Тень Гегемона. Театр теней (сборник) читать онлайн - Орсон Скотт Кард

Тень Гегемона. Театр теней (сборник)

Орсон Скотт Кард

Эндер ВиггинСага Теней #2

Орсон Скотт Кард – один из лидеров американской фантастики и обладатель множества наград. Включая несколько высших – премий «Хьюго» и «Небьюла». Цикл романов об Эндере Виггине, юноше, который изменил будущее человечества, принадлежит к лучшим произведениям писателя. В «фантастических» книжных рейтингах «Игра Эндера», первая книга цикла, неизменно попадает в пятерку лучших за всю историю жанра и даже часто оказывается в лидерах, оставляя позади книги таких гигантов фантастики, как Азимов, Кларк, Брэдбери, и других именитых авторов.

Продолжение саги об Эндере составляют романы, раскрывающие закулисную историю великой борьбы и победы Человечества, позволившей ему вырваться на просторы Вселенной.

«Тень Гегемона» и «Театр теней», вошедшие в настоящий сборник, повествуют о драматических событиях на Земле после окончания войны с жукерами и изгнания Эндера Виггина.

Орсон Скотт Кард

Тень Гегемона. Театр теней (сборник)

Orson Scott Card

SHADOW OF THE HEGEMON

Copyright © 2000 by Orson Scott Card

SHADOW PUPPETS

Copyright © 2002 by Orson Scott Card

All rights reserved

Публикуется с разрешения автора и его литературного агента, Barbara Bova Literary Agency (США) при содействии Агентства Александра Корженевского (Россия)

© М. Левин, перевод, 2015

© В. Еклерис, иллюстрация на обложке, 2015

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2015

Издательство АЗБУКА®

* * *

Тень Гегемона

Часть первая

Добровольцы

1. Петра

[1 - Сетевой псевдоним Питера Виггина взят в честь английского философа, выдающегося мыслителя эпохи Просвещения Джона Локка.].

Петра Арканян наконец вернулась на родину, и оказалось, что это совсем не та Армения. Горы по-прежнему были величественны, но это не были горы ее детских воспоминаний. Ничто не вызывало отклика в душе, и только уже в Маралике забрезжило что-то узнаваемое. Отец встретил ее в Ереване, а мать осталась дома с одиннадцатилетним братом и новым младенцем – явно зачатым еще до того, как после войны смягчились законы об ограничении рождаемости. Конечно, все смотрели прибытие Петры по телевизору. Везя дочь по узким улицам на старой развалюхе, отец сказал извиняющимся тоном:

– Тебе все это уже не интересно, Петра, ты весь мир повидала.

– Мир нам особо не показывали, папа. В Боевой школе окон нет.

– Ну, я имел в виду космопорт, столицу, всех этих важных людей, огромные дома.

– Мне здесь нравится, папа.

Ей пришлось сделать вид, будто Маралик – это лучший подарок, который отец мог ей сделать, чтобы он был уверен, что ей понравилось. А она пока еще не знала, понравился ей Маралик или нет. Боевая школа ей не нравилась, но к ней Петра привыкла. К Эросу привыкнуть было невозможно, и она выдержала его. И как же может не понравиться место, где небо открыто и люди ходят где хотят?

И все-таки она была разочарована. Последний раз она видела Маралик пятилетней девочкой, глядящей на высокие дома снизу вверх, через широкие улицы, по которым проносятся громадные машины на бешеных скоростях. Теперь она стала намного старше, достигла почти полного своего роста, и машины стали меньше, улицы сузились, а новые дома – рассчитанные на землетрясение, которого не выдержали старые, – выглядели приземистыми. Не уродливыми, нет, – в них было свое очарование, эклектика, в которой сливались турецкий и русский стили, Испания и Ривьера, и, как это ни странно, Япония. Но странно было видеть, насколько же они единообразны из-за выбора цвета, близости к улице и почти одинаковой высоты, поскольку все стремились к разрешенному законом максимуму.

Все это Петра знала, потому что увидела и прочла еще на Эросе, куда ее с остальными детьми забросила война Лиги. Она рассматривала картинки в Сети. Но ничто не могло изменить того факта, что уехала она в пять лет, а возвращается в четырнадцать.

– Что? – переспросила она, потому что отец что-то сказал, а она не расслышала.

– Я спросил, не хочешь ли ты по дороге домой заехать в кондитерскую, как мы с тобой всегда заезжали.

Кондитерская. Как она могла забыть это слово?

Очень просто. Кроме Петры, в Боевой школе был только один мальчик из Армении, на три класса старше. Он ушел в Тактическую школу через несколько месяцев после прихода Петры, так что они почти не встречались. Из подготовительной земной школы в Боевую космическую она пришла в семь лет, а ему было десять, и он ушел, даже не покомандовав армией. Удивительно ли, что у него не было охоты болтать по-армянски с какой-то пигалицей, только что вылетевшей из родного дома? Так что Петра не говорила по-армянски практически все девять лет. Ее армянский язык был языком пятилетнего ребенка. Очень трудно было сейчас говорить на нем и еще труднее – понимать.

Как сказать отцу, что он очень облегчил бы ей жизнь, если бы говорил на общем, языке Флота, фактически на английском? Естественно, отец его знал – они с матерью специально говорили дома по-английски, когда Петра была маленькой, и у нее не возникло языковых трудностей в Боевой школе. И этим, как теперь сообразила Петра, объясняются ее теперешние трудности. Как часто отец произносил армянское слово «кондитерская»? Когда они бывали в городе, заехать в кондитерскую он предлагал по-английски и все сласти тоже называл по-английски. Смешно – зачем ей в Боевой школе могли понадобиться английские названия армянских сластей?

– Что ты смеешься?

– Кажется, папа, я за годы в космосе утратила интерес к сластям. Хотя, ради старых добрых времен, я надеюсь, что ты будешь опять брать меня с собой в город. Только ты не будешь уже такой высокий, как тогда.

– И твоя ручка тоже не будет такой маленькой в моей руке. – Он тоже засмеялся. – Нас лишили тех лет, что могли бы оставить бесценные воспоминания.

– Да, – согласилась Петра. – Но я была там, где должна была быть.

«Так ли это? Это ведь я сорвалась первой. Я прошла все тесты, кроме тех, которые были по-настоящему важны, и на них я сорвалась первой. Эндер меня утешал, говорил, что полагался на меня больше всех и потому нагружал больше всех, но ведь он нагружал нас всех и полагался на нас всех, а сорвалась именно я». Никто никогда об этом не говорил, а на Земле, наверное, вообще ни одна живая душа об этом не знает. До той самой минуты, когда Петра заснула посреди боя, она была одной из лучших. А после этого, хотя Петра больше не срывалась, Эндер уже никогда не доверял ей. Ее всегда кто-нибудь подстраховывал, чтобы, если она вдруг перестанет командовать своими кораблями, ее тут же подменили. Она была уверена, что кто-то назначен на подмену, но не спрашивала кто. Динк? Боб? Боб, да. Поручил ему это Эндер или нет, но Петра знала, что Боб всегда за ней следит, готовый взять на себя управление. Она перестала быть надежной. Они больше ей не доверяли. Она сама себе не доверяла.

Но она не расскажет своим родным об этом, как не рассказала премьер-министру и журналистам, армянским военным и школьникам, которые собрались встречать Великую Армянскую Героиню войны с жукерами. Армении

нужен был герой, а Петра была единственным кандидатом. Ей показали сетевые учебники, где ее имя стояло в одном ряду с величайшими героями Армении всех времен. С портретом, биографией и цитатами из полковника Граффа, майора Андерсона и Мейзера Рэкхема.

И Эндера Виггина. «Это Петра первой встала за меня, рискуя собой. Это Петра обучила меня тому, чему никто другой не смог бы. Всем, чего я достиг, я обязан ей. А в последней кампании, когда бой шел за боем, на нее я полагался как на командира».

Эндер понятия не имел, как больно ей от этих слов. Конечно, он хотел ее убедить, что по-прежнему на нее полагается. Но она знала правду и эти слова воспринимала как жалость. Как ложь из доброты.

И вот она дома. Нигде на Земле она не была такой чужой, потому что здесь ей полагалось чувствовать себя дома, а у нее не получалось. Здесь ее никто не знал. Здесь помнили талантливую девочку, которую увезли прочь от прощальных слез и ободряющих слов любви. Знали героиню, вернувшуюся в ореоле славы, освещающем каждое ее слово и каждый жест. Но здесь не знали и никогда не узнают девочку, которая сломалась под неимоверным напряжением и посреди боя… просто заснула. Гибли корабли, гибли люди – настоящие люди, не компьютерные персонажи, а она спала, просто спала, потому что ее тело больше не могло бодрствовать. Эта девочка будет навсегда скрыта от всех глаз.

И от всех глаз будет скрыта и та девочка, что следила за каждым шагом окружающих ее мальчишек, оценивая их способности, просчитывая их намерения, решительно настроенная использовать любое преимущество, отказываясь склониться перед кем-либо из них. Здесь же ей полагалось снова стать ребенком. Ребенком постарше, конечно, но все равно ребенком. Зависимым от своих родных.

Но ведь после девяти лет настороженности разве не отдохновением будет отдать свою жизнь в руки других? Разве нет?

– Мама хотела приехать, но боялась. – Отец чуть засмеялся, будто это было забавно. – Ты понимаешь?

– Нет, – ответила Петра.

– Не тебя боялась, – сказал отец. – Своей перворожденной дочери она никогда бояться не будет. Но камеры, политики, толпы… Мама – женщина кухни, а не базара. Ты понимаешь?

Петра вполне понимала его армянскую речь, если это отец имел в виду, потому что он сообразил и стал говорить простым языком, делая едва заметные паузы между словами, чтобы ее не захлестнул речевой поток. За это она была ему благодарна, но и смущалась, что ей нужна такая помощь и что это так заметно.

А чего она не понимала – это страха перед толпой, который может помешать матери встретить дочь после девяти лет разлуки.

Петра знала, что мать боялась не толпы и не камер – ее пугала сама Петра. Утраченная пятилетняя дочка, которой никогда уже не будет пять лет, которой с первыми месячными помогла справиться флотская медсестра, которой мама никогда не помогала делать уроки, которую не учила готовить. Нет… Она же когда-то пекла пирожки с мамой. Вспоминая, Петра понимала, что ничего важного мама делать ей не позволяла, но тогда ей казалось, что это она печет пирожки. Что мама ей доверяет.

Это вернуло ее мысли к тому, как Эндер в конце кампании берег ее, притворяясь, что доверяет, как раньше, но на самом деле вынужденный все контролировать сам.

Поскольку эта мысль была невыносима, Петра выглянула в окно.

– Мы уже подъезжаем к дому? Мне кажется, я здесь играла когда-то.

– Еще нет, – ответил отец, – но скоро. Маралик – город не такой уж и большой.

– Мне все тут кажется новым.

– Ничего нового тут нет. Здесь никогда ничего не меняется – только архитектура. Армяне живут по всему миру, но лишь потому, что когда-то бежали, спасаясь от смерти. А по натуре мы домоседы. Горы – это утроба матери, из которой нам неохота вылезать. – Отец засмеялся собственной шутке.

Он всегда так смеялся? Петре слышалось в этом смехе не веселье, а неуверенность. Не только мать слегка боялась дочери.

Наконец машина подъехала к дому, и Петра узнала его. Дом был маленький и обшарпанный по сравнению с тем, что ей запомнился, но она, по правде говоря, не часто его вспоминала все эти годы. Он перестал сниться, когда ей исполнилось десять. Но теперь, когда она увидела его наяву, вернулась и память обо всем, что с ним связано, – слезы, которые она проливала в первые недели и месяцы в подготовительной школе, а потом новые слезы, когда ее отвезли с Земли в Боевую школу. Именно сюда она рвалась тогда всем сердцем, и вот она здесь… и ей это больше не нужно. Суетливый человек в автомобиле не был тем высоким богом, который так гордо вел ее за руку по улицам Маралика. А женщина, ждущая в доме, – совсем не та богиня, чье волшебство творило вкусную еду и чья прохладная рука лежала у Петры на лбу во время болезни.

Но больше ей некуда податься.

Мать стояла у окна, когда Петра вышла из машины. Отец приложил ладонь к сканеру. Петра подняла руку и чуть помахала матери, улыбнувшись сначала застенчиво, потом во весь рот. Мать улыбнулась в ответ и тоже помахала рукой. Петра взяла отца за руку и пошла с ним к дому.

Дверь распахнулась им навстречу. Открыл Стефан, брат Петры. Она бы не узнала его – он запомнился ей двухлетним пухлым малышом. А он, конечно, вообще ее не знал. Он сиял, как сияли школьники, восхищенные встречей со знаменитостью. Но это был ее брат, и Петра обняла его, а он ее.

– Ты и в самом деле Петра! – сказал он.

– А ты и в самом деле Стефан! – ответила она. Потом повернулась к матери. Та все еще стояла у окна, глядя на улицу. – Мама?

Женщина обернулась. По щекам ее текли слезы.

– Я так рада тебя видеть, Петра.

Но она не двинулась навстречу, даже руки не протянула.

– Похоже, ты ждала увидеть ту девочку, что уехала девять лет назад.

Мать разразилась слезами и теперь уже протянула руки, и Петра быстро шагнула в ее объятия.

– Ты совсем большая, – сказала мама. – Я тебя не знаю, но я тебя люблю.

– И я люблю тебя, мама, – сказала Петра и была рада осознать, что говорит правду.

Они провели вчетвером час – впятером, когда младенец проснулся. Петра отмахнулась от их расспросов. «Обо мне все уже сказано и по телевизору показано. Я про вас хочу услышать», – и узнала, что отец все еще занимается редактированием учебников и переводов, а мать все так же заботится о семье и соседях. Она знала всех в округе, носила еду больным, сидела с детьми, чьи родители на работе, и кормила любого ребенка, которому случалось оказаться поблизости.

– Я помню, однажды мы с мамой завтракали вдвоем – она и я, – усмехнулся Стефан. – Почему-то никого больше не оказалось, и столько еды осталось!

– Я помню, – сказала Петра. – Помню, как гордилась, что мою маму так любят все дети. И ревновала, потому что она тоже их любила!

– Совсем не так, как вас, родные мои, – возразила мама. – Но я люблю детей и не стыжусь этого. Каждый из них бесценен в глазах Господа, и всем им открыты двери моего дома.

– Ну, я знала многих, кого бы ты не стала любить, – сказала Петра.

– Может быть, – ответила мать, не желая спорить, но явно не веря, что такой ребенок вообще может быть.

Младенец загукал, и мама подняла рубашку дать ребенку грудь.

– Я тоже так

громко хлюпала? – спросила Петра.

– Да нет, – ответила мать.

– Ты правду говори! – потребовал отец. – Она соседям спать не давала.

– Такая я была обжора?

– Да нет, просто невоспитанная девочка, – утешил ее отец. – Совершенно не умела вести себя за столом.

Петра решила задать щекотливый вопрос прямо – и сделала это:

– Ребенок родился всего через месяц после снятия ограничений рождаемости?

Мать с отцом переглянулись – мать с блаженной улыбкой, отец слегка вздрогнул.

– Понимаешь, нам тебя не хватало. Мы хотели, чтобы в доме была девочка.

– Ты мог потерять работу, – сказала Петра.

– Не так сразу, – отмахнулся отец.

– Наши армянские чиновники не слишком торопятся исполнять законы, – объяснила мать.

– Но вы могли потерять все.

– Нет, – твердо ответила мать. – Половину всего мы потеряли, когда ты уехала. Все – это дети. А остальное – это ничто.

Стефан рассмеялся:

– А если я есть хочу? Еда – это что-то!

– Ты всегда хочешь есть, – сказал отец.

– А еда – всегда что-то.

Они рассмеялись, но Петра отметила, что у Стефана нет иллюзий насчет того, к чему могло привести рождение ребенка.

– Очень здорово, что мы выиграли войну.

– Всяко лучше, чем проиграть, – сказал Стефан.

– И так хорошо иметь ребенка, не нарушая при этом закон, – добавила мать.

– Но девочки у вас все равно нет.

– Нет, – согласился отец. – Зато есть наш Давидик.

– А девочка у нас опять есть, – сказала мать. – Ведь ты вернулась.

«Не совсем, – подумала Петра. – И ненадолго. Четыре года или даже меньше – и я уеду в университет, и тогда вы по мне скучать уже не будете, потому что поймете, что я не та девочка, которую вы любили, а пропахший порохом и кровью ветеран войны, выпускник военной школы, обученный отвратительному ремеслу».

Семья провела вместе час, а потом стали подтягиваться соседи, дальние родственники, друзья с работы отца, и только за полночь отец наконец объявил, что завтра не выходной, а перед работой надо хоть сколько-нибудь поспать. Еще час ушел на то, чтобы выпроводить всех гостей, а Петра к этому времени хотела лишь свернуться под одеялом и спрятаться от мира по меньшей мере на неделю.

К концу второго дня Петра поняла, что в доме ей делать нечего. Она не вписывалась в быт. Мать ее любила, но жизнь ее вертелась вокруг младенца и соседей, и, когда она пыталась занять Петру разговором, видно было, что дочь ее отвлекает и что для матери было бы облегчением, если бы Петра днем ходила в школу со Стефаном и возвращалась по расписанию. Петра это поняла и вечером объявила, что хочет записаться в школу и со следующего дня начать ходить.

– Вообще-то, – сказал отец, – люди из МЗФ говорили, что ты могла бы поступать прямо в университет.

– Мне всего четырнадцать, – возразила Петра. – И у меня серьезные пробелы в образовании.

– Она даже про «Дога» никогда не слышала, – сказал Стефан.

– Про кого? – спросил отец. – Какого дога?

– «Дог»! – нетерпеливо объяснил Стефан. – Шумовой оркестр. Ну ты же знаешь!

– Очень известная группа. Послушаешь их – будто в автомастерской побывал, – сказала мать.

– Ах, про этого «Дога», – протянул отец. – Вряд ли Петра имела в виду образование такого рода.

– На самом деле именно такого, – сказала Петра.

– Она как с другой планеты, – продолжал Стефан. – Я вчера сообразил, что она вообще ни про кого не слыхала.

– А я и есть с другой планеты. С астероида, если быть точной.

– Да, конечно, – сказала мать. – Ты должна быть со своим поколением.

Петра улыбнулась, но внутренне вздрогнула. Поколением? У нее нет поколения, только несколько тысяч детей, однокашников по Боевой школе, ныне рассеянных по всей Земле и ищущих свое место в мирной жизни.

Со школой, как вскоре выяснилось, все оказалось не так просто. Курсов военной истории и стратегии не было. Уровень преподавания математики – детсадовский по сравнению с тем, что узнала Петра в Боевой школе, но по литературе и языкам она очень отстала. Армянский она знала на уровне детского сада. Она бегло говорила на том варианте английского, что был в ходу в Боевой школе, а он был насыщен жаргонными словами, которые использовали тамошние ребята, и правил грамматики она почти не знала и совсем не понимала смешанный армяно-английский сленг, на котором общались школьники Армении.

Конечно, все были с ней более чем милы – самые популярные девушки немедленно завязали с ней дружбу, учителя обращались с ней как со знаменитостью. Ее всюду водили, все ей показывали, а Петра очень внимательно вслушивалась в болтовню новых друзей, чтобы выучить школьный сленг и почувствовать нюансы школьного английского и армянского языков. Она знала, что очень скоро пользующиеся успехом девушки от нее устанут, особенно когда узнают, насколько Петра безжалостна в искренности, а от этой черты она не собиралась избавляться. Петра вполне привыкла к тому, что люди, стремящиеся блистать в обществе, в конце концов начинают ее ненавидеть, а если у них при этом еще и мозги имеются, то ее начинают бояться, поскольку в присутствии Петры притворство долго не живет. Настоящих друзей она найдет позже – если, конечно, найдутся люди, готовые воспринимать ее такой, какая она есть. Но это не важно. Здесь любая дружба, любые взаимоотношения казались ей не заслуживающей внимания мелочью. Здесь ничего не ставится на карту, только положение ученика в коллективе и его будущее в школе или в университете, а много ли это стоит? Все предыдущее обучение Петры проходило в нависшей тени войны, судьба человечества зависела от ее знаний и умений. И чего все это стоит теперь? Читать армянскую литературу она будет потому, что хочет выучить армянский, а не потому, что считает важным, что там Сароян или какой-нибудь другой экспатриант думал о жизни детей в давно забытую эпоху в далекой стране за тридевять земель.

Единственное, что ей по-настоящему нравилось в школе, – физкультура. Бежать, когда у тебя над головой высокое небо, под ногами ровная дорожка, бежать и бежать ради чистой радости, когда не тикают часы, отмеривая отведенное на аэробику время, – это была действительно роскошь. Физически она не могла соревноваться с другими девочками. Должно пройти время, пока ее организм полностью адаптируется к земной гравитации, потому что, как ни старался МЗФ уберечь солдат от проблем, связанных с длительным пребыванием в космосе, ничто не может подготовить организм к жизни на планете так, как сама жизнь на планете. Но Петру не огорчало, что она остается последней в любых забегах и не может перепрыгнуть даже самое невысокое препятствие. Было приятно просто бегать свободно, а сама слабость ставила перед Петрой цели, которые надо было достичь. Очень скоро она сможет соревноваться со сверстницами на равных. Одной из тех сторон ее природной личности, из-за которых ее в первую очередь и взяли в Боевую школу, было отсутствие особого интереса к соревнованию, потому что Петра всегда исходила из такого предположения: если это будет важно, она найдет способ победить.

И так она встроилась в эту новую жизнь. За пару месяцев она бегло заговорила

по-армянски и овладела школьным сленгом. Как она и ожидала, первые красавицы примерно за это же время от нее отстали, а еще через какое-то время к ней охладели и умницы. Среди бунтовщиц и неудачниц – вот где она нашла настоящих друзей, и вскоре вокруг нее собрался кружок конфиденток и единомышленниц, который она называла своим «джишем» – жаргонное выражение Боевой школы, означавшее близких друзей, частную армию. Не то чтобы она там была командиром или кем-то вроде, но все они были верны друг другу, все дружно посмеивались про себя над ужимками учителей и других учеников, и, когда воспитательница ее вызвала и сообщила, что администрация школы обеспокоена ее выбором друзей, Петра поняла, что она теперь в Маралике по-настоящему дома.

А потом настал день, когда Петра, придя из школы домой, нашла входную дверь запертой. Ключа у нее не было, потому что никто в округе не имел привычки запирать двери – в хорошую погоду их даже не закрывали. В доме плакал младенец, и Петра, чтобы не заставлять мать идти отпирать дверь, обошла дом сзади, вошла через кухню, где и увидела мать, привязанную к стулу, с заткнутым кляпом ртом и вытаращенными от страха глазами.

Петра не успела среагировать, как шоковая дубинка ударила ее сзади по руке, и она, даже не увидев нападавшего, провалилась в темноту.

2. Боб

[2 - Демосфен (384–322 гг. до н. э.) – знаменитый оратор древности.]

Об исчезновении Петры Арканян кричали новостные каналы по всему миру. В заголовках мелькали обвинения, выдвигаемые Арменией против Турции, Азербайджана и вообще любой тюркоязычной страны, и яростные опровержения и контробвинения этих стран. По всем каналам показывали душераздирающие интервью с матерью Петры – единственной свидетельницей, и мать была уверена, что похитители – азербайджанцы. «Я знаю их язык, знаю их акцент, и это они похитили мою доченьку!»

У Боба только что начались каникулы, и он со своей семьей проводил время на пляже на Итаке, но речь шла о Петре, и он вместе с братом Николаем следил не отрываясь за новостями в Сети. Они пришли к одному и тому же выводу.

– Это не тюркское государство, – объявил Николай родителям. – Ни одно из них.

Отец, много лет проработавший в правительстве, согласился:

– Настоящие турки говорили бы только по-русски.

– Или по-армянски, – сказал Николай.

– Турки по-армянски не говорят, – возразила мать и была права, поскольку настоящие турки не удостаивали этот язык изучения, а жители тюркских стран, говорящие по-армянски, настоящими турками не являлись по определению, и им бы ни за что не доверили такое ответственное задание, как похищение гениального стратега.

– Так кто же это сделал? – спросил отец. – Провокаторы, желающие вызвать войну?

– Я думаю, армянское правительство, – сказал Николай, – чтобы поставить ее во главе своего военного ведомства.

– Зачем, если они могли назначить ее открыто?

– Взять ее из школы открыто, – объяснил Николай, – значило бы объявить о военных намерениях Армении. Это могло бы спровоцировать превентивные действия Турции или Азербайджана.

В словах Николая был свой резон, но Боб смотрел глубже. Такую вероятность он предвидел уже тогда, когда одаренные дети еще не вернулись на Землю из космоса. В то время главная опасность исходила от Полемарха, и Боб написал анонимное письмо двум лидерам общественного мнения, Локку и Демосфену, убеждая их использовать свое влияние для возвращения детей Боевой школы обратно на Землю, чтобы их не могли убить или захватить силы Полемарха в войне Лиги. Предупреждение помогло, но война Лиги закончилась, и почти все правительства повели себя так, будто действительно наступил мир, а не временное прекращение огня. Однако первоначальный анализ Боба сохранял силу. За попыткой переворота Полемарха в войне Лиги стояла Россия, и вполне в духе России было бы похитить Петру Арканян.

Но у него не было твердых доказательств, и он знал, что получить их можно только в учреждениях самого Флота – имея доступ к военным компьютерным системам. Поэтому Боб оставил свои сомнения при себе, а отделался шуткой.

– Не знаю, Николай, – сказал он. – Поскольку инсценировка похищения вносит куда больший хаос, чем открытое назначение, то получается, что армянское правительство действительно настолько тупое и ему без Петры не обойтись.

– Пусть оно не тупое, – сказал отец. – Тогда кто это сделал?

– Люди, настроенные воевать и побеждать и достаточно сообразительные, чтобы понять: для этого нужен талантливый стратег. И еще: страна достаточно большая, или достаточно незаметная, или достаточно далекая от Армении, чтобы ее не волновали последствия похищения. А вообще-то, я бы предположил, что тому, кто это сделал, будет весьма на руку заварушка на Кавказе.

– Тогда получается, что это какое-то большое и сильное государство недалеко от Армении? – спросил отец прямо. Потому что вблизи Армении есть только одно большое и сильное государство.

– Возможно, но точно сказать нельзя, – ответил Боб. – Те, кому нужен полководец, равный Петре, явно хотят устроить в мире бучу. Такую бучу, в которой легко выплыть наверх. Чтобы было много игроков, играющих друг против друга.

Говоря это, Боб сам поверил своим словам. Пусть Россия и была самой агрессивной страной мира до войны Лиги, но это не значит, что другие государства не захотят сыграть в ту же игру.

– Если мир будет ввергнут в хаос, – сказал Николай, – победит армия, у которой лучший полководец.

– Если хотите найти похитителя, ищите страну, которая больше всех говорит о мире и согласии. – Боб размышлял вслух.

– Слишком уж ты циничен, – недовольно возразил Николай. – Многие из тех, кто говорит о мире и согласии, хотят именно мира и согласия.

– Но ты сам подумай. Страны, предлагающие себя в арбитры, – это те, которые считают, что должны править миром, и такое предложение всего лишь ход в игре.

– Не перегибай, – засмеялся отец. – В основном те страны, что предлагают себя в арбитры, хотят вернуть утраченный статус, а не обрести новый. Франция, Америка, Япония – они всегда вмешиваются, поскольку привыкли иметь за спиной силу, подкрепляющую такое вмешательство, и никак не могут привыкнуть, что этой силы уже нет.

– Да, папа, тут не угадаешь, – улыбнулся Боб. – Но сам факт, что ты отвергаешь возможность, будто за похищением стоят они, заставляет меня считать их более вероятными кандидатами.

Николай согласился с ним, смеясь.

– Вот что бывает, когда в доме заведется пара выпускников Боевой школы, – вздохнул отец. – Вы думаете, что раз вы владеете военным мышлением, то политическое тоже вам доступно.

– А это одно и то же. Надо маневрировать и уклоняться от боя, пока не получишь подавляющее преимущество, – ответил Боб.

– Есть еще вопрос воли к власти, – возразил отец. – И даже если у отдельных людей в Америке, Франции и Японии такая воля есть, у народа в целом ее нет. Лидерам никогда не поднять эти нации на войну. Смотреть надо на страны зарождающиеся. На агрессивные народы, считающие себя обиженными, недооцененными. Воинственные

и злобные.

– Целый народ людей воинственных и злобных? – спросил Николай.

– Что-то вроде Афин, – заметил Боб.

– Государство, относящееся к другим государствам именно так, – сказал отец. – Несколько самонадеянных исламских стран вполне могли бы поставить такую пьесу, но они никогда бы не похитили христианскую девушку, чтобы она возглавила их армию.

– Могли похитить, чтобы ею не воспользовалась другая страна, – сказал Николай. – Что опять-таки возвращает нас к Армении и ее соседям.

– Интересная загадка, – произнес Боб, – которую мы будем разгадывать там, куда смоемся отсюда.

Отец и Николай посмотрели на него как на чокнутого.

– Смоемся? – спросил отец.

Первой все поняла мать.

– Похищают выпускников Боевой школы. И начали не просто с выпускников – похитили члена группы Эндера, участницу настоящих боев.

– И одну из лучших, – уточнил Боб.

Отец скептически поморщился:

– Один случай – еще не система.

– Не стоит ждать, чтобы посмотреть, кто будет следующим, – сказала мать. – Предпочитаю потом посмеяться над своей паранойей, чем горевать, если что-то вдруг случится.

– Подождем пару дней, – предложил отец. – И вы увидите, что ничего не случится.

– Первый раз мы ждали шесть месяцев, – возразил Боб. – Если похитители терпеливы, они еще полгода не будут действовать. Но если нет, то они уже действуют. И тогда мы с Николаем еще не в мешке только потому, что сорвали им планы, уехав на каникулы.

– Или же, – сказал Николай, – находясь на этом острове, мы им предоставляем идеальную возможность.

– Отец, – сказала мать, – ты бы позвонил да попросил защиту?

Отец заколебался, и Боб понимал почему. Политические игры – дело тонкое, и все, что отец сделает, обязательно отразится на его карьере.

– Ты же не просишь для себя привилегий, – сказал Боб. – Мы с Николаем – национальное достояние, как неоднократно и публично заявлял премьер. Сообщить в Афины, где мы, и попросить защитить нас и вывезти – я думаю, это хорошая мысль.

Отец достал мобильный телефон.

И получил только сигнал «система недоступна».

– Вот и оно, – сказал Боб. – Чтобы здесь, на Итаке, телефон был перегружен? Нам нужна лодка.

– Самолет, – предложила мать.

– Лодка, – сказал Николай. – И не из прокатных. Они наверняка ждут, что мы придем на пристань прямо к ним в руки и даже борьбы не будет.

– В соседних домах есть лодки, – сказал отец, – но мы этих людей не знаем.

– Они знают нас, – ответил Николай. – Боба в особенности. Мы же герои войны.

– Но в любом из этих домов могут быть как раз те, кто за нами наблюдает, – сказал отец. – Если за нами наблюдают. Мы никому доверять не можем.

– Давайте переоденемся для купания, – предложил Боб, – и пойдем на берег. Уйдем подальше, а там свернем к домам и найдем кого-нибудь, у кого лодка есть.

План был претворен в жизнь немедленно, поскольку лучшего никто не предложил. Через две минуты семья вышла из дому, без сумок и бумажников, хотя отец и мать сунули под одежду несколько удостоверений и кредитных карт. Боб и Николай резвились и смеялись, как обычно, а мать с отцом держались за руки и улыбались сыновьям – как обычно. Никаких признаков тревоги. Ничего, что заставило бы наблюдателей действовать немедленно.

Они успели отойти всего на четверть мили, как раздался взрыв – громкий, поблизости, и ударная волна качнула землю. Мать упала. Отец помог ей подняться, а Боб с Николаем оглянулись.

– Может, это и не наш дом, – сказал Николай.

– Возвращаться и проверять не будем, – отозвался Боб.

Семья побежала, приноравливаясь к скорости матери, которая чуть прихрамывала из-за ободранного колена.

– Бегите вперед! – потребовала она.

– Мам, – ответил Николай. – Если тебя схватят – это то же самое, как схватить нас, потому что мы согласимся на все, чтобы тебя спасти.

– Они не будут нас захватывать, – сказал Боб. – Петру они хотели использовать. Меня они хотят убить.

– Нет! – ахнула мать.

– Он прав, – сказал отец. – Никто не взрывает дом, чтобы похитить его обитателей.

– Но мы не знаем, наш ли это был дом! – настаивала мать.

– Мама, – объяснил ей Боб, – это же основы стратегии. Любой ресурс, которым ты не можешь воспользоваться, следует уничтожить, чтобы им не воспользовался противник.

– Какой еще противник? – спросила мать. – У Греции нет врагов!

– Когда кто-то стремится к мировому господству, – сказал Николай, – для него все противники.

– Побежали быстрее, – велела мать.

Они побежали.

На бегу Боб думал о том, что сказала мать. Конечно, Николай был прав, но Боб не мог избавиться от мысли: «Может, у Греции врагов и нет, но у меня есть. Где-то в этом мире живет Ахилл. Допустим, он в тюрьме или под стражей, потому что он душевнобольной, потому что он убивал и убивал. Графф пообещал мне, что он не выйдет на свободу. Но Графф был судим военным трибуналом. Его оправдали, но уволили из армии. Он теперь министр колонизации – это не тот пост, на котором он может сдержать свое обещание насчет Ахилла. А если Ахилл чего-то в этом мире хочет, так это моей смерти».

Похитить Петру – это было бы вполне в духе Ахилла. И если у него есть возможность сделать такое – если к нему прислушивается какое-то правительство или влиятельная группа, – то ему очень просто подослать к Бобу убийц.

А не должен был Ахилл захотеть лично присутствовать?

Вряд ли. Он не садист. Он убивал собственными руками, когда был вынужден, но никогда не стал бы рисковать. Скорее всего, он предпочтет убивать на расстоянии. Чужими руками.

Кто еще хочет смерти Боба? Любой другой противник попытался бы захватить его живым. После суда над Граффом отметки Боба по тестам Боевой школы стали достоянием гласности. Военные ведомства всех стран знали, что этот мальчишка по некоторым параметрам превосходит самого Эндера. За ним бы гонялись как за призом. За него и боялись бы больше других, чтобы он не оказался на противной стороне. Его могли бы убить, но сначала обязательно попытались бы захватить. Только Ахилл в любом случае предпочел бы видеть его мертвым.

Ничего этого Боб своей семье не сказал. Озвученные страхи по поводу Ахилла выглядели бы как мания преследования. Он сам не был уверен, что это не так. И все же, спеша по берегу вместе с семьей, Боб все более и более убеждался, что похитители Петры действовали под каким-то влиянием Ахилла.

Послышался звук вертолетных винтов, хотя самих машин еще не было видно, и Николай среагировал мгновенно.

– Уходим с пляжа! – крикнул он, и все бросились к ближайшей деревянной лестнице, ведущей вверх по обрыву.

Они поднялись только до половины, когда показались вертолеты. Пытаться скрыться не имело смысла. Один вертолет сел внизу на пляже, другой – наверху обрыва.

– Вниз легче, чем вверх, – сказал отец. – А на вертолетах эмблема греческой армии.

Боб не стал говорить – все и так знали, что Греция – член Нового Варшавского пакта и вполне возможно, что ее военные вертолеты действуют по приказу России.

Семья молча спустилась вниз, колеблясь между надеждой, отчаянием и страхом.

Выскочившие из вертолета солдаты были одеты

в греческие мундиры.

– По крайней мере, они не притворяются турками, – заметил Николай.

– Но откуда греческая армия узнала, что нас надо спасать? – спросила мать. – Взрыв был только несколько минут назад.

Ответ пришел быстро, едва семья спустилась на пляж. Подошел полковник, которого отец немного знал, и отдал им честь. Нет, честь он отдал Бобу, со всем уважением, подобающим ветерану войны.

– Вам привет от генерала Таркоса, – доложил полковник. – Он не прилетел лично, потому что нельзя было терять время, как только мы получили предупреждение.

– Полковник Деканос, мы думаем, что нашим сыновьям грозит опасность, – сказал отец.

– Мы это поняли в тот самый момент, как пришла весть о похищении Петры Арканян. Но вас не было дома, и мы смогли вас найти только через несколько часов.

– Мы слышали взрыв, – сказала мать.

– Если бы вы были дома, – ответил ей полковник, – то погибли бы вместе с обитателями соседних домов. Место взрыва оцеплено солдатами. Пятнадцать вертолетов выслали искать вас – мы надеялись, что найдем вас живыми, – или преступников, если бы вы были убиты. Я уже доложил в Афины, что вы целы и невредимы.

– Они заблокировали телефонную связь, – сказал отец.

– Кто бы ни стоял за этим, организация у них блестящая, – сообщил полковник. – Оказывается, что в течение нескольких часов после похищения Петры Арканян пропали еще девять детей.

– Кто? – спросил Боб.

– Я пока не знаю имен. Мне сообщили только число.

– Среди них не было убитых?

– Нет, – ответил Деканос. – По крайней мере, мне об этом не известно.

– Зачем они взорвали наш дом? – спросила мать.

– Знали бы мы зачем, знали бы и кто. И наоборот.

Семья забралась в вертолет и пристегнулась к креслам. Машина взлетела с пляжа, но не очень высоко, другие выстроились сверху и вокруг. Как почетный эскорт.

– Наземные войска продолжают поиск преступников, – сказал полковник. – Но главной задачей было вывезти вас живыми.

– Мы вам очень благодарны, – искренне ответила мать.

Но Боб совсем не был так уж безоговорочно благодарен. Конечно, греческая армия поместит их в укрытие и будет тщательно защищать. Но при этом, как бы она ни старалась, скрыть его местонахождение от греческого правительства она не сможет. А греческое правительство уже много поколений назад, еще до войны с жукерами, стало сателлитом России в рамках Варшавского пакта. Значит, Ахилл… Если это Ахилл и если он работает на Россию, если, если, если… Но он сможет разузнать, где скрывается Боб. Тогда Боб окажется в смертельной опасности. Нет, он должен скрыться по-настоящему, где его не найдет ни одно правительство и где только он сам будет знать, кто он такой.

Трудность заключалась не только в том, что он был по-прежнему ребенком – он был ребенком знаменитым. Оба эти качества делали практически невозможным незаметное передвижение. Нужна будет помощь. Значит, придется какое-то время остаться под прикрытием военных и надеяться, что он успеет скрыться раньше, чем Ахилл – добраться до него.

Если это Ахилл.

3. Послание в бутылке

Неужто они считают ее полной дурой?

Петре и получаса не потребовалось, чтобы понять: эти люди не турки. В языках она не была специалистом, но в говоре похитителей то и дело проскакивали русские слова. Русского Петра тоже не знала, только несколько заимствованных слов в армянском, и в азербайджанском, конечно, тоже такие слова есть, но штука в том, что, если произносишь заимствованное русское слово в армянской речи, оно у тебя и прозвучит по-армянски. А эти шуты переодетые переключались на русское произношение. Это надо быть отстающим учеником школы для дебилов, чтобы не понять, чего стоит их турецкая маскировка.

Решив, что узнала уже достаточно, Петра заговорила на общем:

– Мы уже переехали Кавказ? Когда мне дадут пописать?

Кто-то ответил бранным словом.

– Мне нужно пописать, – настаивала Петра. Она открыла глаза и заморгала. Оказалось, что она лежит на полу большой машины. Петра попыталась сесть.

Один из мужчин сапогом толкнул ее обратно.

– Придумали, умники. По бетонке вы меня провезете тихо, но как вы меня посадите в самолет, чтобы никто не видел? Вам же надо, чтобы я тихо вышла, не поднимая шума?

– Ты сделаешь, как тебе скажут, или мы тебя убьем, – объявил ей мужчина с тяжелым сапогом.

– Если бы вам было позволено меня убить, вы бы это сделали еще в Маралике. – Петра снова попыталась встать, и снова ее придавил сапог.

– Слушай внимательно! – потребовала она. – Меня похитили, потому что я кому-то нужна для планирования войны. А значит, я буду говорить с важными шишками. Они не дураки и понимают, что без моей доброй воли ничего не добьются. Потому-то вам не разрешили убивать мою мать. Так вот, если я им скажу, что готова на все, если мне поднесут твои яйца в бумажном кулечке, как ты думаешь, долго они будут решать, что им нужнее – мои мозги или твои яйца?

– Нам разрешено тебя убить.

Всего миг понадобился Петре, чтобы сообразить, зачем такое право было предоставлено подобным дебилам.

– Только если меня будут освобождать, а помешать этому вы не сможете. Тогда пусть меня убьют, лишь бы я не работала ни на кого другого. Посмотрим, создадите ли вы такие условия в аэропорту Гюмри.

Новое ругательство.

Кто-то быстро бросил какую-то русскую фразу, и по интонации и злобному смешку после слов Петра поняла смысл. «Тебе же говорили, что эта девка гений».

Гений, как же. Если она такая умная, как она не сообразила, что кто-нибудь попытается прибрать к рукам детей, выигравших войну? И наверняка всех детей, а не только ее, потому как вряд ли кто-то далеко за пределами Армении выбрал ее одну. Увидев запертую дверь, надо было бежать в полицию, а не топать к заднему входу. В России наверняка двери запирают, это считается обычным. Они плохо подготовились, хотя сейчас Петре было от этого не легче. Разве что она теперь знала, что они работают топорно и не слишком умны. Похитить человека, который ничего не опасается, может каждый.

– Так что, Россия решила побороться за мировое господство? – спросила Петра.

– Заткнись, – сказал сидящий перед ней мужчина.

– Я русского не знаю и учить его не собираюсь.

– И не придется, – сказала женщина.

– А правда, смешно выходит? Русские хотят захватить весь мир, но для этого им приходится говорить по-английски.

Нога на животе Петры надавила сильнее.

– Забыл про яйца в кулечке? – спросила Петра.

Нога после секундного колебания убралась.

Петра села, и на этот раз никто не стал ее опрокидывать обратно.

– Развяжите меня, чтобы я села на сиденье. Ну, быстро! А то у меня руки болят. Ничему не научились со времен КГБ? Людям без сознания циркуляцию крови прерывать нельзя. А здоровенные русские гориллы как-нибудь справятся с четырнадцатилетней армянской девочкой.

Ленту сняли, и Петра уселась на сиденье рядом с Тяжелым Сапогом и еще каким-то типом, который старался на нее не смотреть – глядел то в левое окно, то в правое, потом опять в левое.

– Значит, это аэропорт Гюмри?

– А что, не узнаешь?

– Я здесь никогда

не бывала. Когда бы я успела? На самолете я летала два раза – из Еревана, когда мне было пять лет, и обратно через девять лет.

– Она знает, что Гюмри – ближайший аэропорт, где нет коммерческих рейсов, – сказала женщина. Говорила она без какой-либо интонации – ни презрения, ни уважения. Совершенно ровный голос.

– А чья это гениальная идея? Никто не подумал, что пленные генералы не так уж хороши в стратегии?

– Во-первых, кто бы нам это сказал? – ответила женщина. – Во-вторых, может быть, ты заткнешься и узнаешь все в свое время?

– Это не по мне. Я жизнерадостный разговорчивый экстраверт, который любит заводить дружбу с людьми.

– Ты самодовольный и пронырливый интроверт, который любит доставать людей до печенок.

– Хм, так вы что-то выяснили обо мне заранее?

– Нет, только в ходе непосредственных наблюдений.

Значит, у этой тетки есть чувство юмора. Вроде бы.

– Вы лучше молитесь, чтобы перелететь через Кавказский хребет и не попасться армянским ВВС.

Тяжелый Сапог презрительно фыркнул, показав, что он юмора не понимает.

– Мы, конечно, полетим на маленьком самолете и над Черным морем. А значит, спутники МЗФ будут точно знать, где я.

– Ты больше не служишь в МЗФ, – сказала женщина.

– То есть им на тебя наплевать, – пояснил Тяжелый Сапог.

Машина остановилась возле маленького самолета.

– Реактивный, смотри ты, – сказала Петра. – А вооружение у него есть? Или только взрывное устройство на случай, если армянские ВВС начнут вас сажать, и тогда вы взорвете самолет вместе со мной?

– Тебя снова связать? – спросила женщина.

– Людям на вышке это очень понравится.

– Выводите ее, – скомандовала женщина.

У мужчин, сидевших по обе стороны от нее, хватило глупости открыть обе дверцы и выйти, предоставив ей выбор. Она выбрала Тяжелый Сапог – о нем она знала, что он дурак, а о втором не знала ничего. И он в самом деле был дурак, потому что взял ее за руку ниже плеча, а другой рукой стал закрывать дверцу. Поэтому Петра отшатнулась в сторону, будто оступилась, мужчина покачнулся вместе с ней, а Петра, используя его хватку для опоры, нанесла двойной удар ногой – в пах и в колено. Оба раза она попала точно и сильно, и мужчина очень любезно ее отпустил перед тем, как упасть на землю, корчась и одной рукой зажимая пах, а второй пытаясь дотянуться до колена и поставить чашечку на место.

Они что, думали, будто она забыла все, чему ее учили по рукопашному бою? Она же его предупреждала, что получит его яйца в кульке?

Петра побежала со всех ног и очень радовалась быстроте, обретенной за месяцы тренировок в школе, а потом поняла, что они за ней не бегут. Значит, им это не надо.

Но она лишь успела это заметить, когда что-то острое вонзилось в спину над правой лопаткой. Петра успела замедлить бег, но не остановиться, когда свалилась наземь, снова лишившись сознания.

На этот раз ее держали под снотворным, пока не довезли до места, и, поскольку Петра не видела никаких пейзажей, кроме стен чего-то вроде подземного бункера, она понятия не имела, где находится. Где-то в России – точнее неизвестно. По синякам на руках, на ногах и на шее, по царапинам на коленях, на ладонях и на носу Петра поняла, что обращались с ней не слишком бережно. Цена за удовольствие быть самодовольным и пронырливым интровертом. Или за умение доставать людей до печенок.

Петра лежала на койке. Вошла докторша и стала обрабатывать царапины чем-то вроде смеси спирта с кислотой без анестетика, по крайней мере так казалось.

– Это на тот случай, если недостаточно больно? – спросила Петра.

Докторша не ответила. Очевидно, та женщина предупредила ее, что бывает с теми, кто говорит с Петрой.

– А тому мужику, которому я двинула по яйцам, их ампутировали?

Снова молчание. Ни малейшего интереса. Может, это единственный образованный человек во всей России, который не говорит на общем?

Петре приносили еду, включался и выключался свет, но никто не приходил говорить с ней, и из комнаты ее не выпускали. Она слышала только звук тяжелых дверей, и было ясно, что ее решили наказать временным одиночным заключением за плохое поведение во время переезда.

Петра решила не просить пощады. Просто, как только ей стало ясно, что она в изоляции, она тут же приняла это и изолировала себя еще глубже, не реагируя на людей, которые приходили и уходили. Они тоже не пытались с ней заговаривать, так что Петра жила в полном безмолвии.

Они не понимали, насколько она самодостаточна. Ее разум мог показать ей больше, чем способна сама реальность. Петра могла вызывать воспоминания пачками, слоями. Вспоминать разговоры дословно. И новые варианты этих разговоров, когда она говорила умные вещи, которые на самом деле придумала потом.

Она могла даже вспомнить каждый миг битвы на Эросе. Особенно той битвы, посреди которой заснула. Как она тогда устала. Как она боролась со сном. Как разум ослабел настолько, что Петра начала забывать, где она, зачем и даже кто она.

Чтобы уйти от этой бесконечно повторяющейся сцены, Петра попыталась думать о другом. О родителях, о маленьком братике. Она помнила все, что они делали и говорили после ее возвращения, но через некоторое время стали важны только воспоминания о годах до Боевой школы. Те воспоминания, что Петра подавляла девять лет как могла. Все прелести семейной жизни, которых она лишилась. Прощание, когда мама плакала, отпуская ее. Рука отца, когда он вел ее к машине. До того эта рука всегда означала защиту, безопасность, но сейчас рука отца вела ее туда, где защиты и безопасности не будет никогда. Петра знала, что она избрана, но она была всего лишь ребенком и знала, чего ждут от нее. Что она не поддастся соблазну побежать к плачущей матери, вцепиться в нее, закричать: «Нет, не хочу, пусть кто-нибудь другой идет в солдаты, а я хочу остаться дома, печь с мамой пирожки и быть мамой своим куклам. Я не хочу в космос, где меня научат убивать странных и страшных созданий – и людей тоже, которые верили мне, а я… заснула».

Нет, остаться наедине с воспоминаниями оказалось не такой уже хорошей идеей.

Петра попыталась голодать, просто не обращая внимания на приносимую еду, даже воду, ничего не беря в рот. Она ожидала, что к ней обратятся, начнут уговаривать, – не тут-то было. Пришла докторша, всадила укол в руку, а когда Петра очнулась, рука болела там, где ставили капельницу, и Петра поняла, что в голодовке толку нет.

Сначала она не сообразила отсчитывать дни, но после капельницы стала вести календарь на собственном теле, делая зарубки до крови ногтем на запястье. Семь дней на левом, потом на правом, а в голове надо было держать только число недель.

Хотя Петра не стала доводить их число до трех. Она поняла, что они ее пересидят в конце концов, потому что у них есть другие похищенные и некоторые, несомненно, пошли на сотрудничество, а раз так, то их вполне устраивает, что Петра сидит в клетке и отстает все больше и больше, так что, когда она выйдет, будет последней в том, что они там делают – что бы это ни было.

Ладно, так какая ей разница? Она ведь и так не собиралась им помогать.

Но если она хочет найти способ

освободиться, то надо, чтобы ее выпустили из комнаты и отвели туда, где она сможет заслужить достаточно доверия, чтобы вырваться.

Доверия? От нее ожидают лжи, ожидают планов побега. Поэтому надо быть как можно более убедительной. Очень помогло долгое одиночное заключение – все знают, что изоляция создает страшное давление на разум. Что еще поможет – они наверняка уже знают от других детей, что именно она первой не выдержала на Эросе напряжения битвы. Значит, они поверят, если сейчас она сломается.

Она стала плакать – это было нетрудно. У нее накопилось много настоящих слез. Но Петра отшлифовала эти эмоции, превратила плач в скулеж, долгий и непрерывный. Нос забился, но она не стала сморкаться. Из глаз лились слезы, и Петра не вытирала их. Подушка промокла от слез и соплей, но Петра ее не передвинула. Она только легла на мокрое пятно волосами и мотала головой, пока волосы не слиплись от носовой слизи, и на лице эта слизь засохла коркой. Петра старалась, чтобы плач ее не становился отчаяннее – пусть не думают, что она хочет привлечь к себе внимание. Она подумала было замолчать, когда кто-то войдет, – но решила, что не надо. Куда более убедительно будет не замечать людей.

Это помогло. Через день такого поведения к ней зашли и сделали еще один укол. На этот раз она проснулась на больничной кровати, и в окне виднелось ясное северное небо. А рядом с кроватью сидел Динк Микер.

– Привет, Динк!

– Привет, Петра. Ты здорово провела этих хмырей.

– Каждый помогает делу чем может, – сказала она. – Кто еще?

– Ты из одиночки вышла последней. Они собрали всю команду с Эроса. Кроме, конечно, Эндера. И Боба.

– Он не в одиночке?

– Нет, они не скрывали, кто еще сидит в ящике. Ты устроила себе шикарный выход.

– А кто второй по длительности?

– Никто не следил. Мы все вылетели на первой неделе. Ты продержалась пять.

Значит, две с половиной недели прошло, пока Петра завела календарь.

– Потому что я дурная.

– Вернее сказать – упрямая.

– Знаешь, где мы?

– В России.

– Я имела в виду – где в России?

– Нам сказали, что далеко от всех границ.

– И какая тут обстановка?

– Очень толстые стены. Инструментов нет. Постоянное наблюдение. Даже наше дерьмо взвешивают. Я не шучу.

– И что они заставляют нас делать?

– Было что-то вроде Боевой школы в варианте для дебилов. Мы долго притворялись, пока наконец Муха Моло не выдержал, когда преподаватель цитировал какое-то самое глупое обобщение фон Клаузевица[3 - Карл Филипп Готтлиб фон Клаузевиц (1780–1831) – прусский военный теоретик.], и Муха продолжил цитату – абзац за абзацем, а мы все присоединились. Конечно, такой памяти, как у Мухи, ни у кого нет, но мы, в общем, дали им понять, что сами можем обучить их всем этим глупостям. Так что сейчас – просто военные игры.

– Опять? И ты думаешь, они нам потом опять поднесут, что игры были настоящими?

– Нет, на этот раз только планирование. Стратегия для России в войне с Туркменистаном. Россия и союз Туркменистана, Казахстана, Азербайджана и Турции. Война с США и Канадой. Война с бывшим блоком НАТО без Германии. Война с Германией. И так далее. Китай. Индия. И полные глупости вроде войны с Бразилией и Перу, что вообще бессмысленно, но это, может быть, тестирование нашей покорности или еще что-нибудь.

– И все это за пять недель?

– Три недели дурацких уроков и две недели военных игр. Когда мы составляем план, они, видишь ли, засовывают его в компьютер и показывают нам, как получилось. Когда-нибудь до них дойдет, что единственный способ сделать эти игры чем-то, кроме потери времени, – заставить кого-то из нас играть за противника.

– Я так понимаю, что ты это им сказал.

– Говорил не раз, но этих типов убедить трудно. Типичная военщина. Становится понятным, зачем надо было создавать Боевую школу. Если бы эту войну доверили взрослым, жукеры сидели бы сегодня за каждым столом.

– Но они все-таки слушают?

– Я думаю, они все записывают, а потом проигрывают на малой скорости, чтобы понять, не общаемся ли мы телепатически.

Петра улыбнулась.

– Так почему ты все-таки в конце концов решила сотрудничать?

Петра покачала головой:

– А я не уверена, что решила.

– Так оттуда же не выпускают, пока не проявишь искреннее желание быть хорошей послушной девочкой.

– А я не уверена, что проявила.

– Ладно, что бы ты там ни проявила, а ты из джиша Эндера сломалась последней.

Прогудел резкий зуммер.

– Время кончилось, – сказал Динк, встал, наклонился, поцеловал ее в лоб и вышел.

Через полтора месяца Петра по-настоящему радовалась жизни. Тюремщики решили удовлетворить требования детей и дали наконец-то какое-то достойное оборудование. Программы давали возможность вести настоящее стратегическое планирование и тактические игры. Дали доступ к сетям, чтобы можно было изучать страны и их возможности ради реализма игры, хотя было понятно, что все сообщения подвергаются цензуре – много их было отвергнуто по различным непонятным причинам. Ребята радовались обществу друг друга, вместе тренировались и с виду казались абсолютно счастливыми и послушными своим русским командирам.

Но Петра знала, и все они знали, что каждый притворяется. Держит кое-что про себя. Допускает глупые ошибки, которые в битве дают шансы, неминуемо используемые любым умным противником. Тюремщики либо понимали это, либо нет. По крайней мере, так дети чувствовали себя лучше, хотя никто не говорил об этом вслух. Но все они так поступали и помогали друг другу, не используя эти ошибки, чтобы не выдать себя.

Они болтали много и о многом – о презрении к своим тюремщикам, о подготовительной школе на Земле, Боевой школе, Командной школе. И конечно, об Эндере. До него этим гадам было не дотянуться, и потому его вспоминали без колебаний, говорили о том, как МЗФ бросит Эндера против дурацких планов, которые строит Россия. Они сами знали, что блефуют, что МЗФ ничего делать не станет и даже заявил об этом. И все же там был Эндер, последний козырь.

Пока однажды один из учителей – бывших учителей – не сообщил им, что пропал колонистский корабль, на борту которого улетели Эндер и его сестра.

– А я даже не знал, что у него есть сестра, – сказал Хань-Цзы по прозвищу Хана-Цып.

Никто ничего не ответил, но все поняли, что это неправда. Все они знали, что у Эндера есть сестра. Но… что бы там ни задумал Хана-Цып, они подыграют и посмотрят, куда игра выведет.

– Что бы нам ни говорили, одно мы знаем точно, – сказал Хана-Цып. – Виггин все еще с нами.

И снова ребята не совсем поняли, что он хотел сказать. Но после очень короткой заминки Шен ударил себя ладонью в грудь и воскликнул:

– Навеки в наших сердцах!

– Да, – поддержал его Хана-Цып. – Эндер – в наших сердцах.

Едва заметно подчеркнув имя «Эндер».

Но только что он сказал «Виггин».

Перед этим он привлек внимание к тому, что все они знали: у Эндера есть сестра. Они знали и то, что у Эндера есть брат. На Эросе, когда Эндер выздоравливал после срыва, узнав, что битвы были настоящие, Мейзер Рэкхем им кое-что об Эндере рассказал. И Боб еще потом добавил, когда они сидели, запершись, во время войны Лиги.

Они слушали, как Боб распространялся насчет того, что значат для Эндера брат и сестра, причины, почему Эндер был рожден в дни «закона о двухдетности», – потому что и брат и сестра были потрясающе талантливы, но брат – опасно агрессивен, а сестра слишком пассивно-послушна. Откуда Боб все это знал, он не рассказывал, но эти сведения врезались в память всем, как все, что произошло в те десять дней после победы над жукерами, но до крушения попытки Полемарха подчинить себе Межзвездный Флот.

Так что когда Хань-Цзы сказал: «Виггин все еще с нами», он имел в виду не Валентину или Эндера, потому что они точно не были «с нами».

Питер – так звали брата Эндера. Питер Виггин. Хань-Цзы хотел сказать, что есть человек, возможно такой же гениальный, как Эндер, и он все еще на Земле. Может быть, если удастся как-то с ним связаться, он встанет на сторону боевых товарищей своего брата. Может быть, найдет способ их освободить.

Цель игры теперь была в том, чтобы найти способ связи.

Посылать электронные письма бессмысленно – меньше всего им нужно было показывать своим тюремщикам пачки писем, направленных по всем возможным вариантам сетевых имен Питера Виггина. И почему-то в этот вечер Алай стал рассказывать сказку про джинна в бутылке, которую выбросило на берег. Все слушали с наигранным интересом, поскольку знали, что все стоящее внимания уже сказано в самом начале, когда Алай произнес: «Рыбак было подумал, что в бутылке записка от потерпевшего крушение, но когда он вытащил пробку, оттуда как повалил дым…» – и все уже тогда поняли. Нужно послать записку в бутылке, записку с самым невинным с виду содержанием, но такую, чтобы понять ее мог только Питер, брат Эндера.

Но Петра, думая на эту тему, решила, что пока другие блестящие умы гадают, как разыскать Питера Виггина, она тем временем может попробовать альтернативный план. Питер Виггин – не единственный человек на свободе, который может помочь. Есть еще Боб. И Боб почти наверняка где-то прячется, так что у него будет куда меньше свободы действий, чем у Питера Виггина, но это не значит, что его нельзя разыскать.

Петра думала об этом неделю в каждый свободный миг, отвергая план за планом.

Потом она придумала одну штуку, которая может проскочить мимо цензоров.

Текст записки она составила в уме очень тщательно, проверяя правильность слов и фраз. Потом, запомнив текст, Петра перевела каждый символ в стандартный двухбайтовый двоичный формат и запомнила код. Потом началась работа по-настоящему трудная. Все делалось в голове, потому что нельзя было довериться ни бумаге, ни компьютеру – сканер клавиатуры немедленно передал бы тюремщикам все, что она написала.

Петра нашла на каком-то японском сайте сложное черно-белое изображение дракона и сохранила его в файле. Имея в уме полностью закодированное сообщение, Петра за несколько минут переделала изображение, как ей было надо, и добавила его в подпись к каждому посылаемому письму. На это было затрачено так мало времени, что тюремщики ничего не должны были заподозрить – просто игра с картинкой. Если спросят, Петра скажет, что эту картинку приделала в память об армии Драконов в Боевой школе.

Конечно, это уже не была просто картинка с драконом. Под ней был корявый стишок:

Полюбуйся зверем сам

И отправь его друзьям.

Это чудо из легенд

Всем приносит хеппи-энд.

Если спросят, она скажет, что это просто шутка. Не поверят – сотрут картинку, и придется искать иной способ.

С этих пор Петра рассылала эту картинку с каждым письмом, в том числе к другим детям, и получала ее обратно в их ответах, так что они поняли, что она делает, и стали помогать. Выпускают ли картинку из этого здания, понять было невозможно – на первых порах. Но наконец стали приходить ответы снаружи с той же картинкой. Петра убедилась, что шифрованная записка не удалена из письма.

Теперь вопрос был только в том, увидит ли записку Боб и посмотрит ли достаточно внимательно, чтобы заметить загадку, которую надо разгадывать.

4. Опека

Сколько дней нужно просидеть взаперти в окружении охранников, чтобы почувствовать себя пленником? Боб не страдал клаустрофобией в Боевой школе и даже на Эросе, где низкие потолки жукеровских туннелей висели над головой, как автомобиль на подъемнике. Боб узнал, что это такое, здесь, находясь взаперти со своей семьей в четырехкомнатной квартире. Он метался (у него было такое чувство, будто он мечется, хотя на самом деле он сидел спокойно), пытаясь придумать, как вернуть себе контроль над собственной жизнью.

Быть под чужой защитой само по себе достаточно плохо – Боб никогда этого не любил, хотя такое уже случалось, когда Проныра защищала его на улицах Роттердама, когда сестра Карлотта спасла его от верной смерти, подобрав на улице и отправив в Боевую школу. Но в те оба раза Боб сам мог что-то сделать и проследить, чтобы все шло как надо. Сейчас было не так. Он точно знал, что что-то пойдет не так, как надо, но сделать ничего не мог.

Солдаты, охранявшие квартиру и окрестности дома, – отличные и верные ребята, и в этом у Боба не было причин сомневаться. Они его не предадут… наверное. Чиновники, которые держат в тайне его местонахождение… нет, это точно будет честный недосмотр, а не сознательное предательство, когда его адрес станет известен врагам.

А сам Боб может пока только сидеть и ждать, прикованный к месту собственными защитниками. Они были той паутиной, которая держит его связанным в ожидании паука. И ничего, совсем ничего Боб не мог сделать, чтобы изменить положение. Если бы Греция вела войну, Боба с Николаем приставили бы к работе – составлять планы, вырабатывать стратегию. А когда речь заходила о режиме безопасности, их считали просто детьми, которых надо защищать и о которых надо заботиться. Если бы Боб стал объяснять, что лучший способ его защитить – это выпустить его отсюда, предоставив полностью самому себе на улицах большого города, где он, безымянный и безликий, мог бы затеряться и уйти от любой опасности, – толку бы не было. Потому что они видели всего лишь ребенка, и ничего кроме. А кто станет слушать ребенка?

О детях должны заботиться взрослые.

Те самые, у которых не хватает сил этих детей защитить.

Бобу хотелось выбить окно и выскочить наружу.

Но он сидел тихо. Читал книги. Входил в Сеть под своими многочисленными аккаунтами и бродил там, выискивая клочки информации, просочившиеся из военных систем всех стран, надеясь найти что-нибудь, что наведет на след Петры, Мухи Моло, Влада и Дампера. Он надеялся определить какую-то страну, проявляющую чуть больше самодовольства, благодаря имеющимся на руках козырям. Или страну, которая стала действовать более осторожно и методично, потому что за ее стратегией появились мозги.

Но это оказалось бесполезно, и Боб знал, что так он ничего не найдет. Настоящая информация в сети не попадет, пока не станет слишком поздно. Кому-то она известна. Факты, которые нужны Бобу, чтобы найти своих друзей, есть на десятках сайтов, Боб это знал – знал, потому что так всегда бывает, и потом историки будут на тысячах

страниц удивляться: как это никто не сложил два и два? Как это никто не заметил? А вот так. Те, кто владел информацией, не знали, чем владеют, а те, кто мог бы это понять, заперты в квартире на заброшенном курорте, куда и туристы уже не хотят ездить.

А хуже всего, что даже мать с отцом стали его нервировать. После детства без семьи лучшее, что с Бобом случилось, – это когда сестра Карлотта нашла его биологических родителей. Война закончилась, дети разъехались по своим семьям, и Боб тоже не остался сиротой. У него был дом, куда можно было вернуться. Конечно, детских воспоминаний у него не было. Но они были у Николая, и брат щедро делился ими.

Они были хорошие люди – мать с отцом. Боб никогда не чувствовал себя чужаком с ними, незваным гостем, даже просто гостем. Было так, будто он всегда был с ними и должен был быть. Он им понравился, они его полюбили. Это было совершенно странное и восхитительное чувство – быть с людьми, которым ничего от тебя не нужно, только чтобы ты был счастлив. Которые рады просто твоему присутствию.

Но когда ты сходишь с ума в четырех стенах, не важно, насколько ты уживаешься с людьми и насколько их любишь, как ты им благодарен за доброту. Они все равно доведут тебя до белого каления. Все, что они делают, раздражает, как застрявшая в ушах назойливая мелодия. Все время хочется им крикнуть, чтобы они заткнулись! Но ты этого не делаешь, потому что ты их любишь и знаешь, что они от тебя уже тоже бесятся, и пока нет надежды освободиться, все так и будет…

И когда наконец раздается стук в дверь и ты ее открываешь и понимаешь, что наконец-то сейчас начнется новое.

За дверью стояли полковник Графф и сестра Карлотта. Графф в штатском костюме, а сестра Карлотта в причудливом рыжеватом парике, который придавал ей очень глупый, но странно симпатичный вид. Вся семья узнала их сразу – кроме Николая, который сестру Карлотту никогда не видел. Боб и его семья бросились их приветствовать, но Графф поднял руку, а сестра Карлотта приложила к губам палец. Они вошли, закрыли за собой дверь и поманили всех в ванную.

Вшестером там оказалось тесновато. Мать с отцом встали в душевом отсеке, а Графф привесил к потолочной лампе машинку. На ней замигал красный огонек, и тогда Графф тихо заговорил:

– Привет. Мы пришли вас отсюда забрать.

– А зачем такие предосторожности? – спросил отец.

– Потому что система безопасности прослушивает все, сказанное в этой квартире.

– Чтобы нас защитить, они за нами шпионят? – удивилась мать.

– Иначе быть не может, – ответил отец.

– Поскольку каждый звук, который мы произносим, просочится в систему, – сказал Графф, – и почти наверняка потом просочится и за ее пределы, я принес вот эту машинку. Она слышит каждый звук и генерирует контрзвук, который с ним интерферирует, так что нас почти наверняка не подслушают.

– Почти? – переспросил Боб.

– Поэтому мы не будем вдаваться в детали, – сказал Графф. – Я вам объясню только следующее: я министр колонизации, и у нас через несколько месяцев улетает корабль. Достаточно времени, чтобы вывезти вас с Земли и доставить на Эрос к моменту запуска.

Но Графф, произнося эти слова, качнул головой, и сестра Карлотта тоже усмехнулась и помотала головой, так что все поняли: это все ложь. Легенда прикрытия.

– Мы с Бобом уже бывали в космосе, ма, – сказал Николай, подыгрывая. – Там совсем неплохо.

– Для этого мы и выигрывали войну, – поддержал Боб. – Жукеры хотели захватить Землю как раз потому, что она очень похожа на обитаемые ими миры. Теперь, когда их нет, мы освоим их миры, которые вполне нам подходят. Это же справедливо?

Родители, конечно, поняли, что происходит, но Боб достаточно знал мать и понимал, что сейчас она будет задавать совершенно ненужные и опасные вопросы – просто чтобы удостовериться.

– Но мы же на самом деле не… – начала она, но отец ласково прикрыл ей рот рукой.

– Это только для нашей безопасности, – сказал отец. – Когда выйдем на световую скорость, для нас пройдет только пара лет, а на Земле – десятилетия. Когда мы достигнем другой планеты, все, кто хочет нашей гибели, сами давно перемрут.

– Так Иосиф и Мария бежали в Египет, – сказала мать.

– Именно, – ответил отец.

– Только они потом вернулись в Назарет.

– Если Земля загубит сама себя в какой-нибудь глупой войне, – сказал отец, – нам это будет все равно – мы станем жителями нового мира. Радуйся этому, Елена, потому что в таком случае мы сможем остаться вместе. – И он поцеловал ее.

– Мистер и миссис Дельфики, пора. Пожалуйста, соберите мальчиков.

Графф протянул руку и снял с лампы глушитель.

Солдаты, ожидавшие в коридоре, были одеты в мундиры МЗФ. Греческих мундиров видно не было. Все эти молодые люди были вооружены до зубов. Процессия быстро направилась к лестнице – никаких лифтов, в открытую дверь которых противник может метнуть гранату или ударить из десятка автоматических стволов. Боб наблюдал, как идущий впереди солдат видит все, заглядывает за каждый угол, отмечает свет под каждой дверью в коридоре – его ничто не могло бы застать врасплох. Боб видел, как движутся мускулы этого человека под одеждой – и одежда казалась бумажной салфеткой, которая может в любой момент лопнуть под напором этой силы, поскольку ничто не сдерживает этого человека, кроме его собственного самообладания. Он словно вместо пота выделял чистый тестостерон. Он был таким, каким положено быть мужчине. Он был солдатом.

«А я никогда не был солдатом», – подумал Боб. Он попытался вспомнить, каким он был в Боевой школе, одетый в перешитый костюм, который никогда нормально на нем не сидел. Он всегда был похож на ручную обезьянку, выученную передразнивать человека. Как еле выучившийся ходить младенец, нацепивший вещи старшего брата. Тот человек, что шел сейчас впереди, – вот таким Боб хотел бы стать. Но Боб, как ни старался, не мог представить себя по-настоящему большим. Даже нормального роста. Он всегда будет смотреть на мир снизу вверх. Он может принадлежать к мужскому полу, может быть похож на мужчину, но по-настоящему мужчиной ему не стать никогда. Никто никогда не посмотрит на него и не скажет: «Вот это мужчина!»

Ну ладно, зато этот солдат никогда не отдавал приказы, изменяющие ход истории. Хорошо выглядеть в форме – не единственный способ завоевать свое место в мире.

Три пролета вниз по лестнице, короткая остановка у задней двери, когда двое солдат вышли и подождали сигнала от вертолета МЗФ в тридцати метрах от дома. Вертолет просигналил. Графф и сестра Карлотта повели группу вперед все тем же быстрым шагом. Они не смотрели по сторонам, только на вертолет. Все сели, пристегнулись, вертолет взмыл с лужайки и полетел над самой водой.

Мать все хотела выяснить, в чем же истинный план, но на этот раз обсуждение прервал Графф жизнерадостным ревом: «Давайте подождем с разговорами, пока можно будет не орать!»

Матери это не понравилось, и никому не понравилось, но сестра Карлотта улыбалась всепрощающей улыбкой монашки, как полномочный представитель Богоматери, и не верить ей было невозможно.

Через пять минут полета вертолет сел

на палубу субмарины. Это была большая лодка с полосами и звездами Соединенных Штатов, и Бобу пришла в голову мысль: а ведь неизвестно, какая страна похитила остальных детей. Что, если они летят прямо в руки врагов?

Но когда вертолет сел, стало видно, что, хотя весь экипаж в форме флота США, вооружены только бойцы МЗФ, сопровождающие вертолет, и еще полдюжины людей в той же форме, ожидавших на палубе. Поскольку власть исходит из ствола винтовки, а единственными владельцами стволов были здесь люди Граффа, Боб несколько успокоился.

– Если вы нам скажете, что и здесь нельзя разговаривать… – начала мать, но, к ее ужасу, Графф опять поднял руку, а сестра Карлотта опять поднесла палец к губам, и Графф поманил всех следовать за передовым бойцом по узким коридорам подлодки.

Наконец все шестеро снова набились в тесное помещение – на этот раз каюту старпома – и снова подождали, пока Графф привесит к потолку свой глушитель. Когда замигал огонек, мать заговорила первой.

– Я все пытаюсь придумать для себя доводы, что нас не похитили, как всех остальных, – сухо сказала она.

– Вы все правильно поняли, – ответил Графф. – Их похитила группа монахинь-террористок при содействии жирных старых бюрократов.

– Он шутит, – быстро сказал отец, пытаясь смягчить гнев матери.

– Я знаю, что он шутит! – отрезала мать. – Но мне эта шутка не кажется смешной. Мы столько пережили, и вот нам предлагают подчиняться без единого слова, без вопросов – просто… верить, и все.

– Прошу прощения, – сказал Графф. – Но ведь вы верили греческому правительству – там, где вы до сих пор были. Кому-то надо верить, так почему не нам?

– Греческая армия хотя бы объяснила нам, что делает, и делала вид, что у нас тоже есть право решающего голоса.

«Мне с Николаем ничего не объясняли», – хотел сказать Боб, но промолчал.

– Ну-ну, давайте не будем ссориться, – сказала сестра Карлотта. – План очень простой. Греческая армия продолжает охранять квартиру, будто вы все еще там, приносит еду и стирает белье. Это вряд ли кого-нибудь обманет, но зато у греческого правительства будет право думать, что оно участвует в операции. Тем временем четыре пассажира, отвечающие описанию вашей внешности, но под другими именами, летят на Эрос, грузятся на первый идущий в колонии корабль, и только после старта делается заявление, что семья Дельфики ради собственной безопасности решилась на эмиграцию и начинает новую жизнь в новом мире.

– А где мы будем на самом деле? – спросил отец.

– Этого я не знаю, – очень просто ответил Графф.

– И я тоже, – добавила сестра Карлотта.

Семья Дельфики вперила в них недоверчивые взгляды.

– Значит, мы не останемся на этой подлодке, – заключил Николай, – потому что тогда вы точно будете знать, где мы.

– Двойная слепая игра, – сказал Боб. – Они нас разделят. Вы в одну сторону, я в другую.

– Этого не будет, – твердо сказал отец.

– Хватит с нас разделенной семьи, – поддержала его мать.

– Это единственный способ, – настаивал Боб. – Я это знал. И я… я хочу, чтобы так было.

– Ты хочешь расстаться с нами? – спросила мать.

– Это меня они хотят убить.

– Мы этого не знаем! – возразила мать.

– Но это наверняка так. Если меня с вами не будет, то даже если вас найдут, вряд ли тронут.

– А если мы разделимся, – сказал Николай, – это меняет картину поиска. Ищут отца, мать и двоих сыновей. А сейчас будет отец, мать и один сын. И еще – бабушка с внуком. – Николай улыбнулся сестре Карлотте.

– Вообще-то, я надеялась сойти за тетку.

– Ты так говоришь, будто уже знал об этом плане! – возмутилась Елена.

– Это же очевидно было, – ответил Николай. – С того момента, как нам изложили легенду в ванной. Иначе зачем полковник Графф привез бы с собой сестру Карлотту?

– Мне это не было очевидно, – сказала мать.

– Мне тоже, – добавил отец. – Так случается, если сыновья – военные гении.

– Это надолго? – настойчиво спросила мать. – Когда это кончится? Когда Боб снова будет с нами?

– Я не знаю, – ответил Графф.

– Мам, он и не может знать, – объяснил Боб. – До тех пор, пока мы не узнаем, кто похитил детей и зачем. Когда мы будем знать, в чем именно состоит угроза, тогда и будем решать, приняв достаточные меры, чтобы можно было высунуться из укрытия.

Мать разразилась рыданиями:

– Джулиан, и ты этого хочешь?

Боб обнял ее – не потому, что ему самому это было нужно, но потому, что знал, насколько это сейчас нужно ей. Прожитый с семьей год не дал ему полного понимания эмоциональных человеческих реакций, но Боб выучил примерно, какие они должны быть. И одна такая нормальная реакция у него сейчас была – он чувствовал себя виноватым за то, что может лишь изобразить то, что нужно матери, а не ощутить это сердцем. Слишком поздно он изучил этот язык, чтобы тот стал родным. На языке сердца Боб всегда будет изъясняться с акцентом.

На самом деле, хоть он и любил свою семью, ему хотелось сейчас найти место, где можно будет начать работать, искать контакты, необходимые для получения информации, которая поможет разыскать друзей. Кроме самого Эндера, из всего Эндерова джиша остался на свободе только он. Он нужен друзьям, и он уже слишком много времени растратил зря.

Он прильнул к матери, и она прижала его к себе и пролила много слез. Боб обнялся с отцом, хотя и куда короче, а с Николаем они только хлопнули друг друга по плечам. Все эти жесты были для Боба чужими, но он знал, что они значат, и принимал их как настоящие.

Лодка была быстрой. После недолгого перехода она подошла к оживленному порту Салоников – так решил Боб, хотя это мог быть любой грузовой порт Эгейского моря. В гавань лодка входить не стала – она всплыла между двумя кораблями, шедшими в гавань параллельным курсом. Мать, отец, Николай и Графф перешли на торговый корабль в сопровождении двух солдат, переодетых в штатское, будто это могло изменить их военную повадку. Боб и Карлотта остались на лодке. Ни одна группа не знала, куда направляется другая. Попыток установить контакт тоже не будет. Это было для матери еще одним ударом.

– Почему нельзя переписываться?

– Нет ничего проще, чем отследить в Сети переписку, – сказал отец. – Даже если будем пользоваться сетевыми псевдонимами, если кто-то найдет нас, то обнаружит и нашу регулярную переписку с Джулианом, а тогда выследить его будет делом техники.

Это мать поняла. Разумом, но не сердцем.

В недрах субмарины Боб и сестра Карлотта сели за столик в кают-компании.

– Ну? – спросил Боб.

– Ну, – ответила сестра Карлотта.

– Куда мы теперь?

– Понятия не имею. Нас пересадят на другой корабль в другом порту, и, когда мы сойдем, я получу фальшивые документы, по которым мы будем жить. Но куда нам направиться оттуда, я действительно не знаю.

– Надо переезжать. Не жить на одном месте больше нескольких недель, – сказал Боб. – И мне нужно будет входить в сети на каждом новом месте под новым именем, чтобы никто не проследил.

– Ты серьезно думаешь, что кто-то может обработать всю почту всего мира и из всех выбрать именно нас? – спросила сестра Карлотта.

– Да. Это, наверное, и без того делается, так что

осталось только запустить поиск.

– Но это же миллиарды писем каждый день!

– Потому-то столько клерков и сидят на проверке электронных адресов на центральном коммутаторе, – усмехнулся Боб.

Она не улыбнулась в ответ.

– Ты действительно наглый и непочтительный мальчишка.

– Ты в самом деле предоставляешь мне решать, куда нам направиться?

– Отнюдь. Я лишь хочу подождать и принять решение, с которым будем согласны мы оба.

– Слишком прозрачный предлог. Ты просто хочешь подольше пробыть на этой лодке, где столько красавцев.

– Грубость твоих шуток зашкаливает даже по сравнению с тем периодом, когда ты жил на улицах Роттердама, – холодно-аналитическим тоном сделала заключение сестра Карлотта.

– Война, – пожал плечами Боб. – Она меняет мужчин.

Карлотта больше не могла сдержаться. Пусть она хихикнула только раз, а улыбка продержалась лишь миг, этого хватило. Она все еще любила Боба. И он, к своему удивлению, обнаружил, что тоже тепло к ней относится, хотя уже много лет прошло с тех пор, как он жил у нее и она готовила его к Боевой школе. Удивился Боб потому, что в те времена он сам себе не сознавался в своей привязанности. После гибели Проныры он не хотел себе признаваться в привязанности к кому бы то ни было. Но теперь он понял правду. Он был очень привязан к сестре Карлотте.

Конечно, пройдет какое-то время, и она тоже начнет действовать ему на нервы, как родители. Но тогда они хотя бы смогут переехать. Не будет солдат, запрещающих выходить из комнаты и подходить к окнам.

А если уж эта ситуация достанет по-настоящему, Боб может удрать и жить один. Этого он сестре Карлотте никогда не скажет, потому что она лишь разволнуется без всякой пользы. Да к тому же ей и так должно быть это известно. Она видела данные тестов, а эти тесты должны рассказывать о личности все. Да что там, она его, наверное, знает лучше, чем он сам себя.

Конечно, Боб помнил, что, когда проходил тесты, вряд ли отвечал правдиво. Он тогда уже достаточно много прочел по психологии и точно знал, какие ответы нужны для профиля, по которому отбирают в Боевую школу. Так что на самом деле сестра Карлотта не знает его совсем.

Да, но ведь он понятия не имел, какие ответы были бы правдивыми – тогда или сейчас. Значит, сам себя он тоже знает не лучше.

А сестра Карлотта наблюдала за ним и была по-своему мудра, так что все-таки она знает его лучше, чем он сам себя знает…

Ладно, все это просто смешно. Смешно думать, что один человек может по-настоящему знать другого. Можно привыкнуть друг к другу, привыкнуть настолько, что будешь точно знать, когда и что скажет твой друг, сможешь говорить за него, но никогда не будешь знать, почему человек говорит или поступает так или иначе, потому что люди сами себя не могут понять. Никто никого не понимает.

И все-таки мы как-то живем вместе, и в основном в мире, и у нас вполне прилично получается вести совместную деятельность. Люди женятся, и браки не распадаются, люди рожают детей, из которых вырастают порядочные люди, люди строят школы и заводы, фабрики и фермы, дающие вполне приемлемый результат, – и при этом никто понятия не имеет, что делается в голове у другого.

Барахтаемся и кое-как вылезаем – это то, что мы, люди, делаем.

И эту сторону человеческой жизни Боб не любил больше всего.

5. Честолюбие

Время от времени Питера одолевало желание открыть кому-нибудь, что в действительности происходит в его жизни. Этому желанию он, конечно, не поддавался никогда, поскольку рассказать об этом значило бы разрушить это. Но теперь, в особенности когда рядом нет Валентины, почти невыносимо было читать в библиотеке личное письмо министра колоний и не закричать другим студентам: «Эй, смотрите!»

Когда они с Валентиной впервые прорвались в главные политические сети и поместили статьи – или, как в случае Валентины, диатрибы, – они тогда немножко посмеялись, пообнимались, попрыгали. Но Валентина тут же вспомнила, насколько противна ей как минимум половина всех позиций, которые она была вынуждена отстаивать под личиной Демосфена. Сестра настолько помрачнела, что у Питера радость тоже угасла. Да, Питер скучал по Валентине, но совсем не скучал по ее возражениям и нытью, что она должна изображать адвоката дьявола. Она никак не могла понять, насколько интересна сама по себе личность Демосфена, насколько забавно с ней работать. Что ж, он уступил ей, уступил задолго до того, как она с Эндером полетела на какую-то там дальнюю планету. Она уже поняла к тому времени, что Демосфен даже в самых отвратительных своих проявлениях был катализатором, двигателем событий.

Валентина. Как глупо предпочесть Эндера и изгнание Питеру и жизни. Глупо сердиться из-за необходимости не пускать Эндера на Землю. Для его же защиты, говорил ей Питер, и разве события не доказали его правоту? Если бы он вернулся домой, как хотела вначале Валентина, был бы он сейчас пленником, зависящим от воли своих похитителей, или мертвецом – если бы похитители не смогли склонить его к сотрудничеству.

«Я был прав, Валентина, как всегда был прав во всем. Но ты выбрала милосердие вместо правоты, любовь людей – вместо власти, выбрала изгнание с братом, который тебя обожает, вместо жизни с братом, который научил тебя влиять на мир.

Эндера уже нет, Валентина. Когда его забрали в Боевую школу, он уже не мог вернуться домой – тот маленький милый Эндрю, которого ты обожала и тетешкала, как девочка, играющая с любимой куклой. Его сделали солдатом, убийцей – ты разве не смотрела те видеозаписи, что показали на процессе Граффа? – и, если бы кто-то по имени Эндрю Виггин вернулся домой, это был бы не тот Эндрю, о котором ты пускала сентиментальные слюни. Это был бы сломанный, изувеченный, ненужный солдат, чья война окончилась. Организовать ссылку в колонии – это было самое лучшее, что я мог сделать для нашего брата. Не придумать зрелища печальнее, чем его биография, написанная золотыми буквами на тех развалинах, в которые превратилась бы его жизнь, даже если бы никто не стал его похищать. Подобно Александру, он уйдет в ослепительной вспышке света и будет вечно жить в славе, а не влачить жалкое существование, время от времени извлекаемый из забвения для очередного парада. Я дал ему лучшее из возможного!

Ну и скатертью дорога вам обоим. Вы были балластом на моем корабле, гвоздями в сапоге, занозами в заднице».

Но как здорово было бы показать Валентине письмо от Граффа – от самого Граффа! Пусть он скрывает свой личный код доступа, пусть снисходительно советует Питеру подражать положительным героям истории (как будто кто-нибудь когда-нибудь планировал создание империи-однодневки вроде наполеоновской или гитлеровской!), но он знает, что Локк – не умудренный сединами государственный муж, анонимно вещающий из отставного забытья, а всего лишь студент колледжа и к тому же подросток. И все же он счел Питера достойным разговора. Достойным совета, поскольку Графф понимает, что Питер Виггин имеет вес сейчас и будет иметь в будущем. Это чертовски верно, Графф!

Чертовски верно, слышите, вы все? Пусть Эндер Виггин

спас ваши задницы от жукеров, но это я спасу ваши кишки от полного заворота. Потому что никто так не опасен для людей, как сами люди, – разве что полное разрушение планеты Земля, но даже от этого мы теперь страхуемся, рассылая свое семя – в том числе маленькое семечко по имени Эндер – в другие миры. Этот Графф, он вообще имеет понятие, сколько мне пришлось поработать, чтобы его министерство колоний появилось на свет? Кто-нибудь дал себе труд проследить историю удачных идей, что стали законами, и увидеть, сколько раз следы приведут к Локку?

Ведь на самом деле это со мной консультировались, когда решали, предложить ли тебе звание министра колоний, которым ты так усердно подписываешь свои письма. Спорим, ты этого не знаешь, господин министр. Если бы не я, ты бы подписывался сейчас какой-нибудь картинкой с драконом, как половина всех этих кретинов, болтающихся по сетям.

Несколько минут он мучился сознанием, что никто не знает о письме, кроме Граффа и его самого.

Потом…

Приступ прошел. Дыхание стало нормальным, победила разумная сторона личности. Лучше не отвлекаться на мысли о личной славе. В свое время его имя станет известно всем, и он обретет настоящую власть, а не просто влияние. Пока что анонимность ему на руку.

Питер сохранил письмо от Граффа и остался сидеть, глядя на экран.

У него дрожала рука.

Он посмотрел на нее как на чужую. Это еще что такое? Неужто я так тщеславен, что письмо от высокопоставленного чиновника Гегемонии заставляет меня дрожать, как мальчишку на рок-концерте?

Управление взял холодный реалист и оценил ситуацию. Питер дрожал не от восторга. Это преходящее чувство испарилось быстро, как всегда.

Он дрожал от страха.

Потому что кто-то собирает группу стратегов. Лучших учеников Боевой школы. Тех, кого выбрали вести решающую битву ради спасения человечества. Кто-то захватил их и собирается использовать. И рано или поздно этот кто-то станет соперником Питера, и тогда Питеру придется побеждать в схватке умов не только этого соперника, но и детей, которых тот подчинил своей воле.

Питер в Боевую школу не попал. У него не оказалось того, что для этого нужно. По той или иной причине его отсеяли при выборе. Значит, любой из тех, кто попал в Боевую школу, является, возможно, лучшим стратегом и тактиком, нежели Питер Виггин, а потенциальный соперник Питера в борьбе за Гегемонию собрал вокруг себя лучших из лучших.

«Кроме, конечно, Эндера. Эндера, которого я мог вернуть на Землю, если бы потянул за нужные ниточки и направил общественное мнение по другому руслу. Эндер, который был лучшим и мог бы сейчас быть на моей стороне. Но я отослал его. Ради его, черт возьми, блага. Ради его безопасности. И вот передо мной битва, ради которой я жил, и мне предстоит борьба со сливками Боевой школы, а использовать я могу только… только себя.

Рука дрожит. Ну и что? Психом надо быть, чтобы слегка не испугаться».

Но когда этот дебил Чамраджнагар угрожал разоблачить его и все разрушить – только потому, что ему ума не хватало понять: личность Демосфена была необходима, чтобы достичь тех результатов, которых никогда не добился бы Локк, – вот тогда Питер пережил несколько адских недель. В бессилии смотреть, как похищают ребят из Боевой школы, – и быть не в состоянии что-либо сделать, что-либо сказать. Да, он отвечал на письма от разных людей, он провел расследование, которое показало, что лишь Россия имела возможность это осуществить. Но он не рискнул использовать личность Демосфена, чтобы потребовать расследования МЗФ и спросить их, почему они не защитили детей. Демосфен мог бы выдвинуть кое-какие рутинные предположения насчет того, что за похищениями детей стоит Варшавский пакт, но от Демосфена, известного русофоба, другого не ждали бы. И все потому, что какой-то ограниченный тупица-адмирал решил помешать единственному человеку на Земле, который пытается спасти мир от нового Аттилы. Питер хотел бы крикнуть этому Чамраджнагару: «Если я пишу статьи, пока другой похищает детей, и ты знаешь, кто я, и понятия не имеешь, кто он, – только поэтому ты хочешь мне помешать? Ты глупее тех кретинов, что отдали правление Германией Гитлеру, решив, что он будет им „полезен“!»

Теперь Чамраджнагар пошел на попятный. Послал трусливое извинение через третье лицо, чтобы к Питеру не попало письмо с подписью. Поздно, ущерб уже нанесен. Чамраджнагар не только сам ничего не сделал, он помешал Питеру сделать хоть что-нибудь, и теперь Питер стоял перед шахматной доской, где на его стороне только пешки, а у противника двойной комплект коней, ладей и слонов.

Вот потому у него и дрожит рука. А иногда Питер ловил себя на мысли, что хотел бы не быть настолько одиноким. Интересно, не спрашивал ли себя Наполеон в своей походной палатке, какого черта он делает, снова и снова ставя все на способность своей армии сделать невозможное? Не случалось ли Александру жалеть, что рядом с ним нет человека, которому тоже можно было бы иногда доверить принятие решений?

Питер скривил губы. Наполеон? Александр? Был человек, у которого таких жеребцов была полная конюшня. «Программа тестирования Боевой школы показала, что у меня талантов – как у этого Джона Ф. Кеннеди, президента США, потерявшего свой торпедный катер по небрежности, а потом получившего за это медаль, поскольку у его отца были деньги и политические связи. Затем ставшего президентом США и наворотившего глупостей, которые политически ему никак не навредили, поскольку пресса любила его безумно.

Так вот это – я. Я умею манипулировать прессой. Я могу формировать общественное мнение, тянуть и подталкивать, вбрасывать информацию и дезинформацию, но когда дело дойдет до войны – а оно дойдет, – я буду выглядеть не умнее французов, по которым проехался блицкриг».

Питер оглядел читальный зал. Так себе библиотека. И колледж так себе. Питер поступил в колледж рано, как студент с подтвержденной одаренностью, а так как ему было плевать на формальное образование, он поступил в местный филиал университета штата. Впервые в жизни Питер позавидовал своим соученикам. Все, что их волновало, – ближайший экзамен, учебная карьера да свидания.

«И я мог бы так жить».

Ага, как же. Он застрелился бы, если бы его волновало, что скажет какой-нибудь преподаватель о его очередной работе, или что думает какая-нибудь девица о его манере одеваться, или какая из двух футбольных команд сегодня победит.

Закрыв глаза, Питер откинулся на спинку кресла. Все эти рефлексии бессмысленны. Он не остановится, пока не будет вынужден остановиться. Он с самого детства знал, что ему предстоит перевернуть мир, если он найдет рычаг, за который нужно потянуть. Другие дети верили в ту глупость, которой их учили: надо сначала вырасти, только тогда сможешь сделать что-нибудь настоящее. Питер с самого начала знал правду. Его не смогли бы одурачить, как Эндера, который думал, что играет в игру. Для Питера единственной достойной игрой был реальный мир. Единственная причина, по которой удалось обмануть Эндера, – он позволял другим формировать свою реальность. У Питера такой проблемы не было никогда.

Была другая:

его влияние на реальный мир стало возможным лишь потому, что он прячется за сетевой анонимностью. Он создал личность – даже две личности, способные менять мир, потому что никто не знал, что это – дети, на которых не стоит обращать внимание. Но когда в реальном мире схлестываются флоты и армии, влияние политических мыслителей падает. Разве что их, как Уинстона Черчилля, сочтут за мудрецов настолько правых, что в момент кризиса вручат реальную власть. Хорошо было Уинстону – старому, толстому и пропитанному алкоголем, – его люди принимали всерьез. Но все, кто видел Питера Виггина, видели перед собой всего лишь мальчишку.

И все же Уинстон Черчилль был вдохновителем плана Питера. Сделай Локка провидцем, настолько верно все предсказывающим, чтобы в начале войны страх общества перед врагом и вера в гений Локка заставили всех задвинуть пренебрежительное отношение к молодости куда подальше и позволили Питеру показать скрытое под маской лицо. Тогда он, как Уинстон когда-то, займет место у руля правого дела.

Что ж, он просчитался. Он не предположил, что Чамраджнагар уже знает, кто он. Письмо ему было первым шагом Питера в намеченном плане отдать детей Боевой школы под защиту Флота. Не то чтобы их можно было изъять из родных стран – Питер не думал, что какое-либо правительство допустит подобное, – но, когда кто-то предпримет действия против них, все вспомнят, что Локк предупреждал. А этот Чамраджнагар заставил Питера молчать от имени Локка, и никто не узнал, кроме Чамраджнагара и Граффа, что Питер это предвидел. Упущена такая возможность!

Но Питер не намерен сдаваться. Должен существовать способ снова встать на рельсы, и сейчас, сидя в библиотеке филиала Университета Северной Каролины в Гринсборо, закрыв глаза, подобно любому усталому студенту, Питер обдумывал этот способ.

Джиш Эндера подняли с кроватей в четыре ноль-ноль и собрали в столовой. Никто ничего не объяснял, разговаривать им запретили. Петра знала, что остальные думают то же, что и она: русские обнаружили саботаж в составляемых боевых планах. Или кто-то заметил кодовое сообщение в картинке с драконом. В общем, ничего хорошего ждать не приходилось.

Через тридцать минут после подъема дверь открылась. Вошли два солдата и вытянулись по стойке «смирно». А потом, к неописуемому удивлению Петры, вошел… пацан. Не старше их. Двенадцать лет? Тринадцать? Но солдаты относились к нему с почтением. Сам же этот мальчишка двигался с властной уверенностью. Он здесь командовал, и ему это нравилось.

Видела Петра его раньше? Кажется, нет. Но он на них смотрел так, будто знал. Ну конечно знал – у него здесь была власть, и он за ними наблюдал все это время.

Ребенок в роли командира. Значит, из Боевой школы – почему еще может правительство поручить командование такому мальчишке? Судя по возрасту, он должен был учиться вместе с Петрой. Но она не узнавала его – а память у нее была отличной.

– Не волнуйтесь, – сказал мальчик. – Вы меня не узнаете, потому что я поздно пришел в Боевую школу и был там очень недолго, прежде чем вы все ушли в Тактическую. Зато я знаю вас. – Он усмехнулся. – А может, здесь есть кто-то, кто меня узнал, когда я вошел? Не беспокойтесь, я потом просмотрю запись, найду этот легкий шок узнавания. Потому что если тут меня кто-то знает, то я знаю о нем еще кое-что. Я знаю, что видел его раньше, силуэтом в темноте, когда он уходил прочь, бросив меня подыхать.

Теперь Петра знала, кто это. Знала, потому что Бешеный Том им рассказывал, как Боб расставил западню для этого мальчишки, которого помнил по Роттердаму, с помощью четверых других ребят подвесил его в вентиляционной шахте и заставил сознаться примерно в дюжине убийств. Там его и оставили, отдав преподавателям запись разговора, и сообщили, где его найти.

Ахилл.

Единственный член джиша Эндера, который тогда был с Бобом, – Бешеный Том. Боб сам об этом не рассказывал, и никто его не спрашивал. От этого Боб стал фигурой несколько загадочной – он пришел из жизни такой темной и страшной, что там обитали монстры вроде Ахилла. А вот чего никто не ждал – увидеть Ахилла не в тюрьме и не в сумасшедшем доме, а в России, где ему подчиняются солдаты, а ветеранов войны с жукерами держат пленниками.

Когда Ахилл посмотрит записи, возможно, он обнаружит, что Бешеный Том его узнал. А когда он рассказал свою историю, то наверняка заметил узнавание на всех лицах. Петра не знала, что это значит, но понимала, что ничего хорошего. Одно было ясно: она не оставит Бешеного Тома одного расхлебывать эту кашу.

– Мы знаем, кто ты, – сказала она. – Ты Ахилл. И никто тебя не оставлял подыхать, тебя оставили так, чтобы преподаватели тебя нашли. Чтобы арестовали и отослали на Землю – в сумасшедший дом. Боб нам даже фотографию твою показывал. Если тебя кто-то узнал, то по ней.

Ахилл повернулся к ней с улыбкой:

– Боб никогда бы не рассказал и никогда не показал бы мою фотографию.

– Значит, ты Боба не знаешь. – Петра надеялась, что товарищи уже сообразили: признать, что слышали от Бешеного Тома, – значит его подставить. Может быть, подставить смертельно, раз этот псих здесь командует стволами. Боба здесь не было, так что вполне можно было валить на него.

– Да, вы отличная команда, – сказал Ахилл. – Сигналами обмениваетесь, закладываете саботаж в представленные планы и думаете, будто я такой дурак, что прохлопаю. Вы что, думали, будто вас поставят на реальное планирование, сначала не перевербовав?

Петра, как обычно, не смогла промолчать, но на самом деле и не хотела.

– Пытаешься высмотреть среди нас аутсайдера, с которого начать перевербовку? Это шутка такая – в джише Эндера аутсайдеров не было. Здесь один аутсайдер – ты.

На самом деле Петра отлично знала, что Карн Карби, Шен, Влад и Муха Моло чувствовали себя аутсайдерами – по разным причинам. И она сама тоже. Слова ее были предназначены лишь для ребят, чтобы поддержать солидарность.

– Значит, теперь ты нас начнешь обрабатывать поодиночке. Ахилл, мы все твои ходы наперед просчитываем.

– Мою гордость тебе не задеть, – ответил Ахилл, – потому что у меня ее нет. Меня интересует одно: объединение человечества под властью одного правительства. Россия – единственная страна, единственный народ, у которого есть воля к величию и сила, чтобы эту волю подтвердить. Вас сюда привезли, потому что некоторые из вас могут оказаться для этого полезны. У кого мы увидим то, что нам нужно, мы пригласим к себе. Остальных подержим на холоде до конца войны. А тех, кто никуда не годится, – что ж, тех мы отправим домой и будем надеяться, что их правительства выставят их против нас. – Ахилл ухмыльнулся. – И не будьте вы такими мрачными! Вы бы там, дома, с ума посходили. Вы же даже никого там толком не знаете. Вас увезли, когда вы еще даже задницу вытирать толком не умели. Что они знают о вас? Что вы знаете о них? Только то, что они вас отдали. Для меня, у которого никогда семьи не было, Боевая школа означала кормежку три раза в день. А вот вы – у вас отобрали все. И вы ничего им не должны. У вас есть только ваши мозги. Талант. Вы отмечены печатью величия. Вы выиграли

для них войну с жукерами. А вас отправили домой, чтобы родители вас… воспитывали?

Никто ничего не сказал. Петра была уверена, что все так же полны презрения к этой комедии, как и она сама. Он ничего о них не знал. Ему никогда их не разделить. Не добиться их преданности. Они слишком много о нем знали. И им не нравилось, что их насильно держат в плену.

Он это тоже понял. Петра увидела это в его глазах, где заплясал гнев, когда он понял, что эти ребята испытывают к нему лишь презрение.

По крайней мере, ее презрение он точно увидел, потому что зафиксировал взгляд на ней, шагнул ближе, улыбаясь еще благожелательнее.

– Петра, я так рад с тобой познакомиться. Девушка, которая в тестах проявила такую агрессивность, что у нее даже взяли ДНК на анализ – узнать, не мальчик ли она на самом деле.

У Петры краска сбежала с лица. Об этом никто не мог знать. Этот тест выполнили психиатры подготовительной школы, когда приняли ее презрение за симптом дисфункции, а не как закономерную реакцию на их идиотские вопросы. Этого не должно было быть в ее досье. Но значит, запись где-то сохранилась. А Ахилл хочет этим сказать: он знает все. Попутно достигалась еще одна цель: пусть другие видят, как ее можно вывести из себя.

– Вас здесь десять. Только двоих не хватает из великой победной команды. Эндер, величайший из вас, гений, хранитель святого Грааля, – он где-то далеко, полетел основывать колонию. Нам всем будет за пятьдесят, когда он долетит, а он все еще будет мальчишкой. Мы будем творить историю, а он сам уже история. – Ахилл ухмыльнулся собственной шутке.

Но Петра знала, что насмешка над Эндером в этой группе не сработает. Ахилл явно считал, что эти десять ребят были соперниками, борцами за верховенство, каждый из которых хотел занять место Эндера, но был вынужден стоять и смотреть, как там восседает Эндер. Но Ахилл ошибся, он их совсем не понимал. Эндера им не хватало. Они были его джишем. А этот козел безрогий еще думает, что может сплотить их в команду, как Эндер.

– Да, и еще был Боб, – продолжал Ахилл. – Самый молодой, по сравнению с которым – по тестам – вы все выглядели недоумками. Он мог вас научить, как командовать армиями, только вы бы, наверное, не поняли, он же был гений. И где он может быть? Кто-нибудь без него скучает?

Никто не ответил. На этот раз Петра знала, что за молчанием скрывались разные чувства. Когда-то Боба многие недолюбливали. Не из-за его таланта – в этом, по крайней мере, никто не признавался открыто. Раздражало то, что Боб заранее предполагал, что во всем разбирается лучше других. И в то нелепое время, когда Эндер еще не прибыл на Эрос, когда на самом деле джишем командовал Боб, многим трудно было подчиняться приказам самого маленького. Так что здесь Ахилл, быть может, и угадал.

Да только никто не гордился этими чувствами, и такое открытое напоминание вряд ли завоюет Ахиллу симпатии ребят. Конечно, может быть, он и хотел вызвать стыд. Ахилл вполне мог оказаться умнее, чем можно предположить.

Наверное, все же нет. Он настолько недотягивал по уровню до собранной им группы военных вундеркиндов, что мог бы с тем же успехом надеть клоунский наряд и пускать пузыри – уважения заработал бы столько же.

– Ах, Боб, Боб, – продолжал Ахилл. – Я вас должен с прискорбием известить, что Боба нет в живых.

Это уже было для Бешеного Тома слишком. Он демонстративно зевнул и сказал:

– Не-а.

Ахилл посмотрел на него с улыбкой:

– Ты думаешь, что знаешь лучше меня?

– Мы бродим в сетях, – ответил Шен. – Мы бы знали.

– Вас увели от терминалов в двадцать два ноль-ноль. Откуда вы знаете, что случилось, пока вы спали? – Ахилл глянул на часы. – Ой, прошу прощения. Вы правы. Боб все еще жив. И будет жив еще минут пятнадцать. А потом – бум! Маленькая ракеточка влетает в окно спаленки и разносит Боба прямо в кроватке. Даже не надо было покупать у греков его адрес. Наши тамошние друзья дали нам его бесплатно.

У Петры упало сердце. Если Ахилл мог организовать их похищение, то он может организовать и убийство Боба. Убить всегда проще, чем взять живым.

Заметил ли уже Боб письмо с драконом, расшифровал ли и передал ли дальше? Потому что, если не будет Боба, никто этого не сможет сделать.

И тут же Петра устыдилась, что весть о смерти Боба заставила ее подумать первым делом о себе. Это не значило, что судьба Боба ей безразлична. Просто Петра так в него верит, что все свои надежды возложила только на него. С его гибелью погибнут и они. Нет, эта мысль не была недостойной.

Произнести ее вслух – вот это было бы недостойно. А мысли, приходящие в голову, человеку неподвластны.

Может быть, Ахилл лжет. Может быть, Бобу удалось уцелеть или выбраться. А если даже он погиб, он мог уже расшифровать сообщение. Мог и не успеть – здесь Петра ничего не могла сделать.

– Как, никто не рыдает? – удивился Ахилл. – А я-то думал, вы такие близкие друзья! Это вы, наверное, просто сдерживаетесь, как героям положено. – Он рассмеялся лающим смешком. – Ладно, на сегодня с вами все. – Повернувшись к солдату у двери, Ахилл сказал: – Пора.

Солдат вышел, послышалась какая-то команда по-русски, и тут же вошли шестнадцать солдат. Они разбились на пары – по два на каждого из детей.

– Вас рассадят по разным клеткам, – сказал Ахилл. – А то еще кто-нибудь задумает спасательную операцию… нам это не надо. По почте можете переписываться – нам желательно ваше творческое взаимодействие. Вы же все-таки лучшие военные умы, которые человечество смогло из себя выдавить в час нужды. Мы все вами гордимся и ждем от вас в ближайшем будущем хорошей работы.

Кто-то в ответ на слова Ахилла громко пукнул.

Ахилл только осклабился, подмигнул Петре и вышел.

Через десять минут дети были рассажены по машинам, и их повезли в неизвестные пункты назначения, рассеянные неизвестно где по самой большой стране Земли.

Часть вторая

Союзы

6. Шифр

Уж раз Бобу приходилось скрываться, то могли найтись места и похуже Араракуары. Город, названный по разновидности попугаев, сохранился как музейный экспонат – с булыжными мостовыми и старыми зданиями. Здесь не было каких-то особо красивых домов или живописных сооружений, даже собор выглядел довольно будничным и не очень древним, построенным в двадцатом столетии. И все же здесь чувствовался дух какой-то более спокойной жизни, общий некогда для всей Бразилии. Промышленный рост, превративший ближайший город Риберао-Прето в разбухший мегаполис, Араракуару как-то миновал. Люди здесь были достаточно современными – общий слышался на улицах наравне с португальским, – но здесь Боб чувствовал себя дома, как не бывало с ним в Греции, где жизнь общества деформировалась двумя противоречивыми желаниями: стать полностью европейцами и столь же полностью остаться греками.

– Чувствовать себя дома не обязательно, – говорила сестра Карлотта. – Мы нигде не можем задерживаться надолго.

– Ахилл – дьявол, – возразил Боб. – А не Бог. Повсюду ему не дотянуться. Он не найдет нас, не имея следов.

– А ему повсюду и не надо. Только туда, где мы.

– Ненависть его слепит, – сказал

Боб.

– А страх придает сверхъестественное чутье.

Боб усмехнулся – эта игра велась между ними давно.

– А может, это не Ахилл стоит за похищением детей.

– Может, не тяготение держит нас на Земле, – в тон ему ответила сестра Карлотта, – а другая сила с теми же свойствами.

И тоже усмехнулась.

Сестра Карлотта была отличным спутником. У нее было чувство юмора. Она понимала шутки Боба и шутила сама. Но более всего она любила молча сидеть часами, занимаясь своим делом, пока Боб занимался своим. В разговорах они выработали свой секретный язык – когда они оба знали все важное, и было достаточно полуслова, чтобы тебя поняли. Это не означало какое-то родство душ или созвучие разумов. Просто их жизнь была очень похожа в ключевых пунктах: они оба скрывались, оба были отрезаны от друзей и один и тот же враг желал смерти им обоим. Им не о ком было сплетничать, потому что они никого здесь не знали. Они не вели пустопорожних разговоров, потому что у них не было других интересов, кроме главной работы – выяснить, где прячут остальных детей, определить, какому государству служит Ахилл (не приходилось сомневаться, что скоро это государство будет служить ему), и пытаться понять, как меняется мир, чтобы вмешаться в этот процесс и, даст Бог, повернуть историю в лучшем направлении.

По крайней мере, такова была цель сестры Карлотты, и Боб вполне готов был принять в этом участие, поскольку работа на первые две цели совпадала с работой ради последней. Но он не был так уверен, что его интересует будущий ход истории.

Однажды он сказал об этом сестре Карлотте, но она только улыбнулась.

– Тебя не волнует мир вокруг тебя, – спросила она, – или будущее в целом, в том числе твое собственное?

– Не понимаю, почему я должен так четко определять, что именно меня не волнует.

– Потому что если тебе безразлично твое будущее, тебе будет и все равно, доживешь ли ты до него, и нет смысла пускаться на все эти ухищрения, чтобы остаться в живых.

– Я – млекопитающее, – сказал Боб. – И бессознательно стараюсь жить вечно, хочется мне того или нет.

– Ты – дитя Божье, и потому тебе небезразлично, что станется с Его детьми, хочешь ты это признать или нет.

Неотработанный ответ сестры Карлотты взволновал Боба, потому что такого ответа он и ожидал; он даже провоцировал этот ответ, потому что (как говорил он себе) ему было приятно слышать, что если Бог есть, то Ему небезразличен Боб. Его обеспокоила тень, промелькнувшая по лицу сестры Карлотты. Мимолетная, едва заметная, которую он бы и не увидел, если бы не изучил это лицо так хорошо и не знал, что оно редко мрачнеет.

«Что-то в моих словах ее огорчило. И при этом она попыталась скрыть огорчение от меня… А что я сказал? Что я млекопитающее? Она привыкла к моим подколкам по поводу религии. Что я могу не хотеть жить вечно и она волнуется, что я в депрессии? Или что я попытаюсь жить вечно, вопреки своим желаниям? Может быть, она боится, что я умру молодым. Ну, для этого мы и оказались в Араракуаре – чтобы помешать моей безвременной смерти. Для нее это тоже важно».

Но Боб не сомневался, что, если бы на него наставили пистолет, сестра Карлотта закрыла бы его своим телом. Этого он не понимал. Он бы не сделал этого для нее или для кого бы то ни было другого. Он бы крикнул ей, отдернул бы в сторону, помешал стрелку – сделал бы все, чтобы дать им обоим разумный шанс выжить. Но не пошел бы на верную смерть, чтобы спасти ее.

Может быть, это чисто женский поступок? Или поступок взрослого ради ребенка – отдать свою жизнь, чтобы спасти чужую? Решить, что твоя жизнь стоит меньше, чем чья-то еще. Боб не понимал, как у человека может быть такое чувство. Он никогда не пытался подавить собственный инстинкт самосохранения, но сомневался, что это могло бы получиться. Да, но старшие, быть может, охотнее расстаются с жизнью, уже растратив почти весь начальный капитал. Конечно, для родителей имеет смысл жертвовать жизнью ради детей, особенно если они уже слишком пожилые, чтобы завести новых. Но у сестры Карлотты детей никогда не было. И готова она была умереть не ради одного только Боба. Она бы приняла пулю, предназначенную незнакомцу. То есть она ценила свою жизнь меньше любой другой. И это было Бобу абсолютно непонятно.

«Выживание не наиболее приспособленных, а меня лично – это же цель, заложенная в самое ядро моего существа. Это первопричина, лежащая в основе всех моих действий. Бывали моменты, когда я испытывал сочувствие – да, и не к Эндеру. Я заведомо посылал людей на верную смерть, и я глубоко скорбел о них, но я их посылал, и они шли. А я на их месте поступил бы так же? Подчинился бы приказу? Пошел бы погибать, чтобы спасти неизвестные будущие поколения, которые даже имени моего знать не будут?

Боб в этом сильно сомневался.

Он был рад служить человечеству, если это значило служить заодно и себе. Биться с жукерами рядом с Эндером и другими ребятами – в этом был смысл, потому что, спасая человечество, он спасал себя, Боба. И если, умудряясь оставаться в живых, он при этом оказывался репьем в шкуре Ахилла, вынуждая его быть менее осторожным, менее мудрым и потому более уязвимым – что ж, это был приятный побочный эффект. Преследуя цель собственного выживания, Боб заодно давал человечеству лишний шанс избавиться от этого чудовища. А поскольку лучшим способом выживания было найти Ахилла и убить его раньше, чем он убьет Боба, Боб мог оказаться величайшим благодетелем человечества в истории. Хотя, думая об этом сейчас, Боб не мог вспомнить ни одного убийцу, которого человечество произвело бы в герои. Разве что Брут, но и то в его репутации были свои минусы. А вообще-то, убийц история презирала. Возможно, потому, что жертвы удавшихся покушений не рассматривались историей как угроза человечеству. К тому времени, как общественное мнение приходило к выводу, что тот или иной монстр заслуживает смерти, этот монстр уже набирал такую власть и становился настолько подозрителен, что шанса на его ликвидацию не оставалось.

Попытка обсудить это с сестрой Карлоттой ничего не дала.

– Я не могу с тобой спорить и потому не понимаю, зачем ты затеял этот разговор. Я знаю только одно: я не стану помогать тебе в его убийстве.

– Ты не считаешь, что это самооборона? – спросил Боб. – Это влияние идиотских фильмов, где герой никогда не убьет злодея, если тот не наставил на него пистолет?

– Это моя вера в Христа, – ответила сестра Карлотта. – Любите врагов своих и делайте добро ненавидящим вас.

– Так, и какой следует вывод? Лучшее, что мы можем сделать для Ахилла, – поместить в сети наш адрес и ждать подосланных им убийц.

– Не говори глупостей. Христос велел делать своим врагам добро. Для Ахилла не будет добром, если он нас найдет, потому что он убьет нас и увеличит число убийств, за которые должен ответить перед Богом. Лучшее, что мы можем сделать для Ахилла, – не дать ему убить нас. И если мы любим его, мы не дадим ему править миром, потому что такая власть лишь увеличит его возможности впадать в грех.

– А почему мы не любим те сотни и тысячи миллионов, которые погибнут в войнах, начатых

Ахиллом?

– Мы любим их, – сказала Карлотта. – Но ты делаешь ту же ошибку, что и многие другие, которые не понимают Господа. Ты считаешь, что смерть – самое страшное, что может случиться с человеком, а для Бога смерть значит лишь то, что ты попадаешь домой на несколько мгновений раньше срока. Для Господа страшный исход человеческой жизни состоит в том, что человек отдается греху и отвергает радость, которую предлагает Бог. Из всех миллионов погибших в войне истинные трагедии – это жизни, оборвавшиеся в грехе.

– Так зачем же ты столько мучаешься, чтобы сохранить жизнь мне? – спросил Боб, но он думал, что уже знает ответ.

– Ты хочешь, чтобы я сказала что-нибудь, ослабляющее мои доводы. Например, что я всего лишь человек и хочу не дать тебе погибнуть, потому что я люблю тебя. И это будет правдой, потому что у меня нет детей и ты мне заменил ребенка, насколько это возможно, и я была бы ранена в средоточие своей души, если бы ты пал от рук этого испорченного мальчика. Но истина, Джулиан Дельфики, заключается в другом: я так хочу не дать тебе погибнуть потому, что, если ты умрешь сегодня, ты можешь попасть в ад.

Боб, к собственному удивлению, почувствовал себя уязвленным. Он достаточно хорошо понимал веру Карлотты, чтобы предсказать такое отношение, но все равно услышать это из ее уст было больно.

– Я не собираюсь каяться и принимать крещение, так что мне все равно прямая дорога в ад, а потому без разницы, когда я умру.

– Чушь. Наше понимание догматов несовершенно, и что бы там ни говорили папы, я ни на миг не верю, что Бог обречет на вечное проклятие миллиарды детей, которым Он попускает родиться и умереть без крещения. Нет, я думаю, что ты попадешь в ад потому, что, несмотря на все свои таланты, ты абсолютно аморален. И я молюсь от всей души, чтобы перед смертью ты успел понять, что есть высшие законы, превосходящие простое выживание, есть высшие цели, достойные служения. Если ты отдашь себя такому великому делу, дорогой мой мальчик, тогда я не буду бояться твоей смерти, потому что буду знать: справедливый Господь простит тебя за то, что ты не заметил или не понял истины христианства при жизни.

– Да ты еретичка! – сказал Боб. – Ни одно из этих утверждений ни один священник не признает соответствующим догматам.

– Даже я не признаю, – согласилась сестра Карлотта. – Но я не знаю ни одного человека, у которого не было бы двух наборов догматов: первого – в которые человек верит, что верит, и второго – по которому он пытается жить. Я просто из тех немногих, которые понимают разницу. А ты, мой мальчик, нет.

– Потому что я ни в какие догматы не верю.

– А это, – сказала Карлотта с подчеркнутым удовольствием, – доказательство моего утверждения. Ты так убежден, что веришь лишь в то, во что ты веришь, что веришь, что совершенно не видишь, во что ты веришь на самом деле, не веря, что веришь.

– Ты не в том столетии родилась, – сказал Боб с сожалением. – Ты могла бы заставить Фому Аквинского рвать волосы на голове. Ницше и Деррида обвинили бы тебя в помутнении их рассудка. И только инквизиция знала бы, что с тобой делать – поджарить с корочкой до хруста.

– Только не говори мне, что ты читал Ницше или Дерриду. Или Фому Аквинского.

– Чтобы понять, что яйцо тухлое, не обязательно есть его целиком.

– Ты невозможный нахальный мальчишка.

– Да я ведь не настоящий мальчишка.

– Ты не деревянная кукла. Уж во всяком случае, не из моего кукольного театра. А теперь пойди поиграй, я занята.

Эта отсылка не была наказанием, и сестра Карлотта это знала. С момента подключения к сетям они почти все дни проводили в доме, собирая информацию. Карлотта, сетевая личность которой была защищена сетевыми брандмауэрами Ватикана, могла поддерживать прежние связи и получать доступ к лучшим своим источникам, скрывая не только местонахождение, но и часовой пояс. А вот Бобу приходилось создавать новую личность с нуля, прячась за двойными каскадами почтовых серверов, специализирующихся на анонимности, и даже при этом не пользуясь одной и той же личностью больше недели. Он не устанавливал связей, а потому не имел доступа к источникам. Если ему нужна была конкретная информация, он просил сестру Карлотту найти ее, и она уже решала, может ли она об этом спросить или таким образом выдаст, что Боб находится с ней. Чаще всего она решала, что спрашивать нельзя, и потому Боб был в своих поисках ограничен. И все же они делились собранной информацией, и при всех минусах положения Боба у него был один плюс: ум, анализирующий данные, принадлежал ему. Тот ум, который по тестам Боевой школы далеко превосходил все прочие.

К сожалению, Истине эти титулы были безразличны. Она отказывалась открываться только по той причине, что все равно рано или поздно будет раскрыта.

Боб стоически переживал эти многочасовые неудачи и все же в конце концов должен был вставать и выходить на улицу. Но это не было просто бегством от работы.

– Такой климат мне по нраву, – сказал он сестре Карлотте на второй день, когда, весь в испарине, полез в душ в третий раз за день. – Я рожден для жизни в жаре и влажности.

Сначала сестра Карлотта настаивала, что будет ходить с ним повсюду. Но после первых нескольких дней он смог ее кое в чем убедить. Во-первых, что он уже выглядит достаточно взрослым, чтобы его не сопровождала бабушка – «Аво Карлотта», как он ее называл согласно легенде. Во-вторых, она не будет для него защитой, так как у нее нет ни оружия, ни навыков самообороны. В-третьих, из них двоих именно он умеет жить на улицах, и хотя Араракуара и близко не была так опасна, как Роттердам его юных дней, он уже нарисовал в уме сотни различных маршрутов бегства и укрытий – просто рефлекторно. Когда Карлотта поняла, что скорее ей будет нужна его защита, чем Бобу – ее, она сдалась и стала отпускать его одного, при условии, что он всеми силами постарается не вызывать подозрений.

– Я же не могу сделать так, чтобы люди не замечали иностранного мальчика.

– У тебя не такой уж иностранный вид, – возразила она. – Средиземноморский тип встречается здесь сплошь и рядом. Старайся только поменьше разговаривать. Всегда делай такой вид, будто идешь по делу, но никогда не спеши. И вообще, это ты меня учил, как оставаться незаметным.

И вот сегодня, месяца через полтора после приезда в Бразилию, Боб бродил по улицам Араракуары и думал, какое великое дело могло бы придать его жизни цену в глазах Карлотты. Потому что, несмотря на всю ее веру, ее одобрение – ее, а не ее Бога, – казалось чем-то таким, ради чего, быть может, стоило бороться. Пока это не мешает главной цели: выживанию. Достаточно ли быть репьем в шкуре Ахилла? Достаточно ли разыскать способ борьбы с ним? Или нужно делать что-то еще?

На вершине одного из многих холмов Араракуары стояла лавочка, где торговала сорбетом японо-бразильская семья. Она занималась этим уже не первый век, как гласила вывеска, и Боба это и забавляло, и трогало одновременно – в свете слов Карлотты. Для этой семьи изготовление сладкого десерта в рожках или чашечках было тем великим делом, которое она пронесла сквозь века.

Что может быть более обыденным? И все же Боб приходил сюда снова и снова, потому что лакомство было восхитительным, честно говоря, и, когда он думал, сколько людей за последние двести-триста лет останавливались у этой двери и наслаждались неповторимым вкусом мягкого мороженого во рту, относиться к такому делу свысока уже не получалось. Эти люди давали другим нечто действительно хорошее, и от этого жизнь других людей становилась лучше. Это не было великим деянием, которое воспоет история, но и никчемной ерундой это тоже не было. Человек может поступать много хуже, чем посвящать значительную часть своей жизни делу вроде этого.

Боб даже не понимал толком, что значит найти себе дело жизни. Значит ли это передать кому-то другому право за тебя решать? Дурацкая идея. Вряд ли на Земле найдется человек более умный, чем он, и хотя это не значит, что он не способен ошибиться, это наверняка значит, что он будет дураком, если передоверит право решать кому-то другому, у которого шансов ошибиться больше.

Зачем он вообще тратит время на сентиментальную философию Карлотты, Боб тоже не понимал. Наверняка это и есть одна из его ошибок – эмоциональная человеческая сторона его менталитета одолела нечеловеческий талант рассудка, который, к его досаде, не всегда управлял мыслями Боба.

Стаканчик сорбета был пуст. Очевидно, он съел порцию, не заметив. Оставалось надеяться, что язык все же насладился вкусом, центр удовольствия в мозгу не среагировал.

Боб выбросил стаканчик и пошел дальше. Мимо проехал велосипедист, трясясь и вздрагивая всем телом из-за булыжной мостовой. Вот это и есть жизнь человека, подумал Боб. Так трясет всю дорогу, что не можешь ничего толком рассмотреть.

На ужин в столовой пансиона была фасоль с рисом и жилистая говядина. Боб с Карлоттой ели почти в молчании, слушая разговоры соседей и позвякивание посуды. В любом настоящем разговоре между Бобом и Карлоттой наверняка прозвучало бы что-то необычное, что могло бы запомниться, привлечь внимание, вызвать вопросы. Например, откуда внук у женщины с повадками монахини? Почему этот ребенок, с виду шестилетний, разговаривает как профессор университета? Потому Боб и Карлотта при посторонних говорили мало и только о погоде.

После ужина они оба вошли в Сеть проверить почту. Приходившие Карлотте письма были интересными и настоящими. Все корреспонденты Боба на этой неделе считали его женщиной по имени Летти, которая работает над диссертацией и собирает сведения, но на личную жизнь у нее нет времени, и потому она резко отвергает все попытки флирта. Пока что Боб не видел способа обнаружить почерк Ахилла за поведением какой-либо страны. Большинство государств просто не имели возможности так быстро похитить весь джиш Эндера, но из тех, у кого такие возможности были, Боб мог исключить некоторые, не обладавшие должной агрессивностью, или самодовольством, или презрением к международному праву. Да даже Бразилия могла бы это сделать – и бывшие товарищи по войне с жукерами могли сейчас томиться в плену здесь же, в Араракуаре. И по утрам они слышат грохот того же мусоровоза, что подобрал сегодня выброшенный Бобом стаканчик из-под сорбета.

– Не знаю, зачем люди распространяют такие штуки, – сказала Карлотта.

– Какие? – спросил Боб, обрадовавшись поводу отвлечься от утомительной для глаз работы.

– Да эти глупые суеверные драконы на счастье. Их уже небось десятки.

– О да! – согласился Боб. – Они повсюду. Я их уже вообще перестал замечать. И почему именно драконы?

– Этот, кажется, появился раньше других. Во всяком случае, я его увидела первым, и с ним вот этот стишок. Если бы Данте творил сегодня, он бы нашел в аду местечко для тех, кто запустил эту моду.

– А что за стишок?

– «Полюбуйся зверем сам и отправь его друзьям. Это чудо из легенд всем приносит хеппи-энд», – процитировала Карлотта.

– Ну да, драконы способствуют счастливому концу. Но что именно это значит? Что ты умрешь счастливым или будешь счастливым до конца?

Карлотта засмеялась.

Боб, которому надоело разбирать почту, продолжил разрабатывать тему:

– Драконы не всегда приносят счастье. В Боевой школе армию Драконов даже расформировали, настолько ей не везло. Ее возобновили потом для Эндера и, несомненно, дали ему лишь потому, что считалось, будто она приносит несчастье, а начальство пыталось создать Эндеру максимум трудностей…

Тут Боба посетила мысль, и, хоть она мелькнула лишь на миг, он встрепенулся.

– Перешли-ка мне эту картинку.

– Да она у тебя тоже наверняка есть в десятках писем.

– Искать не хочу. Перешли мне ее, пожалуйста.

– Ты еще под именем Летти? Это ведь ты его уже две недели не менял?

– Пять дней.

Через несколько минут картинка попала к Бобу, и он сразу же стал пристально в нее вглядываться.

– Что тебя так заинтересовало?

Боб поднял взгляд и увидел, что Карлотта на него смотрит.

– Не знаю. А чего ради уделять внимание тому, что я уделяю внимание этой ерунде? – ухмыльнулся Боб.

– Потому что ты считаешь ее важной. Ты умнее меня почти во всем, но там, где дело касается тебя, я разбираюсь гораздо лучше. И знаю, когда тебя что-то по-настоящему интересует.

– Да вот – соседство дракона и слова «end». Конец обычно не считается счастливым. Почему не написали «ждет счастье» или «счастливая судьба»? Зачем именно «счастливый конец»?

– А что?

– Конец. End. Эндер. И армия Эндера называлась «Драконы».

– Ну это за уши притянуто.

– Погляди на картинку. Вот тут, в середине, где такой сложный растровый узор, – одна линия размыта. Точки разбросаны практически случайным образом.

– Мне это и кажется случайным шумом.

– Если тебя держат в плену, но дают доступ к компьютеру, зато каждый бит почты смотрят под микроскопом, как ты передашь весточку на волю?

– Но ведь ты не думаешь, что это…

– Пока не знаю. Но раз уж я об этом подумал, то имеет смысл покопаться?

Боб уже передал дракончика в графическую программу и изучал линию сдвинутых точек.

– Да, вся эта линия – случайный набор. Он здесь не к месту, и это не просто шум, потому что остальные части картинки не повреждены – вот только эта линия чуть изломана. А шумы распределились бы по картинке случайно.

– Так посмотри, что это, – сказала Карлотта. – Гений у нас ты, а я всего лишь монахиня.

Вскоре Боб выделил линию в отдельный файл и стал изучать информацию в виде двоичного кода. При попытках рассмотреть этот код как текст в однобайтовой или двухбайтовой кодировке смысла не получалось, но его и не могло быть – иначе письмо никогда бы не попало в Сеть. Значит, если это действительно письмо, оно должно быть как-то зашифровано.

Несколько часов Боб писал и пробовал различные программы расшифровки. Он пробовал математические структуры и графические интерпретации, но понимал, что на самом деле здесь не может быть подобных сложностей, потому что автор письма не мог пользоваться компьютером. Это должно быть что-то относительно простое, что будет видно при поверхностном исследовании.

И потому Боб вернулся к попытке интерпретировать двоичный код как текст. Скоро он нашел схему, которая

выглядела перспективной. Двухбайтный текстовый код, но сдвинутый на одну позицию вправо, кроме случаев, когда сдвиг вправо давал осмысленные символы – в этом случае сдвиг был двойной. При этом настоящий символ не мог появиться ни в одной программе просмотра файла.

Одна строка, обработанная подобным методом, состояла только из текстовых символов, которые вряд ли могли бы появиться случайно. Но вторая строка содержала мусор, с виду совершенно бессмысленный.

Тогда Боб сдвинул ее влево, и она тоже оказалась заполненной текстовыми символами.

– Врубился, – объявил Боб. – И это в самом деле письмо.

– И что в нем сказано?

– Понятия не имею.

Карлотта заглянула ему через плечо:

– Это даже не язык. Символы не разбиты на слова.

– Это нарочно, – объяснил Боб. – Если разделить на слова, это бы выглядело как осмысленное сообщение и вызывало бы желание расшифровать. Самый простой способ для любителя расшифровать язык – проверить длину слов и частоту появления определенных групп символов. В общем языке надо было бы искать буквы «а», слова «the» и «and» – такого рода вещи.

– А ты даже не знаешь, на каком это языке написано.

– Нет, но, скорее всего, на общем – его посылают человеку, у которого заведомо нет ключа. Значит, сообщение должно поддаваться расшифровке, а это подразумевает общий язык.

– Тогда шифр должен быть и трудным и легким одновременно?

– Да. Легким для меня, трудным для других.

– Ладно, перестань. С чего ты взял, что оно адресовано тебе?

– Эндер. Дракон. Я был в армии Дракона, как почти все они. Они знают, что там собраны все они, кроме меня. А я единственный человек, с которым, как им ясно, они могут связаться, не зацепив никого лишнего.

– У вас что, был какой-то свой шифр?

– На самом деле нет, но у нас есть общий опыт – сленг Боевой школы, какие-то рассказы, – в общем, скоро будет ясно. Я его должен расколоть, потому что узнаю слово, которое никто другой не мог бы узнать.

– Это если письмо от них.

– От них, – отмахнулся Боб. – Они понимают, что я сделал бы. Нашел бы это слово. Подпись разошлась повсюду, и код сейчас в миллионах компьютеров, но никто не знает, что это код, потому что люди видят смысл и не ищут более глубокого. Это не письмо, а фишка – для всех, кроме меня.

– Ты убедил меня – почти.

– Я его расколю раньше, чем спать лягу.

– Ты еще слишком мал, чтобы пить столько кофе. Аневризму себе заработаешь.

И сестра Карлотта вернулась к своей почте.

Поскольку буквы не делились на слова, Бобу пришлось искать какую-то другую систему, чтобы выделить смысл. Не было сочетаний двух или трех букв, которые не вели бы в явный тупик, но это Боба не удивило. Если бы он составлял такое сообщение, он бы опустил все артикли, союзы, предлоги и местоимения, которые только мог бы. И даже не в этом дело, почти все слова наверняка были бы нарочно написаны с ошибками, чтобы не было повторений. Но некоторые слова будут написаны верно, и это те, которые незнакомы людям, чьи корни не лежат в субкультуре Боевой школы.

Было всего два места, где повторялся один и тот же символ – по одному в каждой строке. Вполне возможно, что здесь следующее слово начиналось с той буквы, на которой заканчивалось предыдущее, но Боб в этом сомневался. В таком сообщении ничего не было бы случайным. И Боб написал программку, которая подставила различные буквы в повторяющиеся сочетания, начиная с «аа», и стал выбирать из них те, что казались ему осмысленными. Начал он с пары одинаковых букв во второй строке, потому что они тоже были окружены одинаковыми буквами – по системе 1221.

Легко было отбросить полную бессмыслицу, вроде «xddx», или «pffp», но пришлось покопаться в вариантах «abba», «adda», «deed» и «effe» и посмотреть, что происходит с письмом при такой подстановке. Некоторые варианты казались осмысленными, и Боб оставил их для дальнейшего изучения.

– А почему оно теперь по-гречески? – спросила Карлотта. Она снова заглядывала ему через плечо. Боб не слышал, как она подошла.

– Я все исходное сообщение перевел в греческие буквы, чтобы не отвлекаться на поиски смысла в еще не раскодированных буквах. А те, с которыми я работаю, – латинские.

Программа показала сочетание «iggi».

– Piggies, – предположила Карлотта.

– Может быть, но для меня это ничего не значит. – Боб полазил по словарю в поисках этого сочетания букв, но все было так же бессмысленно, как и «piggies».

– А это должно быть слово? – спросила Карлотта.

– Ну если это число, то здесь тупик, – ответил Боб.

– Нет, в том смысле, может ли это быть имя?

Боб сообразил тут же:

– Какой же я дурак!

Он вставил буквы «w» и «n» в начале перед и после «iggi» и сделал эту подстановку во всем тексте, велев программе показать дефисы вместо нераскодированных букв. Строки стали такими:

– Не похоже это на общий, – сказала Карлотта. – Букв «i» должно быть больше.

– Я полагаю, что было опущено как можно больше букв, особенно гласных, чтобы трудно было узнать общий язык.

– А как ты узнаешь, что ты его расшифровал?

– Когда в нем появится смысл.

– Спать пора. Но я знаю, что ты не ляжешь, пока не расшифруешь.

Он едва заметил, как она отошла. Теперь Боб взялся за другую сдвоенную букву. На этот раз работа оказалась сложнее, потому что буквы перед и после пары были разные, значит, надо было пробовать больше комбинаций, а возможность исключить буквы «g», «i», «n» и «w» не сильно ускорила процесс.

И опять Боб стал пробовать различные подстановки, но ничего не вызывало ассоциаций, пока не попалось слово «jees». Так товарищи Эндера по последней битве называли свою группу – jeesh. А что? Это слово вполне могло быть паролем.

Если эти двадцать семь букв угаданы правильно, остается всего тридцать. Боб протер глаза, вздохнул и стал работать.

Запах апельсинов разбудил его в полдень. Сестра Карлотта чистила апельсин «мексемерика».

– Люди их едят на улице и сплевывают мякоть на тротуар – ее не разжевать так, чтобы можно было проглотить. Но сок лучше, чем из любого другого апельсина.

Боб вылез из кровати и взял предложенную дольку. Карлотта была права. Она протянула ему миску – сплевывать мякоть.

– Отличный завтрак, – сказал Боб.

– Ланч, – поправила сестра Карлотта. Она держала в руке бумагу. – Я так понимаю, это и есть решение?

Там была распечатка, которую Боб сделал перед тем, как идти спать.

– А! – сказал Боб. – Я не показал, где тут разбивка на слова.

Сунув в рот дольку мексемерики, Боб прошлепал босиком к компьютеру, вызвал нужный файл и распечатал. Потом отнес его Карлотте, сплюнул мякоть, взял еще один фрукт из ее сумки и стал чистить.

– Боб, – сказала она, – я простой смертный, а не гений. Я только вижу вот здесь – «help», а здесь – «Ender».

Боб взял у нее листок.

– Гласные опущены по максимуму, и есть ошибки в написании. Но в первой строке сказано: «Help. Ender’s jeesh is together en Russia…»

– «Т-g-d-r» – это значит «together» – вместе? А предлог «in» написан по-французски?

– Именно. Мне это понятно, а язык с виду не похож на общий. – Он продолжал переводить. – Дальше я долго не мог понять, пока

не допер, что шесть и сорок – это числа. Уже почти все буквы разобрал, когда догадался. Дело в том, что числа эти важны, но без контекста их вывести невозможно. Так что следующие слова как раз дают контекст для чисел. Там говорится «Bean’s toon 6» – «взвод Боба 6», потому что Эндер разделил армию Драконов на пять взводов вместо обычных четырех, но мне дал что-то вроде резервного взвода, и если добавить его, то получается шесть. Кто это может знать, кроме учеников Боевой школы? И лишь кто-то вроде меня мог понять, что это за число. То же самое и со следующим – «Army size 40». Каждый ученик Боевой школы знал, что в армии сорок солдат. Если не считать командира, тогда получается сорок один, но это не важно, потому что последняя цифра не имеет значения.

– Почему ты так решил?

– Потому что следующая буква «n» – «north». В письме указано их местонахождение. Они знают, что они в России. И по тому, что они видят солнце или хотя бы тени на стене и знают дату, они могут примерно вычислить широту. Шесть-четыре-ноль север. Шестьдесят четыре градуса северной широты.

– Если это не значит чего-нибудь другого.

– Нет, сообщение должно было быть очевидным.

– Для тебя.

– Да, для меня. Конец строки означает «try sabotage» – «пытаемся саботировать». Думаю, это значит, что они стараются делать ошибки в работе, которую русские им поручают. То есть делают вид, что подчиняются, но на самом деле саботируют. Очень разумно это зафиксировать. То, что Граффа после войны с жукерами отдали под военный трибунал, наводит на мысль, что лучше иметь документальные свидетельства, подтверждающие, что сотрудничества с врагом не было, – на случай победы противной стороны.

– Но Россия ни с кем сейчас не воюет.

– Полемарх был русским, а войска Варшавского пакта были ядром его сил в войне Лиги. Не стоит забывать, Россия была самой сильной страной, когда началась война с жукерами, вынудившая человечество объединиться под властью Гегемона и создать Межзвездный Флот. Русские всегда чувствовали, будто их обманом лишили великой судьбы, и теперь, когда нет больше жукеров, видят смысл в том, чтобы вернуться на прежний курс. Они не считают себя плохими парнями – они считают себя единственным народом, который обладает волей и мощью объединить мир по-настоящему и навсегда. Они считают, что творят добро.

– Люди всегда так считают.

– Не всегда. Но, в общем, чтобы вести войну, нужно уговорить свой народ, что он либо защищает себя, либо сражается потому, что достоин лучшего, либо ради спасения других людей. Русский народ отзывается на альтруистические стимулы не хуже любого другого.

– А вторая строка?

– «Bean find Wiggin Peter» – «Боб, найди Виггина Питера». Они предлагают мне разыскать старшего брата Эндера. Он не улетел в колонии вместе с Эндером и Валентиной. И он действовал в сети под именем Локка. И думаю, он теперь и Демосфена тоже использует, когда Валентины нет.

– Ты об этом знаешь?

– Я много чего знаю. Но главное здесь то, что они правы. Ахилл охотится за мной и за тобой, и у него в руках весь джиш Эндера, но он даже не знает, что у Эндера есть брат, а знал бы, так ему было бы все равно. А мы с тобой оба знаем, что Питер Виггин оказался бы в Боевой школе, если бы не некоторые недостатки характера. И по всему, что мы знаем, эти недостатки могут быть как раз такие, которые обеспечат Ахиллу достойного противника.

– Или такие, что победа Питера окажется ничем не лучше победы Ахилла – в смысле количества страдания в мире.

– Ведь этого нам не узнать, пока мы его не найдем?

– Чтобы его найти, Боб, тебе придется открыть свою личность.

– Ага, – подтвердил Боб. – Захватывающая перспектива, не правда ли? – Он изобразил карикатурный восторг ребенка, которого обещали повести в зоопарк.

– В этой игре ставкой будет твоя жизнь.

– Разве не ты хотела, чтобы я нашел себе цель для служения?

– Питер Виггин – не цель, он опасность. Ты просто не знаешь, что может рассказать о нем Графф.

– Еще как знаю, – возразил Боб. – Как ты думаешь, откуда я вообще знаю о нем?

– Но он может оказаться ничуть не лучше Ахилла!

– Во многих смыслах он уже лучше Ахилла. Во-первых, он не пытается нас убить. Во-вторых, у него широкая сеть связей по всему миру, и кто-то знает, что он так молод, но остальные понятия не имеют, а их большинство. В-третьих, он честолюбив не меньше Ахилла, но Ахилл уже собрал почти всех детей, признанных военными гениями, а у Питера Виггина будет только один – это я. Ты думаешь, он такой дурак, что не станет меня задействовать?

– Задействовать. Слово из оперативного жаргона. Оно означает «использовать».

– А разве тебя не используют в твоем великом деле?

– Использует Бог, а не Питер Виггин.

– Ну я готов поспорить, что Питер Виггин всяко будет выражаться яснее Бога. И если мне не понравится, что он делает, я всегда могу выйти из игры.

– С такими, как Питер, не всегда можно выйти.

– Он не сможет меня заставить думать о том, о чем я думать не хочу. Если он не самый большой дурак среди гениев, он это знает.

– Интересно, знает ли это Ахилл, который хочет гениальных решений от захваченных ребят?

– Вот именно. Если выбирать между Питером Виггином и Ахиллом, сколько шансов, что Питер окажется хуже?

– Такое трудно себе представить.

– Тогда давай начнем думать, как связаться с Локком, не выдав, кто мы и где мы.

– Надо будет купить еще мексемерики до того, как уедем из Бразилии, – сказала сестра Карлотта.

Только тут они заметили, что корзина пуста.

– Вот с этим я согласен.

Выходя, Карлотта остановилась у дверей:

– Ты отлично разгадал загадку с драконом, Джулиан Дельфики.

– Спасибо, бабушка Карлотта.

Она вышла улыбаясь.

А Боб снова прочитал письмо. Единственное, что он не до конца перевел Карлотте, – это последнее слово. На самом деле Боб не думал, что «ptr» означает «Питер». Это было бы лишним – фамилии Виггин уже достаточно. Нет, это была подпись. Петра. Письмо написала Петра. Она могла бы попытаться написать прямо Питеру, но написала Бобу и зашифровала так, что Питер ни за что бы не понял.

«Она надеется на меня».

Боб знал, что прочие члены джиша Эндера его недолюбливали – не явно, но чуть-чуть. Когда весь джиш собрался в Командной школе на Эросе до прибытия Эндера, начальство ставило Боба командиром во всех испытательных боях, хотя он был самым младшим из всех, даже моложе Эндера. Он знал, что справился и заработал уважение товарищей, но получать от него приказы им все равно не нравилось, и все были очень рады, когда Эндер приехал и Боб снова стал рядовым. Никто никогда не говорил: «Классно, Боб» или «Нормально, Боб». Никто, кроме Петры.

На Эросе она сделала для него то же, что сделал в Боевой школе Николай, – время от времени говорила доброе слово. Боб наверняка знал, что ни Петра, ни Николай даже не догадывались, насколько важна для него эта их случайная щедрость. Но он помнил, что, когда ему был нужен друг, эти двое были рядом. Николай волей не всегда слепой судьбы оказался его братом. Значит, Петра – его сестра?

Именно Петра сейчас связалась с ним. Она верила в его способность узнать письмо, прочесть

и действовать.

В файловой системе Боевой школы хранились записи о том, что Боб не человек, и Боб знал, что Графф хотя бы иногда и сам так говорит, потому что подслушал эти его слова. Он знал, что Карлотта любит его, но больше любит Иисуса, и вообще она слишком взрослая и считает его младенцем. Он на нее может положиться, но она не полагается на него.

Единственным другом Боба на Земле, еще до Боевой школы, была девочка по кличке Проныра, и Ахилл убил ее очень давно. За несколько секунд до того, как Боб, поняв свою ошибку, бросился ее предупредить, но нашел уже только ее тело, качающееся на воде Мааса. Она погибла, пытаясь защитить Боба, и погибла, потому что на Боба тогда нельзя было положиться. Нельзя было рассчитывать, что он хотя бы попытается ее спасти.

Письмо от Петры могло значить, что есть еще один друг, которому Боб сейчас нужен. И на этот раз он не повернется спиной. На этот раз он спасет своего друга или погибнет сам. Как тебе такое дело, сестра Карлотта?

7. Огласка

У Питера упало сердце, когда он, открыв письмо, адресованное Демосфену, увидел, что оно послано и Локку. Приветствие «Уважаемый Питер Виггин» только подтвердило: кто-то еще, кроме людей Полемарха, расколол его псевдоним. Он ожидал худшего – какого-нибудь шантажа или требования поддержать то или иное предприятие.

К его удивлению, в письме ничего такого не было. Автор утверждал, что получил сообщение от похищенных детей, и предложил Питеру заманчивый вариант. Конечно, Питер тут же поискал в архивах и нашел историю нападения на психиатрическую больницу Генка. Найти имя сбежавшего было куда труднее, но он от имени Демосфена попросил своего корреспондента из правоохранительной системы Германии, а потом как Локк получил дополнительную помощь от друга в одном из комитетов кабинета Гегемона.

Полученное имя вызвало у Питера смех, потому что оно было в теме письма, которое побудило его к поискам. Ахилл произносится «Ашиль» на французский манер. Сирота, спасенный с улиц Роттердама католической монахиней, которая работала на сектор отбора Боевой школы. Мальчику была сделана операция по исправлению увечной ноги, потом его взяли в Боевую школу, где он продержался всего несколько дней, пока его не разоблачили как серийного убийцу другие ученики, хотя в самой Боевой школе он никого не убил.

Заинтересовал список его жертв. Он убивал всех, кто когда-либо заставил его чувствовать себя или казаться беспомощным или уязвимым. В том числе врача, который вылечил его ногу. Ахилл явно не был особенно благодарным.

Сопоставив всю эту информацию, Питер понял, что его корреспондент прав. Если этот псих действительно командовал операцией, в которой детей использовали для военного планирования, то почти наверняка работающие с ним русские офицеры не знают о его преступном прошлом. Какое бы ведомство ни освободило Ахилла из больницы, оно не поделилось бы информацией с военными, которым предстояло с ним работать. Вспыхнувшее возмущение дошло бы до самых верхов русского правительства.

И если даже правительство не станет избавляться от Ахилла и освобождать детей, русская армия очень ревниво оберегает свою независимость от правительства, особенно от его структур, занимающихся разведкой и грязной работой. И есть хороший шанс, что некоторые дети смогут «сбежать» раньше, чем правительство отреагирует, – а такие самовольные действия могут заставить правительство официально заявить, что это было сделано по его указанию.

Возможно, конечно, и то, что Ахилл убьет одного или нескольких детей, как только его разоблачат. Ну, по крайней мере, Питеру не придется иметь их противниками в бою. Зная теперь кое-что об Ахилле, Питер был лучше подготовлен к битве умов с ним. Ахилл убивал собственными руками. Поскольку это большая глупость, а Ахилл глупцом не был, значит это у него неодолимое побуждение. Люди с неодолимыми побуждениями могут быть страшными противниками – но эти же побуждения могут и привести их к поражениям.

Впервые за много недель у Питера забрезжила надежда. Вот как окупилась его работа под масками Локка и Демосфена: обладатели определенной секретной информации, которую они хотят опубликовать, находят пути передать ее Питеру даже без просьб с его стороны. Его сила во многом опиралась на некоординированность информаторов. Его гордость не уязвляло, что его «используют» анонимные корреспонденты. На самом деле они использовали друг друга. А кроме того, Питер заработал право на получение таких полезных подарков.

И все-таки он всегда смотрел в зубы дареным коням. Выступая как Локк или Демосфен, он списывался с друзьями и корреспондентами в разных правительственных ведомствах в поисках подтверждения сведений, которые собирался публиковать. Возможно ли, что нападение на психбольницу было организовано русскими агентами? Показало ли спутниковое наблюдение какую-либо активность возле шестьдесят четвертой параллели, которая могла бы служить признаком прибытия или отбытия десяти похищенных детей? Известно ли что-нибудь о местонахождении Ахилла, что могло бы противоречить гипотезе о его главенстве в операции с похищением?

Чтобы выверить статью, понадобилась пара дней. Сначала Питер попытался написать колонку от имени Демосфена, но вскоре понял, что Демосфена, все время предупреждающего о кознях России, никто всерьез не воспримет. Это должен написать Локк. И это будет опасно, потому что до сих пор Локк тщательно следил за тем, чтобы не выглядеть противником России. Поэтому, если Ахилла разоблачит Локк, это скорее воспримут всерьез – но это может стоить Локку его лучших корреспондентов в России. Как бы русские ни возмущались действиями своего правительства, преданность России-матушке лежит глубже. Это была черта, которую переступать нельзя. Для многих, очень многих из его корреспондентов статья Локка выведет его за эту черту.

И вдруг Питер нашел очевидное решение. До того как послать статью в «Международные аспекты», он отправит ее своим корреспондентам в России, чтобы предупредить их. Конечно же, текст дойдет до российских военных. Возможно, что отклик последует даже раньше, чем статья выйдет официально. А его корреспонденты будут знать, что он не желает вреда России – он дал им шанс навести порядок в собственном доме, по крайней мере, оставил открытую лазейку для выхода.

Статья была короткой, но в ней назывались имена и открывались двери, куда могли пойти за продолжением другие репортеры. А они пойдут. Динамит был заложен уже в первом абзаце.

Здесь, в первом абзаце, и была эта лазейка – одновременно с обвинением Локк великодушно открывал выход, который позволил бы русскому правительству и военным отречься от этой грязи.

На рассылку письма российским корреспондентам ушло двадцать минут. В каждом письме Питер предупреждал, что через шесть часов колонка уйдет в «Международные аспекты». Редакторы «МА» задержат материал еще часа на два, но найдут полное подтверждение всем фактам.

Питер несколько раз нажал кнопку «Отправить».

Потом сел подумать

над данными, чтобы понять, как по ним вычисляется его корреспондент. Другой пациент психбольницы? Вряд ли – их всех посадили обратно. Служащий больницы? Из них никто не мог бы выяснить, кто прячется за псевдонимами Локка и Демосфена. Кто-то из полиции или секретной службы? Более вероятно – но в новостях приводилось немного имен следователей. Кроме того, как он тогда мог бы узнать, кто из них его зацепил? Нет, корреспондент обещал, что решение единственное. Что-то в этом письме должно сообщить Питеру, кто именно ему пишет и как с ним связаться. Все специалисты по исследованию почты только создадут риск разоблачения Питера без всякой гарантии, что хоть кто-нибудь из них выйдет на нужного человека.

Пока Питер изучал данные в поисках личности своего корреспондента, единственным событием было отсутствие ответа от всех российских друзей. Если бы в статье была неправда или если бы русские военные знали о прошлом Ахилла и хотели бы его скрыть, он бы уже получал поток писем сначала с уговорами не публиковать статью, потом с требованиями и, наконец, с угрозами. Так что отсутствие писем было тем подтверждением из России, которого Питеру не хватало.

В роли Демосфена он был русофобом. В роли Локка он был в разумной степени справедлив ко всем нациям. Но как Питер Виггин он завидовал русским с их чувством национальной идентичности, их сплоченности, когда они чувствовали, что страна в опасности. Если у американцев и были когда-то такие мощные связи, они исчезли куда раньше, чем Питер родился. Для русского быть русским – одна из самых доминантных сторон личности. Для американца быть американцем – это примерно как быть членом ротари-клуба: очень важно, если баллотируешься на высокий пост, и почти ничего не значит во всех остальных случаях. Вот почему Питер, планируя свое будущее, никогда не имел в виду Америку. Американцы заняты своим делом, но ни к чему не имеют настоящей страсти. Пусть Демосфен поднимает гнев и негодование, но они выливаются в злобствование, а не в целеустремленность. Питеру придется искать себе корни в другом месте. Плохо, что Россия для него недоступна. Вот нация с огромной волей к величию, всегда ведомая самым глупым руководством за всю историю человечества – если не считать, быть может, испанских королей. И Ахилл добрался туда первым.

Через шесть часов после передачи письма своим русским корреспондентам Питер еще раз нажал кнопку «Отправить». Как ожидалось, он получил ответ через три минуты:

Питер ответил:

И пошел спать.

И тут же проснулся, почти не успев заснуть. Отложив книгу и закрыв глаза, он через две минуты сообразил, что не туда смотрел. Его подловил не сетевой следователь. Это был кто-то, имеющий связь с высшим уровнем руководства МЗФ, знающий, что Питер Виггин и есть и Локк, и Демосфен. Но это не Графф и не Чамраджнагар – они не стали бы намекать. Кто-то другой, кому они, быть может, доверились.

Но никто из МЗФ не был посвящен в информацию о побеге Ахилла. Кроме той монахини, которая первым его нашла.

Питер перечитал письмо. Могла ли это написать монахиня? Возможно, но к чему бы ей такая анонимность? И почему бы похищенные дети стали переправлять сообщение ей?

Разве что она привела кого-то из них в Боевую школу?

Питер вылез из кровати, подошел к столу и вызвал информацию обо всех похищенных детях. Каждый из них пришел в Боевую школу по результатам обычного тестирования. Никто из них не был найден монахиней, и ни один из них не имел никаких причин тайно ей писать.

Какие тут еще могут быть связи? Ахилл был сиротой на улицах Роттердама, когда сестра Карлотта определила у него военный талант, значит, семейных связей у него тоже быть не могло. Разве что он оказался вроде того греческого мальчика из джиша Эндера, который погиб месяца полтора назад при ракетном обстреле его квартиры. Он тоже считался сиротой, пока не нашлась его настоящая семья.

Сирота. Погиб от попадания ракеты. Как его звали? Джулиан Дельфики. По прозвищу Боб. Это прозвище он получил… где?

В Роттердаме. Как Ахилл.

Не надо было особо напрягать воображение. Сестра Карлотта подобрала обоих – и Боба, и Ахилла. Боб был одним из товарищей Эндера в последней битве. Только его не пытались похитить, а сразу же убили. Все считали, что так вышло из-за плотной защиты мальчика греческой армией, и похитители отказались от своих планов, решив хотя бы не дать противнику использовать такой ценный кадр. Но ведь даже попытки его похитить не было, потому что Ахилл уже знал Боба и, что важнее, Боб знал об Ахилле слишком много.

А если Боб не погиб? Если он где-то скрывается, защищенный свидетельством о собственной смерти? Абсолютно правдоподобно, что похищенные дети попытались бы выбрать его для тайного письма, поскольку он единственный из их группы, кроме самого Эндера, который не сидит с ними в плену. И у кого еще был бы такой сильный мотив их выручить и проверенные умственные способности, необходимые для выработки стратегии вроде той, что изложил в письме его информатор?

Питер понимал, что строит карточный домик, этаж за этажом, но каждый интуитивный переход был правилен. Письмо написал Боб. Джулиан Дельфики. И как же Питеру с ним связаться? Боб может быть где угодно, а связаться с ним способа нет, потому что любой, кто знает, что Боб жив, постарается делать вид, что Боб мертв, и ни за что не примет для него письма.

И снова решение должно быть очевидно по всем данным, и оно действительно очевидно. Сестра Карлотта.

У Питера был контакт в Ватикане – спарринг-партнер по войне идей, время от времени вспыхивающей между постоянными посетителями сетевых форумов по международным отношениям. В Риме уже было утро, хотя и очень-очень раннее. Но если кто-то в Италии и будет сидеть утром за своим компьютером, то это трудяга-монах, служащий Министерства иностранных дел Ватикана.

И ответ действительно пришел через пятнадцать минут.

Питер составил письмо Бобу и отправил его сестре Карлотте. Если кто-то и знает, как связаться со скрывающимся Джулианом Дельфики, – это монахиня, которая когда-то его нашла. Таково единственно возможное решение задачи, которую задал информатор.

В конце концов Питер пошел спать, зная, что все равно долго не проспит – он наверняка встанет и заглянет в сети, посмотреть реакцию на свою статью.

А что, если никто не обратит внимания? Если ничего не случится? И он скомпрометировал личность Локка без всякой выгоды?

Лежа в кровати и притворяясь перед самим собой, будто может уснуть, Питер слышал, как похрапывают родители в своей комнате на противоположной стороне коридора. Слышать их было и странно, и уютно. Странно, потому что человек, который волнуется, что нечто им написанное не вызовет международной реакции, живет в доме родителей – единственный оставшийся дома их ребенок. Уютно, потому что к этому звуку он привык с младенчества, как к гарантии, что они живы, что они рядом, и, когда чудища выпрыгнут из-под кровати, родители услышат, как он зовет на помощь.

У чудищ за много лет изменились морды, и прятались они в углах комнат, очень далеких от комнаты

Питера, но звук из комнаты родителей был свидетельством, что мир еще существует.

Питер знал (хотя и не понимал почему), что письмо, посланное Джулиану Дельфики через сестру Карлотту и через ватиканского друга, положит конец этой долгой идиллии – плести международные интриги, пока мама готовит ему завтраки. Он наконец вступал в игру сам, не как сдержанный и серьезный комментатор Локк или горячий демагог Демосфен – электронные конструкции оба, – а как Питер Виггин, человек из плоти и крови, которого можно поймать, которому можно сделать больно, которого можно убить.

Если что-то и давало ему заснуть, так вот эта мысль. Но вместо тревоги Питер ощутил облегчение. Покой. Его долгое ожидание почти закончилось. Он заснул и проснулся, когда мама позвала завтракать.

Отец за завтраком читал газету.

– Па, что там пишут?

– Пишут, что этих детей похитили русские. И отдали под контроль известному убийце. Трудно поверить, но вроде бы про этого Ахилла все известно. Выкраден из психбольницы в Бельгии. Черт, в сумасшедшем мире живем. Это мог быть и Эндер.

Питер заметил, как окаменело лицо матери на миг при имени Эндера. Знаю, мама, знаю, Эндер – дитя твоего сердца, и тебе даже имя его слышать больно. Сердце у тебя болит и по любимой Валентине, которая покинула Землю и не вернется никогда, по крайней мере при твоей жизни. Но твой первенец все еще с тобой, талантливый и красивый сын Питер, которому предстоит подарить тебе талантливых и красивых внуков, а может быть, и еще что-нибудь сделать – например, установить мир на Земле, объединив ее под властью одного правительства. Может, это тебя хоть как-то утешит?

Вряд ли.

– А этого убийцу зовут Ахилл… как дальше?

– Фамилии нет. Как у поп-звезды.

Питер внутренне сжался – не от слов отца, а оттого, что чуть не исправил «Ахилл» на «Ашиль». Поскольку ни в одной газете наверняка не было французского произношения имени Ахилла, как бы он объяснил такую поправку?

– А Россия, конечно, отрицает? – спросил Питер.

Отец снова пролистал газету.

– Здесь об этом ничего не сказано.

– Класс, – протянул Питер. – Это может значить, что это правда.

– Если бы это было правдой, – возразил отец, – они бы точно отрицали. Русские – они такие.

Будто отец все знал насчет того, какие эти русские.

Надо переезжать и жить отдельно, подумал Питер. Я уже в колледже. Я пытаюсь освободить десять пленников, томящихся за полмира от меня. Может, стоит потратить часть гонораров обозревателя на съем квартиры?

Может, даже стоит сделать это сейчас, так что, если Ахилл узнает, кто я, и пошлет ко мне убийц, моя семья не пострадает.

Но в момент, когда возникла эта мысль, появилась и еще одна, темная и очень глубоко скрытая: «Может, если я отсюда съеду, они взорвут дом, когда меня не будет, как было с Джулианом Дельфики. Сочтут меня мертвым, и какое-то время я буду вне опасности.

Нет, я не желаю смерти отцу с матерью! Какой надо быть сволочью, чтобы так подумать? Я не хочу».

Но Питер прежде всего никогда не лгал сам себе, по крайней мере долго. Он не хочет смерти родителям, тем более гибели при покушении на него. Но он знал: если это случится, он предпочел бы не быть дома. Лучше, конечно, чтобы дома не было никого. Но… в первую очередь его самого.

Да-да. Именно это Валентина в нем и ненавидела. Питер почти забыл, но… Именно за это Эндер и был всеми любимым сыном. Да, конечно, он уничтожил целую расу инопланетян, не говоря уже о том мальчишке, убитом в душевой Боевой школы. Но он не был эгоистом, как Питер.

– Питер, ты не ешь, – сказала мать.

– Извини, я сегодня должен получить результаты тестов. Задумался.

– По какому предмету? – спросила мать.

– Всемирная история.

– А правда, странно думать, что, когда в будущем напишут книги по истории, во всех будет имя твоего брата? – спросила мать.

– Ничего странного. Дополнительный бонус, который получает спаситель мира.

Но Питер, отделываясь шуткой, про себя обещал матери что-то гораздо более серьезное. «Еще при жизни, мама, ты увидишь, что если имя Эндера появится в одной-двух главах, то разговор об этом столетии или следующем будет вообще немыслим без моего имени почти на каждой странице».

– Пора бежать. Удачи тебе в твоих тестах.

– Я их уже сдавал, па. Сегодня я только узнаю оценки.

– Я это и имел в виду. Удачи в оценках.

– Спасибо, – ответил Питер.

И приступил к завтраку, пока мать провожала отца до дверей, чтобы поцеловать на прощание.

И у меня это тоже будет, подумал про себя Питер. Кто-нибудь будет провожать меня до дверей. Или кто-нибудь завяжет мне глаза перед расстрелом. Это как дело обернется.

8. Хлебный фургон

Петра знала, что одиночество – это средство, которое используют против нее. Лиши человека общения, и, когда появится хоть кто-нибудь, он будет так рад, что выболтает все, поверит в любую ложь, примет злейшего врага как друга.

Жутко, что знаешь наперед приемы противника и то, что они все равно подействуют. Как в спектакле, на который ее повели родители на второй неделе после возвращения с войны. На сцене четырехлетняя девочка спрашивала у мамы, почему папы до сих пор нет дома. Мать пытается объяснить ей, что отец погиб от бомбы азербайджанского террориста – второй бомбы, которая должна была убить тех, кто бросился спасать раненых от первого, меньшего взрыва. Отец погиб как герой, пытаясь спасти ребенка, застрявшего в развалинах, хотя полиция кричала ему, чтобы бежал прочь, может быть второй взрыв. В конце концов мать рассказывает дочери все.

Дочка топает ножкой и сердито кричит: «Он мой папа! А не папа того мальчика!» А мать говорит: «Папы и мамы того мальчика не было рядом, и твой папа сделал для него то, что хотел бы, чтобы сделал для тебя другой, если его не будет рядом». Тогда девочка разражается слезами и говорит: «А теперь он никогда ко мне не придет! И я не хочу никого другого! Я хочу, чтобы папа пришел!»

Петра смотрела спектакль, понимая, насколько он циничен. Возьми ребенка, сыграй на семейных привязанностях, намешай благородства и героизма, негодяев набери среди древних врагов, и пусть ребенок говорит невинные глупости и плачет. Такое вполне может написать компьютер. И все равно действовало – Петра плакала как ребенок, и весь зал тоже.

Вот так же она знала, как должна подействовать на нее изоляция, – и это все равно происходило. На что они там надеются, так, наверное, и получится. Потому что люди – просто машины, и Петра это знала, машины, которые делают, что хочешь, надо только тянуть за нужные рычаги. И не важно, насколько сложным кажется человек: если его всего лишь отрезать от круга людей, которые воздействуют на его личность, от общества, в котором он себя идентифицирует, останется просто набор рычагов. Не важно, что он будет сопротивляться, не важно, что ему известно, чего от него хотят. В конце концов, если выждать необходимое время, на человеке можно будет играть, как на пианино, и каждая нота будет именно той, которой от него ждут.

«То же самое будет мной», – думала Петра.

День за днем в полном одиночестве. Работать на компьютере, получая задания

от людей, не дававших ни намека на свою личность. Посылать письма ребятам из джиша Эндера, зная, что эти письма тоже проходят цензуру и все личные нотки вычеркиваются. Только данные, которые передаются туда-сюда. Без поисков в Сети. Подавай запрос, и ответ получишь только через людей, которые тебя контролируют. И одна. Все время одна.

Петра пыталась побольше спать, но, очевидно, что-то подмешали в питье: она настолько взбодрилась, что сна не было ни в одном глазу. И она перестала играть в пассивное сопротивление. Просто жила, превратившись в машину, которой ее хотели сделать, притворяясь перед собой, что она только притворяется машиной, а на самом деле ни за что машиной не станет, и в то же время зная, что чем человек притворяется, тем и становится.

И вот настает день, когда открывается дверь и кто-то входит.

Влад.

Тоже из армии Драконов. Моложе Петры, хороший парень, хотя Петра не очень близко его знала. Но была одна вещь, которая их объединяла, и очень серьезная: кроме Петры, из всего Эндерова джиша сломался только Влад, и его пришлось на день отстранить от боев. Все старались быть с ними помягче, но и Петра, и Влад знали: они слабаки. Они получили те же медали и благодарности, что и все прочие, и знали сами: их медали весят меньше, все благодарности – пустые слова, потому что Влад и Петра не смогли выдержать того, что выдержали другие. Конечно, Петра никогда с Владом об этом не говорила. Она только знала, что он знает то же самое, что знает она, – он побывал в том же длинном темном туннеле.

И вот он здесь.

– Привет, Петра!

– Привет, Влад. – Петра обрадовалась звуку собственного голоса. Он еще работал. И голосу Влада она тоже обрадовалась.

– Боюсь, я стал новым пыточным инструментом, который хотят на тебе испробовать.

Он сказал это с улыбкой – пытался сделать вид, будто это шутка. Поэтому Петра поняла, что шуткой здесь и не пахнет.

– Да? Вообще-то, по евангельской традиции тебе полагается просто меня поцеловать, а пытать будут другие.

– На самом деле это не пытка. Это путь к выходу.

– Откуда?

– Из тюрьмы. Это не то, что ты думаешь, Петра. Гегемония разваливается, и будет война. Вопрос в том, чем она кончится – полным хаосом или тем, что одна страна будет править другими. И если так, то какая это должна быть страна?

– Сейчас попробую угадать… Парагвай?

– Близко. – Влад улыбнулся. – Я знаю, что мне это легче, чем тебе. Я из Беларуси, и мы в свое время страшно носились со своей независимостью, но в глубине души мы не возражаем, чтобы Россия стала страной, правящей миром. За пределами Беларуси мало кто разбирается, русские мы там или нет. Так что меня уговорить было не так уж трудно. Ты армянка, и твоя страна много лет страдала под гнетом России во времена коммунистов. Так-то оно так, Петра, но подумай сама: насколько ты армянка? И что для Армении будет по-настоящему благом? Это я все равно собирался тебе сказать – показать, насколько выиграет Армения от победы России. Кончай саботаж, помоги нам по-настоящему подготовиться к настоящей войне, и у Армении будет в новом порядке особое место. Это немало, Петра. Если ты не захочешь помогать – это ничего не изменит и не поможет ни тебе, ни Армении. Никто даже не узнает о твоем героизме.

– Звучит как угроза смерти.

– Звучит как угроза одиночества и забвения. Ты не рождена для забвения, Петра. Ты рождена блистать. Сейчас есть шанс снова стать героиней. Я знаю, ты искренне думаешь, что тебе все равно, но ты вспомни, признай – хорошо ведь было в джише Эндера?

– А теперь мы в джише этого-как-его-бишь. Уж он точно поделится с нами славой.

– А почему нет? Он все равно будет главным и не против, чтобы под его началом служили герои.

– Влад, он сделает так, что никто даже не узнает о том, что мы были, а когда мы перестанем быть ему нужны, он нас убьет. – Петра не собиралась говорить настолько откровенно, она знала, что все будет передано Ахиллу, а это гарантирует исполнение ее пророчества. Но вот – рычаг сработал. Она была так рада увидеть друга, пусть даже перешедшего на сторону врага, что не могла сдержать слов.

– Ну, Петра, что я могу тебе сказать? Я им говорил, ты крепкий орешек. Я тебе передал предложение – подумай. Спешки нет. У тебя хватит времени принять решение.

– Ты уходишь?

– Таковы правила. Ты отказываешься – я ухожу. Прости.

Он поднялся.

Петра смотрела ему вслед. Ей хотелось сказать что-нибудь смелое и умное. Хотелось найти обидную кличку для Влада, оскорбить его за то, что связал свой жребий с Ахиллом. Но Петра понимала, что все ею сказанное будет так или иначе обращено против нее. Покажет кукловоду еще один рычаг, за который можно тянуть. И без того она слишком много наговорила.

И Петра в молчании смотрела, как закрылась дверь, и лежала на кровати, пока не запищал компьютер, а тогда она подошла к столу, и на экране было новое задание, и она взялась за работу, и решила задачу, и снова заложила в решение мину, как обычно, и подумала: все идет нормально, я еще не сломалась.

Потом Петра снова легла и плакала, пока не заснула. Всего на несколько минут перед тем, как сон сморил ее, Петру захлестнуло чувство, что Влад – ее вернейший, лучший друг и она все для него сделает, только пусть он войдет вот сейчас в комнату.

Но чувство миновало, и пролетела последняя мысль: будь они такие умные, они бы знали, что я чувствую, и в этот самый момент Влад бы вошел, а я бы спрыгнула с кровати, обняла его и сказала: да, Влад, я буду с тобой работать, спасибо, что пришел, Влад, спасибо.

А они свой шанс упустили.

Как сказал однажды Эндер: почти все победы в истории – это мгновенное использование глупых ошибок противника, а не собственные гениальные планы. Ахилл очень умен – но не совершенен. Он не всеведущ. И может не победить. «Может быть, я даже выйду отсюда живой».

Успокоившись наконец, Петра заснула.

Ее разбудили в темноте:

– Вставай!

Без приветствия. Не видно было, кто это. Слышались шаги снаружи. Сапоги. Солдаты?

Петра вспомнила разговор с Владом. Отказ от его предложения. Он говорил, что спешки нет, что у нее полно времени. Но вот ее выдергивают ночью из койки. Зачем?

Ни одна рука ее не коснулась. Петра оделась в темноте – ее не торопили. Если бы ее вели на пытку или на допрос, одеться бы не дали – постарались бы, чтобы она была как можно более не в своей тарелке.

Петра не хотела задавать вопросы, потому что это показалось бы слабостью. Да, но не задавать вопросы – это пассивность.

– И куда мы теперь?

Ответа не было. Это плохой признак. Или нет? О таких вещах Петра знала только по кассетам о войне, которые видела в Боевой школе, и нескольким шпионским фильмам, которые смотрела в Армении. Ни те ни другие не казались ей правдоподобными, но вот сейчас она оказалась в реальной ситуации шпионского фильма, а информация о том, чего можно ждать, была только из этих глупых фильмов и кассет. Что же случилось с ее блестящими аналитическими способностями, из-за которых ее и взяли в Боевую школу? Очевидно, они действуют только тогда, когда думаешь, что играешь в военные школьные игры. В реальном мире страх отупляет

до уровня сюжетов, сляпанных людьми, понятия не имеющими о том, как и что происходит на самом деле.

Но эти люди тоже смотрели те же идиотские фильмы и кассеты, так что откуда Петре знать, что они не строят свои действия и даже слова по тем моделям, которые видели в фильмах? Вряд ли кого-нибудь обучают, как иметь крутой и зловещий вид, когда поднимаешь девушку-подростка посреди ночи. Петра попыталась представить себе соответствующую инструкцию. «Если ее необходимо перевести в другое место, прикажите ей поторапливаться, а то она всех заставляет ждать. Если ее необходимо отвезти на допрос с пристрастием, делайте зловещие замечания на тему о том, что скоро она отдохнет как следует. Если ей следует ввести наркотик, скажите, что это совсем не больно, но при этом злобно хихикайте, чтобы она решила, что вы лжете. Если ее везут на казнь, не говорите ничего».

«Тоже мне, придумала! – одернула себя Петра. – Запугивать саму себя – это самое худшее. Нагнать на себя максимум паники».

– Писать хочу, – сказала Петра.

Снова нет ответа.

– Я это могу сделать здесь. Могу в штаны. Могу голой. Могу сделать в штаны или без штанов там, куда мы едем. Могу пускать струю по дороге. Могу написать на снегу свое имя. Девушке это трудно, требует хорошей спортивной подготовки, но я могу.

И опять нет ответа.

– А можете пустить меня в туалет.

– Ладно, – сказал кто-то.

– Что – ладно?

– В туалет. – Человек пошел к двери.

Она за ним. Конечно же, за дверью стояли солдаты. Десять человек. Петра остановилась перед самым здоровенным из них и посмотрела на него снизу вверх.

– Хорошо, что ты здесь. Если бы тут были только вот эти остальные, я бы упиралась и дралась до смерти. Но раз ты здесь, у меня нет другого выхода, только подчиниться. Ты молодец, солдат!

Петра повернулась и пошла к туалету, гадая по дороге, действительно ли на лице солдата мелькнул намек на улыбку. Этого ведь в сценарии не было? Хотя погоди, герой должен быть остроумен и хладнокровен. Это в характере персонажа. Только теперь Петра поняла, что все остроумные реплики героев должны маскировать страх. Равнодушные герои не ведут себя храбро или свободно – они только стараются не нагружать себя излишне в последние минуты.

Петра вошла в туалет, и этот человек, конечно же, вошел вместе с ней. Но Петра училась в Боевой школе, и если бы она стеснялась мочиться при других, то давно уже умерла бы от острой уремии. Она спустила трусы и села на унитаз. Этот тип оказался за дверью куда раньше, чем Петра готова была спустить воду.

В туалете было окно, были вентиляционные ходы. Но Петра понятия не имела, где она, и вряд ли ей здесь было куда бежать. Как это делается в кино? Ах да, какой-нибудь друг уже поместил оружие в потайном месте, герой его находит, собирает и стреляет прямо при выходе. Вот что было неправильно в этой ситуации – ни одного друга.

Петра спустила воду, оправила одежду, вымыла руки и вышла к своему дружелюбному эскорту.

Наружу вышли колонной. Там стояли два черных лимузина и четыре машины сопровождения. В каждом лимузине сидели девушки примерно того же роста, что и Петра, тоже брюнетки. А Петру держали рядом со стенкой, не на виду, пока не подвели к задней двери хлебного фургона. Она туда влезла, и ни один охранник за ней не последовал. В фургоне сидели двое мужчин, оба в штатском.

– Я вам что, хлеб?

– Мы понимаем, что юмор помогает тебе делать вид, будто ты контролируешь ситуацию, – сказал один из них.

– Как? Психиатр? Это хуже пытки. Неужто Женевскую конвенцию уже отменили?

Психиатр улыбнулся:

– Петра, ты отправляешься домой.

– К Богу? Или в Армению?

– Сейчас – ни туда, ни туда. Но ситуация остается… гибкой.

– Уж куда гибче, если я еду домой куда-то, где никогда не бывала.

– Не были урегулированы вопросы подчиненности. Ведомство, которое похитило тебя и остальных детей, действовало без ведома армии и избранного правительства…

– Или это они так говорят.

– Ты прекрасно понимаешь мое положение.

– Так кому же вы служите?

– России.

– А разве так не все говорят?

– Так не имеют права говорить те, кто отдал нашу внешнюю политику и военную доктрину в руки ребенка, убийцы и маньяка.

– Все три обвинения равны по силе? – спросила Петра. – Потому что я тоже виновна в том, что я ребенок. И в убийстве тоже – как многие считают.

– Уничтожение жукеров не есть человекоубийство.

– Все равно геноцид. Можете назвать его инсектицидом.

Психиатр не понял. Очевидно, он недостаточно хорошо знал общий язык, чтобы понять игру слов, в которую так любили играть девятилетние дети в Боевой школе.

Фургон тронулся.

– Так куда же мы едем, если не домой?

– В убежище, где ты будешь вне досягаемости этого малолетнего чудовища до тех пор, пока не будет вскрыт весь заговор и не будут арестованы заговорщики.

– Или наоборот, – заметила Петра.

Психиатр снова не понял, но потом разобрался.

– Это тоже возможно. Но я – мелкая сошка. Кто догадается искать меня?

– Не такая уж мелкая, если вам подчиняются солдаты.

– Они подчиняются не мне, а другому лицу.

– И кто это?

– Если произойдет несчастный случай и ты попадешь в руки Ахилла и его спонсоров, ты не сможешь ответить на этот вопрос.

– К тому же до того, как меня захватят, вы все погибнете, и ваши имена не будут иметь значения. Я права?

Он посмотрел на нее изучающим взглядом.

– Не надо такого цинизма. Мы рискуем жизнью, спасая тебя.

– И моей жизнью тоже.

Он медленно кивнул:

– Хочешь вернуться в свою тюрьму?

– Я только хочу, чтобы вы поняли: очередное похищение – это не то же самое, что освобождение. Вы уверены, что у вас хватит ума, а у ваших людей – верности, чтобы это осуществить. Но если вы ошибаетесь, меня могут убить. Так что да, вы действительно рискуете, но и я тоже – а меня никто не спрашивал.

– Я спрашиваю теперь.

– Выпустите меня из фургона прямо здесь, – предложила Петра. – Буду спасаться сама.

– Нет.

– Понимаю. Я по-прежнему в тюрьме.

– Ты под опекой и защитой.

– Я – признанный гений стратегии и тактики, – сказала Петра. – А вы нет. Так почему командуете вы, а не я?

На это у него ответа не было.

– Так я вам объясню почему. Потому что тут дело не в спасении детишек, похищенных малолетним чудовищем. Дело в том, чтобы избавить Россию от кучи осложнений. Для этого мало держать меня вне опасности. Надо вернуть меня в Армению при благоприятных обстоятельствах, в нужный момент, чтобы с той фракции российского руководства России, которой служите вы, вина была снята.

– На нас нет вины.

– Я не говорю, что вы лжете, я только говорю, что это для вас важнее, чем спасти меня. Потому что, могу вас заверить, пока мы едем в этом фургоне, я на сто процентов уверена, что меня снова захватит Ахилл и его… как вы их назвали? Спонсоры.

– И почему ты в этом так уверена?

– А какая разница?

– Ты – гений, – сказал психиатр. – Наверное, ты видишь в нашем плане какой-то недосмотр?

– Он очевиден. Слишком много людей о нем знают. Дублирующие лимузины, солдаты, конвой. Вы точно знаете, что среди этих людей нет внедренных? Потому что, если хоть кто-то

из них известит спонсоров Ахилла, они уже точно узнают, в какой машине я сижу и куда она едет.

– Они не знают, куда она едет.

– Знают, если водитель – их человек.

– Водитель тоже не знает, куда мы едем.

– Он просто ездит по кругу?

– Он знает только точку первого рандеву.

Петра покачала головой:

– Я знала, что вы дурак, потому что пошли в психотерапевты, а это вроде священника в религии, где Бог – это ты сам.

Психиатр побагровел. Это Петре понравилось. Он был дурак и не любил, когда ему это говорили, но ему определенно надо было это услышать, потому что он всю свою жизнь построил вокруг мысли, что он умный, а теперь он играл с настоящей боевой гранатой и думал, что ему хватит ума не погибнуть.

– Да, ты права, водитель знает первый пункт назначения, хотя и не знает, куда мы поедем оттуда. – Психиатр делано пожал плечами. – Но тут ничего не поделаешь, кому-то надо довериться.

– И вы решили довериться этому водителю, потому что…

Психиатр отвернулся.

Петра посмотрела на его спутника.

– А ты что такой разговорчивый?

– Я понимал, – произнес этот человек, запинаясь и подыскивая слова, – что ты был бесить учитель в твоя Боевая школа.

– Ага! – сообразила Петра. – Так ты и есть мозг команды?

Человек не понял, но обиделся. Выражение «мозг команды» было ему не знакомо, но он понимал, что Петра хотела его оскорбить.

– Петра Арканян! – сказал психиатр. – Поскольку ты права и я недостаточно хорошо знаю водителя, скажи мне, что я должен был сделать. У тебя есть план получше?

– Конечно, – пожала плечами Петра. – Называете ему точку рандеву и тщательно объясняете маршрут.

– Я так и сделал.

– Это я знаю, – отмахнулась Петра. – В последнюю секунду, загружая меня в фургон, берете руль сами, а водителя пересаживаете в лимузин. А потом едете совсем в другое место. Или того лучше – сворачиваете в ближайший город и выпускаете меня на волю.

Психиатр снова отвернулся. Петра поразилась, как красноречив язык жестов. Никогда бы не подумала, что психиатры не умеют скрывать своих мыслей.

– Люди, которые вас похитили, – начал психиатр, – это ничтожное меньшинство, даже в той тайной организации, на которую они работают. Они не могут быть всюду.

Петра грустно покачала головой:

– Вы русский, вы образованный, стало быть, знакомы с русской историей, и вы всерьез думаете, что тайная служба не может быть повсюду и слышать все? Вы все свое детство только и делали, что смотрели американские фильмы?

Это уже было слишком. Психиатр принял самый авторитетный медицинский вид и выложил свой последний и решающий аргумент:

– А ты – ребенок, совершенно не обученный уважению к старшим. Пусть у тебя блестящие способности, но это не значит, что ты разбираешься в политическом положении, о котором ничего не знаешь.

– Ага, – удовлетворенно заметила Петра. – Аргумент типа: «ты ребенок и жизни не знаешь».

– Как правду ни назови, она правдой быть не перестанет.

– Вы наверняка разбираетесь в нюансах политических речей и маневров. Но это военная операция.

– Это операция политическая, – поправил ее психиатр. – Без стрельбы.

И снова Петру поразило его невежество.

– Стрельба начинается, когда успеха в военной операции не удается достигнуть маневром. Любая операция, направленная на лишение противника ценного имущества, является военной.

– Эта операция направлена на спасение неблагодарной девчонки, чтобы отправить ее к маме и папе.

– Хотите, чтобы я была благодарной? Откройте дверь.

– Дискуссия окончена, – объявил психиатр. – Можешь заткнуться.

– Так вы заканчиваете сеансы с пациентами?

– Я тебе не говорил, что я психиатр.

– Вы учились на психиатра, – сказала Петра. – И потом какое-то время работали, потому что нормальные люди не говорят как психиатры, пытаясь успокоить перепуганного ребенка. А то, что вы полезли в политику и сменили профессию, не значит, что вы вышли из числа тех твердолобых, что ходят в школу шарлатанов и думают, что они ученые.

Этот человек еле сдерживал ярость. Петра даже сладко задрожала от пробежавшего страха. Он сейчас даст ей пощечину? Вряд ли. Скорее он прибегнет к единственному своему неисчерпаемому ресурсу – профессиональной надменности.

– Профаны обычно смеются над науками, которых не понимают, – сказал психиатр.

– Именно это, – согласилась Петра, – я и хочу сказать. Там, где дело идет о военной операции, вы новичок. Профан. Дубина. А я – специалист. А вы слишком глупы, чтобы хоть сейчас меня послушать.

– Все идет гладко, – сказал психиатр. – А тебе будет очень неловко, когда будешь извиняться и благодарить меня, садясь на самолет в Армению.

Петра напряженно улыбнулась:

– Вы же даже не заглянули в кабину и не проверили, что водитель тот самый.

– Кто-нибудь заметил бы, если бы водителя подменили, – сказал психиатр, но Петра почувствовала, что наконец-то вызвала у него беспокойство.

– Ах, я забыла, мы доверяем товарищам по заговору, они увидят все и ничего не упустят – потому что они-то не психиатры!

– Я психолог! – не выдержал он.

– Ой-ой-ой! – сочувственно произнесла Петра. – Это, наверное, очень неприятно – признаться в собственной полуобразованности?

Психолог отвернулся. Как психиатры в подготовительной школе называли такое поведение? Уклонение? Или отрицание? Петра готова была уже спросить, но решила оставить так.

А еще говорят, что она несдержанна на язык.

Но то, что она сказала, явно оказывало свое действие на этого человека, не давало покоя. И он через некоторое время встал, подошел к передней стенке и открыл дверь между фургоном и кабиной.

Выстрел прогремел в замкнутом пространстве оглушительно, и психиатр-психолог опрокинулся навзничь. Мозг и острые осколки кости расплескались по лицу и рукам Петры. Человек напротив полез за оружием, но поймал две пули и свалился мертвым, не успев до него дотянуться.

Дверь открылась настежь, за ней стоял Ахилл с пистолетом в руке. Он что-то сказал.

– Я тебя не слышу, – ответила Петра. – Я даже собственного голоса не слышу.

Ахилл пожал плечами, заговорил громче, четче артикулируя слова. Петра не стала на него смотреть.

– Не собираюсь я тебя слушать, пока я вся перемазана кровью.

Ахилл отложил пистолет – так, чтобы она не дотянулась, – и снял рубашку. Он протянул рубашку Петре, но та не взяла, и тогда Ахилл стал вытирать ей лицо, пока Петра не выдернула рубашку у него из рук и не стала вытираться сама.

И звон в ушах тоже проходил.

– Удивительно, что ты их убил сразу, не воспользовавшись шансом объяснить, какой ты умный.

– А не надо было, – сказал Ахилл. – Ты им уже объяснила, какие они тупые.

– Так ты слушал?

– Ну конечно. Фургон нашпигован жучками. И камерами.

– Их не было необходимости убивать.

– Этот тип полез за пистолетом.

– Только после того, как ты убил его друга.

– Да ладно, брось, – сказал Ахилл. – Я думал, что метод Эндера полностью состоял в упреждающем применении решающей силы. Я сделал лишь то, чему научился от вашего героя.

– Мне странно, что ты в этом эпизоде участвовал сам.

– Что значит «в этом эпизоде»?

– Я думала,

ты прервал и остальные спасательные операции.

– Ты забываешь, – сказал Ахилл, – что у меня были месяцы, чтобы вас оценить. Зачем мне остальные, если я выбрал лучшее?

– Заигрываешь? – произнесла Петра, вложив в это слово все доступное ей презрение. Обычно это вполне осаживало мальчишку, ставшего слишком самоуверенным. Но Ахилл только засмеялся:

– Нет, не заигрываю.

– А, я забыла, – сказала Петра. – Ты же сперва стреляешь, а потом уже и заигрывать не надо.

Это, кажется, попало в цель. Ахилл на миг пресекся, дыхание его стало чуть чаще. Петра подумала, что язык когда-нибудь действительно доведет ее до гибели. Ей не приходилось видеть убитых, разве что в кино и на видео. То, что она считает себя главным героем той ленты, куда сейчас попала, совершенно не гарантирует ей выживания. Судя по всему, Ахилл собирается убить и ее тоже.

А если нет? Если он действительно имеет в виду, что из всей команды оставил только ее? Как это огорчит Влада!

– А почему ты выбрал именно меня? – спросила она, меняя тему.

– Я же сказал. Ты лучше других.

– Чушь собачья. Упражнения, которые я для тебя делала, были не лучше, чем у всех.

– А, эти планы битв! Они были нужны, чтобы давать вам работу, пока шли настоящие тесты. Или, точнее, чтобы вы думали, что даете работу нам.

– А какой был настоящий тест, если, как ты говоришь, я справилась с ним лучше других?

– Картиночка с драконом, – ответил Ахилл.

Петра почувствовала, как кровь отхлынула от лица. Ахилл это заметил.

– Да ты не бойся, – сказал он, – тебя не накажут. Это и был тест: посмотреть, кто из вас сумеет передать весть на волю.

– И я выиграла приз – остаться с тобой? – Петра вложила в эти слова все отвращение, которое смогла собрать.

– Ты выиграла приз, – сказал Ахилл, – остаться в живых.

У Петры кольнуло сердце.

– Даже ты не стал бы убивать всех остальных без всякой причины.

– Если они убиты, значит причина есть. Если есть причина, они будут убиты. Мы подозревали, что твой дракон имеет смысл для кого-то. Но не могли найти в нем шифра.

– А в нем не было шифра, – ответила Петра.

– Был, был. Ты смогла зашифровать письмо так, что кто-то сумел догадаться и расшифровать. Я это знаю, поскольку вдруг появившиеся в Сети статьи, с которых начался этот кризис, содержали более или менее верные сведения. Значит, одно из сообщений, которые вы пытались передать на волю, проскочило. И тогда мы вернулись ко всем посланным вами письмам, и единственное, что смогли найти, – дракончик в твоей подписи.

– Если ты можешь найти в нем письмо, – сказала Петра, – то ты куда умнее меня.

– Напротив, – возразил Ахилл. – Это ты умнее, по крайней мере в стратегии и тактике: как избегать противника, поддерживая тесную связь с союзниками. Ну, не совсем тесную, потому что для публикации переданной информации им понадобилось очень много времени.

– Ты не на ту лошадь ставишь, – сказала Петра. – Это не было письмо, и потому все, что появилось в Сети, должно было прийти от кого-то другого.

Ахилл только засмеялся:

– Держишься за свою ложь до конца?

– Хочешь правду? Если мы и дальше поедем в этом фургоне с трупами, меня стошнит.

Ахилл улыбнулся:

– На здоровье, можешь хоть все здесь заблевать.

– Значит, твоя патология требует тесного общения с трупами, – задумчиво произнесла Петра. – Ты поосторожнее – сам знаешь, к чему это может привести. Начинаешь с ними общаться, а потом приводишь домой показать мамочке… ох, прости, я же забыла, что ты сирота.

– Ну так я показываю их тебе.

– А почему ты так долго ждал, чтобы их застрелить?

– Хотел действовать наверняка. Чтобы застрелить первого, когда он появится в дверях и его тело прикроет меня от огня его напарника. И к тому же мне очень приятно было слышать, как ты их развела. Ну, спорила с ними, как ты умеешь. Похоже, ты любишь этих мозгодавов не больше, чем я, хотя тебя никогда не сажали в психушку. Несколько раз я чуть не зааплодировал твоим эпитетам, но боялся, что услышат.

– А кто ведет фургон? – спросила Петра.

– Я не веду, – ответил Ахилл. – А ты?

– Сколько ты будешь держать меня в плену?

– Сколько будет надо.

– Надо будет для чего?

– Чтобы завоевать мир. Вдвоем, ты и я. Правда, романтично? То есть будет романтично, когда закончим.

– Не будет романтично, – сказала Петра. – Я тебе не стану помогать даже от перхоти избавиться, не то что мир завоевывать.

– Станешь, – улыбнулся Ахилл. – Я буду убивать всех ребят джиша Эндера одного за другим, пока не согласишься.

– Они не у тебя, – возразила Петра. – И ты не знаешь, где они. Тебе до них не добраться.

Ахилл улыбнулся делано-невинно:

– Что, не надо обманывать гениальную девочку? А я не обманываю. Понимаешь, они где-то обязательно выплывут, а тогда они погибнут. Я не забываю.

– Тоже способ завоевать мир, – сказала Петра. – Перебей всех по одному, пока не останешься один.

– Первой твоей работой, – сказал Ахилл, – будет расшифровать письмо, что ты отправила.

– Какое письмо?

Ахилл подобрал пистолет и направил на нее.

– Убей меня, и будешь всю жизнь гадать, действительно ли я посылала письмо.

– Зато я хотя бы не буду слышать твой лживый голос. Это меня утешит.

– Ты, кажется, забыл, что я в эту экспедицию не вызывалась добровольцем. Не хочешь слушать – отпусти меня.

– Как ты в себе уверена, – сказал Ахилл. – Но я знаю тебя лучше, чем ты сама себя знаешь.

– И что же ты знаешь обо мне?

– Я знаю, что в конце концов ты уступишь и начнешь мне помогать.

– А я знаю тебя лучше, чем ты сам себя знаешь.

– В самом деле?

– Я знаю, что в конце концов ты меня убьешь. Потому что ты всегда так делаешь. Так что давай пропустим всю эту скукотищу посередине и закончим прямо сейчас. Сократим ожидание.

– Нет, – покачал головой Ахилл. – Лучше, когда все происходит неожиданно. По крайней мере, так всегда делает Бог.

– И почему я вообще с тобой разговариваю?

– Тебе так не хватает общения после одиночной камеры, что ты рада говорить с любым человеком. Даже со мной.

Петре было неприятно сознавать, что он, быть может, прав.

– С любым человеком… тебя кто-то обманул, сказав, что ты человек.

– Ну ты и злая! – рассмеялся Ахилл. – Смотри, у меня кровь идет.

– Кровь на твоих руках – это да.

– А у тебя на всем лице. Брось дуться.

– Знаешь, я начинаю думать, что нет ничего приятнее одиночного заключения.

– Петра, ты лучше всех прочих, – сказал Ахилл. – Кроме одного.

– Боба.

– Эндера, – ответил Ахилл. – А Боб – чушь. Боба больше нет.

Петра не ответила. Ахилл всмотрелся ей в лицо:

– Неужто нет язвительных комментариев?

– Боб мертвый, а ты живой, – сказала Петра. – Это несправедливо.

Фургон замедлил ход и остановился.

– Ну вот, – произнес Ахилл. – За приятной беседой время летит незаметно.

Летит. Петра услышала над головой самолет. Взлетает или садится?

– Куда мы летим? – спросила она.

– А кто сказал, что мы куда-нибудь летим?

– Мы летим из страны. – Петра тут же высказывала мысли, приходящие в голову. – Ты понял, что теряешь в России свое уютное рабочее место, и смываешься без шума.

– Ты прекрасный профессионал.

Ты продолжаешь устанавливать новые стандарты интеллекта.

– А ты продолжаешь устанавливать новые стандарты провала.

Ахилл запнулся, но продолжал, будто Петра ничего и не говорила:

– Они поставят воевать со мной других детей. Ты их знаешь. Знаешь их слабости. Кто бы ни был моим противником, ты будешь моим советником.

– Нет.

– Мы на одной стороне. Я хороший на самом деле, и ты меня полюбишь.

– Конечно, – сказала Петра. – Что ж тут не любить?

– А письмо, – вдруг вспомнил Ахилл, – ты же его Бобу написала?

– Какое письмо?

– Вот почему ты и не веришь, что он мертв.

– Верю, – сказала Петра. Но она знала, что предыдущая заминка ее выдала.

– Или думаешь: если он получил твое письмо до того, как я его убил, почему так много времени прошло после его смерти, пока все это попало в новости Сети? А ответ очевиден, Петра. Догадался кто-то другой. Кто-то другой расшифровал письмо, и это меня по-настоящему злит. Так что не говори мне, что там написано, я сам расшифрую. Это не должно быть так уж трудно.

– Наоборот, легче легкого. В конце концов, у меня же хватило глупости попасть к тебе в плен. Даже хватило глупости никому письма не посылать.

– Я надеюсь, когда я его расшифрую, там не будет обо мне ничего неуважительного. Иначе я тебя изобью до полусмерти.

– Ты прав, – сказала Петра. – Ты действительно неотразим.

Через пятнадцать минут они летели в небольшом самолете, держащем курс на юго-восток. Это была шикарная машина – для своих размеров, и Петра подумала, принадлежит ли этот самолет какой-то из тайных служб или королю преступного мира. А может быть, и то и другое.

Она хотела изучить Ахилла, рассмотреть его лицо, понять мимику. Но не хотела, чтобы он заметил ее интерес. Поэтому она стала смотреть в окно, думая, не поступает ли при этом как покойный психиатр – смотрит в сторону, чтобы не глядеть в глаза горькой правде.

Когда звоночек сообщил, что можно расстегнуть ремни, Петра встала и пошла в туалет. Там было тесновато, но по сравнению с коммерческими самолетами очень даже удобно. И были матерчатые полотенца и настоящее мыло.

Петра тщательно стерла мокрым полотенцем кровь и ошметки плоти с одежды. Сменить одежду пока не было возможности, но можно было хотя бы убрать видимую грязь. Когда Петра закончила вытираться, полотенце стало уже настолько мерзким, что она его бросила и взяла для лица и рук новое. Она скреблась изо всех сил, пока кожа не стала гореть, но соскребла все. И даже намылила волосы и вымыла их над крошечным умывальником – самое трудное было полоскать их, поливая по одной чашке зараз.

Все это время Петру не отпускала мысль, что последние минуты своей жизни психиатр слушал ее слова, насколько он глуп и насколько бесполезна работа всей его жизни. Пусть она была права, как доказала его смерть, но факт оставался фактом: каковы бы ни были его мотивы, он пытался спасти ее из рук Ахилла. Ради этого он отдал жизнь, как бы по-дурацки ни было спланировано все предприятие. Все остальные спасательные операции прошли гладко, хотя были наверняка спланированы так же плохо. Очень многое зависело от случайности, и каждый в чем-то был глуп. Петра была глупа в том, что говорила людям, имеющим над ней власть. Злила их. И продолжала это делать, понимая, что это глупо. А если делаешь глупость и знаешь, что это глупость, то тогда ты еще глупее.

Как он ее назвал? Неблагодарной девчонкой.

Очень верное определение.

Как она ни переживала его смерть, как ни ужаснуло ее то, что она видела, как ни страшно было оказаться снова во власти Ахилла, как ни одиноко ей было последние недели, Петра все равно не могла заплакать. Потому что глубже всех этих чувств лежало нечто более сильное. Ум продолжал искать способы дать кому-нибудь знать, где она. Однажды она это сделала и сможет сделать еще раз. Пусть ей плохо, пусть она самая презренная из людей, пусть она влипла в самые тяжелые детские переживания, но она не собирается подчиняться Ахиллу ни на миг больше, чем будет вынуждена.

Самолет внезапно вильнул, и Петру бросило на унитаз. Она упала на стенку – дальше было некуда, но не могла подняться, потому что самолет ушел в крутое пике, и несколько минут Петра хватала ртом воздух – уже не богатый кислородом воздух салона, а холодный разреженный наружный воздух, от которого закружилась голова.

«Корпус пробит. Нас сбили».

И вопреки неукротимой воле к жизни мелькнула мысль: хорошо для всех. Пусть погибнет Ахилл, и кто бы ни был еще в этом самолете, для человечества это будет великий день.

Она открыла дверь и вышла в салон.

Боковая дверь была приоткрыта. А в двух метрах от нее стоял Ахилл, и ветер трепал его волосы и одежду. Он позировал, будто понимал, как красиво смотрится на самом краю смерти.

Петра направилась к нему, держась подальше от двери, но поглядывая наружу, чтобы понять, на какой высоте они летят. Не слишком высоко по сравнению с крейсерской высотой, но выше любого дома, моста или плотины. Упасть из самолета – смерть.

Если бы подобраться сзади и толкнуть…

Увидев Петру, Ахилл широко улыбнулся.

– Что случилось? – заорала она, перекрикивая шум ветра.

– Я подумал, – крикнул он в ответ, – что сделал ошибку, взяв тебя с собой.

Он открыл дверь нарочно. Для нее.

Петра не успела шагнуть назад, как он выбросил руку и схватил ее за запястье.

Его глаза горели огнем. Не огнем безумия, а… да, восторга. Как будто Петра показалась ему вдруг удивительно красивой. Но дело было, конечно, не в ней. Это власть над ней приводила его в такой восторг. Это себя он любил с такой силой.

Петра не стала вырываться. Вместо этого она вывернула руку и тоже вцепилась в Ахилла.

– Давай, прыгаем вместе! – крикнула она. – Ничего более романтического не придумать.

Он придвинулся к ней.

– А как же история, которую мы с тобой вдвоем собирались творить? – Ахилл засмеялся. – А, понял! Ты подумала, что я хочу тебя выбросить из самолета. Нет, Петра, я хочу тебя подержать, пока ты будешь закрывать дверь, – как якорь. Нам же не надо, чтобы тебя засосало наружу?

– У меня другое предложение. Я буду якорем, а ты закроешь дверь.

– Якорем должен быть более сильный и тяжелый из двух. А это я.

– Тогда пусть себе будет открытой, – предложила Петра.

– До самого Кабула мы с открытой дверью не долетим.

Что он имел в виду, сообщая Петре место назначения?

Что он ей доверяет? Или что не важно, что она будет знать, потому что все равно ей помирать?

Но тут Петре в голову пришла очень простая мысль: если он хочет ее убить, он это сделает. Так чего беспокоиться? Если он хочет убить ее, выбросив из самолета, чем это хуже пули в лоб? Смерть есть смерть. А если он не собирается ее убивать, то дверь надо закрыть, и Ахилл в качестве якоря сгодится за неимением лучшего.

– А никто из экипажа этого сделать не сможет? – спросила Петра.

– Там только пилот. Ты сможешь посадить самолет?

Петра покачала головой.

– Значит, он остается в кабине, а мы закрываем дверь.

– Не хочу язвить, – сказала Петра, – но трудно было придумать что-нибудь глупее, чем открывать дверь на высоте.

Он только улыбнулся во весь рот.

Крепко

держась за его руку, Петра вдоль стены пробралась к двери. Она была только приоткрыта – скользящая на пазах створка. Так что Петре не пришлось тянуться слишком далеко из самолета. И все же в руку вцепился холодный ветер, и очень трудно было схватиться за ручку двери и притянуть дверь на место. И даже когда Петра притянула ее, у нее просто не хватало сил преодолеть сопротивление воздуха и захлопнуть дверь.

Ахилл это увидел, и, поскольку дверь уже была закрыта настолько, что выпасть человек не мог и воздухом его тоже не могло засосать наружу, он отпустил руку Петры и переборку и взялся за ручку двери.

«Если толкнуть, а не тянуть, – подумала Петра, – ветер мне поможет и мы можем оба выпасть».

«Сделай, – говорила она себе. – Сделай это. Убей его. Даже если ты при этом погибнешь, оно того стоит. Это же Гитлер, Сталин, Чингиз и Аттила в одном лице».

Но могло и не получиться. Его может не выбросить наружу, и она погибнет одна, бессмысленно. Нет, надо будет потом найти способ его уничтожить, и способ верный.

Но в глубине души Петра понимала, что просто не готова умереть. Не важно, каким благом для человечества это будет, не важно, насколько заслужил смерть Ахилл, она не станет его палачом – сейчас не станет, и не будет, если для этого придется отдать жизнь. Если она себялюбивая трусиха, так тому и быть.

Они тянули изо всех сил, и наконец дверь с сосущим звуком миновала порог сопротивления ветра и защелкнулась. Ахилл повернул замок.

– С тобой летать – всегда приключения, – сказала Петра.

– Кричать больше не надо. Я тебя отлично слышу.

– Почему бы тебе не бегать с быками в Памплоне, как любому, кто стремится к самоуничтожению?

Он не отреагировал на колкость.

– Наверное, я тебя недооценил. – Эти слова прозвучали с некоторым удивлением.

– Ты хочешь сказать, что в тебе еще сохранилось что-то человеческое? Что тебе бывает действительно нужен кто-то другой?

И снова он оставил ее слова без внимания.

– Ты лучше выглядишь без крови на лице.

– Все равно до твоей красоты мне далеко.

– У меня знаешь какое правило насчет пистолетов? Когда начинается стрельба, постарайся стоять за спиной стрелка. Там намного чище.

– Если только никто не отстреливается.

Ахилл рассмеялся:

– Петра, я никогда не стреляю, если жертва способна отстреливаться.

– И ты так хорошо воспитан, что всегда открываешь даме дверь.

Он перестал улыбаться.

– Иногда бывают такие импульсы, – сказал он. – Но они не непреодолимы.

– Жаль. А то мог бы косить на невменяемость.

Глаза Ахилла блеснули, но он вернулся в свое кресло.

Петра выругала сама себя. Так его поддразнивать – чем это отличается от прыжка из самолета?

И опять-таки: может быть, то, что она говорит с ним без подобострастия, и заставляет его ее ценить.

«Дура ты, – сказала себе Петра. – Тебе этого парня не понять – ты недостаточно безумна. Не пытайся понять, почему он поступает так или иначе, либо понять его чувства к кому-то или чему-то. Изучай его, чтобы выяснить, как он составляет планы, это ведь он наверняка будет делать, и тогда ты когда-нибудь сможешь нанести ему поражение. Но никогда не пытайся его понять. Если ты сама себя не понимаешь, как ты можешь надеяться понять такой искаженный ум?»

В Кабуле посадки не было. Самолет сел в Ташкенте, заправился и полетел через Гималаи в Нью-Дели.

Значит, он солгал насчет конечного пункта. Все-таки он ей не верил. Но пока он воздерживается от ее убийства, с некоторым недоверием можно смириться.

9. Разговоры с умершими

Придя домой, Боб увидел, что сестра Карлотта собирает вещи.

– Переезжаем? – спросил он.

Они заранее договорились, что решение о переезде может принять любой из них, не обосновывая. Это был единственный способ действовать по неосознанным ощущениям, что кто-то к ним приближается. Им не хотелось провести последние мгновения жизни в диалоге вроде: «Я чувствовал(а), что надо было переезжать еще три дня назад!» – «Почему же ты не сказал(а)?» – «Потому что причины не было».

– У нас два часа до самолета.

– Погоди минуту, – напомнил Боб. – Ты решаешь, что надо ехать, а я тогда решаю куда.

Такова была договоренность.

Она протянула ему распечатанное письмо. От Локка.

– Гринсборо, Северная Каролина, США, – сказала она.

– Может, я не все понял, – сказал Боб, – но я не вижу здесь приглашения.

– Он не хочет посредников, – ответила Карлотта. – А мы не можем исключить возможность, что его почта прослеживается.

Боб взял спички и сжег письмо в раковине, смял пепел и смыл его.

– А что от Петры?

– Пока ни слова. Семь человек из джиша Эндера освобождены. Русские говорят, что место, где держат Петру, еще не обнаружено.

– Чушь собачья.

– Пусть так, но что мы можем сделать, если они нам не говорят? Боб, я боюсь, что Петры нет в живых. Ты должен понять, что это самая вероятная причина их запирательства.

Боб это понимал, но не верил.

– Ты не знаешь Петру, – сказал он.

– Ты не знаешь Россию, – ответила Карлотта.

– Во всех странах приличных людей большинство.

– Ахилл смещает это равновесие всюду, где появляется.

Боб кивнул:

– На рациональном уровне я с тобой согласен. А на иррациональном – верю, что когда-нибудь с ней увижусь.

– Не знай я тебя слишком хорошо, я бы могла принять это за признак веры в воскресение.

Боб поднял чемодан.

– Я стал больше или он меньше?

– Чемодан того же размера.

– Значит, я расту?

– Конечно растешь. Посмотри на свои штаны.

– Пока я в них влезаю.

– На лодыжки посмотри.

– А!

Щиколотки торчали, чего не было, когда он покупал штаны.

Боб никогда не видел, как растет ребенок, но его беспокоило, что за недели в Араракуаре он стал выше на пять сантиметров. Если это переходный возраст, то где другие признаки, которые должны сопровождать рост?

– Новую одежду купим в Гринсборо, – сказала сестра Карлотта.

– Это там, где вырос Эндер.

– И там, где он впервые убил.

– Ты никак не можешь об этом забыть?

– Когда Ахилл был в твоей власти, ты не стал его убивать.

Бобу не понравилось такое сравнение с Эндером. Сравнение не в его пользу.

– Сестра Карлотта, сейчас наша жизнь была бы куда проще, если бы я тогда его убил.

– Ты проявил милосердие. Ты подставил другую щеку. Дал ему шанс исправить свою жизнь.

– Я добился того, чтобы его отправили в сумасшедший дом.

– И ты продолжаешь считать, что это была слабость?

– Да, – ответил Боб. – Я предпочитаю правду лжи.

– Ага, – заметила Карлотта. – Добавлю еще одно достоинство к твоему списку.

Боб не смог сдержать смеха.

– Я рад, что ты меня любишь.

– Ты боишься встречи с ним?

– С кем?

– С братом Эндера.

– Это не страх.

– А что же?

– Скепсис.

– Он в этом письме проявил скромность, – сказала сестра Карлотта. – Он не был уверен, что все правильно просчитал.

– Да, это мысль. Гегемон-скромняга.

– Он еще не Гегемон.

– Он освободил семь ребят из джиша Эндера одной статейкой. У него есть влияние. Есть честолюбие. А теперь он еще и скромности научился – нет, это для меня слишком.

– Смейся, если хочешь, а пока что пошли искать

такси.

На последнюю минуту не оставалось никаких дел. Они платили за все наличными и никому ничего не были должны. Можно было идти.

Карлотта и Боб жили на деньги со счетов, созданных для них Граффом. По счету, которым пользовался Боб сейчас, нельзя было проследить никакой связи с Джулианом Дельфики. Туда зачислялось его военное жалованье, включая боевые и пенсионные. МЗФ создал для всех ребят из джиша Эндера весьма достойные трастовые фонды, которые станут доступны к совершеннолетию. Накопленные зарплаты и премиальные должны были дать ребятам возможность жить безбедно. Графф заверил Боба, что деньги у него не кончатся.

Деньги сестры Карлотты шли из Ватикана. Там был человек, знающий, чем она занимается. У Карлотты тоже было достаточно средств на текущие нужды. Ни у кого из двоих не было склонности воспользоваться этой ситуацией. Тратили они мало – сестра Карлотта потому, что привыкла к монашеской сдержанности, Боб потому, что понимал, что любая роскошь или излишества привлекут внимание людей и запомнятся, создав след. Он должен выглядеть ребенком, который выполняет бабушкины поручения, а не героем-недомерком, шикующим на свои наградные.

Документы тоже не были проблемой. Опять-таки Графф смог потянуть за нужные ниточки. Учитывая внешние данные – и Боб, и Карлотта принадлежали к средиземноморскому типу, – паспорта им выдали каталонские. Карлотта хорошо знала Барселону, и каталанский был языком ее детства. Сейчас она еле говорила на нем, но это было не важно – мало кто вообще его помнил. И никто не удивлялся, что ее внук этого языка не знает совсем. И вообще, много ли каталонцев можно встретить в дороге? Кто станет проверять? Если кто-то окажется слишком любопытным, они просто переедут в другой город, даже в другую страну.

Самолет приземлился сперва в Майами, потом в Атланте, потом в Гринсборо. Боб и Карлотта устали и всю ночь проспали в отеле аэропорта. На следующий день они вошли в Сеть и распечатали расписание автобусных маршрутов округа. Автобусы были современными и комфортными, дороги – крытыми и электрифицированными, но маршрутная сеть показалась Бобу бессмысленной.

– Почему автобусы не едут здесь? – спросил он.

– Здесь живут богатые, – объяснила ему Карлотта.

– Их заставляют жить всех в одном месте?

– Так для них безопаснее, – сказала Карлотта. – А еще больше шансов, что дети будут дружить и со временем вступать в брак с детьми других богатых семей.

– Но почему им не нужны автобусы?

– Они ездят на личных автомобилях. Могут себе позволить платить налоги на транспорт. Это дает им свободу самим планировать свое время. А заодно показывает всем, какие они богатые.

– Все равно глупо. Смотри, как далеко приходится автобусам объезжать.

– Эти богачи не хотят закрывать небо над своими улицами ради транспортной системы.

– Ну и что из того? – не понял Боб. – Мало ли кто чего не хочет?

Сестра Карлотта засмеялась:

– Боб, разве у военных мало глупостей?

– В конечном счете человек, выигрывающий битвы, получает право принимать решения.

– Ну а эти люди выиграли экономические битвы. Или их деды выиграли. Так что почти всегда получается так, как они хотят.

– Иногда мне кажется, что я вообще ничего не понимаю.

– Ты прожил половину жизни в трубе, болтающейся в космосе, а до того жил в трущобах Роттердама.

– Я жил с семьей в Греции, жил в Араракуаре. Должен был уже начать разбираться.

– То была Греция и Бразилия. А это – Америка.

– Значит, деньги правят в Америке, а там – нет?

– Не так, Боб. Деньги правят почти повсюду. Но в разных культурах это проявляется по-разному. В Араракуаре, например, сделано так, что трамвайные линии проходят по богатым районам. Зачем? Чтобы слуги могли приезжать на работу. В Америке больше боятся грабителей и потому делают так, чтобы добраться в такие районы можно было только на личной машине или пешком.

– Иногда я скучаю по Боевой школе.

– Это потому, что там ты был одним из богатейших – в той валюте, которая там котировалась.

Боб задумался. Как только ребята увидели, что он, слабый и сопливый, может обогнать их по любому предмету, это дало ему какую-то власть. Каждый знал, кто он такой. Даже те, кто над ним насмехался, выказывали ему какое-то ворчливое уважение. Но…

– Там не всегда бывало по-моему.

– Графф мне рассказывал о твоих ужасных выходках. Ты лазил по вентиляционным каналам и подслушивал. Взламывал компьютерные системы.

– Но меня поймали.

– Не так быстро, как им бы хотелось. А разве тебя наказали? Нет. Почему? Потому что ты был богатым.

– Талант и деньги – вещи разные, – не сдавался Боб.

– Это потому, что деньги ты можешь унаследовать от предка, который их заработал. И ценность денег признают все, но только избранная группа понимает ценность таланта.

– Так где же живут Виггины?

У сестры Карлотты были адреса всех семей с этой фамилией. Их было немного – большинство писало свою фамилию как Виггинз.

– Но это вряд ли нам поможет, – сказала Карлотта. – Домой к нему ходить не надо.

– А почему?

– Потому что мы не знаем, в курсе ли его родители, чем он занимается. Графф считает, что наверняка нет. Если придут двое иностранцев, они могут заинтересоваться, чем занимается в сетях их сын.

– А тогда где?

– Он мог бы быть школьником, но, учитывая его интеллект, я почти ручаюсь, что он студент колледжа. – Сестра Карлотта, продолжая разговаривать, запрашивала информацию. – Колледжи, колледжи, колледжи… их в этом городе полно. Начнем с самого большого, где ему удобнее всего затеряться.

– В каком смысле? Никто же не знает, кто он такой.

– Питер же не хочет, чтобы кто-нибудь заметил, что он совсем не тратит времени на учебу. Он должен выглядеть как нормальный парень своего возраста. Он должен проводить время с друзьями, или с девушками, или с друзьями в поисках девушек. Или с друзьями, которые пытаются отвлечься от того факта, что девушек найти не могут.

– Ты что-то слишком много знаешь об этом для монахини.

– Я не родилась монахиней.

– Да, но ты родилась девочкой.

– Никто лучше не знает повадок мальчишек-подростков, чем девчонки-подростки.

– И что тебя заставляет думать, что он этого не делает?

– Быть Локком и Демосфеном – это работа на полный день.

– Так почему ты думаешь, что он вообще учится в колледже?

– Родители бы забеспокоились, если бы он сидел целыми днями дома, отправляя и получая письма.

Насчет родителей Боб ничего сказать не мог. Своих он узнал только после конца войны, и они ни разу не делали ему замечаний по какому-либо серьезному поводу. А может быть, они не чувствовали, что он по-настоящему их сын. Они и Николая не слишком воспитывали, но… но все же больше, чем Боба. Просто очень недолго был у них новый сын Джулиан, чтобы чувствовать себя с ним так же по-родительски, как с Николаем.

– Интересно, что делают сейчас мои родители.

– Если бы что-то случилось, мы бы знали, – сказала Карлотта.

– Это я знаю. Но это не значит, что я не могу об этом думать.

Карлотта не ответила, только продолжала работать, вытаскивая на экран новые и новые

страницы.

– Вот он, – сказала она. – Студент-экстерн, адреса нет – только электронная почта и почтовый ящик кампуса.

– А расписание занятий? – спросил Боб.

– Этого они не публикуют.

Боб рассмеялся:

– И это ты считаешь проблемой?

– Нет, Боб, раскалывать их систему ты не будешь. Лучшего способа привлечь к себе внимания я и придумать не могу: вызвать срабатывание какой-нибудь ловушки, и программа-крот проследит тебя до дома.

– За мной кроты не бегают.

– Тех, что за тобой побегут, ты не увидишь.

– Это же просто колледж, а не какая-то секретная служба.

– Люди, у которых почти нечего красть, больше всего озабочены созданием видимости, что прячут сокровища.

– Это из Библии?

– Нет, из наблюдений.

– Так что будем делать?

– У тебя слишком молодой голос, – сказала сестра Карлотта. – Я сама позвоню.

В конце концов ее соединили с секретарем университета.

– …такой хорошо воспитанный молодой человек, он перенес все мои вещи, когда у моей тележки сломалось колесо, и если это его ключи, я хочу отдать их ему сейчас же, пока он не стал волноваться… Нет, как же это, если я их пошлю по почте, разве это будет «сейчас же»? Нет, вам я их тоже оставить не могу, потому что это могут оказаться не его ключи, и что мне тогда прикажете делать? Если это его ключи, он будет очень рад, если вы мне скажете, где его найти, а если это не его ключи, то какой от этого вред… Хорошо, я подожду.

Сестра Карлотта легла на кровать, а Боб рассмеялся:

– Как это монахиня так хорошо умеет врать?

Она нажала кнопку отключения микрофона:

– Выдумать историю, которая заставит чиновника сделать свою работу, – не значит солгать.

– Если он сделает свою работу, то ничего тебе не скажет о Питере.

– Если он делает свою работу как надо, то понимает смысл правил, а потому понимает, когда надо сделать исключение.

– Люди, которые понимают смысл правил, не идут в чиновники. Это мы в Боевой школе очень быстро сообразили.

– Именно так, – согласилась Карлотта. – А потому мне пришлось ему рассказать историю, которая поможет ему преодолеть собственную ограниченность… Спасибо, вы очень любезны, – вернулась она к телефонному разговору. – Да, благодарю вас. Я его там найду.

Она повесила трубку и засмеялась:

– Секретарь ему послал письмо, и Питер тут же подтвердил, что действительно потерял ключи, и готов встретить эту милую пожилую леди в «Ням-няме».

– А это что такое? – спросил Боб.

– Понятия не имею, но он это сказал так, что было понятно: если я действительно пожилая леди, живущая возле кампуса, то я это знаю. – Карлотта уже углубилась в путеводитель по городу. – Ага, ресторанчик возле кампуса. Что ж, пошли. Встретимся с мальчиком, который станет королем.

– Погоди, – сказал Боб. – Мы не можем так просто пойти.

– А что?

– Нам нужны ключи.

Сестра Карлотта посмотрела на него как на сумасшедшего:

– Боб, я же эти ключи придумала!

– Секретарь знает, что ты встречаешься с Питером Виггином, чтобы отдать ему ключи. Вдруг он туда как раз зайдет на ланч? И увидит, как мы встречаемся с Питером и никто никому никаких ключей не отдает.

– У нас мало времени.

– Ладно, есть мысль получше. Ты просто приди в отчаяние и скажи ему, что так спешила, что забыла принести ключи, и пусть он к тебе за ними зайдет.

– Боб, у тебя талант.

– Маскировка – моя вторая натура.

Автобус пришел вовремя и ехал быстро – время было не пиковое, и вскоре Боб и Карлотта оказались около кампуса. Боб лучше умел читать карту, и потому путь к ресторанчику нашел он.

Ресторан выглядел как забегаловка. Точнее, он пытался выглядеть как забегаловка прошлых времен, но был действительно в упадке и запущен, так что это была забегаловка, делающая вид, что она приличный ресторан, декорированный под забегаловку. Очень сложная ирония, подумал Боб и вспомнил, что отец говорил о ресторане, расположенном неподалеку от их дома на Крите: «Оставь надежду поесть, всяк сюда входящий!»

Еда выглядела как любая еда в ресторане средней руки: здесь больше заботились о жирах и сладости, чем о вкусе и питательности. Но Боб не был привередлив. Конечно, какие-то блюда нравились ему больше, другие меньше, и он понимал разницу между изысканной кухней и полуфабрикатами, но после благотворительных столовок Роттердама и долгих лет на консервах в космосе был согласен на все, что дает калории, белки, жиры и углеводы. Но насчет мороженого он дал маху. Он только что приехал из Араракуары, чей сорбет запомнится ему надолго, и это американское месиво было слишком жирным, и вкус его слишком приторным.

– М-м-м, deliciosa[4 - Восхитительно (португ.).], – промычал Боб.

– Fecha a boquinha, memino, – ответила Карлотта. – Е nro fala portugu?s aqui[5 - Прикрывай немного рот, мальчик. И не надо говорить здесь по-португальски (португ.).].

– Я не хотел ругать это мороженое на языке, который здесь понимают.

– А память о голодных днях не делает тебя терпимее?

– Неужто по любому вопросу следует морализировать?

– Я писала диссертацию о Фоме Аквинском и Тиллихе, – сказала сестра Карлотта. – Все вопросы – вопросы философские.

– В этом случае все ответы бессмысленны.

– А ты еще даже в начальной школе не учился.

На стул рядом с Бобом опустился высокий молодой человек.

– Простите за опоздание, – сказал он. – Мои ключи у вас?

– Так глупо вышло, – сказала сестра Карлотта. – Я уже сюда пришла и только тут сообразила, что забыла их дома. Давайте я вас угощу мороженым, а потом пойдем ко мне, и я вам их отдам.

Боб видел лицо Питера в профиль. Сходство с Эндером было явным, но не настолько, чтобы их можно было перепутать.

Значит, это и есть тот мальчик, который организовал прекращение огня, положившее конец войне Лиги. Мальчик, который хочет быть Гегемоном. Симпатичный, но без киношной красоты – людям он будет нравиться, и они будут ему доверять. Боб изучал когда-то портреты Гитлера и Сталина. Разница была ощутимой – Сталину никогда не приходилось выигрывать выборы, в отличие от Гитлера. Даже с этими дурацкими усиками у Гитлера было что-то такое в глазах: умение заглянуть тебе в душу, создать ощущение, что все, что он говорит, предназначено тебе; куда он ни смотрит – он смотрит на тебя, он думает о тебе. А Сталин выглядел лжецом, каким и был. Питер был явно из категории харизматиков. Как Гитлер.

Может быть, сравнение несправедливое, но люди, жаждущие власти, напрашиваются на такие сравнения. А хуже всего было видеть, как сестра Карлотта ему подыгрывает. Конечно, она играла роль, но, когда она с ним говорила, когда этот взгляд останавливался на ней, она чуть охорашивалась, чуть теплела к нему. Не настолько, чтобы вести себя глупо, но она воспринимала его с повышенной интенсивностью, которая Бобу не нравилась. У Питера был дар искусителя. Опасный дар.

– Я пойду с вами, – сказал Питер, – я не голоден. Вы уже расплатились?

– Конечно, – ответила сестра Карлотта. – Кстати, это мой внук. Дельфино.

Питер будто впервые заметил Боба – хотя Боб точно знал, что Питер его тщательно оценил еще до того, как сел за стол.

– Симпатичный мальчик, – сказал он. – Сколько ему? Он уже в школе?

– Я маленький, –

радостно сказал Боб, – но я не дундук.

– Ох уж эти фильмы о Боевой школе! – вздохнул Питер. – Даже дети перенимают этот дурацкий полиглотский жаргон.

– Ну, дети, не ссорьтесь, – потребовала сестра Карлотта, – я этого не люблю. – Она встала и пошла к двери. – Видите ли, молодой человек, мой внук впервые приехал в эту страну и не совсем понимает американский юмор.

– Все я понимаю! – огрызнулся Боб, пытаясь выглядеть сварливым ребенком, и это оказалось очень легко, потому что Питер его действительно раздражал.

– Он отлично говорит по-английски, но через улицу его лучше водить за руку, потому что трамваи в нашем кампусе носятся как бешеные.

Боб закатил глаза и позволил Карлотте взять себя за руку. Питер явно старался его спровоцировать, но зачем? Конечно, он не настолько мелочен, чтобы думать, будто унижение Боба его как-то возвышает. Может быть, ему приятно заставлять людей казаться меньше.

Но в конце концов они достаточно удалились от кампуса и сделали достаточно поворотов, чтобы убедиться, что слежки за ними нет.

– Значит, ты и есть Джулиан Дельфики, – сказал Питер.

– А ты – Локк. Тебя прочат в Гегемоны, когда кончится срок Сакаты. Жаль, что ты всего лишь виртуальная личность.

– Я думаю вскоре выйти на публику, – сказал Питер.

– А, так вот почему ты сделал пластическую операцию и стал таким красавчиком?

– Ты про эту морду? – спросил Питер. – Я ее надеваю, когда мне все равно, как я выгляжу.

– Мальчики! – сказала сестра Карлотта. – Вам обязательно надо вести себя как молодым бабуинам в клетке?

Питер искренне рассмеялся:

– Ладно, мамуля, мы же только в шутку. Неужели нас за это оставят без кино?

– Обоих положат спать без ужина, – ответила сестра Карлотта.

Боб решил, что хватит этой игры.

– Где Петра? – спросил он.

Питер поглядел на него как на сумасшедшего:

– У меня ее нет.

– У тебя есть источники, – настаивал Боб. – Ты знаешь больше, чем мне говоришь.

– Ты тоже знаешь больше, чем мне говоришь, – ответил Питер. – Я думал, мы хотим добиться доверия друг друга, и лишь тогда открыть шлюзы мудрости.

– Она мертва? – спросил Боб, не желая отклоняться от темы.

Питер посмотрел на часы:

– В эту минуту – не знаю.

Боб с отвращением остановился и посмотрел на сестру Карлотту:

– Мы зря прилетели. И рисковали жизнью без толку.

– Ты уверен? – спросила она.

Боб повернулся к Питеру, которого ситуация искренне забавляла.

– Он хочет быть Гегемоном, – сказал Боб, – но он ничтожество.

С этими словам Боб повернулся и пошел прочь. Дорогу он, конечно, запомнил и вполне мог добраться до автобусной станции без помощи сестры Карлотты. Эндер ездил на этих автобусах, когда был еще меньше Боба. Это было единственное утешение в печальном открытии, что Питер – глупый интриган.

Никто его не окликнул, и Боб ни разу не оглянулся.

Боб сел не на автобус, идущий к гостинице, но на тот, который проходил ближе всего к той школе, куда ходил Эндер до того, как его забрали в Боевую школу. Вся история жизни Эндера была взята из расследования, проведенного Граффом: здесь Эндер впервые совершил убийство – мальчика по имени Стилсон, который напал на Эндера со своей бандой. Второе убийство Эндер совершил уже при Бобе, почти в той же ситуации, что и первое. Эндер – один, в окружении, при численном превосходстве противника – сумел выторговать поединок и уничтожил своего противника, лишив его банду всякой воли к битве. Но впервые он прошел через это здесь, в шесть лет.

«И я много чего знал в этом возрасте, – подумал Боб. – И когда был меньше, тоже. Не как убивать – это мне было еще недоступно. Но как выжить – а это было трудно».

Для него было трудно, но не для Эндера. Боб шел по району скромных старых домов и еще более скромных новых, но для него они казались страной чудес. Конечно, живя после войны с семьей в Греции, он видел, как растут обычные дети, но здесь было другое. Отсюда вышел Эндер Виггин.

«Природного таланта у меня было больше, чем у Эндера, но он был лучшим полководцем. Так не в этом ли дело? Он вырос там, где ему не приходилось думать о том, где поесть в следующий раз, здесь его берегли и защищали. Я вырос там, где, найдя крошку еды, я рисковал быть убитым за нее. Но тогда ведь из меня должен был получиться боец, бьющийся отчаянно, а из Эндера – человек, готовый отступить?

Дело было не в географии. Два человека в одинаковых условиях никогда не сделают в точности одно и то же. Эндер таков, каков он есть, а я таков, каков я есть. Его дело было – уничтожить жукеров. Мое – остаться в живых.

Так кто же я теперь? Я – генерал без армии. У меня есть задача, которую надо выполнить, но никаких для этого средств. Петра, если она еще жива, в отчаянной опасности и рассчитывает на меня. Остальных уже освободили, и только она неизвестно где. Что с ней сделал Ахилл? Я не допущу, чтобы с ней было как с Пронырой…»

Вот оно. Здесь заключалась разница между Эндером и Бобом. Эндер вышел из самой суровой битвы своего детства непобежденным. Он сделал то, что было нужно сделать. А Боб даже не понял опасности для Проныры, пока не стало слишком поздно. Если бы он понял тогда, он мог бы предупредить ее, помочь. Спасти. А так ее тело бросили в Маас качаться среди прочего мусора верфей.

Боб стоял перед домом Виггина. Эндер никогда о нем не говорил, и Боб никогда не видел его изображений. Но он был точно таким, как Боб ожидал увидеть. Большое дерево во дворе с дощатой платформой в кроне, к которой вели ступеньки, огибающие ствол. Аккуратный, ухоженный сад. Место покоя и отдыха. Что мог Эндер знать о страхе?

«А где сад Петры? А мой, если на то пошло?»

Боб понимал, что мыслит неразумно. Вернись Эндер на Землю, ему пришлось бы сейчас скрываться, если бы Ахилл не убил его первым делом. И все же Боб не мог не думать о том, что бы предпочел Эндер: скрываться сейчас на Земле, как Боб, или быть там, где он теперь, – в космосе, на пути к неизвестной планете и вечному изгнанию из родного мира.

Из дома вышла женщина. Миссис Виггин?

– Ты заблудился? – спросила она.

Боб понял, что в своем разочаровании – нет, даже отчаянии – забыл об осторожности. За домом могли наблюдать. А даже если нет, миссис Виггин могла его вспомнить – мальчика, который оказался у ее дома, когда в школе идут уроки.

– Это здесь вырос Эндер Виггин?

По лицу женщины пробежала тень, и оно погрустнело, но потом вернулась улыбка.

– Да, здесь, но мы не проводим экскурсий.

Боб, подчиняясь импульсу, которого сам не понимал, ответил:

– Я был с ним. В последнем бою. Я воевал под его началом.

И снова изменилась улыбка этой женщины – от простой вежливости и доброты к теплоте и страданию.

– А, – сказала она. – Ветеран. – Теплота исчезла, сменившись тревогой. – Я знаю лица всех товарищей Эндера по последней битве. Ты тот, кто погиб. Джулиан Дельфики.

Вот так, легенда раскрыта – и он это сделал сам, открывшись этой женщине. О чем он вообще думал? Ведь их всего-то было одиннадцать.

– Как видите, кто-то действительно хочет меня убить, – сказал Боб. – И если вы кому-нибудь скажете, что видели меня здесь, это ему

поможет.

– Я не скажу. Но это было очень неосторожно с твоей стороны – появляться здесь.

– Я должен был увидеть, – сказал Боб, сомневаясь, похоже ли это на реальное объяснение.

А она не сомневалась.

– Это чушь, – сказала она. – Ты не стал бы рисковать жизнью без причины… – И тут она догадалась: – Питера сейчас нет дома.

– Я знаю, – ответил Боб. – Я его сейчас видел в университете. – Тут Боб понял, что лишь в одном случае она могла решить, будто он приехал увидеться с Питером: если она знала, чем Питер занимается. – Вы знаете, – сказал он.

Она закрыла глаза, понимая, что проговорилась в свою очередь.

– Либо мы оба просто дураки, – произнесла она, – либо сразу поверили друг другу настолько, что сняли все защиты.

– Дураком каждый из нас будет, только если окажется, что другому нельзя было верить.

– Что ж, теперь мы это выясним? – Она улыбнулась. – Ладно, не стоит торчать на улице, а то соседи будут гадать, отчего такой маленький ребенок в это время не в школе.

Он пошел за ней к дверям дома. Когда Эндер уходил отсюда, он шел по этой же дороге? Боб пытался представить себе эту сцену. Эндер уже никогда не вернется домой – как Бонзо, еще одна жертва войны. Бонзо убит, Эндер исчез в космосе, и вот Боб подходит по дорожке к дому Эндера. Но это не был сентиментальный визит к убитой горем семье. Сегодня была война иная, и все же война, и второму сыну этой женщины сегодня грозила опасность.

Она не должна была знать, чем он занимается. Разве не поэтому Питер таился от всего света, притворяясь студентом?

Даже не спросив, женщина приготовила бутерброд, будто заранее считая, что ребенка надо накормить. В конце концов, это был американский штамп – белый хлеб с арахисовым маслом. И много таких бутербродов она делала для Эндера?

– Мне его не хватает, – сказал Боб, зная, что это ей понравится.

– Если бы он был сейчас здесь, наверное, был бы уже мертв. Я читала, что написал… Локк… про этого мальчика из Роттердама, и не могу себе представить, чтобы он оставил Эндера в живых. Ты его тоже знал. Как его зовут?

– Ахилл, – сказал Боб.

– Ты скрываешься, но ты с виду еще совсем ребенок.

– Я путешествую с одной монахиней, которую зовут сестра Карлотта, – сказал Боб. – Мы всем говорим, что она моя бабушка.

– Я рада, что ты не одинок.

– Эндер тоже не одинок.

На глаза женщины навернулись слезы.

– Наверное, Валентина была нужна ему больше, чем нам.

И снова Боб импульсивно – то есть повинуясь побуждению, а не рассчитанному решению – потянулся вперед и вложил руки в ее ладони. Она улыбнулась.

Но миг прошел, и Боб снова понял, как здесь опасно. Что, если дом под наблюдением? МЗФ знает, кто такой Питер, – так они ведь могут следить за домом?

– Мне пора, – сказал Боб.

– Я рада, что ты зашел. Наверное, мне очень хотелось поговорить с человеком, который знал Эндера, но не завидовал ему.

– Мы все ему завидовали, – возразил Боб. – Но при этом знали, что он из нас лучший.

– А как можно завидовать кому-то, кого ты не считаешь лучше себя?

Боб засмеялся:

– Когда завидуешь, начинаешь себе внушать, что этот человек на самом деле не лучше.

– Так… другие дети завидовали его способностям? – спросила мать Эндера. – Или только его признанию в мире?

Бобу вопрос не понравился, но он напомнил себе, кто его задал.

– Я мог бы обратить этот вопрос к вам. Питер завидовал его способностям или только признанию?

Она стояла, думая, отвечать или нет. Боб понимал, что лояльность к собственной семье не позволит ей сказать вообще ничего.

– Я спрашиваю не просто так, – объяснил он. – Я не знаю, насколько вам известно, что делает Питер…

– Мы читаем все, что он публикует, – сказала миссис Виггин. – А потом тщательно стараемся делать вид, будто понятия не имеем, что делается в мире.

– Я пытаюсь решить, стоит ли мне искать союза с Питером, – сказал Боб. – И мне неоткуда узнать, чем он дышит. Насколько ему можно доверять.

– Здесь я тебе ничем не могу помочь, – ответила женщина. – Питер марширует под иной барабан. И ритм его я никак не могу понять.

– Разве вам он не нравится? – спросил Боб, понимая, что действует слишком в лоб, но зная и то, что никогда не будет второго такого шанса: говорить с матерью потенциального союзника – или соперника.

– Я его люблю, – ответила она. – Он не очень открывается. Но это справедливо – мы тоже никогда особенно не открывались нашим детям.

– А почему? – удивился Боб. Он думал об открытости своих отца и матери, о том, как они знают Николая и как Николай знает их. Его просто ошеломляла открытость, незащищенность их разговоров. В доме Виггинов такое явно было не в обычае.

– Это очень сложно, – сказала она.

– То есть вы хотите сказать, что это меня совершенно не касается.

– Напротив, я знаю, насколько это тебя касается. – Она вздохнула и села. – Ладно, не будем притворяться, что это у нас случайный разговор на крыльце. Ты пришел сюда разузнать про Питера. Самым легким ответом было бы сказать, что мы ничего не знаем. Он никогда не говорит никому того, что человек хочет знать, если не считает это для себя полезным.

– А какой был бы трудный ответ?

– Мы скрывались от детей с самого начала, – сказала она. – И вряд ли нас может удивить или возмутить то, что они с самого раннего детства научились быть скрытными.

– И что вы скрываете?

– Мы детям своим не говорили, так почему я тебе должна говорить? – И она тут же сама ответила на свой вопрос: – Были бы здесь Валентина и Эндер, думаю, им бы мы сказали. Я даже пыталась объяснять Валентине, пока она не уехала к Эндеру туда… в космос. У меня это очень плохо получилось, потому что раньше я никогда не пыталась сказать это словами. Давай я просто… давай я сначала… скажу так: мы собирались рожать третьего ребенка, даже если бы МЗФ нас об этом не просил.

Там, где вырос Боб, с законами об ограничении рождаемости не очень считались – уличные дети Роттердама были лишними людьми и отлично знали, что по закону никто из них не должен был родиться, но, когда голодаешь, трудно сильно переживать по поводу того, будешь ли ты учиться в самой лучшей школе. И все же, когда законы были отменены, он прочел о них и понимал, что значило решение Виггинов завести третьего ребенка.

– И зачем бы вы это сделали? Это принесло бы вред всем вашим детям. И сломало бы карьеру каждого из вас.

– Мы очень старались не делать карьеры, – ответила миссис Виггин. – И не с карьерой нам было бы страшно расстаться. Это была не карьера, а просто работа. Понимаешь, мы люди религиозные.

– В мире полно религиозных людей.

– Но не в Америке, – сказала миссис Виггин. – Здесь мало фанатиков, которые пойдут на такой эгоистичный и антиобщественный поступок, как завести больше двух детей ради каких-то завиральных религиозных идей. И когда Питер в младенчестве показал такие потрясающие результаты тестов и его взяли на заметку, для нас это было крушение. Мы хотели быть незаметными. Хотели исчезнуть. Мы были очень выдающимися людьми когда-то.

– Меня удивило, почему родители таких гениев сами не сделали заметной карьеры, – сказал

Боб. – Или по крайней мере не заняли заметного положения в обществе интеллектуалов.

– Общество интеллектуалов! – презрительно произнесла миссис Виггин. – Американское общество интеллектуалов никогда не было особенно блестящим – или честным. Это овцы, безропотно следующие интеллектуальной моде десятилетия и требующие, чтобы все шли за ними шаг в шаг. Каждый должен быть открыт и толерантен по отношению к тому, во что они верят, но боже упаси их когда-нибудь согласиться, даже на миг, что кто-то, кто с ними не согласен, может хоть как-то быть рядом с истиной.

В голосе звучала горечь.

– Я слишком желчно говорю, – заметила она сама.

– Вы жили своей жизнью, – сказал Боб, – и потому считаете себя умнее умных.

Она чуть напряглась.

– Да, такой комментарий помогает понять, почему мы никогда ни с кем не обсуждали своей веры.

– Я не собирался язвить, – сказал Боб. – Я считаю себя умнее всех, с кем сталкивался, потому что я жив. И должен был бы быть глупее, чем я есть, чтобы этого не понять. Вы по-настоящему религиозны, и вам неприятен факт, что вы скрываете свою религию от других. Это и все, что я сказал.

– Не религию, а религии, – поправила она. – У нас с мужем даже разные конфессии. Иметь большую семью, повинуясь Богу, – вот почти все, в чем мы были согласны. И даже при этом мы придумывали изощренные интеллектуальные оправдания для нарушения закона. Прежде всего, мы не считали, что от этого будет вред нашим детям. Мы хотели вырастить их верующими.

– И почему же вы этого не сделали?

– Потому что в конечном счете оказались трусами. За нами следил МЗФ, и вмешательство могло бы быть постоянным. Они бы вмешивались, чтобы проверить, что мы не учим детей ничему такому, что помешает им выполнить ту роль, что в конце концов досталась вам с Эндером. Вот тогда мы и стали скрывать свою веру. Даже не от наших детей, а от сотрудников Боевой школы. Для нас было таким облегчением, когда они сняли наблюдение с Питера! А потом с Валентины. Мы считали, что все уже позади. Мы хотели переехать куда-нибудь, где к нам не будут плохо относиться, и завести третьего ребенка, и четвертого, и вообще сколько получится, пока нас не арестуют. Но они пришли и заказали нам третьего ребенка, и нам незачем стало переезжать. Понимаешь? Мы поленились и испугались. Если Боевая школа дает прикрытие нашему желанию завести третьего ребенка, так почему бы и нет?

– Но ведь они забрали Эндера?

– Когда они его забрали, было уже слишком поздно. Поздно было растить Питера и Валентину в нашей вере. Если не научишь ребенка, пока он еще маленький, в глубине души у него веры не будет. Приходится надеяться, что он придет к вере позже, сам. От родителей вера может прийти, только если начать в самом раннем детстве.

– Внушать детям веру?

– Это и есть роль родителей. Внушать детям те ценности, по которым ты хочешь, чтобы они жили. Так называемые интеллектуалы без малейших угрызений совести внушают в школах нашим детям свои глупости.

– Я ничего плохого не хотел сказать.

– И все же выбирал слова, подразумевающие осуждение.

– Извините, – сказал Боб.

– Ты все же еще ребенок. Как бы ты ни был талантлив, приходится воспринимать позиции правящего класса. Мне это не нравится, но такова жизнь. Когда они забрали Эндера и мы наконец смогли жить без пристального надзора за каждым словом, которое мы обращали к своим детям, оказалось, что Питер уже полностью прошел обработку школьными глупостями. Он бы ни за что уже не согласился с нашим планом. Он бы нас выдал. А мы бы потеряли его. Так разве мы могли отречься от своего первенца, чтобы родить четвертого ребенка, или пятого, или шестого? Иногда мне кажется, что у Питера совсем нет совести. Мало кто так нуждается в вере в Бога, как Питер, но он не верит.

– Может быть, он бы и так не верил, – сказал Боб.

– Ты его не знаешь, – возразила миссис Виггин. – Он преисполнен гордости. Если бы мы сумели сделать так, чтобы он гордился своей тайной верой, он бы оказался ее доблестным приверженцем. А так… он не верит.

– И вы даже не пытались обратить его в свою веру? – спросил Боб.

– В какую? – спросила миссис Виггин. – Мы всегда думали, что главным предметом споров в нашей семье будет, какой вере учить детей – вере отца или матери. А нам пришлось наблюдать за Питером и искать способ помочь ему найти… достоинство. Нет, даже больше. Целостность. Честь. Мы следили за ним, как Боевая школа следила за ними тремя. От нас потребовалось все наше терпение, чтобы не вмешаться, когда он заставил Валентину стать Демосфеном. Но вскоре мы увидели, что это ее не переменило – благородство ее сердца стало только тверже в борьбе с властью Питера.

– А вы не пытались просто не позволять ему делать то, что он делал?

Она хрипло рассмеялась:

– Вот смотри, ты считаешь, что ты умный. Тебе кто-нибудь мог помешать? А Питер не прошел тесты Боевой школы, потому что был слишком амбициозен, слишком самостоятелен, чтобы выполнять чужие приказы. И ты нам предлагаешь запрещать ему или препятствовать?

– Нет, я понимаю, что этого вы не могли, – сказал Боб. – Но вы совсем ничего не делали?

– Мы учили его как могли, – сказала миссис Виггин. – Разговоры за едой. Мы видели, как он от нас отгораживается, как презирает наши мнения. И еще мешало, что мы изо всех сил старались скрыть, что знаем все написанное от имени Локка: разговоры получались… абстрактными. Скучными. И у нас не было репутации интеллектуалов. За что ему было нас уважать? Но он слышал, что мы думаем. Что такое благородство. Доброта и честь. И то ли он верил нам на каком-то уровне, то ли сам открывал для себя такие вещи, но мы видели, как он растет. Но… если ты спросишь меня, можешь ли ты ему верить, то я не смогу ответить, потому что… В каком смысле верить? Что он поступит так, как ты хочешь? Ни за что. Поступит предсказуемым образом? Смешно надеяться. Но мы видели у него признаки чести. Видели, как он делает вещи очень трудные, и не напоказ, а потому что считал их правильными и верил в то, что делает. Конечно, быть может, он просто поступал так, чтобы Локк выглядел добродетельным и достойным восхищения. Откуда нам знать, если мы его спросить не можем?

– Таким образом, вы не можете говорить с ним о том, что для вас важно, потому что он вас будет за это презирать, и не можете говорить о том, что важно для него, потому что вы никогда ему не показывали, что понимаете его.

Снова в глазах женщины заблестели слезы.

– Иногда мне так не хватает Валентины! Вот кто был до невозможности честен и хорош.

– И она вам сказала, что Демосфен – это она?

– Нет. У нее было достаточно мудрости понять, что, если она не сохранит тайну Питера, семья распадется навеки. Нет, это она от нас скрывала. Но она постаралась дать нам понять, что за человек Питер. А обо всем остальном в ее жизни, о том, что Питер оставил на ее усмотрение, она нам рассказывала, и она слушала нас, ей было небезразлично, что мы думаем.

– И вы сказали ей, во что вы верите?

– Мы не говорили ей о нашей вере, – сказала миссис Виггин. – Но мы преподали ей результаты веры. Это мы постарались

сделать.

– Не сомневаюсь.

– Я не дура, – сказала миссис Виггин. – Я знаю, что ты нас презираешь, как знаю, что Питер презирает нас.

– Это не так.

– Мне достаточно часто лгали, чтобы я умела узнавать ложь.

– Я не презираю вас за… – начал Боб. – Нет, я вообще не презираю вас. Но вы сами должны понимать, что в такой семье, где каждый скрывается от всех, Питер и рос, в семье, где никто ни с кем не говорит ни о чем важном, – это мне не внушает желания ему довериться. Мне предстоит отдать свою жизнь в его руки. А сейчас я узнал, что у него за всю его жизнь не было ни с кем честных отношений.

Глаза миссис Виггин стали холодными и далекими.

– Теперь я понимаю, что снабдила тебя полезной информацией. Наверное, тебе уже пора идти.

– Я не сужу вас.

– Не говори глупостей. Ты именно это и делаешь.

– Тогда скажем так: не осуждаю.

– Не смеши меня. Осуждаешь – и знаешь что? Я с тобой согласна. Я тоже нас осуждаю. Мы собирались творить волю Господа, а в результате испортили душу единственного ребенка, который у нас остался. Он твердо решил оставить в мире свой след. Но что это будет за след?

– Неизгладимый, – уверенно сказал Боб. – Если Ахилл его раньше не убьет.

– Кое-что мы сделали правильно, – заявила миссис Виггин. – Мы дали ему свободу испытать свои способности. Ты же понимаешь, мы могли не дать ему публиковаться. Он думал, что перехитрил нас, но лишь потому, что мы изображали непроходимую тупость. Многие ли родители позволили бы сыну-подростку лезть в международные дела? Когда он писал статью против… против того, чтобы Эндер вернулся домой, – если бы ты знал, как трудно было сдержаться и не выцарапать его наглые глазенки…

Впервые Боб заметил у нее на лице следы ярости и бессилия, которые ей пришлось испытать. И подумал: «Так говорит о Питере его мать. Может быть, сиротство – не такое уж большое лишение».

– Но я ведь этого не сделала?

– Чего?

– Я его не остановила. И оказалось, что он прав. Потому что если бы Эндер был на Земле, он был бы убит или похищен, как те дети, или скрывался бы, как ты. Но все равно… Эндер был его братом, и он изгнал его с Земли навеки. И я никогда не забуду те ужасные угрозы, которые он произносил, когда Эндер был еще маленьким и жил с нами. Он говорил Эндеру и Валентине, что когда-нибудь убьет Эндера, изобразив несчастный случай.

– Эндер не убит.

– Мы с мужем в долгие ночи, пытаясь понять, что происходит с нашей семьей, с нашими мечтами, думали, не потому ли Питер добился изгнания Эндера, что любил его и знал, какие опасности ждут его на Земле. Или потому, что опасался сам убить его, как грозился когда-то, если Эндер вернется, и это было что-то вроде элементарного самоконтроля. И все же это был очень эгоистичный поступок, но с каким-то неясным уважением к достойному поведению. Это уже прогресс.

– А может быть, ни по одной из изложенных причин.

– А может быть, всех нас ведет Бог, и Он привел тебя сюда.

– Так говорит сестра Карлотта.

– Может быть, она права.

– Мне это, в общем, все равно, – сказал Боб. – Если Бог есть, то Он очень хреново делает свою работу – по-моему.

– Или ты не понимаешь, в чем Его работа состоит.

– Знаете, сестра Карлотта владеет схоластикой не хуже иезуита. Давайте не будем вдаваться в софистику, меня тренировал специалист, а у вас, как вы говорите, практики не было.

– Джулиан Дельфики! – сказала миссис Виггин. – Когда я увидела тебя на тротуаре, я почему-то знала, что не только могу, но и должна сказать тебе то, что никогда не говорила никому, кроме своего мужа, и сказала даже то, что не говорила и ему. Я тебе сказала такое, о чем Питер даже и подумать не может, что я знаю, или видела, или чувствовала. Если у тебя низкое мнение обо мне как о матери, будь добр оставить его при себе, поскольку все, что ты знаешь, ты знаешь только от меня, а рассказала я тебе об этом, потому что считаю: может настать момент, когда будущее Питера будет зависеть от того, знаешь ли ты, что он собирается делать и как ему помочь. Или – будущее Питера как достойного человека зависит от того, поможет ли он тебе. Поэтому я открыла тебе свое сердце. Ради Питера. И ради Питера же выдерживаю твое презрение, Джулиан Дельфики. Так что не предай моей любви к моему сыну. Пусть он думает или не думает, что ему это все равно, но он вырос с родителями, которые его любят и делали для него все, что могли. В том числе и лгали ему насчет того, во что мы верим, что знаем, так что он теперь может промчаться по миру Александром, храбро стремясь к краю Земли, в полной свободе, которая знаешь откуда берется? От родителей, слишком глупых, чтобы тебе помешать. Пока у тебя не будет своего ребенка, ради которого ты принесешь в жертву свою жизнь и закрутишь ее в крендель, в узел, не смей судить меня и то, что я сделала.

– Я не сужу вас, – ответил Боб. – Честное слово. Как вы и сказали, я просто хочу понять Питера.

– Тогда знаешь что? – сказала миссис Виггин. – Ты просто задаешь не те вопросы. «Могу я ему верить?» – презрительно передразнила она. – Кому ты можешь и кому не можешь доверять, куда больше зависит от того, кто ты сам. А правильный вопрос был бы такой: «Хочу ли я, чтобы Питер Виггин правил миром?» Потому что если ты ему поможешь и он выберется из этой передряги живым, то к тому и придет. Он не остановится, пока не достигнет этой цели. И он спалит твое будущее и чье угодно заодно, если это приведет его к цели. Так вот о чем спроси себя: станет ли мир лучше, если Гегемоном будет Питер Виггин? И не церемониальной фигурой, как та яйцеголовая жаба, что сейчас занимает этот пост. Я имею в виду Питера Виггина в роли Гегемона, который придаст миру ту форму, которую сочтет нужной.

– Вы исходите из допущения, что мне небезразлично, будет мир лучше или нет, – ответил Боб. – А если меня интересует лишь собственное выживание и собственная карьера? Тогда единственный важный вопрос будет такой: «Будет ли Питер полезен для моих планов?»

Она рассмеялась и покачала головой:

– Ты сам веришь в то, что говоришь? Ведь ты действительно ребенок!

– Простите, но разве я притворялся кем-нибудь другим?

– Ты притворяешься, – сказала мать Эндера, – человеком такой неимоверной ценности, что говоришь о «союзе» с Питером Виггином, будто привел с собой армии.

– Я не привел армий, – ответил Боб, – но я принесу победу любой армии, которую он мне даст.

– Если бы Эндер вернулся домой, он был бы похож на тебя? Самодовольный и наглый?

– Совсем нет, – возразил Боб. – Но я никого не убил.

– Кроме жукеров.

– А зачем мы сейчас с вами воюем?

– Я тебе рассказала все о своем сыне, о своей семье, а в ответ не услышала ничего. Только… фырканье.

– Я не фыркаю, – сказал Боб. – Вы мне нравитесь.

– Ох, спасибо большое.

– Я вижу в вас мать Эндера Виггина. Вы понимаете Питера так, как Эндер понимал своих солдат. Как он понимал своих противников. И вы достаточно смелы, чтобы сразу действовать, когда представляется возможность. Я только появился у вас на пороге, и вы мне все это рассказали. Нет, мэм, я вас никак не презираю. И знаете, что я думаю? Я думаю, что вы, пусть даже сами

не понимаете этого, в Питера верите до конца. Вы хотите ему успеха. Хотите, чтобы он правил миром. И мне вы все это рассказали не потому, что я хороший мальчик, а потому, что этим, как вы думаете, помогли Питеру сделать еще один шаг к конечной победе.

Она покачала головой:

– Не все думают как солдаты.

– Вряд ли вообще кто-то так думает. Только очень редкие и очень ценные солдаты.

– Позволь мне тебе кое-что сказать, Джулиан Дельфики. У тебя не было отца и матери, поэтому тебе надо от кого-то это услышать. Знаешь, чего я больше всего боюсь? Что Питер так целеустремленно будет претворять в жизнь свои амбиции, что у него не будет жизни.

– Завоевывать мир – это не жизнь?

– Александр Македонский, – сказала миссис Виггин. – Он мне снится в кошмарах. Все его завоевания, победы, достижения – это все были поступки подростка. Когда он созрел для того, чтобы иметь жену, детей, было уже поздно. Он умер, не успев этого сделать. И вряд ли у него хорошо бы получилось. Он слишком много обрел власти, прежде чем попытался обрести любовь. Я не хочу такого для Питера.

– Любовь? Вот к этому все и сводится?

– Нет, не просто любовь. Я говорю о цикле жизни. Я говорю о том, чтобы найти другого человека, женщину, решить жениться на ней и остаться с ней навеки, независимо от того, будете ли вы еще любить друг друга через несколько лет. А зачем это делать? Чтобы вместе заводить малышей, стараться сохранить им жизнь, учить их тому, что им надо знать, чтобы когда-нибудь они сами завели своих малышей и чтобы мир не остановился. И ты сможешь вздохнуть спокойно, лишь когда у тебя будут внуки, много внуков, потому что тогда ты будешь знать, что твой род не угаснет и ты не умрешь в мире. Себялюбиво? Да нет, просто для этого и нужна жизнь. Это единственное, что приносит счастье и всегда приносило, всем и каждому. Все остальное – победы, достижения, почести, великие дела – они приносят лишь мгновенные приливы радости. Но связать себя с другим человеком и с вашими общими детьми – вот что такое жизнь. А этого ты не сможешь сделать, если в центре твоей жизни – честолюбие. Ты никогда не будешь счастлив. Тебе всегда будет мало, владей ты хоть целым миром.

– Это вы говорите мне? – спросил Боб. – Или Питеру?

– Это я говорю тебе, чего хочу для Питера, – ответила миссис Виггин. – Но если ты хоть на одну десятую такой умный, как о себе думаешь, ты это применишь и к себе. Или никогда в жизни не будешь знать настоящей радости.

– Простите, если я что-то упустил, – сказал Боб, – но, насколько я понял, брак и дети не принесли вам ничего, кроме горя. Вы потеряли Эндера, потеряли Валентину и провели всю жизнь, злясь на Питера или беспокоясь за него.

– Вот именно, – сказала она. – Наконец-то ты понял.

– Я только не понял, где тут радость?

– Горе и есть радость, – объяснила миссис Виггин. – У меня есть о ком горевать. А у тебя есть?

Разговор был настолько напряженным, что Боб не успел выставить барьер против ее слов. Они закружились где-то у него внутри. Всплыли воспоминания о людях, которых он любил, несмотря на то что отказывался кого-нибудь любить. Проныра. Николай. Сестра Карлотта. Эндер. Родители, которых он наконец обрел.

– У меня есть о ком горевать.

– Это ты так думаешь, – возразила миссис Виггин. – Все так думают, пока не примут в свое сердце ребенка. Только тогда ты понимаешь, что значит быть заложником у любви. Когда есть человек, чья жизнь дороже твоей.

– Может быть, я знаю больше, чем вы думаете, – сказал Боб.

– Может быть, ты вообще ничего не знаешь.

Они смотрели друг на друга через стол, и звенящее молчание повисло между ними. Боб даже не был уверен, что это перебранка. Несмотря на накаленные слова, он не мог не чувствовать, что только что получил сильную дозу той веры, которая была у этой женщины общей с ее мужем.

А может, это действительно была объективная истина и он просто не мог ее понять, потому что не был женат.

И никогда не будет. Уж если есть человек, чья жизнь гарантировала, что он будет ужасным отцом, то этот человек – Боб. Ни разу не сказав этого вслух, он всегда знал, что никогда не женится, никогда не будет иметь детей.

Но ее слова возымели на него действие: впервые в жизни он почти захотел, чтобы это было не так.

В тишине открылась дверь, и послышались голоса Питера и сестры Карлотты. Боб и миссис Виггин тут же вскочили с виноватым видом, будто их застали на каком-то предосудительном свидании. Как оно в некотором смысле и было.

– Мам, я тут познакомился с приезжими людьми, – сказал Питер, входя в комнату.

Боб услышал, как Питер лжет, и почувствовал эту ложь как удар в лицо, потому что он знал: человек, которому лжет Питер, знает, что это ложь, и лжет в ответ, притворяясь, что верит.

Но на этот раз ложь можно придушить в зародыше.

– Здравствуйте, сестра Карлотта, – сказала миссис Виггин. – Мне молодой Джулиан очень много о вас рассказал. Он говорит, что вы единственная в мире монахиня-иезуитка.

Питер и сестра Карлотта уставились на Боба в недоумении. Что он тут делает? Он чуть не расхохотался, видя их озадаченные лица, – быть может, потому, что сам не знал ответа на этот вопрос.

– Он пришел сюда, как пилигрим к святым местам, – объяснила миссис Виггин. – И смело мне сказал, кто он такой на самом деле. Питер, ты должен быть осторожен и никому не говорить, что это один из товарищей Эндера, Джулиан Дельфики. Он, оказывается, не погиб при взрыве. Ради Эндера мы должны сделать, чтобы он был здесь как дома, но ему все еще грозит опасность, так что кто он – пусть будет нашей тайной.

– Конечно, мама, – ответил Питер. Он смотрел на Боба, но его глаза не выдавали истинных чувств. Как холодные глаза змеи, непроницаемые, но источающие угрозу.

Зато сестра Карлотта открыто возмутилась:

– После всех наших предосторожностей ты взял и все так и выложил? Ведь за этим домом наверняка следят.

– У нас был очень хороший разговор, – ответил Боб. – Он был бы невозможен посреди лжи.

– Ты же знаешь, что рискуешь и моей жизнью!

Миссис Виггин коснулась ее руки:

– Вы останетесь у нас? В доме есть комната для гостей.

– Нам нельзя, – ответил Боб. – Она права. Даже то, что мы сюда пришли, выдало нас обоих. Наверное, завтра нам первым делом надо улететь из Гринсборо.

Он глянул на сестру Карлотту, зная, что она поймет его правильно – они уедут вечерним поездом или автобусом послезавтра. Или наймут под вымышленным именем квартиру и останутся на неделю. Снова началась ложь ради безопасности.

– Но хотя бы обедать останетесь? – настаивала миссис Виггин. – Познакомитесь с моим мужем? Я думаю, ему тоже интересно было бы увидеть мальчика, объявленного мертвым.

Боб увидел, что глаза Питера остекленели, и знал почему. Для Питера обед с родителями будет мучительной светской пыткой, когда нельзя будет говорить ничего важного. Может, вам было бы всем проще жить, если бы вы говорили друг другу правду? Но миссис Виггин говорила, что Питеру нужно ощущать, что он сам по себе. Если он узнает, что родители осведомлены о его деятельности, он, очевидно, почувствует, что его провели как ребенка. Хотя если он человек той

породы, что может править миром, то должен справиться с тем, что родители знают его тайну.

«Не мне решать. Я дал слово».

– Мы рады были бы, – сказал Боб. – Хотя есть опасность, что ваш дом взорвут, потому что мы здесь.

– Тогда поедим в городе, – сказала миссис Виггин. – Видите, как просто? Если что-то взорвут, пусть это будет ресторан. Они за это страховку получат.

Боб рассмеялся, но Питер даже не улыбнулся. Потому что, понял Боб, Питер не знает, сколько ей известно, и потому считает этот комментарий глупостью, а не шуткой.

– Только не итальянскую еду, – сказала сестра Карлотта.

– Нет, конечно нет, – ответила миссис Виггин. – В Гринсборо вообще нет приличного итальянского ресторана.

Таким образом разговор свернул в сторону мелких и безопасных тем. Боб получил определенное удовольствие, видя, как Питер корчится от осознания потери времени на такие бесполезные разговоры. «Я лучше знаю твою мать, чем ты. И питаю к ней больше уважения.

Но любит она тебя».

Бобу было неприятно обнаружить в своем сердце зависть. От мелких человеческих чувств никто не застрахован, и Боб это знал, но он научился различать истинные наблюдения и то, что подсказывала зависть. Питеру еще придется этому научиться. Доверие, которое Боб так легко оказал миссис Виггин, между ним и Питером надо было бы строить шаг за шагом. Почему?

Потому что они с Питером очень похожи. Потому что он и Питер – естественные соперники. Потому что он и Питер легко могут стать смертельными врагами.

«Если я в его глазах – второй Эндер, то он в моих – второй Ахилл? Если бы в мире не было Ахилла, не считал ли бы я Питера злом, которое должен уничтожить?

И если мы совместными усилиями победим Ахилла, не схлестнемся ли потом в битве друг с другом, уничтожая все плоды победы, разрушая все, что построили?»

10. Братья по оружию

Для Питера обед в «Леблоне» с родителями, Бобом и Карлоттой состоял из долгих периодов мучительной скуки, перемежаемых краткими приступами панического страха. За весь обед никто ничего не сказал хоть сколько-нибудь существенного. Поскольку Боб выдавал себя за туриста, посетившего святилище Эндера, говорили только об Эндере, об Эндере и опять об Эндере. Но разговор неизбежно обходил темы весьма чувствительные – предметы, которые могли бы выдать, чем на самом деле занят Питер, и ту роль, которая может достаться Бобу.

Хуже всего было, когда сестра Карлотта – монахиня она там или нет, но она умела быть вреднейшей из стерв, когда ей хотелось, – начала расспрашивать Питера о занятиях в университете, хотя отлично знала, что все эти занятия всего лишь прикрытие для дел куда более важных.

– Я, знаете ли, просто удивляюсь, что вы тратите время на обычные курсы, хотя ваши способности следовало бы использовать намного интенсивнее.

– Мне нужен диплом, как и всякому студенту, – ответил Питер, внутренне дернувшись.

– Но почему тогда не изучать то, что подготовит вас к исполнению роли на большой политической сцене?

Как ни смешно, его спас Боб.

– Брось, ба, – сказал он. – Человек со способностями Питера Виггина будет готов ко всему, к чему захочет и когда захочет. Официальное обучение для него труда не составляет. Он его проходит, только чтобы доказать людям, что может жить по правилам, когда это необходимо. Верно, Питер?

– В общем, – ответил Питер. – Меня мои занятия интересуют даже меньше, чем вас, а вас они вообще интересовать не должны.

– А если ты так их не любишь, зачем мы тогда платим за обучение? – спросил отец.

– А мы не платим, – напомнила мать. – У Питера такие успехи, что они сами ему платят.

– И ничего за свои деньги не получают? – спросил отец.

– Они получают то, что хотят, – возразил Боб. – Чего бы Питер ни достиг, всегда будут напоминать, что он учился в университете Гринсборо. Он будет для них ходячей рекламой. Я бы сказал, что это отличные дивиденды с инвестиций, вы не находите?

Мальчишка заговорил на языке, который отец понимал, – надо было отдать ему должное, Боб знал, к кому обращается. И все же Питеру было досадно, что Боб так легко просек, что за идиоты его родители и как их легко провести. Как будто Боб, таская для Питера каштаны из огня, одновременно ткнул его носом в то, что он еще дитя, живущее с родителями, а у него, Боба, более непосредственные отношения с жизнью. От этого Питер еще больше разозлился.

И только к концу обеда, когда все они вышли из бразильского ресторана и шли к станции, Боб бросил бомбу.

– Вы знаете, что нам, поскольку мы себя здесь раскрыли, надо немедленно снова скрыться. – Родители Питера что-то сочувственно промычали, и Боб сказал: – Я вот подумал: не поехать ли Питеру с нами? Выбраться на время из Гринсборо? Как ты, Питер? Паспорт у тебя есть?

– Нет, у него нет, – сказала мать одновременно с ответом Питера: «Конечно есть».

– У тебя есть паспорт? – удивилась мать.

– Просто на всякий случай, – ответил Питер. Он не стал добавлять, что у него шесть паспортов четырех стран и десять банковских счетов, на которые идут гонорары обозревателя.

– Но сейчас же середина семестра, – сказал отец.

– Я могу взять отпуск, когда захочу, – ответил Питер. – А предложение звучит заманчиво. Куда вы едете?

– Мы еще не знаем, – сказал Боб. – Мы решаем только в последнюю минуту. Но мы тебе напишем и скажем, где мы.

– В кампусе электронные адреса не защищены, – сказал отец очень кстати.

– Но ведь любой адрес можно взломать? – спросила мать.

– Мы напишем шифром, – успокоил их Боб.

– Мне это не кажется разумным, – покачал головой отец. – Пусть Питер считает, что его занятия – пустая формальность, но в этой жизни без диплома не обойтись. Если чем-то занялся, Питер, это надо закончить. Если по твоей зачетке будет видно, что ты учился урывками, на серьезных работодателей это произведет плохое впечатление.

– И как ты думаешь, какую карьеру я себе рисую? – спросил Питер с досадой. – Унылого ботаника в корпорации?

– Терпеть не могу, когда ты пытаешься говорить сленгом Боевой школы, – заявил отец. – Ты там не был, и не надо строить из себя боевого аса.

– Не согласен, – возразил Боб, предупреждая вспышку Питера. – Я там был и считаю, что слово «ботаник» – обычное слово в лексиконе. Ведь выражение «строить из себя» тоже когда-то было жаргоном? Слово врастает в язык, когда его используют.

– Все равно он говорит как мальчишка, – буркнул отец, но это была всего лишь попытка оставить последнее слово за собой.

Питер ничего не сказал, но не был благодарен Бобу за то, что Боб встал на его сторону. Наоборот, этот парень действительно вывел его из себя. Как будто Боб считал, что может войти в жизнь Питера и встать между ним и его родителями как спаситель какой-то. Это принижало Питера в собственных глазах. Никогда не было, чтобы читатели его работ, созданных под псевдонимами Локка или Демосфена, относились к нему презрительно, – потому что не знали, что он еще ребенок. Но то, как вел себя Боб, могло быть предупреждением о будущем. Если Питер выступит под собственным именем, ему немедленно придется встретиться именно с таким

отношением. Люди, которые когда-то дрожали от страха попасть под аналитический скальпель Демосфена, люди, которые когда-то мечтали снискать одобрение Локка, в грош не поставят все, что напишет Питер, и скажут: «Чего же еще ждать от ребенка» – или добрее, но не менее уничижительно: «Когда он наберется опыта, тогда и посмотрим…» Взрослые всегда говорят что-нибудь в этом роде. Как будто опыт действительно имеет какую-то корреляцию с мудростью, как будто не все глупости в мире делались взрослыми.

А к тому же Питер не мог избавиться от чувства, что Боб получает удовольствие от его невыгодного положения. Зачем этот маленький хорек пролез в его дом? Ах, пардон, в дом Эндера, конечно же. Но он знал, что это дом Питера, и прийти домой и застать Боба за разговором с матерью – это было как застигнуть грабителя на месте преступления. Боб ему не понравился с самого начала – и особенно тот наглый вид, с которым он обиженно ушел, когда Питер не сразу ответил на его вопрос. Да, Питер действительно его слегка поддразнивал, и в том была толика презрительности – подразнить ребенка перед тем, как сказать ему, что он хочет знать. Но отмщение Боба перехлестнуло далеко через край. Особенно этот несчастный обед.

И все же…

Боб – настоящий человек. Лучший, кого выпустила Боевая школа. И Питер может его использовать. Может быть, Питеру он даже нужен на самом деле именно потому, что сам он не мог себе позволить выступить публично. Боб же пользовался уважением, несмотря на рост и возраст, потому что он участвовал в битве. Он мог действовать сам, вместо того чтобы дергать за ниточки за сценой или добиваться решений правительства, влияя на общественное мнение. Если бы Питер заключил с ним какой-то рабочий союз, это сильно компенсировало бы его бессилие. Если бы только Боб не был таким невыносимым наглецом!

Нельзя, чтобы личные чувства влияли на работу.

– Знаете что? – спросил Питер. – Мам, пап, у вас завтра есть что делать, а у меня первое занятие лишь после полудня. Давайте-ка я пройду с нашими гостями туда, где они заночуют, и поговорю насчет возможности с ними поехать.

– Я не согласен, чтобы ты просто так взял и уехал, а мать тут будет волноваться, что там с тобой случилось, – сказал отец. – Я думаю, все мы понимаем, что юный мистер Дельфики притягивает опасность, и думаю, твоя мать уже потеряла достаточно детей, чтобы опасаться, как бы с тобой не случилось еще худшего.

Питер внутренне поморщился – отец всегда говорил так, будто только мать будет тревожиться, только мать будет думать, что с ним. А если это так – кто его знает? – то еще хуже. То ли отцу все равно, что с ним случится, то ли он так упрям, что не может признать обратного.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/orson-skott-kard/ten-gegemona-teatr-teney/?lfrom=931425718) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

notes

Сноски

1

Сетевой псевдоним Питера Виггина взят в честь английского философа, выдающегося мыслителя эпохи Просвещения Джона Локка.

2

Демосфен (384–322 гг. до н. э.) – знаменитый оратор древности.

3

Карл Филипп Готтлиб фон Клаузевиц (1780–1831) – прусский военный теоретик.

4

Восхитительно (португ.).

5

Прикрывай немного рот, мальчик. И не надо говорить здесь по-португальски (португ.).