Время перемен читать онлайн - Наталья Майорова, Екатерина Мурашова

Время перемен

Наталья Майорова

Екатерина Вадимовна Мурашова

Синие Ключи #2

Всякий человек желает обрести счастье и жить в покое. Но если тебе суждено родиться во времена перемен, то, где ты ни живи – в помещичьей усадьбе или в первопрестольной столице, – нет никаких гарантий уберечься от колеса истории. Юная Люба Осоргина, бежавшая после пожара из Синих Ключей в Москву и перенесшая множество испытаний, из гадкого утенка превращается в великосветскую даму, и теперь уже не ею управляют обстоятельства жизни, а она ими.

Образ Любы Осоргиной, главной героини романа, по страстности и силе изображения сродни таким персонажам новой русской литературы, как Лара из романа Пастернака «Доктор Живаго», Аксинья из шолоховского «Тихого Дона» и подобные им незабываемые фигуры.

Катерина Мурашова, Наталья Майорова

Синие Ключи. Книга 2. Время перемен

© К. Мурашова, Н. Майорова, 2015

© Оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2015

Издательство АЗБУКА

Глава 1,

из которой читатель узнает некоторые важные подробности из жизни Максимилиана Лиховцева и Александра Кантакузина

Москва, 1906 год

– Я не могу понять. – Александр Кантакузин говорил, как будто с трудом разжимая губы. Получалось даже некоторое сопровождающее слова неприятное шипение, весьма, впрочем, гармонирующее с настроением говорящего. – Они же его ненавидели и убили. Убили! И разграбили усадьбу, и сожгли дом. И все это было не при царе Горохе, в незапамятные времена, воспоминаниям о которых свойственно и положено обретать форму законченную и благообразную, а всего три года назад! Теперь же они при каждом удобном к своей выгоде случае заявляют: а вот старый барин для нас завсегда… А вот при старом барине заведено было… Я разобрать не могу: как у них языки-то поворачиваются?!

– Люди живут не в мире, а в мифе, – пожал плечами Максимилиан. – Причем эта жизнеобеспечивающая мифология создается не где-то кем-то когда-то, а здесь и сейчас. Не былинным сказителем с гуслями, а и твоими крестьянами в числе прочих. Ты, как будущий историк, должен был бы понимать это отчетливее, чем другие.

– Это мерзко в конкретном применении, но ты, должно быть, прав. Они, конечно, лукавят по случаю, но все равно несут эту чушь, и лица притом светлые, спокойные, загорелые, в глазах ни поволоки… Знаешь, это ужасно, но я, кажется, презираю и ненавижу народ.

– Тебе, должно быть, нелегко, – сочувственно заметил Максимилиан.

– Не то слово. Этот прискорбный факт внутренней жизни создает во мне жуткую незарастающую трещину, потому что идет абсолютно вразрез со всем, что мне внушали, чему учили, что я прочел и чем напитан сам воздух, в котором растет уже третье поколение российских людей. Народ-страдалец, народ-богоносец, народ-долготерпец, «иди к униженным-обиженным» и так далее до бесконечности…

Сейчас в каждой черемошинской избе и в большинстве торбеевских есть по крайней мере одна вещь, украденная из усадьбы во время пожара. Их прятали только на время следствия. Теперь уже не прячут. Меня не стесняются. Я вхожу в дом, смотрю, они даже не опускают глаза. Одни тушили, передавали ведра с водой из рук в руки, другие тащили все, что попадется. Часто из одной и той же семьи. Занятый тушением пожара мужик посылал жену, мать – сына. Я сам это видел.

Поубивали породистых коров, прочую скотину. Зачем?! За что? Срезали обивку с уцелевших диванов, а после стояли со свертком под мышкой и с задумчивым видом ссали в затухающие угли. Как собаки. Надо думать, таким образом обдумывали произошедшее. Через мочевой пузырь. Потом достали вино и коньяк из погреба, напились, из-за чего-то дрались меж собой. Наверное, из-за добычи, а может, просто напряжение выходило. Псы. Даже хуже – собаки вина не пьют.

Максимилиан смотрел серьезно, без обычной рассеянной улыбки. Кузен впервые так откровенно рассказывал ему о событиях того давнего и трагического для Синих Ключей дня.

– А что ж ты делал?

– Ничего. Сидел и ждал – когда явятся меня убивать. Кажется, даже пытался молиться. Когда пришли солдаты, я был рад. И после – никакой жалости к тем трем, которых повесили, и к тем, которые на каторгу пошли и которых выпороли… Наверное, тут все дело во времени и дистанции. Слишком вплотную и слишком уж в чувствительном возрасте я с этим столкнулся…

– А что же теперь? – спросил Максимилиан. Ему явно хотелось отвлечь друга от ужасных воспоминаний. – Теперь ты достиг совершеннолетия, и ты владелец Синих Ключей. Как ни крути, это все-таки очень мистическое место, и я хорошо помню сказки, которые моя маменька…

– На следующий после совершеннолетия день я с громадным удовольствием продал бы это чертово имение вместе со всей его мистикой и сказками и вычеркнул из памяти, но по условиям завещания не могу этого сделать.

– Не можешь?

– Да. Старик Осоргин любил меня никак не больше, чем черемошинских крестьян, и уж конечно куда меньше, чем бесноватого Филиппа, сына няньки Пелагеи. Вот ему без всяких условий досталась по завещанию весьма значительная сумма. Если ее правильно вложить, она вполне достаточна для спокойной городской жизни, даже путешествий… Жаль только, что безумец не имеет ни малейшего представления о существовании рынка ценных бумаг и вот уже третий год решительно отказывается покидать лесную избушку, в которой живет, обихаживаемый горбатой дочкой лесничего…

– Но что ж в завещании касательно тебя?

– Я могу до конца жизни жить на доходы с Синих Ключей. Старик, надо признать, вел почти образцовое хозяйство, земли ухожены и плодородны по возможностям этого края, сады плодоносят, леса, службы, оранжереи… все документы в полном порядке. Если, конечно, не считать разора, внесенного пожаром. Но нынче, спустя три года, все уж, кроме башни, почти восстановлено. И даже дешевле обошлось, чем планировали: архитектором выступил бывший торбеевский управляющий, у него же и планы сохранились, а лес, слава богу, свой, даровой. Да и крестьяне… и из Торбеевки, и из Черемошни нанимались, опять чуть не дрались, цены друг другу перебивали, чуть не в землю кланялись, лишь бы работу получить… Да ладно, не хочу вспоминать… В общем, так: чем лучше хозяйствую в имении, тем лучше живу.

– Звучит неплохо, – задумчиво протянул Максимилиан. – Особенно после того, как ты описал положение дел…

– После моей смерти все имущество, включая Синие Ключи, переходит в ведение фонда… Чем он займется, я говорить не хочу, мутит. Сумасшедший дом. Не случайно ведь у старика такая дочка была и Филипп любимчик…

– То есть твоя семья, если она у тебя будет, не получит из богатств Николая Павловича ничего?

– Ни копейки. Притом что, впрягшись в сельское хозяйство, я не смогу и серьезно заняться чем-нибудь другим. Ты знаешь не хуже меня, что большинство «дворянских гнезд» в этих краях после реформы разорились окончательно или с трудом сводят концы с концами, как ваши Пески. Понимаешь также, что я не особенно одаренный помещик и чтобы разобраться, как все это работает, и действовать с достаточной эффективностью…

– Найми управляющего.

– Не стоит и начинать. Россия велика. Все способные и желающие по найму управлять имением в нечерноземной полосе давно при деле. При случайном незаинтересованном человеке

все немедленно придет в упадок или к новому бунту. Николай Павлович в свое время, кстати, пытался…

– Но ты же можешь вообще отказаться!

– Разумеется, ты прав. От наследства я могу отказаться в любой момент. Ты подумал: где я тогда буду жить? Что есть? Как одеваться? Чем платить за учебу в университете?

– Послушай, здесь что-то не так… – Максимилиан запустил обе руки в белокурую шевелюру и подергал, словно стимулируя процесс мышления. – Тысячи, миллионы людей живут, не имея никаких имений… Да сколько наших друзей… Я, в общем-то, тоже не очень разоряю своих родителей… уроки, выступления, можно подработать в газете…

Александр взглянул остро, исподлобья. Его белый безукоризненный пробор в темных напомаженных волосах казался спрятанным до времени острием ножа.

– Вот и старик то же говорил. Но ты! Ты, Макс. Если бы тебе пришлось, скажи: отказался бы ты от Синих Ключей? Владеть ими, распоряжаться, пусть только в течение жизни. Отказался бы?

– Никогда! – быстро ответил Максимилиан.

В темных глазах Александра промелькнуло злое удовлетворение.

Меланхоличный Апрель жил в меблированных комнатах с выходом на Сенную площадь. И вечно там был проходной двор.

«Бывало, придешь, а лечь негде, – ровным голосом рассказывал он. – На кровати господин с дамой валетом спят, на полу товарищ, под столом и вовсе не поймешь кто – только ноги торчат. И съедено и выпито все до крошки и капли, даже стакана воды не найдешь».

Иногда в небольшую комнату набивалось до двадцати человек народу. Видели друг друга только частично – из-за густых клубов папиросного и махорочного дыма. Люди собирались самые разные – от грузинского князя-кадета до крестьянских религиозных поэтов. Читали стихи, до хрипоты спорили о философии, символизме, литературе, революции, декадентстве. Хозяин привечал всех, за одним исключением. Был бодлерианцем, и потому Бодлера у него не критиковали. Не из уважения, а из знания аргументов: Апрель тихо подходил к обидчику кумира и говорил свистящим шепотом: «Пожалуйте, сударь, вон. Выход – там!» Во всех других местах поругание стихов и взглядов Бодлера Апрель выносил спокойно, равнодушно щурился и даже в спор не вступал. Когда выгоняемые указывали на противоречие, объяснял охотно: «Для любой сущности – женской ли, мужской или философической – должно быть в мире место, где она чувствует себя в полной безопасности и уверена абсолютно в своей силе и привлекательности. Мой дом – храм души Бодлера».

– Бедняжечка ты мой, Апрельчик! – причитал кругленький Май, в жизни Бодлера не читавший. – Как тебя все обижают!

И откармливал друга сдобными домашними пирогами с вязигой, яблоками и другими, соответствующими времени года и календарю постов начинками.

Во дни декабрьского восстания Апрель открыл дверь нелегалам, и все это разгильдяйство усилилось многократно. Кто-то передавал куда-то браунинги в коробке из-под торта. Одно время под кроватью, закатившись в пыль, валялась бомба-македонка. На столе лежала книга, в которую нелегалы, не оповещая хозяина, вкладывали шифровки. Приходили, забирали одну, оставляли другую… Составил пифагорейскую десятку, планировал достать на всех оружие, искал деньги. Однажды всю ночь в холод, почти босой, просидел на пороге, пряча от облавы трех мрачных железнодорожников, похожих на паровозы. Май хватался за голову, но со слезами на глазах поддерживал все начинания друга, лечил его от простуд и доставал в купечестве деньги на неотложные революционные нужды.

Восстание было разгромлено. Полиция и жандармы свирепствовали. Повсюду – аресты и казни. Развязка наступила закономерно. Апрель, Май, Лиховцев и какой-то революционный субъект в кацавейке были застигнуты обыском вместе с корзинкой нелегальной литературы, которую субъект по уже установившемуся обыкновению планировал оставить на хранение.

При виде синих мундиров Максимилиан Лиховцев почувствовал мятный холод за грудиной. Молнией промелькнули мысли-рассуждения. Хозяин Апрель откуда-то с Севера, из провинции, в Москве ни одной родной души, если не считать Мая. Май – из староверческой семьи. Люди сурового и малопонятного толка, могут вступиться, а могут и проклясть бестолкового отпрыска. Нелегал – наверняка у жандармов на заметке. Для него арест в это горячее время, скорее всего, кончится расстрелом. Я – в самом благоприятном положении из всех. Хорошая семья, ни в чем особом не замечен…

«Хоть раз в жизни нужно отставить в сторону слова и совершить поступок», – высокопарно резюмировал Максимилиан, взял в руки корзину с брошюрами и прокламациями и шагнул навстречу непрошеным гостям.

– Это все мое, – деловито сказал он и даже ласково погладил плетеную крышку, словно утверждая этим жестом право собственности. – Я вот зашел, хотел тут пока оставить, но они, – презрительный кивок в сторону замерших с открытыми ртами товарищей, – они, трусы, не согласились! Так что я теперь готов идти с вами…

– Ты дважды нарушил все правила приличия, – усмехнулся Александр. – Просил у бабушки денег на революцию, а потом вообще угодил в Бутырки.

– Прошу извинить за беспокойство, – шутовски раскланялся Максимилиан. – Что ж, меня теперь не принимают? Мое имя изъято из семейных анналов?

– Напротив. Со времен легендарного декабриста Муранова ты первый в роду, кто побывал за решеткой. Бабушка сгорает от любопытства и нетерпения.

– А кто, кстати, меня оттуда вытащил?

– Дядя Михаил Александрович. При моем скромном участии. Объясняли, где только могли, твою полную невменяемость, внепартийность и непонимание происходящего. В конце концов жандармы вроде бы убедились…

– Ты участвовал? Я думал, ты только и мечтаешь от меня избавиться! – улыбнулся Максимилиан.

– Не таким образом, – серьезно ответил Александр. – Но что же тюрьма? Ты на вид как будто даже поправился…

– Разумеется. Я прекрасно провел время. Если бы не смертники… Это ужасно! Но прочее… Познакомился с массой интересных людей. Все, все – такие душки! С самого начала, как заперли камеру, подходит ко мне с листком и говорит: «Я Егор Головлев, партийная кличка, естественно, Иудушка. Вы к какой партии принадлежите? Как ваше партийное имя?» Отвечаю: «К партии декадентов! Группа пифагорейцев! Партийная кличка – Арайя». И что же? Висел на стене листок:

Членов РСДРП – столько-то, такие-то,

из них большевиков… меньшевиков…

Эсеров – столько-то

Максималистов-экспроприаторов – столько-то

Декадент-пифагореец – один!

Вся камера считалась коммуной. Безделья не терпели. Целый день в трудах. Утром – занятия. Одни учат, другие учатся. Представь – здоровенный пролетарий с завода сидит решает задачки, пыхтит над грамматикой. Потом часы пропаганды. Сядут парами и бу-бу-бу… Более сознательные объясняют тем, что подичее, суть революционного процесса.

– А ты что же?

– Я попросился к меньшевикам, они попонятнее, и тоже объяснял экспроприаторам, пропагандировал уменьшенную кровожадность, эволюционный подход… Впрочем, их потом все равно всех в расход пустили… Эх… Вечером – развлечения. Я доклад сделал по Канту, прочел реферат по позднему Риму, большевики стоя аплодировали: что-то там, видно, с их взглядами совпало. Танцы, разучивание революционных песен

обязательно – я бабушке потом напою, ей понравится, – театральные сцены – тот самый Головлев просто гениально царя Бориса изображал, – пантомима – «Буржуй и пролетарий», рабочие на гребенках играли…

– Ты как будто про сумасшедший дом рассказываешь… – задумчиво сказал Александр. – И сам заразился. Слова как вши или блохи. Перепрыгнули. «Пустить в расход» про убийство чего стоит! Бабушка с кресла упала бы…

– Да нет, ты не понимаешь, это нормальная как раз, сегодняшняя жизнь. – Максимилиан погладил мягкую, слегка отросшую за время заключения бородку. – Ты вот сидишь в углу – никакой, ни о чем, ни к чему. Общительный, как таракан запечный, и черный, как картошка печеная. Прежде, помню, не был таким. Отчего так?

– Картошка испеклась в огне, – невесело усмехнулся Александр.

– Ты имеешь в виду пожар в Синих Ключах? Гибель твоего опекуна и девочки Любы? – серьезно переспросил Максимилиан. – Это ужасно, конечно. Но надо жить дальше. Здесь и сейчас, а не в прошлом и пыльных фолиантах.

– Я пытаюсь… Но там, в прошлом, в углях Синих Ключей осталось еще кое-что, чего ты не знаешь.

– Мне надо знать?

– Нет. Нет, решительно.

Глава 2,

в которой Люша начинает вторую тетрадь дневниковых записей и описывает свое знакомство с Александром Кантакузиным

Дневник Люши (вторая тетрадь)

Мой первый дневник пропал. Скорее всего, я выронила его где-то на Пресне, когда штурмовали баррикады. А может, он выпал, когда студент тащил меня к себе домой. Жалко ли мне пропажи? Даже не знаю, ведь само письмо уже сыграло свою роль – вытянуло из моей памяти и смотало клубок воспоминаний.

Но сохранилась привычка писать, вспоминать, раскручивать назад ленту времени. Это мой, уже испробованный способ удержать свое прошлое. Оно еще понадобится мне. Когда? Когда я вернусь домой. Это обязательно будет, потому что Синие Ключи принадлежат мне. Я, конечно, никогда об этом не забуду, но нужны и детали.

Поэтому купила в мелочной лавке новую тетрадь и продолжаю вспоминать и писать.

Уже осень. Но тепло. Я забираюсь на холм над Удольем и думаю, сидя на нагретом за день камне. Вместе со мной греются две ящерки – большая и маленькая. Они как будто сделаны из старых гобеленов и колышут сухими боками. У них быстрые язычки. Мне нравится думать, что это мама и дочка. Солнце уже садится. В его золотых лучах плавают и кричат журавли. Им скоро улетать.

Отец утром не стал учить меня. Он сел в кресло, взял в руку бронзовое пресс-папье в виде ассирийского воина и сказал:

– Завтра в Синие Ключи приедет молодой человек. Его зовут Александр Кантакузин. Он будет здесь жить.

– Долго? – спросила я.

Отец никогда не докладывает мне о гостях усадьбы. Но обычно я знаю о них еще прежде, чем они появляются в доме. Слуги всегда болтают. Лукерья готовит много еды. Ей кажется: если гости сразу по приезде не поедят до тошноты, наступит катастрофа. Мне нравится сидеть в широком вазоне на въезде в поместье и смотреть, как среди полей в облаке пыли едет посланная отцом карета или вокзальный тарантас. Некоторые гости из Калуги приезжают в своих экипажах. Когда они приближаются и едут мимо, я сижу неподвижно и даже не моргаю. Гости как лягушки: если червяк или комар не пошевелится, они его не видят. Как-то одна подслеповатая, но наблюдательная дама все-таки спросила за обедом:

– Любезнейший Николай Павлович! У вас там на въезде в аллею парные вазоны. А куда вторая скульптура-то подевалась?

– Какая скульптура? – не понял отец.

– Ну такой симпатичный курчавый арапчонок сидит, поджавши ножки…

Не знаю, как отец ей объяснил, но я вечером в зале для веселья показала всем натурального арапчонка. Вымазалась сажей, разделась догола, вставила в уши и в нос кольца, в волосы – цветы и перья, повязала на пояс лыковое мочало, повесила на шею все нянины бусы разом. И спела, и станцевала – настоящие негритянские танцы, как мне казалось (я ориентировалась на картинки в журналах, и вроде бы все было похоже). Но дама почему-то зажимала уши руками и нюхала соль из хрустального флакона. Да и отцу как будто бы не понравилось.

– Всегда, – сказал отец. – Александр будет жить с нами всегда. Правда, он будет часто уезжать в Москву – учиться в гимназии, а после – в университете.

– Как это – всегда? – удивилась я.

– У него недавно умерла мать. А отец скончался еще прежде. Он сирота. Я принял над ним опеку.

– А… а… – Я не могла сообразить, что мне следует спросить. – А почему?

– Потому что он родственник моей первой супруги – Наталии Александровны.

– О! – Это мне понравилось. – Он такой же красивый, как она?

– Ну, мне трудно судить… – улыбнулся отец. – Кажется, он вполне привлекательный внешне юноша. А для тебя это важно? – спросил он в свою очередь.

– Не знаю. А где он будет спать?

– В южном крыле. Там сейчас Настя с Феклушей готовят для него комнату.

– Мне можно посмотреть? – попросила я.

Я подумала, что в подготовленной для нового жильца комнате уже должно «завестись» что-то такое от будущего приезда Александра, и я непременно сумею это «что-то» уловить.

– Не стоит тебе у них под ногами мешаться, – сказал отец. – Завтра он приедет, и ты все узнаешь.

– А что мне еще нужно узнать? – спросила я.

– Ну… многое на самом деле…

– Что же? – Я видела, что отцу очень хочется сказать. Пусть скажет!

– Ну… если вы с Александром понравитесь друг другу… то… может быть… потом… когда ты подрастешь…

Ого-го! Тут я сразу поняла: отец взял этого Александра в Синие Ключи не за просто так. Мало ли сирот на свете, а мой отец чрезмерной жалостливостью, как и я сама, никогда не отличался. Александра взяли из-за меня. Только не для того, чтобы он учил меня читать и писать, а для того, чтобы он на мне после женился! Ну вот как привезли из Англии быка Эдварда, чтобы он женился на наших коровах и у них получились хорошие телята. И как Эфиру на конской ярмарке купили породистую кобылу… Интересно, знает ли этот Александр, какую скотскую долю ему уготовили? Или это окажется для него приятным сюрпризом?

Теперь я сижу на камне и думаю. Солнце плавится в Удолье, камыши на том берегу окрасились красным, как будто горят.

– Так вот ты где! – говорит Степка, подкравшись сзади.

Ящерки сразу убегают. И правильно делают. Степка отрывает им хвосты, чтобы они дергались, а иногда и вовсе убивает, говорит, что они все равно что змеи.

Мы сидим на камне вместе и смотрим на закат. Комары перед нами толкут мак в теплой струе воздуха, поднимающегося от земли.

– О чем ты думаешь? – спрашиваю я Степку.

– Двух щеглов в силки поймал, – отвечает Степка. Он привык, что я так спрашиваю. Мне всегда интересно, что у людей в голове. – Думаю: даст за них завтра почтарская дочка полтинник или пожадится? А ты о чем?

– А я, Степка, скоро замуж пойду, – важно говорю я.

– Чего мелешь?! – Степка вскакивает с камня и встает передо мной, почесывая одной ногой другую. Штаны ему опять коротки – он быстро растет, а мухи кусают за голые лодыжки.

– Ничего не мелю, – обижаюсь я. – Вот те истинный крест, коли не веришь. Мне отец из самой Москвы будущего мужа выписал. Родственник покойной хозяйки, собой хорош и зовут благородно – Александр.

– И он на тебе, такой, согласен жениться?! – ахает Степка.

– Он – такой или я

– такая? – уточняю я.

– Он такой, и ты – такая, как есть, – двигает подбородком Степка. – Так что – согласился уже?

– За отцовы деньги и на козе женишься, – рассудительно говорю я. – Он-то сирота, своих средств нету. А ты б разве отказался, если бы тебе предложили? – усмехаюсь.

Степка краснеет. Это получается забавно – прежде всего у него краснеют оттопыренные уши, потом шея, а уже после краска брызжет на все лицо, так, что голубые глаза светлеют почти до прозрачности Синих Ключей, а брови и ресницы кажутся совсем белыми.

– Да ты же малая еще, – говорит он.

– Ну не сейчас, потом, когда подрасту. А?

– Нет, – говорит Степка, подумав. – Я б на барышне из усадьбы нипочем не женился. Даже на тебе.

– Почему это? – Я оттопыриваю губу – обиделась. Не то чтоб я собиралась немедленно за Степку замуж, но такое откровенное пренебрежение… да еще со стороны того, кого я за друга считала…

– Ты ж мной всю жизнь помыкать будешь, а кому оно надо, – объясняет Степка.

– А как ты хотел – чтоб ты помыкал?

– Конечно, – соглашается Степка. – Жена да убоится мужа, так Господь заповедал.

– А нельзя разве, чтобы никто – никем? – уточняю я.

– Нельзя, – вздыхает Степка. – Так уж испокон устроено. Господа мужиками помыкают, мужики – бабами, бабы – детьми со скотиной…

– А взять и перевернуть? – предлагаю я и в тот же миг ярко представляю себе мир, где всем правит наш племенной бык Эдвард.

Подробно рассказываю Степке, как оно будет.

– Вечно ты глупость какую выдумаешь, – ухмыляется Степка.

На самом деле воображаемые приключения тирана Эдварда ему нравятся – я же вижу. Солнце уже зашло, снизу, с полей и озера, прилетел пронзительно-холодный ветерок. Я ежусь и прошусь к Степке в тепло. Он распахивает полу своего зипуна и пускает к себе – погреться. У Степки жесткая, но уже широкая грудь и ребра как стиральная доска. Я провожу по ним пальцем, он подпрыгивает и дерет меня за волосы.

– Ну расскажи еще, как Эдвард со скотником уездом правят, – просит Степка. – Вот заместо отца Даниила в церкви у них кто? Небось хряк ваш Васька? А попадьей – матка евонная с поросятами, да? Ах-ха-ха!

Я взяла с собой в тряпицу кусок хлеба с солью и сидела в вазоне с самого утра. Догадывалась, что нянюшка Пелагея ищет меня по всей усадьбе, чтобы хоть как-то привести в порядок к приезду Александра Кантакузина, но что мне? И что ей – в первый раз, что ли?

Коляску с кучером отец на станцию не послал, видимо, счел, что не велика птица. Я издалека увидела, что везет Александра мужик из Черемошни. Хотела досидеть до их подъезда, но отчего-то спрыгнула и спряталась за пестренький по осеннему времени куст.

Потом побежала через парк, но возница успел раньше – гнал лошадку по аллее, желая, должно быть, поскорее выпить на кухне чарочку и заесть Лукерьиным пирогом. На парадной лестнице меня караулила Пелагея. А в конторе, через крытую галерейку которой я хотела прошмыгнуть в дом, – Тимофей. Ему-то я и попалась. Надо было лезть в окно в торце северного крыла.

Пока меня втроем (Пелагея, Настя и Тимофей) причесывали, умывали и переодевали, я думала: позовут в столовую к обеду. Не позвали, наверное, отец, не зная, чего от меня ждать, не хотел сразу пугать нового насельника. Вдруг я запущу в него картошкой, вылью за шиворот компот или сделаю себе татуировку из ежевичного десерта?

После обеда Александр пошел погулять и посмотреть усадьбу. Мы с Пелагеей видели сверху, как он долго стоял у фонтана, но я ничего не могла сделать. Потом Пелагея немножко успокоилась и предложила нам прилечь и отдохнуть. Я сразу согласилась. Когда нянюшка заснула, я скатала коврик в ком под одеялом, оделась и осторожно отправилась на разведку. Начала, конечно, с кухни. Там, как всегда, казалось, что идет война. Лукерья, словно полководец, ведет и бросает в бой полки кастрюль, взводы сковородок, батареи чугунков. Кругом чад, зарево, грохот, ругань и призывы к атаке. Я привыкла, а многие в первый раз пугаются.

– Лукерья, ну как тебе Александр? – спросила я, пробравшись сквозь сражение, ведущее всего лишь к приготовлению ужина.

– Худой, – ответила Лукерья. Предсказуемо. У нее для людей только две градации – худые и в теле. Если бы Александр оказался в теле, его бы пришлось возить на тележке…

Настя на лестнице полировала замшей перила.

– Настя, ты Александра видела? Что скажешь?

– Пригожий молодой человек, – сказала Настя и яростно затерла грязное пятно, оставленное, должно быть, моими руками. – Приличный. Сразу видно – ученый, себя в чистоте соблюдает и со всякой шантрапой не водится.

Тимофей посмотрел на меня с настороженностью, но поскольку в данный момент относительно меня никаких указаний не поступало, решил ничего не предпринимать.

– Тимофей, что ты об Александре?..

– Ндравный барич, – подумав, сказал камердинер отца. – Глазами так и зырк-зырк… Но Николай Петрович его обломают, это уж к гадалке не ходи…

Конюх Фрол блеснул узкими темными глазами.

– Пустой человек – сразу видно. В конюшню заглянул и вышел сразу. Ничего не спросил, ни одной лошади не огладил, морковку не дал.

Степка на заднем дворе чистил самовар.

– Ну чё, видал моего жениха? – вызывающе спросила я.

– Делать мне больше нечего, – хмуро ответил Степка. – За женихами гоняться. Сама за ним смотри.

– Он, между прочим, студент, – решила я еще поддразнить Степку.

– Подумаешь, – сказал Степка. – Видали мы!

– Где это ты студентов видал?

– Да сколько хочешь. Агитаторы в Торбеевку сто раз приезжали, за оврагом речи говорили, а я с Ванькой глядеть ходил.

– А чего ж меня не позвал?

– Малая ты еще была. И классово чуждая.

– Чего-о-о? Чего ж они там говорили-то?

– Говорили, чтоб помещиков пожечь, а землю крестьянам промеж собой поделить, – мстительно сказал Степка. – И еще чтобы конституция была. Это, мне потом Ванька объяснил, чтобы царю жену сменить, нынешняя у него неправильная…

Я тут же вспомнила про быка Эдварда и напомнила Степке.

– Эдак и я могу ентим… агитатором быть, – презрительно сказала я.

– Дура ты, а не агитатор! – сказал Степка и хотел стукнуть меня по шее.

Я увернулась.

«Ни на кого нельзя положиться, – подумала я. – Все самой надо…»

В осеннем парке, по которому к тому же еще и никто не ходит, легко читать следы. Я видела, что Александр сразу отправился к разрушенному театру. Я обрадовалась: он все знает! И догадалась: это королева послала мне своего родственника, чтобы он взял меня за руку и вывел наконец из-за стенки, которая стоит между мной и другими людьми. И теперь я наконец стану такой же, как все люди на свете, слуги перестанут бояться моих выходок, а отец не будет прятать от гостей… Я всегда знала, что это возможно, но чего-то чуть-чуть не хватает… Теперь же все будет хорошо… Старые ивы еще стояли в листве и отливали серебром, а клены уже пожелтели. Радость зажгла меня, и я горела сильно и ровно, как тонкая восковая свеча в пещере среди несметных сокровищ. Александр шел мне навстречу по аллее, как в дивной галерее. Я сорвала красный берет и побежала ему навстречу. Он смотрел на меня с удивлением. Когда я остановилась перед ним, он спросил:

– Ты, должно быть, Люба?

– Да! – ответила я. – Здравствуй, Александр!

– Здравствуй, Люба. Ты можешь звать меня

Алексом, – сказал он. – Меня так зовут все друзья.

Это имя показалось мне отвратительным, как скрежет ключа в несмазанном замке. Но могу звать, а могу и не звать. Так он сказал.

– И что же теперь? – нетерпеливо спросила я. Мне нужно было немедленно узнать план. Как мы будем действовать вместе. Я была готова ко всему. Пусть он только скажет.

– Что теперь? – удивился Александр. – Беги играй… Как-нибудь при случае ты покажешь мне свои игрушки. Непременно. До свидания, Люба.

Он ушел дальше по аллее, глядя себе под ноги и думая о своем. Ни разу не обернулся. Я осталась стоять. Ветер успокаивающе шептал в глубине парка и щедро кидал мне под ноги тонкие золотые перчатки, соскользнувшие с рук неведомого, но доброго народа. Свеча догорела.

Ну что ж. Мне не привыкать.

Но должна же я была хоть что-то сделать.

Я набрала у пруда в бидон жаб и лягушек, пробралась в комнату Александра и высыпала их всех ему в постель, под одеяло. Вечером, когда он уже пошел к себе, вылезла в коридор, растянулась на полу, свесилась вниз и слушала внимательно: завизжит или не завизжит.

Ничего не произошло, даже Настю или Феклушу не крикнул. Неужели не заметил? – расстроилась я. Надо было ужей в камнях на краю поля наловить!

Утром решила взглянуть и все сразу поняла. Под окном комнаты, которую отец выделил Александру, рос толстый старый ясень и куст боярышника, на верхушке которого алели ягоды, еще не расклеванные птицами. Прямо под ясенем лежала дохлая, расплющенная об ствол лягушка, на острых обломанных веточках куста корчились еще две, а большая толстая жаба со сломанными лапками пыталась уползти от моих рук и тихо, почти по-человечьи постанывала. Александр просто вышвырнул их всех в окно. И если судить по расплющенной лягушке, сделал это со всего размаху, может быть, со злости даже специально метил в дерево. Я осторожно сняла лягушек с веточек. Одна из них сразу же, у меня на ладони, испустила дух. Другая, несмотря на огромную рваную рану на спинке, попыталась приподняться на лапах. Я сначала хотела ее и жабу убить, но потом передумала. Они ведь очень живучие – кто знает! Я вымыла живую лягушку и жабу в бочке с водой, отнесла их в огород и положила в лопухах под разбитый горшок, чтобы дневное солнце их не беспокоило. Потом перевернула несколько камней, огораживающих клумбы, и набрала под ними разных червячков, которых в жестянке отнесла в свой жабий госпиталь. Жаба сразу одного съела, и это показалось мне хорошим признаком.

Потом я взяла один из перевернутых мною в поисках червяков камней, выбрав поувесистее, и со всего размаху запустила им в окно комнаты Александра. Стекло весело зазвенело.

Когда после меня Тимофей с Фролом ловили, я, честно сказать, даже не пыталась себя сдерживать. Надо же иногда душу отвести. Поэтому в кабинет к отцу меня доставили попросту завернутой в ковер. Да еще и вожжой поперек перевязанной. А Тимофей и Фрол выглядели как два Мцыри после битвы с барсом.

– Зачем ты это сделала? – спросил отец. – Чем тебе не угодил Александр?

Я засмеялась. Не то чтоб мне было очень смешно, просто я знала, что мой смех всех раздражает.

– Неужели в тебе не осталось уже ничего человеческого?! – воскликнул отец и противно хрустнул пальцами. – Александр только что лишился матери, дома… Он наш гость, и тебе сто раз объясняли, как следует…

– Пусть убирается, откуда приехал, – сказала я.

– Ты же могла его убить! – Теперь отец уже почти кричал. – Ты опасна для окружающих! У тебя достаточно ума, неужели ты не можешь понять: если ты не научишься контролировать свою злобу, то проведешь свою жизнь за решеткой в лечебнице!

Я опять засмеялась. Можно подумать, какая-нибудь решетка (когда она еще будет, да и сбежать я всегда сумею) может сравниться с той стеной, которая с рождения отделяет меня от других людей и не поддается никаким усилиям ни с той ни с другой стороны!

– Александр останется жить здесь, с нами! – отчеканил отец. – Ты будешь с ним общаться. Он уже согласился заниматься с тобой историей и географией. И запомни: если ты еще хотя бы раз позволишь себе по отношению к нему выходку, подобную сегодняшней, я посажу тебя под замок в подвале, а твоего дружка Степку отправлю в деревню и запрещу ему даже приближаться к усадьбе! Поняла меня?!

Я кивнула, задев подбородком за край ковра, в который была завернута. Чего ж тут не понять? Отец тоже знает про театр и проволочки, прикрепленные к куклам-артистам. В конце концов, он играл в них уже тогда, когда меня еще и на свете-то не было. Но почему-то мне кажется, что я более искусный кукловод, чем он. Или, по крайней мере, стану им в будущем.

Глава 3,

в которой Люша знакомится с Максимилианом и его родителями, а также с Юлией и Надей. Еще она ночует в лесу и узнает, что она лесной эльф с четырьмя незримыми крылами

Дневник Люши (вторая тетрадь)

С приездом Александра в Синих Ключах многое изменилось. Стали появляться разные люди, которых раньше не было. Шум, обеды, прогулки, развлечения. Лукерья радовалась и бушевала. Я слышала грохот котлов даже в парадных покоях. Отец нанял ей помощницу из Черемошни. Помощница была молоденькая, с толстой косой цвета соломы и каждый вечер плакала в чулане под лестницей: ей казалось, что Лукерья ею все время недовольна и вообще вот-вот убьет ее огромным половником. Я попыталась объяснить ей, что это не так и Лукерья на самом деле мухи не обидит. Но она лишь затрепетала в ужасе и затянула пленкой круглые глаза, как пойманная птичка. Кажется, Настя сказала ей, что я кусаюсь ни с того ни с сего и уже не по одному разу искусала всех слуг.

Недолго я думала, что эти изменения исходят от самого Александра. Но быстро поняла, что все это часть отцовского плана и он Александра местами поощряет, а местами так и просто вынуждает поступать так или иначе.

В общем, это было даже забавно. Но совершенно невпопад. Я не знаю, понимал ли это отец. Мне кажется, не очень.

Например, приезжавшим погостить друзьям Александра вменялось в обязанность вовлекать меня в свои ежедневные развлечения. Умора, да и только! Если хоть чуть-чуть подумать, то гораздо проще представить участником их веселья Степку или даже нянюшку Пелагею.

Отец стал обмениваться визитами с соседями из усадьбы Пески, расположенной на холме за Удольем. Так принято, объяснил он мне, ведь их сын Максимилиан оказался лучшим другом Александра. Потом стали приезжать и другие соседи. Лица у гостей были вышиты любопытством и походили на полотенца под иконами. На меня все они смотрели так, как будто я только что сбежала из зверинца. Иногда, чтобы их не разочаровывать, я скалила зубы, подпрыгивала на месте или пробегала через комнаты на четвереньках. Иногда (это вдруг по настроению стало доставлять мне удовольствие) делала книксен, приветствовала их по-английски и разливала поданный Настей чай, занимая гостей непринужденной светской беседой. Особенно приятным было то, что большинство соседей английского языка не понимали. Они думали, что я несу абракадабру, и ждали подвоха. Это был театрик с переменой ролей, один из тех, что по-прежнему хранились в башне в деревянных ларях.

Еще я пряталась по кустам и подслушивала разговоры. Иногда это оказывалось занимательным.

– Какой все-таки ловкий ход сделала Татьяна

под конец жизни, – говорила хозяйка Песков Софья Александровна, переодеваясь к обеду в отведенной супругам комнате в северном крыле (я пряталась под открытым окном в кусте сирени). – Всю жизнь была дурой и простушкой, любой вокруг пальца обведет, взять хоть муженька ее, хоть Алекса, который вечно из нее веревки вил, а тут на тебе – поймала-таки Николая на жалость и обеспечила своему сынку-балбесу будущее… Как это ей, интересно, удался такой решительный шаг? Ведь всю жизнь во всем сомневалась, и все-то ей было неловко…

– Должно быть, близкий конец и тревога за недостаточность сына обострили ее решительность и умственные способности, – солидно предположил муж.

– Если только так. А теперь ему надо только по-умному повести дела и будет всю жизнь обеспечен по хорошему счету. Николай-то уж сильно не молод, а девчонка просто ужас что такое… Ты видел, какие у нее глаза?

– Ну разумеется, у сумасшедших всегда жуткие глаза, – опять согласился муж. – Спровадит ее Алекс в какую-нибудь укромную богадельню или даже здесь где-нибудь поселит под хорошим присмотром. И станет оч-чень даже обеспеченным человеком. Если только правильно поведет дела с Николаем…

Я заметила, что супруги на разный лад повторяют слова друг друга. И во всем друг с другом согласны.

«Наверное, живут душа в душу, – нянюшкиными словами подумала я и добавила от себя: – Как две змеи, зимующие в одной колоде».

– Да, выстроить отношения с этим человеком всегда было нелегко. Я помню, как бедная Натали… Теперь-то я понимаю, что с ним с самого начала было что-то не так, но хорошее воспитание как-то сглаживало, и только после смерти жены все вылезло… И цыганка, и продажа Торбеева, и его ужасные дети… Но кто б мог подумать, что в результате все достанется этому Алексу, сынку малахольной Татьяны! В то время как наш талантливый Максимушка… Ведь он молод, ему так хочется путешествовать, видеть мир. Ему надо из будущего заводить знакомства, вращаться в хорошем обществе…

Я легко представила себе, как белокурый Максимилиан, уперев руки в бока, быстро крутится вокруг своей оси в каком-то неведомом «хорошем обществе». Посреди светлого зала, на навощенном паркете, подобно огромному детскому волчку.

– Сонечка, ну ты же знаешь наше положение… Я кручусь как могу. Использую все возможности. Но имение фактически не приносит никакого дохода, а в финансовых кругах сейчас такая нестабильность! Так много авантюрных предприятий… В конце концов, Макс может и сам постараться о своем будущем… И что бы ему было не выбрать юридический факультет!

Ага, значит, его отец тоже крутится. Но медленнее и в обществе поплоше. Старый и слегка облезлый волчок.

– Да, он может постараться, ведь он изумительно талантлив, это все признают. Его последняя кандидатская работа была оценена, как «превосходно весьма», такого для второго курса и история кафедры не припомнит. Но обидно, что, в то время как наш мальчик будет выбиваться из сил, чтобы заработать немного денег, Александру все потребное для достойной жизни достанется просто на блюдечке… Право, я чувствую, что я плохая мать!

– Ах, Соня, да перестань! Ты прекрасная мать, и это всем известно. Ты не только замечательно воспитала Макса, твои нравоучительные сказки воспитывают сотни и тысячи детей по всей России…

– Ты напрасно хочешь меня утешить… К сожалению, в наше время хорошее происхождение, воспитанность и образование решают далеко не все. Нужны еще деньги, деньги, деньги… Ах, как это на самом деле пушло! Но ты видел, как великолепно устроен этот дом?! Я еще чувствую здесь душу моей бедной сестры, у нее был безупречный вкус, Николай поступил очень умно, что не позволил своей цыганке ничего здесь менять… А службы! А оранжереи с розарием! А зрелый сосновый лес за Сазанкой – если только его продать, это уже целое состояние! А ведь у нашего Максимушки гораздо, гораздо больше прав на все это… Раз уж мы лишились Торбеева…

– Соня, не забывай, мы здесь и гостим-то только потому, что Александр соизволил пригласить Макса…

– Кстати, я вообще не понимаю, что может быть у них общего! Наш Максимушка не только старше, но и на голову во всех отношениях выше. Зачем ему эта дружба?

– Ну, может быть, это не так уж и глупо. Если Александр окажется так же вял и бесхребетен, как и его покойная матушка… Ты везде превозносишь таланты нашего сына, но не допускаешь ли, что Макс может видеть дальше нас с тобой?

– Разумеется, допускаю… Что ж, возможно, ты прав… Думаю, нам пора идти, нас ждут в столовой к обеду… Боже, за завтраком я узнала наш серебряный кофейник и чуть не расплакалась! Я еще помню, как по утрам матушка разливала из него кофей… Потом он пошел в приданое Натали…

Зимой во дворе залили каток. Огородили его снежным валом, усаженным нарубленными елочками, чтобы не очень заносило метелями. Елки украсили мишурой и звездами. На краю плотник сколотил деревянную гору, которую тоже залили водой. С нее можно было кататься на дощечке или в специальных салазках и ехать чуть не до конца северного крыла. В большой гардеробной все гости переодевались в специальные телогреи, жакетки и штаны. Коньки приделывали уже прямо на катке, сидя на бортике фонтана, на который для тепла стелили лапник и куски войлока поверх него. Александр и Максимилиан дали мне немецкие стальные коньки и показали, как на них кататься. Даже попытались вытащить меня на лед вместе со всеми. Лучше бы они этого не делали. Я так заехала Максимилиану коньком по ноге, что мне потом было даже немного стыдно.

По вечерам по углам катка ставили плошки с огнем, а у скульптуры в фонтане укрепляли пять факелов, которые нещадно чадили. У каждого из катающихся людей было много подвижных теней, которые гонялись за ними по тускло блестящему льду и то укорачивались, то снова удлинялись. Если приезжали барышни, то они, катаясь, вскрикивали и хихикали высокими голосами. Студенты, шлепаясь со всего размаху на лед, ухали и ругались. Когда ехали с горки, все визжали, как поросята, когда их режут. Как-то в вечер я провела через контору в дом поповну Машу и тихонько, из окна бильярдной, показала ей все.

«Правда, на твой любимый ад похоже?» – спросила я.

«Тьфу на тебя, безбожница! – сказала Маша и, подумав, добавила: – Однако ты права. Бесовские игрища всё».

Мне почему-то показалось, что ее завидки берут.

В темноте вечернего парка часто собирались в компанию молодые крестьяне в огромных валенках, и крестьянские девушки, подвязанные платками, лузгали семечки и наблюдали за барским развлечением, обсуждая сноровку молодых людей и стати девушек (некоторые из них катались в коротких юбках, а иные – в штанах). С барской стороны крестьян как будто бы никто не видел.

Я не могу выговорить имени Максимилиана. Где-то в середине слова язык прилипает к нёбу и начинает там вибрировать: «ли-ли-ли…» Поэтому приходится звать его Максом, как все, хотя это трескучее сокращение нравится мне ничуть не больше, чем «Алекс».

Однажды ночью я сидела на подоконнике в своей комнате и смотрела, как звездные острова медленно плывут по небу. Мне нравится та музыка, которая всегда при этом звучит. Я не знаю, как она называется и что ее производит, но она очень красива.

И вдруг я увидела, что с холма вниз в открытое поле идет

фигурка человека в крылатке. Это мог быть только Максимилиан. Я как будто бы даже видела, как развеваются его светлые волосы и играют в них синие искры. Но куда и зачем он идет? В поле глубокий снег. Впереди – только перелески и лед Удолья. Но он все шел и шел, уменьшаясь, а потом и вовсе исчез в снежном вихре.

На исходе зимы Максимилиан и Александр привезли из Москвы в Синие Ключи Юлию фон Райхерт и ее подругу, курсистку Надю. Надя носила пушистую короткую стрижку, увеличивающую голову, накинутый на плечи плед и большие дымчатые очки. Мне она казалась похожей на слегка очеловечившуюся сову. Легко было представить себе, как лунной ночью она летает над полями и перелесками и ловит петляющих по снегу зайцев. Во всем ее облике имелось что-то хищное. Однажды я подложила ей на тарелку с орешками кусок сырого мяса, чтобы посмотреть, что будет – вдруг она его съест? Надя мясо есть не стала, но и скандала поднимать тоже – спокойно свистнула собаку и отдала кусок ей. На курсах Герье Надя училась физике и химии.

Юлия приходилась какой-то дальней родственницей обоим молодым людям. Макс называл ее кузиной. Александр не называл никак и даже не смотрел на нее напрямую, только исподлобья и наискосок, как-то странно вывернув шею. Я сразу поняла, что Юлия приходится родственницей покойной хозяйке – она была очень на нее похожа. То же пепельное облако волос вокруг высокого лба, медленно глядящие, удлиненные к вискам серые глаза, розовая свежая улыбка, едва заметная на строгом лице. Она казалась старше обоих кузенов и двигалась как будто в воде. Я сразу изготовилась ей служить. То, что Александр явно стремился к тому же, мне совершенно не мешало. Но надо было как-то сообщить ей о моей готовности. Ведь она со мной совсем не разговаривала и даже как будто меня не видела. Я пошла в оранжерею, нарвала цветков с только что расцветших азалий – от розовых до фиолетовых они составляли очень красивую гамму, – принесла их в подоле в столовую, где молодые люди обедали, и высыпала перед Юлией на стол. Несколько цветков упали в тарелку с грибным супом и плавали там вместе с грибами и кусками картошки.

Юлия отшатнулась, а я сразу выбежала вон из столовой.

Но не убежала совсем, а спряталась за дверью. Когда Максимилиан, стремительно выскочивший из-за стола, выглянул в соседнюю комнату, он меня не заметил. Я знала, что Юлия должна все правильно понять, но хотела все-таки убедиться…

– Какой кошмарный ребенок! – сказала Юлия, ложкой вылавливая из тарелки цветки и сметая их на пол вместе с теми, которые упали на стол. – Такие явные признаки дегенеративности, прямо как с картинки в медицинском учебнике… Скажите прислуге, пусть унесет тарелку. Я не буду больше есть, мало ли откуда эти цветы…

– Они из оранжереи, – сказал Максимилиан. – Я там был, азалии цветут, как в Крыму.

– Алекс, что она имела в виду? – спросила Надя. – Эти цветы для Юлии…

– Да, действительно. – Юлия зябко повела плечами. – Мне даже как-то не по себе сделалось…

– Никто не знает, что имеет в виду Люба, когда она делает то или это, – сказал Александр. – Догадаться невозможно, а она сама не может или не хочет объяснить.

– Да уж… – Юлия повела плечами еще раз, добавив к этому движение глаз. Макс вскочил и накинул ей на плечи ажурный шерстяной платок, который лежал на кресле. Алекс ожег Макса неприятным взглядом, которого тот не заметил. – Таких… такие существа, конечно, должны жить отдельно от нормальных людей… Под тщательным присмотром…

– Я беседовал с ее воспитательницей, – сказал Максимилиан. – Она утверждает, что Люба все понимает, умеет читать и писать, может быть прекрасной рассказчицей. К тому же ее совсем не боятся животные, птицы и даже гады земные…

– А вот я боюсь! – воскликнула Юлия. – Наверное, это потому, что я не гад земной, а обычная женщина…

– Однажды она напустила мне полную постель лягушек, – хихикнул Александр.

– Господи, Алекс, ну зачем ты сказал! – с упреком воскликнула Юлия. – Теперь я буду бояться подходить к кровати. И вообще… Неприятно думать, что она где-то здесь есть и явно что-то… что-то такое обо мне думает… Макс, а мы не можем теперь же уехать к твоим родителям, в Пески?

– Джуля, не дури! – хрипловато посоветовала Надя.

– Да! – почти истерично воскликнула Юлия. – Тебе хорошо говорить! Тебе она не сыпала цветов в тарелку и не смотрела своими кретинскими глазами-иголочками! У меня комната окнами в сад; как представлю, что в темноте ее ужасное бледное личико появится за стеклом… Что ей от меня надо?! Макс, уедем!

– Прекрати, Джуля! Будешь сегодня ночевать у меня, – сказала Надя. – У меня комната на втором этаже.

– Люба прекрасно лазает по деревьям. Я сам видел, – усмехнулся Макс.

– Ты что, специально меня дразнишь? – Юлия подозрительно взглянула на кузена.

– Ну разумеется, – спокойно подтвердил Максимилиан. – Потому что ты ведешь себя глупо. Это всего лишь ребенок. Больной и несчастный. Она не сделала тебе ничего дурного. Более того, мне кажется, что она хотела тебя порадовать и выразить тебе свое восхищение. Цветы – это все-таки универсальный символ…

– Я не нуждаюсь в ее восхищении! – отрезала Юлия.

Дальше я слушать не стала. И так уже все было яснее некуда.

Я оделась и убежала в парк, долго сидела на сцене разрушенного театра, смотрела на бабочек, которые, как всегда, были между жизнью и смертью. Моя мать – бабочка, но сейчас она не может мне ничего подсказать. Потом я перешла ручей и еще брела, пока не стемнело. Стало холодно и неприятно. Я нашла вывороченную ель, сгребла в кучу опавшую листву, которую ветер занес в образовавшуюся под корнями пещеру, залезла туда и свернулась в клубок. Корни свисали около моего лица, снизу, среди листьев пришли полюбопытствовать зимние мыши. Я отыскала вкусные крошки в кармане шубки и отдала им. Они благодарно шуршали в темноте. Где-то за оврагом завыл волк. Ему ответила волчица. Лес, как всегда, принимал меня. Я уснула.

Утром меня нашел Максимилиан. Он был весь мокрый, без шапки, с исцарапанным веселым лицом и погасшим факелом в руках. Он и еще тридцать человек – слуги и крестьяне из Черемошни – ходили по лесу всю ночь. Мой отец и Александр тоже были с ними. Странно, что я не слышала их криков.

– Ну что, выспалась? – спросил Максимилиан. – Пошли тогда домой. Встать можешь?

– А как вы меня нашли? – заинтересовалась я.

– По следам, – ответил он. – Я понял, что ты была возле театра и ушла за ручей. Я шел по ручью и светил на берега. Сначала в одну сторону, потом в другую. Так ты можешь идти?

– Конечно.

– А вот я уже почти не могу, – пожаловался Максимилиан. – Ноги от холода сводит, уши горят – шапку я где-то в лесу потерял, – в груди стучит, по спине, наоборот, пот льется…

– Можно сделать из елки волокушу, – предложила я. – Вы на нее ляжете, а я потащу. Это легко, я знаю, тем более след есть. Только через ручей мне вас не перетащить. Но там уже до усадьбы недалеко сбегать…

– Господи, девочка… – каким-то треснувшим посередине голосом сказал Максимилиан. – Все не так уж плохо… Но я не представляю, как же ты тут ночью… Темнота, холод, нет ни огня, ни еды…

– В лесу проще, чем среди людей, – честно сказала я.

– Для таких, как ты, по-видимому, да, – вздохнул Макс. – И это

чертовски грустно.

– А кто я? – поинтересовалась просто на всякий случай (больной ребенок, идиотка, дегенератка, кретинка, ублюдок, отродье – что я, сама не знаю, что ли?).

– Ты лесной эльф, – сказал Максимилиан. – Космическое существо. Я ясно вижу у тебя за спиной четыре незримых крыла. Вылезай из своей пещеры и пойдем скорее домой.

Я вылезла и, как могла, отряхнула песок и листья со своих волос и одежды.

– Это вы были там, в поле, – сказала я. – Я знаю, вы тогда ходили слушать музыку.

Я не спрашивала, и он не ответил.

– Что за музыка? – спросил Максимилиан.

– Я не знаю. Она всегда звучит, но ночью под звездами ее слышно лучше всего. Как будто бы звенят колокольчики.

– Это музыка небесных сфер, о которой писал Пифагор, – сказал Макс. – Все эльфы ее слышат. Ничего необычного.

Мне хотелось сделать что-нибудь хорошее для Максимилиана. Я отвела его в башню и там показала ему свои театрики и еще телескоп, в который можно смотреть на луну, на зайцев в поле или на озеро Удолье, когда там купаются крестьянские парни или девушки. Макс восхитился театриками и с удовольствием посмотрел на луну в телескоп. Потом он рассказал мне про Ньютона, Кеплера, Галилея и Джордано Бруно (обо всех них я уже читала в книгах) и о каналах на Марсе, открытых Скиапарелли (об этом я слышала в первый раз и очень удивилась – до этого мне как-то не приходило в голову, что на звездах люди тоже занимаются сельским хозяйством). После Макс пожалел, что сейчас зима и нельзя посмотреть в телескоп на купающихся девушек. Я пообещала, что летом обязательно позову его в нужный момент и дам все обстоятельно разглядеть.

С утра Макс учил меня кататься на коньках. Он был лошадью, а я возницей. Мы играли в Древний Рим.

– Почему она всех, даже немолодых людей, называет на «ты» и только к тебе обращается на «вы»? – спросила Юлия у Максимилиана.

Я отошла в сторону и спряталась за катальной горкой.

– Она видит моего астрального двойника, – серьезно ответил Макс. – Он одновременно и я и не я, так как принадлежит уже к космическому эфирному миру и стоит на пороге, одновременно охраняя и просвещая телесного человека. Люба обращается к нам обоим сразу. И поэтому, естественно, во множественном числе.

– Фигляр, – сказала Юлия.

Внутри мне так же трудно выговаривать имя Максимилиан, как и снаружи. Поэтому для себя я стала называть его Страж Порога. Спрошу потом, нет ли у него еще какого-нибудь имени.

Из пяти щенков, родившихся весной под крыльцом в амбаре, я назвала Джульками сразу двух. Ходила туда и щелкала их по мокрым черным носам. Щенки обижались, взвизгивали, но тут же забывали обиду и снова лезли со мной играть. Почему я не щенок? Я никогда ничего не забываю…

Глава 4,

в которой Лео и Джорджи договариваются об устройстве судьбы несчастного ребенка, а сама Люша тем временем… совершает убийство

Лев Петрович Осоргин жил вблизи Арбата, в Денежном переулке. Аркадий из экономии поехал бы на конке, но Юрий Данилович настоял, чтоб взяли извозчика.

После оттепели подморозило, коричневая разъезженная грязь на мостовой схватилась ледком; лошадка цокала копытом, двухэтажные арбатские дома проплывали разноцветным воланом, увешанные до крыш бисером вывесок, блистали на закат оконными стеклами. Над всем высилась темно-розовая на синем колокольня Миколы Плотника.

На повороте Троице-Арбатская церковь, с садиком, вытянутым в сторону Денежного переулка, крылатый Спаситель на воротах, в садике старый замшелый колодец и разноцветные домики, должно быть поповский, дьяконовский и дьячковский. На крыльце поповского стоит строгий мужчина в серой шелковой рясе и, умиротворенно сложив руки с четками, смотрит на закат.

У подъезда каменного серо-оливкового дома Аркадий помог Юрию Даниловичу выйти из пролетки.

Лев Петрович Осоргин жил в бельэтаже. Аркадий еще раз отобразил на лице упрек и дернул ручку звонка в виде львиной головы с отверстой пастью.

Дверь открыла горничная с рябым добрым лицом. В прихожей калош – как у пифагорейцев. У Аркадия сердце защемило.

Но уж вышел хозяин – высокий, с серо-зелеными глазами, облаченный в плюшевый вишневый халат и турецкую шапочку с золотой кисточкой. От халата пахнет дорогими сигарами, красивая рука (подал для приветствия) – уже стареющая, с тонкой кожей и синими жилками, но еще сильна. На лице – оживленная, искренняя радость и удивление.

– Бог мой, кого я вижу – Джорджи! Вот нежданная удача! Сколько лет, сколько зим! Молодой коллега? Представьте, пожалуйста! Аркадий Андреевич Арабажин? Эка, как звучно вас предки поименовали! Соответствовать придется, как ни крути… Но ваш приход удача вдвойне – молодые силы у нас в доме особенно в цене. Проходите, проходите… мы уже пообедали, вы хотите ли толком поесть? Нет? Верно ли? Но от чая не откажетесь никак, у нас Степанида такие булочки с корицей изготавливает, что пальчики оближешь… Идемте, идемте скорее ко мне, Юрия Даниловича все знают и рады, а вот Аркадия Андреевича своим представить, я в нетерпении – сюрприз!

Огромная комната, посередине стол, над которым низко висит негорящая старинная лампа, как будто бы еще масляная. Комната приглушенно и уютно гудит разговорами. Освещение смешанное – тускловатое электричество, фарфоровая керосиновая лампа на письменном столе у окна, свечи на подоконниках. Стул чипендэйль, резанный в дубе, с вычурной спинкой и кожаным сиденьем, явно предназначен хозяину. На столе – наполовину разложенный пасьянс, искусно начатый рисунок с чьим-то профилем и петухом на жердочке, поднос с перьями, ручками, карандашами, резинками, сургучом. Чернильница в виде крутобокого кораблика. На стенах висят жуткие африканские маски, ухмылки которых здесь приобрели оттенок какого-то благодушия. Ножная резная прялка в углу, на которой работает пожилая женщина, закутанная в оренбургский платок. К большому столу придвинут другой, поменьше, вокруг которого на стульях сидят дамы и девушки самого разного возраста с рукоделием на коленях, несколько мужчин пристроились на козетках. У окна под лампой человек пять детей играют в какую-то настольную игру, маленькая девочка в бантах и локонах качается на качелях, подвешенных в проходе между комнатами, мальчик постарше ждет своей очереди. На полу на вытертом ковре валяются солдатики и маленькие пушечки и сосредоточенно ползают среди них два почти подростка, тихо, но напряженно споря о диспозиции своих войск. Из анфилады несутся звуки рояля. В четыре руки играют импровизации. Множество других мелких, пронзительно-уютных деталей.

Когда Аркадий осознал, сколько всего в комнате людей, он понял, что имел в виду профессор Рождественский. Сам Юрий Данилович раскланивался, вертелся, отвечал на вопросы, оживленно целовал ручки, трепал щечки, ерошил чубчики и даже как будто слегка помолодел.

Представление Аркадия заняло минут десять. Дети подбегали из других комнат, выползали из углов, чуть ли не вылезали из шкафов, девочки делали книксены, мальчики щелкали каблуками, девушки улыбались длинными венецианскими улыбками, мужчины энергично сжимали ладонь. Аркадий никого не запомнил, детей насчитал больше десятка, понял, что среди них были дети и внуки Льва Петровича… Жены сыновей, мужья дочерей, друзья дома,

чья-то бабушка и ее сестра тетя Камилла…

Рябая горничная успела подать гостям чай на столе, откуда спешно убрали начатую акварель и крошечный, склеенный из картона и наполовину уже искусно расписанный диванчик.

Когда все снова уселись, возобновилось тихое гудение разговоров, сопровождающееся увертюрой к «Тангейзеру» из анфилады и шелестом веретена из угла. Тактично и даже, пожалуй, вкрадчиво вовлекли в два разных разговора Аркадия и Юрия Даниловича. Маленькая девочка попросила булочку с марципаном. Маленький мальчик нуждался в смене штанишек. Отроки подрались-таки из-за солдатиков. Их уверенно разнимала тихая женщина в лиловом платье, с лицом Мадонны. С глубочайшим изумлением Аркадий заметил, что хозяин посреди всего этого – работает! Из своего чипендэйля, водрузив на нос очки, просматривал листы с какими-то строительными чертежами и делал на них явно специальные пометки.

Душа Аркадия преисполнилась смешанными чувствами. Среди них были: удивление, зависть, восхищение и самые искренние надежды на то, что злополучной Люше, кажется, наконец-то повезло…

– Никаких сомнений! Какой потрясающий, ужасный казус! Как же это могло произойти? Но, повторяю, никаких сомнений! Джорджи, Аркадий Андреевич, вы немедленно привозите девочку к нам, и мы обеспечиваем ей…

Лев Петрович взволнованно всплескивал руками, как узкими крыльями. Становился похожим по старого стрижа, который уже не может взлететь, но все еще сохранил стремление к полету и память о нем.

– К сожалению, это не так-то просто, – заметил Аркадий, который только что вслух прочел хозяину и Юрию Даниловичу несколько самых характерных выдержек из дневника Люши. – Девочка не кофр и не предмет обстановки. Ее нельзя куда бы то ни было переместить по нашему желанию. Она очень даже обладает свободой воли, и я сам лично, пытаясь принять участие в ее судьбе, с этим уже столкнулся.

– Значит, ее надо уговорить! – воскликнул Лев Петрович. – Я сам поеду на Хитровку и побеседую с ней. Ведь я пусть и в отдаленном, но в родстве с ее отцом и в молодости с ним приятельствовал весьма…

– Ехать на Хитровку? Лео… – несколько обескураженно сказал Юрий Данилович. – Тебе не кажется, что это немного слишком? И… как ты себе это представляешь на деле?

– Легко! – снова попытался вспорхнуть Лев Петрович. – У меня есть знакомства. Через людей искусства. Журналист, который много занимается социальными вопросами. Он свой человек в притонах и водит на Хитровку людей из театра. Для изучения типажей…

В этом месте Аркадий подумал, что симпатичнейший, неколебимо уповающий на Господа Лео все-таки не без странностей. Во всяком случае, в знакомствах. Невозможно представить, чтобы подобные знакомства были, предположим, у его сверстника Юрия Даниловича…

– Что ж, можно попробовать, – вздохнул он.

Не исключено, что Лев Петрович Люше даже понравится. Во всяком случае, у нее точно не возникнет по его поводу никаких дурацких мыслей (в этом месте Аркадий почувствовал, что краснеет, и охотно признал за собой недостаток – «чрезмерная реактивность вегетативной нервной системы»). Но представить себе Люшу в этой густонаселенной благовоспитанной квартире с ее густым ароматом не то староанглийского романа, не то венецианского Гранд-канала… Не получалось, как ни старался…

– И еще… – Юрий Данилович озабоченно почесал ногтем гладковыбритую щеку. – Лео, ты ведь помнишь диковинное завещание Николая? Если Люба, оказывается, жива, то это получается… очень пикантно… Не так ли?

– Ах, Джорджи! – поморщился Лев Петрович. – Конечно, я помню. Завещание странное, согласен, но и клан Мурановых тогда повел себя не самым достойным образом, пытаясь опротестовать его через суд… Неприятный казус, что и говорить. Но разве все это важно в сравнении с судьбой почти ребенка, оказавшегося в столь чрезвычайных обстоятельствах!

– Да-да, ты, конечно, прав, – согласно кивнул Юрий Данилович. – Это – в первую голову!

А Аркадий подумал о том, что в «чрезвычайных обстоятельствах» хитровских ночлежек, Грачевки и им подобных мест вырастают, живут и умирают тысячи мальчиков и девочек, судьбой которых, получается, озаботиться совершенно некому. Если не считать полубезумных молодых людей, которые с маузерами и самодельными бомбами обороняли баррикады на Пресне, против пушек и правительственных войск…

Люша с силой отбросила от себя нож, потрясла в воздухе как будто обожженными пальцами. Растерзанная Марыся, скрючившись в углу тупичка, приглушенно повизгивала сквозь сжатые зубы и размеренно, где-то даже успокоительно колотилась головой о мягкое гниловатое дерево перегородки. Кроме этого, в жидкой темноте раздавались еще хлюпающие, негромкие, но отчего-то очень страшные звуки.

Люша отошла шагов на пять по коридорчику, ведущему в подвал, сползла спиной по стене и долго сидела на корточках, свесив руки между колен и глядя перед собой. Наконец все стихло. Девушка встала.

– Обыщи его, – хрипло сказала она невидимой Марысе. – Бумажник за пазухой, цепочка золотая и два перстня – не забудь. Крестик оставь – негоже. Сапоги у него хорошие, новые, деду Корнею бы в самый раз, но опасно, признать могут…

– Не могу я… – придушенно пискнула Марыся.

– Сможешь небось! – пролаяла Люша. – Все возьми и сливайся немедля. Сиди тихо и про меня ни гу-гу… Даже если спрашивать будут – не видала, не слыхала, да Люшка ж вечно пропадает незнамо где, сама тревожусь…

– Люш… Люш, а как же это ты его? А? Как смогла?!

– Меня в усадьбе скотник учил, как скотину резать. Поэтому.

Марыся подавилась не то всхлипом, не то собственной блевотиной.

– Спиридон, Агафья, я там в тупике Ноздрю порешила, – равнодушно сказала Люша, заглядывая за выцветшую занавеску, где ютился с женой одноногий солдат Спиридон – съемщик квартиры.

Двое портняжек, услышав слова девушки, вжались в ворох поношенных тряпок, которые перелицовывали, и сами прикинулись ветошью. Давно спившийся художник на нарах застонал и перевернулся на другой бок. Нищенка Клава, не торопясь смывавшая над кастрюлькой ужасные язвы со своих рук и щек (по утрам художник ей их рисовал, пользуясь коробкой театрального грима), перекрестилась и поспешно стала укладываться под рваную шерстяную шаль, заменявшую ей одеяло. Дед Корней с близнецами еще не вернулись с промысла – как миновали холода, они почти ежедневно ходили к вечерне на паперть трех близлежащих церквей.

– Как это порешила?! – обомлел Спиридон, вскочил с нар и едва не упал, позабыв, что деревянная нога его отстегнута и валяется на полу.

– Ножиком, обыкновенно, – объяснила Люба.

– За что ж ты его? – спросила, возбужденно блестя глазами, Агафья.

– Снасильничать хотел… Надо бы его прибрать, вытащить в переулок, что ли, мне самой никак. Пусть потом полиция разбирается. Да и Гришка Черный наверняка дознаваться станет, у него с Ноздрей планы были… Вам ведь тоже лишний раз светиться в участке ни к чему, я так понимаю?

– Спрашиваешь еще! – Спиридон потряс большой головой. – Ну эдакое же досадливое дело! Всегда знал: что-то в тебе, Люшка, не так… Но чтоб вот так, походя, девчонке живого человека зарезать…

– А как надо было, дядя Спиридон? – тускло спросила Люша. – Надо было дать ему, пьяному,

натешиться?

Агафья вдруг схватила мужа за рукав:

– Не отвечай ей, Спиря, нипочем не отвечай! Ты глянь ей в глаз, она же нежить, чего хочешь сейчас сотворить может…

– Гм… Будет, Агафья! – откашлялся немного пришедший в себя Спиридон. Он жил на Хитровке уже лет десять, и его трудно было чем-нибудь вывести из равновесия. А если это все же происходило, то он, как игрушечный ванька-встанька, почти тут же возвращался в исходное положение. – Упокойничка мы приберем, конечно, но… Ты тепереча уходи от нас, Люшка! Насовсем уходи! Забирай манатки и вали! Порешит там тебя Гришка Черный за подельника или пожалеет-помилует – не наше это дело… А я тебя на своей фатере больше видеть решительно не желаю!

– И тебе, дядя Спиридон, того же, – сказала Люша. – Только зря ты разоряешься, я бы и так ушла. Мне с Гришкой объясняться не с руки. Он же не полиция, не так, так эдак дознается… И вот еще что: Атька с Ботькой покудова здесь будут. Если узнаю, что ты их или деда Корнея чем обидел, вернусь – и не жить тебе, дядя Спиридон. Это я, не подумай чего, не пугаю, просто предупредить хочу…

Спиридон, низко склонившись, пристегивал деревяшку. Руки у него дрожали. Розовая лысинка среди желтых редких волос напоминала тусклое солнышко. Агафья комкала концы платка и кусала губы. Ей явно хотелось говорить, скорее даже кричать, но она запрещала себе.

Люша спокойно увязывала в узелок какие-то вещи, сверху положила почти новую, неистрепанную тетрадь.

– Что ж, бывайте… Спиридон, спасибо за приют. Агафья, удачи тебе… Кстати, у Ноздри сапоги знатные, возьми на заметку. На Сухаревке рублей пять взять можно, никак не меньше.

Ушла.

– Совсем испортился мир, – задумчиво сказал Спиридон. – Разве так мы в деревне росли? А эти? Чего ж дальше-то ждать?

– Бога забыли, поэтому все, – поддакнула Агафья. – Бесы так и лезут… Так с покойником-то… Трофима глухонемого надо звать, сам не справишься. Полтину ему после дашь. И про сапоги, Спиря, не забудь…

Глава 5,

в которой Люша становится свидетельницей объяснения в любви, а Лев Петрович Осоргин безуспешно посещает Хитровку

Дневник Люши (вторая тетрадь)

В лиловом бреду изнемогала сирень.

Так вроде бы написал кто-то в журнале с картинками. Или я сама придумала – не знаю.

Но все точно – она изнемогает. Белые, розовые, фиолетовые, почти красные кисти с упругими точечками еще не раскрывшихся цветов на конце – среди гладких, сердечками, листьев виснут томно под собственной тяжестью. Вечером и перед ранним летним рассветом, когда на востоке торжествующим холодом светится одна желто-зеленая полоса, сирень пахнет так, что соловьи захлебываются и в обморок падают. Так Степка сказал – он будто бы собирал таких, сомлевших. Я ему верю. В цветущей напропалую сирени – своя музыка, в обиду соловьям. Я ее слышу и танцую сиреневый танец. Он медленный и тяжелый, как холодные кисти, напоенные росой. Его трудно танцевать – не каждый сумеет.

Я прячусь во влажной глубине сирени и вижу синеватый отблеск на своих руках и босых ногах. Кусты исполнены важности – это их дни. Весь остальной год на сирень никто не обращает внимания. Они стоят себе – пыльные или заснеженные, и никому нет дела. Цветение – их праздник, их ярмарка.

У Юлии тонкие и красивые руки. Она берет сиреневые гроздья в ладони и баюкает их, иногда приближая лицо и как будто целуя цветы. Александр идет рядом, и его шатает из стороны в сторону. Юлия показывает ему сирень, восхищается, сравнивает оттенки. Видит ли он цветы? Трудно сказать.

Юлия правильно оделась для этой прогулки. На ней белое платье с открытым воротом, голубые туфельки и синяя газовая косынка. Постепенно она украшает все это сиренью различных оттенков. На поясе – голубовато-лиловые цветы, почти в цвет Юлиных глаз. На высокой груди – глубокий розовый цвет, точно такой же, как влажные, что-то говорящие губы. В пепельных волосах – махровая белая кисть. Очень красиво.

В сиреневых кустах, там, где они спускаются к дороге, ведущей к конюшням и амбарам, есть укромная скамейка. Если на нее сесть, то в прогале между ветвями можно видеть поля, лес и озеро Удолье. На этой скамейке жарким летом любят обедать служащие конторы. Там всегда тень.

Юлия садится на скамейку, тщательно расправив белое платье. Теребит в тонких пальцах небольшую ветку с темно-фиолетовой кистью на конце. На ее лице играют синие искорки. Она похожа на большого усталого ночного мотылька, скрывшегося с наступлением дня от яркого солнца. Кажется даже, что над ее изящной головкой шевелятся длинные усики.

Александр внезапно опускается на колени и говорит, что он любит Юлию безумно, безумно, безумно… Он повторяет это слово столько раз, что я вижу отчетливо – он понятия не имеет о том, что такое безумие. Надо будет познакомить его с Филиппом, что ли…

Юлия молчит, но слушает внимательно и не пытается убежать. Если бы она была кошкой, то я бы сказала, что это хороший знак для Александра. Он, впрочем, ведет себя не как кот (если сразу по морде не цапнули, то за шкирятник и под себя!), а скорее как теленок – сначала целует цветы, которые Юлия держит в руках, потом ее кисти, узкое запястье, потом его губы медленно ползут вверх, к ее локтю… Если зазеваться, телята так же постепенно зажевывают фартук скотницы или подол моего платья. Юлия не зевает. Мне кажется, она размышляет о чем-то.

Но продолжать процесс, стоя на коленях, решительно невозможно. Александр сначала смешно вытягивает шею, потом мгновение сидит на корточках, потом встает и поднимает Юлию, осторожно взяв ее руками за локти. Они начинают целоваться. Юлия закрывает глаза, ресницы дрожат. Мотылек сложил крылья.

Я честно ждала. Ничего не происходило, только чуть слышно сопел Александр. Мне становится как-то тоскливо. Я вылезаю из куста, отряхиваю одну ногу об другую. Александр ничего не замечает, а Юлия открывает глаза и видит меня. Ну, если бы меня можно было, предположим, заморозить взглядом…

– Люба! Что ты здесь делаешь?! – восклицает Александр, после того как Юлия буквально отшвырнула его от себя.

– А вы чего? – спрашиваю я.

– Люба, я сейчас тебе все объясню, но ты должна… – начинает Александр, но Юлия обрывает его.

– Что ты ей объяснишь?! – шипит она. – Что ей вообще можно объяснить?!! Она же идиотка – это всякому, кроме тебя, видно с первого взгляда!!!

Я на всякий случай сую руки в карманы и крепко хватаюсь за подкладку – мало ли чего мне в голову придет…

Юлия выбралась на дорожку и решительной походкой шагает к огородам. Александр бежит за ней и что-то бормочет на ходу, как индюк из Торбеева. Сирень с Юлии осыпалась в процессе поцелуев и прочего. Теперь цветы валяются на черной земле. Раздавленные мотыльки… Я собираю их в горсть и одновременно рою пальцами ноги небольшую ямку.

– Алекс! Да Алекс же! Какого черта ты здесь спрятался? Мы будем играть в крикет или нет? Ты же сам меня послал… Люба?.. Что… Что это ты делаешь?

Максимилиан выскакивает из кустов. Белая рубашка с засученными рукавами, светлые усики и жидкая бородка одним крючком, как хвостик у поросенка. В глазах раздражение плавно меняется на удивление. Смена декораций.

– Хороню Юлины цветы, – отвечаю я.

– А… А? – Он не находит что сказать.

Я поднимаюсь с четверенек, высыпаю цветы в ямку и

закапываю ее.

– Я могу одинаково хорошо копать всеми четырьмя лапами. Как такса нашей соседки Марии Карловны, – объясняю я. – Если песок, она может минуты за три под землю уйти. Сейчас я бы выкопала для себя могилу. Но лучше похороню цветы.

– Люба, что случилось? – серьезно спрашивает Макс. – Где Алекс?

– Он побежал вон туда. Догонять Юлию.

Макс садится на скамейку и хлопает ладонью по доске. Так Мария Карловна подзывает свою таксу. Я срываю ветку темно-лиловой сирени и сажусь рядом с ним.

– Люба, – говорит Макс, – то, что ты, должно быть, видела… Оно… Как бы тебе объяснить… Алексу очень нравится наша кузина Юлия. Так, как молодым людям нравятся девушки. Ты же понимаешь меня?

Я киваю.

– У Алекса по отношению к ней самые серьезные намерения.

Мне жаль, действительно. Макс не знает, что у моего отца в отношении Александра тоже самые серьезные намерения. Меня никто не берет в расчет, потому что я идиотка.

– Можно, я сокращу вас с другой стороны? С задней? – спрашиваю я.

– Как это? – теряется Макс.

– Буду называть вас не Макс, а Лиан?

– Ах это. – Он облегченно вздыхает. – А чем тебе Макс не нравится?

– Похоже, как курок взводят, – говорю я. – Когда в марте на зайцев охотятся. Если я говорю с вами, я не хочу думать об охоте на зайцев.

– У меня есть псевдоним, – предлагает Макс. – Я им подписывал статьи в гимназическом журнале. Арайя – по-африкански это означает «судьба».

– Хорошо, – соглашаюсь я. – Арайя, а у вас тоже есть серьезные намерения?

Макс надолго задумывается. Потом говорит:

– Нет, создавать семью я пока не готов. И не знаю, буду ли готов когда-нибудь. Но у меня, конечно, есть дама сердца.

– Вы ее тоже потихоньку зажевываете под сиренью? – любопытствую я.

Макс откидывает голову назад и громко, заразительно хохочет. У него белые мелкие зубы. Как у меня. Я не хохочу вместе с ним, мне не хочется пугать его моим смехом.

– Нет, Люба, – отсмеявшись, говорит он. – Я стараюсь никого особенно не зажевывать. Тем более мою Даму. Ее существование в этом мире просто дает мне возможность дышать.

Мое существование сегодня не дает возможности дышать Юлии. Я ей как кость в глотке. Это даже приятно.

– Твои кудри мокрые и висят, как черная сирень, – говорит Макс. – С тобой нелегко, но интересно.

– Арайя, ваша Дама живой человек или как Синеглазка у Филиппа – выдуманная невеста?

– Совершенно живой. Из плоти и крови. Она гораздо более реальна, чем наша выморочно-замороженная кузина. Вот это я написал ей сегодня утром… Взгляни…

Макс достает из-за пазухи и протягивает мне сложенный листок. Смотрит испытующе. Я разворачиваю и читаю:

«Люблю. Радуюсь каждый день. Вы – цветение земли. Сквозь вихри яблоневого цвета, восторг сиреневых метелей слышу лазурную музыку Ваших глаз. Вы – ослепительный полет неба над головой, мне сияющий. Бросаю крик мой в созвездие. Моя сказка, мое счастье! Мое воплощенное откровение, благая весть моя, тайный мой стяг. Какое счастье, что Вы существуете!»

– Ты можешь прочесть? – спрашивает Макс. – Ты что-нибудь поняла?

Я поняла приблизительно, чего именно навсегда лишены идиоты, которым обрезаны связи с миром, но оставлен познающий этот мир разум. Повезло Филиппу – ему вместо разума выдан другой мир, из которого может приходить к нему Синеглазка.

– Люба, послушай меня… – Макс пытается просунуть палец в путаницу моих волос.

Я размахиваюсь изо всей силы и бью его сиреневой веткой по лицу. На лбу, скулах и переносице сразу вспухает несколько красных полос. Серые глаза смеются сквозь боль. Я это понимаю. Мне и самой хочется и смеяться, и умереть в одно и то же время.

Прошли мимо дворника с огромной дубиной в руках, спустились на пять ступенек вниз. Дверь открылась из темных сеней. Пахнуло зловонным теплом жилой трущобы.

Журналист, крупный, высокий, белобрысый, держался уверенно, Камарич озирался с неуместно веселым любопытством, Аркадий хмурился, а Лев Петрович морщился болезненно, собирал породистое лицо в сложные гримасы, как будто сострадая кому-то или чему-то неопределенному и то и дело меняющему облик.

На полу длинной, узкой, с нависшими толстенными сводами комнаты вповалку, занимая фактически все пространство, спали около десяти человек обоего пола. Окошко на самом верху, почти под потолком, с глубокой амбразурой и решеткой. В большой каменной нише справа – грязный стол с пустыми бутылками, освещенный жестяной лампой. Из стен торчат какие-то железные штыри (на них висят шапки) и повыше, над столом – толстое кольцо.

– Здесь в прежние времена, говорят, тюрьма была, – со вкусом сообщил журналист. – Вот к этим как раз кольцам узников приковывали. А теперь, видите, своей волей народ собрался. В сем месте, чтоб вам легче понять, проживают, так сказать, бывшие интеллигенты и люди искусства. Э-ге-гей! – вдруг зычно заорал он. – Проснитесь, мертвые, восстаньте из гробов! Мы водки принесли!

Куча лохмотьев на полу немедленно зашевелилась, послышались невнятные и недовольные реплики, ругань.

По знаку журналиста Камарич и Арабажин согласно достали из-за пазухи четыре полуштофа. Лев Петрович, проявивший неожиданную и не обговоренную заранее смекалку, поспешно разворачивал на столе запеченный в бумаге окорок.

С полу театрально вставали вполне инфернального вида фигуры, протирали запухшие глаза, с треском раздирали пальцами спутавшиеся в колтун волосы, бормотали:

– Где водка?

– Воды поперву дайте!

– Ч-черт, пахнет-то как! Божественно!

– Чего там? Журналист опять артистов любоваться привел?

– Водки принесли? Так мне, мне налейте в первую очередь – у меня нутро пуще всех горит!

Спустя полчаса в комнате уже царило оживление. Полуодетая женщина что-то напевала, сидя в углу на груде тряпок и штопая чулок. Старуха с двумя длинными, расположенными на манер щипцов зубами унесла куда-то пустые бутылки и наложила в миску мятых соленых огурцов. Мужчины сгрудились вокруг стола, освободив единственную лавку для гостей.

– Вы, господин, извиняюсь, в каком театре представляете-с? – спросил у Льва Петровича человек, одетый в шелковую жилетку на голое тело. – Лицо у вас очень даже запоминающееся, а чегой-то мне незнакомо. Из провинции изволили прибыть, по ангажементу-с?

– Да-с, да-с, нам желательно бы узнать, где с вашим э-э-э… творчеством ознакомиться можно? – подхватил другой персонаж, надевая пенсне с одним стеклом и одновременно зажевывая водку огурцом.

– Я, видите ли, не артист, а архитектор, – охотно разъяснил возникшее недоразумение Лев Петрович. – Лев Петрович Осоргин, к вашим услугам. А с творчеством моим можно ознакомиться… Ну вот хотя бы Верхние ряды Гостиного двора, реконструкция Ярославского вокзала…

– Э-э-э… архитектор… вон оно как… А чего же тогда к нам… – Босяки недоуменно воззрились на журналиста.

Камарич встал и решительно взял дело в свои руки.

– Дамы и господа! В эту обитель скорбей нас привел исключительный случай. Дальняя юная родственница уважаемого Льва Петровича, считавшаяся погибшей, совершенно неожиданно отыскалась среди хитровских жителей. У девушки изначально не все в порядке с рассудком, и мы понятия не имеем, какая цепь событий привела ее сюда. Но это теперь неважно, так как Лев Петрович готов взять на

себя все хлопоты по ее содержанию и излечению от умственного недуга, ежели это окажется возможным. Заботясь исключительно о благе девушки, мы пришли сюда, чтобы просить вас о содействии в счастливом устройстве ее судьбы.

– Всемерно готовы содействовать! Пусть хоть одна живая душа вырвется из сей злокозненной клоаки! – пылко воскликнул человек в жилетке. – А мы, погибая во мраке, будем смотреть ей вслед и радостно махать платком!

– А кто ж она? Не я ли, случаем? – усмехнулась штопавшая чулок женщина. – Ежели чего, так я, пожалуй, согласная…

– Чего делать-то, я не понял. Поймать ее надобно, что ли? – деловито спросил ражий парень. – А куда доставить? И сколько за то отслюните?

– Девушка может быть вам известна как Люша, подружка вора Гриши Черного. Нам нужно всего лишь, чтоб вы устроили встречу Люши и Льва Петровича. В надежном и безопасном месте.

– Понятно! Организуем! Чего ж! – зашумел здоровый рыжебородый детина. – А вы нам за то стол с окороком и контрамарки на сезон…

– Алексей, очнись! – одернул товарища человек в пенсне. – Какие контрамарки? Лев Петрович же объяснил, он архитектор, строил вокзал…

– Тогда – перронный билет в те же сроки!

Камарич весело рассмеялся. Аркадий готов был поставить червонец, что Луке нравится в этом чудовищном месте. Но почему?

Спустя три дня спившиеся актеры и литераторы собрали и предоставили неутешительные для компаньонов сведения. Люша Розанова действительно имела место быть, проживала в ночлежном доме Кулакова, но буквально накануне проснувшегося к ней интереса достопочтенного Льва Петровича исчезла в неизвестном направлении. История там вышла какая-то совсем темная. С насилием и наличным мертвым телом какого-то вора в остатке. Можно было бы даже думать, что и девушку уже никто и никогда не увидит (мало ли таких без вести пропавших гниет в подземном туннеле бывшей Неглинки!), но вот дружок ее Гришка Черный, злой донельзя, ищет свою бывшую маруху, чтобы как следует с ней побазарить. Стало быть, полагает ее покуда вполне живой и где-то скрывающейся от его гнева… Хитровские же друзья Люши – трактирная девушка-судомойка, старик нищий и двое малолетних детей – ничего о ее судьбе и местоположении не знают и сами очень волнуются.

Глава 6,

в которой Глэдис рассказывает о своей артистической карьере, а Люша играет в сказки со Степкой, Юлией и Александром

– Банально… Ужас до чего банально и старо как мир. Ты молода, хорошо двигаешься, у тебя есть какой-то голосок и миленькая мордашка… а главное – тебе ужасно хочется чего-то необыкновенного! Плоская равнина во все стороны наводит уныние. Да, это ты сегодня понимаешь, что она разная и полна особой красоты, и… а тогда казалось, что вот это плоское пространство монотонно, как смерть!

Моя смерть, да! О, сегодня я должна чувствовать ее ближе, но на самом деле именно тогда она была рядом – совсем рядом, среди этой жесткой травы и пятнистых коровьих туш, у которых даже рисунок пятен и тот одинаковый! Я терпела, сколько могла, а потом поехала в Уиллокс… это городок, которого нет ни на одной карте, но зато там останавливается поезд – на две минуты, но мне хватило, чтобы познакомиться с проводником пассажирского вагона. Он был хороший парень, Сет Бохенси. Полтора месяца я встречала его на станции – три раза в неделю, по вторникам, четвергам и субботам, – и мы успевали перекинуться парой слов. А потом наступил такой прекрасный день, когда я пришла к поезду с саквояжем, в который уместились все мои вещи, и он увез меня в Нью-Йорк. В Нью-Йорк, да, в тот самый сказочный город – птичий рай! Это у нас пели такую песенку:

Ах, Нью-Йорк – дальний край,

Птичий рай,

Норки из глины,

Гнезда из прутьев,

Тянутся к небу —

Так и живут…

Вот и я как-то спела ее на вечеринке. Просто так, от хорошего настроения. Да, у меня в Нью-Йорке все очень мило складывалось: магазину дамского белья требовалась как раз такая продавщица, как я. Их не смутил даже мой западный акцент. А потом пришел один художник и нарисовал просто потрясающий мой портрет! Ну, на самом деле это была реклама корсетов, но позировала-то я. И этот портрет увидел великий человек – Эйб Ренски…

Да-да, я знаю, что, по общему мнению, существует только один великий Эйб! Ну этот, который на долларовой бумажке. А здесь, в России, и вовсе ни одного не знают! Так вот, Эйб Ренски – настоящий гений, чистой воды!

Кто он такой? Ах, правда, я же не сказала. Он антрепренер, и без него половина бродвейских театров не прожила бы и недели! От него-то я и узнала, что мое место вовсе не за прилавком модного магазина!

Какое было время, ах, какое время! У меня до сих пор колотится сердце, стоит только вспомнить! Я ведь даже не мечтала об этом. Да, сцена – это что-то такое, совсем не про меня. Мы, понимаешь ли, в фермерской семье были немножко не так воспитаны…

О, именно что немножко. Иначе разве стала бы я позировать для рекламы корсетов?

Но вот как это было. Мне девятнадцать лет, и меня берут на роль в «Птицу мечты». Не очень большая роль, но надо было учить целую прорву текста. И ноты! Черт, я-то ведь совсем не знала этих нот, ну просто ни одной!

Другой бы что сделал? Выгнал необразованную девицу и поискал другую… Но мистер Ренски, кажется, решил, что такой, как я, больше не найдет. И он оплатил мои занятия! Меня учили множеству полезных вещей! Петь, танцевать, ходить, владеть речью, держать ложку и вилку… короче говоря, буквально всему. Свободного времени – просто ни секунды… Сету надо было набраться терпения и подождать, но он не захотел… Чего подождать? Ну, мы ведь собирались пожениться, разве я не сказала?

У него даже не хватило смелости прийти и объясниться, он прислал записку. С какой-то ерундой, я и не подумала, что это он всерьез. А потом была премьера… он не пришел… И подумаешь! Это был великий день! Величайший! Успех, понимаешь? Просто – успех! Ах, ну какой там Сет, я и вспомнила-то о нем только следующим вечером!

Нет, я не вышла замуж. Вообще. Да и мне было некогда! Я работала с Эйбом Ренски. Или на Эйба Ренски, так вернее. А как иначе, он же должен был вернуть то, что в меня вложил! О да, вернул, вернул… и с большими процентами. Какое золотое время было! Я выходила на сцену четыре раза в неделю, вернее, шесть, потому что в субботу и воскресенье было по два спектакля. Эйб каждый раз закатывал скандал! Ну, в субботу – им же нельзя по субботам работать, евреям, а ему приходилось, никуда не денешься, но хорошенько поскандалить по этому поводу – святое дело!

Ах, видела бы ты его, когда он орал и расшвыривал по гримерке мои парики и костюмы! Страшный, как… ну как этот, которого пожевал кит… в Библии, помнишь? Да он всегда такой был, даже когда не орал. Смуглый, как креол, маленькое личико в морщинах и черные круги под глазами. Нет, не болезнь… от природы так. Хористки его ужасно боялись. А я обожала. Как же я его обожала…

В общем, шли золотые годы, и я имела успех… А ты знаешь, что такое успех на Бродвее? Что такое публика на Бродвее? Ради нее можно сутками репетировать, сутками заниматься у станка, сутками петь – и не сорвать голоса, и подскакивать от радости, как мышь в шампанском! Нет, этого не расскажешь. Когда тебя любят…

Меня любили, очень любили! Был один немец… Рыжий немец, представляешь? Он был танцор.

Латинские танцы… сногсшибательно! Такой высокий, бесподобно гибкий и наглый. Он двигался, как змея, – знаешь, когда она перетекает… вот только что была здесь – и уже в другом месте, и ты не успеваешь увидеть, как она это делает… Да, у нас далеко зашло. Мы строили планы… Аргентина, Буэнос-Айрес – я была готова пожертвовать всем… моей публикой! Я просто не отдавала себе отчета, чем собираюсь жертвовать!

Ничего, Эйб Ренски быстренько вправил мне мозги. Мы ужинали в одном итальянском ресторанчике… нашем любимом… там чудесно готовили пасту с креветками – может, и теперь еще готовят, этот Тонино, он же моложе меня… Так вот, мы ужинали, и он показал мне билеты. Да не Тонино, конечно, – Эйб! Билеты на пароход. «Европа, – сказал он. – Я везу в Европу „Ковбоя Джейн“ и „Каблучок“. Джейн будешь играть ты».

Думаешь, я сразу согласилась? Как бы не так! Я металась в остервенении! Как эта ослица… или осел… ну тот, что не мог выбрать из двух вязанок сена, какая вкуснее! Всю ночь металась и еще половину дня! Я же любила рыжего немца, правда любила. Если бы можно было взять в Европу и его…

Но, понимаешь, о такой роли, как ковбой Джейн, я до тех пор только мечтала. Все-таки то, что у меня было, это… как тебе сказать… это были не самые высокие вершины. А с этой ролью я бы стала настоящей звездой.

И могла бы приехать домой… к нам в Небраску, и брат бы посмотрел на меня не исподлобья – мол, зачем явилась позорить! – с гордостью бы посмотрел.

Хотя, может, и нет. Да что говорить. Такая роль – чудо и единственная удача сама по себе.

«Мы едем в Париж», – сказал Эйб. Они думают, что их «Мулен Руж» – лучший в мире. Пусть посмотрят на настоящее бродвейское искусство и умрут от зависти.

И мы отправились в Европу. Он пришел проводить меня… Да, мой рыжий немец – он пришел, и я сказала, что вернусь и у нас все будет. Он сказал: нет, ничего у нас не будет. А ведь я ни словом не обмолвилась ему про Эйба. Просто он всегда читал мои мысли… А с Эйбом… понимаешь, с Эйбом у нас все равно ничего не могло быть. Он никогда… хотя иногда мне казалось, что… Нет-нет, только казалось.

И вот мы добрались до Парижа, и был назначен день премьеры, и накануне мы катались по Сене на таком смешном маленьком суденышке и ходили смотреть на этот знаменитый собор… ну, в котором горбун полюбил цыганку, и Эйб рассказывал мне, что сделает спектакль на этот сюжет, и я буду играть цыганку, и меня повесят в конце! И вот так взял меня пальцами за горло… и мы пошли есть мороженое – а наутро горло у меня распухло так, будто я и в самом деле побывала в петле! И лучше б меня и правда повесили, прямо там, в этом соборе с химерами!

Я не играла премьеру. Стефани Дин играла. И потом… через восемь дней я все-таки вышла в роли Джейн, но парижская публика, она оказалась совсем как наша. Понимаешь, она уже привыкла к Стефани и полюбила ее, она не хотела видеть в этой роли никого другого. Ну и если совсем честно, мой голос… я, наверное, поторопилась тогда выйти на сцену, и не надо было столько репетировать с больным горлом.

Ну, если я тебе скажу, что раньше у меня был совсем не такой голос, ты поверишь?

Но тогда мне казалось, что это ужасно несправедливо. И виноваты, конечно, были все вокруг. А в первую очередь Эйб. Ох, какой скандал я ему устроила! Я сказала, что все это он нарочно. Это мороженое и ветер на реке. Что он и не собирался давать мне роль! А Стефани подтвердила, что так и есть.

Нет, конечно, на самом деле было не так. Он, может, и сволочь, но все-таки не такая. И потом, он же тратил деньги… ну хотя бы на билет! Он бы ни за что не стал этого делать, если бы собирался…

Но мне было нужно, чтобы он сам это подтвердил. А он ничего не сказал. Совсем ничего, представляешь? Я орала, а он молчал. Это Эйб-то, которому только дай повод поскандалить! Я только у вас в России встречала людей, которые умеют ругаться не хуже Эйба Ренски, – только у вас, и больше нигде!

Может, как раз поэтому я и не уезжаю из России?

Хотя… куда бы я теперь поехала из России, интересно?

В общем, когда подошли к концу наши гастроли, мы были уже почти врагами. Почти. Я все-таки оставила мостик… тоненькую ниточку, по которой могла бы вернуться, если бы увидела там, на его стороне, хоть чуть-чуть приоткрытую дверь.

Но там не было ни щелочки. Или мне казалось, что не было? Может, я плохо смотрела? Я не знаю… До сих пор не знаю, представляешь?

А тут появился этот русский.

То есть на самом деле он был тоже еврей, только из России. Прилип ко мне, как… ну, ты же знаешь эту вашу пословицу…

А у нас на Бродвее был девиз: «Show must go on!» – по-русски это будет: «Представление должно продолжаться!» В смысле продолжаться любой ценой. Ты понимаешь?

Ну дальше, пожалуй, и рассказывать нечего.

Что? Был ли у меня в России успех? Ну конечно. Очень большой успех… в очень-очень маленьких городах… примерно как наш Уиллокс. Жалко, там я так и не спела на сцене. Зато теперь пою в вашей древней столице. Она такая забавная. Эти тяжелые сонные своды… Мне ужасно нравится, когда в них вибрирует эхо. И когда ваша публика загорается, и кричит, и кидает на сцену разные вещи. Нет, на нашу она все-таки не похожа. Но немножко похожа на Эйба Ренски.

Разве это не успех?

Глэдис рассказывала, Люша молчала. Американка была проницательна, но не знала, как подойти, спросить. Эта девочка… она узнавала в ней древнюю цыганскую отчужденность. Судьбу особого народа. Это было и в ее старинной подружке, Ляле Розановой, которая вдруг, оставаясь рядом, уходила куда-то далеко-далеко, по вечной цыганской дороге, в страну озаренных кострами ночей и длинных и страстных песен… Но в дочери было и еще что-то…

– Тетя Глэдис, ты рассказывай, рассказывай, я слушаю.

– Да вроде все уж про себя и рассказала.

– Тогда про мою маму расскажи. Она замуж за отца выходила? Ты знаешь?

– Была ли свадьба? Была. Знаю, конечно. Как не знать? Я же сама сватьей к цыганам ходила. Из ваших, с отцовой стороны родственников, – кто ж в табор пойдет? Он меня как Лялину подругу просил. Все подкупить пытался, башмаки дарил… Люблю я удобные башмаки с пряжками из камушков, признаю – слабость моя…

Все как положено было: дрэвце – это на их языке, а по-русски просто ветка березовая – с собой несли, в лентах цветных и все пятирублевиками увешанное. И пирог свадебный, отцова кухарка пекла. Цыгане, они отчего-то бумажным деньгам не верят, монеты любят. Сорочье племя – чего и говорить. Выкуп после тоже десятирублевиками серебряными отец твой давал – тридцать штук, вынь да положь. Да ему ничего не жаль было, Ляльку только и видал одну, а более – ничего. Родители у Ляли далеко кочевали. Баро – старший их, из хора – согласие дал, потом сняли полотенце с пирога, я изловчилась, успела первая отломить. А толку, скажи? Это у них, у цыган, примета такая: кто первый от свадебного пирога кусок отломит, тот удачно своих детей женит или замуж выдаст. Кого мне женить? Тебя вот если только устроить, Крошка Люша…

Столы накрыли в Грузинах, там из всех хоров цыгане собрались, человек сто, не меньше. Молодые вместе сидели, а прочие – мужчины и женщины поврозь, за разными столами. Так у них принято. Кольца обручальные у них не обязательно, но отец твой настоял – обменялись. Баро клятву их принял, потом капнул из глиняной кружки на них вином, допил остальное и

вверх подбросил. По их приметам – чем больше осколков, тем дольше и счастливее семейная жизнь. У твоих родителей кружка случайно на ковер упала и раскололась всего-то пополам… Цыгане решили: не к добру…

Потом уже мы, сваты, поднесли им хлеб-соль, и я по-цыгански присказку выучила и оттарабанила, как та же сорока. До сих пор помню: «Те на вурцын туме ек аврэхке сар чи вурцинпе о лон тай о манро. Сар нащтин ле мануш те скэпин катар о манро, кадя чи нащтин туме те скэпин екх аврэстар». По-людски это означает: «Чтобы вы не стали противными друг другу, как не становятся противными один другому соль и хлеб. Как не могут люди оторваться от хлеба, так чтобы вы не могли оторваться друг от друга». Молодые отломили по кусочку хлеба, съели с солью.

Потом их отвели в отдельную комнату, чтоб муж мог удостовериться в девственности невесты. У цыган, чтоб ты про них ни слышала, с этим очень строго поставлено, русским артисткам не чета. И тогда, и теперь тоже. Если родители далеко, за девушку руководитель хора отвечает… Хотя… тоже дикость, конечно, – рубаху потом гостям на подносе подают, украшенную красными цветами.

– Да ладно тебе, тетя Глэдис, – возразила Люша. – Дикость… Ты христианка? Так христиане вообще своего бога едят и кровь его пьют. Это как?.. А венчались они?

– Иконой какой-то баро их благословил, это было, кольцами, я уже сказала, менялись. А венчания православного – нет, не было точно. Для цыган это не обязательно. Они свой обряд почитают. Но Николай Ляле, кажется, обещал, что потом, в деревне уже, повенчаются. Обманул?

– Обманул, – кивнула Люша.

– Ты, стало быть, по вашим законам незаконнорожденная?

– Стало быть, так. Впрочем, меня он, кажется, по бумагам признал.

– И то хлеб, как у вас говорится, хотя и без толку по твоей жизни, – вздохнула Глэдис и заметила, остро блеснув глазами: – Что-то ты, Крошка Люша, сегодня еще бледнее обычного. Может, голодная? Или заболела? Или случилось чего?

– Случилось, – кивнула Люша. – Мне нынче возвращаться на Хитровку никак нельзя…

– С дружком своим воровским, что ли, поругалась? – Глэдис понимающе покивала усыпанной папильотками головой. – Так ночуй сегодня у меня. Завтра помиритесь.

– Нет. Я человека убила.

– Ты?! Как это вышло?! Кто ж он был такой?!

– Ноздря его звали. Обычный фартовый, приезжий из Житомира, моего Гришки подельник. Пока трезвый, и не злой даже. А тут напился да на «мельнице» проигрался еще. Хотел мою подружку Марыську снасильничать, она ему не давалась, он стал ее избивать, она кричать… у нее тетку-то родную так и убили, никто не вступился… Ну я и… когда я мальчишкой одета, ножик-то завсегда со мной…

– Что ж… Ты смелая девочка, Крошка Люша! – сказала Глэдис. – Как же теперь думаешь?

– Теперь меня и полиция, и фартовые будут искать. Надо мне чего-то иное придумывать. Может, мне к цыганам податься? Кровь все-таки… Ты, тетя Глэдис, сможешь ли узнать, где теперь табор, из которого мою мать в хор взяли, кочует?

Глэдис надолго задумалась.

– Такое дело сразу не делается, Крошка Люша. Тут надо, как у вас говорят, хорошенько обмозговать. Узнать от цыган можно, наверное. Есть еще такие, которые Лялю Розанову помнят… Но… танцуешь ты, Крошка Люша, интересно весьма… А петь можешь?

– Могу, – кивнула Люша. – Как Ляля Розанова, это вряд ли, конечно. Меня ж не учил никто. Но могу. Степка говорил, что я те же песни пою куда лучше, чем артистки на ярмарке.

– Надо думать, – повторила Глэдис Макдауэлл. – Что сказать цыганам, да как подать, да как время выбрать. Пока два-три дня поживешь тихо у меня, заодно и у вас на Хитровке все поуляжется… А там поглядим…

– Спасибо тебе, тетя Глэдис!

– Да на здоровье, как у вас говорят, лишь бы на пользу пошло! – откликнулась Глэдис и добавила задумчиво: – А вдруг да и не соврали мне тогда цыганские-то приметы…

Дневник Люши (вторая тетрадь)

Украшения моей матери манят меня к себе, как кошку валериановые капли, а журавлей – осенняя небесная дорога. Отец сдержал обещание – иногда (если я не выкидываю очередного «фортеля», по выражению Пелагеи, и не считаюсь наказанной) пускает меня в мамину комнату и дает поиграть с ними и покрасоваться перед трюмо. Блеск камней и золота оказывает на меня странное действие: увешавшись ими и глянув в зеркало, я как будто проваливаюсь в древнюю волшебную страну. В ней – царь Берендей из нянюшкиных сказок, Огненный змей прилетает к красной девице и рассыпается на рассвете золотыми искрами, в голубом утреннем тумане расчесывают зеленые волосы и прихорашиваются печальные русалки, в глубоких пещерах спят несметные сокровища, которые добывают изможденные пленники и стерегут ужасные мертвецы… Драгоценные камни – мой пропуск. Я гуляю по волшебной стране и дрожу от сладкого ужаса.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/ekaterina-murashova/natalya-mayorova/vremya-peremen/?lfrom=931425718) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes

Примечания