Режим чтения
Скачать книгу

Переход читать онлайн - Эндрю Д. Миллер

Переход

Эндрю Д. Миллер

Интеллектуальный бестселлер

Лауреат премии Costa и финалист Букера Эндрю Миллер написал интригующий роман об одиночестве и тайне человеческой души.

Мод загадочна и отстранена настолько, что всем хочется помочь ей и спасти ее потерянную душу. Тим, филолог и музыкант, тоже западает на таинственную девушку, будущего ученого, чья мечта – исследовать море и его обитателей. Тима и Мод объединяет влечение к воде: они женятся, покупают небольшую подержанную яхту, выходят в море, рожают ребенка.

Но для Мод все это – брак, ребенок, медленный быт – как будто прикрытие. Она не понимает условий мира вокруг нее, а мир не понимает ее желания жить вне привычных конвенций. Когда настанет время понять границы ее внутреннего мира, Мод придется решиться на переход. Но можно ли победить одиночество еще большим одиночеством?

Эндрю Миллер

Переход

Памяти мамы и отчима.

Те, кого любим, вечно странствуют вместе с нами.

Andrew Miller

The Crossing

Copyright © Andrew Miller 2015

© Грызунова А., перевод на русский язык, 2017

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Э», 2017

Один

Один из возможных путей – относиться серьезно

Лишь к сексу, однако пески шипят, приближаясь

К большому обвалу в то, что случилось.

    Джон Эшбери[1 - Джон Лоренс Эшбери (р. 1927) – американский поэт-постмодернист; цитируется его поэма «Автопортрет в выпуклом зеркале» (Self-portrait in a Convex Mirror, 1975; пер. Я. Пробштейна) из одноименного сборника, за который он в 1976 г. получил Пулитцеровскую премию. – Здесь и далее примеч. пер. (Переводчик благодарит за поддержку Александра Богдановского и Сергея Максименко.)]

1

Весна ранняя, тысячелетие новое, девушка пятится по яхтенной палубе. Идет медленно, перегнувшись почти вдвое, ковш в левой руке, в правой кастрюля горячей смолы. Из ковша тонкой струйкой заливает смолу в швы, куда вчера весь день стамеской и колотушкой забивала паклю.

Вначале – просто работа.

Яхта стоит на деревянных кильблоках, палуба в двадцати футах над землей – над жесткой плоскостью битого кирпича и бетона, откуда весеннее тепло выманило на свет нежданные кляксы бледных цветочков, запустивших корни в неглубокие жилы почвы. Вокруг верфь, где некогда строили серьезные суда – паромы, угольные баржи, траулеры, а в войну деревянный минный тральщик, – но теперь обслуживают и латают прогулочные лодки: одни на кильблоках, другие у понтонов. Жужжат дрели, бубнят радиоприемники, изредка стучит молоток.

На палубе девушка одна. Перед ремонтом мачту сняли, а весь такелаж вместе со стойками и леерами убрали на хранение. Законопатив один шов, девушка тотчас принимается за другой. Смола в кастрюле остывает. Остывая – густеет. Скоро надо прерваться, разжечь газовую горелку на камбузе, опять разогреть смолу – но еще не пора.

Ниже, в тени стального корпуса, молодой человек в перчатках, напевая себе под нос, окунает болты в свинцовые белила. Он высок, голубоглаз, аристократичен. Белокурые волосы, издали вроде густые, уже редеют. Имя его – Хенли, но все зовут его Тимом – ему так приятнее. Переспит ли он с девушкой на палубе, пока неясно.

Взяв очередной болт, он прерывает свое занятие, окликает:

– Мод! Мод! О где же ты, Мод? – и, не получив ответа, с улыбкой возвращается к работе. С девушкой он знаком шапочно, но знает, что подтрунивание с ней не пройдет – она даже не понимает, что это значит. Это забавно, это пленительно, безобидный пробел, причуда нрава, одна из тех, что ему любезны, как и прямота ее прямодушного карего взгляда, и кудри, в которых только всплески и недозавитки, потому что стрижется она коротко, под мальчишку, и татуированные буквы на руке (на исподе левого предплечья) – удивляешься, увидев впервые; любопытно, какие еще сюрпризы она преподнесет. И намек на уилтширский акцент, и как она сосет порез, но не поминает о нем ни словом, и как груди ее не больше персиков и твердые, наверное, как персики. Вчера она стянула с себя свитер, и Тим впервые увидел двухдюймовую полоску голого живота над поясом джинсов, и совершенно внезапно на Тима накатила серьезность.

Оба они состоят в университетском яхтенном клубе. С ними сюда приехали еще двое, но уже возвратились в Бристоль – может, думает Тим, чтоб не мешать, оставить их наедине. Мод, интересно, тоже так думает? Что мизансцена уже выстроена?

Он чует смолу. И душок сладкой речной гнили, и старые сваи, ил, земноводную растительность. Здесь долина затоплена, сломалась под натиском моря, дважды в день вдоль лесистых берегов туда-сюда катит соленая вода – в прилив лижет древесные корни, в отлив оголяет сверкающие ручьи тины глубиной по бедра. Местами, выше по реке, разбросало старые лодки – пусть сами отыскивают обратный путь в никуда: почернелые шпангоуты, почернелые надводные борта, некоторые до того древни и гнилы, будто носили по морям викингов, аргонавтов, первых мужчин и женщин на Земле. Здесь водятся серебристые чайки, белые цапли, бакланы, имеется местный тюлень – ни с того ни с сего всплывает за бортом, и глаза у него, как у лабрадора. Моря не видно, но оно близко. Два изгиба речного берега, затем гавань, городок, замки на скалах. И открытое море.

Перед эллингом в боксерской стойке под фонтаном голубых искр стоит человек в красном комбинезоне и сварочных очках. У здания администрации прислонился к железному столбу человек в костюме, курит. Тим потягивается – ах-х, восхитительно, – снова поворачивается к своим болтам, к яхте, и тут в воздухе что-то мелькает – взмах перистой тени, точно полоснули шипом по глазам. Вероятно, звук тоже был – не бывает беззвучных ударов, – но если и так, звук затерялся в шуме крови и следа не оставил.

Тим смотрит на ковш, упавший возле кустика белых цветов, – из ковша течет смола. Мод лежит чуть подальше навзничь – руки вверх, голова набок, глаза закрыты. Невероятно, до чего трудно смотреть на нее – на эту девушку, только что погибшую на битом кирпиче; одна туфля на ноге, другая слетела. Тим ужасно ее боится. Обхватывает голову руками в перчатках. Его сейчас стошнит. Он шепотом окликает Мод. И шепчет что-то еще, например, «твою мать, твою мать, твою мать, твою мать»…

А потом она открывает глаза и садится. Смотрит – если смотрит – прямо вперед, на старый эллинг. Поднимается. Кажется, ей не трудно, не больно, хотя впечатление такое, будто она заново собирает себя из кирпича и цветочков, восстает из собственного праха. Она идет – голая нога, обутая нога, голая, обутая – и делает шагов двенадцать или пятнадцать, а потом вдруг падает – на сей раз ничком.

Сварщик наблюдает все это сквозь черноту очков. Крутит рычаг на газовом баллоне, задирает очки на лоб и срывается с места. Другой человек, тот, что курил перед администрацией, тоже бежит, но не так ловко, словно вообще-то бегать не любит или не хочет прибежать первым. Сварщик падает на колени у головы Мод. Приближает губы к самой земле. Что-то шепчет Мод, два пальца кладет ей на горло. Человек в костюме садится на корточки с другой стороны, точно араб в пустыне; брючины туго обтягивают ляжки. Где-то принимается звонить колокол, пронзительный и неумолчный. Прибегают другие – рабочие в красных комбинезонах, женщина из администрации марины, какой-то человек в лыжных штанах – наверное, только что
Страница 2 из 16

сошел с лодки на понтон.

– Не толпитесь! – говорит сварщик. Кто-то, запыхавшись, передает вперед зеленый ящик. Женщина из администрации раза три-четыре повторяет, что вызвала спасателей. Она говорит не «скорую», а «спасателей».

Потом они все замечают Тима – он стоит футах в пятнадцати, точно к воздуху пришпилен. Замечают, хмурятся, снова переводят взгляд на Мод.

2

Ни стоек, ни лееров. Наверное, от смолистых испарений закружилась голова. Издалека слышно, как приближается «скорая». Ей, помимо прочего, надо пересечь реку. Парамедики надевают на Мод шейный корсет, а затем переворачивают, точно драгоценную археологическую находку, ископаемое болотное тело, пепельно-хрупкую сверстницу Христа. Стабилизировав пострадавшую, один парамедик усадил Тима на кузовную ступеньку «скорой» и объяснил, что у Тима шок, но волноваться не надо – с учетом обстоятельств состояние у его подруги удовлетворительное. Ее вывезут из долины на вершину холма, а оттуда заберет вертолет. Вертолет доставит ее в плимутскую больницу. Где-то через полчаса она уже будет там.

Тим очухивается – отпускает дрожь, в башке варится что-то узнаваемое; оказывается, он сидит в администрации марины, кутаясь в шотландский плед. Цветы в горшках, картотечные шкафы, речные карты. Выцветший плакат с яхтой – яхта старая, гоночная, с избыточной парусностью, дюжина матросов болтают ногами на наветренном борту. Женщина, которая вызвала «скорую», вполголоса беседует с мужчиной в костюме. Приносит Тиму кружку чаю. Чай обжигающе горяч и сладок непереносимо. Тим отпивает, затем встает и складывает плед. Не сразу отмахивается от подозрения, что и сам пострадал, что у него травма, надо найти ее и осмотреть. Благодарит мужчину и женщину (вежливый какой – ну еще бы, эти частные школы!), идет на стоянку к своей старой «лянче» и едет в Плимут.

Приезжает в глубоких сумерках. Пожалуй, за всю жизнь не бывал в заведениях ужаснее этой больницы. Отделения травматологии не найдешь. На некоторое время Тим застревает в дверях ярко освещенного коридора урогенитального отделения, но затем дежурный интересуется, все ли с Тимом хорошо, и показывает, куда идти – по тропинке меж кустов до стоянки, где у широких, подбитых резиной дверей сгрудились машины «скорой помощи».

Женщина за стеклом регистратуры осведомляется, кем он приходится Мод, и после паузы Тим отвечает, что другом. О диагнозе Мод, ее состоянии женщина сообщать не желает. Может, она и не в курсе. Тим сидит в приемной на потертой красной банкетке. Рядом пожилая пара. Видок у них – словно только что сбежали из-под бомбежки; так, во всяком случае, Тим воображает подобных людей. Проходит полчаса. Он опять идет в регистратуру. Женщину сменила другая женщина. Эта дружелюбнее.

– Минуту, – говорит она. Звонит на сестринский пост – это где-то далеко за распашными дверями. – Стэмп, – говорит она. – Днем доставили вертолетом. – Слушает, кивает. Говорит: – Да. Ясно… Да… Да… Друг… да… поняла… Спасибо. – Кладет трубку. Улыбается Тиму.

Мод лежит в больнице трое суток. Первую ночь – в реанимации, потом ее переводят в отделение, в старый больничный корпус. Из окна не видно моря, но виден свет моря. В палате еще десять женщин, одна за ширмой – голосок детский и такое ожирение, что она никому не показывается на глаза.

По звонку врача из Суиндона приезжают родители Мод. Оба – школьные учителя, занятые люди. Привозят пакет драже в шоколаде и журналы, откуда уже аккуратно вырезаны (и, наверное, запечатаны в пластик на ламинаторе в кухне) кое-какие картинки – изображения предметов, иллюстрации человеческих состояний: обычно школьные учителя такие вещи и преподают. Мать называет ее Моди, отец протирает очки. Посреди разговора Мод засыпает. Родители смотрят на нее – восковое лицо на подушке, бинтовая шапка на голове. Озираются – ищут какого-нибудь невозмутимого медика, пусть за все отвечает он.

Из больницы Мод выходит на костылях, с ногой в гипсе. Тим везет ее назад в Бристоль. Он три ночи провел в гостинице возле доков, где по жарким коридорам бродили китайские моряки в одних трусах – расхаживали размашисто из номера в номер, все двери нараспашку, на кроватях валяются мужики, курят и смотрят телик.

Костыли Тим убирает в багажник. Мод очень молчалива. Он спрашивает, не включить ли радио, и она отвечает, что как угодно. Он интересуется, больно ли ей. Спрашивает, помнит ли она что-нибудь. Извиняется, а когда она уточняет, за что, говорит, что не знает. Но все равно прости. Жалко, что так вышло.

У нее квартира на Вудленд-роуд, неподалеку от биофака, где она учится в магистратуре. Живет там по крайней мере полгода, но Тиму, когда он следом за ней поднимается по лестнице, квартира кажется нежилой. У Тима есть сестры, двойняшки, и некоторые представления о том, как живут девочки, – ароматические свечи над камином, вешалки с платьями на дверях, покрывала, пледы, фотографии в рамочках-сердечках. У Мод – ничего подобного. В тесной прихожей выстроились две пары кроссовок и пара туристических ботинок. Мебель в гостиной – трех оттенков коричневого. На стенах – ни единой картинки. Уличный свет сочится через большое окно на ковер – из тех ковров, что снесут любое надругательство. Все очень опрятно. Пахнет разве что нутром здания.

Мод садится в кресло, костыли кладет на пол. Тим заваривает ей чай, хотя молока в холодильнике нет. Она бледна. Обессилена. Он говорит, что ему, пожалуй, лучше переночевать тут на диване, если, конечно, ей больше некого позвать.

– Тебе не положено оставаться одной, – говорит он. – Особенно в первые сутки. В памятке так написано.

– Со мной все хорошо, – говорит она, а он:

– Ну, вообще-то, наверное, нет. Пока еще.

В кухонных шкафах шаром покати. Он бежит в магазин. В супермаркете размышляет, не пользуется ли ее слабостью – может, никакой он не услужливый друг, а, наоборот, манипулятор и коварная сволочь. Эта мысль корней не пускает. Тим набивает корзину продуктами, расплачивается, идет назад, и городской ветер бьет ему в лицо.

Он готовит сырное суфле. Готовит он хорошо, суфле легкое и аппетитное. Мод благодарит, съедает три вилки. Засыпает сидя в кресле. Чуточку скучно, чуточку смутно. Когда Мод просыпается, они час смотрят телевизор, потом она уходит в спальню. Тим моет посуду, лежит без сна на диване, укрывшись пальто. Хорошо бы найти ее тайный дневник, прочесть ее тайные мысли. Ее сексуальные фантазии, ее страх одиночества, ее планы. Дневник-то у нее есть? Его сестры ведут дневники, пишут тома, в основном в тетрадки с замочками, но Мод, несомненно, дневника не ведет, а если б и вела, не писала бы про сексуальные фантазии, про страх одиночества. Сквозь сетку на окне видна размазанная луна, а когда Тим закрывает глаза, перед глазами, точно сигаретный дым, плавают китайцы.

Он просыпается оттого, что Мод рвет. Она добралась до ванной; дверь открыта, горит свет – холодный свет. Тим видит Мод со спины – в ночной рубашке, склонилась над розовой раковиной. Вытошнить ей толком нечего. Он топчется в дверях на случай, если придется ее ловить, но она вцепилась в краны, держится.

До Королевской больницы пять минут езды – тем более среди ночи. Мод тут же кладут, увозят в кресле-каталке. Тим не успевает ни попрощаться, ни пожелать
Страница 3 из 16

удачи.

Приезжает наутро, и ему говорят, что она в палате Элизабет Фрай[2 - Элизабет Фрай (1780–1845) – английская квакерша, благотворительница, общественный реформатор, более всего известна своей работой по реформированию английских тюрем.], пятый этаж, окна на фасаде. Тим поднимается по лестницам, по широким зеленым ступеням, на каждой площадке окно, Тим восходит, и город раскрывается перед ним, распахивается множественными городами, целыми, кажется, десятками городов, и каждый обертывает костяк того, из которого вырос. Поначалу Мод никак не найдешь. Пациенты в койках, в пижамах – все будто на одно лицо, странно. Тим бредет вдоль изножий и наконец обнаруживает ее в палате с пятью другими пациентками; имя и дата госпитализации значатся на белой доске у Мод над головой.

К ней уже кто-то пришел – женщина, длинные седые волосы распущены, ступни крупные, туфли леопардовой расцветки на острых невысоких каблуках. Она нежно держит Мод за руку и не отпускает, обернувшись к Тиму.

– Она спит, – говорит женщина. – С тех пор как я пришла.

– Но она ничего?

– Насколько я понимаю.

– Ей, наверное, это нужно.

– Спать?

– Да.

– Так, – отвечает женщина, – безусловно, принято говорить. – Акцент у нее северный – центральные графства, северные центральные графства, где-то там. Тим неважно знает центральные графства.

– Я Тим, – представляется он. – Тим Рэтбоун.

– Сьюзен Кимбер, – говорит женщина. – Я преподаю у Мод в университете. Она мне утром позвонила. У нее после обеда была назначена учебная консультация.

– Она вам позвонила?

– Она у нас сознательная. И у них тут есть телефон на колесиках.

– Я ее привез ночью, – говорит Тим. – Ей стало плохо.

– Хорошо, что вы были рядом.

– Да. Видимо.

– Вы ее друг.

– Да.

– По университету?

– Я окончил в позапрошлом году. Филолог.

– Три года читали романы, значит.

– В основном я читал про романы, – отвечает Тим. – Но это как-то вяло по сравнению с тем, чем вы с ней занимаетесь.

– Да не то чтобы, – говорит профессор. – А если и так, в этом, видимо, и суть.

– Я бы лучше занимался музыкой. Зря не занялся.

– Играете?

– Гитара. На фортепиано слегка. В основном гитара.

– А, – говорит профессор, и лицо ее слегка смягчается. – Это вы, значит, гитарист.

– Да. Она про меня говорила?

– Я своих студентов допрашиваю беспощадно, особенно насчет личной жизни. Само собой, Мод сначала пришлось объяснять, что у нее есть личная жизнь. В смысле, нечто между работой и сном. О чем можно поговорить.

Оба поворачиваются к койке, к спящей девушке.

– Вы близко знакомы? – спрашивает профессор.

– Пару раз выходили на университетской яхте. Раз я устраивал концерт – она пришла. На обеде в церкви. В конце Парк-стрит.

– Она вам нравится.

– Да.

– Хотите ей помочь.

– Помочь?

– Спасти ее. Тут вы, боюсь, не одиноки. Вокруг нее люди мотыльками вьются, хотя, по-моему, она этого не поощряет. И мальчики, и девочки. Наверное, такие у нее феромоны.

Тим кивает. Непонятно, что тут ответить. Профессор теперь напоминает его мать, хотя явно трезва.

– По телефону, – говорит она, – Мод сказала, что упала с палубы. Надо думать, не в море.

– Яхта стояла на верфи. Мод упала на кирпичи. Футов с двадцати.

– А потом?

– Что потом?

– Вы же видели? Что было потом?

Тим хмурится. По неведомой причине – по ряду причин – он не проигрывал в голове следующие полминуты. Помолчав – перед глазами картинки, словно череда портретов в галерее: сварщик под этим ливнем искр, курящий человек в костюме, и какая-то белая птица, чайка или даже цапля, распахнула крылья в символичном полете над кудрями древесных крон, – он говорит:

– Она встала. И пошла.

Профессор улыбается.

– Да, – говорит она. – Да. Узнаю нашу Мод.

Тим опять выводит Мод из больницы. Ему выдали новую памятку. Мод раскачивается на костылях подле него. В небе – хохолки маленьких, совершенно белых облачков.

Он снова идет в магазин, кормит Мод омлетом с травами и импортным листовым салатом. Она доедает все, хлебом вытирает тарелку начисто.

Он говорит, что поиграет ей, если она хочет, а когда она соглашается или же не отказывается, он едет на «лянче» к себе на квартиру в высоком белом доме над рекой – там несколько таких домов, – откуда виден висячий мост с одной стороны, а с другой – старый таможенный пакгауз. Квартиру Тим снимает с одним испанцем, который круглосуточно работает в ресторане – в двух ресторанах, минимум в двух. Тимова доля оплачивается из семейных денежных потоков, из трастовых фондов – эхо давнего труда, – которые учредили его бабушка с дедушкой; доход у Тима не более чем скромный, но на это – на квартиру в белом доме, на просторы за окном – хватает.

На кушетке под окном спит испанская подруга испанца. Нос у нее – точно акулий плавник, а иссиня-черные волосы до того густы, что стричь можно разве что секатором. Тим на цыпочках прокрадывается к себе, выбирает гитару, укладывает в футляр, защелкивает его и возвращается к Мод.

Она приняла душ, переоделась. Волосы еще влажные. Он спрашивает, получше ли ей, она отвечает, что получше. Они пьют чай (он купил молока). Она полчаса читает том под названием «Медицинская физиология (2-е издание)», хотя глаза у нее порой закрываются, а книга грозит выпасть из рук. Подступает вечер; Тим достает гитару, предъявляет Мод. Говорит, что это реплика гитары Рене Лакота, что Лакот был прославленным гитарным мастером девятнадцатого века. Это клен, а дека еловая. Он показывает абалоновую розетку, ромбы и полумесяцы на головке грифа. Говорит, что вообще-то у него есть оригинальный «Лакот» – купил на аукционе пару лет назад. Хранится у родителей. У родителей хитроумная система безопасности. Тим смеется, включает единственную в комнате лампу и садится на свету.

Он играет, она слушает. Можно даже вообразить, будто так и устроено их совместное будущее. Один короткий этюд Фернандо Сора[3 - Фернандо Сор (Хозе Ферран Сор-и-Мунтадес; 1778–1839) – испанский композитор, классический гитарист-виртуоз.] она просит повторить. Гитара звучит легче современных. Ясно, нежно – этот инструмент словно нарочно придуман, чтобы баюкать детей.

В десять Мод воздвигается на здоровую ногу, идет готовиться ко сну. Выходит из ванной в ночной рубашке, висит на костылях. Тим раздумывает, что бы такого сказать – можно, к примеру, опять процитировать больничную памятку, – но первой заговаривает Мод:

– Можешь спать у меня.

– Ладно, – отвечает он. – С тобой?

– Без секса, – говорит она.

– Конечно, – отвечает он. И затем весомее: – Конечно, без.

Не то чтобы кровать в спальне велика – не полноценная двуспальная. Мод забирается под одеяло, Тим скидывает одежду, остается в футболке и боксерах. Ложится рядом. Мод, несмотря на душ, пахнет больницей, а когда тянется к выключателю, Тим видит больничный браслет у нее на запястье. Она лежит к Тиму спиной. Вокруг раны на затылке выбрита проплешинка. Они не разговаривают. У Тима эрекция, и ясно, что это на много часов, и он слегка отодвигается, чтобы Мод не почувствовала. Он слушает, как она дышит, и как будто улавливает миг, когда ее дыхание сбивается на ритм сна. Он хочет бодрствовать всю ночь, ему кажется, что так и выйдет, что выбора нет, но ее тепло проникает в него снотворным; он
Страница 4 из 16

открывает глаза, а комната уже разбавлена зарей. Мод по-прежнему рядом – поломанная девушка, необычайная. Они пролежали всю ночь, как два камня на дороге. Тим кладет руку ей на плечо. Мод шевелится, но продолжает спать. Во сне ее ночная рубашка слегка задралась, и его правое колено касается ее левого бедра, кожа к коже. Время от времени снаружи – мимоходный автомобильный гул.

Так Тим за ней и ухаживал.

3

Мод ненадолго одна, сидит в постели, голая, как яйцо, ступня в гипсе, ни часов, ни браслетов, никаких украшений, кожа подсвечена древним городом, подразумеваемым за окном.

Спальня ее – где ничего лишнего, как и во всей квартире, – обогревается электрическим и, вероятно, пожароопасным масляным радиатором, который напитывает теплом только восходящие потоки воздуха вблизи своих серых плавников. Мод хорошо переносит холод. Столько часов на шлюпке в галечных прудах, на Темзе, у морского побережья. Мокрые шорты, мокрые ноги. И все прочее: отбитые пальцы на ногах, на ладонях ожоги от канатов, парус отвешивает оплеуху, на бедре пионом расцветает синяк – поскользнулась на водорослях в эллинге.

В школе она ходила в секцию дзюдо. Занятия проходили в стальной хижине Ниссена на территории школы для мальчиков через дорогу. Вентиляции там не наблюдалось, окошки запотевали и текли зимой и летом. Тренер был немолодой мужик по фамилии Ролинз, некогда европейский чемпион, но на памяти Мод уже полуинвалид, на тренировках безостановочно курил, руки огромные, красные, смертоносные. И как же там воняло. Бум-бум-бум, говорили тела, падая на маты. Как осуществить захват, как поставить ноги. Равновесие – твой секрет, а противник угадывает его, улавливает. Ролинз видел, как Мод не уступает, не боится девчонок крупнее себя, никогда не сдается, даже если разумнее сдаться. Одно время подозревал в ней эту ненормальность, без которой в боевых искусствах никуда. Она напоминала Ролинзу собаку – была у него собака, погибла под машиной, порой он эту псину вспоминал. Когда Мод вывихнула палец при тай-отоси[4 - Передняя подножка (яп.).], спросил, не вправить ли ей вывих прямо тут, на мате. То было очередное испытание. У Ролинза все было испытанием – так он проверял, кто ты есть. Она кивнула. Он взял ее белую руку своими красными, и за пеленой дыма зажатой в зубах сигареты глаза его были безумны. Ты только гляди на меня, сказал он, гляди на старика Ролинза, и она послушно глядела, а его большие пальцы нащупывали сустав.

Тим окликает ее из-за двери:

– Ты там как, Мод?

– Нормально, – отвечает она.

– Войти можно?

– Да.

Он открывает дверь.

– Уй-й, господи, – говорит он. – Прости, пожалуйста.

Он краснеет, она нет. Проходит несколько секунд.

– Я тут побуду, – говорит он.

4

В июле едут к его родителям. Выясняется, что росли в сотне миль друг от друга, в соседних графствах, только она в доме ленточной застройки – полупромышленный город, транспортный узел, – а он средь широких полей, конюшен, рощ и лужаек. (Охотники пересекают земли его родителей за двадцать минут – череда ало-черных всадников, грязь из-под копыт – шрапнелью.)

Машина скачет по подъездной дороге. Грядет летний прием у Рэтбоунов, и во дворе уже непринужденно приткнулись четыре автомобиля, больших и заляпанных. Всю дорогу от Бристоля Тим рассказывал о своей семье. Чем ближе к дому, тем яснее ему становилось, что Мод с ними не поладит, не полюбит их, решит, что они чудны?е, трудные. Неприятные.

– Ты потом и говорить со мной не захочешь, – пророчит он. Затем: – Пожалуйста, груби сколько хочешь. – И наконец, решительно: – Они даже не заметят.

В прихожей – если это она, комната (с отдельным камином) расположена за парадной дверью (если это парадная дверь) – собака носом тычется Мод в промежность, а собачки поменьше грызут ее туфли. Старые газеты, поводки, два десятка шляп, от соломенных канотье до вощеных кепок. Вощеные куртки, ряды перевернутых сапог в галошнице, к окну прислонился стек. В хрустальной вазе дюжина патронов с медными донцами – словно кто-то высыпал мелкую монету из кармана.

Между прихожей и кухней – другие комнаты, которым дарована свобода попросту быть комнатами. Собачьи корзинки, кресла, стол на вид еще старше дома. Из кресла за Тимом и Мод следят бельма очень дряхлого пса. Мать Тима в кухне. Возится с мукой и жиром, погрузила руки в стеклянную чашу. Высокая женщина, волосы хинные, тугая коса, французская. Платье цветастое, лакированные сапоги на шнуровке, мясницкий передник. Она подставляет Тиму щеку, улыбается Мод.

– У меня руки холодные, – говорит она. – Для выпечки самое оно.

Появляются дети – два мальчика и девочка, самому старшему лет восемь. Они гоняются друг за другом, но при виде Мод внезапно берут себя в руки. Девочка протягивает ей ладошку:

– Я Молли. Это Иш, а это Билли. Вы подруга Тима?

Приходят их родители – Тимов брат Магнус и его жена, бывшая модель.

– Время пить джин? – осведомляется брат.

Они с Тимом хлопают друг друга по плечам. Магнус смотрит на Мод, поздравляет с благополучным прибытием в дурдом. За кухонным окном на ослепительной лужайке две девочки с тяжелыми косами играют в крокет. Молотками орудуют без малейшего изящества. Над кошеной травой свистят шары.

Выясняется, что и впрямь время пить джин. Магнус двадцать минут готовит напитки, режет лаймы, дробит лед в чистом кухонном полотенце, отмеряет, перемешивает.

Пес с занавешенными глазами взобрался на скамью и грызет печенье, украденное с блюда. Гримаса у него при этом – как у мученика на полотне религиозной тематики.

Заслышав аэроплан – тоненькое жужжание, – дети высыпают на улицу. Следом Тим выводит Мод. Все идут к конюшням. Аэроплан исчез, но внезапно появляется вновь, в тридцати футах над дорогой, скользит над верхушками деревьев, затем над изгородями. Жена Магнуса созывает детей, но голоса не слышно. Они бегут к полю за конюшнями, машут. Аэроплан мягко падает на траву, подскакивает, выравнивается, тормозит и с разворотом катит к конюшням. Крошечный самолетик, серебристый и трепетливый. Останавливается неподалеку от толпы взрослых и детей. Дверца распахивается, из кабины выкарабкивается крупный человек.

– Сколько баллов за посадку? – кричит он.

Тим говорит Мод:

– Познакомься с папой.

Обед долог, шумен. У всей семьи манеры за гранью манер. Блюда вкусны, искусны. Вино в графине, пестрая коллекция хрустальных бокалов. Мод посадили рядом с отцом Тима. Мистер Рэтбоун, говорит она, а он отвечает, что сойдет и Питер, или мне что, звать вас мисс Стэмп? У него красные вельветовые штаны, густой венец седых волос, обветренное и безупречно выбритое лицо, а голос словно бездонный и с легкостью заглушает все прочие голоса. Утром он пролетал над Солсберийским собором и гордится тем, что порожден нацией, которая его построила. Вроде была, говорит, такая королева, которую звали Мод, нет? Вышла за кого-то из Плантагенетов[5 - Имеется в виду императрица Матильда (она же Мод, 1102–1167), дочь и наследница короля Генриха I, вторым браком вышедшая замуж за Жоффруа (Готфрида) V Плантагенета, графа Анжуйского, и родившая от него будущего короля Генриха II, первого английского короля из династии Плантагенетов.]. Он расспрашивает ее о работе в университете, об исследованиях. Она
Страница 5 из 16

рассказывает – старается, впрочем, покороче. Заживление патологических повреждений, восстановление тканей, особенно у пожилых.

– В смысле – как я?

– Старше, – говорит она.

– И то хлеб.

Она говорит о нарушениях передачи эстрогенного сигнала, и Тимов отец, похоже, понимает, о чем речь. Он рассказывает, что служил в армии, а с тех пор много чего почитывает, возится в мастерских, пилотом вот заделался. Спрашивает о несчастном случае. История падения Мод изложена уже раза три-четыре. Особенно детям нравится. Гипс сняли на прошлой неделе.

– А шрамы остались? – интересуется бывшая модель.

– Парочка, – отвечает Мод.

– И вот про это расскажи-ка, – говорит Тимов отец и обеими руками, решительно не похожими на руки сына, берет ее за левый локоть. На шее у него болтаются очки на шнурке. Он их надевает, читает буквы на предплечье (набивали четыре часа, два сеанса, рука на мягком подлокотнике вся в крови).

– Sauve… qui… peut. Sauve qui peut?

– Каждый за себя, – поясняет Магнус, подливая себе в бокал.

– Вряд ли прямо дословно, – возражает Тим. – Как там, Мод?

– Да, блин, вот ровно так[6 - Sauve qui peut (фр.) – букв.: спасайся кто может (фр.).], – говорит его брат.

– Все лучше, – замечает мистер Рэтбоун, – чем руны или ахинея какая на маорийском. Хоть смысл есть.

– То есть, – продолжает Магнус, – можно было набить и Arbeit Macht Frei[7 - «Труд освобождает» (нем.) – название романа (1873) немецкого писателя Лоренца Дифенбаха о том, как мошенники и игроки встают на путь исправления; эту фразу помещали над воротами ряда нацистских концлагерей – Освенцима, Терезиенштадта, Заксенхаузена и др.]. Тоже есть смысл.

– Не дури, Мэгз, – отвечает его отец.

Одна двойняшка объявляет:

– А у нас в школе есть девочка – она набьет себе Песнь песней спиралью вокруг пупка.

– Ничего не набьет, – говорит другая.

– Но, Мод, ты, когда делала татуировку, понимала, что это значит? – спрашивает мать Тима.

– Ну мам, – говорит Тим.

Она улыбается:

– Я же просто спросила, миленький.

Их селят в гостевой комнате наверху, в западном крыле. Комнату иногда называют голубой – потому что такие обои – или китайской – потому что между окон на стене висит свиток в рамке. Они несут туда багаж. Послеполуденного солнца в комнате – до краев. Тим выпускает на волю муху, которая сражается с оконным стеклом.

– Дети уже тебя полюбили, – говорит он.

– Они меня не знают, – отвечает она.

Он подходит к ней сзади, обнимает.

– Сколько нужно быть знакомым, чтобы полюбить?

– Больше, чем одно утро.

– А тебе хоть кто-нибудь понравился?

– Конечно.

– А кто конкретно?

– Твой отец?

– В детстве, – говорит Тим, – я перед ним робел. О нем все так говорили, будто он Господь Бог. Но ты поосторожнее. Я помню, как мы все прятались за диваном, с мамой вместе, а папа ходил по комнатам, нас искал. И это была не игра. – Он обнимает ее крепче, прижимает к себе. – И вообще, через час они все напьются, – прибавляет он.

Долгие сумерки, сине-фиолетовые, сине-пурпурные. Все бродят туда-сюда через французские окна. Пьют джин из синей бутылки. Дети гоняются за собаками меж крокетных воротец. Мать Тима обсуждает свет, и как он прелестен, и как он берет и все собой окутывает, у нее заплетается язык, выступают слезы, и она теребит подол платья. Тимов отец объясняет Мод, что сумерек бывает трое.

– Это, – фыркает он, – гражданские. Потом будут морские.

Сине-фиолетовые, сине-пурпурные. Двойняшки, облачив широкие зады в светлые джодпуры, на коленках стоят посреди лужайки и в задумчивости дерут подровненную траву. Магнус кривится, трагически скучая. Его жена в собственноручно сшитом платье удаляется за детьми.

Ужинать садятся ближе к одиннадцати и едой особо не интересуются. Мать Тима поплакала и успокоилась, а теперь очень тщательно выговаривает слова. Вяло ковыряют еду, затем отодвигают. Утром кто-то придет. Наведет здесь порядок.

Все семейство рассеивается. Тим за руку ведет Мод через дверь, в коридор, к лесенке. Там обитая железом дверь, сбоку кнопочная панель. Здесь у нас, поясняет Тим, сокровищница. Он смеется, набирая код, говорит, что это вроде погребальной камеры в пирамиде. Внутри ощутимо прохладнее, чем в других комнатах. Стены побелены, вдоль стен – полки и горки. Окон нет.

Тим показывает Мод то и се.

– Я даже не знаю, сколько это все стоит, – говорит он.

Громоздкие викторианские украшения. Миниатюра с ладонь, приписываемая Озайасу Хамфри[8 - Озайас Хамфри (1742–1810) – английский художник-миниатюрист, портретист; в 1792–1797 гг. – придворный рисовальщик Георга III.], – портрет рыжеволосой девушки. Первое издание «Белой птички» Дж. М. Барри[9 - «Белая птичка» (The Little White Bird, 1902) – социальная комедия английского писателя Джеймса Мэттью Барри; фрагмент из этого романа был впоследствии издан под названием «Питер Пэн в Кенсингтонском саду» и положил начало истории Питера Пэна.] (с посвящением «прелестной малютке Лилли Рэтбоун»). Папка с акварельными набросками Альфреда Даунинга Фриппа[10 - Альфред Даунинг Фрипп (1822–1895) – английский художник, писавший акварели на деревенские темы.] – в основном дети у моря. Заводной граммофон, револьвер уэбли, с которым кто-то из предков побывал во второй битве при Ипре. Резная ритуальная маска из какой-то Центральной Африки, темное лакированное дерево – артефакт словно глаголет на мертвом или навеки утраченном языке, но сам не мертв, отнюдь не мертв. Тим прикладывает маску к лицу, помахивает револьвером.

– К тебе или ко мне? – говорит он, из-под дерева глухо.

На низкой полке в сморщенном буром футляре – гитара. Тим достает ее и, секунду помявшись, вручает Мод.

«Lac?te, Luthier, Paris 1842. Brevetе Du Roi»[11 - «Струнных дел мастер Лакот, Париж, 1842 г. Королевский патент» (фр.).]. Гитара в почти безупречном состоянии. Внезапно легка, плавуча. Вокруг розетки – черепаховый узор, инкрустация золотом и жемчугом. Мод возвращает гитару Тиму. Тот садится на табурет и принимается настраивать на слух.

– Старые гитары, – говорит он, – необязательно лучше с возрастом. Большинство уже не строят. А вот эта – другое дело. – Он пробегает пальцами по струнам, берет аккорд, подкручивает колки. Начинает что-то играть – какой-то танец, пятнадцать-двадцать тактов. – Акустика здесь ни к черту, – говорит он. – Но ты поняла.

А у нее дома – у ее родителей – ламинатор, телевизор, материно обручальное кольцо. Расписные тарелки на стене в гостиной. Книжки в мягких обложках.

– Почему она лежит здесь? – спрашивает Мод. – Это как купить яхту и не спускать ее на воду.

– Она немногим дешевле яхты, – отвечает Тим. – А украсть гораздо проще.

Прячет гитару в футляр, ставит футляр на полку, оборачивается – а Мод так глядит на африканскую маску, словно маска глядит на нее в ответ. Тим ничего подобного раньше не видел. Он не станет об этом думать.

Сокровищница снова заперта, запечатана, вновь включена сигнализация, и они вдвоем крадутся по дому. Свет горит не везде, час поздний. Вокруг ни души. Тим открывает двери, показывает Мод пустые комнаты. В каждой свой запах. В салоне – дорогая кожа и цветы; в малом салоне – последний огонь прошлой зимы в камине. Кабинет пахнет спящей псиной. Музыкальная комната – пчелиным воском, втертым в черное дерево фортепиано. Все сплошь уставлено фотографиями
Страница 6 из 16

детей и собак. Кажется, Тим и Мод ложатся последними, одни во всем доме не спят, но наверху, когда она с несессером отыскивает ближайшую ванную, там горит свет и течет вода в душе. Мод сидит на приступке под дверью напротив и ждет. Душ выключается, и минуту спустя из ванной выходит Магнус с полотенцем на бедрах. За ужином, подливая Мод в бокал хорошее вино, он рассказал – тоном, каким в иных обстоятельствах передают секретные финансовые сведения:

– У нас такая семейка – все или ничего. Мы тут пленных не берем.

Теперь же, увидев Мод на приступке, он улыбается, сдергивает полотенце, потом снова медленно в него заворачивается и шлепает прочь по коридору.

– Спокойной ночи, – окликает он через плечо. – Смешная девчонка.

В голубой, в китайской комнате в час ночи Тим горбится над Мод, будто споткнулся, будто ждет, что его сейчас высекут. Раз в несколько секунд в остервенении делает тряский выпад, погружается в нее, слегка отступает. Пять недель они любовники. Всякий раз Тим хочет довести ее до исступления и всякий раз доходит до исступления сам. Ахи, придушенные вскрики – это все он. У Мод лишь чуть-чуть густеет дыхание. А с другими мужчинами она кричала? Он психует: вдруг он делает что-то не то? Может, тут нужен, к примеру, бешеный натиск, а не этот неспешный переменный секс, который теперь, когда Тиму двадцать шесть, похоже, сложился в его сексуальный нрав, его сексуальную судьбу.

Он не пересказал Мод, что профессор Кимбер говорила в палате про вьющихся мотыльков. Сам не понимает, много ли хочет знать. Мод их не поощряла – это значит, не откликалась? Или это значит, что поощрять было незачем, что им хватало Мод самой по себе? Есть в ней это свойство, которому Тим пока не подобрал названия, но кроется оно, похоже, в ее взгляде – нечто не прорисованное, ранимое, подспудно бесстыжее; не исключено, что всяким другим людям, кому достанет прямодушия, достанет смелости, оно намекает, что Мод попросту ляжет – и пожалуйста, пусть они делают что хотят.

Что он отыскал? Кого отыскал? Мудро ли ее любить?

Тьма в комнате не беспросветна. Из коридора под дверь сочится электричество, и в воздухе разбросаны огоньки – излучение летних ночей, точно море фосфоресцирует. Глаза у Мод закрыты, руки покойно закинуты за голову. Sauve qui peut – прямоугольник теней на бледно мерцающем предплечье.

Тим меняет ритм. Старая кровать дребезжит. Что любопытно, все это отчасти напоминает детскую игру. Он целует Мод в шею, и она подается к нему бедрами. Чересчур. На нем презерватив, но он чувствует, как ее затопляет, добивает до самого ее кровотока, затопляет ее. Он лицом тычется ей в плечо и ненадолго слепнет, стирается. На краткие отрадные мгновения всему миру опора – лишь чириканье ночной птицы в зарослях у ручья. Затем комната складывается вновь. Мод просовывает руку между ними, касается ободка презерватива. Это значит – за последний месяц они научились читать сексуальные пантомимы друг друга, – что надо выйти из нее, и поаккуратнее. Тим встает на колени. Она перекатывается и садится на краю постели. Так и сидит, глядя в незанавешенное окно, затем ребрами ладоней отирает пот из-под грудей.

5

Ночной переход на университетской яхте до Иль-де-Бреа. Двадцать четыре часа, если ветер попутный, курс как можно южнее, поперек морских путей, подойти к маякам Паон или Эо-де-Бреа, пробраться меж течений.

Их шестеро – трое юношей, три девушки. Опытом практически неразличимы, хотя кое-кому, как Мод, понятнее про шлюпки, чем про яхты, проще работать с парусами и ветром, чем прокладывать курс и расчислять кривые приливов. Согласно правилам клуба, они (в бристольском пабе) назначили капитана. Выбирали голосованием, на сигаретных бумажках написали имена, бумажки свернули и кинули в чистую пепельницу. Тим выиграл, получив на один голос больше прочих, и пообещал сечь всех за малейшие нарушения дисциплины. Мод получила два голоса, один из них Тимов. А она за него голосовала? Он знает, что за него не голосовали двое, и ему проще считать, что ее среди них не было.

Они отчаливают поутру с отливом. Ветер западный, три-четыре балла, яхта движется величаво, крена как раз хватает, чтобы карандаш на штурманском столике медленно скатывался в сторону подветренного борта. На выходе из убежища залива яхту встречают поперечные течения, на полях зеленой воды – щетина коротких волн, и они мелко трясут корпус, плюются брызгами, что темнеют на деревянной палубе. Но это простейший переход, наиприятнейший. Летний воздух, тень яхты черным шелком струится под самой поверхностью воды, команда свежа, свежелика, прогноз превосходный. После обеда ветер сдвигается к югу. Приходит шквал с дождем, и они наблюдают его приближение за много миль, а после вся лодка блестит и истекает влагой. Англия исчезает в мути за кормой, а когда непогоду сдувает прочь, снова проступает замечательно четкой зеленью.

В последний час дневного света они готовят на ужин chili con carne (одинокому вегетарианцу достается chili sin carne[12 - Чили с мясом… чили без мяса (исп.).]), выпивают по бокалу вина, кружками глотают кофе. Включают навигационные огни и заступают на вахту. Еще через час они окажутся на морских путях, где ходят суда водоизмещением пятьдесят тысяч тонн, сто тысяч, и некоторые так быстроходны, что огни на далеком горизонте могут надвинуться на яхту через каких-то пятнадцать минут. По слухам общеизвестно, что суда эти ходят вслепую или почти вслепую, разве что кто-нибудь дремлет на полутемном мостике в шестидесяти метрах над водой.

Без десяти три ночи Тима и Мод будят на вахту, и оба выныривают из мелководья сна в яхтенную жизнь, в накрененный мир. Сдающий вахту приготовил им попить горячего. Кто-то, забавляясь, называет Тима шкипером. Ла-Манш на штурманском столике под красной лампой придавлен свинцовыми пресс-папье в коже. Тонкие линии размечают движение яхты. Последняя отметка – в тридцати милях к западу от Джерси. Мод в кокпите встает к румпелю. Тим выходит вперед – вести наблюдение. Впереди по правому борту – груда огней ролкера; по другому борту что-то маленькое – траулер, наверное, судя по странным огням. Тим наблюдает, проверяет, как меняется пеленг, потом возвращается в кокпит.

– Нормально? – спрашивает он.

– Нормально, – отвечает Мод.

На ней синяя куртка «Хелли Хансен», джинсы, резиновые сапоги.

– Тебе надо шапку, – говорит Тим и тычет пальцем в свою.

Лицо Мод омыто подсветкой нактоуза – потусторонним светом. Мод тянет шею, глядит на грот – голубино-сизый призрак грота под топовым огнем. Уваливается под ветер, снова приводит яхту к ветру на румб, держит курс. Тим на пол-оборота лебедки набивает стаксель-шкот. Ролкер уже идет мимо. Тим, кажется, слышит рев его машины. Может, и впрямь.

– Если повернуть вправо, – говорит Тим, – можно доплыть до Америки.

Мод кивает. Сосредоточена.

– Ты бы хотела?

– Да, – говорит она.

– Вот и славно, – говорит он. – Сбегаю вниз, перережу им там глотки.

– Ладно, – говорит она.

– Поможешь потом сбросить трупы за борт?

– Ладно.

– Или хочешь сама им глотки перерезать?

– Ты ведешь наблюдение?

Он тянет руку, касается холодной ткани ее джинсов.

– Ладно, – говорит он. – Я буду паинькой.

Каждые двадцать минут они меняются: один к румпелю, другой на
Страница 7 из 16

решетчатую банку у подветренного борта под гротом. Самому страшно, до чего охота говорить с ней, притягивать ее внимание. От любви Тим слегка глупеет. Посреди ночного перехода через Ла-Манш он – капитан, между прочим, – думает о том, что в кармане лежит шоколадка, – позволит ли Мод себя покормить, чтобы пальцев его на миг коснулся легкий влажный жар ее губ. Надо встряхнуться. Вспомнить про свой долг. Кончай, Рэтбоун! Но за гранью любых упреков – его вера в то, что миром втайне правят люди ровно в таком же состоянии – мелодичные, воспламененные, чьи мозги ветвятся горящими нейронными сетями, как ночные города с высоты птичьего полета…

На востоке над горизонтом – утренняя звезда. Без двадцати шесть встает солнце. На миг море и воздух – словно только что созданы, а они двое – Адам и Ева, дрейфуют на виноградном листочке; утро в Эдеме. Затем опускается туман, как туман это умеет, его длинные пальцы застенчиво ощупывают яхту, густеют, видимость тридцать ярдов, затем десять. Тим достает туманный горн, зовет остальных членов экипажа. Готовятся запустить мотор, убрать паруса. Подле шуршит море. Туман театрален, непроницаем. Тим гудит горном – один длинный, два коротких. В кают-компании кто-то следит за радаром, остальные на палубе, склонились в туман. Теперь слышны и другие горны. Беседуют шепотом, видят тени, воображаемые скалы, сотканные из дыма суда. На открытом канале УКВ внезапно раздается голос – языка никто не узнаёт. Модуляции своеобразны. Может, предупреждение какое, но больше похоже на декламацию или призыв к молитве.

6

В своем почтовом ящике на биофаке Мод находит объявление о работе. Вырезка из «Нью сайентист», на полях почерком профессора Кимбер: «Интересно?»

Ищут проектного менеджера, через год-другой обещана должность специалиста по клиническим исследованиям. Компания называется «Лаборатории Феннимана», американская, но есть британское отделение в Рединге. Мод отсылает резюме, ее зовут на собеседование. Она садится на поезд в Бристоле. По пути минует Суиндон, и когда поезд тормозит, она отрывает глаза от бумаг (глянцевой папки с проспектами компании) и вбирает совершенную узнаваемость видов – автомобильные стоянки, рекламные щиты, старые депо и цеха, перестроенные или заброшенные. От вокзала – каких-то полмили до дома, где она росла, где до сих пор живут родители. Чуть подальше школа, где она училась (родители там не преподавали), а еще дальше, на расплывчатой окраине – поместье, где ее в пятнадцать лет лишил невинности отец детей, у которых она была нянькой. Двадцать минут на его брачном ложе, шелковистое покрывало, предвечерний свет на стене, а по окончании, – строгий наказ, какое полотенце ей можно взять.

На перроне ни одного знакомого лица: ни одноклассницы с детской коляской, ни знакомых по футбольным трибунам – она проталкивалась сквозь узкие поворотные турникеты посмотреть, как команда опускается из дивизиона в дивизион, игроки на слякотной площадке исходят па?ром, точно коровы, тренер в широкой куртке дерет воздух на лоскуты. А затем поезд снова трогается, мимо плакатов, призывающих отдохнуть у моря, мимо пакгаузов, мимо технопарка («Суиндонский транспорт»), затем кожура из обделенных окнами новостроек, первые поля…

Она снова углубляется в папку. Заголовки: «Вы и “Лаборатории Феннимана”», «Наша философия», «Путь в будущее». Графики: доходность компании, рыночная доля. Открытое письмо исполнительного директора Джоша Феннимана («Я питаю страсть к мастерству во всех сферах…»). В конце – список областей текущих исследований с краткими описаниями: диабетическая нейропатия, постгерпетическая невралгия, блокада нервов, каппа-опиоидные рецепторы. Одно исследование примечательно: изучение вещества под названием эпибатидин, обнаруженного на коже эквадорской лягушки, некий токсичный пот, оказавшийся к тому же мощным анальгетиком. Лаборатория выпустила производное под названием феннидин и приступает ко второй фазе клинических исследований в кройдонской больнице. Если Мод получит работу, исследование вполне может оказаться в ее ведении.

Когда она снова поднимает глаза – к чему побуждает некая перемена освещения, – за окном вода. Галечные пруды, где она впервые вышла под парусом на шлюпке «Миррор 10», которую они с дедушкой Рэем построили у него в гараже из набора. На воде им негде было справиться, что делать, – имелось только руководство, прилагавшееся к набору. Дедушка Рэй работал на железной дороге. Сидел в шлюпке в желтой флуоресцентной куртке с «Британскими железными дорогами Западного региона» на спине. Прихватили клетчатый термос и сэндвичи, спасжилетов не взяли. Целый час мягко бодали камыши у берега, прежде чем разобрались, как развернуться. Мод тогда оставалось две недели до одиннадцатого дня рождения.

На собеседовании она вкратце поминает эту историю. Так посоветовала профессор Кимбер, в ходе терпеливых допросов много разузнавшая о прошлом Мод («Им понравится, – сказала профессор. – Им понравится эта твоя сторона»). Собеседование проводят женщина из отдела кадров и мужчина по фамилии Хендерсон, южноафриканец, сам пылкий моряк, все детство выходил с отцом в море из Порт-Элизабет. Его восхищает, что Мод научилась ходить под парусом с железнодорожником, что они сидели на берегу пруда и читали руководство.

Кадровичку, однако, парусный спорт не интересует. Она высокая, безукоризненно ухоженная, в вырезе блузки серебряный крестик. Напрягается с первой же минуты, настораживается: что за соискательница такая – на собеседовании не нервничает, глядит в глаза, не отводит глаз; тут явно что-то не то.

Двадцать минут Мод и Хендерсон болтают о патологии заживления ран. Хендерсон употребляет выражение «путь раны». Говорят о методологии, клинических результатах, протоколах исследований; о роли фармацевтического рынка, о производственном аспекте. С наукой у Мод все прекрасно, с коммерцией не очень.

Когда беседа затихает и Хендерсон расслабленно откидывается в кресле, кадровичка вопрошает:

– Если бы вы были напитком, то каким?

После паузы Мод отвечает:

– Водой.

– Со льдом и лимоном? – спрашивает Хендерсон.

– Нет, – говорит Мод.

– Обыкновенной водой? Чистой?

– Да.

Хендерсон усмехается. Кадровичка что-то записывает на планшете.

– Есть к нам вопросы, Мод? – уточняет Хендерсон.

Она спрашивает о клинических исследованиях в Кройдоне.

– А, ну да, – отвечает он. – Лягушата. Epipedobates. Красиво, да? Вещество похоже на никотин. Может, в итоге выяснится, что курение нам все-таки полезно. – Он улыбается Мод. – Вряд ли я выдам военную тайну, если скажу, что это одно из любимых детищ Джоша Феннимана. Если добьемся прорыва, последствия – и человеческого плана, и финансового – будут, понятно, немалые.

Откуда-то, из чьей-то сумки или кармана, доносится слабый электронный перезвон. Хендерсон переводит взгляд на кадровичку. Та глядит на Мод.

– У нас, – говорит кадровичка, – официальной политики на этот счет нет, но можно я спрошу? Что у вас написано на руке?

И она указывает на полслова, торчащие из-под манжеты куртки. Мод расстегивает пуговицу и задирает рукав. Кладет руку на стол, будто Хендерсон или кадровичка сейчас будут брать у нее кровь. Женщина
Страница 8 из 16

склоняется ближе, но руки держит на коленях. Она ходила на полдневные семинары по допустимым и недопустимым межличностным контактам. Хендерсон ведет пальцем в дюйме над черными чернилами, над белой кожей. Вслух читает слова.

– А, – говорит он. – Ну да. Да, понял.

После второго собеседования через две недели и рекомендации профессора Кимбер («Мод надежна, бесконечно предприимчива и отличается целеустремленностью, которая позволяет ей все проекты доводить до конца»), невзирая на сомнения кадровички («По-моему, она заносчива. Как она поладит с людьми?»), Мод предлагают работу. Она соглашается.

7

За полтора месяца до Рождества, после семи месяцев романа Мод и Тим поселяются вместе. Он находит квартиру – на холме над своим прежним жилищем, второй этаж, укромная загогулинка улицы. От дороги дом загораживают три платана – вымахали до самых крыш. Этот дом и окрестные (прежде, видимо, принадлежавшие богатым и, вероятно, модным семьям) некий ценитель скорее арендной платы, нежели архитектуры, перестроил в многоквартирники, но большие подъемные окна остались и пропускают отфильтрованный листвою свет, что мерцает на закате и ветвистыми тенями расписывает стены в глубине квартиры. Тим вносит депозит, нанимает фургон. Фургон почти целиком набит его вещами; несколько коробок Мод впихнуты напоследок у задней двери. Все это – и отношения, и переезд – Тиму видится неизбежным, и пока они таскают вещи вверх по лестнице, он твердит:

– Такое ощущение, будто это неизбежно, правда?

После первого раза Мод соглашается почти без паузы.

Они устраивают новоселье. Тим играет фламенко (не на «Лакоте» и не на копии «Лакота», а на блестящей кипарисовой гитаре из севильской мастерской Андреса Домингеса). Среди гостей – бывший Тимов сосед по квартире, Эрнесто, и его подруга с иссиня-черными волосами. Подруга Эрнесто под гитару танцует фламенко, как сама его понимает, потом садится на стол и смотрит на Мод, пристально вглядывается, наклоняется к Эрнесто и шепчет:

– Ella, la novia. Una bruja.

– Una bruja? Que? va! Es como una chica que trabaja en una pasteleri?a[13 - Зд.: – Эта его девица – она ведьма.– Да ну тебя, какая ведьма? Ей бы пирожками торговать (исп.).].

Пришла и профессор Кимбер – разрез на платье до бедра, в волосах шелковая камелия. Принесла две бутылки просекко и букет мелких тепличных желтых роз. А еще прихватила трех-четырех мотыльков – все вроде в здравом уме, невинные, нежные, совсем не хищные. Когда вечеринка уже выдыхается, мотыльки улетают домой, а Тим остается с профессором наедине.

– Поздравляю, – говорит она, легонько чокаясь с ним бокалом, а в ответ на его «спасибо» интересуется: – Ну и какая она, по-вашему, Том? Очень хрупкая или очень сильная?

– Тим, – говорит он, – а не Том.

Профессор улыбается:

– Надо думать, в конце концов вы поймете. В конце концов мы все поймем.

На Рождество их приглашают к его родителям. Тим отваживает их обещанием приехать на будущий год, и в Рождество они с Мод в одиночестве жуют консервированные сардины, персики в коньяке, шоколадные медали. Тим купил ей несколько прелестных мелочей. Маленькую брошку с антикварной жадеитовой саламандрой. Дюжину браслетов тонкого чеканного серебра. Полированную палисандровую шкатулку для безделушек (хотя безделушек у нее не имеется). Сборник китайской поэзии, где на каждой второй странице влюбленные мелкие чиновники уезжают в далекие провинции. И горшок цветущего зимнего жасмина.

Мод дарит Тиму яхтенный нож с открывашкой и свайкой.

– Красота, – говорит Тим, умалчивая о двух других ножах, что валяются где-то в ящике. – Идеальный подарок.

В канун Нового года, когда морозный воздух путается в ветвях платана, Тим готовит пир на двоих. Сначала дюжина устриц, гнездившихся в плетеной корзине на узком балконе; затем татарский бифштекс – вручную нарубить отборное филе, замешать сырое яйцо, добавить порезанный лук-шалот. Мод никогда не ела татарский бифштекс, но с радостью попробует. В голову не приходит, от чего бы она шарахнулась. Пудинг из саго? Телячьи мозги? Судя по тому, как она выбирает блюда в ресторанах, никаких предпочтений у нее, похоже, нет. И Тиму нравится, как напористо она подъедает все до кусочка, а в конце кладет рядышком нож и вилку – мертвого рыцаря и его даму.

Потом они сидят на диване и пьют джин. Бокал за бокалом. В комнате уютно, слабо пахнет морепродуктами, морем.

– Ты когда-нибудь делала такое, за что тебе стыдно? – спрашивает Тим.

– Нет.

– Делала кому-то больно – ну, нарочно?

– Нет.

– Воровала?

– Нет.

– Врала родителям?

Она пожимает плечами:

– Я не все им рассказывала.

– Ага-а! А чего не рассказывала?

– Ну, не всё.

– Например?

– Где была. С кем была.

– А с кем ты была?

– Когда?

– Не знаю. Когда где-то была.

– Мы напились, – говорит она.

– Конечно, напились, – отвечает он. – Ты когда-нибудь целовалась с девушкой?

– Что?

– С девушкой целовалась?

– С чего такой вопрос?

– Наверняка с профессором Кимбер. Она бы точно не отказалась.

В ответ Мод смеется – краткий смешок, который всякий раз словно застает ее врасплох.

– Поиграй лучше на гитаре, – говорит она.

– Я хочу знать всё, – отвечает он. – Суиндон семьдесят пятого года. День. Твой первый вздох.

– Вот это, что ты играл, когда меня выписали из больницы.

– Когда ты стала собой? – спрашивает он.

– Не знаю, – говорит она.

– А ты подумай.

– Я не знаю.

– Ты никогда не спрашиваешь про моих подруг.

– Зачем бы мне?

– Из любопытства?

– Если хочешь, я спрошу.

– Нет, – говорит он. – Нет. Прошлое в прошлом. Так?

– Да, – говорит она.

– А теперь только мы.

– Да.

– Тим и Мод.

Он подливает в бокалы. Оба пьют, не разбавляя. Щеки горят, во рту щиплет от джина. Решают прогуляться, но добираются лишь до спальни. Целуются, падают на кровать. Занавески открыты, но свет не включен. Обоих как будто зашили в одежду. Пуговицы ведут себя как незнамо что. Тим лижет запястья Мод, Мод гладит Тима по ушам. Спустя полчаса он отбывает в ванную, преклоняет колена перед унитазом и блюет. Устрицами, сырым мясом, кислятиной, джином. Он застревает в ванной надолго. Вернувшись в спальню, мерзнет, дрожит в дверях, стоит и смотрит, как Мод спит в луже водянистого света, просеянного сеткой на окне. Сердце сбоит: по этой фигуре на постели, компактной, как семечко, ни за что не скажешь, будто она нуждается в нем, будто она неполна. Что он себе возомнил! Он вовсе не коснулся ее, совсем ее не понял. Надо бежать, пока не поздно. Побросать вещи в сумку и бежать. Он сменит имя. Пойдет матросом на траулер. Мод со временем выйдет замуж за прохожее божество, за бога мотыльков. Или станет храмовой проституткой, или наемной убийцей, или первой женщиной на Марсе. Нет-нет да вспомнит его. Посмотрит на браслеты, на жадеитовую саламандру. Ни слезинки не проронит.

Он шепотом окликает ее. Она тихонько похрапывает – девушка, женщина, грезит о змеях. Или о чем там. Поди пойми. Тим снимает с крючка на двери свой широкий махровый халат, очень тщательно, заботливо укрывает Мод, пристраивается рядом, содрогается, зажмуривается, в голове проигрывает музыку, думает: ну надо же, а? 2001-й. Ну надо же.

Поутру не помнит ни откровения, ни фантазии. Ему нехорошо, он прибирается на кухне. Решает – на коленях стоя на
Страница 9 из 16

светлеющем полу, – что надо быть храбрым, а остальное не важно, и криком возглашает эту весть Мод и спустя секунду-другую вроде бы слышит, как она из ванной отвечает ему «да».

Она приступает к работе у Феннимана. В универмаге у автовокзала купила себе два новых костюма. Один темно-синий, другой черный. Платья с жакетами – Тиму они напоминают наряды, в каких женщины-детективы являются в суд давать показания.

Она встает рано – часа за два до света. При свете лампы Тим смотрит, как она одевается. Замечая, она не возражает. Как ловко женщины надевают бюстгальтер. Дезодорант, майка. Тим любит смотреть, как она надевает колготки, как-то по-детски натягивает их до талии, так и видишь: вот ей восемь лет, двенадцать, зимним утром она собирается в школу. Если костюм требует, Мод садится на край постели, чтобы Тим застегнул молнию. Первые две недели он каждое утро предлагает сготовить ей завтрак, но она не хочет. Чистит зубы, затем, с пальто в обнимку, наклоняется к Тиму попрощаться.

Первый месяц – ознакомительный. Она едет в поезде, жует сэндвич, пьет чай, смотрит на серые поля, на застенчивые спозаранку дома, на свет, разгорающийся над Англией. Начинает узнавать кое-какие лица – один мужчина никогда не снимает велосипедного шлема, другой, похоже, медитирует, у одной женщины экзема. Если в вагоне жарко, Мод порой засыпает, и дважды за неделю ей снится пустыня – может, не пустыня, но точнее слова не подыскать: там все истерто, безводно, зачаточно.

В лаборатории ее знакомят со всеми, включая уборщиков. Фенниман – просвещенный борец за равноправие. Только имена, без фамилий и должностей. Обстановка непринужденной сосредоточенности. Стены нежно-серебристы. Мебель – гнутый яркий пластик. Тут и там на стенах и дверях таблички с вдохновляющими цитатами – из Мартина Лютера Кинга, Эйнштейна, Ганди. На двери в конференц-зал № 2 – стихотворение Марианны Мур:

Ты скажи, почему эта топь

с виду непроходима, то —

гда я скажу, что найду пути

и смогу ее перейти[14 - Марианна Крейг Мур (1887–1972) – американский поэт-модернист, критик и переводчик; приведено ее стихотворение «Могу, смогу, должна» (I May, I Might, I Must, 1959).].

Пахнет здесь нейтрально. Сотрудники не пользуются ни духами, ни одеколонами, никто не курит. Не особо воняет даже в виварии, где в тщательно пронумерованных клетках живут триста крыс. Отопление – жестко в пределах между двадцатью двумя и двадцатью пятью градусами. Свет включается и выключается каждые двенадцать часов. Животные – те, что не подопытные, – лоснятся и пышут здоровьем, облагорожены регулярной заботой. Порой в перерывах Мод идет не в комнату отдыха, а вниз, помочь лаборанту по имени Кит, который по выходным играет в блюграсс-группе и иногда подмигивает Мод, словно только они двое видят тут все насквозь – и мечты Феннимана, и его миссию.

После ознакомления Мод выдают двести визитных карточек и два лабораторных халата (на нагрудном кармане вышивка «Лаборатории Феннимана»). И телефон – «Нокия 8260». И компьютер – «айбук-клэмшелл» (они разноцветные, и Мод достался черничный). Плюс выделяют служебную машину, «воксхолл-корсу» (лиловую), на одометре 78 000 миль, водительское кресло вылеплено под человека покрупнее Мод, человека, который ушел из компании.

Ей предстоит мониторить три проекта в трех городах. Болевые рецепторы и аллодиния в оксфордской больнице Рэдклиффа, печеночные ферменты в бристольской Королевской больнице и клинические испытания эпибатидина в Кройдоне. Под каждый проект зарезервирован один день в неделю. Четвертый день – в редингском офисе, пятый – дома за «айбуком». Платят не заоблачно, но неплохо, а если Мод успешно отработает испытательный срок, оклад увеличат. Повышение до специалиста по клиническим исследованиям возможно уже через полтора года. В последний день ознакомления Хендерсон, несмотря на холод, на порывистый ветер, через всю стоянку провожает Мод до «корсы».

– На счастье, – говорит он и вручает ей красного бумажного журавлика. Мод протягивает руку и чуть не упускает журавлика на ветру.

8

Приходит весна, и город исподтишка зеленеет. Тим в гостиной занимается йогой, пока Мод на работе, получает по физиономии солнечным лучом и воображает, будто он – святой с картины маслом.

Вот что: он напишет концерт, совсем, пожалуй, короткий, и назовет его «CYP2D6», в честь фермента печени, который преобразует кодеин в морфин, – дабы насладиться учительским взором Мод, ее красноречием, Тим заставил ее все про фермент объяснить пространно и в подробностях. Концерт он, разумеется, посвятит ей. Мод, М. М, с любовью. Подарит на день рождения или еще на какой знаменательный день. Маленький концерт! Который многое докажет.

Воодушевленный – перспективой работы, уже досконально нафантазированной минутой дарения, – Тим на велосипеде чешет в музыкальный магазин в конце Парк-стрит и покупает рабочие тетради, переплетенные в синий картон. Уртекст. Merkheft f?r Noten und Notizen[15 - Зд.: тетрадь для нотных и прочих записей (нем.).]. Покупает дюжину (они такие красивые), потом катит в гастроном на Кристмас-степс, где ему из широкого мучного ящика под прилавком пухлая девушка выуживает ленты пасты. Покупает сосиски с фенхелем (потом сдерет с них кожу), сушеные боровики, нежирные сливки, импортные желтые кабачки. И бутылку красного вина с высокохудожественной этикеткой, на которой Ева, кажется, дружит со змеем – в некоем коварном южном саду они вдвоем сидят под пинией.

Когда Мод возвращается домой – день был кройдонский, три часа совещались о биосинтезе алкалоидов, потом слушали бесконечную лекцию под названием «Чему нас учит ABT 894», – вино откупорено, грибы отмокают в теплой воде, на газовой плите неспешно закипает большая кастрюля. Мод принимает душ. Когда выходит на кухню, вытирая волосы, Тим говорит:

– Сегодня настоящая весна, да?

Смотрит, как она садится, как включает свой черничный компьютер. Наливает ей вина.

– На этикетку посмотри, – говорит он. – Не исключено, что теологически сомнительная.

Прилавок у плиты – выставка радостей земных. С чесноком – раздавить зубчик плоскостью ножа, вышелушить из кожуры, порубить – Тим разделывается почти профессионально. Болтает с Мод через плечо. Слышит, как щелкает клавиатура, то медленно, то как будто Мод горстями рассыпает сухой горох. Тим допил первый бокал и наливает себе второй. Вино, поначалу интересное, с нотами розмарина и черного табака, теперь необъяснимо отяжелело, оно приторное и тяжелое, и ноты в нем – дегтя, увядших цветов, масла для ванн. Что за глупость – покупать вино ради этикетки! Что за глупость – бежать по магазинам, потому что занимался йогой и тебя потрогал солнечный луч!

Мемориальная табличка вечернего света над головой у Мод перечеркнута тенями платановых ветвей. Тим с сушилки у раковины берет тарелку, держит на вытянутой руке секунд восемь или десять, роняет. Мод глядит на осколки, поднимает глаза на него, снова вперяется в колонки на экране.

– Извиняюсь, – говорит Тим и из пенала в дальнем углу, где хранится все для уборки, приносит веник с совком.

9

Вот что он хотел бы кому-нибудь рассказать. Что когда она у него отсасывает, похоти в этом не больше, чем если бы у него отсасывала, я не знаю, телушка, что-нибудь такое. Методично
Страница 10 из 16

и терпеливо. А когда он кончает, она выпивает все до капли, и он шатается на краю бездны, и по нескольку минут потом не может ни взглянуть ей в глаза, ни даже назвать ее по имени. Если вдуматься, рассказать это решительно некому, даже брату не расскажешь.

10

Формально оба они из университета ушли, но из яхтенного клуба их не гонят. С такими людьми клуб не расстанется запросто. Они ремонтируют лодку, платят взносы, умеют ходить под парусом.

Лодка опять на суше, но конопатить нечего, болты заменять не нужно. Слегка почистить корпус и киль, отшкурить и отлакировать палубу. Самое срочное – заменить сальник дейдвудного вала. К концу прошлого сезона постоянные кап-кап превратились в тоненькую упорную струйку. На воде такие работы не ведутся – пока машешь гаечным ключом, морская вода затопит двигатель.

В субботу накануне Пасхи они в «лянче» едут на побережье. На верфи встречаются с Энгусом и Камиллой, тоже членами клуба. Переодеваются в робы. Камилла, медичка с четвертого курса, привезла два термоса кофе и пластиковый контейнер с собственноручно испеченными «мадленами». Энгус запихивает медные дреды под шерстяную шапку. Тим приволакивает трап и цепляет к утке. Не хочет, чтобы лезла Мод, желудок совершает кульбит, когда она как ни в чем не бывало ступает на палубу. Тим советует ей прицепить страховочный линь, но не ждет, что она согласится. Она не соглашается.

Работают до двух; подкрепляют силы «мадленами» и кофе. Мужчины очищают корпус – оба далеко не рукасты, – а Мод с Камиллой, на коленях над лючком в кокпите, обдирая костяшки, открепляют хомуты и откручивают болты. Ослаблять гайку гребного винта приходится в четыре руки. С колпачком тавотницы не проще. Камилла бормочет: «Merde, merde»[16 - Зд.: «Блин, блин» (фр.).], – потом режет запястье о край лючка, пускает слезу, смеется, видя, насколько ее все игнорируют, и работает дальше. Чтобы вынуть старую паклю, требуется инструмент, которого у них нет, – которого, вполне вероятно, и на свете не существует. Мод слезает по трапу и идет к эллингу. Эллингу этому сто лет – под крышей воздушный простор, похоже на вокзал в захолустье, в героические паровозные времена, из тех зданий, что величием переплюнут город, которому служат. Не видать ни души – рабочие, наверное, еще обедают, – и Мод уже собирается уйти, но тут из тенистого сплетения стоек и шпангоутов, рождения или смерти лодки, высовывается человек, смотрит на Мод и говорит:

– Это же ты тут летать училась? Я как раз застал.

Зовут его Роберт Карри. Лет сорока или чуть за, коренастый, чернокудрый. Мод объясняет, чего добивается, что ей нужно. Он кивает, идет к холщовой сумке с инструментами, роется в ней (сумка – точно древняя холщовая рыба, рыба-мим) и добывает оттуда инструмент – на конце стальная ручка, затем кусок перлиня, а на другом конце такой штопор. И, с улыбкой:

– Удачи.

Вытаскивают старую паклю. Тим и Энгус едут в город за новой паклей и крабовыми сэндвичами. Мод и Камилла моются в душевой марины. Камилла касается татуировки у Мод на руке.

– Отлично, – говорит она. – Хочешь, мою покажу?

Она расстегивает робу, вышелушивает себя, раздвигает молнию на джинсах и пальцем оттягивает пояс – над черным хлопком трусов две элегантные идеограммы – китайские, японские.

– Что это значит? – спрашивает Мод.

– Засади мне до слез, – отвечает Камилла. Закатывает глаза. – На самом деле нет. Это значит «гармония».

– Красиво, – говорит Мод.

– Да, – говорит Камилла. – Красиво, но твоя мне нравится больше. Твоя говорит.

В водянистом солнечном свете они гуляют по верфи. Парусные яхты на сваях, несколько скоростных катеров, какие-то перевернутые деревянные лодки – верейки или шлюпки; на стапель взгромоздили рыболовецкое судно, уже наполовину покрытое свежим слоем голубой краски. В углу, где надо развернуться и пойти назад к воде, Мод останавливается возле одной яхты на кильблоках, запрокидывает голову, идет вокруг, в одну сторону, потом в другую. По всему судя, лодка здесь давно. Даже деревянные кильблоки темнее, чем у других лодок, впитали больше непогоды. Корпус – стеклопластиковый – испятнан старой красной краской. Киль длинный, глубокий, мощный. Попятившись, Мод видит торчащий бушпритом конец снятой мачты. Все прочее покрывает зеленый брезент, исполосованный птичьим дерьмом и свисающий с транца так низко, что не видно ни имени, ни порта приписки. На топе мачты кто-то повесил и как будто забыл деревянную табличку – на ней слово «ПРОДАЕТСЯ» и телефонный номер, в котором различимы только первые цифры.

Обе стоят, глядя на лодку снизу вверх, – две девушки в робах. Камилла берет Мод за руку.

– Похоже, – говорит она, – на домик в глуши. Длинный проселок, в конце такой домик. Заглядываешь в окно – а внутри дерево растет.

Возвращая инструмент, Мод спрашивает Роберта Карри про яхту. Неплохая лодка, отвечает он, старый «Николсон», но на ней никто не бывал вот уж года два. Если интересно, поговори лучше с маклером. Крис Тоттен. Контора возле стоянки. Он указывает подбородком. Мод благодарит, а когда уже выходит из эллинга, Роберт Карри ее окликает:

– Что – приглянулась тебе?

К четырем они заканчивают с сальником. Новая прокладка – аккуратно нарезанные кольца промазанной пакли – крепко обхватила дейдвудный вал. Гайка гребного винта и крышка тавотницы тоже на месте – прикручены туго, но не слишком туго. Пока яхту не спустят на воду, не узнается, хорошо ли получилось, но на вид все правильно. Девушки закрывают лючок и спускаются к Тиму и Энгусу – те сидят на ведрах судовой краски и жуют шоколад. Камилла сообщает Тиму, что Мод нашла прекрасную яхту, яхта продается, ему осталось только заплатить.

– Мод?

– Просто лодка, – говорит она. – Старая.

Он тоже хочет посмотреть, и она ему показывает.

– Наверное, уже рухлядь, – говорит она. – А что там внутри…

– Может, внутри и нормально, – возражает он.

Они ходят кругами, смотрят в основном на лодку, а порой друг на друга. Она пересказывает ему, что говорил Роберт Карри.

– Два года?

Она кивает.

Он пожимает плечами, кривится. Оба тянутся потрогать лодку, ее крутой красный бок, потом идут вдоль эллинга, сворачивают к стоянке и конторе маклера. Маклер сидит за столом, улыбается, будто их-то как раз и ждал. Слушает, кивает, из стального картотечного шкафа достает копию документов с фотографией лодки – как будто снимали в метель.

– «Киносура», – говорит он. – Особо ничего сказать не могу. Владелец скончался. Родственникам она не нужна. Запрашивали семнадцать тысяч, но если сделаете интересное предложение… Продаете что-нибудь? Вот эту красотку, над которой работаете, например?

– Нет, – говорит Тим. – Нам просто любопытно про эту… Как вы сказали?

– «Киносуру», – говорит Мод.

– Ну, это «Николсон 32». Про родословную можно, наверное, и не говорить. Серьезное морское судно. Возраст ее не портит. Потенциально – прекрасная лодка.

– Освидетельствование было? – спрашивает Мод.

– У меня результатов нет, – отвечает маклер. – Может, их и вообще нет. Насколько я знаю, она в хорошем состоянии. Хотите поглядеть?

Ищут ключи. Ключи находят. Находят трап. Блондинистый маклер – в конторе походил на хара?ктерного актера, взятого на роль бывшего мужа, бывшего спортсмена,
Страница 11 из 16

староват носить такие патлы, – оказывается гибок и неброско умел. Поднимается на борт (в туфлях на кожаной подошве), отвязывает и скатывает брезент, открывает кокпит, крышу надстройки. Никакого такелажа; голая палуба. Маклер отпирает висячий замок на брандерщите, сдвигает крышку сходного люка. Мод и Тим стоят у него за спиной в кокпите. Люк чуть правее центра. Слева приборы, эхолот. Румпель сняли, но нактоуз на месте, компас под затуманенным стеклом. Мод протирает стекло рукавом – на картушке 270. Курс на запад.

Маклер пропускает их вперед. Мод идет первой – три ступеньки вниз, в сумрак кают-компании. Запах отсыревшей ткани, душок солярки, но в основном – лишь застоялый морской воздух, в ноздри проникает чистая соленая пустота. Камбуз, штурманский столик. Часы в латунном корпусе – остановились. По бокам две банки, безнадежно поблекший зеленый велюр. Зеленые шторки. Сложенный складной столик, барометр; дальше гальюн, койки носовой каюты, парусная, канатный ящик. В каюте стоит за релингами кучка книг, от влаги разбухших в какие-то морские овощи. Тим наклоняется, читает заглавия. Шелловская «Лоция пролива Ла-Манш»[17 - «Шелл» (Royal Dutch Shell) – нидерландско-британская нефтегазовая компания; издательский бизнес для нее побочен, но с 1930-х гг. она финансировала публикацию ряда путеводителей и лоций; лоция Ла-Манша, написанная Эдлардом Коулзом и впоследствии доработанная Томом Канлиффом, с 1992 г. выходит в издательстве Imray.], «Один под парусами вокруг света» Джошуа Слокама, «Дхаммапада» издания «Пенгуин классикс». Рядом с книжками к переборке привинчена картинка – похоже, фотография этой самой лодки, в рассветный или закатный час где-то бросившей якорь.

Они возвращаются на палубу, хотя смотреть там особо не на что. Даже лееров нет. Тим держит Мод за рукав.

– Она у нас имеет свойство падать, – поясняет он.

– Я помню, – тихо отвечает маклер. Улыбается Мод: – Уж не знаю, откуда вы, но людей там делают на совесть. Откуда вы?

У дверей конторы они обмениваются рукопожатиями, и маклер произносит все то, что губы складывают сами по себе: ну вы еще подумайте, прекрасный образчик, она того стоит, если будут вопросы – не стесняйтесь. Он знает, что больше они не явятся – уж точно не заговорят об этой старой, странной, неприкаянной лодке, – но в следующие выходные оба приходят в контору снова, и он ведет их к трапу, взбирается за ними следом.

Подруга – девушка, которая упала, а потом встала и пошла, – прихватила фонарик, ножик. В кают-компании снимает трап и рассматривает двигатель. Вскрывает пайол и заглядывает в трюмы, щупает забортные клапаны, стирает бусины влаги со стальной рамы иллюминатора, выходит на палубу и садится на корточки над треснувшим рымом, трясет поручень, и лицо ее не выдает ничегошеньки. Ее парень сидит в кокпите. Временами ее окликает, но в основном не дергает – пусть исследует. Дружелюбный парень, обаятельный любитель подпирать стены, обаятельный бездельник. Решение, надо полагать, будет за девушкой. Ему – маклеру, продавцу – шансы лодки никак не повысить. Либо лодка продастся сама, либо не продастся вовсе. Он закуривает сигариллу «кафе-крем», болтает с парнем о верфи «Кэмпер и Николсонз» в Госпорте, об истории класса, а когда тема исчерпывается – о музыке. На правой руке ногти у парня покрыты лаком – длинные ногти для щипковых струнных.

– Ну-ка давайте начистоту, – говорит маклер. – Кто лучше – Джимми Пейдж или Джими Хендрикс?

Девушка опять ушла вниз, ее тень тянется к парусному чехлу. Парень хохочет.

– Да вы смеетесь надо мной, – говорит он. – Это же шутка, да?

В следующий четверг в девять тридцать вечера они звонят маклеру домой. Он разогревает себе ужин; успел уговорить полбутылки аргентинского красного. Им очень неловко звонить так поздно (разговаривает парень, слегка задыхаясь), но они тут час обсуждали и боятся ждать до утра. Маклера они теперь называют Крис. Он их зовет Тим и Мод.

– Четырнадцать тысяч – как вам? – спрашивает Тим.

– Четырнадцать? Хорошее начало, – отвечает маклер. – Разумное предложение.

Наутро он звонит владельцам. Лично их не знает, с человеком, который ходил на этой яхте, не знаком. Номер лондонский. К телефону подходит женщина – не сразу понимает, о чем речь, но затем:

– Ох ты ж, папина яхта. Они что, серьезно? У них есть деньги? Эти люди – они вообще какие?

На предложение она соглашается мгновенно. Предложили бы гораздо меньше, догадывается маклер, – тоже согласилась бы. Он кладет трубку, сидит, смотрит в окно на реку, на лесистые берега. Жизнь порою тесна ему, порою безбрежна. Он подравнивает на столе жестянку с сигариллами, пепельницу, зажигалку. Снова берет трубку и звонит в Бристоль.

11

Помимо прочего, Крис Тоттен отправляет их к местному инспектору. Мод звонит, и инспектор говорит:

– Я буду работать на вас. Не на продавца, не на маклера. Я все скажу как есть.

К началу мая готово освидетельствование. Зеленым шрифтом – в основном косметический ремонт; синим – то, что нужно сделать в ближайшие два года. Красным – срочное, отремонтировать немедленно. В списке срочного (на две страницы) – замена втулки Гудрича, замена креплений двигателя, топливных шлангов (согласно ISO 7840). Заклинило два забортных клапана, нет огнетушителя. Пятки у первой и второй леерной стойки по левому борту ходят ходуном. И прутковый леер на крыше надстройки по левому борту тоже.

– Ко дну не пойдет, – говорит Тим. – Тут ни слова о том, что она не на плаву.

Мод соглашается.

– Раз уж надо менять крепления двигателя, – говорит она, – можно и двигатель поменять. Поставить что-нибудь помощнее.

– И новую обивку.

– Спинакер драный.

– Может, красную?

– Красный спинакер?

– Красную обивку. Но можно и красный спинакер, если хочешь. И новые красные шторки.

– Покрасить корпус красным, – говорит она.

– Ты только вообрази, какая она будет, – говорит Тим. – Когда покрасим.

– Он даже не смотрел на такелаж, – говорит Мод.

– А про осмос он что пишет?

– «Соответствует возрасту судна».

– Тебе нравится ее имя? – спрашивает Тим.

– Что?

– Имя. «Киносура».

– Имя может быть любое, – отвечает Мод.

– Как будто, – говорит он, – у межгалактического крейсера.

Они копят деньги, подтягивают ресурсы. Почти весь свой заработок Мод откладывает, не зная, на что потратить, ничего особо не желая. У Тима, конечно, тоже есть сбережения, деньги, что болтаются на разных счетах, тысяч пятнадцать или двадцать, по последним данным (он редко открывает конверты с выписками), но это средства на душевный покой, денежная подушка, которая позволяет ему целыми днями играть на гитарах, заниматься йогой, экспериментировать на кухне, гулять по городу, мягко входить в серьезное композиторство, сочинять музыку, концерт, который он скоро начнет записывать в Merkheft. Ради «Киносуры» Тим решает зачерпнуть из денежной реки поближе к истоку. На неделе один уезжает домой, в первый день не говорит ничего, а во второй, улучив полчаса перед вечерними коктейлями, приходит в кухню к матери, берет ее прохладную ладонь и проникновенно, как мать любит, объясняет, чего ему надо. Деньги называет «фондами» или «помощью». Мать слушает, неуловимо улыбаясь. У семьи есть лошади, самолет, земля. Старая яхта – это чепуха.
Страница 12 из 16

Мать соглашается, что обивка должна быть красной. Не макового цвета, не светло-вишневого. Кирпичного, может быть, или сафьянового. Мать считает, молодым людям необходимо дело. На слове «устремления» щеки у нее вздрагивают. Тим ее обнимает. Плита волну за волной великодушно гонит на них тепло. Тим приносит джин, синюю бутылку, питейные аксессуары.

– Будь наша воля, Тим, Мод мы бы для тебя не выбрали. И ждали, пожалуй, другого. Но любовь есть любовь. Коль скоро ты счастлив.

– Я счастлив.

– Да?

– Очень.

Она кивает и смотрит в бокал, густо окольцованным пальцем трогает льдинку.

Лично с владельцами яхты они так и не встречаются и почти ничего не узнают о человеке, который на ней ходил. Некто Джон Фантэм. Был юристом на пенсии. Тим зовет его фантомным Фантэмом и рекомендует совершить жертвоприношение, умиротворить его дух, чтобы ночами не бродил по палубе.

– Какое жертвоприношение? – спрашивает Мод.

– Нашего первенца, – отвечает Тим и смеется – такое странное, почти испуганное у нее лицо. – Я же пошутил, ну? Фантэм умер. Больше не вернется.

Мод вкладывает четыре тысячи. Остальное перекачивают со счета матери Тима на его счет, а затем на счет (в банке «Кутс» на Стрэнде) Амелии Шавел (в девичестве Фантэм). По почте приходит судовой билет с открыткой от Криса Тоттена – пожеланием многих лет счастливого плавания. Внезапно у них есть яхта. Тридцать два фута. Шлюп, океанский крейсер. С глубоким килем. Вот эта штука, которую они увидели, увидела Мод. Старая лодка. Новая лодка.

Первое время яхта – весь мир. Тим углубляется в атласы; Мод изучает двигатели – «бух», «янмар», «вольво», «форд». По выходным, вечером в пятницу или с утра в субботу, они едут на побережье и часами лазают вверх-вниз по трапу. В судовой лавке им открыли кредит. За одни выходные они тратят шестьсот с лишним фунтов на краску, нейлоновые и полиэстерные канаты, болты и лак. Не без помощи Роберта Карри и его холщовой сумки меняют втулку Гудрича. Кое-какие задачи перепоручены рабочим верфи. На доске в кухне прикноплены счета – пухлую пачку листает ветер.

– Умрем в бедности, – говорит Тим, – зато в море.

Он пишет песню про яхту, рифмует «Киносура» с «ажура» и «фигура», «любви» – с «плыви», «живи», «возобнови». Исполняет – Мод слушает, сидя на диване, завернувшись в полотенце после душа. Исполнение завершается десятью тактами пиратской песни. В глазах у Тима слезы. Он откладывает гитару, возлагает ладони Мод на колени.

– Может, в Индию? – говорит он. – В Новую Зеландию? В Кейптаун?

– У меня работа, – отвечает она.

– Острова Туамоту, Красное море, Таити, Кейп-Бретон, Куба.

– У меня три недели отпуска в году.

– Я же не говорю – завтра, – поясняет он.

12

Она сообщает про яхту родителям – очередной воскресный, раз в три недели, звонок, – и мать говорит:

– Ой, Моди. Это кто придумал?

– Мы, – отвечает Мод.

– Нет, – говорит ее мать. – Придумывает всегда кто-то один.

13

Еще она сообщает Хендерсону. Идет ежегодная конференция «Феннимана» – отель в Саррее, викторианский псевдотюдоровский особняк, знаменитые сады и ресторан, который в розданных всем буклетах называется «оригинальным». Съезжаются продажники, разработчики, финансисты, юристы. Из Орландо прилетает американское руководство. Всех попросили поразмыслить над вопросом: «Могу ли я работать лучше?»

Почти вся суббота расписана под встречи с Джошем Фенниманом. Мод назначают на одиннадцать десять, и не опаздывать. Встречи проходят в апартаментах «Теннисон», в мезонине на втором этаже. Мод садится под дверью; тотчас молодой помощник выводит кого-то из апартаментов и, бросив мимолетнейший взгляд на часы, зовет Мод. Фенниман поднимается ей навстречу. На нем белая рубашка с расстегнутым воротом, угольно-серый пиджак итальянского кашемира, джинсы, начищенные ореховые ботинки. Беседа длится ровно десять минут. Он расспрашивает о ходе исследований. Записей не делает – подразумевается, что помнит все и так. Утро жаркое, прекрасное июньское утро в знаменитых садах, и у Мод короткие рукава.

– Sauve qui peut, – с хорошим произношением читает Фенниман у нее по руке. – Любопытный выбор. – Смотрит на нее так, как уполномочены смотреть люди его ранга. Затем: – Мы все здесь командные игроки, Мод. Я думаю, вы это понимаете?

– Да, – отвечает она.

– Вам нравится ваш номер?

– Да, – говорит она.

Он протягивает ей руку:

– Надеюсь, мы увидим вас вечером на празднике.

Праздник устраивают в апартаментах «Гладстон». На автобусе из Лондона доставили восемь мариачи[18 - Мариачи – мексиканская музыкальная традиция, черпающая из многих музыкальных жанров, и музыканты, исполняющие музыку в этой традиции.]. Открыт бар, первый бокал шампанского бесплатно. Мод надевает темно-шоколадное шелковое платье, короткий жакет посветлее, слева прикалывает брошь с саламандрой, на правой руке – индийские браслеты. Платье служит ей парадным нарядом лет пять, не меньше. На спине под жакетом дырочка – кто-то обнял Мод, куря сигарету. Колготок она не надевает. Бюстгальтер и трусы черные, из того же универмага, где были куплены офисные костюмы.

Хендерсон приносит ей фужер шампанского.

– Любишь такие тусовки или ненавидишь? – спрашивает он.

– Ни то, ни это.

– Как вы поладили с великим руководителем?

– Спрашивал, командный ли я игрок.

Хендерсон смеется:

– Как-то я сомневаюсь, что ты командный игрок. Только не обижайся. Но в смысле науки он тебе в подметки не годится. Он гарвардский магистр делового администрирования. Учебников со школы, по-моему, не открывал. А под парусом как ходится?

– Мы купили яхту, – говорит она.

– Яхту! Ну ты смотри-ка. Что за яхта?

Она склоняется ближе, рассказывает, перекрикивая оркестр. Выясняется, что Хендерсон ходил на «Николсонах» – 32-м, 44-м, – и говорит, что это великолепные яхты, великолепно сработанные. На такой лодке, говорит он, можно уйти прочь из познанного мира, куда подальше с карты. Они выпивают еще по фужеру. Он зовет ее на пятак потанцевать, но она качает головой. Он уходит. Спустя двадцать минут возвращается с двумя стопками текилы.

– На счастье, – говорит он.

Ей не претит выпить, ей все равно, что пить.

Он рассказывает ей о себе то и се. Она не очень вслушивается – слишком громкая музыка. Теперь он говорит о себе в третьем лице. У Хендерсона шило в заднице. Хендерсону приспичило жениться. Что же он за человек такой, этот Хендерсон? Она кивает, смотрит на танцующих, видит, как Джош Фенниман обходит гостей, слегка удивляется, когда Хендерсон опять протягивает ей шампанское, и пьет, потому что хочется пить. Где-то около одиннадцати она уходит к себе в номер. Едва садится на постель и сбрасывает туфли, раздается торопливый тук-тук в дверь.

– На сон грядущий, – говорит Хендерсон, предъявляя ей бутылек бренди из мини-бара. – Две минуты?

Войдя и затворив дверь, он отставляет бутылек, называет Мод по имени, гладит по щеке, наклоняется – он выше минимум дюймов на десять – и целует. Она устала, но не слишком; пьяна, но не слишком. Он целует ее, целует и целует. Одна его рука сползает по шоколадному платью, задирает подол, гладит бедро, перебирается выше и вжимается ей между ног. Он так жмет, что поднимает ее на цыпочки. Она соскальзывает и отступает.

– Я
Страница 13 из 16

все понимаю, – говорит он. – У тебя кто-то есть, у меня кто-то есть. Но тут ведь не отношения. Тут просто два взрослых человека в одной комнате. Чтобы мир не перестал вертеться.

Он снова тянется к ней, но она отталкивает его руку. Он надевает гримасу оскорбленного недоумения, преувеличенного, театрального.

– Да ладно тебе, – говорит он. – Ты когда дверь открыла, думала, мы что? будем делать?

Он кладет ладонь ей на плечо. И взмахом руки она снова прерывает контакт.

– Да господи, Мод, – говорит он, – ты как дитя малое, честное слово. Расслабься, а?

На сей раз он тянется обеими руками, хватает ее за плечи. Миг они танцуют – она помнит этот танец по годам, проведенным на матах с Ролинзом (хромым Ролинзом в дымном венце). Она нащупывает себе пространство для маневра, пол-ярда между письменным столом и брючным прессом. В левой руке у нее телевизионный пульт. Она замахивается четкой полудугой и попадает Хендерсону между виском и глазом. Он беззвучно оседает на ковер, стоит на коленях, обеими руками сжимая голову. Мод отходит подальше и глядит на него. За спиной у нее пробудился телевизор, приветствует лично Мод, показывает ей сад, ресторан. Хендерсон встает и идет в ванную. Шумит вода. Он выходит, прижимая к голове ком мокрой туалетной бумаги. Он не повышает голоса, на Мод не смотрит.

– Я тебе вот что скажу, – произносит он. – Такие, как ты, кончают плохо.

Он щурится в глазок, открывает дверь, выскальзывает, тихонько затворяет дверь за собой. Мод откладывает пульт, берет снова, выключает телевизор. В ванной на краю раковины три капельки крови. Мод смывает их, споласкивает лицо, чистит зубы, садится на унитаз пописать. В спальне раздевается донага, аккуратно вешает платье на стул. Здесь гораздо теплее, чем в бристольской спальне. Мод голышом ныряет под одеяло и выключает свет. Засыпает очень быстро, но просыпается час-другой спустя – язык пересох, губы пересохли, между бедер призрак руки Хендерсона. Оконное стекло между деревянными планками жалюзи измазано оранжевым светом. И шум, такой тихий, низкий и непрерывный, что Мод не сразу узнает приглушенную суматоху дождя. Она слушает, пока он не поселяется внутри, как ее собственный голос, однако, вновь заснув, видит не дождь, но туман и себя – она одна стоит на палубе, ждет шороха прибоя.

14

В июле «Киносуру» поднимают и спускают на воду. Киль входит ножом, корпус кивает и вздымается, словно касание воды в мгновение ока пробудило все сокрытые таланты формы. Тим гикает. Крис Тоттен откупоривает бутылку кавы, разливает по пластмассовым стаканам. На борту Роберт Карри открепляет канат. Крановщик подолом футболки протирает солнечные очки. Смотрит на Мод и Тима, затем только на Мод. Кружат чайки. Прогулочная яхта, направляясь вниз по реке, лениво гудит.

Все работы красным шрифтом окончены. Установлен, как хотела Мод, новый (отремонтированный) двигатель. Воздвигнута мачта, корпус блестит новой красной краской, по ватерлинии кремовая полоса. Все прочее можно доделать уже на воде. Со всем, чего на воде не доделаешь, придется ждать до конца сезона, когда яхту поднимут из воды.

Мод взяла недельный отпуск. Первые три дня яхта стоит на верфи у понтона. Тим и Мод спят в носовой каюте, просыпаются от птичьих криков и пения фалов. На борту есть газ в баллонах, действующий камбуз. Они варят кофе, жарят тосты. Варят яйца и бросают пустые скорлупки в воду, смотрят, как их крутит прилив.

Тим начинает курить. Это, говорит он, обдуманное решение. Он сворачивает самокрутки и курит их на баке. Созерцает речную жизнь, нескончаемые приходы и уходы, речное волшебство.

У них целый список работ, и конца ему не предвидится. Смысл не в том, чтобы настал конец. Тим шкурит и лакирует. Мод внизу подключает новую дизельную печь. Заглядывают люди. Любопытствуют, как дела у молодой пары, и поскольку оба молоды, подразумевается, будто строят они не просто лодку, но жизнь, свою совместную жизнь. Роберт Карри помогает Мод установить дымоход (в палубе просверливают пятидюймовую дыру), приладить палубную пробку. Как и прочие мужчины, на Мод он смотрит озадаченно и с интересом, косится, когда она хмурится, работая. Он не любезничает, не флиртует, либо любезничает и флиртует так, что она не замечает. («Дай этому человеку подходящие инструменты, – говорит Тим, – он построит целый город».)

На четвертый день – на борту пресная вода и девяносто литров топлива – они перебираются на середину реки и швартуются к бочке. Завтра – наконец-то! – поплывут. Уйдут с утренним отливом, поднимут паруса и все увидят. Посмотрят, на что способна эта их лодка. Наступает ночь; они сидят друг напротив друга на потертых зеленых банках и из мисок едят мидий. Печь не разжечь, еще не установлен насос, но не холодно, тем более в свитере и с бокалом вина в руке. Они дожидаются полуночного метеопрогноза для мореплавателей, затем падают в койки, и кожа их пахнет лаком, судовой краской и мидиями. Там, где сходятся койки, головы их сближаются, можно поцеловаться, но тела расходятся клином. Спят некрепко. Яхта приноравливается к приливу; корпус гудит под ударами воды. Якорная цепь в канатном ящике позвякивает, словно деньги.

Остаток лета и начало осени побережье Англии пронизано услужливыми ветрами. Яхта – средоточие их бытия; вдали от яхты они только и делают, что ждут возвращения. Каждые выходные «лянча» едет на юг, затем (порой под звездами, под луной, среди бус заблудших прибрежных огней) они гребут на тузике, груженные сумкой с одеждой, пакетами с продуктами. И вот она, на месте, и под нею скользит река, и палуба слегка кренится, когда они забираются на борт.

Печь теперь работает, и в прохладные ночи Мод сворачивает салфетку жгутом, поджигает и бросает в топку. Затем из пакета выуживается бутылка, в пластиковых контейнерах ждет еда – то, что приготовил Тим, пока Мод была на работе.

Яхта становится тем, чем, вероятно, была прежде, при Джоне Фантэме. Настоящая парусная яхта, прочная, без прикрас, сухая там, где должно быть сухо, кают-компания – скорее мастерская или садовый сарай, чем гостиная. Они мало что планируют; по выходным ходят туда, куда гонят ветра и прилив, то на крыльях прилива пролетают мимо мыса Старт-Пойнт, то пересекают залив Лайм под вестом и на ночь бросают якорь поодаль от эксмутских доков. В конце октября яхта по-прежнему на ходу. Экскурсионные суда – те немногие, что еще ходят, – по большей части пусты. Речные берега блекнут, оголяются. Тим и Мод говорят друг другу, что это длинный хвост сезона, прекрасно можно ходить до Рождества, встретить Рождество на борту, проскочить, скажем, в Ньютаун и пировать там в одиночестве. Без проблем. Они самоуверенны, они всё беспечнее. Во вторые выходные ноября оказываются за много миль от марины, и прогноз обещает ветер четыре балла с порывами до пяти («Они же так сказали?»), но по ощущениям скорее шесть с порывами до семи, и все свежеет. Налетает внезапно – ну, так им чудится. Некогда задраиваться, вспоминать, что не убрано внизу. Тим ищет спасжилеты и страховочные лини, не находит. Закручивают стаксель до лоскутка, Мод ползет на крышу надстройки зарифить грот. Брать рифы она умеет, но на «Киносуре» еще не пробовала. Тим ведет лодку в крутой бейдевинд, а Мод травит фал, тянет, ничего не
Страница 14 из 16

выходит. Где-то заклинило, или она что-то забыла. Качка снова и снова бьет ее об мачту. Тим кричит – советует или ободряет, не слышно. Мод срывает ноготь, цепляя риф-кренгельс на крюк, ползет вдоль гика, чтобы потравить заднюю шкаторину, а дождь и брызги смывают кровь из пальца, едва кровь капает на палубу. Море вздувается. Поначалу от восторга кружится голова. Они доверяют лодке, лодка справится, но проходит час, и оба молчаливы, глазами не отлипают от размытой и безликой береговой линии. Идут под парусами с мотором, почти на семи узлах, но ничто не приближается. Виднеется лишь еще одно судно, каботажное, на всех парах уходит прочь. Они проголодались, свет меркнет. Они дети, отправились на поиски приключений, попали в переделку. Из-под палубы раза два-три доносится стук, злорадный грохот; Тим ныряет в кают-компанию за горсткой печенья, а внизу мерцает битое стекло, черепки. Когда Тим и Мод прочитывают огни замка на скале и понимают, что выбрались, уже десятый час. Спустя сорок минут они убирают грот и под одним мотором прячутся в тень ветра. Ветер отступает от их лиц. Видны горящие окна, освещенная колокольня, фары машин, безмятежно шныряющих по узким городским улочкам. Руки от холода крапчатые; пальцы скрючились. Пришвартовавшись, оба идут вниз, средь осколков на полу стаскивают с себя мокрое, натягивают сухое и теплое, что под руку попадется. Тим заваривает чай, Мод подметает. Они плещут в чай виски, говорят друг другу, что это, конечно, неприятно, пожалуй, они сглупили, зато хотя бы знают теперь, как ведет себя лодка в непогоду. А где страховочные лини? Может, в багажнике валяются? Они трясут головами, подливают виски, потом забираются в спальники, хвалят лодку, и голоса их все тише. Напоследок – голос Тима, он втолковывает Мод что-то про хижины арктических исследователей, и как там всё развешивали сушиться, и горели масляные лампы, и кто-то в белой водолазке набивал трубку табаком, и было так невероятно, невероятно уютно…

Рано утром, завязывая чехол грота, Мод резко шагает к борту, наклоняется над леером и травит за борт. Тим, готовя завтрак, высовывает голову из сходного люка. Мод тылом ладони отирает рот, смотрит на Тима и пожимает плечами.

15

Оказывается, она беременна. Следующие полтора месяца ее тошнит изо дня в день, и не раз. В кармане зимнего пальто она носит полиэтиленовые пакеты. Если поблизости нет туалета, можно взять пакет, а потом выбросить в первую же урну. Тим спрашивает:

– Так вообще должно быть?

Он уговаривает ее взять отпуск, но она отвечает, что не больна, а беременна. На стоянке кройдонской больницы падает в обморок, быстро очухивается в сером сугробе. Отряхивается, подбирает портфель и идет на совещание, где вскоре кто-то вежливо наклоняется к ней и сообщает, что у нее кровь идет, слегка сочится ссадина над левым глазом. Спустя два дня она приезжает в Рединг, в офис «Феннимана». В коридоре ее останавливает кадровичка. Хочет знать, что случилось в Кройдоне.

– Давайте поболтаем, – говорит она.

В ходе болтовни – среди красной мебели в серебристой комнате – кадровичка узнает, в каком Мод положении, и мельком сигналит ей разочарованной гримасой. Тем, кто поступает на работу и считаные месяцы спустя объявляет о беременности, не место в содружестве женщин, преданных делу.

– Ах вот оно что, – говорит она. – Ну, поздравляю, конечно. Собираетесь нас покинуть?

– Нет, – отвечает Мод.

– Но вам понадобится отпуск по беременности.

– Да.

– И сколько времени вам нужно, как думаете?

– Не знаю, – говорит Мод. – Месяца два?

– С учетом ухода за совсем маленьким ребенком.

– Да.

– Может, вы передумаете.

– Про ребенка?

– Может, захотите остаться с ним. Или с ней.

– Не исключено.

– Уже знаете, когда рожать?

– Двадцать четвертого июня.

– Тогда назначим следующую встречу… ну, когда? Недели через две? Естественно, составим график, запишем в календарь точные даты. А пока перечитайте свой трудовой договор. Обратите внимание на соответствующие пункты. Наша ответственность, ваша ответственность. Пока нет ко мне вопросов?

Кадровичке Мод видится ребенком, что сидит на лавочке в длинном коридоре и ждет того, кто никогда не придет. Ребенок воспитанно сдвигает коленки, даже не понимает, что потерялся. Кадровичка пожалела бы Мод, но та ей не очень-то нравится.

Тим везет ее к родителям, в дом Рэтбоунов. Тимова мать обхватывает Мод руками и не отпускает целых полминуты. Мать похудела, на руках пятнышки ожогов. Отец Тима ладонями обнимает лицо Мод, пожимает сыну руку.

– Ну черти, ну молодцы, – говорит он.

Двойняшки, приехавшие из пансиона на выходные, морщат носы:

– Чё, правда залетела?

Магнус только что вернулся из Штутгарта, где неделю ходил по переговорам, жестикулирует утомленно и царственно, смеется над Мод, но, как и отец, похоже, искренне тронут новой вестью. Его жена одними губами произносит: «Кесарево». Дети под кухонным столом распевают:

– Ненавижу мелких! Ненавижу мелких!

За ужином («И тут всё в самый раз для деток», – говорит мать Тима, кивая на блюда) Магнус спрашивает, где они будут жить, когда родится ребенок.

– Где сейчас живем, – отвечает Мод.

– Ну, – говорит Тим, – мы об этом не думали. Пока.

Мод смотрит на него:

– А что у нас там не так?

– Ребенку нужен сад, – говорит Тимов отец.

– Не говоря о дедушке с бабушкой, – прибавляет его жена, взглядом вперившись в брюквенное пюре.

– А ты знаешь, – спрашивает Магнус, – почему дедушки и бабушки так дружат с внуками?

Мод трясет головой.

– У них общий враг.

Почти все смеются.

В следующие выходные они по шоссе катят в Суиндон. Суиндон только что побратался с каким-то польским городом, и отец Мод показывает его в атласе.

– Говорят, там красиво, – замечает он. – По польским меркам.

Мать наполняет чайник, Мод оповещает ее о последних событиях. Мать разворачивается, вода льется, в глазах что-то похожее на страх. Мистер Стэмп идет в гараж за вином – вроде там стояла бутылка. Возвращается с домашним терновым джином, который выиграл в школьной лотерее. Говорит жене:

– Моди ведь можно каплю?

– Вряд ли, – отвечает жена.

– Я чаю выпью, – говорит Мод.

– Ты будешь, Тим?

– Мне тоже чаю.

– Тогда отнесу на место, – говорит мистер Стэмп.

После чая они навещают дедушку Рэя. Прежде он жил через два дома, но после инсультов (в тот год Мод уехала в Бристольский университет) его переселили в «Тополя».

– У Моди новости, – говорит миссис Стэмп. – Правда, Моди? – Отирает старику рот. – Ты посмотри, – говорит она. – Надели ему разные носки.

Мод называет старика дедулей, и у Тима екает сердце. Вот этот человек построил для нее шлюпку, научил ее ходить под парусом! «Британские железные дороги Западного региона». Очень медленно, с явным трудом старик переводит взгляд с миссис Стэмп на Мод. Не разберешь, понимает ли он, что та говорит. Миссис Стэмп меняет ему носки. Ноги у него – как у тролля. На стене фотография паровоза, что мчится мимо полустанка, какие давным-давно везде посносили. И фотография женщины – видимо, его мертвой жены, тучной, благодушной, бесполой. Они уходят. Петляют по коридорам этого большого страшного здания.

Дома у родителей работа. Им очень неловко, но куда ж деваться? Мод и Тим с тарелкой
Страница 15 из 16

сэндвичей сидят в гостиной перед телевизором. Когда заглядывает миссис Стэмп, Тим говорит:

– Ужасно вкусно.

Смотрят с середины «Комнату с видом»[19 - «Комната с видом» (A Room with a View, 1985) – британская романтическая драма американского кинорежиссера Джеймса Айвори по одноименному роману Э. М. Форстера с Хеленой Бонэм Картер, Джулианом Сэндзом и Мэгги Смит в главных ролях.]. Конец фильма, начинаются новости; Тим пожимает плечо Мод.

– Иди-ка ты в постель, милая, – говорит он.

Она уходит. Он несет пустую тарелку в кухню. Миссис Стэмп уже легла или куда-то ушла (куда тут уйдешь, в этом крошечном домишке?), а мистер Стэмп все сидит в луже лампового света, аккуратно перерисовывает тонкую линию неизвестно какого берега. Удачный момент поговорить, если охота, спросить, к примеру, как Тиму живется с Мод, каковы его намерения, но мистер Стэмп не отрывается от работы, утонул в ней с головой – в его дочери Тим тоже нередко наблюдает такую сосредоточенность, погруженность.

Тиму уже показали его постель в гостевой спальне – на единственной в доме двуспальной кровати спят родители, – и он уже на цыпочках крадется из кухни, но тут на пробковой доске у холодильника видит фотографию. Приколота между счетом от молочника и расписанием работы мусорщиков на Рождество – девочка в школьной форме, против стены, на плече сумка, носки подтянуты, юбка до колен. Волосы до плеч; челку хорошо бы подстричь. Видны кудри – кудри, что снова пробьются, если девочка отрастит волосы. Тим снимает фотографию с доски. На обороте кто-то написал дату – 1987. Значит, ей двенадцать. Одиннадцать или двенадцать. Не улыбается, не хмурится. Никак не угадаешь – хорошая была девочка, плохая, смешливая, несчастная. На лацкане блейзера маленький значок. Что на значке – не видно. 1987-й. Тим втыкает булавку в доску, сует фотографию в карман рубашки.

– Спокойной ночи, – говорит он.

– Спокойной ночи, – отвечает мистер Стэмп. Он теперь смотрит на Тима, но, если и заметил фокус со снимком, тайное воровство маленькой фотокарточки, решил, видимо, не мешать.

16

Мод больше не тошнит. Она пухнет. Ноют мягкие сочленения таза. Ей хочется того и сего. Например, гранатов, и Тим покупает их у лоточника на рынке Сент-Николас. Режет их, выскребает зернышки, кормит Мод, любуется ее отупелой блаженной гримасой. Еще у нее, как он выражается, «бзик на требухе». Мод хранит ее в пакетах в холодильнике. Почки, печень. Один раз – ягнячье сердце в заляпанном мешке, на полке рядом с йогуртами Тима. Как она все это ест, он не видит. Сердце лежало в холодильнике, а как-то вечером исчезло, в мусорном ведре пустой мешок, под кухонным потолком – бледная дымка стряпни.

Мод не слезлива, Мод разумна. Настроение не скачет. Меняется пластика – замедленна, слегка неуклюжа. Временами, наблюдая, Тим вспоминает материно словечко – неряха. Замечает, что Мод целую неделю не моет голову. Предлагает помочь; она отвечает, что помоет сама, но не моет. А как-то утром, вытряхнув бельевую корзину на пол у стиральной машины, на мягком хлопке ее трусов Тим видит медный след говна. Он замачивает трусы в горячей воде с горой стирального порошка. Надевает желтые хозяйственные перчатки и стирает. Скорее переломает себе пальцы, чем расскажет ей.

Секса мало, секса с проникновением почти не бывает. Они трогают друг друга, хотя в последние разы она мягко убирала его руку, пролезшую ей между бедер, а потом трудилась над ним, пока он не кончит. Тоже связь, конечно, однако похоже на то, что продажная женщина делает с мужчиной в его машине.

Они смотрят телевизор. Листают брошюры с недвижимостью – их присылают его родители. «Киносура» на берегу, покрыта брезентом до весны. До весны или некоего часа, когда удастся к ней вернуться в этом новом мире.

– Ты как себя чувствуешь? – спрашивает Тим, взяв Мод за руку; в гостиной воскресные сумерки, ее четырехмесячный живот мягок под свитером цвета морской волны.

– Нормально.

– Правда?

– Да.

– Не только физически, – говорит он.

– Не только физически, – отвечает она.

– Не жалеешь?

– О чем?

– Об этом вот.

– Ты же понимаешь, что нет.

– Просто проверяю.

– Я не жалею.

– Если немножко жалеешь – это ничего.

– Я знаю.

– Ты будешь чудесной мамочкой.

– Надеюсь.

– Росток будет тебя обожать.

Ростком он зовет ребенка. Рэтбоуны так называли еще не рожденных детей. Росток.

– Если страшно, скажи, – говорит Тим.

– Ладно.

– Тебе страшно?

– Нет.

– Ни капельки?

– Нет.

– Это хорошо.

На полу тарелка, красная подлива на белом фарфоре. Мод смотрит на Тима, Тим смотрит на Мод.

– Алло, – говорит он.

Она кивает, и он думает о том, до чего все близки к некоему безумию. Мод, его родители, не исключено, что он сам. Куда выведет эта мысль – так сразу и не сообразишь.

17

В апреле они выбирают дом. Она домом интересуется мало, и выбор в основном за Тимом – ну, за Тимом и его матерью. Три спальни, полкоттеджа на границе Дорсета и Уилтшира, на машине от дома Рэтбоунов – всего ничего. Сад, балочные потолки, большая дровяная печь, плита «Рейбёрн», деревянная калитка с розами пообок, чистая продажа. Средства из денежного потока покупают им дом сразу. Тим и Мод станут возвращать по столько-то в месяц.

В начале мая Тим нанимает фургон. Друзья на полдня откладывают все дела. Отяжелевшая Мод пакует одежду в чемоданы, заворачивает тарелки и бокалы в газеты. Один бокал роняет, и бывший Тимов сосед Эрнесто кричит:

– No le toques[20 - Не трогай (исп.).], Мод!

Он сметает осколки. Обнимает ее. Возлагает руки ей на живот, и лицо у него – как у священника во время таинства.

Назавтра часам к десяти утра последние остатки – коробка чайных пакетиков, цветок в горшке, пробковая доска, к которой до сих пор прикноплены счета за «Киносуру», – впихнуты в кузов фургона, и они выезжают, на юг, затем сворачивают на запад. Шоссе сменяются проселками с кружевными изгородями и некошеными обочинами. В коттедже их поджидают Тимовы родители. А также двойняшки и некто Слэд, немолодой здоровяк, не вполне слуга, но близко – домочадец, личный гвардеец.

В коттедже распахнуты все окна. Дверь оплетена жимолостью. Дорожка засыпана серо-голубым камнем, в котором Тимов отец, со скрипом опустившись на колени, распознает голубой лейас, морское дно юрского периода, богатое окаменелостями, особенно аммонитами.

Внутри, в прохладе низких комнат уже стоит кое-какая мебель из запасников Рэтбоунов. Кухонный буфет, столовые стулья темного лакированного дерева, кожаное кресло – кожа испятнана и истыкана, словно кресло сшили из старых боксерских мешков. Есть даже кровать – Слэд как-то ухитрился заволочь ее вверх по лестнице; изголовье из грецкого ореха отполировано до блеска. После обеда прибывают другие вещи; холодильник, стиральную машину и сушилку доставляют на фургонах местных компаний, с которыми Рэтбоуны ведут дела уже тридцать лет.

Слэд разжигает плиту. Поначалу воняет керосином, затем пары? рассеиваются. К закату дом обитаем, и все собираются в кухне на ужин. Тимова мать привезла запеканку в кастрюле «Ле крёзе». Отец Тима из машины приносит пол-ящика бургундского. Слэд уходит домой. Отвешивает всем эдакий легкий поклон. Все твердят, что Мод, должно быть, ужасно устала. Она отвечает, что нет, но после ужина
Страница 16 из 16

засыпает в кожаном кресле и просыпается, лишь когда все собираются уезжать. Вместе с Тимом выходит на крыльцо помахать.

– Они пили-пили и всё выпили, – поясняет Тим. – Но утром опять приедут.

Затихает одинокая нота автомобильного мотора, а Тим с Мод все стоят в дверях, рука в руке. Небо над силуэтами крон заполонено южными звездами. Сова окликает сову; сова сове отвечает. Миг льнет к совершенству.

– Давай не будем запирать, – говорит Тим. – Мы же за городом все-таки, – но потом, когда Мод уже легла, отыскивает ключи и запирает дверь, задвигает засовы. У него же тут, в конце концов, гитары.

Она уходит в отпуск. В «Феннимане» ей вручают открытку «Удачи!», подписанную всеми, в том числе и Хендерсоном – от него только имя, Карл Хендерсон. Мод вернется на работу в октябре. С ребенком будет сидеть Тим – сам он на это соглашается с радостью, но его отец ворчит, заявляет, что ему такого не понять. («Это теперь принято? Рожать ребенка, а потом бросать?»)

Находят акушерку. В городке их всего две, и к Мод приставляют Джули – цветущую, коренастую, по-матерински заботливую, хотя она старше Мод всего на пару лет.

– Планируете большую семью? – спрашивает она, а услышав «нет», смеется, будто навидалась уже такого – женщин, которые и детей-то не хотели, а в итоге наводняли ими дом.

Она осматривает Мод.

– Вы очень сильная, – говорит она. – Выскочит, как косточка из лимона.

Она включает в динамиках пульс ребенка, а Мод смотрит на мобиль – медленное вращение птиц, которых она поначалу принимает за лебедей, но затем, полминуты понаблюдав, догадывается, что они задуманы аистами.

Джули показывает Мод палату. Сидя на койке, мамочка кормит грудью ребенка – мамочке на вид лет четырнадцать, да и то с натяжкой. Другая лежит на спине, как подстреленная. Третья медленно расхаживает туда-сюда с мужчиной, которого душит татуированная змея.

Вернувшись в кабинет, Джули спрашивает, какие у Мод планы на роды, но у Мод планов нет. Она планирует, когда придет час, делать что должно. Вроде можно это и не записывать. Что касается обезболивания, они договариваются, что, если понадобится, Мод попросит. Она не рассказывает Джули о своей работе в этой области, о кройдонском проекте, о пробных упаковках феннидина в бардачке «корсы». Пока клинические исследования крайне многообещающи, хотя есть сведения и о побочных эффектах, порой тревожные. У одной пациентки развилась крайней степени тошнота, пришлось ее ненадолго госпитализировать. Другая – есть подозрения, что она скрыла историю употребления рекреационных наркотиков, – утверждала, будто у нее галлюцинации, визуальные и слуховые. Ее, Пациентку Р, от дальнейшего участия в исследованиях отстранили.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=24312292&lfrom=931425718) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes

Примечания

1

Джон Лоренс Эшбери (р. 1927) – американский поэт-постмодернист; цитируется его поэма «Автопортрет в выпуклом зеркале» (Self-portrait in a Convex Mirror, 1975; пер. Я. Пробштейна) из одноименного сборника, за который он в 1976 г. получил Пулитцеровскую премию. – Здесь и далее примеч. пер. (Переводчик благодарит за поддержку Александра Богдановского и Сергея Максименко.)

2

Элизабет Фрай (1780–1845) – английская квакерша, благотворительница, общественный реформатор, более всего известна своей работой по реформированию английских тюрем.

3

Фернандо Сор (Хозе Ферран Сор-и-Мунтадес; 1778–1839) – испанский композитор, классический гитарист-виртуоз.

4

Передняя подножка (яп.).

5

Имеется в виду императрица Матильда (она же Мод, 1102–1167), дочь и наследница короля Генриха I, вторым браком вышедшая замуж за Жоффруа (Готфрида) V Плантагенета, графа Анжуйского, и родившая от него будущего короля Генриха II, первого английского короля из династии Плантагенетов.

6

Sauve qui peut (фр.) – букв.: спасайся кто может (фр.).

7

«Труд освобождает» (нем.) – название романа (1873) немецкого писателя Лоренца Дифенбаха о том, как мошенники и игроки встают на путь исправления; эту фразу помещали над воротами ряда нацистских концлагерей – Освенцима, Терезиенштадта, Заксенхаузена и др.

8

Озайас Хамфри (1742–1810) – английский художник-миниатюрист, портретист; в 1792–1797 гг. – придворный рисовальщик Георга III.

9

«Белая птичка» (The Little White Bird, 1902) – социальная комедия английского писателя Джеймса Мэттью Барри; фрагмент из этого романа был впоследствии издан под названием «Питер Пэн в Кенсингтонском саду» и положил начало истории Питера Пэна.

10

Альфред Даунинг Фрипп (1822–1895) – английский художник, писавший акварели на деревенские темы.

11

«Струнных дел мастер Лакот, Париж, 1842 г. Королевский патент» (фр.).

12

Чили с мясом… чили без мяса (исп.).

13

Зд.: – Эта его девица – она ведьма.

– Да ну тебя, какая ведьма? Ей бы пирожками торговать (исп.).

14

Марианна Крейг Мур (1887–1972) – американский поэт-модернист, критик и переводчик; приведено ее стихотворение «Могу, смогу, должна» (I May, I Might, I Must, 1959).

15

Зд.: тетрадь для нотных и прочих записей (нем.).

16

Зд.: «Блин, блин» (фр.).

17

«Шелл» (Royal Dutch Shell) – нидерландско-британская нефтегазовая компания; издательский бизнес для нее побочен, но с 1930-х гг. она финансировала публикацию ряда путеводителей и лоций; лоция Ла-Манша, написанная Эдлардом Коулзом и впоследствии доработанная Томом Канлиффом, с 1992 г. выходит в издательстве Imray.

18

Мариачи – мексиканская музыкальная традиция, черпающая из многих музыкальных жанров, и музыканты, исполняющие музыку в этой традиции.

19

«Комната с видом» (A Room with a View, 1985) – британская романтическая драма американского кинорежиссера Джеймса Айвори по одноименному роману Э. М. Форстера с Хеленой Бонэм Картер, Джулианом Сэндзом и Мэгги Смит в главных ролях.

20

Не трогай (исп.).

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Здесь представлен ознакомительный фрагмент книги.

Для бесплатного чтения открыта только часть текста (ограничение правообладателя). Если книга вам понравилась, полный текст можно получить на сайте нашего партнера.

Adblock
detector