тем крепче его правительство и вместе тем оно будет благоустроеннее, ибо благоустройство правительственное возможно только в духе народных убеждений».
Славянофильство зародилось в конце 1830-х, а в 1840—1850-х собрало вокруг себя самые мощные национальные силы. Круг единомышленников-славянофилов был широк и объединял вокруг себя выдающихся русских писателей и ученых. Наиболее крупными выразителями славянофильских идей были И. В. Киреевский, А. С. Хомяков, К. С. Аксаков, Ю. Ф. Самарин. Вокруг них группировались И. С. Аксаков, И. Д. Беляев, Д. А. Валуев, А. Ф. Гильфердинг, Н. Д. Иванишев, П. В. Киреевский, А. И. Кошелев, В. И. Ламанский, В. Н. Лешков, Н. А. Попов, В. А. Черкасский, Ф. В. Чижов. Славянофилов поддерживали и являлись выразителями их идей русские писатели С. Т. Аксаков, В. И. Даль, А. А. Григорьев, А. Н. Островский, Ф. И. Тютчев, Н. М. Языков и др. Мировоззренческие учения славянофилов оплодотворяли научную деятельность русских ученых Ф. И. Буслаева, О. М. Бодянского, Г. П. Галагана, В. И. Григоровича, И. И. Срезневского, М. А. Максимовича, Н. А. Ригельмана.
Славянофилы чаще всего собирались в московских литературных салонах А. А. и А. П. Елагиных, Д. Н. и Е. А. Свербеевых, Н. Ф. и К. К. Павловых. Здесь в горячих спорах со своими либерально-космополитическими противниками славянофилы пропагандировали идеи русского возрождения и славянского единства.
Космополитические силы в правительственных кругах долгое время препятствовали деятельности славянофилов. Им не позволяли иметь свой печатный орган.
Статьи славянофилов выходили в «Москвитянине», а также в различных сборниках – «Симбирский сборник» (1844), «Сборник исторических и статистических сведений о России и народах ей единоверных и единоплеменных» (1845), «Московские сборники» (1846, 1847, 1852). Свои газеты и журналы славянофилы стали издавать только с сер. 1850-х, но и тогда подвергались разным цензурным ограничениям и притеснениям. Славянофилы издавали журналы: «Русская беседа» (1856–1860), «Сельское благоустройство» (1858–1859); газеты: «Молва» (1857), «Парус» (1859), «День» (1861–1865), «Москва» (1867–1868), «Москвич» (1867–1868), «Русь» (1880–1885).
Своим творчеством славянофилы создали мощное общественное и интеллектуальное движение, сильно пошатнувшее идущее еще
с эпохи Петра I космополитическое мировоззрение и низкопоклонство перед Западом. Славянофилы показали тупиковый, ущербный, бездуховный характер западноевропейской цивилизации. Призывая людей обратиться к своим историческим основам, традициям и идеалам, славянофилы способствовали пробуждению национального сознания. Много ими было сделано для собирания и сохранения памятников русской культуры и языка (Собрание народных песен П. В. Киреевского, Словарь живого великорусского языка В. И. Даля). Славянофилы-историки (Беляев, Самарин и др.) заложили основу научного изучения русского крестьянства, в т. ч. его духовных основ. Огромный вклад славянофилы внесли в развитие общеславянских связей и славянское единство. Именно им принадлежала главная роль в создании и деятельности славянских комитетов в России в 1858–1878 гг.
Исследуя главные черты славянофильского учения, прежде всего следует отметить его глубоко православный характер. Христианская вера и Церковь – фундамент человеческой жизни. Они одухотворяют жизнь, придают ей смысл, определяют историю, мораль, мышление, быт. И. В. Киреевский развил философскую систему, ставшую духовной основой славянофильства. Согласно Киреевскому, существуют 2 формы познания – рационалистическая (свойственная западному миру) и «живая», включающая в себя религиозные, этические и эстетические элементы. Совокупность элементов «живого знания» определяется религиозной верой. Эта форма познания присуща православно-славянскому миру. Жизнь человека, народа основана на вере, которая определяет тип образованности и характер общества. Еще более последовательно система положительного влияния христианства на общественную жизнь развита в трудах др. основателя славянофильства А. С. Хомякова. Церковь есть первореальность, духовный организм – «единство благодати», живущей во множестве разумных творений, покоряющихся благодати». «Даже на земле, – пишет Хомяков, – церковь живет не земной человеческой жизнью, но жизнью божественной и благодатной, живет не под законом рабства, но под законом свободы». Свобода принадлежит церкви, как целому, а не каждому члену в отдельности. «Если свобода верующего не знает никакого внешнего авторитета, – отмечает Хомяков, – то оправдание этой свободы – в единомыслии с церковью». Такое понимание свободы исключает индивидуализм, изолирующий отдельную личность. Лишь в Церкви, в братской любви с др., личность обретает силу и полноту бытия.
Все славянофилы сходились на том, что только христианское мировоззрение и православная церковь способны вывести человечество на путь спасения, а все беды в мире происходят от того, что люди отошли от истинной веры и не построили истинной церкви.
Из догматов православной церкви вытекает др. важное понятие в учении славянофилов – соборность, понимаемая ими в христианской традиции единения в любви, вере и жизни. Соборность в учении славянофилов – целостное сочетание свободы и единства на основе их общей любви к одним и тем же абсолютным ценностям. Идея соборности наиболее глубоко разработана в трудах А. С. Хомякова.
Православие и соборное единение в любви, вере и жизни неизбежно ведут к целостности духа, служащей обязательным условием полнокровной деятельности людей, их воспитания и познания окружающего мира. Только через церковь и соборность дух в его живой цельности способен вместить истину во всей ее полноте.
Как отмечал прот. В. Зеньковский, у славянофилов с особой силой развиваются идеи о целостности в человеке. Руководящей мыслью здесь было построение цельного мировоззрения на основе церковного сознания, как оно сложилось в Православии. Целостность в человеке есть иерархическая структура души: существуют «центральные силы нашего богообразного разума», вокруг которого должны располагаться все силы нашего духа. Эта иерархическая структура – неустойчива: тут есть противоборство центральных и периферических сил души; особенное значение Хомяков придает уходу от свободы, который обусловливает тот парадокс, что, будучи призваны к свободе, будучи одарены этой силой, люди вольно ищут строя жизни, строя мысли, в котором царит необходимость. В этом весь трагизм человеческой жизни – нам дано лишь в церкви находить себя, но мы постоянно уходим из церкви, чтобы стать рабами природной или социальной необходимости. Дело здесь не в «страстях», как обычно думают, а в извращении разума. «Разумом все управляется, – обронил мысль однажды в письме Хомяков, – но страстью все живет». Беда поэтому не в страстях, а в утере «внутренней устроенности» в разуме и неизбежной потере здоровой цельности в духе (В. Зеньковский).
Цельность в человеке позволяет преодолеть отвлеченную рассудочность, присущую западной мысли. Собрав в неделимую цельность все силы тела, души и духа, разум возвышается до сочувственного согласия с верой. Рассудок и чувство согласуются с требованиями духа и подчиняются открываемому в душе «внутреннему корню разумения, где все отдельные силы сливаются в одно живое и цельное знание ума» (И. Киреевский).
Славянофилы верили в высокое предназначение, особую миссию русского народа в борьбе с мировым злом. Большинство из них считали, что русским суждено заложить новые основы духовного просвещения, опирающегося на Православие. Именно в Православии, сохранившем в чистоте святоотеческое предание, возможно проявление высших потенций человека – любви, добротолюбия, соборности, свободной стихии духа, устремленности к творчеству. Высокие потенции духовного развития русского народа славянофилы противопоставляли духовному упадку Запада. Они справедливо считали, что преобладание на Западе материальных интересов жизни над духовными неизбежно ведет к потере веры, социальной разобщенности, индивидуализму, противостоянию человека человеку. Чтобы спасти мир от духовной катастрофы, Россия должна встать в центре мировой цивилизации и на основе Православия принести свет истины западным народам. Однако это сможет произойти только тогда, когда сам русский народ проявит свои духовные силы, очистится от наносного псевдопросвещения и построит в своей стране жизнь по учению Нового Завета. Хомяков считал, что Православие через Россию может привести к перестройке всей мировой культуры. История, говорил он, призывает Россию встать впереди всемирного просвещения – история дает ей право на это за всесторонность и полноту ее начал. «Логика истории, – писал он, – произносит свой приговор над духовной жизнью Западной Европы». К подобному же выводу приходит и И. В. Киреевский. Гибель западной цивилизации, пораженной язвой рационализма, неизбежна, ее может спасти только восприятие православно-славянской цивилизации, наиболее полно раскрывающейся в духе русского народа.
Впрочем не все славянофилы разделяли идею о великой миссии русского народа. Данилевский, напр., в соответствии со своей теорией культурно-исторических типов считал, что русским, как и всем др. народам, не «суждено разрешить общечеловеческую задачу» в силу того, что одна замкнутая цивилизация не способна конструктивно повлиять на другую замкнутую цивилизацию.
Вместе с тем и Данилевский, и многие другие славянофилы верили в
возможность и необходимость создания Всеславянского союза или Всеславянской федерации – добровольного объединения всех славянских государств и народов. Объединение славян должно осуществляться вокруг России, государства, обладавшего мощной государственностью. Однако цель федерации не поглощение славян Россией, а союз, учитывающий интересы всех народов. По мнению некоторых славянофилов, столицей федерации должен стать не Петербург, не Москва, не Прага, не Белград, не София, а бывшая столица Византийской империи – Константинополь, «пророчески именуемый славянами Царьградом».
Несмотря на огромный вклад в развитие русского самосознания, славянофилы не смогли выработать целостного мировоззрения, что в значительной степени объяснялось характером той космополитической среды, из которой многие из них вышли и которая толкала их в сторону либерализма.
Как писал русский мыслитель, митрополит С.-Петербургский и Ладожский Иоанн (Снычев): «Несмотря на стремление вернуться в лоно чистой русской церковности, слиться с истоками народной жизни, основами бытия России – ясного понимания сущности русского пути, русского служения славянофильство в целом так и не достигло. По-разному понимали члены кружка природу и цель самодержавия, по-разному оценивали современные события. Эта разноголосица мешала движению, а с кончиной его основоположников оно окончательно утеряло мировоззренческое единство, распавшись на несколько самостоятельных, весьма различных между собой течений, частично выродившись в чистый либерализм».
Тем не менее все, что было создано славянофилами в 1840—1850-е, до сих пор продолжает оставаться важным фактором русской национальной жизни и мысли, оплодотворяя все новые и новые ее течения. Именно славянофильская мысль дала миру учение о цивилизациях Н. Я. Данилевского, изучению которого я посвятил много времени в свете впервые введенного мною в оборот понятия русской цивилизации. Без этих старых книг, приобретенных мною у сына политкаторжанина, я мог бы заблудиться и пойти неверной дорогой.
«Прохиндиада» академических институтов. – Гнезда измены и предательства. – Арбатов и Институт США. – Агенты влияния и шпионы. – Доклад о СОИ вподдержку Америки
Семидесятые – начало 80-х годов – время, когда в стране ткалась паутина измены и предательства. Люди, погубившие и ограбившие страну вместе с Горбачевым и Ельциным, жили среди нас. Они ходили рядом, мы встречались с ними на работе, в магазине, на отдыхе. Как правило, внешне они ничем не выделялись, свои мысли они не раскрывали, более того, они, как шпионы в чужой стране, старались вести себя очень лояльно и не выделяться, именно они больше всех восхваляли коммунистическую систему и были самыми радостными ее служителями. Работая в Институте труда, занимаясь изучением экономики США и западных стран, я по долгу службы довольно часто общался со специалистами академических институтов, прежде всего Института США и Канады (ИСКАН) и Института мировой экономики и международных отношений (ИМЭМО). Религиозный талмудизм и сионизм, менталитетом которых были пронизаны большинство сотрудников этих институтов, перешагнул границы иудейского вероучения, превратив догму об избранном народе в политическую программу подпольной политической партии, отстаивающей корыстные интересы евреев. Форма, в которой организованно существовала подавляющая часть сотрудников этих институтов, представляла нечто среднее между еврейской общиной и масонской ложей, а содержание – местечковый дух исключительности и русофобии. Именно поэтому в годы перестройки эти институты дали самое большое количество агентов влияния, да и просто шпионов[18 - Институтам ИМЭМО и ИСКАН предшествовал не менее известный Институт мирового хозяйства и мировой политики (1924–1927), возглавляемый видным еврейским большевиком Варгой, превратившим его в сионистское гнездо, в антирусский центр. В середине 80-х я познакомился с зам. директора этого института и получил от него много интересных сведений (см. главу 18).]. Вспоминая сейчас «дух» этих институтов, сожалею, что слишком поздно понял, почему я всегда с таким предубеждением относился к этим научным учреждениям. Во многих сотрудниках этих институтов я тогда еще не видел предателей и изменников, а просто прохиндеев, паразитов, живших по понятиям: где бы больше урвать, организовать загранпоездку, «престижно потусоваться». В основном это была серая, безликая масса отпрысков партийных и советских работников, преимущественно евреев, далеких от настоящей науки и занятых «продавливанием» своих корыстных интересов. В этих институтах я довольно часто бывал на защитах диссертаций, разных обсуждениях, конференциях и т. п. Вспоминаю свои первые ощущения от контактов с этими институтами – разочарование. Система паразитизма, созданная в этих институтах, мешала продвижению по-настоящему талантливых, способных ученых. В стенах этих институтов были закрыты все пути для русских, руководство их состояло преимущественно из евреев или женатых на еврейках. Та небольшая часть русских, которые допускались на руководящие должности, неукоснительно следовали правилам еврейской партии, восторженно «принимая доминирующую роль евреев» (выражение одного из сотрудников Института США) и с готовностью проводили еврейскую линию. Причем самую трудоемкую и требующую знаний работу выполняли русские и другие неевреи, а плодами ее, выражаемыми в диссертациях, степенях, выпущенных книгах, пользовались преимущественно евреи и приближенные к ним лица.
«Научные исследования», которые якобы проводились в этих институтах, в подавляющем числе случаев являлись просто профанацией науки, способом удовлетворения еврейских амбиций. Научные звания и степени, получаемые в них, чаще всего были липовыми, так как давались не за реальный научный вклад, а за умение создать видимость научности, впрочем, этому способствовала возникшая еще в 20-е годы советская система гуманитарных исследований. Уровень многих «корифеев» ИСКАН и ИМЭМО в лучшем случае не превышал планку бойких журналистов-международников, из среды которых они все поголовно вышли. Таковы, например, Н. Иноземцев, Г. Арбатов, Е. Примаков, В. Журкин, подавляющая часть публикаций которых написана для газет и журналов. Перечисленные «корифеи» не имели ни одного настоящего научного труда, а только сборники журналистских статей, многие из которых составлялись их референтами[19 - Самое чудовищное состояло в том, что все эти «корифеи» получали звания академиков АН СССР, подтверждая тем самым, как низко пали настоящие российские академики, проголосовав за включение в свои ряды этих «ученых».].
Подавляющая масса книг и публикаций ИСКАН и ИМЭМО годилась только в макулатуру. За десятилетия их существования из многих сотен книг и сборников, выпущенных ИСКАН и ИМЭМО, в лучшем случае только десяток добротных (и ни одного выдающегося) являлся вкладом в науку. У многих работников этих институтов были покровители в высших эшелонах советской системы, прикрываясь которыми, они были неуязвимы. Финансировали ИСКАН и ИМЭМО по первому разряду. По сравнению с другими научными институтами они ни в чем не нуждались.
Дух
прохиндейства, пронизывавший эти институты, видимо, стал главным фактором интереса к ним ЦРУ, «Моссада» и др. подобных организаций. Западные спецслужб понимали, что именно в этой среде им проще всего находить объект для разработки. Позднее один из моих зарубежных информаторов, с которым я познакомился в 1996 году, рассказывал мне, что решение поработать с «академиками» (т. е. сотрудниками академических институтов) было принято руководством ЦРУ в конце 60-х[20 - Хотя отдельные разработки велись и раньше.].
Решение поработать с «академиками» из ИСКАН было принято на волне эйфории руководства ЦРУ после успешно проведенной операции ЦРУ в Италии, не допустившей коммунистов к власти на выборах 1963. Среди некоторых сотрудников ЦРУ бытуют воспоминания о поездках по Италии с чемоданами денег для подкупа и поддержки. В ходе той операции была создана широкая агентурная сеть из настоящих шпионов и агентов влияния. По данным моего информатора, с помощью масонских лож и католической церкви, широко втянутой в сотрудничество с ЦРУ, американской разведке удалось создать агентов влияния среди разных общественных течений и влиятельных политических деятелей. Тот же самый информатор рассказывал, что именно тогда в число «друзей ЦРУ» попал Берлускони. Начиная с 1960-х годов американское правительство выделяет сотни миллионов долларов на поддержку агентов влияния и подкуп государственных деятелей по всему миру. Инициатор этой политики, глава масонско-еврейской ложи «Бнай-Брит» Г. Киссинджер в своем кругу неоднократно говорил, что «гораздо выгоднее заплатить предателям, чем тратить деньги на сложные дипломатические игры и военные операции». Президент США имеет особый секретный фонд, из которого через особые представительства Госдепартамента и специальные, преимущественно общественные организации под патронатом ЦРУ осуществлялись операции по подкупу. Один из моих информаторов, с которым я был связан во второй половине 90-х годов, свидетельствовал, как его начальник по ЦРУ в досаде на высшее руководство проговорился о такой операции в отношении В. Гавела. Из контекста брошенных им фраз было ясно, что одновременно с «помощью» Гавелу подобные операции производились в Польше и Венгрии. Этот же информатор считал, что обработка директора вновь созданного Института США Г. Арбатова[21 - Институт США был сформирован по предложению Андропова, он же предложил на пост директора этого института своего бывшего сотрудника по ЦК КПСС Арбатова. С тех пор Андропов был своего рода крышей для всех тайных операций против России, которые проводились в стенах этого института.] началась с подачи Г. Киссинджера. Подтверждение этих сведений я получил и из другого источника. Рассказывают, что Киссинджер ужасно гордился, что по его инициативе было создано гнездо «друзей США» (точнее «друзей ЦРУ»). «Вторая русская революция (имеется в виду развал СССР. – О. П.), – признавал позднее государственный секретарь США М. Шульман, – стала возможна благодаря таким людям, как Г. Арбатов. Они работали на разрушение системы. И преуспели в этом больше, чем Сахаров и другие диссиденты»[22 - Arbatov G. The Systems. An Insider’s Life in Soviet Politics. Random House, 1992. p. XVII.]. Советчиком Арбатова в вопросах разрушени СССР были, кроме Киссинджера (встречались в 1969, 1972 и другие руководители мирового тайного правительства) были Д. Рокфеллер (1969, 1976), Р. Макнамара (1969), Д. Буш-старший (1972, 1985), З. Бжезинский и т. п.[23 - Ibid. p. 287, 288, 305.].
В 60—70-е годы, по признанию кадрового американского разведчика Тэлбота, работавшего под прикрытием Госдепартамента США, Арбатов был «самой близкой фигурой для американской политики». Американцы, работавшие с Арбатовым и его сотрудниками, называли их «своими парнями из Хлебного переулка»[24 - Ibid. Foreword to the American Edition.].
Довольно часто посещая здание Института США в Хлебном переулке рядом с Арбатом, я не мог представить, какие зловещие механизмы мировой закулисной политики движутся в этих стенах. Первое впечатление – тишина и малолюдность, вроде как в цэковских коридорах, у входа охранник, придирчиво проверяющий документы. Даже в библиотеку института нельзя было попасть без специального разрешения. Закрытость была полная. Каждый контакт с сотрудником мог осуществляться с разрешения руководства, то есть Арбатова или его заместителя. Что же хотели засекретить в институте? Участвуя в защитах, обсуждениях и конференциях, я понял, что никакой реальной научной работы почти не велось. Только редкие исследования представляли интерес. В основном это были переводы из американских источников, без своего анализ, но с добавлением цитат из классиков марксизма-ленинизма и руководителей КПСС. Вся статистика шла без корректировок согласно советской методологии и не могла быть сопоставлена с советскими показателями. Энергия руководства института уходила на интриги. Сам Арбатов приезжал в институт нечасто, при его появлении тишина и малолюдность сменялись бурным искусственным оживлением. Некоторые сотрудники, с которыми у меня сложились доверительные отношения, рассказывали мне, как Арбатов, усевшись у себя в кабинете, сначала запирался со своими замами, а затем начинал разбирать склоки между сотрудниками, представлявшими разных влиятельных руководителей, например, между протеже Андропова, Громыко, помощника Л. Брежнева Цуканова, детьми и женами разных советских деятелей, ревниво следящими за тем, чтобы «блага» распределялись согласно «табели о рангах». Дожидаясь приема, я не раз был случайным свидетелем таких разборок. Все неприличия советской руководящей системы выплескивались наружу. Люди, не представлявшие ничего для науки, в большинстве своем полные ничтожества, требовали себе благ соразмерно должности своих родителей или покровителей. В Институте США в разное время работали дети Громыко, Андропова, Примакова, секретаря ЦК Азербайджана Мамедова, Председателя КГБ СССР Федорчука, первого зам. министра иностранных дел Комплектова, дети руководителя крупнейших издательств «Наука» (Г. Д. Комкова), «Политическая литература» (Сванидзе), жена зам. министра иностранных дел СССР В. Ф. Петровского, зять Н. С. Хрущева Н. П. Шмелев. Список этот включает только небольшую часть деток и родственников важных лиц советской системы.
Однако отпрыски и родственники важных лиц советской системы были только ширмой и подкладкой для Арбатова и его соратников. Дух и значение института выражали не они, а сплотившиеся вокруг директора представители «избранного народа» – Б. Мильнер, В. Лукин, А. Кокошин, В. Журкин, М. Мильштейн, И. Малашенко, А. Кислов. Со многими из этих людей мне приходилось общаться. Все они были далеки от науки, но изрядно искусны в интриганстве. В институте сложилась атмосфера подпольной организации «избранного нарда» с ее масонским духом псевдоэлитарности, за которым стоят обман и пустота. Иногда мне казалось, что в этом доме живет сам сатана. Доходило даже до мистических гллюцинаций. Однажды в конце 80-х, проходя по коридорам этого заведения, я отчетливо ощутил запах серы, казалось, вот сейчас из-за угла появится сам князь тьмы, но вместо него мне навстречу шел Арбатов, злой и потный, под ручку с С. А. Карагановым, будущим видным деятелем масонского движения в России. В 80—90-х
годах Арбатов и его соратники входили в состав масонских лож. В институте поговаривали, что он сам и его ближайшее окружение организовали в институте ячейку «Бнай-Брит».
Арбатов начинал политическую карьеру при поддержке члена Политбюро М. Суслова, курировавшего тогда идеологию. С его помощью он стал сначала консультантом, а затем руководителем группы консультантов ЦК КПСС (1864–1967), обслуживающей Брежнева. Именно в это время у него завязываются связи с А. Яковлевым, Андроповым и Громыко, помощником Брежнева Алексанровым-Агентовым и Цукановым. Тщательно скрываемая ненависть Арбатова к русскому государству, стремление нанести ему ущерб любой ценой[25 - Сотрудники института рассказывали мне, с какой неприязнью он относился ко всякому проявлению русского чувства, смеялся над понятием патриотизма. «Пока я здесь директор, – заявлял он, – в институте не будет русопятов».] сделали его единомышленником А. Н. Яковлева, Иноземцева, Бовина, Примакова. Именно с ними в дальнейшем у Арбатова устанавливаются особо тесные связи, сделавшие их своего рода подпольной антирусской организацией. Подавляющая часть документов и материалов, подготавливаемых в институте, носила антирусский характер, во многих случаях являясь просто государственной изменой. В 1978 году Г. А. Арбатов лоббировал для США выгодный американский проект «Северное сияние», который предусматривал постройку крупного газопровода из Западной Сибири до Архангельска и Мурманска, где предполагалось соорудить заводы по сжижению газа и отправке его в специальных танкерах в США. Российские специалисты доказывали, что в условиях агрессивной среды Севера основные сооружения планировавшегося газопровода должны были прийти в полную негодность как раз к тому времени, когда стоимость газопровода была бы оплачена поставками газа в США. России в наследство остались бы только разрушенная экология трассы, опасно изношенные трубы и компрессорные станции на грани остановки. К счастью, тогда этот проект удалось отклонить. Органы госбезопасности неоднократно сигнализировали высшему руководству о преступной деятельности, проводимой в Институте США директором и его соратниками, однако впавший в маразм генсек Брежнев и близкие к нему типы вроде Александрова-Агентова отметали все обвинения и прикрывали своего советника.
Звездный час Арбатова настал с приходом к власти Горбачева. Он становится одним из ведущих внешнеполитических советников преступного генсека, наряду с Шеварднадзе[26 - В институте рассказывали, что сама идея назначения на пост министра иностранных дел Шеварднадзе принадлежала Арбатову.] и Яковлевым, сопровождая его на всех переговорах, где шаг за шагом сдавались позиции СССР и предавались национальные интересы России: в Женеве (1985), Рейкьявике (1986), Вашингтоне (1987), Нью-Йорке (1988) и, наконец, на Мальте в декабре 1989.
В осуществлении антирусских планов Горбачева Арбатов подготовил в ряды его черной рати целую когорту изменников Родины, воинствующих сионистов и масонов, патологических ненавистников России.
Вот несколько примеров, известных мне.
Игорь Малашенко работал в ИСКАН в 1980–1989, одно время я видел его на месте ученого секретаря института. Скользкий прохиндеистый тип, он был нужным человеком для всех, кто стремился «обтяпать» свои делишки закулисно. Многие его презирали и ненавидели, но боялись с ним ссорится, зная его злопамятность. В начале 90-х он стал одним из ближайших подельников Гусинского, который хотя и не очень доверял ему, но высоко ценил его умение находить людей для разных закулисных манипуляций. Гусинский сделал Малашенко генеральным директором самой антирусской в то время телекомпании НТВ, делегировал его от Еврейского конгресса представлять себя в Наблюдательном совете подрывной антирусской организации – Институте Сороса.
Ближайшим помощником Г. Арбатова в Институте США был Андрей Кокошин, считавшийся среди сотрудников человеком от КГБ (правда, некоторые полагали, что автором этих слухов был сам Кокошин). И друзья, и недруги в институте расценивали Кокошина как беззастенчивого карьериста, далекого от науки, но использовавшего ее в своих корыстных целях. По своей натуре циничный делец, он был мастером интриг. Лавируя между борющимися за влияние в институте группами, он довольно быстро занял главное место при Арбатове. Большинство сотрудников Кокошина не любили, а в середине 80-х некоторые даже стали считать его не человеком КГБ, а агентом ЦРУ. Произошло это после написания им вместе с сыном Арбатова доклада для Политбюро – о стратегической оборонной инициативе (СОИ). Доклад дезинформировал политическое руководство страны о реальных возможностях использования СОИ. Кокошин и его соавторы утверждали, что военное могущество США является непреодолимым, подводили руководство СССР к мысли о том, что с помощью СОИ Соединенные Штаты получают абсолютное военное преимущество над СССР. Из этой подсказки вытекал вывод, что СССР следует идти на уступки США. Доклад и ряд других материалов, предоставленных Институтом США Горбачеву и другим членам Политбюро, стали одним из козырей космополитических сил в вопросе отношений с США и Западом. В этих документах утверждалось, что во всех случаях у страны нет другого выхода, кроме как принимать условия, диктуемые США.
На самом деле все было иначе. Объявляя о развитии и успехах программы СОИ, президент Рейган намеренно блефовал (впоследствии он сам в этом признался). Научные изыскания в области «звездных войн» показали невозможность осуществления этого проекта. Реальной угрозы для СССР СОИ не представлял, а его идея было чисто психологическим оружием давления на СССР. Арбатов и Кокошин способствовали упрочению позиции американцев. Большинство военных специалистов и ученых опровергли возможность осуществления СОИ, но их мнение не довели до политического руководства. А несогласных в самом институте уволили, в частности, полковников Ю. В. Катасонова, Г. С. Хозина, авторов многих исследований на военные тематики. Именно они рассказали, как бессовестно и подло вели себя в проталкивании этого доклада сам Арбатов с сыном и его ближайший клеврет Кокошин. Деятельность их только в этом вопросе нанесла огромный ущерб стране. Арбатов и Кокошин были ведущими экспертами, занимавшимися подготовкой договоров по разоружению между США и СССР, способствуя одностороннему разоружению нашей страны. После прихода к власти Ельцина по рекомендации Арбатова Кокошин стал его главным военным советником, а впоследствии членом Совета обороны и даже замминистра обороны России, по мнению многих военных, являясь на деле представителем интересов США.
Важным звеном антирусского механизма Института США была группа деятелей, вращавшихся вокруг Бориса Мильнера, серого кардинала, «сионистского парторга», дружившего с Абрамом Милейковским из ИМЭМО. Некоторые в институте считали эту группу просто шпионским гнездом. Именно под крылом Мильнера работал разоблаченный американский шпион В. Мальцев, предупрежденный своим шефом незадолго до ареста и оставшийся в США. Мне рассказывали, что людьми Мильнера были сотрудник института В. Поташев и его подельник, осужденные за шпионаж в середине 80-х, а
также Игорь Сутягин – американский шпион с 1998 года, получивший пятнадцать лет тюрьмы уже в 2004 году. Сын Мильнера Юрий был соратником М. Ходорковского, заместителем председателя правления банка «Менатеп».
Из числа других сотрудников Арбатова, сыгравших печальную роль в судьбе России как агенты влияния США, организаторы подрывных антирусских акций и организаций, следует назвать Владимира Лукина (посол в США), Николая Сванидзе (председатель Всероссийской телерадиокомпании), Сергея Караганова (один из главных «возродителей» масонского движения в России, член масонской комиссии «Большая Европа»). Называю только тех, с кем так или иначе приходилось сталкиваться в конце 70-х – 80-е годы. Ни один из этих перечисленных выше людей не имел настоящих научных заслуг, но зато высоко котировался за умение интриговать и обделывать делишки с нужными людьми. Конечно, в этом они не были одиноки. В советской системе сложилась порочная практика достижения успеха не по реальным результатам, а по связям и родственным отношениям в высших эшелонах власти. Эта система в конечном счете и сделала возможным превращение Института США в кузницу не только агентов влияния США, но и прямых шпионов этой страны. В середине 90-х годов я присутствовал на встрече с академиком В. Афанасьевым, бывшим главным редактором газеты «Правда». Он рассказывал о том, что еще в конце 80-х располагал сведениями о шпионской деятельности Арбатова, передал эти сведения в КГБ, но не получил ответа.
Глава 15
Мои путешествия. – С рюкзаком по Северу. – Мезень. – Пинега. – Каргополье. – Онега. – Белое море
Со второй половины 70-х годов мое сознание постоянно будоражило стремление познать Россию. Хотелось сделать это не просто по историческим книгам, которых я к 25 годам проштудировал множество, а наяву, практически самому увидеть и оценить результаты ее духовной и материальной культуры, поклониться православным святыням и достопамятным местам. Еще живы были люди, родившиеся в конце XIX века, часть из которых сохраняла в себе дух русского православного царства.
Более чем на десятилетие жизнь моя превратилась в восхитительные путешествия по определенной, созданной мной программе. В зимние месяцы я подготавливался к очередному путешествию по старым книгам и путеводителям. Составлял маршрут, продумывал последовательность. А летом в течение 2–2,5 месяцев шел по этому маршруту со своими спутниками, чаще всего это были мои жена и мой верный товарищ и помощник Георгий. Сначала путешествовал пешком с рюкзаком, потом появилась машина. В общей сложности прошел более 3 тыс. километров пешком и более 200 тыс. (по счетчику) на машине, сам сидя за рулем[27 - Чтобы описать все мои путешествия по России, понадобилось бы несколько больших книг, а в этой книге я рассказываю только о некоторых впечатлениях, о моих исканиях и встречах.].
От Каргополя по Онеге до Кий-острова и Соловков, по Мезени и Пинеге до родины св. Иоанна Кронштадтского, по Печоре и старообрядческим скитам – начав с севера, я пошел на юг, постепенно расширяя свои пути на запад и восток, не пропуская ни одной общерусской святыни, монастыря, достопамятного места.
Вся Великая Россия – от Приднестровья, Буковины, Закарпатской Руси, Малороссии, Белоруссии и Прибалтики до Урала, Сибири, среднеазиатских степей, Закавказья и Крыма – открывала мне свои просторы и исторические судьбы. Русский народ, осваивавший эти территории в течение четырех тысячелетий, вложивший в них свои подвиг и труд, кровь и пот, виделся мне в терновом венце страданий и унижений, но вместе с тем – в ореоле непостижимого духовного совершенства.
Именно эти путешествия окончательно определили мою жизнь. Не будь их, я был бы иным и вряд ли написал свои главные книги о русской цивилизации. Путешествия вдохнули в мое исследование «Россия во времени и пространстве» настоящую жизнь, наполнили его богатым фактическим материалом.
Первые большие путешествия в течение 4 лет я провел на Север – Северную Двину, Великий Устюг, Архангельскую область, Соловки и Кий-остров. Потом по бассейнам рек Онеги, Пинеги, Мезени, Печоры. Ночевали в заброшенных деревнях, где жили несколько старушек, а то и вообще никого не было, только охотничьи сторожки с печками-времянками и сеном вместо кроватей. Шли по заброшенным, давно заглохшим дорогам, частично заросшим кустарником и даже деревьями. По старым картам начала ХХ века здесь значились густонаселенные села и деревни, стояли прекрасные деревянные храмы. Мы проходили через давно заросшие пепелища с остатками разобранных фундаментов. Надо всем этим звенели мириады комаров. От деревянных храмов, отмеченных в старых географических описаниях, осталось не более 5 процентов. Большая часть была «раскатана» большевиками на коровники или дрова, часть сгорела от запустения и недосмотра. Первое ощущение – чувство тяжелого ранения – и в теле, и в душе. Но именно здесь, на Севере, сохранилось то, что давно было потеряно в центральных областях России – мировоззрение Святой Руси с ее культом православной веры, добротолюбия, нестяжательства, соборности и патриотизма. Его носители были, как правило, древние старушки, перенесшие огромные испытания, но сохранившие в себе и веру, и доброту, и удивительную незлобливость к своим мучителям, поломавшим их жизнь.
«Явреев», с которыми они сталкивались в 20-е годы, бабушки жалели за злобу и зацикленность на выгоде. Было в этой жалости что-то эпическое в тональности отношения Ильи Муромца или Дробрыни Никитича к Жидовину. По Северной Двине в 20-е годы разъезжали целые отряды «жидов», закрывавшие церкви и увозившие лучших мужчин в тюрьму. Среди этих «жидов», по рассказам бабушек, были и китайцы, и латыши. Но самыми жадными были «явреи».
С бабушками из Святой Руси мы подолгу разговаривали, пили чай, останавливались у них на ночлег. В их двухэтажных деревянных домах не было мужчин, но было очень чисто. Даже оставаясь одни, бабушки не переставали драить свои деревянные полы, мыть окна, ухаживать за огородом. Они сами кололи дрова, топили печь, чаще всего, были искренне рады нам, пришедшим из другой жизни. Их мужчины в большинстве своем упокоились далеко от родных мест – кто во время репрессий 20—30-х годов, а большинство в Великую Отечественную войну. Русский Север, большую часть которого занимала Архангельская область, начинавшаяся с буквы «А», и его мужчины в числе первых были мобилизованы на фронт, где в большинстве своем погибли при наступлении немцев. Даже в заброшенных деревнях сохранялись литые бетонные полосы с длинным списком мужчин, погибших на фронте. Чаще всего то было перечисление трех или четырех одних и тех же фамилий с разными инициалами, но каждая фамилия перечислялась множество раз.
Все эти бабушки были православными, но с 20—30-х годов, «когда явреи закрыли храмы», потеряли возможность посещать службы. На огромных пространствах, порой на 500 и более километров служила только одна церковь, в которую по большим праздникам невозможно было попасть из-за столпотворения верующих. Так, на весь Каргопольский край действовала только одна церковь. То же самое было на весь Мезенский край и на Печоре. Каждый из этих краев по территории был не меньше крупных европейских
государств.
При бездорожье и почти полном отсутствии автомобильных дорог в бассейнах рек Пинеги, Мезени и Печоры сообщения между отдельными районами велись с помощью маленьких самолетов и вертолетов. Лететь на них было страшновато, каждый раз казалось, что они вот-вот развалятся, но, к радости пассажиров, они благополучно касались земли. Летали они низко. Из иллюминаторов открывались бескрайние, эпические просторы с полноводным реками, несущими свои воды на Север.
Для большинства бабушек из Святой Руси передвижение самолетом или вертолетом на пенсию в 18 рублей в месяц было не по карману, и поэтому они вынуждены были молиться либо дома, либо в тайных скитах, обитатели которых жестоко преследовались советской властью, хотя в отдельных случаях на них закрывали глаза. Из-за отсутствия церквей службу вели возле закрытых часовен или крестов. Одна из авторитетных старушек читала Евангелие, все молились и крестились. На Пасху собирались ночью со свечами и в 12 часов ночи совершали крестный ход вокруг креста. Детей крестили сами старушки: прочитают молитву «Верую», приложат крест к устам младенца и все. Одно из таких крещений в лесу у остатков почитаемой, давно закрытой церкви, я видел сам.
Многие годы при большевиках большинство мужчин и женщин после окончания сельхозработ, с октября по апрель, направляли на лесозаготовки. Жили в лесу в одном бараке, мужчины и женщины, в том числе семейные пары. Даже в православные праздники никого не отпускали на службу. Каждый был обязан заготовить не менее 40 кубометров древесины. Работали ручными пилами. За кубометр платили 80 коп, за сезон зарабатывали 40–50 рублей. Отказаться от такого труда было невозможно под угрозой тюрьмы. Что важно отметить. Многие десятки жителей северных мест, рассказывавшие мне одну и ту же историю лесозаготовок, которые по своей сути были посуровей египетского рабства, не проклинали своих мучителей, а относились к этим «трудам в лесу», как к испытанию, данному свыше, души их не озлобились и не ожесточились.
Почти каждый день новое место ночевки. Сколько их было! Названия пройденных деревень звучат, как народная музыка – Пустозеро, Холмогоры, Архангельск, Чухчурьма, Куроостров, Сия, Матигорье, Ненокса, Сумский погост, Рикасово, Лявля, Лешуконское, Палащелье, Коинос, Чучепала, Нисогорье, Юрома, Титлява, Кимжа, Мезень, Тимощелье, Лампожня, Долгощелье, Пинега, Вонга, Кулой, Веркола, Шардомень, Лавелы, Кеврола, Едома, Немнюга, Каргополье, Ратонаволок, Зачачье, Тойма, Красноборск, Белая Слуда, Цывозеро, Кулига Дракованова, Пермогорье, Уфтюга, Шоломля и многие, многие другие.
На родину св. Иоанна Кронштадтского в село Суру на берегу реки Пинеги мы пришли с рюкзаками за спиной. Договорились со старушкой о ночлеге, положили вещи и сразу же направились к месту, где родился великий русский святой. В 1899 году еще при жизни на средства праведного был возведен Иоанно-Богословский монастырь, построены школа, дома для крестьян. При нашем посещении в селе и окрестностях жили потомки Иоанна Кронштадтского по его сестре Дарье. Один из них, Николай Александрович Малкин, был бригадиром на лесозаготовительном участке. Нам рассказывали, что все потомки святого были трудолюбивы и честны.
От монастыря остались только фрагменты, но главный собор, законченный строительством в 1914 уже после смерти святого, уменьшенная копия собора, в котором праведный служил в Кронштадте, был заложен в присутствии самого Иоанна, который, по преданию, сказал: «Освятить я его вам освящу, а служить в нем вы не будете». Так и получилось. Жители рассказывают, что при закрытии монастыря не обошлось без «явреев», которые с особой ненавистью относились к памяти святого. Собор перестроили, организовали там клуб с танцами. У крестьян отнимали книги, подаренные Иоанном Кронштадтским, его изображения. «Явреи» специально приезжали из Пинеги и распускали о нем гнусные слухи, о его якобы корыстолюбии и «распутной жизни». Но крестьяне не верили им, молились святому. Паломники со всех концов России постоянно еще до 1917 шли на место рождения святого. Не прекратилось это и при большевиках, в 20—30-е годы.
Двоих странников к Иоанну Кронштадтскому встретил и я в начале 80-х годов. Они были из окрестных мест. На полном серьезе рассказывали, что Иоанн Кронштадтский был захоронен не в Петербурге, а здесь, в Суре, на территории монастыря. Якобы гроб его привезли ночью на пароходе и спрятали в подвале монастыря (!).
В окрестностях Суры на реке стояла часовня Николая Чудотворца, построенная по обету и почитаемая всеми окрестными крестьянами. Власти несколько раз жгли ее, но крестьяне восстанавливали. Когда я там был, часовня представляла собой небольшой срубчик и крест, к которым были привязаны разные платки и одежды, принесенные сюда по обету.
Уже стемнело, когда мы пришли к бабушке Александре Николаевне, у которой остановились на ночлег. Допоздна пили чай со сковородниками (лепешки со сметаной). На столе были грибы, морошка, вареная картошка – обычная еда северных мест. Разговоры о вере, о старой жизни, порушенной «яврейской властью», о «египетских» лесозаготовках. Темы одни и те же всюду, но каждый раз новая черта в понимании событий, которые происходили здесь после.
Вернувшись из Суры в Пинегу, мы пешком пошли в Красногорский Богородицын монастырь, расположенный на высокой горе, с которой открывается восхитительный вид на изрезанную островами реку Пинегу и безбрежные еловые леса. Основанный в 1603 году, монастырь был славен чудотворной иконой Грузинской Божьей Матери. В монастыре было три храма и каменные стены с башнями. После советской власти остались только руины одной церкви и два каменных здания, в которых в нищенских условиях жил «контингент» дома-интерната для психически больных. Запах помоев и нечистот. У алтаря главного храма был похоронен сосланный сюда Петром I любовник царицы Софьи князь Василий Голицын, мечтавший установить в России западные порядки.
Недалеко от монастыря около 60 пещер протяженностью 20 километров, стены покрыты толстым слоем кристаллического льда. В пещере течет ручей, вход время от времени сужается, приходится проползать. Но сказочный мир, отражающийся при свете фонаря, манит идти дальше.
Возвращаемся в Пинегу, а оттуда около 200 километров в Артемиево-Веркольский монастырь, основанный в XVI веке на месте обретения мощей святого праведного Артемия Веркольского (‡ 1544). Перед 1917 в монастыре было шесть храмов. Успенский собор освящал святой праведный Иоанн Кронштадтский. В 1919 в собор пришли еврейские большевики и объявили о его закрытии и организации в нем коммуны. Бабушки из Верколы рассказывали мне, что, по преданию, мощи святого Артемия были спрятаны в тайном месте. Монахов, протестовавших против закрытия монастыря, пинежские чекисты расстреляли прямо во дворе. Коммуна, созданная в монастыре, просуществовала недолго. Созданная из числа сельских люмпен-пролетариев, она переехала на территорию монастыря со своими домами, которые зимой «раскатали на дрова», а сами поселились в кельях, выгнав на мороз оставшихся монахов. Проев все монастырские запасы, продав и пропив инвентарь, строители социализма разошлись в разные стороны, до неузнаваемости испоганив
православную святыню. Впрочем, потом на их место пришли новые коммунары. Эти, говорят, жили здесь до 30-х годов. Позднее в разрушенном монастыре организовали дом для престарелых, а затем детский дом и трудовой лагерь.
На другом берегу, напротив монастыря, в селе Веркола жил писатель Ф. Абрамов, незадолго до нашего приезда умерший в Ленинграде, но завещавший похоронить себя рядом с домом на берегу Пинеги. Писатель пользовался любовью своих односельчан, многие из которых стали прототипами его произведений. Образы романов Абрамова оживали на моих глазах, некоторые бабушки спорили, кого именно из них Абрамов описал в своем романе «Братья и сестры» о тяжелой судьбе русских крестьян Пряслиных. В осиротевшем доме писателя, похороненного во дворе, мы встретили его вдову Людмилу Владимировну. Долго слушали ее рассказы об этом замечательном человеке, много раз стоявшем на краю смерти, служившем в контрразведке «СМЕРШ». После войны Абрамов был в числе тех, кто бросил вызов еврейскому засилью в русской литературе. Многие еврейские космополитические критики травили писателя, клеветали на него, стремились замолчать его великое творчество, не позволяли ему печататься. Еврейских критиков раздражало, что многие называли Абрамова совестью русского крестьянства.
Как давний почитатель творчества Абрамова я с горечью узнал от его вдовы, что ему не дали написать главную книгу своей жизни. Это должен был быть большой роман, события которого начинались в XIX веке. В диалогах ссыльных социалистов с крестьянами он хотел отразить тот, до сих пор неразрешенный, спор между простым русским православным народом и атеистически и прозападно настроенной интеллигенцией, которая в конце концов завела Россию в тупик.
В двух километрах от Веркольского монастыря находится село Ежемец, в котором родился святой Артемий. Там сохранилось несколько домов и разоренная комсомольцами церковь. В начале 80-х она была своего рода обетной часовней. К ней шли православные со всей округи, молились, просили помощи у святого Артемия. Все пространство разоренной церкви завешано платками, платьями, просто холстами, расшитыми крестами. На месте, где раньше был иконостас, разбитый комсомольцами, несколько поврежденных икон с частично утраченным красочным слоем. Внутри храма было несколько женщин-паломниц и пожилой крестьянин. Одна из женщин читала молитвы, остальные крестились и клали земные поклоны.
С Пинеги мы отправились на реку Мезень, пройдя сначала через село Лешуконское, стоявшее на одном из притоков реки Вашки. Деревянные мостовые. Неторопливая северная речь. Жизнь почти в другом измерении. Некоторые старушки как будто из XVII века. В этих местах в отличие от Пинежья бани топят главным образом по-черному, дым выходит не в печную трубу, а в отверстие в крыше. После баньки из жбана хорошо нацедить в берестяную кружку кислого кваса. Многочасовые разговоры с бабушками о старой жизни. Выпив рюмку винца, они охотно пели песни, которые передали им далекие предки. В Лешуконском был народный хор, состоявший не только из бабушек, но и из их очаровательных внучек. В местечке Шумпала устраивались праздники народной песни. В этих местах у старушек сохранилось множество еще довоенных, а может быть, и дореволюционных деревянных коробов (вроде сундучков для хранения вещей), туесков, лукошек, прялок, мисочек, ложек. Некоторые с характерной мезенской росписью. Часть этих изделий бабушки мне дарят, польщенные моим восхищением этими сказочными действиями. Набираю целый короб таких изделий, тщательно упаковываю и отсылаю посылкой в Москву. Замечательные вещи народных мастеров из этой и других посылок, отправленные мною из северных путешествий в Москву, до сих пор радуют мой глаз и являются источником вдохновения.
Из Лешуконского идем на поиски Ущельского монастыря, основанного соловецким монахом Иовом в начале XVII века. Место, где построили монастырь, находилось при слиянии трех рек – Езеги, Вашки и Мезени. С момента освоения этих дремучих лесов русскими людьми Ущелье было центром Мезенско-Печорского края, куда сходились все местные пути сообщения и по суше, и по воде, а рядом через Лешуконское проходила легендарная Тайбола – зимний путь через замерзшие болота, соединявшая Сибирь с центральными областями России.
Много дней мы шли вдоль великой реки Мезень (ее протяженность около тысячи километров). Мезенский край, почти в два раза больше Швейцарии, до 1917 года был хранителем коренной русской культуры, заповедником православного мировоззрения. На его территории действовало более тысячи церквей и часовен. Преимущественно деревянные, многие из которых являлись выдающимися произведениями искусства. Подавляющее большинство всего этого великолепия было уничтожено в первые два десятилетия советской власти. Мезенские бабушки рассказывали, что в конце 20-х годов по деревням ходили летучие чекистские отряды, изымавшие зерно, убивавшие мужчин, увозившие с собой девушек якобы на учебу в город. Они устраивали поджоги церквей, убивали священников, кидали в костры иконы. Руководили этими погромами мезенский и лешуконский райкомы комсомола, где «первую скрипку играли «явреи» (рассказ старожилки из Кимжи).
Во время моего путешествия Мезенский край был малонаселен, сотни километров, проделанные мной по этому краю на вертолетах и самолетах (обычно Ан-24), оставили в памяти бескрайние леса и болота, извилистые речки и голубые озера, иногда чудом сохранившиеся деревянные церкви на месте давно заглохших деревень, с заросшими дорогами и только изредка – дымок над избушкой охотника.
Отдельным большим путешествием было движение по реке Онеге на Белое море. Шли пешком или плыли на сплавных катерах. Онежский край в полтора раза больше территории уже упомянутой мной Швейцарии, а своими красотами ничуть не уступает ей. Эти места в глубокой древности были освоены новгородцами.
В числе первых святынь Каргопольского края идем поклониться местам, связанным с подвигами святого преподобного Александра Ошевенского (1427–1479), одного из столпов русского монашества. Преподобный основал монастырь, получивший его имя, на берегу реки Чурьяги. Ошевенская обитель стала одним из центров освоения этого края русскими. Она воспитала сонм великих подвижников Православия, святых основателей северных обителей, в частности преподобного Пахомия Кенского – учителя святого Антония Сийского.
Как мне рассказывали старожилы, монастырь был закрыт после революции. Монахов выгнали. По всей округе большевики «собирали пьяных и непутевых», из которых образовали коммуну. Монашеское имущество и запасы растащили. Постоянно варили самогон и пьянствовали, а когда нечего стало продавать, коммунары разошлись, а в монастыре устроили школу, воспитанников которой преследовали всяческие несчастья. Мощи преподобного вывезли неизвестно куда, иконы XVI–XVII веков на подводах отправляли для продажи за границу. Часть сооружений монастыря была полностью разрушена, другая превратилась в руины. Тем не менее паломники в монастырь продолжали идти. С некоторыми из них я разговаривал. Именно они рассказали мне о судьбе монастыря после 1917.
Через Няндому приходим в древний русский город Каргополь
(известен с XIV века). От 17 церквей и 2 монастырей сохранилось только несколько поврежденных строений. Зато есть действующая церковь Рождества Богородицы (XVIII век) с сохранившимся иконостасом. Бабушки шепотом сообщают, что следующий действующий храм через 500 км в городе Онега на Белом море. Жалуются на притеснения верующих.
Устраиваемся на постой к Марии Григорьевне (83 года) в комнате прямо под крышей. Идем вдоль Онеги. По ней без конца идет сплав леса. Берег усыпан стеклом от битых водочных бутылок. Мужики пьют «по-черному». В центре закрытые соборы, рядом с ними танцплощадка, на реке купаются дети под мат пьяных мужиков.
Узнаем, что с 30-х по 60-е годы в Каргополе был лагерь, в котором сидело около 10 тысяч человек. Атмосфера его долгие годы отравляла жизнь горожан. Лагерные вертухаи, в том числе из местных, чувствовали себя вроде «избранного народа». Их не любили, но они являлись организованной силой, которой почти невозможно было противостоять.
По нашему маршруту лагеря прежде были в Пуксоозере (Мехреньлаг – более 10 тысяч заключенных), в Плесецке (Онеглаг – около 20 тысяч заключенных) и в Кодино (Сороклаг – 40–50 тысяч), наконец, на Соловках (СЛОН – в отдельные годы до 70 тысяч заключенных). С остатками этой огромной лагерной империи мы постоянно сталкивались в атмосфере тех мест, так же как впоследствии в Карелии и на Печоре. Здесь почти физически ощущалось разложение. Тысячи безымянных могил вокруг заброшенных лагерей, сотни покинутых деревень и заглохших дорог. В этих местах часто встречали бичей (по-современному бомжей), живших в заброшенных домах, нигде не работавших, промышлявших случайными заработками и воровством. В редких деревнях непременные рассказы о беглых заключенных. При нас в районе Пуксоозера ловили такого беглеца и после долгих поисков застрелили. В одном из сельсоветов в Плесецком районе на стене извещение – ориентировка на двух беглых со сроком по 10 лет. Они убили охранников, переоделись в их форму и с оружием захватили машину. В таких условиях идти глухим лесом не самый лучший выбор. Однако возвращаться назад не хочется. Идем рядом с Лекшмоозером. На берегу Челмоозера осматриваем место – тут в XIV–XV веках (по разным источникам) стоял почитаемый по всей округе Кирилло-Челмогорский монастырь. Название монастырь получил по имени преподобного Кирилла Челмогорского (1286–1368), совершавшего свои духовные подвиги в этих местах. Он проповедовал Христову веру среди чуди (финнов). Всю свою жизнь он посвятил крещению язычников, и к его кончине в каргопольских краях не осталось ни одного некрещеного язычника. Столетия русские люди шли к святым мощам преподобного. С приходом богоборческой власти монастырь стал одной из первых жертв еврейских большевиков. Закрывать обитель приезжали из Каргополя. Чтобы не допустить кощунства, собралось много народа из окрестных мест. С целью разогнать их вызвали чекистов. У монахов отобрали вещи и пищу, выгнали в лес. Одну церковь разобрали на кирпич. В другой поселили рабочих, разный пришлый сброд. Во время одной из пьянок случился пожар, перекрывший дверь. Все богоборцы сгорели. С особой ненавистью крушили колокольню, чтобы ее обрушить, пригнали трактор. Во время того кощунства громадный колокол обрушился, похоронив под собой богоборцев.
Самыми интересными природными местами в Каргополье мне показались окрестности Лекшмозера и Кенозера. Обогнув Лекшмозеро, с севера идет по возвышенным местам, можно сказать, гора, с которой открываются восхитительные лесные просторы. Пройдя через Хижгоры с деревянной церковью, усталые, но довольные приходим в Порженский погост. Дорога ведет полями, усыпанными большими валунами. Красота мест необыкновенная, и вот перед нами деревянный храм (XVII век) с колокольней, обнесенной деревянной оградой. Подходим ближе и видим, как все обветшало и требует срочной реставрации. Но на десятки километров вокруг этого чуда никого нет. Невдалеке от погоста остатки некогда большого села Порженское. Сейчас людей в нем нет. Выбираем себе избу и ложимся спать прямо на полу, кинув под себя немного сена.
Ранним утром встаем, умываемся в озере. На траве и деревьях густая роса. Обвязываем ноги пленкой, накидываем на себя непромокаемые плащи и начинаем путь на Кенозеро. В начале ХХ века через Порженское проходила дорога из Пудожа, к нашему времени дорога заросла. Мы шли по пояс в густой росистой траве, роса падала с деревьев. И если бы не пленка, в которую мы были закутаны, сразу бы намокли. Двенадцать километров по заглохшей дороге, мириады комаров и мошки были нам как бы испытанием на пути в древнерусский рай – неожиданно перед нами открылись какие-то неестественные голубые просторы Кенозера. С глубокой древности жители этих мест жили особой обособленной жизнью. Кенозеро стало местом духовных подвигов преподобного Пахомия Кенского (1450–1525), основавшего здесь Спасо-Преображенский монастырь, в котором принял иночество преподобный Антоний Сийский. Многие исследователи второй половины XIX – начала ХХ века отмечают особый дух этих мест, сохранивших многие традиции и обычаи старины, былины, необычно красивые деревянные храмы, часовни, обетные кресты, резные крестьянские дома. Даже в начале 80-х годов, когда я пришел в эти места, они остались в моей памяти как один огромный музей под открытым небом. В поведении жителей сохранялись доброжелательность и приветливость, а в голосах здешних женщин – гармоничная музыкальность. Конечно, и в этих места орудовали еврейские большевики, но каким-то чудом они не смогли вытравить из окрестностей Кенозера дух Святой Руси. Наверно, нигде на Русском Севере не сохранилось столько часовен и обетных крестов на окраинах деревень, вдоль дорог у источников и мостов, в рощах. Жители этих мест чтут старину. Это относится не только к церквям и часовням, но и к так называемым Священным рощам – отголоскам святынь еще языческих времен. В Священных рощах нельзя было рубить деревья, среди которых стояли часовни. Возле этих рощ устраивались гуляния молодежи, а рядом у воды проходили ночные купания. Судя по всему, в языческие времена здесь стояли капища богов, впоследствии замененные христианскими часовнями. На Кенозере особым почитанием пользуется Священная роща у деревни Шишкино. Посреди рощи часовня – сруб. Место это вызывает благоговейный трепет.
Двигаясь по Онеге, я, конечно, не мог не сделать крюк, чтобы посетить места, где прошли несколько лет моего детства – поселок Плесецк. Удивительно, но здесь мало что изменилось. Сохранился дом, где мы жили, и школа, в которую я пошел в первый класс. А школа (образец деревянного модерна начала ХХ века) стояла заброшенной с открытыми окнами и входной дверью. В классах обломки парт. В широком коридоре, где проходили линейки и отмечались праздники, – на полу разорванные книги «классиков марксизма-ленинизма» и среди них учебник «Основы коммунистического воспитания». Листаю: год издания относится как раз к тому времени, когда я здесь учился. Из углового класса несется пятиэтажный мат – несколько страхолюдных мужиков распивают водку.
Одно из самых восхитительных воспоминаний этого путешествия – движение на сплавных катерах к Белому морю. Рев мощных машин, с которыми
соперничает только шум порогов, глухие заросшие берега с деревьями, свисающими на обрывах. Десятки километров никакого жилья и только иногда остатки заброшенных деревень и церквей, у некоторых сказочные бочковидные крыши. Места становятся еще глуше.
В одном месте Онега делает петлю, шум порогов резко усиливается и сразу же за поворотом открывается храм с бочковидной крышей. Здесь на речном мысу под высоким холмом в XV веке была основана Емецкая Благовещенская пустынь. В начале XVI века здесь некоторое время жил святой Антоний Сийский, написавший для монастыря икону Благовещенья. С давних времен условия жизни в пустыни были очень суровы, выдерживали их только истинные подвижники. С приходом большевиков монахов выселили. В 20-е годы пытались организовать здесь коммуну, но вскоре все «коммунисты» разбежались. В конце концов возник дом инвалидов, который мы и застали. Все, кто способен, работают и получают деньги. Кто в коровнике (6 коров), кто с лошадьми (5 лошадей – пашут землю), кто в пекарне (хлеб очень вкусный). В интернате свои пахотные земли, свое мясо, молоко, овощи и картофель. Поддерживаются чистота и порядок. В бывшей церкви склад. Сохранился монастырский колокол XIX века. Между инвалидами и персоналом почти дружеские отношения. Хвастаются: «У нас каждый день кино».
Ранним утром с сожалением покидаем Пустынь, на прощание мне в рюкзак суют большую буханку хлеба, за ночлег денег не берут. И снова идем – по деревням – Ярнема с двухэтажными избами, Усоры с шатровой часовней, Турчасово – три ряда крупных северных домов с красивейшей деревянной церковью XVIII века, Пияла – деревянный храм, Чекуево – храм и колоритные северные дома, Непеля и Мудьяга – с деревянными храмами и резными домами и много других деревень.
Все перечисленные места до 1917 года были процветающими селами, в каждом из которых было несколько храмов и часовен, стояли богатые дома. От прежнего великолепия остались только фрагменты. 20—30-е годы перевернули жизнь северных крестьян. Церкви были закрыты, а многие разрушены, священники угнаны в лагеря или расстреляны. Еврейские большевики, обещавшие золотые горы, превратили этой край в пустыню.
Ближе к Белому морю Онега из-за порогов становится несудоходной. Снова идем пешком.
В городе Онеге впервые после Каргополя встречаем действующий храм, и тот на кладбище. Древний поморский город с деревянными разбитыми мостовыми выглядит запущенным. Много пьяных. В центре очередь в полкилометра в винно-водочный магазин. Огромной толпой управляют три милиционера. В одни руки дают бутылку водки.
Рядом плещется Белое море. На море в 15 километрах от города стоит сказочный Кий-остров, а не нем знаменитый Крестный монастырь, заложенный в XVII веке патриархом Никоном.
Кий-остров манит нас, но попасть туда нелегко – он считается частью запретной пограничной зоны. Идем в милицию получить разрешение. Отказывают. Идем к винной очереди, советуется с мужиками. Тут же за 6 рублей договариваемся с одним из них, и уже через два часа на его моторной лодке прибываем на Кий-остров. Тут же мужики устраивают нас, нелегалов, на квартиру к знакомому.
Кий-остров состоит из отшлифованных до блеска морской водой гранитных плит и редкой растительности. В летнюю теплую погоду плиты разогреваются, и лежать на них настоящее блаженство. Ощущение такое, как после хорошей парилки в бане. Кости словно размягчаются, отшлифованный гранит словно прилипает к телу, не отпуская от себя. Монахи здесь лечили больных от внутренних воспалений. Большевики монахов выгнали, церкви взорвали, при нас они стояли в руинах. После войны на острове устроили дом отдыха. При нас им заправлял некто Бахмутов, художник по профессии, передавший часть своих полномочий жене, полной даме начальственного вида, чувствовавшей себя настоящей хозяйкой. Наше блаженство на острове кончилось через три дня, когда она пришла в хибарку, в которой мы жили, и потребовала разрешение на проживание, обещая в противном случае сдать нас пограничникам…
Глава 16
Общество охраны памятников. – Общественная инспекция МГО ВООПИК. – Друзья и соратники. – Борьба за памятники. – Антирусское наступление. – Андропов против патриотов. – Старец Филофей. – Осознание великой миссии русской монархии
Конец 70-х – 80-е годы были для меня напряженными, но счастливыми. Я много путешествовал, продолжал свои подпольные исследования, много читал, ощущая, что живу полной жизнью, которую не променяю ни на что другое. Материально жилось стесненно, постоянно не хватало денег, приходилось экономить.
Чем глубже я познавал Россию, тем сильнее во мне рождалось желание сделать все возможное для возрождения ее былого величия. Я постоянно искал единомышленников, которых в то время было немного. Мало кто по-настоящему понимал тот ущерб, который нанесли России еврейские большевики и их сегодняшние наследники. Пожалуй, единственной организацией того времени, в которой я мог найти единомышленников, было Всероссийское общество охраны памятников (ВООПИК). К этому времени общество стало главной патриотической организацией, объединяющей русские национальные силы, одним из центров возрождения русского национального сознания. К началу 80-х годов деятельность ВООПИК вывела процесс патриотического объединения на новый этап, на котором уже начиналось рождение общерусских политических организаций, отстаивающих национальные интересы России. В Московском городском отделении ВООПИК, заседавшем на Покровском бульваре, в то время можно было увидеть известных русских писателей, художников, почтенных академиков, врачей, инженеров, ученых. Здесь я впервые познакомился с Михаилом Федоровичем Антоновым, Михаилом Петровичем Кудрявцевым, Геннадием Яковлевичем Мокеевым, Фаттеем Яковлевичем Шипуновым, Владиславом Станиславовичем Шумским, Игорем Сергеевичем Сычевым, Николаем Ивановичем Розовым, Виктором Дмитриевичем Ляпковым, Валерием Николаевичем Емельяновым, Дмитрием Анатольевичем Жуковым, Виктором Алексеевичем Виноградовым, Олегом Игоревичем Журиным, Анатолием Григорьевичем Кузьминым, Верой Григорьевной Брюсовой, Галиной Ильиничной Литвиновой и многими другими, игравшими заметную роль в возрождении русского национального сознания. Каждый из них был интересной личностью, имевшей свой круг единомышленников.
Самыми значительными людьми, с которыми я столкнулся тогда на Покровском бульваре, были великий архитектор-реставратор Барановский и его ученики Виноградов, Журин, Кудрявцев, Ляпков и Мокеев. Впрочем, Барановский на Покровском бульваре почти не появлялся. Он был легендой для энтузиастов ВООПИК. Но его боевой патриотический дух вливался в каждого из нас. Посвятив всю свою жизнь спасению памятников русского зодчества, отсидев за это в лагерях по приговору еврейских большевиков[28 - В 1933 г. он отказался готовить к сносу храм Василия Блаженного на Красной площади, получив срок, но привлек внимание высших руководителей страны – и тем самым спас памятник (Сталин лично отменил снос).], Барановский пользовался абсолютным авторитетом, его почитали почти как святого. Барановский восстановил (или составил проекты восстановления) более 100 памятников зодчества, собрал более 1700 имен к
«Словарю древнерусских зодчих», создал клуб «Родина», сыграл ключевую роль в основании ВООПИК. Для нас он был непревзойденным примером русского патриота.
Его ученики, конечно, не обладали его титанической энергией, но были истинными подвижниками дела спасения памятников Отечества. Журин и Ляпков были практиками, а Виноградов, Кудрявцев и Мокеев идеологами движения за спасение памятников.
Архитектор-реставратор Виктор Алексеевич Виноградов в 60-е годы участвовал в работе подпольного патриотического кружка Фетисова, мечтавшего создать теорию улучшения коммунистической системы. Еще в этом кружке Виноградов понял, что спасение России может произойти только в лоне Православия. Чудом избежав ареста (сам Фетисов и М. Ф. Антонов оказались в тюрьме), Виноградов под руководством Барановского участвовал в создании научно-реставрационной школы-мастерской, посещал заседания патриотического клуба «Родина». Вместе с группой учеников Барановского Виноградов выступает против сносов архитектурных памятников, предусмотренных планом реконструкции Москвы. В самиздатовском журнале В. Н. Осипова «Вече» он помещает ряд статей в защиту памятников, в начале 70-х становится активным членом «Русского клуба». Лекции, которые он проводил с активистами ВООПИК (на них по соображениям конспирации пускали не всех), были хорошей школой воспитания русских патриотов, недаром в первой половине 80-х годов Виноградов стал одним из главных идеологов движения «Память».
Большое количество активистов ВООПИК собиралось на лекции Кудрявцева и Мокеева. Людей объединяла беспредельная любовь к Древней Руси (а в понимании Кудрявцева к Святой Руси). По рукам активистов ВООПИК ходила ксерокопия труда Кудрявцева «Русское храмовое зодчество», ставшая для нас учебником. Кудрявцев развивал теорию «огневидных храмов», объясняющую символический смысл завершенности русских церквей. Главное в его труде – подробная разработка символов, используемых в русских храмах, жилищах и в быту, раскрывающая духовно-нравственное содержание Святой Руси. Всю жизнь Кудрявцев вынашивал идею исследования понятия «Москва – Третий Рим» в понимании организации пространства. Первопрестольную столицу он рассматривал как мировой священный центр, «стан святых и град возлюбленный», показывал ее связь с другими священными центрами (среди которых Москва была главным). Его последняя (посмертная) работа «Москва – Третий Рим» посвящена ее символам как образ Небесного Града Горнего Иерусалима и как комплекс памятников русской воинской славы.
Для многих еще не пришедших к вере активистов ВООПИК лекции Кудрявцева были первой ступенью к Православию, внушали мысль, что вне его Россия существовать не может.
Кудрявцев вместе с Мокеевым разработали теорию архитектурного развития древнерусских городов, которую постоянно внедряли в наше сознание: решающее влияние на развитие русских городов оказывало их мысовое положение; развитие главных улиц вдоль водоразделов; «веерности» улиц, идущих от городских ворот; доминантного положения храмов (все улицы и их изломы отмечались зданиями храмов).
Среди наиболее авторитетных активистов ВООПИК меня больше всех привлекал Владимир Дмитриевич Ляпков, инженер-нефтяник, большую часть своей жизни посвятивший спасению памятников Отечества. Еще с Барановским он стал участвовать в летних экспедициях по восстановлению разрушенного немцами Болдинского монастыря под Смоленском. ВООПИК стал его вторым домом. Здесь он проводил почти все выходные дни, вечера и отпуска. Долгие годы он возглавлял шефскую секцию по восстановлению памятников истории и культуры. Секция объединяла десятки бескорыстных помощников – реставраторов, выполнявших самую тяжелую и неприятную работу по перенесению тяжестей, уборке строительного мусора на реставрационных «объектах». Проработав несколько часов по восстановлению памятников, добровольцы устраивали чаепития, во время которых обсуждалось много разных проблем. Реставраторы рассказывали историю памятника, отвечали на вопросы. На безвозмездные работы по спасению памятников Владимир Дмитриевич выходил не менее 30 лет, вдохновив своим примером сотни молодых людей. Он был образцом русского подвижника, бессребреника, жившего высокими духовными понятиями и вместе с тем глубоко земным и практическим.
Люди, приходившие в ВООПИК, были в чем-то особенные, они не были равнодушными, не замыкались на бытовых вопросах, а жили более высокими духовными категориями. Многих отличала искренность и бескорыстность и какая-то восторженность в отношении к родной старине, боль за ее судьбу. И еще многих из нас объединяло глубокое понимание опасности, угрожавшей России со стороны сионизма и масонства. В своем кругу каждый из нас довольно резко обличал подрывную роль еврейства и масонства, умел привести множество убедительных примеров пагубного влияния сионизма. Причем под сионизмом понимался талмудический сионизм как расистская, античеловеческая идеология. Наиболее последовательные позиции против иудейской идеологии занимал Емельянов, видный ученый-востоковед, одно время входивший в число лиц, подготавливавших материалы по сионизму для высшего партийного руководства. В 1978 он подготовил устав «Всемирного антисионистского и антимасонского фронта», которые украдкой распространял среди активистов ВООПИК. Чрезвычайно болезненный, нервный, он заводил присутствующих своей одержимостью бороться против сионизма. В Уставе своего «Фронта» он, может быть, впервые в России четко сформулировал главные задачи борьбы с этим мировым злом. Многое из того, что он говорил, было для нас откровением. Помню, как мы сидели на квартире одного из наших активистов и поочередно читали Устав Емельянова:
«Мы, подавляющее большинство коренного населения каждой из стран мира, преисполненные решимости:
спасти себя и наши грядущие поколения от ужасов надвинувшегося господства еврейских нацистов (сионистов) и их прислужников масонов, и массового геноцида против «гоев», т. е. против всех неевреев, как называют нас еврейские нацисты, опираясь на принципы своего нацистского мифа о «всемирном богоизбранном еврейском народе», призванном якобы осуществить свое полное господство над всем миром в экономической, политической, морально-идеологической, этической и административно-государственной сферах уже в 2000 г.;
памятуя, что всемирная сеть масонских лож с центром и резиденцией в г. Чарльстоне (США), которой невидимо и тайно правят хозяева Мирового Сиона в лице расово чистой еврейской ложи «Бнай-Брит» с международной резиденцией в г. Вашингтоне, и усматривая в масонах пятую колонну еврейского расизма и нацизма, его международную послушную агентуру;
памятуя, что всемирный подпольный сионо-масонский концерн к настоящему времени сумел сконцентрировать в своих руках или контролировать прямо или косвенно более 80 % экономики и 95 % средств массовой информации всех стран мира, что позволило еврейским нацистам установить там оккупацию;
памятуя, что в большинстве развитых капиталистических стран и в значительной части развивающихся стран национальный капитал почти полностью задушен сионистским капиталом,
маскирующимся под вывесками т. н. многонациональных компаний, а остатки национального капитала настолько зависимы от сионистских финансовых домов, что это неизбежно ведет к перераспределению национального дохода в пользу Мирового Сиона и что такого же положения он стремится достичь в социалистических странах путем создания совместных предприятий и это в то время, когда империализм перестал быть абстрактным явлением, а конкретно представлен во всем мире не более чем тысячью семейств, исповедующих идеи мирового еврейского нацизма, главнейшими из которых являются: Ротшильды, Липманы, Куны, Лазары, Лоебы, Дрейфусы, Гольдманы, Оппенгеймеры, Филипсы, Гетти, Гедельбаки, Саксы и др. представители сионистских капиталистических династий;
памятуя, что такая огромная власть является фактическим захватом капиталистического мира без оружия, является акцией по ликвидации власти национальных капиталистов;
памятуя, что подобная власть обеспечивает мировому сионизму и масонству возможность внедрения их собственных кадров в органы государственной власти, в административную, политическую, культурную, научную, идеологическую, экономическую и другие области повседневной жизни всех стран мира;
памятуя, что эта власть охватывает также и военную область, в том числе и военные империалистические блоки (НАТО и пр.) со всеми их вооруженными силам и всеми видами вооружений, включая ядерное и биологическое, а последнее способно превратить «человека разумного» в «человека служебного», т. е. в «двуногий скот», как еврейские нацисты и без того называют всех «гоев» или неевреев, а нейтронная бомба в состоянии сохранить для Мирового Сиона самое для него главное – материальные ценности: здания, машины и т. п. при одновременном практически поголовном уничтожении «гоев»;
памятуя, что руководство империалистическими военными блоками является послушным орудием в руках мирового сионизма и мирового масонства;
памятуя, что решение израильского кнессета о предоставлении израильского гражданства всем евреям во всех странах их проживания провозглашает, что, во-первых, каждый еврей обязан выполнять свой долг по отношению к так называемой исторической родине и Мировому Сиону, во-вторых, выполнять лишь для вида свои обязанности по отношению к стране своего рождения и проживания в качестве полноправного гражданина;
памятуя, что выход еврейских нацистов на рубеж мирового господства к 2000 году был зафиксирован еще на I сионистском конгрессе в Базеле в 1897 г. и пока «сионистский поезд» идет строго по графику, двигаясь к цели мощью своего капитала;
памятуя, что именно еврейский нацизм на протяжении всего ХХ века был и остается наиболее мощной и опасной разновидностью нацизма;
памятуя о резолюции Генеральной Ассамблеи ООН от 10 ноября 1975 г., постановившей считать сионизм одной из форм расизма и расовой дискриминации;
памятуя, что десионизация, т. е. искоренение еврейского нацизма, по сей день выпадает из международных акций по денацификации, которые ограничивались лишь немецким нацизмом и итальянским фашизмом; хотя нынешний СССР с 1917 г. оккупируют еврейские нацисты (сионисты);
памятуя, что пока в мире имеется разветвленная система различных организаций еврейских нацистов и их пятой колонны – масонских лож, куда полностью закрыт доступ любому «гою»-немасону и одновременно в мире нет ни одной международной организации и практически нет таких национальных «гойских» организаций, куда бы был запрещен доступ еврейским нацистам и масонам;
считая, что «гои»-немасоны имеют право на создание закрытой для еврейских нацистов и масонов международной контрорганизации, направленной против антигойской деятельности международного сионизма и международного масонства, против их оккупационного режима;
полагая, что подобная закрытая «гойская» контрорганизация имеет право на существование до тех пор, пока такие закрытые для «гоев» организации, как Всемирная сионистская организация (ВСО), «Бнай-Брит» и остальные не допустят членства «гоев» всех стран мира до самых высших своих постов и степеней посвящения, вплоть до самых секретных своих сейфов;
имея в виду, что настоящий Устав ВАСАМФ соответствует по своему духу и внутреннему содержанию основным принципам и целям ООН;
РЕШИЛИ создать Всемирный антисионистский и антимасонский фронт».
Задачей антисионистского и антимасонского фронта объявлялось:
«1) Впервые в истории человечества противопоставить высокоорганизованной антигойской силе еврейских нацистов и международного масонства еще более высокоорганизованную силу всех «гоев»-немасонов на земле и спасти с помощью этой силы все «гойское» человечество от опасности установления полного мирового господства еврейских нацистов и масонов, ставящих целью физически уничтожить большую часть «гойского» человечества, а остальных, путем обработки биологическим оружием, необратимо превратить в послушный «двуногий скот», в «человека служебного», в роботов-големов – вековую мечту еврейских нацистов-каббалистов.
2) Важнейшей первостепенной задачей ВАСАМФ является полное освобождение «гойского» человечества в целом и каждой отдельной страны от засилья сионизма и масонства, от оккупационного режима еврейских нацистов во всех областях идеологии, государственного управления, экономики, науки, культуры, искусства, технологического прогресса, воспитательно-образовательной деятельности и т. д. путем;
а) установления подлинного равноправия всех наций, чтобы лица еврейской национальности не пользовались намного бо?льшим представительством в вышеупомянутых областях за счет урезания процентного представительства коренного населения, что существует в СССР с 1917 года,
б) так, если в СССР евреи составляют 0,69 % от всего населения, то ни в одной из вышеупомянутых областей кадры еврейской национальности не должны превышать 0,6 %, а этого с 1917 г. нет, из-за чего все беды,
в) ликвидации так называемых многонациональных компаний, т. е. компаний, находящихся под прямым управлением сионистского капитала,
г) конфискации всех видов собственности еврейских нацистов и их прислужников – масонов и передачи ее либо в государственный сектор, либо в распоряжение «гойского» частного капитала, объявления передачи государственной собственности в руки еврейских нацистов и масонов тягчайшим преступлением,
д) развития и поддержки национального «гойского» капитала в капиталистических странах за счет вытеснения и ликвидации капитала еврейских нацистов и масонов,
е) запрещения сотрудничества, любых торговых операций и экономических соглашений с сионистско-масонскими компания и
ж) всемерной активизации идеологической работы против засилья еврейских нацистов и масонов во всех областях жизни при одновременной конфискации или изъятия из-под их контроля всех средств массовой информации,
з) объявления так называемых сионистского и масонского движений вне закона,
и) организации научных исследований международного еврейского нацизма (сионизма) и международного масонства на предмет нахождения лучших методов борьбы с ними,
к) сотрудничества со всеми органами, организациями, движениями и партиями по
согласованию действий, направленных на спасение «гойского» человечества от ужасов установления мирового господства еврейских нацистов и масонов, ужасов, уже испытанных «гойскими» народами бывшей Российской империи после установления в октябре 1917 года кровавой диктатуры еврейских нацистов и их прислужников – масонов,
л) признания Организации Освобождения Палестины (ООН) единственным законным представителем палестинцев, поставивших цель вернуть свою родину,
м) предоставления ВАСАМФ статуса постоянного наблюдателя при ООН, статуса, которым, как ни странно, обладают такие, например, организации, как закрытая для «гоев» людоедская ложа еврейских нацистов «Бнай-Брит», деятельность которой находится в прямом противоречии с Уставом ООН».
В 1979 Емельянов издает в Париже книгу «Десионизация», в которой подробно рассказывает, каким образом надо бороться с мировым злом. Устав ВАСАМФ вошел в эту книгу, хотя книга вышла незначительным тиражом и распространялась самиздтатовским способом. Переполох она вызвала огромный. Автор ее был объявлен сумасшедшим, обвинен в убийстве жены и на 9 лет заключен в тюрьму.
В 70-е годы Емельянов много сделал для развенчания положительного образа диссидентов, которых еврейско-космополитические круги пытались представить героями. В своих трудах он доказывал, что диссиденты пытаются расшатать Россию изнутри. «Низвергать сейчас нашу идеологию и нашу форму правления, – писал он, – значит, открыть двери перед захватом страны сионистским капиталом… если скинуть большевиков, к власти придут сионисты и только сионисты, у них есть деньги и агентура плюс блестящая организованность, у нас ничего, кроме большевистской партии, которая пусть хоть плохо-бедно, но защищает нас».
Общее положительное содержание трудов Емельянова смазывалось его резко антихристианской направленностью. Автор, слабо знакомый со Священным Писанием и святоотеческой литературой, не понял главного – что только опираясь на Новый Завет (в котором иудейские сектанты словом Божьим были названы детьми дьявола и лишены избранничества) можно победить иудаизм и масонство.
Пройдя тюрьму и лечение психотропными препаратами, Емельянов превратился в инвалида. Даже внешне он был уже другим человеком. Его здоровая одержимость борца с врагами Отечества превратилась в болезненное состояние затравленного человека, к тому же воинствующего язычника, удрученного нуждой.
Следует отметить, что еще в начале 80-х большинство активистов и лиц, посещавших ВООПИК, были скорее атеистами или язычниками. Православная вера рассматривалась ими как этнографический элемент культуры, а не как святыня и основа русской цивилизации. Из перечисленных мною активистов ВООПИК только Антонов, Кудрявцев и Виноградов были верующими.
Большую симпатию у меня вызывал Николай Иванович Розов, художник, скульптор-анималист. К моменту нашего знакомства он был на пенсии. Помню его в старомодном двубортном костюме с коробочкой слайдов в руках. Розов был прекрасным фотографом, собрал огромную коллекцию фотографий и слайдов памятников русского зодчества, которую неутомимо показывал со своими комментариями на вечерах ВООПИК. Последователь П. Д. Барановского, он был смелым и бескомпромиссным человеком. В числе первых он включился в борьбу против проекта переброски северных рек в Среднюю Азию. Многие годы он, как и я, путешествовал пешком по Северу, а в 70-е годы стал собирать энтузиастов, в основном из студентов, реставрировать церкви и часовни в Архангельской области. Кое-что ему удалось сделать, но энтузиазм русских патриотов чаще всего наталкивался на равнодушие и даже враждебность местного начальства. Однажды наши пути по России пересеклись в районе Каргополя, где он тщетно пытался убедить местных руководителей выступить против поворота северных рек, доказывая им, что эта «еврейская затея» приведет край к экологической катастрофе.
Не меньшую симпатию вызывал у меня и другой активист ВООПИК ученый-эколог Шипунов Фаттей Яковлевич, такой же, как и Розов, непримиримый борец с проектом переброски северных рек. Он тоже много путешествовал по России и был близок к Православию. С ним у меня сложились товарищеские отношения, не прекращавшиеся до его трагической смерти (убийства?) в 1994 году на даче возле Шамординского монастыря. Хотя встречались мы не часто. Шипунов был последовательным борцом с еврейским засильем. Вспоминаю крылатую фразу, сказанную им после торжественного вечера в апреле 1980 года, посвященного 600-летию Куликовской битвы: «Вот так бы и нам, как наши предки сбросили татарское иго, нам бы сбросить иго иудейско-масонское». Уже тогда Шипунов мечтал о создании мощной всероссийской организации, способной объединить всех русских патриотов.
Чувство воодушевления, охватившее русскую национальную интеллигенцию после празднования 600-летия Куликовской битвы, может быть, в первую очередь отразилось на ВООПИК. Стало больше чисто патриотических вечеров, в оценках некоторых лекторов появились новые, смелые акценты. Все чаще и чаще при обсуждениях выступавшие обличали сионизм. Повеяло каким-то новым ветром.
Но враги не дремали. В адрес высших инстанций полетели доносы на «разнузданных патриотов». Решающее значение, по всей видимости, имел донос А. Бовина, консультанта Брежнева, редкого проходимца и афериста, с которым мне пришлось столкнуться в конце 80-х годов во время выборов в Верховный Совет РСФСР. Человек со штампованным сознанием, мысливший категориями анекдотов, он подкупал людей, не знавших его лично, внешним «добродушием и балагурством», за которыми скрывались цинизм и ледяной расчет. В 1980 Бовин познакомился с книгой Чивилихина «Память». Она возмутила его «русским духом». В ней он увидел покушение на интернационализм и довел свое мнение до Брежнева и Андропова[29 - Впоследствии в своих воспоминаниях Бовин сообщил, что написал о книге Чивилихина критическую статью в «Литературную газету» (см. А. Бовин. ХХ век как жизнь. М., 2003. С. 380–382).]. По указанию последнего в Обществе охраны памятников началась проверка. Активистов ВООПИК обвинили в антисоветской деятельности, нарушении интернационализма и антисемитизме. В Обществе появилась комиссия из ЦК, которая уволила некоторых сотрудников, запретила ряд лекций. Все эти репрессии проходили в русле так называемого дела «русистов» (название дано председателем КГБ Ю. В. Андроповым). Против русского патриотического движения организуется враждебная кампания. В марте 1981 Андропов направляет в Политбюро записку, в которой отмечает создание среди интеллигенции движения «русистов». «Под лозунгом защиты русских национальных традиций, – доносил глава КГБ, – они, по существу, занимаются активной антисоветской деятельностью». Андропов ставил вопрос о скорейшей ликвидации этого движения, угрожавшего, по его мнению, коммунистическим устоям больше, чем т. н. диссиденты.
По новому делу «русистов» уже в апреле 1981 с поста редактора журнала «Человек и закон» увольняется русский историк (в свое время зам. председателя «Русского клуба») С. Н. Семанов. В августе арестовывается публицист А. М. Иванов, автор известных в патриотических кругах статей в журнале «Вече» и работ «Логика
кошмара» и «Рыцарь неясного образа», в которых раскрывается преступная сущность большевистского руководства, а история компартии справедливо показана как «непрерывная цепь заговоров, переворотов, грубого насилия, задуманных и осуществленных людьми, мечтавшими только о сохранении своей личной власти». Иванов был связан со многими представителями русской интеллигенции, в частности с художником И. С. Глазуновым и историком Семановым. Путем подслушивания чекисты, в частности, установили, что Семанов призывал к борьбе с космополитическими силами, справедливо отмечая, что кончился «период мирного завоевания душ. Наступает революционный период… Надо переходить к революционным методам борьбы… Если мы не будем сами сопротивляться, пропадем». В марте 1982 г. Семанов был схвачен и отвезен в Лефортово (после допроса отпущен). Вместе с Семановым пострадал еще один сотрудник журнала «Человек и закон» – Г. В. Рыжиков, составивший ряд документов, в которых выдвигал требование «чистки» высшего партийного аппарата, засоренного сионистами и им сочувствовавшими.
В конце 1981 космополитические власти разгромили редакцию журнала «Наш современник», уволив двух заместителей редактора, в том числе выдающегося русского публициста Ю. И. Селезнева (вскоре после этого скончавшегося).
На совещаниях в ЦК подверглись критике такие выдающиеся книги русских писателей, как «Лад» В. И. Белова и «Память» В. А. Чивилихина. Слово «русский» как бы изымается из официального обихода. В газете «Правда» организуются выступления еврейских интеллигентов против изучения русской истории и культуры. В «Литературной газете» и журнале «Вопросы литературы» ведутся нападки на ученых, изучавших творчество русских философов Соловьева, Федорова, Флоренского.
Пользуясь поддержкой власти, еврейско-космополитические круги постоянно усиливали антирусскую кампанию, в адрес русских писателей выливали ушаты лжи и клеветы. Через месяц после смерти Брежнева Георгий Арбатов направил новому генсеку Андропову записку с предложением полного разгрома патриотического движения. Навязчивый стиль «друга великой Америки» возмутил даже Андропова. Он ответил ему довольно резко, в том смысле, что сам знает, что делать, но с доносом согласился. Антирусская кампания усилилась.
В 1983 году западными спецслужбами и различными антирусскими центрами организуется шумная «сахаровская» кампания. Известный своей неукротимой русофобией американский президент-масон Рейган объявил день Андрея Сахарова, «борца за мир и права человека». Кампания проводилась по все правилам холодной войны. В ней приняли участие ведущие средства массовой информации Запада и множество еврейских диссидентов в СССР.
Всколыхнулись сионисты и в Институте труда. Было омерзительно видеть, как еврейские коммунисты, члены парткома с одной стороны официально взахлеб хвалили «исторические» мемуары Л. И. Брежнева «Малая земля», «Возрождение», а с другой – неофициально по углам шушукались, поддерживая антирусские высказывания Сахарова.
В книжные магазины ходили комиссии из Главлита и КГБ, искали, не покупается ли запрещенная русская литература (от Киреевского до Булгакова и Бердяева). Комиссию курировал генерал Бобков, настраивавший ее членов на изъятие русской национальной литературы. Полностью было запрещено покупать и продавать православную и «монархическую» литературу (например, историка-монархиста Иловайского и др.). Чтобы не допустить распространения запрещенных изданий, КГБ проверял типографии и организации, в которых были ксероксы и другие множительные аппараты. Довольно часто ловили на ксерокопировании. Девушка, которая работала на ксерокопировании в Институте труда, рассказывала мне, что на предыдущем месте работы она была схвачена с поличным при пересъемке запрещенной литературы. Парень из КГБ, поймавший ее, в обмен на молчание стал домогаться ее. Однако она предпочла уволиться. Репрессии шли и в других областях русской жизни, не трогали только диссидентов-западников.
На некоторое время в коридорах ВООПИК наступила тишина. Я нашел себе дело в Общественной инспекции по охране памятников ВООПИК (МГО ВООПИК). В нашу задачу входило выявлять все случаи нарушения закона об охране памятников, составлять протоколы и передавать их руководству. Нарушений было огромное множество, поэтому работы нам хватало. Многие исторические здания и церкви находились в плохом состоянии и требовали реставрации. Однако чаще всего арендаторы этих памятников деньги тратить не хотели и постепенно доводили их до аварийного состояния. В таких случаях мы ехали к ним составлять протокол о допущенных нарушениях и преступной халатности, и начиналась тяжба с арендаторами.
В Общественной инспекции МГО ВООПИК я проработал около 7 лет. Обследование тех или иных памятников было связано с изучением множества документов, в том числе архивных. Работа эта требовала времени, учитывая, что у меня была еще основная работа и много других дел. Тем не менее в инспекции я работал с увлечением, она позволяла мне разобраться в делах, которые выходили далеко за рамки охраны памятников.
Именно тут я особенно осознал, что памятники Отечества являются одним из главных выражений народного духа, материальным воплощением национального сознания. Таким образом, борьба за памятники для меня и моих товарищей по ВООПИК была борьбой за Россию, за сохранение начал ее национальных особенностей.
В этой борьбе нам противостояли могущественные силы нигилистов из партийно-советских органов власти, прямых наследников политики еврейских большевиков. Конкретно это были влиятельные чиновники из Главного архитектурно-планового управления (ГЛАВАПУ) и Госинспекции по охране памятников. Среди этих чиновников-нигилистов, преимущественно евреев и космополитов, преобладало мнение о необходимости сноса большей части исторических застроек Москвы и строительства на ее месте современных зданий. Особенную ненависть чиновники-нигилисты испытывали к православным церквям и зданиям, построенным во второй половине XIX – начале ХХ века. Ценнейшие памятники русской архитектуры взрывали по ночам, а уже днем десятки самосвалов вывозили на свалку. Всего с середины 1950-х по конец 1980-х, по подсчетам нашей инспекции, было разрушено более 200 исторических зданий.
Если за 1955–1975 годы в среднем сносилось 70 домов, то за 1976–1986 годы – 80 зданий. А всего с середины 70-х годов по наше время было уничтожено около 900 домов исторической застройки.
В 1972 бульдозеры сгребают Казанскую церковь (XVII–XIX века) на Октябрьской площади, перестроенную в XIX веке в память победы России над Турцией, годом раньше сносятся постройки Головинского Казанского монастыря (XIX век) на Кронштадтском бульваре. В 1977 совершенно бессмысленным образом бульдозерами срывается древнее кладбище возле церкви Иоанна предтечи в Дьякове (возле Коломенского). В этом же году начинается снос церкви Михаила Архангела при университетских клиниках (конец XIX века, архитектор А. Ф. Мейснер). И только вмешательство П. Д. Барановского и общественности останавливают варварский акт, но здание было уже превращено в руины.
В 70-е годы сносится церковь Рождества Богородицы XVII века в с.
Богородском-Вороново (ныне ул. Островитянова), до неузнаваемости перестраиваются церковь Алексия (1658 г.) и церковь Николы в Студенцах (XVIII в.). В 1972 г. сносится читальня им. И. С. Тургенева у Сретенского бульвара.
В 80-е годы в нарушение самых элементарных норм сносятся Дом Рахманинова с сознательным уничтожением художественного убранства, усадьба Остерман-Толстых, палаты XVIII века на ул. Энгельса, палаты XVII века на Кадашевской набережной, Дом Белинского в Рахмановском переулке, флигель церкви Иоанна Воина, Дом Щепкина на ул. Ермоловой, дом по улице Мясковского, связанный с именем Чайковского.
В 1986 тихо, практически незамеченным общественностью, погибает на ул. Достоевского, 17 уникальный памятник русского зодчества – комплекс сооружений «Крестьянского Молочного союза», построенный И. Бондаренко в 1923–1924 гг. в нетипичных для того времени формах русского модерна.
Кроме уже перечисленных выше в середине 80-х годов сносятся следующие памятники архитектуры и истории: придел церкви Николы в Сабурове, жилые дома XIX века (Денисовский пер., 6, пер. Стопани, 5, Б. Сергиевский, 13), а также дом притча церкви Николы в Звонарях (ул. Жданова, 8).
В 1986 сносятся памятники архитектуры – жилые дома XIX века: ул. Арбат, 42, 2-й Спасоналивковский пер., 5, 7, ул. Островского, 450, Новокировски