Заххок читать онлайн - Владимир Медведев

Заххок

Владимир Николаевич Медведев

В романе Владимира Медведева «Заххок» оживает экзотический и страшный мир Центральной Азии.

Место действия – Таджикистан, время – гражданская война начала 1990-х. В центре романа судьба русской семьи, поневоле оставшейся в горах Памира и попавшей в руки к новым хозяевам страны.

Автор – тоже выходец из Таджикистана. После крушения СССР русские люди ушли с имперских окраин, как когда-то уходили из колоний римляне, испанцы, англичане, французы, но унесли этот мир на подошвах своих башмаков. Рожденный из оставшейся на них пыли, «Заххок» свидетельствует, что исчезнувшая империя продолжает жить в русском слове.

Владимир Медведев

Заххок

1. Андрей

Налегаю на лопату и выворачиваю…

Ни хера себе! Череп.

Человеческий.

Присаживаюсь на корточки, разглядываю. Ни разу не видел мертвецов. Но это и не мертвец. Кость. Тыква с кривыми зубами и дырами для глаз… И всё же жалость наглухо накатила. «Да, – думаю, – залетел кто-то по-чёрному. Убили, голову отрезали и во дворе закопали…»

Слышу:

– Чего сидишь?

Поднимаю голову. На краю котлована – пластиковые шлёпанцы «найк». Из них босые пальцы торчат. Над ними пижамные штаны в полоску. Ещё выше круглое брюхо. А совсем уж в вышине, в утреннем небе – широченная байская ряха. Хакбердыев, хозяин. Вот этот, точняк, и убил. Двор-то его собственный.

Ненавижу таких гадов. Не хозяин он мне, я только пашу на него. Дом строю. А он таращится, будто я его собственность.

– Почему не работаешь?

– Череп нашёл, – огрызаюсь. – Тут у вас что, кладбище?

Пялится, будто оценивает. И толкует этак важно:

– Знаешь, как говорят: под каждым следом коня зарыты две сотни глаз.

Мудрец, блин! Да эта пословица каждому в Таджикистане известна. До нас, типа, столько прошло поколений, что, где ни копни – везде лежит сто человек. Нашёл себе алиби!

А он переспрашивает, вроде как с угрозой:

– Ты понял? – И пальцем указывает: – Это… сюда неси.

Терпеть не могу, когда приказывают. Я не бобик – прыгать из ямы с костью в зубах. Встал и швырнул череп баскетбольным броском. Он принял пас на удивление чётко. Лишь глазом чёрным зыркнул:

– Работай давай… Копай.

Уходя обернулся:

– Хорошо работай. Ты ведь Муродова сын? Смотри, хорошо землю копай. А то отца опозоришь.

И отвалил, шлёпая «найками».

Я посмотрел-посмотрел, как он шествует по своей усадьбе, держа череп у бедра будто мяч. «Ах ты, басмач, – думаю. – Да гори оно огнём!» Плюнул, вылез из ямы и пошёл в дальний конец двора, где Равиль и Карл сколачивали опалубку под фундамент. Иду и прикалываюсь: пузо выпятил, шаркаю кедами, как хозяин шлёпанцами. Подошёл и кричу ребятам:

– Эй, почему медленно работаете? Плохо молотком стучать будете, секир-башка вам исделаим.

Равиль гвоздь в доску загнал, голову рыжую поднял и спрашивает:

– Что ты ему пульнул?

– Башку твоего предшественника – бугра, что старый дом строил.

В общем, рассказал про череп. Карл интересуется:

– Какой он? С мясом, с волосами?

– Гладкий.

Карл у нас в любой теме спец:

– Лет двадцать в земле лежит. Не меньше.

Равиль c ходу ввязался:

– Бери уж тысячу.

– Может, и столько. Почва сухая.

Равиль мне подмигивает:

– А миллион не хочешь? Андрюха, да ты первого человека откопал. Могилу святого Деда Адама нашёл.

Карл пальцем у виска крутит:

– Думаешь, если Ватан – райцентр, значит, и рай здесь был?

Равиль языком цокает:

– Э-э, брат-джон, у тебя в голове, оказывается, совсем масла нет. Совсем не знаешь, где живёшь. У нас всё было. Райский сад был. Александр Македонский был. Товарищ Саидакрам Мирзорезоев из Совета министров тоже был. В центре мира живёшь.

Это про наш-то зачуханный Ватан? Я его и райцентром не назвал бы. Даже в шутку. Свалил бы из него куда глаза глядят. Вот только податься некуда. В Россию вырваться – денег нет. А в Таджикистане второй год войнушка идёт. И вокруг одни торгаши и бандиты.

– Слушай, – спрашиваю Равиля, – как думаешь, зачем он черепушку уволок?

– Кто?

– Ну, этот… басмач… Хакбердыев.

– Спроси чего полегче. Может, похоронит. Националы любят хоронить, им Аллах за это грехи прощает.

– Нет, тут другое что-то. Зуб даю, хочет улику подальше спрятать. Он же бандит.

– Да ну! Просто торгаш.

– По мне, все торгаши – бандиты.

Равиль усмехается:

– Хорош мудрить, Андрюха. Иди трудись, ищи остальные кости.

– Хорош приказывать, – огрызаюсь.

Ну, блин, тоже мне большой начальник.

Рою и думаю: может, череп и впрямь древний, но этот-то, басмач, всё равно – бандюга. С чего он гнусно лыбился? «Отца не опозорь». О чём это? Отец ведь тоже собирался что-то сказать. Вчера по Интернациональной иду, а он навстречу. Как всегда, в белой рубашке, отглаженных чёрных брюках. Гладко выбрит. Туфли блестят – будто только что из операционной. И с ходу:

«Андрей, сынок, надо эту работу бросать».

«А чего? Хорошая работа. На свежем воздухе. Физкультура. И деньги платят».

«Пред людьми неудобно. Говорить станут: доктор о своих детях совсем не заботится. Нехорошо. В моём положении…»

Так, да?! Я не стерпел:

«Моё личное дело, на кого работаю. А вы… вы не о нас… только о своём положении и думаете!»

Никогда прежде ему не грубил. Просто – я сам того не ожидал – обида наружу вылезла. Он ведь внимания не обращает на то, как я к нему тянусь. Будто нет меня. Кинет иногда пару слов мимоходом, как кость, и хорош. Я из-за этого раньше даже плакал по ночам. А теперь, когда его самого коснулось, то немедленно: «Андрюша, сынок…»

Да знаю я, знаю, что несправедливо на него окрысился. Не по делу. Он как-никак думает, заботится. И о матушке, и обо мне с Заринкой. Когда год назад началась войнушка, мы без него не выжили бы. Конечно, в посёлке не стреляли, не убивали, но жрать-то было нечего. Матушке перестали платить зарплату в библиотеке. Националам легче – у каждого огород, родня в кишлаке. А у нас? Подохли бы с голоду, да отец поддержал. Это позже Равиль взял меня в бригаду…

Думал, отец рассердится. А он:

«Андрей, сейчас трудное время. На забывай, война идёт. Надо быть очень осторожным. Ты ещё многого не понимаешь. Знаешь, на каких людей работаешь? Они любой зацепке рады, лишь бы мне навредить».

«У меня даже имени не спросили…»

Но отец не слушал.

«Сейчас нет времени объяснять. Вечером…» – и отвалил.

Поговорили, называется, отец с сыном. Я ждал допоздна и ещё больше обиделся. Выходит, и на этот раз – как всегда. Матушка тоже сердилась и переспрашивала:

«Так он сказал тебе, что придёт?»

Она напекла пирожков с картошкой. Убеждена, он их любит. Я-то знаю: он картошку терпеть не может. Матушка укутала блюдо чистым полотенцем, чтобы пирожки оставались горячими. Но они всё-таки остыли…

Рою и размышляю: что отец собирался рассказать? Сто пудов, про торгаша. Не зря спрашивал: «Знаешь, у кого работаешь?» А я сегодня череп нарыл. Одно к одному. Это же, блин, детектив! Если отец вечером опять не придёт, то пойду к нему спросить, что он имел в виду. Хотя он не любит, когда без предупреждения… Вспомнил, и опять обида взяла.

Слышу, на улице за забором кто-то сигналит, будто ненормальный. И орёт:

– Андрей! Эй, Андрей!

Вылезаю из ямы, подхожу к забору. Ну, кто там ещё? Белый фургон – скорая помощь. За рулём – чёрт худой, усатый, черномазый. Али, водитель больничный. Мы с

ним вроде как кореша. Кричит из окна кабины:

– Андрей, садись быстро. Поехали!

Он всегда как на пожар. Всю дорогу одно: «быстро-быстро», «давай по-быстрому». А меня злость разбирает. Вчера отец времени для меня не нашёл, а сегодня даже машину прислал. Бросай, сынок, дела и – к нему. Быстро-быстро!

– У тебя, – спрашиваю, – лёд, что ль, в жопе загорелся?

– Братан, кончай базарить, – Али кричит. – Времени нет!

Ништяк себе заход.

– Ну ты, Эйнштейн, пространство-то хоть осталось? – спрашиваю.

С юмором у Али – всю дорогу проблемы. Не врубается.

– Эй, садись, говорю!

– А дальше что? Лекцию о времени прочитаешь?

– Отца твоего убили.

Я сначала не понял. Он по новой:

– Твоего отца! Убили!

Я понял, но не поверил, а когда поверил, время исчезло. И пространство, наверное, тоже. Пока я ехал, за ветровым стеклом висела мутная пелена, в которой растворились и глухие глинобитные заборы на окраине посёлка, и высокие тополя вдоль дороги, и пустые хлопковые поля, расстилавшиеся до дальних гор. Я будто оглох и онемел. Голос Али доносился до меня откуда-то со стороны, из другого измерения: главврач приказ дал… туда ехать… тело забрать… крюк сделал… за тобой заехал…

Остановились на краю какого-то солончака. Кучка людей. Рядом – чёрная волжанка. Я выпрыгнул из кабины. Люди оглянулись, расступились. Отец лежал на спине. На одежду, перепачканную грязью, налипли репьи, будто его волокли по земле. Кровоподтёк на пол-лица.

Я будто ослеп. Не видел ближних холмов и дальних гор. Не видел стоящих вокруг. Видел только глубокую борозду поперёк его шеи. Тонкую линию, прорезающую вспухшую плоть. Я будто оглох. Не слышал, как шуршит ветер. Не слышал, как шепчутся окружающие. Немного погодя разобрал, что рядом, но будто за какой-то стеной, говорят:

– Ну что ж, надо тело забрать.

Сначала я даже не понял. Захлёстывало чувство страшной непоправимости. Меня будто на куски разрывало. И зовёт кто-то. Меня. По имени. Озираюсь. Районный прокурор. Стараюсь понять, что он говорит.

– Большое горе, Андрей… Очень тебе сочувствую. Крепись…

Кивает Али:

– Давай, грузи.

Али распахнул задние дверцы фургона, выволок раскладные брезентовые носилки и разложил их рядом с отцом. Я очнулся:

– А следствие?!

– Дело трудное, – говорит прокурор. – Свидетелей нет. Очень трудное дело. Но разберёмся. Следствие проведём обязательно.

Врёт он! Никакого следствия не будет. У него это на морде лица написано большими буквами.

Я закричал:

– Почему следы затоптали?! Даже собака не найдёт.

– Андрей, – мягко сказал прокурор, – собака в таких случаях не нужна.

Его глаза будто закрыты какой-то заслонкой. Как таджики говорят, на лицо ослиную шкуру натянул. Я огляделся. Следователя – его все в посёлке знают – среди стоящих вокруг людей не было.

– Где следователь?! Где фотограф?

– Андрей, – сказал прокурор, – не учи меня, как надо работать.

– Почему не начинаете следствие?!

– Обязательно начнём. Проведём расследование, выясним… Обязательно, непременно.

– Ничего не выясните! Вы… всё на тормозах спустите.

– Андрей, я тебя прощаю. Ты нехорошие слова сказал, но понимаю, что чувствуешь. Мне тоже горько. Твой отец моим другом был. Очень хорошим другом…

Но у меня от бешенства сорвало крышу, и я плохо соображал, что говорю.

– Не хотите следствие проводить, да? Мне самому, что ль, расследовать?

Прокурор перебил меня по-русски:

– Ты умный парень, не делай глупостей. Сам знаешь, время сейчас опасное. Не надо такие слова говорить. Пожалеешь…

– Угрожаете?

– Ты кто такой, чтоб я тебе угрожал?!

Прокурор жабры раздул, дерьмо из него так и попёрло:

– Учишь, как следствие вести? Научись сначала со старшими разговаривать! Что ты вообще знаешь? Тебе брюхо распори, в нём и буквы «алеф» не найдёшь… Ты как твой отец! Тот хоть людей лечил, оттого его и терпели. А тебя за что терпеть?!

Я окончательно взорвался:

– Отца терпели?! Если бы он вас не лечил, вы все бы передохли! От обжорства. Я сам найду, кто его убил! В посёлке ничего не добьюсь, в Душанбе поеду. Пусть пришлют бригаду. Я ваш гадюшник разворошу. Я найду, кто…

Он глаза выкатил, смотрит на меня, будто сожрать хочет, но обуздал себя. Отвернулся. Скомандовал, ни на кого не глядя:

– Забирайте.

Никто даже не шевельнулся.

Меня трясло, но я не хотел, чтобы к отцу прикасались чужие. Нагнулся и подсунул руки под плечи отца. Посмотрел на Али… Он поколебался, подошёл и неохотно взялся за ноги. Мы приподняли тело. Оно было очень тяжёлым и прогибалось пониже пояса.

– Сафаров, помоги, – приказал прокурор.

Водитель прокурорский подошёл, ухватился за ремень отцовых брюк и потянул. Мы подняли тело повыше. Голова отца откинулась назад. Мы подтащили тело к носилкам. Я постарался опустить его, чтобы голова не стукнулась о брезент. Вдвоём с Али мы взялись за ручки носилок, отнесли их к «скорой помощи» и задвинули в фургон. Я сел рядом с носилками. «Скорая» тронулась. Я придерживал отца, чтобы его не мотало на ухабах. Только тут я заметил на смуглых и крепких отцовых руках ссадины и синяки. Его держали. Он был сильным. Один человек с ним бы не справился. Их было несколько. Я гнал от себя страшные картины того. Не мог их вытерпеть. Гасил их, но они вспыхивали вновь и вновь.

Очнулся я, когда щёлкнул замок. Али раскрыл дверцы.

– Брат, давай вынесем…

Я вытер сухие, без слёз глаза и взялся за ручки носилок. Брезентовое ложе, лязгая нижними скобами, поехало по металлическим полозьям. К распахнутой «скорой» подскочили парни в белах халатах. Перехватили носилки, понесли.

Спрыгиваю на землю. Домик, белёный извёсткой, в глубине больничного двора. Морг. Люди у входа. Застыли неподвижно. Молча. Как тени. Отец на носилках уплывает в раскрытую дверь морга.

Вхожу. Комната какая-то. Отец лежит на высоком узком столе, покрытом клеёнкой. По ту сторону стола – врачи. Перешёптываются тихо. Один – впереди. Главврач. Остальные за ним, чуть позади. Как на утреннем обходе.

Отцу в лицо не смотрю. Не могу. Чёрные туфли покрыты грязью. Лезу в карман, достаю платок. Хочу, чтоб опять блестели…

Кто-то что-то говорит… Это главврач.

– Большое горе… но наш коллектив… надо проводить достойно… товарищ Шарипов займётся…

Врач в белом ему на ухо шепчет. Главврач кивает:

– Да, товарищи, мы родственникам в кишлак сообщили. Они очень просили вскрытие не делать. Прокуратура тоже не возражает…

Чувствую чью-то руку на плече. Мама. Не услышал, как вошла. Она тяжело оперлась на меня. Замерла, глядя на отца. Я маму крепко обнимаю. Чтобы почувствовала, что я рядом. Что я с ней. Живой.

Мама глубоко вздохнула. Слегка повела плечами, высвобождаясь. Коснулась моей руки ласково: «Спасибо, я держусь». Ещё раз вздохнула. Шагнула вперёд, к столу. Постояла, глядя отцу в лицо. Поправила воротник рубашки, завернувшийся, измазанный грязью. Нежно провела пальцами по щеке отца. Подняла глаза на главврача.

– Я заберу его. Дайте мне, пожалуйста, машину.

Главврач изумился:

– Куда заберёте?

– Домой.

Главврач на маму смотрит подозрительно.

– Зачем домой? Похоронить надо.

Мама будто не слышит.

– И если можно, скажите плотнику дяде Васе, чтобы сколотил гроб. Я заплачу.

Главврач допёр наконец.

– Вера, вы нас обижаете… Мы сами похороним. Не беспокойтесь,

сделаем, как надо. Я тотчас пошлю санитаров рыть могилу. До вечера времени ещё много…

Мама говорит ровно, без выражения:

– Он должен провести ночь дома.

Главврач хмурится. Знаю, что он думает. «Моя больница. Мой персонал. Я главный. Я начальник. Мне решать, как работать, как хоронить. Откуда русской женщине знать, как положено погребать? По нашему закону, не по русскому, не по советскому…»

Но вслух другое произносит:

– Вера-джон, национальные традиции тоже уважать надо…

Знаю, о чём он думает. «Что люди в посёлке скажут, если позволю не по закону похоронить? Скажут, Хакимов совсем никакого авторитета не имеет. А может, Хакимов не знает, как правильно? Может, его не учили?»

Тот врач, что прежде ему на ухо шептал, опять шепчет. Главврач молчит, думает. Что шептун ему посоветовал? Что им известно такое, чего мы не знаем?! Главврач продолжает:

– Вера-джон… – Помолчал, на шептуна кивает: – Акмол Ходжиевич правильно говорит. Вы столько лет с покойным Умаром вместе жили… Его сын рядом стоит… Конечно, правильно будет, если вы сами его похороните…

Почему? Почему он легко уступил? И что шептун опять ему шепчет?

Главврач приказывает:

– Дядю Васю позовите.

Кто-то из врачей огибает стол, мимо нас проскальзывает. Все молчат. Мама вдруг спрашивает тревожно:

– Где твоя рубаха, Андрей?

– Какая рубаха?

– Почему ты голый?

Оглядыаю себя: на мне нет рубахи.

– Не знаю…

– Почему ты раздет?! Что случилось? Где ты был?

– Я копал…

У мамы в глазах ужас:

– Копал?.. Что ты копал?!

– Мама, я на работе… Фундамент…

Она дух перевела. Какой-то странный, незнакомый жест у неё появился – рукой по щеке проводит, будто что-то с лица смахивает.

– Слава богу… Я подумала… Ах, не знаю… – И вдруг ни с того, ни с сего: – Андрей, надо одеться.

– Во что?

– Не спорь со мной! Сейчас же оденься!! Ты слышал? Сей-час же.

– Мама!!!

Она будто опомнилась:

– Ах, да, конечно…

Входит дядя Вася. Перекрестился. Слежу, как он разматывает складной плотницкий метр, и думаю, почему он измеряет стол, а не отца? Зачем берёт так широко?

– Почему не записываешь? – строго спрашивает главврач.

– Голова-то пока на плечах. К вечеру сделаем, – буркнул дядя Вася и ушёл.

Санитары перенесли отца назад, в «скорую», Али завёл двигатель, мама села рядом с ним, а я – в фургон возле отца, и мы повезли его к нам домой.

Дома мама велела мне разложить в большой комнате стол, за которым мы обычно обедаем, когда приходил отец. Али помог внести отца в дом и уложить на стол. Мама приказала нагреть воду в вёдрах. Прилетела из школы Заринка, они с мамой обнялись и зарыдали.

Мама выгнала из комнаты нас с Зариной и сама обмыла тело. Хотел помочь, но она резко меня оборвала. Я только подтаскивал к закрытой двери вёдра с горячей водой и выплёскивал на улицу таз, который она выставляла.

Примчался Равиль.

– Пошли выйдем.

Мы вышли на крыльцо. Он зашептал:

– Куда ты полез? Камикадзе. Лётчик, блядь, герой Гастелло. Надо было тихо-тихо промолчать. Затаиться, как Ленин в мавзолее. Тихо-тихо всё разузнать. Матушку с сестрой вывезти. Кого надо, тихо-тихо замочить. И тихо смыться. Войнушка всё прикроет. Так и батю твоего кончили.

– Кто?! Ты знаешь!

– Ни хрена я не знаю.

– Знаешь!

– За кого ты меня держишь? Кто я, по-твоему?! Шорох идёт. И ничего конкретного. Первый день, что ли, в Ватане живёшь? Бздит народ. Никто вслух не скажет. Шуршат разное…

– Кто? Хакбердыев, торгаш, да?

– Слушай, на твоего пахана многие зуб точили…

– Но почему?! Что он им сделал?!

– Андрюха, уезжать надо. Вам теперь в Ватане не жить.

– С места не двинусь, пока не разберусь.

– Псих, замочат же. Думаешь, одного тебя? Всех троих порешат, и ни одна собака не пикнет.

– Некуда, Равиль. Некуда. И денег ни копья.

Он кулаком о перила:

– Вот засада! – Потёр лицо ладонями. – Андрюха, я у Хакбердыева аванс попрошу. Ты не приходи. Вообще, сиди дома как мышка. Похороните и втихаря слиняете.

– Я матушке ещё ничего не говорил. Она не знает.

– Тебя, дурака, не жалко. Матушку твою и сеструху жаль. Распустил, блядь, язык… Напугал старушку толстым хером. Да им по барабану – что в Душанбе жалуйся, что в Москву, что в Париж. Но они не прощают. У нас и за меньшее убивали.

Опять – они. Знает он, татарин ушлый, знает!

– Равиль, как брата прошу, кто?

– Хорош геройствовать. О матери, о матери думай… Ну, ладно, Андрюха, держись. Если что, кликни – я сразу… Сейчас бежать надо, извини. Завтра с утра я у тебя. Как штык. Отпросимся с Карлом у кровососа. Не отпустит – долбись он конём, сами уйдём.

Обнял меня, лбом ко лбу прислонился и убыл. Я не в обиде. Знаю, остался бы, если б мог.

Наконец мама выложила в коридор груду мокрых простыней и поставила пустые вёдра. Когда она позвала нас, отец лежал на столе со сложенными на груди руками, одетый в териленовый костюм, который обычно висит у нас в шифоньере. Воротник рубашки был поднят, уголки зашпилены булавкой, чтобы скрыть рубец на шее. Стол накрыт нашей лучшей, праздничной, скатертью. Не представляю, как мама одна управилась.

Она сидела у отца в головах, опустив лоб на стол.

– Дети, вы, наверное, проголодались. Зарина, приготовь для вас что-нибудь, – сказала, не поднимая головы.

– Мам, мы не хотим, – Зарина подошла к маме и крепко обняла.

– Андрюша, поставь стулья для себя и Зарины, – сказала мама. – И принеси с кухни свечи.

Я пододвинул два стула. Зарина присела, не разжимая объятий.

Входная дверь раскрыта настежь. Заходили поглядеть соседские женщины. Пару раз я выходил на крыльцо и видел, что какие-то незнакомые парни слоняются вокруг нашего дома. Один бес заглянул из коридора в комнату.

– Чего надо? – спросил я грубо.

Он покосился злобно, но ушёл.

Немного погодя дядя Вася привёз громадный гроб, обитый чёрным сатином. Они с Али внесли сначала домовину, затем крышку. На крышке – крест из белых матерчатых полос. Мама сухо спросила:

– А крест зачем?

– Вы ж, вроде, эт самое… по-нашему будете погребать…

Мама глянула на него как-то странно и отрезала:

– Нет, не по-нашему.

Дядя Вася озадачился:

– И то правда. Покойник-то некрещёный. Мне бы раньше сообразить… Что ж теперь? Снимать? А то, может, оставим? Хоть и не нашей веры, а всё же…

– Какая теперь разница, – сказала мама. – Если хотите, оставьте.

Дядя Вася обрадовался:

– Так-то оно лучше. Всё на том свете полегче придётся. Может, за своего примут, если с крестом. Глядишь, там с ним и встретитесь…

– Нет, – сказала мама. – Теперь уж никогда.

Мы установили гроб на две табуретки, перенесли в него отца и водрузили на стол. Они уехали. Начало темнеть. Я закрыл входную дверь и задвинул засов. Хотел зажечь свет, но мама сказала: не надо. Лампочку она оставила только в коридоре, а большую комнату освещали четыре свечи на столе, по две с каждой стороны гроба. В темноте огоньки казались очень яркими. Мы сидели у стола. Внезапно погасла светлая полоса, которая падала в комнату из коридора.

– Опять отключили электричество, – мама загасила две свечи. – До утра, наверное, не хватит…

Я подошёл к наглухо закупоренному окну. Мама сказала, что нельзя, чтоб сквозняк, – от него лицо темнеет. У соседей светились окна. Значит, не в посёлке отключили, а у нас какая-то сволочь отрезала… И вдруг к стеклу, с той стороны,

прилипли три расплывчатые рожи. Уверен, те же бесы, что днём бродили вокруг. Лиц не различить. Да я и запомнил-то лишь того, что совался в комнату. Опустил шторы. Они погалдели и затихли. Ушли?

Я тайком принёс из кухни топор и незаметно пристроил возле ножки моего стула.

Мама вдруг начала напевно, но как-то нерешительно:

Закатилось ясно солнышко,

Догорели светлы звёздочки,

Провожаю твою душеньку

В дальний путь за темну реченьку…

Потом громче. Уверенно и будто забывшись:

Пусть идёт она по бережку,

Переходит вброд по камешкам,

Пусть плывёт чрез воды чистые

На заветную ту сторону.

Она его провожала. Я не знал, как проститься. Не верил, что больше с ним не увижусь. Гроб мы зароем, а когда-нибудь – не сегодня, не завтра – я увижу, как идёт он по улице в отглаженной рубахе и начищенных до блеска туфлях, будто только что вышел из операционной, и может быть, нам удастся поговорить. И я смогу всё ему сказать…

Там забудешь муку смертную,

Позабудешь нас, оставшихся…

Мама вздохнула:

– Ах, глупости это…

Мы сидели, молчали, я прислушивался, но за окнами пока было тихо.

– Идите поспите немного, – сказала мама. – Завтра трудный день.

– Мам, мы не хотим, – сказала Заринка. – Я с тобой посижу.

– Иди, иди… Ты совсем измучена. И ещё… мне хочется побыть с ним наедине. Поспи часок.

Зарина молча мне кивнула, мы зажгли свечу и вышли на кухню.

– Папа любил здесь сидеть, – сказала Зарина. – Мама, когда он приходил, всегда в большой комнате накрывала. А ему на кухне нравилось…

– Откуда ты знаешь?

– Он мне сам сказал.

– Конечно! Ты же его любимица! «Ай, Зариночка, моя девочка». С тобой-то он разговаривал.

– Как тебе не стыдно! Он тебя любил. И его все любили…

Как же! Всеобщий любимец! Я-то видел – матушка приводила нас в больницу, когда мы болели, – как вокруг него вьются медсестрички. «Ах, Умар Мирбобоевич!» «Да, Умар Мирбобоевич!» Даже мне перепадало: «Ах, Андрюшечка, ах, Умара Мирбобоевича сынок. Ах, какой симпатичный – весь в папочку». На матушку, понятно, – ноль внимания. Будто её и нет. Он и жил-то отдельно от нас, в своей квартире. В двухэтажках. Кочевал то от нас к себе, то от себя к нам. Когда он у нас не ночевал, матушка нам объясняла: «Срочная операция. Ночное дежурство». Это я, когда подрос, стал догадываться, что за ночные дежурства. Иногда, конечно, на самом деле дежурил. Не знаю, почему он нас не бросил. Всё же верным был. Как-то в нём сочетались ветреность и постоянство. Да и второй такой русской женщины, как наша матушка, в Ватане днём с огнём не сыщешь…

Я сказал:

– Да, точняк, любили! Залюбили до смерти.

– Уважали и любили. По-настоящему… А ты… ты будто папу осуждаешь.

– Мы же о нём ничего не знаем.

– Это ты не знаешь! Я всё знаю.

– Ну, тогда расскажи, почему его убили… Ты хоть слышала, с кем он дружбу водил? Со свиньями жирными, с прокурорами, торгашами… Какие у него с ними были дела? Расскажи! Ты же всё знаешь! Или, может, он с чьей-нибудь женой…

– Дурак! – крикнула Зарина. – Не смей плохо говорить о папе!

Вскочила и ушла. Заперлась в своей комнате. Я вернулся к отцу и вновь погрузился в темноту и неподвижное время.

Свечи догорели. Я зажёг две новые и вдруг услышал, что к нашему дому подъезжает машина. Грузовик. Остановился. Хлопнули дверцы. Голоса. В дверь громко постучали. Началось!

Мама подняла голову, проговорила устало, рассеяно:

– Открой, Андрюша.

– Мама, подожди! Я должен тебе рассказать…

– Не сейчас… Иди и узнай, кто это.

– Мамочка, не надо! Понимаешь, сегодня, когда… Ну, когда я туда приехал…

– Андрей, прекрати. Ты же слышишь, кто-то пришёл…

Постучали опять. Она нетерпеливо встала.

– Я сама открою.

И пошла со свечой, прикрывая ладонью пламя, чтоб не погасло.

– Мама, не отпирай!

Я схватил топор, выскочил в коридор и заслонил ей дорогу.

– Это пришли… за нами…

– Почему за нами? К нам.

В дверь опять постучали. Громче и настойчивей.

Я крикнул:

– Нас убить!

– Андрюшенька, я понимаю… На тебя такое свалилось. На всех нас… Теперь тебе чудятся всякие страхи…

– Мама, выслушай же меня!

Стук. Пока только стучат. Потом начнут ломать.

– Отойди, Андрей, – сказала она строго. – За дверью ждут.

Я выкрикнул:

– Кто ждёт?! Да ты знаешь, кто?!

– Милиция… Телеграмма…

Она протянула руку, чтобы отодвинуть меня. Я упёрся.

– Андрей! Господи, да что с ним творится?

Гневно и раздельно:

– Сей-час же про-пусти! Драться с тобой прикажешь?

Я понял: она не отступится. И слушать не станет.

– А, ну-ка, марш с дороги!

Ненавижу это слово! Марш спать. Марш мыть руки. А, ну-ка, марш делать уроки. Всю жизнь одно и слышу: марш, марш, марш… Я что, солдат? Кукла, чтоб она меня дёргала за верёвочки? И всё равно: дёрнет – я делаю. Да гори оно огнём. Марш, да?! Так точно! Слушаюсь! Служу Советскому Союзу! Назло врагам, на счастье маме… Я чётко развернулся на сто восемьдесят градусов.

– Андрюшка, не открывай! – крикнула Заринка.

По-любому ничего не изменишь. Прятаться бесполезно. Подожгут дом. Вышибут дверь. Выбьют окна. Лучше сразу. Лицом к лицу. Заслоню. Положу, сколько смогу… Я шагнул к двери. В правой руке – наготове топор. Левой откинул в сторону засов…

– Что ты делаешь! – закричала Зарина.

…и распахнул дверь. На пороге стоял отец.

Меня как током ударило. В голове загудело и затрещало, словно включился мощный трансформатор. Топорище выскользнуло из ладони, и топор глухо стукнул об пол где-то далеко внизу, в подземном мире. Меня бросило к отцу – обнять (я не обнимал его много лет – с тех пор, как вырос), но страшная тяжесть удержала на месте. Я не мог шевельнуться. Просто стоял и смотрел. Я знал, что он вернётся! Тело, что лежит на столе позади, за моей спиной, в тёмной комнате со свечами, – это не отец. Кто-то чужой, незнакомый. А сам он – передо мной, на крыльце. Живой. Я с самого начала был уверен, что это случится. Не ждал, что сегодня.

Фары грузовика, что стоял на улице перед нашим домом, светили отцу в спину. Одет он был в лёгкий чапан из бекасаба, который всегда надевал у себя дома. Блестящая ткань светилась узкой полоской по контуру фигуры, окружая её сияющим ореолом. Лицо в тени. Но я угадывал черты, знакомые, родные… И лишь одно было чужим и страшным – усы. Откуда у него усы? Когда они успели вырасти? Где-то в стороне возникла мысль, как бы подуманная кем-то другим: у мёртвых продолжают расти волосы. Но почему выросли за один день?

Я сказал:

– Папа…

Давным-давно не обращаюсь к нему так. Сейчас само вырвалось. Беззвучно. Отец шагнул вперёд и обнял меня. Я закричал. От отца всегда пахло ароматной туалетной водой и еле уловимым запахом лекарств. Тот, кто крепко обхватил меня, пахнул совсем по-другому. Дымом, молоком, сухим навозом, горными травами, бензином и пылью.

Я рванулся назад и услышал, как мама произнесла нерешительно:

– Джоруб?..

Свеча сзади поднялась и осветила лицо обнимавшего меня человека. Он сказал:

– Вера, Вера-джон…

– Да, Джоруб, – ответила мама. – Да, его нет…

И я понял, кто это. Отцов младший брат. Я его давно не видел, тысячу лет он в Ватан не приезжал. На отца совсем не похож. Нет, похож, конечно. Очень сильно похож. Сразу понятно, что братья. В общем, не знаю…

Он отпустил меня, я посторонился, он вошёл. Теперь я увидел, что на крыльце стоит какой-то

старик. Сухой, невысокий, с белой бородкой, с кучей медалей на груди. Я догадался, что это дед. Почти не помнил его.

Дед и Джоруб, войдя в дом, остановились возле гроба и заплакали, обнявшись. Плакали как дети. Всхлипывая и утирая слёзы. Обнимаясь, поддерживая друг друга. Джоруб широким движением схватил меня, притянул к себе. Мне не хотелось к нему подходить. Я не хотел, чтобы он меня обнимал. Было как-то неприятно после того, как я его за отца принял. Но я вытерпел. Ждал, когда он уберёт руки. Но вдруг внутри что-то отпустило. Я целый день не мог заплакать. В их тесном круге я зарыдал, легко и свободно. Я обнял деда и прижался к нему. Слышал, как он шепчет. Говорит как бы сам с собой. Или с отцом.

– Бедный мой сын. Бедный, бедный. Горестный мой сын. Так красиво началась твоя жизнь. Стал учёным человеком. Лечил людей. Люди тебя уважали. И так несчастно ты умер… – Он будто забыл о нас, стоящих рядом. – Если захотели тебя убить, почему не ударили ножом?

Вошёл высокий стройный парень, горный орёл. Шофёр, который их привёз.

– Ако Джоруб, ехать пора. Путь долгий.

Дед, утирая слёзы, сказал по-русски:

– Доченька, надо в дорогу его собрать.

– Я собрала, – сказала мама. – Обмыла, обрядила. И вот гроб…

– Спасибо, доченька, – сказал дед. – Но гроба не надо. Зачем гроб? Закутаем его.

– Шер, ты тоже помоги, – сказал Джоруб шофёру.

Мама молча раскрыла дверцу шифоньера и выложила на стул стопку чистого постельного белья. Взяла верхнюю накрахмаленную простыню, начала её разворачивать.

– Как же так? – проговорила она вдруг. – Если без гроба, то на грязном полу?

Она сунула простыню Джорубу и решительно потянула со стены большой ковёр, который отец притащил на новоселье, когда лет десять назад выбил для нас типовой совхозный домик на окраине. Ковёр не поддавался. Мама рванула, сдёрнула грузное полотнище с гвоздей, оно обрушилось, тяжело складываясь наискось. Полетели с комода на пол вазочки, статуэтки.

– Постелите в кузове.

Шер, горный орёл, подлетел, присел, помог маме скатать ковёр, взвалил его на плечо и вышел. Когда он вернулся, мы все – мама и Зарина тоже, – накренили гроб, приподняли отца, переложили на простыню, расстеленную рядом, и укутали с головы до ног.

Никогда не думал, что выносить мёртвых – это тоже работа. Наподобие перетаскивания вещей при переезде. Тоже сноровка нужна, тоже кто-то распоряжается, как тащить, куда нести и где класть или ставить.

Мама с Зариной потянулись было к длинному белому свёртку, лежащему на столе.

– Женщинам нельзя, – застенчиво распорядился дед. – Только мужчинам разрешено.

Подняли вчетвером. Дед, хоть и старый, тоже помогал.

– Вы неправильно несёте! – вскрикнула мама. – Надо ногами. Ногами вперёд.

Я приостановился, но дед сказал:

– Человек, когда рождается, выходит из утробы головой вперёд. И когда умирает, из дома должен выходить, как и пришёл – вперёд головой.

Мы пронесли отца через дверь навстречу ослепительно сияющим фарам. Мама с Зариной шли следом. Мы уложили отца на ковёр, на пол кузова, и встали у откинутого заднего борта, глядя на белеющий в темноте кокон. Я помог Шеру поднять борт. Вот и всё. Отец уезжает от меня. Навсегда.

Несколько минут назад кипела работа, похожая на переезд в новое жильё, каждый был занят делом, но вдруг всё кончилось, делать было больше нечего, наступила внезапная тишина, дед с Джорубом уедут, а мы останемся одни на тёмной улице, в тёмном опустевшем доме. Когда они появились, я почувствовал: мы в безопасности, а теперь это временное чувство разом улетучилось. Я спиной ощущал взгляды врагов, следивших за нами из темноты. Может быть, они бросятся на нас, едва отъедет машина, а мы не успеем даже вбежать в дом. Мама ни за что не побежит, она ни о чём не подозревает…

– Ну что ж, Джоруб, поезжайте с богом, – сказала она. – Может быть, даже и хорошо, что вы его забираете. Наверное, так лучше…

Он протянул ей руку:

– Эх, Вера…

Шер перебил его:

– Ако Джоруб, видите, те стоят? Вы в дом вошли, они к машине подошли. Один на подножку запрыгнул. «Что, братан? Откуда приехал?» Я сказал. Он говорит: «К вам, кишлачным, претензий нет. Берите, уезжайте быстрее. Мы сами разберёмся». Я не знал, что покойного Умара убили, спросил: «В чём будете разбираться? Человек умер, значит, так Бог захотел». Он говорит: «С этими русскими разберёмся». Ако Джоруб, что делать будем? Их много.

Джоруб оглянулся.

– Вера, зайдём в дом. – Водителю: – Шер, в кабине посиди. Если что, крикни…

Горный орёл открыл дверцу, пошарил под сиденьем и вытащил заводную ручку.

– Рядом постою. Посмотрю, чтоб в кузов не забрались…

Мы все – наша семья и дед с Джорубом – вошли в дом. Пол в тёмной большой комнате пересекала световая полоса от фар, бьющих с улицы в коридор. Холщовая завеса на дверце шифоньера сорвалась, повисла на кончике, и зеркало в полутьме мерцало призрачным светом, как волшебная дверь.

Мама подняла опрокинутый стул, спросила устало:

– Ну, что ещё?.. Джоруб, что сказал водитель? – таджикского-то она не знает.

Джоруб замялся – сам толком не понимал обстановку. Один я знал, что происходит. Сказал:

– Мама, я объясню… – и выложил, как было.

– Уезжать надо с нами, – сказал Джоруб. – В кишлаке не достанут.

Я думал, мама откажется, и она отказалась, но Джоруб с дедом в конце концов её уговорили. Вещи мы собрали быстро. Нищему одеться – только подпоясаться.

– Много не берите, – сказал Джоруб. – Дома всё есть.

Вышли на крыльцо, таща сумки. Мама и Зарина – в чёрном, в чёрных платочках.

– Запри, Андрюша, – сказала мама, протягивая мне ключи.

Я запер входную дверь пустого дома. Опустевшей утробы.

Мама с дедом сели в кабину. Зарина, я и Джоруб опустились на пол у передней стенки кузова, в головах кокона. Грузовик сдал назад, мазнул светом фар по кучке бесов, издали следивших за нашим бегством, и поплыл по тёмным улицам Ватана, по Карла Маркса, по Колхозной, Резо Резоева, Розы Люксембург, по Чорчинор и выехал на мост через Ак-су. От моста дорога пошла на подъём. Ватан развернулся передо мной от края до края, тёмное смутное пространство, кое-где обозначенное тусклыми огоньками. Я покидал наш посёлок без радости и без сожаления. Я вообще перестал что-либо чувствовать. Ни о чём не думал. Будто спал наяву. Мне чудилось, что и я, как покойник, вместе с отцом уплываю во тьму вперёд головой, спиной вперёд…

Не знаю, сколько прошло времени. Несколько раз нас останавливали, какие-то люди с оружием, карабкались на борт, заглядывали в кузов, светили фонариками, о чём-то спрашивали… Я не вникал, не интересовался. Боевики, погранцы – какая разница? Джоруб спрыгивал на землю, дед выходил из кабины, толковали с военными. Пусть разбираются сами… Встречный ветер похолодел, небо начало светлеть, обрисовались две гряды вершин по обе стороны дороги, и вскоре можно было различить реку – далеко внизу, слева, под обрывом.

Начала болеть голова. Подташнивало. Я знал, сказывается тутак, горная болезнь. Но мне было до лампочки.

– Замёрз, Андрюшка? – спросила Зарина и обняла меня, чтобы согреть.

2. Зарина

В полусне мне чудилось, что папа пришёл к нам домой. Он живой, весёлый, но почему-то очень странно одет. В белую ночную рубашку. Длинную, до пят, накрахмаленную и отглаженную…

Сквозь дрёму я

услышала, как дядя Джоруб сказал:

– Талхак.

Он смотрел вперёд, стоя во весь рост и держась за передний борт кузова. Я вскочила на ноги, примостилась с ним рядом и увидела, что уже светло, а мы въезжаем в широкое ущелье. После дороги, стиснутой скалами, оно показалось мне очень просторным. Горы раздвинулись. Солнце ярко освещало левый склон. Верх его был крутым, почти отвесным, а низ широкими ступенями спускался к реке на дне ущелья, и там, на пологом откосе, среди нежно-зелёных прозрачных деревьев и крохотных распаханных полей теснились домики с плоским крышами… Правый склон ущелья оставался серым и холодным. У его подножия, на другой стороне реки, смутно виднелись дворы и домики. Утренняя тень делила кишлак вдоль по реке на две половины – светлую и тёмную.

Солнечная сторона выглядела как волшебное селение из сказки. Я с детства воображала, как в нём побываю. Забиралась к папе на колени: «Папочка, а когда мы поедем в Талхак?» Он смеялся, гладил меня по голове: «Станешь большая – повезу тебя в Талхак, всем покажу, какая у меня дочка».

Он по-русски чисто говорил, с небольшим акцентом. Мне это ужасно нравилось и казалось очень милым. Никто на свете не умеет говорить, как мой папа. Я всё спрашивала его: «Ну когда же поедем? Когда?» – Мама сердилась: «Не приставай к отцу с глупыми просьбами». – «Ну почему?! Мне очень туда хочется…» – «Он занят на работе. У него нет ни минутки свободной». Мама всегда нам это говорила. Особенно, когда папа вдруг куда-то пропадал и долго не приходил.

Однажды мы с Андрюшкой случайно узнали, что у папы в кишлаке есть другая семья. Значит, у нас есть сестрички и братишки! Папины дети. Другие дети. Я часто пыталась представить, какие они. Сможем ли мы с ними подружиться? Мне ужасно хотелось, чтобы папа про них рассказал. Но ни разу не попросила. Хоть и несмышлёныш, а чувствовала: мама обидится, если папа будет о них рассказывать. Почему? Что в этом обидного? Когда была маленькой, не понимала. Теперь, кажется, понимаю. Я ведь тоже одно время ревновала папу к этим незнакомым детям. Пока не начала их жалеть. К нам-то с Андрюшкой папа приходил часто, а они видели его раз в год. Как они, наверное, по нему скучали… Теперь я о нём тоскую. Так, что сердце разрывается… Я не заплакала. Это ледяной ветер бил в лицо и вышибал из глаз слёзы.

Зато грузовик зарыдал вместо меня. Шер, наш шофёр, загудел во всю мочь. Хотел людей в кишлаке предупредить, что мы приехали, а вышло, словно машина завыла от горя. С рёвом и воем мы промчались по мосту через речку и остановились на маленькой площади перед небольшим зданием из грубого камня, с куполом на плоской крыше. Видимо, это была мечеть.

Нас встретили несколько человек. Они, наверное, ждали, когда привезут нашего папу. Откинули задний борт кузова. Мы – дядя Джоруб, Андрюшка и я – спрыгнули на землю, а мама с дедушкой вышли из кабины. Люди стали подходить и обнимать дедушку и дядю Джоруба. Многие плакали. Похоже, папу любили. Андрея они тоже обнимали. Мы с мамой стояли в сторонке. Мама крепко меня к себе прижала:

– Ты совсем ледяная.

Я действительно вся дрожала. Не знаю, от холода или от волнения. Стали подходить ещё люди, только мужчины, и вскоре собралась небольшая толпа. Один – маленький, тощий, хромоногий, весь какой-то чёрный – особенно суетился:

– Носилки надо, носилки… Без носилок не донесём. Улица узкая, неудобно… И покойник, наверное, ещё не закоченел.

Мне стало обидно, что говорят, словно про какой-то груз, но за папу вступился высокий, широкоплечий старик с большой белой бородой. Я с первого взгляда его приметила – ну прямо Илья Муромец! Вот он и проговорил степенно:

– Гостя в дом на носилках не несут. На носилках его выносят.

И все с ним согласились:

– Почтенный Додихудо верно сказал.

А чёрный обиделся, скривился и пробормотал, словно про себя, но чтоб услышали:

– Этого гостя из города привезли. Ему, наверное, всё равно…

Все деликатно сделали вид, что не слышали. Несколько мужчин залезли в кузов, подняли папу и передали стоявшим внизу, а те целой гурьбой – человек, наверное, десять – подняли на плечи и побежали по извилистой улочке, круто идущей вверх. Мы подхватили сумки и поспешили за папой. Пройдя с десяток шагов, я оглянулась и увидела, что дедушка сильно от нас отстал. Ему было трудно идти на подъём. Я остановилась и подождала его. Мы шли по узкому проходу между низкими заборами, сложенными из камня, и молчали. Бедный, бедный папочка… Я по-прежнему не могла поверить в то, что он умер. Мне казалось, что я вижу какой-то нелепый сон, и горе неподвижно застыло где-то у меня в глубине, как чёрная вода в бездонном колодце.

Когда мы подошли к папиному дому, дверь в заборе была распахнута, а возле на улочке толпились люди. Они расступились, мы с дедушкой вошли во двор, где тоже стояли люди, молча. Никто из них, пока мы шли к дому, даже не кивнул дедушке. Будто не видели его. На похоронах нельзя здороваться…

Папа лежал на полу в низкой полутёмной комнате, освещённой тремя глиняными светильниками. Мебели почти никакой. Буфет с парадной посудой да пара сундуков, на высились стопки красных ватных одеял. Ни стола, ни стульев. Пол застлан ковром. Посередине – папочка, завёрнутый в белое. Сидевшие вокруг тихо плакали. Мама сидела с другими женщинами, справа у стены, в полутьме.

Дедушка вошёл, но никто даже не шелохнулся. Это похоронный обычай – не вставать, когда входит кто-то, даже старший. Мужчины потеснились, чтобы дедушка мог сесть возле папы. Он тяжело опустился на войлочный палас и сразу же обнял Андрюшку. Похоже, Андрей ему папу напоминает. А я пробралась к маме. Она подняла на меня измученный взгляд и молча кивнула. Сидевшая рядом с мамой женщина в синем платье встала, я немедленно догадалась, кто она. Папина другая жена! Я её такой и представляла. Настоящая царица. Высокая, стройная. Светильник освещал лицо, которое показалось мне очень красивым. Прямой нос с горбинкой, большие глаза, брови дугой. Она обняла меня.

– Бедная девочка, сирота…

Мы сели. Я примостилась между мамой и этой ласковой царицей. Я уже знала, что её зовут Бахшандой – дедушка по дороге сказал. Все плакали, и я тоже не сумела удержаться. Рыдала, пока в дверь не заглянул какой-то человек и негромко сказал:

– Выносите гостя. Обмывальщики пришли.

Дядя Джоруб поднялся на ноги, за ним остальные. Мужчины подняли нашего папу, закутанного в простыню, и унесли. Женщины заголосили. Я хотела встать и пойти за папой, но одна тётка, сидевшая сзади, прошептала, всхлипывая:

– Нельзя, доченька. Женщинам запрещено смотреть, как мужчину обмывают.

Мама взяла меня за руку. А та же задняя тётенька – тихонько:

– Доченька, скажи своей маме… Если хочет, может быть, платок снимет.

Я шёпотом перевела мамочке.

– Зачем? – спросила мама и потуже затянула узел своей чёрной косынки.

Женщины в комнате были покрыты платками. Все, кроме здешней папиной жены, у которой длинные чёрные волосы были распущены. Мама огляделась и, кажется, сама поняла. Пожала плечами и сняла косынку. Тётушка, сидевшая позади, опять прошептала – теперь уже маме:

– Невестка, может, волосы захотите распустить?

Я перевела.

– Ах, меня, кажется, принимают в клуб законных вдов, – проговорила мама, но принялась вытаскивать заколки из

тугого узла своих льняных волос, которыми я всегда любуюсь.

Казалось, она тоже не совсем понимала, что папа умер. Потом нас позвали. Я увидела, что перед домом лежит штуковина, на вид похожая на грубо сколоченную лестницу, приподнятую над землёй на невысоких подставках. Это были погребальные носилки, на них укладывали папу, обряженного в белый саван. Его лицо было по-прежнему закрыто.

Тётя Бахшанда сошла с веранды и медленно двинулась к носилкам. Я не могла оторвать от неё взгляда. Мне сначала даже казалось, что она ничуть не горюет, а просто идёт посмотреть, что лежит на носилках, как если бы… ну, не знаю… ну, как если бы во двор притащили мешок муки. Неужели она совсем не любила нашего папу?

И вдруг она будто ожила и заголосила:

О, дом мой, дом мой! Дом мой, разрушенный дом…

Я знала, что это древнее вдовье причитание. Слышала его недавно у нас в Ватане, когда у соседки умер муж, и представить не могла, что скоро завопят над моим папой, а наш дом будет разрушен…

О, дом мой, дом мой, без крыши четыре стены.

Царь мой ушёл, остался дутор без струны,

Кувшин без воды, душа без тела.

Дом мой, дом мой, дом опустелый.

Тётя Бахшанда била себя в грудь и царапала лицо:

Гости пришли, не встанешь, не скажешь: «Салом»,

Заждался тебя твой конь под седлом,

Твоя чаша средь лета покрылась льдом.

Дом мой, дом мой, разрушенный дом.

Она причитала так яростно и отчаянно, что у меня побежали по коже мурашки и опять навернулись на глаза слёзы. Я сдерживала их изо всех сил. Потом человек в белой чалме – видимо, мулло – оглядел двор:

– Сын… Пусть сын тоже понесёт.

Андрюшка, мрачный, вылез из угла, где сидел, опустив голову на колени, и подошёл к носилкам. Вместе с другими мужчинами понёс на плечах нашего папу. Мулло пошёл впереди. Какая-то девочка побежала за носилками. Мы, женщины, остались во дворе. Все чего-то ждали.

Вдруг девчонки, стоящие на плоской крыше дома, закричали:

– Мулло джанозу читает!

Мне объяснили, что одну из моих сводных сестриц послали на пригорок, с которого открывается вид и на дом, и на кладбище, чтобы она подала знак, когда начнётся заупокойная молитва. Все женщины во дворе присели на корточки и забормотали отходную по моему папе.

Кончили молиться, и закипела бурная деятельность – подготовка к поминкам. Но не в нашем дворе, а в соседском.

– В доме, где покойник лежал, нельзя еду готовить.

– Еда нечистой сделается. Осквернится.

Меня обидело, что они говорят, словно папа какой-то заразный. Но я понимала… Это как если бы он заболел какой-нибудь опасной болезнью. И хоть мы его сильно любим, а всё равно боялись бы инфекции. Понимала, но было обидно. Хотелось остаться одной, но меня никто никуда и не тащил. Мама ушла вместе со всеми, а я прошла через дом на задний двор, где тупо уставилась на овец в загоне. Они были живыми, и я опять заплакала. А потом побрела к соседям. По улице мне навстречу какой-то дядька тащил на верёвке маленькую тощую корову.

– Эй, девушка, позови свою старшую мать.

Это он про тётю Бахшанду! Она, конечно, замечательная, я полюбила её с первого взгляда, но чтоб назвать мамой… Никогда! Я сказала сердито:

– Мама у меня одна. Нет ни старшей, ни младшей.

Дядька сказал по-русски:

– Эх, девочка, теперь не в городе живёшь. У нас немного по-другому. Тебе потихоньку привыкать надо.

– У вас что… – я замялась и вдруг ляпнула словно пионерка (не нашла слов, чтобы по-другому спросить): – Разве не советская власть?

Дядька вздохнул:

– Не знаю, что тебе сказать. Наверное, не советская. Россия от нас ушла, и советская власть пропала. Теперь не знаю, в каком веке живём.

Он ещё раз вздохнул:

– Вообще-то Зухуршо теперь власть.

Из вежливости я спросила:

– Кто это?

– Э, девочка, в голову не бери. Тебе зачем знать?

Незачем. Я в Ватане-то толком не знала, кто в начальниках ходит. А в кишлаке и подавно не интересно, что за Зухуршо такой. Я отправилась искать тётю Бахшанду. Не нашла, зато наткнулась на ту женщину с неприметным добрым лицом, что посоветовала маме распустить волосы.

– Корову привели…

– Иди, дочка, скажи, чтоб на задний двор отвели.

Я заколебалась.

– Может, лучше… у тёти Бахшанды спросить…

– Не стоит её утруждать. Мы с тобой сами решим.

– Да? А вы…

– Я жена твоего дяди. Дильбар меня зовут.

Стало немного проясняться, кто кому кем приходится.

– А этот человек с коровой? Такой статный, лихой, с усами…

В это время я увидела, что лихой и усатый, не дождавшись указаний, заводит коровёнку во двор.

– Нет, он нам не родня, – сказала тётя Дильбар. – Это Гиёз, парторг.

Он же бурёнку зарезал и разделал. Мясо сварили с лапшей в огромном закопчённом котле, и мы до ночи таскали в наш двор деревянные блюда с «похлёбкой смерти», как называют поминальную еду. Поминавшие сидели на разостланных на земле паласах и кошмах: накормили мы, наверное, весь кишлак.

Умаялись до смерти. Спать нас с мамой уложили в маленькой каморке, в пристройке на заднем дворе. Кажется, это было что-то, похожее на кладовую. Бросили на земляной пол палас, а на него – тонкие матрасики, курпачи, и одеяла. Мы упали на них, но долго не могли уснуть. Папина смерть давила меня, как тяжеленная могильная плита. Теперь, когда не надо было ничего делать, ни с кем разговаривать, притворяться спокойной, я не могла пошевелиться, вздохнуть или просто подумать о чем-либо. Даже плакать не могла.

Утром, когда мама ещё спала, я вышла во двор и увидела в дверях курятника тётю Бахшанду с рыжим петухом в руках. Я вспомнила, как вчера, при первой встрече, она меня приласкала, совсем как родная, разлетелась к ней и воскликнула:

– Доброе утро, тётушка!

Она холодно глянула, молча кивнула и пошла мимо. Я сначала оторопела, а затем выругала себя: человек от горя не отошёл, а ты лезешь с приветствиями. Потом подумала: а у меня разве не горе?! Может, я обидела её обращением? А как её называть? К родным тёткам и к любым вообще старшим женщинам обращаются со словом «тётушка». А она мне кто? Если по-русски, то мачеха. Но ведь мачеха – это когда мамы нет. А на таджикский лад? Нет, так я тоже не хочу. Выходит, с какой стороны ни посмотри, Бахшанда – мне чужая. Придётся вести себя посдержаннее…

Она остановись, сунула мне петуха и приказала сухо:

– Идём.

Я поплелась за ней. На переднем дворе нас ждала небольшая компания – тётя Дильбар и две соседки, которые вчера особенно хлопотали на поминках. Одна – полная тётенька в коричневом платье – была похожа на большую кубышку из тёмной глины с круглыми боками. Я про себя сразу стала её называть тётушка Кубышка. Другая – низенькая, пышная, белая. На вид – точь-в-точь мягкая лепёшечка из сдобного теста. Тётушка Лепёшка.

Тётя Бахшанда приказала мне:

– Позови брата.

Андрей ночевал в пристройке для гостей, мехмонхоне. Прижимая к себе петуха, я постучала в дверь. Братец выглянул мрачный, встрёпанный…

– Эй, парень, иди сюда. Отрубишь петуху голову, – крикнула тётя Бахшанда.

Он буркнул:

– Сами рубите.

Тётя Бахшанда бровь заломила, но объяснила сквозь зубы:

– Женщинам убивать запрещено. Твой дядя ушёл, в доме одни женщины. А ты… всё же мужского полу.

– Убивать не стану!

И захлопнул дверь. Бедный Андрей! Никак не может с собой совладать. Ходит мрачнее тучи, на всех огрызается. Будто он один на всём

свете страдает. Я своё горе заперла глубоко внутри и старалась держаться как обычно, чтоб не опозорить папочку. Чтоб люди не подумали, что папа воспитал нас невежливыми и слабыми. Я поспешила на защиту Андрюшки:

– Брат очень переживает.

Соседки тактично потупились – показывали тёте Бахшанде, что не заметили, как Андрюшка ей нагрубил. Тётушка Кубышка сказала:

– Дом надо очистить.

– Надо в нём кровь пролить, чтобы от скверны смерти избавиться, – добавила тётушка Лепёшка.

– Если обряды не соблюсти, покойник вредить будет, – сообщила тётушка Кубышка.

Тётя Дильбар ничего не сказала и куда-то ушла. Тётя Бахшанда грозно молчала.

– Подождём, пока дядя Джоруб вернётся, – предложила я.

– Давай-ка, девочка, свяжем петуху ноги, – сказала тётушка Кубышка. – Наверное, сестрица Дильбар сделает мужскую работу.

Пришлось мне держать бедную птицу, а пока мы возились с верёвочкой, вернулась тётя Дильбар с большой оранжевой морковкой в руке. Рядом с центральным столбом веранды стоял чурбачок, на который положен был топор. Петушиная плаха. Тётя Дильбар подошла к чурбачку и задрала до пояса подол своего красного платья. Мне бросилось в глаза, что верх длинных атласных шальвар с красивым цветным узором пошит из грубого серого карбоса. Тётя Дильбар сунула себе в промежность морковку, зажала её между ногами и взяла топор.

– Подай петуха, доченька.

Я подошла к ней вплотную, прижимая к груди несчастного петела. Тётя Дильбар ухватила затрепыхавшегося петуха и…

Одним словом, отрубила ему голову.

Я теперь, наверное, всякий раз при виде морковки буду вспоминать, как хлопал крыльями, замирая, петух, подвешенный на центральном столбе за связанные ноги, и как дёргался обрубок его шеи и брызгала оттуда чёрная кровь… Но больше всего меня поразило, что тётя Дильбар убивала петуха настолько деловито и равнодушно, словно дёргала репу из грядки. Бесчувственная она, что ли?

А у меня было смутно на душе. Прежде я видела, как убивают животных. Наши соседи в Ватане готовились к свадьбе, и мы, дети, смотрели, как режут барана. Было страшно, но я решила: раз взрослые делают такое, то, наверное… ну, видимо, так надо, что ли… О смерти я вообще не задумывалась. Теперь только о ней и думаю. Когда папу убили, мне стала отвратительна любая смерть. Петух был такой глупый и беззащитный. Андрюшка, хоть грубиян, но молодец, что отказался. А я? Смалодушничала. Пошла у тётушек на поводу. Я мысленно дала себе слово: больше никогда в жизни никому не поддаваться. А то, что папа может нам навредить, это глупость какая-то. Соседкам простительно – им папа чужой. Но тётя Бахшанда…

Я позже к ней подошла и прямо спросила, верит ли она в эту ерунду. Она неохотно, но всё-таки ответила:

– Покойный, да не передаст ему земля мои слова, мало семьёй интересовался. Не думаю, что его дух будет о нас помнить. Если и навредит, то разве что случайно.

Нет, она папу не любила! Да и с нами почему-то не слишком любезна. Вечером я нечаянно подслушала её разговор с дядей Джорубом.

Мне не хотелось видеть людей. Даже маму или Андрея. Я забралась на плоскую глиняную крышу нашей пристройки, легла на спину и стала смотреть в небо. В Ватане никогда не бывает такого чёрного, глубокого неба и столько звёзд. Крыша была очень холодной. В горах даже днём: на солнце – как в бане, в тени – как в холодильнике. «Крыша одна, погоды две. С этой стороны крыши – холод, с другой – зной». Это тётя Дильбар сказала. Пословица здешняя.

Я насмерть продрогла, но это было даже лучше – пыталась представить, что умерла. Каково это – быть мёртвым? Я стала думать о папе. Он сейчас тоже лежит, смотрит вверх невидящими глазами, но над ним не звёздное небо, а чёрный глухой слой земли. Наверное, земля – это небо мёртвых.

Внизу, на земле, слышались чьи-то шаги, шуршало сено. Видимо, кто-то бросал корм овцам в загончике. Я услышала, как тётя Бахшанда сказала:

– Ако Джоруб, зачем вы этих людей к нам привезли?

Дядя Джоруб вздохнул:

– Нам они родные. В городе их убить собирались. Кто, кроме нас, детей покойного Умара защитит?

А она:

– Э, ако… Может, вам эта его джалаб приглянулась?

Маму проституткой назвала! Я хотела соскочить с крыши и заорать: «Не смейте говорить такое о моей маме!» Но хватило ума сдержаться. Подумала: ну, сейчас дядя Джоруб ей выдаст. И вдруг услышала, как он мямлит:

– Не надо так говорить. Вера – хорошая женщина. Теперь, когда жизнь моего брата окончилась, у тебя и причины-то нет с ней враждовать…

А она:

– Дети! Дети – причина. Моим детям придётся с её детьми делить хлеб, которого и без того не хватает. Эта джалаб будет мой хлеб есть.

– Не беда, – залопотал дядя Джоруб. – Они работать станут. Ты сама знаешь: много людей – много работников.

А она:

– Работники? Эти русские из города ничего не умеют. – Помолчала и спросила: – Задумали их с нами жить оставить?

– Куда они поедут? Сама, невестка, сообрази – война. Они по дороге даже десяти километров не проедут. Остановят, ограбят, убьют… Такое сделают, что и говорить страшно. Пусть с нами живут, пока в мире спокойно не станет. А дальше – как Бог захочет.

Она помолчала, потом сказала резко:

– Верхнее поле. Надо расчистить и распахать. Едоков стало больше, земли нужно больше. Прежде хватало, покойный деньги присылал. А теперь вам в совхозе ничего не платят. Покойный ушёл, нужно искать, откуда хлеб брать. Я давно о том думала, но рук не хватало. Пусть работают. Только вы, ако, сами ей скажите. Я с ней разговаривать не желаю.

Дядя Джоруб:

– Эх, невестка, не для женщины и подростков эта работа. Для сильных мужиков.

– В этом доме нет ни одного мужика, – отрезала Бахшанда, и я услышала лёгкие решительные шаги. Она ушла.

Ляпнула бы она такое моему папе! Уж он бы ей рога обломал. Нет, не зря у дяди Джоруба такое глупое и смешное имя. По-таджикски оно означает просто «веник». Видимо, у дедушки умирали несколько младенцев подряд, вот и дали новорождённому дядюшке такое имя, чтобы обмануть болезнь. Называют веником, значит, он не ребёнок, а просто пучок веток, метёлка. К веникам болезнь не цепляется. К ним цепляются злые невестки. Подметают ими, как хотят.

Назавтра дядя Джоруб – он же дядя Веник или, ещё лучше, Метёлка – повёл нас на поле. Мы поднялись по тропе в гору и вышли к скале, под которой я увидела площадку, размером с баскетбольную. Ну, может быть, чуть побольше.

– Вот земля, – сказал дядя Метёлка. – Верхнее поле.

И это поле?! Если на земле что и росло, то одни камни. Обломки скалы. Маленькие, побольше и очень большие. Так называемое поле было настолько завалено каменьями, что молодая зелёная травка пробивалась лишь кое-где.

Дядюшка Метёлка произнёс: «Йо, бисмилло», нагнулся, поднял большой угловатый камень и оттащил на самый край баскетбольной площадки. Оказывается, он очень сильный, наш дядюшка. Его даже уважать можно. Ухватил другую глыбу, подволок, положил рядом с первой. Андрюшка скинул рубашку и тоже принялся за дело. Подключились и мы с мамой…

Теперь понятно, почему здешние поля со всех сторон окружены заборами. Не слишком высокими – едва в половину человеческого роста. Наш-то наверняка получится повыше.

Потом дядя Джоруб ушёл. Мы перекусили лепёшками с водой и продолжили работать. Кучка камней росла. Забор начнём выкладывать

позже. И я представила, каким он будет. Вот я уже забираюсь Андрею на плечи, чтобы дотянуться и положить камень в верхний ряд. А забор растёт и растёт. Вот он вырос до самого неба. Мы приставляем к нему хлипкие самодельные лестницы и карабкаемся по ним, а камни на поле никак не убывают…

Через несколько дней я поняла, что время измеряется не сутками, часами и минутами, а кучками камней. Прошла одна куча. Другая. Третья… Было славно по утрам окидывать взглядом наш каменный календарь. Вот если б Бахшанда не лютовала. Она маму невзлюбила, придирается ко всякой мелочи. Не туда воду после стирки вылила. Не так села. Не так встала. Перечислять противно. Недавно – не помню, в какую именно кучу, – опять завела:

– Вера, ты хоть какое-нибудь дело хорошо сделать умеешь? Опять всё испортила. Сказали верблюду: «Подмигни», а он огород разорил.

Я вступилась:

– Тётушка, не говорите грубо с моей мамой.

Она и ухом не повела:

– Ты, Вера, даже дочь не сумела научить, как со старшими разговаривать.

Я сказала:

– Если чем-то недовольны, меня ругайте. Маму не троньте.

Она упёрла руки в бока.

– Эге, корова легла, телёнок встал.

Я крикнула:

– И она вам не корова!

Она рукой махнула:

– Ты как твоя мать. Неумелая, невоспитанная.

Дядя Джоруб попытался её урезонить:

– Женщина, оставь девочку в покое. Хоть с детьми не воюй.

Она как с цепи сорвалась:

– Дети?! Что вы про детей знаете? Если чего не узнали, у своей бесплодной жены спросите. Вы, коровий врач, тысячи коров осеменили… Почему жену осеменить не можете?

Я думала, дядя Джоруб её убьёт. Побледнел, кулаки сжал, но сдержался, повернулся и ушёл. Она крикнула вслед:

– Или эту белую русскую корову оплодотворите. Пусть ещё одного невоспитанного ублюдка родит.

Как хорошо, что мама не понимает по-таджикски.

3. Джоруб

Слышал я – старики рассказывают, – что в древности овцы могли говорить как люди. Пас их святой пророк Ибрагим, а пастбища в те времена были райские – ведь и экология была совсем другой, не такой, как нынче. Говорят, овцы спустились к людям с небес, а потому они – животные из рая. Но они даже райской экологией были недовольны. Хором кричали: «Трава невкусная. Вода солёная». И святой пророк вёл отару в другую долину, но капризные животные ворчали: «Плохо, всё плохо. Найди для нас пастбище получше». В конце концов святой Ибрагим устал слушать бесконечные жалобы и в гневе лишил овец дара речи.

Честное слово, иногда сожалею, что язык не отобрали также у женщин. Уши болят от их свар. Когда я решил увезти Веру с детьми к нам в Талхак, то помыслить не мог, что жены покойного брата начнут меж собой войну. Что им теперь делить? Но, как сказал наш великий поэт Валиддин Хирс-зод, соловей Талхака:

Если ревности пламя охватит покорную пери,

Берегитесь той девы и люди, и дикие звери.

Прежде Бахшанда воевала с Дильбар за женское главенство в доме. Теперь, когда появилась Вера, началась новая война. Я много раз наблюдал такое у коров, когда в стадо пускают новенькую. Старожилки толкаются, трутся боками, пока не выяснят, какое место ей занять. Пастухи не вмешиваются – среди коров не проведёшь партсобрание, им не прикажешь: «Вот эту уважаемую корову к нам из района прислали. Теперь она у вас раисом-председателем будет», или: «Эта тёлка – дочка одного большого быка, уступите ей хорошее местечко». Иной раз коровья война долго идёт. Но я в женские розни не встреваю. Сами разберутся. Не зря сказано: ссоры меж родственниками – что весеннее облако.

Но, может быть, облака рассеются скорее, чем я ожидаю. Вчера приходили сваты от Гиёза, парторга. Сам раис за него Бахшанду сватал. Собрались старейшины нашего кауна. Главный – мой отец, но по такому случаю обращались не к нему, а к папаше невесты, старому Бехбуду. Раис произнёс торжественно:

– Время прошло, душа Умара успокоилась, забыла о земных делах. Хотим посватать его вдову, почтенную Бахшанду.

Старый Бехбуд – человек весёлый, слова без шутки не скажет, но ответил серьёзно:

– Согласно шариату следует подождать четыре месяца и десять дней. Надо убедиться, что вдова не ждёт ребёнка.

– Это верно, – согласился раис. – Однако все мы знаем, что покойный Умар целый год отсутствовал. Откуда взяться ребёнку?

– Ваша правда, но закон есть закон.

– Может, мулло даст разрешение, учитывая обстоятельства.

Старый Бехбуд вежливо удивился:

– О каких обстоятельствах говорите? Почему такая спешка?

– Ваша дочь – женщина видная. Хотелось бы заранее договориться…

Опасаются, что кто-нибудь опередит. Смешно. Неужто вдовцы Талхака наперебой бросятся нашу непокорную пери сватать?

– Мы бы сейчас с вами условились, а брак заключим, когда пройдёт положенный срок.

Старый Бехбуд задумался.

– Иншалло. Как Бог захочет.

Не решился обещать, собственную дочь боится. Будет, как Бахшанда решит.

Так проходят наши дни. А сегодня утром Ибод, мой племянник, закричал во дворе:

– Дядя Джоруб! Эй, дядя Джоруб!

Я вышел к нему. Ибод стоял в воротах, опершись на длинный посох из дерева иргай, закалённый огнём и отполированный временем. Красавец парень, в младшую мою сестричку. Лицо смуглое, гладкое, солнцем и ветром, как пастушья палка вылощенное. Под глазом – огромный синяк. Я встревожился:

– Что случилось?

– Ничего не случилось. Мы овец пригнали.

Я крикнул:

– Эй, женщина, принеси сумку.

Наедине зову жену по имени, но приличия должно соблюдать даже при родном племяннике. Дильбар вынесла кофр с медикаментами. Ибод сумку перехватил:

– Дайте, дядя, я понесу.

Повесил кофр на шею, мы вышли из кишлака и двинулись вверх по тропе, ведущей к большому летнему пастбищу нашего кишлака.

Тот, кто взглянет на наши горы с высоты, увидит длинный каньон Санговар – Каменное ущелье, по дну которого течёт река Оби-Санг. В нижней части каньона, у входа, расположился кишлак Ворух. От середины каньона, как ветка от ствола, отходит на запад Талх-Дара, Горькое ущелье. В нем помещается наше селение Талхак. В верхней части каньона притулился кишлак Дехаи-боло, Верхнее селение.

Большое пастбище (а есть у нас и малое) раскинулось в стороне, словно драгоценный зелёный ковёр. Некогда оно было общим. Наши предки договорились пользоваться им совместно с жителями Верхнего селения. В один год на нем паслись стада Талхака, а в следующий – скот соседей. Но во времена эмира Музаффара некий богач из Верхнего селения силой завладел общей землёй и даже, говорят, ездил в Бухару, чтобы выправить на неё бумаги.

Звали его Подшокулом, но прозывали Торбой. Рассказывают, что приехал Торба в столицу и – прямо к воротам Арка, эмирского дворца. Начальник караула окликнул: «Куда прёшь, деревенщина?!» Торба приосанился гордо: «Иди и скажи эмиру, что к нему Подшокул из Дехаи-боло прибыл». Начальник удивился, послал аскера во дворец с донесением.

Сказка, конечно. Бюрократия в прошлом была не слабее нынешней. Знающий учёный человек, историк из Душанбе, кандидат наук, говорил, что в Бухаре окно имелось, откуда рука высовывалась, и надо было в эту руку деньги вложить и прошение сунуть. А далее уж шло оно по тамошним инстанциям, так что в действительности Торба мог пробиться на приём только к какому-нибудь мелкому чиновнику.

Рассказывают однако, что аскер к воротам вернулся и повёл Торбу

в Арк, в палату к самому государю. Эмир Торбу увидел, обрадовался: «Добро пожаловать, дорогой Подшокул. Как живёшь? Как жена? Как дети? Сам здоров ли?» Почести оказал и спросил: «Ну, какая у тебя забота?» Торба рассказал, эмир задумался: «Сложное дело, очень сложное. Но не беспокойся, мы решим его по всей справедливости. И уж, конечно, такого, как ты, уважаемого человека, нашего верного слугу, не обделить постараемся».

Торба обрадовался, а эмир из серебряного чайника в китайскую фарфоровую пиалу чаю налил и Торбе протянул. Торба пиалу принял, к губам поднёс… Что такое?! Раз понюхал, ещё раз понюхал, в третий раз понюхал. Отхлебнуть не решился и спросить побоялся, не лошадиной ли мочой его потчуют? А эмир нахмурился грозно: «Что ж не пьёшь? Не по вкусу тебе наше угощение?»

Торба залебезил: «Вкус отменный, благоухает, как весенний сад. Но мы, грубые мужики, драгоценные чаи распивать недостойны. Осмелюсь спросить, из каких дальних стран такой замечательный напиток?»

Нахмурился эмир: «Забыл ты, что писал древний поэт:

Глупец, за чужестранным не гонись,

Ты на своё, родное, оглянись.

Чай этот не из Хитоя, не из Хиндустона привезён, из наших монарших конюшен доставлен, от любимого нашего жеребца».

У Торбы руки задрожали, драгоценный чай выплеснулся, по парадному чапану-халату потёк. А эмир, то заметив, окончательно разгневался: «Вижу, брезгуешь нашим гостеприимством». Хлопнул в ладоши, вбежал наукар с саблей. Эмир приказал: «Руби голову этому неблагодарному смерду. В сторону отведи, чтобы наш царский дастархон мужицкой кровью не осквернить».

Поставили Торбу на колени. Он закричал: «Пощадите! Выпью, выпью этот чай!» Правда, его односельчане, люди из Дехаи-боло, по-иному предают: Торба, мол, сказал: «Чем опозоренным быть, лучше вообще не жить».

Так или не так сказал, но эмир подал знак: «Руби». Палач саблю занёс, Торба в мыслях с жизнью простился, глаза закрыл, но в это время ковёр на стене откинулся, и в зал вошёл некий благородный муж в золотом халате, в белой чалме, с большой бородой, а за ним огромная свита. Оказалось, подшутили над Торбой, послали к нему шута эмирского, одетого по-царски. А сам эмир Музаффар, его военачальники, придворные, улемы-мудрецы и все знатные люди Бухары сидели в соседнем покое и смотрели в щёлку, как деревенщина пастбище добывает.

Говорят, Торба не одну пиалу, а целый чайник лошадиной мочи вылакал, и эмир Музаффар настолько развеселился, что отдал ему пастбище. Односельчане Торбы говорят: он пить отказался, эмир за мужество его ещё и чином наградил. Другие говорят: вазиром, министром назначил. Вот мы и присвоили Верхнему кишлаку прозвание Вазирон, то есть «Министры».

Было не было, но большое пастбище перешло к Торбе, а он брал плату с тех, кто пас скот. Только после революции была восстановлена справедливость. Наш односельчанин Саид-бедняк стал председателем ревкома в Калай-Хумбе и вернул пастбище Талхаку в полную собственность.

Путь нам с Ибодом предстоял неблизкий. Большое пастбище лежит высоко в горах. Племянник шёл впереди быстрым, размеренным шагом, по пастушьей привычке положив на плечи посох и закинув на него руки. Я спросил:

– С кем подрался?

Он пробормотал, не оборачиваясь:

– Ни с кем.

Не хочет рассказывать, не надо. Но постепенно, слово за слово, он всё же поведал, что произошло. С холодами мы отгоняем овец на зимовку в Дангару, за сотни километров от наших мест, а весной возвращаем обратно. Перегон – дело трудное и для пастухов, и для овец. Случаются потери. А в нынешнем году они оказались особенно велики. Чабанов перехватила по дороге какая-то банда и отняла десяток овец.

Выходит, война уже до наших мест добралась. До сих пор спокойно было. Слишком уж далеко до больших дорог. Но правительство вытеснило оппозицию из центральных районов, и вооружённые отряды и банды отступили на Дарваз.

Понятно, почему Ибод мрачен. Стыдно ему. Чувствует себя униженным. Ровесники, такие же, как он, крестьянские парни, обросшие молодой бородой, с оружием, с зелёными повязками на голове, отняли овец, перешучиваясь и усмехаясь. И в придачу побили деревенщину.

К середине для мы с Ибодом поднялись к пастбищу. На краю его лежит огромный Дед-камень, обломок скалы, обросший чешуйками мха, живого и мёртвого. Из-под мохового покрова проступают загадочные знаки, которые выбили наши древние предки. Ныне никто не знает, о чём те знаки говорят. Священный этот камень исцеляет от многих болезней, и невдалеке от него – там, где тропа вступает на пастбище, – высится харсанг, большая куча камней, которую сложили в знак благодарности те, кто приходили лечиться…

Слева от Дед-камня стоит домик, сложенный из скальных обломков. Рядом на траве был расстелен дастархон, лежали перемётные сумы, не разобранные после дороги. На каменном очаге установлен большой котёл, и Гул, пастух, шуровал в вареве шумовкой. Овцы паслась невдалеке на пологом склоне. Завидев меня, Гул поспешил навстречу.

– Хорошо, что пришли, муаллим. Неладные дела. Кто-то гонит сюда отару. Джав поехал посмотреть, кто такие. Что делать будем?

– Пойдём навстречу.

Мы спешно двинулись к верхнему, восточному краю. И вдруг из-за среза возвышения, ограничивающего пастбище, вылетел всадник. Это был Джав, наш чабан. Подскакав, крикнул, не сходя с лошади:

– Вазиронцы идут!

И тут из-за гребня выскочили три собаки. Наши псы молча ринулись к ним. Впереди летел Джангал, огромный алабай-волкодав без ушей и хвоста, за ним – молодой кобель. Наши псы встретились с чужаками, обнюхали взаимно друг друга и разошлись шагов на десять. Каждая стая отступила в сторону своей отары. Будь силы равны, начали бы драться. Но чужаки без драки признали превосходство наших собак. Джангал поднял ногу и помочился. Показал: вот граница моей территории, и сел охранять рубеж. Чужой вожак обозначил свою границу, за ней уселся его отряд.

Мы поравнялись с Джангалом, несущим стражу, и в это время на гребне показалась фигура человека, а вслед за ней – овцы. Отара сползала вниз по склону, как стекает густая патока, если накренить деревянное блюдо.

Человек, шагавший впереди овечьего гурта, был мне знаком. Это Ёр, пятидесятилетний мужик, силач, богач, прямой праправнук Подшокула, того самого Торбы. Удивительно, что столь богатый и уважаемый человек шёл со стадом как простой пастух.

– Здравствуй, Ёр, – крикнул я.

– Ва-алейкум, – мрачно ответил Ёр и продолжал шагать, пока не остановился прямо передо мной.

– Уйди с дороги.

– Не спеши, Ёр, – сказал я. – Давай поговорим.

– Говорить не о чем. Гони с нашей земли своих баранов. Тех и этих, – он кивнул на нашу отару, затем на чабанов, стоящих рядом со мной.

– Мы не бараны! – крикнул мой племянник Ибод. – Это вы – навозники, конскую мочу пьёте.

– Уйми щенка, – угрожающе произнёс Ёр.

Тем временем стекающая по откосу отара захлестнула нас, и мы оказались как бы на островке среди блеющего потока. Подоспели вазиронские чабаны и встали рядом с Ёром. Он вёл с собой целое войско. Человек десять, не меньше. Был меж ними, как на беду, несчастный Малах, немой от рождения. Говорить он не умел, только мычал. Овцы и собаки хорошо его понимали.

– Это наша земля, не ваша, – сказал я.

– Испокон веков была нашей, – сказал Ёр.

Немой неистово

загугукал, размахивая пастушьим посохом.

– Эта наша земля, – повторил Ёр. – Голодранец Саид-бедняк подло отобрал её и отдал вам, талхакцам. Но нынче, хвала Аллаху, настало время справедливости…

Я понял, к чему он клонит. Три месяца назад власть над всеми кишлаками каньона Санговар захватил полевой командир Зухуршо. Взял он в жёны девушку из Верхнего селения, и сила перешла теперь на сторону соседей. Но я не сдавался. Обернулся и указал на нижний край пастбища:

– Ёр, посмотри, где лежит камень. Сам Бог его положил, чтобы люди знали: отсюда начинается пастбище Талхака.

– Голову не морочь, – ответил Ёр. – Всевышний положил камень, чтобы закрыть вам дорогу на эту землю.

Я сменил тактику:

– Нет, Ёр, наши и ваши деды понимали этот Божий знак по-иному: в справедливости будьте тверды как камень. Давай вернёмся к дедовским заветам, будем пасти поочерёдно. На этот раз мы пришли раньше вас. Право первенства за нами. Если не согласен, соберём стариков из обоих кишлаков, пусть рассудят очерёдность. А не то разделим пастбище на две половины – и нам, и вам. На целое лето не хватит, но что-нибудь придумаем.

Я не хотел столкновения. Человеческая неразумность была виной тому, что началась стычка.

– Ёр, что с ними говорить! – загалдели вазиронцы. – Дурака словом не проймёшь, камня гвоздём не пробьёшь.

– Пробьём! Мы всегда их били.

Это неправда. В прошлых войнах из-за пастбища иногда мы вазиронцев побивали, иногда они нас.

– Вы, талхакцы, охочи до чужого! – кричали вазиронцы.

– И жёны ваши за чужим кером охотятся…

Немой Малах тоже не молчал. Мычал и замахивался палкой. Один Бог знает, что он хотел высказать. Может быть: «Братья, разойдёмся с миром».

Напротив немого стоял Ибод, мой племянник. Бедный парень – опять новая несправедливость, новое унижение: отняли овец, теперь отнимают пастбище. Немой вновь замахнулся, Ибод не выдержал, кулаком ударил его в лицо.

– Зачем бьёшь?! – закричали вазиронцы.

Но сражение ещё не началось. Немой от удара отшатнулся, утёрся левой рукой, увидел на ней кровь, замычал, перехватил палку покрепче, размахнулся и шарахнул Ибода по голове. Пастушьи посохи из кизила закаляют в огне, мажут маслом и долго держат на солнце, отчего они становятся твёрдыми, как железо. Ибод упал.

– Эй, чего творишь?! – закричали наши.

Я убеждал себя, что надо во что бы то ни стало избежать драки, и крикнул Ёру:

– Останови своих, а я уйму наших.

Он презрительно хмыкнул и с силой толкнул меня в грудь. И мгновенно сзади выпрыгнул Джангал и вцепился ему в руку. Ёр попятился, запнулся, упал. Джангал молча встал над ним, не выпуская руки из пасти.

– Э-э, пёс! – заорал я.

Джангал отпустил Ёра. Немедленно на нашего пса бросился чужой вожак. Волкодавы сцепились в схватке. Овцы шарахнулись в стороны, освободив место для боя.

Лишь тот, кто не знаком с животным миром, считает, что овцы – тупые создания, равнодушные ко всему, кроме корма. На самом деле, они очень любопытны и предаются зрелищам с тем же бескорыстным интересом, что и люди. Столпившись вокруг, они наблюдали, как бьются собаки и люди.

Вазиронцев было много, нас мало. Они одолели, мы отступили. Мы отбежали шагов на десять и приостановились. Вазиронцы погнались было вслед, но тоже встали. Овцы продолжали глазеть, как, визжа и рыча, дерутся собаки. Я оглядел наших ребят и спросил, тяжело дыша:

– Где Ибод?

Потом собачий клубок откатился в сторону, я увидел Ибода. Вернее, его спину, видневшуюся из травы. Я пошёл к парню. Поднял обе руки вверх и закричал:

– Сулх! Сулх! Мир!

Вазиронцы смотрели на меня с ненавистью. Ёр сидел на земле, держась за укушенную руку.

– Куда идёшь? – сказал он. – Тебе в другую сторону надо, с пастбища долой.

– Там Ибод, мой племянник, лежит.

– Поднимется.

Но пропустил. Я подошёл к Ибоду. Бедный юноша лежал ничком, уткнувшись лицом в куст жгучего югана. Я перевернул племянника на спину и увидел, что он мёртв. Меня охватил гнев, я сел, сжал голову руками. И только когда почувствовал, что могу владеть собой, встал и пошёл к вазиронцам. Ёр по-прежнему сидел, завернув до плеча рукав чапана. Один из пастухов, присев на корточки, накладывал на рану размятые листья подорожника. Немой Малах держал наготове полосу ткани, оторванную от подола рубахи.

Я сказал:

– Ёр, вы человека убили. Сына моей сестры.

– Он первым ударил, – ответил Ёр.

На меня он не смотрел – опустив глаза, следил, как немой неловко накладывает повязку. Я был не в силах тут же отомстить вазиронцам за смерть Ибода, но был обязан позаботиться об отаре.

– Дай-ка мне, – я присел, размотал тряпку на руке Ёра и начал бинтовать заново. Справедливости нет в этом мире. Приходится лечить врага, чтобы его задобрить. Говорят: врага убивай сахаром. – Ёр, разреши оставить овец, отвезти покойного домой. Ты мусульманин, позволь достойно похоронить человека…

Ёр опустил рукав на повязку.

– Заприте отару в загоне. А после похорон – долой с нашего пастбища.

Мы отнесли тело Ибода к камню, завернули в кошму, перекинули через седло и повезли в Талхак.

К полуночи мы с Джавом, который вёл лошадь под уздцы, вышли на крутой спуск, ведущий к кишлаку. Сердце всегда радуется, когда ночью спускаешься с гор и видишь: внизу, в тёплой домашней темноте рассыпались огоньки. Оттуда поднимаются сладкие запахи дыма, коровьего кизяка, соломы. Кишлак дремлет в ущелье, как дитя в утробе. Но сейчас меня не утешал даже вид родного селения. Как сказал наш великий поэт Валиддин Хирс-зод:

Отраднее влачить сундук с песком в пустыне,

Чем матери нести весть скорбную о сыне.

По тёмным улицам мы добрались до дома, где живёт моя сестра Бозигуль, и остановились у калитки в заборе.

– Дядя Сангин! Эй, дядя Сангин! – закричал Джав.

Мой зять Сангин вышел в портках и длинной рубахе, неподпоясанный, с керосиновой лампой в руке. Увидел меня, хитро ухмыльнулся:

– Эх! Я думал, бык забрёл, мычит… Оказалось – шурин. Наверное, по той русской белой женщине соскучился? Ночью, чтоб никто не видел, пришёл.

Я молчал.

– Не угадал? – продолжал Сангин. – Может, пару совхозных баранов тайком зарезал? Одного мне привёз.

Он шагнул к лошади и протянул лампу, чтобы разглядеть свёрток, перекинутый через седло. Я крепко обнял его и сказал:

– Сангин, брат… это Ибод.

Он окаменел под моими руками. Слабо прошептал:

– Плохая шутка, брат. Нельзя так шутить.

Я обнял его ещё крепче. Он простонал:

– Богом клянусь, этого не может быть!

Я сказал:

– Брат, Аллах лучше знает.

Он выронил лампу, стекло разбилось, огонь погас. Сангин обхватил меня, прижался лбом к моему плечу и заплакал. Что я мог ему сказать? Чем утешить? Сангин поднял голову:

– Как он умер?

– Вазиронцы его убили. На большом пастбище.

Я ощущал, как напряглись его мышцы. Он грубо и злобно сжимал меня, как борец противника, но я понимал, что борется он со своей яростью. Сангин оттолкнул меня, подошёл к калитке, распахнул и сказал буднично:

– Заводите.

Джав потянул за узду, завёл лошадь во двор. Мы начали развязывать шерстяную верёвку, которая притягивала тело Ибода к седлу. Сангин, скрестив руки на груди, смотрел, как мы работаем. Из дома высунулся малыш, младший сын моей сестры, которого все называют Воробышком, и подбежал к Сангину:

– Дадо, а что это? Что нам

привезли?

Сангин словно не слышал. Стоял как каменный. Воробышек нетерпеливо дёрнул его за полу:

– Эй, дадо! Что привезли?!

Сангин опустил глаза, погладил малыша по голове.

– Беги, приведи мать.

Воробышек побежал в дом, то и дело оглядываясь. Мы сняли свёрток с лошади. Сангин сказал:

– Кладите, – и указал место посреди двора.

В этот миг я услышал вопль, который ожёг сердце, как огнём. Кричала моя сестра Бозигуль. Она вышла из дома, увидела Ибода, лежащего на попоне. Бросилась к сыну, приникла к телу и вопила без слов, как раненый зверь. Все женщины, бывшие в доме, – старая мать Сангина, сестра, жена его брата, две дочери, – выскочив во двор, завыли:

– Ой, во-о-о-о-й! Вайдод!

На крик во двор Сангина, как бывает всегда, когда в чей-то дом приходит смерть, начали собираться ближние соседи, рыдая и спрашивая:

– Как умер бедный Ибод?

И Джав объяснял:

– Вазиронцы его убили. Большое пастбище отобрали…

Весть об убийстве пронеслась по всем улицам. Вскоре явились уважаемые люди: мулло Раззак, раис, Гиёз-парторг, сельсовет Бахрулло, престарелый Додихудо… Мужики сбежались – Шер, Дахмарда, Ёдгор, Табар, Зирак, хромой Забардаст и другие – столпились у забора в мрачном молчании. Многие не поместились и с тёмной улицы заглядывали в освещённый керосиновыми лампами двор. Сангин время от времени оглядывал приходивших, будто чего-то ждал. Мулло Раззак подошёл к моей сестре, сказал мягко:

– Закон не велит слишком сильно горевать по ушедшим. Это грех. Нельзя Божьей воле противиться.

Женщины подоспели, оторвали мою сестру Бозигуль от Ибода, отвели в сторону. Бозигуль ударила себя по лицу, разодрала ногтями щёки, разорвала ворот платья. Мой шурин Сангин вышел вперёд и, став над телом, закричал:

– Люди, посмотрите на моего сына! На мёртвого посмотрите. Вы знаете, кто его убийцы. Позволим ли, чтобы вазиронцы убивали наших детей? Мужчины мы или трусы?!

Мужики, столпившиеся вне двора на тёмной улице, вспыхнули, как солома от искры:

– Месть! Месть!

– В тот раз Зирака покалечили, теперь Ибода жизни лишили!

– Прогоним их с нашего пастбища.

– Война!

Мы, горцы, мирный народ. Возделываем скудные поля, пасём скот и терпеливо покоряемся произволу властей. Но когда несправедливость перехлёстывает через край, в нас вскипает кровь предков, прогнавших с наших гор солдат Искандара Зулкарнайна, Александра Македонского. На чужое не заримся, но за себя постоять способны. Старые люди ещё помнят, как во время войны – не этой, нынешней, а прошлой, которую теперь называют борьбой с басмачеством, – к нам прислали отряд милиции, чтобы подавить волнения. И вновь показал себя характер горца, как об этом рассказывает стих:

Страна Дарваз – ущелье меж гор, для битвы нет здесь мест,

И у людей с изначальных пор ни ружей, ни сабель нет.

Нo однажды из горной страны Шугнан пришёл милисы отряд.

В топоры и лопаты их встретил народ, бил их и стар, и млад,

И милиса, не в силах терпеть, ночью бежали назад.

Правду скажу, и меня захлестнула жажда мести. Бедный Ибод! Я любил покойного мальчика и не мог смириться с его гибелью. Гнев и боль жгли сердце…

Престарелый Додихудо поднял вверх посох, показывая, что хочет говорить. Крики постепенно смолкли.

– Мы не знаем, как умер покойный Ибод, – сказал Додихудо. – Намеренно его убили или случайно? Не знаем, кто лишил его жизни. Пусть Джоруб нам расскажет.

Медленно, с усилием заставляя себя произнести каждый звук, я сказал:

– Глухонемой Малах его ударил… по Божьей воле вышло, что удар… оказался слишком сильным… Это была случайность. Немой не хотел убивать…

Мой шурин Сангин яростно зарычал, будто сделался немым, не способным выразить чувства. Я понял, что он никогда не простит мне слова, умаляющие вину убийцы. Но я не мог солгать.

– Вы слышали, что сказал Джоруб, – возвысил голос престарелый Додихудо. – Вазиронцы не виновны в смерти покойного Ибода.

Простодушный Зирак, стоявший рядом, спросил удивлённо:

– Почему так говоришь? Разве Малах не в Верхнем селении живёт? Разве их община не должна за него ответ держать?

Престарелый Додихудо пояснил:

– Да, глухонемой в Вазироне родился, но он неполноценный. Никто не знает толком, девона ли Малах, безумен он или смышлён. Лишённый слуха и голоса, он стоит ближе к животным, которых Аллах не наградил даром речи, чем к людям. А потому вазиронцы за него не в ответе, как если бы покойного Ибода загрыз пёс.

Народ призадумался, вслух обсуждая слова Додихудо, а вперёд выступил мулло Раззак:

– Мы не можем знать, кто направил руку Малаха. Если Аллах, то обязаны смириться с его волей.

– А если Иблис, шайтон?! – крикнули из толпы.

– Тем более, – сказал мулло, – тем более нельзя поддаваться страстям. Шайтон всегда стремится подтолкнуть людей к безумию и ненависти. Успокойтесь и расходитесь по своим домам. Пусть несчастный Сангин и его семья приготовят покойного к погребению…

– Пастбище! Как с пастбищем быть?! – закричали в народе.

– Терпение, – сказал престарелый Додихудо. – Не зря говорится: «Потерпи один раз, не будешь тысячу раз сожалеть». И ещё говорят: «Торопливая кошка родила слепого котёнка». Не будем спешить. Завтра попробуем договориться с вазиронцами. Как-нибудь решим этот вопрос…

Наверное, он был прав. Мне пришлось нехотя это признать.

Ещё немного, и холодная рассудительность погасила бы пламя общей ярости. Но из тёмной толпы за забором в освещённый двор выкарабкался Шокир по прозвищу Горох, чёрный, скособоченный на одну сторону, как корявый куст, выросший на боку отвесной скалы. Он проковылял к телу Ибода и неистово прокричал:

– Что толку болтать зря?! Речами за кровь не отплатишь. Словами землю не вернёшь. Не станем утра дожидаться, сейчас выступим! Кто мужчина – с нами идите. У кого какое оружие дома есть, возьмите, к мечети приходите. Фонари захватите. Биться будем. Война!

Так он вновь раздул искру гнева, которая тлела в народе. Никто в этот раз не стал над ним насмехаться. Никто не подумал, что к битве призывает хромоногий, который сам биться не в силах. Не задумались о том, куда он зовёт – на пастбище или в Верхнее селение, а также о том, что идти куда-либо ночью не только неразумно, но и бессмысленно. Когда вспыхивает огонь, горит и сухое, и сырое. Мужики закричали:

– Офарин! Правильно сказал!

– Баракалло!

– С Божьей помощью воевать будем.

Некоторые уже повернулись, чтоб бежать за оружием и фонарями, когда вперёд вновь вышел престарелый Додихудо. Народ вновь остановился, крики смолкли.

– Крови хотите? – негромко спросил престарелый Додихудо в наступившей тишине. – Будет кровь, много крови… В другое время мы, наверное, смогли бы вазиронцев одолеть, за кровь Ибода отомстить. Но сейчас в нижнем селении, в Ворухе, боевики Зухуршо стоят, а сам Зухуршо на дочке Ёра из Верхнего селения женат. Как думаете, позволит он, чтоб мы его тестя обидели? Нам не отомстит ли? Кровью Талхак не зальёт ли?

И столь же негромко ответил ему Шер, совхозный водитель, который стоял в головах покойного, скрестив руки на груди:

– Не о мести речь. О чести.

Престарелый Додихудо возразил:

– Речь о том, чтоб людей зря не погубить. Уступить обстоятельствам – не бесчестье.

– Да, такова мудрость стариков, – сказал Шер. – Мы же…

Додихудо не

дал ему договорить:

– Кто дал тебе разрешение осуждать эту мудрость?! Её наши предки нам передали. Отцы и деды единственно благодаря ей выжить сумели…

– Мы так жить не хотим, – сказал Шер. – Отцы и деды скудно жили, во всём уступая, всем подчиняясь. Это мудрость слабых. Другое время пришло. Время сильных.

С улицы, из темноты, его поддержали молодые голоса:

– Шер правильно говорит!

– Не хотим!

– Нельзя чести лишаться, – сказал Шер. – Несправедливость нельзя прощать. Если мы сейчас вазиронцам наше пастбище без боя отдадим, то покажем, что мы слабы. Слабых любой может ограбить. Сначала пастбище отберут, потом…

– Всё, что захотят, отнимут! – выкрикнул за воротами какой-то юнец.

– За жёнами, невестами придут! – крикнул другой.

И во двор постепенно, один за другим, просочились молодые неженатые парни – Табар, Ёрак, Сухроб, Дахмарда, Паймон, Динак – и встали позади Шера.

– Завтра, когда рассветёт, соберём молодёжь, возьмём оружие, какое есть, и пойдём на пастбище, – сказал Шер. – Прогоним вазиронцев, поставим караул.

– Зухуршо… – начал престарелый Додихудо.

Шер, не дав ему договорить, воскликнул запальчиво:

– Трусость! Мы…

Но и он не сумел закончить.

– Щенок! – гневно крикнул раис. – Невежа, хайвон, животное! Почему старшего перебил?! Кто тебя учил?! Себя и своего отца опозорил.

Шер повинился, хотя и с достоинством:

– Извините, муаллим. Пожалуйста, извините. Я невежливым быть не хотел, непочтительность невольно проявил, вашу речь прервал… Собирался только сказать, что Зухуршо в наше ущелье мы не пустим. В узких проходах завалы, засады устроим, он не пройдёт.

Додихудо покачал головой:

– Даже если враг с муху, считай, что он больше слона.

Шер не ответил, лишь сказал:

– Завтра, – и двинулся со двора.

Молодёжь потянулась за ним, но престарелый Додихудо встал у выхода и раскинул руки, преграждая путь:

– Мы, старики, запрещаем! Не даём разрешения начать войну.

В недавние времена ни одна душа не осмелилась бы молвить хоть слово поперёк. Сейчас толпа на улице взорвалась криками:

– Война!

– Сдурели? Против стариков идёте!

– Война всех погубит!

– Сколько терпеть можно?! Война!

– Прав Додихудо!

И послышалась в общем гомоне возня, предвещающая начало драки. Тогда мулло Раззак, отошедший прежде в сторону, вышел на свет и поднял руку.

– Мулло! Мулло дайте сказать! – крикнул кто-то.

Не сразу, но народ затих. Мулло сказал:

– Коли нет меж вами согласия и даже стариков не слушаете, то спросим у святого эшона Ваххоба. Как они решат, так и поступим.

Все загомонили, соглашаясь.

– Уважаемых людей пошлём, – сказал мулло.

– К эшону! – завопил Горох, вырвал из рук Джава фонарь и вознёс над головой. – Для народа я на всё готов. Почтенным людям путь освещать буду.

И усмехнулся хитро – ловко, дескать, примазался к делегации.

В народе заворчали:

– Не дело это Шокира к святому эшону допускать.

Однако из уважения к покойному Ибоду не стали затевать свару над его телом.

Отправились мы в путь – раис, престарелый Додихудо, Гиёз-парторг, Шер и я. Шокир ковылял впереди, как легендарный герой с факелом, ведущий за собой народ. И я, выплыв на миг из глубины своего горя, невольно усмехнулся: наш Шокир – к каждой чашке ложка, к каждой лепёшке шкварки. Да только ложка кривая, а шкварки прогорклые. То ли родился таким, то ли судьба искривила после того давнего случая…

Шокир в то время учился в Душанбе, приехал домой на каникулы. Мать сварила похлёбку из гороха, его любимую, он наелся до отвала, пошёл на вечерний намоз. Молиться начальство запрещало, мечети в Талхаке не было, но люди собирались в алоу-хоне, доме огня. Шокир, как все, расстелил молитвенный коврик, стал совершать ракаты. Едва согнётся, как сзади кто-то шепчет: пу-у-у-уф. Коснётся пола лбом, а сзади: фу-у-уф. Сначала тихо, затем всё громче. Уже ворчит: хрр. Рычит: дрр, дррр! Соседи отодвигаются, да отодвинуться некуда. Ни дыхнуть, ни захохотать. В мечети смеяться – грех. А бедняга Шокир до конца намоза наружу выбежать не мог. И зловонное рычание сдержать был не в силах. С тех пор и прозвали его Горохом.

От позора сбежал он из Талхака и пропал. Даже на похороны отца и матери не приезжал. Никто не знал, где он жил, чем занимался. Когда война началась, как щепка с крыши упала: Шокир вернулся. Хромой, без чемодана, без узелка, в том же старом костюме, в котором и по сей день ходит. Что с ним приключилось, от какой беды прятался – кто ведает? Наверное, совсем некуда было скрыться, раз в Талхак приехал. На пустое место. Сёстры замужем, в доме отца дальние родичи-бедняки живут. Они его и приютили. Кривой, злобный, он желчность свою вначале не выказывал. Гордый человек, нищеты стыдился и искоса, с опаской в людей вглядывался – помнят ли?

Сейчас он ковылял по тропе впереди меня. Мы к тому времени миновали верхний мост через Оби-Санг и поднимались к святому месту – мазору. Я спросил:

– Шокир, зачем людей будоражил?

Как ни удивительно, он ответил искренне:

– Увлёкся я, брат…

– Если этак поступать, никакого авторитета среди народа не будет.

Он остановился, опустил фонарь.

– Это вы, уважаемые, богатые, за свой авторитет дрожите. Шокиру терять нечего. Думаешь, сладко мне у вас? Живу как на зоне. Старики – как вертухаи. За каждым шагом следят. Куда идёшь? Что несёшь? Почему то сказал? Почему так сделал? А я зэком быть не желаю. Я, может, сам вертухаем стать хочу.

Удивили меня не мысли его, а жаргон.

– Ты разве и в тюрьме побывал?

– Сейчас срок тяну. Здесь, у вас…

Я поднял голову и указал на низкие звёзды, крупные, как слёзы счастья.

– Посмотри. Разве над тюрьмой может быть такое небо?

В ответ он буркнул:

– Убери людей, и это было бы лучшее место во всём мире.

Я подумал: «Бедный парень», а вслух сказал:

– Без людей даже горы мертвы.

Шокир скривился:

– Сбились вы в кучу, как бараны на заснеженном уступе, друг друга своим теплом греете. Почему меня внутрь не пускаете?..

Я не успел ответить. Спутники нагнали нас, Шер закричал снизу:

– Почтенные, отчего пробка на трассе?

Шокир без слов поднял фонарь, заковылял вверх по тропе.

Мазор возвышается над кишлаком на склоне хребта Хазрати-Хусейн. Поднимаясь к нему, чувствуешь, что приближаешься к святому месту. Деревья словно из другого мира прорастают – не такие, как повсюду. И в воздухе словно волшебная мелодия постоянно звучит.

Гробница святого Ходжи, предка нынешнего эшона, невысока, в мой рост. Над кубом из обтёсанного камня высится купол. И, как всегда по ночам, поставлен на гробнице горящий светильник, древний чирог – плошка с фитилём, опущенным в масло. В жилище эшона, чуть поодаль от мавзолея, окна темны.

– Почивают, – молвил престарелый Додихудо нерешительно. – Для дневных забот сил набираются. Дозволено ли сон святого человека нарушать?

– Зачем ноги понапрасну били?! – хмыкнул Шокир и закричал: – Эшон Ваххоб, о, эшон Ваххоб!

Ответил ему голос из темноты словами из Корана:

– O вы, которые уверовали! Будьте стойкими пред Аллахом, исповедниками по справедливости. Пусть не навлекает на вас ненависть к людям греха до того, что вы нарушите справедливость.

И святой эшон Ваххоб вышли из-за гробницы, где стояли, нами не замеченные.

– Вы ведь не за советом явились, – сказали эшон. –

Пришли просить, чтобы я приказал людям из Дехаи-Боло вернуть вам пастбище.

Мы удивились их проницательности. Престарелый Додихудо сказал:

– Ваше слово – закон для мюридов. Возражать они не осмелятся.

Эшон спросили:

– Понимаете ли, о чём просите?

– Хотим справедливость восстановить! – крикнул Шер.

– А знаешь ли, что есть справедливость? – спросили эшон. – Просишь отнять у одних и передать другим. Какое у вас, людей Талхака, право требовать для себя большую долю?

– Вазиронцы всегда отнимали силой, – сказал Шер. – Или обманом, как Торба.

Эшон усмехнулись:

– Когда Саид-ревком своей властью у них отобрал и вам отдал, к справедливости вы не взывали.

Раис сказал:

– У вазиронцев много земли. А наши овцы не доживут до поры, когда сойдёт снег на малом, верхнем пастбище.

– Этот мир непостоянен, – сказали эшон Ваххоб. – Всё переменится гораздо быстрее, чем ты ожидаешь. Как бы вам не пожалеть о переменах.

Мудрой была их речь, но мы на другое надеялись – на совет или защиту.

Возвращались ни с чем. Гиёз-парторг проворчал:

– Политик. Демагог…

– Святого человека осуждать грешно, – осадил его престарелый Додихудо.

– Начальству надо жаловаться, – сказал раис.

– А где оно? – сказал Шер. – Из Калай-Хумба начальство до нас не дотянётся. Руки коротки. Слава Богу, лишились начальники власти.

– Теперь вообще никакой власти нет, – вздохнул парторг.

– Зачем нам власть? – спросил Шер. – Хорошо живём. Трудно, зато сами по себе.

– Зухуршо нынче власть, – сказал раис.

– Завтра утром поеду в нижний кишлак, в Ворух, – сказал парторг. – За справедливостью. Пусть Зухуршо нас с вазиронцами рассудит.

Шокир сказал:

– О какой справедливости говорите? Не знаете разве: если бы не было носа, один глаз выклевал бы другой…

4. Карим Тыква

Иду по нашей стороне, лепёшки в узелке несу, а навстречу Шокир хромает.

Я когда маленький был, думал, Шокир – какой-то великан. Рассказывали, Шокир ветры пустит – ураган поднимается. Один раз корову позади себя не заметил, присел по нужде, корову в небо унесло. Говорили, в верхнем кишлаке Вазирон опустилась. Хозяин прослышал, забрать пришёл, но вазиронцы: «Наша корова, не твоя. Нам её Аллах свыше послал», – сказали. Так и не отдали.

Ещё рассказывали, год был, когда весна рано наступила. Все радовались. Но Каххор-эшон, отец нашего нынешнего эшона Ваххоба, удивительно погоду предсказывали. Ни разу не ошиблись. Сказали: «В скором времени ждите страшный град. Все посевы, все сады побьёт». И определённый день назвали. Весь народ испугался: «Что делать будем?», «Как выживем?» Дед Додихудо, знающий человек, сказал: «Надо град в сторону от наших земель отвести. Шокира надо просить. Коли его досыта горохом накормить, он тучу отгонит. Но слово «горох» при нём не произносите. Разгневается».

Пришли к Шокиру. Тот согласился. «Ладно», – сказал.

Спросили: «Чем вас угощать?»

«Плов несите», – Шокир приказал.

Обеспокоились. «Плов, – думают, – нужного ветра не обеспечит».

«Не желаете ли чего другого? – предложили. – Может, этого… того самого хотите?»

Шокир рассердился: «То самое сами жрите!»

Как быть? Опять к деду Додихудо за советом пришли: «Он плов требует». Дед Додихудо задумался. «Приготовьте ему плов, – сказал. – А в плов, – сказал, – побольше гороха-нохута добавьте. Этот, чем мелкий горох, больше ветра даст».

Потом тот день наступил, когда град ожидался. Взяли большой котёл, в него мясо одного барана, три чашки риса и семь вёдер гороха-нохута положили, плов сварили. Шокир съел, «Хорошо», – сказал. Помолились, в горы пошли. Шокир на вершине Хазрати-шох сел, стал тучу ждать. С ним наш раис и Гиёз-парторг были.

Долго сидели, наконец из-за хребта Хазрати-Хусейн край тучи вышел. Раис сказал: «Просим вас, уважаемый Шокир, действуйте». Шокир сказал: «Рано». Потом туча полнеба над ущельем закрыла. Раис совсем испугался. «Нет, ещё рано», – Шокир сказал. Туча всё небо закрыла, один краешек остался. «Теперь пора», – Шокир сказал. Бога на помощь призвал, чапан снял, свернул, в сторонке положил и сверху большим камнем придавил. Штаны распоясал, задом к туче обернулся и ветер пустил. Заревело, будто от неба до земли водопад обрушился. Парторг с раисом уши руками закрыли, носы зажали. Растерялись, бедные. Гадают, что делать? Нос спасать – ушам больно, уши заткнуть – нос страдает. Обеими руками в камни вцепились – испугались, что ветер их с вершины сдует.

Потом посмотрели, увидели – туча назад повернула. Наполовину ушла. Половина неба чистой стала. Раис обрадовался, закричал: «Ещё немного, уважаемый Шокир, постарайтесь. Только осторожней, пожалуйста. Нас, пожалуйста, жизни не лишите». Шокир поднатужился, напор прибавил. Раиса с парторгом совсем от земли оторвало, в воздух приподняло – оба на дурном ветру, как тряпки на верёвке, мотаются. Если руки отпустят, обоих куда-нибудь в Дангару забросит.

Наконец туча совсем ушла, за хребтом Хазрати-Хусейн скрылась. Раис приказал: «Эй, мужик, всё! Хватит! Глуши двигатель». Хотел Шокир остановиться, не сумел. Гороховую силу, пока сама не кончится, человеку не одолеть. Ему, Шокиру, ниже бы нагнуться, чтоб ветер в небо уходил, да не догадался. Задним бампером в ту-другую сторону поводить стал – на хребте Хазрати-Хасан со всех вершин снег сдул. Рассердился раис: «Эй, Шокир, шайтон, падарналат, дырку закрой!» А Шокир, хотел или не хотел, но ещё больше газу наддал. По склону огромные камни вниз поползли. Обрушатся – лавина по ущелью хлынет, весь Талхак снесёт.

Тогда Гиёз-парторг смелости набрался. Одну руку вперёд протянул, за камень ухватился, подтянулся, другой рукой перехватил… Так дополз до того чапана, что Шокир с себя снял и камнем придавил. Гиёз чапан взял, к заднему бамперу Шокира подобрался. Свёрнутой одёжкой, жизнью рискуя, выхлопную трубу заткнул.

Тихо стало. Раис на ноги поднялся. «Хайвон, собака, ты чего творишь?! – закричал. – Кишлак погубить хочешь?» Шокир глазами захлопал, но даже рта раскрыть не смог – гороховая сила изнутри его распирала. Раис с Гиёзом носы зажали, на Шокира смотрят, удивляются, как у того брюхо распухает, будто кто-то сал надувает – бурдюк, с которым в старину через реки переплывали. Сильно Шокир смутился. «Ох, извините», – сказать успел, и прорвало его, затычку выбило. Чапан, как снаряд, куда-то вдаль, в сторону озера Осмон-кул улетел. Оттуда эхо взрыва по горам раскатилось. Осмотрели то место – оказалось, чапан в одну скалу ударил, у самого подножия в камне огромную вмятину выбил. В ней теперь пастухи от непогоды укрываются.

А Шокир штаны подтянул, сказал: «Жалко чапана, хороший был. Теперь мне новый со склада выдайте». Раис сказал: «Лучше не о чапане, о своей судьбе задумайся». Шокир удивился. «Почему?» – спросил. «Тебя, диверсанта, в Калай-Хумб, в кегебе отправить надо. Ещё немного, ты бы лавину обрушил, кишлак бы разрушил. Хорошо, мы с Гиёзом вмешались, диверсию предотвратили». Шокир испугался. «Э-э-э-э», – сказал. Но вниз спустились, раис гнев на милость сменил: «Ладно, из уважения к твоему отцу, это дело так оставим», – сказал. Не дали Шокиру чапан. Обиделся он, из Талхака уехал. А туча к вазиронцам, в Дехаи-Боло ушла. Град все их посевы погубил…

А недавно Шокир в кишлак вернулся. Я удивился: хилый человек,

оказалось. Ударишь его тюбетейкой – свалится. За нос потянешь – из него душа вон. Но очень, оказалось, язвительный.

Вот и сейчас усмехается:

– А, солдат! Почему не на службе?

– С заданием прибыл, – говорю.

– Оха! Большой человек, – говорит. – Как воюешь? Много врагов убил?

– Пока не воевал, – говорю. – Ещё никого не убил.

В армию меня наши старики отправили. Когда Зухуршо в Ворух прибыл, он нашего раиса к себе вызвал, приказал: «Из Талхака ко мне молодых парней служить пришлите». Уважаемые люди собрались, стали решать, кого в армию послать. Выбрали Кутбеддина, Хилола, Барфака, других ребят. И меня. Отец рассердился: почему из бедной семьи забираете? У нас и без того работников не хватает. Отец разгневался, я обрадовался. Мир узнаю. Из Талхака никогда ещё не уезжал. Теперь повсюду побываю. Деньги получу. Зухуршо жалованье обещал…

А Шокир допытывается:

– С заданием прибыл, говоришь? Сам Зухуршо, наверное, задание дал. Ты теперь такой человек, что с большими людьми беседы ведёшь.

Я сдуру и признаюсь:

– С Зухуршо ещё не говорил.

– Да хоть видел-то его?

– Ребят расспрашивал, – говорю. – Они смеялись, разное рассказывали…

Они вокруг столпились, меня как малого ребёнка пугали. «Э, братишка, у Зухура туловище человека, а голова дикого кабана». Другой говорил: «Он не человек – джинн… Тыква, ты, небось, джиннов боишься?» «Он тыкву любит. Завтра из тебя, Карим, кашу варить будут». И разное другое, что и пересказывать не хочется.

А Шокир уязвить старается:

– Потешаются? Хорошо, что смеются, а не измываются. А может, мутузят тебя или ещё что, а?

– Нет, – говорю. – Не измываются.

Хотели, Даврон не позволил. Но зачем об этом Шокиру рассказывать?

– Живу хорошо, – говорю. – Военную форму дали, автомат дали, всё дали. Еда хорошая. Внизу, в Ворухе, люди богаче, чем у нас, живут. Ожидают, Зухуршо будет муку и сахар бесплатно раздавать…

Шокир удивляется.

– Кому раздавать? – спрашивает.

– Народу. Людям Воруха.

– А про нас не слышал? – Шокир волнуется. – Нам-то как?

– Точно не знаю, – говорю. – Может, и нам тоже.

Шокир поближе придвигается:

– Ты, Карим-джон, разузнай. Точно выясни, приди, мне расскажи.

– Как приду? – отвечаю. – Кто меня отпустит?

Он сладкие глаза строит, будто халвы наелся:

– Ты парень умный. Придумаешь.

Сам прикидывает, чем бы мне ещё польстить.

– Теперь, когда ты жизнь повидал, ума набирался, тебе жениться надо.

Смеётся, что ли? Прознал, наверное, что у нас денег на калинг недостаёт, чтоб за невесту заплатить. А война началась, табак сажать перестали – теперь никогда, наверное, такую сумму, что для свадьбы нужна, не соберём.

– Мне не к спеху, – говорю.

Шокир меня за плечи обнимает, не то насмехается, не то сочувствует притворно:

– Э-э, кошка до подвешенного сала не допрыгнула: «Фу, прогоркло, воняет», – сказала… Я тебе, Карим-джон, совет хороший дам.

Зачем мне лживые советы? Хочу его руку скинуть, не решаюсь.

– Внучку деда Мирбобо, дочь покойного Умара, видел? – Шокир спрашивает. – Красивая девушка. Однако городская, образованная. Сам понимаешь… За такую невесту большой калинг не запросят. К тому же, ты нынче в большую силу вошёл, у самого Зухуршо в солдатах служишь. Отказать не посмеют.

«Правильно, – думаю, радуюсь. – Почему сам прежде не сообразил?»

– Спасибо, муаллим, – говорю. – Маму попрошу, чтоб посваталась.

– Ты сначала сам с девушкой поговори, – Шокир советует.

А меня не то смущение, не то сомнение разбирает. Как, думаю, с ней поговорю? Что ей скажу?

Шокир смеётся:

– Эх, парень, вижу, ты девок боишься. Не робей, у них между ног зубы не растут. Найди момент, когда она из дома выйдет, за водой или ещё куда… Подходи смело. Да что тебя учить! Ты солдат, сам лучше знаешь. Прямо сейчас иди, времени не теряй.

Так хорошо сказал, что мне радостно стало.

– Спасибо, муаллим, – говорю. – Тысячу раз спасибо! Если это дело получится, вашим должником буду. Что захотите, для вас сделаю.

Руки к сердцу прикладываю, иду. Шокир окликает:

– Эй, Карим, раз жениться собрался, надо кер немножко подправить.

Я удивляюсь:

– Зачем подправлять? Не маленький, не кривой. Хороший кер, большой.

Он говорит:

– Не о том речь. Надо, чтобы длинным, как у осла, сделался. Иначе жена любить не будет. Э-э, сынок, женщин не знаешь… Я тебе, Карим-джон, второй хороший совет дам. Способ есть, мой дед покойный Мирзорахматшо меня научил. Траву забонсузак сумеешь отыскать?

– Смогу. Возле воды растёт.

Он советует:

– Листьев забонсузака нарви, курдючное сало растопи, с травой разотри, немного соли добавь и в кер втирай. А потом за конец посильней тяни, вытягивай…

– Жечь, наверное, будет.

– Терпи, – говорит. – Все наши мужчины так делают.

Я опять «спасибо» говорю, иду, Шокир опять окликает:

– Постой! В узелке что?

– Ребятам лепёшки несу.

– Одну мне давай, – говорит. – Плата за советы.

Не хочется, но приходится развязать.

– Два совета – две лепёшки, – Шокир говорит и три ухватывает.

Хорошо, что в узелке ещё много хлеба остаётся. Я про военное задание соврал. Домой, в Талхак, наши ребята меня послали. Я похвалился: моя мама вкусные лепёшки печёт – как она, никто не умеет, – а Рембо сказал:

«Иди, Тыква, нам принеси».

Я хотел ребятам уважение выказать, но командира боялся. «Даврон узнает, что в я самоволку ушёл, накажет».

Гург-волк засмеялся, железные зубы по-волчьи оскалил: «Э, какая, билять, самоволка?! Про армию рассказов наслушался?»

У него все зубы стальные, блестящие. Поэтому волком и прозвали.

«У нас другие порядки, – Рембо сказал. – Кто без лепёшек возвращается, того к стенке ставят».

«Зачем?» – я спросил.

«Расстреливают», – Рембо объяснил.

Пошутил, наверное.

Теперь в Ворух вернуться бы поскорей. Но в казарму не иду. Ноги сами меня к дому старого Мирбобо несут. Иду, думаю, с дедом-покойником Абдукаримом разговариваю. Я маленький был – дедушка меня любил. Всему учил. Лук-камон, из которого камешками стреляют, для меня смастерил и меткости научил… Теперь дедушка мёртвый. Говорю: «Дедушка, на этой девушке жениться хочу. Помогите, пожалуйста, чтоб это дело сладилось. Очень вас прошу». Дедушка Абдукарим обязательно поможет. Наши арвохи, деды-покойники, хотя и строгие, но добрые, всегда помогают.

Иду, мечтаю. Словно кто мне сказку рассказывает. И подойдя к тому дому, я увидел, что из ворот вышла Зарина с двумя вёдрами в руках, ибо послали её за водой. Сердце у меня забилось, потому что никогда я не встречал девушки краше. Приблизился к ней и сказал: «Разреши помогу. Отдай эти вёдра, чтоб ты не утруждала свои белые руки». И она, девушка городская, не смутилась и ответила просто: «Пустые вёдра не тяжелы». Но я не растерялся и сказал: «Позволь мне дойти с тобой до источника, чтобы отнести обратно полные». Она согласилась, и мы пошли, коротая путь в приятной беседе. Я назвал своё имя и поведал, что служу у самого Зухуршо и скоро стану человеком влиятельным и богатым, поскольку Зухуршо обещал щедро наградить всех, кто верно служит. И тогда она спросила: «Почему ты об этом рассказываешь, Карим?» И я не стал таиться, открыл своё сердце и добавил: «А если б и не было денег, я бы к твоему деду в работники пошёл, чтобы за тебя калинг отработать».

Так мечтая, к дому деда Мирбобо подхожу.

Калитка, как в сказке, открывается, Зарина с вёдрами на улицу выходит, навстречу идёт. Я, как в счастливом сне, по воздуху к ней подплываю, к вёдрам тянусь:

– Давай помогу.

Она отскакивает, кричит сердито:

– Отвали! Руки убери! Тебе чего надо?!

Будто палкой ото сна разбудила. С коня мечтаний на землю свалился. Понять не могу, что случилось? Она кричит:

– Шагай, шагай отсюда, ишак! Чего встал? Шёл своей дорогой, вот и иди. Не то брата позову…

Нос вздёргивает, прочь идёт. Я стою, простоквашу во рту жую. «Почему так? Что я неправильно сказал?» Обманул меня Шокир. Эта девушка – ведьма, оджина… За такую всё, что имеешь, отдашь, лишь бы от неё отвязаться. Лучше вообще не жениться, чем с такой злыдней жить.

Вижу, Зарина останавливается, назад поворачивает. Наверное, ещё не все злые слова мне в лицо бросила. Зачем я Шокиру доверился?!

Она подходит, говорит:

– Парень, ты извини, пожалуйста. Понимаешь, привыкла, что у нас в Ватане националы к русским девушкам цепляются. Ну, автоматом и вырвалось, боевая готовность сработала. Глупо, конечно… Самой совестно стало. У вас тут совсем по-другому…

Я молчу. Все слова забыл. Она спрашивает:

– Тебя как зовут?

– Карим.

– Ну, пока, Карим. Не обижайся. Хорошо?

И вверх по улице бежит, вёдрами размахивая.

Вслед смотрю, радуюсь. Всё, как в мечтах, сбылось! «Спасибо, дедушка Абдукарим, – думаю. – Тысячу раз спасибо». Теперь, наверное, деды-покойники меня похвалят. «Баракалло, молодец, Карим, – скажут. – Хорошую девушку в наш каун привёл».

Теперь маму попрошу, чтобы сватов к деду Мирбобо засылала.

5. Джоруб

Белая овца умирала на каменистой осыпи. Тощая, со свалявшимся руном, она походила на ком грязного низкосортного хлопка, который по пути на хлопзавод снесло ветром с грузовика на пыльную дорогу. Не я уронил её жизнь на сухие камни, но яд вины сочился в моё сердце. Я хорошо представлял, какие мучительные процессы протекают сейчас в её обезвоженном и истощённом организме, и не знал лишь одного – испытывают ли животные страх смерти, как люди, или просто безотчётно страдают.

Я крикнул:

– Эй, Джав!

Выше по склону – шагах в двадцати от меня – Джав пытался поднять на ноги обессилевшую матку. Его конь стоял рядом. Джав снял с седла чилбур, шерстяную верёвку, и заскользил вниз по осыпи, шурша камешками. Я помог перевалить овцу на левый бок и связать вместе четыре ноги.

– Муаллим, подержите, пожалуйста, – Джав достал нож.

Я навалился на исхудавшее овечье тело. Джав запустил указательный и средний палец левой руки в ноздри овцы, с силой потянул её голову назад, натягивая шею. Произнёс:

– Йо, бисмилло…

Аккуратно, с деловитым спокойствием повёл ножом поперёк овечьего горла. Из разреза плеснула струёй густая кровь. Джав вытер лезвие о шерсть овцы, сучившей связанными ногами.

– Проклятые вазиронцы!

За два с половиной дня, что отара двигалась от большого пастбища, погибло больше трети овец. Мы никогда ещё не теряли столь много на коротком перегоне. А ведь прошли лишь полпути. Мы гнали остатки отары к озеру Осмон-Кул. Возле воды те овцы, что выживут, немного отдохнут, и, возможно, мы сумеем довести оставшихся до малого пастбища Сари-об. Снег на нём едва начал сходить, но другого выхода нет. Конечно, потери неизбежны при любом долгом перегоне в горах. Какой-то процент потерь заранее закладывается в отчётность. Усушка и утруска животных жизней.

В середине дня пошёл дождь, но перед самой темнотой нам удалось добраться до стоянки под скалой Хайкали-калон. Ветер и солнце выдолбили в скале глубокую впадину. У задней стенки низкий закопчённый свод косо спускается до самого пола. Кто сочтёт, сколько поколений пастухов ночевало в пещере на протяжении столетий? А может, в древности жили в наших краях первобытные охотники…

Овцы тесной толпой сбились на широкой покатой площадке перед пещерой, пытаясь согреться. Ледяной ветер, как шерстобит, всё плотнее и плотнее сбивал их в общую массу и сбрызгивал сверху холодной водой. И вдруг решив, что войлок слишком сух, обрушивал на живую кошму ливень. Чабаны разожгли костёр. Собаки укрылись в пещере. Ветер выполнял работу за них.

– Дождь не перестанет, всех потеряем, – сказал Джав.

Он был прав. Отара может погибнуть от переохлаждения почти полностью.

– Иншалло, – откликнулся Гул. – Как Бог захочет.

Мы ничем не могли помочь. Меня не утешал даже всплывший в памяти стих:

Хирс-зод, оставь печаль – ведь всякая невзгода

Проходит, словно летом непогода.

Утром, как и предвещал поэт, ночная непогода ушла, над ущельем сияло чистое небо. Но невзгода осталась с нами. Почти вся отара погибла от холода. Нескольких еле дышащих животных мы прирезали, чтобы мясо не пропало понапрасну. Оставшихся в живых овец я велел пастухам спустить в кишлак, а сам сел на коня и уехал вперёд.

Невзгода тащилась за мной по пятам. Далеко позади остатки отары – несколько десятков истощённых баранов, – спотыкаясь на камнях, плелись вниз по тропе. Я подъезжал к Талхаку. Резкий дух парной баранины из хурджинов, набитых мясом и притороченных к седлу, перебивал родной запах селения. Мухи живой тучей слетелись со всего кишлака, окружили меня, скучились, как толпа перед городским магазином, в котором выбросили дефицит, жужжали возбуждённо:

– Ж-ж-ж-ж-ж-р-ра-а-тва… Свеж-ж-ж-ж-ж-ж-а-ая…

А снизу по крутой, залитой солнцем улице, навстречу мне летел-ковылял Шокир, словно чёрная муха, издали почуявшая запах беды. Остановился, поджидая. Не желал я с ним говорить. Поравнявшись, буркнул:

– Ас-салом… – и хотел проехать мимо.

Но от Гороха просто не отделаешься. На небо взлетишь – за ноги тебя схватит, под землёй укроешься – за уши вытянет. Он проворно отступил в сторону – даром, что нога хромая, – и схватил коня под уздцы. Невежливо так поступать, оскорбительно, но Шокира словно никто учтивости не учил: грубость совершил, а при этом ещё улыбку на лицо натянул льстивую, заискивающую:

– Быстро вернулся, уважаемый. Наверное, вести хорошие привёз.

Насмехается! Но я сказал спокойно:

– Угадал, друг. Весть и впрямь радостная. Одна забота с плеч упала, об отаре можно не беспокоиться.

Шокир подхватил:

– С таким, как ты, специалистом, Джоруб-джон, мы вообще ни о чём не беспокоились.

Я едва сдержался:

– Извини, спешу.

Но он повис на узде:

– Моих советов слушать не захотели. Я говорил…

И мой гнев одержал верх над терпением.

– Рад, Горох?! Счастлив? Напророчил?!

Я соскочил с коня, распахнул хурджин, выхватил из него баранью ногу и сунул Шокиру:

– На, бери!

Он невольно выпустил узду и уставился на меня.

– Э-э, чего?

– Поешь нашей беды. Насыть утробу свою завистливую. Досыта накорми.

Он, растерявшись, ногу принял и, чтоб не упала, прижал к себе, марая пиджак сырым мясом.

– Э-э, Джоруб, зачем…

– Мало тебе? Ещё хочешь? На, ещё возьми…

Я, не глядя, выхватил из хурджина мясной шмат, шлёпнул его поверх прижатого к груди.

– Ещё надо?

Растерянность на лице Шокира сменилась злобой. В это время дверь в заборе открылась, вышел Палвон. Слышал ли он, не слышал наш разговор, но закричал весело:

– Эй, соседи, что такое? Коммунизм наступил? Мясо бесплатно раздают? Обо мне не забудьте…

Шокир оглянулся и разжал руки. Мясные куски свалились к его ногам в уличную пыль. Палвон

захохотал:

– Оказывается, я правду сказал. Коммунизм пришёл. Люди добро на дорогу бросают. Джоруб, брат, что случилось?

Я кивнул на Шокира.

– У него спроси. Он тебе расскажет. Про прошлое, настоящее, будущее…

Сел на коня и поехал, не оборачиваясь.

Ещё до конца гузара не добрался, как гнев остыл, сменился стыдом и досадой. Нехорошо поступил. Зачем злость на Шокире выместил? Он-то в чём виноват? Просто пошутить хотел. Может, даже утешить на свой лад. А что с людьми разговаривать не умеет, так на то он и Горох. Его и без меня многие обижают. Достойно ли мне было свою ветку в огонь подбрасывать? Может, Шокир после того недавнего ночного разговора о своей откровенности пожалел, стыдно стало, что слабость проявил. Может, неловкость свою прятал. А может, разозлился на меня за то, что душу мне раскрыл. Не гневаться, а пожалеть его надо было. А я ещё сильней обидел. Как теперь себя с ним вести? За грубость извиниться, дружеским разговором вину загладить… Однако не такой Шокир человек, чтобы доброе слово его успокоило. Душа у него, как такыр. Как сухая голая бесплодная земля, изрезанная глубокими трещинами. Вылей хоть целое озеро – вода уйдёт в бездонные щели. Всех вод мира не хватит, чтоб душу Шокира напоить. То ли родился таким, то ли жизнь иссушила и изрезала…

С этими невесёлыми думами я приехал домой. Встретила меня Дильбар, умыться подала, чистую домашнюю одежду достала, расстелила в нашей комнатке дастархон, принесла еду, а сама примостилась у двери. Я сказал:

– Иди, рядом садись. Поешь со мной.

Присела на курпачу. Ей ничего объяснять не надо, сама поняла.

– Сколько? Наших-то сколько осталось?

– Три барана.

Дильбар вздохнула.

– Ничего, как-нибудь проживём. Картошку посадили, горох посадили. Верхнее поле скоро расчистят. Как-нибудь проживём. Говорят, Зухуршо будет народу муку и сахар раздавать.

Я сказал:

– Нельзя брать. Это нечистое. У него нельзя ничего брать.

Дильбар опять вздохнула.

– Хорошо, что вы наконец-то приехали. В доме опять разлад. На вас одного вся надежда…

Шутя, должно быть, сказала. С Бахшандой только она умеет справляться. Сам не пойму, как. Тихая, молчаливая, безответная, а всегда добивается того, что правильным считает. Ключи от кладовых у Бахшанды, и если кто-то посмотрит со стороны, то скажет: Дильбар – всего лишь прислуга. На самом же деле домом управляет она.

Я усмехнулся:

– Неужели есть в мире разлад, который ты не уладишь?

Она улыбнулась застенчиво:

– Шутите…

– Ладно, – кивнул я, – расскажи, что случилось.

– Вчера утром Марьям явилась… – начала Дильбар.

– Это какая же? Сплетница? – спросил я.

– Нет, – сказала Дильбар. – Жена Махмадали, что на той стороне живёт. Принесла подношение, стопку лепёшек. Всех уверяет, что печёт самые вкусные в кишлаке лепёшки. Многие так и считают…

– Мы-то знаем, что самые вкусные печёшь ты, – сказал я.

Дильбар на этот раз даже спорить не стала.

– Я по лицу поняла, зачем пришла. Что-то особенное появляется, когда женщины за такие дела берутся. Поболтала о том, о сём и говорит: «Уважаемая Бахшанда, у нас есть мальчик…»

Бахшанда вспыхнула, бровь изогнула. Кто они такие, чтобы к нам свататься! Раньше им бы это и в голову не пришло. Но сейчас, видно, такие времена, что никто не помнит, где верх, где низ. Где у кувшина дно, а где горло. Где в бадье масло, а где пахтанье. Но мы-то помним, что масло с водой не смешивается…

Вижу, невестка не сдержится, бросит что-то резкое, неучтивое. Поспешила сказать:

«Раз такой разговор зашёл, надо мать девочки, Веру, тоже позвать».

Бахшанда глянула на меня, как слегой огрела, но при гостье смолчала. Только чай в пиалу плеснула, Марьям подала. С таким почтением, будто мать шахиншаха чествовала. Насмешку выражала, возмущение прятала. Но я видела – пронесло. Можно их наедине оставить.

«Извините, – говорю, – сейчас её приведу. Сидите, сидите, пожалуйста, не вставайте».

Думаю, Бахшанда успеет остыть и в вежливых оборотах откажет. Чтобы и Марьям не унизить, и нашу честь грубостью не запятнать. Вошли мы с Верой. Бахшанда чай налила, Вере подала. Достойно, с уважением – не стала при чужом человеке семейной вражды обнаруживать. Вере что-то по-русски сказала. Я плохо слова поняла, но о смысле догадалась:

«Вера-джон, эта особа спрашивает, не отдадим ли мы твою дочь замуж за её сына».

Вера пиалу на дастархон поставила, головой покачала и сказала:

«Нет».

Разве можно так грубо отвечать?! Мне очень неловко стало. И за Веру стыдно. Неужели никто никогда её хорошим манерам не учил?

Бахшанда опять что-то сказала. Наверное, за невежливость укорила. А Вера опять головой покачала и опять сказала:

«Нет».

Бахшанде бы объяснить, что мы сами не хотим девочку из нашей семьи, дочь Умара, отдавать людям, у которых ни кола, ни двора, – в семью, где невестку пахать вместо лошади заставят. То ли Бахшанде гордость помешала это Вере растолковать, то ли русских слов не хватило, но только Вера головой качает и повторяет:

«Нет».

Стала я прикидывать, как, приличий не нарушая, Веру из мехмонхоны вызвать, через Зарину объяснить, чтоб просто сидела бы и молчала, а мы с Бахшандой вежливо и достойно Марьям откажем.

Не успела. Бахшанда из терпения вышла, взорвалась. Сами знаете, когда она в ярость приходит, обо всём забывает. Не щадит ни себя, ни других. Что угодно может сказать, что угодно сделать. Вдруг она сделалась спокойна и холодна как лёд. К Марьям с преувеличенной любезностью обратилась:

«Уважаемая Марьям, вы нас извините. Наша невестка ещё не очень хорошо по-таджикски понимает. Мы с ней посовещались, обсудили и вместе решили, что для нашей девочки лучшего жениха, чем ваш сын, трудно найти».

Марьям всё, конечно, поняла, но виду не подала. Цели-то своей достигла. А уж как мы между собой спор уладим, ей безразлично было.

«Слава Богу! – воскликнула. – А девочку вашу будем холить и лелеять, как цветок».

Вера на меня беспомощно посмотрела. О чем они говорят? Я ей незаметно знаком показала: молчи, потом поговорим. А Марьям радостный тон на смиренный сменила:

«Одна беда – мы большой калинг заплатить не в силах».

Но Бахшанда даже дом бы свой спалила, лишь бы Веру побольней обжечь.

«Не беда, – сказала. – Мы много не запросим. Сколько сумеете, дадите».

Я про себя ахнула: как это она, женщина, на такое осмелилась! Сама важный вопрос без деда решила. Ваш отец должен был калинг назначить. Как теперь отказаться? Как слово назад забрать?

– Ничего, – я сказал. – Уверен, ты что-нибудь придумаешь. Уж постарайся.

Дильбар улыбнулась:

– Вы-то не хотите, чтобы девочка так скоро ушла из дома…

Не хочу. Бог не дал мне своих детей, а когда сын и дочь покойного брата поселились в нашем доме, стали словно моими собственными. К сожалению, покойный брат плохо воспитал своих детей. Не научил правильному поведению. Слишком вольно держатся они со старшими. Вольно и даже дерзко. А Зарина с первых же дней почувствовала, что я отношусь к ней по-особому.

Подошла ко мне:

– Дядюшка, куда это запропал наш жених?

– Не терпится тебе?

– Не терпится, дядюшка. Хоть бы побыстрее.

Я огорчился:

– Настолько уж плохо в родном-то доме?

Она нахмурилась:

– Он мне не родной.

– Эх, Зарина… В чужом лучше не будет.

Она слушала меня, не понимая.

– Где это

в «чужом»? Вы нас выгнать хотите?

– Не гоню. Сама уйти хочешь.

Она губы сжала:

– Никуда я не хочу. Вернее, некуда… Сама не знаю, где мой дом.

Я сказал:

– Здесь. Это твой дом.

Зарина вспыхнула:

– Не мне, а ей скажите.

Бедная девочка! Готова выйти замуж за кого угодно, лишь бы избавиться от злой мачехи. Многие девушки так же думают, да попадают из огня в полымя.

Я сказал:

– Карим – парень неплохой, но уж слишком прост. Тебе не пара. Не спеши, найдём юношу…

Она даже договорить не дала:

– При чём тут Карим?! Тоже мне юноша! Не нужно мне вообще никого!

Совсем запуталась девчонка и меня запутала. То замуж не терпится, то никто не нужен. Молодые сами не знают, чего хотят. А она расхохоталась:

– Ой, дядюшка! Вы подумали… Я же про того усача, что к ней посватался… Поманил и пропал. А мы тут его дожидайся…

У меня от души отлегло, я захохотал вместе с ней. Но затем мне стало грустно. Вот как взаимное непонимание разделяет нас, близких людей. Я сказал:

– Кто знает, что случится, когда твоя тётушка Бахшанда выйдет замуж и покинет наш дом. Возможно, ещё будем сожалеть о нынешнем времени, как о счастливых днях… Не зря Валиддин Хирс-зод, соловей Талхака, написал такие строки:

Мой друг, не торопи событий лёт —

На смену, может, худшее придёт.

Зарина упрямо покачала головой:

– Хуже быть не может!

И хотя я убеждал девочку не торопить события, сам невольно подгонял их в своих мыслях. Как было не торопить, если вдруг разладилась хорошо налаженная жизнь. Талхак бурлил, и даже уважаемые люди не могли утихомирить односельчан. Несколько дней прошло с тех пор, как Гиёз уехал искать справедливость, но до сих пор от него ни слуху, ни духу. Что с ним?

6. Зарина

Сегодня я узнала потрясающую новость. То есть, новость, конечно, для меня… Нашим – не считая нас – наверняка всё давно известно.

Утром я сказала Бахшанде:

– Я на поле не пойду.

Она молча бровь заломила: с чего это, мол?

– Живот болит.

Нет, всё-таки она точно ведьма! Взглянула и немедленно поняла, в чём дело.

– Оставайся дома, поможешь своей тёте Дильбар. Делай, что она скажет. Но к очагу и еде не прикасайся. Ты сейчас нечистая.

Ах-ах-ах, зато она у нас чистая! Самая чистая-пречистая на свете. Я спросила нарочито противным голосом:

– Еду не трогать? Хотите, чтобы я умерла с голоду?

Но ей – как горохом об стену.

– Ты, девчонка, мне голову не крути. Сама соображаешь, о чём я. Пищу тебе готовить запрещено. А ешь сколько угодно, хоть лопни.

И поплыла раздавать приказания. А я отправилась в летнюю кухню под навесом, где тётя Дильбар рушила просо.

– Тётушка, чем помочь?

– Перебери и вымой немного фасоли. Будем похлёбку на обед варить.

– Тётя Бахшанда сказала, мне нельзя к еде прикасаться.

Дильбар тоже ничего объяснять не пришлось.

– Садись, доченька, отдохни.

Вообще-то не хотелось прохлаждаться без дела, хотя у меня руки почти отсохли от камней, которые мы таскаем на поле. Но Дильбар работала ладно и споро, я засмотрелась и не заметила, как села рядом. Она рушила просо в деревянной ступе длинным каменным пестом. Тух-тух, тух-тух, тух-тух… Как в считалке: «В ступ-ке пест – туда-сюда. Бу-дет доб-ра-я е-да».

Тётя Дильбар бросила на землю клеёнку, расстелила поверх дастархон, высыпала на него зерно. Присела, загребла горсть проса и слегка подбросила в воздух. Мне вдруг вспомнилось, как мы играли в детстве – подкидываешь вверх кучку камешков и ловишь одной рукой, сколько сумеешь. Тётя Дильбар, конечно, зёрнышки не ловила. Пшено осыпалось на дастархон как жёлтый сухой песок. А ветер подхватывал и уносил шелуху. Как забавно! Ветерок – тоже кухонная принадлежность.

Вдруг она схватила горсть зерна и резко зашвырнула так высоко, что просо посыпалось на нас и на землю.

– Всё понапрасну!

Я увидела, что она печально следит за улетающей со двора шелухой.

– Всё попусту! Ничего не выходит…

Я не поняла и сказала:

– Тётушка, пшено почти чистое.

– Эх, девочка… Опять не получилось.

Я поняла, о чем она, и сказала, наверное, чуточку снисходительно – всё же как-никак, а дочь врача (бедный папочка!):

– Тётушка, вам к докторам надо. Сейчас такие специалисты по бесплодию… Война закончится, в Кулябе или Курган-тюбе вас вылечат.

– Я ездила. Сказали: «В Душанбе есть женский врач, Майя Абдурахмановна. Если возьмётся лечить, даже щепка родит». Муж повёз. Я боялась, что ничего не получится, но всё равно поехала… Нашли Майю Абдурахмановну. Внутрь смотрели. Анализ делали. Рентген делали. В одну больницу возили, томогруф делали – это такая большая белая машина, в неё, как в погребальные носилки, ложишься. Майя Абдурахмановна сказала: «Ты здорова, можешь рожать. Дело в твоём муже. Ему надо лечиться». Я ей во всём призналась. Она сначала засмеялась, потом рассердилась. «Выкинь глупости из головы, – сказала. – Ты что, тёмная-невежественная? Из пещеры вышла?»

Меня такое любопытство одолело, что я перебила:

– А в чём вы ей признались?

– Пари в меня влюбился. Детей не даёт рожать. Вредит.

– Но ведь пари – это пэри, волшебная женщина. Красавица…

– Нет, так в книжках написано, – сказала тётя Дильбар. – А в жизни есть и мужского пола.

Я не выдержала. Расхохоталась.

– Тётушка, пари только в сказках. На самом деле их нет. Вы разве в них верите?

– Нет, не верю, – сказала тётя Дильбар. – Знаю, что сказки. Я тоже в школе училась… Но он ко мне приходит.

И тут я совсем распоясалась. Почувствовала себя ужасно взрослой и умной. Воспитательницей в детском саду.

– Приходит? – строго спросила я. – Кто же может приходить?

– Пари. С виду совсем как студент. Вот такого росточка, – она показала чуть выше метра над землёй. – В чёрном костюмчике, в белой рубашке с галстуком, на голове – чустская тюбетейка. Говорит, что любит. Без меня жить не может. Стихи читает.

– Как же он вам рожать не даёт?

– Пари не люди, – вздохнула тётя Дильбар, – они многое могут.

– А что дядя Джоруб? – не знаю сама, о чём я спросила.

Тётя ответила:

– Мужчины разве в силах с пари тягаться…

Это был какой-то особый день. Вечером я услышала ещё несколько потрясающих признаний. После работы – в горах темнеет мгновенно, будто кто-то выключателем щёлкает – мама сидела возле очага и смотрела на огонь. Я, как всегда, ушла на свою крышу. И услышала оттуда, как Бахшанда сказала по-таджикски:

– Никогда не думала, что увижу тебя возле моего очага…

– Это она маме, что ли?

– А ты знаешь, каково это – жить без мужчины? Откуда тебе знать! Ты такая белая, такая холодная. Ты, наверное, вообще не женщина… Как Умар мог с тобой жить?! У тебя хоть кошка дома была? Видела, как она страдает, когда приходят её дни? Но кошкам, неразумным тварям, Бог определил становиться горячими раз в месяц. Мы, женщины, всегда горячи. Мы испытываем желание всегда – каждый день и каждую ночь, – если рядом нет мужчины, который может желание утолить… Пусть Бог простит меня за эти мысли и эти слова. Я знаю, некоторые женщины утешают себя сами, без мужчины. Пусть Бог простит мне и эти слова. Он-то знает: я укрощала себя работой…

Она замолчала. Я подумала, что ушла. Почему-то всё время получается, что я нечаянно подслушиваю чужие разговоры. Сама себе кажусь каким-то шпионом. Так и хочется спрыгнуть и закричать: «Эй, я всё слышала! Выбирайте для

разговора уголки поукромнее». А где их найдёшь? Всё на виду. И все люди – в куче.

Нет, оказывается, Бахшанда ещё не полностью высказалась.

– Ты думаешь, я тёмная, необразованная. Но я всё знаю. Я школу закончила. Радио слушаю. Могла поехать в город, могла в райком пойти, сказать: «У меня пять детей. Мой муж любовницу завёл, муж вторую жену взял, муж байские пережитки завёл». Умара в райком бы вызвали, Умар испугался бы… В город, наверное, меня бы не взял, но тебя бросил бы. Меня он боялся, но райкома боялся ещё сильнее… Я не поехала, не сказала… Это стыд перед Богом и людьми таким путём мужа возвращать. Соседки корили: «У тебя разве гордости нет? Почему в город, в райком не поедешь?» Из гордости не поехала. Много раз собиралась, но гордость сильнее была. Мудрые люди говорят: тот, у кого в сердце есть хоть одна частица гордости, не войдёт в Рай. Меня гордость при жизни в ад бросила…

Зачем она говорит это маме? Ведь мама не понимает…

– У вас, русских, никакой культуры нет. Вы не умеете пристойно поздороваться, пристойно начать разговор, у вас нет такта. Не умеете чистоту соблюдать, не знаете, как отделять дозволенное от недозволенного. Я точно знаю, что не чистишь волосы с лобка и на теле, и я уверена, что ты никогда не проходишь обряд очищения после месячных. Я видела много русских. Я знаю, среди вас тоже есть хорошие люди. Наверное, даже и ты – хорошая женщина. Свёкор рассказал, что ты старалась сама похоронить Умара… Ты делала всё не по закону, но я понимаю, что хотела проводить его достойно, как это понимаешь… Джоруб глупый. Джоруб думает, что теперь, когда покойный ушёл, мне с тобой нечего делить. Очень глупый. Может, если бы покойный был жив, я могла бы с тобой примириться. Может, мы с тобой даже подругами бы стали. Но теперь, когда всё осталось как есть, когда ничего нельзя изменить, мне нет успокоения. Бог его из твоего дома забрал, не из моего, а потому покойный навсегда твоим остался…

Ушла. Я долго думала, а перед сном спросила:

– Мамочка, ты поняла хоть что-нибудь из того, что она тебе говорила?

– Ей этого не надо. Она беседует со мной как с кошкой. Знаешь, иногда одинокие люди, которым не с кем поговорить, изливают душу домашним животным.

– А ты?

Мама пожала плечами:

– Изображаю из себя кошку.

– Мамочка!!!

– Я её понимаю. Не слова, а то, что она чувствует. Бахшанда человек гордый и никогда в том не признается. Никому, кроме кошки.

– Она про папу всякие гадости говорила!

И вдруг мама меня удивила, дальше некуда.

– Могу представить. Думаешь, я не понимала, кто такой твой отец? Очень хорошо понимала, но всё равно любила. Слабый человек. Ты сильная. Не в него и не в меня пошла. А он… Может, если б не любила его, сказала бы – ничтожный человек. Но руки у него были… знаешь, руки у него были как из рая… будь он проклят, этот Умар! Когда мы начали встречаться, я не знала, что у него есть семья. А потом… я уже ждала вас с Андрюшей. Тут-то всё и открылось. «Извини, Вера-джон, мы не можем в ЗАГС пойти…» Я его выгнала. Но ты помнишь отца – кого угодно уговорит. «А-а-а, Вера-джон, ты меня совсем не жалеешь. Я такой несчастный. Меня родители без моего согласия женили, нашли уродину, глупую, ведьму…»

– И правильно! Она и есть ведьма! Злая ведьма.

– Нет, доченька, несчастная женщина.

– Мама! Ты говоришь, будто в чём-то перед ней виновата.

– Не знаю. Может быть, да, а может, нет… Я давно перестала об этом думать. Представь, каково быть молодой русской женщиной в таком посёлке, как Ватан. Проходу нет. Каждому кажется, что… Всякий к тебе вяжется, всякому…

– Знаю, мамочка: «русский блядь-учительница…»

– О господи, Зарина, что за выражения! Где ты этого набралась?

Я фыркнула. Где набралась? Можно подумать, мы жили в сказочном царстве среди фей.

– Твой отец от всего этого меня ограждал. Все знали, что я его жена. А его уважали…

Я ушам не верила. Закричала:

– А она-то, она?! Ты знаешь, что она говорила? Она сказала, что наш папа её содержал, она единственно поэтому его не бросала. Значит, она папу просто использовала. А он тебя использовал. А теперь оказывается, что и ты…

– Зарина, не всё так просто, как тебе кажется.

– Очень просто! Выходит, никто из вас не любил по-настоящему.

Я отвернулась и сделала вид, что заснула. А сама думала. Я только что поняла, что ничего толком не знаю про маму. И оказывается, мы ничего не знали о папе. Привыкли, что в общем-то мало про него знаем, наверное, даже не пытались. А теперь поздно, уже никогда не узнаем…

Теперь я и Бахшанду новыми глазами увидела. Но скорее бы она уж вышла замуж!

7. Джоруб

На наш Талхак будто лавина с грохотом рухнула. Вернулись посланники, ездившие к Зухуршо за справедливостью. Никто не ожидал, что она окажется столь страшной. Весь народ загудел и зароптал, потрясённый. Престарелый Додихудо сказал:

– Тушили пожар, побежали за водой – принесли огонь.

Мы в тот час сидели у раиса в мехмонхоне, и раис, указав на керосиновую лампу, возразил:

– Огонь тоже свою пользу имеет. Но я хочу знать, как эта беда случилась. Расскажите, уважаемый.

Престарелый Додихудо отказался степенно:

– Я рассказывать не мастер. Ёдгора просите.

Все мы – мулло Раззак, сельсовет Бахрулло, счетовод, Сухбат-механик и даже Шокир (он тоже туда пробрался – пришлось, конечно, примоститься ниже всех, у самой двери, но он и тому был рад, что сидит с уважаемыми людьми) – все мы, конечно, знали талант Ёдгора, но сначала следовало оказать уважение старому Додихудо. И теперь, когда уважение было оказано, Ёдгор начал рассказ:

– Едем мы, ручей Оби-Бузак перехали, Шер говорит:

«Стучит. Слышите?»

«Где?» – покойный Гиёз спрашивает.

«В двигателе. Что неладно, не пойму».

«Назад далеко возвращаться, да и время не терпит, – покойный Гиёз рассуждает. – Эй, Шер, до места доедем?»

«Как Бог захочет, – Шер отвечает. – Стук – знак недобрый, зловещий. Наверное, дело наше не выйдет».

Покойный Гиёз смеётся:

«Э-э, не бойтесь, Зухуршо мне не откажет. Мы в восемьдесят пятом году, в сентябре, в Душанбе в партшколе вместе учились».

В Ворух приезжаем. Покойный Гиёз предлагает:

«Времени терять не станем. Зайдём к Зухуршо, расскажем о нашем деле».

Почтенный Додихудо, ныне в этой мехмонхоне сидящий, возражает:

«Нет, друг, так не пойдёт. Надо сначала разузнать, какие теперь порядки. Поедем к мулло Гирдаку, расспросим. Мулло – мудрый человек, он нам хороший совет даст».

Шер радуется:

«Хорошо. Заодно попросим мулло посмотреть, что в двигателе стучит».

К мулло Гирдаку в механическую мастерскую едем. Ворота гаража распахнуты. Над ямой «газон» стоит, в гараже ни души. Кричим:

«Эй, мулло Гирдак!»

Мулло Гирдак из смотровой ямы выглядывает:

«Какие люди приехали!»

Из ямы вылезает, рубаха и штаны в масле измазаны.

«Ас салом», – а рук нам подать не может: обе до локтя чёрным маслом измазаны. Здороваемся, о семье-здоровье расспрашиваем, зачем приехали, рассказываем. Мулло Гирдак говорит:

«К Зухуршо просто не попадёте. Сначала бумагу подать надо. Заявление написать, дело изложить».

Гиёз возмущается:

«Почему бюрократизм такой?! Раньше в Калай-Хумбе меня в райкоме сразу принимали. Если заняты были, час-два просили подождать».

«Другие времена, брат, – мулло Гирдак вздыхает. – Сейчас извините, вас одних

оставлю».

Уходит. Возвращается в чистом чапане, рубахе, белой как снег. И руки чистые, а под ногтями черно. Наверное, вообще отмыть невозможно. В нашу машину садится, едем. Дома мулло нас в мехмонхону заводит. Пока обед готовят, покойный Гиёз заявление пишет. Поели, мулло Гирдак совет даёт:

«Заявление либо Занбуру, либо Гафуру отдайте».

Гиёз-покойник спрашивает:

«Это какому же Занбуру? Зоотехнику?»

«Нет, телохранителю, что с Зухуршо прибыл. Другой, Гафур, тоже Зухуршо охраняет. Люди их джондорами прозвали. Дэвами, которые в нечистых местах живут, людей убивают и едят».

«Э! Нас не съедят?» – покойный Гиёз шутит.

«Не бойтесь, – мулло Гирдак смеётся. – Денег дадите, живыми отпустят. Бахшиш надо дать».

Дом Зухуршо издали видим. Выше всех домов в кишлаке стоит. Давно начали строить. Люди думали, для матери Зухуршо. Ещё не знали, что он сам в нём поселится. Очень большой дом, дворец. Вокруг забор. Железные ворота в Калай-Хумбе сварили, золотой краской покрасили. Я вблизи смотрю: дешёвка – латунь… В золотую калитку стучим. Солдат, совсем мальчишка, в камуфляже, с автоматом на плече открывает.

«Чего?»

«Заявление принесли, сынок».

«Сейчас».

Калитку захлопывает.

Ждём. Наконец входит высоченный мужик, широкий, как бульдозер, но какой-то корявый, косолапый. Словно горный дэв, которого в военную форму нарядили, а на пояс кобуру с пистолетом повесили.

«Чего надо?»

«Уважаемый, прошение хотим Зухуршо передать».

«Мне давай».

Почтенный Додихудо заявление подаёт. Дэв бумагу разворачивает, читает, на нас смотрит, ничего не говорит. Молчит.

«Уважаемый, небольшим подарком не побрезгуйте», – Додихудо говорит.

Пачку денег, в румол завёрнутую, протягивает. Дэв платок разматывает, пересчитывает.

«Завтра скажу, когда приходить».

Гиёз просит:

«Уважаемый, за труд не сочтите Зухуршо сказать, что заявление Гиёз из Талхака привёз. Зухуршо меня хорошо знает».

Дэв, не попрощавшись, калитку захлопывает.

Назавтра опять ко дворцу являемся. Мальчишку с автоматом просим Занбура или Гафура вызвать. Не знаем, с кем из них вчера говорили.

«Сейчас».

Выходит дэв, такой же, как вчерашний, но ещё страшнее. Лицо и руки белыми пятнами покрыты. Болезнь у него, знать, такая: песи-махоу. Додихудо к нему обращается:

«Уважаемый, вчера бумагу отдали товарищу вашему. Хотим результат узнать. Насчёт сроков».

Молчит. Почтенный Додихудо из-за пазухи свёрток с деньгами достаёт, пятнистому дэву протягивает. Тот поворачивается, уходит. Калитку открытой оставляет. Заглянули. Эха, братцы! У Зухуршо весь передний двор асфальтом покрыт. Это он в городе, наверное, на такое насмотрелся. Как человек может в таком дворе жить? Смотрим, мальчишка бежит:

«Он сказал, вам на послезавтра назначено».

«А время какое?» – покойный Гиёз спрашивает.

«Про время ничего не сказал».

«Ничего, придём с утра пораньше, подождём, – почтенный Додихудо решает. – А если время уточнять, опять платить придётся».

В дом мулло Гирдака возвращаемся. Женщины куртоб готовят, в мехмонхону приносят. Хороший куртоб. Много масла…

Рассказ Ёдгора начал разливаться как засорившейся арык. Мы ценим искусство нашего друга, но он порой увлекается лишними подробностями, и кому-то из слушателей приходится браться за кетмень, расчищать затор.

– Ёдгор, друг, что дальше было? – спросил мулло Раззак. – Как к Зухуршо попали?

Однако арык словом не перекроешь.

– Вечером мулло Гирдак домой из мастерской возвращается. Чай пьём…

– Друг, о том, как вас угощали, в другой раз расскажешь.

Ёдгор вздохнул.

– Искусство рассказа не цените. А кто к вкусу халвы безразличен, того жмыхом потчуют, – сказал.

– Попотчуй нас жмыхом.

И Ёдгор продолжил:

– Чай пьём. Хороший у мулло Гирдака чай. Семьдесят восьмой. Мулло рассказывает: у Зухуршо молодая жена умерла. А мы не знаем, печалиться или радоваться.

Шер говорит:

«Это Бог нам помогает. Теперь у Зухуршо в Верхнем селении родни нет. Может, он дело в нашу пользу решит».

Мулло Гирдак его укоряет:

«За Бога не решай! Что Аллах думает, какие у него планы, какие намерения, никому знать не дано. Даже ангелы не знают».

«Зухуршо обязательно нашу сторону возьмёт, – покойный Гиёз говорит. – Мы друзьями были. В партшколе учились, в одной комнате жили. Оба земляки, оба санговарские. В Душанбе дарвазских ребят из Калай-Хумба нашли. Время свободное выдавалось, с ребятами на Варзобском озере плов делали. Мясо, рис, морковь купим, у повара в кафе «Ором» казан возьмём, на берегу реки из камней печку сложим… Один из ребят хорошо готовил. Вот он плов сварит, мы сядем, покушаем. Водку тоже немного пили. Отдыхали. Шутили, смеялись. Зухуршо много плова съесть мог. Правду сказать, очень жадным был. Я его чемпионом по скоростному пожиранию плова прозвал…»

Шер удивляется:

«Не обижался?»

«Нет, никакой обиды не было, – Гиёз говорит. – Зухуршо весёлый парень. Со всеми смеялся».

Рано утром к воротам являемся. В полдень дэв из калитки выходит:

«Эй, талхакские, заходите».

Во двор входим, перед дворцом чёрная «Волга» припаркована. Справа ещё один дом, небольшой. Наверное, думаю, мехмонхона, пристройка для гостей. Входим. Небольшая комнатка коврами увешана, у стены курпача расстелена, на ней пятнистый дэв возлежит.

«Проверил их?» – у первого спрашивает.

Первый приказывает:

«Руки подними».

По всему телу меня охлопывает, будто подушку взбивает. Оружие ищет. Гиёза с Додихудо обшаривает.

«Чисто, – говорит. – Заходите».

На резную дверь указывает. Скидываем обувь. Покойный Гиёз, бедняга, долго возится, пока сапоги стягивает. На одном чулке дырка, он и чулки снимает, приличия ради к Зухуршо босиком входит.

Эха-а-а! Это не мехмонхона, оказалось. Кабинет как в райкоме… нет, чем в райкоме, даже ещё богаче. В глубине – письменный стол полированный. К нему другой длинный стол со стульями приставлен. Для заседаний. Зухуршо встаёт, навстречу идёт.

«Гиёз, дорогой, наконец свиделись! Давно я этой встречи ждал».

В глазах счастье светится. Повторяет:

«Гиёз, ох, Гиёз…»

Будто долгожданный подарок получил. Удивительно мне: почему прежде Гиёза к себе не призвал? Почему к нему в Талхак не приехал? Вижу: даже покойный Гиёз удивляется. Хоть дружбой с Зухуршо хвалился, но подобной ласки не ожидал.

Почтенный Додихудо речь начинает, к Зухуршо обращается:

«Слышали мы про ваше горе…»

«Горе? Какое горе?» – Зухуршо спрашивает.

Почтенный Додихудо удивления не выказывает.

«О кончине вашей супруги говорю, – поясняет. – Вместе с вами о ней скорбим».

Зухуршо опечаленный вид принимает.

«Да, – говорит, – умерла».

За длинный стол нас усаживает, чай наливает, Гиёзу подаёт.

«Давно не виделись, дорогой. С тех времён…»

«Весёлое время было», – покойный Гиёз говорит.

«Да, весёлое, – Зухуршо соглашается. – И ты весёлым парнем был».

Покойный Гиёз смеётся:

«Э, брат, я и сейчас не совсем ещё грустный…»

«Шутил много», – Зухуршо продолжает.

Вижу, нет в его глазах ни веселья, ни радости. Но покойный Гиёз того не замечает.

«Все шутили, смеялись», – говорит.

«Над кем смеялись?» – Зухуршо спрашивает.

«Просто смеялись», – Гиёз говорит.

«Нет, – Зухуршо говорит. – Надо мной смеялись. Как ты меня называл, помнишь?»

Покойный Гиёз смеётся:

«Чемпионом

прозвал».

«А слова какие прибавлял? – Зухуршо ласково спрашивает. – Забыл?»

Я в душе Бога молю, чтоб надоумил Гиёза злосчастное прозвище вслух не произносить. А он сам догадывается, о чём речь идёт.

«То шутка была, – оправдывается. – Если обидел, извини по старой дружбе».

«Шутка…» – Зухуршо повторяет.

Мрачнеет, в лице меняется, будто на мгновение какой-то джинн из него выглядывает: страшный, грозный. Мне страшно становится, думаю: «В своём ли Зухуршо уме?» Представляется мне, что бросится он сейчас на несчастного Гиёза, кусать и грызть зубами начнёт.

Гиёз того будто не замечает, повторяет:

«Просто дружеская шутка».

Зухуршо смеётся сердечно, весело:

«Эх, Гиёз, Гиёз…»

Думаю: «Не почудилось ли?» А Зухуршо продолжает ласково:

«Весёлый ты мужик, Гиёз, только шутить не умеешь. Не огорчайся, урок тебе дам, покажу, как надо».

«Хуш, хорошо, – Гиёз говорит. – За науку спасибо скажу».

Зухуршо кричит:

«Гафур, принеси!»

Пятнистый дэв входит, на стол верёвку из шерсти, чилбур, кладёт. Чилбур кольцом свёрнут, наружу лишь петля торчит.

«Надевай», – Зухуршо покойному Гиёзу приказывает.

Гиёз не понимает:

«Что надеть?»

«Петлю. Себе на шею».

Я думаю: «Зачем верёвка, зачем петля? Фокус какой-нибудь? Нет, наверное, Гиёза в глупое положение поставить, унизить желает».

Наверное, Гиёз о том же думает. Спрашивает:

«Зачем?»

«Э-э, глупый вопрос задаёшь. Повешу тебя».

«Друг, пожалуйста, другую шутку придумай, – Гиёз просит. – Эта очень опасная. Если что-нибудь не так окажется, задохнуться могу ненароком».

«Обязательно задохнёшься, – Зухуршо смеётся. – Иначе зачем вешать?»

Гиёз тоже улыбается:

«Эх, друг, ты всегда…»

Из Зухуршо вновь ужасный джинн вырывается:

«Не смей «ты» говорить! – шипит. – Вежливости тебя не учили? Культуре не учили? Ты ко мне «джаноб», господин, обращаться должен. «Таксиром» должен величать».

И вдруг опять весело смеётся:

«Вот так-то, Гиёз. – И добавляет дружески: – Ну, чего сидишь? Надевай».

Покойный Гиёз в лицо ему прямо смотрит, говорит:

«Товарищ Хушкадамов, я в такие игры не играю».

Зухуршо пятнистому Гафуру приказывает:

«Подержи его».

Гафур стол огибает, позади покойного Гиёза встаёт, лапами его обхватывает. Зухуршо на почтенного Додихудо пальцем указает, приказывает:

«Ты ему надень».

Почтенный Додихудо говорит:

«Таксир, воля ваша, но я такой грех на себя не возьму».

Зухуршо кричит:

«Занбур!»

Второй дэв входит.

«Принеси».

Дэв уходит. Мы сидим, молчим. Верёвка на столе лежит. Пятнистый дэв Гафур покойного Гиёза держит. Почтенного Додихудо дрожь бьёт, но держится он, страха не показывает, гордо сидит. Я думаю: «Что делать? Что делать?» Мысли в голову не идут.

Занбур входит, вторую верёвку с петлёй на стол кладёт. Зухуршо на почтенного Додихудо указывает:

«Подержи его».

Занбур стол обходит, сзади обеими руками почтенного Додихудо обхватывает, к спинке стула прижимает.

Зухуршо в меня пальцем тычет:

«Ты, – на почтенного Додихудо указывает, – ему надень».

Понимаю, что последний час пришёл. Ничего не отвечаю, о том думаю, чтобы с силами собраться, достоинства не уронить.

Тогда покойный Гиёз говорит громко:

«Эй, Гафур, руки убери! Отпусти меня».

Дэв, который его держит, на Зухуршо смотрит.

«Отпусти», – Зухуршо приказывает.

Гафур руки убирает, покойного Гиёза отпускает и, как статуя, позади стула встаёт. Покойный Гиёз верёвку берёт, петлю пошире расправляет, на шею надевает. Все сидят, молчат. Второй дэв, Занбур, почтенного Додихудо держит, не отпускает. Зухуршо дэвам приказывает:

«Соберите народ».

«Люди сейчас в поле», – Гафур говорит.

«Соберите тех, кто остался в кишлаке».

Занбур почтенного Додихудо отпускает, оба выходят.

До этого мига я себя ложной надеждой успокаивал. Думал, Зухуршо напугать Гиёза задумал. Злой шуткой отомстить. Теперь понимаю: раз народ собирает, исполнит, что пообещал. Вид у него довольный, будто хорошее дело сделал, своей работой гордится и тихо радуется. Опять в пиалу чай наливает, покойному Гиёзу подаёт:

«Возьми, пожалуйста».

Гиёз словно во сне чай принимает. Будто не понимает, что делает. Пиалу берет, отхлёбывает… Мне вдруг смешно становится – как наша жизнь нелепа. Один человек другого лишить жизни собирается, чаем угощает, а тот пиалу принимает вежливо, как положено. Смех из меня наружу рвётся, удержать сил нет. Сам себя слышу, сам себе удивляюсь, ничего поделать не могу – хохочу, как деревенский девона-дурачок при виде осла, вскочившего на ослицу.

Зухуршо хмурится:

«Над кем смеёшься?»

Я не могу ни слова оправдания сказать, ни смех остановить. Спасибо, почтенный Додихудо – тысячу раз спасибо – за меня заступается:

«Не гневайтесь, таксир. Это из него страх смерти со смехом выходит».

Зухуршо усмехается:

«Не рано ли? Чилбур перед ним лежит».

Странная усмешка. Беззлобная и оттого страшная. Человек, который так усмехается, что угодно сотворить может. Почтенный Додихудо говорит:

«Извините нас, таксир. Мы люди простые, деревенские. Грубые горцы. Нас и впрямь, как вы сказали, никто учтивости не учил. Этот человек, Гиёз, хоть и коммунист, тоже тёмный…»

«Темнота не оправдание», – Зухуршо отвечает.

Тогда Додихудо, с нами сидящий, говорит:

«Гиёз, друг, хоть и давно ты этого уважаемого человека обидел, но лучше сейчас прощения попроси. Сам знаешь, как говорится: «Если забор сто лет назад покосился, лучше сейчас поправить, чем оставить кривым стоять» Иной раз гордость смирять приходится».

Покойный Гиёз гордость смирить не желает. Смелый человек…

В этом месте рассказ Ёдгора вновь прервали.

– Почему смелый? При чём здесь смелость?! – возмутился раис. – С начальством хитрить надо. Не в том смелость, чтоб начальнику перечить. Насквозь надо его видеть. Слабым и глупым себя проявить. И того, что тебе надо, от него добиться. С начальником военную хитрость применять следует. Как с врагом. Вот в чём настоящая смелость. Власть как буря, мы как трава. Власть пролетела и сгинула, а мы пригнулись и вновь выпрямились…

– Ваша правда, раис, – ответил Ёдгор. – Но покойный Гиёз не пригнулся. За бесчестье почёл. Наоборот – выпрямился, на Зухуршо смело смотрит. А Зухуршо внезапно встаёт, выходит, ничего не сказав. Смех мой сам собой проходит, слабость меня одолевает, подобная той, что охватывает, говорят, человека в смертный час.

Почтенный Додихудо говорит:

«Мы не знаем, что с нами будет. Этот человек способен мстить за любую мелочь. Может, ещё решит нас с Ёдгором казнить. Сейчас время намоза. Давайте помолимся. Возможно, в последний раз».

«Зачем молиться?! – покойный Гиёз кричит, отчаяние выказывает. Конец верёвки, которая на его шее висит, хватает, дёргает яростно, выкрикивает: – Мне только в ад дорога. В рай никогда не попаду…»

Голову на стол роняет, в голос плачет…

И сам Ёдгор рассказ прервал и заплакал. Мы тоже молчали. Наконец мулло Раззак сказал:

– Да, страшна такая смерть. Мало того, что позорная, но для души губительная. Когда человек умирает, душа выходит через ноздри и поднимается к Богу. Но если смерть наступает в петле, естественный выход закрыт, и душа оскверняется, потому что вырывается через задний проход вместе с нечистотами. Она не может попасть в рай, а идёт прямо в ад.

Ёдгор утёр слёзы:

– Чем

мы могли несчастному Гиёзу помочь, как утешить? Он плачет, я к нему подхожу, руку на плечо кладу:

«Надежды не теряй, брат. Будет, как Бог решит. Иншалло…»

С шеи Гиёза петлю снимаю, на стол бросаю. Молитвенные коврики в доме у мулло Гирдака оставлены. Расстилаем платки – у кого какой имеется. Молиться начинаем. Дверь открывается, Занбур кричит:

«Эй, талхакские, выходите».

Мы не откликаемся, начатый ракат до конца доводим. Занбур в кабинет заходит.

«Э, перед смертью не намолитесь. Скоро в загробном мире будете, с Богом лично поговорите. Идём быстрее, Зухуршо ждать не любит».

Молитву заканчиваем, к двери идём. Занбур кричит:

«Главное забыли. Без этого, – верёвки со стола поднимает, – до Бога не доберётесь».

Спасибо, петлю на шею покойному Гиёзу не надевает. Наверное, тоже сострадание имеет…

Шокир рассказ Ёдгора прервал, из темноты, от двери, голос подал:

– Сострадание ни при чём. Если Гиёза с верёвкой на шее вести, он с петлёй свыкнется, смирится. А так у него какая-то надежда останется. Самое время – на него петлю надеть…

Неожиданная мудрость Гороха всех удивила. Мы переглянулись, Ёдгор рассказ продолжил:

– Выходим из кабинета, обувь надеваем. Почтенный Додихудо – в ичигах: ноги в калоши суёт. Я кое-как, шнурки не развязывая, ступни в туфли вбиваю. Покойный Гиёз на пол садится, чулки не надевает – до того ли ему! – сапог за голенище тянет, никак натянуть не может…

Занбур говорит грубо:

«Зухуршо ждать не любит. Зачем тебе теперь сапоги?» – Гиёза за шиворот хватает, рывком на ноги поднимает.

Покойный Гиёз во двор босым вылетает. С дэвом из-за сапог драться – честь ронять. За золотые ворота выходим. На улице народ толпился. Женщины и старики. Видят нас, волнуются, вздыхают. Позади народа аскеры стоят, боевики. С автоматами.

«У забора стойте», – Занбур командует, нас в сторону пихает.

Тем временем Зухуршо из золотых ворот выходит. Вах! Я глазам не верю. Зухуршо в камуфляж одет, на плечах у него огромная змея лежит. Как шарф, который афганцы на себя накидывают. Змея голову вытягивает, вперёд смотрит. Хвост шевелится. Змея в серых и чёрных пятнах, и камуфляж у Зухуршо тоже серо-чёрный, пятнистый. И кажется, что змея из плеч растёт. Стоит Зухуршо, перед народом красуется. Ноги широко расставлены, голова высоко поднята. Змей на плечах шевелится. Смотрю, военный мужик со стороны подходит. Впереди всех встаёт, подбоченившись…

На этом наш совхозный раис счёл необходимым вставить пояснение и перебил рассказ Ёдгора:

– Это, конечно, Даврон был. Говорят, он у Зухуршо военный начальник. Говорят, Зухуршо воевать не умеет. Вместо него Даврон воюет.

– Не знаю, – ответил Ёдгор. – Наверное, он. Другой не посмел бы на Зухуршо дерзко смотреть. Но я, стоя у ворот, о том не думал. Гадал, что с нами будет. Зухуршо кричит:

«Эй, люди! Надо зиёрат совершить – святой мазор Хазарати-Арчо посетить, мазору подношение сделать».

Военный мужик плюёт и уходит. А Зухуршо словно того не замечает, большими шагами налево вверх по улице направляется. Дэв покойного Гиёза толкает.

«Коммунисты, вперёд! – Нам с почтенным Додихудо кивает: – И вы тоже. Дружным коллективом – на зиёрат».

За нами весь народ тянется. Боевики посмеиваются, позади держатся. Чтобы народ не разбегался, наверное. За кишлак выходим, вверх по тропе подниматься начинаем. Покойный Гиёз впереди меня идёт, босыми ногами по острым камням ступает. Ноги медленно, с усилием переставляет, будто бурлящий горный поток – незримый, беззвучный – вброд пересекает. Будто по колено в смерти бредёт.

Я в спину ему смотрю и думаю: «Известно, что у человека две души – джон и рух. Какая из них из Гиёза через неподобающее отверстие выйдет? И что с другой станется?»

Рассказ Ёдгора мулло Раззак перебил:

– Джон в момент смерти к Богу поднимается. Рух на земле, остаётся… Но в такой миг о подобных вещах думать грешно.

От двери Шокир вновь голос подал:

– Это Ёдгор страх заглушал. О греховных пустяках размышлял, чтоб о страшном не думать.

Все, кто в мехмонхоне сидели, опять молча переглянулись. Кто б мог сказать, что Горох на столь тонкие мысли способен. Пришли мне на ум слова Хирс-зода, соловья Талхака:

С хрустальным кувшином убогий бурдюк не сравнится,

Но и в нём временами хрустальная влага хранится.

Ёдгор тюбетейку на затылок сбил:

– Не знаю. Может быть. Сейчас стыдно вспоминать, но в голове крутилось: «Рух или джон? А если обе выходят, то какая выйдет первой?» Долго идём, достигаем мазора Хазрати-арчо, где священное дерево стоит…»

И опять раис сердито прервал Ёдгора:

– Дальше говори. Мазор все знают.

Грубо сказал, но верно. Зачем объяснять то, что всем известно? Высоко в горах на каменном уступе одинокое дерево растёт. Арча, широкая, раскидистая. Чувствуется, что не простое дерево. Словно какая-то сила от него исходит, незримое сияние. Старики рассказывают, что некогда под ним останавливались святой эшон Курбон из Ёзганда. Бежали они из Тавильдары от тамошнего князька – шо, имени которого сейчас никто и не вспомнит. Шо послал вслед наукаров, чтоб те принесли голову эшона. Шейх в преклонных были годах, выбились из сил, сели под арчёй отдохнуть. Подоспели наукары, но арча прикрыла ветвями святого старца, воины мимо прошли, не увидели шейха. Эшон в благодарность благословили дерево. С тех пор священная арча ото всех болезней помогает. Каждый, кто посещает мазор или просто проходит мимо, непременно приносит подношение – дарит дереву белую или красную полоску ткани. Все нижние ветки увешаны цветными тряпочками, как новогодняя ёлка в русских домах на Новый год. По всему Дарвазу молва о мазоре расходится. Потому раис и сердился…

А Ёдгор, слова нужного раису в возражение не нашедши, продолжил рассказ:

– Около священной арчи останавливаемся. Справа народ толпится. Слева – Зухуршо. Посреди боевики стоят. Тот дэв, Занбур, что покойного Гиёза подгонял, нас в сторону толкает. Пятнистый Гафур сбоку от Зухуршо встаёт, глазами по окружающей толпе шарит. Кино, наверное, насмотрелся, где телохранители какого-нибудь президента стерегут. А Зухуршо от кого охранять? Вокруг – бабы, ребятишки да старики. Ещё один русский был. Сказали: корреспондент из Москвы. Говорят, вместе с Зухуршо приехал.

Зухуршо приосанивается, змея на себе поправляет, вперёд выходит.

«Люди Воруха, посмотрите на этого человека. Он хочет, чтобы старые времена вернулись. Желает, чтобы вновь народ от зулма, угнетения, страдал. Новой жизни помешать задумал. Но я на вашу защиту встал. Все планы этого человека, коммуниста, нарушил. И на ваших глазах его казни предам, чтобы не посягал он более на народное счастье и народную свободу».

Пятнистому Гафуру знак подаёт, тот покойного Гиёза выводит, возле священной арчи ставит.

Почтенный Додихудо к Зухуршо подходит:

«Старые люди рассказывали, что в Бухаре, когда в прежние времена человека на виселице казнили, прежде на шее надрез делали, чтобы душа могла через горло выйти. Окажите Гиёзу милость, таксир. Прикажите, чтобы ему горло надрезали».

Зухуршо усмехается:

«Теперь не старые времена…» – и Гафуру кивает.

Гафур верёвку с плеча снимает, расправляет, на шею Гиёзу петлю надевает. Покойный Гиёз выпрямляется гордо, голову высоко поднимает, кричит громким

голосом:

«Люди Воруха! Лжёт Зухуршо. Я к нему за справедливостью пришёл. За защитой пришёл…»

«Пусть замолчит», – Зухуршо приказывает.

Гафур шею Гиёза, как борец, в захват берёт, горло сдавливает. Гиёз хрипит, замолкает.

Зухуршо кричит:

«Эй, осторожнее! Не удави его…»

Гафур захват ослабляет. Зухуршо второму дэву командует:

«Занбур, иди помоги».

Второй дэв к Гиёзу подходит, свободный конец верёвки принимает, вверх смотрит, в затылке чешет, верёвку измерять начинает – к плечу и вытянутой руке прикладывает, перехватывает, опять прикладывает. То на верёвку смотрит, то на дерево, будто что-то прикидывает.

«Эй, мудрецы, о чём задумались?» – Зухуршо сердится.

«Зухуршо, как быть? – второй дэв, Занбур, в ответ кричит. – На нижней ветке вешать, у него ноги до земли достают. Если на той, что повыше, верёвка коротка».

«Ещё одну подвяжи».

«Другие верёвки в конторе на столе остались».

«Эй, Занбур, ты что, в школе не учился? Геометрии не знаешь? Пусть он на нижнюю ветку залезет, а ты заберись повыше и верёвку привяжи».

Занбур конец верёвки в зубы берёт, подтягивается, брюхом на ветку ложится, а потом садится кое-как, ноги свесив.

Пятнистый Гафур захват отпускает, Гиёза кулаком в бок тычет:

«К нему лезь».

Гиёз на него смотрит, отворачивается. Гафур опять кулак заносит, но Зухуршо опять кричит:

«Пусть стоит, где стоит! На нижней вешайте».

«Как это?»

«А ты мозгами пошевели, если есть, чем шевелить».

Понимаю вдруг, что Зухуршо задумал. Желает, чтобы Гиёз себя унизил. Чтоб за жизнь цепляться стал, о достоинстве и чести забыв.

Тем временем Гафур приказывает:

«Эй, Занбур, слезай».

Занбур с ветки спрыгивает. Гафур конец верёвки у него берёт, через нижнюю ветку перекидывает. Петлю на покойном Гиёзе слегка затягивает, чтобы плотно охватывала, но не душила. Чилбур за свободный конец подтягивает, длину верёвки выбирает, несколько раз вокруг ветки обматывает. Вдумчиво работает, неспешно, деловито. Узел завязывает, конец закрепляет.

«Готово!»

Смелый человек, Гиёз, но сейчас смотрит как ребёнок, робко, растерянно. Однако страх пересиливает. Кричит громко:

«Эй, люди!..»

Я думаю: «Кому говорит, зачем? Старые люди, женщины, что они могут? Их удел – подчиняться, терпеть. Это он ко мне обращается. Я мужчина, я сильный…» Себя спрашиваю: «Разве ты мужчина, Ёдгор? Человека на твоих глазах убивают. Односельчанина. Ты стоишь, смотришь… Почему молчишь? Почему вступиться за него боишься?»

Ёдгор рассказ прервал и, помолчав, сказал:

– Это в моей жизни самый страшный миг был. Не потому, что казнь страшна. Нет, слабость свою ощутил. Как мне теперь себя уважать?

Мулло Раззак упрекнул:

– Нельзя так говорить, Ёдгор. И так думать грешно. Бог всё решает. Кому жить и кому умереть. И как умрёт человек – тоже он выбирает. Аллах тебя жизнью наделил, твоя обязанность жизнь беречь. Какое право имеешь судьёй себя ставить и судить, кому как умереть следует?

– Я не судил, – сказал Ёдгор. – Как мог судить? Последний час Гиёза наступил, а я и смотреть не могу, и отвернуться не в силах. Гиёз к людям обращается. Пятнистый дэв с ним рядом, сигнала ждёт. Занбур в сторону смотрит – туда, где женщины стоят. Наверное, молодых разглядывает.

Тем временем Зухуршо говорит:

«Во имя Бога… Омин».

Гафур головой согласно кивает: «Хоп», Гиёза по ногам с силой бьёт. Подсечку, как борец, проводит. Гиёз опору теряет, на верёвке повисает. Женщины разом: «Ох! Вайдод!» – кричат. Плачут, отворачиваются. Глаза рукавом закрывают.

«Эй, бабы! – Зухуршо кричит. – Всем смотреть! Кто смотреть не станет, тому плохо будет…»

Кое-как женщины опять к дереву поворачиваются, искоса, робея, на несчастного Гиёза, повисшего, смотрят. Сильный человек, Гиёз, упорный. На ноги встать пытается. Руки поднимает, за верёвку хватается. Ноги подтягивает… Встаёт! Лицо от натуги красное. Пальцы под петлю запускает, распустить силится.

Гафур опять мощную подножку ему даёт. Ноги из-под Гиёза опять вылетают, он на верёвке повисает, пальцы петлёй прижаты. Очень сильный человек, Гиёз. Опять ноги под себя подбирает, опять на ноги встаёт.

«Зухуршо, надо ему руки связать», – Гафур предлагает.

«Не надо, – Зухуршо смеётся. – Какой ты палвон, если с деревенщиной справиться не можешь? Может, в гуштин с ним поиграешь? Поберегись, Гафур, он ведь тебя поборет».

Сердится Гафур. Злится. Изо всех сил Гиёза по ногам пинает. Но Гиёз опять встать силы находит. Не удаётся Зухуршо его сломать, мужественно Гиёз за жизнь борется. До последнего вздоха. И вздохов не осталось, дышать нечем, но борется.

В это время Гафур второго дэва, Занбура, окликает:

«Кончай на баб глазеть. Помоги».

Занбур не понимает, смотрит тупо.

«Что делать?»

«Что делать, что делать! Ноги ему подними».

Занбур нагибается, правую босую ногу Гиёза подхватывает, вверх поднимает. Гиёз на одной ноге удерживается. Гафур по ноге бьёт. Несчастный Гиёз повисает, свободной ногой в воздухе шарит, опору найти не может. Руками за верёвку ухватиться пытается, верёвку найти не может. Трепыхается, бьётся, как рыба на берегу.

Я больше смотреть не могу. Глаза закрываю. Слышу, почтенный Додихудо шепчет суру Ёсин, которую умирающим читают. И ещё слышу – не то хрип, не то стон. Слышу, Гафур кричит:

«Крепче держи! Не отпускай».

Тишина настала. Глаза открываю, на арчу не смотрю. Зухуршо к нам оборачивается:

– Суд мой суров, но справедлив. Каждый по своим делам получает. Этот человек передо мной провинился, я его наказал. Ваше дело решу по справедливости. Отниму у Ёра пастбище. Вазиронцы не будут им владеть…

И мы опять не знаем, печалиться нам или радоваться. Кровью сердец оплакиваем несчастного Гиёза, а души ликуют из-за обретённого пастбища.

Зухуршо приказывает:

«Не снимать! Пусть висит. Старик из Талхака, ты понял? Не снимать. Это моё мазору подношение».

Ёдгор вновь замолчал, а вместо него закончил престарелый Додихудо:

– Через день разрешил. Передали нам его слова: «Повисел и хватит с него чести. Смердеть начнёт, святой мазор зловонием осквернять. Пусть талхакцы своего протухшего парторга забирают». Мы сняли, домой повезли…

Ёдгор спохватился и, не желая уступать роли рассказчика, продолжил:

– Да, домой везём. Едем, печалимся, Шер говорит:

«Двигатель не зря стучал. Войны испугались, теперь покойника везём».

И опять Шокир из темноты своё слово ввернул:

– Говорят и по-другому: «Когда телёнок умирает, корова дойной становится».

Поморщились мы, но никто Гороха не одёрнул, чтоб даже намёка не возникло, что неуместная эта поговорка может относиться к покойному Гиёзу.

Престарелый Додихудо сказал:

– Гиёз пастбище кишлаку вернул.

– Да, – согласился счетовод, – покойный Гиёз за всех жертвой стал.

– Не мы его в жертву принесли, – уточнил мулло Раззак.

Раис сказал:

– Скота уже нет. Поздно, поздно мы пастбище назад заполучили.

– Нужно его вазиронцам в аренду на год отдать, – предложил счетовод. – Всё равно их скот половину травы объел. Пусть за пользование нашим пастбищем часть нового приплода отдадут. Или деньгами можно взять.

– Приплодом лучше, – решил раис. – Да и маток бы несколько в придачу.

– Считать надо, калькуляцию составить надо, – сказал счетовод.

Начали спорить, судить да обсуждать, как вновь обретённым пастбищем

распорядиться. И только я один выкрикнул бессмысленный вопрос, заранее зная, какой получу ответ:

– Почему?!

Все замолчали, удивившись. Я спросил:

– Мулло, скажите, как такое может быть? Почему один человек – злой, плохой человек, недостойный – может рая лишить другого человека? Хорошего, достойного…

Мулло Раззак сказал:

– Злой человек – тоже Божье орудие.

– Значит, тот человек, которого он рая лишил, не воскреснет? Не оживёт в Судный день, когда все правоверные встанут из могил?

– Увы, – сказал мулло.

– Но почему?! Почему?

– Не нам то знать.

И я зарыдал. Рыдал громко как ребёнок. Помимо моей воли вырывались эти слёзы.

– Эх, Джоруб, Джоруб, – сказал мулло. – Не плачь, успокойся. Грех сокрушаться, смирись. Такова судьба.

Но я не хотел успокаиваться. Не мог смириться. Я образованный человек: анатомию, физиологию, высшую нервную деятельность человека изучал и знаю, что души не существует. Но я горько плакал о том, что и душа моего брата Умара в момент смерти вышла не через нос, а улетучилась через неподобающее отверстие, и теперь мой бедный покойный брат никогда не достигнет рая.

8. Олег

Странное, двойственное чувство…

Никогда прежде мне не доводилось столь обострённо чувствовать материальность мира. Ярко освещённые горные вершины врезались в неистово синее небо. Холодный воздух сгущался в прозрачный ледяной коллоид. Под ногами незыблемо покоилась базальтовая плоскость, на которой высилась священная арча. Вещественность субстанции достигала максимального предела и, тем не менее, её плотность многократно возрастала в центральной зоне – там, где с ветки дерева свисал, касаясь ногами земли, труп повешенного.

И вместе с тем, окружающее казалось абсолютно нереальным. Стоя в одиночестве на опустевшей поляне, я слышал вдали смех боевиков, спускающихся по тропе. Видел, как солнце, будто обезумевший гиперреалист, обрисовывает узкими чёрными тенями каждый выступ, каждую трещину, каждый бугорок на каменных склонах. Студёный ветер холодил лицо и горло. Однако меня здесь словно не было. Я видел, слышал, осязал, сознавал, но сам отсутствовал. Мне чудилось, что я заглядываю в ущелье откуда-то из иной реальности…

В каком-то смысле, иллюзорное ощущение соответствовало действительности. Моё присутствие ничего не меняло. Ни на йоту не влияло на происходящее. Более того, я будто был отделён от здешних людей другим измерением. Они смотрели на меня и будто не видели. Как в фильме «Призрак». Мне даже не приходилось напоминать себе: это чужая страна, и я – посторонний…

Нелегко считать чужой землю, где родился, провёл детство, отрочество и… Нет, юность пришлась на Ленинград. После смерти отца мама переехала к бабушке и утащила меня из солнечного края в туманную северную Пальмиру. Пришлось нехотя врастать в холодную почву, заводить новых знакомых и друзей и скучать по старым. Я тосковал по свету, теплу, ярким краскам, пряным родным запахам, душевным людским отношениям. Катастрофически недоставало солнца. Особенно зимой. Четыре часа дня, а на улице темень глухая, как в полночь, фонари, слякоть…

Из-за ностальгии я после школы поступил на Восточный факультет и придумал утешительную формулу: «Таджикистан – родина, отечество – Россия». Правда, несколько лет спустя родина и отечество разбежались в разные стороны, а я оказался в роли дитяти из распавшегося семейства.

Так что ныне я на родине чужак. На мне нет ответственности за то, что происходит. В этом мире я только прохожий. Моё дело – наблюдать и не вмешиваться. Но сколько себя ни убеждал, на душе было по-прежнему мерзко. Казнь потрясла меня. Я снимал машинально, почти не глядя в видоискатель, и все же снимал. Съёмка была моим оправданием. Я не мог остановить казнь, а фотокамера как бы подтверждала моё право не вмешиваться. Мы, репортёры, – лишь свидетели, мы не участвуем в событиях, всего лишь фиксируем… Чрезвычайно удобно этим «мы» причислять себя к сообществу, в котором такая позиция не просто правило, но закон, и, следовательно, мне лично не в чем себя винить. Такова профессия. Я в Азии не прихоти ради…

В этом я лукавлю лишь отчасти. В Таджикистан меня действительно послала редакция газеты, и я был рад возможности побывать на родине и хоть как-то соприкоснуться с её судьбой в страшное время.

Война вспыхнула около года назад, в конце июня девяносто второго года. Именно вспыхнула – клише, несмотря на банальность, точно передаёт скорость, с какой разворачивались события. Война назревала исподволь на многотысячных митингах, и вдруг наведённое коллективное безумие в один миг выхлестнулось с душанбинских площадей и хлынуло в Вахшскую и Гиссарскую долины. Трудно описать, что началось. Бились между собой отряды полевых командиров, попутно уничтожая «соплеменников» противника. Боевые действия более всего походили на этнические чистки, несмотря на то, что и чистильщики, и жертвы принадлежат к одному этносу.

У таджиков обострённое чувство родины. Конечно, я тоже считаю Таджикистан своей родиной и испытал немалое волнение, когда самолёт из Москвы приземлился в душанбинском аэропорту, но вряд ли мои эмоции были столь же сильны и непосредственны, как у молоденького таджика, сидевшего в соседнем кресле. Глядя в иллюминатор на утреннее солнце, затуманенное пеленой городского смога, он прошептал восторженно: «Офтоби Тоджикистон». Солнце Таджикистана. Трудно передать, сколько в этих словах прозвучало ликования и благоговения.

То были чувства скитальца, истосковавшегося на чужбине. Хорошо выразил их последний бухарский эмир Алим-хан, бежавший в Афганистан и умерший в Кабуле. Говорят, он завещал выбить на могильной плите:

Князь на чужбине ничтожен как грязь,

Нищий, что умер на родине, – князь.

У себя дома таджик представляет родину несколько по-иному. Я впервые понял это, когда после второго курса приехал на практику в Таджикистан и стоял как-то с одним молодым пастухом на вершине горы. Внизу расстилалось прекрасное горное ущелье. Я не удержался и сказал спутнику: «Как красива твоя родина». Выспренность фразы отчасти извиняет её искренность и то, что по-таджикски она прозвучала достаточно коряво – язык в то время я знал намного хуже, чем сейчас. Под родиной я подразумевал все окрестные места, а, может, даже – весь Таджикистан. Спутник ответил: «Это не моя родина. Это Дараи-Шур, Солёное ущелье. Моя родина – в Дараи-Гургон, Волчьем ущелье», – и он указал на узкую долинку, видневшуюся в полукилометре.

Сельский уроженец ощущает себя таджиком лишь за пределами Таджикистана. При встрече с жителями соседних кишлаков, он ощущает себя талхакцем или ворухцем – представителем селения, откуда он родом. Выбираясь в область, чувствует себя представителем своего района. И так далее. Таджикские интеллигенты и прежде сокрушалась, что народ не сплочён в нацию, – время показало страшный результат этнической разобщённости. В гражданской войне те, для кого солнце восходит над Каратегином, уничтожали тех, для кого солнце восходит над Кулябом, а им отвечали тем же. Вырезали целые кишлаки, людей убивали с изуверской изобретательностью – заживо варили, разрубали на части, пробивали ломом грудину и заливали внутрь авиационный керосин…

Потери среди

мирного населения подсчитать невозможно. Сейчас, когда на большей части территории пожар войны начал затухать, а его очаги переместились из долин на горные окраины, обнаруживаются все новые и новые захоронения. Иные трупы зарыты где-нибудь на краю хлопкового поля поодиночке или в братских могилах, иные завалены камнями в расщелинах, иных убитых унесли невесть куда горные воды, а тысячи и тысячи живых бежали в Афганистан, Узбекистан, Россию… Потому столь разнятся подсчёты количества жертв – от двадцати пяти до ста пятидесяти тысяч человек.

Я с ужасом следил за событиями. Издали. По газетам, радио и телевидению. Один мой товарищ, проживший в Таджикистане много лет, насмотревшись телевизионных репортажей, как-то воскликнул: «Мы-то всегда считали, что таджики – удивительно красивый народ! Мягкий, доброжелательный, трудолюбивый, весёлый. Откуда у них патологическая жестокость? Выходит, они совсем не такие, какими казались…» Он был несправедлив. Убивали не трудолюбивые и весёлые. Это их убивали. «А ты вспомни нашу гражданскую войну, – ответил я. – Лютовали не меньше, а то, пожалуй, поболее». Во время катаклизмов всегда всплывают на поверхность садисты, психопаты, прирождённые убийцы. А в Таджикистане на волю было отпущено ещё и немало преступников.

Не случайно, думаю, из кровавой круговерти выросла фигура народного вождя – вора в законе деда Сангака. По тому, что о нем известно, – фантастическая личность. Шесть судимостей и двадцать три года в заключении. Лет пятнадцать назад, выйдя в очередной раз на свободу, он встал за буфетный прилавок, и всяк уважительно звал его дядей Сашей. Буфетчика из ресторана «Лаззат», знали все в Кулябе. В начале войны о нем узнал весь Таджикистан, а после того, как кулябцы одержали верх, он стал первым человеком в стране. Формально Сангак – просто лидер Народного фронта, боевого объединения кулябцев. Однако это он на исторической сессии Верховного Совета страны, где избирали главу государства, стоял на трибуне в тельняшке и меховой шапке и грозил пальцем депутатам: «Мы уничтожим демократическую мразь в Таджикистане и доберёмся до России». Именно он, Сангак, а не новый глава государства, обратился к народу с телевизионным поздравлением, и народ понял обращение как указание на то, кто главный в стране. Впрочем, если не вдаваться в подробности, главу государства назначил тоже Сангак…

Ещё до начала войны я переехал из Питера в Москву – востоковедение стало никому не нужным – и чудом устроился в газету «Совершенно секретно». Меня командировали взять интервью у этого экзотического персонажа, рецидивиста и национального героя в одном лице.

«Ты, надеюсь, не думаешь, что дедушка Сангак гуляет сам по себе? – спросил шеф отдела расследований, когда мы обсуждали задание. – Дескать, стихийный предводитель народных масс».

Я ответил с законным апломбом выпускника Восточного факультета: «Традиция. В Азии такое случалось – разбойники становились правителями. Хоть в древности, хоть…»

«Это все романтика, – перебил меня шеф. – А на деле грубый экономический реализм. Есть по меньшей мере два фактора. Во-первых, криминальная система. Во-вторых, соседний Афганистан, гигантский комбинат по производству наркотиков. Прежние власти мешали транзиту. Было необходимо открыть канал. Вот тебе суть и причина войны. Криминалитет начал бучу и поставил во главе «народного движения» своего человека».

Я понимал, что он имеет в виду под криминальной системой. К началу шестидесятых годов в Советском Союзе возродилась почти полностью разрушенная в конце пятидесятых воровская традиция, и в недрах страны сложилось тайное криминальное «государство», управляемое своей собственной «командно-административной системой», чуть ли не точным подобием советской государственной машины. Вся страна была поделена на области, каждой из которых руководил как бы секретарь теневого криминального обкома – вор, уполномоченный «центром» вершить суд и закон на подвластной ему территории.

И все же эффектная гипотеза шефа была слишком примитивной. Криминальная система – лишь малая часть тех невидимых подводных течений, что перемещались под видимой поверхностью боев и митингов, затягивая в завихрения сотни и тысячи людей. Я было начал: «Вообще-то, такие масштабные события не сводятся к одной причине или паре факторов…»

Шеф оскорбился: «Олег, ты все же не алкаша у пивного ларька просвещаешь. Я сам десятка два резонов назову. Начиная от борьбы региональных кланов до битвы личных честолюбий и кровной мести. Дерутся из-за ресурсов – земли, хлопка, алюминия, золота… Но прежде всего из-за трафика наркотиков. Потому-то Сангак – ключевая фигура в событиях. Точнее, ключ к ним, который ясно показывает, кто заказывает музыку. Постарайся побольше об этом раскопать».

Меня самого больше интересовало не тюремное прошлое вождя, а то, как он возвысился. Даже если Сангака и вправду выдвинула уголовная система, у него должно было, помимо того, иметься право на высокое положение, а в Средней Азии таким правом обладает лишь «белая кость». Простолюдины народными вождями не становятся. Конечно, при советской власти наверх прорвалось немало людей безродных, но то были иные условия и иное время…

Я прилетел в Душанбе и договорился с Сангаком по телефону. Оставалось добраться до его штаба. Я отправился на автовокзал, не особо рассчитывая на успех. И удача! Между Душанбе и Курган-Тюбе курсировали рейсовые автобусы. Не нарядные лайнеры советских мирных времён, а какие-то дряхлые раздолбанные рыдваны, но и на том спасибо.

До войны я бывал в Курган-тюбе, древнем городе, который не выглядит ни древним, ни восточным. В центре – невысокие, в три-четыре этажа, здания. На периферии – микрорайоны, заводы, фабрики, мастерские, автобазы, частные домики. На дальних окраинах – глиняные кибитки. Обычный советский областной центр, зелёный и очень уютный, как большинство городов в Таджикистане.

Осенью прошлого, девяносто второго года, от уюта не осталось и следа. По описаниям очевидцев, Курган-Тюбе отдалённо напоминал Сталинград: дымящиеся, разрушенные дома, безлюдные улицы, кучи мусора, покосившиеся столбы электропередач, сожжённые автомобили… Город несколько раз переходил из рук в руки, и наконец в конце сентября кулябцы из Народного фронта разгромили отряды оппозиции и взяли контроль над Вахшской долиной.

Полной разрухи я не застал. В центре города мостовые и тротуары были относительно чистыми, а о войне напоминали лишь отдельные, разрушенные войной здания. По улицам брели редкие прохожие с тревожными и озабоченными лицами. У закрытых хлебных магазинов терпеливо дожидались открытия толпы горожан.

В вестибюле гостиницы за стойкой восседала восточная красавица средних лет, полнотелая, густо набелённая, ярко нарумяненная. Её виски украшали чудовищного размера локоны в виде полумесяца – так называемые «зульфы», воспетые не одной сотней восточных поэтов. Моё удостоверение не произвело на неё впечатления. О знаменитой газете в Курган-Тюбе даже не слыхивали. Я любезничал с красавицей, когда в гостиницу ввалилась команда телевизионщиков. Я узнал одного из них – высокого парня в куртке «сафари». Это был Джахонгир

Каримов. Знакомы мы не были, я лишь следил за его военными репортажами в «Новостях» по росийскому телевидению.

С улицы донёсся выстрел. Стреляли совсем рядом, напротив входа. Восточная красавица не дрогнула. Я обернулся. Телевизионщики спокойно возились со своим хозяйством. Джахонгир поймал мой встревоженный взгляд.

– Выхлоп. Грузовик проехал.

Пока я придумывал шутку, чтобы скрыть смущение, он понимающе улыбнулся и кивнул на мой кофр:

– Коллега?

– Вроде того.

Я шагнул к нему и назвался. Подошли два спутника Джахонгира.

– Ахмад, – представился долговязый, оператор, судя по камере в руках.

– Он наш Би-би-си, – пояснил, ухмыляясь, второй.

И без объяснений было понятно, что он шофёр съёмочной группы. Я давно заметил (а в Таджикистане это проявляется особенно ярко), что всех водителей окружает особый ореол значительности. Кого бы ни возил шофёр, он всегда держится немного в стороне, словно бессознательно подчёркивая свою второстепенность, социальную подчинённость и, вместе с тем, превосходство над пассажирами. Но эти трое выглядели сплочённой, дружной командой.

Мы пожали друг другу руки, и Джахонгир спросил:

– Бывал прежде в Таджикистане?

– Приходилось. Сейчас приехал к Сангаку, взять интервью.

– Олег, оказывается, вы наш конкурент, – сказал Би-би-си. – Мы тоже Сангака снимать будем. Завтра утром он в Пяндже с беженцами встречается.

– Мне на сегодня назначил, – сказал я. – На два часа.

– Подброшу тебя в штаб, – сказал Джахонгир. – Надо туда заглянуть, разведать, что и как. Подожди, только аппаратуру в номер закинем.

Я взял у красавицы ключ, перекинул кофр с фотокамерой через одно плечо, сумку через другое и подхватил с пола моток кабеля.

– Олег, не берите! Тяжело. Мы сами отнесём, – всполошился Би-би-си.

– Да, ладно… Помогу, – и я потащил кабель к лестнице.

Штаб Народного фронта размещался в здании бывшего обкома партии. Мы вошли в просторную приёмную, обставленную с провинциальной обкомовской роскошью. Слева – дверь, обитая, как принято, стёганной кожей. Рядом стол, а за ним – молодой человек в аккуратно отглаженном камуфляже. Адъютант или секретарь. Поодаль ждали приёма просители: крестьяне окрестных сел, горожане, старухи… Народный фронт – единственная реальная власть в городе.

Мы подошли к столу адъютанта. Он встал и не без энтузиазма, но с достоинством пожал руку Джахонгиру. Репортёра в штабе хорошо знали. Я протянул редакционное удостоверение. Адъютант внимательно его изучил, вышел из-за стола и скрылся за кожаной дверью. Вскоре вернулся:

– Подождите, скоро примет. Но долго не говорите. Сегодня его японское телевидение снимает.

– Ишь ты! – присвистнул Джахонгир. – Какой канал?

– Не помню, трудное слово. У меня записано.

– Будь другом, глянь.

Адъютант замялся:

– Подожди, позже скажу.

– Государственная тайна?

– Э, секрета нет. Просто, понимаешь… – начал было мямлить адъютант, но вдруг махнул рукой: – А, ладно. Сейчас посмотрю.

Перед ним на столе лежал поверх бумаг короткий автомат. Должно быть, УЗИ. Адъютант покосился на закрытую дверь кабинета и осторожно потянул листок, придавленный ствольной коробкой.

Джахонгир засмеялся:

– Заминирован он у тебя, что ли? Убери, неудобно же.

– Файзали оставил, – неловко проговорил адъютант.

Он всё-таки извлёк бумажку и прочитал название телеканала, которое мне ничего не говорило, да и Джахонгиру, кажется, тоже. Мы отошли в сторону.

– Это он о Файзали Саидове? – спросил я.

– Ну да. Слышал о нашем герое?

Кто же о нём не слышал? Файзали – полевой командир, фигура, почти столь же легендарная, как Сангак. Рассказывают, что в самом начале войны боевики оппозиции захватили отца Файзали. Полевой командир умолял вернуть ему отца живым, предлагал взамен отпустить взятых им пленных. Отца принесли в мешке. Он действительно был жив и ещё дышал. Старика зверски пытали, вырвали ногти, лоскутами содрали кожу… И Файзали начал мстить за отца. Прославился он не только безумной храбростью, но и жестокостью. Одержимый жаждой мести, действует лишь на свой страх и риск. Не подчиняется никому, в том числе Сангаку.

Пока мы говорили, из кабинета Сангака вышел парень в чёрной робе. Приёмная разом затихла, я понял, что это и есть Файзали. Он подхватил со стола автомат и, ни на кого не глядя, пошёл к выходу. Файзали был у выхода, когда снаружи кто-то рванул дверь, в проёме возник плотный человек в камуфляже. Файзали, будто в упор его не видя, шагнул навстречу как в пустоту…

Ситуация точь-в-точь повторяла архетипическое противоборство героев на мосту. Добрый Робин и Маленький Джон с разных сторон вступают на бревно, переброшенное через ручей, и сходятся на середине. Ни один не может отступить – конфликт рыцарских амбиций… Тогда-то, в приёмной Сангака, об отвлечённых материях я не размышлял. Успел лишь подумать: человек в камуфляже не успеет или не захочет отскочить назад. Файзали оскорбится и застрелит его у всех на глазах.

События разворачивались, словно в киноэпизоде, снятом рапидом. Старуха, стоящая рядом со мной, бормотала, отгоняя беду, её голос глухо рокотал и тянулся записью на пониженной скорости:

– Э-э-э, то-о-в-б-а-а, то-о-в-б-а-а, …

Под этот растянутый бубнящий аккомпанемент Файзали напрягся в полушаге от соперника, готовясь к столкновению.

Человек в камуфляже шагнул навстречу, медленно поднимая руки.

Файзали, продолжая движение, упёрся грудью в человека в камуфляже.

Человек в камуфляже крепко обхватил Файзали.

Я успел подумать, что… Но время сорвалось обратно, в нормальную скорость, я услышал, как человек в камуфляже кричит радостно:

– Файзали, брат! Рад тебя видеть! Как дела? Как живёшь?! Сколько лет, сколько зим…

Продолжая обнимать Файзали, он каким-то ладным, неуловимым движением повернулся вместе с ним в дверном проёме вокруг оси. Теперь человек в камуфляже оказался в приёмной, а Файзали в коридоре.

– Рад был тебя встретить, – сказал человек в камуфляже, разжимая объятие. – Будь здоров. Увидимся.

Файзали медленно растянул губы, изображая улыбку:

– Увидимся. Готовься…

Оба не тронулись с места.

– До свидания, – сказал человек в камуфляже.

Файзали не шелохнулся.

Человек в камуфляже резко развернулся и пробормотал негромко:

– Чёрт с тобой! Хочешь играть, играй в одиночку.

У меня от души отлегло. Однако человек в камуфляже оглядел приёмную, остановил взгляд на Джахонгире и закричал зло и весело:

– Ну, чего уставился? Давно не видел?!

– Давно, – ответил Джахонгир спокойно.

Человек решительно направился к нему, на ходу поправляя ремень с кабурой. Жест мне очень не понравился. Этот тип полагает, что дал слабину с Файзали, и выбрал жертву, чтоб отыграться. Он встал перед Джахонгиром, глядя ему в глаза. Смелый парень этот тележурналист – не дрогнул, взгляда не опустил. Человек в камуфляже сказал:

– Здорово, дружище.

И с размаху впечатал ладонь в пятерню Джахонгира, вылетевшую навстречу:

– Сто лет не виделись.

– Тысячу, – поправил Джахонгир. – Давно ты у Сангака? Я думал, по-прежнему в Красной Армии небо коптишь.

– Не слышал, как меня подставили?

– Что стряслось-то?

Человек в камуфляже взглянул на меня.

– А-а-а-а, – сказал Джахонгир. – Это Олег. Коллега, репортёр.

Мы

обменялись рукопожатиями. Человека в камуфляже звали Давроном.

– Так что случилось-то? – спросил Джахонгир.

– Игры начальства…

И тут некстати адъютант крикнул:

– Эй, журналист из Москвы! Заходите.

Я протянул руку Даврону:

– Надеюсь, увидимся.

Мне хотелось поближе узнать человека, раззадорившего моё любопытство.

– Увидитесь, увидитесь, – пообещал Джахонгир. – Даврон, приходи вечером в гостиницу. Посидим, поговорим, выпьем, по старой памяти.

Открывая обтянутую кожей дверь кабинета, я старался угадать, кого увижу. В Душанбе пришлось наслушаться разного. «Народный защитник, – говорили одни. – Мудрый, справедливый. На него вся надежда». Другие рассказывали страшные истории о кровожадном монстре: «Этот Сангак даже родного брата убил». Худой, измождённый школьный учитель убеждал меня страстным шёпотом: «Мясник, изувер. Мясницким топориком разделывает взятых в плен исламистов…»

Кто он на самом деле?

Сангак вышел из-за стола мне навстречу. В моем лице он приветствовал всю прессу России. Народный вождь не походил ни на бывшего буфетчика, ни на бывшего рецидивиста. Он словно высечен из каменного монолита. Плотное телосложение. Широкое смуглое лицо. Короткая полуседая бородка. Слегка глуховатый голос. Низкий тембр. Чистый и грамотный русский язык. Распознать в нем многолетнего сидельца смог бы, вероятно, лишь чрезвычайно зоркий и знающий наблюдатель. Да и в том я не уверен.

Пожав мне руку, Сангак уселся в обкомовское кресло. Я расположился напротив – за столом, приставленным перпендикулярно к его полированному прилавку со стопками папок и бумаг, и включил диктофон. Сангак заговорил, не дожидаясь вопросов:

– Никогда не скрывал и не собираюсь скрывать, что не раз был лишён свободы. Народ знает, за что я находился в заключении, за что был репрессирован мой отец, и не он один, но и почти весь мой род. Я – простой смертный и никогда раньше не занимался политикой. Жизнь заставила встать во главе моего народа…

Развивал он тему довольно долго, а я, дождавшись конца очередной тирады, задал тот самый, интриговавший меня вопрос – а не принадлежит ли собеседник к какому-либо из высших сословий?

Сангак изучающе посмотрел на меня. Думаю, он никак не ожидал от чужака из Москвы подобного захода. Визуальное обследование моей особы прервал телефонный звонок. Сангак поднял палец и указал на диктофон. Я выключил. Сангак взял трубку, послушал, рыкнул сердито:

– Найди его. Пусть ко мне зайдёт.

Бросив трубку, проворчал:

– Таких людей давить надо. Как тараканов. Это настоящий враг народа…

Секунду собирался, мысленно возвращаясь к беседе.

– Включите.

Я включил диктофон.

– Да, – сообщил Сангак просто, безо всякой рисовки, – по происхождению мы сейиды, по материнской линии состоим в кровном родстве с эшоном Султоном…

Я угодил в десятку! Хотелось бы только знать, правду ли говорил Сангак или романтизировал свою генеалогию. Сейиды – потомки пророка Мухаммеда. Замечательный знаток Средней Азии, профессор Александр Александрович Семенов любил рассказывать, как спросил однажды бухарского эмира Абдулахада: «Ваше высочество, почему вы слово «сейид» всегда ставите прежде всех ваших имён, званий и титулов?» Эмир в это время сидел за трапезой. Он отложил кость, которую высасывал, вытер жирные пальцы и ответил: «Звание сейида у меня никто не может отнять, ибо оно наследственное, родовое. А эмиром я могу быть сегодня, а завтра очутиться в ничтожестве, если меня, да не допустит этого Аллах, лишат трона». Кстати говоря, именно это и произошло с его сыном – последним бухарским эмиром Алим-ханом – тем самым, что был свергнут большевиками, бежал в Афганистан и закончил жизнь «в ничтожестве». Конечно, далеко не всякий сейид становился правителем. Более того, обнищавшим потомкам пророка приходилось порой заниматься чёрным крестьянским трудом. Или торговать пивом в буфете.

Сангак между тем продолжал:

– Брат матери, мой родной дядя, мулло Абдулхак был первым учеником и помощником эшона. Он был высокий, мощный. Однажды во время гражданской войны его отряд, отступая, оказался в ущелье с водопадом, через который кони не смогли перейти сами. Моя дядя перетащил на себе через поток двадцать семь лошадей.

Мать рассказывала, как в Шугноу переносили старое кладбище, чтобы освободить место для золотых разработок. Разрыли и могилу мулло Абдулхака, похороненного рядом со своим отцом. Останки переносили, заворачивая в ткань. Прах отца, человека обычного телосложения, уместился в половине простыни. Кости мулло Абдулхака пришлось завернуть в целую простыню. Ключицы у него были, как у быка. Ребра – как у коня. Одно ребро оказалось наполовину перебитым. Это след пули, которой его ранили в Бальджувоне, где эшон Султон воевал против Энвер-паши. Когда эшон узнал, что мулло Абдулхак умер, он плакал горькими слезами. А вскоре самого эшона Султона погубил Фузайл-максум. Этот Фузайл приехал к нему и сказал: «Собери всех своих мюридов, будем бить чекистов».

Эшон Султон ответил: «Хватит. Не буду проливать кровь своих братьев. И без того пролито достаточно крови…»

И Фузайл, шакал, подлым образом повесил эшона и распустил слух, что казнили его чекисты. Этот Фузайл родом из Гарма, из Хаита, из того клана, что начал нынешнюю войну. С того-то ещё времени и идёт меж нами борьба…

Сангак замолчал, потому что в дверь постучали.

Думаю, вошедший был тем самым врагом народа, которого надо давить как таракана. Я с первого взгляда опознал в нем руководителя – по кожным покровам особой выделки. Лица начальственных персон обтягивает не грубый керзач, который пускают на физиономии рядовых граждан, а высококачественный, «командирский» хром. Правда, этому конкретному товарищу хромовая заготовка досталась с брачком – над левой бровью торчала довольно большая бородавка.

Сангак пригнулся к столу, как лев перед прыжком. Однако враг народа шёл с уверенностью человека, привыкшего к вызовам на ковёр.

– Ты что задумал?! – грозно вопросил Сангак. – В городе хлеба не хватает. Люди голодают.

Враг народа ответил вкрадчиво:

– Дядя Саша… – он подчеркнул, что обращается не к руководителю, а к человеку: – Дядя Саша, у меня на родине, в Дарвазе, люди не голодают. От голода умирают…

– Хочешь и городских уморить?!

Враг народа выразительно покосился в мою сторону. Сангак сказал:

– Нам поговорить надо.

Я взял диктофон и вышел. В приёмной команда японских телевизионщиков готовилась к съёмке, возилась с аппаратурой. Джахонгир ушёл. Даврон беседовал с адъютантом. Я дождался паузы и отбуксировал его в уголок.

– Даврон, знаете, что за человек этот… враг народа? Тот, что сейчас у Сангака.

– Партиец какой-то. Был секретарём райкома, вторым или третьим. Где-то в Восе или Московском… Сейчас возле Народного фронта болтается…

– За что его Сангак распекает?

– Без понятия.

Хотелось расспросить о многом, но я решил не гнать коней, вечером будет поспособнее. Разговор перешёл на общие темы: недавние зверства исламистов в окрестностях Курган-Тюбе, возвращение таджикских беженцев из Афганистана… Наконец дверь святилища открылась, враг народа вышел с листком в руке. Бумажку он бережно сложил, спрятал во внутренний карман пиджака и удалился с

удовлетворённым видом.

Японцы обрадованно засуетились, но адъютант крикнул:

– Даврон, зайди к Сангаку.

Японцы обиженно загалдели. Ещё сильнее, думаю, они оскорбились, когда после Даврона вновь позвали меня. Я спросил Сангака:

– Человек, который к вам заходил, кто он? – имея в виду: «Что он натворил?»

Сангак ответил недовольно:

– Дела. Мы теперь власть. Приходится решать много вопросов.

Понимать следовало: «Впустили тебя с парадного входа? Знай место и на кухню не лезь». Без перехода он продолжил:

– Во всем, что случилось с нами, я обвиняю Горбачева и всех этих прогнивших карьеристов, генералов-адмиралов. Это они довели нас до нынешнего состояния. Из России зараза потихоньку проникла и в Среднюю Азию…

Трибун и оратор, говорил он долго, и его, видимо, мало волновало, что в приёмной томятся японцы. Важнее было через московскую газету высказаться перед российской аудиторией. И хотя он перемежал свою версию событий гражданской войны политическими лозунгами и призывами, филиппиками против врагов, вряд ли это была расчётливая демагогия. У меня создалось впечатление, что он говорит то, что думает и как думает.

Позднее, прослушивая диктофонные записи, я пришёл к заключению, что Сангак ни в коем разе не приукрашивал свою родословную. Доводов несколько. В его родных местах народ знает как свои пять пальцев все линии родства со столь прославленной личностью, как эшон Султон, а потому хвалиться ложной генеалогией попросту глупо – сразу же уличат и позора не оберёшься. (По этой же, думаю, причине глава Таджикистана Эмомали Рахмонов ни разу самолично не упоминал о своей принадлежности к «белой кости». Иное дело – смутные слухи, которые распространяют сторонники.) Однако история его возвышения оставалась загадкой.

Вечером я взял бутылку водки, припасённую для такого случая, и пошёл к телевизионщикам. Ребята установили тумбочку меж двух кроватей, выложили полбуханки хлеба, пучок редиски и зелень. С провизией в Курган-Тюбе не густо… Долговязый телеоператор Би-би-си, сразу же взялся опекать меня.

– Олег, садитесь, пожалуйста… Нет-нет, не на койку! В кресло садитесь. Вы гость.

Разлили.

– Не чокаясь, – скомандовал Джахонгир. – За Мирзо.

– Да, за покойного Мирзо, – откликнулся Би-би-си, а мне пояснил: – Тоже с нашей студии… Два дня назад на съёмках погиб.

– За всех. Двадцать наших ребят погибли.

– Э, ничего, – сказал Би-би-си, ставя стакан. – Война кончилась. Мы в каких местах побывали – не убили. Теперь, наверное, уже не убьют…

– Меня, кстати, однажды Даврон от смерти спас, – сказал Джахонгир. – Тот парень, с которым я тебя днём знакомил. Ты бы его в Афгане видел, о нем легенды ходили.

– Да, – повторил Би-би-си значительно. – Видели бы вы его в Афгане!

– Вы тоже там побывали?

– Нет, – смутился Би-би-си. – Я нигде не был.

Надеюсь, я скрыл своё собственное смущение. Да что смущение – комплекс неполноценности. Эти трое парней прошли через всю страшную гражданскую войну. А я? В наше время любой, полагаю, мужчина, не участвовавший в какой-нибудь из войн, чувствует свою несостоятельность в присутствии тех, кто прошёл испытание близкой смертью.

– А как он с Файзали лихо управился, – сказал я.

– С Файзали надо, как с ядовитой змеёй, обращаться, – откликнулся Би-би-си.

– Правда ли, что его Палачом прозвали?

– Разное говорят, – сказал Джахонгир. – Многое верно, многое вымысел, слухи… А может, и не слухи. Неоднозначный персонаж.

– Он не таджик, – вмешался водитель. – Он локай.

О локайцах я успел кое-что узнать в свою востоковедческую бытность, когда два года назад сидел в архивах и ездил по горным кишлакам, записывая рассказы стариков о борьбе с басмачеством в двадцатые-тридцатые годы. Надо сказать, что в Южном Таджикистане самое долгое и упорное сопротивление Красной армии оказали именно локайцы, одна из узбекских народностей, под предводительством знаменитого курбаши Ибрагим-бека. До революции локайцы, по сути, владели всей Вахшской долиной. После поражения Ибрагим-бека их здорово потеснили, а вскоре в долину начали насильно переселять людей из разных горных районов, но это совсем другая история…

– Национальность ни при чем, – сказал Джахонгир. – Среди таджикских командиров тоже немало злодеев. А психопаты есть в каждом народе.

– Думаешь, Файзали… того? – спросил я.

– Спроси у психиатров, сумасшедший он или нет. Но с катушек слетел, как пить дать.

– Любой бы слетел, если бы с отца кожу содрали ленточками…

– Отца Файзали просто убили, – поправил Джахонгир. – Ты его с другим командиром путаешь, с Файзали Файзалиевым. Это с его отцом такое проделали. Он не настолько знаменит, как тёзка, но жесток, пожалуй, не меньше…

Он обернулся к водителю:

– Между прочим, этот второй Файзали – таджик.

– Те, кто над простым народом издеваются, не таджики, – ответил водитель. – Они вообще не люди.

Я спросил:

– Ну, а этот, первый, он чем прославился? Кроме жестокости, конечно.

– У него как в армии, – сказал Джахонгир. – Свою банду называет бригадой, себя – полковником. Бронетехника: танки, несколько БТРов, кустарно бронированные МАЗы и КамАЗы – короче, рейдовый отряд «механизированной бригады» имени его самого. Представь, какая сила. Сходу сбивал боевое охранение, врывался в посёлок, где засели «вовчиками». Выбивал противника, ну, и начиналось – грабежи, мародёрство, насилие…

– Файзали сам не воюет, – вставил водитель. – Его ребята дерутся, он на базе остаётся. Кого ребята в плен захватят, к нему приводят. Он допрашивает…

– Да, так некоторые говорят, – сказал Джахонгир. – У меня точных сведений нет. Что знаю наверняка – после налёта ребят Файзулло от кишлака оставались лишь головешки. Сжигали все начисто. А ведь мирное население. Простые крестьяне. Вся вина лишь в том, что они – другие…

– Что с ними после происходило?

– Бежали в Афганистан.

– Тактика выжженной земли.

– Но одного не отнимешь, – сказал Джахонгир, – для победы Народного фронта он сделал немало. Он вообще никому не подчиняется, даже Сангаку. Что-то вроде мании величия.

– А Даврон? – спросил я. – Знаю, твой приятель, но… Он-то ни с кого кожу не сдирает?

Джахонгир засмеялся.

– Не беспокойся. Слуга царю, отец солдатам. Образцовый советский офицер. Даже слишком образцовый. Педант.

– С Афганистана знаком?

– С малолетства, с детского дома. Друзьями не были, он и в ту пору особняком держался. А в Афгане как-то сошлись.

Он на глаз прикинул мой возраст.

– Ты с какого года? На глаз, с шестьдесят пятого… Тогда, конечно, не мог слышать о Чорбогском землетрясении. В газетах не писали, мало кто о нем знает.

Я не стал его разубеждать.

– Даврон из того кишлака, из Чорбога. Ты, может, слышал… Да нет, вряд ли – давняя трагедия. Целый кишлак погиб. Землетрясение, сошёл сель. Глина залила дома выше крыш. Спасатели нашли живым только одного мальчишку крохотного. Даврона. Каким чудом он спасся, никто понять не мог…

– Судьба, – прокомментировал водитель. – Бог спас.

Я сказал:

– Первое марта тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года.

Би-би-си вежливо восхитился:

– Олег, вы энциклопедия.

– Откуда знаешь? – спросил Джахонгир.

– Родился в этот день.

Я, конечно, остался бы в неведении, что

незадолго до моего рождения где-то далеко в горах произошло страшное землетрясение, но родители не раз об этом рассказывали. Отца отправили на спасательные работы, его не было в городе, когда я появился на свет и даже когда мама со мной, новорождённым, выходила из родильного дома. Чорбогское землетрясение стало нашим семейным событием и вошло в семейное предание. Я много раз слышал папин рассказ про то, как он нашёл маленького мальчонку… В детстве я часто представлял, что сталось с мальчиком, но представить не мог, что когда-нибудь его встречу. Такие совпадения случаются исключительно в мелодрамах и индийском кино.

– Сам-то он как объясняет? – спросил я.

– Наверное, вообще не помнит, что произошло. Дети забывают страшное. Я и сам узнал случайно, много лет спустя, когда навещал директора детдома. Хороший был мужик…

Даврона ждали допоздна, и он наконец явился. Подтянутый и ладный, как идеально вычищенный и смазанный автомат Калашникова с патроном в стволе, до поры до времени поставленный на предохранитель. Разумеется, с бутылкой. Наша к тому времени опустела.

– Здравия желаю, господа журналисты. Вольно. Можете сесть…

Его усадили, разлили водку по стаканам.

– За победу.

Поговорили о том, о сём, но вскоре Даврон поднялся:

– Простите, мужики, ухожу. Забежал на минуту.

– Ещё посидите, – попросил Би-би-си.

– Завтра рано вставать. Еду на Дарваз. Кстати, – повернулся он ко мне, – с тем деятелем, о котором ты спрашивал. С Хушкадамовым. Муку повезёт. Сангак меня с ним послал. Проводка и сопровождение колонны.

– А давай-ка я тоже поеду. Возьмёшь? – вырвалось вдруг у меня.

Он среагировал мгновенно:

– Нет.

Я даже слегка растерялся, столь грубо и резко это прозвучало.

– Даврон, я не шпион. Обычный репортёр.

– И репортёрам там делать не хрена. Что ты хочешь раскопать?

– Ну… скажем, утраченное время…

Он усмехнулся:

– Часы потерял? На, возьми мои, – Даврон начал расстёгивать браслет.

Я и себе-то толком не мог объяснить, почему меня внезапно потянуло в горы. Может, водка осветила реальность волшебным светом, и что-то такое вдруг почудилось… Словно приоткрылась какая-то дверца, и я сунулся в неё, не рассуждая и толком не зная, зачем. Может, сработала репортёрская интуиция. А может, того проще – до смерти захотелось вновь окунуться в атмосферу горного селения… Запах дыма и навоза. Ледяной ветер и жаркое солнце. Близкие вершины в разреженном воздухе… Совершенно неважно, куда ведёт дверца – в волшебный сад или на задний двор крестьянского дома, где нет ничего, кроме сараев, загончика для овец и нужника, занавешенного дырявой мешковиной. Что ж, и такой вариант неплох. А главное, хотелось ближе разглядеть Даврона, мальчика из семейного предания…

Рядом с моим стаканом легли командирские часы. Я отодвинул их к Даврону.

– Не совсем то. Понимаешь, с Дарвазом у меня многое связано… Хочу побывать в тех краях, коли уж случай подворачивается.

– Гнилое время для туризма, – отрезал Даврон.

Би-би-си пришёл мне на подмогу:

– Даврон, возьмите его, пожалуйста.

Уговаривать пришлось долго. В конце концов Даврон достал из кармана камуфляжной робы игральную кость.

– Загадай число.

– Три.

Даврон бросил кость. Выпала тройка.

– Одно условие, – сказал он. – Едешь на свой страх и риск. Я за тебя не отвечаю. Ты сам по себе, я сам по себе.

– Разумеется. Падающего толкни и прочее…

– Ты не понял.

– Да понял я, понял.

– Нет, не просек! Скажи вслух: «Даврон, ты за меня не в ответе».

Видно было, что он не шутил. Пришлось подчиниться.

– Произношу по складам: Ты. За. Ме-ня. Не. От-ве-ча-ешь. Сойдёт?

– Я предупредил, – отрезал Даврон.

Когда он ушёл, спросил я Джахонгира:

– Как это понимать? «Скажи вслух…» и вообще…

– Есть у него… как бы сказать… одна хитрая теория… Он мне однажды в Кабуле по пьяни кое-что приоткрыл. В основном намёками. Но ты его не расспрашивай, он этого не выносит. Вообще не упоминай, что я тебе что-то говорил.

Утром я появился в условленном месте. На дороге уже выстроилась колонна КамАЗов. Даврон давал наставления водителям. Я подождал, пока он закончит, и подошёл. Даврон равнодушно глянул на меня, как на постороннего. Отвернулся, наблюдая, как водители рассаживаются по машинам. Будто не сидели мы минувшей ночью за одним столом, или, точнее, тумбочкой. Мне показалось даже, что он меня не узнал.

– Привет, – сказал я. – Когда выезжаем?

Даврон соизволил обернуться:

– Запомни три правила. С вопросами не лезть. Ни во что не соваться. Сидеть тихо как мышка. Назад будешь добираться самостоятельно. Всё понял?

Резкость тона была объяснимой – человек занят, ему не до любезностей. Но враждебность-то откуда и почему? Однако я не желал отказываться от поездки из-за перемен в его настроении и ответил в том же стиле, убрав лишь агрессию:

– Так точно.

– Передумал? – спросил Даврон.

– Никак нет.

В его мрачном взоре промелькнула ироническая искорка.

– Вольно.

Затем я удостоился чести лично познакомиться с самим, так сказать, караванщиком – врагом народа Хушкадамовым. Меня сей персонаж мало интересовал, хотя было любопытно, каким образом он ухитрился настолько охмурить дядю Сашу, что Сангак не только не раздавил его, но аж наделил караваном с охраной.

Враг народа благосклонно одобрил моё участие в вояже:

– Корреспондент из Москвы? Очень хорошо. Такие мероприятия надо широко освещать. К сожалению, в моей машине места нет…

– Я с Давроном.

Даврон недовольно хмыкнул, но не возразил. Его УАЗик занимал позицию в середине каравана. Передние грузовики трогались с места один за другим. Я разместился на заднем сиденье, Даврон сел рядом с шофёром и приказал:

– Алик, вперёд.

Смуглый, усатый водитель – весельчак, судя по физиономии, – врубил скорость, направил на меня центральное зеркальце заднего вида и с места, без разбега, спросил:

– Корреспондент, загадки умеешь разгадывать? Что такое: чёрный улей, чёрные пчелы, за чёрным мёдом улетают, назад не возвращаются?

– Демократическая пресса, – сказал я, – и демократические журналисты. С одной поправкой: чаще всего возвращаются и приносят много чёрного мёда.

– Не угадал, – торжествующе объявил Алик. – Это калаш.

Даврон хмуро поправил:

– Пули не чёрные.

– Зато смерть чёрная, – глубокомысленно возразил Алик.

Позже, улучшив момент, я из любопытства поинтересовался, какое имя дали шофёру родители. На Алика он был ничуть не похож. Нарекли его Муборакали, но на автобазе, где он работал до войны, имя сократили, а он к этой краткой форме привык, и она даже стала ему нравиться…

Караван выбрался из города. По обеим сторонам асфальтовой дороги распростёрлись до гор на горизонте хлопковые поля, утыканные сухими стеблями неубранной прошлогодней гузапаи. Мерзость сельскохозяйственного запустения. Развал Советского Союза и гражданская война не смогли полностью разрушить в Вахшской долине очередной слой цивилизации – оказался слишком прочным, но надломлен был изрядно. Этот обширный плодородный оазис расцветал и приходил в полное запустение неоднократно. В античное время он входил в северную часть Бактрии, позднее в державу Кушан, а после падения Кушанской империи – в состав Эфталитского государства. В средние века

здесь образовалось несколько небольших княжеств, их поочерёдно завоёвывали тюрки, арабы, саманиды, газневиды, караханиды, сельджуки… Это напоминало смену дней и ночей. Нашествие, война, падение государства – и возделанные земли дичали, покрывались солончаками и тростниковыми зарослями. Возникала новая великая империя – долина оживала, прокладывались каналы, распахивались земли, возводились богатые города. И вновь нашествие, война, падение государства, запустение…

Позади раздались завывания сирены. Замурзанный белый фургончик с красным крестом на боку пролетел мимо нас по встречной полосе, обгоняя колонну, и умчался вперёд.

Я подумал, что цивилизованный слой не настолько уж безнадёжно пострадал, если городская служба скорой помощи спешит в какой-то отдалённый кишлак.

Через минуту по встречной полосе просвистела вперёд синяя, покрытая пылью, «буханка».

Алик поправил боковое зеркальце и сказал негромко:

– Даврон, наверное, за нами.

И тут же слева заунывно завыл и промчался к голове каравана гаишный драндулет с оранжевым проблесковым пупырём и громкоговорителем на крыше.

– Не хватает только санавиации с нурсами, – проворчал Даврон. – Алик, выходи из колонны и – газу.

Водитель взял влево и догнал головной грузовик, перед которым метрах в тридцати медленно тащился гаишник, раскатисто вещая: «ВОДИТЕЛИ КОЛОННЫ, ПРЕКРАТИТЕ ДВИЖЕНИЕ».

Даврон открыл дверцу и замахал рукой: «Вперёд! Не останавливаться».

Громкоговоритель вновь пророкотал: «ПРЕКРАТИТЬ ДВИЖЕНИЕ».

Одновременно «скорая» и «буханка», маячившие впереди на некотором отдалении, притормозили, поджидая гаишника и перекрывая обе полосы дороги.

Даврон махнул рукой – «Стоп», крикнул:

– Алик, тормози. Олег, сиди. Не высовывайся, – и выскочил из машины.

Колонна встала. Давронские молодцы попрыгали из кузова с оружием наготове. Один остался наверху. На крыше кабины он пристроил сошки ручного пулемёта, направив ствол в сторону автомобилей, надвигающихся на караван задним ходом.

Блокирующие машины остановились вплотную к колонне. Из «буханки» вывалились вооружённые парни, одетые по-военному кто во что. Из «скорой» вышел человек в чёрном халате, накинутом на плечи, и направился к нам, слегка сутулясь, старомодной развинченной воровской походочкой. Сухой и хищный, он напоминал птеродактиля, летучего ящера. Халат свисал с плеч, как сложенные крылья. Оружия при нем, по всей видимости, не было. Гаишник остался сидеть в своём драндулете.

Даврон стоял посреди дороги у бампера головного грузовика. Я, разумеется, тоже выбрался наружу, подошёл к нему.

Ящер остановился перед Давроном. Повернул голову на жилистой шее – мазнул тухлым взором по настороженным давроновым ребятам. И вдруг кожистое веко на правом глазу едва заметно дрогнуло. Ящер кому-то подмигнул. Растянул губы в гнилой ухмылочке, блеснув полным комплектом стальных зубов. Продемонстрировал дружелюбие.

– Ну чё, командир, всё путём? Не кашляешь?

– Ты кто такой? – спросил Даврон.

В подобных толковищах нельзя отвечать на вопрос. Ответил – считай, проиграл раунд, а то и весь матч.

Ящер отклячил нижнюю челюсть:

– Ты чё?! Не знаешь? Нехорошо.

– А тебя все должны знать? – дружески спросил Даврон.

– Не знаешь, значит, не знаешь, – сказал ящер. – Тебе же хуже. Плохо, когда не знаешь.

– Раз ты учёный, скажи: Курган-Тюбе где находится?

Глаза ящера вспыхнули на долю секунды, как две тухлые неоновые лампочки. В костяном черепе мозг размером с орех заработал с перегревом, перебирая варианты: что за прикол? в чем подлянка? Лампочки погасли.

– Что, командир, дорогу потерял? Заблудился?

– Нет, мужик, ты заблудился, – произнёс Даврон раздельно и с нажимом. – Курган – позади тебя. Тебе туда надо. Не в ту сторону поехал. Усёк?

Ящер укоризненно щёлкнул никелированным клювом:

– Э, командир, я с тобой как с человеком… Не хочешь как люди перетереть, позови того фраера. Зухура. С ним говорить буду.

Даврон сказал резко:

– Старший здесь я. А говорить не о чем. Ты со своими гавриками развернёшься и почешешь обратно.

– Старший, да? Тогда прикажи фраеру, чтоб сюда пришёл.

Тем временем из колонны выползла «Волга», из которой с достоинством выбрался враг народа Хушкадамов и просительно крикнул издали:

– Даврон, пожалуйста… Подойди.

Даврон кобениться не стал. Бросил кому-то из своих молодцов: «Комсомол, присмотри» и не спеша двинулся к врагу народа. Говорили они долго, наконец Даврон вернулся.

– Пойдёте позади, – сказал он ящеру. – Порядок не нарушать. Не обгонять. Усёк? Ежели чего… Что такое шайтан-труба, знаешь?

Ящер сверкнул металлом:

– А хуля.

– Вот и ладушки, – сказал Даврон. – Прижми свои машины влево. Пропусти колонну вперёд. Всё. Поехали.

Мы вернулись в УАЗик. Я спросил:

– Зачем ты их взял?

– Зухуровы игры, личная охрана, – буркнул Даврон. – Алик, шуруй назад, к замыкающему.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=24305334&lfrom=931425718) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.