Режим чтения
Скачать книгу

Вызовите акушерку читать онлайн - Дженнифер Уорф

Вызовите акушерку

Дженнифер Уорф

Вызовите акушерку #1

Книга «Вызовите акушерку» – это воспоминания Дженнифер Уорф о ее жизни и работе в Лондоне 1950-х годов. Молодая девушка Дженни Ли, удивляясь сама себе, устраивается акушеркой при общине Святого Раймонда Нонната в Ист-Энде. Грязные улицы со следами недавней войны, шумные доки, перенаселенные многоквартирки, преступность и крайняя нищета – в середине XX века этот район нельзя было назвать благополучным. Медсестры и монахини общины были тогда единственными, кто неусыпно заботился о женщинах из бедных рабочих семей. Работая акушеркой, автор день за днем наблюдала нелегкую жизнь этих людей, становилась свидетелем их трагедий и радостей и убеждалась в невероятной силе их характеров. На исходе жизни Дженнифер Уорф написала поразительную книгу о том времени, о монахинях и простых ист-эндцах, первый в литературе рассказ о самоотверженном труде акушерок. Неудивительно, что книга «Вызовите акушерку» стала несомненным бестселлером – на данный момент только в Великобритании продано более миллиона экземпляров. В 2012 году книга была экранизирована компанией BBC. Сериал «Вызовите акушерку» собрал у экранов более десяти миллионов зрителей и стал наиболее успешным драматическим сериалом на телеканале BBC One с 2001 года.

Дженнифер Уорф

Вызовите акушерку

Подлинная история Ист-Энда 1950-х годов

Jennifer Worth

Call the midwife

© Дженнифер Уорф, 2012

© Мария Фетисова, перевод на русский язык, 2016

© Livebook Publishng Ltd, 2016

© CTM Productions Ltd. A Neal Street Production for the BBC Copyright

© Jennifer Worth 2002

***

Посвящается Филипу, моему дорогому мужу

История Мэри посвящается также памяти отца Джозефа Уильямсона и Дафны Джонс

***

БЛАГОДАРЮ

всех медсестёр и акушерок, которые работали со мною более полувека назад и многих из которых уже нет с нами, Терри Коутс, воодушевившую меня написать воспоминания, Кэнон Тони Уильямсон, президента Уэллклоузского фонда, Элизабет Фэрбэрн за её поддержку, Пэт Скуллинг, у которой хватило смелости пойти на публикацию, Наоми Стивенс за её помощь с диалектом кокни, Сюзанну Харт, Дженни Уайтфилд, Долорес Кук, Пегги Сейер, Бетти Хоуни, Риту Перри, всех, кто набирал текст, читал и советовал, Тауэр-Хамлетскую краеведческую библиотеку и архивы, куратора Фонда истории Собачьего острова, E14, архивариуса Музея в Доклендсе, E14, библиотекаря в «Аэрофильмах Симмонса».

Предисловие

В январе 1998 года «Журнал акушерок» опубликовал статью Терри Коатс, озаглавленную «Образ акушерки в литературе». После тщательного исследования Терри была вынуждена прийти к заключению, что в литературе образ акушерки практически не раскрыт.

Почему, во имя всего святого? Вымышленные врачи толпами вышагивают по страницам книг, сея походя перлы мудрости. Медсёстры, хорошие и плохие, тоже отнюдь не редки. Но акушерки? Кто слышал об акушерках как о литературных героях?

А между тем акушерство само по себе полно драмы и мелодрамы. Каждый ребёнок зачинается в любви или похоти, рождается в боли и страдании, для радости или трагедии и мучения.

Акушерка присутствует при каждом рождении; находится в гуще его, видит всё. Почему же она остаётся призрачной фигурой, скрытой за дверью больничной палаты?

Терри Коатс закончила свою статью словами: «Возможно, где-нибудь есть акушерка, способная сделать для своей профессии столько же, сколько Джеймс Хэрриот сделал для ветеринарии».

Я прочитала эти слова и приняла вызов.

Дженнифер Уорф

Введение

Ноннатус-Хаус был расположен в самом сердце Доклендса. Практика охватывала Степни, Лаймхаус, Миллуолл, Собачий остров, Кабитт-Таун, Поплар, Боу, Майл-Энд и Уайтчепел. Район был густонаселён, и большинство семей жили там поколениями, зачастую не переезжая дальше, чем на улицу-другую от места рождения. Семейная жизнь протекала в тесноте, детей воспитывали всем миром: тёти, бабушки и дедушки, кузины, старшие братья и сёстры, жившие все в пределах нескольких домов или, самое большее, соседних улиц. Дети постоянно бегали друг к другу в гости, и не припомню – а я работала и жила там, – чтобы двери когда-либо закрывались, кроме как на ночь.

Ребятишки сновали повсюду, улицы были их игровыми площадками. В 1950-х в переулках не ездило никаких машин – их просто ни у кого не было, так что играть было совершенно безопасно. По главным дорогам, особенно ведущим к докам и от них, разъезжали грузовые автомобили, но на маленьких улочках движения не было вовсе.

Детскими площадками служили и разрушенные бомбами здания. Их было не счесть – страшное напоминание о войне и интенсивной бомбардировке Доклендса, со времени которых прошло всего десять лет. Тут и там в рядах домов зияли огромные бреши, порой про ходившие насквозь через две-три улицы. Такие места обносили сплошным забором, отчасти просто для того, чтобы убрать с глаз долой пустыри, заваленные битым кирпичом среди еле стоящих останков зданий. Вероятно, где-то даже висели таблички «ОПАСНО – ВХОД ВОСПРЕЩЁН», но для любого живого мальчонки лет шести-семи они были что красная тряпка для быка; у каждого разрушенного здания имелся секретный ход – незаметно отодвигающаяся доска, позволявшая маленькому тельцу протиснуться внутрь. Официально заходить туда запрещалось, но все, включая полицию, казалось, закрывали на это глаза.

Несомненно, это был суровый район. Поножовщины и уличные драки никого не удивляли. Дня не проходило без драк и стычек в пабах. В маленьких, перенаселённых домах процветало бытовое насилие. Но я никогда не слышала, чтобы насилию подвергались дети или старики; слабых определённо уважали. То были времена близнецов Крэй, войн группировок, кровной мести, организованной преступности и жёсткой конкуренции. Полицейские были повсюду и никогда не ходили в одиночку. И всё же я ни разу не слышала о сбитых с ног и обворованных пожилых леди, о похищенных или убитых детях.

Подавляющее большинство мужчин в районе работали в доках.

Занятость была высока, зарплата мала, рабочий день длинен. Мужчины, выполняющие квалифицированную работу, имели сравнительно высокую заработную плату и нормированный день и потому держались за свои рабочие места мертвой хваткой. Ремесло, как правило, не выходило за рамки семьи, передаваясь от отца к сыновьям или племянникам. Но разнорабочим жизнь, должно быть, казалась сущим адом. Пока корабль не вставал под разгрузку, не было никакой работы, и мужчины весь день слонялись по докам, курили и препирались. Но приход корабля означал четырнадцать, возможно, восемнадцать часов неустанного физического труда. Приступали в пять часов утра, заканчивали – к десяти вечера. Неудивительно, что после этого они заваливались в пабы и напивались до чёртиков. Мальчики начинали работать в доках с пятнадцати лет и должны были трудиться наравне с мужчинами. Мужчины вступали в профсоюз, стремившийся обеспечить справедливую оплату и разумный график работы, но принцип «закрытого цеха», вероятно, создавал столько же неприятностей и вражды между рабочими, сколько и выгод. Впрочем, не приходится сомневаться, что без профсоюзов эксплуатация рабочих в 1950 году была бы столь же ужасна, как и в 1850-м.

Ранние браки считались нормой. В вопросах секса среди добропорядочных жителей Ист-Энда наблюдался
Страница 2 из 22

высокий уровень морали и даже ханжества. Не состоявших в браке партнёров почти не встречалось, и ни одна девушка не стала бы жить со своим парнем. А если бы попыталась, её бы сжила со свету своя же семья. Что происходило в разбомбленных руинах или за навесами для мусорных баков, не обсуждалось. Если девушка беременела, давление на парня было столь велико, что немногим удавалось улизнуть от женитьбы. Семьи были велики, порой – очень велики, разводы – редки. Не обходилось без жарких и жестоких семейных скандалов, и тем не менее муж с женой обычно держались вместе.

Работали женщины редко. Девушки – конечно, но как только женщина заводила семью, это начинало вызывать неодобрение. А когда появлялись дети, работать становилось невозможно: непрерывные хлопоты, уборка, стирка, магазины и готовка становились её уделом. Я часто не могла взять в толк, как эти женщины справлялись с тринадцатью, четырнадцатью детьми, живя в крошечном доме всего с двумя-тремя спальнями. Некоторые семьи такого размера жили на съёмных квартирах, часто состоявших всего из двух комнат и кухоньки.

Контрацепция, если и практиковалась, была весьма ненадёжна. Всё было отдано на откуп женщинам, которые бесконечно говорили о безопасных днях, красном вязе, джине и имбире, обливаниях горячей водой и тому подобном, но мало кто посещал центры по планированию семьи, и, судя по тому, что я слышала, большинство мужчин категорически отказывались предохраняться.

Стирка, сушка и глажка занимали большую часть рабочего дня женщины. Стиральных машин практически не было, а сушильные барабаны ещё даже не изобрели. Сушильные дворы были всегда завешаны одеждой, и нам, акушеркам, частенько приходилось пробираться сквозь лес хлопающего белья, чтобы попасть к пациентке. В квартирах висели новые порции белья, между которым приходилось петлять и подныривать в прихожей, на лестнице, на кухне, в гостиной и в спальне. Первая прачечная самообслуживания открылась в 1960-х годах, до этого всё стирали дома вручную.

К 1950-м большинство домов могло похвастаться холодной водой и смывным туалетом во дворе. У некоторых даже была ванная. Однако не в доходных домах, так что общественные бани были по-прежнему весьма востребованы. Непоколебимые матери раз в неделю притаскивали сюда своих упирающихся сыновей. Мужчины, возможно под давлением своих женщин, также проходили процедуру еженедельного омовения. Вы бы видели, как каждую субботу они шли в баню с маленькими полотенцами, кусками мыла и мрачными лицами, на которых отражались все драки, проигранные ими на неделе.

В большинстве домов было радио, но за всю свою жизнь в Ист-Энде я не видела ни одного телевизора, и это, возможно, неплохо способствовало разрастанию семей. Пабы, мужские клубы, танцы, кино, мюзик-холлы и собачьи бега были основными видами досуга. Для молодёжи, что удивительно, центром общественной жизни часто становилась церковь: при каждой церкви имелся ряд молодёжных клубов, в которых каждый вечер проводились всевозможные мероприятия. В церкви Всех Святых на Ост-Индия-Док-роуд, огромном викторианском соборе, был организован посещаемый сотнями подростков молодёжный клуб под руководством пастора и как минимум семи энергичных молодых викариев. Им требовалась вся их молодость и энергия, чтобы вечер за вечером проводить мероприятия для пяти-шести сотен молодых людей.

Тысячи моряков всех национальностей, что приходили в доки, не сильно влияли на уклад живущих там людей. «Мы держимся своих», – говорили местные, не желая вступать в контакт. Дочерей тщательно оберегали: для удовлетворения потребностей моряков хватало борделей. По долгу службы мне доводилось посещать эти жутчайшие места два или три раза.

Я видела проституток на главных дорогах, но ни одной – в переулках, даже на Собачьем острове, куда в первую очередь прибывали моряки. Опытные профессионалки никогда бы не стали тратить время на такой неперспективный район, а если какая-нибудь энтузиастка-любительница оказывалась настолько безрассудна, чтобы попробовать, её вскоре выдворяли, вероятно, с применением силы, возмущённые местные жители, как мужчины, так и женщины. Бордели пользовались известностью и всегда были заполнены. Осмелюсь сказать, они были нелегальны и время от времени подвергались полицейским облавам, но на бизнесе, кажется, это не сказывалось. Существование публичных домов, конечно, оставляло улицы чистыми.

За минувшие пятьдесят лет жизнь безвозвратно изменилась. Мои воспоминания о Доклендсе не имеют ничего общего с тем, что там происходит сегодня. Семейная и общественная жизнь полностью переосмыслились, и одновременно случились три вещи, положившие конец векам традиции всего за одно десятилетие: закрытие доков, расчистка трущоб и изобретение противозачаточных средств.

Снос ветхих зданий начался в конце 1950-х, когда я ещё работала в этом районе. Несомненно, здания никуда не годились, но для людей это был родной дом, и любимый дом. Я помню многих, многих людей, старых и молодых, мужчин и женщин, держащих в руках бумагу из местного совета, сообщающую, что их дома и квартиры сносят, а их переселяют. Многие рыдали. Они не знали другого мира, и переезд на четыре мили казался путешествием на край света. Переезды разбивали большие семьи, отчего страдали дети. Это также буквально убивало многих стариков, которые не могли адаптироваться к переменам. На что тебе новая квартира с центральным отоплением и ванной, если ты никогда не увидишь внуков, тебе не с кем поговорить, а пивная, где разливают лучшее пиво в Лондоне, в четырёх милях отсюда?

Оральные контрацептивы появились в начале 1960-х, и тогда же родилась современная женщина. Не привязанная больше к бесконечной череде младенцев, она могла быть собой. С противозачаточными пришло то, что мы сейчас называем сексуальной революцией. Женщины впервые в истории могли, как мужчины, получать удовольствие от близости, не опасаясь последствий. В конце 1950-х в наших журналах регистрировалось от восьмидесяти до ста рождений в месяц. В 1963 году это число сократилось до четырёх-пяти. Это ли не социальные перемены!

Упадок доков происходил постепенно, в течение лет пятнадцати, но к 1980-м торговые суда уже не приходили. Мужчины цеплялись за свою работу, профсоюзы пытались отстоять их права, 1970-е ознаменовались многочисленными забастовками докеров, но изменить предначертанного они уже не могли. На самом деле забастовки не столько защитили рабочие места, сколько ускорили закрытие порта.

Для местных мужчин доки были не просто работой, и даже не просто образом жизни, – они были самой жизнью, и их мир развалился на части. Порты, в течение многих веков служившие основными артериями Англии, стали не нужны. Перестали быть нужными и сами мужчины. Это был конец Доклендса, каким я его знала.

Первые социальные реформы прокатились по стране в викторианскую эпоху.

Литераторы впервые написали о беззакониях, ранее никогда не разоблачавшихся, и тем самым перевернули общественное сознание. В числе требовавших реформ вопросов внимание многих дальновидных и образованных женщин привлекла необходимость хорошего ухода в больницах. Медсёстринское дело и акушерство пребывали тогда в плачевном состоянии. Эти
Страница 3 из 22

профессии не считались почётным занятием для образованной женщины, и пробел заполняли недоучки. Карикатурные образы Сары Гэмп и Бетси Приг, созданные Чарльзом Диккенсом, – невежественные, отвратительные, хлещущие джин женщины, – могут показаться смешными, когда мы о них читаем, но перестали бы быть таковыми, если бы по причине беспросветной бедности нам пришлось вверить свою жизнь в их руки.

Выдающиеся организаторские способности Флоренс Найтингейл – нашей самой знаменитой медсестры – радикально изменили облик ухода за больными. Но она была не одинока: в историю сестринского дела вошло множество самоотверженных женщин, посвятивших свою жизнь повышению его качества. Одной такой группой стали акушерки Святого Раймонда Нонната[1 - «Акушерки Святого Раймонда Нонната», «Сент-Раймондские акушерки» – это псевдоним. Я назвала их так в честь святого Раймонда Нонната, покровителя акушерок, акушеров, беременных, рожениц и новорождённых. Он появился на свет в Каталонии в 1204 г. посредством кесарева сечения (non natus по-латыни значит «не рождённый»). Его мать, что неудивительно, умерла при родах. Он стал священником и умер в 1240 г.]. Это был религиозный орден англиканских монахинь, посвятивших себя благополучию малообеспеченных рожениц. Они открывали родильные дома в лондонском Ист-Энде и во многих трущобах великих индустриальных городов Великобритании.

В девятнадцатом веке (и ранее, конечно) бедная женщина не могла позволить себе плату, требуемую врачом за родовспоможение. Таким образом, она была вынуждена довольствоваться услугами акушерок-самоучек, или «мастериц на все руки», как их часто называли. Некоторые оказывались неплохими практиками, но остальные могли похвастаться лишь пугающими показателями смертности. В середине девятнадцатого столетия материнская смертность среди беднейших классов составляла 35–40 процентов, младенческая – 60. Осложнения вроде эклампсии, кровотечения или неправильного положения плода означали неизбежную смерть матери. Иногда, если какое-либо отклонение обнаруживалось во время родов, «мастерицы» бросали пациенток умирать в агонии. Нет никаких сомнений в том, что они работали в, мягко говоря, антисанитарных условиях, разнося инфекции, болезни и смерть.

Кроме того, что у них не было никакой подготовки, никто не контролировал ни численность, ни практику подобных «мастериц». Сент-Раймондские акушерки считали, что ответ на это социальное зло заключается в надлежащем обучении акушерок и законодательном контроле их работы.

В борьбе за реформу законодательства эти решительные монахини и их сторонники столкнулись с жесточайшим сопротивлением. Битва завязалась примерно в 1870 году; их называли «дурёхами», «канительщицами», «чудачками» и «назойливыми кумушками», обвиняли во всех смертных грехах – от извращения до жажды неограниченной наживы. Однако монахинь Нонната было не победить.

Сражение продолжалось тридцать лет, но наконец в 1902 году был принят первый Закон об акушерках и появился Королевский колледж акушерок.

Работа акушерок Святого Раймонда Нонната основывалась на религиозной дисциплине. Я не сомневаюсь, что в то время это было необходимо, потому что условия работы были настолько отвратительны, а работа столь безжалостна, что за неё могли взяться только верные Богу. Флоренс Найтингейл писала, как ей, едва ли двадцатилетней, явился Христос, возвестивший, что её призвание – в этой работе.

Сент-Раймондские акушерки работали в трущобах лондонского Доклендса среди беднейших из бедных и почти всю первую половину XIX века были единственными достойными акушерками, работавшими там. Они неустанно трудились во время эпидемий холеры, брюшного тифа, полиомиелита и туберкулёза. В XX веке они работали во время двух мировых войн. В 1940-х остались в Лондоне и пережили «Большой блиц» с его массированной бомбардировкой доков. Они принимали роды в бомбоубежищах, землянках, криптах, на станциях метро. Это была неустанная, самоотверженная работа, которой они посвятили свои жизни, их знали и уважали, ими восхищались все жители Доклендса. Все говорили о них с искренней любовью.

Такими были акушерки Святого Раймонда Нонната, когда я впервые их узнала: орден монахинь, давших и соблюдавших обеты бедности, целомудрия и послушания, но также квалифицированных медсестёр и акушерок, в ряды которых я вступила, не подозревая, что это окажется самым важным опытом в моей жизни.

Вызовите акушерку

Как я вообще в это ввязалась? Должно быть, сошла с ума! На свете есть десятки профессий, в которых я могла бы преуспеть: манекенщица, стюардесса, горничная на корабле. Я мысленно перебираю варианты манящих, высокооплачиваемых должностей. Только идиотка могла удумать стать медсестрой. А теперь ещё и акушеркой…

Половина третьего утра! Полусонная, я влезаю в свою униформу. После семнадцатичасового рабочего дня удалось поспать всего три часа. Кому под силу такая работа? Снаружи ужасно холодно и льёт как из ведра. В самом Ноннатус-Хаусе достаточно зябко, а уж на велосипедной стоянке… Дёргаю в потёмках велосипед и больно ударяюсь лодыжкой. Повинуясь слепой силе привычки, прилаживаю к велосипеду акушерскую сумку и выталкиваю его на безлюдную улицу.

Поворачиваю за угол, на Лейланд-стрит, пересекаю Ост-Индия-Док-роуд и гоню на Собачий остров. Дождь смывает остатки сна, мерно крутящиеся педали усмиряют нервы. Почему я вообще подалась в медсёстры? Мысленно возвращаюсь на пять или шесть лет назад. Разумеется, у меня не было никакого ощущения призвания или непреодолимого стремления исцелять болящих, которое до?лжно испытывать медсестре. Что же тогда? Очевидно, разбитое сердце, желание сбежать, принять вызов, сексуальная униформа с манжетами и накрахмаленным воротничком, приталенным силуэтом и дерзкой маленькой шапочкой. Сойдёт за причину? Не знаю. Что касается сексуальной униформы, то это смешно, размышляю я, крутя педали в тёмно-синем габардине и шапочке, исправно сползающей с головы. Куда как сексуально.

Переезжаю первый разводной мост, ближайший к сухим докам. Весь день они наполнены шумом и жизнью загружаемых и разгружаемых огромных судов. Тысячи мужчин: докеры, грузчики, шофёры, лоцманы, матросы, механики, крановщики – все неустанно трудятся. Сейчас доки молчат, слышен только плеск воды. Темень непроглядная.

Проезжаю мимо многоквартирных домов с бесчисленными тысячами спящих, возможно, по четыре или пять человек в кровати, в крошечных двухкомнатных квартирах. Две комнатки на семью с десятью-двенадцатью детьми. Как они там умещаются?

Еду дальше, спеша к своей пациентке. Пара полицейских машут мне, выкрикивая приветствия; короткая встреча безмерно поднимает настроение. Медсёстры и полицейские всегда понимают друг друга, особенно в Ист-Энде. Интересно, размышляю я, они всегда ходят по двое – боятся. Вы никогда не встретите одинокого полицейского. А мы, медсёстры и акушерки, всегда одни – и пешком, и на велосипеде. Нас не трогают. Самые грубые и норовистые докеры настолько глубоко уважают, даже почитают местных акушерок, что мы можем ходить куда угодно одни и днём, и ночью.

Передо мной расстилается тёмная, без единого фонаря, дорога. Она непрерывной петлёй опоясывает Остров, но
Страница 4 из 22

от неё, перекрещиваясь, отходят узкие улочки, вмещающие нагромождение построенных вплотную друг к другу домов. Дорога не лишена романтики – здесь всегда слышен шум реки.

Вскоре я сворачиваю с Вест-Ферри-роуд в переулки. И сразу же вижу дом своей пациентки – единственный, где горит свет.

Кажется, внутри меня ждёт целая делегация женщин. Мать пациентки, её бабушка (или это две бабушки?), две или три тётки, сёстры, лучшие подруги, соседки. Слава богу, на этот раз нет миссис Дженкинс.

На заднем плане сего могучего сестричества теряется одинокий мужчина – источник всего волнения. Я всегда сочувствую мужчинам в такие минуты: бедняги оказываются совершенно не у дел.

Шум и болтовня женщин окутывают меня, словно одеяло.

– Привет, дорогуша, как сама? Скоренько ты обернулася, значится.

– Давай-ка сюды пальтецо и шапку.

– Жуть, а не ночка. Заходь погреться, значится.

– Хошь чайку? Проберёт до нутра, а, дорогуша?

– Она наверху, тама же, где и давеча. Схватки – каждые пять минут. Она спала, как ты ушла, прям до полуночи. Потом проснулася, в два, шо ли, схватки всё сильнше и чаще, и мы поня?ли, шо пора б звать акушерку, да, ма?

Согласившись, «ма» авторитетно засуетилась:

– Мы закипятили воды, заложили хороших чистых полотенцев, растопили огню, вот как хорошо и тепло для младенчика-то.

Я никогда не любила много говорить, а сейчас и не до того. Отдаю им плащ и шляпу, отказываюсь от чая, по опыту зная, что, как правило, чай в Попларе отвратителен: крепкий – впору забор смолить, настаивающийся часами, сдобренный липкой сладкой сгущёнкой.

Я рада, что побрила Мюриэль ещё днём, когда света было достаточно, чтобы её не порезать, да ещё и обязательную клизму поставила. Терпеть не могу эту работу, слава богу, она позади, да и кому захочется вводить две пинты мыльно-водяной клизмы в доме без туалета со всеми вытекающими последствиями в два тридцать утра?

Поднимаюсь к Мюриэль, приятной двадцатипятилетней женщине, рожающей четвёртого ребёнка. Газовая лампа разливает по комнате мягкий тёплый свет. Яростно полыхает огонь – жар почти удушающий. Быстрый взгляд говорит мне, что Мюриэль близится ко второму этап у родов: потоотделение, слегка учащённое дыхание, обращённый вовнутрь взгляд, появляющийся у женщины во время, когда она сосредотачивает каждую унцию душевных и физических сил на своём теле и на чуде, которое она вот-вот произведёт на свет. Мюриэль ничего не говорит, только сжимает мою руку и озабоченно улыбается. Тремя часами ранее я покинула её на первом этапе родов. Весь день ей не давали покоя ложные схватки, и она очень устала, так что около десяти вечера я дала ей хлоралгидрат, в надежде, что она проспит всю ночь и утром проснётся отдохнувшей. Не сработало. Роды хоть когда-нибудь проходят по плану?

Я должна понять, насколько продвинулись роды, и готовлюсь к влагалищному исследованию. Пока я тщательно мою руки, накатывает ещё одна схватка – видно, как она нарастает, пока не достигает такой мощи, что, кажется, сейчас разорвёт тело на части. Считается, что в разгар родов давление, с которым сокращается матка, сопоставима с силой захлопывающихся дверей поезда метро. Наблюдая, как Мюриэль рожает, я охотно в это верю. Её мать и сёстры находятся рядом. Она цепляется за них в бессловесной судорожной агонии, задыхающийся стон вырывается из горла, затем женщина опустошённо откидывается – набраться сил на следующую схватку.

Надеваю перчатку и смазываю руку. Объясняю Мюриэль, что хочу осмотреть её, и прошу подтянуть колени. Она точно знает, что я собираюсь делать и почему. Подкладываю стерильную простыню под её ягодицы и ввожу два пальца во влагалище. Уже можно нащупать головку, головное предлежание, шейка матки почти полностью раскрылась, но воды, несомненно, ещё не отошли. Слушаю сердцебиение плода – устойчивые 130 ударов в минуту. Слава богу. Это всё, что мне нужно знать. Говорю Мюриэль, что всё в порядке и осталось совсем чуть-чуть. Начинается следующая схватка, слова и действия приостанавливаются – всё сосредотачивается на родах.

Нужно разложить принадлежности. С комода всё заранее убрано, чтобы я могла спокойно работать. Выкладываю ножницы, зажимы, бинты, стетоскоп для беременных, почкообразные лотки, марлю и ватные тампоны, кровеостанавливающий зажим. Больше ничего и не нужно, и в любом случае всё должно быть лёгким, чтобы возить на велосипеде и таскать вверх и вниз, нарезая мили по лестницам и балконам многоквартирных домов.

Кровать подготовлена заранее. Мы достали сумку роженицы, собранную мужем за неделю или две до родов. В ней были послеродовые прокладки – мы звали их «зайчиками», – большие одноразовые впитывающие простыни и невпитывающая коричневая бумага. Эта коричневая бумага выглядела до нелепости старомодно, но была весьма эффективной. Размером с кровать, она подкладывалась под впитывающие прокладки и простыни, а после родов всё сворачивалось и сжигалось.

Люлька готова. Готов и таз подходящего размера, а внизу кипятятся галлоны горячей воды. В доме нет горячего водопровода, и мне интересно, как люди обходились, когда не было вообще никакого. Должно быть, это занятие занимало всю ночь – наносить и вскипятить. На чём? Кухонная плита должна постоянно топиться, углём, если семья могла себе это позволить, или хотя бы прибитым к берегу плавником.

Но у меня нет времени, чтобы сидеть и размышлять. Бывает, роды длятся всю ночь, но что-то подсказывает мне, что это не тот случай. Возрастающая сила и частота схваток вкупе с тем, что это четвёртый ребёнок, указывали, что второй этап не за горами. Теперь схватки приходят каждые три минуты. Сколько ещё Мюриэль сможет перенести, сколько вообще женщина может перенести? Вдруг лопается околоплодный пузырь, и воды заливают кровать. Хорошо, что только сейчас; я-то опасалась, что воды отойдут слишком рано. После схватки мы с матерью Мюриэль как можно быстрее заменяем намокшие простыни. Сама она уже не может подняться, приходится её перекатывать. После следующей схватки показывается головка. Теперь необходимо особое сосредоточение.

Подчиняясь инстинкту, женщина сильно тужится. Если всё в норме, повторнобеременная может вытолкнуть головку в считанные секунды, но ничего хорошего в этом нет. Каждая акушерка должна стараться, чтобы головка выходила медленно.

– Мюриэль, надо перевернуться на левый бок, как схватка пройдёт. Постарайся не тужиться, пока ты на спине. Вот так, поворачивайся, дорогая, лицом к стенке. Подтяни правую ногу к подбородку. Дыши глубоко, продолжай дышать глубоко. Сконцентрируйся на глубоком дыхании. Сестра тебе поможет.

Я склоняюсь над низко провисшей кроватью. «Кажется, в этих краях все кровати провисают посередине», – думаю я. Иногда мне приходилось доставать ребёнка, стоя на коленях. Однако сейчас не до этого – пришла новая схватка.

– Дыши глубоко, тужься слегка, не слишком сильно.

Схватка проходит, и я снова слушаю сердцебиение плода: на сей раз 140. Пока в пределах нормы, но учащённое сердцебиение показывает, через что ребёнок проходит в процессе рождения.

Ещё одна схватка.

– Тужься совсем чуть-чуть, Мюриэль, не слишком сильно, скоро мы увидим твоего малыша.

Она не в себе от боли, но в последние несколько секунд родов женщина приходит в
Страница 5 из 22

такой неописуемый восторг, что боль, кажется, уже не имеет значения. Ещё одна схватка. Головка выходит быстро, слишком быстро.

– Не тужься, Мюриэль, просто дыши – вдох, выдох – быстро, продолжай в том же духе.

Я придерживаю голову, предотвращая разрыв промежности.

Очень важно замедлять голову между схватками, и, удерживая её, я понимаю, что взмокла от усилий, концентрации, жары и напряжения.

Схватка проходит, и я немного расслабляюсь, снова слушая сердцебиение плода: по-прежнему нормальное. Она вот-вот родит. Уперев ладонь правой руки за расширившимся анусом, я надавливаю решительно и уверенно, пока темя полностью не показывается из вульвы.

– Со следующей схваткой, Мюриэль, выйдет головка. Теперь я хочу, чтобы ты вообще не тужилась. Просто позволь мышцам живота самим сделать всю работу. Всё, что ты должна делать, так это попытаться расслабиться и дышать как сумасшедшая.

Я приготовилась к следующей схватке, пришедшей с удивительной стремительностью. Мюриэль дышит часто, не прерываясь. Я растягиваю промежность рядом с появившейся макушкой, и головка выходит.

Мы все вздыхаем с облегчением.

– Молодец, Мюриэль, ты отлично справилась, осталось совсем чуть-чуть. Ещё одна схватка – и мы узнаем, мальчик у тебя или девочка.

Личико младенца синее и морщинистое, покрытое слизью и кровью. Проверяю сердцебиение. По-прежнему нормальное. Я слежу за поворотом головки на одну восьмую круга. Теперь из-под лонной дуги появилось плечико.

Ещё одна схватка.

– Вот так, Мюриэль, теперь можешь тужиться – изо всех сил.

Я направляю появившееся плечико вперёд и вверх. Следом идут другое плечико и рука, и ребёнок легко выскальзывает наружу.

– Ещё один мальчонка! – восклицает мать. – Слава богу! Сестра, он здоровенький?

Мюриэль заливается следами радости:

– О, благослови его Бог. Так, дайте-ка мне взглянуть. Ой, какой славненький.

Я почти так же ошеломлена, как и Мюриэль, столь сильно облегчение от благополучных родов. Зажимаю пуповину в двух местах и перерезаю посредине; беру младенца за лодыжки вверх тормашками – убедиться, что в лёгкие не попала слизь.

Он дышит. Теперь ребёнок – отдельное существо.

Я заворачиваю его в полотенца и передаю Мюриэль, которая убаюкивает сыночка, воркует над ним, целует и называет «прекрасным, милым, ангелом». По правде говоря, в первые минуты после рождения ребёнок – совсем не образец чистой красоты: измазан кровью, синюшный, сморщенный, с зажмуренными глазками. Но мать никогда не видит его таким. Для неё он – совершенство.

Однако моя работа не закончена. Надо удалить плаценту, целиком и полностью, не оставив ни кусочка в матке. Если оставить, у женщины возникнут серьёзные проблемы: инфекция, постоянное кровотечение, возможно, даже большая кровопотеря, что может привести к смерти. Это, пожалуй, самая сложная часть любых родов – извлечь плаценту целой и невредимой.

Мышцы матки, успешно справившись с непростой задачей рождения ребёнка, часто словно хотят отдохнуть. Нередко следующие десять-пятнадцать минут не происходит никаких сокращений. Это хорошо для матери, которой хочется, забыв о том, что у неё внутри, лежать, обнимая своего малыша, но для акушерки это время может стать тревожным. Когда сокращения матки возобновляются, они зачастую слишком слабы. Успешное извлечение плаценты – обычно вопрос точного подгадывания момента, проницательности и, самое главное, опыта.

Говорят, чтобы стать хорошей акушеркой, нужно семь лет практики. Шёл мой первый год, я была одна, стояла глухая ночь, женщина и её семья безгранично мне доверяли, в доме не было телефона. «Пожалуйста, Боже, не дай мне ошибиться», – молилась я.

Более или менее прибрав постель, я прошу Мюриэль лечь на спину, на тёплую сухую послеродовую простынь и прикрываю её одеялом. Пульс и давление нормальные, ребёнок спокойно лежит у неё на руках. Всё, что мне остаётся, – ждать.

Я сижу на стуле возле кровати, держа руку на животе Мюриэль, чтобы сразу почувствовать и оценить ситуацию. Иногда третья стадия родов может занять двадцать-тридцать минут. Я размышляю о важности терпения и возможных несчастьях, случающихся из-за желания поторопиться. Живот кажется мягким и широким, значит, плацента, очевидно, всё ещё держится в верхнем сегменте матки. За десять минут не было ни одного сокращения. Пуповина торчит из влагалища, это моя уловка – зафиксировать её чуть ниже вульвы, чтобы заметить, когда пуповина удлинится – признак того, что плацента отделилась и опускается в нижний сегмент матки. Но ничего не происходит. Мою голову посещает внезапная мысль: рассказы о благополучных родах, принятых таксистами или кондукторами, никогда не касаются подобного. В чрезвычайных обстоятельствах любой водитель автобуса может принять роды, но кто из них имеет хоть малейшее представление, как управляться на третьем этапе? Полагаю, большинство несведущих людей захотят вытянуть пуповину, думая, что так они вытащат и плаценту, но это может привести к сущей катастрофе.

Мюриэль воркует и целует своего ребёнка, пока её мать прибирается. Огонь потрескивает. Я спокойно жду, размышляя.

Почему общество не считает акушерок героинями, хотя должно бы? Почему им придают столь маленькое значение? Их до?лжно бы возносить до небес. Но не возносят. Ответственность, которую акушерки берут на себя, безмерна. Их умения и знания исключительны, но принимаются как нечто само собой разумеющееся и обычно недооцениваются.

Все студенты-медики в 1950-х годах обучались акушерками. Конечно, им читали лекции профессора-гинекологи, но без клинической практики лекции не имеют смысла. Так было во всех университетских клиниках: студенты прикреплялись к наставнице-акушерке и выезжали с ней на вызовы – учиться на практике. Все врачи общей практики прошли обучение у акушерок. Только об этом мало кто знал.

Живот напрягается и немного поднимается в области желудка, словно сокращение сжимает мышцы. «Началось», – думаю я. Но нет. Не оно. Живот после сокращения слишком мягкий.

Снова жду.

Размышляю о невероятном прогрессе акушерской практики за столетие. Поначалу самоотверженным женщинам, получившим соответствующую подготовку, приходилось обучать других. Сертифицированному обучению акушерок было менее пятидесяти лет. Мою мать и всех её братьев и сестёр принимали женщины без специальной подготовки, которых обычно звали «хозяйками» или «мастерицами». Говорят, врачи вообще не присутствовали на родах.

Ещё одно сокращение. Живот поднимается под моей рукой и остаётся твёрдым. Одновременно зажимы, которые я зафиксировала на пуповине, немного перемещаются. Пробую их. Да, ещё четыре-шесть дюймов пуповины с лёгкостью выходят. Плацента отделилась.

Прошу, чтобы Мюриэль передала ребёнка матери. Она знает, что я собираюсь сделать. Массирую живот, пока он не становится твёрдым, круглым и подвижным, решительно схватываю его и толкаю вниз и назад в таз. Пока я толкаю, в вульве появляется плацента, и я вынимаю её другой рукой. Сопровождаемые выбросом свежей и запёкшейся крови, выскальзывают мембраны.

Чувствую себя обессиленной, но успокоившейся. Ставлю лоток с плацентой на комод для последующего осмотра и следующие десять минут сижу подле Мюриэль, продолжая массировать живот,
Страница 6 из 22

чтобы удостовериться, что он остаётся твёрдым и круглым, – это способствует удалению остаточных сгустков крови.

В более поздние годы после рождения ребёнка матерям станут давать стимулирующие препараты, вызывающие немедленные энергичные сокращения, так что плацента извлекается за три-пять минут. Медицина не стоит на месте! Но в 1950-х ничего такого ещё не было.

Остаётся только прибраться. Пока миссис Хокин омывает и переодевает дочь, я исследую плаценту. Кажется, целая, и все мембраны на месте. Затем осматриваю ребёнка – он выглядит здоровым и нормальным. Омываю и одеваю его в смехотворно большие одёжки, размышляя о радости и счастье Мюриэль, её умиротворённом лице. Она выглядит уставшей, думаю я, но без малейших признаков напряжения или переутомления. И так всегда! Должно быть, женщины обладают встроенной системой полного забвения – каким-то гормоном, который выбрасывается в ту часть мозга, что отвечает за память, сразу же после родов, стирая все напоминания о недавней агонии. Будь иначе, ни одна женщина не захотела бы второго ребёнка. Когда всё готово, разрешают войти гордому отцу. В наши дни большинство отцов находятся рядом со своими жёнами во время родов, присутствуют при само?м рождении. Но это – недавнее нововведение. На протяжении всей истории, насколько мне известно, подобное было неслыханно. Конечно, в 1950-х все были бы глубоко потрясены такой идеей. Деторождение, как полагали, было сугубо женским делом. Сопротивлялись даже присутствию докторов – сплошь мужчин до конца XIX столетия; они были допущены к родам, только когда акушерство наконец признали разделом медицинской науки.

Джим – маленький мужчина, ему, вероятно, меньше тридцати, но выглядит он примерно на сорок. Он бочком пробирается в комнату, выглядя робким и смущённым. Возможно, моё присутствие делает его косноязычным, хотя сомневаюсь, что он мог когда-либо похвастаться отличным владением языком.

– Всё ничего, девочка? – бормочет он и клюёт Мюриэль поцелуем в щёку.

Он выглядит ещё меньше рядом со своей пышной женой, на добрых пять стоунов[2 - Около 32 килограммов.] превосходящей его по весу. На фоне её вспыхнувшей розовым, недавно омытой кожи он выглядит ещё более серым, худым и сухим. «Результат шестидесятичасовой рабочей недели в доках», – думаю я про себя.

Затем он смотрит на младенца, хмыкает, прочищая горло, – очевидно, подыскивает подходящий эпитет – и говорит:

– Глядь, а он ничего так.

И уходит.

Мне жаль, что я не смогла узнать мужчин Ист-Энда. Но это было совершенно невозможно. Я принадлежала к женскому миру, к запретной теме родов. Мужчины вежливы и почтительны с акушерками, но никогда не заведут с нами знакомства, не говоря уже о дружбе. «Мужская» и «женская» работа строго разделены. Так что, как и Джейн Остин, никогда не описывавшая в своих романах разговора двух мужчин, потому что, как женщина, она не могла знать, на что похожи чисто мужские разговоры, я не многое могу написать о мужчинах Поплара – только поверхностные наблюдения.

Я готова уходить. Это были долгий день и ночь, но глубокое чувство выполненного долга и удовлетворения облегчают мою поступь и возносят сердце. Когда я выхожу из комнаты, Мюриэль и ребёнок спят. Внизу добрые люди опять предлагают мне чая, от которого я снова как можно деликатней отказываюсь, заверяя, что в Ноннатус-Хаусе меня ждёт завтрак. Я велю вызывать нас, если появится любая причина для беспокойства, но заверяю, что вернусь в обед, а потом – вечером.

Я вошла сюда из дождя и тьмы, сгорая от волнения и предвосхищения, преисполненная заботы о женщине, готовой вот-вот дать начало новой жизни. Теперь я оставляю мирно спящий дом с новой душой в самом его центре, устремляясь навстречу утренней заре.

Еду по тёмным пустынным улицам, безмолвным докам, мимо запертых ворот, пустых портов. Солнце только встаёт над рекой, открываются ворота, по улице, окликая друг друга, текут мужчины; начинают гудеть моторы, оживают краны; грузовики въезжают через огромные ворота; гудит прибывающий корабль. Верфь – не слишком милое место, но для молодой девушки, спавшей три часа за двадцатичетырёхчасовой рабочий день, после тихого трепета безопасных родов здорового малыша, нет ничего более упоительного. Я даже не чувствую усталости.

Разводной мост открыт – значит, дорога закрыта. Большое океанское судно медленно и величественно входит в пролив, его нос и трубы – в каких-то дюймах от домов по обе стороны. Я жду, мечтательно наблюдая за лоцманами и штурманами, ведущими его к причалу. Хотелось бы мне знать, как они это делают. Уровень их мастерства запределен, оно постигается годами и передаётся от отца к сыну или от дяди к племяннику. Они – принцы доков, и подёнщики относятся к ним с глубочайшим уважением.

Корабль проходит мост примерно за пятнадцать минут. Есть время подумать. Странно, как сложилась моя жизнь, с самого детства, прерванного войной, странным романом, когда мне было всего шестнадцать, и осознанием три года спустя, что нужно уходить. Так, по чисто прагматическим соображениям, мой выбор пал на профессию медсестры. Сожалею ли я о нём?

Резкий пронизывающий звук выдёргивает меня из задумчивости – мост начинает закрываться. Дорога снова открыта, движение возобновляется. Я прибиваюсь ближе к обочине: грузовики вокруг немного пугают. Огромный мужчина со стальными мышцами стягивает шапку и кричит:

– До?бро утро, сестра!

Я кричу в ответ:

– Доброе! Чудесный день, – и качусь дальше, ликуя от своей юности, утреннего воздуха, пьянящего волнения доков, но прежде всего – от бесподобного ощущения, что вручила прекрасного ребёнка довольной маме.

Как я вообще в это ввязалась? Не жалею ли я об этом? Никогда, никогда, никогда. Я бы не променяла свою работу ни на что на свете.

Ноннатус-Хаус

Если бы два года назад кто-нибудь сказал мне, что я отправлюсь в монастырь обучаться акушерству, меня бы как ветром сдуло. Не такой девушкой я была. Женские монастыри подходят святым мариям, скучным и простым. Не мне. Я считала Ноннатус-Хаус маленькой частной больницей, одной из сотен по всей стране.

Я приехала со всеми своими пожитками промозглым октябрьским вечером, имея представление о Лондоне только по Вест-Энду. Автобус от Олдгейта привёз меня в совсем другой Лондон: узкие неосвещённые улочки, следы бомбёжек, грязные серые дома. С трудом обнаружив Лейланд-стрит, я взялась за поиски больницы. Но ее там не оказалось. Возможно, неверно записала адрес?

Я остановила проходившую мимо женщину и спросила про акушерок Святого Раймонда Нонната. Леди поставила авоську и приветливо поглядела на меня; недостающие передние зубы добавляли её лицу сердечности. Металлические бигуди поблёскивали в темноте. Она вытащила изо рта сигарету и сказала что-то вроде:

– Ты хошь ноннатских кошерок, а, дорогуша?

Я уставилась на неё, пытаясь сообразить, что к чему. Никаких «кошек» я не просила.

– Нет. Мне нужны акушерки Святого Раймонда Нонната.

– Агась. Дык я и грю, милашенька. Ноннат. Вона, дорогуша. Тама твои кошерки.

Она ободряюще похлопала меня по руке, указала на какое-то здание, сунула сигарету обратно в рот и поковыляла прочь, хлопая домашними тапочками по мостовой.

Думаю, будет уместно рассказать сбитому с толку
Страница 7 из 22

читателю о трудностях записи диалекта кокни. Чистый кокни непонятен – или был таковым – постороннему, но постепенно ухо привыкает к причудливому переплетению гласных и согласных, интонациям и идиомам, и через некоторое время вся эта мешанина обретает смысл. Когда я писала о жителях Доклендса, то будто бы вновь слышала их голоса, но вот воспроизвести диалект на письме оказалось ох как непросто!

Но не будем отвлекаться.

Я с сомнением разглядывала здание: грязный красный кирпич, викторианские арки и башенки, железные перила, никакого света, рядом – воронка от попадания бомбы. «Господи, и зачем я приехала? – подумала я. – Это же даже не госпиталь».

Я потянула ручку колокольчика, и изнутри донёсся глубокий звон. Несколько мгновений спустя раздались шаги. Дверь отворила дама в странной одежде – не совсем медсестринской, но и не совсем монашеской. Женщина была высокой, худой и очень-очень старой. Не говоря ни слова, она пристально смотрела на меня почти с минуту, затем наклонилась вперёд и взяла за руку. Осмотрелась по сторонам, втащила меня в коридор и заговорщически зашептала:

– Полюса разошлись, моя дорогая.

От удивления я лишилась дара речи, но, к счастью, она не нуждалась в моём ответе и продолжила, почти задыхаясь от волнения:

– Да-да, Марс и Венера пришли в согласие. Ты, конечно же, знаешь, что это значит?

Я потрясла головой.

– О, моя дорогая, силы хаоса, совмещение жидкого с твёрдым, падение шестигранника, проходящего сквозь эфир. Какое странное время! Так захватывающе. Малютки-ангелы хлопают крылышками.

Она рассмеялась и, хлопнув костлявыми ладонями, невысоко подпрыгнула.

– Но заходи, заходи, моя дорогая. Тебе нужно чая с пирогом. Пирог очень хорош. Любишь пироги?

Я кивнула.

– И я. Пойдём-ка вместе, моя дорогая, расскажешь мне своё мнение о теории, что глубины космоса всегда притягиваются гравитацией к небесным телам.

Повернувшись, она заспешила по каменному коридору, белое покрывало развивалось позади неё. Я сомневалась, стоит ли мне идти за нею, потому что всё больше думала, что определённо ошиблась адресом, но старушка, казалось, ждала, что я не отстану, и всё время говорила, говорила, задавая вопросы, ответов на которые явно не ожидала.

Она вошла в огромную викторианскую кухню с каменным полом, каменной раковиной, деревянной сливной полкой, столами и буфетами. В комнате также стояла старомодная газовая плита с деревянными сушилками для посуды, над раковиной висел большой водонагреватель Аскота, и по стенам тянулись свинцовые трубы. В углу примостилась большая коксовая печь, к потолку бежал дымок.

– Но вернёмся к пирогу, – спохватилась моя спутница. – Миссис Би испекла его этим утром. Я видела это своими собственными глазами. Куда они его поставили? Погляди-ка по сторонам, дорогая.

Ошибиться домом – это одно, а шарить на чужой кухне – совсем другое. Я впервые осмелилась заговорить:

– Это Ноннатус-Хаус?

Пожилая леди вскинула руки в театральном жесте и чётким, звенящим голосом возопила:

– Рождённый не в жизни, но в смерти! Для величия. Рождённый вести и вдохновлять. – Она возвела глаза к потолку, понизив голос до взволнованного шёпота: – Стать святым.

Она сумасшедшая? Я уставилась на женщину в изумлении, а потом переспросила:

– Да, но это Ноннатус-Хаус?

– О, моя дорогая, увидев тебя, я сразу же осознала, что ты из тех, кто понимает. Небеса непрерывны. Молодость даётся даром, колокольчики поют грустное индиго, глубокий вермильон. Давай возьмём от жизни столько, сколько сможем. Ставь чайник, дорогая. Не стой столбом.

Повторять вопрос, казалось, не было смысла, так что я стала наполнять чайник. Едва я отвернула кран, трубы по всей кухне тревожно загремели и затряслись. Старушка что-то искала, открывая буфеты и жестянки, непрерывно болтая о космических лучах и сливающихся эфирах. Внезапно она торжествующе воскликнула:

– Пирог! Вот он! Я знала, что найду его.

Она повернулась ко мне и зашептала с озорным блеском в глазах:

– Думают, от сестры Моники Джоан можно что-то утаить! Им не хватает смекалки, моя дорогая. Работящий или гулящий, смеющийся или отчаявшийся – никто не сокроется, всех выведут на чистую воду. Возьми две тарелки и нож и не слоняйся без дела. Где же чай?

Мы сели за огромный деревянный стол. Я разлила чай, а сестра Моника Джоан отрезала два больших куска пирога. Раскрошив свой на маленькие кусочки, она принялась гонять их по тарелке длинными костлявыми пальцами. Она ела, восторженно бормоча, подмигивая мне каждый раз, когда отправляла в рот очередной кусочек. Пирог был превосходен, и мы вступили в братский заговор, сойдясь во мнении, что ничего не случится, если мы съедим ещё по куску.

– Никто не узнает, моя дорогая. Все подумают, это Фред или тот бедняга, что сидит на пороге и уплетает свои бутерброды.

Она выглянула из окна.

– В небе что-то светится. Как думаешь, это планета взорвалась или высадились пришельцы?

Я была уверена, что это самолёт, но выбрала взорвавшуюся планету, а потом спросила:

– Выпьете ещё чая?

– Вот просто с языка сняла! А как насчёт ещё одного куска пирога? Они не вернутся до семи, знаешь ли.

Женщина продолжала болтать. И я, хотя не могла взять в толк, кто же она, находила её очаровательной. Чем больше я на неё смотрела, тем больше видела хрупкой красоты в высоких скулах, живых глазах, морщинистой, цвета слоновой кости коже и голове, гордо державшейся на тонкой длинной шее. Постоянное движение выразительных рук с длинными пальцами, напоминающее балет в исполнении десяти танцоров, завораживало. Мне казалось, будто я околдована.

Мы без особых усилий доели пирог, согласившись, что пустая жестянка привлечёт куда меньше внимания, чем жалкий кусочек, оставленный на тарелке.

Сестра Моника Джоан озорно подмигнула и усмехнулась:

– Первой заметит эта надоедливая сестра Евангелина. Видела бы ты её, моя дорогая, когда она серчает. О, тягостный груз… Её красное лицо становится ещё краснее, из носа капает. Да-да, по-настоящему капает! Я видела. – Она надменно вскинула голову. – Но что это может означать для меня? Тайна свидетельства сознания в доме в условный час, предназначение и событие одновременно; о, лишь немногие поистине избранные способны приветствовать осуществление этого! Но тихо. Что это? Поторопимся.

Она проворно вскочила, рассеивая крошки по столу, полу и самой себе, схватила жестянку и побежала с ней в кладовую. Затем снова села за стол, напустив на себя преувеличенно невинный вид.

Из коридора донеслись звуки шагов по каменному полу и женские голоса. На кухню, разговаривая о клизмах, запорах и варикозных венах, вошли три монахини. Я пришла к заключению, что, должно быть, вопреки всем сомнениям, попала в правильное место.

Одна из монахинь, остановившись, обратилась ко мне:

– Вы, должно быть, медсестра Ли. Мы вас ждали. Добро пожаловать в Ноннатус-Хаус. Я сестра Джулианна, старшая сестра. Приглашаю вас немного поболтать в моём кабинете после ужина. Вы поели?

Лицо и речь её были столь открыты и честны, а вопрос столь прост, что я не смогла ответить. Пирог плотно залёг на дне желудка. Пробормотав: «Да, спасибо», я украдкой смахнула крошки с юбки.

– Тогда вы извините нас, если мы быстренько перекусим? Обычно мы сами готовим
Страница 8 из 22

себе ужин, потому как приходим в разное время.

Сёстры засуетились, доставая тарелки, ножи, сыр, булочки и другие мелочи из кладовки и расставляя их по столу. Тут из-за двери раздался крик, и появилась краснолицая монахиня с жестянкой из-под пирога.

– Пропал. Жестянка пуста. Где пирог миссис Би? Она испекла его утром.

Должно быть, это сестра Евангелина. Её лицо становилось всё краснее, пока она зорко глядела по сторонам.

Воцарилось молчание. Три сестры переглядывались. Сестра Моника Джоан – сама невинность – сидела в сторонке, прикрыв глаза. Пирог вытворял в моём желудке что-то невообразимое, и, поняв, что столь тяжкое преступление не может остаться сокрытым, я хрипло прошептала:

– Я съела немножко.

Раскрасневшееся лицо и крупная фигура оборотились к сестре Монике Джоан:

– А эта съела всё остальное. Посмотрите на неё – вся в крошках. Это отвратительно. Ох, какая жадина! Ко всему приложит руку. Пирог предназначался нам всем. Ты… ты…

Сестра Евангелина дрожала от гнева, возвышаясь над сестрой Моникой Джоан, которая сидела с закрытыми глазами совершенно неподвижно и словно бы ничего не слышала. Она выглядела хрупкой и аристократичной. Я не могла вынести этого и снова подала голос:

– Нет, вы ошибаетесь. Сестра Моника Джоан съела только кусочек, а я – всё остальное.

Три монахини в изумлении уставились на меня. Я почувствовала, как заливаюсь краской. Будь я собакой, пойманной на краже воскресного жаркого, то, поджав хвост, заползла бы под стол. Войти в странный дом и умять бо?льшую часть пирога без ведома и согласия законных владельцев было проступком, достойным наказания. Я только смогла пробормотать:

– Прошу прощения. Я была голодна. Я больше не буду…

Сестра Евангелина фыркнула и шваркнула жестянку на стол.

Сестра Моника Джоан, сидевшая до сих пор с закрытыми глазами и отвернув голову, впервые зашевелилась. Она вытащила из кармана носовой платок и протянула сестре Евангелине, держа его за уголок большим и указательным пальцами, брезгливо растопырив остальные.

– Возможно, пришло время немного вытереться, дорогая, – сладко проговорила она.

Гнев вскипел ещё пуще. Лицо сестры Евангелины побагровело, под носом собралось больше влаги.

– Нет, спасибо, дорогая. У меня есть свой, – процедила она сквозь зубы.

Сестра Моника Джоан неестественно подпрыгнула, изящно промокнула лицо платком и пробормотала словно бы про себя:

– Кажется, дождь начинается. Не выношу дождя. Удалюсь-ка. Прошу извинить меня, сёстры. Встретимся на вечерне.

Она любезно улыбнулась трём сёстрам, потом повернулась ко мне – впервые в жизни я видела, чтобы кто-нибудь столь многозначительно и озорно подмигивал, – и надменно выплыла из кухни.

Когда за ней закрылась дверь, я почувствовала, как съёживаюсь от стыда, оставшись наедине с тремя сёстрами. Хотелось провалиться сквозь пол или убежать. Сестра Джулианна велела мне подниматься с чемоданом на верхний этаж, где я найду комнату со своим именем на двери. Выходя из кухни, я ожидала следом тяжёлую тишину и три пары провожающих меня глаз, но сестра Джулианна начала рассказывать о старой леди, которую только что навестила, чья кошка, кажется, застряла в дымоходе. Все они рассмеялись, и, к моему несказанному облегчению, атмосфера тут же разрядилась.

В коридоре я серьёзно задумалась – не сбежать ли. Очутиться в женском монастыре вместо больницы было нелепо, а история с пирогом – унизительна. Просто взять свой чемодан и исчезнуть во тьме казалось заманчивой идеей. Возможно, я так бы и поступила, не откройся в этот миг парадная дверь и не войди в неё две смеющиеся девушки. Их лица были розовыми и свежими от ночного воздуха, волосы – растрёпанными ветром, несколько дождевых пятен блестели на длинных габардиновых плащах. Они были моего возраста и выглядели счастливыми и довольными жизнью.

– Привет! – сказал глубокий спокойный голос. – Ты, должно быть, Дженни Ли. Как мило. Тебе здесь понравится. Нас здесь не так уж и много. Я Синтия, а это Трикси.

Но Трикси уже неслась в сторону кухни, крича на бегу:

– Я ужасно голодная. Увидимся!

У Синтии был удивительный голос – мягкий, низкий и немного хриплый. Она говорила очень медленно, с толикой смеха в тоне. У девушки другого типа это был бы сознательно выработанный приём придать себе шарма, сексапильности. Я встретила много таких за четыре года работы медсестрой, но Синтия была другой породы. Её речь лилась совершенно естественно, она просто не могла говорить по-другому. Мои неловкость и неуверенность испарились, и мы улыбнулись друг другу, словно уже стали подругами. Я решила остаться.

Позже вечером меня вызвали в кабинет сестры Джулианны. Я пошла, трясясь от страха, ожидая, что мне будут выговаривать за пирог. Пережив четыре года тирании, присущей иерархии больничных сестёр, я готовилась к худшему и в ожидании стиснула зубы.

Сестра Джулианна была маленькой и пухлой. В тот день она, должно быть, проработала пятнадцать, а то и шестнадцать часов, но выглядела свежей, словно маргаритка. Её лучистая улыбка успокоила меня и развеяла все страхи.

Первое, что она сказала, было:

– Больше ни слова о пироге.

Я с облегчением выдохнула, и сестра Джулианна рассмеялась:

– В компании сестры Моники Джоан с нами всеми происходят странные вещи. Но, уверяю вас, никто об этом больше не заговорит. Даже сестра Евангелина.

Последнюю фразу она произнесла с особым ударением, и я тоже рассмеялась. Это место безоговорочно покорило меня, и я радовалась, что не сбежала.

Следующего вопроса я не ожидала.

– Какую религию вы исповедуете, медсестра?

– Ну… э-э… никакую… э-э… методизм, я думаю.

Вопрос казался удивительным, неважным, даже немного глупым. Спросить об образовании, стажировке и опыте в сестринском деле, моих планах на будущее – вот что было ожидаемо и приемлемо. Но при чём тут религия?

Она посмотрела на меня очень серьёзно и произнесла:

– Иисус Христос – наша опора и наша путеводная звезда. Возможно, вы будете иногда присоединяться к нам на воскресной службе?

Затем сестра принялась рассказывать о знаниях, которые я получу, и буднях Ноннатус-Хауса. Около трёх недель мне предстояло ходить по вызовам под присмотром квалифицированной акушерки, а затем посещать пациенток одной, выполняя до- и послеродовой патронаж. Все роды вела бы другая акушерка. Лекции проходили раз в неделю – вечером, после работы. Всё обучение приходилось на свободное от работы время.

Сестра Джулианна сидела и объясняла другие детали, большинство из которых не задерживались у меня в голове. Я почти не слушала, думая о ней – почему в её компании я чувствую себя такой спокойной и счастливой?

Зазвонил колокольчик. Она улыбнулась:

– Время вечерни. Я должна идти. Встретимся утром. Надеюсь, вас ожидает спокойная ночь.

Влияние, которое оказала на меня сестра Джулианна – и, как я обнаружила, на большинство людей, – было совершенно непропорционально её изречениям или внешнему виду. Она не навязывала, не командовала и никоим образом не ограничивала. Она даже не обладала выдающимся умом. Сколько бы ни думала, я не могла понять, что от неё исходило. В то время мне и в голову не могло придти, что её излучение находилось в духовном измерении, не имевшем ничего общего с
Страница 9 из 22

ценностями бренного мира.

Утренние визиты

Было около шести часов утра, когда я, зверски голодная, вернулась в Ноннатус-Хаус после родов Мюриэль. Ночная работа и шесть-восемь миль на велосипеде обостряют молодой аппетит как ничто другое. Когда я вошла, дом был тих. Монахини находились в часовне, а остальные сотрудники ещё не встали. Я устала, но знала, что, прежде чем пойти перекусить, должна почистить акушерскую сумку, вымыть и продезинфицировать инструменты, закончить и положить на канцелярский стол записи.

Завтрак накрывали в столовой; я поем первой, а потом на несколько часов лягу поспать. Я совершила набег на кладовую. Стакан чая, варёные яйца, тосты, домашний крыжовенный джем, кукурузные хлопья, самодельный йогурт и булочки. Боже мой! Я раз за разом убеждалась, что у монахинь всегда полно домашней еды. Консервы привозили с многочисленных церковных базаров и распродаж, которые, казалось, шли год напролёт. Восхитительные пироги, булочки и хрустящий хлеб пекли сами монахини или местные женщины, работающие в Ноннатус-Хаусе. Любой работник, пропустивший трапезу из-за вызова, мог беспрепятственно пользоваться кладовкой. Я испытывала глубокую признательность за подобное великодушие, отличавшее Ноннатус-Хаус от многих больниц, где опоздавшим приходилось вымаливать каждый кусочек.

Завтрак получился воистину королевским. Оставив записку с просьбой записывать меня на вызовы с 11.30, я уговорила свои отваливающиеся ноги дотащить меня до спальни. Спала, как ребёнок, и когда кто-то разбудил меня с чашкой чая, не сразу сообразила, где я. Вспомнить помог именно чай. Только добрые сёстры отправили бы чашку чая медсестре, проработавшей всю ночь. В больнице ограничились бы громовым стуком в дверь.

Спустившись, я посмотрела журнал. Всего три вызова перед ланчем. Один – к Мюриэль и два – к пациенткам в доходных домах, которые я буду проезжать по пути. Четыре часа сна полностью меня обновили, и я вытащила велосипед и покатила в лучах солнца в приподнятом настроении.

Доходные дома всегда выглядели угрюмо, независимо от погоды. Это были прямоугольные постройки с внутренним двором по центру, в который вел единственный проход с улицы и куда выходили двери всех квартир. Дома достигали шести этажей, так что солнечный свет редко проникал внутрь двора – средоточия общественной жизни обитателей. Через весь двор тянулись бельевые верёвки, а так как в каждом доме насчитывались сотни квартир, на них всегда что-то висело, хлопая на ветру. Мусорные баки громоздились всё там же, во дворе.

Во времена, о которых я пишу, в 1950-х, в каждой квартире имелась уборная и холодная вода. До внедрения этих удобств туалеты и вода располагались во дворе, и к ним приходилось каждый раз спускаться. В некоторых домах ещё оставались дощатые туалеты, которые теперь использовались для хранения велосипедов или мопедов. Казалось, их было не слишком много, пожалуй, самое большее – дюжины три, и я удивлялась, как там могло поместиться достаточно туалетов для жителей около пятисот съёмных квартир.

Петляя между свежевыстиранным бельём, я добралась до нужной лестницы. Все лестницы здесь были наружными, с каменными ступеньками, и вели на обращённые во двор балконы, которые шли на каждом этаже по периметру всего здания, не прерываясь и заворачивая в углах. Каждая квартира выходила на такой балкон. Если внутренний двор был центром здешней социальной жизни, то балконы становились переулками, кишащими жизнью и сплетнями. Для «многоквартирных» женщин балконы были словно улицы для жителей таунхаусов. Квартирки располагались так близко, что вряд ли соседям удавалось что-либо друг от друга утаивать. Внешний мир не слишком интересовал ист-эндцев, и житьё-бытьё других людей было главной темой разговоров – для большинства это было единственным интересом, развлечением, приятным времяпрепровождением. Неудивительно, что здесь частенько вспыхивали ожесточённые бои.

Когда я подъехала, многоквартирки казались необычно весёлыми в лучах полуденного солнца. Я лавировала между мусором, мусорными баками и бельём. Вокруг толпились ребятишки. Акушерская сумка была объектом повышенного интереса – малыши считали, что в них приносят детей.

Я нашла свой вход и поднялась на пятый этаж, до нужной квартиры.

Все квартиры были более или менее одинаковыми: две или три комнатки, ведущие одна в другую. Каменная раковина – в одном углу главной комнаты; газовая плитка и шкаф – вот и вся кухня. Когда в квартирах появились уборные, их приходилось располагать рядом с источником воды, так что они ютились в углу, у раковины. Установка уборных в каждой квартире была большим скачком вперед по части общественной гигиены, так как улучшала условия во дворах. Кроме того, отпадала потребность в ночных горшках, которые приходилось ежедневно опорожнять – женщины сносили их вниз к сливам. Я слышала, раньше грязь во внутренних дворах стояла отвратительная.

Многоквартирные дома лондонского Ист-Энда были возведены в 1850-х годах, главным образом, чтобы разместить докеров и их семьи. В своё время они, вероятно, считались достойным жилищем, вполне достаточным для любой семьи. Они, конечно, были всяко лучше едва защищавших от стихий лачуг с земляным полом, которым пришли на смену. Новые дома были кирпичными, с шиферными крышами. Дождь не проникал в них, и внутри всегда было сухо. Не сомневаюсь, что сто пятьдесят лет назад эти дома, как тогда полагали, были роскошны. Двух-трёхкомнатная квартира не считалась перенаселённой, если в ней проживало десять-двенадцать человек. В конце концов, большая часть человечества жила в таких условиях веками.

Но времена изменились, и к 1950-м районы съёмных квартир считались трущобами. Арендовать такую квартиру было гораздо дешевле, чем таунхаус, так что только беднейшие семьи, еле сводящие концы с концами, поселялись в них. Законы развития общества, кажется, подтверждают, что в беднейших семьях рождается больше всего детей, и арендуемые квартиры всегда ими изобиловали. Инфекционные болезни охватывали многоквартирные дома, словно пожар. То же происходило со всевозможными паразитами и вредителями: блохами, вшами головными, платяными и лобковыми, клещами, зуднями, мышами, крысами и тараканами. Дезинсекторы из муниципального совета никогда не оставались без дела.

Многоквартирные дома, признанные непригодными к проживанию и расселённые в 1960-х, ещё лет десять простояли пустыми и только к 1982 году были окончательно снесены. Эдит была маленькой, жилистой и жёсткой, как старые ботинки, и выглядела много старше своих сорока лет. Она родила шестерых детей. Во время войны их таунхаус попал под бомбёжку, но семья выжила, детей эвакуировали. Муж её был докером, она сама работала на военном складе. После бомбёжки они с мужем перебрались в многоквартирный дом, аренда которого обходилась куда дешевле, и жили там на протяжении всего «Блица», во время которого многоквартирные дома, самые густонаселённые жилые помещения, чудом не пострадали. Эдит не видела своих детей целых пять лет, они воссоединились только в 1945 году. Семья продолжила жить в многоквартирном доме из-за низкой арендной платы и в силу привычки. Как можно жить с шестью подрастающими детьми в двух
Страница 10 из 22

комнатках, никогда не поддавалось моему пониманию. Но они об этом не задумывались – просто жили.

Эдит не обрадовалась новой беременности, по правде говоря, пришла в ярость, но, как и большинство женщин, обзаводящихся поздним ребёнком, потеряла голову, когда он родился, и неустанно над ним ворковала. Квартирка была завешана подгузниками – в те дни одноразовых ещё не было, – а коляска еще больше сокращала жизненное пространство тесной комнатушки.

Эдит бодрствовала и была при деле. Настал десятый день после родов. В те времена после родов мы долго держали матерей в кроватях – первые десять-четырнадцать дней были известны как «лежачий» период. С точки зрения медицины это не было хорошей практикой, для женщины гораздо лучше начать двигаться как можно скорее – это значительно снижает риск таких осложнений, как тромбоз. Но тогда об этом не знали, и родивших женщин традиционно держали в постелях. Огромный плюс заключался в том, что это давало женщине право на заслуженный отдых. Домашние хлопоты перекладывались на другие плечи, и женщина хоть ненадолго могла предаться безделью. Она должна была набраться сил, потому что стоило только встать на ноги, как все обязанности возвращались к ней. Если вы прикинете, какие физические усилия требовались, чтобы поднять по лестнице зимой уголь и дрова, керосин для примусов или вынести мусор в баки во дворе; если представите, что для того, чтобы погулять с ребёнком, приходилось скатывать коляску по лестнице, ступенька за ступенькой, а потом затаскивать её обратно, часто нагруженную не только ребёнком, но и продуктами, – тогда вы, возможно, поймёте, какими крепкими должны были быть эти женщины. Практически каждый раз, входя в многоквартирный дом, можно было увидеть женщину, вытаскивающую или втаскивающую по лестнице большую коляску. Если семья обитала на верхнем этаже, это означало семьдесят ступеней вниз и столько же обратно. Огромные колёса коляски делали такой фокус возможным, а хорошие рессоры смягчали толчки для ребёнка. Дети это обожали, смеясь и визжа от восторга. Но если ступеньки были скользкими, спуски и подъёмы делались опасными: весь вес коляски переходил на ручку, и если бы мать оступилась или отпустила её, коляска с ребёнком скатилась бы с лестницы. Увидев женщину с коляской, я всегда помогала, берясь за другой конец, принимая на себя половину веса. Полный вес коляски для одной женщины был практически неподъёмен.

Эдит предстала передо мной в замызганном халате, стоптанных тапочках и бигуди. Она одновременно кормила ребёнка и курила. Из радио орала поп-музыка. Женщина выглядела совершенно счастливой. Она на самом деле выглядела свежее и моложе, чем пару месяцев назад. Отдых явно пошёл ей на пользу.

– Привет, милочка. Заходи. Как насчёт чашечки чая?

Я объяснила, что спешу на другие вызовы, и отказалась от чая. У меня появилась возможность посмотреть, как проходит кормление. Ребёнок сосал очень жадно, но мне показалось, что в маленькой груди Эдит, возможно, не слишком много молока. Впрочем, лучше было продолжать грудное вскармливание, чем сразу переводить ребёнка на молочную смесь, поэтому я ничего не сказала. Если ребёнку не удастся набрать вес или он будет выказывать явные признаки голода, тогда и поговорим, подумала я. Для нас было в порядке вещей посещать рожениц постнатально каждый день минимум четырнадцать дней, так что мы долго наблюдали каждую пациентку.

В то время стало модным переводить малышей на смеси, внушая матерям, что так лучше для ребёнка. Однако акушерки Святого Раймонда Нонната не шли по этому пути, советуя и помогая всем своим пациенткам кормить грудью как можно дольше. Две недели постельного режима немало этому способствовали: так как мать не утомлялась, мечась из стороны в сторону, все её физические ресурсы уходили на выработку молока для ребёнка.

Когда я увидела эту захламленную комнату, крошечную кухоньку и полное отсутствие бытовых удобств, в моей голове мелькнула мысль, что кормление из бутылочки будет самым страшным для ребёнка. Где вообще Эдит будет хранить бутылочки и банки молочной смеси? Как стерилизовать их? Потрудится ли она хотя бы держать их в чистоте, не говоря уже о стерилизации? Холодильника не было, и я могла легко представить разбросанные повсюду бутылочки с недопитым молоком, которые будут совать малышу второй или даже третий раз, не задумываясь о том, как быстро бактерии накапливаются в молоке, не убранном на холод, а потом снова подогретом. Нет, кормление грудью было куда безопаснее, даже если молока не хватало.

Я вспомнила очень убедительно звучащие лекции о преимуществе искусственного вскармливания, которые прослушала в начале своего обучения акушерству. Приехав работать с акушерками Нонната, я первое время считала их ужасно старомодными, потому что они вечно рекомендовали грудное вскармливание. Но я не принимала в расчет социальные условия, в которых работали сёстры. Лекторы не сталкивались с реальной жизнью. Они имели дело с модельными ситуациями и идеальными молодыми мамами из образованного среднего класса, существующими только в воображении, женщинами, которые запомнят все правила и сделают всё, как им велят. Эти кабинетные умники были далеки от глупых молодых девушек, которые могли напутать с рецептом, неправильно отмерить, не вскипятить воду, не простерилизовать бутылочки или соски, не помыть бутылочки. Эти горе-теоретики даже не могли представить полупустую бутылочку, оставленную на сутки, а потом сунутую ребёнку или катающуюся по полу и собирающую на себя кошачью шерсть и прочий сор. Наши лекторы никогда не говорили о возможности добавить в смесь что-либо ещё, например, сахар, мёд, рис, патоку, сгущёнку, манку, алкоголь, аспирин, солодовое молоко, какао. Вероятно, ничего подобного даже не приходило авторам учебников в голову. Но монахини Нонната постоянно с этим сталкивались.

Эдит и её ребёнок выглядели вполне счастливыми, так что я не стала их беспокоить, но сказала, что приду завтра, чтобы взвесить ребёнка и обследовать её.

У меня был ещё один визит – к Молли Пирс, девятнадцатилетней женщине, ждущей третьего ребёнка и не появляющейся в женской консультации последние три месяца. А так как до родов у неё оставалось не так много времени, надо было её навестить.

Когда я подошла к ее квартире, из-за двери раздавался шум. Похожий на ссору. Я всегда ненавидела склоки и сцены, инстинктивно их избегая. Но я была на работе – пришлось постучать в дверь. Внутри тут же стало тихо. Воцарившаяся на несколько минут тишина казалась страшнее шума. Я постучала ещё раз. По-прежнему тишина, потом отодвинулся засов и повернулся ключ – и это был один из немногих случаев, когда я видела, чтобы в Ист-Энде запирали дверь.

В приоткрывшуюся щёлку на меня подозрительно уставился небритый угрюмый мужчина. Потом он грязно выругался, сплюнул мне под ноги и кинулся по балкону к лестнице. Ко мне вышла молодая женщина. Она выглядела разгорячённой, покрасневшей и слегка задыхалась.

– Скатертью дорожка! – прокричала она с балкона и пнула дверной косяк.

На вид она была на восьмом месяце, и мне пришло в голову, что подобные стычки могут привести к преждевременным родам, особенно если была драка. Но у меня не было
Страница 11 из 22

никаких доказательств, по крайней мере пока. Я спросила, могу ли осмотреть её, учитывая, что она не приходила в женскую консультацию. Она неохотно согласилась и позволила мне войти.

Вонь внутри стояла невыносимая. Адская смесь запахов пота, мочи, фекалий, сигарет, алкоголя, керосина, несвежей еды, прокисшего молока и нестиранной одежды. Очевидно, Молли была настоящей неряхой. Подавляющее большинство встречаемых мною женщин гордились собой и своими домами и усердно трудились. Но не Молли. Инстинкт ведения домашнего хозяйства в ней явно не проснулся.

Она провела меня в тёмную спальню с грязной кроватью – никакого постельного белья, только матрас, подушки и серые армейские походные одеяла. В углу примостилась деревянная детская кроватка. «Это место не подходит для родов», – подумала я. Несколько месяцев назад другая акушерка признала его пригодным, но, очевидно, с тех пор бытовые условия ухудшились. Надо сообщить сёстрам.

Я попросила Молли ослабить одежду и лечь. Как только она это сделала, я заметила большой чёрный синяк у неё на груди и спросила, как это произошло. Она ощерилась и вскинула голову.

– Я, – заявила она, плюнув на пол.

Ничего больше не сказав, женщина легла обратно. Возможно, мой неожиданный визит спас её от ещё одного удара, подумала я.

Я осмотрела Молли. Малыш лежал вниз головкой, положение казалось нормальным, и я почувствовала движение. Послушала сердцебиение плода – стабильные 126 ударов в минуту. Несмотря ни на что, и Молли, и её ребёнок казались вполне нормальными и здоровыми.

Только тогда я заметила детей. Услышав какое-то копошение в тёмном углу спальни, я чуть не подпрыгнула – подумала, там крыса. Я напрягла глаза, всматриваясь в том направлении, и увидела два личика, выглядывающих из-за стула.

Молли, услышав мой вздох, сказала:

– Сё нормально. Том, подь сюды.

Разумеется, здесь должны быть маленькие дети, подумала я. Это её третья беременность, ей всего девятнадцать, так что они ещё не ходят в школу. И почему я не заметила их раньше?

Двое мальчишек двух-трёх лет вышли из-за стула. Они не издавали совершенно никаких звуков. Дети этого возраста обычно носятся вокруг, ни на секунду не замолкая, но не эти. Их молчание было неестественным. Большие глаза полнились страхом, ребята делали шаг или два вперёд, потом цеплялись друг за друга, словно бы защищая, и снова забивались за стул.

– Сё нормально, малые, это всего лишь медсестра. Она вас не поколотит. Подьте сюды.

Они снова вышли: два грязных маленьких мальчика с размазанными по личикам соплями и слезами. На них были только рубашечки – в Попларе я такое часто наблюдала, и почему-то это казалось мне крайне отталкивающим. Малышей одевали только сверху, ниже талии они оставались голенькими. Особенно часто так одевали маленьких мальчиков. Говорили, женщины придумали это, чтобы меньше стирать. Дети, ещё не научившиеся ходить на горшок, могли мочиться где угодно – и ни подгузников, ни пелёнок за ними стирать не пришлось бы. Малыши так и бегали целыми днями по балконам многоквартирных домов и дворам.

Том и его младший брат выползли из угла и побежали к маме. Казалось, они перестали бояться. Молли ласково протянула руку, и они её обняли. «Что ж, – подумала я, – по крайней мере, у неё есть материнские инстинкты».

Сколько же времени эти малыши проводили за стулом, когда их отец был дома?

Но я не была ни патронажной сестрой, ни социальным работником, так что размышлять об этом не было никакого смысла. Я решила сообщить о своих наблюдениях сёстрам и сказать Молли, что мы ещё вернёмся на этой неделе, чтобы удостовериться в наличии всего необходимого для домашних родов.

Последней мне предстояло навестить Мюриэль, и я с огромным облегчением покинула грязную во всех смыслах квартиру.

Свежий холодный воздух снаружи и поездка на велосипеде до Собачьего острова улучшили моё настроение, и я налегла на педали.

– Привет, дорогуша, как сама? – кричали мне несколько раз женщины, знакомые и незнакомые. Обычное приветствие, выкрикиваемое с тротуара.

– Прекрасненько, спасибо, как сами? – обычно отвечала я. Трудно не скатиться на кокни, постоянно в нём вращаясь.

«О нет, – пробормотала я себе под нос, поворачивая на улицу Мюриэль, – только не она». Конечно же, миссис Дженкинс уже была там, со своей вечной палкой и авоськой, косынкой поверх бигуди и всё в том же длинном заплесневелом пальто, что она носила и летом, и зимой. Она разговаривала с какой-то женщиной, внимательно вслушиваясь в каждое слово. Заметив, как я притормаживаю, она подошла ко мне и схватила за рукав грязными, с длинными ногтями, пальцами.

– Как она и малышка? – проскрежетала миссис Дженкинс.

Я нетерпеливо выдернула руку. Независимо от расстояний, погоды и времени суток миссис Дженкинс всегда ошивалась на улице. Никто не знал, где она жила, откуда узнавала новости, как успевала дойти порой три-четыре мили до дома, где родился ребёнок. Но приходила всегда.

В раздражении я, ничего не говоря, прошла мимо. Она казалась мне любопытной назойливой старухой. Я была молода, слишком молода, чтобы понять. Слишком молода, чтобы заметить боль в глазах или услышать мучительную настойчивость в голосе.

– Как она? И карапуз. Как карапуз?

Я вошла в дом, даже не постучав, и мать Мюриэль тут же ко мне вышла, деловитая и улыбающаяся. Матери старой закалки знали, что в такие дни они совершенно незаменимы, и это давало им большое чувство удовлетворения, ощущение нужности и цели в жизни. Она была вся суета и сведения.

– Как ты ушла, так она заснула. Ходила в туалет и писала. Напилася чаю, а теперь я готовлю ей рыбу. Ребёнок прикладывался к груди, я видала, но молока ещё нету.

Поблагодарив ее, я пошла в комнату. Она выглядела чистой, свежей и яркой, на комоде стояли цветы. По сравнению с грязной, убогой комнатёнкой Молли здесь было как в раю.

Мюриэль прибывала в полусне. Её первыми словами были:

– Я не хочу никакой рыбы. Можете сказать об этом маме? Совсем невмоготу, но меня она не послушает. А вот вас может.

Очевидно – нет предела расхождениям во взглядах дочерей и матерей. Влезать в это не хотелось. Я проверила её пульс и кровяное давление – нормальные. Выделения из влагалища не чрезмерные, матка – в норме. Я проверила грудь Мюриэль. Выходило немного молозива, но никакого молока, как её мать и сказала. Мне хотелось научить ребёнка брать грудь – на самом деле, это и была основная цель моего визита.

Младенец крепко спал в кроватке. Он уже не был сморщенным, в красных пятнах от стресса и травмы рождения, не кричал от тревоги и страха перед открывшимся ему новым миром. Малыш был расслабленным, тёплым и мирным. Почти каждый скажет, что вид новорожденного производит впечатление – от благоговения до изумления. Беспомощность новорожденного человеческого младенца всегда производила впечатление и на меня. Все остальные млекопитающие более или менее самостоятельны с самого начала. Многие животные спустя час или два после рождения уже бегают. Другие по крайней мере в состоянии найти сосок и сосать. Человеческий же детёныш не может даже этого. Если ребенку не дать соску или грудь и не поощрить его к сосанию, он умрёт от голода. У меня есть теория, что все человеческие младенцы рождаются преждевременно,
Страница 12 из 22

на стадии эмбриона. Если учесть продолжительность жизни человека – семьдесят лет – и сопоставить его развитие с развитием животных аналогичной продолжительности жизни, то человеческая беременность должна длиться около двух лет. Но к двум годам у ребёнка так вырастает голова, что никакая женщина не смогла бы протолкнуть её по родовым путям. Так что наши младенцы рождаются недоношенными, совершенно беспомощными.

Я достала малыша из кроватки и поднесла к Мюриэль. Она знала, что делать, и выдавила немного молозива из соска. Мы попробовали размазать его по губам ребёнка. Он не заинтересовался – только скорчился и отвернулся. Попробовали ещё раз – та же реакция. Потребовалось не меньше четверти часа терпеливых попыток, прежде чем мы уговорили ребенка открыть рот достаточно широко, чтобы можно было вставить сосок. Он чмокнул раза три и снова заснул. Так крепко, будто после чрезвычайных усилий. Мы с Мюриэль рассмеялись.

– Можно подумать, он сделал всю самую тяжкую работу, – сказала она, – не вы и не я, а, сестра?

Мы решили остановиться на достигнутом. Я собиралась вернуться вечером, а Мюриэль могла бы при желании попробовать ещё раз в течение дня.

Спускаясь вниз, я почувствовала запахи с кухни. У Мюриэль, может, и не было аппетита, а вот мой желудок сладко заныл. Я была жутко голодной, но в Ноннатус-Хаусе меня ждал восхитительный ланч.

Попрощавшись, я поспешила к велосипеду. Рядом с ним несла вахту миссис Дженкинс. «Как же мне от неё избавиться?» – подумала я. Разговаривать не хотелось – все мысли устремлялись к еде. Но женщина держалась за седло, явно не собираясь просто так меня отпускать.

– Как она? И карапуз. Как карапуз? – не мигая, зашипела старуха.

В одержимости есть что-то отталкивающее. Миссис Дженкинс была более чем одержима. Она вызывала отвращение. Лет семидесяти, маленькая и кривобокая, с чёрными глазами, которые пронизывали меня, отбивая всякий аппетит. На мой высокомерный взгляд, она была беззубой и уродливой, и её грязные крючковатые руки позли по моему рукаву, неприятно близко подбираясь к запястьям.

Я вытянулась в полный рост, становясь почти вдвое выше неё, и сообщила с профессиональной отстранённостью:

– Миссис Смит благополучно разрешилась мальчиком. И мать, и дитя прекрасно себя чувствуют. А теперь, если вы меня извините, мне нужно идти.

– Гошпади, шпасибо, – вздохнула она, отпуская рукав с велосипедом. И больше ничего.

«Чокнутая старуха, – раздражённо думала я, устремляясь прочь. – Запретить бы ей повсюду слоняться».

Год спустя, став участковой медсестрой, я узнала о миссис Дженкинс чуть больше… и стала чуть человечнее.

Чамми

Первый раз увидев Камиллу Фортескью-Чолмели-Браун («Зовите меня просто Чамми»), я подумала, это мужик в женской одежде: шесть футов два дюйма[3 - Около 188 сантиметров.] ростом, плечи, как у футболиста, одиннадцатый размер ноги[4 - Примерно соответствует российскому размеру 43,5.]. Родители потратили целое состояние, чтобы сделать её женственней, но безрезультатно.

Мы с Чамми обе были новенькими: она приехала на следующее утро после того незабываемого вечера, когда мы с сестрой Моникой Джоан умяли пирог, предназначавшийся двенадцатерым. Синтия, Трикси и я выходили из кухни после завтрака, когда звякнул дверной колокольчик и вошёл этот гигант в юбке. Близоруко моргнув на нас сквозь толстые стёкла очков в стальной оправе, она произнесла наиаристократичнейшим голосом:

– Это Ноннатус-Хаус?

Острая на язычок Трикси выглянула в дверь на улицу:

– Есть здесь кто-нибудь? – крикнула она и вернулась в коридор, якобы случайно сталкиваясь с незнакомкой. – Ой, извините, я вас не заметила, – бросила она и убежала в процедурную.

Синтия шагнула вперёд и поприветствовала девушку с теми же теплом и дружелюбием, что прогнали мои мысли о побеге прошлой ночью.

– Вы, должно быть, Камилла.

– О, зовите меня просто Чамми.

– Тогда проходите, Чамми, и мы найдём сестру Джулианну. Вы завтракали? Уверена, миссис Би что-нибудь вам соберёт.

Чамми взяла чемодан, сделала два шага и запнулась о коврик у двери.

– Боже правый, ну что я за растяпа, – пробормотала она с девичьим смешком, наклонилась поправить циновку и, наткнувшись на вешалку, уронила на пол два плаща и три шляпы. – Простите великодушно. Сейчас всё подберу.

Но Синтия уже всё подобрала, опасаясь худшего.

– Ох, спасибо, старина, – гоготнув, поблагодарила Чамми.

«Она это серьёзно или притворяется?» – подумала я. Однако голос звучал совершенно естественно и не менялся, как и лексика, с вечными «славно», «молодчина» или «эгей, здоро?во!». Как ни странно, голос Чамми при её внушительных габаритах звучал мягко и сладко. Вообще, за то время, что я её знала, я поняла, что всё в Чамми было мягким и сладким. Несмотря на внешность, в ней не было ничего мужеподобного. Она обладала нежным характером бесхитростной молодой девушки, застенчивой и неуверенной в себе. А ещё она трогательно стремилась понравиться.

Фортескью-Чолмели-Брауны были представителями типичной провинциальной аристократии. В 1820-х годах её прапрапрадед поступил на гражданскую службу в Индии и заложил передающиеся из поколения в поколение традиции. Отец Чамми стал губернатором Раджастхана (региона размером с Уэллс), по которому по-прежнему, даже в 1950-х, передвигался на лошадях. Всё это мы узнали, рассматривая фотографии, расставленные по комнате Чамми.

Она была единственной девочкой среди шести братьев. Все они были высоки, но она, к сожалению, переросла ещё на дюйм всех членов семьи. Все дети получили образование в Англии: мальчики – в Итоне, Чамми – в Роудине. Здесь они жили у опекунов, потому что мать с отцом остались в Индии. Очевидно, Чамми училась в школе-интернате лет с шести и не знала никакой другой жизни. Она цеплялась за свои семейные фотографии с трогательным усердием – возможно, они были единственным, что давало ей чувство близости с семьёй; любимейшей из них была запечатлевшая её, тогда четырнадцатилетнюю, рядом с матерью.

– Это на каникулах, которые я провела с матерью, – гордо заявляла она, не замечая пафоса, с каким произносила это.

После Роудина был пансион благородных девиц в Швейцарии, потом Чамми вернулась в Лондон, чтобы подготовиться в школе Люси Клэйтон к выходу в свет. То были времена дебютанток, когда девушки из «лучших» семей должны были «выйти», что несло в себе совершенно иной смысл, нежели сегодня. В то время это означало быть официально представленной монарху в Букингемском дворце. Чамми «вышла», о чём свидетельствовали две фотографии. На первой вполне узнаваемая Чамми в неимоверном кружевном бальном платье, с лентами и цветами, стояла среди точно так же одетых симпатичных девушек, и её внушительные костлявые плечи возвышались у них над головами. На второй фотографии её представляли королю Георгу VI. Габариты и угловатость дебютантки подчёркивали очаровательную миниатюрность королевы и изысканную красоту двух принцесс, Елизаветы и Маргарет. Я всё думала, догадывалась ли Чамми, сколь нелепо она выглядела на фотографиях, которые с такой радостью выставляла напоказ.

За дебютом последовал год в школе «Кордон Блю», куда принимали на обучение с проживанием лишь небольшое число избранных юных леди. Там
Страница 13 из 22

Чамми выучилась всем премудростям идеальной хозяйки – идеальным закускам, идеальному фуа-гра, – но осталась неловкой, неуклюжей великаншей, не подходящей на роль хозяйки хоть в каком обществе. Поэтому учебный курс в лучшей школе рукоделия в Лондоне, последовавший далее, казался правильным выбором для неё. Два долгих года Чамми вязала, вышивала и плела кружева, ткала ленты, делала стеганые одеяльца и занималась английским шитьём. Два долгих года она строчила на машинке, пришивала плечики и подшивала. Всё безрезультатно. Пока остальные девушки вышивали «ёлочкой» и тамбурным швом и радостно или печально болтали о своих ухажёрах и возлюбленных, Чамми, нравящаяся многим, но не любимая никем, оставалась молчаливой, не вписываясь ни в одну компанию.

Она и сама не знала, как это произошло, но внезапно, будто бы само собой, нашла своё призвание: медсестринское дело и Бог. Чамми собиралась стать миссионером.

В крайней степени возбуждения она записалась в Найтингейлскую школу медсестёр при лондонской больнице Святого Томаса. Там она мгновенно обрела успех и три года подряд получала «Приз Найтингейл». Она обожала работать в больничных палатах, впервые в жизни чувствуя себя уверенной и компетентной, зная, что наконец-то нашла своё место. Пациенты её любили, руководство уважало, младший персонал восхищался. Несмотря на свои габариты, она была нежной, интуитивно понимала пациентов, особенно очень старых, очень больных или умирающих. Даже неуклюжесть – отличительная черта Чамми с ранних лет – оставила её. В палатах она никогда ничего не роняла и не ломала, никогда не двигалась неловко и ни во что не врезалась. Все эти напасти, казалось, осаждали и мучили её только в социальной жизни, к которой она оставалась совершенно неприспособленной.

Конечно, молодые врачи и студенты-медики, девяносто процентов которых были мужчинами, всегда засматривавшимися на симпатичных медсестёр, потешались над Чамми, отпуская грубые шутки насчет того, как нелегко покрыть тяжеловоза и кто из них может похвастаться жеребцовым органом, способным справиться с такой работой. Новичкам рассказывали о неимоверно прекрасной медсестре из Северной палаты, с которой можно пойти на свидание вслепую, но в минуту «прозрения» те в ужасе убегали, клянясь отомстить шутникам. К счастью, подобные истории и выходки никогда не достигали ушей Чамми и проходили мимо неё незамеченными. А если бы и достигли, то, вероятнее всего, она бы ничего не поняла, продолжая приветливо улыбаться мучителям, пристыжая их своей невинностью.

Приобщение Чамми к акушерству оказалось менее успешным, но не менее зрелищным. Это произошло за несколько дней до того, как она смогла выйти на участок. Во-первых, не нашлось подходящей униформы.

– Пустяки, я её сама сделаю, – бодро заверила Чамми.

Сестра Джулианна засомневалась, найдётся ли соответствующая выкройка.

– Не волнуйтесь, я сделаю из газеты.

Ко всеобщему удивлению, она сшила. Получив материал, Чамми в мгновение ока скроила несколько платьев.

С велосипедом дела обстояли куда хуже. За всем великосветским образованием и приобщением к подобающим леди занятиям никто не счёл нужным научить её ездить на велосипеде. На лошади – да, но на велосипеде – нет.

– Пустяки, я научусь, – бодро заверила она.

Сестра Джулианна сказала, что взрослому не так-то легко научиться.

– Не волнуйтесь. Я поупражняюсь, – ответила Чамми с присущей ей жизнерадостностью.

Синтия, Трикси и я пошли с ней на велосипедную стоянку и выбрали самый большой велосипед – огромный старый «Рейли», года так 1910-го, сделанный целиком из железа, с изогнутой перед седлом рамой и высоким рулём, твёрдыми шинами дюйма в три толщиной и без передач. Сие хитроумное приспособление весило не меньше полутонны, поэтому на нём никто не ездил. Трикси смазала цепь маслом, и мы были готовы отправляться.

Дело было сразу после ланча. Мы согласились потолкать Чамми вверх и вниз по Лейланд-стрит, пока она не научится держать равновесие, после чего можно будет всем вместе отправиться туда, где дороги тихи и ровны. Большинство людей, впервые попытавшихся научиться ездить на двухколёсном велосипеде взрослыми, скажут вам, что это ужасающий опыт. Многие заявят, что это невозможно, и махнут на всю затею рукой. Но Чамми была слеплена из другого теста. В её венах текла кровь строителей Империи, а сама она собиралась стать миссионером, для чего был необходим акушерский опыт. И если ради этого она должна была научиться ездить на велосипеде – что ж, она научится ездить на велосипеде.

Мы толкали её, огромную и трясущуюся, крича: «Педали, педали, вверх-вниз, вверх-вниз», пока полностью не измотались. В ней было не меньше двенадцати стоунов[5 - Около 76 килограммов.] тяжёлых костей и мускулов, в велосипеде – ещё шесть стоунов, но мы продолжали толкать. В четыре часа закончились занятия в школах, и понабежали ребятишки. Десятеро взялись нам помогать, и мы смогли наконец отдохнуть, пока они бегали возле велосипеда и позади него, толкая Чамми и подбадривая её криками.

Несколько раз Чамми обрушивалась на землю с тяжёлым грохотом. Стукаясь головой о бордюр, она приговаривала:

– К чему волноваться: нет мозгов – нет сотрясения.

Порезав ногу, пробормотала:

– Просто царапина.

Упав на руку, заявила:

– У меня есть вторая.

Она была упряма, и мы начали её уважать. Даже ребятишки кокни, поначалу воспринявшие её как нечто комическое, переменили тон. Хулиганистый парень лет двенадцати, поначалу откровенно подтрунивавший над ней, теперь смотрел на неё исподлобья с восхищением.

Чамми научилась держать равновесие, научилась крутить педали, и мы согласились полчасика поездить вместе по улицам. Трикси ехала впереди, мы с Синтией – по бокам, дети, вопя, бежали сзади.

Мы доехали до конца Лейланд-стрит, но не далее. Мы не догадались показать Чамми, как поворачивать. Трикси повернула налево, просто крикнув: «За мной», и покатила дальше. Мы с Синтией тоже повернули, но Чамми продолжала ехать прямо. Я увидела застывшее выражение её лица, надвигавшегося прямо на меня, а после всё смешалось. Очевидно, в ту самую минуту полицейскому вздумалось перейти улицу, и мы с Чамми врезались в него на полном ходу, после чего все вместе откатились к противоположному тротуару. Наблюдая, как две акушерки эффектно размазывают представителя закона по мостовой, детишки возликовали. Они кричали от восторга, и из дверей соседних домов высыпали всё новые и новые зрители, дети и взрослые.

Я лежала на спине в грязи, не понимая, что произошло. Из этого положения я услышала стон, а потом к полицейскому вернулся дар речи:

– Что за идиот это сделал?

Потом я увидела, как Чамми села, беспомощно озираясь кругом: при аварии она потеряла свои очки. Возможно, на следующее действие её толкнуло именно это обстоятельство или же просто потрясение. Так или иначе, Чамми от души хлопнула мужчину по спине своей огромной рукой и произнесла:

– Не время хныкать! Выше нос, старина. Закатай губу, пока не отдавили, парень!

Девушка явно не понимала, что перед ней полицейский.

Тот был крупным мужчиной, но всё же не таким крупным, как Чамми. От её шлепка он упал вперёд, ударившись об один из велосипедов и рассекши губу.

Чамми же просто
Страница 14 из 22

сказала:

– О, всего лишь небольшая царапинка. Не из-за чего и шум поднимать, дружище, – и снова похлопала его по спине.

Оскорблённый полицейский в ярости вытащил блокнот и послюнявил карандаш. Ребятишек как ветром сдуло. Улица опустела. Мужчина угрожающе посмотрел на Чамми:

– Назовите ваши имя и адрес. Хочу, чтобы вы знали: нападение на полицейского – серьёзное преступление.

Клянусь, нас спас только обворожительный голос Синтии. Если бы не она, на следующий же день мы бы предстали перед судом. Я не могла понять, как ей это удавалось, да и она сама совершенно не осознавала своей привлекательности.

Синтия говорила недолго, но мужчина быстро успокоился и через пару минут уже буквально клевал у неё с рук. Он поднял велосипеды и проводил нас до самого Ноннатус-Хауса, где простился со словами:

– Рад был познакомиться с вами, юные леди. Надеюсь как-нибудь увидеться снова.

Следующие три дня Чамми провела в постели. Врач сказал, у неё отсроченный шок и лёгкое сотрясение. Она проспала тридцать шесть часов, у неё поднялась температура, участился пульс. На четвёртый день бедняжка наконец смогла сесть и спросила, что произошло. Наш рассказ поверг её в ужас и глубокое раскаянье.

Как только Чамми смогла выходить на улицу, она направилась в отделение полиции искать сбитого ею констебля, прихватив с собой коробку конфет и бутылку виски.

Молли

Когда я пришла в Канада-билдингс, чтобы проверить, всё ли готово к домашним родам, Молли не оказалось. Я приходила трижды, прежде чем нашла её. На второй попытке мне почудился звук шагов в квартире, и я стала стучать. Внутри явно кто-то был, но дверь оказалась заперта, и никто не спешил мне открывать.

В третий визит Молли наконец-то впустила меня. Выглядела она ужасно. Ей исполнилось всего девятнадцать, но она уже была бледной и измученной. Длинные сальные волосы свисали на грязное лицо, за юбку цеплялись два немытых мальчика. С моего первого посещения, когда я предотвратила избиение, прошла неделя, и осмотр комнаты показал, что ситуация не изменилась к лучшему, только к худшему. Я сообщила Молли, что мы переоценили пригодность её квартиры для домашних родов и ей было бы лучше перебраться на это время в больницу. Она совершенно равнодушно пожала плечами. Я подчеркнула, что она не посещала никаких женских консультаций и это могло быть опасно. Она снова пожала плечами. Чувствуя, что ни капельки не продвигаюсь, я спросила:

– Как получилось, что четыре месяца назад медсестра оценила ваш дом как пригодный для домашних родов, а теперь нет?

Она ответила:

– Ну так, мамка моя приходила и всё прибра?ла.

Наконец-то хоть какой-то отклик. На сцене появилась мама. Я попросила у Молли адрес – квартира находилась в соседнем квартале. Отлично.

Будущим матерям приходилось заранее договариваться о пребывании в больнице через своего врача. Я совсем не была уверена, что Молли этим обеспокоилась; она казалась слишком неряшливой и безразличной, чтобы беспокоиться о чём бы то ни было. «Если она не пойдёт в женскую консультацию, то не потрудится и изменить условия проведения родов», – подумала я, представляя полуночный вызов в Ноннатус-Хаус через две-три недели, который нам придётся принять. Я решила повидаться с её матерью и обратиться к Моллиному врачу.

Канада-билдингс, носящие имена «Онтарио», «Баффин», «Гудзон», «Оттава» и тому подобные, представляли собой шесть кварталов плотно населённых многоквартирок, лежащих между туннелем Блэкуолл и Блэкуолл-стеарс. Дома были шестиэтажные и очень примитивные, с водопроводным краном и туалетом в конце каждого балкона. Понять, как кто-либо мог жить там, поддерживая порядок и сохраняя чувство собственного достоинства, было выше моих сил. Я слышала, что в Канада-билдингс живёт около пяти тысяч человек.

Я нашла квартиру Моллиной матери, Марджори, в «Онтарио» и постучала.

Радостный голос ответил:

– Проходь, дорогуша.

Обычное ист-эндское приглашение, кем бы гость ни оказался.

Дверь была открыта, так что я прошла прямо в главную комнату. Когда я вошла, Марджори повернулась, сияя яркой улыбкой, которая стёрлась, стоило ей меня увидеть; руки повисли вдоль тела.

– Ой, нет. Нет. Не опять. Ты пришла по нашу Молл? – она опустилась на стул, закрыв лицо руками, и зарыдала.

Я смутилась. Не знала, что сделать или сказать. Некоторые люди обладают способностью справляться с чужими проблемами, но только не я. Честно сказать, чем эмоциональней попадаются люди, тем хуже у меня получается.

Поставив свою сумку на стул, я просто молча села возле неё и решила воспользоваться шансом осмотреть комнату. После убогого жилища Молли я ожидала, что дом её матери окажется не лучше, но разница была просто поразительной. Комната оказалась чистой и опрятной, в ней приятно пахло, на чистых окнах висели симпатичные занавески. На газовой плите закипал чайник. Марджори была одета в чистое платье и передник, аккуратно зачёсанные волосы смотрелись очень мило.

Чайник навёл меня на мысль, и, когда рыдания пошли на убыль, я предложила:

– Может быть, по чашечке чая? Что-то у меня во рту пересохло.

Женщина просияла и воскликнула с типичной кокнийской любезностью:

– Извиняй, сестра. Не вбирай в голову. Я завелась из-за Молл.

Она занялась чаем, отчего ей явно полегчало – слёзы высохли, и в следующие двадцать минут всё всплыло, все её надежды и душевная боль.

Молли была младшей из пяти детей и никогда не знала отца, убитого в Арнеме во время войны. Всю семью эвакуировали в Глостершир.

– Не знаю, то её так расстроило или что, но с остальными-то всё в порядке, – недоумевала Марджори.

Семья вернулась в Лондон и обосновалась в «Онтарио». Молли, казалось, привыкла к новой обстановке и школе, где, по словам учителей, делала успехи.

– Она была как звёздочка, – вспоминала Марджори. – Завсегда лучшая в классе. Могла бы стать сехретаршей и работать в конторе в Вест-Энде, да. Ох, это разбивает мне сердце каждый раз, как об том подумаю.

Она всхлипнула и вытащила носовой платок.

– Ей было годков четырнадцать, когда она встретила это своё дерьмо. Его звать Ричард, а я прозвала – Дермичард. – Женщина хихикнула своей шуточке. – Потом доча стала припоздняться, говоря, что ходит в молодёжный клуб, но я-то вызнала, что она мне врёт, – спросила у пастора, так он и сказал, что Молл в него даже не записана. Потом она и вовсе не пришла ночевать. Ох, сестра, вы даже не представляете, что делает такое с матерью.

Аккуратненькая маленькая женщина уткнулась в передник и тихонько зарыдала.

– Ночь за ночью я ходила по улицам, разыскивая её, но без толку. Конечно, без толку. Она являлась домой под утро, выливала на меня ушат лжи, словно я придурочная какая, чтоб в это верить, и уходила в школу. Когда ей исполнилось шестнадцать, она заявила, что выходит замуж за это своего Дика. Я поняла, что она беременна, и сказала: «Это лучшее, что ты можешь сделать, милочка».

Они поженились и сняли две комнаты в «Баффине». Молли с самого начала не занималась домом. Марджори приходила к ней, пытаясь показать дочери, как содержать комнаты в чистоте и порядке, но всё оказалось напрасно. В следующий раз она обнаруживала такую же грязь, как и прежде.

– Не знаю, в кого она уродилась такая ленивая, – сетовала
Страница 15 из 22

Марджори.

Поначалу Дик с Молли выглядели вполне счастливыми, и, хотя у Дика, кажется, никогда не было постоянной работы, Марджори надеялась, что у дочери всё сложится хорошо. У молодых родился первый ребёнок, и Молли казалась очень довольной, но потом всё начало стремительно ухудшаться. Марджори замечала синяки на шее и руках дочери, фингалы, хромоту. И каждый раз Молли уверяла, что просто упала. У Марджори появились подозрения, и её отношения с Диком, никогда не отличавшиеся сердечностью, окончательно испортились.

– Он меня ненавидит, – всхлипнула она, – и никогда не позволит приблизиться ни к ней, ни к мальчикам. И я ничё не могу поделать. Не знаю, что хуже – знать, что он бьёт мою дочь, или знать, что он бьёт детей. Лучшим временем были те шесть месяцев, когда он сидел. Тогда-то я знала, что они в безопасности.

Женщина снова разрыдалась, и я спросила, могут ли как-то помочь социальные службы.

– Нет, нет. Она и слова супротив него не скажет. Он к ней так присосался, что я не думаю, что её собственная голова ещё варит.

Я почувствовала глубокую жалость к этой бедной женщине и её недалёкой дочери. Но больше всего я жалела двух несчастных маленьких мальчиков, которых видела в тот приход, когда помешала побоям. А теперь и третий ребёнок был на подходе.

Я сказала:

– Прежде всего, я пришла к вам, чтобы поговорить о ребёнке, который вот-вот родится. Молли оформила домашние роды, но, уверена, это получилось лишь потому, что перед оценкой квартиры вы приходили прибраться.

Она кивнула.

– Теперь мы считаем, что ей лучше рожать в больнице, но она должна сама записаться на больничные роды, а для этого сходить в женскую консультацию. Не думаю, что она это сделает. Вы можете помочь?

Марджори снова разрыдалась.

– Я сделаю всё на свете для неё и её деточек, но этот Дермичард просто не позволит мне к ним подойти. Как же мне быть?

Обкусав ногти, женщина высморкалась.

Ситуация была щекотливой. Я подумала, что можно просто отказаться принимать роды дома и сообщить об этом врачам. Тогда Молли скажут, что она должна прийти в больницу, когда они начнутся. И если она откажется от дородового ухода, эта ответственность целиком и полностью ляжет на её плечи.

Оставив бедную Марджори один на один с печальными мыслями, я вернулась к сёстрам.

На деле вопрос о пребывании Молли в больнице был улажен без её активного согласия, и я думала, это будет последним, что мы о ней услышим. Но жизнь распорядилась иначе.

Около трёх недель спустя Сент-Раймондским акушеркам позвонили из попларской больницы с вопросом, могли бы мы организовать послеродовые визиты к Молли, выписавшейся вместе с ребёнком на третий день после родов. Случай был практически беспрецедентным. В те дни все, и врачи, и обычные люди, признавали, что роженица должна две недели провести в кровати.

Очевидно, Молли, взяв ребёнка, отправилась домой, и это считалось очень опасным. Сестра Бернадетт стразу помчалась в «Баффин».

Она доложила, что Молли дома, выглядит гораздо более чистой, но такой же угрюмой, как обычно. Дика дома не было. Предполагалось, что он присматривал за сыновьями, пока жена находилась в больнице, но как там вышло на деле, никто не знал. Марджори предлагала помощь, но Дик отказался, заявив, что это его дети и он не позволит «надоедливой старой кошёлке» совать нос в его семью.

В квартире не было никакой еды. Возможно, Молли это предчувствовала, потому и выписалась. У неё не было денег, но по дороге домой она заглянула в мясную лавку и выпросила пару мясных пирогов в долг. Мясник знал и уважал её мать, потому и согласился. Когда пришла сестра Бернадетт, два маленьких мальчика, одетые только в грязные рубашечки, сидели на полу, жадно поедая пироги.

Сестра Бернадетт рассказала нам, что Молли почти не говорила. Она согласилась на осмотр и обследование ребёнка, девочки, но всю дорогу продолжала угрюмо молчать. Сестра сказала, что собирается сообщить Марджори о возвращении дочери.

– Делай, чё хошь, – вот и всё, что она получила в ответ.

Марджори понятия об этом не имела и сразу же побежала в «Баффин». Увы, Дика угораздило вернуться в то же время, и они столкнулись на лестничной площадке.

Спьяну он сделал в её сторону выпад, но Марджори увернулась. Если бы он её ударил, она бы упала на каменную лестницу. Теперь всё, что оставалось бедной женщине, так это покупать еду и оставлять её дочери на лестничной площадке за дверью.

Обычно мы навещали матерей с младенцами дважды в день в течение двух недель. С чисто медицинской точки зрения с Молли и ребёнком всё было в порядке, но в остальном ситуация оставалась такой же плачевной, как и всегда. Временами Дик появлялся дома, временами пропадал. Бедную Марджори никто никогда там не видел. А между тем она могла бы существенно изменить жизнь Молли и малышей. Одна её жизнерадостность разрядила бы атмосферу в доме, но ей не позволяли войти. Женщине приходилось довольствоваться визитами в Ноннатус-Хаус, чтобы разузнать у сестёр, как дела у её дочери и внуков. Однажды она принесла нам мешок детской одежды и попросила передать его Молли, сказав, что не хочет оставлять перед дверью – вдруг украдут.

В следующие несколько дней Молли посетили несколько медсестёр, и все говорили о пугающих условиях. Одна рассказала, что её чуть не вывернуло – пришлось бежать на улицу, чтобы подышать свежим воздухом и справиться с позывами желудка.

На восьмой вечер пошла я, но на стук в дверь никто не ответил. Дверь оказалась заперта, поэтому я постучала ещё раз и снова не получила ответа. Я подумала, Молли занята ребёнком и не может ответить. Было только пять вечера, поэтому я отправилась по другим вызовам, намереваясь вернуться позже.

Я вернулась в «Баффин» около восьми. Уставшая, я медленно поднималась на пятый этаж, испытывая сильное искушение уйти. В конце концов, с медицинской точки зрения с Молли и ребёнком всё было хорошо, а в нашу компетенцию только это и входило. Но что-то заставило меня взять себя в руки, и я продолжала из последних сил тащиться вверх по лестнице.

Я постучала и опять не получила никакого ответа. Постучала ещё раз, громче – не может же она до сих пор быть занята. Дверь открылась этажом ниже, и из неё высунулась какая-то женщина.

– Нету её, – заявила она, и сигарета повисла у неё на нижней губе.

– Нету?! Не может этого быть. У неё только родился ребёнок.

– А её нету, говорю же. Я видала, как она уходила. Вся такая расфуфыренная.

– Куда же она пошла? – В голове мелькнуло предположение, что она могла отправиться к матери. – Она была с тремя детьми?

Моя собеседница залилась смехом, и сигарета упала на пол. Женщина нагнулась за ней, и бигуди заклацали друг об дружку.

– Чё! Трое детей! Да ты, должно быть, шуткуешь. Какой ей прок сейчас в троих детях, а?

Мне совсем не понравилась эта женщина. Было что-то неприятное в той всезнающей улыбке, которой она мне улыбалась. Я отвернулась от неё и снова постучала и даже прокричала в щель для писем:

– Впустите меня, пожалуйста, это медсестра.

Внутри кто-то явно шевелился – я это отчётливо слышала. Смущаясь оттого, что грубая женщина подглядывает за мною и смеётся, я опустилась на колени и заглянула в щель для писем.

С той стороны двери на меня пристально смотрели два глаза. Ребёнок, не
Страница 16 из 22

мигая, поизучал меня секунд десять, а потом исчез. Это позволило мне рассмотреть комнату. От оставленной без присмотра керосинки исходил слабый зеленовато-синий свет. Рядом стояла коляска, в которой, как я предположила, спал младенец. Один мальчик бегал по комнате, второй сидел в углу.

Я резко выдохнула. Женщина, должно быть, это услышала.

– Теперь-то веришь? Я ж говорила, что видала, как она ушла.

Тогда я решила заручиться её поддержкой. Она могла бы мне помочь.

– Мы не можем оставить троих детей наедине с керосинкой. Если они повалят её, начнётся пожар. Но если Молли ушла, где же отец?

Женщина подошла ближе. Ей явно нравилось сообщать плохие новости.

– Этот Дик, он настоящий пройдоха. Помяни моё слово. Ты б не захотела иметь с ним никаких делишек. Он её до добра не доведёт, да она и сама-то, гулящая, не больно лучше. «Ох, какой стыд, – говорю я нашей Бетти, – какой стыд», – говорю я. Бедные маленькие детишечки. Они ж не просили, шоб их рождали, так? Я всегда говорю, это…

Я оборвала её:

– Эта керосинка – смертельная опасность. Я собираюсь заявить в полицию. Мы должны туда войти.

Глаза женщины заблестели, и, причмокнув, она схватила меня за руку и сказала:

– Ты будешь звать полицию, так? Бож мой!

Она умчалась на балкон ниже и постучала в ещё одну дверь. Я представила, как она будет разносить новость по всему «Баффину», даже если это займёт всю ночь.

Усталость как рукой сняло, и я припустила вниз по лестнице на улицу, а потом – к ближайшей телефонной будке. Полиция с беспокойством выслушала мой рассказ и сообщила, что они сейчас же прибудут.

Дальше я побежала в «Онтарио» – сообщить Марджори. Бедная женщина… Когда я рассказала ей, она согнулась пополам, словно её ударили в живот.

– Ох, нет, я больше не вынесу, – застонала она. – Я так и думала. На игрища свои пошла.

Я была столь невинна, что не поняла, о чём идёт речь.

– На какие игрища? – спросила я, думая, что она имеет в виду дартс, бильярд или азартные игры в местном пабе.

Марджори страдальчески на меня посмотрела:

– Не бери в голову, голубушка. Не нужно тебе о таких вещах знать. Я должна пойти присмотреть за деточками.

И мы молча пошли. Полицейские уже прибыли – вскрывали дверь. Я думала, они приведут с собой слесаря, но оказалось, большинство из них и сами имеют неплохой опыт в этом деле. «Они что, в колледже это проходят?» – мелькнула у меня мысль.

На балконе собралась толпа. Марджори протолкнулась вперёд, заявив, что она – бабушка, и, когда дверь наконец-то открыли, первая зашла внутрь. Полицейские и я двинулись следом.

В комнате было удушающе жарко и воняло гнилью. Детей не было видно, кроме той, что блаженно спала в коляске. Я поспешила к ней – девочка выглядела на удивление ухоженной, чистой и сытой. Остальная часть комнаты была просто неописуема. Рой мух, в углу – куча экскрементов и грязных подгузников, по которой ползали опарыши…

Марджори вошла в спальню, нежно зовя мальчиков. Они сидели за стулом. Заливаясь слезами, женщина взяла их на руки.

– Ничего, мои лапоньки. Бабушка с вами.

Полицейские делали заметки, а я подумала, что, возможно, должна уйти, раз за малышей теперь отвечает бабушка. Но в этот момент снаружи поднялся переполох, и в дверях появился Дик. Он явно не знал, что в его квартире находятся полицейские. Едва завидев их, он бросился было бежать, но путь к отступлению преградили собравшиеся зрители. Они впустили его, а вот выпускать не собирались. Возможно, за Диком числился десяток-другой должков перед соседями.

Ему было вынесено предупреждение за халатность в отношении детей, не достигших пяти лет. Дик выругался, сплюнул и спросил:

– А чё с ними? Малые в норме. Ничё такого, насколько я вижу.

– Вам повезло, что с ними ничего не случилось. Оставив их одних с зажжённой керосинкой, вы могли спровоцировать пожар, если бы они её опрокинули.

Дик начал оправдываться:

– Это не моя вина. Я керосинки не зажигал. То хозяйка. Я не знал, что она уйдёт и оставит её. Ленивая потаскушка! Пусть только попадётся на глаза – уж я ей всыплю по первое…

Полицейский спросил:

– Где ваша жена?

– А я почём знаю!

Марджори напустилась на зятя:

– Ах ты, окаянный! Ты знаешь, где она. И это ты её вынудил. Свинья ты поганая!

Дик был сама невинность:

– Чё эта старая корова мелет?

Марджори закричала было в ответ, но полицейский её остановил:

– Уладите свои разногласия, когда мы уйдём. Мы составили рапорт, что вам вынесено предупреждение за то, что вы оставили своих детей без присмотра и подвергли опасности. Если это повторится, с вас взыщут штраф.

Дик подлизывался изо всех сил:

– Вам не придётся делать этого, офицер, потому как этого не повторится, офицер. Я извиняюсь и прослежу, чтоб это в последний раз.

Полицейские собрались уходить, и Дик заявил, указывая на Марджори:

– И эту с собой заберите.

Издав страдальческий стон и крепче прижав к себе мальчиков, женщина обратилась к полицейским:

– Я не могу оставить их здесь, малышку, мальчиков. Разве вы не видите? Я не могу их вот так оставить.

Дик проворковал успокаивающим, ободряющим голосом:

– Не волнуйтесь, мамаша. О ребятишках я позабочусь. Нечего тут волноваться. Потом обратился к полицейскому:

– Со мной им ничё не грозит. Слово даю.

Ни один из полицейских не был дураком, и никого ни на секунду не обмануло это проявление отеческой преданности. Но они не могли сделать ничего, кроме как вынести предупреждение.

Один из них повернулся к Марджори:

– Вы можете остаться здесь, только если вас пригласят, и, конечно, не можете забрать детей без согласия отца.

Дик торжествовал:

– Слыхала? Ты должна получить согласие отца. Отец – эт я, и я не даю своего согласия, по?няла? А теперь проваливай.

И тут я впервые заговорила:

– А как же новорождённая? Ей всего восемь дней, она нуждается в грудном вскармливании. Ещё чуть-чуть, и она проснётся голодной. Где Молли?

Не думаю, что до этого Дик обращал на меня внимание. Повернувшись, он осмотрел меня сверху вниз. Я практически чувствовала, как он раздевает меня глазами. Этот тошнотворный тип явно мнил себя божьим даром для любой из женщин. Он подошёл ко мне:

– Не волнуйся ты, сестричка. Моя хозяйка накормит её, как только воротится. Она просто выскочила на минутку.

Он взял мою руку в свои и погладил по запястью. Я резко её отдёрнула. Мне хотелось вдарить по этому ухмыляющемуся лицу, которое нависло над моим так низко, что я чувствовала его смрадное дыхание. Я с отвращением отвернулась. Он придвинулся ещё ближе, в его глазах мерцал насмешливый интерес. Дик понизил голос так, что больше никто не смог бы расслышать:

– Недотрога, да? Я знаю, как сбить с тебя спесь, мисс Недотрога.

А я знала, как обращаться с мужчинами вроде этого. Рост – великий уравнитель, и тут я ему не уступала. Мне не нужно было говорить ни слова. Я медленно повернула голову и, посмотрев прямо в глаза, выдержала его взгляд. Улыбка постепенно сползла с лица Дика, и на этот раз отвернулся он. Немногие мужчины способны выстоять перед полнейшим презрением во взгляде женщины.

Безудержно рыдавшая Марджори стояла на коленях на полу, обнимая внуков. Один из полицейских подошел к ней, взял за локоть, помогая подняться на ноги, и тихо произнёс:

– Пойдёмте, мама, вам нельзя здесь
Страница 17 из 22

оставаться.

Марджори встала, и дети молча отступили к стулу в спальне. Отчаянно застонав, женщина позволила полицейскому вывести себя из комнаты. Спотыкаясь, она вышла – разбитая, выглядящая лет на двадцать старше, чем когда входила. Толпа провожала её сочувственными репликами:

– Эх, бедняжка…

– Ох, какой стыд!

– Ну и как её не пожалеть-то, бедолагу.

– Дурный он, вот и весь сказ!

– Говорю же, стыд-то какой…

Её повели обратно в «Онтарио», а я вернулась в Ноннатус-Хаус. Той ночью мне предстояло о многом подумать.

Велосипед

Стальной стержень Фортескью-Чолмели-Браун открылся нам в следующие несколько недель, когда Чамми овладевала навыками езды на велосипеде. После той аварии сестра Джулианна серьёзно сомневалась, возможно ли это, но Чамми была непоколебима. Она может, и научится.

Каждую свободную минуту она практиковалась. А пока на вызовы ей приходилось ходить пешком, что занимало гораздо больше времени, чем если бы она ехала на велосипеде. Следовательно, у неё было меньше свободного времени, чем у остальных. Но она использовала каждую минутку свободы.

Она толкала старый «Рейли» вверх по Лейланд-стрит, шедшей под небольшим уклоном, а потом скатывалась вниз; вверх и вниз – и так сотни раз, пока не научилась держать равновесие. Каждое утро она просыпалась на несколько часов раньше и уходила вечером примерно с восьми до десяти, возвращаясь измученной и запыхавшейся.

– Судите сами: учиться ездить лишь при дневном свете совершенно бессмысленно, – с неопровержимой логикой заявляла она.

В этих полуночных поездках её обычно сопровождали толпы подбадривающих или глумящихся детей. Неизвестно, чем бы всё это закончилось, если бы Чамми не снискала уважение «старины», который присоединился к нам ещё в первый день, когда Синтия, Трикси и я попытались её научить. Джек был весьма суровым субъектом лет тринадцати, привыкшим бороться за свои права. Он быстро разогнал малышню: дунул, плюнул – и они разбежались. Затем, стоя перед велосипедом, герой представился:

– Будут проблемы с этими типа?ми, просто кличьте меня, мисс Джека. Я об них позабочусь.

– Ох, это ужасно мило с твоей стороны, Джек. По правде сказать, я страсть как благодарна. Этот старый агрегат – кобылка что надо, да?

Высокопарный выговор Чамми, наверное, был столь же непостижим для Джека, как и его кокни – для неё, и тем не менее между ними завязалась дружба.

После этого Чамми быстро научилась. Джек, приходивший и рано, и поздно, бегал с ней, толкал, всячески ей помогал. Паренёк придумал гениальный способ научить её управлять велосипедом и поворачивать: он крутил педали, пока она рулила! Чамми держала руль, сидя в седле велосипеда и свесив ноги, а он стоял на педалях, выполняя всю самую тяжёлую работу. Вряд ли тащить двенадцать стоунов было легко, но Джек не казался тринадцатилетним хиляком и явно гордился своей мужественностью. И утром, и вечером раздавался его крик:

– Вертайте налево, мисс; НЕ, НАЛЕВО, дурында. Тише едешь, дальше будешь. Не так резко, а. Ехайте к телефонной будке и глаз с неё не спускайте.

Ни один из них даже не помышлял о том, чтобы сдаться, и целых три недели они ездили от Боу до Собачьего острова тёмными ноябрьскими утрами.

У Джека не было собственного велосипеда, и однажды скрепя сердце он был вынужден признать, что для Чамми настало время попробовать прокатиться самой. Он подтолкнул её, и она закрутила педали и уверенно помчалась вниз по улице, а потом завернула за угол. Когда она скрылась из виду, мальчик печально помахал ей вслед. Он был полезен, но теперь веселье закончилось. Джек пнул камень и, сунув руки в карманы, поплёлся домой, одной ногой – в канаве, другой – на тротуаре.

Но Чамми была не из тех, кто позволяет дружбе умереть, и уж точно не из тех, кто позволяет доброте и помощи остаться незамеченными. Мы обсудили это за обедом и единогласно решили, что подарок будет более чем уместен. Предложений было не счесть – и банка конфет, и футбольный мяч, и перочинный ножик, – но Чамми не оценила ни одну из этих идей. Сестра Джулианна, сама практичность и мудрость, подчеркнула, что потраченные Джеком время и усилия и его самоотверженность были столь велики, что требовали и великого дара.

– Не думаю, что мальчику нужен простой сувенир. Мне кажется, он должен получить то, чего по-настоящему желает, что будет для него особенной ценностью. С другой стороны, это зависит от того, что вы, как дарительница, можете себе позволить, так что решать только вам.

Чамми просияла, и лицо её осветила широкая улыбка:

– Конечно, я же знаю, чего Джеку хочется больше всего – велосипед! И я почти уверена, что отец даст мне денег, если я ему всё объясню, так ведь? Он старик великодушный и всегда рад раскошелиться на добрые дела. Напишу ему сегодня же вечером.

И отец, конечно же, раскошелился, счастливый оттого, что его единственная девочка наконец-то нашла своё место. Он не понимал её желания стать миссионером, как не понимал страсти к акушерству, но во всём поддерживал дочь.

Новый велосипед означал для Джека новую жизнь. В те дни немногие мальчики могли похвастаться подобной роскошью. Но для него это значило больше, чем статус. Это была сама свобода. В нём кипела жажда приключений, и он уезжал на своём велосипеде на многие мили за пределы Ист-Энда. Джек вступил в Дагенхемский велосипедный клуб и участвовал в гонках и пробегах. В одиночку он отправился в поход по пригородам Эссекса, доехал до побережья и впервые увидел море.

Чамми была в восторге, продолжение их дружбы оказалось её самой большой радостью. А он словно бы чувствовал, что ей нужна защита, и каждый день после школы приходил в Ноннатус-Хаус, чтобы сопровождать её во время вечерних вызовов. Его предчувствие, что ребята в доках будут дразнить и мучить её, оправдалось: никто из кокни не принял Чамми – все потешались у неё за спиной. Завидев её великанскую фигуру, уверенно колесящую по улицам на древнем массивном велосипеде, толпы детей выстраивались вдоль мостовой, выкрикивая что-то вроде «эгей, здоро?во!» и «вот это славно!» или «держись, старина!» и заливисто хохоча. И, сыпля соль на рану, прозвали её Бегемотом. Бедная Чамми относилась ко всему с юмором, но мы-то знали, как ей на самом деле больно. Однако, когда крепкий, драчливый, опытный Джек был с нею, остальные ребята держались на расстоянии.

Мы постоянно видели его на улице или во дворе многоквартирного дома, стоящего с двумя велосипедами – нижняя челюсть выдвинута вперёд, длинные ноги немного расставлены – и хладнокровно смотрящего по сторонам с уверенностью: одного его взгляда достаточно, чтобы защитить «мисс».

Двадцать пять лет спустя застенчивая девушка леди Диана Спенсер обручится с принцем Чарльзом, наследником престола. Я видела несколько видеосюжетов о том, как она прибывает на всевозможные мероприятия. Каждый раз, когда автомобиль останавливался, открывалась передняя дверь, выходил телохранитель, открывал заднюю для леди Ди. Встав рядом – челюсть выдвинута вперёд, ноги немного расставлены, – зрелый Джек, как и в детстве, хладнокровно оглядывал толпу вокруг, готовый защищать свою нынешнюю «мисс».

Женская консультация

В каждой работе есть что-то неприятное. Мне не нравилась дородовая работа. Я
Страница 18 из 22

бы даже сказала, что ненавидела женскую консультацию и с содроганием ждала наступления вторника.

Это была не просто тяжёлая работа – хотя она действительно была не из лёгких. Акушерки пытались расписать дневные вызовы так, чтобы мы освобождались к полудню. В половине второго, после раннего ланча, мы начинали подготавливать нашу клинику, чтобы открыть двери в два. Мы работали, работали, работали, пока не заканчивали часов в шесть, а то и в семь вечера. После начинались вечерние визиты.

Это ничуть меня не смущало – я не боялась тяжёлой работы. Что действительно выбивало меня из колеи, так это повышенная концентрация немытых женских тел, пышущих жаром и влагой, бесконечная болтовня и, прежде всего, запах. Как бы я потом ни отмывалась и ни переодевалась, проходила ещё пара дней, прежде чем мне удавалось избавиться от тошнотворных запахов влагалищных выделений, мочи, застарелого пота и нестиранной одежды. Всё это смешивалось с горячим липким паром, пропитывая в мою одежду, волосы, кожу – во всё. Множество раз во время рутинных дородовых консультаций мне приходилось выбегать на свежий воздух и перегибаться через перила у двери, прикладывая все усилия, чтобы меня не стошнило.

Но все мы разные, и я не встречала других акушерок, страдавших тем же недугом. Когда я жаловалась на вонь, ответом мне бывало искреннее удивление. «Какой запах?» или «Ну, возможно, было немного жарковато». Так что я больше никому не рассказывала об особенностях своего восприятия. Мне приходилось постоянно напоминать себе об огромной важности дородовой работы, благодаря которой так снизилась женская смертность. Воспоминания об истории акушерства и бесконечных страданиях рожениц заставляли меня шевелиться, когда я думала, что просто не могу сдвинуть себя с места, чтобы осмотреть ещё одну женщину.

Полное пренебрежение женщинами в период беременности и родов были нормой. Во многих первобытных обществах женщина во время менструации или с ребёнком, рожающая или кормящая грудью, считалась грязной, осквернённой. Женщину изолировали, часто её не дозволялось касаться, даже другой женщине. Бедняжке приходилось приходить через все испытания в одиночку. Как следствие, выживали только самые приспособленные, и в ходе процессов мутации и адаптации особи с наследственными аномалиями, вроде несоответствия размеров таза и головы эмбриона, выбывали из гонки, особенно в отдалённых уголках мира, так что для потомков выживших роды становились легче.

В западном же обществе, которое мы называем цивилизованным, этого не происходило, и десяток с лишним осложнений, в том числе смертельных, ещё и накладывались на природные бедствия и прочие угрозы, такие как перенаселение, стафилококковая и стрептококковая инфекции, холера, скарлатина, брюшной тиф и туберкулёз, венерические заболевания, рахит, отравление водой, опасности, связанные с множественными и частыми родами. Добавив ко всему этому безразличие и пренебрежение, которые часто сопутствовали родам, нетрудно понять, почему их окрестили «проклятием Евы» и почему столько женщин умирало, даруя новую жизнь.

Акушерки Святого Раймонда Нонната содержали своё приемное отделение в главном нефе храма. Сегодня идея устроить полномасштабную женскую консультацию в переделанном старом храме показалась бы ужасной, и санитарные инспекторы, инспекторы-инфекционисты – да любые инспекторы, каких только можно вообразить, – приговорили бы её ещё в зародыше. Но в 1950-х подобное ни в коем случае не осуждалось, напротив, монахинь очень хвалили за проявление инициативы и смекалки.

Перепланировка ограничилась установкой туалета и проведением холодной воды. Горячую воду получали из водонагревателя Аскота, крепившегося к стене возле крана. Отапливались стоящей посреди нефа большой коксовой печью – чугунной конструкцией, которую каждое утро разжигал истопник по имени Фред. В те дни коксовые печи были распространены повсеместно, я видела их даже в больничных палатах. (Помню одну палату, где практиковалась стерилизация шприцев и иголок кипячением их в кастрюле на плите.) Печи эти были очень массивными, с плоским верхом, и в них нужно было, открыв круглую крышку, подбрасывать кокс из ведёрка, что требовало значительных физических усилий. Печь располагалась в самом центре помещения, разливая своё тепло вокруг. Посреди неё торчала труба, выходившая прямо на крышу.

В нашем распоряжении было несколько смотровых кушеток с подвижными ширмами, чтобы обеспечить конфиденциальность, и деревянные стулья и столы, за которыми мы вели свои записи. Возле раковины располагалась длинная мраморная стойка, на которую мы складывали свои инструменты и другое оборудование. На ней стояла газовая горелка со сложенными рядом спичечными коробками. Одинокая струйка пламени постоянно использовалась для кипячения мочи. Я чувствую этот запах и теперь, более пятидесяти лет спустя.

Наша женская консультация и подобные ей, разбросанные по всей стране, сегодня могут показаться примитивными, но они спасли бесчисленное количество жизней матерей и младенцев. Клиника Сент-Раймондских акушерок была единственной на весь район, пока в 1948 году в Попларской больнице не открылась небольшая родовая палата на восемь кроватей. До этого ничего подобного в больнице не было, несмотря на то что плотность населения Поплара оценивалась в пятьдесят тысяч человек на квадратную милю. Когда же после войны было принято решение открыть родовое отделение, никаких специальных шагов предпринято не было. Были попросту выделены две маленькие палаты, одна – для родов, другая – для послеродового периода, а также женской консультации. Недостаточно, но лучше, чем вообще ничего. Удобства, оборудование, технологии были не очень важны. А вот знания, навыки и опыт акушерок – очень.

Сильнее всего я хотела избежать клинических обследований. «Вряд ли будет так же плохо, как на минувшей неделе, – думала я, когда мы готовились к открытию. От одного воспоминания бросало в дрожь. – Слава богу, на мне были перчатки. Страшно подумать, как я обошлась бы без них».

Она не шла у меня из головы всю прошлую неделю. Ворвалась в клинику около шести вечера, в бигуди и тапочках, с нижней губы свисала сигаретка; с нею были пятеро детей в возрасте до семи лет. Назначено ей было на три. Я прибиралась после не слишком напряжённого дня. Две другие студентки-акушерки ушли, третья принимала последнюю пациентку. Из сестёр осталась только новообращённая Рут («новенькая» только в том, что касалось религии, но не акушерства). Она и попросила меня посмотреть Лил Хоскин.

Это был первый дородовой визит Лил, при том что менструаций у неё не было уже пять месяцев. Доставая папку, я украдкой вздохнула – осмотр займёт никак не меньше получаса. Я просмотрела записи: тринадцатая беременность, десять рождённых живыми детей, никаких инфекционных болезней, ревматизма или болезней сердца, никакого туберкулеза, цистит, но никаких симптомов нефрита, мастит после третьего и седьмого младенцев, остальные дети – на грудном вскармливании.

Записи рассказали мне большую часть её акушерской истории, но я должна была задать ей некоторые вопросы о текущей беременности:

– У вас были
Страница 19 из 22

кровотечения?

– Неа.

– Выделения из влагалища?

– Немного.

– Какого цвета?

– Желтоватые такие.

– Отёк лодыжек?

– Неа.

– Отдышка?

– Неа.

– Рвота?

– Немного. Но не так уж.

– Запоры?

– Ага, ещё какие!

– Вы уверены, что беременны? Вас осматривали или проверяли?

– Я и так знаю, – многозначительно заявила она, визгливо рассмеявшись.

Дети, казалось, были повсюду. Большой и практически пустой церковный зал стал для них отличной игровой площадкой. Я не возражала – ни один здоровый ребёнок не устоит перед большим открытым пространством, желание побегать непреодолимо, когда тебе всего пять лет. Но Лил считала, что нужно показать, кто в доме хозяин. Она схватила пробегающего мимо ребёнка за руку и подтащила к себе. От души стукнув его по щеке и уху своей тяжёлой рукой, Лил проорала:

– Заткнись и веди себя прилично, маленький гадёныш! Это вас всех касается.

Ребёнок завизжал от боли и несправедливости удара. Отступив ярдов на десять от матери, он закричал и затопал ногами, пока совсем не выбился из сил. Потом замолчал, глубоко вздохнул и начал заново. Остальные дети прекратили беготню, двое начали хныкать. Недалёкая женщина мгновенно превратила идиллическую, хотя и шумную картину детской игры в поле боя. С того момента я её возненавидела. Новообращённая Рут подошла к ребёнку и попыталась его утешить, но тот оттолкнул её и, повалившись на пол, принялся брыкаться и кричать.

Лил усмехнулась и сказала мне:

– Не обращайте внимания, переживёт. – Потом громче – ребёнку. – Заткни пасть, а то ещё получишь.

Я не могла этого вынести и, чтобы она больше не распускала руки, сказала, что должна изучить её мочу, вручила аптечную банку и попросила сходить в уборную и собрать анализ. Потом сообщила, что должна её осмотреть, для чего придётся раздеться ниже пояса и лечь на одну из кушеток.

Тапочки зашлёпали по деревянному полу, когда она пошла в уборную. Вернувшись, Лил, хихикая, отдала мне анализ и повалилась на одну из кушеток. Я стиснула зубы. «Что это она всё хихикает?» – подумала я.

Ребёнок всё ещё лежал на полу, но уже не так кричал. Остальные дети выглядели угрюмыми и больше не пытались играть.

Я пошла к столу, чтобы проверить мочу. Лакмусовая бумажка покраснела, показывая нормальную кислотность. Моча была мутная, с высоким удельным весом. Я решила проверить сахар и зажгла газовую горелку. Я наполовину заполнила пробирку мочой, добавила пару капель раствора Фелинга и вскипятила содержимое. Никакого сахара. Наконец я должна была сделать тест на белок, для чего наполнила пробирку свежей мочой и вскипятила только верхнюю половину. Моча не побелела и не загустела – белок отсутствовал.

Все манипуляции заняли приблизительно пять минут. За это время ребёнок перестал плакать. Он сидел и играл с новообращённой Рут, катая туда-сюда несколько мячиков. Когда она наклонилась, белая муслиновая вуаль упала ей на лицо, скрыв на миг её изысканные тонкие черты. Ребёнок ухватился за ткань и потянул. Остальные дети засмеялись. Они снова казались счастливыми. «И это благодаря чужому человеку, а не их грубой жестокой матери», – подумала я, возвращаясь к Лил, лежащей на кушетке.

Она была толстой, и её дряблая кожа была грязной и мокрой от пота. От тела исходил буйный несвежий запах. «Мне надо к ней прикасаться?» – подумала я, подходя ближе. Я попыталась напомнить себе, что она, её муж и все их дети, вероятно, живут в двух или трёх комнатках без ванны или даже горячей воды, но чувство отвращения от этого не рассеялось. Мои чувства, возможно, смягчились бы, не ударь она своего ребёнка так бессердечно.

Надев хирургические перчатки, я прикрыла её ниже пояса простынёй, потому что хотела сначала осмотреть грудь, и попросила приподнять рубашку. Она захихикала и, вихляясь, задрала её. Запах, исходящий от её подмышек, усилился. Две большие оттянутые груди свесились по сторонам, выпуклые вены бежали к огромным, почти чёрным соскам. Такие вены были явным признаком беременности. Из сосков можно было выжать немного жидкости. «Считай, что диагностировала», – подумала я и сообщила ей об этом.

Она хохотнула:

– Я ж грила, не?

Я померила ей давление, оказавшееся довольно высоким. «Ей нужно больше отдыхать», – подумала я, сомневаясь, однако, что у неё будет такая возможность. Дети тем временем отошли от недавней взбучки и снова носились вовсю.

Я опустила её рубашку и обнажила большой живот, буквально покрытый растяжками. Легчайшее надавливание рукой показало, что дно матки уже выше пупка.

– Когда у вас были последние месячные?

– Гляньте внимательней. В прошлом годку, кажись. – Она хихикнула, и живот колыхнулся вверх-вниз.

– Вы уже чувствовали шевеления?

– Неа.

– Я хочу послушать сердцебиение ребёнка.

Я потянулась за акушерским стетоскопом Пинара. Это был маленький металлический воронкообразный инструмент, его широкий раструб прижимался к животу, а к узкому уплощенному концу прикладывали ухо. Обычно устойчивый глухой звук сердцебиения можно было услышать довольно чётко. Я послушала в нескольких точках, но ничего не услышала. Пришлось позвать новообращённую Рут, чтобы подтвердить мою догадку и определить срок беременности. Сердцебиения она тоже не услышала, но признала, что остальные признаки говорят о беременности. Она посоветовала провести внутреннее обследование, чтобы это подтвердить.

Я ожидала и страшилась этого. Я попросила Лил приподнять колени и развести ноги. Как только она это сделала, меня окатили запахи несвежей мочи, влагалищных выделений и пота. Пришлось изо всех сил бороться с тошнотой. «Только бы не вырвало», – единственное, о чём я могла тогда думать. Пучки лобковых волос торчали клочьями, слипшись от влаги и грязи. «Возможно, у неё лобковые вши», – подумала я. Новообращённая Рут наблюдала за мной. Скорее всего, она поняла, как я себя чувствую, – сёстры были весьма чутки, но немногословны. Смочив тампон, я принялась протирать влажную синеватую вульву и, пока её мыла, заметила, что одна сторона очень сильно опухла, а другая – нет. Раздвинув вульву пальцами, я нащупала маленький твёрдый комочек на опухшей стороне. Я несколько раз провела по нему пальцами. Прощупывался он легко. Твёрдые комки в мягких тканях заставляют задуматься о раке.

Я чувствовала, что новообращённая Рут очень внимательно смотрела на меня всё это время. Подняв глаза, я вопросительно на неё посмотрела. Она сказала:

– Возьму перчатки. Пока ничего не делайте, сестра.

Она вернулась буквально через пару секунд и заняла моё место, не говоря ни слова, пока не убрала руку и не прикрыла Лил простыней.

– Можете опустить ноги, Лил, но не вставайте – через минуту мы ещё раз вас осмотрим. Сестра, будьте добры, подойдите со мной к столу.

У стола, стоявшего в дальнем конце комнаты, она очень тихо проговорила:

– Думаю уплотнение – твёрдый сифилитический шанкр. Я немедленно позвоню доктору Тёрнеру и спрошу, сможет ли он приехать осмотреть её, пока она ещё здесь. Если мы отпустим её с наставлением пойти к врачу, она, скорее всего, не пойдёт. Бледная спирохета может проникнуть через плаценту и заразить плод. Однако твёрдый шанкр – лишь первая стадия сифилиса, и при своевременной диагностике и лечении есть хорошие шансы на
Страница 20 из 22

выздоровление матери и спасение ребёнка.

Я чуть не упала в обморок – пришлось схватиться за стол, прежде чем сесть. Я прикасалась к ней – к этой мерзкой твари – и её сифилитическому шанкру. Я не могла говорить, но новообращённая Рут любезно мне растолковала:

– Не переживайте. На вас были перчатки. Вы не могли ничего подхватить.

Она вышла из Ноннатус-Хауса позвонить доктору, а я не могла пошевелиться. Минут пять я сидела за столом, борясь с накатывающими волнами тошноты и дрожи. Повсюду играли совершенно счастливые дети. Из-за ширмы не раздавалось никаких звуков, пока до моих ушей не донёсся низкий звук довольного храпа. Лил заснула.

Доктор прибыл спустя пятнадцать минут, и новообращённая Рут попросила сопроводить его. Должно быть, я выглядела бледной, потому что она уточнила:

– Вы в порядке? Справитесь?

Я молча кивнула. Я не могла сказать «нет». В конце концов, я была медсестрой, привычной ко всяким ужасам. Но даже после пяти лет работы в больнице – травмы, анатомический театр, рак, ампутации, умирающие, смерти, – ничто и никто не вызвал во мне столь глубокого отвращения, как Лил.

Доктор осмотрел её и сделал соскоб с твёрдого шанкра, чтобы исследовать в лаборатории, а также взял образец крови для реакции Вассермана. Потом сказал Лил:

– Думаю, мы диагностировали у вас венерическую болезнь на ранней стадии. Мы…

Прежде чем он договорил, она разразилась лающим смехом:

– О, бож' мой! Только не снова! Смех, да и только!

Лицо доктора окаменело. Он сказал:

– Мы вовремя заметили. Сейчас я вколю вам пенициллин, уколы следует ставить ежедневно в течение десяти дней. Мы должны спасти ребёнка.

– Любой каприз за ваши деньги, – хихикнула она. – Мне в лёгкую, – и подмигнула ему.

Лицо врача ничего не выражало, пока он готовил внушительную дозу пенициллина и вводил Лил в бедро. Мы оставили её одеваться, а сами перешли к столу.

– Мы получим результат по крови и сыворотке из лаборатории, – сказал доктор Тёрнер новообращённой Рут, – но я не думаю, что диагноз оставляет какие-то сомнения. Могут ли ваши сёстры организовать ежедневные посещения для инъекций? Боюсь, если мы попросим её приходить в приёмную, она не станет утруждать себя или вовсе забудет. Если плод ещё жив, мы должны сделать всё возможное.

Было много позже семи вечера. Лил оделась и теперь вопила детям, чтобы шли за нею. Прикурив ещё одну сигарету, она весело хохотнула:

– Ну, покедова всем.

Затем многозначительно посмотрела на новообращённую Рут и, хитро прищурившись, сказала:

– Будь паинькой, – и взвизгнула от смеха.

Я сообщила, что мы будем приходить каждый день, чтобы ставить ей уколы.

– Любой каприз за ваши деньги, – повторила она, пожав плечами, и ушла.

Я всё ещё должна была закончить с уборкой, а чувствовала себя такой уставшей, что еле переставляла ноги. Должно быть, моральный и эмоциональный шок способствовали усталости.

Новообращённая Рут добродушно усмехнулась:

– Вам следует привыкнуть ко всем проявлениям этой жизни. У вас есть вечерние вызовы?

Я кивнула:

– Три роженицы. Одна из них в Боу.

– Тогда поезжайте к ним, а я приберусь.

Благодаря её от всего сердца, я покинула клинику. Свежий воздух взбодрил, и поездка на велосипеде развеяла мою усталость.

Следующим утром, посмотрев журнал вызовов на день и обнаружив, что должна делать пенициллиновую инъекцию Лил Хоскин, проживающей в Пибоди-билдингс, я внутренне застонала, хотя и предполагала, что это поручат мне. Расписание было составлено так, что этот вызов оказывался последним перед обедом, инструкция предписывала хранить шприц с иглой отдельно от акушерской сумки, а также надеть перчатки. Могли бы и не уточнять.

Пибоди-билдингс в Степни пользовались дурной славой. Их определили под снос ещё пятнадцать лет назад, но они до сих пор стояли, и в них до сих пор жили люди. Худшие многоквартирки, которые только можно представить: вода шла из единственного крана в конце каждого балкона, где располагался и единственный туалет. В квартирах не было никаких удобств. Моё отношение к Лил смягчилось. Возможно, живя в подобных условиях, я бы ничем от неё не отличалась.

Дверь была открыта, но я всё равно постучалась.

– Привет, дорогуша. Я тебя поджидаю. Вона и воды приготовила.

Как мило. Она, должно быть, приложила немалые усилия, чтобы набрать и подогреть воду.

Квартира оказалась грязной и зловонной. За слоем грязи едва ли можно было разглядеть хоть один квадратный дюйм пола, повсюду ползали голые по пояс дети.

На своей территории Лил казалась совсем другой. Возможно, в клинике ей стало страшно, вот и пришлось самоутверждаться, хорохорясь. Дома она не казалась такой громкой и наглой. Раздражающее хихиканье, как я поняла, было не более чем постоянным неудержимым хорошим настроением. Она шпыняла детей, но не зло.

– Пшли вон, маленькие спиногрызы. Медсестра не может войти.

Она повернулась ко мне:

– Пожалте. Можете бросить свои вещички здесь.

Женщина взяла на себя труд разгрести уголок стола и поставила туда таз с мылом и грязным полотенцем.

– Подумала, вам пригодится хорошее чистое полотенце, а, дорогуша?

Всё относительно.

Я поставила сумку на стол, но вытащила только шприц, иглу, ампулу, перчатки и ватный тампон, смоченный в спирте. Дети были в восторге.

– Отвяньте, или я вас за ухи оттаскаю, – весело предупредила Лил. Потом обернулась ко мне: – Вам ногу подавать или зад?

– Неважно. Как вам удобней.

Она задрала юбку и наклонилась. Внушительная круглая попа была мне ответом.

Дети заахали и столпились вокруг. С пронзительным хохотом Лил, словно лошадь, брыкнулась.

– Ну, ну! Вы что, попы раньше не видали?

Она взревела от смеха, и пятая точка затряслась так, что ввести в неё иглу было практически невозможно.

– Так, держитесь за стул и постойте спокойно хоть секунду, хорошо? – теперь смеялась уже я.

Она послушалась, и меньше чем через минуту с уколом было покончено. Я как следует потёрла область укола, чтобы разогнать жидкость, – доза всё-таки была приличной. Сложила инструменты в коричневый бумажный пакет, чтобы не смешивались с остальными. Потом помыла руки и вытерла приготовленным Лил полотенцем, просто чтобы ей угодить: воспользуйся я своим, она могла бы расценить это как оскорбление.

Она проводила меня до двери, вышла на балкон, дети тащились следом.

– Тады до завтра. Буду оч' ждать. И чайку для вас заварю.

Я ехала прочь и размышляла. В своём окружении Лил не была отвратительной старой кошёлкой – она была героиней. Она сохраняла семью, несмотря на ужасные условия, и её дети выглядели счастливыми. Она оставалась весёлой и ни на что не жаловалась. Как она заработала сифилис, было не моим делом. Я приходила, чтобы лечить её, а не осуждать.

На следующий день я так крепко задумалась, как бы повежливей отказаться от «чайка», что, когда дверь отворилась, застыла в тупом недоумении, уставившись на Лил, которая не была Лил.

Она была немного ниже и толще, в тех же шлёпанцах и бигуди, с той же сигареткой, но – другая. Знакомый визгливый смех обнажил беззубые дёсны. Она ткнула меня в живот:

– Ты приня?ла меня за Лил, а? Все спутывают. Я ейная мамка. Мы прям двое из ларца. У Лил случился выкидыш, и она пшла в больницу. Ну и слав' богу, я грю. Ей и десятерых хватит с
Страница 21 из 22

лихвой, да и этот её постоянно то тут, то там.

Несколько вопросов – и передо мной предстали все факты. После того как я вчера уехала, Лил плохо себя почувствовала, потом её стошнило, она легла в постель и отправила одного из детей за бабушкой. Начались схватки, её снова стошнило, и она потеряла сознание.

Бабушка сказала мне:

– С выкидышем я завсегда справлюсь, но не с мёртвой женщиной. Нет, сэр.

Она вызвала врача, и Лил увезли прямо в Лондонскою больницу в Уайтчепеле. Позже мы узнали об извлечении мацерированного плода. Возможно, он был мёртв уже три или четыре дня.

Рахит

Сегодня трудно представить, что до прошлого века женщины не получали акушерской помощи во время беременности. Порой женщина впервые видела врача или акушерку, когда у неё уже начинались роды. Неудивительно, что смерть матери, или ребёнка, или обоих сразу считалась обычным делом. Подобные трагедии рассматривались как Божья воля, тогда как на деле они оказывались неизбежным результатом пренебрежения и невежества. Доктора посещали светских дам во время беременности, но такие посещения не были дородовым уходом и, вероятно, скорее походили на дружеские визиты, чем на что-либо ещё, потому что врачи не обучались дородовому уходу. Пионером в этой области акушерства был доктор Дж. У. Баллантайн из Эдинбургского университета. (Кстати говоря, многие крупные медицинские открытия и достижения «родом» из Эдинбурга.) В 1900 году Баллантайн написал статью, в которой сетовал на плачевное состояние дородовой патологии и настаивал на необходимости женских консультаций. Анонимное пожертвование в размере тысячи фунтов позволило в 1901 году поставить в Мемориальной больнице Симпсона первую кровать дородового ухода. (Симпсон, ещё один шотландец, развивал анестезиологию.)

Поразительно, но это была первая подобная кровать во всём цивилизованном мире. Медицина развивалась тогда семимильными шагами. Был выделен стафилококк, а также туберкулёзная палочка, изучены сердце и кровообращение, установлены функции печени, почек и лёгких. Быстро совершенствовались анестезиология и хирургия. Но никто, кажется, не думал, что дородовой уход важен для жизни и безопасности беременной и ребёнка.

Десять лет спустя, в 1911 году, в Бостоне, в США, появилась первая женская консультация. Другая открылась в Сиднее, в Австралии, в 1912 году. Доктору Баллантайну пришлось ждать до 1915 года, пятнадцать лет после его судьбоносной статьи, прежде чем он увидел открытие женской консультации в Эдинбурге. Он и другие дальновидные акушеры сталкивались с резкой оппозицией коллег и политиков, рассматривавших дородовое наблюдение как бесполезное расходование общественных средств и времени врачей.

В то же время прогрессивные, преданные идее женщины боролись за развитие нормального обучения искусству акушерства. Если доктору Баллантайну приходилось нелегко, то этим женщинам было ещё тяжелее. Вообразите, каково было столкнуться с жестоким противодействием: зубоскальством, презрением, осмеянием, гнусными намёками по поводу уровня интеллекта, моральной чистоты и побудительных мотивов. В те времена, высказав своё мнение, женщина рисковала увольнением. И подобное обращение исходило как от других женщин, так и от мужчин. На самом деле, особенно неприятна была «гражданская война» между различными школами медсестёр, имевших какие-то акушерские знания. Так, одна выдающаяся леди – старшая медсестра больницы Святого Варфоломея – клеймила дерзновенных акушерок «анахронизмом, который снищет в будущем звание исторического курьёза».

Кажется, врачебная оппозиция возникла главным образом на основании утверждения, что «женщины слишком стремятся вмешаться во все возможные сферы жизни»[6 - Цитата из законопроекта «О регистрации акушерок» (1890 г.), из речи, произнесённой членом парламента Чарльзом Брэдлоу (см.: За голубой дверью // История Королевской коллегии акушерства. С. 23).]. Акушеры-мужчины также сомневались относительно интеллектуальной способности женщин охватить анатомию и физиологию деторождения и предполагали, что научиться они этому не в состоянии. Но знаете, в чём крылся истинный корень страха? В деньгах. Большинство врачей брали по одной гинее[7 - До 1971 года гинеей называли сумму в 1 фунт (тогда равнялся 20 шиллингам) и 1 шиллинг.] за роды. Бытовало мнение, что выучившиеся акушерки собьют им цены, принимая младенцев за полгинеи. Мечи были обнажены, и война началась!

В 1860-х Совет акушерства подсчитал, что из примерно 1 250 000 родов за год в Британии лишь около десяти процентов проходили в присутствии врача. Некоторые исследователи опускают цифру до трёх процентов. А значит, всем остальным – а это более миллиона женщин ежегодно – помогали женщины, не прошедшие систематического обучения, или вообще никто не помогал, кроме подруг и родственниц. В 1870-х Флоренс Найтингейл написала «Заметки о послеродовых лазаретах», обратив внимание на «полное отсутствие любых способов обучения в любых существующих учреждениях». Она писала: «…Это фарс или насмешка – называть присутствующих на родах женщин акушерками. Во Франции, в Германии и даже в России практика, подобная нашей, считается женоубийством. В этих странах всё регулируется правительством, у нас – частным предпринимательством». Гинея, заработанная врачами за роды, была значительной частью их дохода. Угрозе, которую представляли для них обученные акушерки, нужно было как-то противостоять. А то, что тысячи женщин и младенцев ежегодно умирали из-за отсутствия надлежащего ухода, не принималось в расчет.

Однако храбрые, трудолюбивые, преданные своему делу женщины в конечном итоге победили. В 1902 году был принят «Закон об акушерстве», а в 1903-м Центральный совет акушерок выпустил первый сертификат на обучение. Пятьдесят лет спустя я гордилась тем, что стала преемницей этих замечательных женщин и могла предложить приобретённые навыки многострадальным, но стойким и жизнерадостным женщинам лондонских доков. Женская консультация снова открылась в главном нефе церкви. Стояла середина зимы, коксовая печь жарила нещадно, тщательно огороженная со всех четырёх сторон, чтобы обезопасить детей, бегающих вокруг.

Последние две недели Лил не шла у меня из головы, вызывая странную смесь отвращения и восхищения. Восхищаясь тем, как она справляется, я надеялась, что мне больше не придётся с нею встречаться, по крайней мере, не в качестве акушерки.

Семь стопок записей на столе, примерно по десять папок в каждой, намекали, что день будет суматошный – не до мыслей о Лил и её сифилисе. Опять закончим только к семи, и то если повезёт.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/dzhennifer-uorf/vyzovite-akusherku/?lfrom=931425718) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes

Примечания

1

«Акушерки Святого Раймонда Нонната», «Сент-Раймондские акушерки» – это псевдоним. Я назвала их так в честь святого Раймонда Нонната, покровителя акушерок,
Страница 22 из 22

акушеров, беременных, рожениц и новорождённых. Он появился на свет в Каталонии в 1204 г. посредством кесарева сечения (non natus по-латыни значит «не рождённый»). Его мать, что неудивительно, умерла при родах. Он стал священником и умер в 1240 г.

2

Около 32 килограммов.

3

Около 188 сантиметров.

4

Примерно соответствует российскому размеру 43,5.

5

Около 76 килограммов.

6

Цитата из законопроекта «О регистрации акушерок» (1890 г.), из речи, произнесённой членом парламента Чарльзом Брэдлоу (см.: За голубой дверью // История Королевской коллегии акушерства. С. 23).

7

До 1971 года гинеей называли сумму в 1 фунт (тогда равнялся 20 шиллингам) и 1 шиллинг.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Здесь представлен ознакомительный фрагмент книги.

Для бесплатного чтения открыта только часть текста (ограничение правообладателя). Если книга вам понравилась, полный текст можно получить на сайте нашего партнера.

Adblock
detector