Режим чтения
Скачать книгу

XX век Лины Прокофьевой читать онлайн - Валентина Чемберджи

XX век Лины Прокофьевой

Валентина Николаевна Чемберджи

Первая жена великого русского композитора Лина Кодина-Прокофьева прожила длинную, почти в целый век, жизнь. Она вместила двадцать лет жизни с Прокофьевым в Америке, Европе, а потом в Советском Союзе, общение с Рахманиновым, Стравинским, Горовицем и Тосканини, Дягилевым и Бальмонтом, Пикассо и Матиссом, Мейерхольдом и Эйзенштейном… Ей довелось пережить крушение семьи, арест, тюрьму и советские лагеря.

Она была выдающейся личностью, достойной своего гениального супруга. Однако до самых последних лет мы ничего не знали о ней: советская цензура вычеркнула Лину и из жизни Прокофьева, и из истории.

Книга Валентины Чемберджи, хорошо знавшей всю семью Прокофьевых, по сути – документированная биография Лины Ивановны, основанная на ранее не публиковавшихся архивных материалах.

Валентина Чемберджи

XX век Лины Прокофьевой

От автора

Может быть, более, чем обычно, эта книга обязана своим появлением доброй воле всех тех, кто своим участием дал автору возможность написать её.

Я с глубокой признательностью называю в первую очередь сына Сергея Сергеевича Прокофьева и Лины Ивановны Прокофьевой Святослава Сергеевича Прокофьева, горячо откликнувшегося на инициативу рассказать правду о судьбе матери, и оказавшему мне личную поддержку. Его подробное интервью составляет костяк книги, предоставленные им материалы – уникальны. Вместе с сыном Сергеем Святославовичем, также принимавшим деятельное участие в судьбе книги, он взял на себя труд по прочтению рукописи, послуживший на благо её тексту и выразившийся в бесценных для автора советах и замечаниях. Рукопись получила одобрение и была дополнена и Сергеем Олеговичем Прокофьевым. Читатель оценит его пространный и глубоко проникающий в сущность натуры Лины Прокофьевой рассказ.

Внуки Лины Ивановны Сергей Святославович и Сергей Олегович поделились фотоматериалами из семейных и личных архивов, – послужившими незаменимыми иллюстрациями к образу героини.

Сердечная благодарность Ноэль Манн, куратору Архива Прокофьева в Лондоне, открывшей путь к некоторым из его материалов.

Господину Андре Шмидту, за его эмоциональный и остроумный рассказ о Лине.

Дмитрию Николаевичу Чуковскому за моральную поддержку и веру в успех.

Софье Прокофьевой за её яркие рассказы о Лине Ивановне и Мире Александровне.

Особая благодарность Наталье Новосильцов, в разговоре с которой впервые вспыхнула идея написать книгу о Лине Прокофьевой. Два с половиной года, ушедшие на её написание, она принимала самое непосредственное участие в работе, вникая во все хитросплетения прошлого и настоящего.

Спасибо моим первым читателям, мужу, дочери и сыну, они всё время были со мной.

Путеводной звездой от начала и до конца служил автору «Дневник» Сергея Сергеевича Прокофьева.

Из истории написания

Почему здесь и сейчас? Где начало истории?

Оно скрывается в далёких временах, – автору надо заглянуть в первую половину прошлого века, точнее в сороковой, последний предвоенный год в Москве, когда впервые перед глазами в ту пору четырёхлетней девочки возникла героиня, как некое сказочно прекрасное существо женского пола, – притом цветное и пёстрое! (на фоне тусклых и унылых привычных одеяний окружающих). Пёстрое и сверкающее. Чем? Глазами? Блестящими чёрными волосами? Драгоценными камнями? Всем!

Такой она увидела тогда Лину Прокофьеву, жену Сергея Прокофьева.

Потом грянула война, эвакуация, и все разъехались кто куда.

В 1942 году, ещё в разгар войны, вернувшись с мамой из эвакуации в Москву, девочка пошла в школу, занималась своими делами, чуть что убегала во двор, где были сосредоточены её интересы, а родители – композиторы – продолжали дружить с Сергеем Прокофьевым, перед которым преклонялись как перед гением, спустившимся на землю из других миров, совершенно особенным человеком, свободным, независимым, одарённым во всём, с чем он соприкасался, великим композитором и пианистом, дирижёром, писателем, шахматистом, бриджистом, путешественником, любимым во всех испостасях. В доме постоянно звучала его музыка, а девочка ходила в Большой Театр на «Золушку» и «Ромео и Джульетту» десятки раз.

Родители встречались семьями, но место пёстрой красавицы рядом с Сергеем Сергеевичем заняла худенькая дама, обыкновенно в чёрном, ломкая тростинка, говорившая в нос, тихо и ласково. Мама называла её Мира. Дружили, общались, вместе веселились, каждая встреча с Прокофьевым была для родителей источником огромной радости, гордости и восхищения.

Невдомёк было девочке, что тоненькая, благожелательная женщина принесла драму в жизнь семьи Прокофьева.

Предвоенное видение куда-то исчезло.

А «Мира» приходила, приносила пирожные и письма от Прокофьва.

Прошло много лет, прежде чем Лина Ивановна Прокофьева снова переступила порог нашего дома. За 20 лет большие несчастья потрясли её семью. Муж оставил её и женился на Мире Мендельсон. Музыка его была осуждена как вражеская и вредная для народа и запрещена к исполнению. Сама Лина в 1948 году была арестована и оказалась сначала в тюрьме, а потом в сталинских лагерях Заполярья. Сыновья остались одни, жили под присмотром друзей. В 1953 году умер Сергей Прокофьев, в один день со Сталиным. Она вышла на свободу в 1956 году. Теперь она не была уже так молода и ослепительна. Но в выражении всё ещё прекрасного лица по-прежнему не было следов обыденщины, в Лине кипела жизнь, она шутила, смеялась, была по-прежнему «пёстрая» в своём безупречном туалете, она приносила в дом праздник.

С начала шестидесятых годов и до самого отъезда Лины Ивановны из СССР в 1974 году нас связывала тесная дружба, и я никогда не переставала восхищаться ею, уже зная в самых общих чертах перипетии её жизни. Однако мне ни разу не пришла в голову мысль, что надо описать эту одновременно прекрасную и трагическую жизнь.

Вмешалась судьба: Лина Ивановна воскресла передо мной на берегу Средиземного моря на четырнадцатом году моей жизни в Каталунии. Море всегда было страстью Лины Прокофьевой, у моря случился и первый разговор о ней с Натальей Новосильцов.

Наталья Новосильцов – профессор барселонского университета, знаток русского искусства начала века и автор книги о нём, представительница русского старинного рода, с давних пор живущая в Испании. По радио «Каталуния Музыка» (к слову, в первые годы моей жизни в Каталунии передачи этой радиостанции вызывали у меня такой восторг, что свой очерк о Каталунии, напечатанный в России, я назвала «Каталуния музыка») она услышала передачу, посвящённую Сергею Прокофьеву, из которой узнала о судьбе его первой жены – испанки, каталонки! Я рассказала Наталье Новосильцов о том, что дружила с Линой и с детства была знакома со всей семьёй композитора. В разговоре с ней вспыхнула мысль, что мне надо непременно написать об этой замечательной женщине, испытавшей на себе величие и бедствия двадцатого века, ровесницей которого была.

Я начала с того, что поехала к Святославу Прокофьеву, старшему сыну композитора, живущему с 1991 года в Париже. Младший сын, Олег
Страница 2 из 28

Прокофьев, скончался в 1998 году в Англии.

С волнением я переступила порог парижской квартиры Святослава, где в окружении множества дисков, книг, записей, видеоплёнок, картин, альбомов, он как бы продолжал жить со своими родителями, окружённый их портретами кисти Наталии Гончаровой, Остроумовой-Лебедевой, Шухаева. Стены просторной гостиной украшали полотна Петрова-Водкина, Малявина, – я как бы вернулась в прошлое: ожил Сергей Сергеевич, молодой, блистательный, ожило и прекрасное видение детства. С портретов смотрело на меня лицо Лины Прокофьевой, много моложе, чем в сороковом году, когда я увидела её впервые.

Святослав Прокофьев в полной мере выполнил предназначение сына великого композитора: его долгий и кропотливый труд над рукописями отца увенчался появлением двух томов «Дневника» Прокофьева, уникального в литературном, музыкальном и историческом смысле произведения, положившего конец бесчисленным недобросовестным и далёким от истины спекуляциям по поводу жизни и творчества композитора.

Прокофьев был замечательным литератором и сам писал о себе: «Если бы я не был в композитором, я, вероятно, был бы писателем или поэтом».

В «Дневнике» Прокофьев открыто, точно и подробно, с отличным чувством юмора, изо дня в день писал обо всём, что происходило в его жизни, начиная с сентября 1907 года и кончая июнем 1933. Но было бы напрасным делом пытаться описать «Дневник». Он существует.

На страницах «Дневника» в 1919 году появляется и наша героиня, «Линетт», Лина, будущая жена композитора. В своей опере «Любовь к трём апельсинам» Прокофьев заменил имя Виолетты на Линетт, в честь своей будущей жены.

Святослав Прокофьев с большим энтузиазмом отнёсся к намерению написать, наконец, правду о матери, чей образ был искажен в советской печати, что доставляло большие страдания ее сыновьям. Она жила лишь в памяти знавших её людей, – советские современники предпочитали не упоминать о ней. Вторая жена ни слова не говорит даже об её аресте. В России не любят раскаиваться.

Святослав Прокофьев передал мне письма родителей, копии многих документов и дал не только своё благословение, но и многостраничное интервью о жизни матери. В новогоднем поздравлении с 2005 годом он пишет мне: «Вам особое пожелание в успешном создании уникальной книги о моей маме. Да восторжествует справедливость!»

В Париже я встретилась с внуком Лины, сыном Святослава, Сергеем, который ярко рассказал о своей бабушке.

Ещё одного внука Сергея Прокофьева – сына Олега Прокофьева – я знаю больше сорока лет. В Москве мы жили в одном доме. Видный антропософ, обосновавшийся теперь в Швейцарии, он был свидетелем жизни Лины Ивановны и в Москве, и на Западе. Его рассказ об «Авии» тоже помещён на этих страницах.

В Лондонском Архиве Прокофьева при фонде, основанном Линой Ивановной, Наталья Новосильцов получила копии её рассказов о годах, проведённых ею в СССР с Сергеем Прокофьевым и сталинских лагерях.

Моя жизнь сложилась так, что я хорошо знала не только Лину Ивановну, но и Миру Александровну. Годы высветили многое в облике и характере этих двух, таких разных женщин, противоположных по всему своему складу. В отличие от Лины Ивановны, талантливой рассказчицы и собеседницы, не любившей писать, Мира Александровна была привержена к описанию событий и своих впечатлений от них, но речь её была бедна. Её дневники теперь также опубликованы. Она стремилась подражать Прокофьеву и тоже тщательно записывала происходящее. Однако в силу недостатка литературного и художественного дарования оставила нам хоть и богатые важными событиями, но в то же время саморазоблачительные документы, с печатью к тому же советского мироощущения. Нельзя, однако, забывать о том, что она, минуя все законы, стала женой Сергея Сергеевича, которую он любил и которая тоже по-своему любила его. Жена Цезаря…

В 1936 году Прокофьев вместе с семьёй вернулся из Парижа на родину, которую покинул в 1918 году. В разгаре сталинского террора он сразу же попал в орбиту внимания НКВД. Удивительно, что ещё в 1925 году, когда советскому правительству, казалось бы, вовсе не было дела до музыкальных проблем, оно принимает решение: «разрешить С. С. Прокофьеву и И. Ф. Стравинскому приехать в СССР». Престиж!

Власти ставили целью вернуть и сохранить в СССР декоративную фигуру гения, но не его брак с совершенно им не нужной свободомыслящей иностранкой. Политика в отношении Лины не ограничилась только её арестом, – они пошли дальше: умело распуская среди интеллигенции разного рода слухи, полностью исказили её образ. Пока она царила среди друзей, музыкантов, артистов, писателей, она вызывала лишь восхищение. Но вот она арестована! Исчезла на долгие годы. Её нет. И тогда постепенно ее образ стал трансформироваться в не слишком отягощённую заботами о детях и муже экстравагантную любительницу рассеянного времяпрепровождения, к тому же ещё и иностранку! Она уже была арестована по обвинению в шпионаже, уже находилась в Лефортовской тюрьме, а кумушки всё судили да рядили о том, как она распоряжалась своими драгоценностями. Лишь несколько самых верных друзей знали и помнили правду, но тогда её нельзя было произносить вслух, а потом они умерли.

Фальсифицирован и её собственный рассказ о жизни, оборванный «почему-то» на довоенном периоде, в сборнике воспоминаний о Прокофьеве, выпущенном в начале шестидесятых годов. Скучная гладкопись напоминает только об одном жанре: передовой статье в газете «Правда». Советские штампы, клише в описании самых ярких событий парижского периода жизни так же далеки от реальной Лины, живой, брызжущей энергией, острой на язычок, как обвинение в шпионаже от истины. И бездна патриотизма.

Но что, может быть, особенно хорошо удалось нашей прославленной организации, так это как бы вовсе вычеркнуть из жизни Прокофьева его первую жену. Они прожили вместе двадцать очень счастливых лет, но с появлением Миры Менднльсон её безупречной анкетой, существование Лины начинает замалчиваться, и иностранные исследователи с удивлением замечают, что была у Прокофьева и первая жена, испанского происхождения, и он как будто бы был с ней вполне счастлив. Даже очень счастлив. Впрочем, есть и такие биографии, где нет ни слова о Мире, поскольку брак с ней не был законным.

Трагедия С. С. Прокофьева отчасти коренится в сущности его совершенно необычной личности. Гениальный композитор, умнейший и талантливейший человек, он остался доверчивым, цельным, не тронутым, скажем мягко, «особенностями» общества, в которое попал. Наивно верил в силу искусства, на которое никто не посмеет посягнуть. Он не задумывался о втором, третьем и тридать третьем плане поведения окружающих. Трагедия Лины была такого же происхождения: постигнувшая чутьём, но не способная осознать до конца советскую действительность – иностранка! – она стала её жертвой.

Лина Прокофьева сама редко касалась своих личных бед, она не любила рассказывать о лагерях, называя их «Севером», и если мы идём на то, чтобы рассказать о ней, то только с целью восстановить справедливость по отношению к первой жене
Страница 3 из 28

композитора, пусть даже после ее смерти. Она была, она жила, они любили друг друга, у них было двое сыновей. Может быть, Прокофьев не судил бы нас слишком строго.

Горестные события отнюдь не составляют единственную суть жизни Лины Ивановны. Она была любимой и любящей женой, артисткой, певицей, она дружила с великими мира сего, она знала, что такое западная элита, Европа, она узнала и что такое Россия, которую готова была полюбить и принять. Обо всём этом мы и попытаемся рассказать, основываясь на личном знакомстве, семейных архивах, «Дневнике» Прокофьева, записках и письмах самой Лины Ивановны, беседах со Святославом Прокофьевым и двумя внуками Лины Ивановны, её друзьями, на документальных материалах, полученных в Лондонском Архиве при фонде, основанном Линой Прокофьевой, и многом другом.

И начнём с самого начала.

    3 февраля 2005

    Барселона

Глава первая

Принцесса Линетта

Летом я обещал Linette, что принцесса Виолетта, для которой я совершенно случайно придумал имя, будет переименована в принцессу Linette. Сегодня, когда мы дошли до Виолетты, я объявил о переименовке Смоленсу.

Это почему? – спросил он.

Я ответил: – Так у Гоцци.

    30 октября 1921 года.

Счастье улыбнулось мне, когда, соединив «Дневник» Сергея Сергеевича Прокофьева и архивные плёнки воспоминаний Лины Кодина, удалось выяснить дату того концерта Сергея Прокофьева в Нью-Йорке, на который впервые пришла слушательницей юная Лина. Ей был двадцать один год, ему – двадцать семь.

10 декабря 1918 года, Нью-Йорк. «Дневник» Прокофьева.

«Сегодня ещё две репетиции и вечером концерт в Карнеги. Зал полон, что необычайно для концертов Альтшулера. Первым номером – Симфония e-moll Рахманинова, которую я прослушал с большим наслаждением. После симфонии автора, хотя он и прятался за спину жены, нашли и сделали ему овацию, заставив его встать и раскланяться.

Затем следовал ряд мелких оркестровых вещей, среди них моё „Скерцо для четырёх фаготов“. Сыграно оно было весьма бойко и так скоро, как я не ожидал.

Альтшулер поставил его в программе впереди фортепианного концерта „для установления хороших отношений между публикой и мной“. Публика действительно осталась довольна и даже требовала повторения.

Концерт прошёл хорошо и я был вызван семь раз. ‹…›»

«Впервые я увидела Сергея Прокофьева, – рассказывает Лина, – когда он играл свой Первый Концерт для фортепиано с оркестром в Карнеги Холл. Оркестр состоял в основном из русских музыкантов и дирижировал Владимир Альтшулер. Я пошла на этот концерт благодаря маминой подруге – Вере Дончаковой, известному биологу и биохимику, а также большой любительнице музыки. Она работала в крупной американской фармацевтической фирме. Несколько раз летом я провела у них каникулы в „Вудс Хоул“ в Коннектикуте и была под сильным впечатлением боевого порядка поколений, выстроившегося за столом как в добрые старые времена.

Однажды Вера Дончакова позвонила маме и пригласила её на концерт некоего молодого русского композитора и пианиста Прокофьева. Как его тогда только ни называли: большевистским декадентом и ещё Бог знает как! Одни – футуристом, только что прибывшим из загадочной России; другие – интересным музыкантом; третьи – феноменальным виртуозом и так далее. Я выросла в музыкальной семье, училась пению, слушала много музыки, ходила на концерты и не могла пропустить такое событие. Впрочем, тогда это ещё не считалось событием. Я услышала конец разговора, спросила, что происходит, и сказала: „О, я тоже очень хотела бы пойти“.

Это было 10 декабря 1918 года, и я помню только Первый фортепианный концерт и молодого композитора, который играл его. Я была ошеломлена! В жизни не слышала ничего подобного, ни в смысле ритма, ни в смысле той лёгкости, с которой он справлялся с текстом. Мне было около двадцати лет и под огромным впечатлением я в конце хлопала как сумасшедшая. Две дамы встретили это исполнение вежливыми аплодисментами, а когда увидели мой энтузиазм, засмеялись и заметили: „Посмотрите-ка на неё! Должно быть, она влюбилась“. Само собой понятно, как молодые люди реагируют в подобных случаях. Я страшно возмутилась и сказала: „Вы что, не понимаете? Это потрясающе – какой ритм, какая красивая тема!“. Они в ответ только рассмеялись.

Прокофьев был высоким, очень худым и очень красивым. Он был коротко острижен, по тогдашней моде. И после того, как сыграл, поклонился странным образом – из положения стоя вдруг как будто сложился пополам, как складной ножик.

Когда мы вернулись домой, меня стали поддразнивать, и я ужасно рассердилась.

Несколько дней спустя позвонили наши друзья Стали: Вера Янакопулос и её муж Алексей Фёдорович Сталь, – до революции очень важная персона в России. Теперь они жили в Америке. Он не был красавцем, но отличался огромным обаянием.

Стали пригласили меня на сольный концерт Прокофьева в старом Эолиан-Холл, а не в Таун-Холл, как потом старались убедить меня многие люди.

Я ответила, что с удовольствием пойду, а они рассказали, что уже знают Прокофьева, что он интересный человек, и они хотят познакомить меня с ним. Я сказала, что мне очень нравится и его музыка и как он играет, я с радостью пойду слушать его, но вовсе не собираюсь знакомиться с ним. Почему же нет, – спросили они. И я ответила, что если я с ним познакомлюсь, то мама и все её друзья начнут говорить: „Смотрите-ка! И она ещё спорит, что влюбилась в него самого, а не только в его музыку и игру.“ Молодые люди очень чувствительны к подобным замечаниям старших.

Я всё же пошла на концерт, не сказав об этом маме, насколько я помню. После концерта Стали захотели пойти в артистическую. Я сказала: „Вы идите, а я подожду вас здесь“. Я была совершенно непреклонна. Потом ждала-ждала, они всё не шли, и я решила, что прозевала их и пошла на поиски. В это время дверь в артистическую отворилась, и кто-то вышел оттуда. Я заглянула внутрь. Сергей сделал несколько шагов вперёд, поднял глаза и улыбнулся мне. Я улыбнулась ему в ответ. Он сказал что-то приветливое вроде: „Вот она где“, и нас познакомили. Потом мы все много болтали, я всё-таки не была дикаркой. Тогда мы и заговорили с ним в первый раз. Это событие стало первым из невероятной череды последовавших – случилось! Разве можно было представить себе тогда, чем это кончится в будущем; предстоял длинный-длинный путь; но в случившемся было что-то правильное, может быть, потому что я была брюнеткой, а он – блондином…»

«Когда я пришёл в Эолин-Холл, то зал оказался полным. Это было приятно. Я сейчас же вышел играть, – пишет Прокофьев о концерте в Эолиан-Холле, – и был встречен овацией, но – проклятое тугое фортепиано!»

Справившись с тугим новым «Стейнвеем», Прокофьев, как обычно, подробно рассказывает об исполнении каждого произведения.

«Рахманинова я сыграл просто-напросто очень хорошо, а Скрябина менее честно с точки зрения точности, но очень эффектно 12-й Этюд. ‹…› Я был вызван десять раз во время перерывов и восемь раз в конце, в том числе три бис'а. Затем меня повели в артистическое фойе при зале, где набилась масса музыкального народа и где
Страница 4 из 28

меня восторженно поздравляли. Отрывали руку человек пятьдесят. Успех превзошёл ожидания.»

Стали заметили, что знакомство прошло удачно и пригласили молодых людей провести с ними уик-энд в их доме на Стейтен Айленде. Лина не ответила ни да, ни нет. Они уточнили, что приглашают много гостей. Но даже при этом условии ее мама была недовольна такой идеей. Лина с трудом выпросила разрешение.

Так Сергей Прокофьев и Лина впервые встретились у общих друзей в домашней обстановке.

«Они снимали дом на Стейтен Айленд – рассказывает Лина. – Она была бразильской певицей по фамилии Янакопулос и пользовалась в это время очень большим успехом, а её муж – русским, очень известным в России человеком. Я по сей день отлично помню Сталя, эту лису, с его рыжей бородой и узкими, блестящими, озорными глазами, улыбающегося мне через стол. Подумать только, в России он был членом Думы. В тот раз у них собралось всего несколько человек».

«Вам нравится гулять?» – спросил меня Сергей. – «Конечно, мне нравится гулять», – ответила я. И мы отправились в лес. Мы гуляли очень долго, потерялись и не знали, как найти обратную дорогу. Я очень робела, но он недавно приехал из России, и меня страшно интересовало всё, что он мог рассказать о ней. Хотя мой русский в тот момент не был ещё беглым, но всё же мне удавалось поддерживать разговор.

Я вернулась домой страшно взволнованная после этого уик-энда на Стейтен Айленд, и мама сразу стала подробно меня расспрашивать. Я рассказала ей обо всех наших разговорах, как это было интересно, и она слушала меня с подозрительным видом.

Стали снова пригласили нас, и в этот второй приезд у них было несколько музыкантов.

Помню, что на Стейтен Айленде был то ли речной залив, то ли река. На реке стояли плоскодонки, и мы поехали на них кататься. Прокофьев, который ехал не в моей лодке, делал всё возможное, чтобы как следует врезаться в нашу и перевернуть её. «А вы что, не умеете плавать?» – спрашивал он в ответ на наши жалобы. «Я прекрасно умею плавать», – сказала я. «Что ж, посмотрим», – был ответ. На самом деле он, конечно, не хотел по-настоящему перевернуть нашу лодку. Ему всегда нравилось дразнить молоденьких девушек.

Через многие годы Лина Ивановна скажет: «Это был его обычный способ обращения с женщинами, если он хотел им понравиться. Он не умел обращаться с женщинами. Он никогда не флиртовал, у него не было ни времени, ни желания, он не хотел, чтобы его беспокоили. Очень странно, но это было именно так.»

Прокофьев любил ездить к Сталям, часто бывал у них и писал об этом в «Дневнике»: «После концерта Стали увезли меня на Staten Island, где они живут, где свежий воздух и красочная осень (хотя и не такая яркая, как под Петроградом)».

Лина полюбила Прокофьева сразу, и это было головокружительно сильное чувство, не оставившее её до самой смерти. Прокофьев же пока пожинал плоды своего успеха, окружённый сонмом поклонниц, и среди них – актриса Стелла Адлер. Собственные актёрские устремления (не осуществившиеся в связи с разными обстоятельствами и, может быть, недостаточным дарованием) были для неё важнее привязанности к Прокофьеву. Она была им увлечена, но легко оставляла его на сколь угодно долгое время, если предоставлялась возможность играть в спектакле, поступал ангажемент и т. д. Прокофьев слегка страдал, но не порывал с ней окончательно.

И вот, наконец, на страницах «Дневника» появляется Linette.

18 октября 1919 года.

«Большой компанией ездили к Сталям, где было солнечно и приятно. Я кокетничал с Linette, моей новой поклонницей, впрочем, сдержанной, несмотря на свои двадцать лет. Но Сталь утверждает, что это только снаружи, а на самом деле она даже петь решилась при всех, лишь бы это сделать под моим аккомпанементом.»

О «первом уроке по пению с Прокофьевым» на даче у друзей Лина вспоминает:

«Во время этого уик-энда кто-то спросил меня, что я проходила по пению на уроках с моей мамой, и я ответила, что мы работаем над романсом „Ночь“ Антона Рубинштейна – весьма драматическим сочинением. Я даже начала произносить текст и мычать себе под нос мелодию, когда Сергей немедленно остановил меня и авторитетно заявил: „Всё неправильно!“ Я стала спорить, что я именно так учила; но он настаивал на том, что я всё перевираю, и стихи, и музыку и стал петь своим „композиторским голосом“. Мы начали пререкаться. Я сказала ему, что не могу даже разобрать ноты, которые он поёт, да и слова неправильные.

В дальнейшем я обнаружила, что это сочинение существует в нескольких редакциях, отличающихся друг от друга. Во времена моей мамы романсы Рубинштейна были в большой моде, а теперь забыты».

С Рубинштейном Прокофьева связывали давние «отношения», начавшиеся в незапамятные времена. Мария Григорьевна – мать Сергея Сергеевича – рассказывала Лине, что ещё в детстве маленький Серёжа остановил её, когда она играла какие-то фортепианные пьесы Рубинштейна. «Играй другое» – сказал он. Мария Григорьевна очень много играла на фортепиано, когда ждала Серёжу и в самые ранние годы его жизни. Она не была виртуозной пианисткой, но, как и полагалось в те времена, играла достаточно хорошо. Серёжа очень любил её игру, не давал ей останавливаться, она даже порой засыпала за роялем. Так что ещё совсем малышом Прокофьев отказался слушать Рубинштейна и предпочёл ему Бетховена.

Линетт упоминается теперь в «Дневнике» всё чаще, так как молодые люди встречаются почти каждый день. В ноябре 1919 года именем Linette пестрят все записи.

Первая запись 2 ноября (у Сталей), а следующие почти каждый день.

«Солнечный и тёплый день. Приехали гости, приехала Linette, косили в саду траву и вообще было очень мило. Вечером я с Linette возвращаюсь домой вдвоём ‹…›»

«Утром хорошенько поиграл на рояле и затем с необычайным удовольствием поехал к Сталям в деревню. Я думал, что приедет Linette, но завтра Стали уезжают днём на концерт и гостей не будет».

«Прелестный осенний день, и я много гулял среди красивых осенних пейзажей. Linette сама догадалась позвонить, и, пока Сталь собирался объяснить ей, что днём они уезжают на концерт, я успел пригласить её к ним. Таким образом, мы провели в отсутствие хозяев несколько очень милых часов. Linette совсем в меня влюблена».

«Учил программу и читал Freud'a. Вечером был с Linette в cinema и отвёз её с поцелуями домой. Но прийти ко мне она почему-то отказалась».

«Утром с большим удовольствием отправился к Сталям на week-end. Право, дни, которые я провожу там – самые приятные. Туда же приехала Linette и другие гости. Miss Janacopulos спела в Кембридже с Бостонским оркестром, имела чрезвычайный успех, поэтому настроение в доме царствовало самое весёлое. Сталь расхваливал моё исполнение „Карнавала“ и особенно – русских вещей».

«Утром с остервенением гребли листья в саду и так проголодались, что еле дождались завтрака. Днём Сталь и Янакопулос уехали в Нью-Йорк на концерт и мы с Linette остались вдвоём. Это время не было потеряно. Затем вернулись хозяева и вечером обсуждали их будущую поездку в Бразилию. Вечером с Linette ходили смотреть на звёзды».

Вероятно, именно этот ноябрьский холодный день запечатлён на известном снимке:
Страница 5 из 28

замерший сад, опавшие листья, над ними в клубах дыма парит, подняв к небесам вилы, худющий высоченный юноша Прокофьев, опираясь левой рукой на хорошенькую головку Лины, чьи ноги уже и не видны в тумане или в дыму. Лина тоже описывает этот ноябрьский день, как они жгли листья, смотрели на костёр, валил густой дым, он был как облако, и в этом облаке стоял он, «а я перед ним, и он был как рыцарь в „Валькирии“, который спас меня из погребального костра».

18 ноября.

«‹…› обедал с Linette и вечером опять был в кинематографе, ибо эта гадкая девчонка ни за что не хочет придти (прийти) ко мне. Сегодня я, впрочем, и не настаивал, так как у неё разболелась голова, и я рано отвёз её домой».

Через день:

«(…) опять звал её ко мне, ибо отправляться каждый раз в кинематограф скучно. Она сначала заколебалась, но потом сказала: „Нет, нет, не сегодня! Посадите меня в subway, и я поеду домой.“ Я рассердился и, посадив её в subway, простился. Через час она мне звонила, назвала букой и мир был заключён».

Поездки в подземке иной раз раздражали Лину. Она рассказывает, что однажды, выйдя из театра или кино, он повёл её в метро. «Куда вы меня ведёте?» – спросила я. – «Вы ведь поедете на метро, разве нет?» Тогда я сказала: «Да знаете ли вы, который час? Если бы моя мама знала, она бы с ума сошла. Кроме всего прочего вы вообще очень плохо воспитаны. Даже представить себе не могу, с какого рода женщинами вы имели дело». «ОК, пойду поищу такси.» Он пошёл за такси. Я уже спускалась вниз по ступенькам подземки, я была в ярости. Он подбежал, схватил меня в охапку, посадил в такси, обнял и сказал: «Да, я просто дурак!»

21 ноября.

«Пальцу лучше[1 - 18 ноября, играя «Карнавал» на тугом рояле, Прокофьев разбил большой палец на левой руке.], и завтра смогу играть, хотя и хуже процентов на двадцать пять. С Linette говорили по телефону. Когда я спросил, проведёт ли она со мной вечер накануне концерта, она ответила, что сегодня занята. Я сказал: вероятно, есть кто-нибудь, кто больше вас захочет провести со мной этот вечер. Она ответила: „Vous etes mechant“»[2 - Вы злюка (фр.)].

На другой день:

«Linette звонила и спрашивала, с кем я провёл вчерашний вечер. Я не сказал, с кем. Она вызвалась днём навестить меня, но потом позвонила, что идёт на фортепианный концерт Гофмана, а потом звонила опять и просила не сердиться. Я днём скучал и был нервным. Пальцу было лучше, но он всё же болел и я почти не упражнялся, чтобы его не разбередить. В половину девятого вечера концерт. Зал полон и встреча хорошая. (…)

Затем Сталь позвал меня к себе. (…)»

Назавтра:

«Сегодня, как и в другие воскресения, солнце и хорошая погода. Но наехала масса гостей и была толкотня, а на бедную Linette за моей спиной обрушилась целая атака – её почти до слёз дразнили мною досужие языки. (…)»

«(…) Вечером Linette таки приехала ко мне. Она, вероятно, первый раз в жизни на холостой квартире, дрожала и волновалась до такой степени, что я должен был её успокаивать (…)»

2 декабря.

«Вечером была Linette. Она хотя и в безумном страхе, что кто-нибудь увидит её, идущую ко мне, но теперь охотнее соглашается на посещение меня».

Мама волновалась, что дочь всё время где-то пропадает, боялась злых языков, нравы были строгими. Лина не хотела огорчать Ольгу Владиславовну, но удержаться от встреч не могла, и 9 декабря 1919 года Прокофьев записывает:

«Вечером была Linette. Кажется, давно меня никто так не любил, как эта милая девочка».

Постепенно Linette завоёвывает его сердце, становится близкой, нужной, незаменимой. Их счастливые дни протекают в романтических прогулках за городом, в гостях у друзей. Они встречаются на пристани, отправляются к Сталям, и хоть на дворе стоит декабрь, солнце то и дело проглядывает сквозь тучи, природа благоволит, окружающие преисполнены симпатией. Дни в деревне проходят тихо и мирно. Часто они проводят его вчетвером: Вера Янакопулос, Сталь, Сергей и Лина.

Между тем встреченная вначале с бешеным энтузиазмом опера «Любовь к трём апельсинам», вот-вот уже готовая к постановке, всё же откладывается, Прокофьев расстроен, и в его горестях поддержкой служит Linette, и это уже очень серьёзно. К этому времени относятся и энергичные старания Прокофьева выписать к себе оставшуюся в России мать Марию Григорьевну, он постоянно нервничает по этому поводу, поднимая на ноги всех, кто мог бы оказать ему поддержку. Linette принимает его хлопоты близко к сердцу.

16 декабря.

«Настроение среднее. Я не могу сказать, что я особенно убит отменой „Трёх апельсинов“, а между тем надо сознаться, что весь мой сезон рухнул и полетел к чёрту. Сейчас я как-то без руля и жду дальнейших переговоров с Чикаго (…)

Очень уравнивает моё состояние факт присутствия милой Linette.

Linette – то, что я давно искал и то, что мне не удавалось. И я стараюсь рассуждать так: нет оперы, но есть Linette – радуйся ей. А если будешь печалиться об опере, то опера от этого не приблизится, зато радость иметь Linette затуманится.

Сегодня Linette провела у меня два часа и была нежна».

Время от времени Прокофьев получает сведения о Стелле, они нерегулярны, Стелла живёт своей жизнью и по словам сестры «веселится как бабочка».

«Не лучше ли пристальней вглянуться в нежность Linette? И когда вечером Linette и я на пароходе поехали к Сталям встречать Сочельник и Рождество, моё сердце как-то нежнее лежало к Linette,‹…›»

Рождество праздновали у Сталей. Нарядная, в беличьей шубке Лина нравилась Прокофьеву необычайно.

25 декабря.

«Рождество. Но первые новости нехорошие: Деникин продолжает отступать перед большевиками. Доскочат ли деньги до мамы прежде, чем они придут в Россию? И успеет ли мама покинуть Россию? Считал по пальцам, и, по-моему, через две недели от сегодня деньги будут у неё. Тогда успеет, так как если большевики возьмут Ростов, то не раньше февраля. Успокоило несколько прогулок с Linette по острову по яркому солнцу и белому снегу, Стали нас выпроводили рано, так как им надо укладываться – едут в Бразилию. Затем с Linette влезли на Wolworth Building, было адски холодно, но оттуда красивый вид на весь Нью-Йорк, а потом Linette была у меня».

26 декабря.

«Утром собрал мои вещи и расстался с квартирой на 340W 57, держа путь в Чикаго. Завтракал в Pennsylvania Hotel с Linette, которая удрала по этому поводу со своей службы. В своей новой серой шубке она выглядит очень мило и так нежна, как никто. ‹…›

Настроение ничего, больше всего успокаивает существование Linette, больше всего огорчает – мама».

Наступал 1920 год.

Когда Лина вернулась домой после первого посещения Стейтен Айленда вместе с Прокофьевым, её мама (Мэмэ, как называли её впоследствии внуки и сам Прокофьев) сказала, что хотела бы познакомиться с Сергеем. Его пригласили на обед. У мамы было больше вопросов к Прокофьеву о России, чем у дочери. Лина побывала там с родителями еще крошкой, а Ольга Владиславовна сохранила о России чёткие и живые воспоминания.

Прокофьев очень понравился Ольге Владиславовне, да и он сам получил удовольствие от разговора с обаятельной женщиной с великолепными манерами. Он приходил несколько раз и однажды пригласил Лину на концерт Рахманинова. Рахманинова знали оба, хотя
Страница 6 из 28

обстоятельства знакомства с ним, конечно, были различными. ‹…›

Лина с радостью согласилась, но мама нахмурилась. «Подумай-ка, – сказала она, – вы ещё даже не помолвлены, а ты уже хочешь идти с ним на концерт. Все увидят вас вместе, и твоя репутация рухнет».

О Сергее Прокофьеве уже действительно говорили в музыкальных кругах, и люди посматривали на молодую пару с интересом. После концерта они зашли в артистическую к Рахманинову, который встретил их приветливой улыбкой.

Ольга Владиславовна и Лина встречались с Рахманиновым в 1909–1910 году, он сказал тогда о Лине: «какая хорошо воспитанная девочка». Видимо, считал американских детей несколько развязными. По словам Лины первое турне не было слишком удачным, но сейчас, в 1918–1919 году его выступления проходили с триумфальным успехом.

«Ему было уже сорок пять, и он, конечно, обладал куда большей проницательностью, чем я. Потом подошла его младшая дочь, тогда ещё маленькая и спросила его громким шепотом, чтобы я услышала: „Они собираются пожениться?“ Я, конечно, не рассказала об этом маме, иначе она бы сказала: „Я же говорила тебе!“».

‹…›

18 января 1920 года С. Прокофьев записывал в своём «Дневнике»:

«Обедал у Linette, точнее – у её матери, ибо Linette хочет, чтобы я иногда у неё показывался. После этого увёз Linette в кинематограф – так было сказано матери – а на самом деле к себе. Linette была у меня очень нежна, но всё ещё очень недотрожиста».

Лина признавалась Ольге Владиславовне не во всех своих свиданиях с Сергеем. Рассказывать о каждом походе в кино или театр было невозможно. Мама относилась к увлечению Лины насторожённо, не особенно верила в серьёзность намерений музыкантов, которых, ей казалось, она хорошо знала. Отец, Хуан Кодина, повторял: «Он должен понять, что ты из хорошей семьи».

В другой раз Прокофьев пригласил её на обед, который давали в Богемском клубе, членом которого он состоял. На этот раз джентльменам предписывалось привести с собой даму.

Прокофьев предложил Linette оказать ему эту честь. Ольга Владиславовна пришла в ужас и немедленно придумала отговорку: у дочери не было подходящего платья. Лина, между тем, уже вообразила себя одетой в платье, которое сама сошьёт с помощью подруги. Когда Сергей ушёл, Лина объяснила это маме.

– Ты хочешь сказать, что в самом деле собираешься пойти с ним? – спросила мама.

– О, мама, – сказала ответила я, – во-первых, мне в любом случае нужно вечернее платье, а, кроме того, это ведь не будет встреча tete-a-tete, там будет много музыкантов.

– Да, но что скажут люди? Они решат, что ты его дама. И под каким предлогом? Ты ему не невеста, не жена – никто! Все подумают, что ты девушка лёгкого поведения.

Всё же Лине удалось получить согласие на этот выход. Когда Сергей пришёл за ней, мама строго-настрого наказала, чтобы он привёл дочь домой не позже одиннадцати или даже половины одиннадцатого. Он обещал и сдержал своё слово.

Лина слышала, как в тот вечер Артур Рубинштейн шепнул Прокофьеву по-русски: «Где вы нашли такую красотку?»

Она страшно покраснела и чуть не бросилась бежать. Через шестьдесят лет Рубинштейн напомнил ей об этом обеде.

В самом деле, фотографии и портреты, рассказы и воспоминания дают нам представление о необыкновенной привлекательности девушки. Брюнетка с густыми локонами, миниатюрная, стройная, как танагрская статуэтка, с безупречными и тонкими чертами несколько удлинённого лица, в которых играли и переливались испанско-каталонские, французские и польские загадки и мотивы, блестящие глаза, не утратившие этого знаменитого блеска до конца её жизни, и всё это, помноженное на живость и пылкость характера, врождённые манеры. Натура честная, прямая, наивная, послушная и строптивая, одарённая в музыке и языках, остроумная, робкая и искренняя, горячая, верная. Обожала и умела красиво одеваться и кружила всем головы.

«Обед у Bohemians в честь Бауэра в Билтморе очень парадный» – записывает Прокофьев в «Дневнике». – «Я и Linette, которую я пригласил в качестве моей дамы – за почётным столом, чем Linette в начале крайне смущалась…»

Так или иначе, лёд тронулся, и Linette появилась вместе с Прокофьевым в высших кругах общества. В свете она сразу стала пользоваться большим успехом. Прокофьев часто бывал в гостях у подруги дочери Годовского – Либман, где собирались знаменитые музыканты, играли в бридж. Linette заходила туда с Прокофьевым «и за нею, как он пишет, много ухаживали до Боданского и Гофмана включительно».

‹…›

1920 год в жизни Прокофьева чрезвычайно насыщен событиями, и в эти события вовлечена и Linette, ставшая его радостью и утешением.

Начало года застаёт его в Чикаго.

7 января 1920 года. Чикаго.

«Сегодня и завтра опять дни ожидательные, медлительные и спокойные, если бы не мысли о маме. От Linette наконец письмо, простое и мягкое. Мне бы очень хотелось её увидеть, но надо не торопясь закончить дело с Чикагской оперой: это исходный пункт для всего двадцатого года».

Запись от 13-го февраля 1920 года это трогательное свидетельство дружеских чувств Прокофьева к оставшимся в России друзьям, в этом случае Мясковскому:

«Сегодня с большим трудом отрыл у Ширмера 2-ю Сонату Мясковского, ту, которую я безуспешно добивался два года. Страшно был рад, будто встретил самого Мяскунчика. Я её непременно выучу и буду играть, здесь ли, в Лондоне.

Вернувшись домой, нашёл записку, что звонила Miss Adler. Стелла? Неужели вернулась? Стелла, молчавшая шесть месяцев, снова здесь и звонит мне. Впечатление было самое сложное. И мне было страшно, что она своим появлением разрушит мои столь милые отношения с Linette. Надо быть благоразумным, надо беречь Linette, а что такое Стелла и как она ко мне относится – всё же остаётся загадкой.»

Соната Мясковского оказалась чрезвычайно трудной, даже для Прокофьева. Он довольно мучительно учил её, она не запоминалась. Со Стеллой тоже не заладилось, хоть она и попросила Прокофьева заниматься с ней на фортепиано. Композитор попросил принести ему Баха и проводил Стеллу домой.

«Через час после этого я встретил Linette. Linette была так проста и влюблена, что вскоре тень Стеллы покинула нас, и вечер прошёл нежно и безмятежно.»

* * *

Между тем Европа манит Прокофьева всё сильнее. Рубинштейн рассказывает ему, что в Париже и Лондоне артистическая жизнь бьёт ключом, иные люди, иные взгляды.

Именно 1920 году будет суждено стать поворотным в принятии решения покинуть Америку и переехать во Францию.

Linette тоже собиралась ехать в Париж, чтобы продолжать учиться пению, но, может быть, ещё сильнее ей хотелось провести лето с Прокофьевым.

Появлялась и Стелла. Со стороны кажется (впрочем, кто знает…) что уроки по музыке у Прокофьева служили Стелле предлогом для того, чтобы не потерять его из виду. Он был достаточно наивен, чтобы полностью поверить, будто Стелла хочет срочно усовершенствовать свою фортепианную технику. На первом уроке, однако, обнаружилось, что задания она не приготовила, так как не купила ноты Баха. И даже такая небрежность нисколько не поколебала его доверия к чистоте намерений ученицы. Он нашёл, что её техника в беспорядочном состоянии, а потом читал ей первый акт
Страница 7 из 28

«Огненного ангела», переводя его на английский. Прокофьев неуверенно пишет, что ей, кажется, понравилось либретто.

От этой встречи у него осталось неопределённое чувство.

Иногда, впрочем, кажется, что Прокофьев отлично понимает внутренние, пусть даже не осознанные импульсы Стеллы. 16 февраля он записывает в «Дневнике», что Стелла не сможет взять урок, она не приготовилась и уезжает на неделю с отцом играть в Филадельфии. Она опоздала на пять часов. «Рассмотрев мои рецензии, фотографии, оперы, распустила волосы и была очень мила. Я тоже мил, но сдержан».

Вскоре Стелла отказалась брать уроки, так как выяснилось, что дома у неё нет возможности заниматься.

Прокофьев честно и открыто описывает свои отношения со Стеллой, в то же время нисколько не забывая об искусстве: чувства чувствами, но он считает необходимым вникнуть в её театральные интересы. Талантлива ли она? Он встречается с сестрой Стеллы Бланш, которая всегда вызывала у него симпатию, и они вместе отправляются в набитый битком театр отца Стеллы – Адлера, пользовавшийся горячей любовью публики. Бланш была чрезвычайно внимательна к Прокофьеву и очень волновалась: какое впечатление произведёт на композитора спектакль и Стелла? Прокофьеву очень понравился отец, а «сама Стелла выглядит эффектно, но в своей игре она не всегда естественна». Бланш передала Прокофьеву приглашение пообедать после спектакля со всей семьёй, но он не мог даже пробыть на спектакле до конца: «в половине шестого было назначено свидание с Linette. Опять страшное перемещение из одного мира в совсем другой и опять Линетт, ласковая, робкая, а потом пламенная».

Стремясь загладить обиду, нанесённую своим уходом с конца спектакля и отказом принять приглашение на семейный ужин, Прокофьев отправился к Стелле. Но хотя вся семья отсутствовала и Стелла очень мило выглядела, мысли Прокофьева витали далеко, он «сделался сух и скучен. Стелла пыталась быть любезной, но скоро израсходовала свой запас. Пробыв у неё час, я стал прощаться. Стелла удивилась и кажется обиделась.

Вообще вечер вышел до крайности глупым, и наши отношения попали в какую-то идиотскую колею. Идя домой, я ломал себе голову и не мог понять ни самого себя, ни куда всё это идёт»…

Прокофьева по-настоящему волновали затруднения, связанные с приездом мамы. Хотя всё обещало хороший исход, но беспокойство за маму не оставляло Прокофьева.

В Нью-Йорке счастливые Прокофьев и Лина заводят дружеские связи, Лина покоряет высший свет. Прокофьев констатирует это не без удовольствия. Сообщает, например, что совершенно влюбился в Лину скульптор Дерюжинский, занятый в то время «головой» Прокофьева.

Глеб Владимирович Дерюжинский[3 - (1888–1975), русский скульптор, сделавший в Америке блестящую карьеру, создал в числе прочих скульптурные портреты Н. Рериха, С. Рахманинова, Рабиндраната Тагора, Теодора Рузвельта и Франклина Рузвельта. В России его причисляли к врагам, к белой эмиграции.] был поглощён лепкой головы Прокофьева, в феврале – много упоминаний об этом: «Днём позировал Дерюжинскому, который лепит мою голову. Я удивился, как хорошо выходит» (23 февраля); «Позировал Дерюжинскому. Выходит превосходно и почти готово» (24 февраля); «Дерюжинский кончил мою голову и считает её самым своим удачным произведением за последнее время» (25 февраля).

Дерюжинский собрал гостей «на глиняную голову». Прокофьев отправляется к нему вместе с Linette, но прежде они с утра едут вместе на окраину Нью-Йорка, чтобы с оказией передать чек для мамы. Приходят обнадёживающие известия, мама уже в Константинополе. Огромная тяжесть сваливается с души.

Преданная Linette всегда рядом. Она разделяет все волнения Сергея, но в то же время она объята беспокойством: как поехать летом в Европу. Она боится трудностей, как она справится… 2-го марта Прокофьев приводит Линины слова: «Я не знаю, что я буду делать, если останусь здесь одна».

Но пока столько всего интересного! Большой костюмированный бал у Больма, одного из известных балетных артистов дягилевской труппы.[4 - Выходец из Петербургского театрального училища, приехавший в США в 1916 году, Больм бурно работал во многих областях, участвовал в постановках в «Метрополитен» русских опер. Большой поклонник Прокофьева, всего его творчества. Ещё в октябре 1918 года он принял участие в чём-то вроде Нью-Йоркского дебюта Прокофьева в частном концерте, во время которого танцевал «Мимолётности».].

Через несколько дней после костюмированного бала вместе пошли на выступление балетной труппы «Ballet Intime», организованной Больмом, в которой он был танцовщиком и балетмейстером. На другой день концерт, а после концерта в студии у Дерюжинского, «который был мил и ухаживал за Linette». Дерюжинский, Больм, Рерих – друзья, живущие на взлёте русского искусства начала века.

Сергей и Лина неразлучны. Даже во время грандиозного бриджа у Либман, длившегося чуть ли не восемь часов подряд, к обеду появляются Linette и Дерюжинский, которого Прокофьев ввёл в этот дом, Рахманинов и Гофман и ещё, как говорит Прокофьев «куча всякого народу». Linette блистает красотой, счастье любви придаёт ей уверенность, робость исчезает, она украшение общества великих людей, создающих вокруг себя не сравнимую ни с чем творческую атмосферу.

А в день весеннего равноденствия 21 марта Сергей и Linette удирают прочь от Нью-Йоркских бензиновых паров, за город, где солнце, тепло, весенние запахи. Linette полностью разделяет страсть Прокофьева к природе, к долгим прогулкам, будь то лес, поля или берег моря, – с любопытством они пускаются осваивать новые места, наблюдают, как постепенно зима уступает весне, снег тает, «но трава ещё не зеленеет», замечает дотошный ко всем проявлениям жизни в природе Прокофьев.

11 апреля 1920 года.

«Тёплый, весенний день и мы с Linette отправились гулять за Hudson в New Jersey, прогуляв там пять часов. Linette сказала: „Милый, нынче праздник твой“[5 - строка из стихотворения Анны Ахматовой, на которое Прокофьев написал романс.] – и подарила портсигар. Я ответил, что она украла из моей жизни тринадцать дней, так как я родился одиннадцатого апреля по старому стилю, и пока абсолютно не чувствую, что мне уже двадцать девять».

Через тринадать дней тема дня рождения была продолжена у Либман, во время обеда с Дерюжинским, Linette и хозяйкой дома. Прокофьев объявил, что накануне ему исполнилось двадцать девять лет. Хозяйка поцеловала его, заставила и Линетт сделать это, а Прокофьев пришёл в отчаяние: «Ужас: тридцатый год!»

18 апреля 1920 года.

«Днём с Linette были за городом, где много солнца и уже совсем зелено, но удивительно – совсем нет цветов. Мы гуляли много и очень хорошо».

25 апреля 1920 года.

«Пользуясь воскресеньем, солнцем и весной, отправились с Linette за город. Linette выбрала место, называемое Orange и состоящее из трёх частей – East, West и North Oranges, т. е. три апельсина. Место оказалось очень милым и прогулка вышла удачной. Но удивительно – совсем не видно цветов. Только изредка мелькали деревья, сплошь засыпанные белыми цветами, как в Гонолулу.»

В записи от 16 апреля 1920 года Прокофьев пишет: «Linette никак не может решить, поедет ли она в Европу, и,
Страница 8 из 28

конечно, бедная девочка в своём решении путается между целой бездной „да“ и „но“. Сегодня во время завтрака случилась даже мелкая размолвка на эту тему» (…)

Но всё идёт своим чередом, приближается приезд мамы, Чикагская Опера находится в окончательной стадии постановки оперы «Любовь к трём апельсинам», Linette на пути к решению приехать в Европу. Предстоит ещё много событий, которыми переполнена жизнь Прокофьева, потому что каждый день его жизни – событие (слава «Дневнику»!), но корабль идёт в нужном направлении.

* * *

В конце апреля Либман заказала Прокофьеву билет на небольшой пароход, идущий в Англию через Францию, и началась предотъездная суета. Никогда не откладывавший дел в долгий ящик, он сейчас же помчался в контору и получил билет. В шесть часов вечера прибежала Linette, которая никак не ожидала, что отъезд произойдёт так скоро. Прокофьев звал её в Европу и даже выдал авансом некоторую сумму денег на перевод «Трёх апельсинов» на английский язык для постановки в Ковент Гарден.

На пристани сундук был сдан для доставки прямо в Париж, пароход опаздывал с отплытием, и Прокофьев сошёл на берег, чтобы снова позвонить Linette, ещё раз простился с ней, она просила, чтобы он ей писал, он, чтобы она приезжала.

На этот раз он приехал в Париж с непривычной стороны, завершив тем самым путешествие вокруг света – Санкт-Петербург – Япония – Америка и теперь Париж с запада.

Его ожидала бурная музыкальная жизнь, произошла радостная встреча с Дягилевым, который при виде его закричал Мясину: «Серёжа Прокофьев приехал!» Дягилев изъявил полную готовность ставить балет Прокофьева, сказал, что декорации (и очень удачные) – уже сделаны Ларионовым. В мае же Ларионов показывал композитору декорации для «Шута». Прокофьев пишет, что декорации блестящи, художник проявил массу фантазии и изобретательности, и хочется, чтобы поскорее поставили «Шута».

* * *

На первом спектакле Русского балета в ложе Дягилева Прокофьев встретился со Стравинским и Mme Edwards. Стравинский заботился о нём, помогал достать рояль, но, главное, обещал поговорить с мадам Эдвардс относительно мамы.

Мадам Эдвардс – Мисия Серт, урождённая Мисия Годебска, символ и вдохновительница знаменитого «Revue blanche», в котором сотрудничали Дебюсси, Аполлинер, Пруст, Толстой, Чехов, Горький, Бакунин, Ибсен, Стриндберг, Киплинг, Уайльд, Малларме, вовлечённая с поры своего первого замужества в круг гениальных деятелей литературы и искусства, пианистка, ученица Форе, страстная поклонница Дягилева, принимавшая в нём самое деятельное участие, друг Пикассо и Стравинского. Мадам Эдвардс во втором браке с мультимиллионером, длившемся недолго, встретила, наконец, испанского каталонского художника Хосе Марию Серта, в котором с первого мгновения угадала свою настоящую единственную любовь, воспылала к нему страстью, и, потом покинутая им, не перестала его любить. Её писал Тулуз Лотрек, она была подругой Коко Шанель. Её имя обладало волшебной силой и открывало все двери, рафинированная, экстравагантная, с поразительной интуицией в открытии и поддержке молодых талантов, всемогущая повелительница в мире искусства, Мисия Серт ввела Прокофьева в свой дом с парадного входа, представила его в высшему свету Парижа.

Весь этот период жизни во Франции захватывает: Прокофьев оказывается в эпицентре музыкальной жизни Парижа, становится планетой среди других, самостоятельно вращающихся планет, связанных и взаимным притяжением, и тяготением к другим небесным телам и отталкиванием от них. Прокофьев не забывает о Linette, думает, как будет хорошо, когда она приедет. В кругу Дягилева, Стравинского, Хейфеца, Ларионова и Гончаровой, засыпающих его множеством идей о постановках балетов, у Мисии он встречает Равеля, Пикассо. Хлопоты Мисии о визе для мамы приводят его к представителям русской знати, князю Львовскому, Вырубовой, он завтракает у princesse de Polignac, уже знавшей его музыку, горячей покровительницы современной музыки и молодых композиторов.

18 мая 1920 года.

«Был с визитом у Mme Edwards, которая подтвердила, что с удовольствием и быстро устроит маме визу (…) От Linette вчера второе письмо, одно нежнее другого, но ни слова о поездке в Европу. Я думаю, что пока она молчит, но недели через три-четыре соскучится и заговорит».

У Mme Edwards слово не расходилось с делом, и буквально на другой день виза для Марии Григорьевны уже отправилась в нужном направлении. Прокофьеву оставалось только поблагодарить её. После спектакля Стравинский повёз друга к принцессе Мюра, у которой был большой вечер в честь русского балета. У принцессы собрались Дягилев, Стравинский, Ларионов, великий князь Дмитрий Павлович, Пикассо, Кокто, много говорили, а потом, как шутит Прокофьев, «много шумели и прыгали».

Прокофьев ждёт Linette, и вот уже появляется надежда, что она скоро приедет! Перед тем как отправиться в Лондон, он получает от неё письма, в которых Linette пишет, что очень хочет ехать, но не может достать билетов, – до августа всё распродано. Прокофьев страшно рассердился и, по обыкновению тотчас вникнув в суть, уже вечером из Лондона послал Linette телеграмму с объяснениями и указаниями, как достать билеты. Вскоре приходит письмо от Linette, она получила место на 10 июля, но возникает новое осложнение: Ольга Владиславовна не совсем здорова и ждёт обследования. Если выяснится, что у неё что-то серьёзное, Linette не сможет ехать. Если же всё окажется благополучно, то Linette считает возможным оставить мать месяца на три. (Официальным предлогом поездки в Европу всегда была необходимость продолжить обучение вокальному искусству в Европе). «Ужасно мне хочется, чтобы она приехала», – пишет Прокофьев в июньском Лондоне.

Здесь он много работал с Дягилевым над постановкой «Шута», тщательным образом проясняя все детали постановки, композицию и музыкальный язык балета. Получив серьёзные предложения участия в симфонических концертах на будущий сезон, практически договорившись о постановке оперы «Любовь к трём апельсинам» в Ковент Гарден, Прокофьев уехал из Лондона, так как пришла телеграмма от мамы, что она выехала из Константинополя в Марсель.

С мыслями о предстоящей встрече Прокофьев сел на переполненный пароход и проснулся в Гавре. Из Гавра в Париж, из Парижа в Марсель. Прокофьев узнал, что «Souriah» из Константинополя ожидается в десять часов и провёл оставшиеся часы, гуляя по Марселю. «День был дивный, солнечный, южный, и настроение у меня отличное, хотя проскальзывала тревога: в каком виде будет мама.»

Когда корабль пришёл, Прокофьев полтора часа ходил возле него и так и не встретил Марию Григорьевну. Но дальше всё пошло как в сказке: он услышал, как кто-то говорит, что должен проститься с госпожой Прокофьевой, этот кто-то оказался Шлёцером, племянником Скрябина, они увидели Прокофьева, потащили его за собой, и Прокофьев, наконец, увидел Марию Григорьевну: она оказалась не в первом классе, как он ожидал, а в матросской каюте. «Когда я вошёл в каюту на восемнадцать человек, она смотрела в другую сторону и меня не видела, так что я не знал, совсем ли она слепа или видит ещё немного. Она загорела как пергамент, надела
Страница 9 из 28

синие очки и очень похудела. Однако встреча была бодрая и почти деловая, очень радостная.(…) Под руку с мамой мы спустились с парохода и поехали в гостиницу». Мама привезла важнейшие для Прокофьева ноты, записи, куски дневника, партитуры, рассказы. Весь день до отъезда в Париж мать и сын провели в нескончаемых разговорах, они не виделись два года! На другой день вечером они приехали в Париж и остановились в Hotel Quai Voltaire, на берегу Сены.

А наутро Сергей узнал, что приехала Linette! Он побежал к ней в отель, который оказался совершенно рядом, – её не было дома. Она вернулась через два часа и тут же потащила Прокофьева в другой отель, тоже поблизости, куда она, как выяснилось, уже перебралась, однако подниматься к себе в номер с Прокофьевым не захотела, сказав, что это неудобно, и они отправились гулять по Парижу. Их отношения и история были настолько тесно связаны с Нью-Йорком, что в Париже всё им казалось странным. «Linette была немного нервная, но такая же очень милая, как всегда», – пишет Прокофьев в «Дневнике». Вечером отправились на прогулку в Булонский лес.

Так получилось, что за считанные дни приехала мама, приехала Линетт, договорились с Дягилевым.

Воодушевлённый этими счастливыми событиями, Прокофьев начал со свойственной ему энергией искать дачу, он писал письма, ездил по пригородам Парижа и в конце концов нашёл чудесный дом на берегу Сены, в часе езды от Парижа. Этим удачи не ограничились. После переезда на дачу в Мант через четыре дня, в начале июня 1920 года, Прокофьеву посчастливилось найти замечательную (недорогую! по сравнению с Америкой) кухарку, а также хорошего профессора по пению для Линетт, которая с увлечением приступила к урокам.

Маме он решил представить Linette как американку, будущего переводчика своей оперы для Ковент Гарден, и знакомство их прошло как нельзя лучше. Маме очень понравилась Linette, а кузина, заехавшая в гости в Мант, нашла её замечательно хорошенькой. Гончарова и Ларионов тоже сразу с ней подружились.

Рассматривая теперь старинные фотографии Лины Ивановны, оживляя их в воображении, сопоставяя с той, которую я знала в двух её обликах – довоенном и послелагерном, и третьем – мистика! – из моего недавнего сна (она приснилась мне в труакаре цвета бордо, весёлая и очень ласковая), я вдруг подумала, что она могла бы быть идеальным воплощением самой красивой актрисы немого кино. Ведь они всегда были или должны были быть безупречными красавицами (но чаще всего находилась в их облике какая-нибудь «подгулявшая» деталь) – в немыслимой шлемообразной шляпке, воздушном маленьком платье стиля ретро и на высоченных каблуках (это-то как в жизни!), оживлённая, пикантная, артистичная, иногда томная, – впрочем, и в испанском наряде она была неправдоподобно хороша.

Linette, однако, проявила благоразумие и отказалась сразу переезжать в Мант, чтобы не испугать маму. Она многое знала о ней от Сергея: ко всем перипетиям на пути к встрече Прокофьева с Марией Григорьевной Лина с самого начала проявляла живой интерес. В своих воспоминаниях Лина с сочувствием описывает все типичные для уезжавших русских злоключения Марии Григорьевны, её пребывание среди беженцев, состарившие её и изменившие моложавую наружность. Ей было уже шестьдесят. В молодости, – говорит она, – мама Сергея была вполне хороша собой, но выпавшие на её долю треволнения не могли не сказаться на её здоровье и облике. Её зрение находилось в самом плачевном состоянии. «К счастью, Сергею удалось привезти её в Париж, где я занималась пением», – заключает Лина.

Прокофьев очень сердился на Linette за то, что в первое время она приезжала только на субботу и воскресенье. В ожидании Линетт он работает, совершает ежедневные долгие прогулки, восхищаясь живописностью французского пейзажа, в который он влюбился в тот момент, когда впервые оказался во Франции. Он совершенствует свою игру на рояле и не скрывает, что делает это под впечатлением игры Рахманинова. В конце июня Прокофьев познакомился с русскими писателями, Алексеем Толстым, Куприным, Буниным. Он играл им свои сочинения, приводя всех в восторг.

Дом, снятый Прокофьевым, был трёхэтажным, на первом этаже – гостиная и столовая, на втором жила мама, а на третьем был огромный кабинет Прокофьева и маленькая комната для гостей, в которой поселилась Linette. Умная Мария Григорьевна, как пишет Прокофьев, «глазом не моргнула, очевидно, решив не вмешиваться в мои дела, – и нам с Linette очень хорошо наверху. Я жду с нетерпением, когда она, наконец, переедет в Mantes».

31 июля 1920 года.

(…) «Очень приятное событие – это Linette, которая сегодня в шесть часов водворяется на дачу. Я страшно доволен этим».

Отношения мамы с молодой женщиной налаживались самым лучшим образом, и Мария Григорьевна даже стала брать у неё уроки английского языка.

Август 1920 года.

«Август протёк в Манте хорошо и спокойно. Linette окончательно поселилась на даче, лишь три раза в неделю выезжает в Париж на уроки пения. Отношения наши самые нежные, и если иногда мы чуть-чуть вздорили, то мало, и сейчас же мирились. Иногда она как будто немного тосковала, но мало. Я работал над балетом, написав за этот месяц восемьдесят семь страниц, а также сочинив второй и третий антракты. Программа тоже – на два recital'я стояла на ногах. Роялем я занимался только вечером, час или два.»

По возвращении в Париж в октябре 1920 года Марии Григорьевне сделали операцию на глазах, чтобы предотвратить полную потерю зрения.

Прокофьев и Linette поселились в уже знакомом отеле на Набережной Вольтера, заняв там комнаты на разных этажах, – щепетильную особу едва удалось уговорить жить в одном отеле.

Начались уроки пения с Фелией Литвин, в своё время успешно занимавшейся с Ниной Кошиц. Литвин рахвалила голос Линетт, сказала, что сделает из него «petit bijou», и Линетт расцвела.

Сохранились короткие отрывки из письма Лины Прокофьеву об уроках пения у Фелии Васильевны Литвин от 14 декабря 1920 года:

«Уроки у Литвин – довольно много. Теперь две репетиции в день. Она советует беречь голос и петь только, когда у меня отдельные куплеты, а в хоре как можно больше молчать. В смысле сцены и игры находит, что вреда мне не принесёт, наоборот…»

Вскоре Прокофьев отправляется в Чикаго улаживать дела с постановкой оперы. Поездом в Гавр, потом пароходом в Нью-Йорк. На пароходе сразу украли один из двух его чемоданов, где помимо смокинга, костюма и прочей одежды находились рисунки Ларионова, несколько портретов Прокофьева, рисунок по поводу воображаемого исполнения «Шута»: Прокофьев, Дягилев, Стравинский, Гончарова, Мясин и Linette, а также карандашный набросок головы Прокофьева, сделанный Гончаровой. Мария Григорьевна была недовольна шаржевым характером рисунков. Попытки найти чемодан успехом не увенчались.

Глава вторая

Воспоминания о детстве и юности Лины Кодина

Впервые встретившись с Линой Кодина на концерте Прокофьева в конце 1918 года в Карнеги-Холл, мы провели с ней два года и прежде чем перейти к дальнейшим событиям её жизни, заглянем в её начало.

Святослав Прокофьев записал сведения о родителях Лины Ивановны с её слов в 1988 году, за два
Страница 10 из 28

месяца до смерти матери в Боннской больнице. Этот рассказ публиковался и был повторен с некоторыми подробностями в беседе со мной.

11 июня 2006 года в Париже Святослав Прокофьев рассказывал мне, что маму оскорбило то, что было напечатано и подано как её воспоминания. Она до конца жизни хотела написать впротивовес им новые, настоящие. Она даже начала работать над ними, завела картотеку, записывала, что вспомнится, мысли, события.

– Как они были составлены, – по темам?

– Да нет, в элементарном хронологическом порядке, но дальше она никак не могла работать: картотека есть, кассеты есть, а для того, чтобы из этого что-то сделать, настоящей трудоспособности уже не хватало. Ей очень хотелось, конечно, чтобы наконец-то стало известно, как всё было на самом деле. Она в России уже занялась этим, завела массу книжечек, тетрадочек, блокнотов.

Ею владела генеральная идея написать ответ на ерунду, которая была опубликована. Она была очень расстроена, ведь половину оттуда выкинули. Крупный партийный чиновник от музыки сказал, что это «как воспоминания светской дамы». Всё личное было убрано. Если бы не такая их жизнь, что одно только перечисление событий уже очень интересно, то вообще не нашли бы что печатать.

– Какая печаль, что Сергей Сергеевич перестал вести дневник, – я отвлекаюсь на минуту от темы разговора.

– Ну и правильно сделал. Он возвратился с настолько открытым сердцем, что трудно даже вообразить, каково ему пришлось, когда он увидел, что жизнь оказалась совершенно другой.

– Всё-таки, почему Лина Ивановна его поддержала?

– От чрезмерной любви. Она чувствовала, что ему очень хотелось в Россию, и пошла на это ради него.

Кроме последовательного рассказа Святослава Сергеевича, существуют расшифрованные и переведённые автором с английского языка плёнки бесед с Линой Ивановной, касающиеся ВСЕХ периодов её жизни, они отрывочны, это разговор, иногда прерываемый спорами, это фрагменты. Но все слова принадлежат ей, живой, с её характером, острословием, прямотой, даже раздражительностью. Они очень дороги нам. Потому пусть не удивится читатель некоторой разноголосице в изложении: это не было написано, это было сказано. Журналистам нелегко приходилось в работе с Линой Ивановной. Ей было уже много лет, порой изменяла память. Но я думаю, что трудности лежали не столько в её нелогичности или провалах в памяти, сколько в неумении выслушивать непредубеждённо, не перебивая, «не ведя за собой», не находясь во власти предвзятой идеи: вот женщина – кладезь высших культурных достижений двадцатого века. Надо было бы молча слушать и мотать на ус. Лина Ивановна говорит о том, что помнит, хочет, считает нужным, и хотя её воспоминания не обогатят нас хронологическими открытиями, но, как и всё, что делала Лина Ивановна, они наполнены жизнью.

Сергей Святославович Прокофьев передал из семейного архива документ, написанный на испанском языке Линой Прокофьевой:

Lina Prokofieff

Naci en Madrid el 21 de Octubre 1897, calle Dona Barbara Braganza numero cuatro.

El nacimiento fue regisytado el mismo dia por mi padre Don Juan Codina y Llubera natural de Barcelona, y tres testigos.

El numero de este documento es 630, 766, 439 46.

Mi padre Don Juan Codina y Llubera, como su madre Dona Isabela Llubera y Codina, los dos espanoles, nacidos en Barcelona.

El ultimo pasaporte espanol que yo tenia me dieron en Milano, Italia, el 18 de Marzo 1923. En esta ciudad yo estudiava el canto.

El 29 de Setiembre 1923, en Ettal, Alemania Federal, me case con el compositor ruso Sergei Prokofieff.

(…)

Лина Прокофьева

Я родилась в Мадриде 21 октября 1897 года, улица Дона Барбара Браганса, номер четыре.

Рождение было зарегистрировано в тот же день моим отцом Доном Хуаном Кодина и Любера родом из Барселоны, в присутствии трёх свидетелей. Номер документа 630 766 43946.

Мой отец Дон Хуан Кодина и Льюбера, как и его мать Дона Изабелла Любера и Кодина, оба испанцы, родились в Барселоне.

Последний испанский паспорт, который у меня был, мне выдали в Милане, в Италии, 18 марта 1923 года. В этом городе я изучала пение.

29 сентября 1923 я вышла замуж за русского композитора Сергея Прокофьева, в Эттале, в Германии…[6 - здесь и далее переводы с испанского, английского, немецкого языков принадлежат автору.].

По рассказу Святослава Сергеевича отец Лины Ивановны Прокофьевой – Хуан Кодина, чистокровный испанец (каталонец), родился в Барселоне 8 октября 1866 года. Сын был наречён Хуаном в честь своего отца. Как артистический псевдоним Лина Кодина взяла девичью фамилию бабушки Любера.

Отец Лины Ивановны учился пению в Италии, в Милане, где познакомился со своей будущей женой Ольгой Владиславовной Немысской, приехавшей из России и тоже учившейся пению. Их встреча произошла в школе при оперном театре Ла Скала.

Лина рассказывает:

«Мой отец был испанцем, а точнее сказать, каталонцем. Когда я была в Барселоне, родители бесконечно пререкались по этому поводу. Папа родился в Барселоне, поэтому можно сказать, что он был испанец – каталонец, и ещё какой каталонец! В большинстве случаев он говорил со мной по-каталонски, и это злило мою маму. „Почему ты не говоришь с ней по-испански? Ей никогда не понадобится твой диалект“ – говорила мама, – что в свою очередь вызывало ярость отца: „Каталонский язык – не диалект, это язык. У нас есть своя литература, и раньше мы были огромной империей“. И исторически так оно и было, это ведь всем известно? Каталуния включала большую порцию Испании, Лангдок и часть Прованса – это было мощное королевство.

В папином роду было множество разных моряков, от матросов до капитанов, они все были связаны с морем. Именно в этом корни отцовской семьи.

Это было огромное семейство, а в те времена процветать в таком количестве было трудно, – или на краю нищеты, или если вам принадлежит собственный замок. Я ещё не родилась тогда и никогда не видела семью моего отца, так что это только отрывочные сведения со слов моей мамы. Она говорила так: „О, я их видела однажды, и так как я не была католичкой, они стали называть меня ‘еретичкой’, и поэтому я больше к ним не вернулась, я их никогда с тех пор не видела“.

В семье было шестеро сыновей, но родители мечтали о девочке, и их мечта сбылась, – родилась моя тётя Изабелла. Наверное, она видела меня, когда я родилась в Испании, но мы уехали оттуда, и я побывала там снова совсем недавно. Я не знаю точно, в какие страны отправились родители, оставив Испанию. У мамы были друзья в России, в Санкт-Петербурге и в Москве. Они навещали их. Я была тогда крошкой.

В Испании я бывала очень редко. Каждый раз, когда я собирадась ехать туда с Сергеем, что-то мешало мне. В последний раз я ждала второго сына.

Может быть, мой отец был единственным человеком во всей семье с артистической профессией.

Папа стал музыкантом, хотя начинал как бизнесмен. Но он не смог стать бизнесменом, потому что для этого был чересчур артистом. Я знала его как артиста.

Он не только пел, но и сочинял лирические песни с национальным колоритом. В детстве у него был исключительный голос, высокое сопрано. В Барселонском Соборе он солировал в церковном хоре, и люди приезжали издалека, чтобы послушать его соло. Он также умел играть, как это обычно бывает у музыкантов, но пианистом не стал.

В ранней юности папа отправился в Италию учиться пению, потому что в те времена Италия была
Страница 11 из 28

единственным местом для этого. Именно там он и встретил маму.

По происхождению мама была наполовину француженкой (со стороны матери), наполовину полькой. Мамина мама, урождённая Верле, происходит из Дубс (Doubs), в Эльзасе, и поэтому, не знаю точно откуда, но во мне есть капля немецкой крови. Мой дедушка был поляк знатного старинного рода, исторически известного. Мама родилась в России. В свою очередь, решительно воспротивившись воле дедушки она тоже поехала учиться в Италию, потому что обладала исключительно красивым голосом. Мама училась в Италии у знаменитого Ронкони».

По рассказу Святослава родители Лины несколько раз побывали в России, так как в России жили родители Ольги Владиславовны Немысской – Лининой мамы, в дальнейшем ставшей членом семьи Прокофьевых, любящей бабушкой «Мэмэ». В первый приезд Лине был один год.

Отец Лины, Хуан Кодина, пользовался в России успехом и выступал в концертах. Газетные рецензенты даже называли его «выдающимся испанским тенором». Лина рассказывала, что у него был не такой уж сильный голос, но красивого тембра. Выходам на сцену мешал страх перед публикой, который каждый раз приходилось преодолевать.

Сохранилась старая пластинка с записью двух испанских народных песен, которые он пел, аккомпанируя себе на гитаре.

Я была взволнована, когда Святослав Сергеевич дал мне плёнку с записями Хуана Кодины. Я думала о том, насколько изменились времена, – теперь такое пение можно услышать только на пластинках начала двадцатого века, – «старинное», характерное именно для очень популярного в ту пору понятия «тенор», музыкальное, очень «вокальное». Время на секунду остановилось для меня. Было удивительно, что этот тенор был отцом Лины Прокофьевой.

Хуан Кодина носил пышные чёрные усы, и в России его ласково называли Иваном Ивановичем. На первых порах отец Ольги Владиславовны не очень хорошо принял зятя и даже сказал, что лучше выйти замуж за швейцара, чем за певца.

Отец Ольги Владиславовны – Владислав Адальбертович Немысский – польско-литовского происхождения, родился в Вильно, получил юридическое образование, имел чин статского советника и служил в железнодорожном управлении – в конце XIX века в Воронеже, а в начале XX века в Одессе, где он умер в 1905 году вскоре после смерти своей жены, скончавшейся в возрасте 47 лет от рака. Лина Ивановна помнит пространные некрологи с перечислением заслуг В. А. Немысского, опубликованные в одесских газетах, а также торжественные похороны.

О дедушке Лина рассказывает:

«Они вели своё происхождение от польских королей, а те – от литовской Королевы. В сундуке, который я видела в Кракове, лежат документы моего дедушки, удостоверяющие, что это именно так. Поэтому я так боролась за эти сундуки. В Краковской библиотеке я выяснила, что семья принадлежала к знатному старинному роду, но в ней постоянно шли распри, потому что один из дедушек отличался большим свободомыслием, он дал вольную своим крепостным. Остальные члены семьи не могли этого перенести, они поссорились и разделились.

Когда мой дедушка поступил в Санкт-Петербургский университет – в то время Польша уже была частью России – он всегда принимал участие в вольнолюбивых дебатах.

В университете он изучал право, стал судьёй и дослужился до действительного статского советника, кажется, это так называется. Уйдя в отставку, он поселился в Одессе, потому что там был хороший климат. Когда он умер, один из его учеников написал замечательный некролог.

Дедушка был известен своей справедливостью и пользовался всеобщим уважением именно за полную беспристрастность. Он отличался к тому же большой строгостью, но меня обожал, и я могла делать всё, что мне заблагорассудится. Все говорили тогда, что я была очень одарённой и грациозной и должна стать балериной, но, конечно, в те времена в хорошей семье и помышлять нельзя было о том, чтобы отдать девочку в балетную школу.

Моя бабушка была блестящим филологом, литературоведом, она прекрасно писала. Как-то она поехала с друзьями в Россию. Там она встретилась с дедушкой, и вспыхнула любовь с первого взгляда. Мой дедушка был очень красивым, высоким, какие-то его черты сохранились в моём младшем сыне».

* * *

Из рассказа Святослава:

«После смерти Владислава Немысского молодые Кодина решили уехать в Америку, где в Нью-Йоркском университете преподавал французский и английский языки брат бабушки Лины Ивановны Каролины Немысской. Он именовался по-американски Charles Wherley (искажённое Verle). Помимо основной работы он много времени уделял развитию „международного языка будущего“ – эсперанто, одним из видных приверженцев которого считался. Несмотря на обещания, дядя мало помог, и средством существования родителей Лины Ивановны стала концертная деятельность, гастроли по Америке, Кубе.

Кажется, с того времени, когда родилась мама, дедушка Хуан пел один. Семья осела в Америке на какое-то время после смерти Немысского в 1905 году, а во Францию они попали позже, в двадцатые годы. Видимо, они переехали туда потому, что мои родители с осени 1923 года стали жить в Париже. Во всяком случае, с самых ранних лет я помню бабушку и дедушку жившими во Франции.

Когда родители отправлялись а гастроли, они отдавали нас с братом на лето бабушке, – папа и мы называли её Мэмэ – которая жила на юге, в маленькой деревушке, Le Cannet.

Дедушка умер, наверное, в 1934–1935 году, бабушка после его смерти переехала в Париж. Жила она более чем скромно. Особенно после переезда нашей семьи в СССР в 1936 году. Кто-то из маминых знакомых посетил её после войны и прислал нам фотографию, которая позволяла судить о том, как ей, вероятно, было трудно».

Лина вспоминает:

«Я очень мало что помню о том времени, когда бывала в России ребёнком. Один раз, когда мне было пять лет, а другой – семь. Меня взяли в магазин покупать пальто. Это было на третьем этаже московского магазина, с которым я снова познакомилась десятилетиями спустя. Мне выбрали пальтишко с пуговицами, на которых были изображены листья и сказали: „Мы получили его из Парижа“. Одну из этих пуговиц я хранила чуть ли не всю жизнь. К пальтишку купили бархатный берет, который очень мне шёл.

Летом дедушка и бабушка жили в суровых горах Кавказа. Дома были примитивного строения и располагались вблизи горных потоков, так как искусственного водоснабжения не было. Ночью я страшно испугалась, услышав вой шакалов, которых отгоняли лаем волкодавы, сторожившие наш дом. Это были свирепые собаки, и в дальнейшем я навидалась их в лагерях.

Там жил пчеловод, и его пчёлы производили самый потрясающий мёд который я пробовала в жизни (обожаю мёд и по сей день). Этот пчеловод учил меня надевать защитную маску, посвятил меня во все особенности жизни пчёл, и я до сих пор помню его рассказы, хотя в ту пору мне было шесть или семь лет. Ещё там жили гуси, много гусей, я трясла перед ними свою игрушечную лопатку и с удовольствием их дразнила. Я передразнивала и их гоготанье. Однажды кто-то закричал, чтобы я поскорее убиралась подобру-поздорову, потому что гуси разозлились и собирались напасть на меня. Я побежала к калитке, и кто-то
Страница 12 из 28

вовремя подхватил меня и оттащил вглубь двора.

Остальную часть года бабушка и дедушка жили в Одессе. Однажды я разбила яйцо и никак не могла понять, почему этот проступок вызвал столь суровый гнев. „Ты думаешь, что можешь возместить его?“ – спросил дедушка. „Конечно, – ответила я, – завтра пойду на базар с Матрёной, и татары дадут мне яйцо“. На следующий день я отправилась на рынок и отважно попросила продавца дать мне одно яйцо. Он протянул мне его и попросил одну или две копейки. У меня не было денег. „Барышня, – сказал продавец, как же я могу дать вам яйцо, если у вас нет денег? Пожалуйста, верните мне яйцо обратно“. Вернувшись домой, я чувствовала себя совершенно уничтоженной.

– Где яйцо? – спросил дедушка.

– Но я ведь не знала, что мне нужны копейки, – ответила я.

Так я получила небольшой урок. Дедушка обожал одновременно поддразнивать и учить меня уму-разуму. Я была у него единственной и горячо любимой внучкой.

У него была длинная седая борода (он был старомоден) а ля Римский-Корсаков, и я часто сидела у него на коленях и вплетала в неё ленточку. Мама приходила в ужас, но он разрешал мне делать всё на свете. „Дедушка, что мне станцевать для тебя, маленький танец или большой танец?“ „О пожалуйста, маленький танец, потому что и он никогда не кончается. А уж большой вообще неизвестно когда кончится“. Я пела, танцевала, декламировала и показывала всё, что приходило мне в голову – всегда устраивала театр, постоянно играла в театр.

Бабушка тоже сажала меня на колени и учила декламировать „Басни“ Лафонтена. Обычно мы начинали в сумерках, потом темнело, и я чувствовала себя весьма неуютно. Бабушка научила меня не бояться темноты, показывая, как хороши деревья в сумерках. Она прочитала мне также старую сказку о детях, охотившихся за прекрасной бабочкой и поймавших её. Мораль, заключающуюся в этой сказке, я много раз припоминала потом: „Pour vivre heureux, vivons cache's“[7 - Чтобы жить счастливо, надо прятаться (фр.)].

Моя тётя, мамина сестра, – полная мамина противоположность: мама – голубоглазая блондинка, а тётя – темноглазая брюнетка. Обе среднего роста. У мамы была красивая фигура, а тётя, личность с сильным характером, была довольно пухленькой и не столько красивой, сколько пикантной».

* * *

Папа и мама Лины побывали с гастролями на Кубе, где пробыли недолго, две или три недели. Они испытывали материальные трудности, но никогда не говорили об этом в присутствии дочери. Иногда прибегали даже к тому, чтобы общаться друг с другом с помощью записок. Лина сердилась: «Перестаньте писать, я не слушаю, о чём вы говорите».

Они ездили также и в Европейские страны, но нигде не могли останавливаться надолго, так как Лина была ещё маленькой и считалась избалованной. На время гастролей родители оставляли её иногда в пансионате в Монтрё (во французской Швейцарии).

«В дальнейшем становится трудно жить, если вы избалованы. В России говорили, что я страшно избалована. С другой стороны, когда я оказалась в лагере… нет, я думаю, что я всегда умела приспосабливаться… Я оказалась в лагере сразу после разрыва с мужем и была настолько переполнена своим личным горем, что оно заглушало во мне даже самые тяжёлые лагерные переживания».

«Я не погружалась в страдания. Теперь я гораздо больше страдаю, когда читаю эти ужасные глупые статьи, которые пишут. Если бы я только имела доступ к документальному материалу, который находится теперь в России! Теперь я – единственный человек, который может расшифровать уменьшительные имена в письмах и определить, кого Прокофьев имел в виду, не называя по имени, в описываемых событиях.

Совершенно непростительно, что они не интересовались в России моими знаниями о его жизни».

«Я хорошо училась и приносила хорошие оценки. Когда я закончила школу, у нас в аттестате на первом месте значилось шитьё, мы должны были научиться сшить себе платье, наше выпускное платье, и я оказалась одной из немногих, кто сделал это хорошо, по очень простой выкройке. Мама ничего в шитье не смыслила и не могла мне помочь ни в чём. Платье было с облегающим верхом и такой же юбкой, а блузка – с пышными рукавами, так что это в самом деле было просто. Но для меня это было событие, и я надела платье на выпускной бал. Мы очень хорошо танцевали Менуэт Моцарта, в двух парах, под аккомпанемент маленького школьного оркестра. Я помню двух партнёров, один – Уильям Толли, а другой – Ховард Джонс. Толли был настоящим англичанином, а Ховард Джонс очень улыбчивым юношей, которому я, по-моему, нравилась, хоть он этого никак не проявлял, но я чувствовала.

Всё это происходило в Нью-Джерси. Я заканчивала Хай Скул и должна была решить, что я предпочитаю: продолжать учёбу и готовиться к поступлению в университет или начать понемногу работать, может быть, секретаршей у какой-нибудь леди или взять группу детей и учить их французскому языку. Потому что у меня всегда было очень хорошее произношение. Но ничего из этого не осуществилось.

Потом, однако, я нашла некое занятие, наши друзья, близкие с Рахманиновым, предложили мне секретарскую работу. Через Рахманинова мы подружились с его секретарём, который на самом деле был директором какой-то русской организации – не советской, а дореволюционной. Кажется, назывался Центросоюз, нечто вроде кооперации, а я говорила на обоих языках и могла оказаться им полезной. Но кончилось всё тем, что мама сказала мне: „Ты должна быть лучше подготовлена к жизни. Надо не только поступить в вечернюю школу (что я и сделала), и продолжить обучение, но и освоить какое-нибудь ремесло, профессию“.

Нам становилось труднее жить, росла неуверенность в завтрашнем дне, люди вокруг боялись, что не смогут заработать себе на пропитание. Нужно было иметь в руках специальность, независимо от того, выйдете вы замуж или нет, в любом случае надо всегда иметь возможность сохранять независимость.

Я поступила в школу бизнеса; именно там я научилась стенографировать и печатать на машинке. Стенографию я забыла, пользуюсь ею только иногда в своих записях.

Я, конечно же, училась петь и, само собой разумеется, давала уроки пения сама».

«Всё это происходило незадолго до моего замужества. Может показаться странным, но через долгие десятилетия даже в лагерях я давала уроки пения девушкам, у которых был хороший голос. Когда речь заходит о развлечении, возникают огромные возможности для некоторой независимости даже в этих лагерях».

«В то время существовали особые тенденции в мышлении, произошёл подъём в феминистском движении, шла борьба за независимость женщин, конечно, не до такой степени, как это происходит сейчас, но всё же в известной мере. Моя мама была увлечена феминистским движением. В то же самое время она считала, что женщина должна ухаживать за мужчиной, равно как и принести ему в дар свою девственность».

«Я никогда не работала. Я хотела работать, но без строгого расписания по часам, не механически.

И благодаря нашим друзьям я получила такую работу. Я должна была находиться несколько часов со старой леди, которая приехала из России – революционеркой, но, конечно,
Страница 13 из 28

не из большевиков. Это была женщина из знатного и богатого рода, принадлежала к землевладельческой аристократии, к одному из двадцати процветающих семейств старой России, пожертвовавших деньги для первой русской революции. Они помогали, но не так-то легко снабдить людей деньгами и продовольствием, потому что чем больше люди получают, тем больше они хотят. Вроде профсоюзов, они всё заграбастали в свои руки, так что капиталисты ничего не могут с ними сделать, они бессильны. Это у меня сложилось такое впечатление, но я не так уж хорошо в этом разбираюсь. В Америке очень трудно решить, к какой партии принадлежать. Русские поняли это, и поэтому у них существует только одна партия, потому что в этом случае вы должны придерживаться одной линии принципов и не можете выбирать, – не из чего.

Я работала с ней отчасти переводчицей, отчасти секретаршей. Это была Брешко-Брешковская[8 - Брешко-Брешковская Екатерина Константиновна (1844–1934), революционерка-народница, одна из создателей и лидеров партии эсеров.], польского происхождения, с политической кличкой „Бабушка русской революции“. Одна из основательниц революционного движения. Я видела многих из этих людей, хотя они не проявляли ко мне особого интереса, потому что меня совершенно не интересовала политика. Она скоро уехала. Думаю, она пробыла не больше месяца, но произвела на меня огромное впечатление, потому что была совершенно выдающейся личностью. Она никогда не навязывала мне своих взглядов, но у неё были основательные, прекрасные жизненные принципы. Этими принципами люди должны были бы руководствоваться, это гуманистические основы. Её личность наложила свой отпечаток на меня. Она была первым из моих идеалов. Её семья лишила Брешковскую наследства, которое было огромным. Она принесла свою жизнь в жертву, отказавшись от всего, по праву ей принадлежавшего».

«Наверное, это происходило перед Первой Мировой войной, не позже, потому что потом события понеслись с огромной скоростью. Встреча с Прокофьевым, поездка в Европу и обучение пению, знакомство с его матерью и Этталь, наше бракосочетание, возвращение в Париж и наш ребёнок. События последовали друг за другом как водопад, наплывая друг на друга, перегоняя одно другое».

«Я поехала в Париж с друзьями моей мамы, которые должны были „следить за мной“, к её величайшему облегчению. В Париже им принадлежала квартира на Рю Бассано. Они водили знакомство с массой людей, и я выходила с ними иной раз.

Помню, что когда я покидала дом, мама налила мне стакан молока. Она всегда перекармливала меня, считала, что у меня малокровие. Странные идеи были распространены тогда: мама Сергея тоже постоянно спрашивала меня, какого цвета у Сергея губы, чтобы проверить, нет ли у него анемии. Абсурд! Но в те дни это так не выглядело. В любом случае, я попросила стакан воды, а мама побежала налить мне молока. Стакан опрокинулся на рояль, но мама даже глазом не моргнула.

Я самостоятельно совершила поездку на трансатлантическом судне, чего мама так отчаянно боялась. На борту было несколько музыкантов и других интересных людей. Друзья встретили меня в Гавре.

Это были совершенно необыкновенные люди. Миссис Кларита Дэниэл, урождённая Спенсер, и её подруга, миссис Джули Гарвин, активный член продовольственной программы для Франции во время Первой Мировой Войны. Кларита же – первая американская лётчица. Удивительная женщина, искренняя, добрая, милая; она даже вызывала ревность у мамы, потому что я её очень сильно любила.

Среди друзей, которых я встречала в их доме, был китайский дипломат, который непрестанно звонил и пытался вытащить меня из дома. „Вам нравятся цыгане? – спрашивал он меня, – Я найму какой-нибудь оркестр, чтобы они пели под вашими окнами“. Я отвечала: „Пожалуйста, не надо“».

«Сергей прибыл в Париж весной (5 мая) 1920 года и сказал мне, что скоро приедет его мать. Они не виделись два года. Первым делом он повёл её к специалисту, так как она страдала очень плохим зрением. Профессор Поллок говорил по-русски. Он сказал, что ввиду тяжелой глаукомы необходима операция, иначе ей грозит полная слепота. Доктор Поллок был очень добр и положил её к себе в клинику.

В это время я занималась пением у Фелии Литвин (знаменитая вагнеровская певица и очень хороший педагог), но я ежедневно навещала Марию Григорьевну, она просила меня об этом. Я читала ей вслух почту – в основном от Сергея – и газеты. Можно сказать определённо, что я никогда не делала для своей мамы всего того, что я делала для неё. Она называла меня Линетт. Когда я приходила, она говорила: „Вы сегодня так поздно!“ Я извинялась и обещала побыть подольше на следующий день. Она говорила со мной по-русски. Её французский был абсолютно беглым, но с акцентом».

«Мария Григорьевна много рассказывала мне об отце Сергея и об их прошлом.

У неё были две сестры, не очень состоятельные, но получившие хорошее образование и воспитание. Семья была родом из Санкт-Петербурга. Когда она вышла замуж за отца Сергея, тот как раз только что закончил знаменитую сельскохозяйственную академию в Москве. Его лучший друг, Сонцов, был невероятно богат и владел огромными состояниями в разных частях России. В ходе разорительных для отца Сергея обстоятельств дело кончилось тем, что друг предложил ему управлять своим имением Сонцовка. Прибыль с владения этим имением шла отцу Прокофьева.

Имение оказалось весьма продуктивным. Оно приносило массу сельскохозяйственных товаров; крестьяне отличались зажиточностью и выполняли разную работу, одни были поварами, другие ведали уборкой дома, ухаживали за землёй. Прокофьевы не знали, что такое домашняя работа. В имении была даже часовня и всем преподавали Закон Божий.

Мать Сергея очень много времени посвящала деревенским детям. Так как ближайшая школа была в двадцати пяти верстах оттуда, она сама организовала деревенскую школу и вела начальные классы. Она знала также азы медицины и фармакологию.

Мария Григорьевна много играла на фортепиано, особенно когда ожидала Сергея.

Чрезвычайно энергичная и занятая женщина, она имела в Санкт-Петербурге прямую связь с Биржей, делала инвестиции, что по тем временам было величайшей редкостью.

Вот пример её энергии:

Как-то раз после одного из концертов Сергея в Париже (это было в мае 1926 года) к нему подошла женщина и сказала: „Я – Луиза Роблен“. Он взволнованно позвал меня: „Пташка!“ (это было моё уменьшительное имя): „Это Луиза Роблен, которая приехала в Сонцовку, когда мне было семь лет, а ей семнадцать“.

Мы стали часто видеться, и я выяснила много интересного о семье Сергея.

Луиза была юной девушкой, представительницей среднего класса во Франции, дочерью ветерана Франко-Прусской войны. Семья оказалась без гроша, и Луиза отправилась в Польшу на поиски работы. Мать Сергея хотела, чтобы в доме появилась француженка, – с ними уже жила немка, и Сергей понемногу начинал осваивать немецкий. Мария Григорьевна отправилась из Сонцовки в Варшаву на запряжённой лошадьми коляске за этой девушкой.

Девушка сначала боялась ехать так далеко, но мать Сергея сказала: „Мадемуазель,
Страница 14 из 28

я научу Вас верховой езде и игре на фортепиано; и мой маленький сын очень симпатичный и талантливый“. Так что обратно они вернулись вдвоём.

Луиза рассказывала мне почти в тех же словах, в каких позднее описывал в своей книге Сергей, как она добралась до их дома, усталая и голодная, и накинулась на бутерброды с джемом, которые ей предложили. Но джем пах рыбой и был настолько солёным, что у неё на глазах выступили слёзы. Она с усилием проглотила икру, только из вежливости.

Сергей пытался научить её русскому языку по своей книге с картинками, произнося по-русски названия того, что было нарисовано.

Предполагалось, что Луиза будет проводить с ним всё время; но иногда он не слушался. Ему разрешали играть с крестьянскими детьми. Существовала такая странная причуда: передвигаться на ходулях. У Сергея была пара ходуль, и они с Луизой наверняка учились ходить на них.

Луиза должна была неотлучно находиться при нём, когда он уходил из дома, но самой важной её задачей было следить за тем, чтобы он не упал. Он, конечно, иногда падал, и тогда Луиза получала выговор. Мать больше всего беспокоилась за его руки, дрожала над ними.

Сергей был единственным ребёнком – две его сестры умерли в младенчестве, ещё до его рождения, но она не любила говорить на эту тему и говорила только, что у неё есть единственный сын».

«Зрение Марии Григорьевны оставалось очень плохим, она различала только силуэты. Если я покупала какое-нибудь платье, она спрашивала меня, какого оно цвета, потом сколько оно стоит, прибавляя обычно, что надо бережно относиться к заработкам Сергея; я часто отвечала, что это подарок мамы, и зачастую так оно и было. Тем самым я избегала дальнейших расспросов на эту тему. Но всё это было позднее, когда мы уже все вместе жили в Париже.

Летом 1920 года Сергей вместе с Дягилевым работал над „Шутом“ в доме, который снял в Mante-la-jolie, на берегу Сены, недалеко от Парижа.

Там жила мама, бывала кузина Соня, часто приезжали обсуждать спектакль Наталия Гончарова и её муж Ларионов. Сергей и Ларионов оба были большими шутниками, и иногда после репетиции Ларионов рисовал с Сергея смешные наброски. Сергей принимал забавные позы, задирал ногу, а его мама говорила: „Вы не должны позволять себе столь недостойное поведение. Это останется для потомства! Что подумают о вас люди?“

Он, конечно, задирал ногу ещё выше, и мама настолько огорчалась, что покидала комнату. Но это были всего лишь шутки, и они просто поддразнивали её.

Расположенный на берегах Сены, дом был окружён прекрасными лесами. Обыкновенно Сергей провожал меня в Париж, потому что его мама не хотела, чтобы я ездила одна. Мы брали купе первого класса; и однажды перед тем, как поезд отошёл от платформы, он поцеловал меня. Молодёжь, стоявшая по другую сторону рельс немедленно начала кричать „Жених и невеста!“, что меня очень смутило».

«Премьера в Париже состоялась весной 1921 года и вызвала сенсацию. Либретто написано на основе русской народной сказки, – оригинальное название „Сказка про шута, семерых шутов перешутившего“. Поскольку костюмы были особыми и не слишком привычными для танцев, постановка нуждалась в профессиональном танцовщике, помощнике и советчике. Им стал член дягилевской группы Славинский – прекрасный танцовщик. Постановка требовала „деревянных“ механических жестов, наподобие марионеток. В конце концов Славинский стал основным ответственным за постановку.

Сергей использовал темы, который сочинил ещё в 1915 году. Он часто прибегал к такой практике. У него была записная книжка, куда он записывал посещавшие его идеи, и иной раз пользовался какой-нибудь несколько лет спустя.

Публика пришла в некоторое замешательство, так как это было совершенно ново для неё, но у критики, музыкантов, музыкального Парижа балет имел огромный успех.

После спектакля мы довольно большой толпой отправились в ресторан (boite) на Монмартр праздновать премьеру. Пили шампанское, к которому я не привыкла. Я неважно почувствовала себя и отправилась в кабинет для дам; и потом я совершенно отчётливо запомнила, что кто-то стянул у меня с запястья часы. Это был подарок мамы, и поэтому я очень расстроилась. Мне казалось, что это сделала Гончарова. Так или иначе, но кто-то в дамской комнате оказался воришкой. Я была под парами шампанского, и он воспользовался этим. Вернувшись к столу, я спросила Гончарову, нет ли у неё моих часов. Сначала все удивились, но когда я объяснила, что случилось, посыпались шутки, стало понятно, что меня обокрали. Но нам было неприятно, и Сергей на следующий же день купил мне другие часы».

«Летом 1921 года Сергей снял дачу „Ле Рошле“ (Les Rochlets) в St. Brevin-les-pins, по нижнему течению Луары в Бретани, и пригласил меня приехать. Там он должен был очень много сочинять и заниматься и хотел, чтобы я составила компанию его маме и следила за хозяйством. К этому времени я уже и сама жила в Париже. Дэниэлз и миссис Гарвин вернулись в Америку. Все разъезжались на каникулы, и я приняла это приглашение. Мать Сергея очень хотела, чтобы я присоединилась к ним, так как мы уже стали хорошими друзьями.

В то лето мы с Сергеем решили, что моим сценическим псевдонимом будет фамилия бабушки „Любера“, но в дальнейшем оказалось, что мне больше нравилось быть Линой Прокофьевой, и я пользовалась псевдонимом редко.

Недалеко от нас в другой деревушке в Бретани жил поэт Константин Бальмонт с семьёй. Сергей заканчивал свой Третий Фортепианный концерт, работая на ужасном пианино. Однажды Бальмонт прошёл через комнату, в которой играл Сергей, и впечатление, произведённое на него музыкой, было таким сильным, что он написал стихотворение – два четверостишия, очень выразительных и ярких. Бальмонт занимал важное место в Российской поэзии, но в СССР он был persona non grata. Поэтому его стихотворение, посвящённое Третьему фортепианному концерту, никогда не было напечатано. Бальмонт читал свои стихи нараспев, закинув назад голову, они нравились Сергею, и он написал пять романсов на его стихи.

Я всегда слушала, когда Сергей сочинял, и во мне до сих пор сохранилось огромная любовь к композиторскому процессу. Это очень трудно объяснить. Он оказывался в другом мире, когда сочинял музыку; и живя рядом с ним, я чувствовала себя так, словно попала с ним вместе в этот мир.

Эффект, который производил на меня этот процесс, приносил мне почти физически ощутимое удовлетворение. Вы отрывались от земли и всех её проблем, вы оказывались в „вечности“, – не знаю, как выразиться точнее. В этом заключено нечто гораздо большее, чем может себе представить большинство людей. Думаю, что причина необыкновенной близости между Сергеем и мной, особенно в то время, крылась в том, что я чувствовала частичку того, что чувствовал он сам. Я с самого начала понимала то, чего не понимала тогдашняя публика.

Позднее, в Мюнхене, когда он сделал мне предложение, то спросил, не боюсь ли я выйти замуж за бедного неизвестного композитора; я не могла понять, что он имеет в виду. Я никогда не задумывалась о материальной стороне и была удивлена постановкой вопроса. Конечно, мы прошли через трудные времена. Однажды
Страница 15 из 28

нам помогли мои друзья, благодаря которым я получила возможность лечь в великолепную клинику, где должен был родиться мой старший сын, и снова туда же, когда рождался второй сын.

Сергей часто отлучался из St.Brevin-les-pins. И кто-то должен был оставаться с его матерью. Так, незаметно, я всё более глубоко становилась частью жизни и его самого, и его семьи».

«Когда я только познакомилась с Сергеем Прокофьевым, я уже занималась пением с мамой, – она, как я уже говорила, училась у Джорджо Ронкони, написавшего знаменитый том Вокализов. Он был тогда уже очень стар и брал совсем мало студентов. У моей мамы был удивительно красивый тембр, блестящий голос; Ронкони оценил это и давал ей уроки».

«Моим первым педагогом была Фелия Литвин, прославившаяся исполнением ролей в вагнеровских операх; вторая – Эмма Кальве, великая Кармен.

Литвин не только великолепно преподавала пение, но придавала также огромное значение искусству дикции, вовсе на данный момент забытому достоинству. По-моему, я ей очень нравилась и когда мы в классе импровизировали разные сцены, она говорила остальным: „Посмотрите! Делайте как она – она прирождённая актриса!“»

Сохранились отрывочные записки Лины Прокофьеву об уроках пения у Фелии Литвин, они относятся к декабрю 1920 года. Лина пишет, что уроков много, в театре каждый день по две репетиции. Литвин советует беречь голос и петь в полную силу только соло, в хоре же – «мычать». Литвин находит, что игра на сцене не принесёт вреда Лине, скорее наоборот.

Кальве же, напротив, не выдвигала никаких педагогических идей. Несмотря на бурно прожитые годы, она и в свои шестьдесят с лишним лет, когда Лина познакомилась с ней, сохраняла былую красоту. Ей принадлежал замок в Авейроне, куда она приглашала к себе на лето трёх – четырёх человек из своих учеников и учила их петь. По мнению Лины, она поступала так главным образом потому, что не любила жить одна, поскольку никаким специальным призванием к преподаванию не обладала. Зная, например, что у Лины очень высокое сопрано с природной колоратурой, она заставляла её петь всё выше и выше, чтобы проверить предел высоты, а потом спускаться ниже и ниже в совершенно не свойственный Лининому голосу регистр, и это было несерьёзно и скорее вредно.

Тем не менее, ученики жили в замке, со своим замечательным поваром и великолепным запасом вин.

28 июня 1921 года Лина пишет Прокофьеву:

«Calvе несомненно замечательная женщина с таким редким блестящим прошлым. И сейчас трудно дать ей шестьдесят лет, столько у ней энергии, силы физической и моральной, и голос до сих пор такой поразительный и стиль до того тонкий. Преподаёт она изумительно (когда хочет) и не только даёт примеры пения, но также игры, заставляя петь всё с выражением, исполняя роль, – в общем гениальная женщина. Но несмотря на все эти достоинства иногда бывает невыносима до того, что прямо хочется удрать и больше никогда её не видеть.

После еды она нам рассказывает эпизоды своей жизни, часа два старается внушить, что была святая всю жизнь. Она не переносит, чтобы мы между собой дружили».

Конечно, она была местной знаменитостью, и как часть её окружения ученицы часто приглашались на пышные банкеты, устраиваемые в её честь в соседнем Роше, столице Авейрона. (Rochez, Aveyron). В те дни эта часть Франции особенно славилась своей гастрономией. Для банкетов даже печатали меню, и Лина хранила одно долгие годы.

«Однажды молодой человек, сидевший по соседству со мной, предупредил меня: „Знаете, – сказал он, – это только начало трапезы. Оставьте местечко, иначе вам никогда не добраться до окончания“.

По возвращении домой Кальве всегда спрашивала нас: „О чём вы говорили с молодыми людьми? Вы что, хотите подорвать репутацию моей школы? Вы чуть ли не смеялись! Над чем это вы смеялись? Я никогда больше не возьму вас с собой, если вы будете вести себя таким образом“, – и тому подобное. Предполагаю, что только люди с особенно бурной биографией могут так реагировать на самое невинное поведение молодых людей. В ответ молодым людям нам дозволялось отвечать только: „Да, месье“, „Нет, месье“. Иногда нас брали в поездки по интересным и живописным окрестностям.

Одной из заманчивых прелестей её замка были старые костюмы, которые Кальве хранила у себя на чердаке.

Помню, я нашла костюм маркизы, который отлично сидел на мне, и его я тоже хранила долгие годы…»

Глава третья

Обучение вокальному искусству. Трудности. Этталь

В январе 1921 года Прокофьев засыпает Лину нежными письмами из Лос-Анджелеса. Второго января подробно описывает встречу Нового Года, всех друзей и знакомых, танцы, веселье, а седьмого сетует:

«Моя маленькая Верле, получил твоё письмо от 24 декабря и совсем не остался доволен твоим уклончивым ответом относительно Лондона. Когда из этой поездки ничего не выходит, как в прошлый сентябрь, то ты очень хочешь поехать, а когда тебя зовёшь, то ты в колебании. Я, вероятно, пробуду в Лондоне с неделю, но может быть и две, и три – зависит, скоро ли получу визу – и будет совсем противно, если мы будем сидеть по разным сторонам Ла-Манша и не сможем это время провести вместе. ‹…›»

В этом же письме он отвечает на упрёки Лины, которая ревнует его к взбалмошной женщине, но замечательной певице Кошиц. «Linette всегда ревновала меня к Кошиц и ни за что не желала поверить, что между мною и Кошиц ничего не было». Прокофьев пишет, что романсы для Кошиц написал потому, что она подала эту новую идею, которая его заинтересовала (песни без слов); во-вторых, потому, что он уже четыре года как обещал написать ей романсы, в-третьих, она пока лучшая исполнительница его вещей. ‹…›

На сообщение Лины о том, что ей приходится петь в хоре, Прокофьев отвечает:

«Это вовсе не так плохо, там ты потренируешься. В хоре, конечно, не так уж интересно, но если дальше представится возможность выступить в сольной партии, то это совсем хорошо. Хорошо также, что уроки у Литвин продолжаются, а то в одном из предыдущих писем ты написала, что ты их временно прекратила – и это было жалко. ‹…›

Крепко тебя, Верлэша, целую и радуюсь, что скоро начну неуклонно двигаться к Парижу. Приезжай, деточка, в Лондон, я буду так рад этому.

Твой Бус».

Лина тоже шлёт письма и продолжает рассказывать Сергею о своих новостях. Они нерадостные. «Оказавшись по ту сторону рампы» и вкусив закулисную атмосферу, ужаснувшую её, она бросила театр. Размышляет о работе в «Фортунио», но «это предприятие немузыкальное, и там не стоит оставаться и терять время».

В письме от 14 января 1921 года перед отъездом в Нью-Йорк Прокофьев благодарит Лину за подарок:

«Перчатки получил, крепко целую за них и очень важничаю ими. Они чуть-чуть велики, но всё-таки сидят в десять раз лучше, чем американские. Как они дошли, до сих пор не могу понять. Газета была порвана, и оттуда торчал кусок перчатки. Вчерашний концерт был очень успешным, с цветами и вызовами. На будущий год приглашают на два: recital и симфонический. ‹…› С нетерпением жду Лондон. Приезжай, Птанчик.

Целую много раз. Твой Бус».

Прокофьев ждёт в Лондоне Лину с начала февраля.

«‹…›В полдень
Страница 16 из 28

я был уже в Лондоне и отправился в Hotel National, где мы условились съехаться с Linette. Но приедет ли она или нет, я всё ещё не знал, так как положительного согласия от неё не получил. Может, она уже была в Лондоне? Может, меня ждало письмо от неё? Ни того, ни другого. Так как все поезда из Парижа приходят между шестью и восемью вечера, то к этому времени я уселся в вестибюле отеля и стал ждать. Однако вместо Linette пришла телеграмма, что Linette приедет завтра. Значит, приедет! Я не был уверен в том до сих пор.

На другой день я её встретил на Victoria Station, очень хорошенькую в её серой шубке, и мы поехали в National. Это большой, но очень странный отель. Комнаты были крошечные и все одинаковые. А если побольше, то есть так называемая двойная, то страшно дорогие. Поместиться в одной комнате мы не решились (в Америке бы без разговоров вытурили), и потому у Linette была большая комната, а у меня маленькая напротив, в которой я ни разу не ночевал, но аккуратно каждый вечер мял постель для фасона.

Время нашего пребывания в Лондоне определялось получением французской визы, о которой я немедленно послал Стравинскому телеграмму и получил ответ, что всё будет сделано».

Паспорт был выдан Прокофьеву через десять дней, которые Сергей и Лина провели в Лондоне очень счастливо и гордились тем, что оба оделись там на полгода вперёд.

В мартовских письмах Лины к Сергею и Марии Григорьевне тема уроков пения на время исчезает, так как у Лины находят аппендицит, она попадает в больницу. Воспаление оказалось очень сильным, и ей дали совет прооперироваться, чтобы не дождаться осложнений.

«Бедная девочка относилась к событию храбро, только разревелась, когда за нею явились с носилками, чтобы брать в операционную. Операция прошла отлично и через три дня Linette уже быстро шла к поправке.»

Оптимизм Прокофьева в отношении быстрой поправки Linette, как выяснится позже, был не совсем оправдан. С последствиями операции ещё пришлось повозиться.

Тогда же в отношениях Сергея Сергеевича и Лины появляется лёгкая тень.

Прокофьев и Linette жили в разных местах, хотя виделись каждый день. Прокофьев записывает в Дневнике:

«Один раз случилась неприятность: она упрекнула меня, что живя с нею нелегально, я ставлю её в ложное положение, и это уже начинают замечать. Я рассердился. Но по существу, мне было её очень жалко, однако выхода я не видел. Жениться? Это так просто и ясно казалось для неё. Женитьба мне казалась камнем, привязанным к ноге».

Сомнения, разлуки. Прокофьев много и успешно сочиняет, Лина возобновляет уроки пения, они часто расстаются. Прокофьев прилагает все силы, чтобы Лина продолжала вокальное образование, Лина страдает от неопределённости своего положения.

После постановки «Шута» Прокофьев пишет:

«У Linette событие: до сих пор она занималась пением у Литвин, которая была очаровательна, но недостаточно внимательна. Теперь она перешла к Calvе, одной из знаменитых французских певиц. Между прочим, проведя апрель (1921) в деревне, Linette много пела, и я занимался с нею тоже, и голос её вырос прямо преудивительным образом».

В апреле 1921 года в Париже была исполнена «Скифская сюита» Прокофьева, одно из любимых сочинений Лины Ивановны. Лина приехала к Сталям накануне, а на другой день все вместе отправились на концерт. Прокофьев жалуется, что его ложа расположена слишком близко к оркестру. Он считает, что и зал «Гаво» маловат для такого большого оркестрового состава. Зал полон. Первым исполняли «Остров мёртвых» Рахманинова, «сыгранный Кусевицким превосходно». Затем шла «Скифская сюита». Прокофьеву чрезвычайно интересно было впервые услышать её из зала, он описывает все части Сюиты, замечает свои погрешности, но «Восход солнца» в четвёртой части, по его мнению, всё искупает. Именно в этом месте Глазунов вышел, и об этом же crescendo Лина писала и говорила всю жизнь как чуть ли не о высшем достижении оркестрвого мастерства Прокофьева. Последовали бурные овации и масса поздравлений.

«Стравинский пришёл в ложу после второй части и всё время похваливал. Linette возмущалась его покровительственным тоном. На концерте присутствовала масса русских поэтов и художников. После концерта ужин: Стали, Кусевицкие, Linette и я.

На другой день мы с Linette отправились в деревню».

Calvе приглашает Linette к себе в шато заниматься. Придётся в июне расстаться с ней на три-четыре недели. Очень досадно, но важно, чтобы она наладила свои отношения с Calvе, которая как никто заботится о своих ученицах. Прокофьев очень хочет, чтобы Linette нашла свою собственную дорогу.

Лина тоже не стремилась расставаться, она привязалась к жизни в Rochelets, разлука была ей тяжела. Вместе с тем она по-прежнему горела желанием стать настоящей оперной певицей и во имя этого готова была терпеть лишения.

Занятия у Calvе протекали нелегко. Она очень требовательна, придирается буквально к каждой ноте, и Лина подумывает о том, что когда станет певицей, напишет книгу от имени несчастной ученицы знаменитости. У неё складывается впечатление, что все они в чём-то ненормальны. С наслаждением Лина вспоминает от начала до конца музыку «Шута», и это приводит её в равновесие.

Лина в подробностях описывает всё Прокофьеву:

15 июня 1921 г.

«Когда я впервые пела Calvе различные вещи, она нашла, что голос звучит у меня очень хорошо и остаются лишь некоторые усовершенствования. А теперь после двух пятнадцатиминутных уроков она говорит, что мне форсировали голос, „у вас настоящий колоратурный тембр, а вам постарались сделать лирический или драматический, которые непохожи на ваш натуральный тембр, это вам совершенно не подходит“, и что я не умею дышать и т. д. Представь, как это было приятно… Все эти прежние звёзды к старости с ума сходят. Ей шестьдесят лет, но голос остался как у молоденькой девушки. Она легко берёт верхнее „ре“, а внизу „до“. Значит если даже в шестьдесят лет у неё почти три октавы, то в молодости было полных три. Не правда ли, это показательно и тембр такой чудесный. Но по-моему у неё нет никакого музыкального вкуса в смысле выбора вещей. Предпочитает всю итальянщину.»

Одно за другим приходят письма от Ольги Владиславовны Немысской, она волнуется, растеряна, не знает, где и каким образом встретиться с дочерью. Сначала на её письме стоит Лондонский штемпель, затем, судя по письму, она возвращается в Нью-Йорк, где встречается с Calvе и пишет, что по её словам у Лины очень красивый голос, и он звучит всё лучше и лучше, но Лине не хватает терпения. После месяца занятий, – жалуется певица, – она делает перерыв на три месяца.

В это же время Лина с увлечением рассказывает об уроках, на которых обязательно присутствуют все. Каждой ученице персонально достаётся пятнадцать минут. Ей нравится, как Calvе занимается вокализами, и Лина всё больше и глубже проникается любовью к работе со своей знаменитой преподавательницей.

Лина уже свободно пишет по-русски, но часто переходит в своих письмах на английский или французский язык.

В июле 1921 года ученица сама удивляется тому, как спела арию из «Манон».

15 июля Лина пишет:

«Уроки продолжают идти всё более успешно. После каждого Calvе всякий
Страница 17 из 28

раз замечает: „Как досадно, что вы уезжаете теперь, когда вы так быстро двигаетесь“».

По мнению Calvе Лина может стать профессиональной певицей.

Увы, обстоятельства её жизни, вынужденные и не вынужденные перерывы, связаны ли они со здоровьем, нервным устройством или ещё с дюжинами причин, встающих на пути каждого профессионального музыканта, не будут благоприятствовать ей. Успехи окажутся в тени неудач, – судьба будет противиться Лине в осуществлении её мечты.

Но пока, в последние месяцы 1921 года, Лина ещё довольна собой, она сообщает Прокофьеву, что в сентябре Кальве уезжает, будет петь в «Метрополитен» партию Кармен и настоятельно советует ему не пропустить этот спектакль. Она просит его при случае замолвить за неё словечко. А также достать для неё ноты «Снегурочки».

В декабре 1921 года Лина пела, как она говорит, на «большом американском чае». Вначале немного нервничала, но во втором номере разошлась. Имела большой успех и признаётся, что приятно получать аплодисменты. В зале было накурено, это мешало, но Лина с энтузиазмом рассуждает о романсах Римского-Корсакова, «На холмах Грузии», ариях из «Золотого петушка» «Лакмэ» Делиба и т. д. Как она пишет, «на все вкусы».

После этого достаточно успешного выступления Лина упрекает Прокофьева: «Когда же я буду петь на сцене! Но если ты с твоими связями, с твоим именем ничего не делаешь и, вероятно, не сделаешь, так кому же мне помочь. Ни одна певица не сделала ничего сама».

Она жалуется на Сталей, которые не были к ней внимательны, на Кальве, ограничившейся ласковой подписью под своей фотографией, подаренной Лине на память.

Лина снова пела у американцев на чае, по её словам, лучше, чем в прошлый раз. «Память о солнце»[9 - романс Прокофьева на стихи Ахматовой.] очень понравился. Во втором отделении пела итальянский репертуар. Говорит, что концерт прошёл очень успешно.

«Знакомые советуют ехать в Италию и уверяют, что при необходимой работе я смогу достигнуть того, что хочу. Я много занимаюсь. В Милане буду работать, как никогда, ещё больше».

Прокофьев, хоть и помогал всячески Лине, всё же не мог позволить себе поручиться за неё и попросить для неё роль. Для него её профессиональная состоятельность ещё не была доказана.

В «Дневнике» мы читаем запись, которая звучит как ответ на укоры Лины:

22 декабря 1921 года

‹…› «От Linette письмо, упрёки, что я бросаю её одну и не забочусь о её жизни, о её карьере певицы. Конечно, ей грустно, и тем неприятней читать мне это. Но до сих пор я не мог рекомендовать её как певицу. Что будет после успеха „Апельсинов“ – неизвестно, может можно её устроить на будущий сезон петь Нинетту, но я всё ещё не знаю, хорош ли её голос и могу ли я её навязывать».

Конец 1921 года не был солнечным временем в жизни молодой женщины. Отношения с Прокофьевым осложнялись его страхом перед женитьбой. Его письма изменились, в них, по его собственному выражению, можно было найти лишь повествовательные элементы и ни слова лирики. Прокофьев умышленно писал так, чтобы не запутывать положение.

Для него наступает самый решительный период в постановке «Трёх апельсинов». Он играет, слушает, погружается в музыкальные события своей жизни. Ходит концерты Рахманинова и говорит, что он играл «прямо-таки изумительно». Диссонанс только в их отношениях с Linette, зашедших в тупик. Он записывает: «От Linette письмо сдержанное. Надо, чтобы отношения вступили в такое русло. Я не знаю иначе, какая развязка».

Если жизнь Лины в этот период скорее полна разочарований, то при всех треволнениях, связанных с постановкой «Трёх апельсинов» в Чикаго, собственными концертами, делами, антрепренёрами, оркестром, репетициями, – всего не перечислить, – сколько радости приносит Прокофьеву, например, встреча с Шаляпиным, на которого он набрасывается с расспросами о своих ближайших друзьях Мейерхольде, Асафьеве[10 - Асафьев Борис Владимирович (Игорь Глебов) (1884–1949) – музыкальный критик и писатель, композитор, музыкальный деятель.], Мясковском[11 - Мясковский Николай Яковлевич (1881–1950), композитор, музыкальный критик, музыкально-общественный деятель, педагог.]. О Мясковском Шаляпин ничего не слышал, Асафьев занимает виднейшее положение в Мариинском театре, Мейерхольд болен: это глубоко огорчает Прокофьева, – он мечтал о том, чтобы Мейерхольд поставил его оперу. «Мы вышли вместе с Шаляпиным. Это такая великолепная фигура, что все вокруг на него оглядывались.»

Четвёртого декабря Прокофьев записывает в дневнике, что получил от Linette телеграмму, в которой она поздравляет его с первым представлением, благодарит за присланные деньги, а дальше он делает нелёгкое признание:

«‹…› Телеграмма эта породила странное ощущение какой-то горечи. Linette так давно не писала, что она стала как-то отходить от меня в пространство. Я не могу жениться на Linette, как она хотела бы, а продолжать наши отношения – значит чувствовать или слушать её жалобы о том, что я гублю её. А между тем такая телеграмма напоминает, что она хочет их продолжать».

Через несколько дней Прокофьев получает письмо от мамы, в котором Мария Григорьевна описывает успех «Скифской сюиты» в Париже, где она была исполнена в ноябре в Grand Opera под управлением Кусевицкого. Мария Григорьевна сидела в ложе с Равелем и Linette. Равель воскликнул: «Vive la Russie», на что Мария Григорьевна ответила: «Vive la France». Прокофьев даже не ожидал, как больно заденет его упоминание о Linette: «Иллюзия, что наши отношения разошлись, не воплощаются. А разве я могу жениться, если я убеждён, что это не принесёт мне счастья?»

Очевидно, что не столько шла на убыль любовь и сердечная привязанность, сколько пугала мысль о женитьбе, которую трудно было себе представить, втиснуть в бешеный круговорот событий профессиональной жизни, требующей, помимо всего прочего, напряжённого общения с дюжинами их участников.

30 декабря состоялась премьера оперы «Любовь к трём апельсинам», сопровождавшаяся триумфальными овациями, восторгами поклонников и поклонниц. Прокофьев чувствовал себя счастливым и безмятежным. Правда, меру успеха он по собственным словам почувствовал первого января следующего 1922 года, оказавшись на приёме в честь Мэри Гарден.[12 - Мэри Гарден (1874–1967, певица, в 20 годы директор Чикагской оперы.] «На приёме была масса спонсоров оперы, и тут-то я в первый раз действительно понял, что моя опера имела настоящий успех: давно я не слышал столько восторженных комплиментов от знакомых и незнакомых людей, как сегодня».

31 декабря 1921 года.

«Итак, год окончен. Хороший год. Начался хорошо и весело в Калифорнии, затем контракт с Мэри Гарден, постановка „Шута“, чудесное лето в St.Brevin и постановка „Апельсинов“. Чего же лучше! Феноменальный год».

10 февраля Лина пишет из Милана, рассказывает, что изучает итальянский репертуар, «Риголетто». Она чувствует себя не в своей тарелке, так как совершенно отвыкла от этой музыки. В Париже она пела современные романсы, – Лина ощущает огромный контраст. Ей скучно окунаться в оперную рутину.

Лина живёт в «музыкальном пансионате» в самом центре города, очень шумно. Она выучила порученную ей партию из «Риголетто»,
Страница 18 из 28

начала разучивать другую, небольшую, из четырёхактной итальянской оперы Альберто Каталани «Валли», написанной по мотивам сентиментального немецкого романа, положенного в основу либретто Illico. Лине не нравится ни музыка, ни сюжет. Во всей Италии театральные дела в упадке, половина театров закрыта, платят гроши. Процветает только Ла Скала, а Милан – самый дорогой город Италии. Концертов в Милане нет, Лина была на балете русской труппы Леонидова, – осталась недовольна. На улицах Милана наблюдала карнавал и была совершенно поражена и даже напугана размахом народного празднества. По улицам было невозможно ходить, во всех театрах давали балы, по вечерам миланцы появлялись только в масках. Наконец всё успокоилось. Лина посетила Ла Скала, чтобы послушать «Бориса Годунова», и нашла постановку превосходной. Живя в Италии, она в основном говорит на итальянском языке, но письма Прокофьеву пишет по-русски и без ошибок. Правда, она не решается взяться за перевод стихов, на которые написаны романсы Прокофьева, и считает, что эти переводы следовало бы поручить опытному переводчику.

В это время Прокофьев уже озабочен поисками жилья – дачи. Лето 1922 года, по его мнению, хорошо было бы провести в окрестностях Мюнхена, в райских местах, в Баварских Альпах. Его прельщало и то, что там происходило действие «Огненного ангела», над которым он работал.

19 марта 1922 года он пишет Лине из Берлина, куда только что приехал из Парижа. Отношения молодых людей нисколько не поблекли, несмотря на всё ещё продолжающиеся разногласия, именно с этого времени Прокофьев начинает называть Linette «Пташкой» и производными от этого ласкового прозвища, которое и осталось основным во всей жизни Лины – жены Прокофьева. Но хотя в дальнейшем Лина окажется частой гостьей на этой даче, Прокофьев пишет ей о том, что он (а не «они») ищет себе дачу.

В этих поисках он рассчитывал на помощь старинного, с петербургских времён, друга, подопечного Прокофьева, поэта, Бориса Николаевича Верина. Лина его недолюбливала. Она рассказывает о Башкирове-Верине:

«Башкировы были очень зажиточной семьёй меценатов, покровительствоваших искусству, они проявляли большой интерес к Сергею, когда он только становился известным. Борис дружил с Сергеем, был поэтом-любителем, оказавшимся после революции в Париже без гроша в кармане. Он жил с нами некоторое время, и Сергей постоянно поддерживал его в финансовом отношении. Но так как он не работал и не имел к этому ни малейшего расположения, их отношения постепенно расстроились.

Сергей написал два романса на его стихи.

Однажды попросил его помочь купить машину, потому что Борис разбирался в технике».

Как это бывает у Прокофьева, сказано – сделано. Окончив дела в Берлине, откуда он пишет Пташке, поторапливая её с переводом романсов на французский и английский язык и настоятельно приглашая приехать, он отправляется в Мюнхен, и вот перед нами оказывается первое письмо, отправленное из Этталя, – знаменательного места в жизни будущей четы Прокофьевых. «Борис Николаевич уже начал свою деятельность по отысканию дачи», – так пишет Прокофьев Лине. Он, однако, скрывает от неё истинное положение вещей. Б. Н. в самом деле встретил его в Мюнхене, но к этому времени уже потерял часть вверенных ему денег, ничего не искал, жил в одном из лучших отелей, не оплатив счёт, бродил по берегам озера и наслаждался жизнью. Сказал, что очень счастлив. Всё это Прокофьев скрыл от Лины, стараясь представить друга в лучшем свете.

«Пришлось забрать дело в свои руки, купить план и начать правильный изыск (sic!) окрестностей. Первым делом мы отправились в Берхтесгаден, чудесное место, но, проездив два дня, ничего не нашли. Вторая поездка была в Гармиш, откуда нас послали в Этталь, тихое местечко около большого монастыря, долина зажата между горами, в четырёх километрах от Обераммергау, знаменитого моста, где раз в десять лет – и как раз в этом году – показывают Passionenspiele, представления из Библии, в память избавления от чумы времён „Декамерона“».

6 апреля Прокофьев пишет из Этталя:

«….после отчаянных поисков мы нашли очаровательный дом, в высоких горах, близ Тирольской границы, куда немедленно переселились и откуда я тебе пишу. Дом – настоящий барский особняк, с изящными меблированными комнатами, электричеством, ванной, паровым отоплением, балконами, коврами, широкими кроватями, мягкими кушетками, библиотекой на трёх языках, футуристическими картинами на стенах – словом, такой, какой и не снилось. Вид вокруг великолепный, воздух как мёд, рядом большой монастырь и с десяток других домов, поэтому тишина изумительная. Одним словом мы с Б. Н. расцеловались, когда нашли. Когда ты сюда приедешь?»

В Этталь, в дом под названием «Христофорус» приезжает и мама, успокоенная после свидания с врачом, нашедшим её состояние не внушающим опасений. Продолжается переписка с Linette. Она обещает приехать в июле, недели на две, отдохнуть. Прокофьев пишет в Дневнике, что очень рад этому, её не хватало в Эттале, ей здесь понравится.

Прокофьев в восторге от Этталя.

«У нас тут только что разыгрывается запоздалая весна: зацвёл фруктовый сад, появилась черёмуха и сирень. (письмо от 14 мая 1922) Жизнь протекает тихо и приятно, Мария Григорьевна водворилась и довольна, Борис Николаевич спит, ест, толстеет, приготовляет к печати свою книгу и проигрывает мне в шахматы. Дягилев будет давать „Шута“ в Grand' Opera в первых числах июня, но я, кажется, не поеду: дорого, да и не хочется уезжать отсюда».

В Милане Лина продолжает заниматься. Она просит Прокофьева прислать для русской подруги какие-нибудь лёгкие сочинения для рояля – Гавот, Мимолётности или что-нибудь из «Сказок старой бабушки», для экзамена в консерватории; а также купить ей фотоаппарат, так как свой она потеряла при переезде из Парижа. Она трудится в поте лица. Из письмы Лины Сергею от 1 июня 1922 года:

«Работаю во всю, как никогда – это самое необходимое – помню твой завет. Хочу во что бы то ни стало в сентябре – октябре дебютировать. Это возможно. Нельзя терять ни минуты, нужно работать. У меня чудный маэстро и репетитор. Связи тоже приобретаю понемногу. Директор Ricordi и Компания (всемогущие в Италии). Гранди – главный декоратор Scala.»

Она сообщает также, что подруга – американка – во время её отсутствия сняла квартиру для Лины и Сергея. Квартира великолепная, хорошо меблированная, есть удобства, прислуга – хорошая и всё это обходится дешевле, чем жизнь в «музыкальном пансионе». Здесь бывает много народа, подруги – весьма интересные. Забегает Маринетти, известный футуристический художник, добрый знакомый Гончаровой и Ларионова. Но всё время поглощает работа. Scala закрылась, однако в консерватории продолжаются симфонические концерты. В программе первого концерта Франк, Сибелиус, Скарлатти, во втором исполнялись Вебер, Бетховен, Брамс.

Прокофьев настойчиво приглашает Лину в Этталь. В письме от 8 июня 1922 года он пишет:

«В Этталь жду тебя с большой радостью, и хотя совсем не намерен становиться поперёк твоих занятий, но о „двух неделях“ и слышать не хочу. Ведь всё-таки лето
Страница 19 из 28

есть лето и каникулы всё-таки каникулы. В июле и августе Милан будет сковородкой и ни один урок не пойдёт в голову. Словом, как только твой маэстро тебя отпустит, садись в поезд и направляйся в Этталь. Подготовиться к дебюту – дело хорошее, но и набраться перед ним сил тоже не мешает. Здесь тихо и хорошо. Днём солнышко поджаривает, но не мучительно, как в Милане, а вечером и ночью всегда прохладно».

Прокофьев пишет, что слова Лины, будто она своим приездом нарушит гармонию в Христофорусе, он принимает не иначе как за кокетство. Она отлично знает, что это не так, и что все её встретят с распростёртыми объятиями.

Он рассказывает, что «Шут», кажется, идёт в Париже сейчас, но он туда не поедет и вообще собирается сидеть здесь до осени, а может быть и часть зимы.

Христофорус прямо прелесть и снят на год.

Однако трудности в отношениях с Линой продолжаются. Лина хочет большей определённости, она против двойной жизни, надо упорядочить отношения или расстаться. Она считает, что Сергей должен взять на себя ответственность за их отношения, но не требует от него насильно принять это решение, «зелёных яблок» не хочет, – это просто её точка зрения. В этих пререканиях проходит июль. Прокофьев не вполне готов соединить с ней свою жизнь окончательно. Лине кажется, что в таком случае лучше оставить друг друга навсегда, Прокофьев убеждает её не следовать советам Ольги Владиславовны, нормам, принятым в обществе, обязательным для всех. Он не уходит от проблемы, он пишет длинные, серьёзные, прочувствованные письма, но пройдёт ещё почти весь год, пока в декабре он напишет Лине:

17 декабря 1922 года

«Я тебя очень люблю и не хочу никого другого».

А пока идёт обычное разбирательство, взаимные упрёки, доводы и контрдоводы. Извечная ситуация мужчины, наслаждающегося свободой, в нашем случае ещё и великого, и любящей женщины, видящей своё единственное счастье и предназначение в том, чтобы соединить с ним свою жизнь. Прокофьев ещё не созрел для женитьбы, и это не было связано именно с Линой, – что следует из приводимых далее писем. Ну а Лина, при её испанском происхождении и полученном сызмальства воспитании, страдала от свободных отношений, не только и не столько задетая в самолюбии, сколько привыкшая считать их недозволенными. В переписке, в «Дневнике», однако, просто поражает степень духовной открытости и честности, свойственной обоим. Отсутствие хитрости или притворства стало залогом спасения отношений, иногда и болезненных для того и другого.

Этталь. 9 июля 1922 года:

«(…) Ах, Пташка, Пташка! Два года ты живёшь самостоятельной жизнью, занимаешься философией, сделалась почти свободной артисткой, и в результате на десяти страницах повторяешь то, что мама приказала из Нью-Йорка. Ты меня любишь за то, что я человек не такой, как все, за то, что я лишён обыкновенности, и в то же время меряешь обыкновенным аршином.

(…) Ты пишешь, что тебе горько постоянно прятать самое дорогое. Конечно, у каждого на это своя точка зрения. Одни предпочитают выставлять дорогое перед всеми, другие любят прятать от посторонних глаз. Но не думай, что я не понимаю, насколько тебе неудобны и иногда тяжелы наши нелегальные отношения. Хотя несомненно ты это преувеличиваешь (…). Ни одной знаменитой артистке такие вещи не поставлены в упрёк. Правда, ты ещё не Мэри Гарден, но будем надеяться, что уже немножко на пути к свету рампы. Года два назад я бы в глаза рассмеялся тому, кто сказал мне, что я когда-нибудь женюсь: настолько я твёрдо решил, что никогда этого не случится. Теперь я, кажется, несколько изменился, но всё же ещё не готов. Ты умно рассуждаешь, говоря, что не хочешь „зелёных яблок“, и мне кажется, на этом надо пока сделать резюме наших разговоров.

Как же ты собираешься дать дозревать им: сидя по разным концам Альпов или может быть всё-таки приедешь, как раньше писала, „отдохнуть недели на две“? Если ты всё-таки окажешься милой девочкой и перемахнёшь через Альпы, то, может, мы вместе, как в прошлом году, покатаемся со Сталями. Как ты думаешь? (…) Ну, мой взъерошенный птенчик, нежно целую тебя и всё-таки, хоть ты меня и бранишь, поджидаю тебя. (…)

Твой Серж.»

Этталь. 29 июля 1922 года:

«Дорогая Пташка! Хотя, чем скорее бы ты сюда приехала, тем больше бы это доставило мне радость, но всё же твоё последнее письмо написано в таком боевом настроении, что я хочу, чтобы ты до твоего отъезда получила мои ответы. (…) Если ты начнёшь бить зелёное яблоко палкой или жечь спичкой, чтобы оно скорее созрело, то яблоко сгниёт. Мы целый месяц переписываемся, и разговоры ничего к этому не прибавят, кроме горького осадка. Ты в двух письмах пишешь, что не хочешь зелёного яблока, а сама едешь, чтобы сварить из него компот. Как бы не пришлось вылить этот компот за окошко. (…)

Жду я тебя с большой радостью, но жду милую и нежную пташку, а не летучую мышь, вцепившуюся в волосы.

В Мюнхен приеду тебя встретить непременно. Ни в Эттале, ни в Оберхаммерау нет международного расписания поездов, поэтому телеграфируй накануне отъезда, в котором часу ты будешь в Мюнхене. Я приеду в Мюнхен с первым утренним поездом, в 10.13 утра».

Пташка приехала из Милана через Швейцарию седьмого августа. Прокофьев встречал её в Мюнхене, как и обещал. «Она очень похорошела, вообще оказалась гораздо лучше, чем я думал. Я был чрезвычайно доволен её приездом, Christophorus оживился.» Лина поселилась в Эттале.

В обществе Прокофьева и Бориса Николаевича она ездила по окрестностям, друзья водили и возили её в горы, они осматривали старинные замки и застали продолжавшиеся восемь часов «Passionenspiele».

Каждая минута была наполнена содержанием, действием, как это было характерно для Прокофьева, который не представлял себе, что можно наслаждаться ничегонеделанием, и впоследствии стало единственно возможным способом жить и для Лины. Прокофьев учит Лину играть в шахматы, и сначала кажется, что она делает успехи. Устав от обучения, Прокофьев садится за рояль, и Лина поёт и его романсы, и Дебюсси, и подаренные ей романсы Пуленка, разбирали партию Ренаты из «Огненного ангела». Прокофьев показывал Лине свои бесчисленные пометки в этом произведении Брюсова. Действие происходило именно в Баварии. Здесь в Эттале Прокофьев отдавался своей страстной любви к цветам. Однажды под своим окном Лина увидела клумбу из незабудок в форме L. Ещё не прошло и месяца со дня приезда Лины, как Прокофьев вместе с нею и со Сталями совершили на их автомобиле поездку из Штутгарта через Шварцвальд и Рейн в Эльзас. Преодолели перевал через Вогезы, «которые в осеннем уборе были ослепительны», и спустились в долины Франции. Красота европейских пейзажей этой части усиливала особую романтическую атмосферу путешествия. Алексей Сталь и Вера Янакопулос, как всегда, были близкими, любящими и любимыми друзьями.

Вернулись в середине сентября, – Прокофьев сочинял «Ангела», Лина занималась пением, вместе с упоением читали стихи Белого, которого в ту пору открыл для себя Прокофьев, он с гордостью пишет, что Пташка выучила наизусть первую страницу.

Седьмого октября Лина уехала в Милан. Прокофьев пишет
Страница 20 из 28

в «Дневнике»:

«Её голос развился и вышколился, надо было ещё позаняться – и постараться достигнуть сцены. Но это свидание нас очень связало, да и Пташка развилась, похорошела и во всех отношениях много подвинулась в лучшую сторону».

Лина возобновляет свои занятия в Милане. Они идут весьма успешно, но, как это часто бывало на протяжении всей её профессиональной жизни, снова подстерегают неожиданно возникающие помехи. В письме от 16 октября 1922 года она пишет: «как назло начинается насморк, так что я попробую сегодня остаться в постели, чтобы не дать ему развиться. Голова болит.»

Лина, отличавшаяся несокрушимым здоровьем, беспокоилась исключительно о своей вокальной форме, но та, в самом деле «как назло» всё время ускользала от неё то в насморк, то в хрипы, то в обстоятельства сложной театральной жизни.

Она не отчаивается и пишет о своих планах: «Думаю на эту зиму остаться в Италии, здесь дебютировать, а на будущий год поехать совершенствоваться как артистка к Лили Леман».[13 - Выдающаяся немецкая оперная певица, сопрано, признанная исполнительница вагнеровских оперных спектаклей, знаменитая Брунгильда.]

В ноябре Лина чуть не встретилась с Прокофьевым в Берлине «Вдруг выяснилось, что быть может я буду дебютировать в декабре в Вероне, – пишет Лина Прокофьеву 8 ноября 1922 года. – Я очень много работаю, зубрю итальянский репертуар, увы, не всегда очень охотно. Голос звучит хорошо, и верхи улучшаются.»

И вот печальное сообщение от 1 декабря:

«Я уже не буду петь в Вероне, так как опера, в которой я должна была петь, не состоится, а в той, которая будет, нет для меня роли».

Профессиональные горести соседствуют с большим потеплением в отношениях с Прокофьевым. Сомнения постепенно оставляют его, последний приезд Linette сыграл большую роль в его привязанности к ней. Он пишет об этом: «Мысль о женитьбе ещё не окрепла, но чуть крепче, чем раньше».

«Яблоки созревают», Прокофьев жалуется, что начинает «слишком много обращать внимания на Пташку». Он уже с несравненно большей лёгкостью касается возможной женитьбы. Нежность Linette радует и зажигает ответный огонь.

И вот наступает 17 декабря, важный день в судьбе будущей четы.

Совпадение двух источников – записи в «Дневнике» и письма Лине – освещает его во всей достоверности пережитого обоими.

В «Дневнике» 17 декабря Прокофьев пишет:

«(…) Письмо от Пташки, очень нежное. Её томило, что я отпустил её из Этталя, не сказав ничего.

Я написал ей, что очень люблю её, жду на Рождество и что теперь мы не должны так часто расставаться, но что всё же пока ещё в браке я боюсь мглы любви».

А вот и само, уже упоминавшееся письмо от 17 декабря:

«Дорогая Пташка!

Я отпустил тебя в Италию, потому что не считал себя вправе становиться поперёк дороги твоего пения, думая, что после полугодовых занятий в Милане ты могла рассчитывать на дебют и на начало артистической карьеры. Кроме того, я не сомневался, что через месяц или два мы снова встретимся. Я понимаю, что наши долгие разлуки очень мучительны, но причиной им были мои поездки в Америку. Теперь это повторяться больше не будет. Я ТЕБЯ ОЧЕНЬ ЛЮБЛЮ И НЕ ХОЧУ НИКОГО ДРУГОГО.[14 - Выделено автором]. Но я всё ещё не могу отделаться от мысли, что законный контракт есть вещь, созданная для того, чтобы губить отношения. (…) Муж имеет право на жену, жена на мужа, и при одной мысли об этом хочется бежать без оглядки. Вот почему я тебе до сих пор не даю на этот вопрос никаких ответов. Если у тебя в Милане не налаживается дело с дебютом, тебе надо ехать к Lili Lehman, тем более, что она уже дала такое любезное согласие.»

В этом же письме Прокофьев объясняет Лине, насколько удобна была бы для них жизнь в Берлине, со всеми её особенностями и приводит расписание поездов из Этталя в Берлин в обоих направлениях.

Приближается Рождество. Прокофьев в Эттале, сочиняет, читает второй том Блока, готовится к концерту в Барселоне, в Испании, называя её очень музыкальной страной, разучивает присланную Мясковским рукопись «Причуды», две из них собирается сыграть в Барселоне, где Боровский с огромным успехом исполнил сочинения Прокофьева. Наступает сочельник. Как пишет Прокофьев, он обещал быть совершенно будничным. В Эттале всего два человека: он и мама. Пташка почему-то не пишет, Б. Н. не едет. Но вдруг в семь часов вечера является Б. Н., а в девять часов вечера Пташка! Телеграммы, посланные ими, не пришли. Про Пташку:

«Бедная девочка должна была целый час в темноте и по снегу лезть в гору, причём сын начальника станции тащил её чемодан. Я прямо не верил её приезду. Появилось шампанское и праздник разыгрался вовсю.

Вообще всё Рождество прошло очень весело. Катались на саночках с Эттальских гор».

Глава четвёртая

Бракосочетание в Эттале. Рождение Святослава. Счастливая семья

В Эттале встретили и Старый Новый 1923 год. Но тут уж Лине пришлось поскорее собираться в Милан в надежде на ангажемент. Сидя в Эттале можно было всё прозевать.

Лина упорхнула в Милан 15 января.

В начале года, не прекращая напряжённой сочинительской работы, Прокофьев обдумывает предстоящую встречу с Испанией. Из Барселоны пришли приглашения на два концерта.

«Мысль: а ведь туда можно ехать через Милан, то есть через Пташку!» Если итальянцы не дадут транзитную визу, то он поедет через Страсбург – Лион – Тараскон. И до этих двух последних городов Пташке совсем недалеко, и по дороге можно провести вместе два-три дня. Будущая встреча с Линой приводит его в отличное настроение. Из Барселоны торопят, и Прокофьев записывает, что на смену сочинению приходят концертные скитания.

«8 февраля в семь часов вечера – Милан, и Пташка на вокзале.

В своём пансионе она заявила, что уезжает на несколько дней, и мы отправились с ней в гостиницу „Комо“, против вокзала.

Она пела недавно на театральной пробе и, возможно, получит дебют в „Риголетто“ в самом Милане».

С восьмого до двенадцатого февраля провели время вместе. Вместе ужинали, пили вино Asti, осматривали Миланский собор, на этот раз скрытый в тумане и дожде, и от желания подняться наверх пришлось отказаться. На другой день отправились осматривать старинную Геную, – там открыли для себя прелесть её гористых узких улочек, старинных палаццо, посетили знаменитое кладбище, парк, набережную, на ней дом с невероятной колоннадой.

Расставшись с Пташкой «очень трогательно», Прокофьев отправился в Марсель, чтобы последовать дальше в Барселону.

В Испании, как это часто бывает, иностранца встречали одновременно в высшей степени дружелюбно, но в то же время бюрократически непреклонно. Прокофьев мог находиться на территории Испании, но в Барселону – ни-ни. Ждали соответствующего разрешения. Наконец поздно вечером, усталый, добрался до Барселоны.

В десять часов вечера (в Испании всё начинается на два часа позже), Прокофьев завтракал у Момпоу – «здешнего молодого композитора, который играл довольно милые сочинения». Момпоу и взялся показывать Прокофьеву окрестности города, великолепную avenue, которую тогда только начинали строить. Прокофьева очаровали и узкие улицы Барселоны, ярко
Страница 21 из 28

освещённые и многолюдные в шесть-семь часов вечера. Проехался он и на фуникулёре к Тибидабо, откуда открывается вид на весь город и море. Вечером состоялся ещё один концерт, из «коротушек», как говорит Прокофьев. Прошёл с шумным успехом.

Покинув Этталь и возвратившись в Париж, Прокофьев с Линой сразу попадают на премьеру Первого скрипичного концерта в Гранд Опера под управлением Кусевицкого, который, надо сказать, из молодого поколения композиторов отдавал решительное предпочтение Прокофьеву. Лина рассказывает, что на концерте встретили множество интересных людей, старых и новых знакомых: Шимановского, Рубинштейна, Сигети, Пикассо, Бенуа и Анну Павлову.

Прокофьев оживлённо переписывается с Мясковским и Асафьевым. Письма читает вслух Пташке, – они обсуждают всё, что пишут русские друзья.

1923 год, однако, не так богат записями, как предыдущие и последующие, и, что вполне неожиданно для читателя, это запись от 4 сентября, в которой Прокофьев пишет, что ходил гулять с полковником Эвальдом, который гостил в Эттале и вызвал симпатию хозяев. С этим полковником Прокофьев имел таинственное объяснение: как наладить брак с Пташкой. В Америке это делается просто, за несколько дней, в Германии же было сопряжено с множеством бюрократических процедур. Полковник обещал помочь. Разговор с ним состоялся 4 сентября, а чуть больше чем через месяц мы уже читаем документ, свидетельствующий о новом статусе Сергея и Лины.

СВИДЕТЕЛЬСТВО О БРАКЕ

HEIRATSURKUNDE

(Standesamt (ЗАГС, Бюро записей гражданского состояния) Этталь – № -5/ 1923-)

Композитор Сергевич (sic!) Прокофьев,

Местожительство: (проживающий) в Эттале,

Родился: 24 апреля 1894 года[15 - ошибка, 1891.]

В: Сонцовка Екатеринослав, Россия

И артистка Кодина Каролина,

Местожительство (проживающая) в Эттале,

Родилась: 20 октября 1897 года

В Мадриде, Испания

8 октября 1923

В ЗАГСе Этталя

Заключили брак (вступили в брак)

Подпись, печать

Новый 1924 год встречали в Париже у давних друзей Самойленко. Пианист Боровский выпил с Прокофьевым на брудершафт. Шампанское лилось рекой, Лине даже пришлось прилечь.

Днём Сталь угостил супругов шикарнейшим обедом у Прюнье.

Боровские сняли квартиру из трёх комнат и уговорили Прокофьевых переехать туда и платить вскладчину, так как Боровский уезжал в концертное турне, и жена его Мария Викторовна оставалась одна.

Новое место понравилось, спали долго, никак не могли проснуться.

Плейель прислал рояль.

Прокофьев продолжал посещать концерты, играть концерты, писать концерты, и ничто даже и не говорило о крутой перемене жизни – холостой на семейную. Пока 17 января 1924 года в дневнике не появилась фраза: «Пташка рассказала Фру-Фру о своём состоянии (восемь месяцев). Об этом, кроме Сталя, кажется, никто не догадывался до сих пор. Вечером корректировал партитуру 3-го Концерта и раскладывал пасьянс».[16 - Фру-Фру – нынешняя жена А. К. Боровского, в девичестве Мария Викторовна Барановская, ученица Мейерхольда, приятельница С. С. Прокофьева.]

Вот, оказывается, что. Ожидается прибавление семейства. Но, как уже и было сказано, образ жизни нисколько пока не изменился. Появились некоторые дополнительные дела: пришлось, например, навестить русское консульство, чтобы получить для Пташки паспорт, так как у неё всё ещё оставался девичий испанский.

Ссорились с Пташкой оттого, что именно в конце февраля, на время родов, у Прокофьева были запланированы концерты в Риге. Потом, как пишет муж, «трогательно помирились».

Начало года сопряжено с тяжёлыми переживаниями, связанными с состоянием Марии Григорьевны. Оно стало настолько угрожающим, что перевозить её из Этталя в Париж было небезопасно для жизни. Всё же Прокофьев едет за ней в Этталь, и там проводит несколько дней, «маме хуже», «мама умирает», и вдруг запись: «маме лучше». Всё это время Прокофьев собирает вещи и ноты для возвращения в Париж. Переживания самые горестные… Однако в Париже Лина на сносях.

Но дома всё благополучно, и Пташка чувствует себя прекрасно. Прокофьев водит её к доктору, и, по тем временам, настоящее чудо: Ещё до родов доктор берёт на себя смелость предсказать, что скорее всего будет мальчик.

18 февраля Пташка отправилась в клинику, Прокофьев навещал её ежедневно, – может быть, приехали слишком рано? Вместе занимались проверкой перевода «Апельсинов».

Вечер провёл в обществе Милюкова, Бунина, Мережковского, Куприна, Шмелёва, Ремизова, Ларионова и, как пишет Прокофьев, «прочих», – трудно представить себе, кто же были эти прочие? Кажется, уж все здесь. Но после вечера Сталь под предлогом предстоящего рождения сына потащил будущего отца на Монмартр, где выпили шампанского.

С утра поспешил в госпиталь, думая, что сбудется предсказание Сталя. Но всё было без перемен. Пташка переехала в огромную, солнечную и тихую комнату. Два раза Прокофьев ездил на вокзал встречать Ольгу Владиславовну, но она ещё не приехала.

Наконец 24 февраля она прибыла, и первый вопрос был, конечно, о Лине. Прокофьев отвёз её сначала в отель, а потом к Пташке, состоялась бурная встреча.

Запись Прокофьева об Ольге Владиславовне:

«Ольга Владиславовна очень нервна. Держится политики никому не мешать и не тратить ни копейки денег, кроме своих. Всё время у Пташки в больнице. Сама Пташка без перемен».

Мама приехала вовремя.

27 февраля 1924 года родился Святослав. Запись Прокофьева обо всём и обо всех:

«У входа в больницу встретил Ольгу Владиславовну. Доктор уже приехал, прогнал О. В. и велел ей вернуться через полчаса. Мы стали бродить по соседним удицам. О. В. очень волновалась, а я её старался подбадривать. Затем я пошёл в больницу, а О. В. осталась на улице, дошёл до двери Пташкиной комнаты, но дверь была закрыта и внутри всё тихо. Затем вдруг появилась сестра и доложила, что всё благополучно кончилось, родился сын, и я могу войти. Доктор надевал пиджак и поздравлял меня.

Пташка лежала страшно плоская, без живота. Она была ещё в полусне, но улыбнулась, когда я подошёл к ней. Ребёнок был в люльке, он был лиловый и страшно уродливый. Сестра побежала на улицу звать О. В. Рождение прошло чрезвычайно благополучно и произошло в 8.45 утра.

Отношение моё к ребёнку скорее тёплое, лишь бы не очень орал.

Пташка очень хотела сына. Я не имел специального выбора. Назвать решили по моему предложению Святославом. Я хотел бы Аскольдом, но, вероятно, поп не окрестил бы.»

Жизнь продолжается. Святослав становится не таким лиловым, Сергей и Пташка правят под его крик перевод либретто «Апельсинов», который уже был сделан Линой. Турне в Ригу отменилось, чему Прокофьев рад. Отношения супругов нежные и доверительные.

Тем временем крик младенца начинает раздражать М. В. Боровскую, и Ольга Владиславовна с ожесточением принимается срочно подыскивать квартиру. Не без приключений, характерных для этого рода деятельности, она, тем не менее, достаточно скоро находит квартиру из четырёх маленьких, но солнечных комнат, даже Сену видно немного. Ольга Владиславовна и Прокофьев в сборах, они, как всегда, нелёгкие, гора чемоданов, стопа нот в метр вышиной, но вот уже всё собрано, и семья переселяется на новую квартиру,
Страница 22 из 28

5, rue Charles Dickens. Сначала перевозят все вещи, приготавливают комнаты, и на другой день переселяется Пташка с младенцем. «Пташке понравилась квартира», – пишет Прокофьев, которому она тоже гораздо больше понравилась при ближайшем рассмотрении: очень солнечная! Однако всего не предугадаешь. Стены оказались «картонные», и снизу с шести до одиннадцати вечера квартира оглашалась звуками, – внизу жила девочка, которая дубасила на фортепиано невесть что. Пташка озаботилась этой проблемой и попросила маму купить восковые шарики для ушей, чтобы спастись от «пианистки» и Святослава.

Все встречи, предшествующие первому «выходу в свет» жены, Прокофьев оживлённо обсуждал с ней, это было характерно для всей их жизни. Темы для обсуждения самые животрепещущие; помимо музыкантов, Прокофьев встречается со всеми «нашими», как он называет их, писателями: Бунин, Мережковский, Гиппиус, Куприн, Ремизов. Осоргин, известный призывами к русской молодёжи немедленно ехать в Россию, и Милюков играют в шахматы. Милюков проиграл, тогда Прокофьев занял его место, разнёс Осоргина в пух и прах, и хотел поговорить с Мережковским о Гильгамеше, «Но он так важно беседовал с Буниным о миссии русской эмиграции, что не удалось».

В разные годы и по разным поводам Прокофьев возвращается к мысли о своей аполитичности, его поглощает творчество, над всеми его многочисленными интересами полностью царит музыка.

В дни, предшествующие рождению Святослава, он побывал на митинге русской колонии, «где говорили Бунин („сухо и академично; я не люблю его“), Мережковский („более интересно, но у него тоненький голос и незадача с буквой ‘р’“), Карташёв и другие. Все они ругали большевиков, жалели попранную Россию и во имя Христа призывали к ненависти. Я с интересом слушал, хотя душой был как-то в стороне. Говорят, Пифагор (или Архимед), когда брали приступом город, в котором он жил, сидел у себя в саду и чертил на песке теорему. Так его и убили за чертежом. Этот человек по-настоящему любил свою науку!»[17 - «Не трогай мои окружности!» – в ужасе закричал Архимед подошедшему воину-врагу, во время штурма Сиракуз.].

Гиппиус присылает стихи для романсов, дружба связывает Прокофьева с Бальмонтом, Ларионов делает интересные предложения о кукольном балете сначала для Монте-Карло, а потом уже Парижа. Прокофьев продолжает учить 2-й Концерт, занимается усердно и пишет: (…) «страшная точность – и не прощать себе ни одной сомнительной ноты. При такой системе можно достичь рахманиновской безукоризненности».

6 апреля состоялся первый выход в свет Пташки. Это было вечером, у Prunieres. Там масса композиторов: Равель, Пуленк, Орик, Онеггер, Руссель. В тот день разгорелся жаркий спор между Шлёцером и Равелем. Темой стал Чайковский. Равель сказал, что «вы, люди византийской культуры, никогда не поймёте нас, западных…». Прокофьев вставил: «Тем более, что Шлёцер – бельгиец». Орик и Пуленк – противники Равеля – радостно рассмеялись.

Лина стала выходить. Как-то у Самойленко вчетвером играли в карты. Разгорелись такие страсти, что «выли от волнения и ненавидели партнёров».

«С Пташкой очень нежные отношения», – записывает Прокофьев в день, когда Святославу исполняется шесть недель.

Перед Русской Пасхой разразилась ссора со Сталями. Читатель «Дневника» заметит, что с какого-то времени Вера Янакопулос перестаёт фигурировать как «Вера» или «Янакопулос», а почему-то станосится «Дивой». С Дивой Прокофьев договаривается и о романсах, которые она будет петь в его концерте, – композитор хочет, чтобы она пела новые. Как вдруг от неё приходит сообщение, что она будет петь только старые, а если Прокофьеву это не нравится, то она может отказаться. Тон и поступок странный. Прокофьев сразу же вступает на тропу войны. «А как будет фамилия аккомпаниаторши? Он-то ведь не станет аккомпанировать старые романсы?» Отвечает Сталь, и очень резко. Прокофьев потрясён: ведь затевал всё именно Сталь. Ночью Прокофьев не спал, обдумывал ответ, написал вежливо, но доказывал непорядочность поступка. Днём вместе с Линой ждали, что Сталь придёт скандалить и договорились, что Сергей выйдет чёрным ходом. Уж не профессиональная ли ревность Лины сыграла роль в неожиданном ухудшении отношений со Сталями?

Но Сталь не появился.

Вечером преисполненная сочувствия жена Кусевицкого Наталья Константиновна настоятельно рекомендовала певицу Юрьевскую. У Пташки безумный насморк. Пришла Юрьевская, выбирали с ней романсы, которые она споёт в дальнейшем на реситале 12 мая вместо Янакопулос.

Бальмонт прислал письмо, в котором описывал разные дачи у океана на лето.

15 мая Прокофьев нашёл до 1 ноября очень комфортабельный дом в St.Gilles-sur-Vie, маленьком городке к югу от St.Brevin. Изумительный пляж, но нет сада. Так как мечтали об океане, то вопрос решил пляж.

Жизнь с Линой протекала как нельзя лучше, пока не пришло письмо от мамы – Марии Григорьевны – с советом отдать Святослава в какое-нибудь хорошее место на воспитание. Лина в слёзы. Всякая мать её поймёт, тем более, что Прокофьев – совершенно преданный и послушный сын – привык считать, что мама всегда права. Всё же слёзы Лины его убедили, они помирились. Святослав остался дома.

Ольга Владиславовна верой и правдой помогала молодым супругам. Каждый вечер они вместе ходили на концерты, но 24 мая Прокофьев «проводил Ольгу Владиславнвону, которая уехала в Америку, оказав нам массу услуг и, вместо отдыха, замучившись окончательно.»

На следующий день Святослава впервые в жизни оставили одного, поскольку по приглашению Прайса родители поехали в Севр пить чай. Прайс – это, кажется, первый контакт с Christian Science.[18 - Христианская наука.] Он умирал от болезни сердца, его спасло вмешательство проповедника, который полностью излечил его. Рассказ Прайса произвёл на Прокофьева огромное впечатление. По возвращении домой Святослав оказался цел и невредим, хоть и устал от крика.

Прокофьев на протяжении почти всей жизни – в особенности в молодые годы – был весьма привержен «Christian Science», суть которой состояла в главенстве воли человека, которая может управлять всеми телесными проявлениями в жизни человека. Christian Science являлась прагматическим ответвлением христианской веры, помогавшей человеку справляться со страданиями и горестями, телесными и душевными.

Православный Прокофьев в двадцатые годы в США прочёл труды Мэри Бейкер Эди, основательницы Christian Science. Он увлёкся этим религиозным движением и вовлёк в него Лину.

В Париже Прокофьев посещал Вторую церковь Christian Science на бульваре Фландрен 58.

В его записной книжке, найденной в Париже в 1959 году, есть факсимильная репродукция текста, написанного Прокофьевым на английском языке. Перевод сделан Святославом Сергеевичем Прокофьевым.

Несомненно, это учение сыграло существенную роль в трудные времена жизни Сергея Сергеевича и Лины Ивановны, и поэтому кажется важным привести его максимы. Для Прокофьева оно стало этической платформой. Оно же сыграло спасительную роль в жизни Лины Прокофьевой. В последние годы жизни она предприняла путешествие в храм Christian Science в Бостоне.

Угнетённое состояние (депрессия) является
Страница 23 из 28

обманом, порождённым смертным мозгом, следовательно, оно не властно надо мной, ибо я – проявление жизни, то есть духовной силы.

1) Я являюсь проявлением жизни, то есть духовной силы.

2) Я являюсь проявлением души, которая мне даёт силу для сопротивления всему тому, что не является духом.

3) Моё постоянство обеспечивает непрерывную приверженность всему правдивому.

4) Я – проявление Любви, которая поддерживает мой постоянный интерес к моему творчеству.

5) Индивидуальность дана мне для создания Красоты.

6) Являясь проявлением Разума, я способен к сильному творческому мышлению.

7) Являясь частью единственной великой Цели, я игнорирую всё, что не создано для этой цели.

8) Я выражаю радость, которая сильнее, чем любое явление, отличающееся от неё.

9) Я – проявление совершенства, и это обязывает меня к безупречному использованию своего времени.

10) Я здоров, следовательно, я работаю легко.

11) Я обладаю мудростью для того, чтобы постоянно её выражать.

12) Я олицетворяю Разум, это меня обязывает выражать вдохновение мысли.

13) Я честен перед собой и, следовательно, сделаю работу как можно лучше.

14) Так как творческая деятельность является моим неотъемлемым свойством, то моё желание работать является естественным.

15) В связи с тем, что я являюсь отражением Духа, я испытываю необходимость выражать красоту.

16) Я одухотворён, следовательно, силён.

17) Бесконечная Жизнь – источник моей жизнеспособности.

18) Я в любое мгновение готов выражать прекрасные мысли.

19) Я страстно желаю творить, так как деятельность является проявлением жизни.

20) Я пребываю в радости несмотря на неприятности, ибо столкновение с ними показывает реальность жизни.[19 - подготовлено Савкиной Н. П.]

В Париже Прокофьевы дружили с приверженцами Christian Science. Лина, страдавшая небольшими осложнениями после родов, с успехом прибегла к помощи священника этой веры.

Лечение протекало следующим образом: американская миссис приняла Лину очень любезно, поговорила с ней, а потом сказала: «а сейчас начнётся лечение». Она закрыла глаза рукой, сосредоточилась и через десять минут сказала: «Вы будете здоровы».

На следующий день Прокофьев и сам отправился к Mrs Getty, обсуждал с ней основы Christian Science, а потом так же, как и Лина, прошёл сеанс терапии, заключавшейся в том, что миссис Гетти дала Прокофьеву читать книгу «Наука и здоровье», а сама углубилась в медитацию, закрыв глаза рукой. В конце сеанса она тоже заверила Прокофьева в том, что у него больше не будет неприятностей с сердцем. Ещё через год Прокофьев запишет в Дневнике, что Christian science несомненно влияет на смягчение характера, сглаживая, а иногда вовсе уничтожая ненужные ссоры.

В конце мая 1924 года состоялась премьера «Семеро их». Сергей Прокофьев вместе с Пташкой в ложе Кусевицкого. Здесь же Боровские, Дебюсси, позже Равель. Первое исполнение этого произведения заставило автора поволноваться, но оно было сыграно отлично и сопровождалось огромным успехом. Автор кланялся публике из ложи. В антракте виделись с Бакстом, Милюковым – страстным любителем музыки, они были в восторге. Во втором отделении новое сочинение Прокофьева было исполнено во второй раз, на бис, после «Ноктюрнов» Дебюсси. Очень хвалил сочинение Равель, оценивший новые средства выражения, новое звучание. Мадам Дебюсси говорила с Пташкой и сказала, что ей нравится самостоятельность музыки.

Каждый день приносил с собой захватывающие события, открытия. В Париж приехала Венская опера с операми Моцарта. Супруги ходили слушать «Похищение из сераля», «Фигаро», потом «Дон Жуан». Было бы поистине невозможно рассказать о всех музыкальных событиях, свидетельницей и участницей которых была Лина.

Летом Прокофьев, как обычно, искал дачу, где-нибудь вдали от городской суеты, в окружении живой природы, которой он с детства был так предан. Теперь на дачу переезжали уже всей семьёй: М. Г., Лина, он сам и пятимесячный Свтослав. В Вандее, на самом берегу Атлантического океана, в небольшой деревне в Сен-Жиль-сюр-Ви сняли домик под названием «Villa Bethanie». Главная прелесть местечка состояла в изумительном пляже, уединённом, диком, песчаном и бесконечном во время отлива.

Прокофьев работал, поступаясь иной раз столь любимым утренним купанием. Пташка не боялась холодной воды, самоотверженно пускалась в плавание, и кончилось всё тем, что оба заболели. У Прокофьева снова начались отчаянные головные боли, а Пташка простудилась. Но теперь появилась панацея от всех болезней: миссис Гетти. Сергей и Лина написали ей, прося заочной помощи.

Миссис Гетти написала: «Не думайте о боли, и она не будет думать о вас», привела страницы книги. Супруги послушно штудировали эти страницы. И что же? Голова прошла, что редко случалось раньше. Пташке же скорее всего помогло повышение температуры воды в океане, которая поднялась до 21 градуса.

Лечила она и Святослава. Способ был не вполне традиционным – пить сырую воду. Прокофьев писал, что Святослав был вялым, но вёл себя превосходно.

Прокофьев продолжал штудировать Christian Science, его взаимоотношения с Кантом, Ветхим Заветом, естественными науками.

Миссис Гетти помогала Лине и в её концертной деятельности, учила избавляться от волнения, свойственного всем артистам перед выходом на сцену. Она говорила Лине: «Пойте как если бы для Бога». Этот совет Прокофьев запомнил и пользовался им и сам.

Супруги, страстные любители путешествий, совершали поездки, на автобусе, на парусной лодке с мотором. О Святославе Прокофьев пишет:

2 сентября 1924 года

«Святослав всегда мне улыбается и в общем меня любит, вероятно, главным образом, за красную полосатую куртку и очки. Par contre, ненавидит одетого в белое аптекаря, к которому его возят еженедельно взвешиваться, однако, если я снимаю куртку и остаюсь в белой теннисной рубашке, он начинает дико орать, так как принимает меня за аптекаря.»

Сергей и Лина с тоской думали о возвращении в тесную парижскую квартирку на улице Чарлза Диккенса, как вдруг случилось настоящее чудо: в Бельвю, под Парижем, сдаётся огромная зимняя дача!

Осенью 1924 года всей семьёй переехали в загородный дом, о котором Лина пишет, что в нём было множество комнат и огромный сад, разнообразный и интересный, с урнами и саркофагами, хорошая оранжерея. Одна ваза понравилась Прокофьеву, напомнив ему скифские сосуды. Для Марьи Григорьевны и Святослава нельзя было и мечтать о лучшем. Сергей Сергеевич всегда предпочитал жизнь за городом, а Париж, в который ему часто приходилось ездить, был рядом. Лина пишет, что по воскресеньям приезжали гости из Парижа: композиторы Орик, Мийо, Пуленк, Онеггер, Соге, художники Петров-Водкин, Николай Бенуа, пианист Боровский.

На этом славном перечислении остановимся на минутку. Само собой разумеется, что в таком сонме разноодарённых личностей, (Рахманинов НИКОГДА не участвовал в интригах и был одержим только одной идеей – помогать уступавшему ему в таланте Метнеру, что и делал, всю жизнь чувствуя себя виноватым перед ним), всё было безоблачно. Пробегали тени, разражались грозы, перегруппировка сил то и дело происходила по непонятным Прокофьеву причинам. Прокофьев
Страница 24 из 28

в отношении к музыке коллег всегда руководствовался исключительно музыкальными соображениями, он безошибочно и честно судил о музыке, – и если кому-то показались бы неблизкими его суждения, они всё равно были чисто музыкального происхождения. Рискну предположить, что единственное оружие Прокофьева – его музыка – не всегда убедительно на коротких дистанциях, и в ряде случаев внезапные перемены в отношении к нему коллег бывали связаны с коньюнктурными обстоятельствами, – Прокофьев не понимал, что происходит, терялся в догадках, огорчался. Впрочем, как же без этого? По соседству с гением многие чувствуют себя неуютно. Пташка своей преданностью была ему всегда верной опорой. Она самозабвенно любила музыку Прокофьева.

Лина рассказывает, что Сергей особенно дружил с Франсисом Пуленком. Оба обожали шахматы и бридж. Перед исполнением своих концертов Прокофьев всегда репетировал их с Пуленком на двух роялях: Первый, Второй, Третий и Пятый концерты для фортепиано с оркестром они проигрывали целиком, – Пуленк исполнял партию оркестра. Для Прокофьева это было необходимым повторением перед исполнением, для Пуленка – прекрасным музицированием с композитором, которого он ценил чрезвычайно высоко, а для Лины неизъяснимым удовольствием слушать любимую музыку.

12 декабря 1924 года

«Кончина мамы, у меня на руках, в 12.15 ночи на тринадцатое декабря.»

В начале января 1925 года Прокофьев возвращается из Польши в Бельвю: «в пять часов Париж, и очень нежная встреча с Пташкой, приехавшей на вокзал. Отправились в Бельвю».

В марте Сергей Сергеевич и Лина в отличном настроении поехали в Кёльн, где ставилась опера «Любовь к трём апельсинам». Первые репетиции проходили под фортепиано. В зале в это же время шли световая и декорационная репетиции. Прокофьев нашёл, что в кёльнских декорациях больше юмора, оперу же сократили на один антракт и разделили ровно пополам. 11 марта проходила уже генеральная репетиция, и Прокофьев обратил внимание на сценическую сторону выступления хора, который своей игрой (не только пением, как в Чикаго) принимал участие в действии. Каждый хорист играл в меру отпущенных ему возможностей, – Прокофьев почувствовал руку режиссёра, любящего своё дело.

Премьера. В первом акте Прокофьев находится в ложе с Линой, но поближе к единственному антракту его просят пересесть в ложу рядом с оркестром, чтобы оттуда кланяться. Однако реакция была сдержанная, и Прокофьев немного огорчился. Ему объяснили, что немецкая публика несколько огорошена, а в антракте они поговорят между собой, и потом будет успех. Так и оказалось. По окончании оперы раздался гром аплодисментов, и по подсчётам критиков Прокофьев вышел на вызовы двадцать раз.

Супруги едва ли не больше всего любили путешествовать, и этой своей страсти не изменяли до наступления мрачных времён уже в СССР.

Запись в «Дневнике» от 22 марта 1925 года.

«Встали в 6.30 и отправились с Пташкой в Monte Carlo. Оделись ради юга легко и потому дрожали от холода. Из Парижа в девять утра с отличным рапидом, одним из самых скорых поездов Франции, и в 9.30 вечера в Марселе, где заночевали. Немного походили по улицам, глядя на пёструю портовую толпу: матросов, африканцев, кокоток etc.»

На другой день продолжили путешествие, проехали Канн, Ниццу, не отрываясь от окон. Напрасно было ждать в это время южного тепла, было прохладно и моросил дождь. В отеле был прекрасный вид на море, которое, по словам Прокофьева, было синим даже в серую погоду. Вечером гуляли и сидели в вестибюле казино, наблюдая за выходившими оттуда людьми, старались по выражению лица угадать, выиграл или проиграл тот или иной посетитель. «Впечатление тяжёлое: многие выходили в трансе, шаркая ногами, ничего не видя; ужасные старухи…».

Однако не все путешествия проходили в идиллической обстановке. Всё же характеры у супругов были разными (недаром Сергей Сергеевич уповал на Christian Science), да и Лина не была ангелом, вспыльчивая, резкая, и, как это часто бывает, присутствие третьего человека (три – в общении очень плохая цифра) вносило лишнее раздражение. Племянник Владимира Набокова, композитор Николас Набоков, большой друг Лины, живо описал в своих воспоминаниях одно из так называемых «гастрономических путешествий». Кажется, он не вполне справедлив к Сергею Сергеевичу, упрекая его в отсутствии интереса к статуям и соборам. Всё же какая-то часть атмосферы передана. Не исключаю, что реакции Сергея Сергеевича были вызваны протестом против всяческой восторженности.[20 - Nicolas Nabokov – cousin de Vladimir Nabokov. «Cosmopolite» // Mеmoire traduits de l'anglais (Etats-Unis) par Claude Nabokov // Claude Nabokov // Mеmoire du Libre, 2002 // ГАСТРОНОМИЧЕСКИЕ ПУТЕШЕСТВИЯ.]

«У неё была слабость к симпатичным маленьким трактирам в живописных окрестностях, среди зелёных холмов или притулившимся к очаровательным пригоркам, а он предпочитал останавливаться в городах, в самом лушем отеле, рекомендованном гидом Мишлин. Ни музеи, ни замки, ни катедрали его совершенно не интересовали. И так как мы должны были строго следовать тому, что он называл „правильным ритмом“ и пр., у него становился совершенно непроницаемый и индиферентный вид при любом нарушении. Всё, что он сказал о Шартрском соборе, было: я всё время задаю себе вопрос, как это им удалось взгромоздить эти статуи так высоко, чтобы они не упали. Но когда ему в руки попадало меню, он совершенно преображался и начинал заказывать для нас „блюдо дня“, по специальности того или иного дома и выбирал вина по карте. Надо сказать, что Прокофьев водил машину неровно: то он вёл с чрезмерной осторожностью, очень медленно, то вдруг внезапно дёргал машину с места.

Мы путешествовали в его маленькой новой машине по дорогам Франции, и всё наше путешествие было разделено на отдельные этапы. Он сообщил, что на другое утро мы должны выехать в 9.30 и ни одной минутой позже. И так как мы с Линой Ивановной хотели посетить дом, где родилась Жанна Д'Арк, музей и базилику, мы договорились встретиться с ней в 8.30, пока Прокофьев брился. Посмотрев все уродливые памятники, мы прибыли к монструозной базилике и между прочим в крипте этой базилики нашли очень интересную достопримечательность города, подаренную Музею Жанны Д'Арк маршалом Кохом: редкие монеты, в том числе серебряные русские времен Петра Великого и его дочери Елизаветы. Мы покинули крипт чуть позже 9.30 и помчались к отелю, зная, что нас ожидает. Прокофьев в самом деле ждал нас зелёный от злости. Во время взрыва его гнева Лина Ивановна расплакалась, это обозлило его ещё больше и он начал кричать: „Что это за манера? – кричал он, – и за кого вы меня принимаете? Я просто ваш слуга, чтобы выполнять ваши приказы. Можете взять свой чемодан и сесть на поезд.“ Это продолжалось полчаса, в течение которых портье с олимпийским спокойствием заряжал аккумулятор и готовил машину. Мы снова пустились в дорогу. Я сидел рядом с Прокофьевым впереди. Никто рта не раскрывал. Он хранил ещё большую непроницаемость, чем обычно, крайне недовольный, на заднем сиденье его жена плакала горючими слезами и не могла остановиться. Час прошёл в этой приятной атмосфере, пока я не повернулся
Страница 25 из 28

к Прокофьеву и не сказал ему: „Сергей Сергеевич! Ну хватит! Или прекратите всё это немедленно или действительно остановите машину в следующем городе. И я сяду на поезд.“ Он не ответил, потом на его лице появилась улыбка, и он сказал: „Да, забавно, не правда ли?“

Пунктуальность Прокофьева обросла множеством мифов.

Святослав Сергеевич рассказывает: „По возрасту Набоков ближе к папе, хотя разница между мамой и папой всего шесть лет. Набоков описывает в своей книге, как однажды встретился с папой на улице, и Прокофьев пригласил его пройтись. Он выработал маршрут прогулки (обход всего комплекса Инвалидов с остальными зданиями), давал комментарии и когда они возвратились домой точно или на несколько секунд раньше, папа был очень доволен. Тогда как раз изобрели такой инструмент – шагомер – и папа им очень увлекался“».

Полное счастье испытывали супруги во время путешествий с приезжавшими из Москвы друзьями Сергея Прокофьева, Асафьевым и Ламмом[21 - Ламм Павел Александрович (1882–1951), музыковед, текстолог, пианист.]. С ними Сергей и Лина ездили по Швейцарии и Франции. Восторги разделялись, чувства и мысли всех участников сливались в унисон. Прокофьев и Лина были счастливы доставить удовольствие друзьям, а те платили сторицей своей способностью восхищаться, удивляться, радоваться.

Впервые после двухлетнего перерыва Лина начала выступать в концертах. В мае она пела в Льеже. Приехали туда шестого мая, а концерт был седьмого. В первом отделении Сергей Сергеевич играл «Картинки с выставки» Мусоргского, во втором Лина пела романсы. Прокофьев был сравнительно спокоен, Пташка очень волновалась и не дотягивала ноты в романсах Прокофьева, русские же романсы исполнила удачно и имела большой успех. Прокофьев пишет, что не меньше чем у него самого. Критики единодушно хвалили её, музыку Прокофьева недопоняли.

24 мая Прокофьевы устраивали последний приём в Бельвю, так как истекал срок контракта, и хозяин торопил. Гостями были Пташкины американки и итальянцы, М-ме Кусевицкая, Дукельский. В центре внимания находился Святослав, который только-только начал ходить самостоятельно. Кусевицкая дразнила Прокофьева, говоря, что Святослав красивее него. Потом поехали все вместе к Боровским.

Дни напролёт Прокофьев работал, сочинял, корректировал, играл, концерты с исполнением его новых произведений происходили чуть ли не каждый день. Невозможно было найти время, чтобы переехать! И вот наконец:

2 июня 1925 года.

«Утром колоссальная укладка и к двенадцати часам выехали в грузовом автомобиле, нагруженном двадцатью пятью вещами. Поселились 32, rue Cassette; у нас очень хорошо, большая комната, у Святослава и няни – маленькая.

Пташка мечтает о квартире в Париже, чтобы иметь постоянный угол, а то эти переезды действительно мучительны. Я хотел бы под Парижем кусок земли в 3000 кв.м., с небольшим домом.»

Денег на такую покупку не было, но Прокофьев мечтал получить их после поездки в Америку.

А пока идя навстречу пожеланию Дягилева сделать балет о Советской России, Прокофьев написал «Стальной скок». Прокофьев сочинял либретто вместе с художником Якуловым, – работа была трудной, одно время казалась обречённой на неудачу. На горизонте появился вездесущий Эренбург, но сотрудничество с ним не состоялось. Якулов всё же справился, Дягилев одобрил замысел, Прокофьев работал не покладая рук и к сентябрю закончил балет в клавире.

Следуя день за днём за жизнью семьи Прокофьева, ощущаешь, насколько же это была счастливая жизнь, полная, насыщенная всем, что вносит смысл и красоту в творческое, семейное и дружеское сосуществование. Прокофьев был широко признан как композитор, пианист, дирижёр – европейский, американский, русский. Он находился в плодотворнейшем периоде своего творчества. Из-под его пера появлялись на свет всё новые и новые произведения, во всех жанрах музыкального искусства, оперы, балеты, фортепианные и скрипичные концерты, фортепианные пьесы, камерные и вокальные сочинения, исполненные новизны, мелодизма, остроумия. Они звучали во множестве стран, на самых известных сценах мира. Рос Святослав, в семье царила любовь, преданность, взаимопонимание. Лина искала свои пути на сцену, ей сопутствовали и удачи, и неудачи. Важной частью жизни были и постоянные радости общения с природой, домашние спектакли, встречи с самыми выдающимимся современниками, с друзьями, которым Прокофьев и Лина оставались преданы на протяжении всей жизни.

Перед американскими гастролями Прокофьев отправился в Голландию, а жена осталась ещё на шесть дней: уроки, туалеты и укладывание вещей. Всё имущество надо было уложить в три сундука, два ящика и несчётное количество чемоданов. «Господи, когда же у нас будет постоянный угол?» У Прокофьева болело сердце, он искал помощи, и снова небезуспешно, в Christian Science. Потом приехала Пташка, и хотя встреча была очень нежной, но жена была нервная и усталая.

В самом конце 1925 года Сергей и Лина отправились в Америку. Переезжали через океан на французском пароходе «Де Грасс». Пароход качало, дул холодный ветер. Но супруги не теряли бодрости духа. Прокофьев работал над переложениями для фортепиано, отвечал на письма, принял участие в шахматном турнире и выиграл все партии. Тут же честно сообщается, что противники были слабыми. Пташка перенесла качку хорошо. «За ней пытались ухаживать буквально все мужчины, включая капитана», – с гордостью сообщает Прокофьев.

Вечером были танцы и костюмированный бал, но Лина настолько устала от очередной укладки сундуков, что супруги немного повздорили. Лина сказала даже, что лучше никуда бы не ездила.

На другой день наступал Новый 1926 год, на этот раз в Нью-Йорке.

Глава пятая

Гастроли в США в 1926 году. Поездка в СССР в 1927 году

«Нет другого города, кроме Нью-Йорка, который так красив, когда к нему подъезжаешь, – пишет Прокофьев. – Как всякие добрые русские из обиженных эмигрантов, мы чувствовали некоторое волнение перед паспортным контролем, но всё обошлось легко».

В отеле были уже приготовлены апартаменты, а Стейнвей позаботился об инструменте, который уже ждал там Сергея Сергеевича и Лину.

Отправились гулять. Общее ощущение, сложившееся у супругов: сытость, богатство и некоторая безвкусица. Лина, истинный знаток моды, так жаждавшая вернуться в Нью-Йорк, была совершенно поражена кричащей одеждой дам.

Выяснилось, что ей тоже оплатили дорогу, из этого следовало, что она примет участие в концертах. Она не была уверена в этом перед поездкой, но теперь очень обрадовалась, и муж был рад за неё, хотя, как он, не без юмора отмечает: «турне будет беспокойным, и всё настроение будет зависеть от того, как будет звучать наш голос».

В предвидении концертных треволнений усталая Лина сразу же по приезде отправилась в Aeolian Building, где находилась читальня Christian Science, чтобы на родине этого учения ей порекомендовали наставника. Оказалось, что там было не принято оказывать предпочтение одному перед другим, и Лине дали список тех, кто находился в том же здании, состоявший из двенадцати человек. Она растерялась: кого выбрать? Случайно попала к Worran Klein. Он решительно
Страница 26 из 28

отличался убеждённостью и убедительностью от представительниц Христианского Учения, с которыми она общалась в Париже. Прокофьев тоже решил посетить его.

Поход к Клейну оказался необыкновенно удачным, Прокофьев был поражён его идеей и свою подробную запись об этом визите заканчивает такими словами: «Ушёл я от него очень бодрый и, идя по 5-й авеню, думал, что Нью-Йорк не только городит механику, дома и доллары, но таит и настоящие идеи».

Прокофьев не раз возвращается к тому, что стал спокойнее чувствовать себя перед концертами: «Я не волновался! Какое счастье! Это Клейн».

Прокофьев выступал в Америке и с симфоническими оркестрами, и с сольными программами, которые проходили более чем успешно. Он описал в своём «Дневнике» все концерты, в том числе и те, в которых принимала участие Лина.

8 января 1926 года, St.Paul, USA

«Вечером концерт в частном особняке, человек сто пятьдесят публики, очень нарядной. Пташка была целый день усталая и безголосая, но вечером пела недурно. Мы оба не волновались. Klein?»

12 января 1926 года, Денвер, США

«Концерт состоялся в небольшом зале, человек на триста-четыреста, в котором присутствовало около двухсот слушателей. Я опять не волновался, Пташка очень мало. ‹…› Пташка пела недурно, если принять во внимание утомление, плохое самочувствие и голос, утром совсем незвучавший. Публика была внимательна, благосклонна, старалась понять, но по-серьёзному разаплодировлась только в конце, после „Токкаты“».

В Денвере Прокофьев оставил Лину, а по приезде нашёл её зелёной и измученной: во-первых, высотой (город расположен в на высоте полутора тысяч метров), но больше всего местными дамами, которые не знали удержу в своём внимании к ней и затаскали её по завтракам и обедам.

22 января 1926, Канзас, США

«Я играл хорошо. Пташка пела недурно, лучше чем в Denver'е, и во всяком случае лучше, чем можно было ожидать от её утренних упражнений».

26 января 1926, Нью-Йорк

«Пташка сегодня вовсе без голоса, поэтому решили – лучше, чтобы она вовсе не пела вечером. Концерт (от Pro Musica) состоялся в частной квартире …»

Лина в своих воспоминаниях рассказывает, что кроме произведений Прокофьева исполняла романсы Чайковского, Мусоргского, Метнера, Стравинского, Мясковского. Аккомпанировал Сергей Сергеевич. Всё портило мучительное сценическое волнение. К счастью, Лине всё же удавалось преодолевать его.

Супругов встречали везде необыкновенно гостеприимно, показывали города, окрестности, потом в частных клубах угощали, приглашая видных музыкальных деятелей из округи. Но, как это и бывает у артистов, ведущих концертную жизнь, каждый день требовал большого напряжения. Чуть отдохнул, позанимался, и пора одеваться к концерту, а сам концерт, так или иначе, – это всегда сильное волнение. После концерта, как обычно, – банкет, попытка расслабиться, и снова на поезд – и в путь.

В Бостоне рядом с концертным залом находится основная церковь приверженцев Христианской Науки – Christian Science Church. Вечером её купол освещался прожекторами, поставленными на крыши соседних домов. Это было очень красиво. В последние годы жизни Лина Ивановна снова посетила её.

В январе Лина несколько раз была и у своего отца, Хуана Кодины. Сергей Сергеевич, может статься, и не был основательно знаком с ним до сих пор. Он хорошо знал Мэмэ, которая и во Францию приезжала чаще всего одна. О встрече с Хуаном Кодиной в Америке мы узнаём из записи Сергея Сергеевича:

«Были у Пташкиного отца. Пташка уже была у него в предыдущие дни, а он приходил на концерт, которым остался очень доволен. Ему шестьдесят лет, но можно дать сорок-сорок пять. Он произвёл на меня очень приятное впечатление, даже несмотря на то, что плохо говорит и по-французски, и по-русски».

Гастроли по Америке заканчивались в Нью-Йорке, этом самом трудном, наверное, городе, сытом всеми знаменитостями мира, определяющем судьбы музыки. Прокофьев едко сравнил его с парвеню, покупающим старинный замок. Однако выступление Прокофьева с Бостонским оркестром прошло триумфально, с овацией после пяти вызовов, а в артистическую среди прочих пришли с поздравлениями Клемперер, Гизекинг, Тайфер и другие. На другой день «парадный» завтрак устроил Стейнвей: Тосканини, Рахманиновы, Кусевицкие, Ауэр. Пташка разговорилась с Рахманиновым о его внучке, он был рад побеседовать с ней. С Тосканини и его женой Пташка заговорила по-итальянски. Жена Тосканини пришла в восторг и пригласила Прокофьевых приехать к ним в гости в Италию.

Прокофьев и в Америке не забывал своих друзей: он организовывал исполнение симфонии Мясковского, пытался уговорить Кусевицких напечатать книги Асафьева. В конце-концов он нашёл издателя, но гонорар показался ему ничтожным, и он временно отложил свои хлопоты.

По пути на гастроли в Италию во время концерта в Германии, Прокофьев с удовольствием делает запись о происшествии во время ужина, последовавшего за концертом (Третий концерт для фортепиано с оркестром под управлением Крауса). Некий слушатель посетовал на кастаньеты, зазвучавшие во второй части побочной партии, считая это совершенно ненужным. И тогда кто-то, знакомый, по-видимому, с биографией композитора, сказал: «У него жена испанка». «Здорово»! – написал Прокофьев.

В Италии Пташку ждали интересные встречи. Первая – в Риме, и не больше – не меньше, чем с Папой.

В Риме Прокофьев выступал в Академии св. Цецилии, где играл Третий концерт с молодым дирижёром Росси, вызвавшим у него уважение знанием партитуры, в которой он даже нашёл ошибки.

6 апреля повторяли романсы с Пташкой, которая никак не могла отделаться от страха. Вдруг вошёл секретарь «Общества новой музыки» и вручил Прокофьевым письма к монсиньору, заведующему приёмами у Папы. Получить аудиенцию у Папы! Можно себе представить, как это было интересно Сергею и Лине. Когда Прокофьев пришёл с письмом от Академии, его встретила швейцарская стража в средневековых костюмах, сшитых, как узнал Прокофьев, по рисункам Микеланджело. Ни Сергей, ни Лина не представляли себе, что это может произойти так легко.

8 апреля в восемь часов утра раздался стук в дверь номера: принесли билеты на аудиенцию. Приём состоялся днём. На билете написано: мужчины во фраке и белом галстуке, дамы в чёрном и в вуали. Когда Лина пошла покупать чёрные чулки, её спросили: «Для Папы?» Нарисованная на билете хорошенькая женщина была одета в длинное чёрное платье, что вызывало страшное волнение Пташки: у неё такого не было. Нашли платье матери знаменитого Казеллы[22 - Дирижёр, композитор, пианист.]. Прокофьев надел фрак, и они отправились.

«Я не знал, какой жилет – белый или чёрный, поэтому надел белый. А чёрный свернул в трубочку и положил в карман пальто. Одевание доставило нам несколько весёлых минут – точно на маскараде, но по дороге мы спрашивали друг у друга: а вдруг Папа спросит: „Какой вы веры?“ Что ему говорить? „А дети у вас есть?“ – „Да, сын“. – „А он крещёный?“. – Что говорить? „А вы в мою непогрешимость верите“? – я предлагал ответить, что „мы очень уважаем такую идею“».

Всё же, как это обычно бывает, в Папском дворце оказались и непослушные:
Страница 27 из 28

мужчины (о ужас!) в смокингах, а некоторые дамы остались в пальто, так как у них не было чёрных платьев. Лина вспоминает, что один из лакеев проверил, туго ли завязаны платки на головах женщин, чтобы не было видно шеи и попросил заколоть платки булавкой. В зале, куда провели Сергея и Лину, уже были посетители. Пришлось ждать. Вошли несколько кардиналов, пришедшие опустились на колени. Потом появился Папа в сопровождении двух монсиньоров, одетых в чёрное с малиновыми накидками. Папа Пий XI оказался более симпатичным, чем на фотографиях, он был одет в простую длинную одежду с пелериной кремового цвета и в маленькой шапочке на голове. Он медленно шёл, опустив правую руку с кольцом, которое целовали коленопреклоненные гости. Прокофьев, с одной стороны, был во власти размышлений, правда ли, что он будет целовать руку наместника Петра на земле, а с другой, внимательно наблюдал за церемонией, разглядывал кольцо и не успел поцеловать изумруд, окружённый бриллиантиками (по мнению Пташки, жемчужинами), а только приложился к нему. Но Пташку, как пишет Прокофьев, из-за того, что у неё оттопырилось пальто, Папа принял за беременную и задержал свою руку подольше.

Потом снова репетировали романсы, навестили Вячеслава Иванова, который уже второй год жил в Риме, а 9 апреля в Риме и 11 в Сиене состоялись концерты с участием Лины. В Сиене – в замке XIII века.

Пташка пела лучше чем в Риме, – замечает Прокофьев. 12 апреля Лина должна была петь в Генуе, но, устав с дороги, совсем потеряла голос, и Прокофьев спас положение, сыграв свою Вторую Сонату. Зато 17 апреля во Флоренции концерт проходил в зале Pitti, и был первым большим успехом Лины в Италии. Требовали бис. Между прочим, после Мясковского. Ей преподнесли огромную корзину роз.

Перед концертом в Неаполе Лина простудилась. Зато 19 апреля произошла приятная встреча с монахом-каталонцем, патриотом и любителем музыки. «Он страшно заинтересовался, узнав, что предки жены Прокофьева – каталонцы и она говорит на этом языке.»

20 апреля перед самым возвращением в Париж концерт Прокофьева в Неаполе произвёл настоящий фурор. После концерта за кулисы пришёл сын Горького, сказал, что Горький в зале и очень надеется, что Сергей с женой приедут к нему обедать.

«Горький нанял автомобиль и мы все вместе (он, я, Пташка и его сын) отправились на дачу, которую он снимал на берегу залива, на краю Неаполя, – записывает Прокофьев 20 апреля 1926 года. – Дача – большой дом с огромными, неуютными и пустынными комнатами. Сын женат на молоденькой и очень красивой женщине, которая в доме за хозяйку». Лина, по её словам, заметила Горького ещё во время концерта, в щёлку занавеса. Сергей уже был знаком с ним раньше, а Лина читала его сочинения.

В гостях у Горького, естественно, зашёл разговор о России. Сначала, как показалось Прокофьеву, Горький отрицательно отнёсся к идее композитора навестить родину, расспрашивал его о прошлом, о воинской повинности, но потом, видимо, переменил своё мнение и обещал Прокофьеву снабдить его письмом к Рыкову, который будучи премьер-министром, разумеется сделает всё для Прокофьева по его, Горького, просьбе. Супруги пробыли у писателя долго. Он очень много рассказывал о жизни в Советском Союзе, об искусстве, музыке и литературе (упоминал Пастернака, Тынянова, Ольгу Форш, Каверина, Никулина среди других). Говорил о колонии беспризорных его имени. Пташку совершенно покорил, и она ушла в полном восторге от него.

Неугомонная чета не преминула, однако, отправиться и на Везувий. Конечно же, добрались до кратера, а добравшись, решили, что надо непременно увидеть и лаву. И увидели! Жаркую, огненную, сочившуюся довольно далеко от конуса и тут же превращавшуюся в тёмно-серый пепел. Дальше произошёл семейный скандал: Пташке непременно хотелось ехать и в Помпею, а Прокофьев очень устал (не забудем, что он сыграл концерт в этот день!), считал, что уже поздно, и времени на её осмотр не хватит. Так что, как говорит Прокофьев: «бурно поссорились и наговорили друг другу кучу глупостей, совершенно зря».

Вернувшись в Париж, поехали в Кламар, где Ольга Владиславовна жила со Святославом. Приехал и Avi[23 - Дедушка (кат.)]. Прокофьев говорит о нём как об очень симпатичном, но довольно заурядном человеке, а жена, мол, и дочь всю жизнь третируют его, к чему он относится с удивительной кротостью.

В Париж приезжал Мейерхольд с Зинаидой Райх. У Мийо проходил приём в его честь, – Кокто блистал рассказами о Дягилеве, Лифаре, Браке, Пикассо. Мейерхольд выглядел довольно мрачным, не говорил ни на одном языке, чего не могли поправить ни Пуленк, ни Орик, ни Согэ. Прокофьев пытался переводить, но Мейерхольд был не в духе.

На репетиции у Дягилева Прокофьев провёл с Мейерхольдом много времени. Мейерхольд всячески уговаривал его приехать в Москву, выражал настойчивое желание поставить в Москве «Игрока» и обещал в случае опасений Прокофьева и Лины в передвижении приставить к ним охрану из двух коммунистов, которые, по его выражению, больше преданы театру, чем коммуне. «На репетицию заглянул и Пикассо, который очень мило сказал: „Ведь мы почти компатриоты“, намекая на наших жён».

На стене гостиной Святослава в Париже висят замечательные портреты Лины кисти известной русской художницы Анны Петровны Остроумовой-Лебедевой.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/valentina-chemberdzhi/xx-vek-liny-prokofevoy/?lfrom=931425718) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes

Сноски

1

18 ноября, играя «Карнавал» на тугом рояле, Прокофьев разбил большой палец на левой руке.

2

Вы злюка (фр.)

3

(1888–1975), русский скульптор, сделавший в Америке блестящую карьеру, создал в числе прочих скульптурные портреты Н. Рериха, С. Рахманинова, Рабиндраната Тагора, Теодора Рузвельта и Франклина Рузвельта. В России его причисляли к врагам, к белой эмиграции.

4

Выходец из Петербургского театрального училища, приехавший в США в 1916 году, Больм бурно работал во многих областях, участвовал в постановках в «Метрополитен» русских опер. Большой поклонник Прокофьева, всего его творчества. Ещё в октябре 1918 года он принял участие в чём-то вроде Нью-Йоркского дебюта Прокофьева в частном концерте, во время которого танцевал «Мимолётности».

5

строка из стихотворения Анны Ахматовой, на которое Прокофьев написал романс.

6

здесь и далее переводы с испанского, английского, немецкого языков принадлежат автору.

7

Чтобы жить счастливо, надо прятаться (фр.)

8

Брешко-Брешковская Екатерина Константиновна (1844–1934), революционерка-народница, одна из создателей и лидеров партии эсеров.

9

романс Прокофьева на стихи Ахматовой.

10

Асафьев Борис Владимирович (Игорь Глебов) (1884–1949) – музыкальный критик и писатель, композитор, музыкальный деятель.

11

Мясковский Николай Яковлевич (1881–1950),
Страница 28 из 28

композитор, музыкальный критик, музыкально-общественный деятель, педагог.

12

Мэри Гарден (1874–1967, певица, в 20 годы директор Чикагской оперы.

13

Выдающаяся немецкая оперная певица, сопрано, признанная исполнительница вагнеровских оперных спектаклей, знаменитая Брунгильда.

14

Выделено автором

15

ошибка, 1891.

16

Фру-Фру – нынешняя жена А. К. Боровского, в девичестве Мария Викторовна Барановская, ученица Мейерхольда, приятельница С. С. Прокофьева.

17

«Не трогай мои окружности!» – в ужасе закричал Архимед подошедшему воину-врагу, во время штурма Сиракуз.

18

Христианская наука.

19

подготовлено Савкиной Н. П.

20

Nicolas Nabokov – cousin de Vladimir Nabokov. «Cosmopolite» // Mеmoire traduits de l'anglais (Etats-Unis) par Claude Nabokov // Claude Nabokov // Mеmoire du Libre, 2002 // ГАСТРОНОМИЧЕСКИЕ ПУТЕШЕСТВИЯ.

21

Ламм Павел Александрович (1882–1951), музыковед, текстолог, пианист.

22

Дирижёр, композитор, пианист.

23

Дедушка (кат.)

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Здесь представлен ознакомительный фрагмент книги.

Для бесплатного чтения открыта только часть текста (ограничение правообладателя). Если книга вам понравилась, полный текст можно получить на сайте нашего партнера.

Adblock
detector