Экономическая социология читать онлайн - Вадим Радаев

Экономическая социология

Вадим Валерьевич Радаев

Книга представляет ключевые направления экономической социологии – одной из наиболее активно развивающихся дисциплин в социальных науках. В ней определяются концептуальные основы данной дисциплины и содержится систематизированный материал для учебного курса, включающий классические и современные экономико-социологические подходы.

Для студентов, аспирантов, преподавателей и исследователей в области социальных и экономических наук.

В. В. Радаев

Экономическая социология

© Радаев B. B., 2005

© Радаев В. В., 2008, с изменениями

© Издательский дом ГУ ВШЭ, 2008

* * *

Предисловие автора

Экономическая социология в начале XXI в. является одним из наиболее активно развивающихся исследовательских направлений в социальных науках. Эта дисциплина опирается на богатую интеллектуальную традицию и в то же время является молодой, становящейся. Дело в том, что вплоть до 1990-х гг. в исследовательских и учебных программах – и за рубежом, и в России – экономическая социология часто появлялась под другими названиями, обозначающими более узкие предметные области («индустриальная социология», «трудовые отношения», «теория организаций» и т. п.). И сегодня многие специалисты в самых разных странах продолжают работать на ее поле, не называя себя «экономсоциологами». Однако ситуация меняется. Все возрастающее число исследователей проявляют интерес к экономической социологии как таковой и начинают идентифицировать себя с этим направлением[1 - Серию обзорных материалов о состоянии экономической социологии в разных странах см. в журнале «Экономическая социология», рубрика «Профессиональные обзоры» (http:// www.ecsoc.msses.ru).]. Вводятся специальные учебные курсы, издаются учебники и хрестоматии, формируются исследовательские ассоциации и группы. Наряду с одним из старейших комитетов Международной социологической ассоциации (ISA) по экономической социологии (RC02 «Хозяйство и общество»), созданным в 1986 г. Н. Смелсером, А. Мартинелли и Ф. Кордозой, успешно работает с начала 1990-х гг. исследовательская сеть «Экономическая социология» Европейской социологической ассоциации (ESA), в 2001 г. образован Экономико-социологический комитет в рамках Американской социологической ассоциации (ASA) (наиболее сильной национальной ассоциации), который быстро вырос и стал одним из наиболее заметных комитетов. Возрастает число университетских учебных курсов, напрямую связанных с экономической социологией. Словом, ее институционализация как особой дисциплины идет полным ходом. Причем в этом отношении российское профессиональное сообщество, как мы покажем в заключительном разделе книги, не сильно отстает от западных коллег, а по некоторым элементам даже их опережает. Но главное, появляется все больше интересных исследований, которые используют инструменты экономико-социологического анализа.

Цель и основания книги. Основная цель настоящего учебного пособия состоит в систематизации разнообразных экономико-социологических подходов. Книга предлагает набор исследовательских инструментов для теоретических и эмпирических изысканий. В ней представлены основные классические концепции и «современная классика» – исследования последних двух десятилетий, которые уже в достаточной мере себя зарекомендовали.

Методологическая основа предложенных построений достаточно сложна. Как известно, чтобы проложить свой собственный путь, необходимо черпать из самых разных источников. В моей профессиональной биографии все начиналось в 1980-е гг. с ортодоксального марксистского образования. Позднее, наряду с изучением нео- и постмарксизма, пришло увлечение трудами М. Вебера и его последователей, которые изучались мною довольно детально в первой половине 1990-х гг. (в первую очередь, речь идет о британской индустриальной социологии и стратификационных исследованиях Дж. Голдторпа, Д. Локвуда и др.).

Затем настала пора изучения истории экономической социологии (Р. Сведберг, Н. Смелсер) и новой экономической социологии современных американских исследователей (М. Грановеттер, П. Димаджио, Н. Флигстин и др.), труды которых сегодня образуют ядро мировой экономической социологии. Вместе с ними пришло увлечение новым институционализмом и исследованиями неформальной экономики.

Уже к концу 1990-х гг. багаж пополнился изучением трудов К. Поланьи и французской экономической теории конвенций, а также более основательным знакомством с наследием П. Бурдье. Немало времени уделялось на протяжении всего этого периода чтению классиков экономической теории, включая работы по новой институциональной экономической теории (Д. Норт, О. Уильямсон и др.). Все эти и многие другие влияния несомненно наложили отпечаток на общую структуру книги и содержание ее отдельных частей.

На протяжении всей книги центральный объект внимания – действия человека. Я начинаю с обоснования принципов действия, их социальной обусловленности и структуры хозяйственных мотивов человека, переходя далее к рассмотрению его конкретных хозяйственных ролей – участника рынка и предпринимателя, менеджера и наемного работника, члена домашнего хозяйства и потребителя. По мере выполнения этих ролей человек включается в более широкие социальные структуры и общности – становится членом хозяйственных организаций и представителем социальных групп, его действия вплетаются в панорамные картины эволюции хозяйства и общества.

Экономическая социология – достаточно широкая интегративная дисциплина. И ее поле слишком велико, чтобы его можно было охватить в рамках одной книги. В результате мною отобраны темы и концепции, которые кажутся наиболее важными для раскрытия экономико-социологического подхода. Каждая из выбранных тем представляет отдельное направление исследований, и практически по каждой из них читаются специальные лекционные курсы. Поэтому мое изложение во многих случаях неизбежно имеет вводный характер. В книге не ставится задача детально представить концепции того или иного автора, здесь нет пересказов отдельных работ. Это своего рода карта маршрутов современных экономико-социологических исследований. Я стремился скорее к выделению основных идей, их систематизации и расстановке ориентиров, по которым читатель сможет самостоятельно выбрать литературные источники и разобраться в интересующем его материале, что, конечно, предполагает наличие известного уровня мотивации и профессиональной подготовки.

Осталось добавить, что в книге содержится немало критики традиционных экономических подходов. Однако моя главная задача состоит не в том, чтобы в тысячный раз покритиковать экономистов, а в стремлении показать спектр возможных альтернативных решений.

Новизна книги. Предлагаемое вниманию читателя учебное пособие является продолжением и развитием одной из моих предыдущих книг: Радаев В. В. Экономическая социология: Курс лекций. М: Аспект Пресс, 1997 (1998, 2000). Однако это не простая перепечатка и даже не новое издание с косметической правкой и формальным «осовремениванием» части материала. По существу,

это новый вариант книги или попросту новая книга.

И дело не в том, что я отказался от каких-то принципиальных положений, изложенных ранее. В последнее десятилетие экономическая социология развивалась особенно активно. Появилось много новых работ, основные направления современной экономической социологии сформировались более отчетливо. И знакомство с этими работами несомненно помогло лучше понять или уточнить для себя многие вещи.

Помимо чтения недавно появившихся книг и статей, серьезным стимулом к освоению новых течений стало активное общение с российскими и зарубежными коллегами, в том числе участие на определенных этапах в организационной работе экономико-социологических комитетов и исследовательских сетей Международной и Европейской социологических ассоциаций, выступления на Всемирных и Европейских конгрессах, ряде конференций Общества по развитию социоэкономики (SASE) и Международного общества по новой институциональной экономике (ISNIE), а также на более узких экономико-социологических семинарах. Много ценной информации было получено мною в ходе проведенной в 2001–2004 гг. серии интервью о состоянии и перспективах экономической социологии с ведущими мировыми специалистами (см. публикации в журнале «Экономическая социология», рубрика «Интервью» (http://www.ecsoc.msses.ru)).

Дальнейшей систематизации материала в значительной мере способствовало постоянное чтение лекций. За эти годы мне пришлось неоднократно прочесть и вводный курс по экономической социологии, и более продвинутый курс «Экономическая социология – 2», посвященный современным теориям. Их дополняли курсы по социальной стратификации, социологии предпринимательства и, с недавнего времени, социологии рынков. Данные курсы читались в ведущих российских вузах (Государственный университет – Высшая школа экономики, Московская Высшая школа социальных и экономических наук, Европейский университет в Санкт-Петербурге, Новосибирский государственный университет), заставляя уточнять тематическую структуру, прояснять ключевые термины и заполнять белые пятна.

Важную роль сыграло и накопление опыта эмпирических исследований, которые проводились мною вместе с коллегами сначала в Институте экономики РАН, затем в Государственном университете – Высшей школе экономики. Они охватывали достаточно широкий спектр тем – новое российское предпринимательство и институциональные механизмы рынка, домохозяйственные сбережения и массовое финансовое поведение населения, практики действия средних классов и работающих бедных[2 - Радаев В. В. Формирование новых российских рынков: трансакционные издержки, формы контроля и деловая этика. М.: Центр политических технологий, 1998; Радаев В. В. Социология рынков: к формированию нового направления. М: ГУ ВШЭ, 2003; Радаев В. В. О наличии сбережений и сберегательных мотивах российского населения // Вопросы социологии. 1998. Вып. 8. С. 39–54; Радаев В. В. Уроки «финансовых пирамид», или что может сказать экономическая социология о массовом финансовом поведении // Мир России. 2002. Т. XI. № 2. С. 39–70; Радаев В. В. Обычные и инновационные практики // Средние классы в России: экономические и социальные стратегии / Под ред. Т. М. Малевой. М: Гендальф, 2003. С. 390–428; Радаев В. В. Кто поможет работающим бедным // Pro et Contra. 2001. Т. 6. № 3. С. 63–79.]. Хотя мы и не используем здесь результаты этих исследований в явном виде, их влияние на выработку отдельных теоретических позиций было ощутимым.

Работе помогли и новые переводы на русский язык ведущих западных авторов. В начале 2000-х гг. мне тоже пришлось вовлечься в эту нелегкую деятельность, которая в итоге дала очень многое для понимания отдельных терминов и интерпретации ключевых позиций. Все эти усилия позволили не только дополнить материалы книги, но и серьезным образом обновить ее концептуальный и терминологический аппарат.

Решительной переработке подверглась структура прежней книги. Во-первых, в ней появилось семь совершенно новых глав, посвященных:

• социологии рынков;

• государственному регулированию хозяйства;

• неформальной экономике;

• социологии потребления;

• социологии денег;

• институционализации российской экономической социологии;

• основным направлениям российской экономической социологии[3 - Некоторые новые материалы уже появлялись в печати. См., например: Радаев В. В. Социология рынков: к формированию нового направления; Радаев В. В. Рынок как идеальная модель и форма хозяйства: к новой социологии рынков // Социологические исследования. 2003. № 9. С. 18–29; Радаев В. В. Понятие капитала, формы капиталов и их конвертация // Общественные науки и современность. 2003. № 2. С. 5–17 (http://ecsocman.edu.ru/ons); Радаев В. В. Еще раз о предмете экономической социологии // Социологические исследования. 2002. № 7. С. 3–14; Радаев В. В. Основные направления развития современной экономической социологии // Экономическая социология: новые подходы к институциональному и сетевому анализу / Сост. и науч. ред. В. В. Радаев. М.: РОССПЭН, 2002. С. 3–18.].

Во-вторых, из текста исчезли три главы, которые были посвящены описанию советской и постсоветской хозяйственной системы. Их материал вполне можно было обновить, однако я решил этого не делать, чтобы более точно выдержать жанр данной книги, нацеленной на овладение разнообразным методологическим инструментарием. Конечно, знание многочисленных экономико-социологических подходов необходимо всем нам прежде всего для успешного анализа современных российских проблем. Тем не менее вы не найдете здесь развернутых описаний хозяйственной системы России (или какого-либо иного общества). Самое большее, что я себе позволял, это приводимые в сносках отдельные иллюстративные примеры из российской жизни. Таким образом, как и прежний вариант «Экономической социологии», эта новая книга написана для России, но не о России. Но на этот раз принцип выдержан более последовательно.

В-третьих, некоторые главы были фактически полностью переписаны. Это касается важнейшей главы о предмете экономической социологии, главы о культурных и властных основаниях экономического действия, основных подходах к анализу хозяйственных организаций. Многие материалы были серьезно доработаны и расширены. Речь идет о главах, посвященных эволюции «социологического человека», социологии домашнего хозяйства. Тексты других глав были подвергнуты серьезной реструктуризации (темы, посвященные хозяйственной мотивации и типам рациональности, предпринимательству, контролю над трудовым процессом со стороны работников). Серьезные добавления и изменения внесены в главы по общим подходам к социальной стратификации, моделям параллельного и циклического развития. Все прочие главы также прошли через весьма тщательную доработку. Иными словами, читателю предыдущей книги многое покажется знакомым, но, по сути, это совершенно новая работа.

Как и в предыдущей книге, я старался ссылаться на наиболее важные и относительно доступные источники, но их состав серьезно расширен, что находит свое отражение и в основном тексте, и в новом библиографическом списке, в котором представлены наиболее

значимые работы. Важные дополнения и корректировки внесены в программу учебного курса «Экономическая социология», который содержится в конце книги.

Наконец, и в основном тексте, и в учебной программе обычные библиографические описания сопровождаются нередкими ссылками на онлайновые ресурсы, доступные в системе Интернет (здесь отбирались наиболее надежные и открытые хранилища профессиональных электронных ресурсов – в основном сайты академических журналов). Мне представляется это чрезвычайно важным, ибо разработчики учебных программ все более активно обращаются к электронным источникам, и этот процесс будет нарастать.

Структура книги. Книга состоит из двенадцати разделов, в каждом из которых освещается определенная тема или направление экономико-социологических исследований. Каждой теме отводятся по две-три главы, в которых раскрываются исходные понятия, сопоставляются основные исследовательские подходы в соответствующей области.

Для того чтобы раскрыть специфику экономико-социологического (или любого другого) подхода, нужно решить следующие задачи: проследить традицию (или традиции), на которую он опирается, раскрыть специфику предмета, предложить аналитические инструменты и показать, как они работают на разном содержательном материале. В первом разделе мы решаем первую из упомянутых задач: реконструируем логику двух традиций изучения хозяйства, которые опираются соответственно на модели «экономического» и «социологического» человека. В первой и второй главах рассматриваются основные этапы исторической эволюции этих моделей и те разнообразные формы, которые она породила. Раздел завершается экскурсом в историю непростых взаимоотношений экономических и социологических подходов.

Второй раздел также имеет вводный характер. В третьей главе раскрывается предмет экономической социологии, уточняются методологические границы, разделяющие экономическую теорию и экономическую социологию, а также анализируются методологические основы возможного синтеза экономического и социологического подходов. В четвертой главе мы погружаемся в один из наиболее важных и сложных методологических вопросов, посвященных структуре хозяйственной мотивации и типам рациональности. Здесь мы показываем несводимость этой мотивации к экономическому интересу и многозначность понятия «рациональное действие». В пятой главе развивается положение о социальной укорененности экономического действия в культурных и властных отношениях, а также популярная ныне тема о различных формах капитала.

В третьем разделе мы обращаемся к социологическому анализу рынков. В шестой главе суммируются основные подходы к анализу рынков – сетевой и новый институциональный, социокультурный и политико-экономический. В седьмой главе речь идет о специфике государственного регулирования хозяйства и типах взаимодействия государства и хозяйства. А восьмая глава посвящена одной из наиболее интересных тем – неформальной экономике, включая определение ее сегментов и анализ особенностей неформальных правил, регулирующих хозяйственное поведение.

Важнейшая роль в хозяйственном процессе принадлежит предпринимательской деятельности. И в четвертом разделе (девятая и десятая главы) раскрывается веер подходов к определению предпринимательства как экономической функции, дается психологический портрет классического предпринимателя, «раскапываются» исторические корни предпринимательского духа. Это неизбежно подводит нас к анализу социальных отношений, в рамках которых формируется предпринимательское действие; к исследованию той среды, из которой выходят предпринимательские группы; и наконец, к фиксации той идеологической нагрузки, которую несет идея предпринимательства.

Непосредственным результатом предпринимательской деятельности выступают вновь созданные и преобразованные организационные структуры. Соответственно пятый раздел посвящен социологии хозяйственных организаций (предприниматель, таким образом, превращается в менеджера). В одиннадцатой главе дается общее понятие «организации», подробно характеризуются ее основные признаки, рассматриваются исторические типы хозяйственной организации, предлагается оригинальная типология стратегий утверждения внутрифирменного авторитета. В двенадцатой главе раскрывается специфика экономических и социологических подходов к теории фирмы с акцентом на новые теоретические веяния.

Тема организационных моделей и поведения человека продолжается, по существу, и в шестом разделе. Здесь речь идет об установлении контроля над трудовым процессом внутри хозяйственной организации: как осуществляются постановка целей и распределение трудовых функций, регулирование ритма труда и оценка выполненных работ. Тринадцатая глава характеризует эволюцию стратегий управляющих (менеджеров) как доминирующей стороны трудовых отношений. А в четырнадцатой главе мы обращаемся к стратегиям исполнителей – индивидуальным и коллективным, стихийным и организованным – и показываем, как работники сопротивляются менеджменту и как достигается институциональный компромисс.

Для того чтобы начался трудовой процесс, человек должен найти себе рабочее место. Анализ отношений занятости – проблем создания, распределения и смены рабочих мест – находится на пересечении интересов многих дисциплин: экономики труда в ее неоклассическом и институционалистском вариантах, социологии труда и индустриальной социологии, трудовых отношений и социологии профессий. Как происходит поиск работы и рабочей силы, как устанавливается порядок найма и высвобождения работников, что определяет условия и содержание труда, уровень его оплаты и формы сопутствующих льгот – об этом идет речь в седьмом разделе. В пятнадцатой главе проблемы рынка труда рассматриваются с позиции работодателя, а в шестнадцатой – с позиции тех, кто предлагает свою рабочую силу. Наконец, семнадцатая глава посвящена особой сфере занятости – домашнему хозяйству. Здесь дается определение домашнего труда, раскрываются специфика домашнего хозяйства и модели распределения трудовых обязанностей между его членами.

В восьмом разделе анализируются потребительские практики и денежные отношения. Социология потребления представлена в восемнадцатой главе. Вводится общее понятие потребления, дается его развернутая характеристика как средства социальной дифференциации и манипулирования знаками, раскрываются противоречивые тенденции современного общества потребления. Особую тему представляет собой социология денег, излагаемая в девятнадцатой главе. Здесь даются функциональное и социальное определения денег, а ключевым вопросом становится обоснование социологической концепции множественности денег.

Видимость универсальности экономического поведения человека исчезает, когда мы начинаем рассматривать его включенность в действия дифференцированных социальных групп. В двадцатой главе девятого раздела раскрываются основные понятия социальной стратификации, предлагается оригинальная типология

стратификационных систем, демонстрируется многоаспектность стратификационного анализа на примере выделения хозяйственной элиты и средних классов. Двадцать первая глава посвящена трем классическим направлениям стратификационных теорий – марксизму, функционализму и веберианству, – каждое из которых предлагает свое видение процессов социально-экономической дифференциации.

Десятый раздел включает всего лишь одну двадцать вторую главу. В ней поднимается сложная и малоизученная проблема формирования хозяйственных идеологий как рационализированных форм системного мировоззрения, разделяются уровни идеологического воспроизводства, раскрывается общее понятие идеологических систем и детально описываются составляющие элементы основных идеологий.

Как бы ни рассматривал хозяйственное поведение исследователь, будь то экономист или социолог, он всегда исходит из неких концептуальных предположений о том, что представляет собой исследуемый мир хозяйства в целом. Социологические аспекты социально-экономического развития и его периодизации образуют предмет одиннадцатого раздела. В двадцать третьей главе дается описание ряда моделей однолинейной и поступательной эволюции экономики и общества, а в двадцать четвертой – приводятся модели параллельного и циклического развития. Эти главы завершаются соответственно анализом концепций глобализации и множественных форм капитализма.

Наконец, заключительный двенадцатый раздел характеризует состояние и перспективы российской экономической социологии. В двадцать пятой главе рассказывается о формировании и институционализации современной российской экономической социологии, а в двадцать шестой главе – об основных направлениях российских исследований в этой области.

Прочитав предыдущую книгу по экономической социологии, некоторые задавали автору каверзный (как им казалось) вопрос: а где же, собственно, позиция самого автора? Видимо, сказывается привычка делить работу на «дежурный обзор западных теорий» и последующее изложение «своих» взглядов. На этот вопрос могу ответить следующее: вся эта книга – выражение особой авторской позиции. В ней вы не найдете пассивного изложения чьих-то концепций. Чаще всего эти концепции даются даже не в краткой, а в схематичной форме, которая показывает их место в более общем направлении и отсылает читателя к самостоятельному изучению первоисточников. Они используются как строительный материал для возведения здания экономической социологии, каким оно видится в начале нового столетия.

* * *

Мы благодарим Национальный фонд подготовки кадров за финансовую поддержку работы по подготовке рукописи данного издания.

Многие вопросы удалось прояснить в ходе серии интервью о состоянии и перспективах экономической социологии, проведенной нами в 2001–2004 гг. с ведущими специалистами в данной области и смежных областях. Мы благодарим всех коллег, высказавших свои мнения и оценки. В их числе: Дж. Акерлоф, Н. Биггарт, Ф. Блок, М. Буравой, М. Грановеттер, Г. Джереффи, Ф. Доббин, Т. И. Заславская, Д. Ленгель, В. Ни, X. Олдрич, У. Пауэлл, Р. Сведберг, Н. Смелсер, Д. Старк, Л. Тевено, К. Тригилия, X. Уайт, О. Уильямсон, Р. Уитли, К. Уоллес, Н. Флигстин и А. Шик.

С особым удовольствием выражаем признательность всем преподавателям кафедры экономической социологии ГУ ВШЭ, вместе с которыми удалось реализовать современную и самую развернутую из известных на настоящий момент университетскую программу учебных курсов по экономической социологии.

Благодарим М. А. Сторчевого за ценные замечания, высказанные после прочтения рукописи данной книги.

Особую благодарность хотелось бы высказать K. M. Канюк за помощь в редакционной подготовке текстов этого издания, а также М. С. Добряковой за дополнительные замечания.

За организационную и техническую поддержку проекта мы благодарим Е. В. Надеждину и Е. М. Горбунову.

Раздел 1

Два подхода к человеку в социальной теории

Экономический подход является всеобъемлющим, он применим ко всякому человеческому поведению.

    Гзри Беккер. Экономический анализ и человеческое поведение

Экономический порядок обычно бывает функцией от социального, причем второй обеспечивает первый.

    Карл Поланъи. Великая трансформация

Глава 1

Эволюция «экономического человека»

Судьба социологии в современной России во многом схожа с судьбой экономической теории (economics). Обе дисциплины в Советском Союзе долгое время считались «буржуазными», и к ним относились по меньшей мере настороженно. В результате они оставались на периферии исследовательского пространства или частично маскировались под «составные части марксизма». Роднит их и взлет популярности в постсоветский период. Интенсивно развиваясь, экономическая теория и социология часто оказывались рядом, и возникла необходимость взаимного определения их методологических границ.

В первом разделе мы начнем с анализа исследовательских традиций. Мы собираемся проследить, как формировались и видоизменялись представления об экономическом и социальном действии; назвать имена экономистов и социологов, внесших существенный вклад в эволюцию этих представлений. Ввиду большого количества авторов и ограниченности объема данной книги мы не сможем предложить сколь-нибудь развернутое содержание теорий и ограничимся анализом методологических подходов к хозяйственному поведению человека. В нашем распоряжении уже имеются примеры удачного описания эволюции представлений о человеке в экономической теории[4 - См., например: Автономов B. C. Человек в зеркале экономической теории. М: Наука, 1993; Автономов В. С. Модель человека в экономической науке. СПб.: Экономическая школа, 1998.]. Хотелось бы, однако, показать человека более полно и разносторонне, каким он видится с двух сторон – авторами экономических и социологических концепций.

Этапы развития социальной теории. Классификация большого числа разнородных исследовательских направлений и последовательное раскрытие связей между ними – более чем непростая задача. В ее решении нам помогут две важные гипотезы. Первая гипотеза такова: исследовательская дисциплина, будь то экономическая теория или экономическая социология, имеет внутренний цикл своего развития, который условно можно разбить на шесть этапов.

1. Доклассический этап, когда происходит возникновение дисциплины, определяются ее исходные понятия и вводятся ключевые термины.

2. Классический этап, когда складывается общий дисциплинарный подход, разрабатываются первые системы понятий.

3. Неоклассический этап, или этап профессионализации, в ходе которого четко формулируются системы предпосылок, складывающих «методологическое ядро», идет детальная разработка категориального аппарата, создаются рабочие модели и инструментарий. Одновременно наблюдается интеграция дисциплины и ее обособление от других областей знания.

4. Этап профессиональной зрелости, когда происходит относительно обособленное развитие дисциплины, ее достраивание и заполнение «белых пятен». В этот же период складываются ее основные

исследовательские направления, выясняющие между собой методологические отношения.

5. Этап кризиса и экспансии, когда осуществляются корректировка предпосылок и переопределение собственных границ, делаются попытки вторжения в смежные области и активного заимствования элементов из других дисциплинарных подходов.

6. Этап фрагментации и переоформления, когда возникает несколько относительно самостоятельных отраслей знания, которые сплошь и рядом перемешиваются со смежными дисциплинами[5 - Переход от одного этапа в развитии исследовательской дисциплины к другому нередко сопровождается идейными кризисами, связанными с частичной трансформацией ее методологического «ядра». Они затрагивают в первую очередь господствующую школу, но выглядят как кризис дисциплины в целом. В качестве примеров можно привести кризис рикардианства в середине XIX в. и маржинализма в первой трети XX в., структурного функционализма Т. Парсонса в социологии в 1960-х гг. и кейнсианства в экономической теории десятилетие спустя.].

Вторая гипотеза касается связи между двумя дисциплинами. Она гласит: в каждый период экономическая социология отстает от экономической теории на один условный шаг, т. е. каждый раз находится на предшествующем этапе. Иными словами, развитие смежных дисциплин в определенной степени синхронизировано, но осуществляется со сдвигом по фазе цикла. Данная гипотеза поможет нам объяснить, почему во множестве случаев первоначальные методологические импульсы исходят из недр экономической теории, а экономико-социологические ходы скорее выглядят как ответные реакции.

В первых двух главах мы кратко ознакомимся с указанными этапами, следуя сначала за экономистами, а затем – за социологами.

Общие предпосылки экономической теории. Существует множество подходов к определению набора предпосылок, из которых исходит экономическая теория в моделировании хозяйственного поведения человека. Нам представляется, что таких основных предпосылок четыре.

1. Человек независим. Это автономный, атомизированный индивид, принимающий самостоятельные решения исходя из своих личных предпочтений.

2. Человек эгоистичен. Его основная цель – забота о своем интересе и стремление к максимизации собственной выгоды.

3. Человек рационален. Он имеет ясные и устойчивые предпочтения, осуществляет последовательный выбор средств достижения поставленной цели и рассчитывает их сравнительные издержки.

4. Человек информирован. Он не только хорошо знает собственные потребности, но и обладает достаточной информацией о средствах их удовлетворения.

Перед нами возникает облик «компетентного эгоиста», который рационально и независимо от других преследует собственную выгоду. Для подобных субъектов всякого рода политические, социальные и культурные факторы являются не более чем внешними рамками или фиксированными границами, которые держат их в некой узде, не позволяя одним эгоистам реализовывать свою выгоду за счет других слишком откровенными и грубыми способами. Указанные предпосылки и положены в основу общей модели, называемой homo economicus («экономический человек»), которая описывает образец «нормального среднего» человека. На ней, с определенными отклонениями, построены практически все основные экономические теории. Хотя, разумеется, модель экономического человека не оставалась неизменной и претерпела весьма сложную эволюцию.

Классический этап[6 - В силу краткости изложения мы не рассматриваем доклассический этап в политической экономии (начало XVII – конец XVIII в.), когда было введено ее наименование (А. Монкретьен, 1575–1621) и заложены первые камни будущего экономического здания (У. Петти, 1623–1687; П. Буагильбер, 1646–1714; и физиократы во главе с Ф. Кенэ, 1694–1774). Тем более, что экономической социологии в этот период просто не существовало.]. Фигура «экономического человека», этого «компетентного эгоиста», ведомого «невидимой рукой» к личному и общественному благу, впервые начинает формироваться в трудах классиков английской и французской политической экономии в конце XVIII столетия. Родоначальником положенных в ее основу идей заслуженно считается А. Смит (1723–1790). Человек в его труде «Богатство народов» – это автономный индивид, движимый двумя природными мотивами, – своекорыстным интересом и склонностью к обмену[7 - Приведем одно из самых известных высказываний А. Смита: «Человек постоянно нуждается в помощи своих ближних, и тщетно будет он ожидать ее лишь от их расположения. Он скорее достигнет своей цели, если обратится к их эгоизму и сумеет показать им, что в их собственных интересах сделать для него то, что он требует от них… Не от благожелательности мясника, пивовара или булочника ожидаем мы получить свой обед, а от соблюдения ими своих собственных интересов. Мы обращаемся не к их гуманности, а к их эгоизму, и никогда не говорим им о наших нуждах, а об их выгодах» (Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народов. Т. 1. М.: Соцэкгиз, 1935. С. 17).].

Важную роль во взращивании homo economicus сыграл радикальный утилитаризм И. Бентама (1748–1832) – последовательного и убедительного проповедника гедонистических принципов. В его «моральной арифметике» основу всех действий человека образует принцип пользы, означающий достижение наибольшего удовольствия и стремление всячески избегать страдания[8 - «Природа подчинила человека власти удовольствия и страдания. Им мы обязаны всеми нашими идеями, ими обусловлены все наши суждения, все наши решения в жизни… Принцип пользы подчиняет все этим двум двигателям». И далее: «Для сторонника принципа пользы добродетель является благом только ввиду удовольствий, которые из нее проистекают; порок есть зло только вследствие страданий, которые сопровождают его. Нравственное благо есть благо только вследствие своей способности производить физические блага; нравственное зло – только по своей способности производить зло физическое» (Бентам И. Принципы законодательства. М: Солдатенков, 1896. С. 4–5).].

Вдохновленная идеями А. Смита и И. Бентама, классическая политическая экономия приступает к последовательной рационализации понимания хозяйственной жизни. Эта рационализация связана с упрощением рассматриваемых связей и уменьшением числа используемых переменных. Признавая в принципе (как само собой разумеющиеся) различия между классами и странами, политико-экономы пытаются снять эти различия в своде общеэкономических принципов, которым придается характер объективных законов. Именно выведение общих принципов, а не описание всего богатства хозяйственной жизни ставит своей задачей Ж. Б. Сэй (1767–1832), обеспечивший победу смитовского учения во Франции[9 - Сэй Ж. Б. Трактат политической экономии. М.: Солдатенков, 1896. С. 17, 58–63.]. У английского пастора Т. Мальтуса (1766–1834) эти общие принципы приобретают статус естественного закона – печально известного закона о народонаселении, провозглашение которого повлияло на столь многие выдающиеся умы. А с появлением великого мастера дедукции Д. Рикардо (1772–1823) установление объективных экономических законов превращается в основной принцип

исследования[10 - «Ради упрощения аргументации Рикардо и его последователи часто рассматривали человека в качестве постоянной величины и никогда не давали себе труда изучить возможные вариации» (Маршалл А. Принципы экономической науки. Т. 3. М.: Прогресс-Универс, 1993. С. 197).] (у А. Смита, заметим, таких законов еще не было). Правда, важные отступления допускаются уже на этом этапе. Так, более эклектичный «последний классик» Дж. С. Милль (1806–1873) разделяет законы производства и законы распределения, уподобляя первые законам природы и представляя вторые как продукт общественного устройства[11 - Милль Дж. С. Основы политической экономии. Т. 1. М: Прогресс, 1980. С. 337–338.]. Но человек все более превращается в свод абстрактных принципов, из которых затем непосредственно выводятся все общественно-экономические отношения[12 - Вот как писал об этом восторженный поклонник экономического либерализма Ф. Бастиа (1801–1850): «Экономические законы действуют по одному и тому же принципу, идет ли дело о многочисленном сообществе людей, о двух отдельных лицах или даже об одном человеке, обреченном судьбою жить в одиночестве» (Бастиа Ф. Экономические гармонии (обращение к французскому юношеству). М: Солдатенков, 1896. С. 173, 205).].

Человек в учении К. Маркса (1818–1883) тоже вполне соответствует канонам «экономического человека». К. Маркс в значительной степени заимствует и экономический детерминизм Д. Рикардо, и раскритикованные им утилитаристские принципы Дж. Бентама. Выступает ли у К. Маркса человек непосредственно в качестве субъекта хозяйственных действий? Нет, индивиду приходится отойти на задний план, а производственные отношения становятся все более бессубъектными, обезличенными. По собственному признанию К. Маркса, фигуры экономических субъектов для него «являются олицетворением экономических категорий, носителями определенных классовых отношений и интересов»[13 - Маркс К. Капитал. Т. 1 // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. Т. 23. С. 10.] (к позиции К. Маркса мы еще вернемся).

Следует подчеркнуть, однако, что практически все основные работы классиков политической экономии насыщены элементами моральной философии. Реализация утилитаристского принципа связывается ими не с освобождением животных начал человека, напротив, она рассчитывает на довольно развитого в умственном и нравственном отношениях индивида, предполагает поддержание благородства характеров. Иными словами, «нормальный средний» обыватель еще должен был дорасти до настоящего «экономического человека»[14 - См., например: Милль Дж. С. О свободе. СПб.: Котомин, 1882. С. 165.].

Неоклассический этап. Если в работах классиков политической экономии наблюдается сложное переплетение экономических и неэкономических, научных и этических подходов, то маржиналистская революция 1870–1880 гг. наполнена пафосом методологического очищения экономической теории от «посторонних» примесей в виде политических и моральных принципов. Модель «экономического человека» в собственном смысле слова появляется именно здесь[15 - Бессмысленно искать в тексте «Богатства народов» А. Смита особую концепцию «компетентного эгоиста», а знаменитая «невидимая рука» упоминается автором несколько раз без всякого акцентирования.]. При этом маржиналисты смещают фокус в плоскость потребительского выбора, и человек у них предстает как максимизатор полезности (utility). В основе его поведения лежит уже не столько эгоизм, сколько в возрастающей степени рациональность – устойчивость выбора и основанный на калькуляции расчет. «Нормальный средний» человек уподобляется профессору экономики[16 - Автономов В. С. Модель человека в буржуазной политической экономии от Смита до Маршалла// Истоки: Вопросы истории народного хозяйства и экономической мысли. Вып. 1. М.: Экономика, 1989. С. 213–219.]. Зато его нравственные качества, похоже, перестают интересовать исследователей этого направления. Существенно и то, что полезность представляется маржиналистами как функция. Это предполагает введение дополнительных предпосылок относительно характера индивидуальных предпочтений: предусматриваются не только их устойчивость, но и транзитивность, монотонность насыщения. В результате открывается путь к использованию математического аппарата.

В рамках маржинализма несколько особняком от математического направления (У. Джевонс (1835–1882); Л. Вальрас (1834–1910); В. Парето (1848–1923)), разрабатывающего концепцию общего экономического равновесия, стоит субъективистское направление во главе с лидером австрийской школы К. Менгером (1840–1921) и его последователями Е. Бем-Баверком (1851–1914) и Ф. Визером (1851–1926). Менгеровским человеком движет одна «руководящая идея» – стремление как можно полнее удовлетворить свои потребности. Оно заложено в человеке самой природой, свободно от всякого общественного интереса и не нуждается в поддержке закона или силе принуждения[17 - Менгер К. Основания политической экономии // Австрийская школа в политической экономии: К. Менгер, Е. Бем-Баверк, Ф. Визер. М: Экономика, 1992. С. 150–151, 195.]. Новые экономические институты, по Менгеру, возникают вследствие понимания частью предпринимателей выгодности каких-то хозяйственных форм. Остальные имитируют их успешные действия, которые затем подкрепляются мощными силами привычки и закона[18 - К. Менгер называет это «социологическим способом» объяснения (см.: Менгер К. Исследования о методах социальных наук и политической экономии в особенности. СПб.: Цезерлинг, 1894. С. 158, 164–166, 269).]. Представители австрийской школы последовательно утверждают принцип методологического индивидуализма[19 - «То наблюдение, которое мы сперва сделали над изолированным индивидом, а затем над маленьким обществом, временно отделенным от остальных людей, равным образом относится и к более сложным отношениям народа и человеческого общества вообще» (Менгер К. Основания политической экономии. С. 115).]. Кроме того, человек в их понимании не является «моментальным оптимизатором» и не свободен от ошибок.

Попытки синтеза маржиналистских и классических подходов предпринимаются А. Маршаллом (1842–1924), который пытается ввести в экономическую теорию «человека из плоти и крови»[20 - Маршам А. Принципы экономической науки. Т. 1. С. 83.], заставив его действовать в рамках оптимизационных моделей. Но стремление к точности заставляет отбирать формы поведения, которые более устойчивы и доступны измерению в денежной форме. В итоге эмпирические наблюдения за поведением человека и рабочие оптимизационные модели расходятся все дальше и дальше.

Последняя точка в этом расхождении была поставлена в 1883–1884 гг. в знаменитом «споре о методах» (Methodenstreit) К. Менгера с лидером молодой немецкой исторической школы Г. Шмоллером (1838–1917)[21 - К. Менгер отвергает методологический коллективизм историков, критикует номиналистические позиции Г. Шмоллера и отстаивает правомерность дедуктивного выведения законов в противовес эмпирическому описательному подходу (изложение ключевых позиций Methodenstreit см.: Bostaph S. The Methodological Debate Between Carl Menger and the German Historicists//Atlantic Economic Journal. September 1978. Vol. VI. No. 3. P. 3–16).].

Победа К. Менгера означала разрыв основной ветви

экономической теории с историко-социологическими течениями. Наступает пора ее профессионализации и оттачивания рабочих инструментов. Фигуры наподобие И. Шумпетера, не оставляющие попыток синтеза и говорящие о необходимости включения в экономический анализ экономической социологии, остаются в гордом одиночестве.

Этап профессиональной зрелости. Он наступает в 1920–1930-х гг. XX в. и связывается в первую очередь с развитием неоклассического направления экономической теории в качестве основного (mainstream) и его дальнейшей формализацией. В духе В. Парето происходит освобождение экономической теории от всякого рода «психологизмов» (П. Самуэльсон и др.): уже не важно, что и по каким причинам максимизируется, важны приписываемые человеку логика выбора и последовательность действий.

В результате кейнсианской революции достраиваются корпуса макроэкономической теории. При этом Дж. М. Кейнс (1883–1946) хотя и не отказывается от методологического индивидуализма, но ослабляет эту предпосылку. Он указывает на то, что индивидуальные рациональные действия далеко не всегда приводят к соответствующему результату на социальном уровне и что существует иная, надындивидуальная рациональность.

Дж. М. Кейнс активно оперирует психологическими факторами (склонность к сбережению, предпочтение ликвидности и т. п.) в определении макроэкономических зависимостей и даже формулирует психологические законы. Однако этот психологизм формален и служит для обоснования единообразия человеческих действий. Кажется, что введенные предпочтения принадлежат обществу вне времени и человеку без национальности[22 - Что касается психологических законов Дж. М. Кейнса, то «их психологизм выражается прежде всего в том, что полученные эмпирическим путем закономерности изменения потребления в связи с изменением дохода объясняются некими внутренними склонностями человека» (Макашева H. A. Этические основы экономической теории. М.: ИНИОН РАН, 1993. С. 46).].

Альтернативное направление представлено новой австрийской школой (Л. Мизес (1889–1972); Ф. Хайек (1899–1992)). Если в предположениях Дж. М. Кейнса человек еще в какой-то мере свободен от утилитаризма – способен ограничивать свой эгоизм, ставить моральные проблемы, то у Ф. Хайека человек просто следует традиции и «приспосабливается к неизвестному». Конкуренция производит отбор рациональных и иррациональных правил поведения, часть которых закрепляются в традициях. Ф. Хайек придерживается позиций эволюционного либерализма. Его общий порядок не является продуктом человеческого разума, он возникает спонтанно – в результате множества частных решений индивидов, использующих доступное им «рассеянное знание»[23 - Хайек Ф. Пагубная самонадеянность: ошибки социализма. М.: Новости, 1992.].

Еще К. Менгер ставил под сомнение непогрешимость «экономического человека», нередко принимающего воображаемые блага за действительные, и пробовал ввести в его действия фактор времени. Продолжая эту линию, Ф. Хайек критикует утвердившуюся концепцию равновесия, которая исходит из действий одного человека, имеющего план и не отклоняющегося от этого плана[24 - В концепции равновесия «принимается предположение совершенного рынка, где каждое событие мгновенно становится известно каждому участнику… Кажется, «экономический человек», – этот скелет в шкафу, которому мы молились и поклонялись, – вернулся через черный ход в виде квазивсеведущего (quasi-omniscient) индивида» (Hayek F. A. Economics and Knowledge // Economica. February 1937. Vol. IV. No. 13. P. 44–45).]. Трудности, по его мнению, начинаются с появлением нескольких независимых индивидов. Их ожидания могут вступать во взаимный конфликт. К тому же стоит одному изменить свои планы, – а это может произойти из-за изменения вкусов или под воздействием новых фактов, узнанных случайно или в результате специальных усилий, – равновесие тут же нарушится. Закономерно ставится вопрос о роли социальных институтов как устойчивых комплексов регулирующих правил, норм и установок в приобретении и распределении знания между индивидами.

На протяжении первой половины XX столетия развивалась и более радикальная альтернатива неоклассическому направлению в лице «старого» институционализма. Первые американские институционалисты (Т. Веблен, У. Митчелл, Дж. Коммонс) отказываются от атомистического подхода к человеку в пользу органицизма. Институты объявляются самостоятельным предметом изучения. Человек «старой» институциональной школы следует не только интересу, но и привычке; его предпочтения изменяются с течением времени; он объединяется в группы и способен вступать в конфликты по поводу властных полномочий. Впрочем, школа как таковая в этот период не возникает, поскольку первым институционалистам не удалось выработать единой методологии и четкой системы понятий. Так, у родоначальника направления американского экономиста и социолога Т. Веблена (1857–1929) исследование институтов перемежается суждениями об инстинктах, напрямую выходящими на биологические метафоры человека (следует упомянуть инстинкты мастерства и соперничества, хищника и завистливого сравнения). А объяснение институциональных изменений экономическими силами («денежными затруднениями») соседствует с субординацией денежных мотивов в процессе демонстративного потребления[25 - Веблен Т. Теория праздного класса. М.: Прогресс, 1984. С. 139–140, 200–206 и др.].

Привлекает внимание практически неизвестная у нас фигура Дж. Коммонса (1862–1945). Он исходит из примата коллективного действия, определяя институты как «коллективное действие, контролирующее индивидуальное действие», и разрабатывает концепцию контрактной экономики, построенной на договорных отношениях организованных групп давления (pressure groups) в виде корпораций, профсоюзов и политических партий. Терминология Дж. Коммонса не конвенциональна для экономической теории и насыщена правовыми категориями[26 - Commons J. The Economics of Collective Action. Madison: University of Wisconsin Press, 1970 (1950). P. 23–35.].

В целом работы первых институционалистов оказались на обочине экономической теории, большинство экономистов сочло их умозаключения дорогой в никуда. Но их роль в постановке многих важных проблем признается и по сей день[27 - Hodgson G. The Return of Institutional Economics // The Handbook of Economic Sociology / N. Smelser, R. Swedberg (eds.). Princeton: Princeton University Press, 1994. P. 58–76.].

В этот период утрачивает остатки влияния молодая немецкая историческая школа (ее линия продолжается скорее экономсоциологами, нежели экономистами). И даже в Германии неоклассика празднует победу. Параллельно из критики «историков» возникает особое течение – ордолиберализм фрайбургской школы. Ее лидер В. Ойкен (1891–1950) выступает за сочетание теоретической однородности с принципом историзма. Человек предстает у него в виде целой галереи типов, соответствующих разным «хозяйственным порядкам»[28 - «Как и при исследовании многообразных хозяйственных форм, мы должны отказаться от обычных затасканных схем и в отношении хозяйствующего человека, чтобы увидеть человека в экономике таким, каким он был и каков он есть» (Ойкен В. Основы национальной экономии. М.: Экономика, 1996. С. 279).]. При этом формула

каждого типа складывается из ограниченного числа фиксированных принципов, а именно:

• объективное или субъективное следование экономическому принципу;

• постоянство или изменчивость уровня потребностей;

• следование принципу максимизации дохода;

• долгосрочность планов;

• сила традиционных связей.

После Второй мировой войны набирает силу поведенческая экономическая теория (behavioural economics) (Г. Саймон и др.), рассматривающая не только результаты рационального выбора (substantive rationality), но и сам процесс принятия решений, с учетом предела когнитивных возможностей человека (procedural rationality)[29 - Саймон Г. Рациональность как процесс и продукт мышления // THESIS. 1993. Т. 1. Вып. 3. С. 27 (http://ecsocman.edu.ru).]. Неоклассическая экономика информации (Дж. Стиглер и др.) исходит из того, что человек ищет лучшие варианты до тех пор, пока издержки поиска не превысят ожидаемую экономию. По мнению Г. Саймона (р. 1916), человек ведет себя вполне рационально, но его интеллект и вычислительные способности ограничены («intendedly rational but only limitedly so»). Зачастую он не доходит до оптимального решения, останавливаясь на каком-то приемлемом для него варианте (satisficing). Таким образом, его действия характеризуются не совершенной, а «ограниченной рациональностью» (bounded rationality)[30 - «Бихевиористские теории рационального выбора – теории ограниченной рациональности – не обладают простотой, присущей классической теории. Но в качестве компенсации их предположения относительно человеческих способностей много слабее. Тем самым выдвигаются более скромные и более реалистичные требования к знаниям и вычислительным способностям людей. Эти теории также не предсказывают, что люди достигают равенства предельных издержек и вознаграждений» (Simon Н. Rational Decision Making in Business Organizations // American Economic Review. September 1979. Vol. 69. No. 4. P. 496).] (подробнее о рациональности экономического действия см. в гл. 4).

Утверждение Г. Саймона о том, что «человеческое поведение, пусть даже рациональное, не может описываться горсткой инвариантных признаков»[31 - Ibid. P. 50.], можно считать призывом к активному ревизионизму в области экономической теории, эпоха которого наступила приблизительно в середине 1960-х гг.

Этап кризиса и экспансии. Постепенное обособление экономико-математической элиты в послевоенный период неизбежно ведет к серьезному кризису эконометрических моделей. Нарастает понимание невозможности обходиться без анализа внеэкономических факторов. В этой ситуации одни экономисты, подобно М. Фридмену (р. 1912), открыто заявляют о своем безразличии к предпосылкам теории при условии ее хороших предсказательных возможностей[32 - «Теория не может быть проверена прямым сопоставлением ее предпосылок с «реальностью»… Полный «реализм», очевидно, недостижим, а вопрос о том, является ли теория «достаточно» реалистичной, может быть разрешен только исходя из того, дает ли она достаточно хорошие для данной цели предсказания или лучшие предсказания по сравнению с альтернативными теориями» (Фридмен М. Методология позитивной экономической науки // THESIS. 1994. Т. 2. Вып. 4. С. 49 (http://ecsocman.edu.ru)). «Чем более важной является теория, тем более нереалистичны (в указанном смысле) ее предпосылки» (Там же. С. 29).]. Другие, осознавая теоретическую слабость и неполноту концептуальных предпосылок, пытаются их достроить. И развитие экономической теории во многом идет по пути уточнения и ограничения ее допущений (что означает также расширение поля действия «экономического человека»). Под сомнение ставятся то эгоизм поведения, то независимость индивида, то степень его информированности. На этой волне утверждаются очень разные направления экономической теории, которые выступают развитием или «мягкими альтернативами» традиционной неоклассики. На них мы остановимся несколько подробнее.

Теории рационального выбора. Суть любой теории рационального выбора (rational choice theory) заключается в следующем допущении: среди возможных альтернатив действия человек выбирает то, что, согласно его ожиданиям, наилучшим образом соответствует его интересам при условии заданности его личных предпочтений и ограничений внешней среды[33 - «Сталкиваясь с проблемой выбора способов действия, люди обычно делают то, что, по их мнению, должно привести к наилучшему результату. В этом обманчиво простом суждении суммирована вся теория рационального выбора… Рациональный выбор связан с нахождением наилучших средств для заданных целей» (Elster J. Nuts and Bolts for the Social Sciences. Cambridge: Cambridge University Press, 1989. P. 22, 24).]. В рамках данной теории сформировалось несколько направлений, одно из которых представлено чикагской школой. Ее наиболее яркие представители Г. Беккер (р. 1930) и Дж. Стиглер (р. 1911). В стремлении расширить сферы применения экономического подхода они распространяют концепцию рационального выбора и накопления капитала фактически на все виды деятельности человека, включая его трудовое и потребительское поведение. Так, например, постулируется утверждение о постоянстве вкусов во времени и их одинаковости для разных индивидов и групп (причем не как логическая предпосылка, а как характеристика реального экономического поведения)[34 - «Вкусы можно с успехом рассматривать как устойчивые во времени и сходные для разных людей» (Беккер Г. De Gustibus Non Est Disputandum // Беккер Г. Человеческое поведение: экономический подход. Избранные труды по экономической теории. М.: ГУ ВШЭ, 2003. С. 488).].

Теоретики чикагской школы не считают, что человек обладает всей полнотой информации. Однако это не мешает рациональности его поведения. Напротив, именно экономная трата ресурсов на некий оптимальный объем информации и пренебрежение к информационным излишествам (rational ignorance) становятся важным элементом рациональности.

Общая формула поведения человека, по Г. Беккеру, такова: «Участники максимизируют полезность при стабильном наборе предпочтений и накапливают оптимальные объемы информации и других ресурсов на множестве разнообразных рынков»[35 - Беккер Г. Экономический анализ и человеческое поведение //THESIS. 1993. Т. 1. Вып. 1. С. 38 (http://ecsocman.edu.ru).]. А все изменения в поведении объясняются в конечном счете изменениями цен и доходов. При этом вовсе не требуется, чтобы люди осознавали стремление к максимизации полезности или вербализовали стереотипы собственного поведения. Примечательно, что экономический подход в беккеровском варианте настолько универсален, что вполне применим, по его собственному мнению, к анализу поведения животных[36 - Becker G. ATreatise on the Family. Cambridge: Harvard University Press, 1994 (1981). P. 322. См. также: Беккер Г. Экономика семьи // Беккер Г. Человеческое поведение: экономический подход. Избранные труды по экономической теории. С. 381–486.].

Особый подход к проблеме рационального выбора демонстрирует теория игр (game theory), которая несколько отходит от атомистической предпосылки в отношении поведения человека, обращая внимание на взаимообусловленность индивидуальных решений и зависимость вознаграждений от поведения других агентов. Причем демонстрируется, что рациональное следование всех участников индивидуальному интересу способно приводить к худшим последствиям для каждого из них. Теория игр пытается

ответить на принципиальный вопрос: «При каких условиях возникает кооперация в мире эгоистов при отсутствии централизованной власти?»[37 - Axelrod R. The Evolution of Cooperation. N.Y.: Basic Books, 1984. P. 3.]

Механизмом спонтанной выработки доверия между эгоистами в теории игр становится следование принципу взаимности, или реципрокности (reciprocity), как наиболее разумной стратегии ситуативного поведения, соответствующей к тому же эмоциональному строю человека (платить добром за добро, а злом за зло предписывает самая выигрышная игровая стратегия «Tit for tat»). Однако в отличие от экономико-социологического подхода, индивиды в теории игр остаются изолированными (в знаменитой «дилемме заключенного» они буквально разделены каменными застенками), лишенными возможности обсуждать и согласовывать решения между собой, им остается только реагировать на последствия этих решений.

Другое направление развивается представителями вирджинской школы (Дж. Бьюкенен, В. Ванберг, Дж. Таллок), которые пытаются переосмыслить теорию рационального выбора с позиций нормативного индивидуализма. В отличие от индивидуализма текущих действий в моделях чикагской школы и теории игр, здесь человек уже не максимизирует полезность в каждом акте своего выбора, снова и снова приспосабливаясь к возникшей ситуации. Он зачастую следует готовым правилам, усвоенным в результате адаптивного обучения (adaptive learning) на основе прошлого опыта. Вместо того чтобы калькулировать выгоды и издержки в каждом отдельном действии, индивид осуществляет выбор на другом уровне – между правилами поведения[38 - Мы называем это «стратегическим выбором» (подробнее см. в гл. 3).]. Причем выбор этот вполне рационален, поскольку соответствует его долгосрочным интересам[39 - «То, что индивид может, ничего не калькулируя, совершать моральные поступки, не означает, что сфера индивидуальной морали вовсе остается вне всякой калькуляции. Основной вопрос заключается в том, на каком уровне сравниваются выгоды и издержки» (Vanberg VJ. Rules and Choice in Economics. L.: Routledge, 1994. P. 57).]. В результате мы приходим к понятию рациональной морали, и репутация становится еще одной разновидностью капитала.

По-своему решает сложную проблему обеспечения общественных благ (public goods) как продукта коллективного действия М. Олсон (р. 1932). В традиционной экономической теории организация является продуктом спонтанного действия индивидов. Однако рационально действующий индивид не заинтересован лично участвовать в деятельности больших групп (профсоюзов, политических партий), где наличие или отсутствие его личного вклада не меняет кардинально общей ситуации. Даже нуждаясь в коллективном благе, он склонен сэкономить свои ресурсы и «проехать» за счет других. Проблема «безбилетника» (free rider problem) становится настоящим камнем преткновения для производства общественных благ, причем она порождается не недостатком когнитивных способностей, не ошибочными расчетами или отсутствием информации, а напротив, сугубо рациональными установками индивидов[40 - «На самом деле не факт, что идея о действии групп во имя своих собственных интересов логически следует из предпосылки о рациональном и эгоистичном поведении… до тех пор, пока не существует какого-либо принуждения или группа недостаточно мала, рациональные, своекорыстные индивиды не будут прилагать никаких усилий к достижению общегрупповых целей» (Олсон М. Логика коллективных действий: общественные блага и теория групп. М.: Фонд экономической инициативы, 1995. С. 2).]. Возникает необходимость принуждения и особых избирательных стимулов как неотъемлемых элементов всякой достаточно крупной организации. Таким образом, если теория игр показывает, как вырабатываются нормы доверия на рынке, то теория коллективного действия раскрывает механизм образования организаций.

В заключение суммируем общие предпосылки теорий рационального выбора. К ним относятся:

• строгое следование принципу методологического индивидуализма;

• превращение субъективной рациональности человека в основу принятия решений;

• сохранение предпосылки об автономности решений человека, опирающегося скорее на личный опыт, чем на социальные связи;

• расширительное толкование рациональности как последовательного поведения, включающего следование нормам и правилам;

• очищение мотивов поведения от непременных гедонистических наслоений;

• ослабление предпосылки об информированности человека.

Лидер вирджинской школы Дж. Бьюкенен (р. 1919) уверен, что методы анализа рыночного поведения можно применять к исследованию любой сферы деятельности, в том числе политики, ибо всюду люди руководствуются одними и теми же мотивами. Так, в политике ими движут отнюдь не альтруистические или нравственные склонности, а достижение политического согласия происходит аналогично свободной торговле на рынке[41 - «Политика есть сложная система обмена между индивидами, в которой последние коллективно стремятся к достижению своих частных целей, так как не могут реализовать их путем обычного рыночного обмена. Здесь нет других интересов, кроме индивидуальных» (Бьюкенен Дж. Конституция экономической политики // Вопросы экономики. 1994. № 6. С. 108). Более подробно см.: Бьюкенен Дж., Таллок Г. Расчет согласия. Логические основания конституционной демократии // Бьюкенен Дж. Сочинения. Т. 1. М: Таурус Альфа, 1997. С. 31–206.].

Работам чикагской и вирджинской школ, относимым к разряду теорий общественного выбора (public choice), несколько противостоит теория социального выбора (social choice). Некоторые ее представители (например, нобелевские лауреаты по экономике К. Эрроу и А. Сен)[42 - Эрроу КДж. Коллективный выбор и индивидуальные ценности. М.: ГУ ВШЭ, 2004.] стоят ближе к неоклассическому направлению, другие (Ю. Эльстер, Дж. Ремер) – менее ортодоксальны в обращении с рядом исходных неоклассических предпосылок и более близки к социологам. Теоретики социального выбора активно вводят в экономическую теорию этическое начало. Взгляды, ограничивающие мораль в экономике рамками личной выгоды, они решительно отвергают как примитивные. Но все же, по их мнению, преувеличивать значение этических мотивов не следует, ибо в хозяйственной реальности они проявляются достаточно редко. По сравнению с интересом альтруизм в экономике – это крайне дефицитный ресурс и довольно шаткая опора[43 - «Очевидно, нравственность – действительно редкий ресурс. Из этого следует, что мы должны улучшать структуру побудительных мотивов с тем, чтобы не апеллировать к большей нравственности, чем та, которой мы обладаем» (Олсон М. Роль нравственности и побудительных мотивов в обществе // Вопросы экономики. 1993. № 8. С. 31). Об этических началах экономической теории см. также: Сен А. Об этике и экономике. М: Наука, 1996 (1987).].

Теперь перейдем к новой институциональной экономической теории, в которой производится «мягкая ревизия» неоклассической традиции.

Новая институциональная экономика. Ее основателем по праву считается Р. Коуз (р. 1910), который еще в 1937 г. опубликовал свою знаменитую статью «Теория фирмы», привлекшую внимание профессионального сообщества лишь в 1970-х гг.[44 - Коуз Р. Фирма, рынок

и право. М.: Дело, 1993; Коуз Р. Природа фирмы. М.: Дело, 2001.] А наиболее обстоятельно основания нового направления были представлены О. Уильямсоном (p. 1932)[45 - Наше интервью с О. Уильямсоном см.: Экономическая социология. 2002. Т. 3. № 4. С. 13–19 (http://www.ecsoc.msses.ru).]. По сравнению со старым институционализмом Т. Веблена, Дж. Коммонса и У. Митчелла, грешившими историко-описательным подходом, новые институционалисты находятся в большем ладу с неоклассической теорией. Они, скорее, пытаются расширить ее возможности в области микроэкономики за счет обращения к анализу экономических институтов[46 - Furubotn E. G., Richter R. The New Institutional Economics: An Assessment // The New Institutional Economics / E. G. Furubotn, R. Richter (eds.). Tubingen: J. C. B. Mohr, 1991. P. 1.]. По определению одного из лидеров направления Д. Норта, «институты – это «правила игры» в обществе, или, выражаясь более формально, созданные человеком ограничительные рамки, которые организуют взаимоотношения между людьми… Институты уменьшают неопределенность, структурируя повседневную жизнь»[47 - НортД. Институты, институциональные изменения и функционирование экономики. М.: Начала, 1997. С. 17–18.]. Здесь не просто подчеркивается важность институтов, последние становятся полноправными объектами экономического анализа.

Новый институционализм порою делят на два течения. Первое называется неоинституционализмом. В терминах И. Лакатоша оно не посягает на методологическое «ядро» мейнстрима экономической теории и затрагивает только ее «защитный пояс». Второе течение обозначается как новая институциональная экономическая теория. Здесь делаются попытки ревизовать часть основополагающих предпосылок[48 - Олейник А.К Институциональная экономика: Учебное пособие. М: ИНФРА-М, 2000. С. 30–33; Эггвртсон Т. Экономическое поведение и институты. М.: Дело, 2001. С. 20.]. С конкретным разнесением концепций и их авторов по двум этим течениям наблюдается изрядная путаница[49 - Шаститко А. Е. Неоинституциональная экономическая теория. М.: ТЕИС, 1998. С. 26–28.]. Но и в том, и в другом случае речь идет о попытках явной ревизии традиционного экономического подхода.

Основное внимание новых институционалистов привлекают понятия прав собственности и трансакционных издержек. В традиционном понимании собственность рассматривалась как абсолютное право на ресурсы (средства производства и рабочую силу) в духе Кодекса Наполеона. Теория прав собственности (property rights) утверждает, что неправомерно отождествлять собственность с материальными объектами, она представляет собой «пучки» прав на совершение действий с этими объектами: использовать их, присваивать получаемый от них доход, изменять их форму и местонахождение. Главный тезис – структура прав собственности воздействует на распределение и использование ресурсов особыми и доступными предсказанию путями[50 - «ц

оказывается в собственности, так это общественно признанные права на совершение действий… Не ресурсы сами по себе выступают объектом собственности, но пучки или порции прав на использование ресурсов» (Alchian A. A., Demsetz Н. The Property Right Paradigm // The Journal of Economic History. March 1973. Vol. 33. P. 17). См. также: PejovichS. Fundamentals of Economics: A Property Right Approach. Dallas: The Fisher Institute, 1979.].

Новая институциональная теория обращается к анализу контрактных отношений, которые стандартной микроэкономикой попросту игнорировались, ибо последняя предусматривала только одну, достаточно идеализированную систему прав собственности. В институциональной же экономической теории человек выступает как контрактор. Именно контрактные отношения становятся эффективными средствами обмена «пучками» прав собственности. А новые права собственности возникают тогда, когда индивиды или группы находят выгодным изменить отношения и готовы взять на себя соответствующие издержки. Стоимостные расчеты, таким образом, транслируются в область отношений собственности.

Традиционная экономическая теория исходит, во-первых, из наличия у субъектов полной информации и, во-вторых, из того, что издержки обмена, связанные с подготовкой, заключением контрактов и обеспечением контроля за их выполнением, равны нулю. Новая институциональная теория вводит в качестве ключевого понятия трансакционные издержки (transaction costs), которые складываются из затрат на поиск и приобретение информации, переговоры и принятие решений, проверку и обеспечение их выполнения. С измерением этих издержек возникают немалые проблемы, но использование данной категории делает экономический анализ более реалистичным.

Существенно уточняется в рамках теории трансакционных издержек и характер контрактных отношений. Здесь, во-первых, обращается внимание на проблемы выполнения контракта. У Г. Саймона заимствуется предпосылка ограниченной рациональности индивидов и указывается на важную роль оппортунизма в их поведении, связанного с сокрытием или искажением информации. Во-вторых, в анализ вводится временная перспектива. Поскольку предусмотреть в контракте все будущие неувязки невозможно, вместо краткосрочного классического контракта как разового обмена правами заключается неполный контракт (incomplete contract). Последний связан с долгосрочными деловыми связями, постоянными контактами и периодическими согласованиями условий без обращения к помощи суда и прочих посредников. А место отношений между «незнакомцами» занимает отношенческий контракт (relational contract), в котором идентичность контрагентов играет важную роль[51 - «Безличные контрактные связи заменяются отношениями, в которых имеет значение взаимное признание сторон (pairwise identity)» (Williamson O. E. Transaction Cost Economics and Organization Theory// The Handbook of Economic Sociology. P. 91).]. Многообразие контрактных отношений объясняется специфическим характером вложений, степенью неопределенности, частотой трансакций. Руководящий принцип действия, говоря словами О. Уильямсона, гласит: «Организуй трансакции так, чтобы экономить на ограниченной рациональности, одновременно предохраняя себя от оппортунизма».

Предлагаемая О. Уильямсоном версия нового институционализма более формальна и принципиально внеисторична. Она рассматривает институты как заданные ограничения. Вопрос о происхождении самих институтов решается новой экономической историей, задачей которой, по выражению ее наиболее видного представителя Д. Норта, является выработка теоретической схемы для анализа исторически обусловленных препятствий на пути экономического роста.

Приверженцы новой институциональной теории в целом придерживаются позиций эволюционного рационализма. Наряду с австрийцами (Й. Шумпетер, Ф. Хайек), здесь необходимо отметить серьезный вклад в эволюционную теорию институтов Р. Нельсона и С. Уинтера, а позднее Дж. Ходжсона[52 - Нельсон P., Уинтер С. Эволюционная теория экономических изменений. М: Финстатинформ, 2000; Ходжсон Дж. Экономическая теория и институты. М.: Дело, 2003.]. Считается, что появление и развитие институтов есть результат их спонтанной самоорганизации, проистекающей из интересов рациональных индивидов. Рынок представляет собой набор институтов, далеко не все из которых повышают экономическую эффективность. В конечном счете конкуренция производит естественный отбор, сохраняя институты,

более эффективные в решении экономических проблем. Д. Норт, однако, дополнительно указывает на то, что политическим системам свойственно производить неэффективные права собственности в интересах власть предержащих. Тем самым привлекается внимание к процессу совершенствования институциональных условий. И все же чаще всего новых экономических историков интересуют скорее не сами институты, а то, как они влияют на экономические решения. К нормам же они приближаются с привычными экономическими мерками стоимостных оценок[53 - «Правила обычно образуют иерархические структуры, так что каждое следующее изменить дороже, чем предыдущее» (НортД.К. Институты и экономический рост: историческое введение // THESIS. 1993. Т. 1. Вып. 2. С. 79].

В заключение еще раз взглянем на то, как выглядит человек в новой институциональной теории по сравнению с традиционной неоклассикой.

• Делается явный акцент на действиях индивидов в противоположность действию фирм (предпосылка методологического индивидуализма усилена).

• Индивиды, обладая устойчивыми предпочтениями, максимизируют полезность не только в сфере потребительского выбора, но и во всех своих действиях, включая организацию предприятий (предпосылка о максимизации расширена).

• Способности индивидов приобретать и осваивать информацию ограничены (предпосылки о рациональности и информированности ослаблены).

• Индивиды склонны к оппортунистическому поведению (предпосылка следования собственному интересу существенно дополнена)[54 - Уильямсон О. И. Экономические институты капитализма. СПб.: Лениздат, 1996. С. 92– 104. К числу значимых фигур институционального направления следует отнести также Дж. К. Гэлбрейта и Р. Хайлбронера.].

Экономический империализм. Изучение эволюции экономической теории подводит нас к следующему выводу: если классическая политическая экономия XIX в. была теорией материального благосостояния, а неоклассическая теория преобразовалась в теорию распределения ограниченных ресурсов, то современная экономическая теория все более превращается в теорию рационального принятия решений. Последнее обстоятельство освобождает ее от непременной связи с хозяйственным процессом как таковым (подробнее см. в гл. 3). Не случайно крепнет стремление утвердить экономический подход в качестве общезначимого объясняющего подхода для всей социальной теории, которое в 1970-х гг. привело к явлению «экономического империализма», т. е. к систематическим попыткам экспансии экономической теории в смежные социальные области.

Одни экономисты не скрывают своих «империалистических» намерений, распространяя экономическую методологию на проблемы дискриминации и преступности, сферы образования и семейных отношений (Г. Беккер), политическую деятельность (Дж. Бьюкенен, Дж. Стиглер), правовую систему (Р. Познер), развитие языка (Дж. Маршак) и т. п.[55 - В радикальной форме амбиции «экономического империализма» выражены Дж. Хиршлайфером: «Есть только одна социальная наука. Что придает экономической теории ту наступательную империалистическую мошь, так это истинно универсальная применимость наших аналитических категорий… Таким образом, экономическая теория действительно образует универсальную основу (universal grammar) всех социальных наук» (Hirshleifer. J. The Expanding Domain of Economics//American Economic Review. 1985. Vol. 75. No. 6. P. 53). http://ecsocman.edu.ru)).] Другие, напротив, указывают на плодотворность привлечения методов социологии и других социальных наук к анализу экономических проблем. Можно привести примеры «психо-социо-антропо-экономики» другого нобелевского лауреата Дж. Акерлофа[56 - Наше интервью с Дж. Акерлофом см.: Экономическая социология. 2002. Т. 3. № 4. С. 6– 12 (http://www.ecsoc.msses.ru).] или влиятельного подхода А. Хиршмана.

По мнению А. Хиршмана (р. 1915), согласно традиционной экономической теории, люди и фирмы действуют на пределе своих возможностей, а в случае провала все, кто могут, покидают «тонущий корабль». А. Хиршман в противовес этому указывает на существование, помимо конкуренции, других механизмов «лечения» последствий неэффективного рыночного поведения. Клиенты и партнеры не только покидают фирму, испытывающую затруднения (вариант «выхода»), но также пытаются активно воздействовать на ее решения в форме прямых протестов (вариант «голоса»). Выбор между экономическим механизмом «выхода» (exit) и политическим механизмом «голоса» (voice) во многом определяется степенью лояльности контрагентов. В итоге А. Хиршман призывает к исследованию рыночных и нерыночных сил как равноправных механизмов[57 - «Выход и голос, т. е. рыночные и нерыночные силы, или экономические и политические механизмы введены как два принципиально действующих фактора совершенно равной значимости» (Hirschman А. О. Exit, Voice, and Loyalty: Response to Decline in Firms, Organizations, and States. Cambridge: Harvard University Press, 1970. P. 19).].

В целом некогда «периферийные» направления экономической теории, вторгающиеся в области социологии и других социальных наук, пережили трудные времена. Ныне они намного более благосклонно принимаются сообществом экономистов и начинают претендовать на место в «теоретическом ядре».

Заключение. В большинстве упомянутых выше теорий, при множестве отступлений от исходной модели и разносторонней критике «экономического человека», все же сохраняется приверженность усредненному подходу к человеку, действия которого заданы сетью безличных обменных или контрактных отношений. В конечном счете социальные институты выводятся из некой «натуры человека», или из того, что Ф. Найт (1885–1972) называл «человеческой природой, как она нам известна» («Human nature as we know it»).

В рассмотрении этой человеческой природы ударение делается, как правило, на индивидуально-психологические факторы (А. Маршалл даже объявлял экономическую теорию «психологической наукой»). Действия же, подчиненные складывающимся социальным нормам, остаются на обочине без особого внимания[58 - «Сталкиваясь с аномалиями в процессе принятия людьми решений, экономисты предпочитают когнитивную психологию культурной антропологии» (Димаджио П. Культура и хозяйство // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной класики / Сост. и науч. ред. В. В. Радаев; пер. М. С. Добряковой и др. М: РОССПЭН, 2004. С. 475).]. Общая логика в конечном счете такова: если что-то не поддается рациональному логическому объяснению, оно относится к области социальных, политических и психологических факторов. Люди не ведут себя рационально? Виной тому их «психология», «эмоции». Что же касается периодических рейдов в зоны социологических проблем, то они совершаются, как правило, без особого знания социологических традиций.

Наконец, несмотря на возникающий порою интерес к историческим и социологическим проблемам, большинство экономистов остаются на принципиально внеисторических позициях. Никто особенно не возражает против того, чтобы учитывать факт развития. Но многие вслед за К. Менгером считают это требование банальностью, полагая, что исторические формы и так даны нам сегодня в своем снятом виде. Фактически в качестве универсальной предпосылки берется частнокапиталистический порядок, который «опрокидывается»

и на более ранние исторические периоды.

То, как складывались альтернативные экономико-социологические подходы к поведению человека, мы рассмотрим в следующей главе.

Глава 2

Эволюция «социологического человека»

Проследив эволюцию экономических взглядов на природу хозяйственного поведения человека, подойдем к проблеме с другой, социологической точки зрения и рассмотрим основные этапы формирования экономико-социологической мысли.

Насколько реалистичны предпосылки экономической модели – стремление человека к выгоде и эгоизм, рациональность и информированность, индивидуализм и самостоятельность в принятии решений? Этот вопрос порождал и порождает множество сомнений. Не случайно критика модели homo economicus началась чуть ли не с момента ее появления.

Доклассический этап. Серьезными противниками либеральных построений классической политической экономии с начала XIX в. выступают социалисты А. Сен-Симон (1760–1825), Р. Оуэн (1771–1858), Ш. Фурье (1772–1837), Л. Блан (1811–1882). Именно из их уст раздается призыв изучать положение людей, а не абстрактные факторы производства. При этом акцент переносится с индивида на общественные классы, которые рассматриваются не просто как «статистические» группы, а как реальные социальные субъекты. По мнению социалистов, человеку присуще инстинктивное стремление к общему интересу, посредством которого только и можно достичь личного счастья. Присоединяясь к Ж. Сисмонди (1773–1842), социалисты считают невозможной спонтанную гармонию экономических интересов. Ошеломленные развернувшейся конкуренцией и жестокостью первых предпринимателей, они указывают на бедствия пролетаризации и принципиальную конфликтность интересов, ведущие к неизбежной классовой борьбе. Человек, по их мнению, выступает продуктом разрушительной экономической среды. Следовательно, изменить человека можно, лишь преобразуя эту среду[59 - Подробнее о взглядах социалистов см.: Жид III., Рист III. История экономических учений. М.: Экономика, 1995. С. 165–210.].

Особняком на этом этапе стоит фигура немецкого экономиста Ф. Листа (1789–1846), противопоставившего «космополитической», по его выражению, экономической теории А. Смита и Ж. Б. Сэя свою нациопальную систему политической экономии, в которой отсутствуют универсальные экономические законы. В качестве самостоятельного субъекта у него выступает нация, подчиняющая себе действия индивидов[60 - «Эта доктрина (либералов. – В.Р.), – заявляет Ф. Лист, – явно имеет дело с одними только индивидами и с универсальной республикой, охватывающей всех членов человеческой расы. Но данная доктрина опускает существенную промежуточную ступень между индивидом и миром как целым. Это нация, объединяющая своих членов патриотической связью» (List F. The Natural System of Political Economy. L.: Frank Cass, 1983 (1837). P. 29).]. Если обособленный индивид движим личной выгодой и склонностью к обмену, то цели нации состоят в обеспечении безопасности и развитии ее производительных сил.

Важное место в критике либеральной политической экономии занимает немецкая историческая школа, представленная такими именами, как В. Рошер (1817–1894), Б. Гильдебранд (1812–1878), К. Книс (1821–1898). Ее кредо можно выразить пятью принципами.

1. Историзм: хозяйственная жизнь на разных исторических этапах и у разных народов имеет свою специфику[61 - «Человек, как существо общественное, есть прежде всего продукт цивилизации и истории, и… его потребности, его образование и его отношения к вещественным ценностям, равно как и к людям, никогда не остаются одни и те же, и географически и исторически беспрерывно изменяются и развиваются вместе со всею образованностью человечества» (Гильдебранд Б. Политическая экономия настоящего и будущего. СПб.: Безобразов, 1860. С. 19).].

2. Антииндивидуализм: особым субъектом выступает народ с присущими ему нравами, вкусами, образом жизни и даже физическими способностями; важная составляющая природы человека определяется его принадлежностью к специфической, исторически развивающейся целостности.

3. Антиэкономизм: призыв «в каждом явлении народного хозяйства – иметь в виду не только их одних, но всю народную жизнь в ее целостности»[62 - Рошер В. Начала народного хозяйства: Руководство для учащихся и для деловых людей. Т. 1.М.: Грачев, 1860. С. 58.].

4. Эмпиризм: народное хозяйство следует изучать не на уровне общих законов, а конкретно, путем исследования фактов, вооружившись статистическими инструментами.

5. Нормативизм: попытка утвердить политическую экономию не как «естественное учение человеческого эгоизма», а как «науку нравственную»[63 - Гильдебранд Б. Политическая экономия настоящего и будущего. С. 22, 227.].

В критике классической политэкономии с немецкими историками многое сближает основателя социологии О. Конта (1798–1857) (секретаря А. Сен-Симона), представляющего социологию как наиболее конкретную, резюмирующую позитивную науку, завершение системы наук.

О. Конт умаляет значение экономики и политики по сравнению с наукой и моралью. В его классификации наук политической экономии даже не находится особого места (предполагается, что это лишь одна из ветвей социологии). О. Конт обвиняет экономистов в схоластической игре простыми понятиями, которые все более приближаются к метафизическим сущностям; критикует их за отрыв экономических явлений от социального целого[64 - «Экономический или производственный анализ общества не может быть позитивно осуществлен, если не учитывать интеллектуального, морального и политического анализа либо прошлого, либо настоящего общества: так что это иррациональное разделение есть неопровержимый признак по существу метафизического характера учений, которые на нем базируются» (цит. по: Арон Р. Этапы развития социологической мысли. М: Прогресс-Универс, 1993. С. 134).].

У самого Конта человек чувствителен, деятелен и разумен. Причем побуждения к деятельности у него идут в первую очередь от чувств, а разум выполняет контрольные функции. Человек эгоистичен, но эгоизм не исчерпывает его природы, каковая полагается неизменной. Исходя из приоритета целого над частью Конт представляет общество как самостоятельную силу, которая держится на согласии умов, на «консенсусе» мнений[65 - Давыдов Ю. Н. Контовский проект науки об обществе // Очерки по истории теоретической социологии XIX – начала XX века / Отв. ред. Ю. Н. Давыдов. М: Наука, 1994. С. 26, 43.].

Таким образом, на первом этапе элементы будущего экономико-социологического подхода оформляются в среде самих экономистов альтернативного (нелиберального) толка. Социология еще слишком слаба, а первые социологи не слишком интересуются экономическими вопросами.

Классический этап. В социологии он открывается трудами К. Маркса (1818–1883), в которых экономико-детерминистские элементы переплетаются с элементами социологического и философско-утопического подходов (примерами служат теория формационного развития, концепции отчуждения, эксплуатации, саморазвития личности). Р. Арон называл К. Маркса «экономистом, стремящимся быть социологом». Мы придерживаемся прямо противоположной точки зрения: это социолог, который пытался стать правоверным

экономистом. Стараясь добросовестно следовать канонам классической политической экономии, К. Маркс постоянно возвращается к исходным неэкономическим вопросам, оставаясь фигурой промежуточной, «междисциплинарной»[66 - «В Марксовой теории социология и экономическая теория пронизывают друг друга… Все основные концепции и положения являются здесь одновременно экономическими и социологическими и имеют одинаковое значение на обоих уровнях… Не может быть никакого сомнения в том, что тем самым в анализ вливается живительная сила. Воображаемые концепции экономической теории начинают дышать» (Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. М: Экономика, 1995. С. 85). Это заключение Й. Шумпетера заслуживает внимания, несмотря на завышенную, как нам кажется, оценку тесноты междисциплинарной связи.].

Экономические законы, согласно воззрениям К. Маркса, не универсальны, и человек выступает как продукт исторических условий, как «совокупность всех общественных отношений». К. Маркс считает робинзонады политико-экономов «эстетической иллюзией» и вместо этого в качестве исходного пункта выдвигает «общественно-определенное производство индивидуумов»[67 - «Чем больше мы углубляемся в историю, тем в большей степени индивидуум, а следовательно, и производящий индивидуум, выступает несамостоятельным, принадлежащим к более обширному целому» (Маркс К. Введение (Из экономических рукописей 1857–1858 годов) // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. Т. 12. С. 710).]. Это означает также, что бытие человека в качестве homo economicus – состояние преходящее. Сегодня человек задавлен нуждой и порабощен разделением труда. Но его предназначение («родовая сущность») заключено в том, чтобы быть целостной («гармонично развитой») личностью. Достижение материального изобилия и освобождение от репродуктивного труда обеспечат тот скачок в «царство свободы», который будет означать и самопреодоление «экономического человека».

Существенно также то, что К. Маркс, оставаясь утилитаристом, выходит за пределы индивидуального действия в сферу классовых отношений. Место индивидуальных эгоистов у него, таким образом, занимают эгоисты коллективные: классы эксплуататоров и эксплуатируемых, которые довольно последовательно стремятся к реализации своих (в первую очередь, материальных) интересов.

Жесткую критику политической экономии в стиле О. Конта на рубеже XX столетия продолжает Э. Дюркгейм (1858–1917), ведя огонь как минимум по четырем направлениям. Во-первых, он отрицает экономизм в объяснении социальных явлений. Так, рассматривая функции разделения труда, он показывает, как экономические результаты последнего подчиняются процессу формирования социального и морального порядка, той цементирующей данное сообщество солидарности, которую невозможно вывести из экономического интереса[68 - «Интерес в самом деле наименее постоянная вешь на свете. Сегодня мне полезно соединиться с вами; завтра то же основание сделает из меня вашего врага. Такая причина, следовательно, может породить только мимолетные сближения и кратковременные ассоциации» (Дюркгейм Э. О разделении общественного труда. Метод социологии. М.: Наука, 1991. С. 193).]. Во-вторых, в работах Э. Дюркгейма мы сталкиваемся с резким отрицанием индивидуалистических предпосылок. Общество с его точки зрения есть нечто большее, чем совокупность атомов, оно самостоятельно и первично по отношению к индивиду, который во многом является продуктом коллективной жизни[69 - «Общество – не простая сумма индивидов, но система, образованная их ассоциацией и представляющая собой реальность sui generis, наделенную своими особыми свойствами» (Там же. С. 493; см. также: с. 215, 261, 400).]. В-третьих, он критикует ограниченность утилитаристского подхода к человеческим мотивам. Альтруизм в поведении человека, по мнению Э. Дюркгейма, укоренен не менее, чем эгоизм, а индивидуальное стремление к счастью (и тем более к собственной пользе) ограничено[70 - «Из предыдущего видно, насколько ложна теория, утверждающая, что эгоизм – отправная точка человечества, а альтруизм, наоборот, недавнее завоевание» (Дюркгейм Э. О разделении общественного труда. Метод социологии. С. 187).]. В-четвертых, Э. Дюркгейм отказывается от психологизма, процветавшего в начале XX в. (в том числе в экономической теории), призывая искать причины тех или иных социальных фактов в прочих социальных фактах. В предложенной им схеме поведение человека действительно утрачивает утилитаристский характер, но в то же время сам человек как индивид заменяется социальной функцией[71 - «Разделение труда ставит друг против друга не индивидов, а социальные функции» (Там же. С. 377).].

Иной оригинальный подход к критике экономического материализма демонстрирует русский философ С. Н. Булгаков (1871–1944) в труде «Философия хозяйства». В его теологической трактовке хозяйственных отношений ставятся проблемы творческой природы труда и «сверххозяйственной цели хозяйства»[72 - Булгаков С. Н. Философия хозяйства. М.: Наука, 1990. С. 125.].

Линию немецких историков продолжают на рубеже веков представители молодой немецкой исторической школы. Ее лидер Г. Шмоллер (1838–1917) подчеркивает, что народное хозяйство принадлежит миру культуры и объединяется общностью языка, истории, обычаев данного народа, идей, господствующих в данной среде. Г. Шмоллер считает, что и либерализм, и социализм делают излишний акцент на материальные интересы, на внешнее счастье человека. По его мнению, учение об эгоизме схватывает лишь поверхностный слой отношений. Главный же вопрос состоит в следующем: «Каким образом в определенное время и в определенных кругах это (эгоистическое. – В. Р.) стремление видоизменяется под влиянием культурной работы столетий, как и в какой мере оно проникается и пропитывается нравственными и юридическими представлениями»[73 - Шмоллер Г. Народное хозяйство, наука о народном хозяйстве и ея методы. М: Солдатенков, 1902. С. 126–127.].

Важная фигура, вышедшая из недр молодой исторической школы, – В. Зомбарт (1863–1941). В своем труде «Современный капитализм» он характеризует хозяйственную систему как организацию, которой присущ не только определенный уровень используемой техники, но и характерный хозяйственный образ мысли. В. Зомбарт ставит задачу отыскания «духа хозяйственной эпохи», или уклада хозяйственного мышления. В отличие от некой абстрактной «человеческой натуры», этот «дух» есть нечто укорененное в социальных устоях, нравах и обычаях данного народа, причем, характерное для данной конкретной ступени хозяйственного развития[74 - Зомбарт В. Современный капитализм. Т. 1. М.: Госиздат, 1931. С. 33–36.]. В целом ряде исследований В. Зомбарт показывает, как капиталистический хозяйственный уклад вырастает, по его выражению, «из недр западноевропейской души», из фаустовского духа – духа беспокойства, предприимчивости, соединяющегося, в свою очередь, с жаждой наживы.

Велико влияние исторической школы на немецкого социолога и историка М. Вебера (1864–1920), который является основной фигурой в классической экономической социологии, ибо в его трудах она впервые получает действительно системное изложение.

В «Sozial?konomik» М. Вебер пытается найти выход из тупика методологических дебатов между неоклассиками и историками. В своем фундаментальном труде «Хозяйство и общество» он разворачивает систему социологических категорий экономического действия. Последнее представляется им как форма социального действия, вбирающего в себя властные и социокультурные элементы (подробнее см. в гл. 3). В результате таким экономическим категориям, как полезность, обмен, хозяйственная организация, рынок, деньги и прибыль, придается экономико-социологическое содержание[75 - Вебер М. Социологические категории хозяйствования // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики / Сост. и науч. ред. В. В. Радаев; пер. М. С. Добряковой и др. М.: РОССПЭН, 2004. С. 59–81. Более полный текст см.: Weber М. Economy and Society. Berkeley: University of California Press, 1978. Vol. LP. 63–211; Weber M. The Theory of Social and Economic Organization. N.Y.; Glencoe: Free Press, 1947. Part 2.].

Выводя экономическое действие в более широкую область властных и ценностно-культурных ориентации, М. Вебер демонстрирует конкретно-исторический характер формирования самого экономического интереса. Хрестоматийной в этом отношении стала его работа «Протестантская этика и дух капитализма», в которой М. Вебер показывает вызревание западного предпринимательского духа в недрах протестантизма[76 - Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма // Вебер М. Избранные произведения. М: Прогресс, 1990. С. 61–106, 136–207.] (подробнее см. в гл. 9). Он раскрывает историческую природу западноевропейского капитализма, возникшего как результат сложной констелляции множества разных факторов. Одним из важнейших факторов стало утверждение рациональных способов ведения хозяйства, и М. Вебер предлагает модель бюрократической организации, которая становится классической моделью современной хозяйственной организации в целом (подробнее см. в гл. 11).

Во всех своих исследованиях, в отличие от Э. Дюркгейма, М. Вебер стоит на позициях методологического индивидуализма, социальный порядок у него не образуется внешними нормативными ограничениями, а оказывается проекцией индивидуального осмысленного действия и не чужд внутренним ценностным конфликтам.

Тему проекции субъективных смыслов в экономических отношениях в этот период развивает и Г. Зиммель (1858–1918). В своей «Философии денег» он концентрирует внимание на элементарных человеческих взаимодействиях, которые рассматриваются им как обмен. Причем суть последнего заключена не в перемещении материальных благ, но в актах субъективного взаимного оценивания. По его словам, «обмен есть форма социализации»[77 - Simmel G. The Philosophy of Money. L.: Routledge and Kegan Paul, 1990. P. 175.].

Деньги как квинтэссенция всего экономического, наряду с интеллектом и законом, становятся универсальным посредником в мире современной культуры, объективируя и деперсонализируя субъективные смыслы, обращая цели в подверженные калькулированию средства. Из этой нейтральности денег и интеллекта рождаются экономический индивидуализм и эгоизм, которые теперь попросту отождествляются с рациональным поведением, на этой же почве кристаллизуются дифференцированные стили жизни[78 - Ibid. P. 438–441.]. Таким образом Г. Зиммель подчеркивает культурно-символические значения экономических процессов (подробнее см. в гл. 19).

Наряду с классиками экономической социологии следует вновь упомянуть экономистов нетрадиционного толка – Т. Веблена, Й. Шумпетера. Наиболее известное изложение институционального подхода дается Т. Вебленом (1857–1929) на примере «праздного класса» (господствующего класса собственников) с присущими ему ориентацией на поддержание особого элитарного статуса и мотивами престижного потребления, которые слабо вписываются в плоско понимаемую рациональность[79 - Веблен Т. Теория праздного класса. М.: Прогресс, 1984.]. Широко известен так называемый эффект Веблена, показывающий, как может возрастать спрос на потребительские товары при увеличении их цены (подробнее см. в гл. 18).

Наконец, Й. Шумпетер (1883–1950) призывает выйти за пределы чисто экономического анализа и рассматривать экономическую социологию как элемент экономической науки наряду с экономической историей и статистикой[80 - «Важность связей между социологией и экономической наукой мы признали, выделив «фундаментальную область анализа» под названием «экономическая социология» – область, в которой ни экономисты, ни социологи не могут сделать и шага, не наступив друг другу на ноги» (Шумпетер Й. История экономического анализа//Истоки. Вып. 1. М.: Экономика, 1989. С. 267).]. По его мнению, «экономический анализ исследует, как люди ведут себя всегда и к каким экономическим последствиям это приводит; экономическая социология изучает вопрос, как они пришли именно к такому способу поведения». В последнем случае речь идет об изучении не только мотивов и склонностей, но также общественных институтов и социальных классов[81 - Шумпетер Й. История экономического анализа // Истоки. Вып. 1. С. 265. В целом о классическом этапе в развитии экономической социологии см., например: Веселое Ю. В. Экономическая социология: история идей. СПб.: Изд-во С.-Петербургского ун-та, 1995. Гл. 2, 4 (§ 1).].

Неоклассический этап. Усилия в направлении общего синтеза экономической теории и социологии не приносят позитивного эффекта. И в 1920–1960-х гг. наступает полоса их взаимного отчуждения. В этот же период экономическая социология утверждается как развитая теоретическая и эмпирическая дисциплина. Причем ее основные направления появляются из независимых от экономической теории источников.

Первым течением стала индустриальная социология, в первую очередь американская, вытекшая из русла прикладной психологии и занимавшаяся изучением основ хозяйственной организации и трудовых отношений. Впоследствии из нее вырастает и социология организаций (подробнее см. в разд. б)[82 - Об основных этапах развития индустриальной социологии см., напр.: Brown Я Understanding Industrial Organizations: Theoretical Perspectives in Industrial Sociology. L.: Routledge, 1992.].

Вторым источником экономической социологии на этом этапе становится антропология. Практически одновременно с «Дорогой к рабству» – либеральным манифестом Ф. Хайека, – появляется менее известная книга «Великая трансформация» антрополога-«субстантивиста» К. Поланьи (1886–1954), написанная с совершенно противоположных позиций[83 - Поланьи К. Великая трансформация: политические и экономические истоки нашего времени. СПб.: Алетейя, 2002.]. Сегодня К. Поланьи – одна из ключевых фигур экономико-социологической традиции[84 - Подробнее о подходе К. Поланьи см.: Радаев В. В. Экономико-социологическая альтернатива Карла Поланьи // Экономическая социология. 2004. Т. 5. № 5. С. 20–34 (http:// www.ecsoc.msses.ru).]. Он показывает историческую ограниченность системы саморегулирующихся рынков, утверждая, что такие рынки в большинстве примитивных и средневековых обществ играют вспомогательную роль и развиваются во многом нерыночными методами (в первую очередь, с помощью государственного регулирования).

Развитие рыночной экономики, по мнению К. Поланьи, сталкивается с серьезными ограничениями, связанными с тем, что основные элементы производства – труд, земля

и деньги – по своей природе являются частью «органической структуры общества»[85 - Polanyi К. Our Obsolete Market Mentality // Polanyi K. Primitive, Archaic, and Modern Economies. N.Y.: Anchor Books, 1968. P. 62.]. Они противятся коммодификации (превращению в товар) и являются не более чем «фиктивными товарами»[86 - Поланьи К. Саморегулирующийся рынок и фиктивные товары: труд, земля и деньги // THESIS. 1993. Т. 1. Вып. 2. С. 14–15 (http://ecsocman.edu.ru).] (подробнее см. в гл. 6).

Формальному пониманию экономики К. Поланьи противопоставляет содержательное понимание (substantive meaning) (подробнее см. в гл. 3 и 17). Хозяйственная жизнь в его концепции предстает как институционально оформленный процесс, регулируемый тремя формами интеграции: обменом (exchange), перераспределением (redistribution) и реципрокностью (reciprocity). За каждой из них стоят поддерживающие институты, а именно: рынок, централизованное хозяйство и симметрично организованные группы (symmetrically arranged groupings) (подробнее см. в гл. 5). Таким образом, хозяйственные отношения не сводятся к обмену, а рынок рассматривается как одна из институциональных форм, существующая наряду с другими формами[87 - Поланьи К. Экономика как институционально оформленный процесс // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 82–104. См. также: Экономическая социология. 2002. Т. 3. № 2. С. 62–73 (http://www.ecsoc.msses.ru).].

Добавим, что субстантивистское направление К. Поланьи демонстрирует идейную близость с французской экономической антропологией, в ядре которой находилась социологическая, по существу, теория обмена. Речь идет прежде всего о М. Моссе (1872–1950) – одном из учеников Э. Дюркгейма[88 - Мосс М? Очерк о даре // Мосс М. Общества, обмен, личность: труды по социальной антропологии. М.: Восточная литература, 1996. С. 83–222.].

Ведущим направлением экономической социологии в рассматриваемый период становится американский функционализм во главе с Т. Парсонсом (1902–1979). Последний дважды обращается к анализу экономических отношений. Сначала он подходит к нему с позиций теории действия, показывая, как из утилитаристского позитивизма экономистов (А. Маршалл, В. Парето) и органицистского позитивизма Э. Дюркгейма возникает волюнтаристская теория действия М. Вебера. В позитивистских подходах субъективный элемент вменяется действующему лицу только в тех формах, которые эмпирически установлены научными методами. В волюнтаристской концепции субъективное начало действия обогащается встроенным нормативным элементом[89 - Parsons Т. The Structure of Social Action. Glencoe: The Free Press, 1949; Парсонс Т. Структура социального действия // Парсонс Т. О структуре социального действия. М.: Академический проект, 2000. С. 93–103.]. У самого Т. Парсонса человек в качестве субъекта действия (актора) предстает как элемент более общих структур, или систем действия, среди которых решающая роль отводится нормативным структурам.

Впоследствии Т. Парсонс вместе с Н. Смелсером (р. 1930) предпринимают попытку проанализировать природу границ между экономикой и социологией с позиций теории систем. «Экономика, – пишут они, – представляет собой подсистему общества, выделяемую прежде всего на основе адаптивной функции общества как целого»[90 - Parsons Т., Smelser N. Economy and Society: A Study in the Integration of Economic and Social Theory. L.: Routledge and Kegan Paul, 1966 (1956). P. 20 (см. также: Парсонс Т., Смелсер Н. Хозяйство и общество. Выводы // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 105–107). Годом ранее выходит менее известная работа другого классика функционализма У. Мура под аналогичным названием (Moore W. E. Economy and Society. N.Y.: Random House, 1955).]. Соответственно, экономическая теория становится особым случаем общей теории социальных систем, а основные экономические категории фактически реинтерпретируются с помощью категорий социальной системы. Что касается индивида, то в лабиринтах абстрактных построений структурного функционализма он теряется практически полностью.

Итогом развития данного направления, получившего название перспективы «хозяйства и общества», становится издание в начале 1960-х гг. книги Н. Смелсера «Социология хозяйственной жизни». Автор определяет экономическую социологию как дисциплину, изучающую «отношения между экономическими и неэкономическими аспектами социальной жизни»[91 - Smelser N. The Sociology of Economic Life. Englewood Cliffs: Prentice-Hall, 1963. P. 2.]. Он же выпускает первый сборник экономико-социологических трудов[92 - Readings on Economic Sociology / N. Smelser (ed.). Englewood Cliffs: Prentice-Hall, 1965.]. Отличительная черта данного направления заключается в стремлении субординировать экономическую теорию, не нарушая целостности экономических предпосылок, которые берутся социологами в том виде, в котором их предлагают сами экономисты[93 - Наше интервью с Н. Смелсером см.: Экономическая социология. 2003. Т. 4. № 2. С. 6–15 (http://www.ecsoc.msses.ru).].

Этап профессиональной зрелости. Критика структурного функционализма в 1960-х гг. XX столетия приводит к формированию целого ряда самостоятельных направлений экономической социологии. На почве подобной критики взрастает традиция европейской индустриальной социологии, которая развивается через длительное соперничество неомарксистского и неовеберианского направлений. Основными объектами их интереса являются трудовые отношения на предприятии и классовая структура общества (подробнее см. разд. 7 и 9).

Попыткой возрождения индивидуализма в экономической социологии становится теория социального обмена Дж. Хоманса (1910–1989) и П. Блау (р. 1918), истоки которой лежат в бихевиористской психологии. В этой теории внимание привлекается к «элементарному социальному поведению», выступающему в виде обменных отношений. Каждый индивид более или менее рационально рассчитывает свои усилия и ту выгоду, которую он может получить в результате собственных действий (причем речь идет не только о материальных, но и о широком круге социальных издержек и выгод). Если итоговое вознаграждение оказывается достаточным по сравнению с затраченными усилиями, то данное действие закрепляется, постепенно становится нормой (хотя, возможно, оно и не самое оптимальное). Если же вознаграждение недостаточно, с точки зрения индивида, то он начинает избегать соответствующих форм поведения. При этом человек следит за тем, чтобы относительное вознаграждение других не превышало его собственное, и таким образом формируется структура малых групп[94 - «Социальное поведение представляет собой обмен благами, не только материальными, но и нематериальными, такими, как символы одобрения и престижа. Тот, кто многое отдает, старается больше получить взамен, а тот, кто многое получает, вынужден и давать больше. Процесс подобного взаимовлияния ведет в конечном счете к выработке равновесия в обменном балансе» (Homans G. Social Behavior as Exchange //American Journal of Sociology. 1958. Vol. 63. P. 606; развитие теории см.: Blau P. Exchange and Power in Social Life. N.Y.: John Wiley and Sons, 1967).]. В целом правомерно расценивать этот подход как попытку социологическими средствами спасти «экономического человека» для социальной теории[95 - Левада Ю. А. Статьи по социологии. М., 1993. С. 75–76.].

Из институционализма К. Поланьи вырастает теория так называемой моральной экономики («moral economy»). Она сформировалась на основе исследований традиционных хозяйств стран третьего мира, а также

истории становления буржуазных отношений в Западной Европе. В этих исследованиях обращается внимание на ту роль, которую играли в прошлом и продолжают играть сегодня традиционные («нерациональные») мотивы, связанные с понятиями справедливости, безвозмездной помощи, этики коллективного выживания, характерные для культуры широких слоев населения[96 - Скотт Дж. Моральная экономика крестьянства как этика выживания // Великий незнакомец: крестьяне и фермеры в современном мире / Отв ред. Т. Шанин. М.: Прогресс, 1992. С. 202–210; Thompson Е. Р. The Making of the English Working Class. Harmondsworth: Penguin, 1968.].

Из неомарксизма вышло так называемое экологическое течение экономической социологии, представленное А. Стинчкомбом (р. 1933). Он концентрирует внимание на множественности способов производства, которые включают в себя совокупность природных ресурсов и технологий, воздействующих, в свою очередь, на структуру хозяйственной организации и социально-демографические параметры общества[97 - Приведем одно из ключевых определений А. Стинчкомба: «Экономическая социология увязывает масштабные перемещения экономических ресурсов с поведением индивидов путем изучения институциональных форм и технологических ограничений, в рамках которых общество производит средства к собственному существованию» (Stinchcombe A. Economic Sociology. N.Y.: Academic Press, 1983. P. 2).].

Этап «социологического империализма». К концу 1970-х гг. в социологии обозначаются новые веяния, связанные с пробуждением особого интереса к экономическим вопросам в условиях отторжения «старых» функционалистских и марксистских подходов. С середины 1980-х гг. начинается ускоряющийся процесс интеграции экономической социологии как особого исследовательского направления. И на этом этапе мы остановимся более подробно. В этот период выходят в свет несколько важных хрестоматий и сборников, реконструируется традиция экономико-социологических исследований. Важнейшую роль здесь играют труды историка экономической социологии Р. Сведберга[98 - См., например: Swedberg R. Economic Sociology: Past and Present // Current Sociology. Spring 1987. Vol. 35. No. 1. P. 1–221; Swedberg R. Major Traditions of Economic Sociology//Annual Review of Sociology. 1991. Vol. 17. P. 251–276. Следует отметить также работы Р. Холтона (см., например: Holton R. Economy and Society. L.: Routledge, 1992).], который издает несколько ключевых сборников по экономической социологии[99 - The Sociology of Economic Life / M. Granovetter, R. Swedberg (eds.). 2

ed. Boulder: Westview Press, 2001; Explorations in Economic Sociology/ R. Swedberg (ed.). N.Y.: R?ssel Sage Foundation, 1993; Swedberg R. Economics and Sociology. Redefining Their Boundaries: Conversations with Economists and Sociologists. Princeton: Princeton University Press, 1990. Наше интервью с P. Сведбергом см.: Экономическая социология. 2002. Т. 3. № 1. С. 12–19 (http://www.ecsoc.msses.ru).]. А переломным событием в институционализации экономической социологии становится издание в 1994 г. фундаментального сборника под редакцией Н. Смелсера и Р. Сведберга, включившего работы наиболее видных представителей данного направления[100 - The Handbook of Economic Sociology / N. Smelser, R. Swedberg (eds.). Princeton: Princeton University Press, 1994.].

Попытаемся решить нелегкую задачу – выделить основные течения, определяющие современное лицо интегрирующейся дисциплины. К ним следует отнести:

• социологию рационального выбора;

• сетевой подход;

• новый институционализм;

• политико-экономический подход;

• социокультурный подход[101 - Мы предлагаем здесь новый вариант классификации экономико-социологических направлений. Предыдущий вариант см.: Радаев В. В. Основные направления развития современной экономической социологии // Экономическая социология: новые подходы к институциональному и сетевому анализу / Сост. и науч. ред. В. В. Радаев. М.: РОССПЭН, 2002. С. 3–18.].

Опираясь на теорию социального обмена Дж. Хоманса и экономические теории рационального выбора, формируется социология рационального выбора, основным представителем которой, бесспорно, выступает Дж. Коулман (1926–1995). Задача видится им в том, чтобы заимствовать инструменты экономической теории, обогатить их социологическими элементами и вернуться к анализу хозяйственных явлений[102 - Коулман Дж. Экономическая социология с точки зрения теории рационального выбора // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 159. См. также: Экономическая социология. 2004. Т. 5. № 3. С. 35–44 (http://www.ecsoc.msses.ru).].

Среди экономических предпосылок выбираются в том числе принципы методологического индивидуализма и максимизации полезности. Но в основе всей концепции лежит предпосылка о рациональности действия хозяйственных агентов, включая как индивидуальных, так и корпоративных акторов. Эта предпосылка предлагается Дж. Коулманом на роль методологического ядра для всех социальных наук (кроме психологии).

Впрочем, речь идет уже не об изолированном homo economicus. Вводится более сложное понимание ресурсных ограничений[103 - Швери Р. Теоретическая концепция Джеймса Коулмана: аналитический обзор // Социологический журнал. 1996. № 1–2. С. 67–68, 79.]. Из социологии заимствуются и активно интегрируются концепции власти, социального капитала и хозяйственных институтов. А предметом особого внимания Дж. Коулмана является поиск «микрооснований» для макротеории[104 - «Проблема такова: мы понимаем и можем моделировать поведение на уровне индивидов, но мы редко способны должным образом осуществить переход к поведению всей системы, состоящей из тех же самых индивидов» (Coleman J. Introducing Social Structure into Economic Analysis // American Economic Review. Papers and Proceedings. May 1984. Vol. 74. No. 2. P. 85).]. Его заботит переход с уровня индивидуальных действий к уровню систем действия. Он обращает внимание на неспособность экономистов, склонных к простому агрегированию индивидуальных действий, объяснить такие хозяйственные явления, как возникновение паники на бирже или отношения доверия в обществах взаимного кредитования. При этом в качестве способов конфигурации разных интересов видятся не только рынок, но также организационная иерархия и социальные нормы.

В целом следует согласиться с тем, что линия Хоманса – Коулмана являет собой возрождение утилитаризма в социологии, рассматривающего человека как максимизатора полезности[105 - Vanberg К The Rebirth of Utilitarian Sociology//Social Science Journal. July 1983. Vol. 20. No. 3. P. 71–78.]. Социология рационального выбора максимально близка по духу неоклассической экономической теории. Не случайно Дж. Коулман с его математическим взглядом на мир – чуть ли не единственный видный социолог, признаваемый в стане экономистов. Однако, в отличие от более ортодоксальных теоретиков рационального выбора, он уделяет значительное внимание структурам и институтам. «Отличительной особенностью теории рационального выбора в социологии, – считает Дж. Коулман, – является то, что в ней используется посылка о рациональности индивидов, при этом посылка о совершенном рынке заменяется понятием социальной структуры»[106 - Коулман Дж. Экономическая социология с точки зрения теории рационального выбора. С. 161. Наиболее обстоятельное изложение взглядов Дж. Коулмана содержится в его фундаментальном труде: Coleman J. Foundations of Social Theory. Cambridge: Harvard University Press, 1990.]. Эту методологическую линию впоследствии продолжает 3. Линденберг[107 - Lindenberg S. Rational Choice and Sociological Theory: New Perspectives on Economics as a Social Science // Zeitschrift fur die Gesamte Staatswissenschaft. Bd. 141. S. 44–55.]. Впрочем,

интенсивного развития эта линия в современной экономической социологии 1990-х гг. не получает.

Более активно в экономической социологии развивается сетевой подход (network approach), который также обнаруживает содержательную связь с предшествующими теориями обмена, но речь идет скорее о структурной теории обмена М. Мосса и К. Леви-Строса, нежели об утилитаристской теории обмена Дж. Хоманса и П. Блау[108 - Collins R. Theoretical Sociology. San Diego: Harcourt Brace Jovanovich, 1988. P. 415–419.].

У истоков этого течения в экономической социологии стоит X. Уайт (p. 1930)[109 - Наше интервью с X. Уайтом см.: Экономическая социология. 2004. Т. 5. № 1. С. 6–14 (http://www.ecsoc.msses.ru).] (в первую очередь речь идет о его статье 1981 г. «Откуда появляются рынки?»)[110 - While Я. Where Do Markets Come From? //American Journal of Sociology. 1981. Vol. 87. No. 3. P. 517–547. Среди более поздних работ см.: Уайт X. Рынки и фирмы: размышления о перспективах экономической социологии // Экономическая социология: новые подходы к институциональному и сетевому анализу. С. 96–118; White Н.С Markets from Networks: Socioeconomic Models of Production. Princeton: Princeton University Press, 2002.]. Наиболее значительной фигурой является его ученик М. Грановеттер (p. 1943)[111 - Наше интервью с М. Грановеттером см.: Экономическая социология. 2002. Т. 3. № 1. С. 5–11 (http://www.ecsoc.msses.ru).]. Следует отметить также работы Р. Бёрта, У. Бэйкера, У. Пауэлла[112 - Наше интервью с У. Пауэллом см.: Экономическая социология. 2003. Т. 4. № 1. С. 6–12 (http://www.ecsoc.msses.ru).], Д. Старка[113 - Наше интервью с Д. Старком см.: Экономическая социология. 2001. Т. 2. № 5. С. 6–14 (http://www.ecsoc.msses.ru).] и Б. Уци[114 - Пауэм У, Смит-Дар Л. Сети и хозяйственная жизнь // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 226–280 (см. также: Экономическая социология. 2003. Т. 4. № 3. С. 61–105 (http://www.ecsoc.msses.ni)); СтаркД. Гетерархия: неоднозначность активов и организация разнообразия // Экономическая социология: новые подходы к институциональному и сетевому анализу. С. 47–95 (см. также: Экономическая социология. 2001. Т. 2. № 2. С. 115–132 (http://www.ecsoc.msses.ru)); Baker Wi Networking Smart. ?.?.: McGraw Hill, 1994; Burt R. S. Structural Holes: The Social Structure of Competition. Cambridge: Harvard University Press, 1995; Uzzi B. The Sources and Consequences of Embeddedness for the Economic Performance of Organizations: The Network Effect//American Sociological Review. 1996. Vol. 61. No. 4. P. 674–698.]. Современное хозяйство представляется ими как совокупность социальных сетей – устойчивых связей между индивидами и фирмами, которые невозможно втиснуть в рамки традиционной дихотомии «рынок – иерархия», которой оперирует, в частности, новая институциональная экономическая теория[115 - Williamson O. E. Markets and Hierarchies: Analysis and Antitrust Implications. N.Y.: Free Press, 1975.]. Они находятся между двумя полюсами, предполагая более сложную логику взаимодействия, нежели контрактные отношения между автономными участниками рынка или управленческий диктат интегрированной фирмы. Эти сети формальных и неформальных отношений позволяют находить работу, обмениваться информацией, разрешать конфликтные ситуации, выстраивать основы доверия. Экономические отношения, таким образом, плотно переплетаются с социальными.

В 1985 г. выходит статья М. Грановеттера «Экономическое действие и социальная структура: проблема укорененности»[116 - Грановеттер М. Экономическое действие и социальная структура: проблема укорененности //Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 131–158. См. также: Экономическая социология. 2002. Т. 3. № 3. С. 44–58 (http://www.ecsoc.msses.ru).], сделавшая его бесспорным лидером среди экономсоциологов по частоте цитирования. Он критикует так называемые пересоциализированные и недосоциализированные подходы (oversocialized and undersocialized approaches), характерные соответственно для структурного функционализма в социологии и экономической теории (включая ее новое институциональное направление). В этой же статье он раскрывает знаменитый тезис об укорененности (встроенности) (embeddedness) экономического действия в социальных структурах[117 - Данный термин был введен К. Поланьи. Но если у него укорененность связывалась с существованием местных сообществ, то у М. Грановеттера речь идет о другого рода структурной укорененности – в сетях социальных отношений.]. Предпосылку структурной укорененности М. Грановеттер дополняет принципиальным положением об экономических институтах как социальных конструкциях. В целом данное направление и получило название новой экономической социологии (в противовес «старой» перспективе хозяйства и общества Парсонса – Смелсера). Вскоре «новая экономическая социология» стала общим обозначением и для некоторых других направлений[118 - Сведберг ? Новая экономическая социология: что сделано и что впереди? // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 111–130.].

К концу 1980-х – началу 1990-х гг. заявило о себе направление нового институционализма в социологии, которое «упаковывает» сети в форму институциональных образований (institutional arrangements). Сетевые связи между индивидами и фирмами представляются множественными, многозначными, подвергаются хозяйственными агентами различным интерпретациям и переоценкам. Под институтами здесь понимаются не абстрактные нормы и ценности, которые часто выдавались предшественниками в социологии за непосредственные побудительные причины действия, а формальные и неформальные правила. Последние регулируют практики повседневной деятельности и поддерживаются этими практиками[119 - Подробнее о данном направлении см.: Радаев В. В. Социология рынков: к формированию нового направления. М.: ГУ ВШЭ, 2003. Гл. 2, 5, 7, 8; Радаев В. В. Новый институциональный подход: построение исследовательской схемы // Журнал социологии и социальной антропологии. 2001. № 3. С. 109–130.].

Данное направление развивается в отчетливой связи с новой институциональной экономикой, включая явные заимствования терминов и концептуальных схем. В первую очередь речь идет о теории прав собственности, структур управления, трансакционных издержек. Следуя за новой институциональной экономической теорией, пытающейся осуществить синтез старого институционализма и традиционной неоклассики, новый институционализм в социологии пробует соединить достижения новой институциональной экономики и традиционной социологии[120 - Флигстин Н. Поля, власть и социальные навыки: критический анализ новых институциональных течений // Экономическая социология: новые подходы к институциональному и сетевому анализу. С. 119–156. См. также: Экономическая социология. 2001. Т. 2. № 4. С. 28–55 (http://www.ecsoc.msses.ru).].

Наиболее активно новый институционализм развивается в американской социологии, где он теснейшим образом связан с теорией организаций (подробнее см. в гл. 11). Исследования начинались здесь с изучения сектора некоммерческих организаций и поставщиков общественных благ в сфере образования, здравоохранения и т. п., а затем были распространены на основные рыночные сектора хозяйства[121 - Powell W. Expanding the Scope of Institutional Analysis // The New Institutionalism in Organizational Analysis / W. Powell, P. DiMaggio (eds.). Chicago: University of Chicago Press, 1991. P. 183–184.].

Появление этой разновидности нового институционализма связывают с опубликованием статей Дж. Мейера в конце 1970-х гг.[122 - Meyer J., Rowan B. Institutionalized Organizations: Formal Structure as Myth and Ceremony // The New Institutionalism in Organizational Analysis. P. 41–62.], а в числе ведущих исследователей следует отметить У. Бэйкера,

Н. Биггарт[123 - Наше интервью с Н. Биггарт см.: Экономическая социология. 2002. Т. 3. № 3. 2002. С. 6– 11 (http://www.ecsoc.msses.ru).], П. Димаджио, В. Ни, Н. Флигстина и др.[124 - Биггарт Н. Социальная организация и экономическое развитие // Экономическая социология: новые подходы к институциональному и сетевому анализу. С. 252–264 (см. также: Экономическая социология. 2003. Т. 4. № 1. С. 45–63 (http://www.ecsoc.msses.ru)); Флигстин Н. Рынки как политика: политико-культурный подход к рыночным институтам // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 185–210 (см. также: Экономическая социология. 2003. Т. 4. № 1. С. 45–63 (http://www.ecsoc.msses.ru)); Baker W., Faulkner R., Fisher G. Hazards of the Market: The Continuity and Dissolution of Interorganizational Market Relationships//American Sociological Review. 1998.Vol.63.No.2. P. 147–177; Brinton M, Nee V. The New Institutionalism in Sociology. N.Y.: Russell Sage Foundation, 1998; DiMaggio P. Cultural Aspects of Economic Action and Organization // Beyond the Marketplace: Rethinking Economy and Society / R. Friedland, A. F. Robertson (eds.). N.Y.: Aldine de Gruyter, 1990. P. 113–136; Fligstein N. The Transformation of Corporate Control. Cambridge: Harvard University Press, 1990; Orru M, Biggart N., Hamilton G. The Economic Organization of East Asian Capitalism. L.: Sage, 1997.] В каком-то смысле обобщенным выражением достижений данного направления можно считать книгу Н. Флигстина «Архитектура рынков», в которой представлен так называемый «политико-культурный подход»[125 - Fligstein N. The Architecture of Markets: An Economic Sociology of Twenty-First-Century Capitalist Societies. Princeton: Princeton University Press, 2001. Наше интервью с Н. Флигстином см.: Экономическая социология. 2002. Т. 3. № 3. С. 12–20 (http://www.ecsoc.msses.ru).].

Параллельно американским течениям получает все большую известность новый французский институционализм. В конце 1980-х гг. группой экономистов (Ж.-П. Дюпюи, А. Орлеан, Р. Сале, Л. Тевено, О. Фавро, Ф. Эмар-Дюверне) была предложена экономическая теория конвенций, которая со временем становится все более популярной[126 - О появлении этого направления см.: Jagd S. French Economics of Convention and Economic Sociology // Экономическая социология. 2004. Т. 5. № 4. С. 22–36 (http:// www.ecsoc.msses.ru).]. Для экономсоциологов наибольший интерес представляет подход Л. Тевено[127 - Наше интервью с Л. Тевено см.: Экономическая социология. 2003. Т. 4. № 5. С. 6–13 (http://www.ecsoc.msses.ru).] и социолога Л. Болтански, которые рассматривают множественные порядки обоснования ценности (orders of worth), связанные с различными мирами.

Всего таких миров выделяется шесть – рыночный, индустриальный, домашний, гражданский, мир мнения и мир вдохновения, но их список принципиально не ограничивается[128 - Болтански Л., Тевено Л. Социология критической способности //Журнал социологии и социальной антропологии. 2000. Т. 3. № 3. С. 66–83 (http://ecsocman.edu.ru); Тевено Л. Организованная комплексность: нормы координации и структура экономических преобразований // Экономическая социология: новые подходы к институциональному и сетевому анализу. С. 19–46.]. В экономических отношениях главную роль выполняет напряженная и противоречивая связь между рыночным и индустриальным порядками, где первый регулируется ценами и краткосрочными калькуляциями, а второй основан на технологиях, инвестициях и перспективном планировании. К ним примыкают домашний мир, базирующийся на традиционных и личных взаимосвязях, родстве и локальности, а также гражданский мир, построенный на коллективных интересах и соблюдении демократических прав. Конфликт между различными порядками оценивания выдвигает на передний план вопрос о компромиссных соглашениях и способах координации хозяйственных взаимодействий[129 - Тевено Л. Множественность способов координации: равновесие и рациональность в сложном мире // Вопросы экономики. 1997. № 10. С. 69–84; Тевено Л. Рациональность или социальные нормы: преодоленное противоречие?//Экономическая социология. 2001. Т. 2. № 1. С. 88–122 (http://www.ecsoc.msses.ru).] (подробнее см. в гл. 6).

Следует выделить также особый политико-экономический подход, который во многом является разновидностью институционального анализа (Ф. Блок[130 - Наше интервью с Ф. Блоком см.: Экономическая социология. 2001. Т. 2. № 5. С. 14–20 (http://www.ecsoc.msses.ru).], Б. Керратерс, П. Эванс и др.). Его специфика, однако, заключается в том, что, во-первых, исходная плоскость анализа переносится с микро- на макроуровень, а во-вторых, основное внимание привлекается к вопросам взаимодействия государства и хозяйства. Государство рассматривается как относительно автономная сила, которая в то же время самым тесным образом связана с хозяйством и обществом в соответствии с предложенной П. Эвансом концепцией встроенной автономии (embedded autonomy)[131 - Evans Р. В. Embedded Autonomy. Berkeley: University of California Press, 1995. См. также: Carruthers В. When is the State Autonomous? Culture, Organization Theory, and the Political Sociology of the State //Sociological Theory. March 1994. Vol. 12. No. LP. 19–44.]. При этом в отличие от экономистов, пытающихся выработать универсальные модели, экономсоциологи данного направления подчеркивают специфичность для каждого общества способов интеграции государства с рыночными структурами и институтами (подробнее см. в гл. 7).

Характерной особенностью политико-экономического направления служит явно выраженный компаративный элемент. Здесь сравниваются разные модели государственного воздействия на хозяйственные процессы[132 - Блок Ф. Роли государства в хозяйстве // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 569–599. См. также: Экономическая социология. 2004. Т. 5. № 2. С. 37–56 (http://www.ecsoc.msses.ru).], а также разные способы организации национального и мирового (глобального) хозяйства, включая теорию регуляции (regulation theory) и концепцию множественных типов капитализма (multiple capitalisms)[133 - Political Economy of Modern Capitalism: Mapping Convergence and Diversity/ C. Crouch, W. Streeck (eds.). L.: Sage, 1997; Dore R. Stock Market Capitalism: Welfare Capitalism. Japan and Germany Versus the Anglo-Saxons. Oxford: Oxford University Press, 2000; Varieties of Capitalism: The Institutional Foundations of Comparative Advantage / P. A. Hall, D. W. Soskice (eds.). Oxford: Oxford University Press, 2001; Contemporary Capitalism: The Embeddedness of Institutions / J. R. Hollingsworth, R. Boyer (eds.). Cambridge: Cambridge University Press, 1999; Whitley R. Divergent Capitalisms: The Social Structuring and Change of Business Systems. Oxford: Oxford University Press, 1999.] (подробнее см. в гл. 24). Подобная сравнительная политическая экономия возникла на пересечении классической (в том числе радикальной марксистской) политической экономии и направления, исследующего международные отношения[134 - Underhill G. State, Market, and Global Political Economy: Genealogy of an (Inter-?) Discipline// Economic Sociology – European Electronic Newsletter.June 2001.Vol.2.N.3. P.2– 12 (http://econsoc.mpifg.de).], с добавлением многих элементов теории организации и нового институционализма. К политико-экономическому направлению примыкают также концепции мирового хозяйства и глобальных товаропроизводящих цепей (global commodity chains), где основной упор делается на анализ деятельности транснациональных корпораций[135 - См., например: Джереффи Г. Международное хозяйство и экономическое развитие // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 632–658; Commodity Chains and Global Capitalism/ G. Gereffi, M. Korzeniewicz (eds.).Westport: Praeger, 1994. См. также наше интервью с Г. Джереффи: Экономическая социология. 2004. Т. 5. № 4. С. 6–21 (http://www.ecsoc.msses.ru).].

Наконец, социокультурный подход в экономической социологии (М. Аболафия, П. Димаджио, Ф. Доббин[136 - Наше интервью с Ф. Доббином см.: Экономическая социология. 2004. Т. 5. № 2. С. 6–12 (http://www.ecsoc.msses.ru).], В. Зелизер) уделяет внимание сетевым связям и институциональным устройствам, но погружает их в более широкие контексты – привычек, традиций, культурных навыков[137 - Аболафия М. Рынки как культуры: этнографический подход //

Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 431–444 (см. также: Экономическая социология. 2003. Т. 4. № 2. С. 63–72 (http://www.ecsoc.msses.ru)); Доббин Ф. Политическая культура и индустриальная рациональность // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 607–631 (см. также: Экономическая социология. 2004. Т. 5. № 1. С. 43–60 (http://www.ecsoc.msses.ru)); Зелизер В. Социальное значение денег. М.: ГУ ВШЭ, 2004; Зелизер В. Создание множественных денег // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 413–430 (см. также: Экономическая социология. 2002. Т. 3. № 3. С. 58–72 (http://www.ecsoc.msses.ru)).]. Делается упор на совокупность значений, смыслов и культурно-нормативных схем, которые помогают оценивать и переоценивать ресурсы, сценарии действия и вырабатываемые идентичности, привязанные к конкретным сообществам и временным контекстам. Рациональность действия и экономический интерес выступают здесь как локальные культурные формы[138 - Обзор работ данного направления см.: Димаджио П. Культура и хозяйство // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 471–518. См. также: Экономическая социология. 2004. Т. 5. № 3. С. 45–65 (http://www.ecsoc.msses.ru).] (подробнее см. в гл. 5). В свою очередь, здесь выделяются культурно-исторический анализ, к которому тяготеют Ф. Доббин и В. Зелизер[139 - Подробнее о подходе В. Зелизер см.: Радаев В. В. Предисловие // Зелизер В. Социальное значение денег. С. 6–23. См. также: Экономическая социология. 2004. Т. 5. № 1.С. 105–117 (http://www.ecsoc.msses.ru).], а также культурно-этнографический подход, образец которого продемонстрировал на примере фондовых рынков М. Аболафия.

Особое место занимает подход П. Бурдье – признанного классика социологии, значительная часть трудов которого посвящена взаимодействию хозяйства и культуры. Именно он представил социологическую концепцию форм капитала (экономического и культурного, социального и символического), которая стала весьма популярной в 1990-е гг.[140 - Бурдье П. Формы капитала // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 519–536 (см. также: Экономическая социология. 2002. Т. 3. № 5. С. 60–74 (http://www.ecsoc.msses.ru)); Бурдье 77. Практический смысл. СПб.: Алетейя, 2001. Гл. 7. Подробнее об этом подходе см.: Радаев В. В. Понятие капитала, формы капиталов и их конвертация // Общественные науки и современность. 2003. № 2. С. 5–17 (см. также: Экономическая социология. 2002. Т. 3. № 4. 2002. Р. 60–74 (http://www.ecsoc.msses.ru).] (подробнее см. в гл. 5). Его концепция габитуса сыграла одну из ключевых ролей в формировании социологии потребления[141 - Бурдье П. Различение (фрагменты книги) // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 537–565.], а также в исследовании стилей жизни представителей разных социальных классов, предложив вариант стратификационного подхода, далеко отстоящий от традиционного структуралистского анализа классов[142 - Подробнее об этом см.: Радаев В. В., Шкаратан О. И. Социальная стратификация. 2-е изд. М.: Аспект Пресс, 1996. Гл. 6 (http://www.ecsoc.ru).] (подробнее см. в гл. 18).

Что объединяет столь разные на первый взгляд новые направления в экономической социологии? Во-первых, хотя их авторы не отказываются от макросоциологических построений, основной упор (за исключением политико-экономического подхода) делается на анализе локальных порядков (local orders), которые оформляют действия акторов в рамках определенных хозяйственных сегментов. Во-вторых, в противовес жесткому структурализму они тяготеют к различным теориям действия. В-третьих, от игнорирования экономической теории они переходят к ее более внимательной и содержательной критике. И в-четвертых, они уже не подбирают оставленные экономистами «социальные» темы, а пытаются играть на «чужих» полях. Так, одним из наиболее перспективных направлений становится разработка социологических теорий рынков (подробнее см. в гл. 6).

Новые направления в экономической социологии возникают, таким образом, во многом как ответная реакция на явление «экономического империализма». Социологи делают ответные выпады, пытаясь переформулировать аксиомы, «расщепить ядро» экономической теории (в этом заключается принципиальное отличие новой экономической социологии от более миролюбивой «старой» социологии экономической жизни)[143 - «Новая экономическая социология куда более склонна утверждать, что социологам есть что сказать о стандартных экономических процессах – такого, что дополнило бы, а в некоторых случаях и заместило бы положения экономической теории. Сегодняшние социологи, отчасти в силу меньшего преклонения перед стандартными экономическими доводами, более нацелены добраться до самого ядра экономической теории» (Granovetter М. Interview // Swedberg R. Economics and Sociology. Redefining Their Boundaries: Conversations with Economists and Sociologists. P. 107).]. Добавим, впрочем, что пока попытки «социологического империализма» более значимы для самой социологии и не привлекают пристального внимания экономистов.

Основными мишенями для критики избираются неоклассический подход Г. Беккера и новая институциональная экономическая теория О. Уильямсона. При этом социология рационального выбора демонстрирует прямую связь с экономической теорией, хотя и вносит серьезные методологические дополнения. Сетевой подход предлагает альтернативную содержательную интерпретацию отношений экономического обмена. Новый институционализм производит прямые заимствования из экономической теории, одновременно подвергая ее основательной критике. Политико-экономический подход также использует институциональные концепции экономистов (прежде всего экономической теории развития), критикуя неоклассический подход за игнорирование роли власти и государственного воздействия на хозяйственные процессы. Культурно-исторический и этнографический подходы – более «мягкие», они в еще большей степени отдаляются от экономической теории и тяготеют к применению менее формализованных методов.

Параллельно с новыми направлениями экономической социологии развивается родственное ей по духу направление «социоэкономики», провозглашенное А. Этциони (р. 1929), опирающееся на идеи коммунитаризма и вводящее особое моральное измерение в экономическое поведение человека[144 - «Социоэкономисты утверждают, что поведение человека – результат двойственности его личности. Они говорят, что люди движимы отчасти приземленными мотивами влечения к удовольствию и собственными интересами, а отчасти благородными побуждениями к высшим моральным устремлениям» (Socio-Economics: Toward a New Synthesis / A. Etzioni, P. R. Lawrence (eds.). Armonk; N.Y.: M. E. Sharpe, 1991. P. 3). См. также: Этциони А. Социоэкономика: дальнейшие шаги // Экономическая социология. 2002. Т. 3. № 1. С. 65–71 (http://www.ecsoc.msses.ru).]. Это направление принципиально разнодисциплинарно: помимо экономических и социологических методов, оно приветствует применение инструментов психологии, права и политических наук. Оно также в более сильной степени ориентировано на вопросы экономической политики[145 - Радаев В. В. Краткие размышления по поводу 13-й Ежегодной конференции Общества по развитию социоэкономики (SASE) // Экономическая социология. 2001. Т. 2. № 2. С. 148–149 (http://www.ecsoc.msses.ru).].

Помимо этого, в конце ушедшего

столетия поднялась целая волна исследований тендерных и этнических аспектов хозяйственных отношений. Возник также специфический постмодернистский вариант экономической социологии (С. Лэш, Дж. Урри)[146 - Лэш С, УрриДж. Хозяйства знаков и пространства. Введение // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 600–606. Полный текст см.: Lash S., Urry J. Economies of Signs and Space. L.: Sage, 1994.].

Существуют также смежные направления, которые не могут не интересовать экономсоциологов. В их число входят экономическая антропология (М. Салинз и др.), развивающая взгляды Б. Малиновского, М. Мосса и К. Поланьи[147 - Салинз М. Экономика каменного века. М.: ОГИ, 2000.], экономическая психология (Дж. Катона, М. Арджайл, А. Фернхем)[148 - Argyle М. The Social Psychology of Work. L.: Penguin, 1989; Fumham ?., Argyle M. The Psychology of Money. L.: Routledge, 1998; Katona G. Psychological Economics. N.Y.: Elsevier, 1975.], а также разновидности политической экономии, изучающей связь экономических и политических отношений[149 - См., например: Корнай Я. Социалистическая система. Политическая экономия коммунизма. М.: НП «Редакция журнала «Вопросы экономики»», 2000.]. Со многими из перечисленных направлений мы еще встретимся на страницах данной книги[150 - Мы, конечно, не в состоянии в коротких обзорах перечислить все имена, значимые для развития экономической социологии. Кроме того, многие и очень разные фигуры, сыгравшие принципиальную роль в становлении социологии в целом, не уделяли специального внимания хозяйственным вопросам (например, А. Токвиль (1805–1859) в доклассический и 3. Фрейд (1856–1939) в классический периоды, чикагская школа в начале неоклассического этапа и франкфуртская школа в его конце, и т. д.).].

История междисциплинарных отношений. Теперь перейдем к вопросу о взаимоотношениях между экономической теорией и экономической социологией в историческом аспекте. В соответствии с нашей второй гипотезой (см. гл. 1) экономическая социология, проходя через сходные этапы, отстает от экономической теории на один условный шаг. В историческом аспекте, со всеми неизбежными упрощениями, картина взаимоотношений двух дисциплин складывается из следующих этапов:

• первоначальное единство;

• взаимное обособление;

• взаимное игнорирование;

• экономический империализм;

• социологический империализм.

1. Период первоначального единства (конец XVIII – середина XIX в.)[151 - Мы вновь опускаем доклассический этап в политической экономии, ибо о социологии как особой дисциплине в эту пору речь еще не идет.]. Классический этап в политической экономии (от А. Смита до Дж. С. Милля) сопровождается с первой половины XIX в. первоначальным оформлением социологии как «позитивной науки» (О. Конт). Социология предъявляет первые претензии на интегрирующую роль, но экономические вопросы ею всерьез не рассматриваются. На поле будущей экономической социологии пока работают экономисты альтернативного по отношению к либеральной политической экономии толка (социалисты, старая немецкая историческая школа, Ф. Лист). Между двумя дисциплинами еще отсутствуют сколько-нибудь четкие границы, осуществляются произвольные междисциплинарные переходы и заимствования.

2. Период взаимного обособления (конец XIX – начало XX в.). Начинается неоклассический этап в экономической теории: маржиналистская революция (У. Джевонс, Л. Вальрас), австрийская школа (К. Менгер и др.), А. Маршалл. Происходит обособление экономической теории как профессиональной отрасли знания, создание ее рабочего аппарата. Одновременно закладываются классические основы экономической социологии (К. Маркс, Э. Дюркгейм, М. Вебер)[152 - Термин «экономическая социология» впервые используется в 1879 г. экономистом У. Джевонсом.]. И в 1890–1920 гг. наблюдается первый период ее расцвета[153 - Swedberg R. Principles of Economic Sociology. Princeton: Princeton University Press, 2003. P. 5–6.]. Но несмотря на это и вопреки усилиям по наведению мостов (М. Вебером со стороны социологии, Й. Шумпетером со стороны экономической теории), элементы параллельности и отталкивания в движении двух дисциплин усиливаются. Тенденция к специализации, методологическому и профессиональному размежеванию оказывается сильнее всех попыток синтеза.

3. Период взаимного игнорирования (1930-е – середина 1960-х гг. XX в.). Наблюдается этап зрелости экономической теории с разделением ее основных отраслей (макро- и микроэкономика) и теоретических направлений (либерального и кейнсианского, бихевиористского и институционального). В это же время развертываются неоклассический этап в развитии экономической социологии и ее оформление как профессиональной отрасли с особым концептуальным и методическим аппаратом (теоретическая ветвь представлена Т. Парсонсом и другими функционалистами, эмпирическая – индустриальной социологией). Ни экономисты, ни социологи по большому счету не интересуются тем, что происходит в «соседнем лагере», и редко вторгаются в чужие области[154 - Вот что пишут Т. Парсонс и Н. Смелсер об этом периоде: «Взаимовыгодному теоретическому обмену угрожают мощные разделяющие факторы, направленные на изолирование родственных дисциплин друг от друга. Действительно, мы с сожалением наблюдаем, как экономическая теория и социология еще больше отдалились друг от друга с начала XX в.» (Парсонс Т., Смелсер Н. Хозяйство и общество. Выводы // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 107). А вот авторитетное мнение Й. Шумпетера: «В наше время средний экономист и средний социолог совершенно безразличны друг к другу и предпочитают пользоваться соответственно примитивной социологией и примитивной экономической наукой собственного производства вместо того, чтобы применить научные результаты, полученные соседом, причем ситуация усугубляется взаимной перебранкой» (Шумпетер Й. История экономического анализа // Истоки. Вып. 1. С. 267).].

4. Период экономического империализма (середина 1960-х – середина 1980-х гг.). Экономическая теория переживает кризис, связанный с частичным пересмотром предпосылок (теории рационального выбора, новая институциональная теория). Одновременно осуществляются попытки широкой экспансии в смежные области социальных наук (Г. Беккер, Дж. Бьюкенен и др.). Между тем экономическая социология вступает в период профессиональной зрелости. На почве противостояния функционалистской гранд-теории и взаимного отталкивания происходит развитие «нескольких социологии» – неомарксистской, неовеберианской, феноменологической.

5. Период социологического империализма (с середины 1980-х гг.). Происходит определенная фрагментация и переоформление экономической теории. Одновременно организуется встречное наступление со стороны экономической социологии как ответная реакция на сначала беспорядочное, а затем все более организованное наступление экономистов. Социологи начинают покушаться на реинтерпретацию экономических концепций и категорий во все возрастающем количестве исследовательских областей (в первую очередь речь идет об американской новой экономической социологии) (рис 2.1).

Рис. 2.1. Взаимоотношения экономической теории (ЭТ) и экономической социологии (ЭС)

Конечно, в приведенной схеме

(как и во всякой другой общей схеме) немало огрублений и небесспорных вещей. При более детальном рассмотрении нетрудно выявить массу хронологических перехлестов. В каждый период возникают боковые ветви, усложняющие общую картину (например, молодая немецкая историческая школа, первые американские институционалисты и т. д.). Присвоенные нами названия не исчерпывают содержания каждого этапа.

Многие суждения требуют конкретного обоснования. Тем не менее, не претендуя на абсолютную точность, предложенная схема все же в состоянии, на наш взгляд, отразить определенные тенденции в развитии как экономической теории, так и экономической социологии, а также особенности их взаимоотношений в тот или иной период.

Как складывались взаимоотношения между экономистами и социологами? По свидетельству Р. Сведберга, они всегда были очень непросты[155 - Swedberg Я Economic Sociology: Past and Present // Current Sociology. 1987. Vol. 35. No. 1. P. 1–221; The Sociology of Economic Life. P. 1–28.]. Взаимное игнорирование, доходящее до неприязни, а в лучшем случае полемическая борьба с претензиями на приоритетную роль фактически никогда не прекращались. Есть здесь причины методологического свойства, вызванные прямыми предметными пересечениями. Но дело, конечно, не только в этом. Ведется борьба за «место под солнцем» – за престиж в сообществе, за то, чтобы считаться «главной» объясняющей наукой, а в итоге, не в последнюю очередь, за объемы финансирования и количество мест в университетах.

Социологи не раз сами развязывали споры с экономистами (О. Конт в середине XIX в., А. Смолл – на рубеже веков, Т. Парсонс – в середине XX столетия). Однако нужно сказать, что в подобных спорах, с точки зрения научного сообщества, социология, как правило, проигрывала экономической теории. И не только потому, что как самостоятельная дисциплина социология более молода. Основная причина, нам кажется, коренится в устойчивом воспроизводстве позитивистских стандартов того, что можно и нужно считать «наукой». С точки зрения требований оценочной нейтральности и строгости эмпирической верификации суждений, использования сложных математических и статистических моделей экономическая теория, бесспорно, имела и имеет больше шансов на то, чтобы представлять себя в роли «истинной науки».

Сыграли свою роль, вдобавок, и политико-идеологические факторы. Считается, что среди социологов слишком много людей «левых» убеждений. И действительно, неомарксизм разного толка сохраняет в социологии достаточно прочные позиции. Отношение же к «левым» было сдержанным даже на европейском континенте, а в университетах Соединенных Штатов Америки их попросту третировали. Так что только научными дебатами дело не ограничивается. И сегодня призывы к единению лучших экономических и социологических сил пока во многом остаются благими пожеланиями.

Заключение. Профессиональное сообщество экономистов, несмотря на проявившиеся тенденции к фрагментации экономической теории, продолжает оставаться более мощной и сплоченной корпорацией по сравнению с социологами. Наблюдаемое же интенсивное развитие экономико-социологических исследований во многом выступает как критическая реакция на предложенные экономистами схемы. Модели поведения «социологического человека» в хозяйственной жизни формулируются пока весьма нечетко. В значительной степени эти разнородные направления объединяет их критический настрой в отношении тех или иных постулатов экономической теории. В следующей главе мы продолжим разговор о взаимоотношениях двух исследовательских дисциплин и попытаемся определить предмет экономической социологии.

Раздел 2

Социальные основы экономического действия

Значение и цель всех предпринимаемых усилий состоит в том, чтобы прочертить линию, ведущую от поверхности экономических явлений к основным ценностям и вещам, наиболее значимым в человеческой жизни.

    Георг Зиммель. Философия денег

Глава 3

Предмет экономической социологии[156 - Первый вариант данной главы см.: Радаев В. В. Еще раз о предмете экономической социологии / / Социологические исследования. 2002. № 7. С. 3–14. См. также: Экономическая социология. 2002. Т. 3. № 3. С. 21–35 (http://www.ecsoc.msses.ru).]

Что изучает экономическая социология, и в чем заключается ее предмет? На этот вопрос нам предстоит ответить в этой главе. Сначала мы прочертим границы, отделяющие экономическую социологию от экономической теории. Далее попытаемся дать определения «экономики» и «экономического действия». Затем настанет черед ключевой части главы, в которой раскрывается специфика экономико-социологического подхода, после чего мы определим те принципы, на которые опирается построение моделей «экономико-социологического человека». А завершится глава анализом понятия стратегии хозяйственного действия. Данная глава имеет особое значение. Изложенные в ней принципы будут развиваться далее при изучении разнообразных предметных областей на протяжении всей книги.

О границах между экономической теорией и социологией. Можно было бы отделаться от вопроса, что такое экономическая социология, весьма немудреным способом, сказав, что это дисциплина, использующая основные понятия и инструментарий социологии для анализа экономических отношений. И это, несомненно, правильный ответ. Другое дело, что с содержательной точки зрения он малоинформативен, придется еще объяснить, какие понятия имеются в виду и как они используются; чем экономическая социология отличается от других социальных дисциплин и, конечно, в первую очередь – от экономической теории.

Итак, где же пролегают границы между экономической теорией и экономической социологией? Быть может, различен объект исследования? Отчасти это верно. Экономическая теория в значительно большей степени изучает потоки материальных, финансовых и информационных ресурсов. Социология же более ориентирована непосредственно на человеческое поведение и социальные связи как таковые. Но с разделением объектных областей возникают явные затруднения. Попробуйте определить, что такое «экономика» (как предположительный объект экономической теории) и чем «экономическое» отличается от «неэкономического». Сразу выяснится, что границы объектов исследования разных дисциплин крайне условны и размыты, они не закреплены жестко за этими дисциплинами. Монополистические притязания на исследование тех или иных объектов (в частности, хозяйственных отношений) сегодня выглядят все менее обоснованными. И все чаще экономисты и социологи обращаются к изучению одних и тех же объектов, играют на одном проблемном поле.

Может быть, главное отличие коренится в методах сбора данных, используемых экономической теорией и экономической социологией? Такие различия имеются. Начнем с того, что значительная часть экономистов вовсе не нуждается в эмпирическом материале, оставаясь в области абстрактного моделирования. А социологи чаще обращаются к конкретным эмпирическим данным. Однако мы не думаем, что следует далеко заходить в подобных противопоставлениях, представляя дело так, что экономисты оперируют «чистыми моделями», а социологи

«роются в эмпирике». Ведь среди экономистов есть немало скрупулезных эмпириков, а многие социологи смотрят на землю с высоты «птичьего полета».

Далее, экономисты-эмпирики чаще всего прибегают к агрегированным показателям национальной статистики. А главным источником данных для социолога являются специальные опросы. То есть социологи относительно чаще не просто используют готовые информационные базы, а сами занимаются производством данных. Кроме этого, социологи демонстрируют большее, по сравнению с экономистами, разнообразие методов их сбора, включая анкетные опросы, углубленные интервью, фокус-группы, включенное наблюдение[157 - «Когда экономисты действительно обращаются к эмпирике, они главным образом тяготеют к данным, поставляемым самими экономическими процессами (например, к агрегированным показателям рыночного поведения и операций фондового рынка, официальной экономической статистике, собираемой правительственными органами). Выборочные обследования используются ими время от времени, особенно в экономике потребления; к архивным материалам обращаются редко (за исключением экономических историков); этнографических исследований фактически не ведут. В противоположность этому, активно используют широкий спектр методов, в том числе анализ переписей, самостоятельные опросы, включенное наблюдение и полевые исследования, анализ качественных исторических и сравнительных данных» (Смелсер Н., Сведберг Р. Социологический подход к анализу хозяйства // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики / Сост. и науч. ред. В. В. Радаев; пер. М. С. Добряковой и др. М.: РОССПЭН, 2004. С. 34. См. также: Экономическая социология. 2003. Т. 4. № 4. С. 43–61 (http://www.ecsoc.msses.ru)).]. Но, заметим, все эти методы экономистам отнюдь не заказаны. Конечно, они реже прибегают к технике опросов и менее в ней искушены. Однако многие экономисты сегодня все активнее привлекают опросные данные (особенно это характерно для России с хроническими слабостями ее официальной статистики, где специальный опрос часто оказывается единственным источником необходимых данных). В свою очередь, многие социологи все чаще прибегают к вторичному анализу имеющихся статистических баз данных. Таким образом, несмотря на традиционно сложившиеся различия применяемых методов сбора данных, все-таки не здесь следует искать основной междисциплинарный водораздел. И если мы видим человека с анкетой, это вовсе не означает, что перед нами социолог.

Есть различия и в методах анализа данных. Экономисты в большей степени тяготеют к формальным моделям, облачая их в строгие математические формулы. А ключевым методом статитического анализа выступает построение регрессионых моделей. Часто состав переменных и параметры регрессионного уравнения и считаются основным результатом исследования. Модели социологов менее строги в формальном отношении, чаще имеют более «мягкий», качественный характер. Когда же речь заходит о статистических техниках, то социологи чаще используют факторный и кластерный анализ. Хотя и регрессионный анализ (особенно среди экономсоциологов) становится все более популярным. Впрочем, разница в методах анализа данных также производна.

Наш принципиальный вывод состоит в том, что наиболее глубокое и существенное различие между экономической теорией и экономической социологией заключается в общеметодологических предпосылках анализа, в подходах к моделированию человеческого действия, проистекающих из совершенно разнородных оснований. Эти дисциплины различаются не тем, что они изучают (подобных различий становится все меньше), а тем, как они это делают. Они ставят перед собой разные типы задач. Изучать экономику или социологию – не значит анализировать экономические или социальные отношения. Это значит – овладевать соответствующим подходом, который в принципе может быть применим к объектам самого разного рода.

В чем же состоит специфика задач, решаемых в рамках экономического и социологического подходов? Первое наблюдение касается общих целей исследования и приводит к довольно забавным выводам. Экономисты берутся за объяснение весьма сложных материй (формирование цен, движение финансовых потоков и т. п.), которые для обывателя остаются «тайной за семью печатями», и в итоге сводят это объяснение к логике здравого смысла, к способам поведения обычных «средних» людей. Что касается социологии, то трудно избавиться от впечатления, что она, напротив, занимается очень «простыми» явлениями, над которыми мы обычно не даем себе труда задумываться, воспринимая их на уровне здравого смысла. Социология же пытается проблематизировать эти явления, показывая, что за их кажущейся простотой скрывается богатый мир, наполненный самыми разными смыслами. В самом деле, как ответить на следующие «простые» вопросы: почему потребители ходят в разные магазины и покупают одну и ту же вещь по совершенно разным ценам? Почему предприниматели стараются выбирать деловых партнеров из определенного круга? Почему работники ревниво реагируют даже на ничтожное повышение оплаты своих коллег, но относительно спокойно воспринимают большие разрывы в доходах между «рядовыми» и «начальством»? В итоге можно сказать, что интенции двух дисциплин прямо противоположны: экономическая теория производит редукцию к обыденному, а экономическая социология – проблематизацию обыденного.

Но различие интенций двух дисциплин этим не ограничивается. Есть и более важная вещь, связанная с тем, что экономическая теория видит своей основной задачей предсказание, она склонна к экстраполяции своих выводов, и эта прогностическая нацеленность заставляет укорачивать список анализируемых переменных и упрощать связи между ними, зачастую пренебрегая реалистичностью предпосылок. А экономическая социология довольно скептически относится к предсказаниям и значительно больше тяготеет к описанию. При этом ее дескриптивные наклонности побуждают расширять список используемых переменных, пытаясь повысить реалистичность закладываемых предпосылок.

Следующий пункт расхождений связан с трактовкой понятия естественного, которое, на наш взгляд, имеет два разных толкования. Естественное понимается как:

• простое, привычное, повседневное;

• соответствующее «природному состоянию» человека, его врожденным склонностям и инстинктам.

Экономическая теория тяготеет к соединению двух этих толкований. Она склонна объяснять повседневный выбор человека его природными склонностями – рациональным стремлением к собственному благу, минимизацией усилий, склонностью к обмену[158 - Напомним известную фразу Адама Смита, который приписывал человеческой природе «склонность к мене, торговле, к обмену одного предмета на другой» (Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народов. Т. 1. М.: Соцэкгиз, 1935. С. 16).]. Экономическую социологию привлекает «естественность», понимаемая как простота, повседневность, но она старается избегать «естественности», понимаемой как совокупность универсальных, изначально заданных свойств человека. Принципиальная позиция

заключается в том, что экономическая социология не занимается тем, что называют «человеческой натурой». То, что мы считаем универсальным и существующим изначально, при ближайшем рассмотрении, во-первых, демонстрирует устойчивые различия по группам людей, которые, оказавшись в сходных ситуациях, почему-то ведут себя по-разному; а во-вторых, оказывается продуктом исторического развития. С точки зрения экономической социологии фигура «экономического человека», принимающего независимые рациональные решения, столь же исторична, как, скажем, паровая машина, и предполагает множество непростых условий – наличие гражданской свободы и достаточно развитых прав частной собственности. Очень многое из того, что сегодня выглядит привычным, обыденным и чуть ли не всеобщим, возникло совсем недавно. А то, что длилось столетиями, ныне трещит по швам. Долгое время, например, существовало достаточно жесткое разделение хозяйственных ролей в домашнем хозяйстве между мужчиной и женщиной, и оно считалось «естественным». А потом «вдруг» роли начали интенсивно перемешиваться. Куда же девалась эта «естественность» (подробнее см. в гл. 17)?

Наконец, существуют серьезные различия между экономистами и социологами в использовании интеллектуальных традиций. Экономисты в большей степени тяготеют к позитивистскому взгляду на накопление знания, меньше обращаются к толкованию собственных классиков, и разрыв между современной теорией и историей мысли здесь более ощутим. В социологии современная теория куда более явно опирается на классические источники, постоянно возвращается к классике, подвергая ее все новым и новым интерпретациям[159 - Смелсер Н., Сведберг Р. Социологический подход к анализу хозяйства // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 34.].

Экономика как совокупность действий. Прежде чем перейти к более полному раскрытию специфики экономико-социологического подхода, зададимся вопросом о том, что же такое «экономика»? Определить ее оказывается далеко не просто. Если подходить к делу с наиболее привычной формально-статистической точки зрения, то под нею понимается некая сфера, или точнее совокупность сфер, где осуществляется производство благ. В этом смысле экономика противопоставляется «непроизводственной сфере». Правда, при этом остается открытым вопрос о том, как определить границы непроизводственной сферы. Старое определение экономики как сферы производительного труда, берущее начало еще в классической политической экономии, уже мало на что годится. Сводить экономическую сферу к производству материальных продуктов в условиях, когда более половины рабочей силы занято в сфере услуг, мало кому придет в голову. А как поделить услуги на «производственные» и «непроизводственные», мы однозначно сказать не беремся. Если взять такие сферы, как, скажем, наука и культура, окажется ли, что в них мы не обнаружим экономических процессов? А поскольку есть серьезное подозрение, что мы их там обнаружим, то почему бы тогда не отнести и эти сферы к «экономике»? В результате возникает риск того, что вскоре «экономическими» окажутся все существующие сферы деятельности.

Важно понять, что деление по отраслевому принципу в данном отношении сегодня в принципе не работает, и по типу продукта или услуги экономическое от неэкономического отделить практически невозможно. Научная разработка, информационная технология или предмет живописи могут быть такими же экономическими продуктами, как хлеб или одежда (а последние при определенных обстоятельствах, как мы увидим ниже, могут не иметь экономического содержания)[160 - Радаев В. В. Что такое экономическое действие? // Экономическая социология. 2002. Т. 3. № 5. С. 18–25 (http://www.ecsoc.msses.ru).].

Следует учитывать, что понятие экономического претерпело существенную эволюцию. И важно повторить принципиальный вывод, к которому мы пришли в гл. 1: если в рамках классической политической экономии XVIII–XIX вв. оно непосредственно связывалось с производством хронически недостающих материальных благ, то в неоклассической теории понятие экономики преобразовалось в совокупность способов распределения ограниченных ресурсов, имеющих различное употребление. А сегодня оно все чаще связывается с особыми типами принятия решений, в первую очередь, с рациональным выбором. Таким образом, понятие экономики все более освобождается от непременной связи с хозяйственным процессом в узком смысле слова, все меньше зависит от своей первоначальной основы – материальных потребностей. Экономическое может возникать везде, где люди осуществляют устойчивый выбор по поводу использования ограниченных ресурсов.

Тогда с какой стороны подойти к определению экономики? Может быть, это сфера, где произведенные продукты и услуги предназначаются для обмена, где люди работают на рынок и где стоимость их продуктов принимает денежную форму! Мы согласны с тем, что ориентация на обмен и использование денежного эквивалента – важные элементы экономических отношений. Однако в данном определении из сферы экономического выпадает обширная область домашнего труда, связанная с обеспечением внутренних потребностей домашнего хозяйства. Готовы ли мы к тому, чтобы исключить подобный труд из сферы экономического? Видимо, нет.

При определении экономики через рыночный обмен также не понятно, как квалифицировать сферу собственно производства. Возьмем весьма неприятный, но отнюдь не надуманный случай, когда произведенный продукт сгнил на складе и на рынок так и не попал. Это уже не экономика? Тогда к какой сфере мы отнесем подобное производство?

Возможно, экономика – это сфера, где люди трудятся в ожидании адекватного вознаграждения! Если это так, то какого рода вознаграждения имеются в виду? Сводим ли мы их только к денежным формам дохода – заработной плате, прибыли и ренте? А если вознаграждение принимает формы благодарности, признания, растущего авторитета или получения важной для нас информации? Означает ли это немедленное выпадение из сферы экономического? Как быть, если вознаграждения организуются в виде сложной системы реципрокных (взаимных) обменов, не предусматривающих немедленного «отдаривания»?

Эти «неудобные» вопросы подталкивают нас к следующему выводу: экономика – это совокупность специфических действий, которые осуществляются во всех сферах общества. В этом смысле никакой пространственно локализованной и тем более обособленной сферы экономики не существует. Экономические действия совершаются повсеместно, но практически никогда общая совокупность действий к ним не сводится. Они реализуются в разных комбинациях с неэкономическими действиями. Поняв это, можно подойти к наиболее сложному вопросу – определению характера и основных составляющих экономического действия.

Для начала приведем два классических определения экономического действия и экономической науки, которые сегодня принимаются многими на аксиоматическом уровне. Первое из них принадлежит М. Веберу: «экономическое действие (Wirtschaften) есть установление актором мирными средствами

контроля над ресурсами, который по своему главному мотиву ориентирован на экономические цели»[161 - Weber М. Economy and Society. Vol. I. Berkeley: University of California Press, 1978. P. 63. См. также: Вебер М. Социологические категории хозяйствования // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 59–81.]. Второе определение сформулировано Л. Роббинсом: «Экономическая наука – это наука, изучающая человеческое поведение с точки зрения соотношения между целями и ограниченными средствами, которые могут иметь различное употребление[162 - РоббинсЛ. Предмет экономической науки //THESIS. 1993. Т. 1. Вып. 1. С. 18 (http:// ecsocman.edu.ru).].

Хотя первое определение сформулировано социологом, а второе – экономистом, на данном исходном уровне их позиции достаточно близки друг другу. Попробуем далее развить и конкретизировать заложенный в них смысл.

Элементы экономического действия. Следует начать с того, что экономическое действие выражает определенную связь между целями и средствами, а также предполагает особый характер самого действия. Попытаемся вычленить его основные элементы. На наш взгляд, к ним относятся:

• ограниченность ресурсов;

• возможность их альтернативного употребления;

• ненасильственный характер контроля над ресурсами;

• нацеленность на обеспечение жизнедеятельности людей;

• количественная определенность целей и средств.

Коротко рассмотрим эти элементы. Ограниченность ресурсов – непременный признак экономического действия. Если ресурс (вдыхаемый нами воздух или вода из реки) может потребляться человеком в неограниченных количествах, то он не становится экономическим. Экономическое действие появляется там, где начинаются ресурсные ограничения.

Более тонкий и менее очевидный элемент экономического действия связан с альтернативным употреблением ограниченных ресурсов. Этот признак подразумевает наличие выбора между разными способами их использования. И если такой выбор отсутствует, действие утрачивает экономический характер. Например, если человек хочет есть, а денег хватает только на хлеб, да и то в ограниченном количестве, то такая вынужденная «покупка» хлеба не может нами квалифицироваться как экономическое действие, несмотря на то, что налицо внешнее подобие товарно-денежного обмена. Здесь отсутствует выбор и в отношении используемых ресурсов, и в отношении продукта, и в отношении того, покупать его или не покупать. Экономическое же действие предполагает наличие возможности решать, как поступить с ресурсом или готовым продуктом, на что потратить имеющиеся деньги, следует ли вообще расходовать ресурсы, когда есть возможность сэкономить, отложив потребление или покупку.

Указанный М. Вебером признак ненасильственного контроля над ресурсами, как правило, упускается из виду, однако против использования данного признака редко возникают серьезные возражения. Грабеж среди бела дня, экспроприация ресурсов и любые другие действия, связанные с насилием или угрозой применения такового, мы не вправе отнести к экономическому действию, которое если и не всегда предусматривает немедленное эквивалентное возмещение затрат, то по крайней мере предполагает разные формы возмездности и определенную степень свободы – например, возможность разорвать экономические связи без угрозы для своей жизни и здоровья.

Очень непростой признак – обеспечение жизнедеятельности людей. Он указывает на особый исторический ракурс экономических отношений, которые первоначально оформляли условия выживания человека и человеческих сообществ в их непрестанной борьбе с природой. Такое выживание связано с удовлетворением базисных потребностей человека, но при этом не ограничивается обеспечением минимума материальных средств существования (и тем более не сводится к обеспечению минимума физиологических потребностей). Понятие жизнедеятельности, даже в минимальном объеме, непременно включает социальные элементы. Конечно, в данном случае мы сталкиваемся с неизбежными условностями, ибо в зависимости от того, что отнести к сфере обеспечения жизнедеятельности, область экономических действий будет расширяться или сужаться. Поэтому желательно, хотя бы в общем плане, определить понятие жизнедеятельности. По нашему мнению, речь должна идти об элементах, без которых нарушается процесс нормального биологического и социального воспроизводства и возникает угроза самому существованию отдельного человека, группы или сообщества. В этом смысле уместно определение К. Маркса: экономика – это «царство необходимости».

Понятие жизнедеятельности означает также, что экономическое действие не обязательно сводится к эгоистическому интересу человека или удовлетворению чьих-то личных интересов. Обеспечение жизнедеятельности не может ограничиваться достижением благосостояния отдельного человека. Оно включает интересы выживания и благосостояния его ближних, вплоть до откровенно альтруистических элементов.

Наконец, экономическое действие предполагает количественную определенность цели и связанных с ее достижением средств. Речь идет не просто о возможности качественного выбора, но и о калькуляции – количественном или порядковом сопоставлении сравниваемых вариантов. Не просто об удовлетворении потребностей, но о наилучшем, наиболее эффективном (с точки зрения хозяйственного агента) способе их реализации. Понятие эффективности действий человека означает максимизацию полезности (utility) – количественно определенной степени удовлетворения этих потребностей, соотносимую с оптимизацией издержек.

Понятия экономического действия и сферы хозяйства. Количественная определенность целей и средств образует инструментальный элемент экономического действия, а обеспечение жизнедеятельности – ее содержательный (или субстантивный) элемент. В работах К. Поланьи эти элементы нашли отражение в противопоставлении двух значений экономического – формального и содержательного. Формальное значение экономического означает логический выбор между различными способами использования средств, порождаемого их ограниченностью. А содержательное значение экономического представляет собой институционально оформленный процесс (instituted process) обеспечения средств жизнедеятельности человека. Таким образом, К. Поланьи не считает ограниченность средств и наличие выбора непременными условиями экономических отношений[163 - Поланьи К. Экономика как институционально оформленный процесс // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 82–87 (см. также: Экономическая социология. 2002. Т. 3. № 2. С. 62–73 (http://www.ecsoc.msses.ru)); Полани К. Два значения термина «экономический». О вере в экономический детерминизм // Неформальная экономика: Россия и мир / Под ред. Т. Шанина. М.: Логос, 1999. С. 505–513.]. Мы же пытаемся соединить формальный и содержательный элементы, чтобы вывести некое интегративное определение экономического действия, учитывающее все изложенные выше признаки. С нашей точки зрения, подобное определение может выглядеть следующим образом: экономическое действие – это ненасильственное использование ограниченных

ресурсов, имеющих различное употребление, для достижения количественной цели, связанной с обеспечением жизнедеятельности людей.

Теперь мы можем дать определение хозяйства. В отличие от экономики как идеального типа, обозначающего определенный вид действий, хозяйство представляет собой совокупность эмпирически наблюдаемых объектов. Это сфера деятельности, в которой экономические действия играют преобладающую роль. При этом они никогда не являются единственной формой действия, а непременно переплетаются с другими – неэкономическими – действиями (которые зачастую в целях упрощения называют «социальными» или «политическими»).

«Бедный» английский язык не предоставляет простых способов для разграничения указанных подходов, побуждая вводить разные значения «экономического», как это делал К. Поланьи. В русском языке принципиальных возможностей больше. И здесь уже используются два разных термина – «экономический» и «хозяйственный», которые в английском языке обозначаются одним словом – «economic»[164 - Российский экономист Н. Д. Кондратьев еще в 1930-е гг. обращал внимание на то, что английская литература не знает термина «хозяйство», который установился преимущественно в немецком языке и был заимствован российскими исследователями из немецкой традиции (Кондратьев Н. Д. Основные проблемы экономической статики и динамики. М.: Наука, 1991. С. 72).]. На наш взгляд, первый подходит скорее для обозначения более узкого, традиционного экономического подхода, а второй – для более широкого, экономико-социологического подхода.

Продолжая анализировать содержательную связь средств и целей, полезно выделить два типа действия:

• экономически ориентированное;

• экономически обусловленное[165 - Понятие экономически ориентированного действия сформулировано М. Вебером (Weber М. Economy and Society. Vol. I. P. 63–64). Понятие экономически обусловленного действия также соответствует логике веберовской схемы.].

Экономически ориентированное действие преследует количественную цель, связанную с обеспечением жизнедеятельности (собственной, своих близких, своего предприятия), но при этом может выходить за экономические рамки в отношении используемых средств. Например, открытый грабеж и слегка «припудренная» правовыми нормами экспроприация собственности могут преследовать откровенно экономические цели конкретных агентов. Но назвать подобные насильственные акции экономическим действием мы все-таки не можем.

Экономически обусловленное действие, в свою очередь, – это ненасильственное использование ограниченных ресурсов, имеющих различное употребление, для достижения качественных целей, которые не обязательно имеют экономическое содержание. Здесь подразумевается, что хозяйственный агент может поступать экономически в отношении средств (последовательно выбирая варианты использования ограниченных ресурсов), но не преследуя явных экономических целей: например, осуществлять благотворительные акции, удовлетворять какие-то отвлеченные и утонченные потребности и прихоти, не связанные непосредственно с обеспечением жизнедеятельности. Так, можно экономить средства с целью приобретения в общем не очень-то нужной вещи, но при этом искать наилучшие ценовые предложения, всерьез торговаться с продавцом при покупке, а потом данную вещь практически не использовать.

Исходя из этого экономическое действие выступает как сочетание экономически обусловленного и экономически ориентированного действий, каждое из которых является его необходимым, но не достаточным элементом (рис. 3.1).

Рис. 3.1. Сфера хозяйства и экономические действия

Специфика экономико-социологического подхода. Попробуем теперь дать исходную формулировку предмета экономической социологии. Мы определяем его так: экономическая социология изучает социальные основания экономического действия. В современной экономической социологии данное определение раскрывается в двух принципиальных положениях.

1. Экономическое действие укоренено в социальных отношениях.

2. Экономическое действие есть форма социального действия.

Начнем с первого положения. Оно указывает на социальную укорененность (встроенность) экономического действия (embeddedness of economic action), на то, что такое действие не является автономным от социальных отношений. В свою очередь, понятие социальной укорененности раскрывается в следующих формах:

• структурная;

• институциональная;

• властная;

• культурная[166 - Это несколько отличается от другой классификации форм укорененности, предложенной Ш. Зукин и П. Димаджио, которые включили в нее когнитивную, культурную, структурную и политическую укорененность (The Structures of Capital: The Social Organization of the Economy / S. Zukin, P. DiMaggio (eds.). N.Y.: Cambridge University Press, 1990. P. 14–23).].

Рассмотрим несколько подробнее эти основные формы, начав со структурной укорененности.

Действия хозяйственных агентов, которые на поверхности кажутся продуктом предпочтений изолированного индивида, во многом определяются существованием различных социальных структур – устойчивых и воспроизводимых связей между ними. К их основным типам относятся:

• сети межиндивидуального взаимодействия;

• организационные структуры;

• социальные группы;

• локальные и национальные сообщества.

Далее, социальные структуры также существуют не в безвоздушном пространстве. Они институционально оформлены (instituted). Действиям людей предпосланы институциональные образования (institutional arrangements) в виде общезначимых норм и правил, регулирующих хозяйственные взаимодействия. Им также предпосланы определенные способы соблюдения и поддержания этих правил. И любые экономические действия осуществляются в рамках институциональных ограничений, которые одновременно сдерживают и стимулируют эти действия[167 - Когда уличный торговец раскладывает на лотке свой нехитрый товар, он ожидает, что подходящие к нему люди будут покупать этот товар, а, скажем, не побьют его палками. Это предполагает существование достаточно развитых правил обмена, которые содержат нормы, хорошо известные окружающим. Подобно упомянутому торговцу, мы все, как правило, ориентируемся на действия других людей и сверяемся с нормами того сообщества, в котором в данное время пребываем, ожидая определенной реакции на свои поступки. Если в крупном супермаркете не принято торговаться, мы этого и не делаем; если в данной профессиональной группе не принято «халтурить», то жесткий контроль над работой ее членов, по-видимому, излишен, и т. д. Мы настолько «впитываем» эти нормы, что, не задумываясь, автоматически продолжаем им следовать даже тогда, когда не рискуем оказаться в поле зрения тех, кто мог бы нас осудить за нарушения.]. При этом институты не являются чисто внешней рамкой, предзаданной действиям человека. Они выступают как социальные конструкции[168 - Granovetter, М., Swedberg R. Introduction to the Second Edition // The Sociology of Economic Life / M. Granovetter, R. Swedberg (eds.). 2

ed. Boulder: Westview Press, 2001. P. 8.], как конфигурации систем действия, которые конструируются акторами, способными к мобилизации ресурсов и преодолению исторически сложившихся ограничений.

Наконец,

институциональные образования, в свою очередь, погружены в более широкие контексты предсказуемых связей между хозяйственными агентами, среди которых важнейшую роль играют культурные и властные отношения. Любое производство, распределение или потребление продукта связано с освоением информации, производством оценок, формированием идентичностей, выработкой и расшифровкой смыслов. Люди заимствуют готовые культурные сценарии, или предписанные способы действия (scripts), и вырабатывают концепции контроля (conceptions of control) – совокупность значений и смыслов, позволяющих интерпретировать происходящее и объяснять свои собственные поступки. Эти сценарии и концепции контроля становятся инструментом в борьбе за реализацию интересов индивидов и групп, обладающих разными властными ресурсами, способствуют построению статусных иерархий.

Культурно наполненные смыслы помогают также обосновывать и оправдывать те или иные формы экономического действия в глазах других агентов. Экономическое действие постоянно нуждается в легитимации, не ограничивающейся ссылками на одну только эффективность. Зачастую экономическое действие, ориентированное на повышение эффективности, может быть осуществлено только путем маскировки, через его репрезентацию в качестве социального действия, отрицающего голый расчет и формальную калькуляцию, через свое неузнавание (misrecognition) в качестве экономического действия[169 - ««Экономический» капитал может действовать лишь постольку, поскольку добивается своего признания ценой преобразования, которое делает неузнаваемым настоящий принцип его функционирования» (Бурдье П. Практический смысл. СПб.: Алетейя, 2001. С. 230).]. Так, вместо открытого следования интересам возрастания прибыли или максимизации полезности, экономические действия начинают сопровождаться и обставляться риторикой защиты общественных интересов, социальной ответственности, обеспечения выживания, заботы о близких.

Экономические действия, таким образом, не сводятся к универсальной логической связи между целями и средствами. Они имеют социальное происхождение и смысл, проистекающие из существования социальных структур, институциональных образований, властных интересов и культурных контекстов. Именно они определяют внутреннее содержание экономических целей, очерчивают круг потребностей, обеспечивающих нормальную жизнедеятельность человека, маркируют вещи и способности человека в качестве ресурсов и форм капитала, ограничивают допустимые формы их сочетания и использования, обозначают возможные сценарии самого действия. При этом степень и способы социальной укорененности экономических действий в разных сообществах могут быть принципиально различны. Укорененность является не фиксированной, а переменной величиной[170 - Uzzi В. Embeddedness in the Making of Financial Capital: How Social Relations and Networks ? Benefit Firms Seeking Financing//American Sociological Review. August 1999. Vol. 64. No. 4. P. 488.].

Второе принципиальное положение, раскрывающее определение предмета экономической социологии, подчеркивает то, что экономическое действие множеством видимых и невидимых нитей связано с социальными действиями. Более того, по сути экономическое действие само является социальным действием. В соответствии с веберовской концепцией, «социальное действие» – это форма деятельности, которая, во-первых, содержит в себе внутреннее субъективное смысловое единство; во-вторых, по этому смыслу соотносится с действиями других людей и ориентируется на эти действия. Иными словами, с социальным действием мы имеем дело тогда (и только тогда), когда оно внутренне мотивировано, а его субъект ожидает от других людей определенной ответной реакции (последнее выражается не только в наблюдаемом поведении, но и в мысленной деятельности или даже в отказе от всякого действия)[171 - Вебер М. Основные социологические понятия // Вебер М. Избранные произведения. М.: Прогресс, 1990. С. 602–603, 625–626.]. Социальное действие в данной трактовке выступает не только основанием, но одновременно и внутренним элементом экономического действия.

Определение экономического действия как формы социального действия подчеркивает, во-первых, что экономическую социологию интересует не только наблюдаемое поведение хозяйственного агента, но и его субъективная позиция – мотивы, установки, способы определения ситуации. А во-вторых, оно указывает на то, что мотивы хозяйственного агента выходят за пределы сугубо экономических целей. И в следующих главах мы увидим, что принципиальными источниками хозяйственной мотивации, наряду с экономическим интересом, выступают социальные нормы и принуждение.

Раскрытие предмета экономической социологии через веберовские категории экономического и социального действия определяет этот предмет с позиций методологического индивидуализма. И важно сразу же оговориться, что последний резко отличается от методологического индивидуализма, принятого в экономической теории. Индивидуализм homo economicus непосредственно сопряжен с его автономностью, с относительной независимостью принимаемых решений и установлением опосредованной социальной связи – преимущественно через соотнесение результатов действия или через ценовые сигналы. Социологический индивидуализм – явление другого методологического порядка. Индивид рассматривается здесь в совокупности своих социальных связей и включенности в разнородные социальные структуры. Общество в данном случае не просто витает как абстрактная предпосылка, но зримо присутствует в ткани индивидуального действия. Всякий социологический индивидуализм, таким образом, в значительной степени относителен. И веберовский подход правомерно называть индивидуализмом в противовес, скажем, холизму Э. Дюркгейма. На фоне же учений экономистов-неоклассиков такое определение оказывается очень условным.

Добавим, что определение предмета экономической социологии через теорию социального действия, разумеется, не означает, что задача экономической социологии сводится к разработке собственно теории действия, а ее исследования ограничиваются микроуровнем. Речь идет лишь о выборе исходной точки, с которой начинается аналитическое движение – от действия человека к отношениям между людьми, далее к формированию институтов и структур, оформляющих и стимулирующих социальные действия. Совокупности институтов и структур формируют локальные порядки, а взаимосвязи последних, в свою очередь, открывают путь к анализу порядков на макроуровне. Добавим, что именно это «восхождение» и эти переходы в методологическом отношении всегда составляли основную трудность для социальных наук[172 - Coleman J. Social Theory, Social Researh and the Theory of Action // American Journal of Sociology. 1986. No. 91. P. 1320–1327.].

Построение экономико-социологической модели. В гл. 1 мы уже характеризовали модель экономического человека. Несмотря на многочисленные вариации в экономических подходах, она может быть представлена в виде ограниченного числа достаточно четких предпосылок. Возникает вопрос: какие принципы могут быть заложены в основу построения модели экономико-социологического человека? Нужно сказать, что в экономической

социологии (и в социологии в целом) это сделать значительно труднее, ибо здесь царствует методологический плюрализм, граничащий с эклектикой[173 - Для стороннего взгляда экономиста картина выглядит следующим образом: «С тех пор как функционализм и марксизм утратили свое временное господство, социология подверглась дезинтеграции, по крайней мере на уровне теории, превратившись в аморфную массу многочисленных направлений при отсутствии каких-либо намеков на последующее воссоединение» (Vanberg VJ. Rules and Choice in Economics. L.: Routledge, 1994. P. 11).].

Поскольку социологи испытывали явные затруднения с формулированием подобных принципов, экономисты сами предложили решение, наиболее удобное для себя. Исходной точкой в этом случае стала позиция В. Парето, который разделил экономическую теорию и социологию, предложив первой заниматься изучением «логических действий», а второй – «логическим исследованием нелогических действий»[174 - Арон Р. Этапы развития социологической мысли. М.: Прогресс-Универс, 1993. С. 408.]. П. Самуэльсон придал этому различию канонический характер. А закреплено оно в остроумном афоризме экономиста Дж. Дьюзенберри: «Вся экономическая теория посвящена тому, как люди делают выбор; а вся социология – тому, почему люди не имеют никакого выбора»[175 - Duesenbeny J. Comment on «Economic Analysis of Fertility» // Demographic and Economic Change in Developed Countries / The Universities-National Bureau Committee for Economic Research (ed.). Princeton: Princeton University Press, 1960. P. 233.].

Как при таком подходе выглядит «социологический человек»? Первый способ реконструкции его поведения – построение по методу от противного (рис. 3.2а). Иными словами, его рассматривают как полного антипода homo economicus. Если последний, скажем, – это человек независимый, эгоистичный, рациональный и компетентный, то homo sociologicus оказывается человеком, который подчиняется общественным нормам и альтруистичен, ведет себя противоречиво и непоследовательно, слабо информирован и не способен к калькуляции выгод и издержек[176 - При рассмотрении homo sociologicus в качестве репрезентанта социологического подхода экономистами явно или неявно заимствуются утрированные версии структурного функционализма, представляющие образ «пересоциализированного» индивида.]. Приведем пример подобного сопоставления двух моделей. Вариант homo economicus представлен экономистами К. Бруннером и У. Меклингом: это «человек изобретательный, оценивающий, максимизирующий полезность» (Resourceful, Evaluating, Maximizing Man, или модель REMM)[177 - Бруннер К. Представление о человеке и концепция социума: два подхода к пониманию общества//THESIS. 1993. Т. 1. Вып. 3. С. 55–58. У. Меклинг добавлял еще две характеристики: «человек, действующий в условиях ограничений (Restricted)» и «человек ожидающий (Expecting)» (модель RREEMM).]. А «социологический человек» описывается моделью, предложенной 3. Линденбергом: это «человек социализированный, исполняющий роли, подверженный санкциям» (Socialized, Role-Playing, Sanctioned Man, или модель SRSM)[178 - Для эмпирической социологии 3. Линденберг вводит еще одну модель: «человек, имеющий собственное мнение, восприимчивый, действующий» (Opinionated, Sensitive, Acting Man, или модель OSAM) (Lindenberg S. An Assessment of the New Political Economy: Its Potential for the Social Sciences and for Sociology in Particular// Sociological Theory. Spring 1985. Vol. 3. No. LP.99-113).].

Рис. 3.2. Способы моделирования экономико-социологического человека. НЕ – экономический человек. HS – социологический человек. HES – экономико-социологический человек

Помимо упомянутого принципа «от противного» можно строить модель экономико-социологического человека по принципу «подобия» homo economicus или имитации этой модели (что, кстати, тоже вполне устроило бы экономистов (рис. 3.26)). Например, можно применить маржиналистский подход, но изменить содержание переменных и представить homo sociologicus как максимизатора степени собственной социализации и минимизатора неопределенности, связанной с его неполной включенностью в социальные нормы. Избрав принцип «от противного» или построение «по подобию», остается формализовать социологическую модель, чтобы придать ей более рабочий вид. Довести такую модель до количественной определенности, конечно, непросто. Но в случае успеха у экономической модели появится родственная конструкция, обрастающая собственным математическим аппаратом. В итоге, наряду с «экономическим автоматом», мы получим еще один – «социологический автомат», причем более диковинный и, пожалуй, менее привлекательный – туповатый и пассивный. Не мудрено, что возникает соблазн отсечь социологический полюс и использовать экономический подход для решения любых, в том числе социальных, проблем (например, К. Бруннер уверен, что «модель REMM обеспечивает единый подход для социальных наук»)[179 - Бруннер К. Указ. соч. С. 71.]. Социологический человек оказывается не нужным (рис. 3.2в).

Нетрудно понять, что социологов подобные модели пересоциализированного человека (oversocialized man) (Д. Ронг), подчиняющегося «чужой» логике, никак не могут устроить. Каковы возможные альтернативы? Бросаться в другую крайность и придумывать нечто, совершенно не связанное с экономическим подходом, – для экономической социологии тоже вариант нежелательный. Поэтому представим модель homo economicus и описываемую экономистами модель «пересоциализированного» homo sociologicus в качестве крайних точек, задающих некую общую ось, и зададимся вопросом, возможен ли синтез этих «полярных» моделей. И следовательно, вправе ли мы надеяться на появление некоего особого «экономико-социологического человека»? Здесь возникает несколько дополнительных вариантов логических операций.

Первый, наиболее простой способ их возможного синтеза – суммирование приписываемых человеку противоположных качеств (в той или иной комбинации). Человек в этом случае оказывается одновременно рациональным и нерациональным, эгоистичным и альтруистичным, компетентным и неинформированным (рис. 3.2 г). Впрочем, подобное механическое сложение путем «схлопывания» полюсов хорошо для «диалектических игр», но порождает непреодолимые трудности для последующей операционализации понятий и эмпирической работы.

Второй, более тонкий логический ход, – методом взаимного сближения и уступок найти на оси между двумя полюсами компромиссную точку, своего рода «золотую середину» (рис. 3.2д). Именно эта точка в данном случае и должна указать адрес «экономико-социологического человека», обретающего в силу своего промежуточного положения некие дополнительные качества (например, возможность не просто принимать волевые решения или безвольно следовать сложившимся нормам, а согласовывать свои действия с действиями других)[180 - «Экономический анализ, основанный на фигуре homo economicus, и социологический анализ, который исходит из существования homo sociologicus, действительно являются двумя противоположными точками зрения. В то время как первая сводит все социальные явления к действиям как бы изолированных индивидов и не учитывает других социальных взаимосвязей, вторая объясняет индивидуальные действия давлением социальной взаимозависимости, не допуская, что последняя, в свою очередь, возникает из общения между отдельными людьми. Почему бы не изобразить человеческий тип, охватывающий оба этих крайних типа в качестве

специальных случаев, как, например, homo socioeconomicus?» (Вайзе П. Homo economicus и homo sociologicus: монстры социальных наук//THESIS. 1993.Т. 1.Вып. З.С. 121).]. Действительно, попытки методологической рефлексии невольно влекут экономистов и социологов к такому сближению. Тем не менее мы не считаем этот путь особенно перспективным, ибо сама проблема, на наш взгляд, должна быть поставлена иначе.

Как и большинство социологов, мы не склонны раскрывать объятия навстречу пересоциализированному антиподу «экономического человека». И потому исходим из предположения, что экономико-социологический человек не застывает в крайней позиции и не закреплен в одной из промежуточных точек. Он перемещается («плавает») в континууме между двумя указанными полюсами (рис. 3.2е). Но если социология ищет человека не в какой-то отдельной точке, а на протяжении всего континуума, то это означает, что он может быть представлен лишь в виде целой галереи фигур, как описание различных типов действия. Экономическая социология не ищет одного универсального способа объяснения, но строит различные типологии (рис. 3.2ж). В этом смысле, в отличие от методологии homo economicus, экономико-социологический подход характеризуется не одной фиксированной моделью, но является программой построения разных моделей, описывающих широкий спектр типов действия в континууме между полюсами «недосоциализированного» и «пересоциализированного» действия. Модель «экономического человека» в этом случае не отбрасывается, а включается в методологический арсенал в качестве одной из ключевых рабочих моделей для типологических построений, но при этом рассматривается не как единственная или господствующая, но скорее как крайний случай.

Что характерно для экономико-социологического человека в предлагаемой нами схеме? Во-первых, человек занимает здесь более активную и более деятельную позицию. Это человек не просто информированный, но познающий (knowledgeable agent); не просто следующий нормам, но социализирующийся; не просто субординированный, но борющийся. Это человек, который способен стать актором, рефлексирующим по поводу собственных действий. Он уже не просто занимает отведенные ему структурные позиции, проигрывает заранее предписанные роли, подчиняется установленным нормам, становится объектом чьих-то санкций. Действуя в рамках многих ограничений, человек, как предполагается, сам простраивает свой мир и вырабатывает значения происходящего, он демонстрирует способность к самостоятельному действию, а во многих случаях и к рефлексии по поводу этого действия.

Во-вторых, превращение человека в актора в экономико-социологическом смысле означает, что он в состоянии не только выбирать разные способы использования дефицитных ресурсов, но способен переключаться (спонтанно или в результате волевых усилий), переходя от логики экономически ориентированного к логике социально ориентированного действия и обратно. Он может переключать режимы действия, актуализируя тот или иной сетевой контур своих взаимосвязей, перемещаться между разными смысловыми полями, меняя способы ранжирования и порядок обоснования ценности ресурсов (order of worth) (Л. Тевено).

В-третьих, экономическая социология предполагает, что помимо активного выбора и возможности переключения режимов действия и оценивания человек способен поступать вопреки (to do otherwise) (Э. Гидденс) – в том числе вопреки очевидной рациональности или устоявшимся нормам. Он не просто бросается за выгодой (тем более, сиюминутной выгодой) и не идет непременно по пути наименьшего сопротивления. Экономико-социологический человек в состоянии проявить волевые усилия и преодолевать сопротивление обстоятельств. (В качестве таких обстоятельств могут выступать дефицит ресурсов, неадекватность существующих правил поведения, неясность целей и многое другое.)

Наконец, в-четвертых, человек способен к дифференцированным действиям. Причем дело не в том, что он может в одних случаях вести себя рационально, независимо или эгоистично, а в других – проявлять альтруизм или следовать традиционным нормам. И не только в том, что рамки совершаемых им действий более широки, нежели предусмотрено экономической теорией, а в том, что их различия социально обусловлены, а сами действия укоренены в социальных структурах, в которые включен данный хозяйственный агент.

Итак, суммируем предпосылки, которые должны быть заложены в основу построения моделей экономико-социологического действия (еще раз оговоримся, что они не «симметричны» предпосылкам модели «экономического человека»). Перед нами предстает:

• человек рефлексирующий – способный на активный и осознанный выбор;

• человек гибкий – способный переключаться между разными режимами действия;

• человек волевой – способный поступать вопреки обстоятельствам и избранным ранее способам действия;

• человек социально-дифференцированный – осуществляющий разные, социально обусловленные способы действия, привязанные к различным социальным структурам и институтам.

Это определяет и круг ключевых методологических задач, которые ставит перед собой экономическая социология. Среди них можно выделить как минимум четыре методологические задачи. Первая – определить, при каких условиях человек превращается в подлинного актора, как формируются стратегии действия и что становится основанием стратегического выбора.

Вторая методологическая задача экономической социологии заключается в определении и раскрытии социальных и экономических условий, при которых осуществляется взаимопереход экономически и социально ориентированных действий. А в более общей формулировке – как происходит переключение режимов действия. Например, что побуждает предпринимателя, зарабатывающего деньги любыми доступными и недоступными способами, впоследствии перечислять их на нужды детского дома? Или почему работник, которого все считали «душой коллектива», преступает всякие нормы приличия при дележе дефицитного блага (премии, более высокой должности)?

Третья задача – понять, на чем базируется устойчивость человеческого выбора, что придает человеку силы и позволяет преодолевать инерцию окружающей среды.

Наконец, четвертая задача – вместо разработки единой универсальной модели человеческого поведения, построение набора типологий с использованием шкал, которые связывают (и одновременно противопоставляют) экономически и социально ориентированные действия, а также дифференцируют эти действия по социальным общностям[181 - Примеры подобных типологий в анализе хозяйственной мотивации см.: Радаев В. Внеэкономические мотивы предпринимательской деятельности (по материалам эмпирических исследований) // Вопросы экономики. 1994. № 7. С. 85–97; Радаев В. В. Что означает «принять предпринимательское решение» (по результатам опроса предпринимателей) // Общественные науки и современность. 1995. № 1. С. 33–39; Радаев В. В. О наличии сбережений и сберегательных мотивах российского населения // Вопросы социологии. 1998. Вып. 8. С. 39–54.]. В известном смысле, можно утверждать, что такого рода типологизация – непременный атрибут работы

экономсоциолога.

О стратегии действия. Необходимо еще раз вернуться к исходной точке нашего движения – понятию социального действия – чтобы попытаться растянуть сосредоточенное в нем смысловое пространство. С одной стороны будут находиться практики действия. Они понимаются нами в расширительном смысле – как отдельные более или менее связанные акты рутинного повседневного действия. С другой стороны зафиксируем то, что будет называться стратегиями действия, которые первоначально определяются как схемы действия, в противоположность практикам как отдельным деятельностным актам[182 - Речь идет не о понятии «фоновых практик» из арсенала социологии повседневности. И вообще, оба термина (стратегии и практики) употребляются нами в предельно широком смысле и определяются относительно друг друга.]. На стратегиях мы далее и сосредоточим внимание.

С точки зрения экономического подхода стратегия выступает как устойчивый последовательный выбор способов действия на пути к достижению фиксированной цели в условиях ограниченного набора ресурсов. Например, в теории игр, противопоставляющей играм случая стратегические игры[183 - Schelling Т. The Strategy of Conflict. Cambridge: Harvard University Press, 1960. P. 3, 9–10.], стратегия человека определяется попросту как выбор наилучшего способа действия исходя из поведения других агентов[184 - Наличие субъективной рациональности и соотнесение решений с действиями других агентов в теории игр напоминает веберовское определение социального действия. Однако здесь оно сводится к упрощенной схеме, где человек принимает автономные решения, не обсуждая их с другими агентами. Из соотнесения действий исключаются также более широкие институциональные контексты, предполагаемые в позиции М. Вебера.]. Иными словами, в экономическом смысле мы имеем стратегию, когда обнаруживаем устойчиво повторяющееся целерациональное поведение. В этом смысле все поведение homo economicus, рассматриваемого в качестве «нормального», среднего человека, по сути, является реализацией каких-то стратегий. Поэтому в экономической теории различие между практиками и стратегиями не существенно.

Экономическая теория привлекает внимание к проблемам, которые не должны оставлять равнодушным и социолога. Это проблемы:

• индивидуального выбора способов действия;

• устойчивости этого выбора;

• риска и неопределенности, сопряженных с выбором;

• мобилизации ограниченных ресурсов для обеспечения устойчивого выбора.

Однако у социологов понимание стратегии должно дополняться как минимум еще одним существенным элементом. Под стратегией понимается устойчивая совокупность осмысленных, рефлексивных действий. Социолог не может отбросить субъективный элемент, связанный с внутренним смыслом действия. Целесообразно также провести различие между стратегией и тем, что выше было названо практиками. В социологическом определении стратегия предполагает:

• осуществление некоего выбора в противовес простому следованию правилу;

• наличие определенной длительности действий в противовес их ситуативности;

• наличие мотивированного, а не контекстуального действия;

• существование элементов планирования будущих действий в противовес реактивному действию;

• наличие рефлексии по поводу совершаемых действий.

Последний пункт требует пояснения. От обычных практик стратегическое действие отличается тем, что человек осознает причины и характер собственных действий, способен совершить их разбор, по крайней мере, после завершения действия. При этом сама стратегия часто не осознается им в полном объеме. Однако стратегическое действие должно содержать как минимум элемент потенциальной рефлексивности. Иными словами, предполагается, что последовательность действий (пусть даже не осознанная в полной мере) может быть относительно легко выявлена, например, при обращении к человеку как респонденту в ходе социологического опроса.

Далее, стратегия не предполагает полуавтоматического следования одной, первоначально выбранной схеме, она предусматривает определенную гибкость – способность переключения с одной схемы действия на другую. Стратегии также часто связаны с преодолением обстоятельств и сопротивления среды, с действием вопреки, нежели с действием по.

Используя экономическую терминологию, можно определить понятие стратегии как проявление субъективной рациональности, связанное с упорядочиванием предпочтений, устойчивым распределением ресурсов и организацией собственного будущего. Например, если человек ежемесячно упрямо откладывает в качестве сбережений четверть текущего дохода, то он не просто устойчиво распределяет ресурсы, но определенным образом простраивает свое будущее. И речь идет уже не об отдельном акте рационального действия, а о некой длительной, повторяющейся связи подобных актов.

Что способно придавать актам повседневного выбора относительную устойчивость? Наличие высоких целей и ценностей или стремление к некоему идеальному состоянию? Такого рода трактовки модельной стратегии весьма популярны. То есть предполагается, что хозяйственный агент до начала действий вырабатывает видение конечной идеальной ситуации и начинает двигаться к ней (с неизбежными отклонениями и ошибками) (рис. 3.3а). В нашем понимании у человека вовсе не обязательно должна быть модель той идеальной ситуации, которой он хотел бы достичь. И дело не в том, что этот идеал трудно выработать, а в том, что в повседневной деятельности человек и не пытается это сделать. Иначе реализуется векторная стратегия – как совокупность действий, связанных с решением совершенно конкретных практических вопросов. Здесь нет прямолинейного движения к заранее заданной конечной цели. Задается не конечное состояние, которого необходимо достичь по завершении целенаправленных действий, а траектория первоначального движения. Определяется вектор, направление которого может и должно подвергаться корректировке по мере продвижения вперед. Большинство людей не в состоянии просчитать свои действия на сорок ходов вперед, к тому же во многих ситуациях это и не целесообразно (слишком много привходящих факторов могут изменить ситуацию). Достаточно в каждый момент знать, что делать в следующие два-три хода. Причем переопределение ситуации может побудить к изменению направления движения (рис. 3.36).

а) Модельная стратегия. Актор до начала действий вырабатывает видение конечной идеальной ситуации и двигается к ней (с неизбежными отклонениями и ошибками)

б) Векторная стратегия

Задается не конечное состояние, которого необходимо достичь по завершении целенаправленных действий, а траектория первоначального движения. Направление подвергается корректировке по мере продвижения вперед

Рис. 3.3. Модельное и стратегическое действия

Далее возникает вопрос, из чего исходит человек, вырабатывая эти ближайшие ориентиры? Его решения опираются на то, что мы называем принципами действия (guiding principles of action). Эти принципы, с одной стороны, не сводятся к сиюминутным мотивам, связанным с актами повседневного рутинного выбора,

а с другой стороны – не возносятся до уровня высоких ценностей и отвлеченных идеальных стандартов. Они представляют собой конкретные практические императивы, привязанные к повседневной жизни человека, к области его (ее) практической компетенции[185 - На операциональном уровне эти принципы не имеют ничего общего, скажем, с ориентацией на «поддержку реформ» или с «отношением к частной собственности», которые столь часто становились предметом российских социологических опросов. Вопросы о высоких идеалах и идеологических схемах имеют, на наш взгляд, небольшую ценность, в то время как о принципах действия вполне допустимо спрашивать обычных людей, не выставляя их в квазиэкспертную позицию.]. К числу подобных принципов относятся, например, такие императивы, как: «нужно иметь деньги на черный день», или «нужно заниматься своим профессиональным делом», или «лучше не давать деньги в долг»[186 - С этой точки зрения экономический императив максимизации полезности слишком абстрактен, чтобы быть принципом действия, скорее он вменяется обычному человеку. Но он может быть конкретизирован и представлен в виде ряда осмысленных принципов действия.]. Повседневные выборы осуществляются на фоне подобных принципов, которые, в свою очередь, могут выражаться в самых разных мотивах: следовании экономическому интересу, отношении к ценностям, потворствовании привычкам. Комбинация этих принципов и формирует то, что можно назвать стратегиями, или схемами действия, которые воспроизводятся в повседневном выборе. Добавим, что стратегические действия строятся не по одной глобальной схеме, а сразу по нескольким схемам, относящимся к разным видам деятельности человека – трудовой, потребительской, сберегательной и т. п.

Следует далее разделить два вида стратегических действий – стратегию повседневных действий (о которых шла речь выше) и стратегический выбор. Последний связан с выбором не просто способов поведения, а самих принципов действия (например, продолжать ли образование, платить ли налоги, уезжать ли за границу на длительное или постоянное проживание). Это выбор, который определяет совокупность практических действий на достаточно длительную перспективу и приводит к реконфигурации практик деятельности человека или группы. Понятно, что такого рода стратегический выбор совершается относительно редко, но имеет принципиально важное значение.

Кто является субъектом стратегического действия! Является ли оно достоянием представителей элитных групп или особой породы людей (например, так называемых «прирожденных предпринимателей»)? Существуют концепции, в рамках которых стратегии вообще не рассматриваются как атрибуты индивидуального действия. Так, например, в соответствии с позицией М. де Серто, субъектом стратегии могут выступать государство, армия, хозяйственное предприятия, город, т. е. институты, обладающие достаточной властью, чтобы ограничить и разметить некое пространство (физическое и смысловое) как свое собственное. Отдельный же человек в этой трактовке не имеет собственного места, он движется по непредопределенной траектории внутри чужого пространства, принадлежащего другим и размеченного другими. Самое большее, на что он способен, это осуществление тактик – маневра, манипулирования ресурсами на чужой территории и под надзором «противника» (политической власти, собственника). За ним сохраняется возможность мелких захватов, но удержать захваченное человеку уже не дано[187 - Первый вариант данной главы см.: Радаев В. В. Еще раз о предмете экономической социологии // Социологические исследования. 2002. № 7. С. 3–14. См. также: Экономическая социология. 2002. Т. 3. № 3. С. 21–35 (http://www.ecsoc.msses.ru).].

Мы придерживаемся иной точки зрения, в соответствии с которой стратегическое действие в принципе доступно каждому, но реально осуществляется далеко не всегда. Иными словами, экономико-социологический человек способен на стратегию. А условия ее возникновения должны стать предметом специального анализа.

Заключение. Мы можем сделать вывод, что экономическое действие тесно переплетено с социальным действием, порождается им, склонно представлять себя как социальное действие и в основе своей является одной из форм социального действия.

Еще раз подчеркнем, что экономическая теория и экономическая социология различаются не объектами исследования и не методами сбора данных. Они представляют специфические подходы к анализу хозяйственных отношений и пытаются решить разные типы исследовательских задач. В дальнейшем изложении мы будем использовать два термина – «экономический» и «хозяйственный» – для обозначения соответственно более узкого (традиционного экономического) и более широкого (экономико-социологического) подхода.

Экономическая социология изучает хозяйственные действия людей, которые не только выбирают наилучшие способы использования ограниченных ресурсов, но также обучают друг друга нормам поведения, борются за доминирующие позиции, создают новые структуры и входят в состав имеющихся структур. Этот подход и будет излагаться нами на протяжении всей книги. В следующих разделах мы встретим фигуры предпринимателя и менеджера, наемного рабочего и домашнего работника, потребителя и сберегателя, представителей разных социальных групп и локальных сообществ. Все они не только производят и потребляют экономические блага, но и ищут информацию, передают накопленный опыт, зарабатывают авторитет и конструируют новые значения хозяйственного процесса. Их действия порождаются социальными структурами и институтами, и сами они, в свою очередь, «творят» эти структуры и институты.

Глава 4

Хозяйственная мотивация и типы рациональности

После определения сравнительных контуров экономического и экономико-социологического подходов следует подробнее остановиться на одном из наиболее сложных вопросов – характере мотивации хозяйственного поведения человека.

Начнем с нескольких вводных определений. Всякая хозяйственная деятельность людей осуществляется в конечном счете во имя реализации их потребностей, которые можно определить как необходимость и возможность приобретения, сохранения и использования различных благ – частных и общественных, экономических и неэкономических, материальных и нематериальных. Если некое благо оказывается значимым, желаемым для человека, то оно превращается в стимул – внешний объект стремления, актуализированную потребность. Когда же импульс стремления к этому объекту проходит через сознание человека, стимул перерастает в мотив – внутреннее побуждение к действию. Вооружившись этими определениями, посмотрим, как выглядит хозяйственная мотивация в рамках экономического и экономико-социологического подходов.

Мотивация «экономического человека». С точки зрения экономиста, хозяйственное действие мотивировано эгоистическим интересом. При возникновении стимула в виде натурального или денежного блага человек просчитывает возможные последствия предполагаемого действия, оценивая прежде всего два фактора:

• предельную полезность ожидаемого

блага, настоятельность своей потребности в нем;

• издержки (затраты времени и других ресурсов), необходимые для получения данного блага.

Взвешивая два рода оценок, человек определяет эффективность действия. Его интерес состоит в максимизации полезности или минимизации издержек для получения оптимального набора благ.

Нельзя сказать, что основоположники экономической теории не видели проблемы многообразия реальных хозяйственных мотивов. Напротив, они не раз подчеркивали, что невозможно свести их к голому экономическому интересу. Вот один из многих характерных выводов: «Из всего сказанного нами следует, что отдавать свое сочувствие другим и забывать самого себя, ограничивать, насколько возможно, личный эгоизм и отдаваться сладостной, снисходительной симпатии к другим представляет высшую степень нравственного совершенства, к какой только способна человеческая природа». Трудно поверить, что эти слова принадлежат родоначальнику экономической теории А. Смиту. А между тем таково одно из принципиальных заключений, сделанных им в «Теории нравственных чувств» – объемном труде, практически забытом после выхода в свет «Богатства народов»[188 - Смит А. Теория нравственных чувств, или Опыт исследования о законах, управляющих суждениями, естественно составляемыми нами, сначала о поступках прочих людей, а затем о наших собственных. СПб.: Глазунов, 1868. С. 37.]. Лидер австрийской школы К. Менгер также прекрасно понимает, что кроме своекорыстия в хозяйственной жизни немало других побудительных мотивов – любовь к ближнему, обычай, правовое чувство[189 - Менгер К. Исследования о методах социальных наук и политической экономии в особенности. СПб.: Цезерлинг, 1894. С. 68–69, 75. А вот еще более определенное высказывание Е. Бем-Баверка: «Очень часто, даже в большинстве случаев, мы действуем под одновременным влиянием нескольких или даже многих перекрещивающихся между собой мотивов, и вдобавок комбинация мотивов, действующих в том или ином случае, в свою очередь подвергается изменениям в зависимости как от числа и характера, так и от относительной силы сталкивающихся побуждений» (Бем-Баверк Е. Основы теории ценности хозяйственных благ//Австрийская школа в политической экономии: К. Менгер, Е. Бем-Баверк, Ф. Визер. М.: Экономика, 1992. С. 355).]. Наконец, А. Маршалл полностью отдает себе отчет в том, что приобретательство не является единственной целью человека, что религия, например, оказывает на него даже более сильное и глубокое воздействие, нежели экономика, и что строгой линии, отграничивающей экономические мотивы от неэкономических, в реальной жизни провести не удастся[190 - Маршалл А Принципы экономической науки. Т. 1. М: Прогресс-Универс, 1993. С. 56, 83.].

Так в чем же дело? Почему в итоге «экономический человек» оказывается своекорыстен и автономен, т. е. увлекаем эгоистическим интересом? Не будем торопиться, обвиняя основоположников экономической науки в том, что они нарисовали карикатуру на живого человека. Просто живому хозяйствующему человеку сознательно противопоставлена сконструированная абстрактная модель. Так, по мнению К. Менгера, если мы будем пытаться охватить человеческое действие во всем многообразии его характеристик, то мы никогда не получим никаких законов, и «национальная экономия» как теоретическая дисциплина окажется обречена. Для того чтобы выделить желанную причинную связь и выявить экономические законы, нужно взять один главный мотив и очистить его от наслоений. На эту роль и претендует своекорыстие, эгоизм.

Почему из всего многообразия мотивов хозяйствующего субъекта экономистами выбирается эгоизм? Дело в том, что по бытующему и посей день мнению, альтруизм по сравнению с эгоизмом – чувство крайне непостоянное. Экономическая же теория отбирает «нормальные» формы хозяйственных действий, под которыми подразумеваются их устойчивые формы. В свою очередь, устойчивость и повторяемость нужны для того, чтобы наблюдать и, главное, измерять исследуемые явления. А то, что не поддается измерению (любовь и долг, нравственные и политические ориентации человека) оставляется за рамками предмета – это сфера догадок, удел философов.

Таким образом, «экономический человек» появился на свет как сознательная абстракция, без которой, казалось, становление экономической теории как науки было бы решительно невозможно. Но построением аналитической модели дело, увы, не заканчивается. Потихоньку начинается тонкое подмешивание к реальности только что выведенных дедуктивных построений, производится редукция действительности к абстрактной модели. Это виртуозно проделано Е. Бем-Баверком, который рассуждает так: «Хотя в действительной жизни названный основной мотив (эгоистический интерес. – В. Р.) осложняется действием целых сотен совершенно другого рода мотивов – гуманности, привычки, влияния специальных государственных законов и т. д., однако же фактически совершающееся образование цен далеко не так сильно уклоняется от того направления, которое определяется исключительно действием основного мотива – стремления получить непосредственную выгоду от обмена»[191 - Бем-Баверк Е. Основы теории ценности хозяйственных благ. С. 361.].

Для преодоления противоречий между моделью и хозяйственными действиями вводится особый персонаж «рассудительного практика», в роли которого очень скоро оказывается так называемый «простой человек». Способен ли последний на сложные соображения, необходимые для рационального следования собственной выгоде? По мнению австрийцев, вполне способен[192 - «Где дело идет о собственной выгоде… становится сообразительным и самый простой человек» (Там же. С. 340–341). Е. Бем-Баверку вторит и Ф. Визер: «Ежедневно повторяемый опыт в миллионах случаев доказывает, что потребители оценивают все единицы запаса, которые они покупают, по предельной полезности… Такие расчеты делает не только опытный коммерсант, но и любой человек без исключения, даже жена пролетария» (Визер Ф. Теория общественного хозяйства // Австрийская школа в политической экономии. С. 432).]. К тому же в сложных калькуляциях нет особой нужды. На помощь спешат свой и чужой опыт, память подсказывает готовые решения, разделение труда упрощает операции.

Внезапно выясняется, что абстракция «экономического человека» соответствует некоему «здравому смыслу». Утверждается, что «простой народ» и без всякой теории умеет неплохо улавливать собственные экономические интересы и следовать им в повседневной жизни (теория тем самым только фиксирует «нормальное» состояние дел). Отсюда уже недалеко до следующего логического шага: «экономический человек» ведет себя как фактический «средний» (нормальный) человек. Редукция завершена. И если великие экономисты помнили о совершенной логической операции, и их не оставляла смутная тяга к последующей «реабилитации» человека «из плоти и крови», то многие их последователи предпочитали «забывать» об этом, совершая произвольные подстановки графиков и функций на место полнокровного субъекта.

Экономические взгляды на природу интереса с течением времени эволюционировали. Условные

логические этапы этой эволюции можно представить следующим образом.

1. В классической политической экономии интерес индивида реализуется в его эгоистических побуждениях. Индивид достигает общей пользы путем преследования собственной выгоды, состоящей в получении наслаждения и избежании страданий.

2. В неоклассической парадигме происходит вымывание гедонистического элемента. Ключевым элементом модели поведения оказывается рациональность, понимаемая как максимизация полезности компетентным субъектом в условиях ограниченности ресурсов (вариант австрийской школы). При этом рационализм постепенно отодвигает своекорыстие (А. Маршалл)[193 - «Именно трезвый расчет, – указывает А. Маршалл, – а не корыстолюбие составляет особенность современной эпохи» (Маршам А. Принципы экономической науки. Т. 1. С. 60–61).].

3. Максимизация полезности объявляется необязательным признаком реализации интереса, ограниченного более скромными рамками. Например, в концепции «выявленных предпочтений» рационализм экономического действия предстает как осуществление последовательного (непротиворечивого) выбора, являющего устойчивость предпочтений (П. Самуэльсон).

4. Возникает сомнение в информированности «экономического человека» относительно содержания собственных интересов и путей их реализации. Вводится фактор неопределенности, придающий рациональным решениям вероятностный характер (И. Фишер, Ф. Найт). Разделяются «объективная» рациональность информированного наблюдателя и «субъективная» рациональность хозяйствующего субъекта (Ф. Хайек, Й. Шумпетер).

5. Подвергается сомнению интеллектуальная и волевая способность «экономического человека» к последовательно рациональным действиям. Принимается бихевиористская предпосылка «ограниченной рациональности» (bounded rationality), согласно которой человек ищет некий первый удовлетворительный для него вариант экономического поведения, а потом бросает всякие поиски (Г. Саймон). Предлагается концепция «переменной рациональности», учитывающая физиологическое стремление человека к экономии собственных усилий (X. Лейбенстайн). Экспериментально показываются системные отклонения от рациональных расчетов в человеческом выборе (Д. Канеман, А. Тверски).

6. Наряду с рационально преследуемым интересом вводятся дополнительные (вспомогательные) мотивационные переменные, связанные с существованием социальных норм и принуждения (М. Олсон, А. Сен, Ю. Эльстер). Одновременно понятие рациональности выводится за пределы максимизации полезности. Всякое последовательное (согласованное) действие интерпретируется как рациональное, и, например, следование принуждению или социальным нормам также подводится под рациональные схемы. Одновременно это служит неплохим способом раздвижения границ экономического подхода и вторжения в ранее недоступные для него области.

Мотивация «экономико-социологического человека». Следование эгоистическому интересу предполагает, что человек обладает известной свободой в выборе способов своего поведения. Но часто возникают ситуации, когда у человека эта свобода существенно ограничена или даже полностью отсутствует. Причем действия ограничиваются не только стремлением других агентов к реализации собственных интересов. Особым источником мотивации выступают социальные нормы – идеальные формы поведения, предписывающие определенные способы действия. Мы выделяем три типа социальных норм:

• типическое (параллельное) действие;

• конвенция;

• правило.

Типическое действие является способом действия, которое широко распространено в данном сообществе и совершается людьми без непосредственного взаимодействия, согласования и достижения соглашений (например, утром многие люди пьют кофе, а вечером смотрят телевизор). Оно выражается формулой «Так поступают все (или многие)».

Конвенция выступает типическим действием, которое предполагает наличие добровольного соглашения между людьми о том, что поступать нужно именно так (например, подменять коллегу на его рабочем месте в случае временного отсутствия).

В свою очередь, правило представляет собой конвенциональное соглашение, которое подкреплено существованием позитивных и негативных санкций (например, режим труда и функциональные обязанности работников). В отличие от простого типического действия и необязательных конвенций как менее развитых форм нормативного регулирования, правило является нормой в подлинном смысле слова[194 - Вариант другой классификации норм см.: Олейник А. Н. Институциональная экономика: Учебное пособие. М: ИНФРА-М, 2000. С. 44.].

Социальные нормы не являются для хозяйственного агента сводом чисто внешних ограничений. Они успешно осваиваются (интернализуются) и становятся внутренними элементами его личных побуждений. Возникает вопрос, не выступает ли следование норме проявлением эгоистического интереса. Ведь для экономиста хозяйственные институты возникают как продукт «естественного» отбора наиболее эффективных правил взаимодействия. Мы придерживаемся иной точки зрения: в основе своей социальные нормы отбираются вовсе не потому, что они полезны для большинства членов сообщества, и соблюдаются не потому, что это выгодно (хотя нередко это действительно так). Суть нормы в ином. Близким друзьям не платят за их услуги и не дают деньги под проценты, хотя во многих случаях это было бы удобно и позволило бы эффективнее использовать ресурсы. Решающим здесь оказывается другое: так «не принято», и все[195 - «Социальная норма – это не такси, из которого можно выйти, когда захочется. Те, кто следуют социальной норме, связаны ею и тогда, когда она не в их интересах. В конкретной ситуации придерживаться нормы может быть полезно, но это не значит, что так будет всегда. Более того, не следует думать, что существование той или иной нормы можно объяснить ее потенциальной полезностью» (Эльстер Ю. Социальные нормы и экономическая теория // THESIS. 1993. Т. 1. Вып. 3. С. 80 (http://ecsocman.edu.ru)). Конечно, социальные нормы и структуры авторитета не лишены целесообразности, но она иного качества, сплошь и рядом противоречащая непосредственному расчету.].

При жестких ограничениях свободы выбора своекорыстный интерес и социальная норма отступают и замещаются принуждением – третьим источником хозяйственной мотивации. Оно понимается как безальтернативное подчинение человека внешним по отношению к нему условиям[196 - Вправе ли мы относить принуждение к мотивам, если последние определены как внутренние побуждения человека? Думаем, что логического противоречия здесь нет. Принуждение тоже вызывает свои особые внутренние побуждения. Основой мотива в данном случае становится страх – древнейшее чувство и одно из основных психических состояний человека. То, что принуждение базируется на страхе, не превращает его в чистое насилие. Это достаточно сложная система мобилизации человеческих способностей и ресурсов, граничащая с реализацией интереса. Добавим, что принудительным мотивам уделяется, на наш взгляд, неоправданно мало исследовательского внимания.]. Можно выделить по меньшей мере четыре формы

принуждения к хозяйственной деятельности:

• правовое;

• силовое;

• экономическое;

• идеологическое[197 - Другой вариант классификации форм принуждения см.: Радаев В. В. Экономическая социология: Курс лекций. М: Аспект Пресс, 1997. С. 65–66 (http://www.ecsoc.ru).].

Первая форма – правовое принуждение– выражает отношения подчинения закону (здесь принуждение тесно смыкается с формальными институциональными ограничениями). Как мы уже говорили, независимо от того, соответствует ли закон экономическим интересам или принятым нормам, он является формальным предписанием, обязательным для исполнения. И хотя соблюдение закона зачастую поддерживается лишь выборочными проверками, участники рынка не могут исключить возможность того, что, например, их предприятие будет закрыто ввиду несоблюдения каких-то трудновыполнимых стандартов, что машины с товаром задержат для длительной проверки или что руководителю предъявят обвинение в уклонении от уплаты налогов. И чтобы не порождать лишних рисков, многие законы приходится соблюдать без всякой альтернативы.

Вторая форма – силовое принуждение, под которым понимается угроза насильственных действий (в том числе прямого физического насилия). Оно пересекается с правовым принуждением, но нередко выскальзывает за его пределы. Например, в офис того или иного участника рынка может неожиданно ворваться вооруженное спецподразделение людей и остановить работу. Во время таких рейдов, опираясь формально на силу закона, они нередко используют его как дубину, постоянно нарушая процедурные нормы и выходя за нормативные рамки. Впрочем, подобные устрашающие акции – лишь вершина айсберга. Силовые структуры (легальные и нелегальные) глубоко втянуты в деятельность многих участников рынка. Они представляют широкий спектр услуг безопасности, которые могут сопрягаться с открытым или скрытым вымогательством[198 - Валков В. В. Силовое предпринимательство. СПб.: ЕУСПб: Летний сад, 2002. Гл. 3. С. 59–90 (см. также: Экономическая социология. 2002. Т. 3. № 2. С. 18–43 (http://www.ecsoc.msses.ru); Радаев В. О роли насилия в современных деловых отношениях // Вопросы экономики. 1998. № 10. С. 81–100; Радаев В. В. Формирование новых российских рынков: трансакционные издержки, формы контроля и деловая этика. М: Центр политических технологий, 1998. Гл. 3 (http://www.ecsoc.ru).]. Правовые нормы здесь зачастую замещаются «понятиями» – нормами поведения, принятыми в бандитской среде[199 - ОлейникА. Бизнес по понятиям: об институциональной модели российского капитализма // Вопросы экономики. 2001. № 5. С. 4–25.]. И хотя реальные столкновения с угрозой насилия происходят не каждый день, строить свою деятельность предприниматель вынужден с учетом возможности таких столкновений.

Третья форма – экономическое принуждение – связана не с прямым насилием, но с необходимостью обеспечения минимума средств существования семей или выживания предприятия в критических хозяйственных ситуациях. Скажем, если семья оказывается под угрозой голода, проблема выбора становится неактуальной, и людям приходится соглашаться на первый более или менее приемлемый вариант заработка. Сходные ситуации, когда человек лишается значительной части свободы выбора и руководствуется скорее логикой принуждения, могут складываться и на уровне предприятия. Например, рыночную нишу занимает новый, более мощный игрок, заставляя прежнего игрока продавать свой бизнес или уходить в другие сегменты рынка, чтобы не потерять все. Назвать это реализацией экономического интереса можно лишь с большой натяжкой. Конечно, в любой кризисной ситуации сохраняются какие-то альтернативы, но часто это напоминает «выбор» из одного варианта.

Наконец, четвертая форма – идеологическое принуждение– наиболее тонкая из перечисленных форм внешнего воздействия. Она возникает как продукт символической борьбы – манипулирования представлениями о том, что есть надлежащая или успешная деловая стратегия. Здесь сохраняется видимость свободного выбора, который на поверку оказывается иллюзорным, хотя участники рынка «добровольно» следуют заданным извне параметрам. Реализуется такого рода воздействие посредством концепций контроля, господствующих в данной сфере хозяйства[200 - Проблематика принудительных средств хозяйственной мобилизации тесно связана с концепциями социально-экономического отчуждения – воспроизводства человеком внешних, порабощающих его хозяйственных условий (см., например: Отчуждение труда: история и современность/ Кузьминов Я. И., Набиуллина Э. С., Радаев В. В., Субботина Т. П. М: Экономика, 1989. Гл. 1, 5). На основе этих концепций строятся разные мотивационные модели. Например, в соответствии с «компенсаторной» моделью (Ж. Фридманн) при неблагоприятных условиях труда и отсутствии внутреннего интереса к нему человек получает удовлетворение и занимается творческой самореализацией в основном вне трудового процесса. А согласно «инерционной» модели (Ш. Дюмазедье), те, кто отчужден в самом процессе труда, как правило, и вне его не вовлечены в процесс творческой активности, а в основном заняты пассивным времяпрепровождением. Отчужденный труд в последнем случае не компенсируется жизненным богатством вне работы, а наоборот, порождает всеобщее самоотчуждение условий жизни. (О дискуссии сторонников двух моделей см.: Ядов В. А. Мотивация труда: проблемы и пути развития исследований // Советская социология. Т. 2. М: Наука, 1982. С. 36–37).].

Рис 4.1. Структура хозяйственной мотивации

Итак, участники рынка побуждаются к хозяйственному действию комплексами мотивов, которые черпаются из трех основных источников: интересов, социальных норм и принуждения (рис. 4.1). Границы между ними достаточно условны: следование экономическому интересу может соответствовать правовой норме, последняя по определению обладает принудительной силой, а принудительный вариант нередко облекается в одежды экономического интереса. Различие между ними в этих случаях имеет чисто аналитический характер[201 - «Существует эклектическая точка зрения, согласно которой одни действия рациональны, а другие – обусловлены нормами. Более точная и адекватная формулировка гласит, что обычно действия предпринимаются под влиянием интересов и норм… Иногда рациональность блокирует социальную норму… И наоборот, социальные нормы могут блокировать рациональный выбор» (Эльстер Ю. Социальные нормы и экономическая теория // THESIS. 1993. Т. 1. Вып. 3. С. 76 (http://ecsocman.edu.ru)). «Я считаю, – заключает Ю. Эльстер, – что действия непосредственно обусловлены и нормами, и интересами» (Там же. С. 89).]. И в принципе логическими средствами можно каждый мотив свести к любому из этих источников. Однако в рамках экономико-социологического подхода целесообразно их разделение для обогащения наших аналитических возможностей. Совокупность хозяйственных стимулов выводится тем самым за пределы получения материального вознаграждения. Здесь можно обнаружить стремление к улучшению условий работы (безопасности, комфорту) и обогащению содержания труда (разнообразию операций и творческому характеру деятельности), к профессиональному росту и достижению

относительной автономии в труде. Более того, эти стимулы выходят далеко за пределы собственно экономических благ. Человек тянется к общению и соревновательности, обуреваем жаждой власти и социального престижа, способен подчинять себя нравственным, религиозным и идейно-патриотическим канонам[202 - «Нужно понять, что и хозяйственная деятельность может быть общественным служением и исполнением нравственного долга» (Булгаков С. Н. Народное хозяйство и религиозная личность // Булгаков С. Н. Сочинения. Т. 2. М.: Наука, 1993. С. 366).]. И весь этот сложный мотивационный комплекс привносится им в сферу хозяйственных отношений.

Чтобы подчеркнуть сложную мотивационную структуру участников рынка, мы и предпочитаем использовать термин «хозяйственная мотивация», противопоставляя ее более узкой «экономической мотивации»[203 - Вырываясь из тесных рамок узко экономического детерминизма, в то же время не стоит, на наш взгляд, впадать и в другую крайность – в культурный или этический детерминизм, вменяющий хозяйственным агентам сугубо альтруистические наклонности или преувеличивающий их лояльность формальным нормам. То, что действия участников рынка не определяются одним только голым экономическим расчетом, не означает, скажем, их склонности к романтизму и следованию призывам обобщенной морали. Дело в ином: мотивационная структура хозяйственных агентов намного богаче, чем это предполагается традиционной экономической теорией или вменяется этическими кодексами.]. Добавим, что учет разнообразия хозяйственных мотивов важен не только для аналитических нужд. В практиках самого хозяйственного действия их сочетание стабилизирует весь хозяйственный процесс. Дело в том, что любой сильный мотив, будь то голод или стремление к выгоде, желание власти и сексуальное влечение, при отсутствии других сдерживающих мотивов склонен к гипертрофии и способен производить саморазрушительные эффекты. Комбинация же действенных мотивов выполняет, помимо прочего, и предохранительную функцию[204 - Polanyi К. Our Obsolete Market Mentality // Polanyi К. Primitive, Archaic, and Modern Economies. N.Y.: Anchor Books, 1968. P. 71.].

Разобрав вопрос о структуре хозяйственной мотивации, мы переходим к другому вопросу – о рациональности действия.

Экономический подход к рациональности. Проблема рационального действия имеет особую важность для объяснения экономических и социологических подходов к мотивации хозяйственной деятельности. На наш взгляд, разные подходы к трактовке рациональности определяют принципиальный водораздел между позициями экономсоциолога и традиционного экономиста. Поэтому данной проблеме мы уделим особое внимание.

Прежде всего дадим исходное определение рациональности – в духе теоретиков социального выбора – как последовательного отбора лучших вариантов на пути к достижению поставленной цели[205 - С точки зрения данного определения человек способен допускать ошибки, приходить к неоптимальному результату и даже вредить самому себе. Но если он последователен в своих заблуждениях, то это не мешает ему быть рациональным. Иррациональным считается непоследовательность, намеренное и осознанное действие вопреки своим влечениям и интересам по причине слабости воли или наличия нелепых предубеждений. Иррационально также следовать сиюминутным увлечениям в ущерб собственному будущему. Таким образом, рациональность не гарантирует успеха, ибо она относится к предполагаемому, а не фактическому результату (Elster J. Nuts and Bolts for the Social Sciences. Cambridge: Cambridge University Press, 1989. P. 30–41).]. Определение это только кажется элементарным. Как мы увидим далее, оно таит в себе «ассу методологических трудностей.

Первый вопрос: о чьей рациональности, собственно, идет речь – внешнего наблюдателя (экономиста, социолога) или самого хозяйственного агента? Ясно, что последний чаще всего не обладает полной информацией, не стремится к ее получению, не всегда последователен в своих поступках. Кроме того, часто мы попросту не в состоянии определить, чем мотивированы его действия. С позиции внешнего наблюдателя нам может казаться, что сплошь и рядом хозяйственные агенты ведут себя крайне нерационально. Но мы забываем, что они могут следовать иной логике[206 - Здесь уместно привести высказывание одного из героев Ф. М. Достоевского («Записки из подполья»): «Человек, всегда и везде, кто бы он ни был, любил действовать так, как он хотел, а вовсе не так, как повелевали ему разум и выгода; хотеть же можно и против собственной выгоды, а иногда и положительно должно».]. Те, кто выбирают логику «объективной рациональности», признаются в том, что не знают, рационально ли поведение хозяйствующих субъектов в действительности, но оценивают его так, будто оно рационально. Главное, чтобы наблюдаемые результаты действий человека соответствовали канонам устойчивого выбора и можно было представить их деятельность как рациональную[207 - Имеется в виду предпосылка as if rational М. Фридмена.]. А приверженцы логики «субъективной рациональности» пытаются, напротив, вменить рациональность самим хозяйственным агентам.

По мнению И. Шумпетера, во множестве случаев экономисты вполне способны обойтись без субъективной рациональности, особенно если в их распоряжении имеются полные данные о поведении людей и фирм. Но если таких данных не хватает, то субъективный подход может оказаться весьма плодотворен[208 - «Еще более ясной необходимость привлечения субъективной рациональности к анализу в социальных науках становится в тех случаях, когда рациональные схемы оказываются неадекватными… Во-первых, недостаток субъективной рациональности может быть непосредственной причиной или одной из причин, которые мы ищем… Во-вторых, исследование субъективной рациональности способно вывести нас на след других причин и даже помочь идентифицировать более верную «объективно рациональную модель»» (Schumpeter J. The Meaning of Rationality in Social Sciences // Schumpeter J. The Economics and Sociology of Capitalism / R. Swedberg (ed.). Princeton: Princeton University Press, 1991. P. 328–329.]. И современная экономическая теория все больше тяготеет именно к логике субъективной рациональности. Среди социологов также было немало объективистов, но многие направления склонны дискриминировать «объективную рациональность», считая, что, во-первых, сама позиция исследователя во многом субъективна, а во-вторых, нет принципиального разрыва между обыденным и экспертным знанием. Признавая, что разделение на «объективную» и «субъективную» рациональность выглядит довольно грубо, мы все же придерживаемся мнения о нетождественности теоретического и обыденного уровней рационализации. И проблема соотнесения рациональностей хозяйствующего субъекта и интерпретатора для нас сохраняет свое значение.

Теперь посмотрим, как рассматривается рациональность в рамках экономического подхода. Как правило, предполагается следующее:

• рациональность трактуется как следование эгоистическому интересу;

• рациональное действие противопоставляется иррациональному действию как чему-то ущербному, «неэкономическому»;

• рациональность является константой экономического поведения;

• рациональность выступает универсальной

(внеисторической) предпосылкой экономического поведения.

Анализ эволюции экономических взглядов приводит нас к следующему выводу: понимание рациональности и фиксация ее пределов стали ключевыми предпосылками, на базе которых определяется характер экономических действий. Человек, согласно современной экономической теории, волен отречься от максимизации полезности, способен следовать альтруистическим мотивам, может оказаться профаном, ошибающимся на каждом шагу. Но для того чтобы его действие считалось «экономическим», он обязан вести себя рационально. С тех пор как В. Парето разделил логические и нелогические действия, рациональность, по существу, превратилась в основной критерий, отделяющий для большинства исследователей экономическое от неэкономического. В конечном счете экономическое попросту отождествляется с рациональным. Так, по убеждению Л. Мизеса, «сферы рациональной и экономической деятельности… совпадают. Всякое разумное действие есть одновременно и действие экономическое. Всякая экономическая деятельность рациональна»[209 - Мизес Л. Социализм. Экономический и социологический анализ. М.: Catalaxy, 1994. С. 77. Л. Мизес не раз возвращается к этой мысли: «Ясно, что область «экономического» есть то же, что область рационального, а «чисто экономическое» – это всего лишь область, в которой возможны денежные вычисления» (Там же. С. 85).]. Этим отождествлением достигаются логическая ясность и единство методологии, столь выгодно отличающие экономическую теорию от социальных дисциплин.

Фактическое отождествление экономического и рационального субординирует все прочие формы поведения, не укладывающиеся в понятие рациональности, как неэкономические, или нечто, не являющееся предметом рассмотрения экономической теории. Они рассматриваются как иррациональные отклонения – неустойчивые, второстепенные.

Итак, «экономическое» оказывается выше «неэкономического», а «рациональное» – выше «иррационального». При этом для экономиста фиксированная степень рациональности поведения и общая устойчивость предпочтений чаще всего являются априорным предположением. Это позволяет решить проблему «преодоления» многообразия хозяйственных мотивов путем отбора основного (более рационального) мотива и конструирования иерархий. Предположение об устойчивости предпочтений открывает возможность построения единой шкалы конфликтных целей[210 - «Желание и действие в сущности едины. Все цели конфликтуют между собой и в результате этого взаимоупорядочиваются на одной шкале» (МизесЛ. Социализм. Экономический и социологический анализ. С. 84).]. Самая известная мотивационная модель ранжирования потребностей человека предложена психологом А. Маслоу. Как ведет себя в ее рамках рационально организованный индивид? Потребности более высокого порядка становятся актуальными для него лишь после того, как удовлетворяются потребности более низкого порядка. Иными словами, пока человек голоден, его особенно не заботят трудности социализации, повышения престижа и т. п. Когда он, наконец, получает свой кусок хлеба, он начинает задумываться над тем, как его себе гарантировать и обрести уверенность в завтрашнем дне. Если такая уверенность появилась, то актуализируется потребность в общении. Затем приходит жажда уважения, а уж напоследок наступает черед возвышенных духовных потребностей[211 - Потребности человека у А. Маслоу организованы в виде пятиуровневой системы. Первый уровень составляют простейшие физиологические и сексуальные потребности. Это первичные, врожденные потребности. К ним относится и второй уровень – экзистенциальные потребности в безопасности, стабильности, уверенности. Третий уровень образуется социальными потребностями – в общении, в коллективизме. Четвертый уровень – потребности в уважении, признании, престиже. А пятый, самый высокий уровень – духовные потребности, удовлетворяемые путем самовыражения через творчество (MaslowA.H. Motivation and Personality. N.Y.: Harperand Row, 1970. P. 35–51).].

Утверждают, что эта схема никогда не находила достаточно обстоятельного эмпирического подтверждения. Потребности человека, судя по всему, организованы несколько более сложным образом: он способен в принципе пренебрегать заботами о хлебе насущном ради потребностей более высокого уровня. Тем не менее модель А. Маслоу приобрела огромную популярность. И по своей идеологии она вполне устраивает экономистов, ибо предлагает логически простую и в то же время универсальную схему объяснения последовательности человеческих действий.

Добавим, что универсальность рационального действия – еще одна важная предпосылка экономического подхода. Она подразумевает существование некоего «эталона» устойчивого выбора, который относительно нейтрален по отношению к культурным, властным и историческим факторам, т. е. действенен в любых сообществах и во все исторические периоды.

Социологический подход к рациональности. Экономсоциологи совершенно иначе используют понятие рациональности. Их подход раскрывается в следующих предположениях:

• рациональное действие шире следования эгоистическому интересу;

• рациональное действие не имеет заведомого приоритета, оно рядоположено нерациональному действию;

• рациональность является вариативным признаком хозяйственного действия;

• рациональность не имеет универсального содержания, существует множество типов рационального действия.

О том, что хозяйственная мотивация не сводится к эгоистическому интересу, мы уже говорили. Следование социальным нормам или принудительному воздействию при определенных условиях также может считаться рациональным. Рациональное действие, таким образом, оказывается шире экономического действия в узком смысле слова.

В отличие от традиционных экономистов, для которых рациональность действия выступает постоянным признаком, для экономсоциологов она является вариативной, переменной величиной. Для них сама степень рациональности действия должна становиться объектом исследования, не будучи априорной предпосылкой.

Далее, объект исследования экономической социологии не сводится к одному только рациональному действию. Причем рациональности противостоит не «иррациональность», а «нерациональность», которая ничуть не хуже и не лучше рациональности[212 - О важности систематического рассмотрения нерационального действия в противоположность иррациональному см., например: Lockwood D. The Weakest Link in the Chain? Some Comments on the Marxist Theory of Action // Social Stratification and Economic Change / D. Rose (ed.). L.: Hutchinson, 1988. P. 71.]. Тем самым экономсоциолог придерживается принципиального положения о рядоположенности типов действия с точки зрения их мотивационной обусловленности. Это, разумеется, не означает, что все мотивы равны по силе и частоте проявления или одинаково доступны для интерпретации. Однако изначально они не должны дискриминироваться и, тем более, исключаться из поля нашего зрения. Это означает также, что интенсивность каждого типа действия не может измеряться только степенью его рациональности, в каждом случае следует использовать разные измерительные шкалы (так,

измерение степени устойчивости целенаправленного действия должно отличаться от измерения значимости той или иной ценностной установки).

В какой степени изложенный взгляд противоречит классическому подходу М. Вебера? Напомним, что он представил четыре «идеальных типа» социального действия, различающихся по способу их мотивации:

• целерациональное действие – продуманное использование условий и средств для достижения поставленной цели;

• ценностно-рациональное действие – основанное на вере в самодовлеющие ценности (религиозные, эстетические);

• аффективное действие – обусловленное эмоциональным состоянием индивида, его непосредственными чувствами, ощущениями;

• традиционное действие – основанное на длительной привычке или обычае[213 - Вебер М. Избранные произведения. М.: Прогресс, 1990. С. 628–629.].

При освоении этой хрестоматийной веберовской типологии возникают три серьезных вопроса, требующие уточнения ее содержания.

• Не отождествляет ли М. Вебер экономическое действие с целерациональным действием?

• Не пытается ли он построить единую поведенческую шкалу, расположив свои четыре типа в порядке убывающей рациональности?

• Не является ли указание М. Вебера на всеобщую тенденцию к рационализации отношений в современном мире полаганием грядущей универсальности рационального действия?

Попробуем последовательно ответить на эти вопросы. Первое: целерациональное действие в веберовском понимании действительно ближе всего к чисто экономическому действию. Но все же оно шире его по содержанию, ибо, наряду с собственно экономическими, существуют еще «экономически обусловленные» действия, которые включают в себя использование экономических средств в преследовании неэкономических целей, и «экономически ориентированные» действия, связанные с утилизацией неэкономических средств в достижении целей экономического характера. Второе: иерархичность четырех типов действия по степени рациональности М. Вебер относит не к самому субъекту действия, а к внешнему наблюдателю. Речь идет о степени доступности смысла действия нашему объясняющему пониманию. Рациональное действие не является чем-то наиболее желательным или чаще всего встречающимся, просто оно более понятно исследователю. Наконец, третье: фиксирование М. Вебером исторической тенденции к рационализации опирается преимущественно на материал западной цивилизации, но даже при таком уточнении не содержит явного долженствования или указания на универсальность и однолинейность этого процесса. Скорее всего, мы имеем здесь дело лишь с одной из наиболее важных тенденций современности.

И еще один признак. Понятие рациональности для экономсоциолога не имеет универсального содержания. Для объяснения данного тезиса вновь сошлемся на М. Вебера, который вводит принципиальное разделение двух типов рациональности:

• формальной (инструментальной) рациональности (formal rationality), связанной с выбором способов достижения фиксированных инструментальных целей путем количественной калькуляции издержек и выгод;

• субстантивной (содержательной) рациональности (substantive rationality)[214 - «Substantive rationality» иногда переводится даже как материальная рациональность (см.: например: Гайденко П. П. Социология Макса Вебера // Вебер М. Избранные произведения. С. 23–24).], связанной с ориентацией на конечные ценности (ultimate values), не сводимой к простой калькуляции и сопряженной с выбором самих целей[215 - w

ber.M. Economy and Society. Vol. I. Berkeley: University of California Press, 1978. P. 85–86 (см. также: Вебер М. Социологические категории хозяйствования // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики / Сост. и науч. ред. В. В. Радаев; пер. М. С. Добряковой и др. М.: РОССПЭН, 2004). О веберовском понятии рациональности см.: Гайденко П. П., Давыдов Ю. Н. История и рациональность: социология Макса Вебера и веберовский ренессанс. М.: Политиздат, 1991; Гудков ЛЛ Метафора и рациональность. М.: Русина, 1994. С. 69–135.].

Принятие предпосылки о существовании субстантивной рациональности чрезвычайно важно для экономико-социологического подхода[216 - Данное разделение нашло место и в современной экономической теории (как это часто бывает, в иной терминологии). Так, у А. Хиршмана наряду с предпочтениями, определяемыми изменением вкусов и интересов, мы обнаруживаем метапредпочтения (metapreferences), связанные с изменением ценностей (Hirschman А. О. Against Parsimony: Three Ways of Complicating Some Categories of Economic Discourse //American Economic Review. Papers and Proceedings. May 1984. Vol. 74. No. 2. P. 89–90).]. Оно означает переход от понятия «экономического» действия к понятию «хозяйственного» действия, в рамках которого само существование формальной рациональности ставится в зависимость от действующих в данном сообществе культурно-нормативных схем.

Формальная рациональность предполагает устойчивость предпочтений. Введение этой предпосылки чудовищно обедняет социальный мир хозяйствующего человека и выражает, прямо скажем, невысокое мнение о его способностях. Ведь помимо ранжирования своих предпочтений человек способен и на более сложный выбор – между разными иерархиями или, говоря словами А. Сена, на «ранжирование ранжирования»[217 - «Традиционная (экономическая. – B.P.) теория слишком слабо структурирована. Человеку приписывается всего одна шкала предпочтений (preference ordering)… Описанный подобным образом человек вполне может быть «рационален» в том смысле, что он не проявляет непоследовательность в поведенческом выборе. Но если он не в состоянии разделять совершенно различные концепции выбора, он явно смахивает на дурака… Экономическая теория оказалась уж слишком поглощена этим расфуфыренным рациональным недоумком, с его единственной на все случаи жизни шкалой предпочтений» (Sen A. Rational Fools: A Critique of the Behavioural Foundations of Economic Theory // Philosophy and Economic Theory / F. Hahn, М. Hollis (eds.). N.Y.: Oxford University Press, 1979. P. 102).], т. е. на переключение между разными режимами оценивания. Эта способность и учитывается понятием субстантивной рациональности, в которое включаются «неэкономические» элементы: ценностно-нормативные, когнитивные, эстетические. В свою очередь, это предполагает наличие множества ценностных шкал (способов оценивания), которые тесными узами связаны с конкретным социокультурным контекстом.

Логика в данном случае такова. Чтобы вести себя рационально, индивид вынужден учитывать возможную реакцию на свои действия со стороны других индивидов. Но характер этой ответной реакции во многом зависит от социальных условий (представлений, традиций, норм), специфических для данного конкретного сообщества. И то, что выглядит рациональным в одной среде, в других обстоятельствах может оказаться нелепостью. Сама граница между рациональным и нерациональным действием является структурно, институционально и культурно обусловленной[218 - Одно и то же экономическое действие (например, стремление заплатить за оказанную помощь) может рассматриваться как рациональное в одной социальной группе или сообществе со специфической культурой, но одновременно как сугубо нерациональное в другой группе или сообществе.]. Таким образом, принятие значимости исторической и социальной

обусловленности неумолимо подталкивает нас к признанию не одного, а целого множества способов рациональности[219 - «Доступные агентам формы экономического измерения испытывают глубокое влияние таких специфических национальных институтов, как режимы налогообложения, нормы бухгалтерского учета, религиозные верования, политика в отношении половой дискриминации, равенства возможностей, отраслевая и региональная политика и т. п. и отчасти конституируются ими. Рассматривая все это в целом, мы вправе использовать термин «способы рациональности» («modes of rationality») для обозначения попыток агентов осмыслить допускающую неоднозначные толкования, противоречивую и неопределенную природу этих отношений» (C/eggS, Modem Organizations: Organizational Studies in the Postmodern World. L.: Sage, 1990. P. 7).].

Экономисты (как, впрочем, и многие социологи) пытаются обойти эти затруднения. Они упрощают свои модели посредством допущений о существовании иерархии не только между разными мотивами, но и между разными культурами. Предполагается, что общества делятся на современные (рационалистические, модернизированные) и традиционные. Причем первые заведомо выше вторых по уровню социального и экономического развития, а вторые эволюционируют в сторону первых. По существу, за универсалистским занавесом здесь скрывается западоцентризм: то, что не вписывается в западную культуру, объявляется иррациональным (к теориям модернизации и прочим западоцентристским построениям мы вернемся в гл. 23).

Демон культурного иерархизирования способен сыграть не одну злую шутку. Так случилось, например, с тем, что называли «японским чудом». Долгое время Япония в глазах американцев и европейцев казалась оплотом экономического традиционализма. Когда же она совершила гигантский рывок в социально-экономическом развитии, многие начали склоняться к тому, что, быть может, именно Япония с ее патернализмом, пожизненным наймом, «кружками качества» и являет образец «истинного» рационализма[220 - Lincoln J. R., Kalleberg A. L. Culture, Control and Commitment: A Study of Work Organization and Work Attitudes in the United States and Japan. Cambridge: Cambridge University Press, 1992. P. 248.]. Затем, когда в начале 1990-х гг. «чудо» закончилось и Япония вступила в полосу длительных экономических затруднений, метнулись назад – к англосаксонской модели. Если используется только одна линейка, то самое большее, что можно себе позволить, это перевернуть ее на 180 градусов.

Позиция социолога, исходящего из специфичности культур, должна принципиально отличаться. Для него разделение рационального и нерационального действия относительно, границы между ними подвижны и способны со временем радикально изменяться в рамках одной культуры. Хозяйственное действие выступает в итоге как сложное сочетание рациональности и нерациональности, при этом и та, и другая обладают специфическим социально обусловленным характером. И вместо одной линейки нам необходим сложный набор измерительных инструментов.

Но если каждый раз требуется содержательное определение границ рациональности, упрощает ли это наши представления о хозяйственной мотивации? Нет, напротив, мотивация оказывается еще более сложной и тонкой материей. Тем более, что денежный измеритель может помочь уже далеко не во всех случаях, зачастую необходимо прибегать к более каверзному социологическому способу – измерению установок.

В итоге экономико-социологический подход к хозяйственной мотивации сталкивается с рядом дополнительных трудностей. Оказывается, что наряду с идеальным (ценностным) уровнем мотивации, связанным с принципами действия – более глубокими и устойчивыми предпочтениями, – существует уровень рутинных практик, который выражается в том числе в побуждениях сиюминутного свойства. Выясняется также, что мотивация как внутреннее побуждение человека не тождественна его мотивации-суждению – вербальному объяснению собственных поступков. Человек может не осознавать свои побуждения или быть неискренним. Помимо этого он склонен к психологическому самооправданию и последующей рационализации совершенных действий, к защите собственной позиции и стремлению произвести более благоприятное впечатление. Возникают и разного рода «спецэффекты» вроде так называемой асимметрии приписывания: человек склонен объяснять свое собственное поведение более благородными и альтруистическими мотивами, приписывая другим мотивы относительно более эгоистические, приземленные.

Ограниченная и контекстуальная рациональность. Разобрав разные трактовки рациональности действия, зададимся одним из ключевых вопросов – как человек осуществляет выбор в условиях ограниченности ресурсов, будь то поиск места работы, потребительских товаров или форм вложения денежных средств. Действия «экономического человека» состоят из следующих шагов.

1. Выработка идеальных представлений о желаемом благе в виде совокупности требований к предполагаемому месту работы или приобретаемому продукту.

2. Сбор по возможности полной и систематической информации об имеющихся альтернативах.

3. Выявление из всех возможных вариантов той альтернативы, которая наилучшим образом удовлетворяет субъективным требованиям.

4. Осуществление поиска до того момента, пока не находится соответствующий лучший вариант.

В противовес подобной абсолютной рациональности, как мы уже писали выше, самими экономистами было предложено ее иное понимание, связанное с осознанием ограниченных когнитивных и волевых способностей человека. Это положение об ограниченной рациональности (bounded rationality)[221 - Simon Н. Rational Decision Making in Business Organizations // American Economic Review. September 1979. Vol. 69. No. 4. P. 493–513; Саймон Г. Рациональность как процесс и продукт мышления//THESIS. 1993. Т. 1.Вып. 3. С. 16–38 (http://ecsocman.edu.ru).] вполне разделяется экономической социологией, которая в свою очередь указывает на следующие обстоятельства осуществления выбора.

1. Человек имеет, как правило, весьма приблизительные (далекие от идеального) представления о благе как цели своего поиска.

2. Собираемая информация чаще всего не полна и не систематична. Она появляется из тесных сетевых связей (от родственников, друзей, коллег) и дополняется относительно случайными источниками.

3. Многие актуальные альтернативы человеком не рассматриваются вовсе, например, по статусным или эстетическим соображениям («эта грязная работа не для меня», «я не могу носить столь вычурные вещи», и т. п.), т. е. набор вариантов если и не предопределен, то серьезным образом ограничен как экономическими, так и социальными обстоятельствами.

4. Наконец, главное: человек склонен соглашаться на первый приемлемый вариант (принцип «satisficing» по Г. Саймону). Помимо нехватки времени, надежной информации и ограниченных способностей к ее анализу, человек подпадает под сильные влияния – близких друзей-советчиков, известных (порою навязчивых) брендов. В результате осуществленный выбор часто оказывается далеким от оптимального варианта.

Дальше происходят два важных процесса. С одной стороны, человек стабилизирует ситуацию в субъективной плоскости, рационализируя совершенный выбор и находя оправдания его результатов в своих собственных глазах

и глазах окружающих. А с другой стороны, он не прекращает поиск. Человек редко полностью успокаивается на достигнутом, используя полученную информацию и накопленный опыт для возобновления выбора в новой контекстуальной ситуации. Его следующий выбор тоже, скорее всего, будет далек от оптимального, а его параметры будут в сильной степени предопределены структурной и институциональной инерцией. Но сама открытость, готовность к новому выбору в условиях не только ограниченной, но и контекстуальной •рациональности (context-bound rationality)[222 - Nee V. Sources of the New Institutionalism // The New Institutionalism in Sociology / M. Brinton, V. Nee (eds.). N.Y.: Russell Sage Foundation, 1998. P. 10–11.] – принципиальная характеристика экономико-социологического человека.

Таким образом, для экономической социологии важно не только признание наличия разных мотивов и множества типов рациональности, но и способности человека переключаться с одного режима действия на другой. Экономико-социологический человек умеет рассчитывать свою выгоду, но отказаться от этой выгоды и поступить «как принято» он тоже умеет. Он способен после непродолжительного перелета в другую страну, опираясь на опытное практическое знание, следовать иным правилам, отличающимся от принятых в своей собственной стране. При этом, меняя режимы действия, человек не обладает полной свободой. Его действия институционально оформлены и укоренены в сложившихся отношениях (подробнее об этом см. в гл. 5).

Заключение. Большинство экономистов тяготеют к так называемому непосредственному пониманию поведения. Им нет никакой нужды вдаваться в истинные мотивы поведения хозяйствующего человека. Они прослеживают цепочки внешних связей: осязаемый стимул – наблюдаемое действие – полученный результат – наличие и характер повторного действия. Проблема мотивации как таковая здесь, по существу, снимается априорным предположением о характере мотива (каковым является рациональное следование эгоистическому интересу). Конечно, нельзя всю экономическую теорию сводить к одному шаблону. В рамках ее отдельных подходов может наблюдаться серьезный интерес к содержанию хозяйственной мотивации. Но в целом более или менее традиционного экономиста не интересуют мотивы, его интересует наблюдаемое поведение. А строго говоря, и само поведение как процесс большинство экономистов не должно интересовать, ибо его главные параметры для них задаются результатами действий. В итоге поведение фиксируется через свои результаты в вещных формах (объемы продукции, доходы, цены). Сам же человек предстает в виде суммы устойчивых предпочтений с изрядной долей автоматизма, программируемоети, что, несомненно, облегчает анализ.

Социолог же выбирает более трудный путь. Ему нужно«объясняющее понимание»,раскрывающее мотивы происходящих действий. Поясним это положение на конкретном примере. Предположим, есть четыре предпринимателя, решивших увеличить производство своего продукта. Один провел детальный расчет, показавший выгодность дополнительных вложений. Второй ничего не считал, а просто поддался мимолетному увлечению новым проектом. Третий был убежден, что должен выполнить какие-то моральные обязательства. А четвертый вот уже двадцать лет производит именно этот продукт, потихоньку расширяя масштабы предприятия, что и определило его решение. С точки зрения внешнего, непосредственного понимания действия всех этих четырех предпринимателей одинаковы: они вкладывают определенную сумму денег и увеличивают на несколько процентов объем производства. А с позиций объясняющего понимания перед нами четыре совершенно разных случая, каждый из которых заслуживает особого внимания. Именно при таком подходе хозяйственная мотивация превращается в социологическую проблему, и на карте хозяйственных взаимодействий проступают контуры «экономико-социологического человека».

Глава 5

Человек в культурных и властных отношениях

Нами уже формулировался вывод о том, что действия хозяйственных агентов не ограничены сугубо экономическими рамками. В данной главе мы продолжим тему социальной укорененности этих действий. Мы начнем с понятий хозяйственной культуры и хозяйственной власти, а затем продемонстрируем социальную укорененность экономического действия в культурных и властных отношениях на примере таких категорий, как «труд», «обмен» и «капитал». На понятии капитала и его основных формах мы остановимся более подробно.

Хозяйственная культура. Внутренне мотивированный хозяйственный агент, способный мобилизовать и конвертировать различные ресурсы, вступает в хозяйственные отношения с другими агентами. Начнем с того, что каждый человек является продуктом, носителем и творцом неких культурных образцов, включен в определенную культурную среду. Поэтому дальше речь пойдет о «хозяйственной культуре», которую мы будем понимать как совокупность хозяйственных практик и их значений, сложившихся в определенном сообществе. Она связана с утверждением определенных принципов действия и наделением их специфическим смыслом.

Хозяйственная культура предполагает накопление профессиональных знаний и навыков, формирование хозяйственных норм, ценностей и символов, необходимых для самоидентификации, производства смыслов и выполнения хозяйственных ролей[223 - Другие толкования хозяйственной (экономической) культуры в отечественной литературе см., например: Заславская Т. И., Рывкина Р>В. Социология экономической жизни. Новосибирск: Наука, 1991. С. 110–111; Кузьминов Я. Советская экономическая культура: наследие и пути модернизации// Вопросы экономики. 1992. № 3. С. 45.]. Знания дают относительно целостные представления о хозяйственном процессе. Профессиональные навыки позволяют воспроизводить хозяйственные действия и становиться непосредственным участником этого процесса. Выполнение хозяйственной роли предполагает, что совершаемые действия соответствуют набору требований, предъявляемых к определенной группе, а также способам реализации этих требований. В свою очередь, исполнение любой роли в соответствии с ожиданиями других становится возможным благодаря тому, что существуют социальные нормы – формы идеального поведения, общезначимые правила, ограничивающие действия каждого индивида (например, существует нормативно определенный принцип действия «Возвращать деньги, взятые в долг»). За нормами скрываются явления более высокого порядка – общественные ценности: высшие принципы, общие стандарты поведения, уже не связанные с конкретными профессиональными ролями. Скажем, заповедь «не убий» обращена не только к должнику в его отношениях с кредитором, но вообще к каждому человеку, безотносительно к его многочисленным профессиональным и внепрофессиональным ролям. Наконец, символы представляют собой многозначные образы, с помощью которых человек определяет смысл происходящих хозяйственных процессов и свое место в этих процессах[224 - «Средства, которые приходят людям в голову, когда они приступают к решению той или иной проблемы, формируются культурой» (Доббин Ф. Формирование промышленной политики (фрагменты книги) // Западная экономическая

социология: Хрестоматия современной классики / Сост. и науч. ред. В. В. Радаев; пер. М. С. Добряковой и др. М: РОССПЭН, 2004. С. 629.]. В этом отношении, как мы увидим далее, понятие хозяйственной культуры в первую очередь связано с человеческим, культурным и символическим видами капиталов.

Таким образом, культура является интегративным понятием, включающим как минимум три аспекта:

• когнитивный – приобретаемые знания и навыки;

• ценностный– осваиваемые нормы и ценности;

• символический– вырабатываемые способы идентификации и интерпретации происходящего.

Культура реализует функции двух основных типов. Во-первых, это регулятивные функции, осуществляемые с помощью готовых концептуальных схем и накопленных информационных баз, общепринятых конвенций и норм, наборов устойчивых ритуалов и символов, с которыми должно соотноситься всякое, в том числе экономическое, действие. Во-вторых, это конституирующие функции, реализуемые через познавательные практики и способы трансляции информации, разыгрывание ролей и переопределение ситуаций в процессе экономического действия[225 - Димаджио П. Культура и хозяйство // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 472–473.]. Рождаемые в рамках определенной культуры правила указывают, как должно вести себя на рынке и как поступать нельзя. Например, конститутивное правило предписывает установление цены на уровне, не превышающем ее уровень у прямых конкурентов, а регулятивное правило указывает на невозможность резкого снижения цены, способного «обвалить» рынок.

Освоение всего «багажа» практик и их значений называют процессом социализации. Приобщение к элементам трудового воспитания, к отношениям возмездного обмена или простым ценовым пропорциям начинается с самого детства. Семья, школа, затем регулярная работа (плюс для кого-то – армия, а для кого-то – тюрьма) вносят свой вклад в процесс освоения хозяйственных норм. К этому следует добавить непрестанное обучающее воздействие средств массовой информации, небезуспешно влияющих на формирование у населения образцов трудового и потребительского поведения. Общество вырабатывает также систему санкций – вознаграждений и наказаний, подкрепляющих выполнение норм. Применяемые в хозяйственной сфере санкции могут реализовываться как в экономических формах (оплата труда, прибыль, штрафы, налоговые льготы), так и в неэкономических формах (утверждение власти, повышение престижа, членство в закрытой организации). Благодаря успешной социализации и эффективному применению санкций становится возможной более или менее слаженная деятельность хозяйственного организма.

Хозяйственная власть. Наличие сходных практик и их значений, разделяемых всеми или значительной частью сообщества, не уничтожает почвы для возникновения конфликтов. Что ее питает? В любом обществе воспроизводятся неравные стартовые условия для хозяйственной деятельности, сохраняется неравномерное распределение форм капитала. Следовательно, существуют и разные, часто противоположные, групповые интересы. В борьбе за ресурсы одни группы интересов пытаются подчинить себе другие и добиться господства над ними. В этом случае мы говорим об отношениях хозяйственной власти, или о возможности субъекта (индивида или группы) реализовать свои хозяйственные интересы независимо от интересов других субъектов (не суть важно, совпадают интересы «властвующих» и «подчиненных» или не совпадают)[226 - Weber М. The Theory of Social and Economic Organization. N.Y.; Glencoe: Free Press, 1947. P. 152.].

Властные отношения указывают на неравное положение хозяйственных агентов, фиксируют распределение сравнительных преимуществ и льгот (в том числе монопольных позиций). Это отношения борьбы – за обладание разными видами капитала, перераспределение и переопределение форм капитала, наконец, борьба за статусные позиции, которая выходит за чисто ресурсные рамки, ибо наличие властных позиций обладает относительной самоценностью.

В отличие от рыночного обмена, реализация власти предполагает принципиальную асимметрию отношений. При этом власть включает следующие элементы:

• право на истолкование событий и выдвижение целей развития;

• особые позиции в распределении ресурсов, готовой продукции, доходов;

• контроль за доступом к информации как особому ресурсу;

• возможность диктовать правила деятельности, запрещать те или иные ее виды;

• способность оказывать личное влияние на людей.

Власть реализуется путем прямого насилия, экономического принуждения или легитимного господства посредством утверждения авторитета. Последний в свою очередь может опираться на силу закона или обычая, апеллировать к личным харизматическим качествам человека или к идеальным высшим ценностям. Как и в любой другой сфере, в хозяйственной жизни власть ищет способы своей легитимации, удесятеряющей ее начальные силы. Она жаждет морального оправдания, доверия и лояльности, принятия и поддержки.

Власть как социальное отношение трудно поддается формализации и проявляет себя скорее опосредованно, через косвенные признаки. К такого рода признакам относятся формальные и неформальные статусы (ранги) и сопряженные с ними привилегии. Статусы определяются местом субъектов в иерархических структурах, а привилегии представляют их исключительные права на доступ к ограниченным ресурсам и вознаграждениям. В целом властные отношения, хотя и связаны наиболее непосредственным образом с административной и политической сферами деятельности, пронизывают всю хозяйственную систему[227 - «Включение критерия властного контроля и распоряжения (Verf?gungsgewalt) в социологическую концепцию экономического действия имеет существенный характер» (Weber М. Economy and Society. Vol. 1. Berkeley: University of California Press, 1978. P. 67). См. также: Вебер М. Социологические категории хозяйствования // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 59–81 или Экономическая социология. 2005. Т. 6. № 1. С. 46–48 (http://www.ecsoc.msses.ru).].

Три элемента хозяйственных отношений. Итак, хозяйственные отношения имеют сложный характер и включают как минимум три составляющих элемента:

• собственно экономические отношения;

• культурные отношения;

• властные отношения.

Существование столь разных элементов хозяйственных отношений позволяет более обстоятельно подойти к принципиальной проблеме экономической эффективности, понимаемой как соотношение извлекаемых выгод и понесенных издержек. Экономические отношения нацелены на повышение эффективности, они демонстрируют, как достигается наивысшая эффективность на основе использования ограниченных ресурсов. Хотя даже в экономическом понимании эффективность многозначна, она не сводится к максимизации прибыли фирмы или полезности для потребителя. Речь может идти о расширении доли рынка, сохранении стабильных рыночных позиций, создании слаженной управленческой команды и устойчивого трудового коллектива, продвижении бренда, экономии ресурсов и собственных усилий, и т. п. Но имеется в виду, что в конечном счете все эти меры должны приводить к осязаемой выгоде, измеряемой денежным

эквивалентом.

В то же время культурные отношения ограничивают набор приемлемых альтернатив, формируя разделяемые людьми оценочные суждения и принципы действия (например, «земля не может быть объектом частной собственности», или «одежда для мальчика не может быть розовой»). Помимо этого они определяют, что является более эффективным. Культурные отношения специфицируют эффективность в соответствии с практическим опытом и распространенными нормами. Эффективным оказывается то, что распознается как эффективное. В результате часть вполне эффективных с экономической точки зрения вариантов «не узнаются» и исключаются из поля актуального выбора.

В свою очередь, властные отношения также ограничивают набор реальных альтернатив, исключая те, которые прямо противоречат интересам господствующих групп. Они сосредоточены на фиксации того, кто оказывается более эффективен и для кого тот или иной вариант действия может быть эффективен (например, введение регрессивной шкалы налогообложения, несомненно, эффективно, но не абстрактно для всех, а для определенных социальных групп).

Культурные и властные отношения способны не только разрешать, но и порождать противоречия. Так, нередко культурная традиция может одержать верх вопреки интересам господствующих групп, которые вынуждены в этом случае перестраивать свои стратегии. Но порою власть предержащие успешно реализуют свои интересы, преодолевая пассивное сопротивление нормативных устоев. Культурные и властные отношения также не разрешают сколь-нибудь автоматическим образом фундаментальных проблем корыстного интереса. Мобилизация административного капитала посредством стройных властных иерархий не устраняет оппортунистического поведения. А взошедшее на дрожжах социального капитала доверие способно порождать эгоизм и откровенное мошенничество[228 - Грановеттер М. Экономическое действие и социальная структура: проблема укорененности // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 131–158. См. также: Экономическая социология. 2002. Т. 3. № 3. С. 44–58 (http://www.ecsoc.msses.ru).]. В этих отношениях нет гарантированного исхода или фиксированного порядка, каковые наблюдаются в идеальных моделях организаций или предписаниях обобщенной морали. Результат зависит от структуры отношений и конкретных действий хозяйственных агентов.

Социальные основания экономических категорий. Вооружившись исходными определениями, попробуем далее показать значимость культурных и властных отношений на примере таких экономических понятий, как «труд» и «обмен».

Понятие труда всегда было одним из основополагающих политико-экономических понятий. С технико-экономической точки зрения труд выступает как целесообразная деятельность человека, приспосабливающая окружающие предметы к его потребностям. Экономическая сторона труда раскрывается в использовании рабочей силы (в том числе посредством ее купли-продажи) в соединении с другими ресурсами или факторами производства с целью получения вознаграждения.

Помимо этого существует иная, социологическая сторона труда, где он выступает как процесс социализации. В процессе труда человек учится получать и передавать информацию, реагировать на давление извне и разрешать конфликтные ситуации, дозировать собственные усилия и изображать усердие, устанавливать связи и нарабатывать авторитет, накапливать капитал в его самых разных формах. Превращаясь в работника, он осваивает отнюдь не одни только профессиональные роли. Он узнает, что значит быть «начальником» или «подчиненным», «лидером» или «аутсайдером», «товарищем» или «коллегой», «передовиком» или «отстающим». Труд – это школа социализации, в которой проходит весомая часть всей нашей жизни. И наряду с производством продуктов и услуг труд выступает как производство и воспроизводство самого человека.

Воспроизводство человека в труде не всегда происходит благополучно. В одних случаях человек, принудительно или добровольно, включается в трудовой процесс, зажат в тиски социальных условий, которые являются внешними и чуждыми для него, более того, порабощают человека, делают его труд бессмысленным, уродующим морально и физически. Причем человек своими собственными действиями продолжает воспроизводить эти социальные условия. К. Маркс называл такое состояние отчуждением труда[1]. В других случаях человек выполняет трудовые функции, вступая в отношения, неурегулированные социальными нормами: правила и предписания в данной области еще не выработаны, или они существуют, но отвергаются определенными группами. Здесь на поверхность нередко прорываются не лучшие человеческие качества – в виде безудержной алчности или безжалостной конкуренции. Подобные выпадения из нормативной среды были названы Э. Дюркгеймом состоянием аномии. Оба состояния указывают на принципиальное значение социальных условий трудовой деятельности и на различия ролей, которые они играют в трудовом процессе[229 - Сопоставление двух классических концепций отчуждения и аномии см.: Lukes S. Alienation and Anomie // Alienation and the Social System / A. W. Finifter (ed.). N.Y.: John Wiley and Sons, 1971. P. 24–32.].

Итак, в трудовом процессе обнаруживается когнитивный элемент, связанный с получением новых навыков и познанием предметной стороны мира, а также эстетический элемент, выражающийся в придании продукту некой законченной формы. Труд воплощает интернализованные нормы, выработанные в процессе обмена деятельностью. Более того, он сам становится культурной нормой, обязательной для определенных сообществ[230 - «Деятельность – это не только экономический императив, но и долг жизни в коллективе. Ценностью наделяется деятельность как таковая, независимо от ее собственно экономической функции» (Бурдье П. Практический смысл. СПб.: Алетейя, 2001. С. 228).].

Социализация в труде обусловлена также и включением человека во властные игры, связанные с борьбой за контроль над трудовым процессом. Труд становится организационной рамкой, посредством которой происходит вхождение человека в коллектив, характеризующийся своими группами интересов, явными и неявными стратегическими альянсами. Здесь человек не только приобщается к установленному порядку, но и становится объектом наблюдения, контроля, дисциплинарного воздействия.

Теперь возьмем такую основополагающую категорию, как обмен. Зачастую его сводят к рыночному обмену, который осуществляется на началах возмездноети и эквивалентности в целях максимизации полезности его непосредственных участников. Рыночный обмен предполагает также взаимную калькуляцию хозяйственными агентами его сравнительных выгод и издержек, а также постоянный контроль за соблюдением условий обмена, который чаще всего сводится к разовому акту их обоюдовыгодного взаимодействия.

Однако, по свидетельствам антропологов, рыночный обмен – это не универсальная, а особая форма обмена. Она предполагает непременное существование ценообразующих рынков (price-making markets), где цены устанавливаются в процессе торга. В действительности такой торг происходит далеко не всегда. В истории существует масса способов

обмена (в том числе денежного), осуществляемых при отсутствии ценообразующих рынков. Обмен в этих случаях производится по политическому договору и фиксированным ставкам, и свобода в установлении цен серьезным образом ограничена.

Кроме того, часто обмен вообще совершается с целями неутилитарного характера. Так, в примитивных обществах он возник как взаимное приношение даров и взаимное угощение, которые являются не экономическими, а преимущественно социальными актами[231 - Malinowski В. The Principle of Give and Take // Sociological Theory: A Book of Readings / L. Coser, B. Rosenberg (eds.). N.Y.: Macmillan, 1966. P. 71–74; Levi-Strauss С The Principle of Reciprocity // Sociological Theory: A Bookof Readings. P. 74–84.]. Их цель – не достижение экономической выгоды, которая иногда полностью отсутствует, а утверждение соседских и дружеских связей, совершение религиозных ритуалов. Взаимный обмен может совершаться также не в целях удовлетворения материальных потребностей, а для поддержания социальных структур, символизации сотрудничества, предотвращения конфликтов. Оказание помощи может рассматриваться как способ самоутверждения и поддержания статуса, а также как способ подчинения, установления ресурсной зависимости. С чисто экономических позиций такого рода акты часто не только не приносят выигрыша, но, напротив, означают растрату изрядной части общего богатства (то же, к слову, относится к сохранившейся поныне традиции обмена подарками на Рождество и прочие праздники). Конечно, обмен выполняет и экономические функции – взаимного хозяйственного страхования и поддержки, быстрой мобилизации ресурсов в экстремальных ситуациях. Но движущая сила такого обмена выходит далеко за пределы корыстного интереса[232 - «Экономический обмен укореняется в многогранных отношениях, складывающихся из экономических вложений, дружеских связей и альтруистических привязанностей» (Um В. The Sources and Consequences of Embeddedness for the Economic Performance of Organizations: The Network Effect //American Sociological Review. August 1996. Vol. 61. No. 4. P. 681.].

Подобные виды обмена и характеризуются понятием реципрокности (взаимности)[233 - Поланьи К. Экономика как институционально оформленный процесс // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 82–104. См. также: Экономическая социология. 2002. Т. 3. № 2. С. 62–73 (http://www.ecsoc.msses.ru).]. Обмен дарами обходится без торга, без выяснения полезности дара для его получателя, без гарантий эквивалентного возмещения затрат в будущем. В принципе предполагается, что сегодняшний получатель когда-то должен ответить тем же, но ожидание ответного дара не артикулируется открыто, ответный дар только предполагается. Но зачастую нет даже и такого предположения. Если получатель дара не сможет «отдариться» в будущем, то инициатор дарения укрепляет свое социальное положение в сообществе. В данной ситуации не накопление имущества, а его публичная раздача в большей степени повышает авторитет дарителя[234 - Интересно, что характер обмена может различаться в зависимости от контрагентов. Обмен со «своими» и с «чужаками» происходит по-разному (Бурдье ?? Практический смысл. С. 224–225).], а реципрокность, по сути, превращается в перераспределение накопленного богатства.

Здесь хозяйственные агенты оказывают помощь другим агентам, включенным в сети их социальных связей. При этом они не получают ничего взамен, кроме ожиданий, что когда они обратятся к кому-то из участников сети, то по отношению к ним поступят примерно так же, как они поступают сейчас. Таким образом, несмотря на видимость безвозмездности помощи, эти отношения имеют возмездный характер, однако это не приближает их к рыночному обмену.

Что характерно для реципрокных отношений? Перечислим их основные особенности.

1. Реципрокность предполагает возмездность, но не подразумевает эквивалентности. Соблюдается принцип адекватности ответного дара, а не строгой калькуляции взаимных выгод[235 - «Взаимность требует адекватности откликов, а не математического равенства. Соответственно трансакции и решения не могут быть сгруппированы сколько-нибудь экономически точно, т. е. в соответствии с тем, как они влияют на удовлетворение материальных потребностей» (Поланьи К. Аристотель открывает экономику // Истоки: Экономика в контексте истории и культуры. М: ГУ ВШЭ, 2004. С. 22).].

2. Ответный дар, несомненно, предполагается, но сроки возврата «долга» и форма ответного дара четко не зафиксированы, а часто даже и не обговорены. Текущий контроль за соблюдением обязательств отсутствует, открыто напоминать о них не принято.

3. Проявляется терпимость к материальному дисбалансу, который компенсируется через повышение авторитета дарителя. Неспособность «отдариться» ведет к подчинению дарителю.

4. Возмещение может быть произведено совсем другим хозяйственным агентом, а не тем, которому была оказана первоначальная помощь.

Последний пункт и вовсе выглядит странным с точки зрения рыночного обмена. Дело в том, что вместо двойственных отношений обменный импульс здесь передается по контуру социальных связей. Предполагается существование относительно замкнутого локального сообщества, в котором складываются отношения доверия.

По мнению М. Салинза, реципрокность может быть представлена в виде континуума обменных процедур – от генерализованной реципрокности, связанной с альтруистическим «чистым даром», к сбалансированной реципрокности, предполагающей воздаяние в относительно близкой перспективе, и, наконец, негативной реципрокности, где участник обмена заботится только о собственном интересе и пытается «сорвать куш»[236 - Салинз М. Экономика каменного века. М.: ОГИ, 2000. С. 174–178.].

Анализ реципрокных отношений демонстрирует также и то, что одна и та же с формальной точки зрения трансакция может выполнять самые разные социально-экономические функции и предполагает разные социальные отношения. Так, перед нами может оказаться:

• нерыночная форма торговли, осуществляемая в виде взаимного обмена дарами;

• форма взаимного кредитования под единовременные нужды (открытие собственного бизнеса, празднование особых событий, похороны);

• способ осуществления межпоколенческих трансфертов;

• форма обеспечения выживания локального сообщества в экстремальных ситуациях (неформальное страхование от несчастных случаев, неурожая и т. п.);

• форма накопления социального капитала в виде расширения связей и непогашенных взаимных обязательств;

• символическое обозначение дружбы или сотрудничества;

• способ поддержания и повышения авторитета (раздача части имущества в виде дара, когда невозможность «отдариться» повышает авторитет дарящего).

Таким образом, один и тот же с формальной точки зрения обмен благами может иметь совершенно различное экономическое и социальное содержание.

Подобным образом категории рынка, фирмы, домашнего хозяйства, потребления и денег рассматриваются нами в соответствующих главах данной книги. Во всех этих случаях традиционные экономические категории наполняются иным смысловым содержанием, позволяющим лучше понять хозяйственные процессы. Они не просто взаимосвязаны с социальными отношениями, но сами предстают как социальные отношения.

Продемонстрируем это на примере понятия «капитал».

Понятие капитала и его свойства[237 - Более полный текст о понятиях и формах капитала см.: Радаев В. В. Понятие капитала, формы капиталов и их конвертация // Общественные науки и современность. 2003. № 2. С. 5–17 (см. также: Экономическая социология. 2002. Т. 3. № 4. С. 20–32 (http://www.ecsoc.msses.ru)).]. Человек вступает в хозяйственные взаимодействия не с голыми руками. Помимо целей и мотивов, которые побуждают его к этому взаимодействию, он располагает совокупностью ресурсов, которые могут быть в нем задействованы. В результате заимствования политико-экономической терминологии эти ресурсы получили условное название капитала.

Сначала попробуем раскрыть исходное понятие капитала. Его первое свойство состоит в том, что он выступает как ограниченный ресурс, который может быть присвоен и вовлечен в хозяйственный процесс. Другим свойством капитала выступает его способность к накоплению – это ресурс не только сохраняемый, но и пополняемый.

Помимо способностей к хозяйственному использованию и накоплению, капитал обладает и третьим свойством. Это хозяйственный ресурс, обладающий определенной ликвидностью, т. е. способностью прямо или косвенно, независимо от своих предметных форм, превращаться в денежную форму. Эта ликвидность обеспечивается благодаря наличию стоимости, под которой понимается количественно определенная способность к обмену на другие ресурсы[238 - В данном случае мы определяем стоимость как меновую стоимость, а не как стоимость в традиции трудовой теории.].

Далее, капитал не остается в пассивном состоянии, его накопление не означает простого складирования ресурсов и образования сокровищ, он включен в процесс кругооборота стоимости, в котором денежная форма задает одновременно отправную и конечную точки движения. Капитал, тем самым, предстает как динамический ресурс, и его четвертое свойство раскрывается в способности к конвертации – постоянной смене собственных форм. Более того, он воспроизводится именно благодаря смене своих форм, их взаимному превращению. По определению К. Маркса, капитал – это самовоспроизводящаяся стоимость, которая включена в непрерывный процесс кругооборота: денежный капитал превращается в производственный, последний превращается в товарный, который вновь готов принять денежную форму[239 - «Обращение денег в качестве капитала есть самоцель, так как возрастание стоимости осуществляется лишь в пределах этого постоянно возобновляющегося движения. Поэтому движение капитала не знает границ… Стоимость становится, таким образом, самодвижущейся стоимостью, самодвижущимися деньгами, и как таковая она – капитал» (Маркс К. Капитал. Т. 1. М: ОАО «Центр социальной экспертизы», 2001. С. 144, 147).]. И наконец, пятое свойство заключается в том, что капитал в процессе своего кругооборота не только воспроизводит свою стоимость, но и приносит некую дельту – добавочную (прибавочную) стоимость, или прибыль. Иными словами, он выступает как самовозрастающая стоимость. Речь идет уже не просто о накоплении ресурса в его натуральном виде, но о стоимостном приращении, возникающем в результате конвертации форм капитала.

Таким образом, в исходном политико-экономическом определении капитал обладает пятью конституирующими свойствами. Он выглядит как:

• ограниченный хозяйственный ресурс;

• накапливаемый хозяйственный ресурс;

• ресурс, обладающий определенной ликвидностью, способностью превращаться в денежную форму;

• стоимость, воспроизводящаяся в процессе непрерывного кругооборота форм;

• стоимость, приносящая новую, добавочную стоимость.

Теперь подведем итог наших рассуждений. Мы будем понимать под капиталом накапливаемый хозяйственный ресурс, который включен в процессы воспроизводства и возрастания стоимости путем взаимной конвертации своих разнообразных форм.

Экономическая социология в целом принимает это исходное определение. Однако ее отличие, как мы увидим далее, состоит в том, что здесь, во-первых, значительно расширяется круг анализируемых форм капитала, которые используются в хозяйственной деятельности, а во-вторых, благодаря этому пополнению множества форм серьезно обогащается и само понятие капитала. Оно выходит за собственно экономические рамки и отрывается от стоимостной основы в ее непосредственном экономическом смысле. В результате капитал может принимать не только овеществленные, но также инкорпорированные формы, т. е. воплощаться в отдельных людях и отношениях между людьми.

Для экономико-социологического анализа форм капитала мы используем наиболее известный в данном отношении подход П. Бурдье, который принципиально выступает против их сведения к экономическому капиталу, как это зачастую происходит в экономической теории, и рассматривает их как способы структурирования самых разных полей социального пространства[240 - Бурдье П. Формы капитала // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 519–536 (см. также: Экономическая социология. 2002. Т. 3. № 5. С. 60–74 (http://www.ecsoc.msses.ru)); Бурдье П. Практический смысл. Гл. 7; Бурдье П. Социальное пространство и генезис «классов» // Бурдье П. Социология политики. М.: Socio-Logos, 1993. С. 55–97.]. Напомним, что в соответствии с концепцией П. Бурдье существует три состояния капитала, а именно:

• инкорпорированное;

• объективированное;

• институционализированное[241 - П. Бурдье рассматривает данные три состояния на примере культурного капитала. Мы попытаемся распространить эти характеристики на все анализируемые формы капитала.].

Под инкорпорированным состоянием (embodied state) понимается совокупность относительно устойчиво воспроизводимых диспозиций и демонстрируемых способностей, которыми наделен обладатель той или иной формы капитала. Объективированное состояние (objectified state) означает принятие капиталом овеществленных форм, которые доступны непосредственному наблюдению и передаче в их физической, предметной форме. Наконец, институционализированное состояние (institutionalized state) предполагает объективированные формы признания данного вида капитала в качестве ресурса. Институциональные состояния, в свою очередь, могут быть формализованы в виде прав собственности, рангов, сертификатов, но могут выступать и в неформализованном виде, что позволяет тем не менее узнавать и признавать данный вид капитала.

Формы капитала. Теперь перейдем к анализу основных форм капитала, которые релевантны для анализа хозяйственной жизни с точки зрения экономической социологии[242 - Необходимо оговориться, что мы используем общий подход и принципы классификации П. Бурдье. Однако приведенная типология и трактовка отдельных форм капитала существенно отличаются от позиции данного автора.]. К ним мы относим следующие формы:

• экономический;

• физиологический;

• культурный;

• человеческий;

• социальный;

• административный;

• политический;

• символический.

Дадим краткие операциональные определения перечисленным разновидностям капитала во всех трех их состояниях, а также обратим внимание на различия в способах передачи разных форм

капитала между хозяйственными агентами. Помимо этого, мы приведем примеры способов измерения этих форм[243 - Каждому виду капитала соответствует также, помимо трех состояний и специфического способа передачи, своя стратификационная система. Эта тема раскрывается нами далее в гл. 20, посвященной общим подходам к социальному расслоению.]. Их сравнительные характеристики приведены в табл. 5.1.

Начнем с исходной формы – экономического капитала. В своем объективированном (вещном) состоянии он включает:

• денежный капитал (финансовые средства);

• производственный капитал (средства производства);

• товарный капитал (готовые продукты).

Некоторые сложности вызывает определение производственного капитала, включающего средства труда (машины и оборудование, здания и сооружения) и предметы труда (сырье и материалы). В политической экономии экономический капитал обычно рассматривается как Таблица 5.1. Формы капиталов и их характеристики атрибут рыночного хозяйства. Сфера домашнего хозяйства из него, таким образом, исключается. Тем не менее допустимо более расширительное понимание, при котором экономический капитал может включать любые активы, используемые в хозяйственной деятельности и обладающие определенной ликвидностью. В этом случае он охватывает также ликвидную часть собственности домашних хозяйств – предметов длительного пользования, недвижимости, которые используются в домашнем труде (о понятии домашнего труда см. в гл. 17).

Способность к использованию в производстве как средство увеличения производительности труда образует главную диспозицию, инкорпорированную в средствах производства. Другая отличительная особенность диспозиций, инкорпорированных в экономическом капитале, связана с его максимальной ликвидностью, способностью непосредственно конвертироваться в деньги (напомним, что часть экономического капитала уже изначально существует в денежной форме).

Институциональное состояние экономического капитала наилучшим образом фиксируется в правах собственности (property rights) – легитимных притязаниях на использование хозяйственных ресурсов и извлекаемых доходов[244 - Подробнее см.: Радаев В. В. Социология рынков: к формированию нового направления. М: ГУ ВШЭ, 2003. Гл. 4; Радаев В. В. Новый институциональный подход: построение исследовательской схемы//Журнал социологии и социальной антропологии. 2001. № 3. С. 114–116.], которые в основе своей формализованы и позволяют выделять формальные статусы собственника или несобственника, миноритарного или мажоритарного акционера. Высокая степень овеществления и формализации делает экономический капитал ресурсом, наиболее простым для передачи, – он легко отчуждается от своего обладателя. Чаще всего данный вид капитала передается посредством рыночного обмена, но он может также переходить и по наследству или через дарение. Основным измерителем масштабов экономического капитала является денежная оценка накопленных активов и приносимой прибыли. При отсутствии или неадекватности таковой он может измеряться в натуральных единицах – количеством используемых средств производства.

Мы считаем целесообразным отделить от экономического капитала особую часть производительных сил – рабочую силу, благодаря которой и становится возможным всякое производство. Она обладает рядом важнейших особенностей, которые не могут, на наш взгляд, быть раскрыты в рамках сугубо экономического капитала. Ее характеристику мы начнем с анализа физиологического капитала. Он связан с состоянием здоровья, уровнем работоспособности хозяйственных агентов, а также их внешними физическими данными, которые могут использоваться для мобилизации других видов ресурсов[245 - Заметим, что в англоязычной терминологии используется близкое по звучанию понятие физического капитала («physical capital»). Оно имеет совершенно иное значение – это вещная часть производственного капитала (машины, оборудование, здания, сооружения).]. Различия физиологического капитала определяются способностью к труду, инкорпорированной в теле потенциального или реального работника. Его объективированная форма представлена физическими и психическими качествами, позволяющими рабочей силе реализовать свое предназначение в трудовом процессе. Результат достигается путем соединения физических способностей человека с другими видами капитала, о которых пойдет речь далее, а также со средствами производства как важнейшей частью экономического капитала.

Институциональное оформление физиологического капитала осуществляется путем выдачи медицинских заключений, подтверждающих формальный статус рабочей силы в виде вердиктов «практически здоров» или «нетрудоспособен». Физиологический капитал – атрибут индивида, причем его значительная часть является продуктом генетических кодов, т. е. наследуется биологическим путем. Иными способами он не передается. Но этот вид капитала также воспроизводится и накапливается в процессе физического воспитания и ухода за собственным телом. Измеряется же уровень физиологического капитала через стандартные оценки уровня здоровья и трудоспособности.

Рабочая сила как способность к труду ни в коей мере не сводится к физическим и психическим качествам человека. В теле работника и его связях с прочими хозяйственными агентами инкорпорированы другие формы капитала, о которых и пойдет далее речь. Особую роль играет здесь культурный капитал. В инкорпорированном состоянии этот капитал воплощается в практическом знании, позволяющем человеку распознавать стратегии и принципы действия других хозяйственных агентов. Его накопление связано с навыками социализации в определенной социальной среде – усвоением и частичной интернализацией институциональных ограничений, позволяющих действовать по правилам, принятым в рамках того или иного хозяйственного порядка[246 - Бурдье П. Формы капитала // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 521–528. См. также: Экономическая социология. 2002. Т. 3. № 5. С. 60–74 (http://www.ecsoc.msses.ru).]. Причем использование данного капитала позволяет следовать не только формально прописанным нормам, но также имплицитным (неявным) конвенциональным соглашениям.

В своем объективированном состоянии культурный капитал выступает в виде «культурных благ» (cultural goods), которые являются не просто физическими объектами, но заключают в своей вещной форме специфические знаки и символы, позволяющие распознавать смысл отношений и расшифровывать культурные коды. Их можно наблюдать в широком круге предметов – от убранства делового офиса до одежды его хозяина, от способов организации труда до марки покупаемых продуктов. Заключенные в культурных продуктах знаки и символы помогают понять социальное происхождение и статусные позиции того или иного хозяйственного агента, в которых и институционализируется культурный капитал. Накопление культурного капитала способствует различению индивидов и групп, среди которых как бы «автоматически» распознаются выходцы из благородных или обычных семей, земляки или чужаки, проводится деление

на «мы» и «они». В итоге обладание такого рода капиталом позволяет вступать в успешную коммуникацию, встраиваться в отношения со знакомыми и незнакомыми людьми.

По сравнению с экономическим капиталом культурный капитал в сильной степени инкорпорирован и в слабой степени формализован. Он не отчуждаем от человека и передается ему не механически как вещь в результате разового акта обмена, а транслируется в относительно длительном процессе воспитания и социализации – семьей, школой, коллегами по работе, социальным окружением. Неизбежно возникают трудности и с измерением культурного капитала, который не поддается непосредственной калькуляции. Измерение возможно здесь лишь по косвенным признакам – уровню уважения и престижа, которыми наделяется та или иная группа. В свою очередь эти оценки связываются с характеристиками среды, в которой проходила социализация индивида или группы (например, место жительства в период обучения в школе, уровень образования родителей). Следуя П. Бурдье, можно также измерять сравнительный объем культурного капитала (при прочих равных) временем, в течение которого осуществляется воспитательный процесс.

Далее следует форма человеческого капитала. Это понятие пришло в экономическую социологию прямиком из неоклассической экономической теории[247 - Беккер Г. Человеческий капитал и распределение времени // Беккер Г. Человеческое поведение: экономический подход. Избранные труды по экономической теории. М: ГУ ВШЭ, 2003. С. 49–154; Becker G. The Human Capital. Chicago: University of Chicago Press, 1964; Schultz Т. W. Capital Formation by Education // Journal of Political Economy. December 1960. Vol. 68. P. 571–583.]. В своем инкорпорированном состоянии человеческий капитал представляет собой совокупность накопленных профессиональных знаний, умений и навыков, получаемых в процессе образования и повышения квалификации, которые впоследствии могут приносить доход – в виде заработной платы, процента или прибыли[248 - Заметим, что в концепции П. Бурдье форма человеческого капитала не выделяется из формы культурного капитала. В то же время как самостоятельная форма она рассматривается в социологии рационального выбора (Дж. Коулман) и социологии рынка труда (М. Грановеттер). Несмотря на очевидную связь между двумя этими формами, мы считаем целесообразным их отделение друг от друга.]. В отличие от культурного капитала, значительная часть которого воплощена в нерефлексируемом практическом знании и телесных навыках, схватываемых общим понятием габитуса, в случае с человеческим капиталом мы имеем дело с рефлексивным знанием, имеющим логическую структуру.

В вещной (объективированной) форме этот капитал существует в виде корпуса обучающих текстов и практик, призванных транслировать специфические знания и демонстрировать процедуры выработки новых навыков. А в институционализированном состоянии он подкрепляется системой формальных сертификатов (credentials), включающих дипломы, разряды, лицензии, патенты, свидетельствующие о получении искомых знаний и навыков. Причем зачастую эти сертификаты открывают доступ к определенным видам хозяйственной деятельности – например, адвокатуре, медицинской практике, продаже товаров и услуг, способных повлиять на здоровье и жизнь человека.

Подобно культурному капиталу, человеческий капитал не продается, не обменивается и не передается от одного человека к другому. Накопление человеческого капитала требует больших затрат времени и сил в относительно длительном процессе образования. Хотя процесс передачи знаний от человека к человеку более упорядочен и стандартизован, нежели процесс культурного воспитания, непосредственно измерять объемы профессиональных знаний и навыков, как правило, сложно в силу их качественной разнородности. Поэтому наилучшим стандартным измерителем объема накопленного человеческого капитала является косвенный – время, затраченное на образование и повышение квалификации. Другими косвенными количественными измерителями могут выступить, например, рейтинги образовательных учреждений и рейтинги самих учащихся.

Одной из форм, которая наиболее активно обсуждается в социальных науках с 1990-х гг., является социальный капитал[249 - Social Capital: Critical Perspectives / S. Baron, J. Field, T. Schuller (eds.). Oxford: Oxford University Press, 2000; Social Capital: A Multifaceted Perspective / P. Dasgupta, I. Serageldin (eds.). Washington: The World Bank, 2000; Lin N. Social Capital: A Theory of Social Structure an Action. N.Y.: Cambridge University Press, 2000.]. Он связан с установлением и поддержанием связей с другими хозяйственными агентами. Социальный капитал – это совокупность отношений, которые связаны с ожиданиями того, что другие агенты будут выполнять свои обязательства без применения санкций[250 - Коулман Дж. Капитал социальный и человеческий // Общественные науки и современность. 2001. № 3. С. 122–139; Coleman J. Social Capital in the Creation of Human Capital // American Journal of Sociology. 1988. Vol. 94. Supplement. P. 95–120.]. Эта одновременная концентрация ожиданий и обязательств выражается обобщающим понятием доверия (trust). Чем больше обязательств накоплено в данном сообществе, тем выше «вера в реципрокность» (взаимность) и, следовательно, уровень социального капитала[251 - Р. Патнем, один из ключевых авторов, задавших тон дискуссии о социальном капитале, определяет социальный капитал как«…характеристики социальной жизни – сети, нормы и доверие, – которые побуждают участников к более эффективному совместному действию по достижению общих целей» (Putnam R. Who Killed Civic America? // Prospect. March 1996. P. 66).].

В отличие от культурного и человеческого капитала, социальный капитал не является атрибутом отдельного человека. Его объективированную структурную основу формируют сети социальных связей, которые используются для транслирования информации, экономии ресурсов, взаимного обучения правилам поведения, формирования репутаций. На основе социальных сетей, которые часто имеют тенденцию к относительной замкнутости, складывается институциональная основа социального капитала – принадлежность к определенному социальному кругу, или членство в группе. При этом последнее может подкрепляться и формальными статусами – например, члена ассоциации или клуба[252 - «Социальный капитал представляет собой совокупность реальных или потенциальных ресурсов, связанных с обладанием устойчивой сетью [durable networks] более или менее институционализированных отношений взаимного знакомства и признания – иными словами с членством в группе (Бурдье П. Формы капитала // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 528).].

В своей вещной форме социальный капитал может воплощаться в таких «простых» вещах, как списки адресов и телефонов «нужных людей». Но степень формализации социального капитала относительно низкая. Передача адресной или телефонной книжки способна помочь новичку или аутсайдеру понять состав и конфигурацию какой-то социальной сети, но мало содействует вхождению в эту сеть. Передача социального капитала также невозможна непосредственно через транслирование знания, рассказы о сетях. Здесь необходимы знакомства и рекомендации инсайдеров, принадлежащих к данному кругу. В этом смысле социальный капитал не отчуждаем от людей, которые им обладают. Причем речь идет

не об отдельном носителе знакомств, а о некоем сообществе, переплетенном устойчивыми связями. И измеряться социальный капитал может только через степень включенности в те или иные сети, а также через характеристики самих этих сетей – их размер и плотность, силу и интенсивность сетевых связей (подробнее см. в гл. 6).

В отличие от горизонтального построения социальных сетей, административный капитал мобилизует скорее вертикальные связи. В инкорпорированном состоянии он связан со способностью одних хозяйственных агентов регулировать доступ к ресурсам и видам деятельности других агентов, используя особые позиции власти и авторитета. В объективированном состоянии данный вид капитала воплощается в организационных иерархических структурах. Речь идет о хозяйственных организациях корпоративного типа, в которых четко закрепляются формальные позиции начальников и подчиненных, имеющих или не имеющих право на принятие определенных решений (подробнее см. в гл. 11). А в институциональном состоянии он проявляется в структуре должностных позиций, каждой из которых вменен определенный круг прав и обязанностей[253 - В советский период ярким образцом формальной институциональной фиксации структуры административного капитала служили, например, партийно-номенклатурные списки.].

Носителем административного капитала является, таким образом, не отдельный человек, этот вид капитала скорее привязан к месту в корпорации и потому сравнительно легко отчуждается от человека. Измеряется объем административного ресурса должностным уровнем и масштабом самой корпорации. А передается данный ресурс вместе с должностной позицией путем назначения кандидата вышестоящими лицами.

Административный капитал в сильной степени переплетен с политическим капиталом. Однако мы считаем целесообразным их аналитическое разделение. Политический капитал означает инкорпорированную способность к мобилизации коллективных действий и участию в этих действиях. Он также предполагает способность человека репрезентировать интересы других агентов (индивидов и групп), которые делегируют ему права на представительство своих интересов. Наличие политического капитала означает узурпирование права говорить и действовать от имени других хозяйственных агентов (в том числе прикрываться их именем для воплощения собственных стратегий).

В объективированном состоянии политический капитал представлен партиями и общественными движениями, готовыми к совершению коллективных действий. Его институциональной формой являются признанные лидерские структуры. Их авторитет, разумеется, может подкрепляться ресурсами административного капитала в виде должностей в формальной иерархии (и стремиться к такому подкреплению). Однако в отличие от административного капитала, политический капитал инкорпорирован скорее в самих агентах, нежели в организационных структурах, в меньшей степени формализован и, следовательно, его отчуждение от одного человека в пользу другого объективно затруднено. Он передается (формируется) путем выдвижения (в том числе самовыдвижения) вождей, делегатов, депутатов, других лидеров и сохраняется по мере их активности. Измерение же политического капитала возможно лишь косвенным путем – через выяснение включенности в мобилизованные коллективные действия и степень активности в инициации этих действий.

Трудно переоценить значение символического капитала, который обозначает способность человека к производству мнений. В инкорпорированном состоянии он означает наличие легитимной компетенции (legitimate competence)[254 - Бурдье П. Формы капитала // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 524–525.] – признаваемого права интерпретировать смысл происходящего; говорить, «что есть на самом деле» (например, какова «истинная ценность» того или иного капитала). Это также способность навязывать определенное понимание другим агентам. Важнейшую роль в его функционировании играет манипулирование разными способами оценок имеющихся и потенциальных ресурсов (символическое насилие). В этом отношении все прочие виды капитала зависят от символического капитала[255 - У П. Бурдье есть еще одно, принципиально иное понимание символического капитала. Речь идет об экономическом капитале, который недостаточно признан и добивается своего признания ценой преобразования и неузнавания (misrecognition) подлинного принципа его функционирования, т. е. связи с корыстным интересом (Бурдье П. Практический смысл. С. 230). Это понимание в данном случае нами не используется.].

В каких вещных формах объективируется данный вид капитала? В разного рода программных, стратегических документах и идеологически нагруженных текстах, разъясняющих, как, например, проводить реформы и «какой дорогой идти к храму». В институционализированном состоянии символический капитал воплощается в структуре авторитетов, которые обладают правами номинации (поименования). Обладатели таких прав, получившие признание от каких-то сообществ, считаются экспертами, учителями, гуру. Добавим, что их права могут подкрепляться официальной номинацией, например, образовательными дипломами, т. е. институционализированными ресурсами человеческого капитала.

Передается данный вид капитала путем объяснения смыслов и техник их производства. Хотя подобная передача может быть только частичной, ибо способность к производству истины не сводится к логическому знанию и технологическим навыкам, предполагая специфические стили мышления (К. Манхейм). Что же касается измерения символического капитала, то оно представляет особую сложность. Речь идет о выявлении репутации, имени, которые могут фиксироваться (заведомо не полно и не всегда адекватно) в рейтингах, индексах цитирования, способности стать хедлайнером.

Конвертация капиталов. Каждый капитал стремится к доминированию, однако среди всех перечисленных форм экономический капитал по праву занимает центральное место (рис. 5.1). Во-первых, логически он наиболее близок своему изначальному политико-экономическому понятию. Во-вторых, интересующая нас хозяйственная жизнь является той областью, в которой «экономическое поле стремится навязать свою структуру другим полям»[256 - Бурдье П. Социальное пространство и генезис «классов» // Бурдье П. Социология политики. С. 57.]. И в-третьих, на эмпирическом уровне параметры экономического капитала, как правило, коррелируют со многими параметрами, обозначающими количество и качество прочих ресурсов. Тем не менее еще раз подчеркнем, что при сведении всей совокупности ресурсов к экономическому капиталу понимание хозяйственного процесса становится непозволительно бедным.

Рис. 5.1. Взаимосвязи форм капитала. ЭкоК – экономический капитал; ФизК – физиологический капитал; КулК – культурный капитал; ЧелК – человеческий капитал; СоцК – социальный капитал; АдмК – административный капитал; ПолК – политический капитал; СимК – символический капитал

Все указанные формы капитала могут в той или иной мере конвертироваться в экономический капитал, в первую очередь в его денежную форму.

Социальный капитал приносит информацию об экономических ресурсах. Административный капитал открывает кратчайший путь к их источникам. А политический капитал дает возможность побороться за эти источники. Культурный капитал облегчает способы мобилизации экономического капитала. А символический капитал позволяет представить его более значительным в глазах других агентов. Наконец, человеческий и физиологический капиталы помогают извлекать из использования экономических ресурсов наибольшие доходы.

В свою очередь, обладание экономическим капиталом помогает установить нужные связи, покупать должностных лиц и сами должности, он делает его обладателя более весомым в глазах окружающих, открывает доступ к образованию и позволяет поддерживать хорошее физическое состояние. Экономический капитал не только обладает наибольшей денежной ликвидностью, но и способен к эффективному перетеканию в другие формы.

Впрочем, кругооборот капитала может происходить и между любыми другими формами капитала. Иными словами, все капиталы обладают способностью взаимной конвертации и способностью производить друг друга. Накопленный культурный капитал позволяет с легкостью манипулировать символическими конструкциями и завоевывать авторитет. Политический капитал подкрепляется практическим знанием неформальных правил и разветвленными социальными связями. Хорошие физические данные помогают заводить эти связи и способствуют более успешному накоплению профессиональных навыков. Все они – наличие социальных связей и властных полномочий, способность действовать по правилам и производить оценку ресурсов, профессионализм и высокая работоспособность – способствуют взаимному накоплению. Поистине, капитал притягивается к капиталу.

Превращение одной формы капитала в другую может происходить путем расходования части капитала, а может приводить к его чистому приросту. Например, экономический капитал часто расходуется на приобретение других форм капитала (скажем, получение образования) и может быть возмещен лишь спустя какое-то время (в случае, если вложение оказалось удачным). А вот разумное применение культурного капитала (скажем, использование хороших манер для развития полезных связей) не приводит к его расходованию, а напротив, способствует укреплению воспроизводимых культурных навыков. При такой конвертации культурный и социальный капитал прирастают одновременно.

Несмотря на широкие возможности конвертации капиталов, человек оказывается в ситуации выбора – во что первоначально вкладывать время и силы. А зачастую устойчивые ориентации на накопление определенного вида капитала становятся объектом стратегического выбора, определяя действия человека на длительную перспективу.

Конвертация форм – лишь один из способов перераспределения капитала, которое осуществляется (помимо конвертации) следующими способами:

• неравномерное накопление, когда один вид ресурсов прирастает быстрее другого;

• переопределение и переоценка капитала, связанные с девальвацией или, наоборот, возрастанием стоимости ресурсов (что возможно даже без всякой смены предметных форм);

• прямое изъятие капитала, связанное с его экспроприацией, узурпацией права на использование.

Добавим, что размеры любого капитала (не исключая экономического) не являются абстрактной величиной, поддающейся акту простой калькуляции. Его масштабы, характер, сферы использования и формы конвертации устанавливаются в ходе сложного процесса соотнесения и оценивания, производимого различными хозяйственными агентами. Использование ресурсов невозможно вне социальных отношений. Более того, любой капитал представляет собой социальное отношение.

Альтернативы экономической теории (заключение). Определяя свое отношение к культурным и властным элементам хозяйственного порядка, экономическая теория сталкивается с выбором, в котором можно насчитать как минимум пять альтернативных вариантов.

Вариант 1. Ни культурные, ни властные факторы не играют особой роли в хозяйственной сфере, последняя управляется эгоистическим интересом. Таким образом, ими вполне можно пренебречь. Само существование проблемы в данном случае отрицается.

Вариант 2. Культурные и властные факторы играют определенную роль в хозяйственной деятельности, но являются экзогенным фактором, к тому же они трудно формализуемы, чтобы их можно было включить в экономические модели. Проблема, таким образом, признается, но выносится за рамки экономического анализа – оставляется философам, социологам, психологам.

Вариант 3. Культурные и властные факторы по крайней мере в определенной части эндогенны, но представляют собой совокупность инвариантов и потому не настолько важны, чтобы уделять им особое внимание. В лучшем случае они допускаются как необязательная, «факультативная» часть предмета.

Вариант 4. Культурные и властные факторы важны и эндогенны, а соответствующие переменные должны включаться в экономические модели. Но эти переменные мало отличаются от обычных экономических переменных, ибо в культурной среде и властных взаимодействиях человек столь же рационально преследует свои интересы. Это вариант тихого поглощения «неэкономических» мотивов путем их редукции к экономическому интересу.

Вариант 5. Культурные и властные факторы входят в предмет экономической теории как самостоятельные элементы и при этом обладают спецификой. Таким образом, признается неполнота исходной экономической модели. Это и есть путь к экономико-социологической альтернативе.

Выбирая из предъявленных альтернатив, экономическая теория в своем стремлении снискать лавры общей социальной теории, не потеряв при этом статуса позитивной науки, вновь и вновь пытается выбрать точность предпосылок и чистоту модели вместо реалистичности предпосылок и полноты описания – выбор, характеризующий экономическую социологию.

Несмотря на определенные сдвиги в сторону расширения набора используемых переменных, ныне в экономической теории во многом сохраняется «остаточный» подход к социальным отношениям – как набору заданных ограничений (сил трения) или полей неопределенности, которых по мере хозяйственного развития должно становиться все меньше и меньше. Культура как бы «усыхает» на ветру экономической свободы[257 - «Экономисты склонны считать культуру ограниченной конкретным временем и пространством. Например, слово «культура» чаще встречается в работах, связанных с ограничениями, нежели с рынками… В прошлом слово «культура» использовалось чаще, нежели оно применяется в настоящем… Наконец, слово «культура» чаще используется применительно к менее развитым странам, чем к сформировавшимся рыночным обществам» (Димаджио П. Культура и хозяйство // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 476).]. И тот же ветер сметает барьеры власти и авторитета. Мы пытались показать, что подобная точка зрения по меньшей мере сомнительна. Наши аргументы будут развернуты в последующих разделах книги.

Раздел 3

Человек в роли участника рынка

Рынки подобны

крепостям из песка. Они выстраиваются и существуют какое-то время, чтобы в итоге преобразоваться и исчезнуть.

    Нил Флигстин. Архитектура рынков

Глава 6

Рынок как форма хозяйства[258 - Первый вариант данной главы см.: Радаев В. В. Рынок как идеальная модель и форма хозяйства: к новой социологии рынков // Социологические исследования. 2003. № 9. С. 18–29. Более подробное изложение см.: Радаев В. В. Социология рынков: к формированию нового направления. М.: ГУ ВШЭ, 2003. Гл. 1–2.]

Одним из основных объектов анализа сегодня, бесспорно, выступают современные рынки. И здесь мы сталкиваемся с известным парадоксом: рынок является одной из центральных категорий экономической теории, но при этом в ней ощущается явный дефицит субстантивного анализа реальных рынков[259 - «Очень странно, но экономическая литература уделяет слишком мало внимания центральному институту, на котором базируется неоклассическая экономическая теория, – рынку» (North D. Markets and Other Allocation Systems in History: The Challenge of Karl Polanyi // Journal of European Economic History. 1977. Vol. 6. P. 710). «Примечательно, что в экономической литературе не так легко найти какое-либо определение рынка, а аналитическое рассмотрение институциональных концепций, связанных с рынком, вообще встречается крайне редко. Зато налицо обилие математических моделей рыночных феноменов и обширная теоретическая литература, посвященная определяющим факторам состояний рыночного равновесия» (ХоджсонДж. Экономическая теория и институты. М.: Дело, 2003. С. 253).]. Здесь явно сохраняются незаполненные ниши, на одну из которых и претендует сравнительно молодая и активно развивающаяся отрасль – социология рынков, которая сегодня превращается, по существу, в ведущее направление экономико-социологических исследований. Без особого преувеличения можно сказать, что современная экономическая социология во многом формируется именно как социология рынков[260 - Об этом развитии в 1990-е гг. см.: Lie J. Sociology of Markets // Annual Review of Sociology. 1997. Vol. 23. P. 341–360.].

Мы начнем с общих определений рынка, а затем приступим к изложению основных подходов к его анализу с акцентом на разработках современной экономической социологии.

Общие определения. Представители социальных наук активно оперируют понятием рынка. При этом вопрос о том, что такое «рынок», чаще всего не возникает, ответ кажется очевидным. Между тем следует признать, что на сегодняшний день мы достаточно далеки от единого понимания рынка. Подходы к его определению сильно различаются, и в результате практически каждому из нас в зависимости от контекста случается называть «рынком» принципиально разные явления. Поэтому для начала попробуем разобраться в определениях, используя одну из имеющихся многочисленных классификаций. Ее автор, представитель французской регуляционистской школы Р. Бойе, указывает на существование как минимум пяти различных концепций рынка[261 - Boyer R. The Variety and Unequal Performance of Really Existing Markets: Farewell to Doctor Pangloss // Contemporary Capitalism: The Embeddedness of Institutions // J. R. Hollingsworth, R. Boyer (eds.). Cambridge: Cambridge University Press, 1997. P. 62–65.].

1. Рынок – это место, где регулярно встречаются продавцы и покупатели и организуется процесс торговли. Таково наиболее известное, пространственно детерминированное понятие рынка. Оно сформировалось еще в XII в., но живо и по сей день. Например, в обыденной речи мы по-прежнему называем так «открытые рынки», подразумевая места организации так называемой «внемагазинной торговли». Добавим, что такие места могут быть постоянными и временными, регулируемыми и стихийно организованными – сути определения это не меняет.

2. Рынок есть определенная территория, на которой происходят акты купли-продажи. Это более широкое, «географическое» определение, которое привязывает понятие рынка к определенным городам, странам, территориям, континентам. Например, мы говорим: «российский рынок», «европейский рынок».

3. Рынок – это суммарный платежеспособный спрос, предъявляемый на определенный вид продуктов и услуг. Данное понимание рынка характеризует уже не территорию, а совокупность потребителей того или иного товара[262 - Подобная позиция характерна, например, для классического маркетинга (Основы маркетинга / Котлер Ф., Армстронг Г., Сондерс Дж. М.: Вильяме, 1998. С. 28).]. В этом случае, говоря о тех или иных рынках, мы имеем в виду масштаб спроса – на труд, на акции, на потребительские товары и т. п.

4. Рынок представляет собой саморегулирующийся механизм спроса и предложения. Здесь хозяйственные агенты сами решают, что производить и по какой цене продавать. Иными словами, рынок характеризуется как сфера, где доминируют конкуренция между независимыми агентами и свободное ценообразование[263 - Swedberg R. Markets as Structures // The Handbook of Economic Sociology / N. Smelser, R. Swedberg (eds.). Princeton: Princeton University Press, 1994. P. 257–260.]. В этом определении исчезает всякая пространственная, временная или предметная локализация, их место занимает модель, фиксирующая условия, при которых достигается рыночное равновесие.

5. Рынок – это хозяйственная система, в которой саморегулирующийся рыночный механизм является господствующей формой хозяйства. И более того, рыночные принципы хозяйственной организации начинают переноситься на все общество, именуемое «рыночным обществом».

В настоящее время все эти трактовки понятия «рынок» в той или иной мере сосуществуют и в академической терминологии, и отчасти в обыденной речи. Наряду с трактовкой рынка как территории обмена, используется его понятие как формы хозяйства, уже не столь привязанное к определенному месту. А рядом с ними располагается неоклассическая экономическая концепция «идеального рынка», в которой обмен осуществляется автоматически, без каких-либо сил трения. В последнем случае рынок предстает как механизм спроса и предложения, который действует в любых территориальных или отраслевых контурах. Причем речь идет не просто об агрегированной совокупности индивидуальных актов обмена, но об относительно автономной от остальной части общества и самодостаточной системе со встроенным механизмом саморегуляции. Тем самым, рынок превращается из эмпирического объекта в аналитическую модель с достаточно абстрактными основаниями. При этом всякого рода социальным условиям отводится незавидная роль внешних факторов или, того хуже, тех самых сил трения, которые снижают эффективность саморегулирования.

В 1960–1970-е гг. этой «очищенной от лишних примесей» модели был придан фактически универсальный характер. С ее помощью стали объяснять самые разные типы существующих рынков вне зависимости от исторической и культурной специфики хозяйства и общества[264 - Радаев В. В. Рынок как объект социологического исследования // Социологические исследования. 1999. № 3. С. 28–37.]. Проводники «экономического империализма» в лице Г. Беккера и его последователей начали активно использовать данную модель и за пределами анализа собственно экономических отношений в их былом понимании[265 - Об экономическом империализме см.: Радаев В. В. К обоснованию модели поведения человека в социологии (основы «экономического империализма») // Социологические чтения. Вып. 2. М.: Институт «Открытое общество»;

Институт социологии РАН, 1997. С. 177–189.]. Возникли понятия брачного рынка, спроса на детей и т. п.[266 - Приведем характерное высказывание Г. Беккера: «Когда мужчины и женщины решают вступить в брак, завести детей или развестись, они пытаются повысить свое благосостояние путем взвешивания сравнительных выгод и издержек. Таким образом, они заключают брачный союз, если ожидают, что это повысит степень их благополучия по сравнению с тем, если бы они оставались в одиночестве, и разводятся, если это должно привести к росту их благосостояния» (Becker G. Nobel Lecture: The Economic Way of Looking at Behavior // Journal of Political Economy. 1993. Vol. 101. P. 395–396). См. также: Беккер Г. Выбор партнера на брачных рынках// THESIS. 1994. Вып. 6. С. 12–36; Шульц Т. Ценность детей//THESIS. 1994. Вып. 6. С. 37–49 (http:// www.ecsocman.edu.ru).] Теоретики общественного выбора начали трактовать политику как рыночный обмен[267 - БьюкененДж. М. Сочинения. Т. 1. М: Таурус-Альфа, 1997. С. 22–23.]. Иными словами, принципы, используемые при анализе рыночного обмена, стали распространяться на другие сферы общественной жизни. Сформировалась своего рот. рыночная идеология, подпитываемая духом экономического либерализма. Жизнь начала уподобляться рынку, представленному в виде достаточно абстрактной конструкции.

Сегодня перед нами возникает серьезная методологическая альтернатива: рассматриваем ли мы рынок прежде всего как универсальную аналитическую модель с весьма ограниченным числом переменных, предназначенную для объяснения неких существенных экономических связей, или нашим объектом выступают «реальные» рынки, т. е. эмпирически наблюдаемые формы хозяйства, для описания которых мы используем разные аналитические модели.

Мы тяготеем ко второму, эмпирически ориентированному варианту. При этом мы вполне осознаем, что при использовании любых (в том числе описательных) подходов понятие рынка остается аналитическим инструментом. И нелепо отрицать, что любая модель предполагает абстрагирование от множества факторов. А возможность изучения рынков лишь на основе «сбора фактов» – вредная иллюзия. Однако вопрос состоит в том, от чего мы абстрагируемся. Нам трудно смириться с пониманием социальных факторов как чисто экзогенных переменных или, того хуже, инвариантных признаков, и тем более, с простым отбрасыванием их как своего рода досадного недоразумения, о котором вспоминают лишь при необходимости объяснения очередных сбоев того или иного рынка (market failures).

Какие элементы образуют, на наш взгляд, любой рынок, и что тем самым отличает одни рынки от других? К этим элементам относятся:

• состав участников рынка (продавцов и покупателей);

• состав производимых и обмениваемых товаров (товарной группы);

• структурные элементы, выражающие устойчивые формы организации и связи между участниками рынка;

• институциональные элементы (формальные и неформальные), ограничивающие и стимулирующие поведение участников рынка;

• концепции контроля, регулирующие формирование деловых стратегий участников рынка.

Соберем воедино все перечисленные элементы, чтобы получить следующее концептуальное определение: рынок представляет собой совокупность структурно связанных продавцов и покупателей определенного товара (товарной группы), деятельность которых регулируется сходными правилами и разделяемыми большинством участников концепциями контроля.

Мы осознаем, что проведение границ между теми или иными рынками на основе данного концептуального определения сопряжено с массой условностей. Так, сегодня нелегко четко обособить товар или товарную группу, включающую сходные виды товаров, ибо на рынках предлагаются не отдельные потребительские объекты, а скорее системы взаимосвязанных и сопутствующих потребительских объектов. Деятельность производителей и продавцов в сильной степени диверсифицирована, отраслевые границы становятся все более прозрачными, в результате чего рынки разных товаров оказываются тесно переплетенными. Состав участников рынка и способы их организации также могут быть весьма подвижными, а институциональные формы регулирования сделок – закрытыми, непрозрачными. Наконец, в рамках одного рынка могут конкурировать разные концепции контроля. Тем не менее есть все основания полагать, что данное определение достаточно операционально, что мы и попытаемся показать в последующих разделах книги.

В последующем анализе мы оставим за кадром базовые условия существования рынка, формирующие спрос и предложение[268 - Шерер Ф., Росс Д. Структура отраслевых рынков. М.: ИНФРА-М, 1997. С. 4–6.]. Мы также не столь сильно интересуемся ценовыми сигналами, порождаемыми взаимодействием спроса и предложения. Нас заботят в первую очередь структурные и институциональные элементы рынка, а также их связь с действиями его участников[269 - «Мы определяем рынок как набор социальных институтов, в рамках которых регулярно происходит большое количество актов обмена специфического типа, причем данные институты в известной мере способствуют этим актам обмена и придают им структуру… Короче говоря, рынки – это организованный и институционализированный обмен» (Ходжсон Дж. Экономическая теория и институты. С. 256).].

Итак, передовой империалистический «дивизион» корпорации экономистов захватывает все новые социальные объекты и предлагает рассматривать их как виды рыночного обмена, определяемого набором достаточно универсальных и асоциальных предпосылок. Такой подход вполне правомерен. Однако мы предлагаем поставить проблему иначе и рассматривать разнообразные виды рынков как социальные конструкты. Это означает, во-первых, что рынок представляет собой одну из специфических форм хозяйства, существующую наряду с другими его формами, которые ничуть не менее ущербны. Во-вторых, он выступает как продукт государственного и социального регулирования, что порождает широкое разнообразие рыночных форм хозяйства. В-третьих, рынок рассматривается как социально укорененная форма хозяйства, что означает его встроенность в сетевые, институциональные и социокультурные отношения, утвердившиеся в данном сообществе в определенный исторический период.

Тем самым, мы собираемся взглянуть на проблему с точки зрения социологии рынков как направления современной экономической социологии. В рамках данного направления мы выделим следующие подходы:

• историко-антропологический;

• структурный (сетевой);

• неоинституциональный;

• социокультурный[270 - Следует выделить также особый политико-экономический, или властный, подход. Он будет рассмотрен нами в гл. 7, посвященной государственному регулированию.].

Рассмотрим их по отдельности.

Рынок как историческая форма интеграции хозяйства. Экономисты широко используют деление экономических систем на традиционную, плановую и рыночную. При этом они склонны преувеличивать значение рыночной системы. Между тем, как мы показали в гл. 5, рыночная форма обмена отнюдь не универсальна. М. Вебер указывал на следующие ограничения свободы рыночного обмена, регулярно возникавшие на протяжении истории:

• определенные объекты выводились из сферы рыночных сделок – в принципе

или на некоторое время;

• некоторые сословные группы исключались из рыночного обмена в целом или из обмена специфическими товарами;

• накладывались ограничения на потребление определенных товаров (особенно в периоды голода или войны);

• ограничивалась конкуренция в интересах профессиональных цехов и торговых гильдий;

• поддерживалась монополия политической власти[271 - Weber, М. Economy and Society. Berkeley: University of California Press, 1978. Vol. 1. P. 84. См. также: Вебер М. Социологические категории хозяйствования // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики / Сост. и науч. ред. В. В. Радаев; пер. М. С. Добряковой и др. М.: РОССПЭН, 2004. С. 59–81. Интересно, что, например, первый современный рынок капитала в Англии был организован по партийному принципу, в соответствии с которым доступ к ресурсам обеспечивался только лицам, принадлежащим к одной или близким партиям (Carruthers В. City of Capital: Politics and Markets in the English Financial Revolution. Princeton: Princeton University Press, 1996).].

В итоге рыночная экономика на протяжении большей части истории играла подчиненную, вспомогательную роль.

С XIX столетия роль рыночной формы хозяйства заметно возрастает. Произошло объединение ранее изолированных рынков в мировую (глобальную) систему «саморегулирующихся рынков». Однако и это не привело к безраздельному господству рыночной экономики. И хотя почти не осталось областей, не затронутых влиянием рынка, сохраняются обширные сектора хозяйства, которые лишь в весьма ограниченной степени вовлекаются в рыночные отношения. К ним в той или иной мере относятся:

• государственный сектор, который во многом регулируется иными принципами, нежели достижение прибыли;

• сектор некоммерческих организаций, остающийся в сильной степени неподвластным коммерческим расчетам;

• внутренние рынки крупных корпораций, в которых выстраиваются свои системы административных стандартов и неявных контрактов;

• домашние хозяйства, большинство из которых не стремится к товаризации и коммерциализации внутренних отношений.

Примеры крупномасштабной организации нерыночного обмена прекрасно известны из опыта советского планового хозяйства[272 - Эту форму хозяйства пытались представить (вслед за Я. Корнай) с помощью концепции «бюрократических рынков». Однако, при всей ее плодотворности, понятие рынка здесь остается в кавычках, указывая на альтернативный характер обменных и распределительных отношений (Корнай Я. Социалистическая система. Политическая экономия коммунизма. М.: НП «Редакция журнала «Вопросы экономики»», 2000. С. 272).]. Да и в современном рыночном хозяйстве масса обменов совершается по фиксированным ставкам без какого бы то ни было торга[273 - Это прекрасно осознается и самими экономистами: «Хотя у ценовой системы множество достоинств, возможности ее отнюдь не беспредельны. Есть случаи, когда она просто не работает, и, как бы хороша она ни была в определенных сферах, она не может быть единственным и непререкаемым арбитром всей общественной жизни… Ценовая система при всех ее достоинствах есть лишь одна из возможных форм организации торга, даже в условиях частной собственности» (Эрроу К Возможности и пределы рынка как механизма распределения ресурсов//THESIS. 1993. Т. 1. Вып. 2. С. 55, 58) (http://www.ecsocman.edu.ru).]. И дело не в том, что экспансивные рыночные отношения пока недостаточно развиты и потому не охватили все сферы общественной жизни. Само общество ставит ограничения развитию рынка.

Это лучше всего прослеживается на примере так называемых фиктивных товаров. В своей наиболее известной книге «Великая трансформация» К. Поланьи показывает, что развитие рыночной экономики связано с превращением в товары самых разных объектов, которые ранее товарами не являлись. И на этой основе возникает тенденция к формированию «рыночного общества». Однако образование подобного общества наталкивается на серьезные ограничения и попадает в своего рода замкнутый круг. Оказывается, что рыночное общество, к которому объективно подталкивает экспансия саморегулирующихся рынков, по природе своей невозможно. И главным образом потому, что ключевые хозяйственные ресурсы – земля, труд и деньги – не могут превратиться в товар в полном смысле слова, поскольку являются частью «органической структуры общества». И общество противится их превращению в товар, даже если они и вовлекаются в рыночный оборот, становясь объектами купли-продажи. Во-первых, возникают ограничения морального толка. Людям кажется, что превращение в товар этих объектов противоречит некоему «естественному» порядку: ведь земля связана с природными основаниями жизни человека, а труд есть прямое продолжение и реализация его способностей[274 - «Труд – лишь иное обозначение самого человека, а земля – обозначение природы» (Polanyi К. Our Obsolete Market Mentality// Polanyi К. Primitive, Archaic, and Modern Economies. N.Y.: Anchor Books, 1968. P. 62).]. Что же касается денег, то они выступают простым посредником, средством обмена и не имеют собственной стоимости. Во-вторых, указанные объекты не могут свободно обращаться на рынках без серьезного регулирующего вмешательства государства, без поддержки которого невозможно существование ни денежных, ни земельных, ни трудовых отношений. И государство постоянно возвращается в эти области, изымая их из сферы рыночного регулирования. В результате основные хозяйственные ресурсы выступают в качестве так называемых фиктивных товаров[275 - Поланьи К. Великая трансформация: политические и экономические истоки нашего времени. СПб.: Алетейя, 2002. Гл. 6; Поланьи К. Саморегулирующийся рынок и фиктивные товары: труд земля и деньги // THESIS. 1993. Т. 1. Вып. 2. С. 10–17 (http://www.ecsocman.edu.ru).].

Что происходит при активном «продавливании» рыночных отношений? Нарастающие попытки превратить указанные товарные фикции в реальность порождают сопротивление не только в умах интеллектуалов, но и в ткани всего общества. Оно вырабатывает защитный панцирь из культурных норм, который предохраняет его не только от провалов свободного, саморегулирующегося рынка, но и от чрезмерного развития рыночных отношений. Причем речь идет не о каких-то узких экстремистских группах, но о достаточно широких противоборствующих общественных движениях – организованных и неорганизованных.

Именно этим сопротивлением К. Поланьи объясняет появление и приход к власти фашизма в Германии в 1930-х гг.[276 - «Чтобы понять германский фашизм, мы должны вернуться в рикардианскую Англию» (Поланьи К. Великая трансформация: политические и экономические истоки нашего времени. С. 42).] Фашизм выступает как реакция на неудачи и перекосы в формировании саморегулирующейся рыночной экономики, приведшие к обратному результату – серьезному ограничению рыночных свобод, наряду с либеральными и демократическими свободами. По существу, К. Поланьи удалось предсказать и появление антиглобалистского движения, начавшегося с массовых выступлений в 1999 г. в Сиэтле и в 2000 г. в Праге – этого полустихийного противодействия усилению господства саморегулирующегося рынка в международном масштабе. И трагические события, произошедшие 11 сентября 2001 г. в США, с этой точки зрения тоже выглядят звеньями

одной длинной цепи. Не случайно в качестве объекта для террористической атаки были избраны здания, которые являлись символом рыночного глобализма.

Посмотрим теперь, каким предстает рынок в разных вариантах современных экономико-социологических концепций. Речь пойдет последовательно о структурном (сетевом), неоинституциональном и социокультурном подходах к анализу рынков.

Рынок как сети. Говоря о рынке, многие, как правило, подразумевают под ним совокупность агентов (фирм, домохозяйств), которые производят и потребляют некоторые виды товаров в определенных объемах и реализуют их по определенным ценам. Однако рынок может быть представлен совершенно иначе, – например, как переплетение социальных сетей (social networks), под которыми понимается совокупность устойчивых связей между участниками рынка. В соответствии с данным подходом, отвечая на вопрос, что представляет собой тот или иной рынок, недостаточно описать потоки хозяйственных ресурсов и охарактеризовать его основных участников. Утверждается, что рынки различаются прежде всего структурой сложившихся между ними связей, где каждый производитель выступает в тесном взаимодействии со своими поставщиками и потребителями продукции, инвестиционными фондами и инфраструктурными агентствами, контролирующими органами и охранными структурами. А рыночная ситуация, в которой оказываются участники рынка, их конкурентоспособность и, более того, их идентичность определяются не столько собственными свойствами самих участников (формами собственности, квалификацией работников, наличием бренда), сколько их позиционированием в сетях. Воистину: скажи мне, кто твои партнеры, и я скажу, кто ты.

Сетевые связи характеризуются тремя принципиальными чертами, подчеркивающими их социальный характер: укорененностью (emdeddedness), связанностью (connectivity) и реципрокностью (взаимностью) (reciprocity)[277 - Пауэлл У., Смит-Дор Л. Сети и хозяйственная жизнь // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 231. См. также: Экономическая социология. 2003. Т. 4. № 3. С. 61–105 (http://www.ecsoc.msses.rn).]. Сетевой подход исходит из простого допущения о том, что хозяйственные агенты с большей вероятностью вступают в отношения с теми, с кем они имели дело ранее, убедившись в надежности уже известных партнеров. Не отрицая наличия случайных рыночных связей (arm's-length ties), они обращают внимание на структурно укорененные связи (embedded ties). И с точки зрения данного подхода рынок в значительной мере складывается из действий не автономных по отношению друг к другу участников, а таких, которые находятся в отношениях связанности и взаимозависимости, причем именно эти качества делают рынок устойчивым. Это также означает, что, организуя свою деятельность, участники рынка исходят не только из узкоэгоистического интереса, проявляющегося в ожидании возмещения затрат и получения выгоды по принципу «здесь и сейчас», но и из принципа взаимности, когда выгода может быть получена в будущем, причем в иной, неэквивалентной форме и, вдобавок, от других агентов сетевого сообщества (подробнее см. в гл. 5).

Не принимая постулата об автономности участников рынка, сетевой подход в то же время пытается избежать и изъянов жесткого структурализма. Он предполагает, что позиция в сети ограничивает, но не детерминирует жестким образом способы хозяйственного действия. Она наделяет агентов властью и способностью действовать, в том числе порождать новое знание[278 - Структурные основания действия даже и в более мягкой, сетевой форме не стоит абсолютизировать. Эмпирические исследования показывают, что наибольшего успеха достигают фирмы, использующие разумные сочетания случайных и укорененных связей (Uzzi В. The Sources and Consequences of Embeddedness for the Economic Performance of Organizations: The Network Effect//American Sociological Review. August 1996. Vol. 61. No. 4. P. 674–698).]. Таким образом, фокусируя внимание на структурах межиндивидуального взаимодействия, сетевой подход пытается предложить некий третий путь между «пересоциализированным» подходом, характерным для структурного функционализма в социологии, и «недосоциализированным» подходом, к которому склонна традиционная экономическая теория[279 - Грановеттер М. Экономическое действие и социальная структура: проблема укорененности//Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 131–158. См. также: Экономическая социология. 2002. Т. 3. № 3. С. 44–58 (http://www.ecsoc.msses.ru).].

Сетевые подходы нашли свое применение в самых разных областях социологии рынков и теории хозяйственных организаций. Так, они широко используются при анализе рынков труда. Неоднократно отмечалось, что люди чаще ищут работу и успешнее ее находят через личные неформальные контакты, нежели путем прямого обращения на предприятия и использования формальных объявлений о вакансиях. Связи помогают не только находить работу, но и успешно продвигаться по служебным лестницам, делая карьеру. При этом чем более квалифицированными являются работники, тем вероятнее, что они прибегнут к такого рода личным контактам. Наконец, при определенных условиях более эффективными оказываются не сильные связи (strong ties) с родственниками и близкими друзьями, а напротив, слабые связи (weak ties) с коллегами и знакомыми[280 - Granovetter М. The Strength of Weak Ties // American Journal of Sociology. 1973. Vol. 78. No. 6. P. 1360–1380; Granovetter M. Getting a Job: A Study of Contacts and Careers. Cambridge: Harvard University Press, 1974.]. Слабые связи помогают не замыкаться в узком кругу, по которому циркулирует одна и та же информация. Они выводят на другие кластеры сети, пролагая путь к новым контактам и дополнительным источникам информации.

С помощью сетевого подхода объясняются самые разные явления, в том числе успешная предпринимательская деятельность и такой особенный феномен, как этническое предпринимательство. Практически во всех странах обнаруживаются этнические меньшинства, которые преуспевают на почве предпринимательской деятельности, обгоняя и вытесняя другие этнические группы и титульные этносы. При этом исследователями замечено, что явно преуспевают этнические меньшинства с высокой интенсивностью сетевых связей, через которые оказывается коллективная поддержка соплеменников (подробнее см. в гл. 10).

Еще одна важная сфера применения сетевого подхода связана с анализом хозяйственных организаций. Большой интерес вызывают формирующиеся на рынках структурные конфигурации, состоящие из сетей фирм. Речь может идти о перекрестном владении собственностью, о переплетенных директоратах, устойчивых контрактных и субконтрактных связях. С одной стороны, возникают бизнес-группы, завязывающие многие предприятия в один деловой контур, наподобие японских кейрецу, корейских чеболей или российских интегрированных бизнес-групп[281 - Granovetter М. Business Groups // The Handbook of Economic Sociology. P. 453–475; ПаппеЯ.Ш. Олигархи. Экономическая хроника. 1992–2000. М.: ГУ ВШЭ, 2000.]. С другой стороны, образуются разветвленные сети формально независимых фирм, которые не располагаются вокруг одного мощного хозяйственного центра. Это характерно, например, для кластеров малых фирм[282 - Perrow С. Small Firm Networks// Explorations in Economic Sociology/ R. Swedberg (ed.). N.Y.: Russell Sage Foundation, 1993. P. 377–402.]. Почему эти сети оказываются

жизнеспособными, и что в них происходит? Постоянные контакты позволяют участникам сетей обмениваться полезной информацией и осуществлять взаимоконтроль. Длительное знание друг друга помогает формировать социальный капитал в форме доверия и деловых репутаций. Посредством сетей поддерживается конкурентное напряжение и одновременно оказывается взаимная поддержка, нацеленная на общую стабилизацию рынка. Сети позволяют также сформировать структуры представительства коллективных интересов. На их основе формируются ассоциации, лоббирующие интересы участников рынка во властных структурах. В итоге контрактные отношения дополняются социальными отношениями и отчасти замещаются ими.

Важно, что сети образуются не просто в результате взаимодействия с поставщиками и потребителями, но также с их конкурентами, с которыми не осуществляются экономические трансакции. Здесь значение сетей выходит за рамки прямого взаимодействия. Они возникают вследствие постоянного наблюдения (мониторинга) за действиями фирм, поставляющих те же или сходные продукты и услуги. Так, X. Уайт показывает, что фирмы группируются в кластеры не по наличию и характеру непосредственных связей, а по принципам структурного соответствия и структурной эквивалентности (structural equivalence) в соотношениях объема-цены-качества продуктов и услуг[283 - «Рынки представляют собой хорошо различимые группы производителей (tangible cliques of producers), которые наблюдают друг за другом. Давление со стороны покупателей создает своеобразное зеркало, в котором производители видят не потребителей, а самих себя» (White Н. С. Where do Markets Come From?//American Journal of Sociology. 1981. Vol. 87. No. 3. P. 543).]. Рынок в данной концепции – не просто территория обмена произведенной продукцией и не готовая структура, заполняемая отдельными фирмами. Это прежде всего сложный сигнальный механизм, который помогает фирмам выбрать и обустроить определенные ниши, не существующие в готовом виде. В результате наблюдения и взаимного соотнесения действий происходит образование ниш и их выстраивание в особый отраслевой рынок. Таким образом, действия по созданию отдельной фирмы оказываются одновременно элементом согласованных действий по созданию рынка[284 - Уайт X. Рынки и фирмы: взаимообусловленное возникновение // Экономическая социология: новые подходы к институциональному и сетевому анализу / Сост. и науч. ред. В. В. Радаев. М: РОССПЭН, 2002. С. 96–118; White Н. С. Markets from Networks: Socioeconomic Models of Production. Princeton: Princeton University Press, 2002.].

Подобный подход прекрасно иллюстрируется широко известным опытом индустриальных районов Третьей Италии[285 - Brusco S. The Emilian Model: Productive Decentralisation and Social Integration // Cambridge Journal of Economics. 1982. Vol. 6. P. 167–184.] или Силиконовой долины в США[286 - Saxenian A. Regional Advantage: Culture and Competition in Silicon Valley and Route 128. Cambridge: Harvard University Press, 1994.]. Здесь на малых по размеру территориях происходило взрывное по характеру развитие малых фирм, часто производящих одну и ту же или сходную продукцию. Соседствующие фирмы находятся в состоянии жесткой конкуренции, которая заставляет их постоянно учиться друг у друга, перенимать технологические и организационные инновации в процессе институционального изоморфизма. Они взрастают на интенсивном обмене знаниями и информацией, на горизонтальной мобильности квалифицированных кадров, мигрирующих между фирмами, и на общей поддерживающей инфраструктуре[287 - Powell UK Inter-Organizational Collaboration in the BioTechnology Industry// Journal of Institutional and Theoretical Economcis. 1996. Vol. 120. No. 1. P. 197–215.].

Наконец, сетевой подход плодотворно используется при анализе новых гибких форм организации прямых продаж, подобных сетевому маркетингу (direct selling organizations), который отрицает многие каноны построения и рынка, и классической бюрократической организации (подробнее см. в гл. II)[288 - Biggprt N. Charismatic Capitalism: Direct Selling Organizations in America. Chicago: University of Chicago Press, 1989.].

Рынок как институты. Сетевой подход трактует взаимосвязи между участниками рынка как совокупность симметричных и однозначно определенных контактов. Между тем, во-первых, позиции участников чаще всего неравновесны. Существуют серьезные различия в объеме мобилизуемых ими властных ресурсов (способности к организации и проведению своих интересов) и социальных навыков (social skills) (способности побуждать других агентов к сотрудничеству). Во-вторых, сетевые связи имеют разное содержательное наполнение. Они многозначны и могут по-разному интерпретироваться участниками рынка в зависимости от текущей ситуации или культурных контекстов. Сетевые структуры, таким образом, выступают как своего рода «скелет» рынка. А его «плоть» и «кровь» образуют институты. И именно на эту сторону вопроса обращают внимание неоинституционалисты, для которых рынок предстает прежде всего как совокупность институциональных форм.

Важно отметить, что под институтами здесь подразумеваются не абстрактные ценности (идеальные стандарты поведения), институты не выводятся из норм обобщенной морали. И это не просто повторяющиеся типические действия – первичная форма существования социальных норм. В своем исходном определении институты понимаются как правила поведения в повседневной деятельности и способы поддержания этих правил[289 - «Институты – это правила, механизмы, обеспечивающие их выполнение, и нормы поведения, которые структурируют повторяющиеся взаимодействия между людьми» (НортД.К. Институты и экономический рост: историческое введение // THESIS. 1993. Т. 1. Вып. 2. С. 73]. А сами правила определяются как регулятивные принципы, подкрепленные легитимными правовыми или социальными нормами, которые либо разрешают какой-то способ действия как возможный, либо предписывает его как желательный или даже обязательный, либо, наоборот, запрещают данный способ действия как неприемлемый.

Все экономические действия так или иначе укоренены в институтах – этих предустановленных и привычных регулятивных принципах, которые позволяют совершать выбор и предсказывать действия других акторов. Стало также общим местом утверждение о том, что институты одновременно ограничивают и стимулируют повседневные действия хозяйственных агентов.

Заявив о себе в полной мере в конце 1980-х – начале 1990-х гг., новый институционализм в социологии развивается в отчетливо выраженной связи с более ранним течением – новой институциональной экономической теорией, – заимствуя у нее многие термины и концептуальные схемы. Прежде всего речь идет о концепциях прав собственности (property rights) и трансакционных издержек (transaction costs); принимается идея неполной и асимметричной информации, затрудняющей заключение всеобъемлющих контрактов; используется заимствованная у Г. Саймона предпосылка ограниченной рациональности хозяйственных агентов (bounded rationality); указывается на важную роль оппортунизма в их поведении, связанного с обманом и воровством, сокрытием или искажением информации, – говоря словами О. Уильямсона, следованием своему интересу неблаговидными средствами (self-interest seeking with guile). С явной симпатией относятся неоинституционалисты к идее отношенческой контрактации (relational contracting), где контрагенты принимают во внимание идентичность друг друга[290 - Уильямсон О. И. Экономические

институты капитализма. СПб.: Лениздат, 1996. С. 132.].

Итак, рынок предстает как институционально оформленное пространство, в котором понятие «структурных позиций» дополняется понятием «организационных полей»[291 - DiMaggio P., Powell W. The Iron Cage Revisited: Institutional Isomorphism and Collective Rationality in Organizational Fields // The New Institutionalism in Organizational Analysis / W. Powell, P. DiMaggio (eds.). Chicago: University of Chicago Press, 1991. P. 64–65.]. Понятие «поля» формировалось под влиянием концепции социального пространства П. Бурдье. Оно обозначает локальные порядки или арены взаимодействия акторов, в которых создаются и воспроизводятся институты. Взаимодействию, таким образом, предпосланы некие исходные правила и способы распределения ресурсов, включающие прежде всего права собственности, структуры управления и правила обмена[292 - Fligstein N. The Architecture of Markets: An Economic Sociology of Twenty-First-Century Capitalist Societies. Princeton: Princeton University Press, 2001. P. 32–35; Флигстин Н. Рынки как политика: политико-культурный подход к рыночным институтам // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 185–210. См. также: Экономическая социология. 2003. Т. 4. № 1.2003. С. 45–63 (http://www.ecsoc.msses.ru).].

Все эти правила не возникают из ниоткуда, за ними скрываются отношения власти. Ведущие участники рынка (incumbents) используют свои более мощные властные ресурсы и специфические социальные навыки, чтобы стабилизировать или изменять существующие правила и культурные схемы, позволяющие интерпретировать ситуацию. Они выстраивают статусные иерархии, дающие им возможность воспроизводить свои преимущества на рынке[293 - «Операциональное определение рынка состоит в том, что это ситуация, в рамках которой периодически воспроизводится статусная иерархия, и в результате этого – существование ведущих продавцов» (Fligstein N. The Architecture of Markets: An Economic Sociology of Twenty-First-Century Capitalist Societies. P. 31). http://www.ecsocman.edu.rn)).].

При этом сложившаяся рыночная иерархия может быть расшатана и даже разрушена – вследствие вмешательства (извне или изнутри) более сильных игроков – новых претендентов на доминирующие позиции (challengers)[294 - Флигстин Н. Поля, власть и социальные навыки: критический анализ новых институциональных течений // Экономическая социология: новые подходы к институциональному и сетевому анализу. С. 119–156. См. также: Экономическая социология. 2001. Т. 2. № 4. С. 28–55 (http://www.ecsoc.msses.ru).]. В результате формируются новые организационные поля, и игра продолжается по видоизмененным правилам.

Другой подход к формированию правил участниками рынка представлен экономической теорией конвенций (Л. Болтански, Л. Тевено и др.). Он состоит в том, что взаимосвязи между агентами могут иметь разное содержание и подвергаться различным интерпретациям. Существует множество порядков обоснования ценности (orders of worth), за которыми скрываются свои миры – фундаментальные режимы вовлеченности и связи. Каждому порядку обоснования ценности соответствуют свои способы координации действий. И рыночный способ представляет лишь один из возможных миров, которому противостоят также индустриальный, домашний, гражданский и другие миры[295 - Болтански Л., Тевено Л. Социология критической способности//Журнал социологии и социальной антропологии. 2000. Т. 3. № 3. С. 66–83; Тевено Л. Организованная комплексность: нормы координации и структура экономических преобразований // Экономическая социология: новые подходы к институциональному и сетевому анализу. С. 19–46.].

В мире рынка в качестве основной формы ценности выступает денежная оценка, информация распространяется через цены, ключевым типом отношений является обмен, а квалификация агента оценивается по его/ее покупательной способности или способности продать. Этот рыночный способ координации, регулируемый ценами и краткосрочными калькуляциями, постоянно вступает в противоречие с другими мирами. Среди них выделяется индустриальный мир, основанный на технологиях, инвестициях и перспективном планировании. Здесь применяют категории производительности и рассуждают в терминах технологических цепочек, отношения имеют скорее функциональный характер, а квалификация оценивается по уровню профессиональных знаний. Рыночному порядку противостоит также домашний мир, базирующийся на традиционных и личных взаимосвязях, родстве и локальности, где основной формой ценности является репутация, основным маркером статуса – личный авторитет, информация передается путем изложения накопленного опыта, высока роль взаимного доверия. Наконец, существует логика гражданского мира, построенного на коллективных интересах и соблюдении демократических прав, где ценностью является коллективное благо, все споры и рассуждения ведутся в терминах соответствия/ несоответствия этому общему благу, а информация передается через законодательно закрепленные формальные правила; выстраиваются отношения солидарности, а квалификация агента определяется тем, в какой степени он способен представлять чьи-то интересы.

В результате очень часто, как только один из агентов начинает рассуждать в терминах рыночной эффективности, другой переистолковывает его рассуждения в индустриальных или гражданских терминах. И при согласовании разных позиций далеко не всегда рыночная аргументация одерживает верх. При этом рыночный порядок (как и все другие порядки) активно претендует на универсальность, и не случайно многими экономистами он воспринимается как универсальный. Но на деле рыночный порядок оказывается лишь одним из способов координации хозяйственных взаимодействий. Более того, он существует благодаря достижению компромисса с другими, нерыночными порядками[296 - Тевено Л. Рациональность или социальные нормы: преодоленное противоречие? // Экономическая социология. 2001. Т. 2. № 1. С. 88–122 (http://www.ecsoc.msses.ru); Тевено Л. Множественность способов координации: равновесие и рациональность в сложном мире // Вопросы экономики. 1997. № 10. С. 69–84.]. Причем подобная множественность оценок имеющихся и потенциальных ресурсов не становится препятствием для успешного развития фирмы. Сама неоднозначность, позволяющая манипулировать ресурсами и переопределять их, становится важнейшим элементом предпринимательской деятельности[297 - СтаркД. Гетерархия: неоднозначность активов и организация разнообразия // Экономическая социология: новые подходы к институциональному и сетевому анализу. С. 47–95. См. также: Экономическая социология. 2001. Т. 2. № 2. С. 115–132 (http://www.ecsoc.msses.ru). На английском языке см.: Экономическая социология. 2000. Т. 1. № 2. С. 7–36.]. И серьезное преимущество получает тот, кто в состоянии задействовать весь арсенал способов координации в разворачивающихся на рынках властных играх[298 - Fligstein N. The Architecture of Markets: An Economic Sociology of Twenty-First-Century Capitalist Societies. P. 15.].

Рынки как культуры. Рыночные институты формируются не в безвоздушном пространстве. Они погружены в более широкие социальные контексты, получают подкрепление и обоснование в определенной культуре (о понятии хозяйственной культуры см. в гл. 5).

Для традиционного экономиста культура представляет собой слабо подверженную количественному определению и в силу этого закрытую пя анализа совокупность факторов, ограничивающих экономическое поведение.

Эти факторы, во-первых, имеют внешний (экзогенный) характер, во-вторых, чаще всего рассматриваются как инварианты поведения вследствие принимаемой предпосылки об устойчивости вкусов и предпочтений человека.

Экономическая социология придерживается иной точки зрения. Во-первых, культура не является чем-то внешним по отношению к хозяйственной сфере. И дело не только в том, что культурные факторы активно влияют на хозяйственное действие. Они являются его встроенным элементом. В этом смысле противопоставление культуры и рынка следует считать искусственным[299 - «Следует не противопоставлять рынок внеэкономическим социокультурным факторам, а понимать его как особую категорию социальных отношений и культурных ценностей» (Zelizer V. Making Multiple Money// Explorations in Economic Sociology. P. 194.См.также: Зелизер В. Создание множественных денег // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 414. См. также: Экономическая социология. 2002. Т. 3. № 3. С. 58–72 (http://www.ecsoc.msses.ru).]. В той же мере, в какой рынок производит и реализует продукты и услуги, он становится средством производства и распространения идентичностей, утверждения статусных иерархий, ареной символической борьбы за интерпретацию смыслов. А во-вторых, социокультурные факторы являются переменной величиной, они варьируются от сообщества к сообществу, от одного исторического периода к другому. В итоге то, что определяется (здесь и сейчас) как желаемое или рациональное, имеет конкретно-историческое культурное наполнение и в иных условиях способно выглядеть иначе[300 - Об этом на примере сравнительного анализа железнодорожного хозяйства в США, Великобритании и Франции см.: Dobbin F. Forging Industrial Policy. Cambridge: Cambridge University Press, 1994. См. также: Доббин Ф. Формирование промышленной политики (фрагменты книги) // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 607–631. См. также: Экономическая социология. 2004. Т. 5. № 1. С. 45–60 (http://www.ecsoc.msses.ru).].

Такой подход, безусловно, накладывает определенные ограничения в части формализации получаемых результатов. И для исследования рынков как культур широко используются более «мягкие» этнографический и исторический подходы. Примером реализации первого может служить этнографическое исследование М. Аболафией фондовых и фьючерсных рынков[301 - Abolafia М. Making Markets, Opportunism and Restraints on Wall Street. Cambridge: Harvard University Press, 1996; Аболафия М. Рынки как культуры: этнографический подход // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 431–444. См. также: Экономическая социология. 2003. Т. 4. № 2. С. 63–72 (http://www.ecsoc.msses.ru).], а прекрасный образец второго подхода демонстрирует историческое исследование рынка страхования жизни В. Зелизер[302 - Zelizer V. Morals and Markets: The Development of Life Insurance in the United States. New Brunswick, N.J.: Transaction Books, 1983.].

Культура предопределяет исходные когнитивные способности участников рынка, позволяет им накапливать знание, используя огромные потоки информации, отбирая, обрабатывая и осваивая ту, которую они считают релевантной и надежной. Выработке деловой стратегии предшествуют специфические представления о надежных источниках информации, о том, что является успешными практиками на данном рынке, заслуживает внимания, становится основой для бенчмаркинга (benchmarking) – сравнительного анализа собственных параметров относительно эталонных образцов.

С этой точки зрения постановка хозяйственных целей выступает как культурно обусловленный процесс. С одной стороны, производитель и торговец реагируют на спрос, в котором, помимо уровня платежеспособности потребителей, проявляются их специфические предпочтения. С другой стороны, сам спрос для производителя и торговца данным товаром не является чем-то внешним, сугубо «объективным», а их хозяйственные действия не следует считать автоматической реакцией на колебания внешней среды. Определение параметров спроса является продуктом внутренней работы, в процессе которой осваиваются чужие взгляды или вырабатывается свое понимание того, что требует рынок. Это понимание становится основой практических действий, которые, з свою очередь, прямо или косвенно влияют на параметры спроса.

Культурные факторы влияют также и на выбор средств. Ценности как высшие стандарты поведения, преломляясь сложным образом, формируют систему оценок. Эти оценки касаются того, что может быть использовано как ресурс, каковы приемлемые способы его комбинации с другими ресурсами, наконец, что следует считать их эффективным использованием. Мы уже говорили о том, что часть ресурсов (например, земля) вообще может изыматься из числа объектов купли-продажи путем формальных запретов. Помимо этого, хозяйственные агенты могут не идентифицировать какие-то возможности или счесть их неэффективными[303 - Доббин Ф. Формирование промышленной политики (фрагменты книги). С. 607–631.]. Ведь распознавание эффективности зависит от подходов к освоению информации, практического опыта и привычек. В результате некоторые вполне эффективные с экономической точки зрения варианты в одно время «не распознаются» (misrecognized) и исключаются из поля актуального выбора, а в другое время становятся неотъемлемой частью деловых стратегий. Распознавание таких возможностей – одна из основных задач предпринимательской деятельности.

Переплетение экономических и культурных процессов находит свое яркое выражение в позиционировании товара на рынке с помощью торговых марок и брендов, которые не просто делают товар узнаваемым, но нагружают его многозначными символическими образами (подробнее см. в гл. 18).

Заключение. Экономическая социология определяет хозяйство как совокупность рыночных и нерыночных форм хозяйства, конституируемых совокупностью структур и институтов. Наша позиция состоит в том, что, во-первых, ценообразующие рынки не являются универсальной формой хозяйства; существует множество хозяйственных секторов, которые интегрируются иными способами. Во-вторых, рынки не автономны от других сфер общества, и их участники руководствуются отнюдь не только узкоэкономической логикой.

В разных парадигмах современной экономической социологии рынки представляются соответственно как совокупности сетевых связей, институциональных ограничений и культурных смыслов. Несмотря на очевидное различие подходов, они близки тем, что рассматривают рынки как социальные конструкты, не сводимые к действиям отдельных хозяйственных агентов. Именно анализ структурных и институциональных элементов рынка, а также его социокультурных значений позволяет объяснять происходящие на нем процессы и формировать относительно целостные представления о рынке. Дополнительным важным элементом его характеристики является воздействие государства, которое будет рассмотрено в следующей главе.

Глава 7

Государственное регулирование хозяйства

Экономическая теория еще в XIX столетии способствовала возникновению концепции капиталистических отношений, согласно которой они освобождаются от давящей политической власти и сдерживающих социальных норм. Эта концепция основана на идее саморегулирующегося рынка, который не только автономен от общества,

но и во многом подчиняет общество собственной логике. Либерально настроенные представители неоклассической экономической теории приветствуют этот «освобождающий» процесс, они искренне убеждены в том, что при снятии внешних («внеэкономических») ограничений происходит стихийное возникновение рынков как наиболее эффективного способа распределения ресурсов. И чем меньше всяких внешних регулирующих воздействий, тем это распределение оказывается эффективней. В отличие от либералов, представители радикальной марксистской политической экономии куда более критичны, они считают, что экспансия рынка становится источником социального отчуждения. Но они также усматривают мощную тенденцию к размыванию и выхолащиванию политических и социальных отношений.

Позиция экономической социологии состоит в том, что тенденция к обособлению рыночных отношений в процессе становления капитализма действительно имеет место. Но в предыдущей главе мы уже ссылались на К. Поланьи, указывавшего на невозможность автономного развития рынка и, тем более, на возникновение рыночного общества, в котором социальные и политические отношения подчиняются рыночной логике. По его мнению, при недостатке или неэффективности ограничительных мер развитие рыночных отношений способно порождать негативные побочные эффекты (экстерналии), несущие в себе опасные элементы саморазрушения, в том числе и для самого рынка. Поэтому рынок в частности и хозяйство в целом изначально предполагают наличие механизмов регулирования. Причем речь идет не только о предупреждении или устранении негативных последствий, порождаемых неизбежными рыночными сбоями. На всем протяжении человеческой истории само развитие рынков происходило не вследствие отказа от регулирования, но, напротив, во многом порождалось этим регулированием, которое производилось в том числе и по логике, весьма отличной от рыночной.

Наряду с социальным регулированием, осуществляемым силой традиций, социальных норм, стихийными и организованными действиями хозяйственных агентов[304 - Weber М. Economy and Society. Vol. I. Berkeley: University of California Press, 1978. P. 82–83. См. также: Вебер М. Социологические категории хозяйствования // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики / Сост. и науч. ред. В. В. Радаев; пер. М. С. Добряковой и др. С. 59–81. М: РОССПЭН, 2004.], важнейшую роль в этом процессе играет регулирование со стороны государства. Историкам и антропологам хорошо известно, что большинство рынков складывалось не помимо и вопреки, а при его прямой поддержке. Причем это относится отнюдь не только к примитивным, но и к современным хозяйствам. Современный рынок столь же не автономен от действий государства[305 - «Автономный рынок не «возникает»; он конструируется в процессе утверждения политической и государственной власти… Исторически мы не сможем понять функционирования и развития рынков без признания того, в какой степени они были сформированы фискальными интересами государства и формами легитимации государственной власти, которые в свою очередь находились под воздействием международной гонки вооружений» (Friedland R., Robertson A. F. Beyond the Marketplace // Beyond the Marketplace: Rethinking Economy and Society / R. Friedland, A. F. Robertson (eds.). N.Y.: Aldine de Gruyter, 1990. P. 7, 11).]. И потому для экономической социологии проблема развития рынков неотделима от проблемы государственного регулирования хозяйства.

Задача данной главы – показать специфику государства и его интересов, раскрыть функции государственного регулирования хозяйства, сравнить разные типы взаимоотношений представителей государства и участников рынка, включая их коррупционные проявления.

Общее определение и специфика государства. Начнем с исходного определения государства, которое вновь заимствуем у М. Вебера: «…мы назовем государством принудительную политическую организацию, действующую в течение продолжительного времени, чья администрация успешно поддерживает притязания на монополию легитимного использования физического насилия для поддержания установленного порядка»[306 - Weber M. Economy and Society. Vol. I. P. 54. См. также: Вебер М. Избранные произведения. М.: Прогресс, 1990. С. 645–646.]. Ключевым признаком государства, таким образом, выступает исключительное право на осуществление легитимного насилия на определенной территории. Оно связано с принуждением всех других агентов к отказу от использования насилия без санкции государства. Из этой территориальной монополии силы вытекает другая монополия государства – фискальная. Она выражена исключительным правом сбора налогов на данной территории[307 - Подробнее об этих двух монополиях см.: Волков В. В. Силовое предпринимательство. СПб.: ЕУСПб: Летний сад, 2002. Гл. 8. С. 223–240. См. также: Экономическая социология. 2003. Т. 4. № 2. С. 52–62 (http://www.ecsoc.msses.ru).].

Таким образом, в своем исходном определении деятельность государства исключает конкуренцию. Хотя в определенных условиях рядом с государством могут действовать и частные структуры, претендующие на применение силы и сбор дани с участников рынка[308 - Подобная ситуация была характерна, например, для России 1990-х гг., когда на фоне ослабления и фрагментации российского государства произошел взлет частного силового предпринимательства (Волков В. В. Силовое предпринимательство. Гл. 9). См. также: Экономическая социология. 2003. Т. 4. № 3. С. 39–50 (http://www.ecsoc.msses.ru).]. Да и между самими государственными органами может возникать подобие конкуренции, поскольку государство не является монолитной структурой[309 - Например, в России 1990-х гг. возникли элементы конкуренции силовых органов за крупных плательщиков (или наоборот, неплательщиков) налогов (Конкуренция за налогоплательщика. Исследования по фискальной социологии / Под ред. В. В. Волкова. М.: Московский общественный научный фонд, 2000).]. Но конкуренция и первого, и второго рода является не имманентным признаком государственной власти, а скорее свидетельством ее незавершенности или размывания.

В социальных и экономических науках сложилась определенная традиция описания взаимодействия государства и рынка. Главный порок весьма многочисленных работ, выполненных в этой традиционной парадигме, связан с тем, что государство и рынок достаточно жестко противопоставляются друг другу, и в качестве главного вопроса рассматривается степень вмешательства государства в хозяйственные процессы. При этом либералы превозносят достоинства рыночного регулирования и предлагают минимизировать присутствие государства. Консерваторы, наоборот, защищают государство и пытаются ограничить рыночные свободы. Но в любом случае государство и рынок представляются в качестве антагонистов, действующих на совершенно разных основаниях (соответственно политических и экономических) и борющихся между собой по принципу «кто кого»[310 - Блок Ф. Роли государства в хозяйстве // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 570–579. См. также: Экономическая социология. 2004. Т. 5. № 2. С. 37–56 (http://www.ecsoc.msses.ru).]. Более того, считается, что их взаимопроникновение крайне вредно для обеих сторон, так как порождает уродливые симбиозы в виде олигархических

хозяйственных структур и коррумпированных чиновничьих режимов.

В противоположность традиционному подходу основная задача формирующейся в конце XX столетия новой парадигмы заключается в преодолении этой жесткой дихотомии. Дело в том, что государство конституирует рынок, и одновременно рынок активно влияет на структуры политической власти. Экономические и политические процессы, тем самым, утверждаются и воспроизводятся друг через друга, и в результате возникают системы управления, интегрирующие частные интересы участников рынка и интересы политических структур. Главным вопросом здесь становится не количественное соотношение государственного и рыночного секторов (например, относительный размер государственного бюджета или доля государственной собственности в производственных активах), а характер способов интеграции двух типов структур и двух типов институционализированных правил[311 - Блок Ф. Роли государства в хозяйстве. С. 579–592; Underbill G. State, Market, and Global Political Economy: Genealogy of an (Inter-?) Discipline // Economic Sociology – European Electronic Newsletter. June 2001. Vol. 2. No. 3. P. 2–12 (http://econsoc.mpifg.de).]. В связи с этим очень важно осознать простую мысль, которая тем не менее игнорируется многими экономистами и политиками: сочетание государственных и рыночных структур и институтов глубоко специфично для каждой страны и потому может быть предметом универсальных рецептов лишь в очень ограниченных пределах.

Подчеркивание интеграции государственных и рыночных структур и институтов не ведет автоматически к стиранию границ между бюрократическим и рыночным способами координации деятельности, как это вытекает, например, из теории общественного выбора, где человек в экономике и в политике следует одной модели поведения (т. е. максимизирует полезность), а политика предстает как подобие рыночного обмена[312 - БьюкененДж., Таллок Г. Расчет согласия. Логические основания конституционной демократии // Бьюкенен Дж. Сочинения. Т. 1. М.: Таурус Альфа, 1997. С. 31–206.]. Подобная редукция политики к обычным обменным отношениям, а политического агента – к «экономическому человеку», на наш взгляд, столь же искажает ситуацию, сколь и попытки вынести политику за пределы хозяйственных отношений.

Позиция экономической социологии заключается в том, что полномочные представители государства являются непосредственными участниками рыночных отношений, однако это не обычные участники рынка. Их особенность выражается в том, что позиции представителей государства и негосударственных участников рынка в хозяйственных взаимодействиях принципиально не равновесны. Во-первых, концентрация в руках представителей государственной власти силовой и фискальной монополий порождает еще один вид монополии – административную. Она распространяется на многие элементы институционального оформления прав собственности и контроля за их соблюдением. Подобные институциональные ограничения получили название административных барьеров входа на рынок. Они означают необходимость получения разрешений на доступ к ресурсам и осуществление хозяйственной деятельности. Характерно, что если полномочия между государственными контролирующими органами четко не разделены и дублируют друг друга (что типично, например, для современной России), конкурентной ситуации все равно не возникает – просто увеличивается число административных барьеров, которые приходится преодолевать участнику рынка.

Во-вторых, в отличие от экономической монополии, когда услугу можно купить только у одного продавца, но в принципе можно отказаться от ее покупки вовсе, административная монополия государства имеет иную природу. Государство предлагает услуги, от которых нельзя отказаться (по крайней мере, нельзя сделать это открыто, оставаясь в его юрисдикции). Отказ от их «покупки» квалифицируется как нарушение закона и влечет за собою санкции неэкономического характера – продавец бюрократических услуг не переключается на другого покупателя, а наказывает отказавшегося от «обмена».

В-третьих, монополизм государства имеет неэкономическую природу. Власть его представителей принципиально не связана с преимуществами в эффективности и, таким образом, не может быть преодолена в результате конкурентной борьбы. Она черпается из других источников – исключительных прав выдавать разрешения на осуществление хозяйственной деятельности и прекращение этой деятельности.

Наконец, в-четвертых, представители государства руководствуются самыми разными мотивами, многие из которых далеки от стремления к наилучшему соотношению экономических издержек и выгод. С одной стороны, одним из решающих мотивов их деятельности является воспроизводство собственных властных позиций и извлечение политической и административной ренты (к этому вопросу мы вернемся ниже). А с другой стороны, представители государства призваны заботиться о реализации долгосрочных национальных интересов, выходящих за рамки сиюминутной экономической выгоды отдельных участников рынка.

Итак, государство реализует во взаимодействии с участниками рынка три вида взаимосвязанных монополий:

• силовую;

• фискальную;

• административную.

В результате интеграция частных интересов участников рынка и политических интересов государства осуществляется на асимметричной основе.

Задачи и функции государства. В далеком прошлом осталось то время, когда государство действовало по модели «стационарного бандита» (М. Олсон) – самой сильной структуры на данной территории, выражающей прежде всего свои частные интересы. Сегодня оно неизменно претендует на заботу об общих интересах, решая задачи защиты и управления.

Непосредственно проистекающие из территориальной монополии силы задачи защиты состоят в обеспечении:

• территориальной целостности (противостоянии захватам и дроблению территории);

• национальной безопасности (предотвращении угрозы зависимости и нанесения ущерба стране).

Понятно, что в отличие от сохранения территориальной целостности, поддержание национальной безопасности – задача куда более широкая, которая включает множество хозяйственных аспектов.

Еще более непосредственно со сферой хозяйства связаны задачи управления. Государство не ограничивается своей политической и военной ролью, активно влияя на формирование хозяйства. И практически все крупные реформы в истории самых разных хозяйств во многом инициировались государством, проводились в устанавливаемых им формах, определялись его фискальными и милитаристскими интересами[313 - Об этой позиции применительно к российской истории см.: Радаев В. В. Два корня российского предпринимательства: фрагменты истории// Мир России. 1995. Т. 4. № 1. С. 159–179.]. Задачи государственного управления состоят в следующем:

• поддержание устойчивого развития; • производство общественных благ;

• предоставление и обеспечение общегражданских прав.

Для реализации указанных задач защиты и управления государство выполняет следующие регулирующие функции:

• установление формальных правил, в рамках которых осуществляется хозяйственная деятельность (законодательная

функция);

• поддержание формального порядка с наложением санкций за нарушение установленных правил (репрессивная функция);

• перераспределение части хозяйственных ресурсов и извлекаемых доходов (редистрибутивная функция);

• регулирование средств денежного обращения (монетарная функция);

• непосредственное участие в производстве благ (производственная функция)[314 - Государственный сектор, включающий предприятия и учреждения, которые полностью или преимущественно принадлежат государству, а также предприятия, в собственности которых государство имеет свою долю, весьма обширен практически во всех странах с самым разным уровнем экономического развития.].

Насколько реализация данных функций государства нейтральна по отношению к интересам участников рынка? Много лет ортодоксальные марксисты и их последователи уверяли, что государство есть машина подавления, действующая в частных интересах господствующих классов[315 - См., например: Poulantzas N. Political Power and Social Classes. L.: NLB, 1975.]. Либералы, напротив, были склонны видеть в государстве «третью силу», равноудаленную от всех участников хозяйственного процесса. И тот, и другой взгляд выглядят как явные упрощения. Политика государства никогда не была и не будет совершенно нейтральной, даже если и пытается выглядеть таковой. Государство не может избежать разного рола влияний. Но даже если регулирующие меры не пролоббированы непосредственно какой-нибудь крупной хозяйственной структурой, то любое вмешательство государства все равно оказывается кому-то выгодным – немедленно или в конечном счете.

Тем не менее государство, за исключением немногих одиозных случаев, не растворяется в интересах частных («олигархических») структур. Оно сохраняет свою автономию. Другое дело, что эта автономия не означает полной независимости от общества. Напротив, государство лействует на принципах, которые П. Эванс определил как встроенная автономия (embedded autonomy)[316 - Evans P. B. Embedded Autonomy. Berkeley: University of California Press, 1995.]. Речь идет о самостоятельных законодательной и исполнительной структурах, которые при этом сотнями нитей связаны с обществом, укоренены в присущих ему отношениях. Более точно будет сказать, что государство представляет собой совокупность структур, каждая из которых обладает различной степенью встроенной автономии по отношению к обществу и частным интересам участников рынка[317 - Carrulhers B. When is the State Autonomous? Culture, Organization Theory, and the Political Sociology of the State // Sociological Theory. March 1994. Vol. 12. No. 1. P. 19–44.]. Причем утверждать, что заведомо лучше – сильная или, наоборот, слабая автономия государственных органов, по нашему мнению, нельзя – это зависит от специфической комбинации структур и институтов.

Типы государственного вмешательства. Хотя на уровне общих положений серьезную роль государства в рыночных процессах практически никто не оспаривает, характер фактической и желаемой связи государства и рынка видится очень по-разному. На идейных полюсах располагаются две крайние точки зрения. Одной из таких крайностей является либеральная модель государства как «ночного сторожа». Она предполагает, что государство, единожды создав надлежащие формальные правила, способствующие экономической конкуренции, уже не должно вмешиваться в рыночные процессы. Оно призвано следить за тем, чтобы одни участники рынка не достигали своих интересов за счет грубого нарушения интересов других участников. Иными словами, государству отведена здесь роль внешнего арбитра, следящего за соблюдением установленных правил.

Другая крайность представлена коммунистической моделью государства как «единого народнохозяйственного центра», который задает сверху основные хозяйственные параметры и осуществляет централизованное перераспределение решающей части ресурсов и получаемых доходов.

Если государство-сторож пытается самоустраниться из рыночных отношений, что не может не порождать серьезных рыночных сбоев, то государство-центр, напротив, пытается подавить рынок[318 - Существует теория «бюрократических рынков», истолковывающая взаимодействия в рамках социалистического государства в терминологии взаимного обмена услугами (Павленко СЮ. Неформальные упраатенческие взаимодействия // Постижение. М: Прогресс, 1989. С. 190–202; Кордонский С. Рынки власти: административные рынки СССР и России. М.: ОГИ, 2000). Однако «рынок» в данном случае лучше оставлять в кавычках.]. Между указанными полюсами располагаются другие модели, различающиеся по характеру и степени воздействия государства на хозяйственные процессы. Именно эти модели и интересуют экономическую социологию. Чтобы проанализировать их особенности, мы используем типологию Ф. Блока, которая включает:

• государство общественных благ;

• государство макроэкономической стабилизации;

• государство обеспечения социальных прав;

• государство развития;

• социалистическое государство[319 - Хотя Ф. Блок и относил данную типологию к «старой», традиционной парадигме толкования связи между государством и хозяйством, он сам, критикуя ее, указал, что рассмотренные типы не умещаются на одном континууме. Таким образом, данная типология вовсе не так примитивна, чтобы различать модели лишь по степени вмешательства государства в хозяйственные процессы. И отбрасывать ее в рамках новой парадигмы кажется не вполне целесообразным (Блок Ф. Роли государства в хозяйстве // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 578–579. См. также: Экономическая социология. 2004. Т. 5. № 2. С. 37–56 (http://www.ecsoc.nisses.ru).].

Первый тип – государство общественных благ (public goods state) – предполагает минимальное вмешательство в хозяйственную жизнь, при этом основная хозяйственная функция государства сводится к производству общественных благ. Специфика этих благ, как известно, заключается в том, что они могут быть получены другими агентами, не участвующими в их производстве, без дополнительных издержек с их стороны (например, использование построенных дорог или городских парков). Ввиду этих позитивных экстерналий частные фирмы оказываются не заинтересованными в создании подобных благ, и государство вынуждено брать на себя функции, оставленные рынком.

Помимо позитивных экстерналий, производство общественных благ может выражаться в ликвидации негативных экстерналий рыночной деятельности, например, охране окружающей среды от промышленных загрязнений, в которой отдельный бизнес также может быть не заинтересован или на которую может не иметь достаточных средств.

Наконец, вмешательство государства может быть обусловлено дефицитом ресурсов у частных агентов на производство и потребление определенного рода продуктов и услуг, имеющих общегосударственное значение. Характерным примером здесь являются сферы образования и фундаментальной науки, из которых государство не может полностью устраниться без основательного разрушения этих сфер.

Второй тип – государство макроэкономической стабилизации – также предполагает очень ограниченное вмешательство в хозяйственные процессы. Речь не идет о поддержке отдельных отраслей и, тем более, отдельных предприятий,

но об осуществлении мер, необходимых для сохранения устойчивости макроэкономической ситуации – в первую очередь, о функции регулирования денежной и кредитной сферы. Необходимость такого воздействия связана с наличием неизбежных циклов экономической конъюнктуры. И основная задача государственного регулирования сводится к тому, чтобы сглаживать циклические колебания с помощью финансовых инструментов – «остужать» перегретую экономику и «подогревать» остывающую.

Третий тип – государство обеспечения социальных прав (social rights state) или, в более конвенциональной терминологии, – государство благосостояния (welfare state), на котором мы остановимся несколько подробнее. Такое государство также по минимуму вмешивается в деятельность частного сектора и старается не искажать коммерческих интересов. Однако оно берет на себя обязательства по обеспечению своим гражданам трех типов прав:

• гражданских прав, связанных с обеспечением так называемых демократических свобод;

• политических прав, выражающихся в возможности избирать органы власти и быть избранным в эти органы;

• социальных прав, гарантирующих определенную защиту от сбоев рынка, включая социальную поддержку в случае потери работы или наступления нетрудоспособности.

В данном случае нас интересуют именно социальные права, реальное (недекларативное) обеспечение которых требует весьма значительных средств и, следовательно, масштабного перераспределения валового национального продукта. Отметим, что в период после Второй мировой войны в развитых западных странах размеры социальных обязательств государства динамично нарастали, что привело в итоге к ситуации, характеризуемой как хронический фискальный кризис государства, когда оно оказывается зажатым между необходимостью обеспечения социальных прав и одновременного стимулирования частных интересов, не позволяющего сильно расширять бремя налоговых платежей[320 - Block F. The Fiscal Crisis of the Capitalist State//Annual Review of Sociology. 1981. Vol. 7. P. 1–27.].

Вариантов политики социального обеспечения имеется множество. И профиль государства благосостояния определяется следующими параметрами:

• общие размеры социальных выплат и льгот;

• каналы их проведения (прямые государственные субсидии, общественные фонды или фонды корпораций);

• принципы построения социальных выплат и льгот (адресная поддержка малообеспеченных, стимулирование определенных социально-профессиональных групп или равноправный доступ к трансфертам всего населения);

• преобладающие формы выплат и льгот (целевые денежные выплаты, налоговые льготы или предоставление бесплатных социальных услуг);

• пассивный или активный характер выплат (стимулирование уровня потребления или экономической активности посредством профессиональной переподготовки);

• источники средств для социальных выплат (государственные, корпоративные, благотворительные фонды или страховые взносы самого населения).

Исторически в политике государства благосостояния, по мнению Г. Эспина-Андерсена, сложилось по крайней мере три общих принципа:

• либеральный;

• консервативный;

• социал-демократический.

В соответствии с либеральным принципом социальная помощь оказывается по остаточному принципу – бедным и малообеспеченным слоям, не способным добыть себе минимум средств существования посредством возможностей, предоставляемых рынком, а также самостоятельно гарантировать себе безбедное будущее путем частного (накопительного) страхования. Речь идет, таким образом, о гарантированном адресном обеспечении минимальных физиологических и социальных потребностей наиболее нуждающихся групп, которые не имеют достаточных рыночных шансов или оказываются на обочине по причине сбоев рынка.

Консервативный принцип политики государства благосостояния отличается тем, что привязывает выплаты и льготы к трудовому вкладу работника, предоставляет высокие гарантии в обмен на лояльность организации, а также предполагает отдельные программы для различных профессиональных и статусных групп. Этот патерналистский принцип реализуется в двух основных формах – этатистской и корпоративной, в зависимости от основного источника социальных выплат – государства или частных фирм[321 - Этатистская разновидность консервативного принципа была реализована, например, в СССР, но сохранилась и в постсоветский период. Так, основным объектом социальной поддержки в 1990-е гг. были не бедные семьи как таковые, а множественные категории населения, которые выделялись прежде всего по заслугам перед государством (трудовой вклад, участие в войнах и т. п.).].

Наконец, социал-демократический принцип демонстрирует наибольший универсализм и максимальную независимость от собственных усилий и возможностей потенциальных реципиентов. Социальные выплаты и льготы здесь основаны на самом гражданском принципе, в соответствии с которым каждый обладатель формального статуса гражданина имеет право на равное социальное обеспечение и льготы, независимо от степени нуждаемости и своего трудового вклада[322 - В реальной политике государства благосостояния все три принципа реализуются в некотором сочетании. Но все же в разных странах есть свои устойчивые предпочтения. Например, по мнению Г. Эспина-Андерсена, в 1980-е гт. консервативный принцип наиболее ярко проявлялся в Германии, социал-демократический – в Швеции, а либеральный – в Австралии (Esping-Andersen С. The Three Worlds ofiWelfare Capitalism. Cambridge: Polity Press, 1990. P. 48, 58–69).].

За государством социальных прав в представленной типологии слелует государство развития (developmental state). Это государство уже не ограничивается общей макроэкономической балансировкой и поддержкой нуждающихся. Оно пытается стимулировать экономический рост путем проведения активной промышленной политики. Последняя означает серьезное вмешательство в структуру хозяйственной деятельности и создание дополнительных хозяйственных стимулов, наряду со стимулами, порождаемыми самим рынком. Речь может идти о косвенном воздействии посредством создания деловой инфраструктуры – инженерных и транспортных коммуникаций, экспертных и информационных агентств. Но чаще всего промышленная политика к этому не сводится и проявляется в прямой поддержке отдельных отраслей, групп предприятий и даже отдельных фирм, развитие которых на данный момент считается приоритетным. Эта поддержка оказывается в виде субсидий, инвестиций, кредитов, разного рода преференций и льгот.

И наконец, последний тип из упомянутой классификации – это социалистическое государство. Оно претендует не только на стимулирование экономического роста и проведение активной промышленной политики, но также на широкомасштабное перераспределение ресурсов на нерыночных основаниях в целях достижения социальной справедливости. А поскольку социальная справедливость – глубоко идеологическое понятие, принципы такого распределения во многом зависят от доминирующих идеологических установок. Как правило, дело не ограничивается одной лишь социальной помощью государства малообеспеченным группам населения. Такая помощь, напротив,

бывает недостаточной, ибо степень адресности не велика. В результате даже экономически активная и относительно преуспевающая часть населения может не приобретать значительную часть потребительских и социальных услуг на рынке, а получать их от государства (безотносительно к уровню собственных заработков)[323 - В СССР этот перераспределительный механизм назывался «общественными фондами потребления».].

Конечно, все перечисленные типы связи государства и хозяйства являются идеальными типами, и в реальной политике правительств они чаще всего комбинируются в более или менее разумных пропорциях. Добавим, что их главным отличительным признаком является не вопрос о размерах вмешательства государства в хозяйственные процессы, а типы реализуемых функций и конкретные способы их выполнения.

Взаимодействие государства с участниками рынка. Для того чтобы охарактеризовать типы такого взаимодействия, мы воспользуемся метафорическими образами А. Шляйфера и его соавторов. Они предложили модели государства, выступающего в качестве:

• «невидимой руки»;

• «помогающей руки»;

• «грабящей руки»[324 - Frye Т., ShleiferA. The Invisible Hand and the Grabbing Hand // American Economic Review. Papers and Proceedings. May 1997. Vol. 87. No. 2. P. 354–358; ShleiferA., Vishny R. The Grabbing Hand: Government Pathologies and Their Cures. Cambridge: Harvard University Press, 1998.].

Модель «невидимой руки» (invisible hand) является исходной точкой либеральных построений. Ее авторство приписывается еще Адаму Смиту, у которого действительно в его труде «Богатство народов» упоминается данный образ (который, правда, вменяется рынку). Государство здесь пытается формировать общую рыночную среду так, чтобы его действия были как можно менее заметны, а решающую роль отводит стихийным рыночным силам. Государство уподобляется хорошему официанту, которого ценят именно за то, что его услуги оказываются быстро, незаметно и в строго определенном объеме. Такого государства не следует опасаться, но от него не стоит и ожидать особой помощи (например, если у клиента не хватит денег, чтобы расплатиться за обед).

Вторая модель «помогающей руки» (helping hand) тоже связана с тем, что государство формирует общие условия функционирования рынков, но при этом также пытается стимулировать деятельность его участников. Государство так устанавливает правила и манипулирует имеющимися средствами, чтобы способствовать их продвижению вперед. Оно не мешает участникам рынка, если все идет гладко, но способно протянуть им руку помощи в тяжелые кризисные периоды.

Наконец, третья модель «грабящей руки» (grabbing hand) выглядит наименее привлекательной. Здесь речь идет о том, что представители государства, вместо заботы об общих интересах, удовлетворяют свои частные интересы за счет хозяйственных агентов, т. е. занимаются откровенным вымогательством[325 - О распространенности вымогательств в российском бизнесе 1990-хгг. см.: Радаев ВВ. Коррупция и формирование российских рынков: отношения чиновников и предпринимателей // Мир России. 1998. № 3. С. 57–90.] (мы продолжим эту тему ниже, раскрывая проблему коррупции).

Нам представляется, что к приведенной типологии можно добавить еще одну форму – «владеющей руки» (possessing hand). В данном случае речь идет не о простом вымогательстве, а о стремлении чиновников поставить частный бизнес под свой личный или групповой контроль, завладеть долей в этом бизнесе, не просто получить «откупные», но иметь постоянную долю от деятельности подконтрольных предприятий[326 - Эксперты считают, что данная модель весьма характерна для России 1990-х гг., особенно для московского региона (см., например: Просветов И. Монополия без названия // Компания. Октябрь 2004. № 38. С. 27–31).]. Чиновники здесь не ограничиваются «платой за вход» в сферу бизнеса, а продолжают собирать свою административную ренту и в ходе деятельности предприятий.

Действие «грабящей» или «владеющей руки» часто сопровождает процесс коммерциализации государства. Он означает обслуживание государственными структурами интересов частных хозяйственных структур за соответствующее вознаграждение. Такое обслуживание может выражаться в простой продаже привилегий и льгот (пассивном использовании монопольного положения), но также в активном позиционировании государственных структур на том или ином рынке и предоставлении рыночных услуг хозяйственным агентам (например, предоставление частному бизнесу услуг по охране и безопасности на коммерческой основе). Во многих случаях государственные органы оказываются конкурентоспособны, потому что они имеют возможность переложить значительную часть издержек на государственную казну, приватизируя основную часть получаемых доходов.

Если «помогающая рука» является типичной характеристикой государства развития, то «грабящая» и «владеющая рука» отличают так называемые хищнические государства (predatory states), многие из которых основаны на военных режимах[327 - Evans P. Predatory, Developmental, and Other Apparatuses: A Comparative Political Economy Perspective on the Third World State // Sociological Forum. December 1989. Vol. 4. No. 4. P. 561–587.]. Эти государства захватывают крупнейшие и наиболее прибыльные предприятия, ставят их под свой контроль, но заботятся не столько об их развитии, сколько об административной ренте, что приводит к истощению ресурсной базы этих предприятий.

Как реагируют участники рынка на вмешательство представителей государственной власти? У них в распоряжении несколько стратегий. Первые три из них, следуя А. Хиршману, можно определить как стратегии «лояльности» (loyalty), «голоса» (voice) и «выхода» (exit)[328 - Hirschman A. O. Exit, Voice, and Loyalty: Response to Decline in Firms, Organizations, and States. Cambridge: Harvard University Press, 1970. P. 1–20, 76–79.]. В нашем случае стратегия лояльности означает покорное следование установленным государством формальным правилам и навязываемым чиновниками неформальным нормам. Она зачастую связана с довольно высокими издержками. Стратегия голоса означает публичное оспаривание сложившихся правил. Она предполагает наличие независимой судебной власти и развитой системы политического представительства интересов. В отличие от двух предыдущих стратегий, стратегия выхода связана с уходом от контроля, скрытым невыполнением формальных правил. Мы добавим к этой типологии важный четвертый элемент – стратегию «договора» (bargain). Не имея возможности не только оспорить претензии публично, но и ускользнуть в спасительную «тень», участники рынка вынуждены вступать в переговоры и достигать институциональных компромиссов – такого смягчения условий выполнения формальных правил, которое оказывается приемлемым для контролирующей и контролируемой сторон[329 - Для России 1990-х гг. среди основной массы участников рынка стратегия лояльности была малопригодна ввиду высоких (порою запретительных) издержек легализации. Стратегия голоса не пользовалась популярностью по причине зависимости судебной власти и крайне неравномерного характера представительства политических интересов. Куда более распространены были стратегии выхода и договора, осуществляемые на всех уровнях российского бизнеса (подробнее см.: Радаев В. В. Деформализация правил и уход от налогов в российской хозяйственной деятельности // Вопросы экономики. 2001. № 6. С. 60–79).]. И здесь

мы вплотную подходим к теме коррупции.

Государство и коррупция. Коррупция давно относится нами к числу обыденных явлений. С некоторых пор ее начали рассматривать как внутренний элемент хозяйственной жизни[330 - Радаев В. В. Формирование новых российских рынков: трансакционные издержки, формы контроля и деловая этика. М.: Центр политических технологий, 1998. Гл. 1 (http:// www.ecsoc.ru).]. Однако определить, что в точности она означает, не в состоянии даже большинство экспертов. В самом деле, часто нелегко отличить взятку от подарка или платные услуги от вымогательства. С деятельностью чиновников связывают многие негативные явления – волюнтаризм и непотизм, волокиту и излишнюю зарегулированность, – должны ли мы все эти явления связывать с коррупцией? Мы постараемся показать, что коррупция – это особый род отношений, отличающийся от многих других, пусть и весьма неблаговидных, действий.

Чтобы раскрыть понятие коррупции, воспользуемся инструментами теории агентских отношений[331 - Обшая идея подобного подхода была изложена в первой версии статьи Д. Гамбетты, позднее опубликованной в сборнике о проблемах коррупции: Gambetta D. Corruption: An Analytical Map // Political Corruption in Transition. A Sceptic's Handbook / S. Kotkin, A. Sajo (eds.). Budapest, N.Y.: Central European University Press, 2002. P. 33–56.]. Для того, чтобы сложились коррупционные отношения, необходимо непременное участие трех субъектов, среди которых:

• принципал (законодательный орган);

• агент (чиновник, представитель исполнительной власти);

• клиент (фирма, предприниматель).

Принципал (законодательная власть) утверждает формальные правила, регулирующие деятельность клиентов (предпринимателей, фирм), и правила контроля за их соблюдением. Права контроля делегируются агентам (представителям исполнительной власти). Предполагается, что агенты полностью осведомлены о содержании этих правил, но не имеют возможностей самостоятельно их изменять, хотя и могут готовить предложения по их изменению. При этом они должны соблюдать правила контроля, не дискриминируя никого из клиентов, которых затрагивают данные формальные правила, и не нарушая интересов принципала.

Как могут складываться такого рода отношения между тремя указанными субъектами? В случае рациональной бюрократической организации в классическом понимании М. Вебера дела обстоят достаточно «просто»: агент реализует делегированные ему принципалом полномочия, контролируя выполнение всех установленных формальных правил и не дискриминируя никого из клиентов (рис. 7.1а).

Однако предположим, что клиент заинтересован в более быстром решении своего вопроса и готов предложить чиновнику неформальное вознаграждение. Является ли последнее взяткой? Не обязательно. Если, например, чиновник ускорил рассмотрение дела за счет своего личного времени и дополнительных усилий, не нарушая интересов других клиентов и не отступая от буквы формальных правил, или он дополнительно консультировал клиента (будучи в принципе не обязанным это делать), лучше определить это действие как предоставление дополнительных бюрократических услуг (рис. 7.16).

а) Рациональная организация

Примечание. Принципал делегирует полномочия агенту, который выполняет установленные принципалом правила, не проводя различий между клиентами

б) Рынок дополнительных бюрократических услуг

Примечание. Принципал делегирует полномочия агенту, который выполняет установленные правила. При этом агент оказывает дополнительные услуги, не проводя различий между клиентами и получая за них неформальные вознаграждения

в) Волокита

Примечание. Принципал делегирует полномочия агенту, агент выполняет установленные им правила, не проводя различий между клиентами, но всячески затягивает оказание бюрократических услуг

г) Волюнтаризм

Примечание. Принципал делегирует полномочия агенту, но агент их нарушает в пользу отдельных клиентов, не получая за это неформального вознаграждения

д) Казнокрадство

Примечание. Принципат делегирует полномочия агенту, но агент их нарушает, причем не в пользу отдельных клиентов, а в свою пользу путем прямого вывода ресурсов в «свою» фирму

е) Фаворитизм

Примечание. Принципал не делегирует полномочия агенту, меняя правила в пользу отдельных клиентов

ж) Захват государства

Примечание. Отдельные клиенты, минуя агента, меняют правила в свою пользу путем прямого воздействия на принципала

з) Коррупция

Примечание. Принципал делегирует полномочия агенту, но агент их нарушает в пользу отдельных клиентов, получая за это неформальное вознаграждение

Рис. 7.1. Коррупция и сходные типы отношений. ? – принципал (законодатель); А– агент (чиновник); К – клиент (участник рынка)

Чиновник, напротив, может сильно затянуть рассмотрение вопроса, при этом не нарушая, а наоборот, используя существующие формальные правила (скажем, установлен предельный срок рассмотрения в один месяц – бумаги лежат в течение месяца). Поскольку чиновник в результате не получает никакой осязаемой частной выгоды (кроме возможности работать спустя рукава) и не делает различий между клиентами (ждать приходится всем), то этот случай правомерно назвать бюрократической волокитой (рис. 7.1в).

Более сложные обстоятельства возникают тогда, когда чиновник нарушает безличные правила контроля, отдавая предпочтение отдельным клиентам. Но сам факт нарушения правил контроля и получения выгоды клиентом – еще недостаточное условие для появления коррупции. Если бюрократ не получил за это своей частной выгоды, а просто следовал личным капризам (кто понравился – тому помог, кто не понравился – тому отказал), то его поведение лучше обозначить как волюнтаризм (рис. 7.1 г).

Нарушения правил в результате ошибок, незнания правил агентом, идейных соображений, личных симпатий и привязанностей, а также под воздействием принуждения могут способствовать коррупции, но в чистом виде к ней не относятся, ибо коррупция, еще раз повторим, в принципе предполагает извлечение агентом частной выгоды. Например, если нарушивший законы клиент беспрепятственно ускользает из-под контроля, потому что агент плохо знал правила, это халатность и невежество чиновника, но не коррупция. Или если чиновника заставили нарушить правила, угрожая ему и его семье, мы, тем более, вряд ли назовем это противоправное действие коррупцией, ибо речь идет о прямом насилии.

Впрочем, само по себе извлечение частной выгоды чиновником тоже не является достаточным условием возникновения коррупционных отношений. Например, если агент-чиновник грубо презрел формальные правила, переведя часть государственных средств на собственные счета, то эта частная выгода является результатом казнокрадства (т. е. разновидностью обычного воровства,), а не коррупции, предполагающей также преференциальное соблюдение интересов отдельного клиента. Поскольку клиент в данное отношение вообще не включен, то и коррупция отсутствует (рис. 7.1д).

Другая ситуация возникает при исключении из отношения самого агента-чиновника. В этой ситуации принципал, не делегируя никаких полномочий агенту, сам меняет формальные правила в пользу

отдельных клиентов. Это может делаться, скажем, вследствие идейных соображений – определенным образом понятых общенациональных интересов и приоритетов развития (т. е. без непременного подкупа должностных лиц). Перед нами случай фаворитизма, при котором формальное нарушение правил отсутствует (поскольку принципал имеет право их изменять) (рис. 7.1е).

Иное дело, если подобное изменение формальных правил принципалом вызвано непосредственными лоббирующими действиями со стороны клиентов или прямым подкупом представителей принципала в лице отдельных депутатов и фракций. Поскольку агент вновь оказывается не у дел, то мы снова избегаем называть это коррупцией. В современной институциональной экономической теории это явление получило иное название – захват государства (state capture)[332 - Hellman J., Jones С, Kaufmann D. Seize the State, Seize the Day: State Capture, Corruption and Influence in Transition // World Bank Policy Research Working Paper. 2000. No. 2444 (http:// www.worldbank.org или http://www.nobribes.org).]. Причем данная связь может быть и повернута, когда, например, хищническое государство производит захват фирм (без формальной национализации их собственности) и далее патронирует эти фирмы (рис. 7.1ж).

Итак, чтобы добраться до определения коррупции, мы составили своего рода реестр разных способов так называемого «подрыва формальных институтов» (institutional subversion), если использовать термин Дж. Хеллмана и М. Шанкермана[333 - Hellman J

Schankerman M. Intervention, Corruption and Capture // Economics of Transition. 2000. Vol. 8. No. 3. P. 545–567.]. Многие из них сопровождаются коррупционными действиями, но сами по себе к коррупции не относятся. Что же представляет собой собственно коррупция? Она означает, что принципал делегирует полномочия агенту-чиновнику, а чиновник, вместо того чтобы следить за соблюдением правил, сам же их нарушает в пользу отдельных клиентов, получая за это неформальное вознаграждение.

Суммируем основные элементы коррупционного отношения:

1. Существование формальных правил, установленных принципалом.

2. Наделение агента монопольными полномочиями по распределению ресурсов и оказанию услуг в соответствии с этими формальными правилами, которые агент не вправе изменить.

3. Наличие клиента как независимого третьего лица, заинтересованного в получении ресурсов или услуг с нарушением формальных правил.

4. Организация изначально оговоренного обмена услугами (вознаграждениями) между агентом и клиентом.

5. Нарушение агентом формальных правил в пользу клиента.

6. Получение агентом частной выгоды, а клиентом – частной или общественной выгоды[334 - Заметим, что клиент в коррупционном отношении может не преследовать частной выгоды, в то время как наличие частной выгоды агента является обязательным признаком коррупции.] (рис. 7.1з).

Теперь сформулируем определение коррупции. Коррупция – это использование чиновником служебного положения для получения частного вознаграждения от заинтересованных участников рынка путем сознательного нарушения в их интересах формальных служебных правил.

В завершение приведем еще одну полезную типологию, включающую три модели коррупции, предложенные А. Шляйфером и Р. Вишни:

• монополистическую;

• дерегулируемую;

• конкурентную.

Согласно монополистической модели предоставление общественных благ находится в одних руках под единым бюрократическим контролем. При реализации дерегулируемой модели бюрократические структуры действуют относительно независимо друг от друга в подведомственных им областях. И наконец, конкурентная модель предполагает, что каждое общественное благо обеспечивается более чем одной бюрократической структурой. При этом действия чиновников могут осуществляться двумя способами – «без приворовывания» у государства (without theft) и «с приворовыванием» (with theft). В первом случае платежи государству остаются в неприкосновенности, и к легальным трансакционным издержкам добавляются нелегальные издержки в форме взятки. Во втором случае предприятия «освобождаются» от официальных платежей, перекладывая часть «сэкономленных» средств в карман бюрократа[335 - ShleiferA., Viihny R. W. Corruption // Quarterly Journal of Economics. August 1993. Vol. CVIII. No. 3. P. 601, 604–607. 610. Наименее болезненной следует считать конкурентную модель, но авторы утверждают, что в начале 1990-х гг. в постсоветском обществе произошел серьезный сдвиг от монополистической к дерегулируемой модели, которая связана с неизбежным увеличением масштабов коррупции.].

Остается добавить, что неформальные отношения предпринимателей с чиновничеством не сводятся к пресловутой коррупции, а последняя не ограничивается взятками. Более того, взятка (или небезызвестные «подарки»-подношения) – всего лишь примитивная начальная форма этих отношений. Она опосредствует короткие (разовые) взаимодействия и характерна преимущественно для чиновников мелкой и средней руки, а также для представителей малого бизнеса. С ростом уровня чиновника и масштабов бизнеса часто меняются не только «цена вопроса», но и сам характер взаимоотношений. Сначала элементарная взятка перерастает в систему обмена услугами, которые уже не принимают денежную форму. «Отдариться», как известно, можно множеством других более замысловатых способов – например, устроив родственника к себе на работу или передав заказ «своей» фирме.

В дальнейшем с укреплением взаимного доверия между чиновником и предпринимателем их связь может плавно перерасти в длительное сотрудничество или партнерство, скрепленное порою узами личной дружбы, где обмен услугами как таковой по типу «ты – мне, я – тебе» вообще не обязателен. Речь идет о взаимной стратегической и тактической поддержке. Но само наличие вознаграждений (хотя бы в виде реципрокных обменов) предполагается изначально, даже если сроки и форма вознаграждения не оговорены[336 - Более подробно о проблемах коррупции применительно к российскому бизнесу см.: Радаев В. В. Коррупция и формирование российских рынков: отношения чиновников и предпринимателей // Мир России. 1998. № 3. С. 57–90.].

Заключение. В начале XX в. российские марксисты-большевики, искренне ненавидя государство, пытались разрушить его «до основания», а затем построили невиданную по жесткости государственную диктатуру, на время подавившую свободные проявления рынка. В конце XX в. российские либералы, также ненавидя государство, попытались его ослабить, увести из экономики, и в результате получили чрезвычайно коррумпированный режим, тормозящий развитие рынков. Вряд ли происходящая в начале XXI в. консолидация российского государства заставит правых или левых полностью пересмотреть свои взгляды, но будем надеяться, что она станет основой для более успешного конституирующего воздействия на рынки.

В любом случае, от взгляда «кто кого» в отношениях государства и рынка следует переходить к изучению моделей интеграции властных и экономических структур и институтов. Именно этот принцип составил основу изложенного в этой главе политико-экономического подхода в современной экономической социологии.

Глава 8

Неформальная экономика как форма хозяйства

Наши представления о хозяйственных процессах зачастую искажены в силу того, что их значительная часть

выпадает из поля зрения, остается скрытой от наблюдателей, не фиксируется статистическими данными. И чтобы понять, как действуют хозяйственные агенты, мы не можем ограничиться анализом формальной экономики и считать, что хозяйство полностью подчиняется установленным законодательным нормам. Именно по этой причине ускользающая от поверхностных взглядов неформальная экономика превратилась в одну из основных тем, в изучении которой произошло смыкание экономистов и экономсоциологов[337 - Underground Economies in Transition / E. L. Feige, К. Ott (eds.). Aldershot: Elgar, 1999; Johnson S., Kaufmann D., Shleifer A. The Unofficial Economy in Transition // Brookings Papers on Economic Activity. 1997. No. 2. P. 159–239; The Informal Economy: Studies in Advanced and Less Developed Countries / A. Portes, М. Castells, L. A. Benton (eds.). Baltimore: The John Hopkins University Press, 1989; The Underground Economy in the United State and Abroad / Tanzi V. (ed.). Lexington: D. C. Heath, 1982. Обзор работ в данной области см.: Портес А. Неформальная экономика и ее парадоксы // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики / Сост. и науч. ред. В. В. Радаев; пер. М. С. Добряковой и др. М.: РОССПЭН, 2004. С. 303–339. См. также: Экономическая социология. 2003. Т. 4. № 5. С. 34–53 (http://www.ecsoc.msses.ru).]. Сначала исследования касались в основном развивающихся стран третьего мира, затем обширная неформальная экономика была «обнаружена» в посткоммунистических странах и, наконец, выяснилось, что в той или иной мере тема актуальна для всех типов хозяйств, включая развитые западные общества. Число теоретических и эмпирических исследований по данной теме растет. Тем не менее на пути к раскрытию тайн неформальной экономики возникает масса препятствий, которые связаны не только с очевидной нехваткой информации для расчетов, но и с концептуальными трудностями – расхождением в понимании самого явления.

Целесообразно начать с выделения двух принципиально разных подходов к анализу неформальной экономики – структурного и институционального. Структурный подход более популярен. Он определяет неформальную экономику как особые сегменты хозяйства (включая совокупность определенных видов деятельности или организационных структур), располагающиеся на периферии или за пределами формальной экономики.

Институциональный подход предлагает другую перспективу. Здесь неформальная экономика предстает как совокупность неформальных правил, регулирующих хозяйственное поведение наряду с формальными правилами. С этой точки зрения неформальная экономика не локализована в определенных рыночных сегментах, она является элементом всякой хозяйственной деятельности, обеспечивая необходимую институциональную гибкость. При таком понимании из маргинального явления она превращается в основополагающий элемент реальных хозяйственных процессов.

Добавим, что первый подход применяется главным образом при макроэкономических расчетах и нацелен на определение масштабов неформальной экономики и составляющих ее сегментов. Второй подход – скорее микроэкономический – ориентирован на изучение институтов и практик повседневной хозяйственной деятельности.

Неформальная экономика как сегменты хозяйства

Прежде чем раскрыть специфику неформальных правил и основные элементы механизма деформализации правил в хозяйственной деятельности с институциональной точки зрения, посмотрим, как решается проблема определения и измерения масштабов неформальной экономики с позиций структурного подхода.

Определение неформальной экономики. Существует немало расхождений в определении неформальной экономики (informal economy). Так, Международная организация труда с подачи основателя концепции неформальной экономики К. Харта с начала 1970-х гг. была склонна относить к неформальной экономике сектор самостоятельных работников и мелких предпринимателей, который составляет во многих развивающихся странах нижний, «почвенный» уровень хозяйственной активности[338 - Harth К. Informal Income Opportunities and Urban Employment in Ghana // Journal of Modern African Studies. 1973. Vol. 11. P. 61–89.]. Речь шла, таким образом, о депривированном, маргинальном секторе, в котором сосредоточены беднейшие городские слои, борющиеся за собственное экономическое выживание.

Несколько иной взгляд на такого рода экономику маргиналов продемонстрировал Э. Де Сото. Для него решающим является признак отсутствия государственного регулирования. С этой точки зрения неформальная экономика становится способом преодоления административных барьеров, поставленных формальным государственным регулированием, служит проявлением подлинно рыночных сил, приводимых в движение активностью народных масс. Э. Де Сото прекрасно описал процесс распространения новых неформальных правил с их последующей формализацией в законе на примерах стихийного захвата земельной собственности для жилищного строительства, развития внелегальной уличной торговли и внелегального местного транспорта в Перу[339 - Де Сото Э. Иной путь. Невидимая революция в третьем мире. М.: Catalaxy, 1995.]. Подобный взгляд на неформальную экономику как «отдушину» для свободных рыночных сил, зажатых чрезмерным государственным регулированием, поддерживался также исследованиями так называемой «второй экономики» (second economy) в странах Восточной Европы[340 - Gabor I. Second Economy and Socialism: The Hungarian Experience // The Underground Economies / E. Feige (ed.). Cambridge: Cambridge University Press, 1988. P. 339–360.].

Помимо определений неформальной экономики как совокупности секторов наиболее мелких предприятий в духе К. Харта и (или) секторов, выпадающих из сферы государственного регулирования в духе Э. Де Сото, она определяется также как:

• скрываемая экономика (unreported economy), не отражаемая в налоговой отчетности;

• неучтенная экономика (unrecorded economy), не отражаемая в статистических данных[341 - Feige E. L. Defining and Estimating Underground and Informal Economies: The New Institutional Economics Approach//World Development. 1990. Vol. 18. No. 7. P. 992.].

Заметим, что сегменты рынка, выделенные на основе указанных четырех определений, не противостоят друг другу, но явно пересекаются[342 - Подробнее о различных сегментах неформальной экономики см.: Барсукова СЮ. Неформальная экономика: экономико-социологический анализ. М.: ГУ ВШЭ, 2004.]. Наше определение неформальной экономики строится на пересечении последних двух подходов, согласно которым она представляет собой совокупность видов хозяйственной деятельности, не отраженной в статистической и налоговой отчетности. Таким образом, ее выделение связывается не с характером организационных структур (размером предприятий) и результатов хозяйственной деятельности (типом продуктов и услуг), а с формами учета этой деятельности. Иными словами, речь идет о ненаблюдаемой экономике (unobserved economy).

Непопадание хозяйственных процессов в формальную отчетность и соответственно возникновение ненаблюдаемой экономики может быть связано с разными мотивами, по которым участники рынка не подают сведений о своей деятельности. Одна ее часть сознательно скрывается участниками рынка от статистических и налоговых органов. Другая часть не попадает в отчеты из-за неполного охвата обследуемых единиц или неэффективности построения статистических обследований (например, из-за смещений выборки), а также неосведомленности и непроизвольных ошибок хозяйственных агентов, которые в принципе

свою деятельность не скрывают.

Неформальная экономика охватывает деятельность двух основных типов хозяйственных агентов: домашних хозяйств и предприятий. К теневой деятельности предприятий мы обратимся чуть позже. Что же касается деятельности домохозяйств, то она может быть разделена, например, на следующие сегменты:

• формальная экономика (formal economy) – формальная занятость членов домохозяйства на рынке труда;

• экономика наличных денег (cash economy) – их неформальная занятость на рынке труда;

• социальная экономика (social economy) – взаимная помощь домохозяйств посредством межсемейных сетевых связей;

• домашняя экономика (household economy) – производство собственных продуктов питания, мелкие ремонтные и строительные работы для собственных нужд членов домохозяйства[343 - Wallace С, Haerpfer С. Patterns of Participation in the Informal Economy in East-Central Europe, 1991–1998 // The Social Impact of Informal Economies in Eastern Europe / R. Neef, M. Stanculescu (eds.). Aldershot: Ashgate, 2002. P. 33. Выделение подобной формы социальной экономики см. также: Chavdarova Т. The Informal Economy in Bulgaria: Historical Background and Present Situation // Ibid. P. 57–59; Radaev V. Urban Households in the Informal Economy// Explaining Post-Soviet Patchworks / K. Segbers (ed.). Vol. 2. Aldershot: Ashgate, 2001. P. 333–361.].

Неформальная рыночная занятость, безусловно, относится к неформальной экономике, так же как и особая форма социальной экономики, связанная с реципрокными обменами между домохозяйствами. А вот натуральное домашнее производство, осуществляемое для нужд самообеспечения семьи, выступает предметом дискуссий. В одних случаях оно относится к неформальной экономике, наряду с неформальной рыночной занятостью. В других случаях считается, что в состав неформальной экономики входят лишь формы рыночной активности, которые должны отражаться в налоговой и статистической отчетности, но по тем или иным причинам в нее не попадают, а собственно домашний труд от неформальной экономики отделяется[344 - Портес А. Неформальная экономика и ее парадоксы // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 309. См. также: Экономическая социология. 2003. Т. 4. № 5. С. 34–53 (http://www.ecsoc.msses.ru).].

Определение теневой экономики. Частая путаница в употреблении терминов связана с тем, что неформальную экономику отождествляют то с теневой, то с криминальной. Между тем важно их не смешивать. Неформальная экономика – наиболее широкое понятие в этом ряду. Она включает в себя несколько сегментов, различающихся по степени легальности хозяйственных операций, в том числе:

• легальные;

• внелегальные;

• полулегальные (теневые);

• нелегальные (криминальные).

Первый вид неформальной экономики вполне легален. Эта хозяйственная деятельность имеет неофициальный характер, т. е. не фиксируется з отчетности и контрактах, но при этом не нарушает ни действующих законодательных норм, ни прав собственности других хозяйственных агентов. В качестве примера приведем упомянутые выше натуральное производство домашних хозяйств и социальную экономику межсемейных обменов.

Иное дело – внеправовая часть неформальной экономики. К ней относится хозяйственная деятельность, нарушающая права собственности других хозяйственных агентов, но при этом не регламентированная действующим законодательством и находящаяся тем самым во внеправовых (не охваченным законом) зонах. Хрестоматийный пример – мошенническая деятельность организаторов российских «финансовых пирамид» в середине 1990-х гг., в результате которой пострадали миллионы людей, но которая при этом не нарушала существовавшего на тот момент законодательства, а лишь использовала «дыры» в этом законодательстве[345 - Радаев В. В. Уроки «финансовых пирамид», или что может сказать экономическая социология о массовом финансовом поведении // Мир России. 2002. Т. XI. № 2. С. 39–70 (hup:// www.hse.m); Кузина O. E. Формирование доверия в массовом инвестиционном поведении // Социологический журнал. 1999. № 1–2. С. 171–181 (http://www.nir.ni).]. Сюда же следует отнести такие явления, как размывание собственности, принудительные банкротства с последующим перехватом управления, оптимизацию налоговых платежей, производство продукции, не явно имитирующей известные бренды и другие действия, формально не преступающие черту закона, но нарушающие при этом экономические права собственности других участников рынка, потребителей или государства.

Особо важный сегмент неформальной экономики образует полуправовая экономика, включающая хозяйственную деятельность, которая легальна по своим целям и содержанию, но периодически выходит за пределы законодательства по характеру применяемых средств. Это и есть так называемая теневая экономика (shadow economy). Прежде всего она связана с разными способами ухода от налогов посредством специальных управленческих схем, включая двойную бухгалтерию и использование фиктивных предприятий (фирм-однодневок)[346 - Подробнее об управленческих схемах, используемых для ухода от налогов, см.: Радаев В. В. Деформализация правил и уход от налогов в российской хозяйственной деятельности // Вопросы экономики. 2001. № 6. С. 60–79.].

И наконец, последний сегмент – нелегальная (криминальная) экономика (illegal economy). Речь идет о хозяйственной деятельности, которая противозаконна по самому своему содержанию: наркобизнес, незаконное производство и распространение оружия, торговля людьми, рэкет и применение силы. В этом состоит ее отличие от других сегментов, которые выделяются не по характеру производимых и обмениваемых продуктов и услуг, но по способам их производства и правилам обмена. К криминальной экономике также относят деятельность, легальную по типу производимого продукта, но осуществляемую с серьезным нарушением технических стандартов (например, изготовление и распространение фальсифицированной продукции с серьезными искажениями ее натурального состава). Во всех этих случаях критерием выделения криминальной деятельности становится не только нарушение законодательных норм, но и возникновение угрозы безопасности, здоровью и жизни людей[347 - Часто, чтобы подчеркнуть особенность криминальной экономики, ее вообще не включают в состав неформальной экономики.].

Важно подчеркнуть, что нелегальные сегменты не образуют сколь-нибудь значимой доли в современном хозяйстве. Куда более важной и масштабной является теневая (полулегальная) экономика предприятий, в которую вовлечена так или иначе значительная часть участников рынка (по крайней мере, для России 1990-х гг. эта ситуация была весьма характерна). К основным элементам теневой экономики предприятий относятся:

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/vadim-radaev/ekonomicheskaya-sociologiya/?lfrom=931425718) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes

Сноски

1

Серию обзорных материалов о состоянии экономической социологии в разных странах см. в журнале «Экономическая социология», рубрика «Профессиональные обзоры» (http://

www.ecsoc.msses.ru).

2

Радаев В. В. Формирование новых российских рынков: трансакционные издержки, формы контроля и деловая этика. М.: Центр политических технологий, 1998; Радаев В. В. Социология рынков: к формированию нового направления. М: ГУ ВШЭ, 2003; Радаев В. В. О наличии сбережений и сберегательных мотивах российского населения // Вопросы социологии. 1998. Вып. 8. С. 39–54; Радаев В. В. Уроки «финансовых пирамид», или что может сказать экономическая социология о массовом финансовом поведении // Мир России. 2002. Т. XI. № 2. С. 39–70; Радаев В. В. Обычные и инновационные практики // Средние классы в России: экономические и социальные стратегии / Под ред. Т. М. Малевой. М: Гендальф, 2003. С. 390–428; Радаев В. В. Кто поможет работающим бедным // Pro et Contra. 2001. Т. 6. № 3. С. 63–79.

3

Некоторые новые материалы уже появлялись в печати. См., например: Радаев В. В. Социология рынков: к формированию нового направления; Радаев В. В. Рынок как идеальная модель и форма хозяйства: к новой социологии рынков // Социологические исследования. 2003. № 9. С. 18–29; Радаев В. В. Понятие капитала, формы капиталов и их конвертация // Общественные науки и современность. 2003. № 2. С. 5–17 (http://ecsocman.edu.ru/ons); Радаев В. В. Еще раз о предмете экономической социологии // Социологические исследования. 2002. № 7. С. 3–14; Радаев В. В. Основные направления развития современной экономической социологии // Экономическая социология: новые подходы к институциональному и сетевому анализу / Сост. и науч. ред. В. В. Радаев. М.: РОССПЭН, 2002. С. 3–18.

4

См., например: Автономов B. C. Человек в зеркале экономической теории. М: Наука, 1993; Автономов В. С. Модель человека в экономической науке. СПб.: Экономическая школа, 1998.

5

Переход от одного этапа в развитии исследовательской дисциплины к другому нередко сопровождается идейными кризисами, связанными с частичной трансформацией ее методологического «ядра». Они затрагивают в первую очередь господствующую школу, но выглядят как кризис дисциплины в целом. В качестве примеров можно привести кризис рикардианства в середине XIX в. и маржинализма в первой трети XX в., структурного функционализма Т. Парсонса в социологии в 1960-х гг. и кейнсианства в экономической теории десятилетие спустя.

6

В силу краткости изложения мы не рассматриваем доклассический этап в политической экономии (начало XVII – конец XVIII в.), когда было введено ее наименование (А. Монкретьен, 1575–1621) и заложены первые камни будущего экономического здания (У. Петти, 1623–1687; П. Буагильбер, 1646–1714; и физиократы во главе с Ф. Кенэ, 1694–1774). Тем более, что экономической социологии в этот период просто не существовало.

7

Приведем одно из самых известных высказываний А. Смита: «Человек постоянно нуждается в помощи своих ближних, и тщетно будет он ожидать ее лишь от их расположения. Он скорее достигнет своей цели, если обратится к их эгоизму и сумеет показать им, что в их собственных интересах сделать для него то, что он требует от них… Не от благожелательности мясника, пивовара или булочника ожидаем мы получить свой обед, а от соблюдения ими своих собственных интересов. Мы обращаемся не к их гуманности, а к их эгоизму, и никогда не говорим им о наших нуждах, а об их выгодах» (Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народов. Т. 1. М.: Соцэкгиз, 1935. С. 17).

8

«Природа подчинила человека власти удовольствия и страдания. Им мы обязаны всеми нашими идеями, ими обусловлены все наши суждения, все наши решения в жизни… Принцип пользы подчиняет все этим двум двигателям». И далее: «Для сторонника принципа пользы добродетель является благом только ввиду удовольствий, которые из нее проистекают; порок есть зло только вследствие страданий, которые сопровождают его. Нравственное благо есть благо только вследствие своей способности производить физические блага; нравственное зло – только по своей способности производить зло физическое» (Бентам И. Принципы законодательства. М: Солдатенков, 1896. С. 4–5).

9

Сэй Ж. Б. Трактат политической экономии. М.: Солдатенков, 1896. С. 17, 58–63.

10

«Ради упрощения аргументации Рикардо и его последователи часто рассматривали человека в качестве постоянной величины и никогда не давали себе труда изучить возможные вариации» (Маршалл А. Принципы экономической науки. Т. 3. М.: Прогресс-Универс, 1993. С. 197).

11

Милль Дж. С. Основы политической экономии. Т. 1. М: Прогресс, 1980. С. 337–338.

12

Вот как писал об этом восторженный поклонник экономического либерализма Ф. Бастиа (1801–1850): «Экономические законы действуют по одному и тому же принципу, идет ли дело о многочисленном сообществе людей, о двух отдельных лицах или даже об одном человеке, обреченном судьбою жить в одиночестве» (Бастиа Ф. Экономические гармонии (обращение к французскому юношеству). М: Солдатенков, 1896. С. 173, 205).

13

Маркс К. Капитал. Т. 1 // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. Т. 23. С. 10.

14

См., например: Милль Дж. С. О свободе. СПб.: Котомин, 1882. С. 165.

15

Бессмысленно искать в тексте «Богатства народов» А. Смита особую концепцию «компетентного эгоиста», а знаменитая «невидимая рука» упоминается автором несколько раз без всякого акцентирования.

16

Автономов В. С. Модель человека в буржуазной политической экономии от Смита до Маршалла// Истоки: Вопросы истории народного хозяйства и экономической мысли. Вып. 1. М.: Экономика, 1989. С. 213–219.

17

Менгер К. Основания политической экономии // Австрийская школа в политической экономии: К. Менгер, Е. Бем-Баверк, Ф. Визер. М: Экономика, 1992. С. 150–151, 195.

18

К. Менгер называет это «социологическим способом» объяснения (см.: Менгер К. Исследования о методах социальных наук и политической экономии в особенности. СПб.: Цезерлинг, 1894. С. 158, 164–166, 269).

19

«То наблюдение, которое мы сперва сделали над изолированным индивидом, а затем над маленьким обществом, временно отделенным от остальных людей, равным образом относится и к более сложным отношениям народа и человеческого общества вообще» (Менгер К. Основания политической экономии. С. 115).

20

Маршам А. Принципы экономической науки. Т. 1. С. 83.

21

К. Менгер отвергает методологический коллективизм историков, критикует номиналистические позиции Г. Шмоллера и отстаивает правомерность дедуктивного выведения законов в противовес эмпирическому описательному подходу (изложение ключевых позиций Methodenstreit см.: Bostaph S. The Methodological Debate Between Carl Menger and the German Historicists//Atlantic Economic Journal. September 1978. Vol. VI. No. 3. P. 3–16).

22

Что касается психологических законов Дж. М. Кейнса, то «их психологизм выражается прежде всего в том, что полученные эмпирическим путем закономерности изменения потребления в связи с изменением дохода объясняются некими внутренними склонностями человека» (Макашева H. A. Этические основы экономической теории. М.: ИНИОН РАН, 1993. С. 46).

23

Хайек Ф. Пагубная самонадеянность: ошибки социализма. М.: Новости, 1992.

24

В концепции равновесия «принимается предположение совершенного рынка, где каждое событие мгновенно становится известно каждому участнику… Кажется, «экономический человек», – этот скелет в шкафу, которому мы молились и поклонялись, – вернулся через

черный ход в виде квазивсеведущего (quasi-omniscient) индивида» (Hayek F. A. Economics and Knowledge // Economica. February 1937. Vol. IV. No. 13. P. 44–45).

25

Веблен Т. Теория праздного класса. М.: Прогресс, 1984. С. 139–140, 200–206 и др.

26

Commons J. The Economics of Collective Action. Madison: University of Wisconsin Press, 1970 (1950). P. 23–35.

27

Hodgson G. The Return of Institutional Economics // The Handbook of Economic Sociology / N. Smelser, R. Swedberg (eds.). Princeton: Princeton University Press, 1994. P. 58–76.

28

«Как и при исследовании многообразных хозяйственных форм, мы должны отказаться от обычных затасканных схем и в отношении хозяйствующего человека, чтобы увидеть человека в экономике таким, каким он был и каков он есть» (Ойкен В. Основы национальной экономии. М.: Экономика, 1996. С. 279).

29

Саймон Г. Рациональность как процесс и продукт мышления // THESIS. 1993. Т. 1. Вып. 3. С. 27 (http://ecsocman.edu.ru).

30

«Бихевиористские теории рационального выбора – теории ограниченной рациональности – не обладают простотой, присущей классической теории. Но в качестве компенсации их предположения относительно человеческих способностей много слабее. Тем самым выдвигаются более скромные и более реалистичные требования к знаниям и вычислительным способностям людей. Эти теории также не предсказывают, что люди достигают равенства предельных издержек и вознаграждений» (Simon Н. Rational Decision Making in Business Organizations // American Economic Review. September 1979. Vol. 69. No. 4. P. 496).

31

Ibid. P. 50.

32

«Теория не может быть проверена прямым сопоставлением ее предпосылок с «реальностью»… Полный «реализм», очевидно, недостижим, а вопрос о том, является ли теория «достаточно» реалистичной, может быть разрешен только исходя из того, дает ли она достаточно хорошие для данной цели предсказания или лучшие предсказания по сравнению с альтернативными теориями» (Фридмен М. Методология позитивной экономической науки // THESIS. 1994. Т. 2. Вып. 4. С. 49 (http://ecsocman.edu.ru)). «Чем более важной является теория, тем более нереалистичны (в указанном смысле) ее предпосылки» (Там же. С. 29).

33

«Сталкиваясь с проблемой выбора способов действия, люди обычно делают то, что, по их мнению, должно привести к наилучшему результату. В этом обманчиво простом суждении суммирована вся теория рационального выбора… Рациональный выбор связан с нахождением наилучших средств для заданных целей» (Elster J. Nuts and Bolts for the Social Sciences. Cambridge: Cambridge University Press, 1989. P. 22, 24).

34

«Вкусы можно с успехом рассматривать как устойчивые во времени и сходные для разных людей» (Беккер Г. De Gustibus Non Est Disputandum // Беккер Г. Человеческое поведение: экономический подход. Избранные труды по экономической теории. М.: ГУ ВШЭ, 2003. С. 488).

35

Беккер Г. Экономический анализ и человеческое поведение //THESIS. 1993. Т. 1. Вып. 1. С. 38 (http://ecsocman.edu.ru).

36

Becker G. ATreatise on the Family. Cambridge: Harvard University Press, 1994 (1981). P. 322. См. также: Беккер Г. Экономика семьи // Беккер Г. Человеческое поведение: экономический подход. Избранные труды по экономической теории. С. 381–486.

37

Axelrod R. The Evolution of Cooperation. N.Y.: Basic Books, 1984. P. 3.

38

Мы называем это «стратегическим выбором» (подробнее см. в гл. 3).

39

«То, что индивид может, ничего не калькулируя, совершать моральные поступки, не означает, что сфера индивидуальной морали вовсе остается вне всякой калькуляции. Основной вопрос заключается в том, на каком уровне сравниваются выгоды и издержки» (Vanberg VJ. Rules and Choice in Economics. L.: Routledge, 1994. P. 57).

40

«На самом деле не факт, что идея о действии групп во имя своих собственных интересов логически следует из предпосылки о рациональном и эгоистичном поведении… до тех пор, пока не существует какого-либо принуждения или группа недостаточно мала, рациональные, своекорыстные индивиды не будут прилагать никаких усилий к достижению общегрупповых целей» (Олсон М. Логика коллективных действий: общественные блага и теория групп. М.: Фонд экономической инициативы, 1995. С. 2).

41

«Политика есть сложная система обмена между индивидами, в которой последние коллективно стремятся к достижению своих частных целей, так как не могут реализовать их путем обычного рыночного обмена. Здесь нет других интересов, кроме индивидуальных» (Бьюкенен Дж. Конституция экономической политики // Вопросы экономики. 1994. № 6. С. 108). Более подробно см.: Бьюкенен Дж., Таллок Г. Расчет согласия. Логические основания конституционной демократии // Бьюкенен Дж. Сочинения. Т. 1. М: Таурус Альфа, 1997. С. 31–206.

42

Эрроу КДж. Коллективный выбор и индивидуальные ценности. М.: ГУ ВШЭ, 2004.

43

«Очевидно, нравственность – действительно редкий ресурс. Из этого следует, что мы должны улучшать структуру побудительных мотивов с тем, чтобы не апеллировать к большей нравственности, чем та, которой мы обладаем» (Олсон М. Роль нравственности и побудительных мотивов в обществе // Вопросы экономики. 1993. № 8. С. 31). Об этических началах экономической теории см. также: Сен А. Об этике и экономике. М: Наука, 1996 (1987).

44

Коуз Р. Фирма, рынок и право. М.: Дело, 1993; Коуз Р. Природа фирмы. М.: Дело, 2001.

45

Наше интервью с О. Уильямсоном см.: Экономическая социология. 2002. Т. 3. № 4. С. 13–19 (http://www.ecsoc.msses.ru).

46

Furubotn E. G., Richter R. The New Institutional Economics: An Assessment // The New Institutional Economics / E. G. Furubotn, R. Richter (eds.). Tubingen: J. C. B. Mohr, 1991. P. 1.

47

НортД. Институты, институциональные изменения и функционирование экономики. М.: Начала, 1997. С. 17–18.

48

Олейник А.К Институциональная экономика: Учебное пособие. М: ИНФРА-М, 2000. С. 30–33; Эггвртсон Т. Экономическое поведение и институты. М.: Дело, 2001. С. 20.

49

Шаститко А. Е. Неоинституциональная экономическая теория. М.: ТЕИС, 1998. С. 26–28.

50

«ц

оказывается в собственности, так это общественно признанные права на совершение действий… Не ресурсы сами по себе выступают объектом собственности, но пучки или порции прав на использование ресурсов» (Alchian A. A., Demsetz Н. The Property Right Paradigm // The Journal of Economic History. March 1973. Vol. 33. P. 17). См. также: PejovichS. Fundamentals of Economics: A Property Right Approach. Dallas: The Fisher Institute, 1979.

51

«Безличные контрактные связи заменяются отношениями, в которых имеет значение взаимное признание сторон (pairwise identity)» (Williamson O. E. Transaction Cost Economics and Organization Theory// The Handbook of Economic Sociology. P. 91).

52

Нельсон P., Уинтер С. Эволюционная теория экономических изменений. М: Финстатинформ, 2000; Ходжсон Дж. Экономическая теория и институты. М.: Дело, 2003.

53

«Правила обычно образуют иерархические структуры, так что каждое следующее изменить дороже, чем предыдущее» (НортД.К. Институты и экономический рост: историческое введение // THESIS. 1993. Т. 1. Вып. 2. С. 79

54

Уильямсон О. И. Экономические институты капитализма. СПб.: Лениздат, 1996. С. 92– 104. К числу значимых фигур институционального направления следует отнести также Дж. К. Гэлбрейта и Р. Хайлбронера.

55

В радикальной форме амбиции «экономического империализма» выражены Дж. Хиршлайфером: «Есть только одна социальная наука. Что придает экономической теории ту наступательную империалистическую мошь, так это истинно универсальная применимость наших аналитических категорий… Таким образом, экономическая теория действительно образует универсальную основу (universal grammar) всех социальных наук» (Hirshleifer. J. The Expanding Domain of Economics//American Economic Review. 1985. Vol. 75. No. 6. P. 53). http://ecsocman.edu.ru)).

56

Наше интервью с Дж. Акерлофом см.: Экономическая

социология. 2002. Т. 3. № 4. С. 6– 12 (http://www.ecsoc.msses.ru).

57

«Выход и голос, т. е. рыночные и нерыночные силы, или экономические и политические механизмы введены как два принципиально действующих фактора совершенно равной значимости» (Hirschman А. О. Exit, Voice, and Loyalty: Response to Decline in Firms, Organizations, and States. Cambridge: Harvard University Press, 1970. P. 19).

58

«Сталкиваясь с аномалиями в процессе принятия людьми решений, экономисты предпочитают когнитивную психологию культурной антропологии» (Димаджио П. Культура и хозяйство // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной класики / Сост. и науч. ред. В. В. Радаев; пер. М. С. Добряковой и др. М: РОССПЭН, 2004. С. 475).

59

Подробнее о взглядах социалистов см.: Жид III., Рист III. История экономических учений. М.: Экономика, 1995. С. 165–210.

60

«Эта доктрина (либералов. – В.Р.), – заявляет Ф. Лист, – явно имеет дело с одними только индивидами и с универсальной республикой, охватывающей всех членов человеческой расы. Но данная доктрина опускает существенную промежуточную ступень между индивидом и миром как целым. Это нация, объединяющая своих членов патриотической связью» (List F. The Natural System of Political Economy. L.: Frank Cass, 1983 (1837). P. 29).

61

«Человек, как существо общественное, есть прежде всего продукт цивилизации и истории, и… его потребности, его образование и его отношения к вещественным ценностям, равно как и к людям, никогда не остаются одни и те же, и географически и исторически беспрерывно изменяются и развиваются вместе со всею образованностью человечества» (Гильдебранд Б. Политическая экономия настоящего и будущего. СПб.: Безобразов, 1860. С. 19).

62

Рошер В. Начала народного хозяйства: Руководство для учащихся и для деловых людей. Т. 1.М.: Грачев, 1860. С. 58.

63

Гильдебранд Б. Политическая экономия настоящего и будущего. С. 22, 227.

64

«Экономический или производственный анализ общества не может быть позитивно осуществлен, если не учитывать интеллектуального, морального и политического анализа либо прошлого, либо настоящего общества: так что это иррациональное разделение есть неопровержимый признак по существу метафизического характера учений, которые на нем базируются» (цит. по: Арон Р. Этапы развития социологической мысли. М: Прогресс-Универс, 1993. С. 134).

65

Давыдов Ю. Н. Контовский проект науки об обществе // Очерки по истории теоретической социологии XIX – начала XX века / Отв. ред. Ю. Н. Давыдов. М: Наука, 1994. С. 26, 43.

66

«В Марксовой теории социология и экономическая теория пронизывают друг друга… Все основные концепции и положения являются здесь одновременно экономическими и социологическими и имеют одинаковое значение на обоих уровнях… Не может быть никакого сомнения в том, что тем самым в анализ вливается живительная сила. Воображаемые концепции экономической теории начинают дышать» (Шумпетер Й. Капитализм, социализм и демократия. М: Экономика, 1995. С. 85). Это заключение Й. Шумпетера заслуживает внимания, несмотря на завышенную, как нам кажется, оценку тесноты междисциплинарной связи.

67

«Чем больше мы углубляемся в историю, тем в большей степени индивидуум, а следовательно, и производящий индивидуум, выступает несамостоятельным, принадлежащим к более обширному целому» (Маркс К. Введение (Из экономических рукописей 1857–1858 годов) // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. Т. 12. С. 710).

68

«Интерес в самом деле наименее постоянная вешь на свете. Сегодня мне полезно соединиться с вами; завтра то же основание сделает из меня вашего врага. Такая причина, следовательно, может породить только мимолетные сближения и кратковременные ассоциации» (Дюркгейм Э. О разделении общественного труда. Метод социологии. М.: Наука, 1991. С. 193).

69

«Общество – не простая сумма индивидов, но система, образованная их ассоциацией и представляющая собой реальность sui generis, наделенную своими особыми свойствами» (Там же. С. 493; см. также: с. 215, 261, 400).

70

«Из предыдущего видно, насколько ложна теория, утверждающая, что эгоизм – отправная точка человечества, а альтруизм, наоборот, недавнее завоевание» (Дюркгейм Э. О разделении общественного труда. Метод социологии. С. 187).

71

«Разделение труда ставит друг против друга не индивидов, а социальные функции» (Там же. С. 377).

72

Булгаков С. Н. Философия хозяйства. М.: Наука, 1990. С. 125.

73

Шмоллер Г. Народное хозяйство, наука о народном хозяйстве и ея методы. М: Солдатенков, 1902. С. 126–127.

74

Зомбарт В. Современный капитализм. Т. 1. М.: Госиздат, 1931. С. 33–36.

75

Вебер М. Социологические категории хозяйствования // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики / Сост. и науч. ред. В. В. Радаев; пер. М. С. Добряковой и др. М.: РОССПЭН, 2004. С. 59–81. Более полный текст см.: Weber М. Economy and Society. Berkeley: University of California Press, 1978. Vol. LP. 63–211; Weber M. The Theory of Social and Economic Organization. N.Y.; Glencoe: Free Press, 1947. Part 2.

76

Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма // Вебер М. Избранные произведения. М: Прогресс, 1990. С. 61–106, 136–207.

77

Simmel G. The Philosophy of Money. L.: Routledge and Kegan Paul, 1990. P. 175.

78

Ibid. P. 438–441.

79

Веблен Т. Теория праздного класса. М.: Прогресс, 1984.

80

«Важность связей между социологией и экономической наукой мы признали, выделив «фундаментальную область анализа» под названием «экономическая социология» – область, в которой ни экономисты, ни социологи не могут сделать и шага, не наступив друг другу на ноги» (Шумпетер Й. История экономического анализа//Истоки. Вып. 1. М.: Экономика, 1989. С. 267).

81

Шумпетер Й. История экономического анализа // Истоки. Вып. 1. С. 265. В целом о классическом этапе в развитии экономической социологии см., например: Веселое Ю. В. Экономическая социология: история идей. СПб.: Изд-во С.-Петербургского ун-та, 1995. Гл. 2, 4 (§ 1).

82

Об основных этапах развития индустриальной социологии см., напр.: Brown Я Understanding Industrial Organizations: Theoretical Perspectives in Industrial Sociology. L.: Routledge, 1992.

83

Поланьи К. Великая трансформация: политические и экономические истоки нашего времени. СПб.: Алетейя, 2002.

84

Подробнее о подходе К. Поланьи см.: Радаев В. В. Экономико-социологическая альтернатива Карла Поланьи // Экономическая социология. 2004. Т. 5. № 5. С. 20–34 (http:// www.ecsoc.msses.ru).

85

Polanyi К. Our Obsolete Market Mentality // Polanyi K. Primitive, Archaic, and Modern Economies. N.Y.: Anchor Books, 1968. P. 62.

86

Поланьи К. Саморегулирующийся рынок и фиктивные товары: труд, земля и деньги // THESIS. 1993. Т. 1. Вып. 2. С. 14–15 (http://ecsocman.edu.ru).

87

Поланьи К. Экономика как институционально оформленный процесс // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 82–104. См. также: Экономическая социология. 2002. Т. 3. № 2. С. 62–73 (http://www.ecsoc.msses.ru).

88

Мосс М? Очерк о даре // Мосс М. Общества, обмен, личность: труды по социальной антропологии. М.: Восточная литература, 1996. С. 83–222.

89

Parsons Т. The Structure of Social Action. Glencoe: The Free Press, 1949; Парсонс Т. Структура социального действия // Парсонс Т. О структуре социального действия. М.: Академический проект, 2000. С. 93–103.

90

Parsons Т., Smelser N. Economy and Society: A Study in the Integration of Economic and Social Theory. L.: Routledge and Kegan Paul, 1966 (1956). P. 20 (см. также: Парсонс Т., Смелсер Н. Хозяйство и общество. Выводы // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С.

105–107). Годом ранее выходит менее известная работа другого классика функционализма У. Мура под аналогичным названием (Moore W. E. Economy and Society. N.Y.: Random House, 1955).

91

Smelser N. The Sociology of Economic Life. Englewood Cliffs: Prentice-Hall, 1963. P. 2.

92

Readings on Economic Sociology / N. Smelser (ed.). Englewood Cliffs: Prentice-Hall, 1965.

93

Наше интервью с Н. Смелсером см.: Экономическая социология. 2003. Т. 4. № 2. С. 6–15 (http://www.ecsoc.msses.ru).

94

«Социальное поведение представляет собой обмен благами, не только материальными, но и нематериальными, такими, как символы одобрения и престижа. Тот, кто многое отдает, старается больше получить взамен, а тот, кто многое получает, вынужден и давать больше. Процесс подобного взаимовлияния ведет в конечном счете к выработке равновесия в обменном балансе» (Homans G. Social Behavior as Exchange //American Journal of Sociology. 1958. Vol. 63. P. 606; развитие теории см.: Blau P. Exchange and Power in Social Life. N.Y.: John Wiley and Sons, 1967).

95

Левада Ю. А. Статьи по социологии. М., 1993. С. 75–76.

96

Скотт Дж. Моральная экономика крестьянства как этика выживания // Великий незнакомец: крестьяне и фермеры в современном мире / Отв ред. Т. Шанин. М.: Прогресс, 1992. С. 202–210; Thompson Е. Р. The Making of the English Working Class. Harmondsworth: Penguin, 1968.

97

Приведем одно из ключевых определений А. Стинчкомба: «Экономическая социология увязывает масштабные перемещения экономических ресурсов с поведением индивидов путем изучения институциональных форм и технологических ограничений, в рамках которых общество производит средства к собственному существованию» (Stinchcombe A. Economic Sociology. N.Y.: Academic Press, 1983. P. 2).

98

См., например: Swedberg R. Economic Sociology: Past and Present // Current Sociology. Spring 1987. Vol. 35. No. 1. P. 1–221; Swedberg R. Major Traditions of Economic Sociology//Annual Review of Sociology. 1991. Vol. 17. P. 251–276. Следует отметить также работы Р. Холтона (см., например: Holton R. Economy and Society. L.: Routledge, 1992).

99

The Sociology of Economic Life / M. Granovetter, R. Swedberg (eds.). 2

ed. Boulder: Westview Press, 2001; Explorations in Economic Sociology/ R. Swedberg (ed.). N.Y.: R?ssel Sage Foundation, 1993; Swedberg R. Economics and Sociology. Redefining Their Boundaries: Conversations with Economists and Sociologists. Princeton: Princeton University Press, 1990. Наше интервью с P. Сведбергом см.: Экономическая социология. 2002. Т. 3. № 1. С. 12–19 (http://www.ecsoc.msses.ru).

100

The Handbook of Economic Sociology / N. Smelser, R. Swedberg (eds.). Princeton: Princeton University Press, 1994.

101

Мы предлагаем здесь новый вариант классификации экономико-социологических направлений. Предыдущий вариант см.: Радаев В. В. Основные направления развития современной экономической социологии // Экономическая социология: новые подходы к институциональному и сетевому анализу / Сост. и науч. ред. В. В. Радаев. М.: РОССПЭН, 2002. С. 3–18.

102

Коулман Дж. Экономическая социология с точки зрения теории рационального выбора // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 159. См. также: Экономическая социология. 2004. Т. 5. № 3. С. 35–44 (http://www.ecsoc.msses.ru).

103

Швери Р. Теоретическая концепция Джеймса Коулмана: аналитический обзор // Социологический журнал. 1996. № 1–2. С. 67–68, 79.

104

«Проблема такова: мы понимаем и можем моделировать поведение на уровне индивидов, но мы редко способны должным образом осуществить переход к поведению всей системы, состоящей из тех же самых индивидов» (Coleman J. Introducing Social Structure into Economic Analysis // American Economic Review. Papers and Proceedings. May 1984. Vol. 74. No. 2. P. 85).

105

Vanberg К The Rebirth of Utilitarian Sociology//Social Science Journal. July 1983. Vol. 20. No. 3. P. 71–78.

106

Коулман Дж. Экономическая социология с точки зрения теории рационального выбора. С. 161. Наиболее обстоятельное изложение взглядов Дж. Коулмана содержится в его фундаментальном труде: Coleman J. Foundations of Social Theory. Cambridge: Harvard University Press, 1990.

107

Lindenberg S. Rational Choice and Sociological Theory: New Perspectives on Economics as a Social Science // Zeitschrift fur die Gesamte Staatswissenschaft. Bd. 141. S. 44–55.

108

Collins R. Theoretical Sociology. San Diego: Harcourt Brace Jovanovich, 1988. P. 415–419.

109

Наше интервью с X. Уайтом см.: Экономическая социология. 2004. Т. 5. № 1. С. 6–14 (http://www.ecsoc.msses.ru).

110

While Я. Where Do Markets Come From? //American Journal of Sociology. 1981. Vol. 87. No. 3. P. 517–547. Среди более поздних работ см.: Уайт X. Рынки и фирмы: размышления о перспективах экономической социологии // Экономическая социология: новые подходы к институциональному и сетевому анализу. С. 96–118; White Н.С Markets from Networks: Socioeconomic Models of Production. Princeton: Princeton University Press, 2002.

111

Наше интервью с М. Грановеттером см.: Экономическая социология. 2002. Т. 3. № 1. С. 5–11 (http://www.ecsoc.msses.ru).

112

Наше интервью с У. Пауэллом см.: Экономическая социология. 2003. Т. 4. № 1. С. 6–12 (http://www.ecsoc.msses.ru).

113

Наше интервью с Д. Старком см.: Экономическая социология. 2001. Т. 2. № 5. С. 6–14 (http://www.ecsoc.msses.ru).

114

Пауэм У, Смит-Дар Л. Сети и хозяйственная жизнь // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 226–280 (см. также: Экономическая социология. 2003. Т. 4. № 3. С. 61–105 (http://www.ecsoc.msses.ni)); СтаркД. Гетерархия: неоднозначность активов и организация разнообразия // Экономическая социология: новые подходы к институциональному и сетевому анализу. С. 47–95 (см. также: Экономическая социология. 2001. Т. 2. № 2. С. 115–132 (http://www.ecsoc.msses.ru)); Baker Wi Networking Smart. ?.?.: McGraw Hill, 1994; Burt R. S. Structural Holes: The Social Structure of Competition. Cambridge: Harvard University Press, 1995; Uzzi B. The Sources and Consequences of Embeddedness for the Economic Performance of Organizations: The Network Effect//American Sociological Review. 1996. Vol. 61. No. 4. P. 674–698.

115

Williamson O. E. Markets and Hierarchies: Analysis and Antitrust Implications. N.Y.: Free Press, 1975.

116

Грановеттер М. Экономическое действие и социальная структура: проблема укорененности //Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 131–158. См. также: Экономическая социология. 2002. Т. 3. № 3. С. 44–58 (http://www.ecsoc.msses.ru).

117

Данный термин был введен К. Поланьи. Но если у него укорененность связывалась с существованием местных сообществ, то у М. Грановеттера речь идет о другого рода структурной укорененности – в сетях социальных отношений.

118

Сведберг ? Новая экономическая социология: что сделано и что впереди? // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 111–130.

119

Подробнее о данном направлении см.: Радаев В. В. Социология рынков: к формированию нового направления. М.: ГУ ВШЭ, 2003. Гл. 2, 5, 7, 8; Радаев В. В. Новый институциональный подход: построение исследовательской схемы // Журнал социологии и социальной антропологии. 2001. № 3. С. 109–130.

120

Флигстин Н. Поля, власть и социальные навыки: критический анализ новых институциональных течений // Экономическая социология: новые подходы к институциональному и сетевому анализу. С. 119–156. См. также: Экономическая социология. 2001. Т. 2. № 4. С. 28–55 (http://www.ecsoc.msses.ru).

121

Powell W. Expanding the Scope of Institutional Analysis // The New Institutionalism in Organizational Analysis / W. Powell, P. DiMaggio (eds.). Chicago: University of Chicago Press, 1991. P. 183–184.

122

Meyer J., Rowan B. Institutionalized Organizations: Formal Structure as Myth and Ceremony // The New Institutionalism in Organizational Analysis. P. 41–62.

123

Наше интервью с Н. Биггарт см.: Экономическая социология. 2002. Т. 3. № 3. 2002. С. 6– 11 (http://www.ecsoc.msses.ru).

124

Биггарт Н. Социальная организация и экономическое развитие // Экономическая социология: новые подходы к институциональному и сетевому анализу. С. 252–264 (см. также: Экономическая социология. 2003. Т. 4. № 1. С. 45–63 (http://www.ecsoc.msses.ru)); Флигстин Н. Рынки как политика: политико-культурный подход к рыночным институтам // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 185–210 (см. также: Экономическая социология. 2003. Т. 4. № 1. С. 45–63 (http://www.ecsoc.msses.ru)); Baker W., Faulkner R.,

Fisher G. Hazards of the Market: The Continuity and Dissolution of Interorganizational Market Relationships//American Sociological Review. 1998.Vol.63.No.2. P. 147–177; Brinton M, Nee V. The New Institutionalism in Sociology. N.Y.: Russell Sage Foundation, 1998; DiMaggio P. Cultural Aspects of Economic Action and Organization // Beyond the Marketplace: Rethinking Economy and Society / R. Friedland, A. F. Robertson (eds.). N.Y.: Aldine de Gruyter, 1990. P. 113–136; Fligstein N. The Transformation of Corporate Control. Cambridge: Harvard University Press, 1990; Orru M, Biggart N., Hamilton G. The Economic Organization of East Asian Capitalism. L.: Sage, 1997.

125

Fligstein N. The Architecture of Markets: An Economic Sociology of Twenty-First-Century Capitalist Societies. Princeton: Princeton University Press, 2001. Наше интервью с Н. Флигстином см.: Экономическая социология. 2002. Т. 3. № 3. С. 12–20 (http://www.ecsoc.msses.ru).

126

О появлении этого направления см.: Jagd S. French Economics of Convention and Economic Sociology // Экономическая социология. 2004. Т. 5. № 4. С. 22–36 (http:// www.ecsoc.msses.ru).

127

Наше интервью с Л. Тевено см.: Экономическая социология. 2003. Т. 4. № 5. С. 6–13 (http://www.ecsoc.msses.ru).

128

Болтански Л., Тевено Л. Социология критической способности //Журнал социологии и социальной антропологии. 2000. Т. 3. № 3. С. 66–83 (http://ecsocman.edu.ru); Тевено Л. Организованная комплексность: нормы координации и структура экономических преобразований // Экономическая социология: новые подходы к институциональному и сетевому анализу. С. 19–46.

129

Тевено Л. Множественность способов координации: равновесие и рациональность в сложном мире // Вопросы экономики. 1997. № 10. С. 69–84; Тевено Л. Рациональность или социальные нормы: преодоленное противоречие?//Экономическая социология. 2001. Т. 2. № 1. С. 88–122 (http://www.ecsoc.msses.ru).

130

Наше интервью с Ф. Блоком см.: Экономическая социология. 2001. Т. 2. № 5. С. 14–20 (http://www.ecsoc.msses.ru).

131

Evans Р. В. Embedded Autonomy. Berkeley: University of California Press, 1995. См. также: Carruthers В. When is the State Autonomous? Culture, Organization Theory, and the Political Sociology of the State //Sociological Theory. March 1994. Vol. 12. No. LP. 19–44.

132

Блок Ф. Роли государства в хозяйстве // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 569–599. См. также: Экономическая социология. 2004. Т. 5. № 2. С. 37–56 (http://www.ecsoc.msses.ru).

133

Political Economy of Modern Capitalism: Mapping Convergence and Diversity/ C. Crouch, W. Streeck (eds.). L.: Sage, 1997; Dore R. Stock Market Capitalism: Welfare Capitalism. Japan and Germany Versus the Anglo-Saxons. Oxford: Oxford University Press, 2000; Varieties of Capitalism: The Institutional Foundations of Comparative Advantage / P. A. Hall, D. W. Soskice (eds.). Oxford: Oxford University Press, 2001; Contemporary Capitalism: The Embeddedness of Institutions / J. R. Hollingsworth, R. Boyer (eds.). Cambridge: Cambridge University Press, 1999; Whitley R. Divergent Capitalisms: The Social Structuring and Change of Business Systems. Oxford: Oxford University Press, 1999.

134

Underhill G. State, Market, and Global Political Economy: Genealogy of an (Inter-?) Discipline// Economic Sociology – European Electronic Newsletter.June 2001.Vol.2.N.3. P.2– 12 (http://econsoc.mpifg.de).

135

См., например: Джереффи Г. Международное хозяйство и экономическое развитие // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 632–658; Commodity Chains and Global Capitalism/ G. Gereffi, M. Korzeniewicz (eds.).Westport: Praeger, 1994. См. также наше интервью с Г. Джереффи: Экономическая социология. 2004. Т. 5. № 4. С. 6–21 (http://www.ecsoc.msses.ru).

136

Наше интервью с Ф. Доббином см.: Экономическая социология. 2004. Т. 5. № 2. С. 6–12 (http://www.ecsoc.msses.ru).

137

Аболафия М. Рынки как культуры: этнографический подход // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 431–444 (см. также: Экономическая социология. 2003. Т. 4. № 2. С. 63–72 (http://www.ecsoc.msses.ru)); Доббин Ф. Политическая культура и индустриальная рациональность // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 607–631 (см. также: Экономическая социология. 2004. Т. 5. № 1. С. 43–60 (http://www.ecsoc.msses.ru)); Зелизер В. Социальное значение денег. М.: ГУ ВШЭ, 2004; Зелизер В. Создание множественных денег // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 413–430 (см. также: Экономическая социология. 2002. Т. 3. № 3. С. 58–72 (http://www.ecsoc.msses.ru)).

138

Обзор работ данного направления см.: Димаджио П. Культура и хозяйство // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 471–518. См. также: Экономическая социология. 2004. Т. 5. № 3. С. 45–65 (http://www.ecsoc.msses.ru).

139

Подробнее о подходе В. Зелизер см.: Радаев В. В. Предисловие // Зелизер В. Социальное значение денег. С. 6–23. См. также: Экономическая социология. 2004. Т. 5. № 1.С. 105–117 (http://www.ecsoc.msses.ru).

140

Бурдье П. Формы капитала // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 519–536 (см. также: Экономическая социология. 2002. Т. 3. № 5. С. 60–74 (http://www.ecsoc.msses.ru)); Бурдье 77. Практический смысл. СПб.: Алетейя, 2001. Гл. 7. Подробнее об этом подходе см.: Радаев В. В. Понятие капитала, формы капиталов и их конвертация // Общественные науки и современность. 2003. № 2. С. 5–17 (см. также: Экономическая социология. 2002. Т. 3. № 4. 2002. Р. 60–74 (http://www.ecsoc.msses.ru).

141

Бурдье П. Различение (фрагменты книги) // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 537–565.

142

Подробнее об этом см.: Радаев В. В., Шкаратан О. И. Социальная стратификация. 2-е изд. М.: Аспект Пресс, 1996. Гл. 6 (http://www.ecsoc.ru).

143

«Новая экономическая социология куда более склонна утверждать, что социологам есть что сказать о стандартных экономических процессах – такого, что дополнило бы, а в некоторых случаях и заместило бы положения экономической теории. Сегодняшние социологи, отчасти в силу меньшего преклонения перед стандартными экономическими доводами, более нацелены добраться до самого ядра экономической теории» (Granovetter М. Interview // Swedberg R. Economics and Sociology. Redefining Their Boundaries: Conversations with Economists and Sociologists. P. 107).

144

«Социоэкономисты утверждают, что поведение человека – результат двойственности его личности. Они говорят, что люди движимы отчасти приземленными мотивами влечения к удовольствию и собственными интересами, а отчасти благородными побуждениями к высшим моральным устремлениям» (Socio-Economics: Toward a New Synthesis / A. Etzioni, P. R. Lawrence (eds.). Armonk; N.Y.: M. E. Sharpe, 1991. P. 3). См. также: Этциони А. Социоэкономика: дальнейшие шаги // Экономическая социология. 2002. Т. 3. № 1. С. 65–71 (http://www.ecsoc.msses.ru).

145

Радаев В. В. Краткие размышления по поводу 13-й Ежегодной конференции Общества по развитию социоэкономики (SASE) // Экономическая социология. 2001. Т. 2. № 2. С. 148–149 (http://www.ecsoc.msses.ru).

146

Лэш С, УрриДж. Хозяйства знаков и пространства. Введение // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 600–606. Полный текст см.: Lash S., Urry J. Economies of Signs and Space. L.: Sage, 1994.

147

Салинз М. Экономика каменного века. М.: ОГИ, 2000.

148

Argyle М. The Social Psychology of Work. L.: Penguin, 1989; Fumham ?., Argyle M. The Psychology of Money. L.: Routledge, 1998; Katona G. Psychological Economics. N.Y.: Elsevier, 1975.

149

См., например: Корнай Я. Социалистическая система. Политическая экономия коммунизма. М.: НП «Редакция журнала «Вопросы экономики»», 2000.

150

Мы, конечно, не в состоянии в коротких обзорах перечислить все имена, значимые для развития экономической социологии. Кроме того, многие и очень разные фигуры, сыгравшие принципиальную роль в становлении социологии в целом, не уделяли специального внимания хозяйственным вопросам (например, А. Токвиль (1805–1859) в доклассический и 3. Фрейд (1856–1939) в классический периоды, чикагская школа в начале неоклассического этапа и франкфуртская школа в его конце, и т. д.).

151

Мы вновь опускаем доклассический этап в политической экономии, ибо о социологии как особой дисциплине в эту пору речь еще не идет.

152

Термин «экономическая социология» впервые используется в 1879 г. экономистом У. Джевонсом.

153

Swedberg R. Principles

of Economic Sociology. Princeton: Princeton University Press, 2003. P. 5–6.

154

Вот что пишут Т. Парсонс и Н. Смелсер об этом периоде: «Взаимовыгодному теоретическому обмену угрожают мощные разделяющие факторы, направленные на изолирование родственных дисциплин друг от друга. Действительно, мы с сожалением наблюдаем, как экономическая теория и социология еще больше отдалились друг от друга с начала XX в.» (Парсонс Т., Смелсер Н. Хозяйство и общество. Выводы // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 107). А вот авторитетное мнение Й. Шумпетера: «В наше время средний экономист и средний социолог совершенно безразличны друг к другу и предпочитают пользоваться соответственно примитивной социологией и примитивной экономической наукой собственного производства вместо того, чтобы применить научные результаты, полученные соседом, причем ситуация усугубляется взаимной перебранкой» (Шумпетер Й. История экономического анализа // Истоки. Вып. 1. С. 267).

155

Swedberg Я Economic Sociology: Past and Present // Current Sociology. 1987. Vol. 35. No. 1. P. 1–221; The Sociology of Economic Life. P. 1–28.

156

Первый вариант данной главы см.: Радаев В. В. Еще раз о предмете экономической социологии / / Социологические исследования. 2002. № 7. С. 3–14. См. также: Экономическая социология. 2002. Т. 3. № 3. С. 21–35 (http://www.ecsoc.msses.ru).

157

«Когда экономисты действительно обращаются к эмпирике, они главным образом тяготеют к данным, поставляемым самими экономическими процессами (например, к агрегированным показателям рыночного поведения и операций фондового рынка, официальной экономической статистике, собираемой правительственными органами). Выборочные обследования используются ими время от времени, особенно в экономике потребления; к архивным материалам обращаются редко (за исключением экономических историков); этнографических исследований фактически не ведут. В противоположность этому, активно используют широкий спектр методов, в том числе анализ переписей, самостоятельные опросы, включенное наблюдение и полевые исследования, анализ качественных исторических и сравнительных данных» (Смелсер Н., Сведберг Р. Социологический подход к анализу хозяйства // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики / Сост. и науч. ред. В. В. Радаев; пер. М. С. Добряковой и др. М.: РОССПЭН, 2004. С. 34. См. также: Экономическая социология. 2003. Т. 4. № 4. С. 43–61 (http://www.ecsoc.msses.ru)).

158

Напомним известную фразу Адама Смита, который приписывал человеческой природе «склонность к мене, торговле, к обмену одного предмета на другой» (Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народов. Т. 1. М.: Соцэкгиз, 1935. С. 16).

159

Смелсер Н., Сведберг Р. Социологический подход к анализу хозяйства // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 34.

160

Радаев В. В. Что такое экономическое действие? // Экономическая социология. 2002. Т. 3. № 5. С. 18–25 (http://www.ecsoc.msses.ru).

161

Weber М. Economy and Society. Vol. I. Berkeley: University of California Press, 1978. P. 63. См. также: Вебер М. Социологические категории хозяйствования // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 59–81.

162

РоббинсЛ. Предмет экономической науки //THESIS. 1993. Т. 1. Вып. 1. С. 18 (http:// ecsocman.edu.ru).

163

Поланьи К. Экономика как институционально оформленный процесс // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 82–87 (см. также: Экономическая социология. 2002. Т. 3. № 2. С. 62–73 (http://www.ecsoc.msses.ru)); Полани К. Два значения термина «экономический». О вере в экономический детерминизм // Неформальная экономика: Россия и мир / Под ред. Т. Шанина. М.: Логос, 1999. С. 505–513.

164

Российский экономист Н. Д. Кондратьев еще в 1930-е гг. обращал внимание на то, что английская литература не знает термина «хозяйство», который установился преимущественно в немецком языке и был заимствован российскими исследователями из немецкой традиции (Кондратьев Н. Д. Основные проблемы экономической статики и динамики. М.: Наука, 1991. С. 72).

165

Понятие экономически ориентированного действия сформулировано М. Вебером (Weber М. Economy and Society. Vol. I. P. 63–64). Понятие экономически обусловленного действия также соответствует логике веберовской схемы.

166

Это несколько отличается от другой классификации форм укорененности, предложенной Ш. Зукин и П. Димаджио, которые включили в нее когнитивную, культурную, структурную и политическую укорененность (The Structures of Capital: The Social Organization of the Economy / S. Zukin, P. DiMaggio (eds.). N.Y.: Cambridge University Press, 1990. P. 14–23).

167

Когда уличный торговец раскладывает на лотке свой нехитрый товар, он ожидает, что подходящие к нему люди будут покупать этот товар, а, скажем, не побьют его палками. Это предполагает существование достаточно развитых правил обмена, которые содержат нормы, хорошо известные окружающим. Подобно упомянутому торговцу, мы все, как правило, ориентируемся на действия других людей и сверяемся с нормами того сообщества, в котором в данное время пребываем, ожидая определенной реакции на свои поступки. Если в крупном супермаркете не принято торговаться, мы этого и не делаем; если в данной профессиональной группе не принято «халтурить», то жесткий контроль над работой ее членов, по-видимому, излишен, и т. д. Мы настолько «впитываем» эти нормы, что, не задумываясь, автоматически продолжаем им следовать даже тогда, когда не рискуем оказаться в поле зрения тех, кто мог бы нас осудить за нарушения.

168

Granovetter, М., Swedberg R. Introduction to the Second Edition // The Sociology of Economic Life / M. Granovetter, R. Swedberg (eds.). 2

ed. Boulder: Westview Press, 2001. P. 8.

169

««Экономический» капитал может действовать лишь постольку, поскольку добивается своего признания ценой преобразования, которое делает неузнаваемым настоящий принцип его функционирования» (Бурдье П. Практический смысл. СПб.: Алетейя, 2001. С. 230).

170

Uzzi В. Embeddedness in the Making of Financial Capital: How Social Relations and Networks ? Benefit Firms Seeking Financing//American Sociological Review. August 1999. Vol. 64. No. 4. P. 488.

171

Вебер М. Основные социологические понятия // Вебер М. Избранные произведения. М.: Прогресс, 1990. С. 602–603, 625–626.

172

Coleman J. Social Theory, Social Researh and the Theory of Action // American Journal of Sociology. 1986. No. 91. P. 1320–1327.

173

Для стороннего взгляда экономиста картина выглядит следующим образом: «С тех пор как функционализм и марксизм утратили свое временное господство, социология подверглась дезинтеграции, по крайней мере на уровне теории, превратившись в аморфную массу многочисленных направлений при отсутствии каких-либо намеков на последующее воссоединение» (Vanberg VJ. Rules and Choice in Economics. L.: Routledge, 1994. P. 11).

174

Арон Р. Этапы развития социологической мысли. М.: Прогресс-Универс, 1993. С. 408.

175

Duesenbeny J. Comment on «Economic Analysis of Fertility» // Demographic and Economic Change in Developed Countries / The Universities-National Bureau Committee for Economic Research (ed.). Princeton: Princeton University Press, 1960. P. 233.

176

При рассмотрении homo sociologicus в качестве репрезентанта социологического подхода экономистами явно или неявно заимствуются утрированные версии структурного функционализма, представляющие образ «пересоциализированного» индивида.

177

Бруннер К. Представление о человеке и концепция социума: два подхода к пониманию общества//THESIS. 1993. Т. 1. Вып. 3. С. 55–58. У. Меклинг добавлял еще две характеристики: «человек,

действующий в условиях ограничений (Restricted)» и «человек ожидающий (Expecting)» (модель RREEMM).

178

Для эмпирической социологии 3. Линденберг вводит еще одну модель: «человек, имеющий собственное мнение, восприимчивый, действующий» (Opinionated, Sensitive, Acting Man, или модель OSAM) (Lindenberg S. An Assessment of the New Political Economy: Its Potential for the Social Sciences and for Sociology in Particular// Sociological Theory. Spring 1985. Vol. 3. No. LP.99-113).

179

Бруннер К. Указ. соч. С. 71.

180

«Экономический анализ, основанный на фигуре homo economicus, и социологический анализ, который исходит из существования homo sociologicus, действительно являются двумя противоположными точками зрения. В то время как первая сводит все социальные явления к действиям как бы изолированных индивидов и не учитывает других социальных взаимосвязей, вторая объясняет индивидуальные действия давлением социальной взаимозависимости, не допуская, что последняя, в свою очередь, возникает из общения между отдельными людьми. Почему бы не изобразить человеческий тип, охватывающий оба этих крайних типа в качестве специальных случаев, как, например, homo socioeconomicus?» (Вайзе П. Homo economicus и homo sociologicus: монстры социальных наук//THESIS. 1993.Т. 1.Вып. З.С. 121).

181

Примеры подобных типологий в анализе хозяйственной мотивации см.: Радаев В. Внеэкономические мотивы предпринимательской деятельности (по материалам эмпирических исследований) // Вопросы экономики. 1994. № 7. С. 85–97; Радаев В. В. Что означает «принять предпринимательское решение» (по результатам опроса предпринимателей) // Общественные науки и современность. 1995. № 1. С. 33–39; Радаев В. В. О наличии сбережений и сберегательных мотивах российского населения // Вопросы социологии. 1998. Вып. 8. С. 39–54.

182

Речь идет не о понятии «фоновых практик» из арсенала социологии повседневности. И вообще, оба термина (стратегии и практики) употребляются нами в предельно широком смысле и определяются относительно друг друга.

183

Schelling Т. The Strategy of Conflict. Cambridge: Harvard University Press, 1960. P. 3, 9–10.

184

Наличие субъективной рациональности и соотнесение решений с действиями других агентов в теории игр напоминает веберовское определение социального действия. Однако здесь оно сводится к упрощенной схеме, где человек принимает автономные решения, не обсуждая их с другими агентами. Из соотнесения действий исключаются также более широкие институциональные контексты, предполагаемые в позиции М. Вебера.

185

На операциональном уровне эти принципы не имеют ничего общего, скажем, с ориентацией на «поддержку реформ» или с «отношением к частной собственности», которые столь часто становились предметом российских социологических опросов. Вопросы о высоких идеалах и идеологических схемах имеют, на наш взгляд, небольшую ценность, в то время как о принципах действия вполне допустимо спрашивать обычных людей, не выставляя их в квазиэкспертную позицию.

186

С этой точки зрения экономический императив максимизации полезности слишком абстрактен, чтобы быть принципом действия, скорее он вменяется обычному человеку. Но он может быть конкретизирован и представлен в виде ряда осмысленных принципов действия.

187

Первый вариант данной главы см.: Радаев В. В. Еще раз о предмете экономической социологии // Социологические исследования. 2002. № 7. С. 3–14. См. также: Экономическая социология. 2002. Т. 3. № 3. С. 21–35 (http://www.ecsoc.msses.ru).

188

Смит А. Теория нравственных чувств, или Опыт исследования о законах, управляющих суждениями, естественно составляемыми нами, сначала о поступках прочих людей, а затем о наших собственных. СПб.: Глазунов, 1868. С. 37.

189

Менгер К. Исследования о методах социальных наук и политической экономии в особенности. СПб.: Цезерлинг, 1894. С. 68–69, 75. А вот еще более определенное высказывание Е. Бем-Баверка: «Очень часто, даже в большинстве случаев, мы действуем под одновременным влиянием нескольких или даже многих перекрещивающихся между собой мотивов, и вдобавок комбинация мотивов, действующих в том или ином случае, в свою очередь подвергается изменениям в зависимости как от числа и характера, так и от относительной силы сталкивающихся побуждений» (Бем-Баверк Е. Основы теории ценности хозяйственных благ//Австрийская школа в политической экономии: К. Менгер, Е. Бем-Баверк, Ф. Визер. М.: Экономика, 1992. С. 355).

190

Маршалл А Принципы экономической науки. Т. 1. М: Прогресс-Универс, 1993. С. 56, 83.

191

Бем-Баверк Е. Основы теории ценности хозяйственных благ. С. 361.

192

«Где дело идет о собственной выгоде… становится сообразительным и самый простой человек» (Там же. С. 340–341). Е. Бем-Баверку вторит и Ф. Визер: «Ежедневно повторяемый опыт в миллионах случаев доказывает, что потребители оценивают все единицы запаса, которые они покупают, по предельной полезности… Такие расчеты делает не только опытный коммерсант, но и любой человек без исключения, даже жена пролетария» (Визер Ф. Теория общественного хозяйства // Австрийская школа в политической экономии. С. 432).

193

«Именно трезвый расчет, – указывает А. Маршалл, – а не корыстолюбие составляет особенность современной эпохи» (Маршам А. Принципы экономической науки. Т. 1. С. 60–61).

194

Вариант другой классификации норм см.: Олейник А. Н. Институциональная экономика: Учебное пособие. М: ИНФРА-М, 2000. С. 44.

195

«Социальная норма – это не такси, из которого можно выйти, когда захочется. Те, кто следуют социальной норме, связаны ею и тогда, когда она не в их интересах. В конкретной ситуации придерживаться нормы может быть полезно, но это не значит, что так будет всегда. Более того, не следует думать, что существование той или иной нормы можно объяснить ее потенциальной полезностью» (Эльстер Ю. Социальные нормы и экономическая теория // THESIS. 1993. Т. 1. Вып. 3. С. 80 (http://ecsocman.edu.ru)). Конечно, социальные нормы и структуры авторитета не лишены целесообразности, но она иного качества, сплошь и рядом противоречащая непосредственному расчету.

196

Вправе ли мы относить принуждение к мотивам, если последние определены как внутренние побуждения человека? Думаем, что логического противоречия здесь нет. Принуждение тоже вызывает свои особые внутренние побуждения. Основой мотива в данном случае становится страх – древнейшее чувство и одно из основных психических состояний человека. То, что принуждение базируется на страхе, не превращает его в чистое насилие. Это достаточно сложная система мобилизации человеческих способностей и ресурсов, граничащая с реализацией интереса. Добавим, что принудительным мотивам уделяется, на наш взгляд, неоправданно мало исследовательского внимания.

197

Другой вариант классификации форм принуждения см.: Радаев В. В. Экономическая социология: Курс лекций. М: Аспект Пресс, 1997. С. 65–66 (http://www.ecsoc.ru).

198

Валков В. В. Силовое предпринимательство. СПб.: ЕУСПб: Летний сад, 2002. Гл. 3. С. 59–90 (см. также: Экономическая социология. 2002. Т. 3. № 2. С. 18–43 (http://www.ecsoc.msses.ru); Радаев В. О роли насилия в современных деловых отношениях // Вопросы экономики. 1998. № 10. С. 81–100; Радаев В. В. Формирование новых российских рынков: трансакционные издержки, формы контроля и деловая этика. М: Центр политических технологий, 1998. Гл. 3

(http://www.ecsoc.ru).

199

ОлейникА. Бизнес по понятиям: об институциональной модели российского капитализма // Вопросы экономики. 2001. № 5. С. 4–25.

200

Проблематика принудительных средств хозяйственной мобилизации тесно связана с концепциями социально-экономического отчуждения – воспроизводства человеком внешних, порабощающих его хозяйственных условий (см., например: Отчуждение труда: история и современность/ Кузьминов Я. И., Набиуллина Э. С., Радаев В. В., Субботина Т. П. М: Экономика, 1989. Гл. 1, 5). На основе этих концепций строятся разные мотивационные модели. Например, в соответствии с «компенсаторной» моделью (Ж. Фридманн) при неблагоприятных условиях труда и отсутствии внутреннего интереса к нему человек получает удовлетворение и занимается творческой самореализацией в основном вне трудового процесса. А согласно «инерционной» модели (Ш. Дюмазедье), те, кто отчужден в самом процессе труда, как правило, и вне его не вовлечены в процесс творческой активности, а в основном заняты пассивным времяпрепровождением. Отчужденный труд в последнем случае не компенсируется жизненным богатством вне работы, а наоборот, порождает всеобщее самоотчуждение условий жизни. (О дискуссии сторонников двух моделей см.: Ядов В. А. Мотивация труда: проблемы и пути развития исследований // Советская социология. Т. 2. М: Наука, 1982. С. 36–37).

201

«Существует эклектическая точка зрения, согласно которой одни действия рациональны, а другие – обусловлены нормами. Более точная и адекватная формулировка гласит, что обычно действия предпринимаются под влиянием интересов и норм… Иногда рациональность блокирует социальную норму… И наоборот, социальные нормы могут блокировать рациональный выбор» (Эльстер Ю. Социальные нормы и экономическая теория // THESIS. 1993. Т. 1. Вып. 3. С. 76 (http://ecsocman.edu.ru)). «Я считаю, – заключает Ю. Эльстер, – что действия непосредственно обусловлены и нормами, и интересами» (Там же. С. 89).

202

«Нужно понять, что и хозяйственная деятельность может быть общественным служением и исполнением нравственного долга» (Булгаков С. Н. Народное хозяйство и религиозная личность // Булгаков С. Н. Сочинения. Т. 2. М.: Наука, 1993. С. 366).

203

Вырываясь из тесных рамок узко экономического детерминизма, в то же время не стоит, на наш взгляд, впадать и в другую крайность – в культурный или этический детерминизм, вменяющий хозяйственным агентам сугубо альтруистические наклонности или преувеличивающий их лояльность формальным нормам. То, что действия участников рынка не определяются одним только голым экономическим расчетом, не означает, скажем, их склонности к романтизму и следованию призывам обобщенной морали. Дело в ином: мотивационная структура хозяйственных агентов намного богаче, чем это предполагается традиционной экономической теорией или вменяется этическими кодексами.

204

Polanyi К. Our Obsolete Market Mentality // Polanyi К. Primitive, Archaic, and Modern Economies. N.Y.: Anchor Books, 1968. P. 71.

205

С точки зрения данного определения человек способен допускать ошибки, приходить к неоптимальному результату и даже вредить самому себе. Но если он последователен в своих заблуждениях, то это не мешает ему быть рациональным. Иррациональным считается непоследовательность, намеренное и осознанное действие вопреки своим влечениям и интересам по причине слабости воли или наличия нелепых предубеждений. Иррационально также следовать сиюминутным увлечениям в ущерб собственному будущему. Таким образом, рациональность не гарантирует успеха, ибо она относится к предполагаемому, а не фактическому результату (Elster J. Nuts and Bolts for the Social Sciences. Cambridge: Cambridge University Press, 1989. P. 30–41).

206

Здесь уместно привести высказывание одного из героев Ф. М. Достоевского («Записки из подполья»): «Человек, всегда и везде, кто бы он ни был, любил действовать так, как он хотел, а вовсе не так, как повелевали ему разум и выгода; хотеть же можно и против собственной выгоды, а иногда и положительно должно».

207

Имеется в виду предпосылка as if rational М. Фридмена.

208

«Еще более ясной необходимость привлечения субъективной рациональности к анализу в социальных науках становится в тех случаях, когда рациональные схемы оказываются неадекватными… Во-первых, недостаток субъективной рациональности может быть непосредственной причиной или одной из причин, которые мы ищем… Во-вторых, исследование субъективной рациональности способно вывести нас на след других причин и даже помочь идентифицировать более верную «объективно рациональную модель»» (Schumpeter J. The Meaning of Rationality in Social Sciences // Schumpeter J. The Economics and Sociology of Capitalism / R. Swedberg (ed.). Princeton: Princeton University Press, 1991. P. 328–329.

209

Мизес Л. Социализм. Экономический и социологический анализ. М.: Catalaxy, 1994. С. 77. Л. Мизес не раз возвращается к этой мысли: «Ясно, что область «экономического» есть то же, что область рационального, а «чисто экономическое» – это всего лишь область, в которой возможны денежные вычисления» (Там же. С. 85).

210

«Желание и действие в сущности едины. Все цели конфликтуют между собой и в результате этого взаимоупорядочиваются на одной шкале» (МизесЛ. Социализм. Экономический и социологический анализ. С. 84).

211

Потребности человека у А. Маслоу организованы в виде пятиуровневой системы. Первый уровень составляют простейшие физиологические и сексуальные потребности. Это первичные, врожденные потребности. К ним относится и второй уровень – экзистенциальные потребности в безопасности, стабильности, уверенности. Третий уровень образуется социальными потребностями – в общении, в коллективизме. Четвертый уровень – потребности в уважении, признании, престиже. А пятый, самый высокий уровень – духовные потребности, удовлетворяемые путем самовыражения через творчество (MaslowA.H. Motivation and Personality. N.Y.: Harperand Row, 1970. P. 35–51).

212

О важности систематического рассмотрения нерационального действия в противоположность иррациональному см., например: Lockwood D. The Weakest Link in the Chain? Some Comments on the Marxist Theory of Action // Social Stratification and Economic Change / D. Rose (ed.). L.: Hutchinson, 1988. P. 71.

213

Вебер М. Избранные произведения. М.: Прогресс, 1990. С. 628–629.

214

«Substantive rationality» иногда переводится даже как материальная рациональность (см.: например: Гайденко П. П. Социология Макса Вебера // Вебер М. Избранные произведения. С. 23–24).

215

w

ber.M. Economy and Society. Vol. I. Berkeley: University of California Press, 1978. P. 85–86 (см. также: Вебер М. Социологические категории хозяйствования // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики / Сост. и науч. ред. В. В. Радаев; пер. М. С. Добряковой и др. М.: РОССПЭН, 2004). О веберовском понятии рациональности см.: Гайденко П. П., Давыдов Ю. Н. История и рациональность: социология Макса Вебера и веберовский ренессанс. М.: Политиздат, 1991; Гудков ЛЛ Метафора и рациональность. М.: Русина, 1994. С. 69–135.

216

Данное разделение нашло место и в современной экономической теории (как это часто бывает, в иной терминологии). Так, у А. Хиршмана наряду с предпочтениями, определяемыми изменением вкусов и интересов, мы обнаруживаем метапредпочтения (metapreferences), связанные с изменением ценностей (Hirschman А. О. Against Parsimony: Three Ways of Complicating Some Categories of Economic

Discourse //American Economic Review. Papers and Proceedings. May 1984. Vol. 74. No. 2. P. 89–90).

217

«Традиционная (экономическая. – B.P.) теория слишком слабо структурирована. Человеку приписывается всего одна шкала предпочтений (preference ordering)… Описанный подобным образом человек вполне может быть «рационален» в том смысле, что он не проявляет непоследовательность в поведенческом выборе. Но если он не в состоянии разделять совершенно различные концепции выбора, он явно смахивает на дурака… Экономическая теория оказалась уж слишком поглощена этим расфуфыренным рациональным недоумком, с его единственной на все случаи жизни шкалой предпочтений» (Sen A. Rational Fools: A Critique of the Behavioural Foundations of Economic Theory // Philosophy and Economic Theory / F. Hahn, М. Hollis (eds.). N.Y.: Oxford University Press, 1979. P. 102).

218

Одно и то же экономическое действие (например, стремление заплатить за оказанную помощь) может рассматриваться как рациональное в одной социальной группе или сообществе со специфической культурой, но одновременно как сугубо нерациональное в другой группе или сообществе.

219

«Доступные агентам формы экономического измерения испытывают глубокое влияние таких специфических национальных институтов, как режимы налогообложения, нормы бухгалтерского учета, религиозные верования, политика в отношении половой дискриминации, равенства возможностей, отраслевая и региональная политика и т. п. и отчасти конституируются ими. Рассматривая все это в целом, мы вправе использовать термин «способы рациональности» («modes of rationality») для обозначения попыток агентов осмыслить допускающую неоднозначные толкования, противоречивую и неопределенную природу этих отношений» (C/eggS, Modem Organizations: Organizational Studies in the Postmodern World. L.: Sage, 1990. P. 7).

220

Lincoln J. R., Kalleberg A. L. Culture, Control and Commitment: A Study of Work Organization and Work Attitudes in the United States and Japan. Cambridge: Cambridge University Press, 1992. P. 248.

221

Simon Н. Rational Decision Making in Business Organizations // American Economic Review. September 1979. Vol. 69. No. 4. P. 493–513; Саймон Г. Рациональность как процесс и продукт мышления//THESIS. 1993. Т. 1.Вып. 3. С. 16–38 (http://ecsocman.edu.ru).

222

Nee V. Sources of the New Institutionalism // The New Institutionalism in Sociology / M. Brinton, V. Nee (eds.). N.Y.: Russell Sage Foundation, 1998. P. 10–11.

223

Другие толкования хозяйственной (экономической) культуры в отечественной литературе см., например: Заславская Т. И., Рывкина Р>В. Социология экономической жизни. Новосибирск: Наука, 1991. С. 110–111; Кузьминов Я. Советская экономическая культура: наследие и пути модернизации// Вопросы экономики. 1992. № 3. С. 45.

224

«Средства, которые приходят людям в голову, когда они приступают к решению той или иной проблемы, формируются культурой» (Доббин Ф. Формирование промышленной политики (фрагменты книги) // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики / Сост. и науч. ред. В. В. Радаев; пер. М. С. Добряковой и др. М: РОССПЭН, 2004. С. 629.

225

Димаджио П. Культура и хозяйство // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 472–473.

226

Weber М. The Theory of Social and Economic Organization. N.Y.; Glencoe: Free Press, 1947. P. 152.

227

«Включение критерия властного контроля и распоряжения (Verf?gungsgewalt) в социологическую концепцию экономического действия имеет существенный характер» (Weber М. Economy and Society. Vol. 1. Berkeley: University of California Press, 1978. P. 67). См. также: Вебер М. Социологические категории хозяйствования // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 59–81 или Экономическая социология. 2005. Т. 6. № 1. С. 46–48 (http://www.ecsoc.msses.ru).

228

Грановеттер М. Экономическое действие и социальная структура: проблема укорененности // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 131–158. См. также: Экономическая социология. 2002. Т. 3. № 3. С. 44–58 (http://www.ecsoc.msses.ru).

229

Сопоставление двух классических концепций отчуждения и аномии см.: Lukes S. Alienation and Anomie // Alienation and the Social System / A. W. Finifter (ed.). N.Y.: John Wiley and Sons, 1971. P. 24–32.

230

«Деятельность – это не только экономический императив, но и долг жизни в коллективе. Ценностью наделяется деятельность как таковая, независимо от ее собственно экономической функции» (Бурдье П. Практический смысл. СПб.: Алетейя, 2001. С. 228).

231

Malinowski В. The Principle of Give and Take // Sociological Theory: A Book of Readings / L. Coser, B. Rosenberg (eds.). N.Y.: Macmillan, 1966. P. 71–74; Levi-Strauss С The Principle of Reciprocity // Sociological Theory: A Bookof Readings. P. 74–84.

232

«Экономический обмен укореняется в многогранных отношениях, складывающихся из экономических вложений, дружеских связей и альтруистических привязанностей» (Um В. The Sources and Consequences of Embeddedness for the Economic Performance of Organizations: The Network Effect //American Sociological Review. August 1996. Vol. 61. No. 4. P. 681.

233

Поланьи К. Экономика как институционально оформленный процесс // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 82–104. См. также: Экономическая социология. 2002. Т. 3. № 2. С. 62–73 (http://www.ecsoc.msses.ru).

234

Интересно, что характер обмена может различаться в зависимости от контрагентов. Обмен со «своими» и с «чужаками» происходит по-разному (Бурдье ?? Практический смысл. С. 224–225).

235

«Взаимность требует адекватности откликов, а не математического равенства. Соответственно трансакции и решения не могут быть сгруппированы сколько-нибудь экономически точно, т. е. в соответствии с тем, как они влияют на удовлетворение материальных потребностей» (Поланьи К. Аристотель открывает экономику // Истоки: Экономика в контексте истории и культуры. М: ГУ ВШЭ, 2004. С. 22).

236

Салинз М. Экономика каменного века. М.: ОГИ, 2000. С. 174–178.

237

Более полный текст о понятиях и формах капитала см.: Радаев В. В. Понятие капитала, формы капиталов и их конвертация // Общественные науки и современность. 2003. № 2. С. 5–17 (см. также: Экономическая социология. 2002. Т. 3. № 4. С. 20–32 (http://www.ecsoc.msses.ru)).

238

В данном случае мы определяем стоимость как меновую стоимость, а не как стоимость в традиции трудовой теории.

239

«Обращение денег в качестве капитала есть самоцель, так как возрастание стоимости осуществляется лишь в пределах этого постоянно возобновляющегося движения. Поэтому движение капитала не знает границ… Стоимость становится, таким образом, самодвижущейся стоимостью, самодвижущимися деньгами, и как таковая она – капитал» (Маркс К. Капитал. Т. 1. М: ОАО «Центр социальной экспертизы», 2001. С. 144, 147).

240

Бурдье П. Формы капитала // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 519–536 (см. также: Экономическая социология. 2002. Т. 3. № 5. С. 60–74 (http://www.ecsoc.msses.ru)); Бурдье П. Практический смысл. Гл. 7; Бурдье П. Социальное пространство и генезис «классов» // Бурдье П. Социология политики. М.: Socio-Logos, 1993. С. 55–97.

241

П. Бурдье рассматривает данные три состояния на примере культурного капитала. Мы попытаемся распространить эти характеристики на все анализируемые формы капитала.

242

Необходимо оговориться, что мы используем общий подход и принципы классификации П. Бурдье. Однако приведенная типология и трактовка отдельных форм капитала существенно отличаются от позиции данного автора.

243

Каждому виду капитала соответствует также, помимо трех состояний и специфического способа передачи, своя стратификационная система. Эта тема раскрывается нами далее в гл. 20, посвященной общим подходам к социальному

расслоению.

244

Подробнее см.: Радаев В. В. Социология рынков: к формированию нового направления. М: ГУ ВШЭ, 2003. Гл. 4; Радаев В. В. Новый институциональный подход: построение исследовательской схемы//Журнал социологии и социальной антропологии. 2001. № 3. С. 114–116.

245

Заметим, что в англоязычной терминологии используется близкое по звучанию понятие физического капитала («physical capital»). Оно имеет совершенно иное значение – это вещная часть производственного капитала (машины, оборудование, здания, сооружения).

246

Бурдье П. Формы капитала // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 521–528. См. также: Экономическая социология. 2002. Т. 3. № 5. С. 60–74 (http://www.ecsoc.msses.ru).

247

Беккер Г. Человеческий капитал и распределение времени // Беккер Г. Человеческое поведение: экономический подход. Избранные труды по экономической теории. М: ГУ ВШЭ, 2003. С. 49–154; Becker G. The Human Capital. Chicago: University of Chicago Press, 1964; Schultz Т. W. Capital Formation by Education // Journal of Political Economy. December 1960. Vol. 68. P. 571–583.

248

Заметим, что в концепции П. Бурдье форма человеческого капитала не выделяется из формы культурного капитала. В то же время как самостоятельная форма она рассматривается в социологии рационального выбора (Дж. Коулман) и социологии рынка труда (М. Грановеттер). Несмотря на очевидную связь между двумя этими формами, мы считаем целесообразным их отделение друг от друга.

249

Social Capital: Critical Perspectives / S. Baron, J. Field, T. Schuller (eds.). Oxford: Oxford University Press, 2000; Social Capital: A Multifaceted Perspective / P. Dasgupta, I. Serageldin (eds.). Washington: The World Bank, 2000; Lin N. Social Capital: A Theory of Social Structure an Action. N.Y.: Cambridge University Press, 2000.

250

Коулман Дж. Капитал социальный и человеческий // Общественные науки и современность. 2001. № 3. С. 122–139; Coleman J. Social Capital in the Creation of Human Capital // American Journal of Sociology. 1988. Vol. 94. Supplement. P. 95–120.

251

Р. Патнем, один из ключевых авторов, задавших тон дискуссии о социальном капитале, определяет социальный капитал как«…характеристики социальной жизни – сети, нормы и доверие, – которые побуждают участников к более эффективному совместному действию по достижению общих целей» (Putnam R. Who Killed Civic America? // Prospect. March 1996. P. 66).

252

«Социальный капитал представляет собой совокупность реальных или потенциальных ресурсов, связанных с обладанием устойчивой сетью [durable networks] более или менее институционализированных отношений взаимного знакомства и признания – иными словами с членством в группе (Бурдье П. Формы капитала // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 528).

253

В советский период ярким образцом формальной институциональной фиксации структуры административного капитала служили, например, партийно-номенклатурные списки.

254

Бурдье П. Формы капитала // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 524–525.

255

У П. Бурдье есть еще одно, принципиально иное понимание символического капитала. Речь идет об экономическом капитале, который недостаточно признан и добивается своего признания ценой преобразования и неузнавания (misrecognition) подлинного принципа его функционирования, т. е. связи с корыстным интересом (Бурдье П. Практический смысл. С. 230). Это понимание в данном случае нами не используется.

256

Бурдье П. Социальное пространство и генезис «классов» // Бурдье П. Социология политики. С. 57.

257

«Экономисты склонны считать культуру ограниченной конкретным временем и пространством. Например, слово «культура» чаще встречается в работах, связанных с ограничениями, нежели с рынками… В прошлом слово «культура» использовалось чаще, нежели оно применяется в настоящем… Наконец, слово «культура» чаще используется применительно к менее развитым странам, чем к сформировавшимся рыночным обществам» (Димаджио П. Культура и хозяйство // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 476).

258

Первый вариант данной главы см.: Радаев В. В. Рынок как идеальная модель и форма хозяйства: к новой социологии рынков // Социологические исследования. 2003. № 9. С. 18–29. Более подробное изложение см.: Радаев В. В. Социология рынков: к формированию нового направления. М.: ГУ ВШЭ, 2003. Гл. 1–2.

259

«Очень странно, но экономическая литература уделяет слишком мало внимания центральному институту, на котором базируется неоклассическая экономическая теория, – рынку» (North D. Markets and Other Allocation Systems in History: The Challenge of Karl Polanyi // Journal of European Economic History. 1977. Vol. 6. P. 710). «Примечательно, что в экономической литературе не так легко найти какое-либо определение рынка, а аналитическое рассмотрение институциональных концепций, связанных с рынком, вообще встречается крайне редко. Зато налицо обилие математических моделей рыночных феноменов и обширная теоретическая литература, посвященная определяющим факторам состояний рыночного равновесия» (ХоджсонДж. Экономическая теория и институты. М.: Дело, 2003. С. 253).

260

Об этом развитии в 1990-е гг. см.: Lie J. Sociology of Markets // Annual Review of Sociology. 1997. Vol. 23. P. 341–360.

261

Boyer R. The Variety and Unequal Performance of Really Existing Markets: Farewell to Doctor Pangloss // Contemporary Capitalism: The Embeddedness of Institutions // J. R. Hollingsworth, R. Boyer (eds.). Cambridge: Cambridge University Press, 1997. P. 62–65.

262

Подобная позиция характерна, например, для классического маркетинга (Основы маркетинга / Котлер Ф., Армстронг Г., Сондерс Дж. М.: Вильяме, 1998. С. 28).

263

Swedberg R. Markets as Structures // The Handbook of Economic Sociology / N. Smelser, R. Swedberg (eds.). Princeton: Princeton University Press, 1994. P. 257–260.

264

Радаев В. В. Рынок как объект социологического исследования // Социологические исследования. 1999. № 3. С. 28–37.

265

Об экономическом империализме см.: Радаев В. В. К обоснованию модели поведения человека в социологии (основы «экономического империализма») // Социологические чтения. Вып. 2. М.: Институт «Открытое общество»; Институт социологии РАН, 1997. С. 177–189.

266

Приведем характерное высказывание Г. Беккера: «Когда мужчины и женщины решают вступить в брак, завести детей или развестись, они пытаются повысить свое благосостояние путем взвешивания сравнительных выгод и издержек. Таким образом, они заключают брачный союз, если ожидают, что это повысит степень их благополучия по сравнению с тем, если бы они оставались в одиночестве, и разводятся, если это должно привести к росту их благосостояния» (Becker G. Nobel Lecture: The Economic Way of Looking at Behavior // Journal of Political Economy. 1993. Vol. 101. P. 395–396). См. также: Беккер Г. Выбор партнера на брачных рынках// THESIS. 1994. Вып. 6. С. 12–36; Шульц Т. Ценность детей//THESIS. 1994. Вып. 6. С. 37–49 (http:// www.ecsocman.edu.ru).

267

БьюкененДж. М. Сочинения. Т. 1. М: Таурус-Альфа, 1997. С. 22–23.

268

Шерер Ф., Росс Д. Структура отраслевых рынков. М.: ИНФРА-М, 1997. С. 4–6.

269

«Мы определяем рынок как набор социальных институтов, в рамках которых регулярно происходит большое количество актов обмена специфического типа, причем данные институты в известной мере способствуют этим актам обмена и придают им структуру… Короче говоря, рынки – это организованный и институционализированный обмен» (Ходжсон Дж. Экономическая теория и институты. С. 256).

270

Следует выделить также особый политико-экономический, или властный, подход. Он будет рассмотрен нами в гл. 7, посвященной государственному регулированию.

271

Weber, М.

Economy and Society. Berkeley: University of California Press, 1978. Vol. 1. P. 84. См. также: Вебер М. Социологические категории хозяйствования // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики / Сост. и науч. ред. В. В. Радаев; пер. М. С. Добряковой и др. М.: РОССПЭН, 2004. С. 59–81. Интересно, что, например, первый современный рынок капитала в Англии был организован по партийному принципу, в соответствии с которым доступ к ресурсам обеспечивался только лицам, принадлежащим к одной или близким партиям (Carruthers В. City of Capital: Politics and Markets in the English Financial Revolution. Princeton: Princeton University Press, 1996).

272

Эту форму хозяйства пытались представить (вслед за Я. Корнай) с помощью концепции «бюрократических рынков». Однако, при всей ее плодотворности, понятие рынка здесь остается в кавычках, указывая на альтернативный характер обменных и распределительных отношений (Корнай Я. Социалистическая система. Политическая экономия коммунизма. М.: НП «Редакция журнала «Вопросы экономики»», 2000. С. 272).

273

Это прекрасно осознается и самими экономистами: «Хотя у ценовой системы множество достоинств, возможности ее отнюдь не беспредельны. Есть случаи, когда она просто не работает, и, как бы хороша она ни была в определенных сферах, она не может быть единственным и непререкаемым арбитром всей общественной жизни… Ценовая система при всех ее достоинствах есть лишь одна из возможных форм организации торга, даже в условиях частной собственности» (Эрроу К Возможности и пределы рынка как механизма распределения ресурсов//THESIS. 1993. Т. 1. Вып. 2. С. 55, 58) (http://www.ecsocman.edu.ru).

274

«Труд – лишь иное обозначение самого человека, а земля – обозначение природы» (Polanyi К. Our Obsolete Market Mentality// Polanyi К. Primitive, Archaic, and Modern Economies. N.Y.: Anchor Books, 1968. P. 62).

275

Поланьи К. Великая трансформация: политические и экономические истоки нашего времени. СПб.: Алетейя, 2002. Гл. 6; Поланьи К. Саморегулирующийся рынок и фиктивные товары: труд земля и деньги // THESIS. 1993. Т. 1. Вып. 2. С. 10–17 (http://www.ecsocman.edu.ru).

276

«Чтобы понять германский фашизм, мы должны вернуться в рикардианскую Англию» (Поланьи К. Великая трансформация: политические и экономические истоки нашего времени. С. 42).

277

Пауэлл У., Смит-Дор Л. Сети и хозяйственная жизнь // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 231. См. также: Экономическая социология. 2003. Т. 4. № 3. С. 61–105 (http://www.ecsoc.msses.rn).

278

Структурные основания действия даже и в более мягкой, сетевой форме не стоит абсолютизировать. Эмпирические исследования показывают, что наибольшего успеха достигают фирмы, использующие разумные сочетания случайных и укорененных связей (Uzzi В. The Sources and Consequences of Embeddedness for the Economic Performance of Organizations: The Network Effect//American Sociological Review. August 1996. Vol. 61. No. 4. P. 674–698).

279

Грановеттер М. Экономическое действие и социальная структура: проблема укорененности//Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 131–158. См. также: Экономическая социология. 2002. Т. 3. № 3. С. 44–58 (http://www.ecsoc.msses.ru).

280

Granovetter М. The Strength of Weak Ties // American Journal of Sociology. 1973. Vol. 78. No. 6. P. 1360–1380; Granovetter M. Getting a Job: A Study of Contacts and Careers. Cambridge: Harvard University Press, 1974.

281

Granovetter М. Business Groups // The Handbook of Economic Sociology. P. 453–475; ПаппеЯ.Ш. Олигархи. Экономическая хроника. 1992–2000. М.: ГУ ВШЭ, 2000.

282

Perrow С. Small Firm Networks// Explorations in Economic Sociology/ R. Swedberg (ed.). N.Y.: Russell Sage Foundation, 1993. P. 377–402.

283

«Рынки представляют собой хорошо различимые группы производителей (tangible cliques of producers), которые наблюдают друг за другом. Давление со стороны покупателей создает своеобразное зеркало, в котором производители видят не потребителей, а самих себя» (White Н. С. Where do Markets Come From?//American Journal of Sociology. 1981. Vol. 87. No. 3. P. 543).

284

Уайт X. Рынки и фирмы: взаимообусловленное возникновение // Экономическая социология: новые подходы к институциональному и сетевому анализу / Сост. и науч. ред. В. В. Радаев. М: РОССПЭН, 2002. С. 96–118; White Н. С. Markets from Networks: Socioeconomic Models of Production. Princeton: Princeton University Press, 2002.

285

Brusco S. The Emilian Model: Productive Decentralisation and Social Integration // Cambridge Journal of Economics. 1982. Vol. 6. P. 167–184.

286

Saxenian A. Regional Advantage: Culture and Competition in Silicon Valley and Route 128. Cambridge: Harvard University Press, 1994.

287

Powell UK Inter-Organizational Collaboration in the BioTechnology Industry// Journal of Institutional and Theoretical Economcis. 1996. Vol. 120. No. 1. P. 197–215.

288

Biggprt N. Charismatic Capitalism: Direct Selling Organizations in America. Chicago: University of Chicago Press, 1989.

289

«Институты – это правила, механизмы, обеспечивающие их выполнение, и нормы поведения, которые структурируют повторяющиеся взаимодействия между людьми» (НортД.К. Институты и экономический рост: историческое введение // THESIS. 1993. Т. 1. Вып. 2. С. 73

290

Уильямсон О. И. Экономические институты капитализма. СПб.: Лениздат, 1996. С. 132.

291

DiMaggio P., Powell W. The Iron Cage Revisited: Institutional Isomorphism and Collective Rationality in Organizational Fields // The New Institutionalism in Organizational Analysis / W. Powell, P. DiMaggio (eds.). Chicago: University of Chicago Press, 1991. P. 64–65.

292

Fligstein N. The Architecture of Markets: An Economic Sociology of Twenty-First-Century Capitalist Societies. Princeton: Princeton University Press, 2001. P. 32–35; Флигстин Н. Рынки как политика: политико-культурный подход к рыночным институтам // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 185–210. См. также: Экономическая социология. 2003. Т. 4. № 1.2003. С. 45–63 (http://www.ecsoc.msses.ru).

293

«Операциональное определение рынка состоит в том, что это ситуация, в рамках которой периодически воспроизводится статусная иерархия, и в результате этого – существование ведущих продавцов» (Fligstein N. The Architecture of Markets: An Economic Sociology of Twenty-First-Century Capitalist Societies. P. 31). http://www.ecsocman.edu.rn)).

294

Флигстин Н. Поля, власть и социальные навыки: критический анализ новых институциональных течений // Экономическая социология: новые подходы к институциональному и сетевому анализу. С. 119–156. См. также: Экономическая социология. 2001. Т. 2. № 4. С. 28–55 (http://www.ecsoc.msses.ru).

295

Болтански Л., Тевено Л. Социология критической способности//Журнал социологии и социальной антропологии. 2000. Т. 3. № 3. С. 66–83; Тевено Л. Организованная комплексность: нормы координации и структура экономических преобразований // Экономическая социология: новые подходы к институциональному и сетевому анализу. С. 19–46.

296

Тевено Л. Рациональность или социальные нормы: преодоленное противоречие? // Экономическая социология. 2001. Т. 2. № 1. С. 88–122 (http://www.ecsoc.msses.ru); Тевено Л. Множественность способов координации: равновесие и рациональность в сложном мире // Вопросы экономики. 1997. № 10. С. 69–84.

297

СтаркД. Гетерархия: неоднозначность активов и организация разнообразия // Экономическая социология: новые подходы к институциональному и сетевому анализу. С. 47–95. См. также: Экономическая социология. 2001. Т. 2. № 2. С. 115–132 (http://www.ecsoc.msses.ru). На английском языке см.: Экономическая социология. 2000. Т. 1. № 2. С. 7–36.

298

Fligstein N. The Architecture of Markets: An Economic Sociology of Twenty-First-Century Capitalist Societies. P. 15.

299

«Следует не противопоставлять рынок внеэкономическим социокультурным факторам, а понимать его как особую категорию социальных отношений и культурных ценностей» (Zelizer V. Making Multiple Money// Explorations in Economic Sociology. P. 194.См.также: Зелизер В. Создание множественных денег // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 414. См. также: Экономическая социология. 2002. Т. 3. № 3. С. 58–72 (http://www.ecsoc.msses.ru).

300

Об этом

на примере сравнительного анализа железнодорожного хозяйства в США, Великобритании и Франции см.: Dobbin F. Forging Industrial Policy. Cambridge: Cambridge University Press, 1994. См. также: Доббин Ф. Формирование промышленной политики (фрагменты книги) // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 607–631. См. также: Экономическая социология. 2004. Т. 5. № 1. С. 45–60 (http://www.ecsoc.msses.ru).

301

Abolafia М. Making Markets, Opportunism and Restraints on Wall Street. Cambridge: Harvard University Press, 1996; Аболафия М. Рынки как культуры: этнографический подход // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 431–444. См. также: Экономическая социология. 2003. Т. 4. № 2. С. 63–72 (http://www.ecsoc.msses.ru).

302

Zelizer V. Morals and Markets: The Development of Life Insurance in the United States. New Brunswick, N.J.: Transaction Books, 1983.

303

Доббин Ф. Формирование промышленной политики (фрагменты книги). С. 607–631.

304

Weber М. Economy and Society. Vol. I. Berkeley: University of California Press, 1978. P. 82–83. См. также: Вебер М. Социологические категории хозяйствования // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики / Сост. и науч. ред. В. В. Радаев; пер. М. С. Добряковой и др. С. 59–81. М: РОССПЭН, 2004.

305

«Автономный рынок не «возникает»; он конструируется в процессе утверждения политической и государственной власти… Исторически мы не сможем понять функционирования и развития рынков без признания того, в какой степени они были сформированы фискальными интересами государства и формами легитимации государственной власти, которые в свою очередь находились под воздействием международной гонки вооружений» (Friedland R., Robertson A. F. Beyond the Marketplace // Beyond the Marketplace: Rethinking Economy and Society / R. Friedland, A. F. Robertson (eds.). N.Y.: Aldine de Gruyter, 1990. P. 7, 11).

306

Weber M. Economy and Society. Vol. I. P. 54. См. также: Вебер М. Избранные произведения. М.: Прогресс, 1990. С. 645–646.

307

Подробнее об этих двух монополиях см.: Волков В. В. Силовое предпринимательство. СПб.: ЕУСПб: Летний сад, 2002. Гл. 8. С. 223–240. См. также: Экономическая социология. 2003. Т. 4. № 2. С. 52–62 (http://www.ecsoc.msses.ru).

308

Подобная ситуация была характерна, например, для России 1990-х гг., когда на фоне ослабления и фрагментации российского государства произошел взлет частного силового предпринимательства (Волков В. В. Силовое предпринимательство. Гл. 9). См. также: Экономическая социология. 2003. Т. 4. № 3. С. 39–50 (http://www.ecsoc.msses.ru).

309

Например, в России 1990-х гг. возникли элементы конкуренции силовых органов за крупных плательщиков (или наоборот, неплательщиков) налогов (Конкуренция за налогоплательщика. Исследования по фискальной социологии / Под ред. В. В. Волкова. М.: Московский общественный научный фонд, 2000).

310

Блок Ф. Роли государства в хозяйстве // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 570–579. См. также: Экономическая социология. 2004. Т. 5. № 2. С. 37–56 (http://www.ecsoc.msses.ru).

311

Блок Ф. Роли государства в хозяйстве. С. 579–592; Underbill G. State, Market, and Global Political Economy: Genealogy of an (Inter-?) Discipline // Economic Sociology – European Electronic Newsletter. June 2001. Vol. 2. No. 3. P. 2–12 (http://econsoc.mpifg.de).

312

БьюкененДж., Таллок Г. Расчет согласия. Логические основания конституционной демократии // Бьюкенен Дж. Сочинения. Т. 1. М.: Таурус Альфа, 1997. С. 31–206.

313

Об этой позиции применительно к российской истории см.: Радаев В. В. Два корня российского предпринимательства: фрагменты истории// Мир России. 1995. Т. 4. № 1. С. 159–179.

314

Государственный сектор, включающий предприятия и учреждения, которые полностью или преимущественно принадлежат государству, а также предприятия, в собственности которых государство имеет свою долю, весьма обширен практически во всех странах с самым разным уровнем экономического развития.

315

См., например: Poulantzas N. Political Power and Social Classes. L.: NLB, 1975.

316

Evans P. B. Embedded Autonomy. Berkeley: University of California Press, 1995.

317

Carrulhers B. When is the State Autonomous? Culture, Organization Theory, and the Political Sociology of the State // Sociological Theory. March 1994. Vol. 12. No. 1. P. 19–44.

318

Существует теория «бюрократических рынков», истолковывающая взаимодействия в рамках социалистического государства в терминологии взаимного обмена услугами (Павленко СЮ. Неформальные упраатенческие взаимодействия // Постижение. М: Прогресс, 1989. С. 190–202; Кордонский С. Рынки власти: административные рынки СССР и России. М.: ОГИ, 2000). Однако «рынок» в данном случае лучше оставлять в кавычках.

319

Хотя Ф. Блок и относил данную типологию к «старой», традиционной парадигме толкования связи между государством и хозяйством, он сам, критикуя ее, указал, что рассмотренные типы не умещаются на одном континууме. Таким образом, данная типология вовсе не так примитивна, чтобы различать модели лишь по степени вмешательства государства в хозяйственные процессы. И отбрасывать ее в рамках новой парадигмы кажется не вполне целесообразным (Блок Ф. Роли государства в хозяйстве // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 578–579. См. также: Экономическая социология. 2004. Т. 5. № 2. С. 37–56 (http://www.ecsoc.nisses.ru).

320

Block F. The Fiscal Crisis of the Capitalist State//Annual Review of Sociology. 1981. Vol. 7. P. 1–27.

321

Этатистская разновидность консервативного принципа была реализована, например, в СССР, но сохранилась и в постсоветский период. Так, основным объектом социальной поддержки в 1990-е гг. были не бедные семьи как таковые, а множественные категории населения, которые выделялись прежде всего по заслугам перед государством (трудовой вклад, участие в войнах и т. п.).

322

В реальной политике государства благосостояния все три принципа реализуются в некотором сочетании. Но все же в разных странах есть свои устойчивые предпочтения. Например, по мнению Г. Эспина-Андерсена, в 1980-е гт. консервативный принцип наиболее ярко проявлялся в Германии, социал-демократический – в Швеции, а либеральный – в Австралии (Esping-Andersen С. The Three Worlds ofiWelfare Capitalism. Cambridge: Polity Press, 1990. P. 48, 58–69).

323

В СССР этот перераспределительный механизм назывался «общественными фондами потребления».

324

Frye Т., ShleiferA. The Invisible Hand and the Grabbing Hand // American Economic Review. Papers and Proceedings. May 1997. Vol. 87. No. 2. P. 354–358; ShleiferA., Vishny R. The Grabbing Hand: Government Pathologies and Their Cures. Cambridge: Harvard University Press, 1998.

325

О распространенности вымогательств в российском бизнесе 1990-хгг. см.: Радаев ВВ. Коррупция и формирование российских рынков: отношения чиновников и предпринимателей // Мир России. 1998. № 3. С. 57–90.

326

Эксперты считают, что данная модель весьма характерна для России 1990-х гг., особенно для московского региона (см., например: Просветов И. Монополия без названия // Компания. Октябрь 2004. № 38. С. 27–31).

327

Evans P. Predatory, Developmental, and Other Apparatuses: A Comparative Political Economy Perspective on the Third World State // Sociological Forum. December 1989. Vol. 4. No. 4. P. 561–587.

328

Hirschman A. O. Exit, Voice, and Loyalty: Response to Decline in Firms, Organizations, and States. Cambridge: Harvard University Press, 1970. P. 1–20, 76–79.

329

Для России 1990-х гг. среди основной массы участников рынка стратегия лояльности была малопригодна ввиду высоких (порою запретительных) издержек легализации. Стратегия голоса не пользовалась популярностью по причине зависимости судебной власти и крайне неравномерного характера представительства политических интересов. Куда более распространены были стратегии выхода и договора, осуществляемые на всех уровнях российского бизнеса (подробнее см.: Радаев В. В.

Деформализация правил и уход от налогов в российской хозяйственной деятельности // Вопросы экономики. 2001. № 6. С. 60–79).

330

Радаев В. В. Формирование новых российских рынков: трансакционные издержки, формы контроля и деловая этика. М.: Центр политических технологий, 1998. Гл. 1 (http:// www.ecsoc.ru).

331

Обшая идея подобного подхода была изложена в первой версии статьи Д. Гамбетты, позднее опубликованной в сборнике о проблемах коррупции: Gambetta D. Corruption: An Analytical Map // Political Corruption in Transition. A Sceptic's Handbook / S. Kotkin, A. Sajo (eds.). Budapest, N.Y.: Central European University Press, 2002. P. 33–56.

332

Hellman J., Jones С, Kaufmann D. Seize the State, Seize the Day: State Capture, Corruption and Influence in Transition // World Bank Policy Research Working Paper. 2000. No. 2444 (http:// www.worldbank.org или http://www.nobribes.org).

333

Hellman J

Schankerman M. Intervention, Corruption and Capture // Economics of Transition. 2000. Vol. 8. No. 3. P. 545–567.

334

Заметим, что клиент в коррупционном отношении может не преследовать частной выгоды, в то время как наличие частной выгоды агента является обязательным признаком коррупции.

335

ShleiferA., Viihny R. W. Corruption // Quarterly Journal of Economics. August 1993. Vol. CVIII. No. 3. P. 601, 604–607. 610. Наименее болезненной следует считать конкурентную модель, но авторы утверждают, что в начале 1990-х гг. в постсоветском обществе произошел серьезный сдвиг от монополистической к дерегулируемой модели, которая связана с неизбежным увеличением масштабов коррупции.

336

Более подробно о проблемах коррупции применительно к российскому бизнесу см.: Радаев В. В. Коррупция и формирование российских рынков: отношения чиновников и предпринимателей // Мир России. 1998. № 3. С. 57–90.

337

Underground Economies in Transition / E. L. Feige, К. Ott (eds.). Aldershot: Elgar, 1999; Johnson S., Kaufmann D., Shleifer A. The Unofficial Economy in Transition // Brookings Papers on Economic Activity. 1997. No. 2. P. 159–239; The Informal Economy: Studies in Advanced and Less Developed Countries / A. Portes, М. Castells, L. A. Benton (eds.). Baltimore: The John Hopkins University Press, 1989; The Underground Economy in the United State and Abroad / Tanzi V. (ed.). Lexington: D. C. Heath, 1982. Обзор работ в данной области см.: Портес А. Неформальная экономика и ее парадоксы // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики / Сост. и науч. ред. В. В. Радаев; пер. М. С. Добряковой и др. М.: РОССПЭН, 2004. С. 303–339. См. также: Экономическая социология. 2003. Т. 4. № 5. С. 34–53 (http://www.ecsoc.msses.ru).

338

Harth К. Informal Income Opportunities and Urban Employment in Ghana // Journal of Modern African Studies. 1973. Vol. 11. P. 61–89.

339

Де Сото Э. Иной путь. Невидимая революция в третьем мире. М.: Catalaxy, 1995.

340

Gabor I. Second Economy and Socialism: The Hungarian Experience // The Underground Economies / E. Feige (ed.). Cambridge: Cambridge University Press, 1988. P. 339–360.

341

Feige E. L. Defining and Estimating Underground and Informal Economies: The New Institutional Economics Approach//World Development. 1990. Vol. 18. No. 7. P. 992.

342

Подробнее о различных сегментах неформальной экономики см.: Барсукова СЮ. Неформальная экономика: экономико-социологический анализ. М.: ГУ ВШЭ, 2004.

343

Wallace С, Haerpfer С. Patterns of Participation in the Informal Economy in East-Central Europe, 1991–1998 // The Social Impact of Informal Economies in Eastern Europe / R. Neef, M. Stanculescu (eds.). Aldershot: Ashgate, 2002. P. 33. Выделение подобной формы социальной экономики см. также: Chavdarova Т. The Informal Economy in Bulgaria: Historical Background and Present Situation // Ibid. P. 57–59; Radaev V. Urban Households in the Informal Economy// Explaining Post-Soviet Patchworks / K. Segbers (ed.). Vol. 2. Aldershot: Ashgate, 2001. P. 333–361.

344

Портес А. Неформальная экономика и ее парадоксы // Западная экономическая социология: Хрестоматия современной классики. С. 309. См. также: Экономическая социология. 2003. Т. 4. № 5. С. 34–53 (http://www.ecsoc.msses.ru).

345

Радаев В. В. Уроки «финансовых пирамид», или что может сказать экономическая социология о массовом финансовом поведении // Мир России. 2002. Т. XI. № 2. С. 39–70 (hup:// www.hse.m); Кузина O. E. Формирование доверия в массовом инвестиционном поведении // Социологический журнал. 1999. № 1–2. С. 171–181 (http://www.nir.ni).

346

Подробнее об управленческих схемах, используемых для ухода от налогов, см.: Радаев В. В. Деформализация правил и уход от налогов в российской хозяйственной деятельности // Вопросы экономики. 2001. № 6. С. 60–79.

347

Часто, чтобы подчеркнуть особенность криминальной экономики, ее вообще не включают в состав неформальной экономики.