Тяжелая рука нежности читать онлайн - Максим Цхай

Тяжелая рука нежности

Максим Цхай

Первая книга Максима Цхая «Вышибая двери» мгновенно вошла в списки бестселлеров, а читатели сразу же потребовали новых историй от «бродяги Макса» – легендарного блогера, шефа свирепой бригады вышибал в ночном клубе, черного рыцаря-байкера на ревущем коне и бесконечно доброго медбрата в хосписе. Ведь любому, кто прочел хоть строчку, он передал свою радость от каждого прошедшего мгновения, свежую энергию и любовь к интересному, смеющемуся, иногда сквозь слезы, миру. Людям должно быть хорошо, уверен писатель. И он делаем нам это «хорошо» снова и снова. «Потому что однажды они уходят от нас. Все и от всех. Любимые, самые дорогие, однажды уходят. И будет очень жаль, если до конца жизни так и не сможешь точно вспомнить, сколько раз вы поцеловались в то утро, прежде чем он сел в машину и не вернулся с работы больше Никогда…

Максим Цхай

Тяжелая рука нежности

Моей сестре Тоне посвящаю

Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.

© М. Цхай, 2015

© ООО «Издательство АСТ», 2015

* * *

Хороша! Ах, хороша.

Она в том коротком чудесном возрасте перехода от девушки к молодой женщине. Щедрый, но все еще трепетный расцвет.

Глаза большие, ярко-синие, с дымкой. Два упругих белых парашюта впереди, того гляди на волю вырвутся. Губы полные, красные, с пурпурным отливом. Как будто чуть опаленные. И жар идет – изнутри.

– Герр Цхай!

– Угу.

Взлетели махаонами длинные ресницы, перехватила мой взгляд, чуть скривила полные губки, немного нервно и даже раздраженно поправила густые темно-русые волосы.

Ах, как жаль, что она полицейский. И где таких выращивают?

– Заполните бумаги.

– Видите ли, я не очень хорошо знаю немецкий язык, а вам же нужно без ошибок…

Вру, конечно. Лень просто. И прикольно.

Забирает у меня формуляр.

– Имя.

– Максим.

«А ваше?»

– Род занятий.

– Безработный второй месяц. Бывший начальник охраны танцхауса «Ангар».

– В Кобленце?

– Где же еще?!

– Отвечайте по существу. Хобби?

«Это-то зачем?!» Немецкая бюрократия абсурдна до смешного.

– Хобби имеете?

– Пить и курить!

Хмурится, две размашистые густые линии на ее чистом, лишь чуть великоватом лбу сходятся в одну.

Ставит прочерк.

– Привлекались уже?

– Четыре заявления на меня было. До суда не дошло ни одно.

– Вижу уже. Так, в позапрошлом году сняли с человека золотую цепочку…

– Простите, не снял, а порвал! Дело миром кончилось. К тому же он сам начал.

– Здесь все зафиксировано.

– Да кто бы сомневался!

– Вы в полиции, ведите себя подобающе. Образование?

– Учитель музыки.

– Прекратите паясничать, наконец!

– Тогда социальный педагог.

– Ситуация становится невыносимой!

– Простите, мне за дипломами съездить?

– Вы что, окончили университет?

– Да.

– Почему же тогда работали тюрштеером?[1 - Тюрштеер (нем.) – охранник в дискотеке и клубе, вышибала.]

– А что, нельзя?

– Ваши дипломы не были признаны в Германии?

– Это долгая история. Давайте так, я вам все расскажу, а вы мне дадите свой номер телефона.

А что мне, собственно, терять?

Девушка фыркает возмущенно. Я, похоже, не в ее вкусе.

– Вы и так всё обязаны рассказать.

– А мое образование к делу не относится.

– Что ж, перейдем к делу. Что произошло возле дверей клуба «Конкорд» двенадцатого августа?

Заунывно, прикрыв глаза, сочиняю историю: потерпевший был пьяным, вел себя нагло, пришлось успокаивать, нет, не бил, толкал…

Врать полицейским не стыдно. Врешь-то закону, а такому закону, как в Германии, который вяжет тебя по рукам и ногам, не соврать – грех.

Девушка в полицейской форме печатает мои показания на компе.

Ну-ну…

Как она попала сюда?

– Значит, вы утверждаете, что не били его по лицу?

– Послушайте, давайте рассудим трезво. Посмотрите на мою руку. Если б я его ударил… Вы вообще этого мальчишку видели?

– Этого вам не нужно знать. Отвечайте четко и по делу.

– Так я по делу!

Стучат клавиши. В кабинете пахнет теплой бумагой и легкими, цветочными духами девушки. Как ей идет форма! Интересно, у нее наручники есть?..

– Прочтите и подпишите.

– Я свободен?

– Пока – да. Подождите-ка…

Снова открывает и смотрит в мои документы.

– Так ты русский?

– И ты, надо же…

– Никогда бы не сказала с первого взгляда!

– А я б сказал. Немки-полицейские – страшненькие.

– По-немецки ты, правда, не очень.

– А у тебя даже акцента нет, русского. Вот сейчас немецкий акцент есть!

– Так я в восемь лет сюда приехала. С мамой.

– Откуда?

– Из Новосибирска…

Смешно. Просто смешно. И как сразу мил и светел стал полицейский участок с его тяжелыми дверями под дуб и сине-свинцовыми стенами. Штирлицу по таким коридорам ходить.

– Кофе будешь?

– Ха, вот кофе мне в полиции еще не предлагали!

– Да ладно. Я здесь не так давно. А ты в байкерской куртке, значит, в мотобанде?

Это так, вне протокола.

– Да. Как из «Ангара» ушел, стало времени свободного больше, подружился с байкерами, с президентом местного чаптера, отделения мотоклуба. Я ведь его с парнями не пустил однажды в клуб, в таком-то прикиде. Похоже, понравился ребятам. Поездил на их сборища, вот приняли к себе. Видишь нашивку? Это мой ранг в стае.

– Высокий?

– Невысокий. Пока… Слушай, а по протоколу… что мне светит в этот раз?

– Если свидетелей нет, ничего. Следов побоев на потерпевшем не зафиксировано.

– Я уже пятый год на фейс-контроле.

– Знаю, как…

Полицейская прыснула в кулачок. Ах, до чего идет тебе эта форма. Впрочем, на такую девушку какой костюмчик ни надень – все впору будет. И врачом, и училкой…

– Так ты его треснул все-таки?

– Пальцем не тронул. Ладошкой только.

– Ага… запишем… хи-хи.

– Давай так, ты мне свой номер телефона и потом пиши что хочешь.

– Нет, у меня уже есть друг, и ты… это… не мой тип. А дело твое веду не я. Учусь я еще.

– И допрашиваешь уже?

– Да какой это допрос? Записала показания. Дело твое – пустяк.

– И то правда, мафию бы лучше ловили.

– Мафией другой отдел занимается.

– Знаю я, чем они там занимаются, дармоеды.

А собственно, мне-то что? О себе думать надо.

Это хорошо, что мое дело – пустяк. Слава богу. А жаль, что ведет не она.

Ах, как жаль…

Я б ей каждый вечер показания давал. И ночью. И даже утром.

Повезло ее другу, что тут скажешь… Да нет у нее никакого друга, видно же.

Просто я ей – не тот.

Я вышел из здания полиции и потопал к мотоциклу. Вечерело. Ветер слегка ворошил мои пока еще длинные лохмы. Да, наверное, я понемногу старею. Начинаю переживать обломы. Раньше думал – загорюсь только, и мне повезет обязательно. Ага. Тебе не семнадцать лет. И даже не двадцать пять. Тело крепко, мозг пока не заржавел, а вот свежести… Свежесть – самая скоропортящаяся штука на свете. Вот сколько лет этой девушке? Пожалуй, она могла бы быть подружкой моей младшей сестренки Тони.

Я сел на мотоцикл и, низко подкудахтывая мотором, выехал на трассу.

Про битого пацана, из-за которого парился в участке целых два часа, я уже и забыл. Впрочем, не особо-то и парился.

Йе-е-еу!!! – обогнал я серебристый «мерседес». А вот и автобан.

Хороший мотоцикл, не придерешься. Масло вот только начинает подтекать слегка.

* * *

Никогда бы не смог работать в полиции. Хотя сам за

«вселенскую справедливость» во всем. И за мораль, да. Впрочем, я скорее за нравственность, мораль – это не мое, с любой точки зрения. Различие? Заводить отношения с замужней женщиной – это аморально. Встречаться с женщиной друга – безнравственно. Я ничего не имею против первого и никогда не позволял себе второго. Мужчина должен быть разумен, но до определенного предела, иначе он не мужчина. Именно так. Если ты любишь, если тебя реально «ведет» на нее, то гори ясным пламенем все остальное. Тот, кто начинает задумываться в драке, проиграет. Кто начинает сомневаться в любви – в сущности, такой же трус. Единственное, что должно остановить мужчину в подобной ситуации, – это благополучие женщины: если уверен, что не сломаешь ей жизнь, что она не будет страдать потом, – не останавливайся. Да, я хотел бы найти свою женщину и прожить всю жизнь только с ней. Если я буду ее любить, на фиг мне другие? Однажды я ждал встречи с любимой два года. (Идиот! Столько драгоценного времени потеряно.) Но я еще не уверен, что встречу теперь ее вообще, так перед кем мне чувствовать себя «виноватым»? И я готов отказаться от самых радужных перспектив, от самых разумных доводов, если меня «поведет» к женщине и ее «поведет» ко мне.

А дальше – будь что будет.

Жил так всю жизнь и ни разу не пожалел об этом. Никогда не надо бояться любви. Беречь сердце – решение индивидуальное. Да, если не беречь его – сносится, но иначе оно высохнет.

В конце концов, так жили поэты, так жили мудрецы-бродяги. Разбрасывая силы, черпая из колодца души полной чашей, презирая подсчет доходов и растрат… Может быть, потому жизненный путь обрывался у них часто в тридцать семь лет – в возрасте после тридцати мужчина природу уже не особенно интересует, она еще не отнимает у него сил, напуская старость, но уже и не поддерживает. А черпали ребята так же щедро – Пушкин, Маяковский, Артюр Рембо… Неплохая компания, и каждый исчерпал себя к этому возрасту. Жалели ли они?

Жизнь изменилась, срок стал длиннее, поэты и раздолбаи последнего века дотянули верхнюю планку до сорока двух, как Высоцкий и Джо Дассен.

Конечно, путь благоразумия выгоднее и эргономичнее. Мне всего тридцать пять, а иногда кажется, что уже выгорел. Седина на висках, усталость от всего на свете, трепанные в клочья нервы – этим я расплатился за такой образ жизни и отношения с женщинами, последних лет в том числе. Что ж, везет не всегда.

Многовато растратил сил, прорываясь через густые ветки, и часто яблоко, которое я все-таки срывал, оказывалось червивым.

Не полезешь – не узнаешь.

Поэтому не жалко. Ни сил, ни ободранной души.

Сбереженные зубы сгниют. Разумники живут дольше и сытнее. Всё так.

Но я не завидую им. Зачем мне такая жизнь? Чаще они завидуют мне, потому что у меня есть силы быть самим собой.

Женщина – это яблоко. Манкое, дразнящее, сияющее. Глупо, испугавшись сторожа или опасности, грохнуться с дерева, отказаться от добычи. А вдруг того не стоит? А вдруг сторож проснется? А вдруг яблоки кислые?..

Были и кислые.

Но ведь есть же и золотые яблоки.

Были и золотые…

Не завладеешь ими, так хоть в руках подержишь, в ладонях покатаешь, запах вдохнешь…

И пусть ободрана о ветви рожа, пусть сторож матерится и целится в задницу солью – потерплю!

Не мешайте мне. Я протягиваю руки к золотому яблоку. Солнечному, медовому, налитому соком и прозрачному от него. Маленькие косточки видны через румяную кожицу… Оно хочет, ждет, чтобы его сорвали… если не я, не ты – его сорвет кто-то другой.

И пусть потом соль жжет простреленную ягодицу. Пусть завтра будешь мучиться – ни встать, ни сесть. Пусть в школу напишут – хулиган, не дружите с ним…

Не откушу – так хоть запах вдохну…

Того стоит, поверьте.

У меня в душC целый сад драгоценных яблок. Золотых. Упавших в ладони, сорванных, украденных… Есть и те, к которым я только прикоснулся, хотел сорвать, да ветка выгнулась и – хоп! – яблоко снова на ветке качается… Ну и пусть. Это же мой сад.

И он всегда тихим неясным сиянием подсвечивает мою душу.

* * *

Вчера пережил один из сильнейших стрессов в своей и без того не самой спокойной жизни.

Я впервые ездил со своим мотоклубом колонной.

Нет, в этом действительно есть нечто завораживающее. В какой-то момент возникает ощущение слияния в единый организм, и только теперь мне стал понятен этот особенный кайф. Рычат моторы, дорожный капитан скользит между всадниками, мчащимися на бешеной скорости; направляя и упорядочивая движение, перекрывает своим мотоциклом общий поток автомашин на перекрестках, не обращая внимания на возмущенные сигналы водителей, вынужденных ждать, пока мимо промчится кавалькада всадников. Упругий ветер уперся подрагивающей от напряжения ладонью в твой шлем. Уже не рычит, а звенит мотор на пределе оборотов. Мечта, а не реальность. Я всегда думал, парни преувеличивают, говоря, что движение в колонне идет на ста двадцати километрах в час с дистанцией между мотоциклами пять метров. На самом же деле средняя скорость мчащейся колонны в среднем не менее ста тридцати, с заскоком на сто семьдесят, а едут парни часто и вовсе плечо в плечо.

Президент нашего чаптера, местного отделения, хлопнув меня по плечу, определил место в хвосте колонны, сказав, чтобы я не обижался – новенький же. Я слегка надулся, и он попытался успокоить: «Макс, в этом нет унижения, просто если ты с непривычки опрокинешься, никто больше не пострадает».

Собравшись в условленном месте, мы надели шлемы. Заревели моторы, двое наиболее опытных байкеров перекрыли своими мотоциклами дорогу, и движение началось.

Что я могу сказать?..

Трудно? Очень. Ведь по автобану несутся не только мотоциклы, но и автомобили, и грузовики, нужно не просто следить за тем, чтобы не отрываться от своих, но и маневрировать, правильно оценивая ситуацию на дороге, мгновенно принимать единственно правильное решение – на такой скорости ошибешься всего один раз.

Однако через четверть часа гонки я пообвыкся и машинально обошел сразу двух всадников, мчавшихся впереди меня, и занял место в середине колонны. А на следующем же повороте ехавший впереди Стив резко сбавил скорость километров до ста. Помню только стремительно приближающийся нарисованный череп на его куртке. Я был уверен, что столкновение неминуемо. Бешено вцепившись в руль, чудом сумел вывернуть, колесо моего мотоцикла только чуть чиркнуло по пристегнутой сумке Стива, мы разошлись не более чем в десяти сантиметрах. Я так сжал зубы, что, как выяснилось часом позже, раскрошил себе резец.

Самое смешное – не было времени даже успокоить колотящееся сердце, колонна мчалась дальше, я только сумел оскалиться, как от боли.

Доехав до места байкерского слета через час и остановившись, я еще какое-то время сидел на мотоцикле – отходил от легкого шока.

Словно в замедленном кино, видел, как спешились мои братья, Стив подошел и хлопнул меня тяжелой перчаткой по макушке шлема. Я усмехнулся: за мои трюки можно было бы и по морде дать.

Но это ничто по сравнению с обратной дорогой. Я уже не лихачил и строго держался своего места, вот только это не помогало.

Ехали ночью, в сильный дождь. Дорога, напомню, была мне совсем незнакома.

Скорость движения – 160 км в час. Ночью. В дождь.

В какой-то момент показалось, что все это

бред какой-то – несутся, слепя дальним светом, автомобили по встречной полосе, видимость минимальная; на забрале расплющиваются капли дождя, дорога темна. А главное, совершенно невозможно определить расстояние до летящего впереди мотоцикла – горит только красный огонек; может быть, до него двадцать метров, а может быть, и два. Дороги практически не видно: где поворот, где можно разогнаться – не определишь. Ребята знают путь, а я-то еду в первый раз! В памяти остались только рябящие искрами фольги дорожные столбы и разделительные полосы автобана, слившиеся в одну белую линию. Помню еще, что я, плюнув на все, поднял забрало, и тут же мне в лицо будто ударил град щебня – водяные капли на скорости урагана превратились в камни. Но по крайней мере перестала расплываться впереди красная точка, обозначавшая ближайший мотоцикл.

Ощущение было такое, словно мне вслепую надо даже не идти, а бежать по раскачивающемуся канату над клокочущей пропастью. Даже для опытных байкеров дорога оказалась трудна, мы дважды останавливались, собирая колонну, растянувшуюся в ночи километров на пять.

Добрались до здания клуба, темневшего на фоне грозового неба, как средневековый замок. Я никак не мог поверить, что цел и невредим, а рядом посмеиваются мои братья, стряхивая с себя капли дождя.

* * *

Уже четверть века хочется их попробовать. С тех пор, как прочитал про них в первый раз. Поведал мне о них Булгаков.

Вы послушайте, как звучит: «Сегодня мы ели сладкие весенние баккуроты».

Баккуроты! Весенние! Сегодня!

Я не знаю, какие они на самом деле – баккуроты. Собственно, и знать не хочу. Наверняка это какая-нибудь сморщенная фига с чернослив величиной и с горьковатым привкусом. В жизни ведь всегда так.

Но на самом деле я знаю: баккуроты – это растущие на дереве свежие слоеные пирожные с воздушным фруктовым кремом. И даже произносить их надо с особым древнеарамейским акцентом, с усиленным «к» – «баК-Куроты». Потому что они очень вкусные. Вот так.

И ели их весенним месяцем на зеленом холме, запивая водой из ручья, Иешуа, Павел и вся честная компания. Ели, прижмуриваясь от удовольствия и солнышка, со смехом вытаскивая чешуйки слоеного теста друг у друга из бороды…

Вот что такое весенние баккуроты. И не путайте меня!

А еще помните короля всех паштетов – паштет «Сюзерен»? Его первым приготовил мрачноватый немецкий сказочник Гауф с помощью Карлика Носа. Правда, там вечно не хватало одной травки…

Но как же он вкусен!

Как он хрустящ и в то же время нежен, остёр и чуть пощипывает язык, жадно впитывая в себя влагу, самый вкусный на свете паштет «Сюзерен».

Если его забыть на летнем окне, на него слетятся все пчелы и осы в округе. Весь дом будет полон золотистого звона их крылышек, и над лежащим на блюде паштетом будет кружиться медовый фимиам из пчел…

Ведь это волшебный паштет «Сюзерен» – король всех паштетов.

Любимые мои блюда, которые я никогда не пробовал, они пришли из сказки и ушли в нее. Только запах до сих пор будоражит душу.

А бывает, придет из мечты женщина, побудет с тобой недолго и уйдет в мечту опять.

И где-то там, в залитом солнцем доме, будет готовить она паштет «Сюзерен», а во дворе, на узловатых ветвях старого дерева, расцветут весенние баккуроты.

Сказка – это всего лишь мечта, которую нельзя воплотить.

И если мне повезет, когда-нибудь, уже седым стариком, меня отпустят на эту поляну.

Буду идти по узкой тропинке и чувствовать, как чернеют волосы, расправляются плечи, снова наливаются тугой силой мускулы.

Подойду к раскидистому дереву возле дома, буду долго смотреть в окно. Не торопясь прислонюсь к прохладному, всегда немного влажному дереву.

Будут солнце, ровное гудение пчел и женщина в окне. Тот самый порог счастья, на котором хочется немного постоять, задержавшись.

И рука моя тихо сорвет с ветки первый весенний баккурот.

* * *

– Да вот, Тиль, пока без работы.

Тиль, глава нашего чаптера мотоклуба «Стая», чуть усмехается и чешет пятерней щеку. Он похож на огромного, лохматого, татуированного гризли. Благодаря этому человеку я стал байкером. Однажды он пришел на дискотеку со своими парнями, лохматыми, в цепях и браслетах; у некоторых к поясу были пристегнуты ножи. Естественно, я не пустил их, чем, видимо, и понравился. Разговорились, и Тиль пригласил меня на байкерский слет – так, пивка попить, потусовать. Я познакомился с парнями. После нескольких совместных покатушек и пары проверок, о которых я даже не подозревал, мне предложили попробовать стать одним из них.

Байкеры в этом пластмассовом мире – как живая, крепко сбитая стая, как одна семья. Ты отдаешь ей все, и она для тебя делает все, что может.

Вот и сейчас братья стараются меня поддержать, когда из-за интриг я потерял работу начальника охраны в танцхаусе «Ангар». Не свергли меня ни гопота, ни турки, а против хитрости и предательства я оказался, что телок перед волками.

Тяжелая пятерня хлопнула меня по плечу.

– Мы одна семья. Погоди… – Мрачно сопя, Тиль набрал номер телефона. – Эй, задница!.. Тоже привет. Сегодня к тебе придет мой человек, зовут Макс, он хороший. Поставишь его к себе главным в охрану… А?.. В «Ангаре»… Да, тот самый.

Так я попал в самый элегантный ночной клуб города, снова надев черную водолазку вышибалы. Начальник охраны там уже был, я мог бы надавить и занять его место, но не стал – главное, чтобы на меня не давили, а чужого мне не надо. Ведь я не начальник и не подчиненный по природе своей. Я сам по себе.

Так и попал в «Гладиатор».

Прикольный клуб. Владелец – веселый олдовый хиппи по имени Рхард, близкий друг Тиля. Там нет оскаленных турок, албанцев и самого понятия «шеф охраны», овеянного славой и маргинальной романтикой. Есть парень, который отвечает за вышибал. Но на самом деле он не отвечает. Он получил контракт от армии, идет служить в десант. Меня готовят на его место, если институт тюрштеерства, как таковой, не будет в этом музыкальном клубе упразднен полностью.

Сами вышибалы, и я в том числе, кто в джинсах, кто в мексиканском пончо, хаотично шарахаются по дискотеке, хихикают с девками, сидят на пуфиках или танцуют вместе с гостями. Работают люди.

– Где второй охранник, где этот Роберт?!

– Роби! Шеф зовет! Сейчас придет, пляшет где-то.

– А, ну не зови. Хрен с ним, пускай пляшет.

Даже в нерабочие дни охранников из дискотеки арканом не вытащишь, что ни день – все на месте.

А чего? Вход бесплатно, напитки бесплатно, еще и покормят на кухне.

Я хожу, как старый волчара в клетке молодняка, и пугаю всех злобной рожей, скорченной еще в «Ангаре».

Поймал и выволок двух гомосексуалистов из туалета, выпер за дверь, по привычке выдал запрет на вход. Они долго возмущались.

Владелец дискотеки терпеливо объяснял мне, что свобода – это прекрасно, захотелось людям проявить любовь, а ты их чуть ли не взашей, так нельзя, сделал бы вид, что не заметил. В прошлом году тюрштеер трахнул официантку в холодильной камере, попались на том, что дверь холодильника за ними автоматически захлопнулась – и то ничего… Грелись люди.

Охранники ходят где хотят и берут все, что им нравится, начиная с коктейлей с мороженым, которые сами себе и готовят, и кончая бифштексом с разноса.

– Куда делся салат, блин? Я только что сюда положила салат…

– Гы…

вкусно!

– Пошли вон с кухни, дармоеды!

– Да ла-а-адно…

Тюрштеер Роберт – дурак и забияка. Пытается быть самым крутым мачо в коллективе, решил со мной пободаться.

Мы не понравились друг другу с первой же рабочей смены, с первого взгляда. Так бывает: глянешь на человека, и сразу мысль: «Вот бы тебя не было!» И жизнь становится особенно яркой, если это взаимно.

Сегодня Роберт пришел приватно, выпил пива и стал меня задирать. Я с виду тихий, мягкий человек, но он меня достал. Сперва стырил мое пиво. Мне не жалко – попросил бы, я бы сам отдал, а вот хамить не обязательно. Я крякнул, но налил себе другое.

Тогда он попытался меня застебать криками: «Ты большой, но только выглядишь сильным, давай поборемся!»

Роберт – худой, весит едва ли восемьдесят килограммов, зато жилистый. Я посмотрел на него и сказал – не надо.

Тогда он стал вопить при коллективе, что я испугался. Ребята посмеялись: «Ты б Максиму побоксоваться предложил, куда тебе с ним бороться-то!» Но Роберт настаивал на том, что он именно физически сильнее меня и готов это доказать путем борьбы.

Я хмыкнул и снова сказал, что лучше не надо, у меня жим с груди 120 кг рабочий, да и опыт кое-какой есть. Предложил решить дело игрой, условились просто обняться с Робертом – и кто кого пережмет. Даже уступил ему более выгодный хват – внутренний, зная, что все равно это его не спасет.

Роберт с горящими глазами, подвывая, обхватил меня страстно и злобно, словно старый мусульманин юную невесту.

Мои коллеги-охранники быстро собрались в круг и стали нас подбадривать. Роберт пытался изо всех сил продавить меня жилистыми руками и, дабы придать себе жару, обозвал меня «толстым».

Зря.

Получи, раз ты такой глупый.

Я обхватил Роберта поверх его рук и сжал ребра со всей дури – сам напросился. Почувствовал, что руки его, как гибкие веточки, сложились в неестественном положении, а сам он несколько расширился – его ребра слабо пружинили, и я, поняв, что могу просто раздавить ему кости, выпустил пацана. Глупый, конечно, но коллега все-таки.

Вышибалы затихли, а Роберт начал медленно сползать на пол, как с ветки падающий лист. Глаза его вылезли из орбит, разом побледневшее лицо и правая рука конвульсивно подергивались.

«Ребра… ребра…» – хрипел он. Ребята начали хохотать, а Роберт, как рыба на песке, пытался хватануть воздух, но у него это не очень получалось.

Я наклонился и, сунув ему в открытый рот сигарету, принял поздравления.

Роберт психанул и, припадая на правую сторону, ушел.

Сам виноват.

А у меня стал болеть мизинец.

Оказалось, я, рассердившись, так сдавил этого дурака, что расплющил свой любимый перстень.

И это самое огорчительное в поучительной истории.

* * *

Ради самого себя я ничего не буду делать. Так устроен.

Лично мне много не нужно. Кусок хлеба с мясом на завтрак, обед и ужин, свобода перемещений и связи, одежда, которая мне удобна (а мне удобна практически любая не стесняющая движений), и пара пустяков в виде чашки кофе в кафе и зубной щетки.

Всё. Остальное мне просто без надобности. Мой образ жизни – своего рода конструкция, может, и не слишком изящная, но в то же время совершенная.

А вот когда я влюблен и мне есть о ком заботиться, тогда крылья за спиной растут, если надо – горы сверну.

Так было.

Сейчас отрезал практически все личные контакты с женщинами. Не знаю, устал как-то, надоело.

Собачку завести себе, что ли? Маленькую. Шпица или терьерчика. Три раза в день придется с ним гулять. Хочешь – не хочешь, о собаке надо заботиться, прививки ей делать. И хлеб с помидором она жрать не будет. Придешь домой, а собачка тебе радуется, тянется к тебе. На руки возьмешь, а она теплая, и ей хорошо, и тебе. Или так: исчезну вот опять дня на два, унесет меня нелегкая, потом приду домой, а там все засрано и собачка на меня с укоризной смотрит – довел, сука…

Лучше кошку заведу. Гулять с ней не надо, жрет мало: хрустящих камешков корма накидал ей в тарелку – на целый день хватит. Вот только характер у нее: есть настроение – подойдет приласкаться, нет настроения – зашипит или проигнорирует.

И ей по фигу, какое настроение у тебя. Если что, и когтистой лапой огреет. Ты ее шлеп по башке, а она тебе под утро в ботинки нассыт. Не люблю я этого…

Попугайчика заведу! Насыпал зернышек, газетку сменил, они ж гадят ненавязчиво и мимоходом – ну, уронил и уронил, подумаешь, большое дело. Раз в день выпустил его полетать по комнате, он и доволен. На пальце сидеть у меня будет. Я его говорить научу. Материться, например. Или там «Максим хороший!»… Но попугаи же орут по утрам! А я после ночной смены как раз спать буду. Поэтому первым делом попугай выучит слова «Заткнись, падла!» и «Чтоб ты сдох!». А однажды, после бессонной ночи, разбуженный его восторженными предрассветными криками, я ворвусь в клетку и, обваляв его в муке и яйце, брошу на сковородку и пойду готовить себе кофе к экзотическому завтраку…

Но ведь жена – это самый худший вариант! Она будет готовить завтрак – а мне не нужен завтрак! Я уже попугаев в собственном соку наелся, что еще может меня удивить? Кофе она мне нальет? У меня руки есть – сам себе налью. Стирать – машинка стиральная на что? А гулять… какое там три раза в день?! Тут сиди и смотри, чтоб не гуляла даже раз в год, и сам ни-ни…

К тому же у обыкновенных женщин есть три волшебных заклинания: «Ты должен!», «Ты сделай!» и самое страшное – «Ремонт!». Впрочем, последнее – это скорее сезон такой, наступающий минимум дважды в год.

Я никому ничего не должен, никогда не делаю того, что не считаю нужным, а на команду «Ремонт!» у меня будет только один ответ: «Завтра». Ответ совершенно честный, так как «завтра» не наступает никогда. И кстати, бесполезно меня мордочкой тыкать – буду огрызаться и упираться всеми четырьмя лапами. И вообще, захочу – сделаю, захочу – нет.

Правда, буду говорить часто: «Катя (Ира, Таня, Лена, Света, Мануэла, Изабель – нужное подчеркнуть) хорошая», например. И еще много всего красивого говорить буду, да. И по ночам песни орать, не давая спать, если найдет на меня такая тема.

Так что лучше женщине завести себе собачку, кошку или попугайчика, чем меня. Или, на крайний случай, дикого лося какого-нибудь приручить и одомашнить.

Так и живем – женщины мучают других мужиков, а я до сих пор дикий.

Рыбку, что ли, себе завести? Золотую.

Не женюсь я, друзья, никогда. Потому что после нескольких ночных смен подряд в гремящих музыкой клубах, с потасовками и без, сколько ни отсыпайся, по пробуждении в выходной неизбежно наступает странное, очень приятное состояние какого-то нежного, чуткого восприятия мира. Наверное, так себя чувствует младенец. Мир замирает, ощущаешь его каждой клеточкой тела. Открываешь глаза и видишь неспешно тикающие настенные часы в форме морского иллюминатора. Вы принадлежите друг другу уже очень давно, но ты удивляешься – «О! Часы! Какие красивые. Надо же…» Взгляд идет дальше, по давно знакомым предметам, здороваясь с каждым, ласково будя их, словно это твои близкие друзья. Даже черный, небрежно брошенный на стул пуловер высвечен полуденным солнечным лучом – как в золотистой пыли, а всего-то пуловер…

Идешь в ванную и обнаруживаешь, что плеск воды, капающей из крана, слишком громок. И не умываешься, чтобы не вспугнуть нежность и чуткость. Чай пока тоже

не ставишь – чайник будет шуметь. Садишься в кресло. «О! Компьютер! Я, кажется, вчера что-то чиркнул в ЖЖ». Листаешь интернет-страницы – прохладные гладкие клавиши послушно отзываются на прикосновение пальцев, а за окном чирикают птицы и веет легким ветерком, он щекочет тебе лодыжки. Чувствуешь всё, и нет ни дел, ни забот, ни угрызений совести, ни воспоминаний, ни мечты о будущем.

Есть только мир и ты, проснувшийся в нем.

А будет рядом женщина – «Ой, умывайся скорей, я хочу сметаны купить и фиников!» Блин, ну тебе надо, ты и купи. «У нас мало времени, полдень уже! Чего ты так долго кофе пьешь? Ты им горло полощешь, что ли?» А как приятен каждый горячий, ошеломительно пахнущий глоток. Пить кофе, как кочегары работают – закидал в рот, и всё? «Надо прибраться сегодня, в спальне и в гостиной». Да иди ты уже! Расстроенный, демонстративно ляжешь на диван лицом к спинке и накроешься с головой покрывалом. Тихо под ним, тепло, прикосновение мягкого льна к полупроснувшейся коже…

И тут она включает… даже не чайник и не воду в ванной, а ПЫЛЕСОС!!!

Заматываешь покрывалом голову. Звенящий рев мотора, жадно всасывающего твой воздух, утихает – выключила. Но ты уже знаешь, почему.

Покрывало возмущенно сдерут, но начнут не душить тебя, а с типично женским коварством чесать тебе спинку, целовать в уши и шептать ласковые слова. Думаешь, она это делает искренне? Черта с два! Ей просто надо, чтобы ты встал и делал, что ей хочется. Отбрыкнешься или просто заснешь опять. «Эгоист! Бесчувственный эгоист, я в таком настроении проснулась, а ты!..»

Потерплю вот такое неделю-другую, а потом уйду за финиками и сметаной и больше не вернусь.

* * *

Весной больше всего драк на дискотеках. Март-апрель – туши свет.

Вчера итальянцы, мать их. Не люблю я средиземноморцев, хотя не националист совсем. И язык итальянский мне не нравится – истеричный и выпендрежный, что там красивого… Я вышвырнул дерущихся на улицу, а там один из придурков разбил о голову другого бутылку и нанес ему «звездочкой» десять ударов. Были полиция и скорая помощь. У меня фингал. Легко отделался.

Сегодня снова случилась драка. Я, как главный идиот, выбрал самого крупного лося (немца на этот раз) и с криком «Этот – мой!» завалил его на асфальт. Лось вырвался (мало я каши ел в последнее время!), но тут ему врезал по морде мой напарник Кай, что, впрочем, мало помогло (я всегда хихикал над его техникой юнчунь; спору нет, система – обалдеть, а вот нокаутирующие удары отсутствуют – женщина ее придумала). Башка урода только дернулась на сорок пять градусов и тут же вернулась на прежнее место. Лось заревел и пошел на Кая, но тут уже на него снова прыгнул я, получил вскользь по шее, снова завалил его на асфальт и, занеся над ним кулак, стал шипеть: «Лежи, падла, не то погибнешь». Лось прикрыл морду руками, а я, пользуясь тем, что он ничего не видит, быстро взял его на удушение. Самого крупного блокировал – полдела сделано. Кай завалил драчуна поменьше. Меня еще пытался пнуть фиг знает откуда взявшийся негр в белой футболке, но двое тюрштееров быстро его оттащили. Приехала полиция. Я выпустил полупридушенного лося и пошел к дверям.

Девчонки, кстати, – самые кровожадные существа на свете. Как только драка завяжется, так возле дверей – весна, целый цветник распускается. И в этот раз не без пользы – кто сигарету в рот мне сунет, кто потрогает потихоньку, и шепчутся: «Аттила, это наш Аттила!»

Прилипло ко мне новое прозвище.

Заглянул в гостевую «Гладиатора» – весна и там, вся мартовская страница занята важным вопросом – голубой ли Кай (мелькнула даже запись «Я хочу от него ребенка!») – и обсуждением внешности тюрштееров. Там же я убедился, что Бешеный Японец остался в прошлом. А жаль, мне это прозвище нравилось.

Аттила – ага. Да и ладно, чай не хорёк.

* * *

Вернешься вот так после смены, ототрешь с рабочей куртки чьи-то слюни, кровь и пот – и философствуешь.

Чем дольше живу, тем больше убеждаюсь, что все желания человека исполняются. Только это должно быть именно желание и именно твое, а не порыв кому-то понравиться или навязанное стремление, принятое за собственное.

Гитлер ХОТЕЛ оказаться в бункере. Я так и вижу, как он, после того как на уши полмира поставил, а теперь, загнанный в угол, на краю неизбежной гибели, ходит в послеоргазмическом трансе по маленьким комнатам и переживает состояние наивысшего кайфа – что такое величайший триумф по сравнению с величайшей трагедией. Какая глубина, какая интенсивность переживаний…

Наполеон и вовсе уникален: сила его желаний была такова, что судьба не успевала их исполнять. Пока он им следовал – побеждал и делал невозможное. Его трагедия, на мой взгляд, в том, что однажды он не смог отличить свое истинное желание от уровня притязаний. Видимо, устал и ХОТЕЛ уже только одного – выращивать капусту где-нибудь на идиллическом островке и писать мемуары. Захотели – получите.

Определить, чего ты хочешь, порой невозможно. А вот понять, чего ты хотел – проще простого. Посмотри на свою жизнь – вот этого ты и хотел по-настоящему. Отсюда вывод: если тебя преследуют неудачи, кругом обломы, задумайся, а хочешь ли ты на самом деле того, к чему стремишься. И как вариант – может быть, обломы – это и есть то, чего ты хотел…

Накидал тут на смене в блокнот несколько наблюдений.

Правду-матку можно резать только в отношении самого себя. Даже нужно. Правдолюбы в отношении других – либо скрытые садисты, либо просто дураки.

Трус – это пессимист с хорошо развитым воображением.

Возраст – это когда выглядеть моложе становится важнее, чем выглядеть привлекательно.

Обожествление не терпит взаимности.

Иногда истинное лицо человека выглядывает только из разбитой морды.

Тонкость чувств не предопределяет таланта. Способность входить в резонанс с тонким звуком отнюдь не гарантирует способности его извлекать.

Одиночество – это настоящее счастье, которое, к сожалению, не с кем разделить.

Я бы хотел умереть глубоким стариком только при одном условии – удивившись в последний раз.

Общаясь с ребенком, всегда нужно помнить, что ты машиной времени заброшен в детство взрослого человека. Ответственность, однако.

Если ты умеешь радоваться за другого человека – радости твоей нет конца.

Можно быть сколь угодно самодостаточным и сильным, любить и беречь одиночество, сколько мохнатой душе угодно. А нежности в одиночку не бывает. И состояния, когда даже моргаешь веко в веко, потому что расставаться не хочется даже на мгновение, тоже. Дыхания общего из губ в губы.

Говорят, и художник, и поэт пишут только для Бога. Конечно, это так. Потому что читает тебя Господь всегда глазами любимой женщины.

Опустившиеся мужики не вызывают во мне ни жалости, ни тем более сочувствия. Может, это неправильно, разные бывают обстоятельства.

Но живет такая улитка, глаза добрые, не совсем алкоголик, так, две-три бутылки пива в день. Сигаретку стрельнул – и все хорошо. Где-то болтаются его дети, а женщины стараются поскорее его забыть, как навязчивый липкий сон. Работал – не работал, жил – не жил, пару грошовых стихов написал. Воннегута книжку прочел, да. Вот, в общем, и все.

Не знаю… Если стержня внутри нет – держи себя хотя бы в рамках. А глаза… нет, не добрые. Покорные скорее, это и раздражает. Уйти от

обыденного мира – слишком мало? Уйди тогда в монастырь. А уход в никуда рождает ровное ничего.

Можно ли жалеть ровное ничего, можно ли ему сочувствовать? Не умею.

* * *

И снова пьяная компания у дверей, и снова «Ты кто тако-о-ой?!»… по-русски сказанное, да.

Иногда думаю – отчего эмигранты в Германии так себя ведут? Нет, я не имею в виду пьянки – это само собой. Эмиграция – дело непростое, и тот, кто полагает, что, выбрав себе страну для проживания, он разом прыгнет в рай, глубоко ошибается, хотя бы потому, что рая нет нигде.

Будет одиночество. Будет потеря социальных ролей. Будут заплетенные извилины от ненормального, нечеловеческого чужого языка. Не каждый может выстоять, а тот, кто выстоял, – сохранить душевное здоровье. Я могу рассказать массу историй неадекватного, шокирующего, комичного на грани кинематографичности поведения эмигрантов в Германии. Главный признак – меряние пиписьками: кто больше зарабатывает, у кого должность престижнее, у кого какая тачка. Это есть везде, но в эмиграции просто болезнь какая-то. В свое время я проходил практику в псхиатричке и научился не обращать внимания на завихрения в человеческих мозгах, но и меня это уже достало.

Знаю десятки людей, ушедших в пьянство, в наркотики, в жалкие утлые страстишки, в снобизм. «Я – кто-то, а ты – никто». Без этой схемы эмигрант теряет смысл к существованию.

Игра, дешевая и жалкая, игра на понижение, попытка навязать тебе слабую роль под разными предлогами, хотя бы шуткой или покровительством, и тем получить право не чувствовать себя ничтожеством, присвоить себе роль «сильного». Тьфу.

Иногда и моего терпения не хватает, в последнее время все чаще. Позавчера размазал еще одного эмигранта по фитнес-клубу. Качок средних размеров, длинноволосый жлоб, решил самоутвердиться. Подошел ко мне: «Привет, как дела?», – но я быстро уловил особый, чисто эмигрантский прищур, выражающий высокомерную жалость и снисходительность к внешне безобидному собеседнику. И точно.

«Ты работаешь тюрштеером? Ха-ха-ха, ты думаешь вообще, что будешь делать через двадцать лет? Ты потеряешь работу. Да и что это за работа?..»

Ладно, сам напросился.

«А где работаешь ты?» – невинно поинтересовался я, и брат-эмигрант гордо ответил, распустив хвост: «Я шофер-дальнобойщик, у меня, в отличие от тебя, есть будущее».

Иногда человек не задумывается, что распустить хвост недостаточно, сперва нужно задаться вопросом – а что, собственно, у тебя на хвосте? Есть что показать или там только твои нереализованные мечты и галлюцинации?

Я рассвирепел и пошел в атаку, лишая наглеца иллюзий. Терпеть не могу, когда люди протягивают тебе руку не от души, а только чтобы ты сыграл нужную роль и им стало бы легче. Ну, парень, ты меня долго не забудешь…

«Шофе-ор?! Полшестого вставай, вечером, как тряпка выжатый, домой, в ванну и спать. Пять раз в неделю… Шесть? Шеф имеет тебя, полиция имеет тебя, магазин, в который ты везешь товар, имеет тебя. Сколько тебе платят, раб?.. Не раб? А я тебе говорю, что ты раб, живешь как раб и рабом сдохнешь… Ско-о-олько? Как водитель грузовика ты должен зарабатывать как минимум на пятьсот монет больше! Да за такие же деньги я работаю три-четыре дня в неделю, высыпаюсь и на работе девкам глазки строю. Я работаю там, где хочу, меня знают в городе, любая дискотека, любой клуб с удовольствием меня пригласит. А ты трясешься за свое место – пинком вышибут в любой момент, и уже стоит очередь таких же, как ты. И ты это знаешь, и твой хозяин. Нечем гордиться в этой жизни и в Германии, ты – сытый раб. Акцептируй это и заткнись».

Думал, он мне залепит. Но не залепил. Заморгал глазами, как щенок, которого ударили по голове, отошел к своей штанге и, да, был близок к тому, чтобы расплакаться. Что ж, тот, кто решил плюнуть в верблюда, сам виноват.

Я злой бываю. Стараюсь не быть, но не всегда получается.

Почему скверно быть злым в таких ситуациях? Потому что самые жестокие войны идут не между господами и рабами. Самые страшные бои случаются, когда раб дерется с рабом. Упаси бог меня стать хотя бы краем похожим.

Понял одну важную вещь. Умение прощать приходит вместе с пониманием, что большинство человеческих недостатков происходят от глупости. Непреодолимой иногда, кармической. И становится этого человека жаль. А нельзя держать обиду на того, кого жалеешь. И смотришь на него не снисходительно, нет. Отчасти понимающе, отчасти обреченно – оттого что изменить ничего нельзя. И летящая ему в лоб плюха на лету вздрогнет и превратится в ласковое прикосновение к непутевой голове. Не свысока. Так прикасаешься к заболевшему ребенку, чтобы проверить у него температуру.

А если это женщина, хочется прикоснуться к ее лбу губами: «Легче тебе? Ну да ладно, эхе-хе…»

Вспоминаю последний разговор со своей бывшей женой, совсем не стервой, напротив, по-своему прекрасной женщиной.

Она, злорадно: «…И я уже нашла себе хорошего бойфренда! Который, ты только не обижайся, в сто раз лучше тебя во всем!»

Я пожал плечами: «Хороший мужик, значит? Не обижает тебя?.. Ну, если будет обижать – обращайся».

Ох она психанула! И понял я, что никакого бойфренда у нее сейчас нет.

А это не весело, товарищи. Людям должно быть хорошо.

* * *

Вива толерантность и германский суд, самый гуманный суд в мире! Приехал на работу, тюрштееры орут: «Ты слышал? В соседнем танцхаусе обстреляли наших!»

Все чаще и чаще случается такое дерьмо. Не то турок, не то албанец остановил машину возле дверей, вытащил пистолет и открыл огонь по тюрштеерам. Выволокли его пьяного накануне, наверное. Так сказать, имя потерял в диаспоре.

Повезло парням, что и в этот раз он был пьян. Парни сразу залегли, все пять пуль ушли в дверь. Албанец сел в машину и уехал. Не поймали, естественно. И не поймают – это я вам говорю.

Работа возле дверей становится все опаснее и опаснее. Хозяева дискотек все больше радуются, когда к ним приходит отдохнуть охранник из другого клуба – по правилам нашего цеха, если случается драка, каждый, кто зовет себя тюрштеером, должен бросить свое пиво, девочек и лететь к дверям.

* * *

Я бы тех уродов, которые в срочном порядке сикось-накось сколотили такое нелепейшее сооружение, как Евросоюз, повесил бы за ноги. Как говорил один албанский бандюган: «Смотри сам, мне что в Албании лохов грохать, что здесь. Хотя здесь, пожалуй, даже лучше. В Албании я вытащу у лоха пять евро из кармана, а здесь могу и тысячу ухватить. Или две. Потом – в машину, и три месяца живу в Косово, как король. Полиция если сразу не взяла, так и не возьмет – где Албания, а где Германия. Да и ловят-то свои».

Такого бардака у дверей даже в России нет. По крайней мере в Москве. Вся эта шатия-братия слишком бедна в России, чтобы шастать по ночным клубам. И счастье охраны, что это так. А в Германии каждый вчерашний уголовник самого низкого пошиба, каждый безработный турецкий гопник может себе позволить раз в неделю заявиться в ночной клуб, угостить девочку, да еще и на машине с ней уехать. Не впустишь? А пулю в лоб хочешь? А ножом по рылу? Меня за два года дважды серьезно и «по понятиям» собирались резать, об угрозах расправы и не говорю… Впрочем, я все равно не впущу – за то и имя в Кобленце имею.

Только за последний год в относительно небольшом Кобленце стреляли в тюрштееров трижды,

продырявили одному парню бедро, другому, в русском клубе, – голову (насмерть). И вот на2 тебе – пять пуль в дверь. Не считая резни холодным оружием и битыми стаканами – это уже мелочи.

Слушал я того албанского бандюгана и думал: что ж с ним и с такими, как он, теперь делать? Пристрелить?

Не их надо пристрелить. Вернее, их тоже. Но политиков, думающих только о своем кармане и живущих в ином измерении, надо расстреливать долго и мучительно. А еще лучше выставить таких раздолбаев, как Йошка Фишер, шрёдеровский министр иностранных дел, в танцхаус охранниками. На месяцок хотя бы… Чтобы своими глазами увидели, своими мордами почувствовали, что они натворили. А ведь это еще цветочки.

Нацизм отвратителен. Но попробуйте объяснить это теперь тем германским парням, которые лежали перед дверями, закрыв головы ладонями, а над ними свистели пули, выпущенные из турецкого пистолета. Или албанского. Поговорите с ними о толерантности.

* * *

У меня очень развита эмоциональная память. Человека, однажды сделавшего мне добро, я и через десять лет не забуду, понадобится – он всегда может рассчитывать на мою помощь в любом деле, вплоть до самого рискованного. Поэтому у меня настоящие друзья.

Тот, кто сделал мне зло, также остается в памяти, и год пройдет – я не забуду и при первой же возможности заплачу по счетам. Бывает, правда, что и переплачу. Поэтому у меня осторожные враги.

Помню всех, кому удалось поколотить меня. Однажды досталось на одной из улиц, так я ходил по ней потом специально несколько лет, пока снова не встретил веселую компанию. Ых-х-х!!! Нет ничего слаще мести, кстати.

Я делаю это ненамеренно. Просто так устроен.

В любой момент могу вытащить из памяти историю, случившуюся много лет назад, заново ее пережить, каждый момент на вкус распробовать. Вся жизнь – всегда со мной.

Это процесс не совсем нормальный, как я понимаю. В последнее время заметил, что страдает оперативная память, иногда случаются провалы в ней, бываю непозволительно рассеян. Впрочем, скорее всего это результат нервного напряжения, которое иногда спадает, и тогда все налаживается. А то уж волновался, что это следствие не раз колоченной головы – «и об печку бита, и кочергой бита, разве что печкой не бита…»

Но к старости, наверное, проблема вернется, раз уже тенденция обозначилась.

А жизнь хорошая получилась. Так не хочется, чтобы это все когда-нибудь ушло вместе со мной.

Народить себе кучу сыновей, что ли, чтобы они мне в свою очередь – кучу внуков, в кружок их собирать вечерами и степенно начинать рассказывать «о боях и походах».

«Ой, я вам чего сейчас расскажу!»

«Как ты надоел, старый пень…»

«Вы не поверите!» – «И не верим».

«А где… где мои спички? Прикурить… А я курить бросил или нет? Быстро отвечайте, дед запутался!»

«Да вон спички… ты их в руках держишь».

«А… да… я их сюда не клал… Ну вот, та бабушка сорок лет назад была умопомрачительной красавицей и…»

«У тебя вечно все красавицы…»

«Вы ничего не понимаете в женщинах, лоботрясы!.. Вот, а тот албанец был…»

«Хватит уже, ты нас албанцами еще в детстве напугал!»

«А ну-ка молчать! Сидеть смирно, слушать и на ус мотать, пока дед жив!»

И гневно глазами буду сверкать, тяжелой тростью стуча. А они – слушать, куда деваться.

Бывших тюршефов не бывает.

* * *

– Куда ты собрался? Иди поспи, ты на двух ногах не стоишь…

– Н-н-нет, я трезв уже и поеду домой!

Байкер по прозвищу Ирландец, отличный чувак-оторва, качается из стороны в сторону – кажется, что он куда-то плывет, преодолевая могучее течение, намертво вцепившись в руль своего «Харлея».

– А я говорю, ты не поедешь…

– С каких это пор хэнг-арроу[2 - Хэнг-арроу – начальный ранг в байкерском мире. Не несет прямых обязанностей, в серьезных делах мотоклуба не участвует, но может расчитывать на поддержку и защиту клуба. Нечто вроде младшего брата в патриархальной семье.] знает, что нужно делать мемберу?![3 - Мембер – полноправный член мотоклуба. В наиболее авторитетных клубах, принадлежащих рангу «Королевской крови», имеет право на знак «худший из худших» – байкера одного процента. (Здесь и далее примеч. автора.)]

– С тех самых, как ты напился вусмерть.

– Пошел ты!

Ирландец замахивается на меня каской, но вернуть руку в прежнее положение ему неожиданно не удается. Ирландец удивленно оглядывается и видит, что каску схватил незаметно подошедший Тиль, глава чаптера.

– Ты никуда не поедешь.

– Тиль! Ты же меня знаешь!

– Еще и поэтому. Марш спать!

– Тиль!!! Я через час буду дома!

– Не будешь. Я уже сказал: ты никуда не поедешь.

Ирландец, не слушая его, быстро нахлобучивает каску, включает зажигание, цепляется за руль и судорожно дергает ручку газа, забыв переключить скорость с нейтралки. Его иссиня-черный, неразогретый в холодном утреннем тумане «Харлей» истошно ревет на холостом ходу, чуть подпрыгивая над зеленой травой, и наконец глохнет. Но Ирландец в полной уверенности, что он уже от нас далеко. Стоя на месте, пытается рулить и хитро прищуривается:

– Хе-хе… дураки вы с Максом, как это я не поеду, когда я уже еду…

Я падаю от хохота.

Потерявший терпение Тиль стаскивает Ирландца с мотоцикла за шиворот и дает ему тумака по шее.

– Пошел быстро в клуб, и чтоб раньше полудня я тебя не видел!

Ирландец, чудом устоявший после оплеухи Тиля, на ногах, гнущихся в разные стороны, оторопело семенит вслед за ним в здание клуба, где на скамьях и под столами лежат братья-байкеры, сраженные алкоголем за долгую ночь. Ирландец мрачно бурчит себе под нос:

– Я знаю, тебе презренный Макс настучал… я думал, он хороший парень, а он…

Когда этот чувак проходит мимо меня, я показываю ему язык.

– У, зараза, ты же только вчера сюппортером[4 - Сюппортер – друг мотоклуба, не несет обязанностей и не имеет прав и привилегий, просто «парень, которого знают».] был…

– Ничего, Ирландец, подожди, вот стану проспектом[5 - Проспект – кандидат в мемберы, несет полную ответственность и обязанности члена мотоклуба, проходит проверку на прочность и верность семье. В этот ранг байкер возводится только единогласным решением чаптера.], а потом мембером – я тебе всё припомню.

Ирландец ложится спать прямо на барменскую стойку, наотрез отказавшись снять каску. Я открываю ему забрало, чтобы не задохнулся.

Байкерский праздник кончился.

Выхожу во двор нашего клубного здания. Это была веселая, долгая ночь, я продавал пиво, периодически угощая знакомцев. И усталость моя – приятная. Я смотрю на светлеющее небо, где тают майские звезды, и снова, как в детстве, становлюсь якутом, верившим, что ночное небо – это шапка Бога, которой Он накрывает землю на ночь, а звезды на нем – маленькие дырочки, через которые светит солнце.

Уже четверть века прошло с тех пор, как я прочитал эту якутскую сказку, но каждый раз, когда смотрю на усыпанное желтыми брызгами ночное небо, не могу отделаться от впечатления, что все именно так. Шапка здесь, а где же Его руки в этом мире? Есть ли?

Растворяются в синеве последние звезды, туман, похожий на влажное дыхание спящего поля, светлеет, а из дверей клубного здания разносится ровный храп нашей стаи, моей семьи. Любого члена ее за ногу из-под стола вытащи – и он разделит со мной кусок хлеба, и если надо, будет драться за меня, а я за него.

Господь,

храни байкера.

* * *

«Человек, прогнавший слезы с лица ребенка и вернувший на уста его улыбку, в сердце всемилостивого Будды достойней человека, выстроившего самый величественный храм». Сакья Муни.

Угол серого дома, пасмурный августовский вечер, уже холодает, и в воздухе плывет прохладное дыхание скорой осени.

Я выхожу в знакомый двор, и навстречу мне стремглав бросается пятилетний мальчишка в пушистом желтом свитере, тело его летит впереди барабанящих по гравию ножек, и на лице горит солнце. И освещается вечер, и двор, покачнувшись, превращается в золотой, залитый солнцем колокол, в котором звенит захлебывающийся мальчишеский голос: «Макси-и-им!!! Мама готовит желе!!!»

Он встречал меня всегда именно этим криком. Однажды, в праздничный летний день, мама его, моя подружка Аленка, красивенькая женщинка двадцати шести лет, сменившая пару мужей и ведущая жизнь веселой продавщицы в местном обувном магазине, приготовила его любимое блюдо – маленькие разноцветные стаканчики сладкого желе, и Славка целый день ходил счастливый. В тот день я пришел к ней во второй раз, под вечер, расфуфыренный по классу «А» – Аленка держала форму и была по-своему весьма щепетильной женщиной. Было мне всего восемнадцать лет, так что связь с привлекательной и уже совсем взрослой женщиной льстила моему полуюношескому самолюбию. Увидев, что ее сын Славка еще дома, а не у бабушки, как она обещала, я несколько смутился.

Славка же, весь с ног до головы вымазанный в празднике, выскочил мне навстречу из подъезда и, не замечая ничего, крикнул: «А мама приготовила желе! Ты дядя Максим? Привет!» И когда я заглянул в его озорные серые глаза, похожие на быстрые брызги весенней лужи, по которой легко скользит велосипед, стало мне так смешно и радостно, что я подхватил его на руки и сказал почему-то, как выдохнул: «Ох ты, солнышко!» И он обнял меня за шею. Так мы и зашли с ним в подъезд: в одной руке я держал Славку, а в другой – букет червонно-красных чайных роз и бутылку шампанского. Так и прозвали мы друг друга, он меня – «дядя Максим», а я его – «Славка-солнышко».

Так получилось, что я провел с Аленкой целое лето, лишь пару дней в неделю ночуя у себя, и было мне спокойно и легко. Славка никогда не мешал нам, был он веселым и добродушным пятилетним шариком, который катался по Аленкиной двухкомнатной квартире из угла в угол и глядя на которого нельзя было не улыбнуться. И как-то оставалось незаметным, что отношения с матерью у Славки были, как я теперь понимаю, сложные. Он был не очень любимым и не слишком желанным ребенком, рос себе и рос, как бурьян в поле. Впрочем, Аленка не злыдничала и по-своему считалась неплохой матерью – у нее просто времени на пацана толком не было.

Мы со Славкой понравились друг другу с первого взгляда. Не могу сказать, чтобы я испытывал к нему какие-либо чувства, похожие на отцовские, но часто, когда Аленка задерживалась на работе, мы возились с ним, собирая разноцветных роботов-трансформеров и играя под шерстяным покрывалом в палатку. Славка был прирожденный шебутной оптимист. Однажды с приятелем подобрал котенка, поселил у себя в подъезде в коробке из-под обуви, а котенок возьми и сдохни на следующий день. Что ж теперь делать? Поплакали пацаны немного и устроили кошачьи похороны – с маршировкой за гробиком из обувной коробки и последующей раздачей поминального печенья. И было так интересно, что на следующий день несчастного котяру снова откопали и похоронили. Славку мать за это в угол поставила, зато болтать-то не запретила – вам же, выходит, хуже. Потому что болтал Славка без умолку. По вечерам он обязательно требовал, чтобы я «посидел с ним». Я нехотя соглашался, хотя, общаясь с этим озорником, через пять минут вообще забывал, для чего, собственно, сюда пришел.

– Ма-а-аксим… – томно раздается из-за стенки.

– Сейчас Славку-солнышко спать уложу!

– Я не солнышко, я мужчина! Ты глупый, что ли? Солнышки – девчонки!

– Да?.. А это у тебя откуда?

– Да так… Сережкину собаку стригли. Не больно уже. У нас Сашка сказал, что может надуться – вот так, – показывает – и покраснеть, когда захочет, мы не поверили, а он надулся, сильно-сильно, и… позеленел! Правда-правда!

– Максим! – раздается уже обиженный голос из Аленкиной спальни.

– Блин, ну сейчас, сейчас…

– Посиди еще у меня! – дергает за ладонь Славка…

Так и повелось. Каждый раз, когда я возвращался к Аленке, Славка ждал меня во дворе, иногда я намеренно задерживал шаг и смотрел, как он напряженно играет с дворовыми мальчишками, каждую минуту оглядываясь в ту сторону, откуда должен появиться я. И каждый раз, завидев меня издали, он радостно бросал все игры и друзей и бежал, нет, летел, как желтая пушинка в токе солнечного ветра, обязательно крича: «Макси-и-им!!! Мама приготовила желе!!!» Это был наш пароль, радостный гимн, которым он ознаменовывал наш ежедневный праздник встречи. Я подхватывал Славку на руки, и мы вместе шли домой. Пока я нес его, посадив себе на сгиб руки, он старательно меня обыскивал, и это тоже было частью ритуала. Когда у меня за пазухой или в кармане куртки обнаруживался пакетик конфет или яблоко, он с веселым гиканьем выдергивал добычу наружу и размахивал ею всю дорогу, держа в кулаке, как победный флаг.

Незаметно прошли три месяца.

Мы с Аленой ничего не обещали друг другу, и встречи наши были такими же легкими и ни к чему не обязывающими, какими могут быть отношения мужчины и женщины, знающих, чего они хотят друг от друга… Почему бы и нет?

Я не переживал после нашего разрыва, да и разрыва никакого не было.

«Знаешь, я сегодня занята и завтра, наверное, тоже… Ага… Нет… Ха-ха, может, замуж выйду!» Ну и бог с тобой, золотая рыбка, ты не одна в синем море, я быстро утешился. В юности, при отсутствии ума и при наличии недозревшей души, все летит и проходит легко и бесследно, как шелковая лента через кольцо. Аленка действительно вскоре вышла замуж – за средних габаритов бизнесмена, владельца двух коммерческих киосков. Я, узнав, усмехнулся, пожелал ей счастья и тут же об этом забыл. Я уже учился в университете, с удовольствием постигал нюансы студенческой безбашенной жизни и вскоре уже не вспоминал о нашем мимоходном романе. По Славке не скучал – представил себе картинку, как он дружит теперь с новым настоящим папой, а тот ему дорогие игрушки покупает, и такой благостностью повеяло от этой воображаемой акварели, что я, слегка улыбнувшись, выкинул ее из головы.

И только однажды, уже спустя несколько месяцев, случайно проходя мимо знакомого двора, я вдруг увидел маленькую знакомую фигурку. Что-то внутри дрогнуло, и я ускорил шаг. Славка, в том же ярко-желтом свитере, как-то напряженно и явно нехотя возился с соседскими мальчишками, сидя прямо на асфальте. И вдруг он резко выпрямился, замер и через секунду стремглав побежал мне навстречу, так же легко и победно, как и раньше – так в солнечный летний день летит, радостно шелестя в теплом воздухе сизыми крыльями, птица. А я растерялся, на секунду замешкался, хотел протянуть к нему руки и не успел – летящий ко мне Славка вдруг словно наткнулся с разбега на стеклянную стену, которая разлетелась осколками затихающего крика: «Макси-и-им!..»

Он не договорил. Солнце погасло. Славка все еще продолжал бежать, но уже

как-то боком, неловко, по дуге огибая меня, и наконец, свернув к соседнему подъезду, неуклюже сел на скамейку ко мне спиной, сжал кулачки между колен и наклонил голову.

Невидимые обломки разбившейся стены долетели и коснулись моего лица. Я отвернулся. Не мог видеть яркую желтую точку на фоне серого дома. Сейчас понимаю, что надо было подойти, обнять, успокоить. Объяснить, что все в порядке, я по-прежнему люблю его и мы друзья. Но тогда это было выше моих сил. Я ускорил шаг и скрылся за деревьями.

Больше я никогда не ходил той дорогой.

Прошло с тех пор уже много лет. И жизнь сложилась у меня вполне сносно. Пробился в мир, где живут совсем взрослые люди, живут по своим законам, изучив и переняв которые можно стать таким же, как они, и, взвалив на себя их заботы, получить причитающиеся возрасту радости и отпущения грехов. А как же иначе, ведь все мы люди. И столько было еще и весен, и Аленок, и Олек, и едва ли они вспоминают меня дурным словом.

Дойдя до середины жизни, должен сказать, что Бог уберег меня от больших ошибок. Мне не за что казнить себя, я могу легко и свободно смеяться на этой земле, и никакой внезапный укол внутреннего судьи не оборвет мой смех. Я не святой и во многом не очень хороший человек, но в целом не хуже других – грехи мои стандартны и могут быть прощены в какой-нибудь уютной сельской церкви.

Всё так.

Но вот иногда, когда в тяжелеющем по осени воздухе снова пахнет свежо и тревожно, задумчиво шагая вдоль застывших от предчувствия скорого дождя темных аллей, я отчего-то вдруг ясно слышу, как легкой птицей пронзает густеющий вечерний воздух неожиданный захлебывающийся мальчишеский крик, полный радости и солнца: «Макси-и-им!!! Мама приготовила желе!!!» И я останавливаюсь и невольно оглядываюсь по сторонам в поисках теплой маленькой фигурки в ярко-желтом пушистом свитере, летящей стремглав ко мне.

Прижать бы ее к себе, обнять.

Чтобы снова взять на руки этот теплый, живой комочек и, снова почувствовав бьющееся солнце в руках, сказать ему одними губами: «Прости…» И он, конечно, снова обнимет меня за шею. Мальчишка, которого я однажды предал.

* * *

Когда серыми, дождливыми вечерами становится зыбко и неясно на душе, я вспоминаю своих родных. Бабушек, дедушек. И не только потому, что с ними связаны уютные годы детства, когда запах печенных в духовке яблок, заботливо разложенных бабушкиными руками на шуршащей бумаге, похожей на лист пергамента, легко и незаметно перетекал в ровный голос деда, читавшего вслух, и все это было покрыто тихим светом торшера и неровного огня плиты. Я вспоминаю истории их жизни, почти легендарные истории людей, которым выпали суровые времена, и чувствую, что там моя сила. Место, где душа отдыхает. И тогда я понимаю, что мои личные проблемы и неурядицы недостойны даже плохого настроения.

Дед мой, Николай, в молодости был шебутяра. Жил он тогда один, в дальневосточной деревне, рубил дрова, баловался с девками, охотился и очень любил вино. Был у него друг, в отличие от жилистого, но невысокого Николая – двухметровый верзила, молдаванин. Звал его дед Васо. Васо тоже жил бобылем, со всеми вытекающими отсюда грехами, и как истинный сын своего народа тоже любил вино. Друзья они были – не разлей вода. Пока трезвые – вместе на охоту ходят, как войдут в кондицию – песни орут и дерутся. Шустрый кореец Николай успевал насовать огромному, но неуклюжему молдаванину Васо и дробной рысью мчался через всю деревню, а сзади тряслась земля от топота огромных стоп его друга.

Однажды дед Николай, снова разойдясь с молдаванином Васо в вопросах устройства мироздания, долго бегал вокруг избы, к радости живших в ней девок, а Васо бегал за Николаем. Устав, дед залез на крышу, а упорный Васо продолжал носиться вокруг. После третьего круга Николай решил, что так нечестно, и начал, свесившись с крыши, бить кулаком по макушке пробегавшего мимо молдаванина. На чем и был им пойман. Деду, конечно, досталось. Потом, с утра, вместе на рыбалку пошли.

…Когда за Николаем явился местный НКВД в лице двух представителей и участкового, он в одних портках выпрыгнул в окно. Спрятался в избе у друга-молдаванина. Ночью НКВД пришел и к нему.

Однако молдаванин Васо, вместо того чтобы выдать им «японского шпиона» Николая, выставил в окно двустволку и разрядил первый ствол.

Энкавэдэшники залегли и стали кричать про мрачные перспективы для обоих.

Молдаванин ответил им, что он не против и стрельнет из второго ствола в первого, кто поднимет голову.

Полежав немного в снегу, представители власти уползли за подкреплением.

А в предрассветных сумерках маленький кореец и огромный молдаванин пожали друг другу руки на прощание и ушли в тайгу. В разные стороны.

Дед Николай никогда больше не видел своего друга.

Но и в глубокой старости, когда на столе появлялось вино, он поднимал за молдаванина чашу. «Васо тоже так делает», – говорил он.

Так они и пили вместе, до конца своих дней.

Баба Шура была старшей сестрой моей бабушки, то есть мне она приходилась бабушкой двоюродной. Обе происходили из рода Хан – предприимчивых, сильных людей. Отец моих бабушек, прадед Степан, к началу революции владел двумя мясными заводами на Дальнем Востоке, начав карьеру с простого пильщика мяса на базаре: он догадался подставлять газету под распил, и мясная мороженая крошка, накапливавшаяся за день в количестве нескольких килограммов, не падала в снег, а собиралась в газету, закладывая основу его будущего капитала. После революции прадед, лишившись всего, брался за любую работу, упирался изо всех сил, чтобы прокормить трех дочерей. И надо сказать, ему это удалось: все три мои бабушки, баба Шура, баба Клаша и баба Катя, были кровь с молоком, и все три – властные личности, незаурядные каждая по-своему. Баба Катя отличилась тем, что первым делом после хрущевской оттепели от души врезала тяжелыми счётами по башке партийной работнице. Баба Клаша – и вовсе отпетое хулиганье, директор дома престарелых, колоритнейшая матершинница с вечной беломориной в уголке рта и веселым прищуром. Баба Шура – Герой Соц. Труда, капитан рыболовецкого судна на Дальнем Востоке. О жизни и приключениях бабы Шуры можно написать не одну книгу. О ней и пойдет речь в первую очередь.

Крутой характер бабы Шуры проявлял себя во всем. Подрядившись на рыболовецкое судно обычным рыбаком, что само по себе удивительно, она быстро возглавила команду и установила железную дисциплину – просоленные морем оторвы-моряки побаивались ее буйного нрава и тяжелого кулака, алкоголиков она наказывала собственноручно и тут же вышвыривала из бригады. Ей дали прозвище Мама, и надо сказать, что она следила не только за работой своей рыболовецкой бригады, но и за их бытом – каждый вечер после смены выбирала самых крупных и жирных рыб из улова, выстраивала команду на палубе и раздавала морякам ужин. Причем могла зайти к своему матросу домой, чтобы проследить, приготовила ли ему жена поесть или отнесла рыбу на базар. В последнем случае доходило до увольнения: «Рыбак должен хорошо есть, иначе какой он рыбак!»

Со временем она возглавила рыболовецкое судно, а после и целую рыболовецкую флотилию, успехи которой, поддерживаемые железной рукой Мамы, были таковы, что ей присвоили звание Героя

Социалистического Труда, и награждал ее сам Брежнев.

Выйдя на пенсию, жила в Подмосковье, возглавив форелевое хозяйство, поставляющее рыбу для кремлевского стола, развела там и свой огород, и у нее часто гостили космонавты Попович и Леонов, с которыми она близко дружила. Попович ей нравился, он был мужик работящий, а про Леонова добродушно бурчала: «Алешка вечно, как картошку сажать – нет его, а как урожай снимать – тут как тут!»

Когда умер муж, с которым она прожила всю жизнь, тихий, добрый человек, работавший бухгалтером в том же рыбном хозяйстве, руководимом его женой, баба Шура на похоронах махнула сто граммов русской водки и, резко закинув голову назад, чтобы никто не видел ее слез, сказала: «Ждал ты меня всю жизнь на берегу верно, подожди еще немного…»

Вскоре ушла и она.

Баба Клаша была очень похожа на маленького боевого бульдога. Сходство несколько портила вечная сигаретка во рту, уголки которого, как и положено, были загнуты вниз. Выглядела она от этого совсем не высокомерно, просто чувствовалось, что человек если прикусит, то будет держать, пока противник дух не испустит.

Была она из породы тех же свирепых Ханов и выпала из тех же чресл, что и ее прославленная сестра баба Шура. Так и вижу, как это происходило: падает из чресл некий энергичный круглый комок, по ходу движения вырывая сигаретку из кармана акушера, и начинает материться: «Какого х… здесь всё, на х…, так х…во! А кто нальет?»

Я, маленький, лезу к ней на колени.

«Бабаклаша! А почему у тебя передние зубы вперед?»

«Граха-ха! Я лед грызла!»

Моя мама строго на меня смотрит и выпроваживает в детскую.

А мне жутко интересно, зачем Бабаклаша грызла лед, да еще так, что у нее зубы вперед вылезли…

Дело же было вот в чем. Однажды во время шторма баржу, на которой плыла баба Клаша из Сахалина на материк, унесло в море и три недели таскало по холодным волнам. Баба Клаша могла бы стать символом всех феминисток – экипаж баржи, окатываемый ледяной водой и штормовым ветром, быстро слег, и только она, пинками поднимая матросов, продолжала бороться за жизнь, пытаясь сварганить из скудных запасов судна хоть что-нибудь пригодное в пищу. Тогда она еще кормила грудью двухмесячного сына, он тоже был на корабле. Мальчик умер. Баба Клаша уронила несколько слез, тут же превратившихся в ледяную крошку, и привязала его тельце к поясу, чтобы не смыло волной. Надеялась похоронить его на земле.

Так, в течение трех недель, с трупом ребенка у пояса, баба Клаша сражалась за себя и за жизнь мужиков. Когда ее силы подошли к концу, да еще не осталось пресной воды, она, ползком передвигаясь по палубе, стала обгрызать обледеневшие снасти, чтобы добыть лед и напоить ослабевших.

От морской воды и нечеловеческих условий десны ее размягчились, и зубы легли почти горизонтально. Лед, выгрызаемый ею, был кровавым. Но баба Клаша не потеряла ни одного человека с корабля, кроме двухмесячного сына, чье тело все-таки сорвало с ее пояса волной и унесло в море. Баба Клаша до конца своих дней с горечью вспоминала об этом: «Так и ушел мой мальчик в холодную воду».

Через три недели унесенную штормом баржу вынесло на морскую территорию Японии, команду подобрал пограничный сторожевой крейсер. Весь экипаж отправили в лазарет, а после за решетку как возможных советских шпионов – время было послевоенное.

Год просидела баба Клаша в японской тюрьме. Рассказывала, что режим заключенного был расписан там по минутам. В семь утра подъем, заправить койку, на туалет пятнадцать минут, дальше – завтрак, оканчивавшийся по звонку, потом заключенный должен сидеть в определенной позе, которую можно поменять к определенному времени, потом в другой позе… И так до отбоя.

За неисполнение – наказание. Заключенных запирали в специальных камерах, они просовывали руки в особые отверстия, кисти им связывали жесткой веревкой, к которой маятником были подвешены гири. По коридору ходил часовой и раскачивал их. Веревка быстро перетирала кожу и впивалась в мясо. Часовой продолжал размеренно ходить и раскачивать гири.

Была она и в пыточной – закрытой камере с конусообразным полом. Пол застилали брезентом, вся кровь собиралась в центре конуса. После того как человека уносили, кровь вычерпывали, брезент мыли, и снова камера становилась идеально чистой.

Выбралась она из японской тюрьмы, сымитировав сумасшествие – на одном из допросов стала играть с чернилами и заговариваться.

Ее, признав невменяемой, отправили в Союз.

В Союзе баба Клаша снова загремела за решетку – уже как шпион японский.

После долгого разбирательства баба Клаша была сослана в Ташкент, где вскоре возглавила дом престарелых. Приняла сложное, запущенное хозяйство и быстро навела в нем истинно хановский порядок – жесткий, но справедливый.

Стариков перестали обкрадывать на кухне, это сразу подняло авторитет новой управляющей.

А после того как умерших начали хоронить не где придется, иногда и креста не поставив, а на импровизованном кладбище, обязательно закапывая в изголовье могилы стеклянную банку с запиской, кто, что и когда (для детей, если решат навестить родителей хотя бы после смерти), на бабу Клашу ее подопечные стали просто молиться.

Хотя меньше всего она нуждалась именно в молитвах – была боевой, веселой, энергичной и в восемьдесят лет. Любила выпить хорошей водки, тогда начинался цирк: баба Клаша была истинным художником матерного слова, почти каждый ее нецензурный перл, выданный в нужное время и в нужном месте, валил гостей под стол.

«Аччччхуууу!!!»

«Клаша, ну ты закрывайся хоть, люди же сидят…»

Баба Клаша смачно сморкается в кружевную салфетку и удивленно обводит всех круглыми глазами.

«Да? А чего? Природа!»

«Клаша, опять ты там уселась, детям мешаешь телевизор смотреть… Ну что ты там стоишь теперь?! Детям же не видно ничего…»

«А что мне, раком теперь перед ними встать, что ли?»

Была она человеком удивительно самобытным и бесшабашным.

В ее доме престарелых жила одна старушка. Беленькая, чистенькая. Очень тихая. Все время вязала шерстяные носки – Мишеньке, своему сыну, который жил в городе неподалеку, но так ни разу не навестил ее. Шерстяных носков скопился целый сундучок.

Не зашел Мишенька и к умирающей матери, хотя был оповещен. Баба Клаша говорила, что старушка перед смертью все шептала: «Мишеньку бы, Мишеньку повидать, Клаша, выгляни в окно – может, идет?»

Баба Клаша делала вид, что выглядывает, и говорила: «Подожди, позже немного приедет, он же большой начальник у тебя, опаздывает…». «Да, Клаша, он у меня самый лучший, занят, конечно…»

Так и ушла старушка.

А через неделю заявился Мишенька. Был он действительно большим начальником и вел себя в поселковом доме престарелых хозяином. Что-то не сходилось у него в оформлении наследства, домика его матери, а всё потому, что узурпатор баба Клаша заныкала у себя часть документов.

Этот человек солидной походкой вошел в кабинет директора и начал с места в карьер: «Что это у вас тут за самоуправство?! Я слышал…»

Баба Клаша, чуть наклонив голову, внимательно смотрела на него, ничего не отвечая.

А потом, вдруг поманив его пальцем, сказала: «Мишенька, иди-ка сюда».

Мишенька, слегка оторопев от такого обращения, подошел.

Ядреный кулак бабы Клаши влетел ему прямо

между щек. Он попытался закрыться, но второй удар отбросил его к двери.

Весь персонал дома престарелых видел, как солидный человек в костюме и галстуке вылетает из дверей кабинета директора, а вслед ему несется разъяренная баба Клаша, пулеметными очередями выплевывая изо рта гроздья матюков, и, настигнув свою жертву уже у дверей, наносит Мишеньке третий, сокрушительный удар прямо в затылок. Негодный сын слетел с крыльца и, запершись в персональном автомобиле, резко дал газ. Больше он в поселке не появлялся.

Зато в кабинете директора появился участковый милиционер.

Бумаги на дом баба Клаша отдала, а за «извинениями», сказала, пускай Мишенька приходит сам.

Тем дело и кончилось.

«Помню, заказала я как-то для моих старушек гробы. Ну, чтоб по-людски хоронить, а то будет потом собака башку по двору таскать… И привезли мне гробы ночью! А у меня кладовщик – мужик, называется! – “Боюсь, – говорит, – один ночью гробы разгружать…” Пришлось ехать самой. Заносим гробы в темноте в сарай, кладовщик аж трясется от страха, а мне смешно. Сложили мы коробки друг на друга, кладовщик уходить собрался, а я ему: “Подожди!” – и в сарае спряталась… Иди к черту, не для этого! За мной знаешь какие бегали? Буду я еще… Ну вот, спряталась, а сама зову его, типа не справляюсь одна. А ему куда деваться – директор-то я.

Смотрю – заходит, ноги трясутся.

А я такая из темноты “Га!!!” на него и за нижний гроб как потяну! Ох, что там было… Как женщина кричал, расшибись-лопнись, правду говорю…»

Как-то сидела она у нас в гостях. Поезда до Москвы еще долго ждать, а что делать – все выпито. Сидела баба Клаша, от скуки по столу кулаками стучала, вместо музыки. Загрустила…

И тут мой отец привез ей подарок – билет на самолет, на свадьбу племянницы. Бабу Клашу как подменили, сразу повеселела, протрезвела, засобиралась.

«Ну, Максимчик, будешь жениться – бабку Клашу тоже на свадьбу позови, я хоть что-то да привезу с собой… Робота на батарейках? А что это такое?.. Батарейку, значит, вставлять в… гы… Привезу из Москвы железного мужика на батарейках, значит. Позови меня только, расшибись-лопнись, приеду!»

Не пришлось.

У меня был дядька. Вернее, он и сейчас где-то есть. Дядька мой был плохой, вредный и даже просто жестокий человек. Поляк и художник. Не буду называть его имя, он был достаточно известен когда-то.

Однако благодаря этому дядьке, вредному художнику, в доме родителей часто появлялись творческие люди местного разлива, и маленького меня даже нянькал на коленке очень хороший человек и художник с прекрасной фамилией Шамшин. Мой вредный дядька-поляк был не только художник, но и боксер-любитель, и однажды, не сойдясь с добрым Шамшиным во мнениях по поводу одного места из блаженного Августина, выбил своему приятелю все зубы. Я не знаю, может, Шамшин был сам виноват, но не представляю, что должен сделать художник, да еще с такой чудесной фамилией, чтобы разом лишиться всех зубов. Однако Шамшин не обиделся – говорю же, он в отличие от дядьки был хорошим человеком, – и они продолжили дружить.

Видите, какой добрый был Шамшин и какой свирепый у меня был дядька-поляк?

Но знаете, я благодарен дядьке по двум очень важным пунктам.

Во-первых, именно он нарек меня Максимом, причем попадание было настолько точным, что, как мне рассказывали, весь семейный консилиум сразу перестал спорить и галдеть, так как понял, что я таки и есть Максим и никто другой. До сих пор дурно от мысли, что меня могли назвать Лёней, например. Нет, я ничего не имею против имени Леонид, но я же Максим, а не Леонид, возникла бы путаница.

А про второй пункт, по которому мой свирепый крестный дядька заслуживает благодарности, рассказала мне мама.

В общем-то, я и появлялся на этот свет нелегко – видимо, никак не мог понять, зачем менять уютное, теплое, беззаботное местечко на вечное бродяжничество, поэтому чуть не довел мать до насильного моего, медикаментозного уже, изгнания из рая.

Когда все обошлось и меня таки выперли, и смотрел я на мир, как говорят, совершенно ясными глазами и даже не плакал, потрясенный людским вероломством и насильственным переселением безо всяких пожитков и одежды в мир, который мне не нравится, маме моей было совсем нелегко. Все жалеют изгнанных из рая, но как-то не задумываются, каково было раю без Адама и Евы. Ходили, наверное, грустные лёвики, таскали рассеянно уже никому не нужных ягнят за шкирки, понимая, что скоро их всех упразднят…

Так вот, когда изгнавшая меня из рая мама открыла глаза, первым, что она увидела, были огромные гладиолусы.

Мама говорила, что таких цветов она не видела никогда в жизни. Гладиолусы были настолько пышны, величественны и огромны, что казались похожими на деревья. Их даже поставили не в вазы или горшки, а в ведра, и казалось маме моей, что макушки гладиолусов достигали потолка.

Все эти цветы пронес в палату мой плохой дядька, свирепый художник-поляк, чью фамилию я не могу назвать.

Потому, как ни сердились на него потом – ведь даже имя его было нарицательным в нашей семье, став обозначением чего-то страшного, вроде бабайки, – гладиолусы эти ничто и никто отменить не смог.

Тридцать пять с лишним лет уже пышно цветут они, туго наполнив собой десятилитровые ведра.

И кончики их так высоки, что достигают потолка белой июльской палаты.

* * *

Какая странная, необычная, дурацкая судьба мне досталась.

Живу в своем мире и вижу, что мир вокруг становится похожим на него. Как так может быть? Но ведь может.

Чудесная судьба.

Быть странным, нелепым и все равно выживать, любить, уповать только на удачу, которая, уставшая уже, по-прежнему верна и не изменяет. Значит, нужен этому миру… Зачем?

Не удивлюсь уже, если завтра возле моей двери появится Хайди Клум с бутылкой или просто бандиты с дрекольем. Бывали ситуации и необычнее.

Я могу уйти сегодня, завтра – слишком много риска порой. Глупого. Ненужного? А что настоящего в этой жизни, кроме любви?

Ждать ее, хранить душу – топливо для нее. Тогда и уйти не страшно.

Было бы только несколько минут – полежать зреющей осенью на опавшей листве, закрыть глаза, чтобы тоньше почувствовать невидимое, и легко выдохнуть в медленно поднимающееся небо облачко пара из губ, как в холода на оконное стекло: «Жизнь прекрасна…» Любая. Любимой бы оставалась.

Пусть с этим выдохом душа и уйдет.

Будьте счастливы, все живые!

Четыре часа утра. Не сплю. Много говорил с другом по телефону, курил и выпил ведро чая. День какой-то выпал смешной, к вечеру пригласили работать в пляжный ресторан, и я сидел на пляже, жуя огромный, пахнущий дымом стейк, которым угостила меня веселая девчонка-продавщица. Я смотрел на воду и пароходы.

Потом поскандалил с заместительницей директора, отказавшейся платить указанную в листке ведомости сумму: «Как это так, я целый день на жаре, начальница всего пляжа, а тут пришел на пару часов и половину моего дневного заработка унес!»

Я, дожевывая стейк, сказал, что мне плевать, у меня жесткая такса, и если мне не выдадут деньги немедленно, устрою такой скандал, что мало не покажется.

Мы попрепирались еще, пока ей не шепнули, что я приятель владельца ресторана. Тетку тут же споловинило, она охнула, быстро выплатила указанную сумму и, налив три кружки пива, протянула их мне.

Деньги я взял, а

пивом угостил официантов – не пью. Тем более у меня от этого пива живот заболел бы. А деньги пришлись очень кстати: надо обновить гардероб – в куртке сломался замок, а в ботинках подошва, увы, треснула. Жаль, люблю свои старые вещи.

Поеду завтра в байкерский магазин барахлиться.

Все, последняя сигарета – и ложусь спать.

Что ж, последняя сигарета в пачке напоминает последний патрон, когда врагов еще уйма.

* * *

В эпоху императора N один из его самураев потерял на войне правую руку. Рану перетянули и залепили соевой пастой. Воин выжил, что по тем временам скорее говорит о силе характера, чем об искусстве лекаря.

Прежде самурай виртуозно владел всеми видами оружия – мечом, пикой, луком, был непревзойденным в рукопашном бою, но все это потеряло для него смысл.

Около пяти лет самурай каждый день тренировал свою левую руку, заново овладевая искусством боя на мечах, посещал великих мастеров, пока не научился владеть мечом так же, как раньше. Более того, он сделался опаснее для противника – его техника стала уникальной.

Еще в течение трех лет он снова учился рукопашной борьбе, тело его сохранило прежние навыки, но они мало помогали ему – ведь приемы требовали участия двух рук. Но самурай разрабатывал собственную технику и преуспел – безоружный, одной левой рукой он мог сражаться с несколькими вооруженными, но не столь искусными противниками.

Еще год он заново овладевал искусством копья. Было уже легче, левая рука за эти годы налилась силой двух, и крепко держать древко в ладони не составляло для него большого труда.

Два года ежедневных тренировок понадобились ему для того, чтобы научиться без промаха стрелять из лука, зажимая тетиву между подбородком и плечом.

Наконец, через двенадцать лет, уже немолодым человеком, самурай снова принял участие в войне.

Он погиб через две минуты, в первой же рукопашной схватке.

* * *

Не адреналин ценен для меня в риске. Не выпендреж, не самоутверждение. Все это уже давно отыгранные карты.

Риск – наркотик. Самое сильное болеутоляющее, молодящий эликсир, промывающий засыпанные пеплом извилины мозга, делающий сознание чистым и спокойным.

Тот, кто один раз попробовал его на вкус, будет возвращаться к нему всю жизнь.

Нет прошлого. Нет будущего. Каждая минута ценна, каждое прикосновение ветра, каждый глоток воды. Ими наслаждаешься полно, сильно, как в первый раз. Ценны и робкий осенний рассвет за открытым окном, и утренний холод, забирающийся к тебе в кровать, когда замерз слегка и сонной рукой поправляешь одеяло. И вот оно, невесомое прикосновение чистой ткани, и снова тепло. Тепло рождается изнутри, а кожа твоя еще хранит ощущение от прохладного воздуха. И даже утренний душ становится неким действом, хранящим в себе торжественность, может быть, сродни той, с которой облачались во все чистое моряки перед сражением. Торжественность – в кажущейся бессмысленности этого акта.

Выглянешь в окно – на перилах медленные капли прошедшего ночью дождя повисли, седеющий золотом куст листья свои к тебе протянул, да так и держит их на весу. Воздух прозрачный, промытый, молодым вином пахнет. Вдохнешь его, глаза прикрыв, – Господи, как жить-то хорошо!

И ты молодой, сильный, и… будущего у тебя нет. Ну нет его, и всё. И ни у кого его нет. Есть только эти мгновения. Каждым насладишься, на вкус распробуешь не спеша, некуда торопиться. А рядом проснутся сейчас тысячи людей, с хмурыми бровями полезут спросонья, как в узкую тяжелую одежду, в свои привычные страхи и проблемы, автоматически расчесывая душевные болячки – «Ага, вспомнил, где болит, – значит, всё в порядке», – не замечая, что живут тем, чего нет, продолжая спать. Так, будто времени у них про2пасть.

А ты проснулся.

Как важно успеть открыть глаза до того, как закроешь их навсегда. Почувствовать всей ладонью, как теплеет остывший за ночь фарфор от налитого в него горячего живого чая.

Вот что такое риск, на самом деле. Великий экстрактор реальности. Попробуешь его раз – и будешь искать снова и снова. Чтобы понять, что ты не важен. И мир не важен.

Важно только твое присутствие в мире, ваша встреча, безжалостно короткая, на тридцать лет ли, на семьдесят – пустяк. Не все ли равно, когда сорвется дождевая капля с перил? Проснись, друг, давай обнимемся, радуясь встрече и одновременно прощаясь.

И жизнь твоя останется только как след дыхания на холодном стекле. Проведешь по нему пальцем, уходя, – не то продолжая, не то перечеркивая, – вот и всё, что ты сделал. Останется прозрачный холодный мир, останется облачко дыхания на оконном стекле.

Потом растает и оно.

* * *

Однажды на пороге моей квартиры появился человек, полный грустной энергии, похожий на сбитого Карлсона, с двумя чемоданами под мышками. Мне почему-то показалось тогда, что в одном чемодане у него аккуратно уложенный в стопочки миллион, а в другом полосатые носки. Было в этом человеке что-то уютное и неприкаянное одновременно.

– Я ушел от жены, – бодро сказал этот человек. – И мне негде жить, – добавил он менее уверенно. – Можно мне переночевать у тебя?

Я пожал плечами.

Человек этот был Алексом, моим ровесником, другом моего приятеля. До этого момента мы встречались пару раз на концертах, и я понял, что это свой чувак, он легок, остроумен и прост. Обо мне Алекс уже был наслышан, но в отличие от большинства мужчин, знакомящихся со мной, не стал ни самоутверждаться, кидая мне вызов, ни комплексовать, и это сразу расположило меня к нему.

И вот накрыло человека.

– Ночуй. Да хоть живи, если что. Вместе веселее.

Алекса привели в восторг мое предложение и образ жизни. Он был высокообразованным клерком, зарабатывал кучу бабла, построил трехэтажный дом с шикарной сауной в мраморе, где мы однажды парились. И вдруг ушел от жены, и покатилось все к черту. Алекс решил кардинально изменить свою жизнь.

– Не хочу как раньше. Надоело. Хочу тоже стать счастливым раздолбаем.

Я снова пожал плечами.

Странно это, но как хочешь. С волками жить – по-волчьи выть.

Акклиматизация в раздолбайстве порой дается нелегко. Алекс после вчерашнего праздника новоселья на два часа опоздал на работу. Вот тебе пиво на ночь! Вот тебе аська с девками! Вот тебе рок-н-ролл!

Хорошо, что мне надо было вставать в полвосьмого, а то не было б уже и смысла будить.

Я проснулся от ора мобильника, который заменяет Алексу будильник, но на секунду закрыл глаза и, как это бывает, мне тут же приснилось, что Алекс встал, собрался и ушел. И даже звук отъезжающей машины был вроде бы.

Проснулся во второй раз по старой привычке на десять минут раньше своего сигнала подъема, и первым звуком, что я услышал, был ровный храп Алекса за стеной. Подняв голову с подушки, я заревел, как пароход в тумане:

– Алекс!!! Ты почему дома?!!

– А? Когда? Хорошо, спасибо… Хррр… хррр… хррр…

– Алекс! Полвосьмого!

Драматическая пауза, топанье голых пяток по паркету, и через десять минут Алекс с выражением лица «Спокойствие, только спокойствие!» уже вылетал за дверь.

Все утро я нервничал, как лось с несброшенными рогами, чувствовал себя слегка виноватым в происшедшем, но в полдень позвонил, как ни в чем не бывало, вполне счастливый Алекс.

– Ну как? Спасся?

– Я сразу влетел в бюро и примостился к компу, будто так и надо. Да и кто меня уволит? Я

же сам на себя работаю.

Вот блин, я и забыл. Мораль – свобода бывает не только раздолбайской.

Зашел сегодня домой под вечер… Да-а…

На полу в живописном беспорядке разбросаны пивные банки, рюкзаки, компьютерные провода, немытые чашки кофе, две черные шляпы и пистолет. Не то техасский салун, не то специально так сделали.

Алекс всё подбивает меня натаскать в дом еще и моих дискотечных группи, чтобы разбавить этот жесткач милым женским бельем, а то мало ли что соседи про нас подумают. Хочет – пусть таскает, а я хоть и хочу, но как и говорил, мужественно, сжав зубы, жду настоящего чувства.

* * *

Ох и район мне все-таки достался… Надо ж было так снять квартиру: пол-улицы соседей – цыгане, остальные турки. И нашего брата, эмигранта-россиянина, навалом, куда ж без нас. Со всеми вытекающими отсюда последствиями.

Каждый раз, возвращаясь домой, проезжаю мимо прoституток, как мимо дорожных столбов. Те хихикают, что-то кричат, а у меня от ужаса руль в руках дергается – кто таких страшилищ будет покупать, а главное – для чего?

Иногда кажется, что это обычные тетки, которым срочно нужен мужик, а вовсе не проститутки, просто косят под них, хотя не очень-то и получается – это как карликам в баскетбол играть. Тем более, таким чудищам надо самим приплачивать, чтобы на них посмотрели, не вздрагивая. Даже не знаю, как их точнее описать.

Ладно, будем деликатны. Женщины, скажем так, неопределенного возраста – правда, очень давно неопределенного, – в мятых коротких юбках, немытые какие-то, лица похожи на куски мыла в туалете дорожной забегаловки… Там не то что сифилис или СПИД подхватить можно – после такой, наверное, придется слоями грязь с себя соскребать. Тьфу, короче – позор профессии.

Мне их всегда было жалко почему-то… фиг знает, каждый судьбу выбирает сам, но все-таки… даже если они своей жизнью довольны, все равно жалко.

Квартира моя мне поначалу не слишком понравилась, но, как сказали друзья, она очень похожа на ту, в которой жил булгаковский Мастер. После этого я несколько пересмотрел отношение к ней. И действительно, очень похожа на кинематографический вариант, снятый Бортко. А когда я выдраил полы из настоящего дерева и развесил на стенах свои любимые картины – две репродукции Ренуара и миниатюры моего друга-художника (одна из них сто2ит как треть квартиры, золотой призер на какой-то престижной европейской выставке), мне стало уютно окончательно и бесповоротно.

А что до прохожих турок, цыган и русаков, от коих я вижу только ноги до бедра, то ведь мимо окон и турчанки, и цыганки с русскими девочками ходят.

На крайний случай, в самое маленькое окно так и просится пулемет.

А рядом куча магазинов и «Макдоналдс», где я брезгую есть, но все-таки там удивительно вкусный молочный коктейль с мороженым. Вернешься под утро с работы, перемигнешься с девчонкой-продавщицей, прищуриваясь от всходящего, совсем летнего солнца, вытянешь чудесную смесь мороженого с молоком, улыбнешься и подумаешь: «Эх! А жизнь-то налаживается!»

Аз есмь.

А ведь скоро весна.

В диапазоне от «трахнуть все живое» до первых клейких листьев, нежных, как язычок щенка. От гортанных воплей подростков, почуявших себя хозяевами двора, до тонкого запаха первой пыли на подсыхающем асфальте.

От психических припадков до первой любви.

Помните свою первую любовь? Не ту, которая случалась в школе, без ответа и даже привета, а настоящую. Ну, по-взрослому?

Я помню.

Девушка была полуболгарка и, как я теперь понимаю, та еще вампирша. Мне вообще на вампирш везет, они ко мне как потные дети к бутылочке кока-колы рвутся.

Но та девушка не рвалась. Это была тактика такая. А может быть, просто потому, что была она старше меня на четыре года. Господи, когда ты только что стал совершеннолетним, четыре года – такие пустяки. Разве это срок?

Я завоевывал ее целых полгода. Когда тебе восемнадцать, согласитесь, это таки срок. А она называла меня «мальчишкой» и «все это несерьезно». Потом устроила десяток истерик и сказала «да». Неожиданно и даже слегка возмущенно. Так говорить «да» могут только женщины из породы Маргарит, прекрасные и чудовищные одновременно. Когда ты уже истомишься ожиданием и несбыточной страстью, когда уже готов плюнуть и рявкнуть «Да пропади ты!», они вдруг осуждающе выпучат на тебя роковые глаза – мол, где ты был так долго, сколько может ждать женщина, я тебя спрашиваю?

Но так или иначе…

Мы целовались. Ночью, под дождем. И много еще чего было. Конечно, я не расскажу. Скажу только, что меня поразило тогда, какая, оказывается, нежная кожа у голых женщин.

А утром мы пришли на собирушку общих друзей. Вместе!

Мы не демонстрировали, но и не прятались. Был месяц май, и я помню только свет, смех и как торжествующе шикарно грохнулся диван, когда мы веселой кучей залезли на него фотографироваться.

Она держала меня за руку. И был краткий момент полета, длиной с подломившуюся ножку дивана, когда она сжала мою ладонь крепче. Тогда у меня было странное видение.

Вдруг оказалось, что вся комната залита золотистыми лучами. Они висели в воздухе, словно сгустившиеся полупрозрачные столбы нежного света. Это не была галлюцинация, уверен до сих пор. Я даже погладил их, проведя ладонью, ощутив их чуть упругую теплую консистенцию. А лучи переливались, им нравилось, что я их касаюсь, казалось, что еще чуть-чуть, и они зазвучат под моими пальцами, как струны арфы.

«Смотри, – сказал я девушке, – как странно. Ты тоже видишь?»

Она смотрела на меня, на мою ладонь, рисующую в воздухе гибкие узоры, и молча улыбалась.

А когда совсем стемнело, мы открыли окно, и в комнату вошел свежий, волнующий запах разгулявшейся вовсю весны.

Было тихо мы сидели с друзьями всей компанией в одной комнате, и просто наслаждались близостью друг друга, теми минутами общего счастья, когда взгляд или улыбка заменяют слова и все друг другу братья и сестры.

И тут я услышал, как по улице идет какая-то девушка в легких туфлях. На точеных каблуках.

Девушка шла уверенно и победительно, словно танцуя, выстукивая четкий ритм своими стройными сильными ногами.

Было что-то необыкновенное в этом ясном звуке, раздававшемся в прохладном колодце двора, и не стихавшем, а переходившем во что-то иное, в музыку, которую не слышно.

А любимая моя лежала рядом со мной на ковре, утомившись от танцев и смеха, но я был уверен, что это она сейчас идет по улице.

Так оно и было, потому что шла по весеннему асфальту сама любовь, юность, переходящая в молодость, май, переходящий в июнь.

С тех пор я очень люблю вечерний перестук женских каблуков по весне. И в мае обязательно открываю окно по вечерам. Настежь. И слушаю, чуть улыбаясь, пытаясь различить среди многих других весенних звуков походку своей любви.

И только волшебных лучей я больше никогда не видел. Они открылись мне всего один раз. Помню до сих пор и золотистый свет, и даже каковы они на ощупь.

Наверное, потому что «впервые» бывает только однажды.

* * *

Алекс дичает на глазах.

Спит на диване, заставляет пол пивными банками и сибаритствует напропалую. Ходит со мной на работу (я сейчас охраняю пляж) и собирается покупать мотоцикл. Хочет сделать татуировку.

В скором времени ожидаю явления его жены с осиновым колом в сумочке. К тому же у нас завелась мышь.

И мышке,

и Алексу я очень рад. Когда жизнерадостное гиканье Алекса переходит в ровный храп, в углу кухни начинает уютно возиться маленькая серая жизнь, для которой я иногда оставляю кусочек булки или яблока на полу – это вкусней, чем мой паркет.

Как уже говорил, я взял на себя еще и работу на пляже – хорошо! Целый вечер жую на природе свежие стейки, запивая их коктейлями, выпендриваюсь и смотрю на стройных девочек в бикини. Алекс сперва долго и алчно щелкал мобилкой, а вчера уже притащил фотоаппарат со штативом – «Здесь такие красивые фонарики развешаны…» Он отрабатывает вечернюю смену со мной, а утром прёт на работу. В человеке проснулся вечный двигатель.

Так тихо на пляже. Темен песок и светлеют только соломенные шляпы спящих бунгало. Воздух наполнен запахом бесшумно бегущей реки, мерцающей в зыбком свете. В последнее время я работаю в две смены, если это, конечно, можно назвать работой. Днем два-три часа разъезжаю по городу, вечером и ночью – на пляж. В конце недели – дискотеки и клубы.

Мне нравится такая жизнь, когда с утра ты сам решаешь, что будешь делать. Отработав день и наскоро поспав, в полночь приезжаю на берег, и меня обступают покой и безмолвие спящей реки.

Дел у ночной охраны немного. Выставь проволочный забор, не спи – вот и всё.

Лежу на прохладном ночном песке, рядом дымится чашка кофе, ноутбук на коленях. Как хорошо, когда голова чиста от проблем и забот, а на душе покой и тишина.

Немного нужно мне для счастья. Свой кусок хлеба и свобода. И необязательно с большой буквы.

Надо мной нет начальства, подо мной нет подчиненных. Лежу на песке, закинув руки за голову и подняв ноги в небо, тихо смеюсь. Спросят меня потом: «Что ты, такой-сякой, делал всю жизнь?» Что отвечу? «Лежал, ногами в ночном небе дрыгал».

«Почему?» – «Да нравилось мне это!»

Не для того, наверное, человек родится. Так для чего? Лезть «наверх»? А куда еще выше? Вон, под моими каблуками ночные облака плывут.

Влажнеет воздух, оттеняя тишину, подает голос проснувшийся скворец. Скоро пять утра – час утренней тренировки, на которую не хватает времени днем. Работаю с весами, их мне заменяют бетонные блоки, к тому же нашел удобный деревянный столб – от звука гулких ударов рук по влажному дереву скворец смолкает. Ничего, привыкнет.

Он ведь не на работе, просто ему хочется – он и поет. Захочет – замолчит. Но ведь поет.

«Взгляните на птиц небесных: они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы; и Отец ваш Небесный питает их…»[6 - Св. Евангелие от Матфея, 6:26.]

Спасибо.

Ветер очень сильный, встречный. Мотоцикл разгоняется до ста сорока – и всё, стрелка спидометра дрожит на белом рубце цифры, словно тыкает мне в ограничитель: «Всё! Всё! Больше не могу!»

Ночь, впереди только красная гирлянда огоньков мчащихся автомобилей. Дрожит свет фары, световой путь очень короткий, кажется, вот-вот догоню…

Режущий холод, обжигающий лицо, обтачивающий скулы; шум ветра, виляющая змея долгой дороги с вьющимся узором разграничительных полосок.

Куда несусь я по жизни? Куда несутся эти люди?

Впереди качается темная громада леса, растянувшаяся в линию, а над ней стоит неподвижно звезда.

Когда погаснут навсегда красные огоньки впереди, когда погаснет свет моей фары, она так же будет мерцать в черном небе. Когда-нибудь она останется совсем одна.

Тот, кто однажды может остаться один, навсегда один, тот уже одинок.

* * *

Изредка среди бездетных женщин старше тридцати пяти я встречаю таких; бывает, они даже моложе. Встречаю женщин, переполняемых любовью, как теплым молоком. Они просто лучатся ею, иногда ровно и мягко, иногда с неким надрывом. Я смотрю на них и думаю, сколько было вложено в каждую из них того, что должно было накормить, согреть, воспитать ребенка, а то и не одного – у некоторых запас на целый выводок, детей на семь-восемь. И от невостребованности любовь, которая переполняет этих женщин, превращается в заботу и нежную ласку для мира вообще.

Как славно устроена жизнь – со временем даже в самой жестокой и безнадежной трагедии в какой-то момент появляется свет и уже не уходит. А где свет, там и зерно.

Что вот делать с ней?..

Она приезжает издалека, когда не зову. Напевая песенки, прибирается у меня в доме, невзирая на мои протестующие крики. Варит, парит, чистит, остается…

А утром садится в машину или на поезд – и возвращается к себе.

Мирится с моими связями и влюбленностями. Только чуть дрогнут губы, и снова улыбка на лице.

Милая девушка, хорошая фигурка и достаточно редкий тип лица – похожа на эльфа, только острых ушек не хватает.

Несколько раз говорил с ней, достаточно серьезно. Я не барин, что бы там ни болтали, да и свинство это. Один раз даже прогнал.

Молчит. Улыбается и молчит. И приезжает снова.

Вот ее улыбка сфинкса меня больше всего и пугает. Что бы я ни делал, где бы ни шлялся, она следует за мной, не мешает, только иногда подойдет, за руку потрогает – и снова к девочкам. Она легко сходится с людьми.

И улыбается. Дескать, все равно наша возьмет.

Она опасна – типично немецкий менталитет, небольшой, ладный танк. Самоходка с дальним прицелом. А чего? Сделала карьеру, всё сама, своим горбом, и тихо прет дальше…

Может быть, я для нее нечто вроде кандидатской?

Когда она приходит со мной в клуб, садится там в уголок, посасывает коктейли. Я могу делать все что угодно. А как только набуянюсь, нагуляюсь и наржусь, она берет меня ласково за руку и везет домой.

Моя квартира благодаря ей приобрела наконец жилой вид. Она попросила разрешения повесить занавески – вешай, что мне, жалко? Хотела оставить чемодан с личными вещами – ну это уж дудки! Никаких дислокаций на территории.

Мне звонят – она деликатно уходит в другую комнату. В диско набегут бывшие и потенциальные – улыбнется, тоже отойдет…

– Слушай, ну тебе не надоело уже, а?

– Нет, я пока права не имею возмущаться.

– Ты и не будешь его иметь.

– Посмотрим…

Но что самое смешное – я к ней привыкаю. К чистоте дома, к куче вкусностей на столе, с запасом еще на три дня после ее отъезда – это мне-то, всегда проявлявшему к еде равнодушие. Тихой сапой прикормила!

Сидит в диско одна; в прошлый раз стал к ней клеиться какой-то лысый тип.

Я подошел, послушал.

– Вы такая необычная девушка!

– Да, и мой мужчина тоже необычный.

– А где он? Конечно, необычный – такая женщина с ним, а он шатается где-то!

Задело за ретивое.

– Вот он я!!!

– Э-э-э…

– Это моя женщина.

– Все, понял, ухожу.

Смотрю на нее – глаза светятся торжеством: «Я – твоя женщина!» Просто профессор, после серии опытов получивший желанный результат. Я прикусил язык, да поздно – теперь она так подписывает письма.

В прошлый раз делала генеральную уборку, а я прикидывался, что сплю – «Видишь ли, у меня ночной режим…» Гляжу из-под прищуренных век – шурует она шваброй под диваном, и выпрыгивает оттуда губная помада.

Нахмурилась чуть и… деловито закатила ее обратно. Тут я уже не выдержал и начал корчиться от хохота под одеялом. Она ничего не сказала, только «забыла» у меня свои бусы. В ванной, в укромном месте…

Не знаю… Все это смешно, но и напрягает уже слегка.

«Что тебе нравится?» – «То же, что и тебе».

«Что тебе заказать?» – «То же, что и себе».

Да елки-палки!

В субботу вызвонил Алекса – выручай…

– Слушай, я заменять тебя

не буду, я влюблен.

– Беспредельщик ты бесстыжий, не о том я! Скажу ей просто, что приезжает старый друг – пить будем. Она меня пьяного боится.

– Аллё… ты знаешь… Алекс приезжает, мы давно не виделись…

– Ну и пожалуйста! Будем ватрушки печь!

– Да мы с ним пить будем! Много!

– И я с вами.

Зарабатывает она хорошо, муж ее тоже, а в прошлый раз приехала, натанцевалась в клубе – сапожок каши запросил, старые сапожки-то.

Мужья – скоты чаще всего. Что, нельзя сапоги молодой жене зимние купить хотя бы раз в год? В чем ей ко мне-то ездить?..

А глядишь – по-человечески относился бы, и меня в ее жизни не было бы.

Заклеил я сапожок на скорую руку. Счастливая!

Теперь пойдем выбирать ей сапоги, куда деваться-то. Коли муж не заботится, придется мне. А я уже нацелился на зимние байкерские казачки с высоким верхом. Дорого, но еще неделька, и взял бы. Фиг теперь.

Так-то вот. Сапожник я теперь без сапог.

* * *

Тревожное настроение. Словно в отлаженном механизме откололся один зубчик на шестеренке: вроде бы все под контролем, все в порядке, но время от времени проскальзывает что-то. Это не сбой еще, но совершенной работу уже не назовешь.

Иду по городу, смотрю на людей, подставляю лицо ветру, и мне нравится, как он треплет волосы – пустяк, но в то же время появляется неодолимое желание быть подхваченным и стать частью его. Завидую оберточной бумажке, кружащей в его дыхании; соринке, влекомой по гладким камням мостовой Кобленца.

Все приобретает некоторую кинематографичность – идти вот так, одетым во все черное, и вдруг, начиная с развевающихся по ветру волос, собраться, сгуститься и вылиться в форму ворона, взмахнуть руками-крыльями и улететь. Не куда-то. Не к кому-то. Просто – улететь.

* * *

– Алекс, пить не будем.

– Как это не будем?! Давай завтра!

– Ты же знаешь – завтра не наступает никогда.

– Ты прав! Завтра не бывает! Нужно жить здесь и сейчас! Значит, так, сперва берем пива…

– Алекс… вот после таких ситуаций мне кажется, что у меня с головой не все в порядке…

– Зачем ты на себя наговариваешь?

– Так у меня ни одной кости на лице целой нет, моей башкой в футбол играли.

– Да ну, тогда ты должен быть страшный.

– Надо быть искренним как минимум с самим собой. Начнешь врать самому себе – будешь как Лимонов. Если ты ненормальный, надо себе в этом честно признаться.

– Можно сказать правду, но по-разному. Например, Макс – шизофреник. Или проще – человек творческий.

– Макс, а что такое «миссионерская поза»?

– У Ани своей спроси.

– И спрошу! Аллё…

– Ну что, узнал у нее?

– Ага! Оказывается, все просто! А я всегда думал, что это… ну… как-нибудь, например – она не дает, а он над ней кадилом машет…

– Жизнь хороша, уф, жарко, я пива принес… Макс, ты что такой?

– Так, душа сегодня немного болит.

– Ха! Нет такого органа.

– Раз болит, значит, есть.

– Ну что тебе грустить-то?

– Физически я восстановился, эмоционально еще не совсем…

– Пф-ф! Не знаю таких слов. Нет у тебя проблем – всё ты выдумал.

– Да только за последние полгода я развелся, сменил место работы, дважды меня чуть не убили, две женщины отказали мне, третья завела роман на стороне, меня окружают одни девки-однодневки и бородатые мальчишки, налепившие из дерьма игрушек и играющие ими в войну! Как ты думаешь, это действует на нервы?

– Ну, завел шарманку! А хочешь, я тебе ее поломаю? Ты теперь свободен и дважды жив, у тебя два новых места работы. И радуйся, что бородатые мальчишки – твои верные друзья. А девки у тебя какие!

– Не хочу ничего.

– Как? А пива?

– Пива, насколько я заметил, уже нет.

– А… хм… да. А хочешь мороженого?

– Не хочу я мороженого! Ничего я не хочу.

– Ну и сиди жалей себя, а мне сейчас Анечка позвонит… Ой, алё, здравствуй, любовь моя, я так по тебе скучал, дышу тобой, думаю о тебе, погода чудесная, только Макс грустный… Макс! Аня говорит, что ты козел и придурок.

– Кто козел?!!

– О, Макс ожил! Подожди, солнце мое… Ну что, Макс, кто за пивом идет?

– Ладно, я пойду, тебе пиво, мне мороженое…

– А Ане?

– Ну что Ане? Цветы, конечно.

* * *

И еще одной досвидос. Нет, спасибо за все, конечно. Три месяца, больше связи не держатся. А я виноват? Ну не переношу я вранья да женских выкрутасов. Господи, ну была бы она просто дура! Просто красивая дура, и все. Я бы ее выгуливал, холил, красивые игрушки покупал.

В доме у меня все просто и довольно красиво, так и она сидела бы на диване, тоже вся такая красивенькая, и листала бы книжку с картинками.

Тихо было бы, спокойно. Фотомодельки, они ж такие: посадишь на стул, ручки сложишь – сидит, улыбается. Посадишь себе на колени – улыбается, обнимает. Ей и так хорошо, и эдак неплохо.

Пришли бы в гости, я б ей сказал: «Зайчик, молчи только». Все равно полезла бы в разговор. «Марш в угол, лицом к стенке на полчаса!» Она бы там поплакала немного, а потом глядишь, в косяке трещинку интересную нашла, стоит, ковыряется, улыбается уже.

Приходил бы я уставший после работы, а она мне волосы тонкими пальцами гладила бы, тихо мурлыкая всякую ерунду. Катал бы ее на мотоцикле, она бы глаза жмурила, а потом улыбалась.

Да и пускай она не умеет готовить и капризничает, была бы только тихой да ласковой.

Сидела бы у меня на коленях, свои длинные ножки свесив. Мне же больше и не надо ничего.

Ну и пусть она дура, родила бы мне дочку – я бы чувствовал, что у меня два ребенка, и был бы счастлив.

Счастлив, черт возьми…

* * *

«Самурай из всех путей выбирает тот, который ведет к смерти».

Понял одну важную вещь. В этом правиле Бусидо заключен смысл более глубокий, чем кажется на первый взгляд. Не о стремлении к смерти говорится здесь, а об осмысленном подходе к ней.

Парадокс в том, что все пути без исключения ведут к смерти – более дальней, более близкой, легкой или мучительной, не важно, но нет пути, не оканчивающегося разрушением.

Самурай осознаёт это и выбирает тот путь, в конце которого стоит возможность смерти осмысленной, стараясь выйти из-под ее контроля – не она выбирает его, но он ее.

А если в конце выбранного им пути смерть так и не встретилась, значит, она снова уступила ему дорогу.

Встретил на нашей территории члена вражеского мотоклуба в полной экипировке с эмблемами.

Репутация его клуба такова, что символика запрещена законодательно, но обходят, обходят этот запрет. Я заставил его снять с себя «цвета» и убрать куртку в рюкзак.

Глупо? Я гопник? Нет.

Вот из-за таких любителей прыгать через флажки и происходят байкерские побоища, вплоть до поножовщины. Если флажки нельзя убрать, действительно нельзя, то нарушитель договоренности – провокатор. Дурак он при этом, сумасшедший или выскочка, не имеет никакого значения.

При моем ранге можно иметь прозвище из тех, что появились в чаптере сами собой. Мне предложили на выбор – Феруктер («ненормальный», «чокнутый»), Шойшель («свистунок») и Макс.

Остановился на Максе.

Макс я, а потом все остальное.

– А вот эту цепь с кулоном я купил у турков за три сотни! – хвастается Ойген из нашего клуба.

– Ох, класс, дай посмотреть! Браслет с черепом хорош.

– Да, тут бриллиантовая крошка.

Хохочу:

– Цепочка, кулончик… девочки! У нас в клубе завелись девочки. Тьфу!

Смущенно прячет цацки Лео.

– А ты… это… когда длинные волосы обрежешь, тогда

поговорим.

– А вы хоть и лысые, все равно как бабы. Кулончик! Лысые… гы-ы-ы! Девочки побрились!

– А у тебя перстни. Перстни! Ха-ха-ха!

– Ну и что? Этот перстень наградной, от мемберов из Мюнхена.

– А ты Бон Джови слушаешь! Кантри выключил и этого пидера поставил!

– А чего? Он веселый парень. А ваше кантри для Ку-клукс-клана.

– Ну вот, как всегда… Как немцы – значит, расисты. Бей индейцев!

Налетают на меня, пытаясь завалить, я распихиваю этих увальней и перепрыгиваю за барную стойку.

– Говорю же – девочки! Куда вам со мной?..

– Гы!!! Зато у нас татуировки у всех, а ты голый до сих пор, как девочка!

– Я тоже сделаю… вот здесь пантера хорошо будет смотреться.

– Какая пантера?! Панду сделай. У ваших китайских медведей и не поймешь, где мужик, а где баба.

– Ты… знаешь что? Не перебарщивай!

– Давай у президента спросим. Тиль! Макс нас обзывает бабами, а у самого длинные волосы и колечки на пальцах!

Тиль, уставший от моих приколов на ломаном немецком, нехотя выглядывает из комнаты собрания и, не въехав в тему разговора, бурчит:

– Оставьте Макса в покое. Он делает что хочет.

– Гра-ха-ха!!!

Ну вот. Нынешний вечер был явно не моим.

Осознание собственной ничтожности и бессмысленности всего может быть жизненным этапом. Кто-то выдумывает себе искусственные смыслы, кто-то принимает безысходность как данность и чуть иронично улыбается.

В чем смысл всего – в детях? Нет, конечно. Из поколения в поколение передается надежда, что вот они-то, твой сын или дочь, наконец найдут то, что безрезультатно искал ты. Наивная надежда. На самом деле все повторится.

Надо прожить жизнь так, чтобы исполнить мечту поколений своих не очень счастливых предков. Вы хотели, чтобы я был счастлив? Так вот оно, елки-палки! Поживу-порадуюсь за всех за вас! За все поколения разом.

А когда придет пора оставить что-то детям, так и отдай им свой интересный, смеющийся мир – это будет лучший подарок, который ты сможешь им сделать.

– Ма-акс! Воро2н-то ты зачем булками кормишь, устроил из пляжа птичий двор! Утки твои весь песок засрали. Ты же охранник!

– Это ты меня, Карл, знаешь как охранника, а на самом деле я птичий бог!

– «Бог» нашелся! Они что, слушаются тебя?

– С ладони моей едят. А слушаться – нет, конечно. Говорю же – бог я…

* * *

Весна… Ночная атмосфера накаляется, самые опасные месяцы прошли, но кровь в народе играет.

Стою ночью на светофоре в центре города.

– Эй, гребаный китаец!

Четверо щенков-немцев, лет восемнадцати-двадцати, идут по улице, пиная урны и всячески демонстрируя, что они, дескать, по-взрослому пьяные.

Показываю им фак. Мне навстречу вылетают четыре.

Ну всё… Даю газ, выезжаю на красный свет через бордюр на тротуар. Придурки слегка цепенеют: во-первых, на красный свет ездить нельзя, а во-вторых, становится различима моя клубная куртка.

– Да он дерьмовый рокер…

Не слезая с мотоцикла, хватаю за воротник ближайшего, притягиваю его к своему лицу. Остальные спешно убыстряют шаг – мол, а мы тут ни при чем.

– Что-то еще хочешь сказать про китайцев?

– Нет… я не знаю, это не мы кричали… Я вас, кажется, где-то видел…

– Хочешь сказать, что знаешь меня?

– Нет… это не я… я вас не знаю совсем…

– Лучше уж так.

Отшвыриваю щенка. Тот, с трудом удержав равновесие, бежит за своими дружками, которые учапали уже метров на пятьдесят. Э, нет, не прокатит.

Даю газ, нагоняю их, целясь передним колесом в самую гущу. Придурки, шарахнувшись от колеса коника, обреченно останавливаются, начиная виновато почесывать в затылках и откашливаться. Эх, люблю! Начинаю выпендриваться.

– Сюда слушайте. Я трахал вас всех. Ясно?

Молчат. Молчание – знак согласия.

Разворачиваюсь, уезжаю. Хо-хо! Заряд бодрости на целую ночь. В принципе, не велик подвиг – выёжистых пацанов разогнать. Только дело не в этом. Наибольшее удовольствие получаешь, задавив врага не мускулами, но духом. А физически… еще лет десять меня ни одному восемнадцатилетнему сопляку не заломать.

Щенки… злобные, мелкие щенки, учить вас здесь некому.

Что происходит с современными немцами? Турки набакланили бы мне по башке в пять минут, особенно за последнее заявление. А эти… Как они в прошлом веке полмира завоевали – непонятно. Видимо, правда, что в войнах людская порода мельчает. Весь цвет германской нации побрился в СС и был полностью вырезан, не оставив потомства.

Да… удружил Гитлер немцам.

А самое смешное – что мне китайцы-то? Я такой же китаец, как и Бен-Гурион.

Как много времени уходит на ерунду…

Полдня потратить на работу, вернуться домой, приготовить еды, поесть, помыть тарелку, подмести пол, постирать одежду, вывесить ее сушить, погладить, вынести мусор, оплатить счета, заправиться, наконец…

Душ, стрижка бороды и прочая, прочая… И «куда я дел ножницы, едрена вошь?!»

Восемьдесят процентов времени уходит только на поддержание своей жизни и уборку отходов от нее. А ведь надо еще и спать не менее семи, а лучше восьми часов в сутки. Рабство, блин.

Ну ладно, пол можно через день подметать, мусор тоже денек постоит. Но все остальное!

Как я еще умудряюсь вписывать в этот распорядок ежедневные тренировки, треп по телефону и записи в дневнике – загадка для самого себя. Но ведь удается пока.

Тут только два выхода – или заработай себе на уборщицу или… «труд есть сам по себе удовольствие».

Да, вот еще можно на уборщице жениться. А это, кстати, мысль…

* * *

Конечно, за вчерашнее мне стыдно.

И очень стыдно. Ну и бог с ним. Какой есть.

Вчера, после тяжелого ночного дежурства, я вышел подышать перед дверями танцхауса. Взгляд мой случайно упал на мотоцикл.

И тут… Вот это называется состояние аффекта. Я увидел, как какой-то подонок лет двадцати, не больше, в компании ржущих приятелей стоит возле моего коня и… мочится на него. Не спеша, философски и старательно поводя своей «кисточкой», он расписывал моего коника от морды до хвоста.

Со ступенек я просто ссыпался. Дальше – все отрывочно. Круглые от ужаса глаза мерзавца, мой рев и его попискивание: «Прости, не надо! Я заплачу за все!»

Последние слова он договаривал с полузажатым ртом, потому что я, ухватив сопляка за шею, трижды провозюкал его лицом по обоссанному сиденью. Дружки его разбежались в разные стороны.

Дальше начался концерт по заявкам телезрителей.

Я погнал негодяя через весь танцзал к нашим уборщицам, и он, по пояс голый (потому что я снял с него рубашку), с ведром воды и тряпкой (которую и заменила его дорогущая рубашка) пошлепал снова к выходу на глазах у всех.

Девки ржали. Турки, мгновенно узнавшие об этом инциденте, одобрительно кричали «Уууууй!» и поднимали большой палец руки. Немцы были весьма сдержанны, молчали, не выказывая ни одобрения, ни порицания. В тридцать четвертом году они были не лучше.

Мы вышли на улицу, где возле моего коника уже собралась толпа дискотечного люда, радостного от предвкушения нового аттракциона.

И в течение четверти часа, под хихиканье и комментарии толпы, полуголый и синий от предутреннего холода придурок драил своей шикарной рубашкой мой мотоцикл.

Мыл старательно, потому что я стоял над ним, предупредив, что, если останется хоть пятнышко, я его убью.

И вымыл. До блеска.

Потом он снова, через весь валяющийся от хохота танцзал, потащил ведро в туалет

выливать воду. Правда, голым он уже не был. Шикарную рубашку я его заставил надеть.

А как иначе? Разбил бы он мне зеркало – дал бы я ему по шее, отобрал стоимость детали и отпустил на все четыре стороны. Попытался бы украсть мотоцикл – и это могу понять, поймал бы, пинков надавал и до свидания.

А то, что он сделал, смывается только собственной физиономией. И собственной рубашкой натирается до блеска.

Но все равно стыдно.

* * *

– Макс! Осторожно!

Зазевался – а перед тобой пусть пьяный, но цыган. Никогда, никогда нельзя быть слишком самоуверенным.

Мы шли по утренним улицам Кобленца. Я и мой знакомый Сергей, тюрштеер из другой дискотеки. Болтали, смеялись, почувствовали голод и решили зайти в итальянскую пиццерию.

Сегодня я вывел из диско двоих цыган. Без особых эксцессов. Они побурчали немного и свалили. И вот один из них сидит сейчас на бордюре. Дошел до кондиции – пять утра выходного дня, и он не стал терять времени. Впрочем, у таких, как он, вся неделя выходная.

– А, это ты, японец… За что ты нас выгнал?

– Пей меньше.

Проходим мимо, нас двое, цыган пьян, никаких проблем.

Но придурок распаляет себя:

– Я трахал твою японскую мать!

– Иди трахай свою.

Цыган с каким-то даже отчаянием поднимается и идет нам навстречу.

– Ого, Сергей, сейчас нам достанется…

Придурок останавливается напротив меня, перекрыв мне дорогу, и, видимо, просто не знает, что делать дальше.

– Ты что, азиат, проблем ищешь?

– Джуба кар, шавор…[7 - «Не соизволите ли вы, молодой человек, подойти к жеребцу в несколько необычной для вас позе?..» (цыганск.)]

– А-а-а… ЧТО??? Да я сейчас позову своих братьев и…

Лет двадцать ему. Курчавая голова, пьяная слюнявая морда, ползущая во все стороны.

Преодолевая брезгливость, заступаю ему за спину и, взяв ладонью за горло, толкаю. Дело не только в том, что это верный способ убрать человека с дороги, отбросив и чаще всего сбив его с ног, – можно было схватить за то, что он называет лицом, но уж больно противно. И так руки салфеткой вытереть хотелось.

Придурок, издавая протестующее горловое урчание, отлетает в темный проход двора, исчезая в предрассветных сумерках.

Смеемся, стоим, ждем, вернется ли. Беспечные, но все же хватило ума не подставлять спину…

– Гр-р-ра-а-а!!!

Топот, на улицу снова вылетает темная фигура цыгана, он держит что-то в вытянутой руке.

– Макс! Нож!

Я не успеваю отреагировать. Не успеваю, и все. Только что стоял, расслабленно усмехался. Только теперь понял, почему нож на блатном жаргоне часто называют «пикой». Было впечатление, что цыган распластался в воздухе и вся его энергия ушла в вытянутую вперед, на уровне моей груди, руку. С пикой. Именно так. На секунду показалось, что острие летит мне в лицо.

Единственное, что я успел сделать, – это инстинктивно развернуть корпус, подставив под лезвие предплечье. Удар… Боли не было, помню только мысль: «Получил-таки», и легкое удивление пополам с какой-то животной радостью – нож, ударившись об меня, вылетел из руки урода и, вращаясь, заскользил по асфальту.

Я схватил цыгана за воротник, Сергей тут же ударил его наотмашь, и парень, чуть не лишивший меня возможности писать мои истории, упал.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/maksim-chay/tyazhelaya-ruka-nezhnosti-2/?lfrom=931425718) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes

Примечания

1

Тюрштеер (нем.) – охранник в дискотеке и клубе, вышибала.

2

Хэнг-арроу – начальный ранг в байкерском мире. Не несет прямых обязанностей, в серьезных делах мотоклуба не участвует, но может расчитывать на поддержку и защиту клуба. Нечто вроде младшего брата в патриархальной семье.

3

Мембер – полноправный член мотоклуба. В наиболее авторитетных клубах, принадлежащих рангу «Королевской крови», имеет право на знак «худший из худших» – байкера одного процента. (Здесь и далее примеч. автора.)

4

Сюппортер – друг мотоклуба, не несет обязанностей и не имеет прав и привилегий, просто «парень, которого знают».

5

Проспект – кандидат в мемберы, несет полную ответственность и обязанности члена мотоклуба, проходит проверку на прочность и верность семье. В этот ранг байкер возводится только единогласным решением чаптера.

6

Св. Евангелие от Матфея, 6:26.

7

«Не соизволите ли вы, молодой человек, подойти к жеребцу в несколько необычной для вас позе?..» (цыганск.)