За Родину! За Сталина! читать онлайн - Владимир Бушин

За Родину! За Сталина!

Владимир Сергеевич Бушин

Известнейший литератор и публицист Владимир Сергеевич Бушин попал на фронт осенью 1942 года, в составе 54-й армии прошел от Калуги до Кёнигсберга, принимал участие в войне с японцами в Маньчжурии. Печататься начал еще на фронте, в армейской газете «Разгром врага». Сражаясь на фронтах Великой Отечественной, шел в бой со словами «За Родину! За Сталина!».

И сегодня Бушин, как прежде, на передовой. Его публицистика исполнена патриотического пафоса, а перо его можно приравнять к штыку. Правдоискатель, он не обходит стороной такие факты, как мародерство и насилие во время войны, наветы на Сталина и Жукова, мнимые и подлинные подвиги… Эта книга – ответ клеветникам, оболгавшим заслуги народа Победы, ее солдат и полководцев.

Владимир Бушин

За Родину! За Сталина!

Я вышел на трибуну в зал.

Мне зал напоминал войну,

А тишина – ту тишину,

Что обрывает первый залп…

В лицо мне курит первый ряд.

Почувствовав почти ожог,

Шагнув, я начинаю речь.

Ее начало, как прыжок

В атаку, чтоб уже не лечь:

– Россия… Сталин… Сталинград…

    Константин Симонов. Митинг в Канаде. 1948 г

Порабощенные народы,

Париж, и Прага, и Белград

Шептали как пароль свободы:

«Россия… Сталин… Сталинград…»

    Николай Данилов, участник Сталинградской битвы. Саратовская область, Владыкино. 2003 г.

Воспоминания

Нельзя включить воспоминания,

Как телевизор или свет,—

Тут бесполезны все старания,

Тут никаких рецептов нет.

Они приходят как бы сами.

Законы их сложны, тонки.

Но, уж явясь, идут за нами

Порой до гробовой доски.

Победоносцы и лжецы

Листаю свои потрепанные военные дневники, перечитываю пожелтевшие фронтовые письма… Господи, как все это далеко и как близко, дорого!..

Вот открытка, посланная матери в сентябре 44-го года откуда-то из-под Белостока:

«Дорогая мама!

Как сейчас вспоминаю, тобой в последнее время овладели религиозные чувства, а иконки-то у тебя нет. Вот и посылаю тебе эту открытку с изображением Христа, которую купил в одном польском местечке, в частной лавочке. Молись на нее за дарование скорой победы христолюбивому воинству. Я, милостью божьей, жив и здоров и думаю о скором возвращении домой, то есть о скорой победе. Поздравляю вас всех с успехами Красной Армии и наших союзников. Желаю всем здоровья и бодрости. Да поможет нам бог в нашем правом деле. Целую».

Конечно, тут была и доля игры, но суть – жажда победы – и орфография – подлинные.

Я возвращался после войны домой с Дальнего Востока. Туда после взятия Кенигсберга перебросили нашу часть против Квантунской армии японцев. 5 ноября 45-го года я записал в дневнике: «Сегодня неделя, как мы томимся в 3-м зсп. Прибыли сюда, в Свободный, в прошлое воскресенье. С тех пор валяемся на нарах, изнываем от нетерпенья и ждем отправки эшелона. Зря, конечно, поторопились из Куйбышевки. Во-первых, дольше будем здесь отираться. А главное, если бы задержались на денек, старшина Гончаров привез бы теплые брюки, меховые перчатки и т. д. А вот теперь приходится ехать домой через всю страну в летних брючках и летних портянках. Все обмундирование, что выдают здесь, безобразно.

Безобразия здесь больше чем достаточно даже для запасного полка. Живем очень скученно. Первые дни даже спали на полу… Но венец всего – столовая. Пройти туда и выйти оттуда небезопасно из-за давки в дверях. О пище лучше не говорить… Но все это сглаживается радостью демобилизации. В казарме (человек 350–400), особенно вечером, – шум, гвалт, пьяные песни, хохот, гармошка… Живые ж возвращаемся и с победой!.. Сегодня выдают нам посылки: 10 кг муки, 5 кг риса, 2 кг сахара, сало, консервы, хлеб, сухари. Завтра грузимся в эшелон… Отращиваю усы. Боюсь, как бы Нина меня за них не оттаскала…»

13 ноября уже в пути записал в дневник стихи, в которых слышится отзвук сурковской знаменитой «Землянки»:

Бледным светом мерцает свеча,

Тихо тени дрожат по углам,

А колеса на стыках стучат

«По домам-по домам-по домам…».

От печурки струится тепло,

Замирает от счастья душа.

За морозным оконным стеклом

Проплывает в ночи Уруша.

Спят солдаты, как братья, вповал.

Так спалось ли когда-нибудь вам?..

Каждый честно из них воевал,

А теперь – по домам! по домам!..

14 ноября. Ст. Шипка

Пока едем ничего – в среднем пятьсот километров в сутки. Вчера ночью часа четыре стояли. Говорят, какой-то демобилизуемой связистке приспичило родить, так вот из-за нее и стояли. Должно быть, на ходу нельзя или акушера искали. Если дальше поедем так же, то 27-го будем в Москве…

21 ноября

После Байкала едем отвратительно. На некоторых станциях стоим по пять часов. Сейчас стоим в Новосибирске. Сходили в баню, пообедали… Итак, до дома осталось не больше недели.

И опять стихи:

Ты всего мне милей и дороже, —

Повторяю, как прежде, теперь.

Если слову мужскому ты верить не можешь,

То солдатскому слову поверь.

На этом мой военный дневник заканчивается.

Вернувшись домой и поступив сперва в Энергетический институт, а потом в Литературный, я – «радостный, крикливый, бесноватый», а порой и голодный – жил стихами и музыкой. Шастал по всем литературным вечерам. Мотался между Тверским бульваром, где Литинститут, консерваторией и Политехническим. Нейгауз!.. Софроницкий!.. Рихтер!..

Прекрасно помню, как всходили звезды Яшина и Наровчатова, Гудзенко и Старшинова, Самойлова и Винокурова… Все фронтовики.

Самойлов тогда сказал о минувшей войне:

Хорошо, что это случилось с нами,

А не с теми, кто помоложе…

Страшная правда этих строк открылась позже. Однажды в Политехническом Гудзенко прочитал:

Мы не от старости умрем —

От старых ран умрем…

Так разливай по кружкам ром,

Трофейный рыжий ром!..

Тогда эти строки запомнились только умом, но не вошли в сердце, переполненное радостью жизни. Однако же не прошло и десяти лет, как их автор и умер от старых ран… Винокуров предрекал «другой вариант»:

Замолкнет сердце вдруг и разорвется

От песен, переполнивших его…

После этого минуло много-много лет. И мы стали умирать уже не только от ран, но и от старости. Из перечисленных поэтов-фронтовиков ушли все. А кто еще топчет траву из тех фронтовых братьев, что спали со мной рядом на нарах в столыпинском вагоне, в ноябре 45-го громыхавшем от Свободного до Москвы?.. Что стало с тем младенцем, из-за рождения которого мы на несколько часов задержались в пути?.. Ушли все маршалы военных лет… Ушли все командующие фронтами и армиями, почти все генералы, почти все фронтовые Герои Советского Союза… Последним командармом Великой Отечественной был дважды Герой Кирилл Семенович Москаленко. Он умер в глубокой старости именно в том самом 85-м, и словно захлопнулась дверь в страну мужества и верности… Вчера услышал по телевидению, что нас осталось на всю Россию 700 тысяч. Из 11 миллионов, вернувшихся с войны.

А они трусливо, но с великим нетерпением ждали этого часа, чтобы злобно, бесстыдно и свирепо наброситься на нашу Победу, на наши знамена, на наши могилы…

Кто – они? Да ведь всех не перечислишь. Назову одно из последних bundформирований. Киношники. Сами себя они называют – «большая группа людей из России». Полное имя довелось услышать лишь одного из них, самого главного – генерального

продюсера: Владимир Львович Синельников. Вот другие: генератор «сценографических идей» Давид Боровский, художник Борис Бланк, звукооператор Брус, кинодиректор Генельфарб… Нет, нет, православные, не суетитесь, есть тут и ваши братья во Христе: режиссер Игорь Шевцов, оператор Свешников, композитор Анатолий Васильев…

Почти все они люди заштатные, безвестные, по строгому счету и малограмотные. А есть хоца! Хорошо бы еще и кусочек славы урвать или хотя бы широкой известности в узком кругу. Вы, конечно, сразу возразите: как это малограмотные? Откуда могли взяться в нашей вчера еще стране сплошной грамотности такие деятели искусства зрелых лет? Нет, они, разумеется, все имеют высшее образование. Но разве вы не замечали, что оно далеко не всем идет на пользу? У иных начисто вышибает от природы, может быть, и неплохие, но жидковатые мозги. И эти люди лезут именно туда, где ни уха ни рыла не смыслят, где они именно малограмотны.

Это можно особенно отчетливо видеть и понять на примере не заштатных фигурантов, а деятелей известных. Вот, допустим, Евгений Киселев. Кто ж не знает балабона! Конечно, имеет высшее образование, окончил то ли институт торговли, то ли пищевой и получил там специальность историка. Историка!.. В молодые годы был преподавателем в Высшей школе КГБ. И там, как уверяет всезнающий ельцинский генерал Александр Коржаков, юный Эжен дал подписку работать тайным агентом названного учреждения, иначе говоря, быть секретным сотрудником КГБ, то есть сексотом-осведомителем. Было это в 1987 году. На неофита завели личное дело, заполнили регистрационную карточку (Коржаков ее воспроизвел в своей книге о Ельцине) и дали ему кличку, как у них заведено. В биографическом справочнике «Кто есть кто в России» о нем пишут с придыханием: «профессионал высокого класса… опытный аналитик… яркая и талантливая личность…» Вполне допускаю, но – разве что на ниве, где Эжен фигурирует под кличкой.

Так вот, жрать «большой группе» ужас как хотца. Что делать? И прослышали они в некий час, что в Англии, может быть, в одной пещере с Салманом Рушди скрывается некий сочинитель отменных побрехушек о Великой Отечественной войне. По национальности он мазепа. Звать Вова, но взял себе имя Viktor, то бишь победитель. Фамилия у него жалкая – Резун, но он назвался именем русского полководца, не знавшего поражений, – Суворов. И получилось не Вова Резун, а Дважды Победитель. Замечательно с точки зрения клинической диагностики!

Внешне Резун ужасно похож на Александра Яковлева, известного академика в особо крупных размерах. Такой же круглорыльцый, лысый, с таким же ласковым взглядом зубастого обитателя Лимпопо, даже очки у них одинаковой формы. Да и по душевному складу, по воззрениям, в частности, на Отечественную войну очень эти млекопитающие схожи. Один мужик вообще уверял меня, что Резун, родившийся в 1947 году, не кто иной, как незаконный сын Яковлева, который в ту пору был чуть ли не завотделом Ярославского обкома и уже тогда позволял себе немало отклонений от марксизма, особенно в командировках…

Этот Резун, будучи нашим разведчиком, бежал в Англию и там насочинял кучу книг. Коротко говоря, в них он объявляет вот что: довоенный Советский Союз и фашистская Германия – одно и то же; Красная Армия и орда немецких оккупантов – одно и то же; Сталин и Гитлер – одно и то же. На некоторые идеи Резуна, как мне кажется, вдохновил именно Яковлев, который, возможно, переписывал с этим висельником или дарил ему свои никому не нужные книги. Поэтому в известном смысле можно, пожалуй, сказать: «Академик и висельник – одно и то же». Судите сами. В интервью «Московской промышленной газете» мягколобый теоретик перестройки заявил: «Мы проиграли войну». И Резун пишет: «Война закончилась для нас катастрофой». Ну а чтобы катастрофа лучше запомнилась, водрузили над рейхстагом Знамя Победы. Корреспондент спрашивает мягколобого: «В отличие от Черчилля, Жукова, Василевского, Рокоссовского, Штеменко вы не считаете Сталина великим полководцем?» Мягколобый и глазом не моргнул: «Никакой он не великий. Это предатель!» И Резун пишет: «Предатель! Преступник! Надо было вместе с Рузвельтом и Черчиллем посадить его на скамью подсудимых». Но есть у Резуна одна идейка, которую он заимствовал не у академика, а прямехонько у самого Гитлера: Советский Союз – вот те крест! – хотел напасть на маленькую несчастную Германию, и ей ничего не оставалось, как опередить его, ну и погорячились обиженные немцы, не удержались, дошли до Москвы и до Волги.

Вышеназванному Владимиру Львовичу ужасно понравились идеи Резуна, он захотел их распространить на всю страну по телевидению. А когда прочитал у него, что он заочно приговорен к смертной казни через повешение, то просто возликовал. Какой можно закрутить фильм! Главный герой – смертник, да еще с такими новаторскими идеями (об их почти шестидесятилетней свежести он по причине непролазной дремучести, конечно, не знал). И вот – «из мелкой сволочи вербую рать»! А как назвать фильм? Решено: «Последний мир». Изуверский смысл очевиден. Вы считали, старички-ветераны, что построили сверхдержаву. Это миф. Вы были уверены, что живете в самой передовой стране мира. Это миф. Вы думали, что социализм – лучшее устройство общества. Это миф. И так далее. Оставался у вас последний миф: что ваша родина жертва агрессии и что вы – победители. Мы из любви к вам освобождаем вас и от этого мифа. Благодарите нас за то, что мы открыли вам и всему народу глаза…

Правда, вскоре можно было ясно видеть, что Резун просто психически больной. Так, о своем копании в истории Отечественной войны он говорит: «Мне это доставляет такое же наслаждение, как одному моему знакомому вскрывать трупы…» Это как? А еще у него двое детей, мальчик Саша двух лет и шестилетняя Наташа. И вот, сидя перед камерой, он пускается в долгие и обстоятельные рассуждения о том, может ли зарезать свою жену и Сашу с Наташей: «Ну, пожалуйста, перерезал глотку. Кто из нас не перережет глотку своей жене или дочке…» и т. д. Цитировать дальше я не могу из омерзения, а Синельников или кто-то из его наймитов слушает Резуна и не соображает, что перед ним заурядный псих и предатель, что надо срочно вызывать или «Скорую помощь», или «черного ворона». Наоборот! Синельникову еще интересней, он решает, что перед ним необыкновенная трагическая личность, о которой обязательно надо снять фильм, и он будет иметь бешеный успех.

Вскоре обнаружилось, что никакой Резун и не смертник, а всего лишь Эдуард Лимонов однажды сказал ему: «Я бы тебя, гад, расстрелял!» А ведь он уже и сам себя уверил, что смертник, поэтому, конечно, был ужасно раздосадован и даже обижен, когда ему сказали, что мыльный пузырь трагической личности лопнул. Какого имиджа лишили!.. А что касается истории Великой Отечественной войны и событий, предшествовавших ей, то здесь Резун показал себя полным невеждой, фальсификатором и тупицей. Но этого Синельников и весь его кагал знать не могут, ибо они тут и сами ничем не отличаются от своего героя.

Итак, решено сварганить фильм о психопате-антисоветчике из 18 серий. Не хило… Но где взять деньги? Газета «Трибуна» писала: «Деньги на столь странный телепроект выделило Российское телевидение», которое возглавлял тогда Михаил

Швыдкой, не за эту ли щедрость вскоре сделанный Путиным министром культуры.

И вот участники Ьundформирования мчатся в далекие страны, берут интервью у разных лиц, лепят свои 18 серий. Антисемиты, уж как водится, обратили внимание на несоразмерно большое участие в фильме опять же евреев: в ФРГ – Лев Копелев, в Иерусалиме – Кузнецов, в Тель-Авиве – Буковский и т. д. Все они, разумеется, антисоветчики, но некоторые из них дошли до того, что провозгласили психа недорезанного гением.

Однако что бы там ни было, а фильм готов. Ожидаются премии и аплодисменты. Но Швыдкой все-таки испугался показать на РТР этот шедевр скудоумия и подлости, он, видимо, опасаясь, что не быть ему тогда министром, как выразился Синельников, пустил творение подонков в свободное плавание. Но тут вдруг выскочил со своим новым доносом Киселев. Оказывается, он ухитрился посмотреть фильм, паскудная идея, естественно, пленила его, и он быстренько спроворил свой шедеврик, в котором «использованы целые куски из 18-серийной эпопеи», как уверяют ее создатели. Шакал у шакала кусок дохлятины утащил. Обворованный шакал помчался было в суд, но вскоре передумал: «Я решил, что это неплохая реклама нашему фильму. Киселев лишь пересказывает в урезанном виде версию Суворова (он, конечно, именно так его величает. – В. Б.). А мы анализируем ее…» Они, видите ли, аналитики…

Раскрывать сейчас всю бездну скудоумия, невежества и подлости Резуна и его популяризаторов мы не будем. Пока ограничимся рассказом об обсуждении фильма.

У Резуна и у всей команды Синельникова, конечно же, нашлись почитатели и хвалебщики. Первым следует назвать известного Дейча из «МК» (не путать с Дейчем из ЦРУ и с Дейчером – биографом Троцкого, этот стоит тех двоих). Он начал так: «Представим себе, что после победы над Наполеоном из Парижа возвращается Кутузов…» Дядя, Кутузов же там и не был. Он довел нашу армию до Бунцлау, ныне Болеславец (Польша), и 16 (28) апреля 1813 года скончался в этом городке. А в Париж русские войска вошли 18 (30) марта 1814 года. Все это знает любой московский комсомолец. После такого вклада Дейча в историю Первой Отечественной войны невозможно было то без смеха, то без тошноты слушать его ухищрения в защиту предателей и клеветников Второй Отечественной, например, такого рода: «О предательстве Резуна говорить не приходится… Человек меняется, а не меняются только мертвые и дураки». Нет, мертвые все же меняются – превращаются в прах, а вот дураки действительно не меняются, даже если переходят из одной газеты в другую.

Трижды возникала Новодворская, умом и познаниями сильно превосходящая Дейча. Она знает греческий и латынь. И, видимо, на этом основании заявила: «Я выступаю как военный эксперт». Все офонарели. А она тут же доказала это: «Советский Союз поделил с Германией Белоруссию и Украину». Как это поделил – половину себе, половину ей, что ли? О, так может думать только эксперт запредельной квалификации. А мы полагаем, СССР не поделил, а целиком взял украинские и белорусские земли и объединил их, не дав Германии ни кусочка.

А эксперт прет дальше, стремясь доказать один из главных тезисов Резуна: «Советские войска вели себя на территории Германии так же, как гитлеровские в России. Иначе маршалу Рокоссовскому не пришлось бы издавать приказ о расстреле за мародерство». Тот же дейчевский уровень ума! Сообразить, что следует из факта, который сообщает, она не способна – мозги жиром заплыли. Ведь если командующий фронтом издавал такой приказ, значит, с мародерством боролись на самом высоком уровне и самым решительным образом. А если вы, мадам, объявили себя военной экспертушкой, то назовите хотя бы один подобный приказ немецкого командования. Не можете? Ну а я вам помогу. Вот, например, несколько строк из «Приложения № 2 к инструкции по боевым действиям по плану «Барбаросса» для 4-й танковой группы (генерал Гепнер) от 2 мая 1941 г.»: «Цель этой войны – разгром России, поэтому она должна вестись с небывалой жестокостью. Каждая боевая операция должна вестись с непреклонной волей к беспощадному истреблению противника. В особенности никакой пощады по отношению к представителям русско-большевистской системы». Той самой системы, мадам, которой и вы не даете никакой пощады.

А вот из приказа начальника штаба Верховного главнокомандования Германии генерал-фельдмаршала Кейтеля от 16 сентября 1941 года: «Следует иметь в виду, что человеческая жизнь в России в большинстве случаев не имеет никакой цены и что устрашающего действия можно достичь лишь с помощью исключительно жестоких мер. Искуплением за жизнь каждого немецкого солдата должна быть казнь 50— 100 коммунистов». Тех самых коммунистов, мадам, в ненависти к которым вы с Чубайсом и Явлинским превзошли Кейтеля.

А знаете ли директиву самого Гитлера о нашей столице? Читайте: «Город должен быть окружен так, чтобы ни один русский солдат, ни один житель – будь то мужчина, женщина или ребенок – не могли его покинуть. Всякую попытку выхода подавлять силой. Москва и ее окрестности должны быть затоплены водой. Там, где стоит сегодня Москва, должно возникнуть море, которое навсегда скроет от цивилизованного мира столицу русского народа». Неужели не соображаете, мадам, что ведь это и о ваших родителях говорилось: «будь то мужчина, женщина или ребенок»? А «цивилизованный мир» – тот самый, перед которым сегодня вы пляшете, потрясая своими экспертными телесами.

Приведу еще отрывок из письма Гиммлера от 7 сентября 1943 года Прюцману, главарю СС и полиции оккупированной Украины: «Надо сделать все, чтобы при отступлении с Украины там ни оставалось ни одного человека, ни одной головы скота, ни единого грамма зерна, ни метра железнодорожного полотна, чтобы не уцелел ни один дом, не сохранилась ни одна шахта и не было бы ни одного неотравленного колодца». Травить колодцы фашисты могли бы, мадам, вашей слюной.

Но были ли мародерство и насилия, когда Красная Армия вступила на немецкую землю? Да, такие факты могли быть. Я лично знал одного мародера и убийцу очень хорошо: он был моим соседом по лестничной площадке. Это Лев Копелев, которого Владимир Львович счел нужным привлечь к участию в его фильме. Лев Залманович личность известная. Он сидел вместе с Солженицыным, и тот вставил его потом в свой «Круг» в таком виде, что прототипу перестали подавать руку. А дни свои Лев Залманович окончил в ФРГ чуть ли не на другой день после того, как Синельников записал его размышлизмы о войне, которую он наблюдал из Политуправления фронта. Ему удалось прослыть великим гуманистом, другом немецкого народа и знатоком его литературы, ибо он еще задолго до Новодворской и Резуна много говорил о «зверствах Красной Армии в Германии». Прекрасно!

Но вот что сам гуманист и друг народа рассказывает в своей книге «Хранить вечно» (700 страниц с гаком!). Однажды ему поручили поехать на машине во главе небольшой группы в один из уже занятых нашей армией восточнопрусских городов, посмотреть, что там и как. Первый боевой приказ всему личному составу группы майор Копелев отдал тотчас, как только пересекли немецкую границу: «Установив точно по карте линию, – пишет великий друг немцев, – я скомандовал: «Вот здесь Германия. Выходи оправляться!» Трудно допустить, чтобы, скажем, пожилому

шоферу принудительная оправка на чужой земле под команду интеллигентного майора пришлась по душе, но уж сам-то майор, почитатель Гёте и Шиллера, сделал это со смаком.

Но вот приехали в город. И что, пошли поговорить с населением? Ничего подобного. Под командованием Копелева занялись мародерством. Он сам «помогал таскать чемоданы, ящики и обсуждал, что привезти в подарок нашему генералу». Дальше: «Меня привлекали книжные шкафы и письменные столы». В одном доме проницательный поклонник Гейне «обнаружил великолепную библиотеку. Часть ее погрузили в кузов». Словом, мародер как мародер, но, конечно, с интеллектуальным уклоном.

В другом доме наткнулись на раненую немку в очень тяжелом состоянии. Что делать? Копелев размышляет: «Начинать перевязывать, искать санитаров, найдешь ли, да и кто согласится…» Как? Неужели из-за пустячных хлопот – их же несколько здоровых мужиков, и у них машина – знаток Лессинга оставит несчастную женщину без помощи? Нет, не оставил. «Сидорыч, пристрели!» – приказал я шоферу… Пристрели… А потом пятьдесят с лишним лет проходил в тираноборцах, человеколюбцах и интеллектуалах, перед самой смертью удостоился даже чести в облике гуманиста попасть в фильм Синельникова, который ныне оплакивает это сокровище. Именно о такой интеллигенции Ленин очень мягко сказал: «Говно!» (Замечу, кстати, что все подобные заявления Ленин не позволял себе публично, а только в личных письмах, в частных разговорах и т. п.)

Это все, что я могу сказать о мародерах и убийцах среди военнослужащих Красной Армии. А о насильниках – вот запись в моем дневнике за 23 февраля 45-го года.

«Я до сих пор не могу оправиться от чувства омерзения, гадливости, негодования. Часов в пять пришел В. Он сегодня выпил изрядно. Возбужденный, раскрасневшийся. Поболтался здесь, и они с П. вышли. «Пойдем к немкам», – полушутя, полусерьезно сказал В. в дверях. Гончаров, Адаев и я решили проследить за ними. Они зашли в дом к немцам. Дверь оказалась заперта изнутри. Пришлось лезть в окно… Увидев нас, В. и П. смертельно перепугались. А фрау, чуть живая от страха, все нам рассказала. Они сразу протрезвели. О, какая злоба меня взяла! Не дрогнула бы рука разрядить всю обойму в подлецов… Позвали командира роты капитана Ищенко. Он стал расспрашивать их. В. отказывался. Выйдя из себя, капитан двинул ему по роже. Еще и еще раз. Загнал их в другую комнату и бил так, что они летали из угла в угол. Ах, молодец капитан!.. Сейчас они сидят под арестом. Протрезвели окончательно. Парторг Гончаров еще не решил, сообщать ли в политотдел или нет».

Вот так, мадам Новодворская, к насильникам и мародерам относились в Красной Армии на всех уровнях от Ставки Верховного главнокомандования, от командующего фронтом маршала Рокоссовского до командира роты капитана Ищенко, до старшего сержанта парторга Гончарова, до сержанта Бушина. И вы с Резуном, и Киселев с Синельниковым заслуживаете такого же к себе отношения, как мародеры духовные. Жаль, что изо всех я остался один…

А негодяи, подобные Копелеву и моим В. и П., есть в любой армии. Ведь на фронт берут не по «Моральному кодексу строителя коммунизма», а только по двум показателям – возраст и здоровье. Большой знаток истории Второй мировой войны академик А. Орлов очень кстати напомнил мадам в ответ на ее мародерские вопли: только в апреле 1945 года главнокомандующий американскими войсками в Германии генерал Эйзенхауэр приказал расстрелять за изнасилование 69 военнослужащих самой демократической и прогрессивной страны в мире. Что ж взять с лапотной России! Кроме того, надо же принять в расчет и один важнейший аспект душевного состояния немецкого солдата, вторгшегося в Россию, американского солдата, вступившего на немецкую землю, и нашего солдата. У тех осталась за спиной благоденствующая родина, на США вообще за всю войну не упала ни одна бомба, ни один снаряд, а у нашего – ограбленная, истерзанная, голодная, истекающая кровью Россия… Да, находились и у нас мародеры, да, насильники, но были повсеместно и походные кухни, кормившие немецких детей. Были эшелоны продуктов из жившей по карточкам России для жителей Берлина, Лейпцига, Дрездена, в прах разбомбленного англо-американцами только для демонстрации своей силы…

Генерал-майор Ю. А. Бабаян, учившийся в разведакадемии вместе с Резуном, сообщил, что тот в своих книгах заложил более двухсот наших сотрудников, имена которых являются военной тайной. Мародерша Новодворская тут же окрысилась: «Жаль, что двести, а не две тысячи!.. Жаль, что Резун написал лишь несколько книг, надо бы еще шкафа четыре…» И это еще не предел подлости, льющейся на всю страну с экрана. Я не могу их воспроизвести только по соображениям социальной гигиены.

Синельников от имени своей диверсионной группы заявил: «Мы не судьи Резуну». Господь с вами, какие судьи? Вы единомышленники и пропагандисты предателя и его идей. Поэтому, когда артист Гарик Сукачев на обсуждении сказал о Резуне «предатель, сволочь и дерьмо», то это еще в большей мере относится ко всему вашему кагалу. Почему в большей? Да потому, что в отдельно взятую голову может залететь любой вздор, а вы – коллектив, вооруженный мощнейшим средством пропаганды и оклеветавший на весь мир наш народ на его же деньги. Ведь чего стоит хотя бы одно только это заявление, которое вы пустили по белу свету: «Гуляет по миру мнение, что ни на что не способны эти русские, и воевать-то они не способны. Так и ходить нам всем в дураках, всем, – и детям нашим, и внукам…»

В великий День Победы, от лица всех моих фронтовых товарищей, мертвых и живых, от лица Красной Армии, спасшей мир от фашизма, я обращаюсь к руководителям Государственной думы, ко всем депутатам: вы должны возбудить судебное дело против создателей фильма «Последний миф» и против всех, кто причастен к его показу. Если вы граждане своей страны, если вы настоящие сыны России, если вы просто мужчины – вы сделаете это. Так поступили бы депутаты в любой стране.

Вечная память героям, павшим за свободу и независимость нашей Родины!

«Завтра», 2000 г., 3 мая, № 17

22 июня, ровно в четыре утра

Он в эту ночь уснуть не может,

Сосед мой, отставной майор.

Та боль его доныне гложет —

Тот гнев горит в нем до сих пор.

А если и вздремнет усталый,

То уж в четыре-то часа,

Как по тревоге запоздалой,

Он вскочит и протрет глаза.

И перед ним опять виденья

Того рассвета, дня того,

Когда свершилось нападенье

На землю милую его.

На пограничном полустанке

Их было горсточка людей,

И через них прорвались танки

На спящих женщин и детей.

Он будто слышал, как граница

Внезапно хрястнула. А он

Мог лишь стонать да материться,

Последний расстреляв патрон.

Ему нет дела до масштаба

Чужой вины и в чем вина.

Просчеты Сталина, Генштаба

Он на себя берет сполна,

Поскольку в том бою неравном

Остановить врага не смог

На направленье самом главном,

Что прямо к сердцу – на восток.

Те танки-псы да бомбовозы

Тогда побили всю братву…

И он сейчас глотает слезы

Да шепчет: «А вот я живу…»

Старик не верил в бога сроду,

Но вот уже в конце пути,

Как богу, молится народу:

– Ведь ты всемилостив, прости…

    Коктебель, 1976 г.

Черное и красное

Раздумье между двумя датами

Утром Девятого мая в девять

часов, надраивая мелом ордена и медали, чтобы идти к Белорусскому на демонстрацию, включил телевизор, 1-ю программу. Пока ящик разогревался, кряхтел и дергался, я подумал: «Кто там сейчас выскочит? Скорей всего, Даниил Гранин, Григорий Бакланов и покойный Зиновий Гердт в записи». Жду… Первыми появляются покойный Давид Самойлов в записи, а вживе – мой старый друг Бакланов. Кто третий, дождаться я не смог. Так что ошибся не очень. Это и понятно. Ведь именно они, а не кто другой, не только главные страдальцы Второй мировой войны, но и главные герои, главные писатели Великой Отечественной…

Самойлов с непонятной лихостью и восторгом читал стихи:

Война гуляет по России,

А мы такие молодые!..

Война гуляет… Словно «по Дону гуляет казак молодой».

Бакланова я давно не видел. Заметно отяжелел, болезный, но по духу все тот же: строгий, как член Военного трибунала, надутый, как пятикратный лауреат. Хоть бы разочек улыбнулся – ведь праздник же! Нет, и все обличает. Еще в 1990 году в журнале «Знамя», который он тогда многоуспешно возглавлял, в передовой статье по случаю Дня Победы уверенно писал: «Войны этой – и Второй мировой и нашей Отечественной – могло не быть… Но народами правили ничтожные трусливые политики и преступники, и вот это вело к войне». Тут приходит на память то, что говорил Сталин. По воспоминаниям маршала Жукова, когда после капитуляции Германии в Москву приехал генерал Эйзенхауэр, он в беседе с американцем «подчеркивал, что Вторая мировая война явилась результатом крайней ограниченности политических руководителей западных государств, попустительствовавших безудержной агрессии Гитлера». Бакланов, конечно, не хочет обижать западных политиков и, как видим, на одну доску с действительно ничтожными и трусливыми руководителями Англии и Франции – Чемберленом, Галифаксом, Даладье, – с действительным преступником Гитлером поставил и руководителей родной страны, прежде всего Сталина, как у них водится. Примерно то же самое твердил Девятого мая и на этот раз. За десять с лишним лет ничто не поколебало его. Какая духовная мощь и стойкость!.. С восторгом и умилением в душе от полученной инъекции я помчался на демонстрацию, будучи твердо уверен, что ОРТ, посчитав необходимым порадовать народ созерцанием и слушанием Давида Самуиловича и Григория Яковлевича, для показа нашей демонстрации времени не найдет. Так и было…

Капитану Залкинду стыдно за стратега из Овсянки

Раньше говорили: «Никогда так не врут, как перед войной и после охоты». Увы, после войны тоже врут. Да еще как! Причем иные деятели в зависимости от выгоды оголтело врут то в одну сторону, то еще более оголтело – в прямо противоположную. Тут наиболее известная фигура – Виктор Астафьев. Он в эти дни тоже фигурировал на экране телевизора в компании с Васильевым, который Борис Львович.

19 июня 1988 года я записал в дневнике: «Прочитал вчера в «Советской культуре» и «Литературке» за 18 мая отчет о встрече писателей и историков, пишущих о войне. Она состоялась 27–28 апреля. Одно можно сказать: состязание трупоедов. Особое возмущение вызывает В. Астафьев. Это ужас, что таким самовлюбленным невеждам предоставляют трибуну, и они несут с нее вздор, который печатается в «ЛГ» и «СК» да еще будет в «Вопросах литературы» и «Вопросах истории»… Из-за душившего меня негодования не мог уснуть часов до трех, пришлось принять радедорм. Написать об этом? Но кто сейчас напечатает! А уже и заголовок придумал «Эффект нахрапа».

Чем же особенно уже тогда возмущал ротный телефонист Астафьев?.. Когда-то на страницах «Правды» он писал: «Мы достойно вели себя на войне… Мы и весь наш многострадальный героический народ, на века, на все будущие времена прославивший себя трудом и ратным подвигом». И это была честная правда.

Но как только власть колебнулась и пошло повсеместное охаивание всего прошлого, в том числе и нашей победы в Великой Отечественной войне, тут же в компании волкогоновых, афанасьевых, радзинских вылез со своими лакейскими речами и этот герой. «Мы просто не умели воевать. Мы и закончили войну, не умея воевать… Мы залили своей кровью, завалили врагов своими трупами». Горбачев был очень доволен такими россказнями, и вскоре клеветник получил звание Героя и еще несколько премий, в том числе, разумеется, как тот же Горбачев и Шеварднадзе, иностранных. А уж Ельцин-то так полюбил оборотня, что отмусолил ему хорошие деньжата на собрание сочинений аж в 15 томах. Из советских писателей только у великого Максима Горького больше.

В свое время, когда Астафьев только выскочил со своими открытиями, капитан в отставке А. И. Залкинд спросил его со страниц «Военно-исторического журнала», который тогда редактировал В. Филатов, еще не свихнувшийся на «патриотизме» генерала Власова: «Кто это «мы»? Ведь в числе воевавших «неумех» были Жуков, Рокоссовский, Конев, Говоров, Мерецков. Как могли они, не умея воевать и не совершив чуда, кончить войну в Берлине и Праге? Кто же умел – немцы? Но ведь они не устояли против «неумех». Сочинителю следовало бы в ответ признаться честно: «Я премии страх как люблю и собрания своих сочинений обожаю, особенно ежели в 15 томах. Ну вот и…» Увы, этого сказано не было…

Почему в Ленинграде не состоялась бы читательская конференция о гуманизме Астафьева

Но с еще большей наглядностью Астафьев выказал свою дремучесть в известном заявлении о том, что, мол, надо было не защищать Ленинград, а сдать его на милость победителя. Это как же так? Почему? А потому, говорит, что защита города привела к большим людским потерям. Он, видите ли, гуманист. Но если так, то не надо было защищать и Брест, и Москву, и Одессу, и Киев, и Севастополь, и Сталинград, – это ж все привело к еще большим потерям. И вообще не надо было сопротивляться нашествию и защищать родину. Ведь были тому и вдохновляющие образцы для подражания. Австрия, например, в 1938 году даже приветствовала сквозь слезы немецкую оккупацию; Чехословакия в 1939-м, имея 45 прекрасно вооруженных дивизий, мало того, что не пикнула против 30 дивизий захватчиков, но и в ужасе решительно отказалась от помощи Советского Союза, который согласно договору о дружбе и взаимной помощи уже подтянул свои войска к западной границе. А Дания, потери которой при оккупации составили 2 (два) человека! А Болгария и Румыния, Венгрия и Финляндия, ставшие сателлитами Германии! А Люксембург, наконец! Все они своим примером и взывали к Советскому Союзу: «Смирись, гордая держава! Выкинь белый флаг, великий народ!» Ну почему, негодует гуманист из Овсянки, почему не последовали мы примеру Великого Герцогства Люксембург?! При оккупации не пострадал ни один из его 300 тысяч жителей… Вот ведь диво дивное! Человек был на войне, даже небольшое ранение получил, которое шестьдесят лет к месту и не к месту тычет в нос собеседнику, но так и не понял, против кого воевал, какие цели ставил себе враг. Хоть бы поговорил с теми, кто был в плену, что ли, или в оккупации (но не с Горбачевым же, конечно), хоть бы книжечку какую по истории войны прочитал. Оттуда мог бы узнать, например, что сразу после разгрома Франции Гитлер поведал своему генералитету о намерении ринуться на Советский Союз. В этот день, 31 июля 1940 года, начальник Генерального штаба сухопутных войск

генерал-полковник Франц Гальдер так выразил в своем дневнике суть гитлеровского плана: «Начало операции – май 1941 года. Продолжительность – пять месяцев. Цель – уничтожение жизненной силы России». Это, как говорится, в общем и целом. А когда нападение согласно дотошному плану «Барбаросса» совершилось, Гитлер очень торопил своих генералов с быстрейшим выполнением конкретных его частей. С этой целью 21 июля, через месяц после начала войны, он нагрянул в штаб генерал-фельдмаршала Лееба, командовавшего армейской группой «Север», и потребовал у него немедленного взятия Ленинграда. В связи с этим в военном дневнике Верховного главнокомандования вермахта было записано: «Фюрер указал на следующие моменты: «Необходимо возможно скорее овладеть Ленинградом…» Это зачем же? С какой целью? Может, для того, чтобы в Таврическом дворце провести общегородскую читательскую конференцию на тему «Виктор Астафьев как гуманист»? Нет, цель имелась в виду несколько иная: «Дух славянского народа в результате тяжелого воздействия боев будет подорван, а с падением Ленинграда может наступить полная катастрофа». Широко мыслили, далеко глядели гитлеровские генералы… А какая судьба ждала город в случае его взятия? И тут все они распланировали. Еще 8 июля тот же Гальдер в дневнике записал: «Непоколебимо решение фюрера сровнять Москву и Ленинград с землей, чтобы полностью избавиться от населения этих городов, которое в противном случае мы потом вынуждены будем кормить в течение зимы… Это будет «народное бедствие», которое лишит центров не только большевизм, но московитов вообще». Примечательно, что Гитлер и его генерал, в отличие от иных наших белоснежных патриотов, не делал различия между большевиками и «московитами». А понимает ли Астафьев, что значит «полностью избавиться»? Едва ли. А это значит вот что: уничтожить всех жителей города, в том числе и всех читателей тоже. Так что конференция в Таврическом дворце, увы, не могла состояться. Выходит, Ленинград надо было защищать во что бы то ни стало.

И ведь все это – дремучесть не только ума, но и сердца. Затевая разговоры о том, что добровольная сдача города сохранила бы жизнь тысячам ленинградцев, гуманист-телефонист сует жирные персты в затянувшиеся раны, теребит старую боль оставшихся в живых стариков, а также детей и внуков погибших. Ведь наверняка кто-то из них подумает: «А может, и правда? Ведь Астафьев-то был на войне, ему там левый глаз чуть не вырвали, он известнейший писатель, лауреат-разлауреат, пятнадцать томов сочинений, как у Ромена Роллана… Не может такой человек быть олухом и садистом». О, среди человеков еще не то случается.

Один из тех 42-х

Писатель Приставкин вроде бы не протестовал против защиты Ленинграда, но недавно я где-то слышал, что он объявил: «Ленинградцы голодали, а Жданов топил печку сливочным маслом». Я не поверил, что он мог такое сморозить. Вроде бы нормальный же человек: жена, две дочери, сам машину водит… Но вот – мы соседи – встретил его на улице накануне дня ельцинской независимости России от Крыма и спрашиваю: «Анатолий, вы действительно это сказали?» – «Да, – отвечает он гордо в присутствии дочери-подростка. – Об этом и документы есть». Документы? Какого ж именно рода? Уж не личная ли расписка? Такая, допустим:

«Я, секретарь ЦК ВКП(б), член Военного совета Ленинградского фронта генерал-полковник А. А. Жданов, по распоряжению Верховного главнокомандующего получил на фронтовом продуктовом складе два пуда вологодского масла и три пуда докторской колбасы для отопления своей квартиры.

В чем и подписуюсь – А. Жданов.

17 октября 1942 г.».

А 17 октября как раз день рождения Приставкина, что придает документу особую весомость. В дополнение к нему я предложил соседу провести следственный эксперимент: купить килограмма три вологодского и бросить его вместо дровишек в камин, интересно, каков будет отопительный эффект? Я мог бы и расходы взять на себя. Но сосед почему-то не отозвался… А вечером в тот же день Приставкин возник на телеэкране. Рассказывал о делах Комиссии по помилованию при президенте, которой он уже много лет непререкаемо руководит. И что я услышал! Оказывается, и там преобладают представители все того же пассионарного племени. Но еще удивительней – членом Комиссии был Окуджава! Человек, публично заявивший, что он с наслаждением любовался расстрелом Дома Советов, решал вопрос о помиловании…

Тут я не выдержал и заглянул в сочинение некой О. Б. Кушлиной о Приставкине. Она пишет: «Его ранняя проза выполняла «социальный заказ» времени, находясь в русле того направления, которое поощрялось официозом». Что такое? Официоз – это орган печати, который выражает точку зрения правительства, но не является его официальным органом, то есть это как бы полуофициальный орган, подобно тому как ариозо – как бы полуария. Почему же Кушлина пишет о полуофициальном поощрении? Да, видно, она просто не всегда понимает смысл употребляемых слов… Но читаю дальше: «С самого начала перестройки Приставкин становится активным борцом за гласность и новую концепцию гуманизма». Ах, вот оно что! Перед нами активный борец, неутомимый глашатай нового ельцинского гуманизма, при котором народ ежегодно вымирает по миллиону. Тогда понятно, почему он взял в свою Комиссию не только Льва Разгона – ежовского собутыльника, отпетого лжеца, человека, сперва в своем кругу, а потом в печати ликовавшего при известии о смерти своих неприятелей, но и Булата Окуджаву, для которого видеть массовое убийство несимпатичных ему соотечественников – наслаждение. Вполне закономерно и то, что имя самого Приставкина стояло в одном ряду с красивыми именами Разгона и Окуджавы под тем навеки не смываемым воззванием к властям, которое было напечатано в «Известиях» 5 октября 1993 года под заголовком «Писатели требуют от правительства решительных действий». Крови, пролитой 3 октября в Останкино, а 4 октября в Доме Советов и около, этим эстетам было мало, они тотчас потребовали еще и еще: «Хватит говорить… Пора научиться действовать… Эти тупые негодяи уважают только силу… Хватит!.. Мы должны на этот раз жестко потребовать от правительства и президента то, что они должны были сделать давно»… Воззвание подписали 42 литературные особи. Горьким утешением может служить только то, что русских среди них лишь 13, в том числе, разумеется, Астафьев, лучший друг ленинградцев.

Лев Толстой о Киселеве

Понятно, что в нынешнее время у стратега Астафьева нашлись последователи. Одним из них оказался, конечно, Евгений Киселев, о котором… писал с присущей ему правдивостью и психологической глубиной еще Лев Толстой… Этот Киселев, будучи изгнан с НТВ, как известно, зацепился зубами за ТВ-6. И там, получая от хозяина 55 тысяч долларов в месяц, от усердия то и дело давая петуха, продолжает прежние пакости. В своей первой после Дня Победы передаче он решил хоть запоздало, но откликнуться на минувший праздник, для чего пригласил в передачу почему-то не Гранина, не Бакланова, не Новодворскую даже, а кинорежиссера Тодоровского Петра Ефимовича, участника войны с 1944 года. Прекрасно. Чем Тодоровский хуже Гранина? Такой же мультилауреат, такой же член ВКП(б) с двадцати лет.

К астафьевской гуманистической теме

«Перстом в старые раны» сей Киселев подошел с другого фланга. Тот уверял, что в начале войны не надо было защищать Ленинград, а этот заявил, что в конце ее не надо было с боем брать Берлин. Довод у обоих один: жертвы! Зачем же, говорит, идти на жертвы, если тогда «война была уже практически закончена, Германия была обречена». Петр Ефимович тотчас подхватил: «Надо было взять осадой или другим способом». Каким другим, неизвестно. Может быть, ельцинским, то есть отключением электричества, воды и канализации, – так он выживал с госдач неугодных чиновников Зорькина, Коржакова, Скуратова… А лучше всего, выходит, осадой, то есть окружить город и ждать, когда немцы сдадутся или сожрут друг друга с голоду. А сколько ждать? Да сколько угодно. Чего спешить? Война-то практически закончена, Германия обречена.

Как интересно! Германия-то действительно была обречена, правда, не только в апреле – мае 45-го, но еще 22 июня 41-го, когда, как признал Гитлер, «немцы распахнули дверь в Россию, но не знали, что за порогом». А за порогом-то почему-то оказались не австрийцы со своим дрожащим Шушнигом (до восьмидесяти лет продрожал!), не чехи с суперинтеллигентным Бенешем, не люксембуржцы со своим блистательным герцогом, а великий народ во главе с великим Сталиным. Сей народ не желал быть рабом и имел для этого силу.

Ведь мудрец Киселев как считает? Война продолжалась 1418 дней, а закончилась 8 мая, Берлин же был взят 2 мая, то есть за 6 дней до безоговорочной капитуляции. А 6 – это 0,5 % от 1418, так что с точки зрения арифметической война тогда действительно «практически закончилась». Зачем же было спешить? Чего было лезть на рожон? Сиди и жди, когда наливное яблочко само упадет тебе на золотое блюдечко… Очень умно! Однако же ведь и немцы, не считаясь ни с какими потерями, страшно спешили взять не только Ленинград, но и Москву. Даже 3 декабря, за два дня до нашего контрудара, командующий группой армий «Центр» генерал-фельдмаршал Федор фон Бок докладывал Гитлеру: «Несмотря на неблагоприятные обстоятельства, я не теряю надежды. Еще остается небольшая возможность взять Москву. Все решит последний батальон». Вот как лезли из кожи, вот какая остервенелость – до последнего батальона! А казалось бы, чего суетиться, имея такой грандиозный территориальный успех? Остановись, посиди, выпей чашечку кофе, почитай «Убиты и прокляты» Астафьева, посмотри вдохновляющие киселевские «Итоги», подтяни новые силы, и уж после этого… Нет! Москва требовалась им позарез и немедленно. Да почему же? А потому, прежде всего, что здесь была еще большая, чем при расчете взять Ленинград, надежда сломить «славянский дух», после чего ожидалась «полная катастрофа». Так почему же и мы, штурмуя Берлин, не должны были думать о «тевтонском духе» и скорейшей «полной катастрофе» во имя сбережения многих жизней? Ведь это только теперь нам известно, что война кончилась 8 мая, а тогда никто не мог назвать даты ее завершения. Тут и уместно вспомнить «Войну и мир» Толстого, где один персонаж говорит другому: «Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя» (т. 4, ч. 4, гл. 8).

К вопросу о паразитах

Впрочем, речь не только о дате завершения. Иные головы до сих пор потрескивают в размышлениях о самом исходе войны. Вот упоминавшийся Борис Львович Васильев, член КПСС (1952–1989), лауреат Государственной премии и премии им. отца русской демократии Сахарова, автор знаменитых телепередач и одноименной книги «Клуб веселых и находчивых». Да еще и повести «А зори здесь тихие», которая так восхитила и ГлавПУР, и Комитет по Государственным премиям, и Госкино, осыпавших писателя наградами. Еще бы! В этой повести и в поставленном по ней С. И. Ростоцким фильме, после которого он получил звание народного артиста СССР, пять-шесть златокудрых и волооких девиц, до этого стрелявших из винтовки разве что только в тире или на стрельбище, наколошматили в лесном бою гору трупов немецких солдат отборного егерского полка. Да еще при каждом выстреле резво сигая с одного пенька на другой, лихо напевали:

Любо, братцы, любо, любо, братцы, жить!

С нашим атаманом не приходится тужить!..

Девушек, конечно, очень жалко, особенно ту, которую играет пленительная Ольга Остроумова. Иные зрители, как начальник ГлавПУРа генерал Епишев, инда слез не могли сдержать. Вестимо, они, такие красавицы да умницы, едва ли не все погибли. Но какой урон нанесли врагу! Какая победа! Ее коэффициент, должно быть, как у Астафьева советских времен: 10:1 «в нашу пользу».

В эти победно-праздничные дни славы нашего оружия Борис Львович предавался сногсшибательным размышлениям о том, что ведь немцы-то из-за аккуратности своей просто между рук упустили возможность захватить Москву и разгромить Красную Армию. Как так? Да очень просто, говорит. Танкам оставалось полчаса хода до Москвы, вдруг – «кто-то из командующих, кажется Кейтель, объявил положенный техосмотр танков». Представляете, русская столица уже вот она, в руках, а тут приказ: «Глуши моторы! Открывай люки! Вылезай!» По уставу, мол, полагается все проверить – срок настал. Ну, заодно можно в деревенскую баньку сходить, побриться для парада на Красной площади. Известное дело, ведь у немцев все по параграфу… А русские с их безалаберностью и невоспитанностью – что им параграф! – возьми и вдарь со всего плеча как раз в сей момент, когда танкисты в баньках парились. И все рухнуло к едрене фене. И задумался Борис Львович, бывший член КПСС: закономерно ли это?.. А Кейтель, между прочим, никаким командующим не был, он – начальник штаба Верховного главнокомандования вермахта.

Впрочем, еще за пять лет до размышлизмов о войне Бориса Львовича вышел «Дневник» такого же сорта патриота Нагибина Юрия Наумовича, кавалера ордена Октябрьской Революции, автора более чем тридцати киносценариев, в том числе фильма «Председатель», и множества книг, в том числе «Москва… Как много в этом звуке!». В этом «Дневнике», который его редактор и публикатор, продвинутый философ современности Юрий Кувалдин объявил гениальным, автор чистосердечно признавался: «Я по натуре – типичный паразит» (с. 76). Кто оспорит? Этот самопровозглашенный и общепризнанный паразит признался еще и в том, как он и его друзья ужасно негодовали на Гитлера за то, что у него не нашелся тот самый «последний батальон» для взятия Москвы со всем тем, чего так много в этом «звуке»… Здесь примечательно вот что: ведь паразит совсем не обязательно идиот, скорее, напротив: многие паразиты ужасно сообразительны и хитроумны, например Чубайс. Но в данном случае перед нами факт полного и гармоничного слияния того и другого в одном лице. Действительно, Нагибин, видимо, был идиотски уверен, что Гитлер, захватив Москву, не отправит его с другими евреями в лагерь смерти, а распорядится издать собрание нагибинских сочинений в 15 томах, как Ельцин – Астафьева.

Посильную лепту внесла в эту тему и столетняя Эмма Григорьевна Герштейн. В своих «Мемуарах» (Л., 1998), удостоенных то ли «Букера», то ли «Антибукера», она так изображает прифронтовую Москву: «В женских парикмахерских не хватало места для клиенток, «дамы» выстраивали очередь на тротуарах. Немцы придут – надо прически сделать» (с. 303). Кто же стоял в этих очередях? Есть основание полагать, что только знакомые дамы Нагибина да

самой Герштейн…

Бег по дорожке невежества

на марафонскую дистанцию

Но вернемся к толстовскому персонажу Киселеву. Ведь он, умник, рассуждает так: Германия повержена, остался один Берлин, и на него прет буром Красная Армия, и во всей стране – никого больше. А между тем ему полезно было бы знать, что, во-первых, для защиты своей столицы немцы стянули 214 дивизий и 14 бригад общей численностью более миллиона солдат и офицеров, множество боевой техники. Гарнизон самого Берлина составлял 200 тысяч войск да 200 батальонов «фольксштурма». Во-вторых, история войн знает случаи сокрушительной неудачи наступающей армии именно у столицы противника, когда, казалось бы, полная победа уже в кармане. Именно такая неудача, даже гибель, постигла 13 сентября 490 года до нашей эры 20-тысячную армию персов в битве против 11 тысяч греков у деревни Марафон, что всего в сорока верстах от столицы Афин; так произошло 26 августа 1812 года с Великой армией Наполеона, получившей смертельный удар при Бородине под Москвой; так в августе 1920 года случилось и с Красной Армией у стен Варшавы; так было в декабре 1941 года с самими немцами у стен Москвы…

А в апреле – мае 1945 года в связи со смертью 12 апреля Рузвельта у немцев была особая надежда на замешательство среди союзников, на разлад между ними, на сепаратное соглашение с англо-американцами. Да и как не быть таким надеждам, если они вели тайные переговоры с немцами и в 1939 году, и в 1943-м, и в 1945-м… В-третьих, когда началась Берлинская операция, то к северу от него еще две недели продолжала сопротивление мощная группа армий «Висла». В книге «Воспоминания солдата» генерал Гудериан писал о том времени: «Немецкое командование намеревалось нанести мощный контрудар силами группы армий «Висла» с молниеносной быстротой, пока русские не подтянули к фронту крупные силы или пока не разгадали наших намерений». А к юго-западу от Берлина во время боев за него и позже, до 11 мая, продолжала борьбу не менее мощная группа армий «Центр». Так что наступающая Красная Армия, идя на Берлин, могла ожидать ударов и с севера, и с юга. И добавьте к этому теперь широко известный факт: в те дни Черчилль отдал тайный приказ собирать и хранить оружие разбитых и сдавшихся на западе немецких частей на случай возможного использования его позже этими же частями против Красной Армии. Наконец, надо заметить, что и до Киселева были стратеги, которые, как неподкупный фанатик правды Эд. Поляновский, внушали нам со страниц, например, прогрессивнейших «Известий» то же самое: «Берлин был обречен, войска союзников не собирались его штурмовать, он был наш во всех случаях». Во всех! Даже если бы мы плюнули и повернули обратно в Россию. Но все-таки лучше было сидеть и ждать. Такая уверенность у этого Поляновского, будто он собственной персоной вместе с папочкой Киселева сидел под столом то ли у Рузвельта, то ли у Черчилля, то ли у Эйзенхауэра в штабе союзных войск.

А между тем Трумэн в своей книге «Год решений, 1945» честно признавал, что на Дальнем Востоке американцы, не считаясь с жертвами, хотели прежде нас овладеть Порт-Артуром и Дальним (Дайреном). Ну что такое эти города по сравнению с немецкой столицей! Однако ж… Правда, как и с Берлином, не удалось.

Зачем Киселев не генерал?!

Так вот, 1 апреля 1945 года, именно в тот день и час, когда Поляновский и Киселев-папа сидели у Черчилля под столом, тот писал Рузвельту: «Русские армии, несомненно, захватят Австрию. Если они захватят также Берлин, то не создастся ли у них слишком преувеличенное представление о том, будто они внесли подавляющий вклад в нашу общую победу…» А ведь незадолго до этого Черчилль говорил совсем другое: «Все наши военные операции осуществляются в весьма незначительных масштабах по сравнению с гигантскими усилиями России». А уж совсем недавно, в январе, когда немцы с силой последнего отчаяния саданули англо-американцев в Арденнах и они без штанов бросились наутек, сэр Уинстон жалобно возопил к Сталину: «Маршал! Спасите!» Однако же в том апрельском письме Рузвельту он, обеспокоенный, как бы русские не задрали нос, продолжал так: «Поэтому я считаю, что с политической точки зрения нам следует продвигаться в Германии как можно дальше на восток, и в том случае, если Берлин окажется в пределах нашей досягаемости, мы, несомненно, должны его взять!» Вот какие пироги с капустой и яйцами, Киселев. И ни слова у обожаемого вами Черчилля о возможных потерях… Что ж, продвигаться на восток союзникам было гораздо легче, чем нам, ибо им противостояли не 214, а только 60 дивизий…

Но это еще не все. Мало ли что замышлял Черчилль. Он же сидел в Лондоне. А что думали, о чем мечтали сами военачальники? В последнем издании воспоминаний Жукова есть такие, не входившие ранее в текст книги строки о его встрече после войны в Москве с генералом Эйзенхауэром: «Много говорилось о Берлине, о последних завершающих операциях. Из всего сказанного Д. Эйзенхауэром можно было понять, что ему пришлось выдержать довольно серьезный нажим У. Черчилля, настаивавшего на захвате союзными войсками Берлина. По словам Д. Эйзенхауэра, его, как Верховного главнокомандующего, мало интересовал Берлин, так как советские войска стояли уже на Одере и находились от Берлина в четыре раза ближе, чем союзные войска: «Мы стремились в первую очередь взять Бремен, Гамбург, Любек, чтобы захватить немецкие порты, а на юге – Южную Баварию, Северную Италию, Западную Австрию… Черчилль категорически возражал против моих планов, считая, что дальнейшие действия союзных войск приобретают сугубо политическое значение… Он все еще требовал захвата Берлина и был не удовлетворен тем, что моими планами не предусматривается взятие Берлина. Черчилль настаивал перед Рузвельтом и Комитетом начальников штабов союзных войск, чтобы мы захватили Берлин раньше русских… Однако все атаки Черчилля в этом направлении были отбиты Вашингтоном, и я действовал в духе ранее принятых решений». Так, по воспоминаниям Жукова, говорил Эйзенхауэр в Москве после войны.

Но во время войны в Германии генерал думал и писал несколько иное. Английскому фельдмаршалу Монтгомери он признавался: «Ясно, что Берлин является главной целью. По-моему, тот факт, что мы должны сосредоточить всю нашу энергию и силы с целью быстрого броска на Берлин, не вызывает сомнения». И прибавлял: «Если у меня будет возможность взять Берлин, я его возьму» (Важнейшие решения. Перев. с английского. М., 1964. С. 318). А у него был для этого не потрепанный «последний батальон», как у фон Бока, а свеженькая почти 3-миллионная армия.

По некоторым данным, 28 марта Эйзенхауэр известил советское командование, что «Берлин не может быть объектом западных союзных армий, так как Красная Армия находится ближе к нему, чем союзные войска» (Дж. Эрман. Большая стратегия. М., 1958. С. 134). Однако позже, 7 апреля, он писал председателю Объединенного комитета начальников штабов: «Я первым признаю, что война ведется для достижения политических целей. И если Объединенный комитет решит, что стремление взять Берлин перевешивает чисто военные соображения, то я с радостью пересмотрю мои планы, чтобы осуществить такую операцию» (История внешней политики СССР. 1945–1980. Т. 2. С. 254). С радостью!.. Как видим, позиция американского генерала мало

отличалась от страстного желания английского премьера. И трудно себе представить, что «атаки Черчилля» он отбивал так уж решительно, бесстрашно и кровопролитно. В беседах с Жуковым американец явно лукавил, а у того во время работы над воспоминаниями, видно, не дошли руки до соответствующих источников. Впрочем, тут, возможно, сыграло роль и политическое соображение: ведь книга писалась в «эпоху разрядки»… Но при всем желании у союзников ничего не получилось бы с Берлином: были далековато, а русские шли и шли вперед…

Легко можно представить себе Киселева, сидящего без головы в директорском кресле и успешно руководящего каналом ТВ-6. Но представить Великую Отечественную войну без взятия Берлина невозможно. И только этому Киселеву может быть непонятно, как такое блистательное завершение войны усилило нашу позицию на предстоявших мирных переговорах. Без него многое было бы невозможно. Увы, политика иначе не делается… К слову сказать, начальник штаба американской армии генерал Дж. Маршалл, тот самый, который позже придумал «план Маршалла», писал о Берлинской операции: «Хроника этой битвы дает много уроков для всех, кто занимается военным искусством (А ведь Киселев постоянно занимается! Даже странно, что до сих пор не получил от Березовского звание генерала. – В. Б.). Штурм столицы нацистской Германии – одна из самых сложных операций советских войск в ходе Второй мировой войны. Эта операция представляет собой замечательные страницы славы, военной науки и искусства».

Маршал Жуков в плену у генерала Киселева

Однако наши витринные гуманисты опять свое, и уже дуэтом: «Но какие жертвы! Какие потери! Жуков в своей книге назвал цифру: «Взятие Берлина – 300 тысяч загубленных жизней». В какой книге? У Жукова только одна книга – «Воспоминания и размышления». Снимаю с полки ее последнее трехтомное издание, в котором даже восстановлены те места текста, которые не вошли в прежние. Листаю страницы о Берлинской операции. И что ж вы думаете, православные, действительно нахожу слова: «около трехсот тысяч…» Господи помилуй, да неужто хоть на сей раз Киселев не укладывается в характеристику, данную ему Толстым? Вглядываюсь, читаю: «Советские войска в этой завершающей операции понесли большие потери – около трехсот тысяч убитых и раненых». Значит, во-первых, не только убитых, но и раненых, которых, конечно, было гораздо больше, в несколько раз больше, чем убитых. А как показывает медицинская статистика Великой Отечественной войны, 72 % раненых не просто оставались в живых, а возвращались в строй (энциклопедия «Великая Отечественная война». М., 1985. С. 440). Наши врачи творили чудеса. Недаром же 43 военно-медицинских работника стали Героями Советского Союза и свыше 115 тысяч врачей, сестер, санитаров были награждены орденами (там же). Во-вторых, у Жукова речь идет не только о штурме Берлина, а о всей Берлинской операции. Но она началась не у стен фашистской столицы, а еще в 60 километрах от нее 16 апреля и закончилась не взятием города 2 мая, а разгромом и пленением всей миллионной группировки 8 мая… Что ж вы делаете, спекулянты! Книгу-то не читали, а торопливо листая ее, схватили попавшуюся на глаза цифру и – во весь голос на всю страну! Да за одно это Киселева надо бы катапультировать из директорского кресла и заставить вместе с Гинзбургом объявлять погоду на завтра. Впрочем, и тут нет уверенности, что за мзду он не врал бы…

25 мая прочитал в «Комсомольской правде»: Березовский платит Киселеву 55 тысяч долларов в месяц. А еще гребет за свои пещерные фильмы. Вы только подумайте, ведь анекдотическая фигура – и такие деньги! Но – вполне понятно: это же цепной пес, с пеной на губах охраняющий воровскую хазу. А еще больше, что удивило меня в сообщении газеты, так это то, что у Киселева, оказывается, есть жена, может быть, и детки. Нет, не могу я представить себе этот усатый мешок с долларами в объятиях женщины, не в силах вообразить, что такому порождению ельцинизма невинный ребенок говорит: «Папочка, купи мороженое…» Не могу… Киселев – самая типичная фигура эпохи негодяев. Именно для таких режим Ельцина – Путина создал обстановку процветания. Киселев и Сорокина вызывают гораздо более сильное желание катапультировать их, чем Сванидзе и Познер, потому что у них – русские родители.

Кто угодил в ад – Иосиф Бродский или маршал Жуков?

Да, потери в Берлинской операции, естественно, были немалые. Но надо понимать, что у нас в эту пору войны было уже подавляющее превосходство над противником во всем – и численное и качественное, а это, конечно, снижает потери. Против их 1 миллиона с лишним живой силы у нас было 2,5 миллиона, у них 10 400 орудий и минометов, у нас – почти 42 тысячи, у них 1500 танков, у нас – 6250, у них 3300 самолетов, у нас 7500… И потому потери были в несколько раз меньше, чем уверяют спекулянты. И многое делалось для того, чтобы свести их к минимуму. Сталин тогда сказал по телефону Жукову в ответ на его телефонный звонок о том, что хотелось бы больше сберечь людей: «Возьмем ли мы Берлин 2 или 3 мая, это не имеет большого значения. Я с вами согласен, надо жалеть людей, мы меньше потеряем солдат. Подготовьте лучше заключительный этап операции». За время войны и Сталин, и Жуков многократно требовали от подчиненных думать о цене успехов: «Надо жалеть людей…» Это полезно было бы помнить всем, в том числе генерал-полковнику в отставке Ю. М. Бошняку, бывшему начальнику Академии им. Жукова, любящему порассуждать о его жестокости.

Генерал армии В. И. Варенников подарил мне большую, прекрасно изданную книгу «Георгий Жуков. Фотолетопись». Издатели нашли в ней место и для трех стихотворцев, что дорогой Валентин Иванович едва ли заметил. Для каких стихотворцев? Откуда? Да из той же самой упомянутой нами когорты, представители которой красовались Девятого мая на экранах телевизора: Иосиф Бродский, Григорий Поженян, Галина Шергова… И все они об одном – о жестокости Жукова. Первый из них восклицает в стихотворении на смерть маршала:

Сколько он пролил крови солдатской в землю чужую!

Сказано не как о защитнике родины, а как о палаче или агрессоре. Жукову приходилось сражаться за родную страну больше на своей земле, а не на чужой. А при большом желании обвинить в «пролитии крови» можно любого полководца, в том числе самых уважаемых в народе, как, допустим, Кутузов. Это демагогия самого низкого пошиба. Дальше америка-нистый стихотворец задает вопрос: «Что ж, горевал?» И Поженян в своем бессвязном стишке отвечает: «Он солдат не жалел…» Бродский, получив такой ответ, продолжает:

Что он ответит, встретившись в адской области с ними?

То есть с погибшими солдатами. Вы поняли? Стихотворец уверен, что маршал и погибшие солдаты попадут в ад. За что? За то, что спасли Россию. За что же еще! Другого греха за ними не было. Ну, если Жукова – в ад, значит, Гитлера и его генералов – в рай.

Такие же гнусные строки и дальше:

Маршал, поглотит алчная Лета эти слова и твои прахоря…

Нобелевский лауреат решил блеснуть блатным словечком, неуместным и бестактным здесь, но не знает, что надо писать «прохаря» (сапоги). Так вот, Бродский это слово, а Жуков – сапоги. В каком мутном уме все это родилось. А ведь в издании книги принимали участие две старшие дочери маршала. Хорошо

хоть, что потуги трех поэтических уроженцев русской земли перечеркнул в книге иностранец Дуглас Орджил: «В самых тяжелых боевых ситуациях Жуков заботился о том, чтобы добиться успеха малой кровью».

А сам маршал дал здесь такой вот содержательный материал для размышления о потерях: «На третий день операции на Халхин-Голе, когда японцы зацепились за высоту Палец и наступление затормозилось, у меня состоялся разговор с командующим фронтовой группой командармом 2-го ранга Штерном. Григорий Михайлович приехал ко мне на КП и стал говорить, что он рекомендует не увлекаться, а остановиться, перегруппировать за два-три дня силы для последующих ударов и только после этого продолжать окружение японцев. Я ему ответил, что война есть война, и на ней не может не быть потерь. Но если мы сейчас из-за этих потерь и сложностей отложим на два-три дня выполнение первоначального замысла, то произойдет одно из двух: или мы не выполним свой план вообще, или выполним с большим промедлением и с еще большими потерями. Из-за нашей нерешительности они могут в десять раз превзойти потери, которые мы несем сейчас, действуя решительно». Мастерство военачальника состоит в нахождении оптимального соотношения между размером потерь и весомостью успеха. Именно о таком мастерстве пишет генерал армии М. А. Гареев в своей книге «Маршал Жуков»: «Несмотря на упорное сопротивление японцев, Жукову удалось блестяще осуществить свой замысел. 6-я японская армия была окружена и уничтожена. Ее потери составили 61 тысячу убитыми, ранеными и пленными. Советские войска потеряли 18,5 тысячи убитыми и ранеными… Японское правительство обратилось с просьбой о прекращении военных действий».

Константин Симонов в своем замечательном военном дневнике на конкретном примере 107-й, впоследствии 5-й Гвардейской краснознаменной городокской стрелковой дивизии, одной из сотен, с цифрами в руках показал, чем в смысле потерь «была война для нас и для немцев в начале и чем стала для нас и для них в конце». Он писал, что, вспоминая историю войны, необходимо сравнивать усилия и жертвы с результатами. Так, по архивным штабным данным, «дорого заплатив в 1941 году за освобождение маленькой Ельни (4200 убитых и раненых), та же самая дивизия в 1945 году при взятии главной немецкой цитадели в Восточной Пруссии – Кенигсберга отдала всего 186 жизней». И писатель особо подчеркивал: «Цифры, которые я привожу, требуют душевной осторожности в обращении с ними, ибо любая самая малая в общей статистике войны цифра потерь все равно означает осиротевшие семьи».

Родина, «Интердевочка» и Чубайс

А с какой позорной для фронтовика развязной небрежностью говорил об этом же Тодоровский: «Мы потеряли 20 миллионов молодых людей. Это слишком большая цифра. Немцы, воюя с 39-го года, потеряли около 7 миллионов». Какая постыдно-пренебрежительная неряшливость во всем, какая ложь. Во-первых, что значит «слишком большая»? Ведь речь шла не о затратах на фильмы «Интердевочка» Петра Тодоровского или на фильм «Катафалк» его сына Валерия и даже не о средствах на подъем «Курска» – вопрос стоял о жизни и смерти народа и государства. Понимаете? О жизни и смерти. Если вам скажут, что вы или кто-то из ваших близких болен раком и на лечение требуется 10 миллионов рублей, не иначе, и время не терпит, промедление – это смерть, а деньги у вас есть, то, что ж, неужели вы будете торговаться и, рискуя жизнью, тянуть время: «Слишком большая цена! А нельзя ли миллиончика за три?., за пять?., за семь?» Нет цены, которая для спасения жизни была бы чрезмерной. Во-вторых, мы потеряли не только молодых, не только тогдашних ровесников Тодоровского, – на фронте были и пятидесятилетние. В-третьих, мы потеряли не 20 миллионов, а 28. Что, можно с чубайсовской людоедской лихостью сбросить 8 миллионов? Помните, как он – об этом писали газеты – заявил одному своему сотруднику? «Чего вы волнуетесь? Ну, вымрут 30 миллионов. Так они ж сами виноваты: не вписались в наши реформы. Не беспокойтесь, русские бабы еще нарожают…» В-четвертых, да неужто вам, фронтовик 44-го года, не приходилось встречать хотя бы такое совершенно в духе Чубайса заявление Геринга, сделанное в ноябре 1941 года: «В этом году в России умрет от 20 до 30 миллионов человек. Может быть, даже хорошо, что так произойдет; ведь некоторые народы необходимо сокращать». Какие народы? Прежде всего русский. И ведь почти довели до 30 миллионов-то, правда, не за один год. Тут уместно заметить, что Чубайс как мыслитель шагает в ногу не только с Герингом, но и с самим Гитлером. Тот в свое время заявил: «Я освобождаю человека от унизительной химеры, называемой совестью». Эту же мысль Чубайс в обращении к единомышленникам по Союзу правых сил выразил лучше, чем Гитлер – короче и энергичней: «Больше наглости!» И среди изысканных хакамад Союза никто ему не возразил. Принято к руководству. Но мало того, сам наш драгоценный президент, обожатель «духовных ценностей», не так давно всенародно изъяснялся в любви к этому выродку.

Гитлеры, Ельцины, Чубайсы приходят и уходят…

А неужто неведомо вам, Тодоровский, старому человеку, что миллионы и миллионы наших национальных потерь – это гражданское население, это псковская деревня Красуха, где в 43-м году немцы заживо сожгли 280 жителей, это белорусская Хатынь, где в том же году немцы сожгли и расстреляли 149 человек, в том числе 75 детей, это украинский Бабий Яр с его Сырецким лагерем смерти, где в 41-м—43-м годах было истреблено больше 100 тысяч украинцев, евреев, русских, это 260 лагерей смерти в одной лишь Белоруссии… Хоть бы о евреях-то вспомнил, Петр Ефимович, если вам с Чубайсом русские миллионы ничто… Неужели вы, фронтовик и создатель фильмов о войне, никогда не задумывались о характере немецких данных относительно наших боевых потерь? Вот вам один примерчик для размышлений. В свое время немцы объявили, а позже их историки да мемуаристы писали, что осенью 1941 года восточнее Киева они взяли в плен 665 тысяч солдат и офицеров Юго-Западного фронта. Но, как известно, к началу – к началу! – операции Юго-Западный фронт имел в своем составе всего 627 тысяч человек. Часть их, конечно, погибла в ходе довольно долгих и упорных боев, часть успела отойти, не попала в окружение, и 150 тысяч вырвались из него. Как видим, к названной первой цифре требуется весьма существенная поправка, а признать ее реальной можно только в том случае, если в число военнопленных немцы включили и мирных жителей, которых угнали в рабство, что делали они постоянно.

Тут же полезно вам сообщить: немецкие историки пишут, что Германия захватила в плен около 5 миллионов советских солдат и офицеров. А после войны вернулись из плена лишь 1836 тысяч. Если первая цифра верна, то где же остальные более 3 миллионов? Когда однажды я с таким вопросом о наших 60 тысячах красноармейцев, попавших в 1920 году под Варшавой в плен к полякам, обратился к Эмилю Кардину, известному знатоку всего на свете, в том числе всех войн, он уверенно и спокойно ответил: «А они натурализовались в Польше». Как легко и просто! Словно речь идет об одном советском еврее, переселившемся в Израиль. Да ведь и евреи не все приживаются там. А тут такая масса русских, и так все столь пламенно полюбили чужую католическую страну, что ни один не пожелал вернуться на

родину – к женам, матерям, детям. Так что, Тодоровский, не обращайтесь к универсалу Кардину с вопросом, что стало с нашими пленными в Германии. Лучше разбудите лютые тени Гитлера или Геринга, а всего лучше – Гиммлера. Генерал Гареев в данном случае совершенно верно пишет: «Если бы Красная Армия, придя на немецкую землю, поступала по отношению к мирному населению и военнопленным так же, как фашисты – к советским людям, то соотношение потерь было бы другим, но этого не случилось. И не могло случиться». Почему? Да потому, что Сталин сказал: «Было бы смешно отождествлять клику Гитлера с германским народом, с германским государством… Гитлеры приходят и уходят, а народ германский, а государство германское – остаются». И сказал он это не после войны, как уверял Ф. Бурлацкий, по собственному определению, мыслитель «сайентистского склада ума», бывший редактор «Литгазеты» и вышедший в тираж знаток Макиавелли, – это Сталин сказал в начале войны, в труднейшую для нас пору, 23 февраля 1942 года, когда немцы были еще в 150 верстах от Москвы. А когда в конце войны, 11 апреля 1945 года, в «Красной звезде» появилась статья Ильи Эренбурга «Хватит!», в которой он изображал Германию единой зловонной клоакой: «Все бегут, все мечутся, все топчут друг друга… Некому капитулировать. Германии нет: есть колоссальная шайка…» – когда такая статейка появилась, она немедленно и решительно была осуждена партией в статье «Товарищ Эренбург упрощает» («Правда», 1945 г., 14 апреля). И вскоре выяснилось, что капитулировать в Германии есть кому. Именно такой позицией партии и правительства, всего народа объясняется тот факт, что из советского плена вернулись в Германию 1 930 000 немцев, – все, кроме тех, что за это время умерли от болезней и ран.

Молодая русская княжна против старого еврейского болтуна

А что стоит, фронтовик Тодоровский, за вашими словами о том, что вот, мол, немцы воевали с 1939 года, а потеряли всего «около семи миллионов»? Запишите: в войне против Польши в 1939 году вермахт потерял 10 600 убитыми и 30 300 ранеными, против Франции и англичан в 1940-м – 27 074 убитых и 111 043 раненых. Таковы потери в двух самых больших агрессиях. Но картина катастрофически изменилась при нападении на Советский Союз. Это вынудило Гитлера в январе 1943 года издать декрет «О всеобщем использовании мужчин и женщин для обороны империи», то есть провести тотальную мобилизацию, охватившую мужчин в возрасте от 16 до 65 лет и женщин от 17 до 45. Некоторые авторы уверяют, что все-таки моложе 17 лет немцы в армию не брали. Но вот что русская княжна Мария Васильчикова, приятельница графа Шуленбурга, работавшая в министерстве иностранных дел Германии, записала 3 мая 1943 года в своем знаменитом «Берлинском дневнике»: «Герберта, пятнадцатилетнего сына Бредовых, призывают в войска противовоздушной обороны». 17 июня: «Д-р Сикс вызвал меня, чтобы обсудить новое иллюстрированное издание. Он просто не понимает, что уже нет возможности издавать журнал с иллюстрациями или без: все, кто для этого необходим, давно мобилизованы». 28 июля: «Геббельс (надо полагать, в осуществление и развитие декрета Гитлера. – В. Б.) объявил всеобщую мобилизацию гражданского населения. Он, очевидно, надеется, что, когда призваны все взрослые жители, свержение режима станет невозможным». 31 июля: «В министерстве полный кавардак. Провозглашение «тотальной войны» Геббельсом вселило во всех ужас. Наш отдел информации обязан высвободить 60 процентов персонала: мужчины пойдут на фронт, женщины на военные заводы». Саму княжну тоже из министерства направили работать в госпиталь. 15 февраля 1945 года она записала: «Большинству раненых либо уже за пятьдесят, либо нет и двадцати. В основном это только что призванные». 12 марта: «Не хватает не только гробов: родственники вынуждены сами рыть могилы, так как все могильщики призваны…» Как видим, мели подчистую: от пятнадцатилетних до могильщиков. Это подтверждает и кинохроника: есть известные кадры, где Гитлер идет вдоль строя новобранцев, останавливается, может быть, у того самого пятнадцатилетнего Герберта и похлопывает его по щеке. Уж кто-кто, а кинорежиссер Тодоровский должен бы знать эти кадры и принять в расчет, прежде чем пускаться в рассуждения о немецких потерях. Записи княжны Васильчиковой и смысл кадров кинохроники подтверждаются тем, что писал маршал Жуков о посещении в мае 45-го года одного госпиталя для немцев: «Первое, что мне бросилось в глаза, это то, что большинство раненых были юноши, почти дети, от 15 до 17 лет. Выяснилось, что это фольксштурмовцы из разных отрядов, сформированных в Берлине в начале апреля».

Тодоровский и Гальдер о неразберихе

А еще сидевший дома и в 41-м, и в 42-м, и в 43-м годах Тодоровский сказал: «В сорок первом году на фронте была полная неразбериха. Немцы бежали впереди, а наши шли сзади». В таком юмористическом духе рисует он с чужих слов картину трагических дней, которую сам-то не видел. Неразбериха? Оттуда, из сорок первого года, русскому еврею отвечает немецкий генерал Гальдер: «27 ноября. Наши войска накануне полного истощения материальных и людских сил…» «29 ноября. Войска 2-й танковой армии встречают растущее сопротивление у Каширы. Наши авангарды вынуждены отойти…» «5 декабря. Противник прорвал наш фронт в районе восточнее Калинина… В группе армий «Центр» возникла некоторая неразбериха…» Некоторая… Которая вскоре кончилась разгромом…

Тодоровский: «Я пришел (!) на фронт (словно речь об Одесской киностудии. – В. Б.) в 44-м, когда все-таки (!) получалось, то есть (?) смертей хватало (!). Я потерял близкого друга. Я видел много смертей и даже невинно (?) погибших…» Так изъясняется художник. Растолковал бы хоть, что такое на фронте невинно погибшие. А остальные что, виноватые? Перед кем – перед оккупантами, поскольку истребляли их?

А что касается 1944 года, когда «смертей хватало», но кое-что «все-таки получалось», то полезно напомнить Тодоровскому, что же именно тогда получилось. Так вот, была успешно проведена 21 наступательная операция, 10 из которых – крупные, в том числе знаменитая по размаху и эффективности операция «Багратион». В ходе этих операций были окружены и ликвидированы витебская, бобруйская, минская, кишиневская и будапештская группировки врага – одна другой крупнее. Так, восточнее Минска было взято в плен 105 тысяч немцев, в том числе – 12 генералов; в Ясско-Кишиневской операции – 208 тысяч и 25 генералов… В том же году была полностью восстановлена государственная граница, и Красная Армия вступила на территорию Румынии, Польши, Чехословакии, Венгрии, а 17 октября – в Восточной Пруссии перешли границу Германии. Наконец, в том же году, еще в январе – феврале, полностью снята блокада Ленинграда. Вот что у нас «все-таки получалось», а у немцев уже ничего отрадного для них не получалось… Из всего этого следует вывод о полной неразберихе в уме Тодоровского.

Как спасали, спасают и будут спасать рядового Райана

Киселев все никак не может угомониться и с акцентом жителя Оклахомы спрашивает: «А вы смотрели, Петр Ефимович, американский фильм «Спасти рядового Райана»? Ах, какой шедевр!.. Там рассказывается, как ради спасения одного-единственного рядового солдата была проведена целая армейская операция. Вот он, истинный американский

гуманизм! И там же все на документальной основе!..» Тодоровскому фильм понравился не шибко, но этот-то блаженный верит, что там все – святая правда… Да что ж это за «армейская операция» на фронте, в которой не погиб ни один человек? А если, как всегда бывает, кто-то погиб, то какой же смысл в таком спасении Райана, даже если бы это был Евгений Рейн – большой поэт, великий переводчик, автор двадцати сценариев, почитатель и друг Иосифа Бродского, воспитанник Ленинградского института холодильной промышленности?

Тодоровский подхватывает, но как-то косноязычно: «Ну, американцы на это… чтобы сохранить свою живую силу…» И дальше – ни слова об американцах. А ведь можно было кое-что еще сказать о том, как американцы всегда и везде стремятся беречь себя за счет других. Генерал Гареев опять прав, свидетельствуя: «Пренебрегая общесоюзническими интересами и исходя исключительно из эгоистических национальных интересов, США вступили в Первую мировую войну лишь в апреле 1917 года, когда исход войны был предопределен» – то есть за полгода до капитуляции Германии. А что было во Вторую? Немцы захватили почти всю Западную Европу, разбили французов, вышвырнули и осатанело бомбили англичан – лучших друзей Америки, их танковые орды рвались к Москве, а ни один американский солдат еще не сделал ни единого выстрела. Почему? А во имя американского гуманизма, ради спасения рядового Райана. И только 8 декабря 1941 года, после того как японцы нанесли страшенный удар по их Тихоокеанскому флоту, они вынуждены были ввязаться в войну… Недавно стало известно, что, оказывается, на другой день после объявления войны Японии президент Рузвельт пригласил нашего посла Литвинова и сказал, что американцы ожидают немедленного вступления в войну и Советского Союза. Поразительный образец чисто американского гуманизма! В те дни, когда фашистская орда стояла у стен нашей столицы, он навязывал нам войну на два фронта! А сами, после бесчисленных обещаний Сталину, отважились открыть Второй фронт в Европе только в июне 1944 года, меньше чем за год до капитуляции Германии. Почему? А чтобы за счет Ивановых, Петровых да Сидоровых спасти рядового Райана. Ну, тогда, в декабре 41-го, Сталин через Молотова и Литвинова должным образом ответил Рузвельту…

А на каком высочайшем гуманистическом уровне закончили американцы войну против Японии! Взяли да сбросили на мирные города две новехонькие атомные бомбочки и отправили на тот свет, искалечили сотни тысяч людей. Как при завоевании Америки у конкистадоров были порох и оружие, неведомые аборигенам, так и здесь. А зачем были эти бомбочки, когда вскоре после вступления в войну могучего Советского Союза она практически закончилась и Япония была обречена? Да все из-за той же нежной заботы о рядовом Райане, которая так умиляет русско-еврейских умников с ТВ-6. И вот вам результат: за всю Вторую мировую США потеряли 405 тысяч убитыми. Англия тоже берегла своего Райана – 375 тысяч. А Югославия и Польша, допустим, не имели возможности беречься за морским проливом или за океаном, и вот итог: 1 миллион 706 тысяч и 6 миллионов. О нас уж не говорю…

Тодоровский завершает тему, как и следовало ожидать, в духе Бродского и Поженяна: «А у нас, конечно, человеческая жизнь ничего не стоила…» Хоть бы своего погибшего на войне брата постыдился…

Разные судьбы

Многие с увлечением читают книгу А. Паршева «Почему Россия не Америка». Интересная книга, но автор все объясняет суровостью нашего климата и благодатностью американского, а также обширностью России и «компактностью» США. Действительно, это имеет важное значение на начальных этапах экономического развития, но, как пишет в «Голосе коммуниста» № 3 Борис Болтин, сотрудник Института мировой экономики и международных отношений РАН, «чем дальше это развитие заходит, тем меньше зависимость от природных условий». В самом деле, взять хотя бы различие в размерах территорий. Оно сглаживается ныне благодаря мощным скоростным средствам транспорта и всеохватывающим средствам связи. Б. Болтин обращает внимание на другое. Он напоминает сильно забывчивым, вроде Солженицына, что и до революции Россия сильно отставала от США: даже в 1913-м, самом благодатном году, по объему ВВП на душу населения США превосходили нас в 3,3 раза. А дальше – «ураганы Гражданской и Великой Отечественной войн, уничтожившие треть национального богатства, созданного ценою труда и лишений нескольких поколений». Да, именно так. Только странно, почему, во-первых, не названа еще и Германская война, ураган которой ведь тоже бушевал главным образом не на немецкой земле, а на нашей. Во-вторых, следовало бы подчеркнуть, что после Гражданской войны 1861–1865 годов, весьма «скромной» по сравнению с нашими войнами, то есть вот уже почти 150 лет на земле рядового Райана не разорвался ни один чужой снаряд, не упала ни одна бомба, не говоря уж об оккупации. Следовательно, ни пожаров, ни разрушений, ни жертв. У Америки по ее географическому положению почти всегда была возможность выбирать момент своего вступления в войну, привилегия не спешить с проведением той или иной военной операции, как не спешили они до июня 1944 года с открытием Второго фронта в Европе. У нас же с древнейших времен таких привилегий не было. Русь, Россия почти всегда оказывалась жертвой агрессии: печенеги, половцы, хазары, тевтоны, монголы, поляки. Наполеон, турки и англо-французы, японцы, Вильгельм, Антанта, Гитлер – «все промелькнули перед нами, все побывали тут». И не было времени на раздумья, а часто и на подготовку – надо было немедленно отбиваться. Отсюда и такое чудовищное соотношение людских потерь хотя бы во Второй мировой у них и у нас: 405 тысяч и 28 миллионов. Именно в этих данных самая главная причина, почему Россия не Америка. И именно это не желают знать хакамадистые Немцовы.

Война и без того была страшной…

Ни о чем у нас не любят в День Победы так со смаком побалакать, как о наших неудачах и потерях. Впрочем, это традиция давняя и как бы уже освященная временем, здесь сложилась своя непререкаемая «высокая эстетика потерь». Помните, еще о Гражданской войне была песенка «Орленок» —

Навеки умолкли веселые хлопцы,

В живых я остался один…

Как это случилось? Почему? Неважно! Главное, что из всех выжил один.

А потом уже и об Отечественной:

Нас оставалось только трое

Из восемнадцати ребят…

В чем дело? Каким образом? Это факт героизма или чьей-то бездарности? Нашего неумения или превосходства врага? Неважно! Главное – что только трое.

Потом пущен был «документальный слух», что из участников войны рождения 1923–1924 годов в живых осталось лишь три процента. Особенно старательны в распространении этой выдумки были три писателя-фронтовика – Юрий Бондарев, Григорий Бакланов и Юлия Друнина. Им, видно, нравилось быть представителями «погибшего поколения». Я одного из них, инициатора байки, спросил, откуда он это взял. «Генералов расспрашивал», – ответил он. Господи, каких генералов! Как звать того генерала, который вел подсчет потерь по возрастам?.. Ведь эту выдумку опровергает простое рассуждение. Если взять участников войны по любому признаку – по возрасту, профессии, да хоть и по цвету волос или глаз – раненых всегда будет в несколько раз больше, чем

убитых. Тем более если речь идет не о каком-то конкретном бое, отдельной операции, когда действительно могут, допустим, погибнуть только что прибывшие на фронт новобранцы одного возраста, – речь идет о большой и долгой войне, когда упомянутый закон соотношения убитых и раненых проявляется со всей полнотой и ясностью. А что же мы видим здесь? Получается, что погибли 97 процентов, а раненых и нераненых осталось только 3 процента. То есть все наоборот и притом в чудовищной пропорции. Бакланова мне удалось переубедить. Друнина вскоре умерла. А что думает Бондарев, не знаю… Между прочим, все мы четверо именно этого, будто бы погибшего возраста, как и большинство наших однокашников по Литературному институту, куда мы пришли с фронта осенью 1946 года… Рассказами о потерях нас потчевали и в минувший День Победы: «Из всей дивизии остался один батальон!»… «Из полка уцелел только взвод!»… «Из роты я остался один!»… Не было ни одного погибшего поколения, но была утрата лучших сынов отечества, из-за чего и стала возможна ельцинская контрреволюция…

Гуманист схвачен за руку

Кто не знает Владимира Познера! Познера Владимира знают все. Он тоже принял участие в праздновании Дня Победы, хоть и с некоторым запозданием. Он счел необходимым напомнить миллионам сограждан, что западные союзники приняли капитуляцию Германии раньше нас. Это произошло 7 мая во французском городе Реймсе, в ставке Эйзенхауэра. Союзники предложили 8 мая объявить о победе и об окончании войны. Да, было такое дело. Но советское руководство не согласилось с этой поспешной, односторонней и суетливой церемонией, в которой от немцев принимали участие второстепенные лица, а от нас поневоле участвовал один только И. А. Суслопаров, всего лишь генерал-майор, начальник нашей военной миссии при штабе союзников. Сталин тогда категорически заявил (Познер об этом, конечно, ни слова): «Капитуляция должна быть учинена как важнейший исторический акт и принята не на территории победителей, а там, откуда пришла фашистская агрессия – в Берлине, и не в одностороннем порядке, а обязательно верховным командованием всех стран антигитлеровской коалиции. Пусть ее подпишет кто-то из главарей бывшего фашистского государства или целая группа нацистов, ответственных за все их злодеяния перед человечеством» (С. М. Штеменко. Генеральный штаб в годы войны. Книга вторая. М., 1974. С. 441). Союзникам ничего не оставалось, как принять сталинские условия. И подписание Акта о безоговорочной капитуляции состоялось на другой день в Берлине, занятом Красной Армией. Его подписали высшие военные руководители Германии и приняли высшие военные руководители всех союзников. Днем Победы стало девятое мая.

Прекрасно. Но с какой стати Познер вспомнил о церемонии в Реймсе? Неужели хотел упрекнуть западных союзников? Нет, конечно. Он не был бы Познером, если и тут не придумал бы какую-нибудь гадость и не сунул нам ее в день великого праздника и торжества в лицо. И вот Познер просвещает нас: поскольку, мол, Сталин был недоволен этой церемонией и отверг ее, то Суслопарова немедленно вызвали в Москву и… конечно же, расстреляли. Ведь ничего другого эти познеры и представить себе не могут! На экранах, на страницах газет и книг они расстреливают и отдельных лиц, и тысячи, и десятки тысяч с той же легкостью, с какой Ягода и Агранов проделывали это в жизни. Познер вам и документ представит вроде приставкинской расписки Жданова о масле и колбасе. Разумеется, с генералом Суслопаровым ничего страшного не случилось. С. М. Штеменко вспоминал: «На процедуре подписания Акта о капитуляции присутствовал и И. А. Суслопаров. Здесь он узнал, что Сталин лично по телефону сообщил Вышинскому (прибывшему в Берлин), что не имеет претензий к действиям Суслопарова в Реймсе» (там же, с. 444). В подтверждение этого 7 июня в «Советской России» было напечатано письмо жителя Новоуральска Н. М. Лебедева, который в 60-х годах встречался с генералом Суслопаровым, благополучно выступавшим в их городе с лекциями от общества «Знание».

Итак, лжец пойман за руку. Лебедев пишет: «Мое письмо вряд ли заставит Познера извиниться перед телезрителями». Ну, посмотрим, товарищ Лебедев. Последнее явление Познера на экране внушает некоторые надежды на лучшее. Он там заспорил с коммунистом Тихоновым, депутатом Госдумы, о положении в Белоруссии. Познер побывал там и вот теперь воскликнул: «Как будто я очутился в СССР! Стоят памятники Ленину, Дзержинскому…» Вот что для него самое кошмарное, вот почему они так злобно и беспардонно лгут – от страха и ненависти. Потом, видно, не расслышав чего-то в словах собеседника, он пролепетал: «Я только хотел понять…» И коммунист Тихонов ответил ему, вероятно, к удивлению т. Зюганова: «Скоро вы все поймете!» Да, скоро они поймут, и как относится к ним народ, и кто раздувает антисемитизм, и что ждет их завтра.

Анна и Ганс, жертвы войны

Так завершилась первая вылазка Познера, а вторая его вылазка в праздничные дни – провозглашение идеи поставить памятник «всем погибшим во Второй мировой войне». Это я поддерживаю. Давайте, Владимир Владимирович, начнем, покажем пример. Как будем ставить – один памятник всем или много? Думаю, что нагляднее будет, если много. Вот мое первое предложение. Был в Польше писатель, педагог, врач Януш Корчак, настоящее имя Генрих Гольдшмидт, автор книги «Как любить детей». Он старался спасать детей в Варшавском гетто и вместе с ними в 1942 году погиб в лагере смерти Треблинка. И был, допустим, некто Одило Глобочник, бригаденфюрер СС, начальник всех лагерей смерти на территории Польши. Он, правда, не расстрелян, не сожжен в крематории, а покончил жизнь самоубийством, но все равно жертва войны: если бы не она, он не застрелился бы. Так вот, соорудим памятник и напишем на нем: «Вечная память писателю Янушу Корчаку и бригаденфюреру СС Одило Глобочнику – жертвам Второй мировой войны». Хорошо? Вам нравится?.. Пойдемте дальше. Была еврейская девочка Анна Франк, после которой остался известный всему миру потрясающий дневник. В шестнадцать лет она погибла в лагере Бельзен. И был Ганс Франк, рейхсляйтер Польши, после которого в этой стране осталось 6 миллионов трупов, в частности, он отправил в лагеря смерти 85 процентов польских евреев. Это тоже жертва Второй мировой: в возрасте 46 лет по приговору Нюрнбергского трибунала был повешен. Так вот, соорудим памятник и напишем: «Анне и Гансу, двум незабвенным Франкам. Мир вашему праху. Скорбящие потомки». И это вам по душе, гуманист Познер? Что ж, валяйте дальше сами в том же направлении…

Этот День мы приближали, как могли, с 22 июня

Владимир Познер имеет обыкновение в свою передачу «Времена» в качестве главного собеседника, так называемой «свежей головы», приглашать кого-то из достаточно известных людей. В последнюю перед Днем Победы передачу хорошо было бы пригласить кого-то из участников войны, пока они еще есть, но почему-то в кресле главного собеседника оказался на этот раз народный артист СССР Лев Дуров. Конечно, его все знают, он сыграл в кино более 130 ролей, а в театре даже Льва Толстого играет. Кому же, как не Льву, играть Льва. Когда началась война, ему было девять лет. Но Познер не ошибся в своем выборе… Дурову почему-то захотелось поговорить об

авиации. Что ж, тут много интересного и очень подходящего к празднику Победы. Если уж такой знаток авиационной темы, то сказал бы, например, о том, что наша промышленность за годы войны, несмотря на утерю огромной территории и многих заводов на ней, постоянно пополняла существовавший парк боевых машин и в итоге произвела 119 635 самолетов, а немцы к тому, что уже было у них и что захватили в Польше, во Франции и других странах, произвели с помощью всей окулированной Европы 80 600 самолетов (История Второй мировой войны. Т. 12. С. 168). За это же время мы стали выпускать 25 новых типов самолетов, включая их усовершенствования, в результате чего скорость возросла на 30–40 процентов, увеличились высота и дальность, улучшилась маневренность, усилилась вооруженность, возросла бомбовая нагрузка. А немцы сумели наладить массовый выпуск только нового самолета «Фокке-Вульф-190» да осуществили несколько модификаций (Тимохович И. В. В небе войны. М., 1986. С. 63). Превосходство нашей авиационной науки и промышленности, высокое мастерство наших летчиков и позволили нам уничтожить в воздушных боях и на аэродромах 57 тысяч немецких самолетов, да еще зенитчики добавили около 20 тысяч (там же, с. 5, 61).

У нас часто вспоминают, что в первый день войны мы потеряли 1200 самолетов. Правильно: около 800 на аэродромах и около 400 в боях. Но ведь при всей внезапности и массированности фашистского удара советские летчики сумели совершить в этот страшный день около 6 тысяч боевых самолетовылетов, более десяти наших летчиков в этот день таранили вражеские машины, а в итоге было сбито более 200 немецких самолетов, в которых за штурвалом сидели асы, имевшие ничем не заменимый уже двухлетний опыт войны (там же. С. 14). Именно о первых днях войны в изданной еще в 1957 году в ФРГ книге «Мировая война 1939–1945 годов» признавалось: «Потери немецкой авиации не были такими незначительными, как думали некоторые. За первые 14 дней боев было потеряно самолетов даже больше, чем в любой из последующих таких же отрезков времени. С 22 июня по 5 июля немецкие ВВС потеряли 807 самолетов всех типов, а за период с 6 по 19 июля – 477» (с. 472). По нашим данным, за отрезок времени, несколько больший, чем первые две недели (с 22 июня по 10 июля), мы сбили в воздушных боях 752 самолета врага и уничтожили на аэродромах 348, то есть всего – 1100. Что ж получается? Даже по немецким данным, за первый неполный месяц боев немцы потеряли почти 1300 машин! В итоге таких действий нашей авиации и зенитчиков к 1 декабря 1941 года, то есть за пять с небольшим месяцев, парк самолетов сократился у немцев на Восточном фронте с 4980 машин до 2830, несмотря на пополнение с Запада, да еще были 295 финских, 165 румынских, 70 итальянских и 50 венгерских самолетов. Но как бы то ни было, а потеряли они 2150 машин (то есть почти половину) и тысячи летчиков. И ведь такая картина сложилась не только с авиацией, но и с другими родами войск. Так, в «Приложении» к недавно вышедшим воспоминаниям известного генерала Н. Попеля «В тяжкую пору» составитель книги В. Гончаров, основываясь на новейших исследованиях, пишет: «Самым тяжелым для немцев были катастрофические потери танков… С июня по ноябрь 1941 года вермахт безвозвратно потерял 2326 танков (что больше трети всего парка) и около 800 бронемашин». Чего после этого стоят россказни таких стратегов, как Солженицын, будто Красная Армия, «сдавая чохом города», бежала от границ по 120 километров в день и только под Москвой опомнилась и уперлась. Сибиряки чудом спасли!.. Нет, именно в первые дни, недели, месяцы была заложена основа не только победы под Москвой, но и разгрома немцев в Берлине. Стоит сопоставить лишь два факта. Наполеон и Гитлер начали вторжение с одного рубежа и почти в один и тот же день, первый даже на два дня позже второго. И вот Наполеон с его пехтурой, конной тягой да скрипучими обозами дотопал до Москвы в конце августа, а Гитлер с его танками, самоходками, автомашинами, авиацией, радиосвязью дополз до Москвы лишь в конце ноября – на три месяца позже! Где ж это, Александр Исаевич, раскорячились и так надолго увязли его ножки, столь быстрые да веселые в Западной Европе?

Почему стрелялись генералы и гауляйтеры

Потом тоже, конечно, было непросто, но все-таки дело пошло сподручней. Генерал Курт Типпельскирх в своей «Истории Второй мировой войны» (М., 1956) писал: «С 1943 года уже никакими способами невозможно было ликвидировать безраздельное господство авиации противника» (с. 484). А вот что писал генерал-фельдмаршал Альберт Кессельринг: «По мере приближения конца войны все реже появлялись в небе немецкие самолеты. Немецкая авиация была уничтожена» (Итоги Второй мировой войны. С. 208). Это не совсем верно. Как свидетельствует в своих знаменитых воспоминаниях «Внутри Третьего рейха» талантливейший гитлеровский министр вооружений Альберт Шпеер и как подтверждают документы, выпуск самолетов в фашистской Германии во время войны, как и у нас, тоже постоянно рос, несмотря на усиливавшиеся бомбежки союзников, причем рос весьма стремительно: в 1942 году – 11 600 машин, в 1943-м – 19 300, в 1944-м – 34 100. Так что самолеты были, но уже не хватало летчиков, к концу 1943 года 49 218 были сбиты, оставшиеся переутомлены, а пополнение уже не имело высокой выучки. Поэтому правильнее было бы сказать, что немецкая авиация оказалась не столько уничтожена, сколько деморализована, задавлена, летчики увиливали от сражений… Начальник Генерального штаба люфтваффе генерал-полковник авиации Ганс Ешоннек 19 августа 1943 года покончил жизнь самоубийством. А было ему лишь 44 года. Авторы двусмысленной «Энциклопедии Третьего рейха» пишут: «по невыясненной причине…» Да чего ж тут выяснять? Разве не по той самой, по которой ровно через год, 18 августа 1944-го, застрелился и генерал-фельдмаршал Клюге, главнокомандующий группой армий «Запад»: рухнул «Атлантический вал», который ему было приказано защищать, и он понял, что рушится все. То же самое – прославленный Роммель. А начальник технического управления люфтваффе генерал-полковник Эрнст Удет понял это раньше и покончил с собой еще 15 ноября 1941 года, когда немецкие войска стояли под Москвой. Он был, кажется, первым, а позже началась просто эпидемия самоубийств: генерал-полковник Людвиг Бек (июль 1944), рейхскомиссар Австрии Йозеф Бюркель (28 сентября 1944), генерал-фельдмаршал Эрвин Роммель (14 октября 1944), генерал-фельдмаршал Вальтер Модель (21 апреля 1945)… А уж после 9 мая 1945 года они посыпались как горох: гауляйтер Чехословакии Конрад Генлейн (10 мая), последний главком ВМФ Германии адмирал Ганс фон Фрейдебург, министр по делам науки, образования и культуры Бернхард Руст (май), начальник канцелярии Гитлера, рейхсляйтер Филипп Бюлер (май), упоминавшийся бригаденфюрер СС, начальник всех лагерей смерти Одило Глобочник (май), рейхскомиссар Норвегии Иозеф Тербовен (май)… Я уж не говорю о Геббельсе (2 мая 1945), Гиммлере (21 мая), Геринге (15 октября 1946) и о самом Гитлере с Евой Браун (30 апреля). У нас даже в самые отчаянные дни 41-го и 42-го годов ничего подобного не было ни среди генералов и маршалов, ни среди наркомов и партийных работников. Застрелился, после того как выяснилось, что в первый день войны было уничтожено 728 самолетов, то есть 47 процентов всех воздушных сил Западного Особого военного округа, начальник ВВС округа генерал Копец,

а 19 апреля 42-го в окружении под Вязьмой, будучи ранен, во избежание плена покончил с собой командующий 33-й армией генерал-лейтенант Ефремов Михаил Григорьевич. В Вязьме стоит ему памятник… Так что и по этому срезу видно: слабоват тевтонский дух супротив славянского…

Кто как считал. Покрышкин и Хартман

Можно было ожидать, что народный артист Дуров накануне великого праздника напомнит соотечественникам о каких-то доблестных делах нашей авиации в годы войны. Если не о том, о чем сказано выше, то, допустим, вспомнил бы о подвигах Александра Покрышкина или Ивана Кожедуба, сбивших по шести десятков немецких асов, или Александра Горовца, который один вступил в бой против 20 фашистских бомбардировщиков и ценою своей жизни сбил девять из них. А то сейчас появилось немало охотников объявить немецких летчиков непревзойденными асами Второй мировой. Есть такие усердные охотники на Украине, да и у нас водятся, например, в «Совершенно секретно» – Д. Хазанов (не родственник ли хохмача?), в «Аргументах и фактах» – Ю. Селиванов. Вот, говорят нам, полюбуйтесь: Эрик Хартман. На его счету 352 победы. Даже составители «Энциклопедии Третьего рейха» сочли нужным подчеркнуть: «Многие военные историки подвергают сомнению количество сбитых Хартманом самолетов». Еще бы! Безо всякого боевого опыта он попал на фронт двадцатилетним лейтенантом прямо из училища в августе 1942 года и начал свою козьмакрючковщину: за 32 месяца до конца войны сбивал по одиннадцать самолетов каждый месяц, то есть по самолету каждые три дня. Нет, больше! Ибо, во-первых, несколько раз (по некоторым данным, даже 16 раз) его сбивали, и, конечно же, это не обходилось без травм, на излечение которых требовалось время. Во-вторых, такому герою, надо полагать, давали отпуска. В-третьих, во время Курской битвы его опять сбили, он попал в плен, но сумел бежать. Да, на все это нужно было время. Так что закономерно предполагать, будто сбивал он не одиннадцать, а, может быть, все пятнадцать самолетов за каждый месяц пребывания на фронте, то есть через день. А ведь во второй половине 1942 года обстановка в воздухе была уже не та, что в самом начале войны: и летчики наши, набравшись опыта, стали уже другими, и самолеты – новые: на смену истребителю «И-16» («ишачку») да тихоходному бомбардировщику «ТБ-3», наблюдая гибель которых летом 41-го года, плакал Константин Симонов, явились машины гораздо более совершенные, во всем превосходившие немецкие – «Ла-5», «Ла-7», «Як-9», «Ил-2», «МиГи»… И потом: Покрышкин был почти на десять лет старше юнца Хартмана, летчиком стал за два года до войны, воевал с первого дня. Кожедуб тоже старше и тоже имел немалый летный опыт до того, как в марте 1943 года попал на фронт.

Но главное в глубоком различии системы подсчета сбитых самолетов у нас и у немцев. В свое время об этом обстоятельно писал в своей «Дуэли» Юрий Мухин. Сейчас об этом же пишет в «Патриоте» Герой Социалистического Труда академик А. П. Коваленко: «В ВВС Красной Армии это происходило намного сложнее и потому объективнее, чем в фашистских люфтваффе». Так, у нас была обязательна фиксация результативной атаки фотоконтролем. При этом два участника боя должны были видеть и свидетельствовать, что противник сбит, указать место его падения. Кроме того, падение удостоверялось наблюдателями на земле. К тому же, когда война шла на нашей земле, то если самолет падал на территории, занятой немцами, то нашему летчику удача не засчитывалась. Наконец, нашим пилотам засчитывались только победы, одержанные в небе.

А как было у немцев? Прежде всего, в начале войны у них отсутствовал фотоконтроль. Принимались на веру доклады самих летчиков. А если, допустим, эскадрилья из десяти самолетов сбивала три машины противника, то каждому из десяти записывалась победа. (У нас счет коллективно сбитых велся отдельно.) И еще интересней: если сбит двухмоторный самолет, то засчитывалось две победы, если четырехмоторный – четыре. Наконец, засчитывались не только самолеты, сбитые в воздушном бою, но и те, что повреждены или сожжены на земле. Конечно, при такой системе можно было нащелкать и 300, и 400. А вот были ли у немцев такие асы, как наш майор Алексей Маресьев (царство ему небесное!), который сперва сбил четыре немецких самолета, а потом, вернувшись в строй без обеих ног, еще семь; как тоже без ног и тоже Герой Советского Союза Захар Сорокин, сбивший одиннадцать самолетов, но почему-то не вошедший даже в военные справочники, – он в апреле 1943 года сбил «короля Севера» Миллера, за которым числилось по немецкой системе 97 побед, как тоже Герой Михаил Девятаев, сбивший девять самолетов, попавший в 1944 году раненым в плен и сумевший бежать с друзьями на немецком самолете с немецкого аэродрома… Не слышал я о таких немецких асах.

На грани безумия, но не только…

Вот и рассказал бы Лев Дуров о чем-нибудь из этих дел или вспомнил бы, как в августе 41-го года, в самую отчаянную пору, наша авиация дальнего действия несколько дней бомбила Берлин. Первый удар был нанесен в ночь на 8 августа с острова Сааремаа. 12 бомбардировщиков «ДБ-3» точно вышли на цель и сбросили фугасные и зажигательные бомбы на центр фашистской столицы. Все самолеты вернулись на базу. Немцы не могли поверить, что их бомбили русские, которых они теснили уже за Смоленск, и утром уверяли друг дружку, что бомбили англичане. В последующие три ночи – новые удары. Всего до 4 сентября наша авиация, поднимаясь с аэродрома на острове Сааремаа, десять раз подвергла Берлин бомбардировке, сбросив на него 311 тонн бомб. А кроме того, с аэродрома под Ленинградом еще несколько бомбовых ударов нанесли по Берлину летчики во главе с легендарным Михаилом Васильевичем Водопьяновым, Героем Советского Союза по челюскинской эпопее. За этот подвиг, что был, как парад 7 ноября на Красной площади, – на грани безумия и бессмертия, большая группа летчиков удостоена орденов Ленина и Красного Знамени, а десять человек стали Героями Советского Союза… Или рассказал бы Дуров о том, как во второй половине июня 1942 года, когда немцы опять рванули на восток, наша авиация дальнего действия четырежды бомбила Кенигсберг.

Нет, ни о чем подобном артист вспоминать не захотел. Он знал, чего именно ждет от него Познер, и мы услышали вот что: «Как сейчас помню налеты немецкой авиации на Москву… Какой это был кошмар!.. Немецкие самолеты носились в московском небе за нашими, а те на глазах всего народа удирали от них… Какой ужас!..» Ах, народненький… Да, налеты были. Первый – в ночь на 22 июля. Я его прекрасно помню… Летело 250 бомбардировщиков, но через тройное кольцо воздушной обороны удалось прорваться немногим. 12 из них были сбиты в бою, 10 – зенитчиками. Утром за успешное отражение налета Сталин объявил благодарность летчикам, артиллеристам, прожектористам, аэростатчикам, вносовцам и их командованию – командующему Московской зоной ПВО генерал-майору М. С. Громадину, командиру 1-го корпуса ПВО генерал-майору артиллерии Д. А. Журавлеву, командиру 6-го Истребительного авиакорпуса полковнику И. Д. Климову и командующему зенитной артиллерией полковнику Л. Г. Лавриновичу. А 24 июля Указом Президиума Верховного Совета три летчика и два зенитчика были награждены орденом Ленина, 28 воинов – орденом Красного Знамени, столько же

– Красной Звезды, 22 – медалью «За отвагу». А в те дни награды давали не так, как Ельцин наградил своим орденком «За заслуги» кровососа Гусинского.

Жива ли газета «Куранты»?

23 июля – опять налет, 24-го – опять, 26-го снова… С 22 июля до конца сентября было 36 ночных налетов, в которых участвовало более 5000 немецких самолетов (в среднем каждый раз по 135–140 самолетов), к городу прорвалось немногим более 110. В октябре, когда немцы подошли совсем близко к Москве, активность их авиации возросла: 31 массированный налет, прорвалось более 70 самолетов. Но возросла и сила нашего отпора: на подступах к городу и в боях над ним сбито 278 самолетов. В ноябре – 41 налет, прорвались 28… 5 декабря началось наше наступление под Москвой, и налетов на столицу не было.

Газета «Куранты» (она жива?) в № 19 за 16 июля 1998 года живописала такую картину июльских налетов на Москву. В первый налет 22 июля немцы сбросили 1610 фугасных и более 110 тысяч зажигательных бомб, от зажигательных возникло 1140 пожаров и возгораний. Однако в другой статье на этой же странице сказано: «За весь период налетов на Москву потушено около 40 тысяч зажигалок и 2700 пожаров». Как эти цифры за один налет и за все налеты могут быть согласованы и осмыслены? Неужели, допустим, на один первый налет «пожаров и возгораний» приходится больше 40 процентов от общего числа?

И тут же: «По закрытым ранее данным (какой дурак им открыл их?), в Москве было полностью разрушено 574 жилых дома, 59 школ, 59 предприятий местной промышленности (союзная промышленность немцев не интересовала?), ликвидировано более 3000 крупных аварий». Заметьте: разрушено полностью! Но вот диво дивное: «Между тем граждане не видели в столице крупных и массовых разрушений». Как же так? В чем дело? Оказывается, «перед войсками МПВО стояла задача ликвидировать пожары, восстановить разрушенное, и требовалось это сделать так, чтобы к утру – никаких следов!» Ну, известное дело, советская показуха… Дураков не сеют, не жнут… Ведь абсолютно не соображают, что лепечут! Можно к утру, допустим, засыпать, даже заасфальтировать воронки от бомб или убрать следы нескольких сгоревших домиков. Но как восстановить или ликвидировать развалины многих полностью разбомбленных промышленных предприятий хотя бы и местного значения, чтобы утром никто ничего не заметил? Разве утром жители этой улицы не спросят: «А куда же девался домик? Такой симпатичный был…» Разве сотрудники названных предприятий не удивятся: «Где же нам теперь работать?..» Пожалуй, так и было бы, если бы данные о немецких налетах не были здесь приукрашены. И вполне понятно, почему газета не указала конкретно ни одно разрушенное предприятие и только одну школу из 59. А ведь еще сказано, что сотни, тысячи домов, школ, предприятий «повреждено». Как им родную столицу-то не жалко…

Да, разрушения были, и под бомбежками погибло около двух тысяч человек. Но, во-первых, все это москвичи видели и знали, хотя, разумеется, как во всяком уважающем себя городе, следы бомбежек старались ликвидировать побыстрей. (Можно себе представить, что творилось бы ныне!..) А во-вторых, эти разрушения не идут ни в какое даже самое отдаленное сравнение с тем, что немецкая авиация сделала, например, 26 апреля 1937 года с испанским городком Герника, в котором из 7 тысяч жителей в этот день погибло 1600 человек; или с тем, что немцы в сентябре 1939 года учинили с Варшавой; или с тем, во что превратили в мае 1940 года Роттердам; или с тем, как они бомбили Англию и ее столицу… Об этом для народного артиста Дурова и для газеты «Куранты», если она жива, полезно рассказать пообстоятельней. С августа 1940 года до июня 1941-го немецкая авиация сбросила на Лондон, на Англию около 60 тысяч тонн бомб, и около 45 тысяч человек было убито, около 50 тысяч ранено. Чего стоит судьба одного лишь Ковентри. За два налета – 15 ноября 1940 года и 8 апреля 1941-го – на него немцы обрушили 800 тонн фугасных и 1600 зажигательных бомб. Город был стерт с лица земли, а с ним вместе и 20 процентов всей авиационной промышленности Англии. И чего это премьер Черчилль не требовал к утру ликвидировать все последствия на летов…

И ведь на этом дело не кончилось… Захватив 30 ноября 1941 года поселок Красная Поляна, что в 27 километрах от Москвы, немцы установили там некое усовершенствованное подобие знаменитой 420-миллиметровой мортиры «Большая Берта», из которой в Первую мировую они снарядами около 900 килограммов палили по противнику на 14 километров. Теперь калибр был немного больше 200 миллиметров, но зато сильно увеличилась дальнобойность. Немцы готовились на- чать артиллерийский обстрел Москвы, может, уже и цели вы- брали вроде редакции «Курантов». Но крупно не повезло: 8 декабря Красная Армия вышибла их из поселка. Однако иначе было дело в 1944 году с обстрелом столицы Англии. Тогда немцы уже имели ракетные снаряды «Фау-1». С 12 июня в течение недели они выпустили с побережья Франции по Лондону более 8 тысяч снарядов. Хотя и не все они достигли цели, но 6 тысяч человек было убито и около 40 тысяч ранено. Потом соорудили пятнадцатиметровые «Фау-2» весом в 13 тонн и дальностью полета до 500 километров при скорости 7 тысяч в час. 8 сентября уже с базы в Нидерландах метнули на Англию более тысячи ракет, в том числе – 600 на Лондон. Погибло около 10 тысяч англичан. А Москва не только в сентябре, но и в июне 1944 года была уже вне досягаемости фашистских ракет.

Можно добавить еще, что бомбежка Москвы, ее разрушения не идут ни в какое сравнение и с тем, что англо-американская авиация, прежде всего ради нашего устрашения, в свою очередь, сделала за три налета 13–14 февраля 1945 года с Дрезденом, где под бомбами погибло 135 тысяч жителей и разрушено 35,5 тысячи зданий, с Гамбургом, Лейпцигом, Кёльном; с тем, наконец, что союзники и мы сделали с Берлином…

Почитали бы вы, Лев Дуров, упоминавшийся «Берлинский дневник» русской красавицы княжны Васильчиковой. Вот несколько ее записей за 1943 год: «23 ноября. Вчера ночью была разрушена большая часть центра Берлина…» «24 ноября. В одном квартале от нас, на углу Лютцовштрассе, выгорели все дома без исключения… В кварталах четырех от моего министерства рухнули все дома по обеим сторонам улицы… На площади Лютцовплац все дома сгорели… На другом берегу Шпрее все дома разрушены… Зрелище бесконечных рядов сгоревших или все еще горящих зданий, наконец, проняло меня: мне сделалось жутко. Целый район уничтожен за одну ночь! Я пустилась бежать и бежала не останавливаясь, пока опять не оказалась на Лютцовштрассе, где рухнуло здание как раз в тот момент, когда я пробегала мимо…» «25 ноября. Сегодня в зоопарке пристрелили всех зверей, так как их клетки повреждены, и побоялись, что они разбегутся…» «26 ноября. Кикер Штумм сейчас в России. На его улице не осталось ни одного целого дома. Мы спросили пожарных, живы ли жильцы. Кажется, да, сказали они, а вот их соседей завалило в подвале, все погибли, все триста!»… «8 декабря. Был налет на Лейпциг (где мы еще недавно в пути так вкусно обедали). Город практически уничтожен…» Что же, Лев Дуров, вот так было и в Москве, в небе над которой немецкие самолеты гонялись за русскими? И как не совестно старому человеку перед Героем Советского Союза Виктором Талалихиным, ночью 7 августа сбившим тараном немецкий «хейнкель», перед всеми не щадившими своей

жизни защитниками Москвы на земле и в воздухе…

Почему у Иваненко дрожал голос

Нередко мы становимся очевидцами массовой деморализации… 19 апреля, в 58-ю годовщину восстания в Варшавском гетто, думская фракция «Яблоко» дрожащим голосом Иваненко предложила почтить память жертв еврейского холокоста вставанием. Почтить память – благородное дело. Но в данном внезапном случае возникало много вопросов, неясностей, противоречий, начиная с самого числа жертв. Ведь разные источники указывают совершенно разные цифры в огромном разбросе. Так, в фильме «Ночь и туман» (1955) говорилось, что в одном только Освенциме погибли 9 миллионов евреев. А в самом Освенциме мемориальная доска сообщала об уничтожении здесь 4 миллионов человек, причем вовсе не только евреев. Эта цифра фигурирует во многих справочниках. Так, в однотомнике «Великая Отечественная война» (М., 1985) читаем: «В лагере было уничтожено свыше 4 миллионов человек 27 национальностей, в основном граждан Польши, СССР, Югославии, Чехословакии, Франции, а также евреев и цыган из разных стран». Но в прошлом году белорусский журналист Евгений Ростиков писал в «Завтра» (№ 332), что мемориальную доску сняли и «вместо 4 миллионов заговорили об одном миллионе. А недавно вернувшийся из Польши адвокат Валерий Ерчак привез путеводитель по Освенциму, изданный в 1997 году, где указана цифра 360 тысяч, в том числе и евреев».

Но дело не только в опровергающих друг друга цифрах. Было непонятно и другое: что, отныне высший законодательный орган страны будет чтить жертвы и всех национально-освободительных восстаний и всех геноцидов, или это все та же извечная еврейская претензия на «избранность»? Если чтить всех, то почему начали с неведомых нам польских евреев, а не с родных белорусов, допустим, или с соседей-китайцев? Если в алфавитном порядке, то почему не с армянского геноцида 1916 года? А если это претензия на «избранность», то ее следует назвать еще и провокацией, и спекуляцией на крови. С какой же стати поощрять эту унизительную для других народов выходку «Яблока», которая строилась в расчете именно на внезапность, нахрап? Поэтому одни думцы встали, другие нет. Ожидавшегося единства на почве стеснительности не получилось. Ведь голос Иваненко потому и дрожал, что ему был ясен провокационно-спекулятивный смысл его предложения. Правильную оценку выходке «Яблока» тут же, с ходу дал Жириновский. А т. Зюганова в этот день пригласили на передачу «Герой дня». К сожалению, он не имеет по иным весьма важным вопросам ясной позиции. Так вел себя и тут. Он всегда склонен выдавать желаемое за действительное. Чего стоит одно лишь его давнее заявление на митинге 9 мая 1994 года, что 50-летие Победы мы будем праздновать в свободной России, или его недавний призыв: «Построим новый «Курск» на народные деньги!» У кого они, эти народные деньги? Он и на этот раз не изменил своей закоренелой склонности: уверял, что в Думе на призыв Иваненко не встали всего два-три человека. А выступление Жириновского, у которого надо бы учиться смелости, решительности, напору, быстроте реакции, т. Зюганов назвал глупостью. А в итоге всю остроту вопроса утопил в отвлеченных рассуждениях о жертвах Отечественной войны. Журналист его прямо спросил: «Был русский холокост?» И лидер КПРФ обязан был перед лицом народа и своей партии прямо и четко ответить: «Да, был. И еще какой!» А он пустился в «общечеловеческие» разговоры о том, что надо чтить «всех, кто сражался и погиб». Словом, лидер коммунистов целиком поддержал прозападное «Яблоко». После этого чего ж удивляться тому, что секретарь ЦК КПРФ тов. Кравец в эти дни выступил в защиту НТВ, которую, мол, лишают свободы слова, а коммунист Шандыбин кинулся защищать персонально Киселева, поскольку-де он русский, а его хотят заменить американцем. Ему, видите ли, от русского приятней получать плевки…

Недобиток, Gaujugendf?hrer Matvienko и антисемит Гусев

21 апреля явилась к Сванидзе в «Зеркало», разумеется, в очередном новом наряде от Диора, непотопляемая комсомолка Матвиенко. На прежней стезе она была так неутомима и проворна, что дошла до должности секретаря Ленинградского обкома комсомола. А теперь – самая большая в правительстве специалистка по холокосту и великий друг еврейского народа. Чуть раньше она душевно беседовала на эту тему с тем же красивым евреем Сванидзе, которого иногда называют фашистским недобитком не только за то, что он назвал комсомол «гитлерюгендом». (И ведь даже за это никто не съездил оратору по вывеске, а только, как принято у этих патриотов, прошамкали со страниц «Правды» и «Советской России» свою самую страшную угрозу: «Мы оставляем за собой право…») Так что сидела тогда эта габаритная обкомовская дама, а на лбу у нее, как вы понимаете, полыхал ярлык – «Нitlerjugend, Gaujugendf?hrer Matvienko». Это ничуть не мешало ей быть любезной. Дама привыкла получать оплеухи и подзатыльники. В свое время Явлинский прямо заявил, что Матвиенко погрязла в коррупции. И что же? Проморгала. Хотя всем давно известно, что Явлинский – прирожденный демагог, как сказал по ОРТ Максим Соколов в день рождения Пушкина. И Матвиенко прекрасно знает это, но, будучи лучшим другом еврейского народа, она не смеет достойно ответить Явлинскому.

Тогда сытая мадам сказала Сванидзе: «Мы помним с вами (с недобитком) 60—70-е годы, когда в общем-то был антисемитизм на государственном уровне…» Интересно. В шестидесятые? На государственном? Что ж, начиналось при Хрущеве, что ли, которого выставили из Кремля в 1964 году? Да почему же тогда евреи до сих пор души в нем не чают? Даже памятник ему на могиле смастачил не кто-нибудь, а Неизвестный, еврей. А продолжалось при Брежневе?

Недобиток поправил собеседницу:

– Нет, государственный антисемитизм свирепствовал у нас в стране не только в 60—70-е годы, а еще с 30-х! Мой папа, еврей Карл, секретарь парткома Политиздата при ЦК КПСС, все это изведал на собственной еврейской шкуре…

– Да-да, конечно, еще с 30-х! – тотчас согласилась мадам.

Значит, как только Троцкого выставили из страны, так сразу и взялись возводить антисемитизм на государственный уровень. Это кто же? Да, конечно, люди, занимавшие важные посты в стране: вначале Зиновьев, Каменев, потом – член Политбюро и секретарь ЦК Каганович, глава НКВД Ягода, нарком иностранных дел Литвинов, редактор «Правды» Мехлис, редактор «Известий» Стеклов (Нахамкис), начальник Политуправления Красной Армии Иван Сергеевич Гусев (Яков Давидович Драбкин), его преемник Гамарник, Ярославский (Губельман)… Подумать только, все евреи, а какие свирепые госантисемиты были!

Но, конечно, не только евреи были у власти, имелись и русские: член Политбюро и председатель Совнаркома Рыков, потом на этом же посту – Молотов, а также члены ПБ и зампреды СНК Куйбышев, Андреев, член ПБ и секретарь ЦК Киров, глава НКВД Ежов, секретарь Сталина – Поскребышев. И все, как на подбор, женаты на еврейках, – Маршак, Жемчужина, Коган, Маркус и т. д. Вот как ловко замаскировались, антисемиты проклятые! У вас, мадам Matvienko, муж, случаем, не еврей?

Списки Сталина

А уж в сороковые годы госантисемитизм вообще не знал границ. Чего стоит такой, например, живописный фактик. 60 лет тому назад, 16 марта 1941 года, было опубликовано постановление правительства о первом присуждении

Сталинских премий. 165 деятелей культуры стали лауреатами, получили по 100 и 50 тысяч, что по тем временам были очень хорошие деньги. Вам, мадам Матвиенко, вашему рахитичному правительству, уж если оно само ни на что не способно, следовало бы не лясы точить с недобитками о холокосте, а достойно отметить юбилей этой грандиозной акции советской власти в поддержку и развитие всех видов и форм советского искусства.

И вообразите, из 165 сталинских лауреатов 35 были евреи. Вот что вытворял антисемит Сталин, а! Посчитайте, мадам, какая это часть, сколько процентов. Причем, среди лауреатов оказались не только такие известные, возможно, даже и вам фигуры, как Исаак Дунаевский и Борис Иофан, Асаф Мессерер и Григорий Козинцев, Алексей Каплер и Матвей Манизер, Марк Рейзен и Юлий Райзман… Нет, здесь были и такие скромные служители муз, как Яков Григорьевич Лихтенберг, Григорий Павлович Гольц, Соломон Яковлевич Коган, Абрам Григорьевич Кричевский, Аркадий Менделевич Шафран, Абрам Наумович Козаков, Леонид Соломонович Любошевский и др.

И нельзя не заметить, что столь весомая доля евреев была не только в первом списке лауреатов, но и во всех последующих. И для многих евреев из этого списка награда 1941 года была лишь первой, за ней последовали другие, и весьма обильные. Так, Манизер получил еще две Сталинских премии и звание народного художника; дирижер Файер и кинорежиссер Эрмлер – еще по три и тоже звание народного; Марк Донской и Сергей Юткевич – тоже по три и звание народного плюс Героя Социалистического Труда; Михаил Ромм – еще четыре, то есть всего получил пять Сталинских премий, за что отплатил сталинской эпохе провокаторским фильмом «Обыкновенный фашизм», недавно опять расхваленным мудрецами «Правды»; Юлий Райзман – еще шесть (!) премий и, конечно, звания Героя и народного. Примечательно, что в 1946 году Эрмлер и Райзман получили сразу по две премии. Вот до какого изуверского антисемитизма доходил тиран. Любопытно и то, что с 1936 года художественным руководителем Большого театра – первого театра страны! – был народный артист Самуил Абрамович Самосуд, лауреат первого призыва и двух последующих, а в 1943 году его сменил на этом державном посту и оставался до 1948-го народный артист Арий Моисеевич Пазовский, тоже в итоге трехкратный Сталинский лауреат…

Такую «антисемитскую» преемственность на государственном уровне можно было наблюдать не только в искусстве, но и в других, весьма далеких от него областях. Например, первым начальником Политуправления Красной Армии был упоминавшийся Гусев (Драбкин), его в 1929 году сменил Ян Борисович Гамарник, который в 1937 году, видимо, не выдержав государственного антисемитизма, застрелился, его сменил Лев Захарович Мехлис. А вот еще один интересный антисемитский списочек: Л. Вильк, М. С. Вовси, Б. И. Гельштейн, В. А. Готлиб, А. М. Гринштейн, Б. И. Збарский, А. Ю. Канель, Б. Б. Коган, М. Б. Коган, Л. Г. Левин, М. И. Певзнер, В. Е. Невзлин, Я. Л. Раппопорт, М. Я. Серейский, Я. С. Темкин, Н. И. Фейгин, А. И. Фельдман, Б. А. Шемелиович, М. М. Шерешевский… Что за честная компания? А это врачи одной больнички. Да как так могло получиться – сразу столько евреев вместе и что это за больничка? Оказывается, Кремлевка, тоже, как Большой театр, первая в своей сфере. Там, как известно, лечились и Сталин, и все высокопоставленные лица. То есть целая синагога под боком у высшей власти, под носом у Иосифа Виссарионовича. Вы говорите, «список Шиндлера», спасителя евреев? А это списки Сталина, которого все время обвиняют в подозрительности, недоверчивости и антисемитизме.

Можно для полноты еще один государственный списочек дать: Яков Саулович Агранов, Лев Николаевич Вельский, Матвей Давидович Берман, Лазарь Иосифович Коган, Семен Григорьевич Раппопорт, Семен Григорьевич Фирин, Нафтель Френкель… Что за компашка? А это все подручные Генриха Гершелевича Ягоды, начальники лагерей и т. п.

Лакмусовая бумажка госидиотизма

Вам следовало бы, мадам Матвиенко, подумать обо всех этих фактах, прежде чем каркать на всю страну о нашем госантисемитизме или о том, что отношение к холокосту это «лакмусовая бумажка цивилизованности», «своего рода индикатор, по которому другие государства могут судить, может ли та или иная страна считаться демократической». Есть немало показателей, свидетельствующих об истинной цивилизованности общества и государства. Это, например, такие важные вещи, как развитие образования и культуры, забота о материнстве и детстве, обеспечение старости, уровень занятости населения и т. д. Ельцинская банда начала свое правление с отмены звания «Мать-героиня». Вы и ваше правительство, мадам, продолжаете эту политику удушения народа, вы перечеркнули все показатели истинной цивилизованности и ввели свой, единственный – отношение к холокосту! Так от вас требуют Америка, Израиль и Явлинский…

Она заявила радостно: «Многолетняя стена умолчания о проблеме (?) холокоста наконец у нас разрушена. Россия впервые высказалась вполне определенно по такой теме, и она становится в ряд цивилизованных государств». Это не просто образец невежества и скудоумия. Это политическая провокация и грязная клевета высокопоставленного чиновника на свою страну. О преследовании евреев немецкими фашистами у нас во весь голос говорили еще до войны, сразу после прихода Гитлера к власти. И было это в ту пору, когда хваленые вами западные демократии на брюхе ползали перед Гитлером и не смели возразить ему ни словечком. А почитали бы вы, любезная, между посещениями двух выставок мод, материалы созданной в ноябре 1942 года Чрезвычайной государственной комиссии по установлению и расследованию злодеяний немецко-фашистских захватчиков. В ее состав, между прочим, вместе с академиком Бурденко, писателем Толстым, летчицей Гризодубовой, митрополитом Николаем входили, как всегда и везде, два академика-еврея – Тарле и Трайнин. Но она знать ничего не желает, а, представьте себе, ликует на глазах во всем ограбленного народа: «Мне думается, что поворот государственной политики в эту сторону (то есть от «госантисемитизма» к «индикатору» и «лакмусовой бумажке») говорит о том, что Россия действительно избрала демократический путь и она хочет во всех сферах образования и культуры стоять в одном ряду с цивилизованными государствами». Выслужилась. Свела всю культуру, демократию и цивилизованность к «проблеме холокоста». Вот он, госидиотизм на правительственном уровне.

Мадам предлагает своему теледружку: «Давайте выйдем сегодня на улицу хотя бы даже Москвы и спросим, знают ли люди трагедию холокоста, хотят ли знать по-настоящему, что произошло». Вот ее забота! Вот ее печаль! А знает ли она, что произошло с ее собственным народом? Ведь за всю передачу, вздыхая и охая о «лакмусовой бумажке», мадам ни словом не упомянула о страданиях и жертвах советских людей. Будто их и не было! Одни евреи страдали… Вы бы лучше, милашка, спросили у молодых прохожих, у подростков и детей, что они знают о Великой Отечественной войне, о ее победах и неудачах, о героях и жертвах. Вы сами-то кого можете назвать из генералов, кроме Власова? Ведь такие ваши друзья, как Сванидзе, Киселев, Сорокина, по заказу тех, кому надо отбить у народа историческую память, за высокую плату ежедневно лгут и

клевещут на Великую Отечественную, на ее победы, на ее героев. И вот теперь вице-премьерша старается не отстать от этой банды духовных убийц…

Валентине Ивановне грозит Мадагаскар

Людмила Палиевская писала 16 марта 2000 года в «Парламентской газете»: «Для жертв фашизма, проживающих сейчас на территории Советского Союза, выделяемая немцами компенсация в 15–20 раз меньше, чем для узников фашизма, живущих в странах Западной Европы, США, Канады, Израиля». Это с какой же стати такая оскорбительная дискриминация? Вызывают изумление и такие факты. Немцы угнали в рабство из Российской Федерации 1 906 661 человека, с Украины – 2 102 234. Как видим, цифры в грубом округлении примерно равные. Но в Россию вернулись по собственной воле 1 563 323 человека, то есть подавляющее большинство, а на Украину – 1 114 132, то есть лишь половина. Но в итоге жертв фашизма, которым полагаются выплаты, на Украине оказалось в два раза больше, чем в России. Да еще и выплата российским гражданам определена в полтора раза меньше, чем украинским. В чем дело?.. Сейчас из узников нацизма в России осталось в живых лишь 250 тысяч, но оформление документов для получения выплат обложили такими бюрократическими преградами, что пока сумели оформить эти документы лишь 20 тысяч. И в других странах уже началась выплата, а наши все еще будут ждать. Вот чем – конкретными сегодняшними вопросами помощи жертвам нацизма, а не безграмотной и лживой болтовней о госантисемитизме, не воспоминаниями о том, как ваша матушка шестьдесят лет тому назад прятала от немцев у себя в подвале еврейскую женщину с двумя детьми, следует вам заниматься, мадам. На Украине этим как раз и занимается ваш коллега – первый вице-премьер, в Белоруссии даже сам президент. А кто у нас? Да уж не Починок ли? А может, Клебанов, герой эпопеи «Курска»? Нет, оказывается, какой-то посол по особым поручениям.

Кстати, мадам, когда в следующий, сто первый раз будете рассказывать, как ваша мать спасла еврейку, то поведайте наконец, когда именно это было, в каком городе или селе, как звали спасенную, – вы же не можете забыть ее имени, если она, по вашим словам, десять лет приезжала к вам погостить. Моя тетка во время боя в нашей деревне тоже спасла одного человека от немцев, при этом ее ранило в руку. Он был красноармеец, тоже раненый, кто по национальности, она его не спрашивала, может, и еврей. Случилось это в конце декабря 1941 года в деревне Рыльское Куркинского района Тульской области. Звали тетку Елена Евдокимовна Бушина.

А если хотите узнать, что такое настоящий государственный антисемитизм, то познакомьтесь хотя бы с планами нацистов выселить всех евреев на остров Мадагаскар. План не удался. Но вас и Сванидзе я хоть завтра выслал бы на Мадагаскар как оголтелых провокаторов антисемитизма. Инвалид войны И. Суворов писал в прошлом году: «Матвиенко может стать такой же одиозной фигурой, как Гайдар и Чубайс, проклятые народом». Товарищ Суворов, она уже стала такой фигурой. Между прочим, говорят, в Антананариву, столице Мадагаскара, есть прекрасный дурдом.

А о нем тоскует Баку

В эти же предпраздничные дни в Доме кино проходило торжественное вручение каких-то премий. Заправлял всем на сцене известный «азербайджанец» Гусман. Вдруг ни с того ни с сего он злобно бросает в зал: «Подонки и твари, сидящие в Думе, отказались встать и почтить память жертв холокоста. Ведь евреев истребляли только за то, что они евреи. Давайте почтим!» И что же? Никто не вышел на сцену и не сказал ему: «Советский Союз, наш народ пережили пять холокостов. Ваш главный довод – нас истребляли только за то, что мы евреи. Но и нас в захваченных городах и деревнях истребляли только за то, что мы русские, белорусы, украинцы и живем на этой земле: фашисты готовили Lebensraum для себя. Однако еще беспощадней они истребляли нас за то, что мы защищали свою родину. Попавших в плен сотнями тысяч, дивизиями отправляли в душегубки. Так кого же прежде следует почтить, кто более достоин памяти потомства – те, кто с оружием в руках сражался и победил, или те, кто со звездой Давида на груди обреченно брел в лагерь смерти? И что, почтил хоть раз израильский парламент память советских, русских героев, своих спасителей? Знаешь ли ты, киношный пустозвон, хотя бы о том, кто 27 января 1945 года спас узников Освенцима, где было много оставшихся в живых советских граждан, в том числе евреев? Или думаешь, что в Освенциме были одни евреи, а освободили его американцы, как уверяли твои сородичи на телевидении?» Увы, никто не сказал ничего подобного Гусману. Вместо достойного ответа весь зал поднялся и молча уставился на азербайджанца. Ах, если бы отправить его в родной ему Баку подметать улицы… А ведь и Дума никак не ответила на публичное оскорбление…

На наших глазах умирают товарищи…

А 8 мая в Кремлевском дворце шел праздничный концерт. Было много прекрасных выступлений. С небольшой замечательной программой выступила фронтовая сестра милосердия Элина Быстрицкая. Как она прочитала стихотворение Симонова «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины…». Как сильно прозвучали в этот день слова:

По русским обычаям только пожарища

По русской земле разметав по пути,

На наших глазах умирали товарищи,

По-русски рубаху рванув на груди…

И вдруг выскакивает гражданин Газманов и во все воронье горло начинает:

– Господа офицеры!..

Что за господа? Какие господа? Откуда взялись? Мы только что видели, как, рванув на груди рубаху, умирали товарищи. В зале сидят участники Великой Отечественной войны, офицеры Красной Армии, старики, к которым за всю жизнь никто никогда так не обращался. Да и сейчас в армии говорят «товарищ». По воспоминаниям Павла Кудинова, руководителя Вешенского восстания 1919 года против живодерской троцкистской политики «расказачивания», даже восставшие сохранили обращение «товарищ». А если «господа» и в связи с Отечественной войной, то это следует расценивать только как обращение к немцам или к власовцам. Но происходит невероятное: весь зал (сколько там тысяч мест – пять, десять?) встает и слушает весь вопеж такого же провокатора, как Иваненко, стоя. Да неужели из этих тысяч так никто и не понял, как он сейчас выглядит и как смотрит на него вся страна. Право, впечатление такое, что если бы хор запел «Deutsсhland ?ber alles» и при этом три первых ряда встали бы, то немедленно вскочил бы и весь зал… Что, слишком мрачно? Придумайте, кто может, что-нибудь повеселей…

Трое вышли из леса навстречу одному из болота

Александр Солженицын, до сих пор пылко прославляемый кинорежиссером Станиславом Говорухиным и писателем Валентином Распутиным как выдающийся патриот, долго, обстоятельно и вдохновенно рассказывал нам о своем героическом участии в Великой Отечественной войне. Ну, во-первых, говорит, «я, мои сверстники воевали четыре года». Это, надо полагать, в том смысле, что «от звонка до звонка», ибо война, как известно, четырех-то лет не длилась. И воевал, во-вторых, не как-нибудь, а все эти «четыре года моей войны», говорит, «месили мы глину плацдармов, корчились в снарядных воронках» под градом снарядов и бомб. А когда бил час наступления, говорит, то «еще в темноте, в траншее, одна банка американской тушенки на восьмерых и – ура! За Родину! За Сталина!» Читатели, словно воочию,

видели, как невыспавшийся, голодный Александр Исаевич с винтовкой наперевес, в обмотках выскакивал из траншеи и, оглашая окрестности ревом, бежал в атаку. Может быть, даже в рукопашный бой. Может быть, даже готовый закрыть своей грудью амбразуру вражеского дота. Поэтому с полным пониманием и горячим сочувствием читали мы его уверения о себе как об уцелевшем на войне исключительно благодаря божьему промыслу: «Господи! Под снарядами и бомбами я просил тебя сохранить мне жизнь…» Подумал Всевышний и внял мольбе и сохранил. Притом весьма нестандартным образом: повелел СМЕРШу арестовать Александра Исаевича и отправить в глубокий тыл. И невозможно было не разделить радость богоспасенного, когда, оказавшись в Бутырках, блаженно лепетал он: «И снаряды не падают…»

Читатель может подумать, что все «четыре года» Солженицын служил в пехоте. Действительно, кто же еще бросается в атаку из траншеи или окопа. Но нет, он этого не утверждает, а говорит о себе так: «всю войну провоевавший командир батареи». Остается предположить, что в траншеях, в рядах пехоты командир-артиллерист оказывался лишь время от времени.

Многие читатели и даже сердцеведы-художники, например, Лидия Чуковская, Георгий Владимов, потом Говорухин, Распутин и другие, всему этому свято верили, как речам равноапостольного пророка. Но через несколько лет выискались антипатриотически настроенные исследователи, нагло заявившие: «Мы по архивам обшарили весь 41-й год, все штабы и фронты Отечественной войны, но лейтенанта Солженицына А. И. там не обнаружили». Позже нашлись еще более бесстыдные антипатриоты, объявившие с ухмылкой: «И в 42-м году мы его на фронте не зрим». Что такое? Конфуз! А он к этому времени уже бороду под Достоевского отпустил. Ну, вылитый классик! И вдруг – неуважение к истине, бахвальство. Как быть? Делать нечего, Александр Исаевич поднатужился и в автобиографии для Нобелевского комитета скрепя сердце уточнил: «С начала войны я попал ездовым обоза и в нем провел зиму 1941/42 года». Что ж, молодец, мужественно признался: не четыре, а меньше трех.

Но антипатриоты опять загалдели: «Во-первых, был он не ездовым. Тут необходимо умение обращаться с лошадьми, – а откуда оно у маменькиного сынка, только что окончившего университет. Был он конюхом, точнее, подсобным рабочим на конюшне: задавал лошадям корм да убирал навоз, о чем и жаловался в письмах жене. Во-вторых, обоз, в котором он служил подсобником, не снаряды возил на фронт, не раненых с фронта под бомбежками и обстрелом, а совсем другое, притом – в Приволжском военном округе, бывшем упомянутой зимой глубоким тылом. В-третьих, все-таки с самого ли начала войны оказался Солженицын в армии?»

Александр Исаевич, как видим, настаивает, что с самого. И в брошюре «Сквозь чад», обращаясь к другу юности К. Си-моняну, писал: «Началась война – я зашел к тебе попрощаться… Я горел: как могу не успеть защитить ленинизм». Впечатление такое, словно это было если не 22-го, то уж наверняка 25 июня 41-го года. А между тем, свидетельствуют злобные антипатриоты, хотя Александр Исаевич и горел синим огнем нетерпения, но в добровольцы защищать ленинизм не побежал, а уехал из Ростова в Морозовск преподавать в школе астрономию, и там, любуясь по ночам на звезды, дожидался, когда призовут. И случилось это 18 октября 41-го года, то есть лишь через четыре месяца после начала войны, когда многие его сверстники не за ленинизм именно, а за родину уже сложили головы. Солженицын же, инкубаторское дитя голой идеи, с этого времени и начал защищать ленинизм, но не с винтовкой или пушкой, а с лопатой, метлой, вилами и другими орудиями обозника.

Отрицать это он теперь не решается, но говорит, что из тылового обоза его направили в артиллерийское училище, которое окончил «к ноябрю 42-го года», и был назначен командиром батареи. И вот уж «с этого момента провоевал, не уходя с передовой, до ареста в феврале 1945 года», случившегося, как помним, по божьему промыслу. Что ж, похвально – под напором антипатриотов мужественно признался наконец, что воевал не с самого начала, не четыре и не три года, а лишь с ноября 42-го, то есть раза в два меньше, чем объявил по ошибке с лёту. Но уж зато, говорит, все время на передовой, ни на миг не отлучаясь. То, мол, у орудий, то в траншее.

Но тут снова – вот ведь публика! – вылезли антипатриоты: «Ни в ноябре и декабре 42-го, ни в январе, феврале, марте и апреле 43-го никаких следов пребывания на фронте лейтенанта Солженицына А. И. не обнаружено. Только в мае найден неглубокий след его сапог, который в дальнейшем переплетается со следами явно женских сапожек. Выходит, что двух самых страшных лет войны, как, впрочем, и трех самых упорных последних ее месяцев, Солженицын не видел». Вот так да! Опять скандал! А у него борода уже под Толстого. Ни дать ни взять живой классик, а такое мелкое вранье даже в месяцах…

Но, может быть, даже меньше двух лет без отлучки на передовой командиром батареи стоят четырех лет в пехоте? Сколько пушек было у Солженицына? Какого калибра? Какого назначения? И опять раздается голос неугомонных антипатриотов: «Во-первых, он дважды отлучался со своей «передовой» в отпуск, последний раз в марте 44-го, не пробыв на фронте и года. Миллионам это ни разу не удавалось за всю войну. Во-вторых, в его батарее, в отличие, допустим, от батареи подпоручика Толстого на Четвертом бастионе Севастополя, не было никаких пушек. Ни единой. Дело в том, что Александр Исаевич командовал батареей звуковой разведки, и ему не приходилось не только с боевым кличем «За Родину! За Сталина!» сигать из траншеи, но и давать команду «Огонь!». Он «всю войну» имел дело только с приборами да инструментами. И, наконец, последнее: за все время его пребывания на фронте фактов посещения им передовой хотя бы из любопытства не зафиксировано».

Мы сперва просто не хотели этому верить. Ну как же так? Толстой, Достоевский… А тут еще впечатлительный еврей Бернард Левин из Лондона, кажется, возгласил на всю Европу: «Когда смотришь на Солженицына, то сразу понимаешь, что такое святая Русь». И вот это живое воплощение и русской классики, и святой Руси брешет?.. Нет, это невозможно!

Но все те же богомерзкие антипатриоты шепнули нам: «Да что же это за передовая, что за траншея, что за банка тушенки на восьмерых, если Солженицын не раз приглашал туда погостить своего школьного товарища?» И вот, рассказывает со слов гостя тогдашняя жена офицера-окопника, «живет Кока у Сани, как на курорте, лежит в тени деревьев, слушает птиц, потягивает чаёк да курит папиросы». Словом, как говаривали на фронте, кому война, а кому фуевина одна. Позже по фальшивым документам, раздобытым ей мужем, в незаконном обмундировании она и сама в сопровождении ординарца мужа прикатила из Ростова к нему в траншею и жила там под снарядами и бомбами до тех пор, пока командир дивизиона не потребовал ее удаления.

«А чем Александр Исаевич занимался до приезда молодой жены и после ее отъезда? – продолжали антипатриоты, скрежеща зубами. – Напряженнейшим литературным трудом». Пишет один за другим рассказы, начинает повесть, обдумывает серию романов «Люби революцию» и мечет свои сочинения из окопа в Москву: одно – Константину Федину, другое – Борису Лавреневу, третье – известному тогда литературоведу

Леониду Ивановичу Тимофееву. И, конечно, много читает, притом не только классику («Жизнь Матвея Кожемякина», например), но и следит за журнальными новинками, жаждет откликнуться на них. Так, совсем было собрался послать «приветственное письмо» А. Крону по поводу его пьесы «Глубокая разведка» в сентябрьской книжке «Нового мира» за 43-й год, да, видно, не смог оторваться от рукописи собственного романа. По прочтении «Василия Теркина» сообщил жене: «Как-нибудь черкну Твардовскому одобрительное письмо». Остается невыясненным, сподобился ли Александр Трифонович этой чести.

Все это понуждает несколько усомниться как во фронтовом героизме, так и в качестве патриотизма Александра Исаевича.

А между тем С. Говорухин и В. Распутин произносят имя Солженицына только в сочетании со словом «патриот». Я спрашиваю их: «Писатель, который глумится над Зоей Космодемьянской и восхищается делами в нашем тылу румынского диверсанта, называя его героем, – патриот?» – «Патриот!» – решительно отвечают они. «Офицер, который поносит полководцев Отечественной войны и обеляет предателя Власова, восхищается им: «Настоящая фигура!» – патриот?» – «Патриот!» – радостно восклицают они. «Гражданин, который грозит родной стране атомной бомбой Трумэна, а потом призывает американцев как можно больше и глубже вмешиваться в русские дела, – патриот?» – «Патриот!» – согласно крякают они. «Участник войны, который заявляет, что мы не победили немцев умением и храбростью, а забросали их своими трупами, – патриот?» – «Патриот!» – смело шамкают они. «Человек, который давно призывал президента разогнать парламент, а потом назвал его расстрел «естественным и закономерным шагом», – патриот?» Тут Говорухин поперхнулся и прикусил все-таки язык. А Распутин и тут как заводной: «Господин Искариотов патриот из патриотов…» Ну, больше вопросов у меня к Распутину нет…

«Цифры надо помнить», – находясь уже в Америке, сказал математик Солженицын. Верно. Однако сам, как видим, весьма вольно обращается и с цифрами, и с фактами собственной биографии, а строг к ним только в жизни чужой. Так, желая уличить своего бывшего друга хирурга К. Симоняна в военной некомпетентности, тыкал ему в нос, что тот «лишь в 43-м году попал работать во фронтовой госпиталь» и что, таким образом, стаж для военных суждений у Симоняна получается несколько коротковат. Поразительное дело! Во-первых, врачу вовсе не обязательно быть докой по военной части, это долг боевых офицеров, одним из коих рисует себя Солженицын. А главное, ведь у самого-то, как мы убедились, фронтовой стаж ничуть не длиннее – с того же 43-го. Да и военная профессия не так уж сильно превосходила боевитостью профессию Симоняна, который тоже в атаку не ходил, а имел дело лишь с инструментами да приборами.

И вот, несмотря на его, по собственному определению, коротковатый фронтовой стаж и не слишком боевую военную профессию, этот человек, не сделавший на фронте ни одного выстрела, если не считать пальбу по воробьям и воронам, когда обучал жену обращаться с пистолетом, этот человек с уверенностью Гайдара, с апломбом Чубайса судит о множестве самых разных аспектов войны, и особенно охотно о той ее поре, когда сам он обретался в Морозовке, Ростове, Поволжье, Костроме и Саранске – за сотни верст от фронта.

Пишет, например, о 41-м годе, когда сам он крутил хвосты кобылам в тыловой конюшне: «Отступали позорно, лозунги меняя на ходу». Какие лозунги? Что сменили? В первый же страшный день войны советское руководство твердо заявило: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами». Это и был главный лозунг всей войны, и мы его выполнили в точности.

А почему ж это отступали позорно? Да как же, говорит, немецкие танки беспрепятственно мчались «по 120 километров в день», и потому «к декабрю 41-го 60 миллионов советского населения из 150 уже было вне власти Сталина», то есть «освобождены». Ну, во-первых, было нас не 150, а 194 миллиона – цифры надо помнить. Во-вторых, если бы немцы мчались по 120 километров в день, то через полторы недели они были бы в Москве. Но Наполеон, начавший вторжение в Россию со своей пехтурой да конной тягой с того же рубежа, что и Гитлер, да еще и на два июньских дня позже, 15 сентября уже въехал в Кремль, а супермоторизованный Гитлер ближе всего подобрался к Москве лишь в первых числах декабря, то есть немцу на это потребовалось почти пять с половиной месяцев – в два раза больше, чем французу, да еще, если помните, Александр Исаевич, Москву-то, в отличие от француза, немец не взял, больше того, здесь и начался его разгром.

Все это объясняется двумя причинами. Одну из них весьма ярко осветил сам Верховный главнокомандующий немецкой армии Адольф Гитлер. Уже в конце войны, в декабре 1944 года, рассуждая о танковых войсках, он на одном военном совещании сказал: «Теоретически, конечно, танки могут преодолевать по 100 километров в сутки, и даже по 150, если местность благоприятная». Но, как известно, теория и практика не всегда совпадают, и дальше, словно имея в виду нашего теоретика-обозника, Гитлер закончил свою мысль так: «Я не помню ни одной наступательной операции, в которой мы – хотя бы в течение двух-трех дней – преодолевали по 50–60 километров. Нет, как правило, темп продвижения танковых дивизий к концу операции едва превышал скорость пехотных соединений». Вот, Александр Исаевич, получите оплеуху с того света. Уж Гитлер-то знал, что говорил о своей армии, не на конюшне работал.

И вторую причину немецкой неудачи достаточно убедительно вскрыл сам Гитлер. 9 января 1945 года, когда мы уже развертывали широкое вторжение в Германию, на важном совещании в Ставке он сказал: «Когда у нас начинают жаловаться, я могу только сказать: берите пример с русских в том положении, какое было у них в Ленинграде… А как они выстояли в критический момент!» Это уже по другой щеке. Похвала врага дорогого стоит, ибо она произносится сквозь зубы и при последней крайности. Да, русские дали высочайшие примеры мужества и стойкости как при защите Ленинграда, так и в другие «критические моменты»: летом 41-го, летом 42-го, в Сталинграде, под Прохоровкой…

Из своего траншейно-литературного фронтового опыта Солженицын сделал вывод: «В армии командовать может дурак и ничтожество». Нельзя сказать, что это вывод уж вовсе нелепый. Взять хотя бы самого Александра Исаевича. Его познания о военном деле, об армии, об Отечественной войне ничуть не превышают уровень именно тех, кого некрасиво именуют ничтожествами и дураками. Так, в его рассуждениях о нашей армии 30-х годов то и дело фигурируют «генералы», хотя всем известно, что генеральские звания были введены лишь в мае 1940 года. Пишет, что перед войной и когда она началась, «командующим воздушными силами» был Смушкевич. Но, во-первых, тогда не существовало такой должности, а был начальник Главного управления ВВС. Во-вторых, начальником управления перед войной был не генерал-лейтенант авиации Смушкевич Я. В., а генерал-лейтенант авиации Жигарев П. Ф., впоследствии главный маршал авиации. Безбожно путается Солженицын и в том, когда какие сражения произошли, когда какой район мы оставили или освободили. Не знает даже, когда началась Курская битва. Уверяет, что наши войска вступили на немецкую землю в январе 45-го, а

на самом деле – еще 18 октября 44-го. Рассказывает, что некоего Аникина освободили в Бухенвальде американцы и отправили в советскую зону оккупации. Но кто же не знает, что трагически знаменитый Бухенвальд заняли не американцы, а мы, и освободили там не только загадочного Аникина, а 80 тысяч действительных узников, коих не было необходимости отправлять в советскую зону, поскольку к ней Бухенвальд и принадлежал.

Ах, да что там сражения, даты, города… Солженицын путает даже знаменитый автомат «ППШ» с противотанковым ружьем «ПТР», не знает, как из автомата стрелять, полагая, что, как в винтовке, там следует «дослать патрон». Да и пишет-то как слова военного обихода: «немецкий асС», «военная кОмпания», «РККА обладало»… И несть этому конца. А вот поди ж ты, при всем этом был офицером, командовал, распоряжался людьми. Сам признается: «Моя власть быстро убедила меня в том, что я – человек высшего сорта. Отцов и дедов называл на «ты» (они меня на «вы», конечно)… Денщика понукал следить за моей персоной и готовить мне еду отдельно от солдатской. Заставлял солдат копать мне особые землянки на каждом новом месте и накатывать туда бревнышки потолще, чтобы было мне удобно и безопасно». Уж какая опасность ему грозила, мы знаем.

Измываясь над подчиненными, за что однажды получил большой нагоняй от генерала, Александр Исаевич одновременно рьяно холопствовал перед начальством. Пишет, например, что посылал солдат восстанавливать под огнем связь, «чтоб только высшие начальники меня не попрекнули (Анд-реяшкин так погиб)». Да, не в силу насущной необходимости, не потому, что требовала обстановка, а только из-за страха перед начальственным попреком посылал на смерть.

Странно видеть, что после всех его россказней об Отечественной войне наш обозник, однако же, признает, что не фашисты взяли Москву, а мы – Берлин, что война закончилась не их, а нашей победой. Но уж ничуть не странно другое: нашу победу он объясняет тем, что мы воевали не по правилам. Корит нас, в частности, за то, что на захваченной врагом территории действовали партизанские отряды, совершались диверсии на железных дорогах, не работали школы и т. п. Стыдит свою родину: смотри, мол, неумытая, как аккуратно да культурно обстояло на сей счет дело в других-то царствах-государствах. Вопрос о допустимости или недопустимости нарушения нормального хода жизни при оккупации, поучает он, «почему-то не возникал ни в Дании, ни в Норвегии, ни в Бельгии, ни во Франции. Там работали и школы, и железные дороги, и местные самоуправления». Вы подумайте только: он ставит в пример нашей родине Данию! Он возмущен, почему мы не равнялись на Норвегию! Он негодует, зачем Россия не воевала так, как Бельгия и Франция!.. Приводит такой довод: «Все знают, что ребенок, отбившийся от учения, может не вернуться к нему потом». При мысли об этом учитель астрономии путает Марс и Венеру. Будь на месте Сталина, он руководил бы войсками так, чтобы не нарушить цельность учебно-воспитательного процесса, – ограничил бы активные боевые действия рамками школьных каникул. Ему говорят: «Для полного разгрома всех перечисленных стран немцам потребовалось от одного-двух дней до одного-двух месяцев». Да, отвечает он, но зато не был нарушен учебно-воспитательный процесс.

Впрочем, что касается утверждения, будто при оккупации вовсе не работали школы, то можно кое-что уточнить. Нет, кое-где немцы открывали школы. Так, жители Керчи до сих пор не могут забыть приказ № 3 гитлеровского коменданта города о возобновлении школьных занятий: 245 явившихся по этому приказу школьников по другому приказу были отравлены.

Особенно охотно любит Солженицын покалякать о наших потерях в Отечественной войне. Ведь это он первый заявил, что мы не победили захватчиков, а забросали их своими трупами. Окружили, например, в Сталинграде 330 тысяч отборных оккупантов и начали забрасывать их своими трупами, и начали… До тех пор забрасывали, пока большая часть окруженных не погибла под тяжестью наших трупов, а оставшаяся в живых 91 тысяча во главе с фельдмаршалом Паулюсом едва выкарабкалась из-под трупов и, делать нечего, сдалась в плен. Правда, когда после войны Паулюса однажды спросили, верно ли, что в плену он читал для высшего офицерского состава Красной Армии лекции по военному искусству, он ответил: «В этой армии я ничему не мог научить даже сержанта». После Солженицына его гипертоническую идею о трупах как главном оружии Красной Армии подхватили Виктор Астафьев, Владимир Солоухин, Александр Яковлев, Дмитрий Волкогонов и некоторые другие титаны военной мысли. Примечательно, что боевой опыт этих титанов не превосходит опыта Александра Исаевича.

Взять Д. Волкогонова. Ни на какой войне отродясь не был и ничего по военной части более внушительного, чем смена караула у Мавзолея, не видел. Образование-то у него боевое – танкист. Но танки дурно пахнут бензином и маслом, он вынести этого не мог и потому почти всю армейскую жизнь просидел в ГлавПУРе. Там докарабкался до кресла заместителя начальника и до звания генерал-полковника. А попутно, чтобы уж никто не усомнился в его уме и талантах, издал три мешка высоконравственных партийно-патриотических брошюр, да еще заодно прихватил звание доктора сразу двух наук – истории и философии, после чего, говорит, стал еще умней.

Между прочим, в толстенных брошюрах «Психологическая война» и «Оружие истины» (Воениздат, 1987) бинарный доктор-генерал, по 30 и 60 раз благоговейно цитируя В. И. Ленина, дубасил то историческим, то философским кулаком не только А. Сахарова, писателя В. Максимова и других, объявив, что это «отщепенцы», «моральный шлак», «отбросы общества», «провокаторы», «предатели Родины», но не щадил и своего коллегу по изучению истории Отечественной войны Солженицына, прилагая и к нему некоторые из приведенных выше речений, например: «Поддерживая наиболее злобных антисоветчиков, таких, как Солженицын, Максимов, Плющ, Орлов, Сахаров, западные спецслужбы…» и т. д. А позже за здравие Солженицына он свечки ставил.

Глядя на Волкогонова, я каждый раз думаю о том, что невежество столь же многообразно, как ум или красота. В самом деле, есть невежество тихое, скромное, даже стеснительное, а есть, как адвокат, именующий себя Макаровым, и громогласное, назойливое, приплясывающее, – именно таков генерал. Вот в своем несравненном труде «Триумф и трагедия» он приводит донесение Сталину из Берлина о первых днях немецкой агрессии против Польши: «Гитлер выехал на Восточный фронт. Он пересек границу Польского коридора и остановился в Кульме». Ну, Кульм и Кульм, казалось бы, какое тебе до него дело, иди дальше. Так нет же, генерал пускается вокруг него вприсядку и, желая блеснуть эрудицией, начинает патриотическую декламацию: «О, Кульм, Кульм!.. В 1813 году генерал Барклай разгромил французский корпус генерала Вандама под Кульмом». Верно, разгромил Барклай, будучи уже не генералом, а фельдмаршалом, Вандама. Но, боже милосердный, было-то это совсем не под тем Кульмом, а под другим, который в Чехии, за сотни верст от первого. Как же этого не знать доктору исторических наук!

В другом месте генерал радостно сообщает: «И. А. Бунин был первым русским, который удостоен Нобелевской премии». И опять чушь: еще за 25 и даже за 30 лет до

Бунина кое-кто из русских получил эту премию. А русак по имени Лев Толстой, в молодости боевой офицер, дважды пресекал попытки причислить его к лику нобелиатов, словно предвидя, что со временем там окажется и обозник Солженицын.

Конечно, в том и другом случае можно при желании извинить дважды доктора, ибо XIX век и литература не его специальность, но кошмарное бедствие в том, что такими «кульмами» и «буниными» кишмя кишат все его сочинения и об Отечественной войне, где он претендует на знание даже таких фактов: «22 июня Сталин выпил лишь один стакан чая».

Коснувшись этого дня в другой раз, Волкогонов уверяет, что именно тогда, 22 июня, Черчилль прислал Сталину телеграмму с выражением готовности к совместной борьбе против фашизма. Надо иметь весьма смутное представление об этих людях, чтобы утверждать подобные вещи. Оба они были слишком многоопытными политиками, слишком хорошо знали друг друга, чтобы сразу кидаться в объятия. На самом деле Черчилль обратился к Сталину только 8 июля, потом 10-го, а Сталин ответил лишь 18 июля.

Но есть вещи поважнее телеграмм даже руководителей великих держав. Историк не имеет ясного представления и о важнейших сражениях войны, приводит путаные, неверные сведения об их датах, о количестве противоборствующих сил и т. д. Например, знаменитая Ельнинская операция, осуществленная под командованием Г. К. Жукова, – это наше первое успешное наступление такого масштаба, в ней родилась советская гвардия. Она была проведена с 30 августа по 8 сентября 1941 года. А Волкогонов заставляет своего Сталина хвалить ее как удачную уже 4 августа – за месяц до того, как она началась.

О Московской битве историк пишет, что мы добились в ней успеха при «некотором превосходстве» противника в силе. На самом деле перевес у немцев был весьма существенный. Так, в начале битвы наступающие войска противника имели почти полуторное превосходство в живой силе и почти двукратное в технике. Его превосходство сохранилось почти во всем и к началу нашего контрнаступления. Нечто подобное пишет Волкогонов и о Сталинградской битве.

А чего стоят домыслы о том, что Сталин «в любой (!) операции всегда (!) сокращал сроки на ее подготовку, всегда (!) торопил, всегда (!) полагал, что темпы могут быть большими. «Никаких фактов, подтверждающих это, у него нет. Но вот живой документ. Верховный телеграфирует Жукову в Сталинград перед наступлением наших войск: «Если Новиков думает, что наша авиация не в состоянии выполнить эти задачи, то лучше отложить операцию…» И таких документов можно привести немало.

Или: «Сталин никогда (!) не жалел людей. Никогда!.. Ни в одном (!) документе Ставки не нашла отражения озабоченность Сталина большими людскими потерями». Но вот же опять подлинный документ – телеграмма Хрущеву и Тимошенко в мае 1942 года, где есть такие слова: «Не пора ли нам научиться воевать малой кровью?» Нужны еще документы?

Скучно это, чуть не на каждой странице ловить дважды доктора и трижды генерала за руку и сечь, как бурсака. Оставляем читателям возможность самостоятельно решить, позволительно ли верить такому человеку и в столь важном вопросе, как потери на войне. А мы перейдем к другим последователям Солженицына.

Вот Владимир Солоухин. Порой он предпринимал такие шаги, что мог бы остаться в примечаниях к истории русской литературы и общественной мысли, но, видимо, не останется, ибо всегда шел следом за другими, храбро повторяя то, что они уже сказали. Например, заявил, что М. Шолохов – литературный карманник, укравший у кого-то «Тихий Дон». Очень смело! Если забыть, что об этом уже не раз долдонил круг известных лиц от того же Солженицына до Роя Медведева, которые, между прочим, делали это еще при жизни великого писателя, а не после его смерти, как Солоухин. Так что именно они попадут мелким шрифтом в примечания к академическому собранию сочинений Шолохова, а не мой однокашник.

Вообще же надо заметить, что вокруг произведений, явившихся в той или иной мере событием, сенсацией, нередко возникают разного рода легенды, слухи, версии. Взять хотя бы «Архипелаг ГУЛАГ». Некоторые утверждают, что его написал вовсе не Солженицын. Дело в том, что первое, вышедшее в Париже, не отредактированное издание книги буквально нашпиговано нелепостями, искажениями, ошибками самого различного характера вплоть до элементарных грамматических ошибок в написании имен, географических названий и других слов. Например: КишЕнев, ТарусСа, Троице-СергиевСКАЯ лавра, ВячИслав, КЕрилл, на мелководьИ, в платьИ, в ПоволжьИ, нивелЛировать, карРикатура, анНальное отверстие… Даже анальное отверстие представил в ложном свете! Вместо Фемиды у него Немезида, вместо атамана Платова какой-то Платонов, вместо «навзничь» – «ничком»… Выдумал в России какую-то Михневскую область. Реку Эльбу перепутал с городом Эльбинг. Есть выражение: «ехать на лошади (верхом) охлябь или охлюпкой», то есть без седла. У Шолохова, например, встречаем: «Ты поедешь охлюпкой, тут недалеко». Солженицын, обвиняющий Шолохова в литературном воровстве, видимо, у него и попытался стащить колоритное словцо, но, будучи литературным глухарем, боже! как при этом изуродовал: «Сели на лошадей охляблью». В иных словах он ухитряется сделать по три-четыре ошибки, например: «Мао-дзе-Дун». И конца этому нет. Знаменитая книга написана, пожалуй, еще более малограмотно, чем сочинения Волкогонова.

Вот некоторые антипатриоты и сомневаются резонно, действительно ли «Архипелаг» написан Солженицыным, человеком, окончившим Ростовский университет, где был сталинским стипендиатом, да еще два курса столичного Института истории, философии и литературы; человеком, который с юных лет все писал да писал; наконец, именно тем человеком, который изобрел презрительный ярлык «образованщина» и не устает клеймить время: «Безграмотная эпоха!» Да одно только заявление, что «из-за лесов и болот Наполеон не нашел Москвы», заставляет сомневаться, что книгу написал русский человек, – тут ведь и университеты ни при чем.

При издании книги в нашей стране все это, разумеется, было исправлено, ибо у нас в редакциях есть корректоры, бюро проверки, на которых издатели Запада не раскошеливаются. За одно это Александру Исаевичу надо бы молиться на социализм, а не хаять его, ибо только благодаря ему слывет он у нас вполне грамотным литератором. Впрочем, мы не удивимся, если всю вину Солженицын свалит на свою бывшую жену А. Решетовскую. Это, мол, она, перепечатывая рукопись, насыщала ее по заданию КГБ лютой дичью: Чан-Кай-ШИ, Ким-ир-Сен, ФилЛипс, ХакасСия, БауманОВский район, гутТаперчивые куклы, зэпадозрЕть, балЛюстрада, агГломерат, восСпоминания и т. д.

Но вернемся к Солоухину. В «Литературной России» он назвал советскую власть «поганой», а в «Литгазете» – «бандитской». Опять был шанс войти в историю, если бы не тот же Солженицын, который когда еще тявкнул то же самое. А до него – Геббельс. Когда Солоухину говорят: «Как же тебе не стыдно, старый хрыч! Если не советская власть, стал бы ты, сын колхозника, известным писателем?» – он уверен, что стал бы, и указывает на Есенина – тоже, мол, из крестьян. Верно, но тут есть два непустячных обстоятельства. Во-первых, Есенин – гений, ставший национальным поэтом, чего Солоухину добиться не удалось.

Больше того, не так давно был случай, когда в Колонном зале на вечере «Роман-газеты» публика просто не дала ему говорить и согнала с трибуны. Представьте себе на этой трибуне Есенина, читающего «Письмо к матери» или «Мы теперь уходим понемногу», что перевешивают все сочинения Волкогонова, Солженицына и Солоухина, вместе взятые.

Второе. Да, Есенин стал поэтом незадолго до революции, но при советской власти не имел он ни четырехкомнатной квартиры, ни роскошной дачи от Союза писателей вдобавок к родительскому дому в деревне, ни машины, ни орденов-премий, ни бесконечных путешествий по всему свету за казенный счет, – все это и кое-что сверх того имеет Солоухин, который к тому же благодаря своей безмятежно-сладостной жизни вот уже почти в два с половиной раза старше Есенина.

А знает ли Солоухин, что царская охранка следила за молодым поэтом, что на квартире у него несколько раз производился обыск? Ведь в жизни нашего современника ничего подобного не было. Действительно, чего ж следить за таким грандиозным патриотом, слагающим оды о Ленине, партии и социализме. Подумал бы он об этом. Да еще вот о чем: если власть поганая, бандитская, а ты при ней так ошеломительно преуспел, то кто же тогда по природе своей сам? Ведь поганая власть поощряет, естественно, прежде всего поганцев, бандитская – бандитов…

Солоухин любил читать с эстрады трагическое стихотворение, в котором рефреном повторяется строка: «Сегодня очередь моя». Дескать, на защиту русского народа, за честь родины поднимались до сих пор люди разных времен, судеб, сословий, но вот встаю теперь я и иду на подвиг, и не надо, дорогая супруга, меня жалеть. Понять чувство поэта можно. Он действительно изрядно замешкался. Его очередь подошла еще во время войны – в сорок втором году, но он служил в охране Кремля и на фронт не прошел по конкурсу. Да, среди охранников действительно устраивали конкурс по военной подготовке, и вот в решающем соревновании по стрельбе Солоухин показал неважный результат и не прошел. Так до конца войны и прослужил в Кремле, сторожил, чтобы не уволокли Царь-колокол, прочищал Царь-пушку, сгонял ворон с Успенского собора. Но тем не менее побалакать о войне, о ее ужасах и потерях любит не меньше, чем Солженицын. Что именно он балакает, мы рассматривать не станем, это скучно, ибо ничего нового у него нет, а опять лишь перепевы таких знатоков войны, как известный нам беспушечный артиллерист.

Собственно говоря, мало интересного и в том, что ныне говорит о войне, о ее жертвах и Виктор Астафьев, который был на фронте больше, чем Волкогонов и Солоухин, но меньше, чем Солженицын, и, как Александр Исаевич, тоже в не очень-то кровопролитной должности телефониста. Еще в ноябре 85-го года, на седьмом десятке, он, старый человек, писал: «Мы достойно вели себя на войне. Мы и весь наш многострадальный и героический народ, на века, на все будущие времена прославивший себя трудом и ратным делом». Тогда, после стольких лет раздумий о войне, изучения литературы о ней и создания собственных книг Астафьев уверял, что немцы несли потери в десять раз больше, чем мы. А года через два-три, после получения от Горбачева «Золотой Звезды» Героя, вдруг заголосил: «Мы не умели воевать. Мы и закончили войну, не умея воевать… Мы залили своей кровью, завалили врагов своими трупами». Ну что, спрашивается, интересного в такой метаморфозе? Абсолютно ничего. Просто видишь, что писатель, существо вроде бы сугубо индивидуальное, послушно влился в погоняемое Горбачевым и Ельциным стадо типовых Собчаков, Макаровых, Старовойтовых, Шахраев и т. п.

Есть, однако, в фигуре Астафьева как военного мыслителя кое-что и свое, и оно заслуживает внимания. Во-первых, патологическая ненависть к военным историкам. Как только он их не поносит! Особенно злобствует на авторов 12-томной «Истории Второй мировой войны» (Воениздат, 1973–1982).

Тут сразу надо заметить, что никто из жертв астафьевского террора не утверждал, например, в отличие от него, что немецкие потери в десять раз превосходили наши. Наоборот, писали, что мы потеряли больше, чем оккупанты.

Да, и в «Истории», и в других исторических трудах о войне есть, к сожалению, крупные недостатки – и ошибки, и упущения, и кое в чем излишество. Но какие же именно конкретные претензии у Астафьева к ученым, приводящие его в неистовство?

Основываясь на своих результатах, он пришел к выводу, что «мы все время на протяжении всей войны имели огромное численное превосходство над противником». Это-то и скрывают «ссученные историки».

Думаю, что Галилеево открытие Астафьева напрочь затмевает своим интеллектуальным блеском все, что мы до сих пор видели у Солженицына, Волкогонова и Солоухина. И что тут особенно ценно, своим умом дошел почти в семьдесят лет – не мог же нигде вычитать!

После всего сказанного едва ли кто удивится недавнему заявлению Астафьева: «Если снова будет война, то я за э т о т народ воевать и умирать не пойду!» Трудно нам будет, очень трудно, ну да ничего, обойдемся как-нибудь без твоего трупа, Витя…

Февраль 1995 г.

Волкогонов знает всё, и все знают волкогонова

Жил-был поп,

Толоконный лоб…

    А. С. Пушкин

Волкогонов и Гёте

Д. Волкогонов знает о Сталине больше, чем все пропагандисты, вместе взятые, даже если к ним присовокупить известного историка А. Антонова-Овсеенко, глубокого философа А. Ципко, эстетика-фольклориста Ю. Борева, композитора и писателя Н. Богословского да еще и натужного юмориста Г. Хазанова. Волкогонов знает не только все, что Сталин сделал и хотел сделать, не только все, что он написал и хотел написать, но и то, что он продиктовал и хотел продиктовать. Вот, например, известная Директива № 3, отданная нашим войскам вечером первого дня войны. Она подписана наркомом обороны Тимошенко, начальником Генштаба Жуковым и членом ПБ Маленковым. Исследователь уверенно утверждает, что четвертый пункт в ней продиктован Сталиным. Откуда известно? Ведь никаких свидетельств этого нет. Нет, но зато есть чутье выдающегося историка, нюх глубокого философа, сообразительность оборотня. И в отличие от его избирателей вы обязаны верить ему.

Волкогонов знает не только все, что Сталин подумал, все, что он вспомнил, все, что ему показалось (тут и Рыбаков как рыба в воде!), но даже и то, что лишь смутно шевельнулось в глубинах его тиранического подсознания. Например, грянула война, и Сталин, пишет исследователь в своем «Триумфе», «подсознательно (!) понимал, что произошло: началось нечто страшное, огромное, трагическое…» Правда, не совсем понятно, почему он, высший руководитель страны, зная гораздо больше, чем другие, понимал все это лишь «подсознательно», когда самые простые люди понимали то же самое вполне сознательно – да, началось нечто страшное, огромное и, несомненно, трагическое. Но это уж вопрос другой, а сама попытка философского проникновения в недра деспотического подсознания, конечно, заслуживает аплодисментов.

Разве ведомо тому же знаменитому писателю Рыбакову или доктору философии Ципко, стаскивал ли Сталин сапоги, раздевался ли, когда ложился спать 29 июня 1941 года? Да откуда! Волкогонов же твердо знает: «Уехав ночью на ближнюю дачу, Сталин пришел к себе в кабинет и не раздеваясь лег на диван» («Триумф». Кн. 2. Ч. 1. С. 168).

А известно

ли знатокам сталинизма Шатрову и Р. Медведеву, сколько чая выпил Сталин в первый день войны? Наверняка им и в голову не приходило думать об этом. Волкогонову же доподлинно известно: «За весь первый день войны Сталин выпил лишь стакан чая» (Там же. С. 160). Да, Волкогонов знает о Сталине все. И о войне – все. Причем не только с нашей стороны, но и с немецкой. Я уверен, он точно осведомлен и о том, например, что съел и сколько выпил в роковой день 22 июня 1941 года и вегетарианец Гитлер. Автор умолчал об этом только из-за недостатка места в своем 4-томном «Триумфе». Если удастся, то при переиздании непременно сообщит и об этом. А может быть, даже и о том, сколько раз в тот день хлопнула дверь туалета новой имперской канцелярии в Берлине.

Конечно, иногда встречаются у Волкогонова и отдельные промашечки. Например, он пишет: «Накануне войны (это понятие довольно растяжимое, и лучше бы сказать «накануне немецкого вторжения», ибо речь дальше идет о конкретном дне 22 июня 1941 года. – В. Б.) от командующего Киевским военным округом генерала М. П. Кирпоноса поступило несколько донесений о перебежчиках – немецких солдатах. Они сообщили о том, что этой ночью германские войска совершат нападение на Советский Союз. Нарком сразу же доложил по телефону Сталину. Тот, помолчав, приказал Тимошенко, Жукову и Ватутину прибыть к нему. Как вспоминает Жуков, там уже были все члены Политбюро…» Тут кое-что сказано довольно неряшливо и не очень внятно. Во-первых, не совсем ясно, куда и кому поступили донесения о перебежчиках. Во-вторых, куда Сталин вызвал военных руководителей: в Кремль? в ЦК? на дачу?

Поскольку автор ссылается на воспоминания Жукова, то с целью прояснения обратимся к ним: «Вечером 21 июня мне позвонил начальник штаба Киевского военного округа генерал-лейтенант М. А. Пуркаев и доложил, что к пограничникам явился перебежчик – немецкий фельдфебель, утверждающий, что немецкие войска выходят в исходные районы для наступления, которое начнется утром 22 июня.

Я тотчас доложил наркому и И. В. Сталину то, что передал М. А. Пуркаев.

– Приезжайте с наркомом в Кремль, – сказал И. В. Сталин.

Захватив с собой проект директивы войскам, вместе с наркомом и генерал-лейтенантом Н. Ф. Ватутиным мы выехали в Кремль…

И. В. Сталин встретил нас один».

Из сопоставления текстов возникает ощущение, что Волкогонов просто списал у Жукова, но при этом очень торопился и потому что-то пропустил, что-то напутал.

Во-первых, у Жукова достаточно точно обозначено время – вечером 21 июня. Во-вторых, внятно сказано, что донесение было адресовано Жукову, то есть в Генштаб. В-третьих, Сталину звонил, оказывается, не нарком Тимошенко, а начальник Генштаба Жуков. В-четвертых, тут нет никакой неясности относительно того, куда Сталин вызывал военных: в Кремль, в свой рабочий кабинет. В-пятых, доносил не Кирпонос, а Пуркаев. В-шестых, донесений в то время было не несколько, а лишь одно. В-седьмых, говорилось в нем не о солдатах, а об одном солдате, вернее, о фельдфебеле. Наконец, в-восьмых, когда военные руководители пришли к Сталину, в кабинете были не «все члены Политбюро», а он один.

Огорчительно, конечно, в таком небольшом тексте дважды доктора видеть столько искажений источника, на который он сам ссылается. Но посмотрим, как там дальше. На этот раз начнем с Жукова:

«– Что будем делать? – спросил И. В. Сталин.

Ответа не последовало.

– Надо немедленно дать директиву о приведении всех войск приграничных округов в полную боевую готовность, – сказал нарком.

– Читайте! – сказал И. В. Сталин.

Я прочитал проект директивы. И. В. Сталин заметил:

– Такую директиву сейчас давать преждевременно. Может быть, вопрос еще уладится мирным путем. Надо дать короткую директиву, в которой указать, что нападение может начаться с провокационных действий немецких частей. Войска приграничных округов не должны поддаваться ни на какие провокации, чтобы не вызвать осложнений».

Что же мы видим в научном исследовании Волкогонова? Да опять весьма поспешное решительное списывание: от слов «Что будем делать?» до слов «чтобы не вызвать осложнений». Что ж, списывать у другого автора – это не грех, тем более для генерал-полковника. Гете, любимый поэт Волкогонова, однажды сказал: «Вальтер Скотт заимствовал одну сцену из моего «Эгмонта», на что имел полное право (А ведь он не был генерал-полковником! – В. Б.), а так как обошелся с ней очень умно, то заслуживает только похвалы. В одном из своих романов он почти что повторил характер моей Миньоны; «Преображенный урод» лорда Байрона – продолженный Мефистофель, и это хорошо! Если в экспозиции моего «Фауста» есть кое-что общее с книгой Иова, то это опять-таки не беда, и меня за это надо, скорее, похвалить, чем порицать». Следовательно, если в данном вопросе согласиться с великим Гете, то, чтобы решить, заслуживает генерал-полковник Волкогонов похвалы или порицания, надо лишь выяснить, действовал ли он, переписывая жуковские тексты, так же умно, как Вальтер Скотт, Байрон или сам Гёте.

Вот несколько примеров, проясняющих суть дела. Допустим, у Жукова мы видим: «Читайте! – сказал И. В. Сталин». Волкогонов трансформировал это так: «Читайте, – бросил Сталин». Умно это или нет? Разумеется, очень умно, ибо образ тирана и деспота получается более зримым и выпуклым, если изобразить, что в разговоре он не просто говорит слова, а именно «бросает» их собеседникам. В другом месте, сообщая о чтении Жуковым проекта директивы, Волкогонов написал: «Сталин перебил начальника Генштаба». У самого начальника, как мы можем видеть, этих слов нет. Да и в тексте Волкогонова они выглядят, мягко выражаясь, несуразно, ибо немного выше было сказано: «Жуков прочел проект». То есть закончил чтение. Как же можно перебить человека, который уже замолчал? Однако, несмотря на все, надо признать, что и эта маленькая отсебятинка вставлена очень умно, ибо и она добавляет выразительные краски образу: для тирана и деспота так естественно перебить кого угодно, даже начальника Генштаба, когда он молчит.

То место в воспоминаниях Жукова, где он рассказывает, как сообщил Сталину по телефону о начале немецкой агрессии, Волкогонов тоже списал целиком, но опять – со своими умелыми поправочками и умненькими отсебятинками. Читаем: «Едва Сталин стал засыпать в своем кабинете на даче, в дверь осторожно постучали. Стук больно отозвался в сердце: Сталина никогда не будили». Отсебятинка № 1 в духе Вальтера Скотта: дача. У Жукова не сказано, где Сталин находился в эту ночь, насколько можно судить по всему контексту этого эпизода воспоминаний, скорей всего, он ночевал как раз в кремлевской квартире. Но Волкогонову дача ближняя, а еще лучше – дальняя нужна позарез! Пусть все знают, где в эту трагическую ночь прохлаждался тиран!

Отсебятинка № 2 в духе Байрона: «Сталина никогда не будили». Разумеется, у Жукова этого тоже нет. У него есть нечто совершенно противоположное. Рассказывая о последних днях войны, он вспомнил, как 1 мая в пятом часу утра позвонил Сталину.

Ночные звонки были тогда совсем не редкостью.

Углубимся, однако, опять в первый эпизод сочинения Волкогонова: «Натянув пижаму, Сталин вышел. Начальник охраны доложил:

– Генерал армии Жуков просит вас, товарищ Сталин, по неотложному делу к

телефону!

Сталин подошел к аппарату.

– Слушаю…

Жуков коротко доложил о налетах вражеской авиации на Киев, Минск, Севастополь, Вильнюс, другие города. После доклада начальник Генштаба переспросил:

– Вы меня поняли, товарищ Сталин?

Диктатор тяжело дышал в трубке и ничего не говорил… Возможно, в сознании мелькнул текст поздравительной телеграммы Гитлера в день 60-летия Сталина… Сталин молчал. А из трубки вновь раздалось тревожно-удивленное:

– Товарищ Сталин, вы меня слышите? Вы меня поняли, товарищ Сталин? Алло, товарищ Сталин…

Наконец человек, на плечи которого навалилась такая фантастическая тяжесть, ответил глухим голосом:

– Приезжайте с Тимошенко в Кремль. Скажите Поскребышеву, чтобы вызвал всех членов Политбюро».

Тут целый комплект изящных отсебятинок. Пижама разве не находка: диктатор, а смотрите, снял френч, надел пижаму – как это оживляет образ! А воспоминание о телеграмме Гитлера? Наверное, вот так же и Александр Первый вспоминал 24 июня 1812 года, как за пять лет до этого в Тильзите лобызался с Наполеоном. Но самая эффектная отсебятинка – это многократное повторение на разные лады лишь один раз заданного Жуковым вопроса: «Вы меня поняли, товарищ Сталин?» Как это выразительно рисует растерянность и обалделость генсека! Словом, творческий характер списывания автором «Триумфа» текстов из «Воспоминаний» Г. К. Жукова позволяет нам смело поставить нашего генерал-полковника в один ряд с Вальтером Скоттом, Байроном, Гёте и Анатолием Рыбаковым, который, как недавно выяснилось, тоже очень умно списывал своего Сталина у Орлова и других зарубежных авторов.

1991 г.

«О, Кульм!..», или «Верховный имел слабость к уничтожению противника»

Почти всю свою сознательную жизнь знаменитый историк-философ и профессор-генерал Дмитрий Антонович Волкогонов протрубил в армейских политорганах. Одновременно, с перерывами, необходимыми для выживания организма, сочинял книги. Насочинял более тридцати томов. Главный труд жизни, надо полагать, четырехтомник «Триумф и трагедия», политический портрет И. В. Сталина. Между прочим, он сразу стал любимой книгой драматурга М. Шатрова, заслуженного антисталиниста СНГ. Обратим внимание лишь на отдельные его особенности, ограничившись главами о Великой Отечественной войне.

Есть авторы, которые, создавая тот или иной образ, вкладывают в него так много души, что в итоге создают скорее свой портрет, чем задуманный. Кто не помнит восклицание Флобера: «Эмма Бовари – это я!» А в нынешнюю пору было сказано, например, что солженицынский Ленин больше похож на самого Александра Исаевича, чем на Владимира Ильича. Так вот, одна из основных особенностей данной тетралогии состоит именно в этом: генерал-полковник Волкогонов отдал созданию портрета генералиссимуса Сталина столько жара своего неуемного сердца, что в результате мы видим все-таки скорее генерала, чем генералиссимуса.

Генерал, допустим, пишет о генералиссимусе: «У этого человека никогда не было подлинных социалистических убеждений». Что ж, допустим. А разве у самого генерала хоть какие-нибудь убеждения хоть когда-нибудь были?

Автор часто говорит, например, об отсутствии у своего героя «прогностической способности», «провидческого таланта» и «пророческого дара». Что ж, может быть. Нельзя, однако, не вспомнить хотя бы о том, что в известной речи 3 июля 1941 года герой книги сказал: «Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами». И что же? Через четыре года все сбылось. Как видим, тут «прогностической способности» вполне хватило. А дело-то было не пустячное. Но сам коммунист Волкогонов четыре года назад уж наверняка не мог спрогнозировать, что с 1989 года у него одна за другой выйдут вполне троцкистские книги о Сталине, Троцком и Ленине. Выходит, соответствующего дара нет как раз у него.

Читаем и такое, например: «Верховный любил «блеснуть» знанием», то есть пустить пыль в глаза. Доказательств этого в книге, к сожалению, нет. А вот попытки самого автора «блеснуть» едва ли не на каждой странице. Заявляет, допустим: «И. А. Бунин был первым русским, который удостоен Нобелевской премии». Господи, да еще за 25 и даже за 30 лет до Бунина кое-кто из русских получил эту премию. А один русак по имени Лев Толстой дважды решительно пресекал попытки причислить его к лику нобелиатов. Он выше ставил премию имени Островского, полученную за пьесу «Власть тьмы», да медаль, которой в молодости был награжден за оборону Севастополя. Ну зачем, спрашивается, в книгу о Сталине тащить Бунина с его премией? Разве не для того, чтобы блеснуть? Другое дело, если бы, например, в соответствующем месте были приведены строки из письма Бунина, написанного в дни Тегеранской конференции 1943 года: «Нет, вы подумайте, до чего дошло – Сталин летит в Персию, а я дрожу, чтобы с ним, не дай бог, чего в дороге не случилось».

Или вот уж чисто военно-исторический пассаж. Приводится текст донесения Сталину из Берлина о первых днях германской агрессии против Польши: «Гитлер выехал на Восточный фронт. Он пересек бывшую границу Польского коридора и остановился в Кульме». При звуке знакомого названия у автора тотчас начинается приступ патриотической декламации: «О, Кульм, Кульм!.. В 1813 году генерал Барклай де Толли разгромил французского генерала Д. Вандама под Кульмом». Действительно, разгромил фельдмаршал Барклай генерала Вандама. Но это произошло не там, где через сто лет по Версальскому договору проложили Польский коридор, не к востоку от Берлина, а к югу – в Чехии (Богемии), недалеко от Теплице, под тем Кульмом, который теперь называют Хлумец… Словом, заблудился наш большой ученый между двух маленьких городков, стоящих друг от друга за многие сотни верст, да и в разных странах.

И вот такого декламатора, заблудившегося в двух Кульмах, президент России берет себе в советники по военным вопросам, поручает ему возглавить реорганизацию армии. На наше счастье, Волкогонов не знает, что в Германии есть еще один Кульм – гора. А то не избежать бы нам услышать новую декламацию.

Далее автор поносит Сталина за то, что он в начале войны приводил в речах заниженные сведения о наших потерях, поскольку, дескать, «не был ни тонким психологом, ни трезвым политиком». Да, преуменьшал потери. Но, с одной стороны, где автор видел, чтобы в разгар войны, да еще столь драматически начавшейся, противники давали бы точные сведения о потерях? Может быть, тонкий психолог Черчилль рисовал англичанам во всем объективную картину войны, допустим, когда уподоблял победу союзников у Эль-Аламейна нашему Сталинграду? Увы, американский генерал Ведемейер свидетельствовал: «Черчилль страшно преувеличивал значение победы союзников в Африке». Или трезвый политик Рузвельт тотчас во всех подробностях доложил американцам (а заодно и противнику, конечно), какой урон нанесли флоту США японские силы внезапным ударом по базе Пёрл-Харбор? Увы… Это с одной стороны. А с другой – способен ли сам Волкогонов сейчас, в сравнительно спокойной обстановке, честно признать ужасающие потери, которые на наших глазах несет его историческая, философская и всякая прочая эрудиция?

В книге уделено много внимания репрессиям среди военных в тридцатые годы, и это, конечно, вполне закономерно. Ученый рисует

обобщенную картину: «Смертоносный смерч прошел по армии. По имеющимся данным, с мая 1937 года по сентябрь 1939 года, т. е. в течение полутора лет, в армии подвергались репрессиям 36 761 человек… Следствием кровавой чистки явилось резкое снижение интеллектуального потенциала в армии». Тут сразу возникает много недоуменных вопросов. Во-первых, что это за «данные»? Почему они не названы? Какова степень их достоверности? Во-вторых, по какой причине взят именно этот отрезок времени? Насколько он характерен? А главное, как трактуется автором само понятие «репрессии»?..

Итак, откуда все-таки взята цифра репрессированных и что конкретно она означает? В примечаниях автор указывает загадочный безымянный источник: «ЦАМО, ф. 37837, оп. 10, д. 142, л. 93». Вот, мол, сам раскопал новинку в Центральном архиве Министерства обороны и на ваших глазах, читатели, пускаю в научный оборот. Увы, это всего лишь маленькая профессорская хитрость, продиктованная все тем же желанием блеснуть. Сия цифра содержится в совсем не секретной книге «Военные кадры Советского государства в Великой Отечественной войне 1941–1945 гг.», вышедшей в Воениздате еще в 1963 году, то есть почти за четверть века до тетралогии Волкогонова, и книга эта ему хорошо знакома: она встречается в его библиографии. В трансформации и в округлении как «40 тысяч истребленных» цифра использовалась и в других публикациях.

Полковник В. Бородин, человек, профессионально осведомленный в данном вопросе, в статье «Репрессии 30-х годов и реальное состояние офицерских кадров Красной Армии накануне Второй мировой войны» и в других публикациях показал изначальное происхождение таинственной цифры, ставшей объектом бесчисленных спекуляций. Оказывается, 5 мая 1940 года начальник Главного управления кадров Наркомата обороны, заместитель наркома обороны генерал-лейтенант Е. А. Щаденко направил Сталину, Молотову, Ворошилову и Берии «Отчет о работе Управления по начальствующему составу РККА за 1939 год». Там говорилось, что за 1937–1939 годы из армии уволено 36 898 командиров (те же примерно 37 тысяч, что называет Волкогонов). Каковы были причины увольнения? Самые разные: и возраст, и состояние здоровья, и дисциплинарные проступки, и моральная неустойчивость, и политические мотивы. 9579 человек, четвертая часть всех уволенных, были арестованы, т. е. репрессированы в прямом смысле слова.

Однако Щаденко тут же писал: «В общем числе уволенных командиров было большое количество арестовано и уволено несправедливо. Поэтому мною в августе 1938 года была создана специальная комиссия для разбора жалоб уволенных командиров. Комиссией было рассмотрено около 30 тысяч жалоб, ходатайств и заявлений». Итог работы комиссии таков: на 1 мая 1940 года в кадры армии возвращено 12 461 командир, причем подавляющее большинство из них – 10 700 – уволенные по политическим мотивам. Процесс этот продолжался, и, как свидетельствует более поздняя справка-доклад Главного управления кадров, к 1 января 1941 года из 37 тысяч уволенных было возвращено в армию свыше 13 тысяч. К этому времени из уволенных по политическим мотивам оставались невосстановленными около 14 тысяч, из коих арестованных было до 8 тысяч. В. Бородин справедливо подчеркивает: «Надо особо сказать, что в 1937–1938 годах существенные потери понес высший офицерский состав».

Да, весьма существенные и прискорбные. Но когда Вол-когонов, желая наиболее эффективно и впечатляюще показать это, пишет, что «в результате борьбы с «врагами народа» в 1937–1940 годах сменились (!) все командующие округов, на 90 % произошло обновление (!) начальников штабов округов и заместителей командующих, на 80 % обновился (!) состав управлений корпусов и дивизий, на 90 % – командиров и начальников штабов», то надо иметь в виду две вещи. Во-первых, «сменить», «обновить» командование вовсе не значит целиком репрессировать его. Вспомним хотя бы «обновление» после августа 1991 г. Во-вторых, перед войной у нас было полтора десятка военных округов (ныне до недавнего времени – 16) и, следовательно, столько же командующих, заместителей командующих и начальников штабов, так что в сумме число высших офицеров, которых сменили или даже репрессировали на этом уровне, не превышало 40–42 человек. Количество дивизий составляло у нас около 200, корпусов, естественно, было во много раз меньше. Значит, если и здесь обновление доходило до 80–90 процентов, то можно говорить лишь о нескольких сотнях высших офицеров, которых по тем или иным причинам сместили. А Волкогонов настойчиво и однозначно твердит о «репрессировании многих десятков тысяч высших армейских командиров накануне войны». Такое впечатление, что либо он не умеет считать до тысячи, либо не знает, что такое высшее командование.

Но вот Д. Волкогонов переходит к другим разнообразным вопросам и ко времени, еще более близкому к началу войны. И что же мы видим здесь? Да все то же самое: Кульм на Кульме сидит и Кульмом погоняет… Уверяет, допустим, что в 1940 году Гитлер пригласил Сталина посетить Берлин. (Откуда он это взял, неведомо.) Но… что же Сталин? Он, как известно, «не поехал». Ученый уверяет, что не поехал только по одной причине: Иосиф Виссарионович очень не любил заграницу и очень любил свою дачу, где в это время уже закраснела клубника, зрела клюква… Позвольте, скажет читатель, но ездил же он до революции в Таммерфорс, в Лондон, в Вену. Да, ездил, но тогда у него не было дачи… Но летал же он в сорок третьем в Тегеран, в сорок пятом – в Германию, и дача была… Да, да, но в первом случае еще не поспели ни клубника, ни клюква, а во втором клубника уже отошла, а клюква еще не поспела – удобный интервал. Кто-то опять скажет: да это не генералиссимус, а автор книги со своей генеральской дачей, со своей научной клюквой. И будет, конечно, прав.

Историк продолжает в таком духе блистать и дальше, перейдя к более важным военно-историческим вопросам. Так, пишет, что еще в первой половине октября 1940 года «основные ударные силы вермахта (три танковые армии из четырех) нацеливались на Смоленск и далее на Москву» и что тогда же это доподлинно было известно нашему Генштабу. И то, и другое – развесистая клюква, ибо оставалось еще более двух месяцев до того, как Гитлер подпишет известную директиву № 21 – план «Барбаросса», согласно которому помянутое нацеливание позже будет произведено. В другом месте автор сам приводит дату этого подписания: 18 декабря 1940 года. Что же касается документа, определившего конкретные действия немецкой армии по срокам, – «Директивы по стратегическому сосредоточению и развертыванию войск», то он был подписан лишь 31 января 1941 года. И, однако же, историк уверяет, что еще за три с половиной месяца до этого нашему Генштабу все-все было известно…

А 5 октября 1940 года волкогоновский Сталин говорит: «Теперь, когда Гитлер утвердился на Балканах…» Балканы – это прежде всего Югославия, а на нее немцы напали только через полгода – в апреле следующего, 1941 года. Что же тут перед нами – провидчество генералиссимуса или опять невежество генерала?

Узнаем от автора: «Гитлер, захватив Париж, фактически ликвидировал один фронт». Позвольте, а куда девалась Англия, которая при энергичной поддержке США с каждым днем наращивала силы и терзала Германию с воздуха?

Тетралогия «Триумф и трагедия»

насыщена множеством живых сцен, написанных сильной генеральской кистью. Вот одна из них. Начальник Генерального штаба А. И. Антонов делает доклад Ставке. Вдруг Верховный прерывает, чтобы вызвать своего секретаря Поскребышева. Тот является.

– Чаю!

– Сколько стаканов, товарищ Сталин?

– Один, конечно.

Поскребышев исчезает и через несколько минут приносит стакан чая.

– А лимон? – рычит Верховный.

Докладчик все безмолвствует.

«Даже обычный стакан чая, – негодует Волкогонов, – редко предлагался присутствующим». Почему? Да потому, что жаден был Верховный и люто ненавидел всех этих «недоносков» и «лысых филантропов». Поди, мечтал, чтобы они околели без чая с коньяком. Так рисует Волкогонов.

Однако вот что читаем хотя бы в воспоминаниях Г. К. Жукова. Как-то раз в самые трудные июльские дни сорок первого года после бурного объяснения Верховный, улыбаясь, сказал ему: «Не горячитесь, не горячитесь!.. Садитесь и выпейте с нами чаю, мы еще кое о чем поговорим». И разве Жуков один? Редкие воспоминания о Сталине обходятся без рассказа о застольях. Да вот, впрочем, в тетралогии читаем: «Сталин не раз приглашал Яковлева к себе обедать». Это того Яковлева, который Эпштейн.

Короче говоря, и на сей раз сдается нам, что сцену с чаем, коньяком и лимоном Волкогонов не из архива ЦК взял, а спрогнозировал из собственной генеральской жизни. Даже не будучи Верховным, он вел бы себя именно так.

Коснувшись дня 22 июня, Волкогонов уверял, что тогда же Черчилль прислал Сталину телеграмму с выражением сочувствия и готовности бороться с нацистами совместно и тот немедленно ответил. Надо иметь весьма смутное представление об этих людях, чтобы утверждать подобные вещи. В действительности дело обстояло совсем не так. Черчилль обратился к Сталину только 8 июля, потом вторично 10 июля, а Сталин ответил лишь 18 июля. Эти люди, в отличие от некоторых докторов-профессоров, не имели привычки суетиться.

Ведя речь о начальной поре войны, автор назойливо сует читателю старую байку о том, что Сталин «в течение нескольких дней был подавлен и потрясен, находился в глубоком психологическом шоке, почти параличе», но никаких доказательств этого привести не может. Да и где их взять, если с самого начала Сталин все время находился на посту и, как стало известно теперь, после опубликования дежурного журнала его приемной, каждый день встречался с десятками людей; если проводит множество заседаний и совещаний, принимает важнейшие решения, отдает одно за другим распоряжения и приказы; наконец, если 3 июля произносит мужественную, исполненную веры в победу речь. Если все это шок и паралич, то что же такое твердость, энергия и мужество? Нет, не герой книги был в шоке, а опять-таки скорее сам автор писал ее именно в этом состоянии. Доказательства тут бесчисленны.

В самом деле, только в состоянии паралича можно было заявить, например, что «Гитлер, захватив Париж, фактически ликвидировал один фронт». Позвольте, а куда девалась Англия, которая при энергичной помощи США с каждым днем наращивала свою мощь и усиливала отпор фашизму? Тут вспоминается берлинский эпизод с Молотовым в ноябре 1940 года, о котором со слов Сталина рассказал Черчилль. Во время переговоров с Риббентропом начался налет английской авиации. Министры перешли в бомбоубежище. И там Риббентроп заявил, что с Англией все покончено, можно считать, что фактически ее уже нет. Изумленный Молотов спросил: «А тогда почему же мы здесь, под бетонными сводами, и чьи это бомбы падают на нас?» Риббентроп не знал, что ответить, ибо не был знаком с нашим историком. Иначе он мог бы сказать: «Герр Молотов, книга «Трагедия и триумф» вашего соотечественника Волкогонова издана чудовищным тиражом в 300 тысяч экземпляров, вот издательство агентства печати «Новости» и бросило часть тиража на Берлин».

А разве не об этой же болезни свидетельствует то, что автор, желая показать свои провидческие способности, очень уверенно пишет, например, будто 22 июня «Сталин выпил лишь один стакан чая» (правда, с коньяком или без, умалчивает), а 28 июня «не раздеваясь лег спать на диван» и т. п., и в то же время путается в вещах гораздо более существенных. Утверждает, допустим, что ранним утром 22 июня, через полтора часа после начала войны, в кабинете Сталина были Андреев, Калинин, Шверник, Вознесенский, Щербаков, Жданов, Молотов, Каганович, Микоян, Берия, Маленков. Однако, обратившись к документам, видим, что шестеро первых не были у Сталина не только утром, но и в течение всего этого дня. А присутствовали в кабинете сначала лишь Молотов, Берия, Тимошенко, Жуков и Мехлис. Позже пришли Ворошилов, Каганович, Микоян, Маленков. Потом были Н. Г. Кузнецов, Вышинский, Димитров, Мануильский, Шапошников, Ватутин, Кулик, которые, как и Мехлис, вообще не упомянуты историком в рассказе об этом дне. Зачем же морочить людям головы? Лев Толстой называл такие проделки «притворством знания», но мы склонны считать, что это все-таки паралич, пусть и прогрессивный, демократический.

Когда он касается важнейших сражений войны – называет даты, количество противоборствовавших сил и т. д., – то без конца приводит путаные, неверные или неизвестно зачем усеченные сведения, вымыслы и т. п. Например, знаменитая Ельнинская операция, осуществленная под командованием Г. К. Жукова, – это наше первое успешное наступление такого масштаба, в ней родилась советская гвардия. Она была проведена с 30 августа по 8 сентября. А Волкогонов заставляет своего Сталина хвалить ее как удачную уже 4 августа, т. е. почти за месяц до того, как она началась. Выходит, Сталин и тут провидец.

О Московской битве автор словно сквозь зубы роняет: «Успеха советским войскам удалось добиться в условиях, когда противник имел некоторое превосходство в танках, артиллерии и т. д.». Что за «некоторое превосходство»? Что за «и т. д.»? Почему бы историку-патриоту не рассказать об этом более внятно и подробно?

В начале битвы у противника было почти полуторное превосходство в живой силе и почти двукратное в технике. А к началу нашего контрнаступления мы превосходили противника только по самолетам, но, увы, в большинстве своем они были устаревших марок. Во всем остальном немцы имели весьма существенный перевес. Для чего же замалчивать эти цифры? Их очень полезно было бы знать, допустим, тому же Солоухину или Астафьеву, которые вот уже несколько лет твердят с самых высоких трибун, будто во всех наступлениях мы имели десятикратный перевес и, как оба они выражаются, «просто забросали немцев своими трупами».

А взять трагические события в Крыму весной сорок второго года. Известно, что тогда там было три наших армии: 51-я, 44-я и 47-я. Одну из них автор почему-то не считает армией и опять заставляет Сталина сказать нелепость: «В Крыму мы имели две армии».

Даже о Сталинградской битве читаешь в книге такое, что, гляди, самого паралич хватит. Например: «Оккупанты в районе Сталинграда ввели в бой 22 дивизии и почти столько же соединений своих союзников». Почему такая неопределенность в отношении союзников? Какие именно соединения имеются тут в виду? Ну, если считать, что дивизий и было «почти столько же», то есть 18–20, то получается, что всего около 40 дивизий. А на самом деле, как доподлинно известно, их было 50. Зачем же

утаивать аж 10 дивизий да еще целый воздушный флот?

Читаем дальше: «С 1 июля по 1 ноября 1942 года по решению Сталина на Сталинградское направление было переброшено 72 стрелковых дивизии, 6 танковых и 2 механизированных корпуса, 20 стрелковых и 46 танковых бригад». Но ведь и до первого июля на Сталинградском направлении уже сражались десятки дивизий. Сколько же всего? Да уж, пожалуй, никак не меньше ста. Что же получается – 100 дивизий против 50, то есть двукратное превосходство в живой силе? Создается такое впечатление, тем более что автор туманно и многозначительно говорит о нашем «заметном превосходстве» и в то же время умалчивает, что немецкие дивизии – это 10–12, а румынские порой даже 18 тысяч человек. А на самом деле у нас было «заметное» превосходство в артиллерии (1,5:1) и танках (2,2:1), но в живой силе и в авиации оно составляло лишь 1,1:1.

Автор не останавливается и перед тем, чтобы, вложив в уста своему герою справедливые похвальные слова о стойкости немецкого солдата («В безнадежном положении, но сражаются. И как!..»), в то же время заставить его о своих солдатах сказать такое: «Обороняться не умеют. Защищаются часто натужно» (?). И это после Бреста и Одессы, Севастополя и Ленинграда, после Сталинградской битвы! Нет, право, лучше бы Волкогонов чистосердечно признал свое болезненное состояние. Это хоть отчасти извиняло бы его.

А разве не о помраченности сознания свидетельствует то, что автор нередко говорит одно, а документы, которые приводит, – прямо противоположное. Так, он категорически и многократно уверяет, что его герой «в любой (!) операции всегда (!) сокращал сроки на ее подготовку, всегда (!) торопил, всегда (!) полагал, что темпы могут быть большими». Но вот он телеграфирует Жукову в Сталинград: «Если Новиков думает, что наша авиация сейчас не в состоянии выполнить эти задачи, то лучше отложить операцию…» И таких опровергающих документов можно привести немало.

Читаем: «Сталин никогда (!) не жалел людей. Никогда!.. Ни в одном (!) документе Ставки не нашла отражения озабоченность Сталина большими людскими потерями». Но тут же мы видим подлинный документ, относящийся к маю 1942-го, – его телеграмму маршалу Тимошенко и Хрущеву. В ней есть такие слова: «Не пора ли вам научиться воевать малой кровью?» Еще один документ, подписанный им же, – телеграмма маршалу Жукову: «387, 350 и часть 346 сд 61 армии продолжают вести бой в обстановке окружения, и, несмотря на неоднократные указания Ставки, помощь им до сего времени не оказывается». И тут Верховный прибег к доводу, который доктор философии считает с философской точки зрения «не просто странным, но и унизительным»: «Немцы никогда не покидают свои части, окруженные советскими войсками, и всеми силами и средствами стараются во что бы то ни стало пробиться к ним и спасти их». Философ усмотрел здесь «заботу об окруженных только потому, что противник ее проявляет». Но Сталину было начхать на таких философов, и он продолжал: «У советского командования должно быть больше товарищеского чувства к своим окруженным частям, чем у немецко-фашистского командования. На деле, однако, оказывается, что советское командование проявляет гораздо меньше заботы о своих окруженных частях, чем немецкое. Это кладет пятно позора на советское командование…» Да, он мог сказать в глаза своим любимцам и такое, и ему было начхать, что напишет о нем доктор наук Волкогонов через пятьдесят лет. Ему надо было тогда, в тот знойный день 17 августа 1942 года, во что бы то ни стало вызволить, спасти, поставить в строй 387, 350 и 346-ю дивизии. Кому-то неприятно нелестное сравнение с немцами? Черт с ним!.. И таких, решительно опровергающих автора, документов можно привести множество.

Но еще более удручает то, что автор сплошь да рядом противоречит не только архивным документам, но и самому себе, своим собственным, порой даже только что сказанным словам, то есть его речь бессвязна, он опровергает себя сам. Уж это ли не вернейший признак помрачения?

Допустим, заявив, что «все (!) видели подавленность, крайнюю угнетенность Сталина», он через несколько страниц об этом же времени пишет, что «он внешне держался так, что не все (!) могли заметить его растерянность и подавленность». В другом месте уверяет, что у его героя никогда не было «и намека на необходимость обратиться к сознанию, чести, мужеству, патриотическим чувствам, национальной гордости людей… Он всегда (!) верит только в силу и насилие». Но через пять страниц читаем: «Сталин в первый период войны «нажимал» на «моральный фактор». Потом еще: «Большое значение он придавал мерам морального стимулирования бойцов и командиров» и т. д. Или: «Сталин оценивал военачальников только через призму личной преданности». А через несколько страниц: «У Сталина не было любимчиков. Принимая решение о судьбе того или иного военачальника, он не брал в расчет близкое знакомство, старые симпатии, былые заслуги».

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/vladimir-bushin/za-rodinu-za-stalina/?lfrom=931425718) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.