Со мной и без меня читать онлайн - Виталий Игнатенко

Со мной и без меня

Виталий Никитич Игнатенко

Виталий Игнатенко стал очевидцем и участником действительно уникальных событий в нашей стране. О своей жизни, своих соратниках и противниках рассказывает Виталий Игнатенко на страницах книги «Со мной и без меня»

«Они вошли в кабинет генерального директора ТАСС и приказали мне: «Передайте сообщение: «Режим Ельцина низложен…»

«Парнишка предложил мне бросить металлический рубль на большую глубину. «Когда достану, купите мне мороженое, идет?» Я оторопел. В наше время этот фокус знали все мальчишки от Батуми до Одессы…»

«Через какое-то время мне позвонил Михаил Сергеевич: «Что ты там наговорил? Я ведь даже еще не читал Солженицына, не знаю, о чем речь. А ты уже… Как же так можно!!!» Сердце, мое, конечно, ёкнуло, но я не чувствовал провала…»

Виталий Никитич Игнатенко

Со мной и без меня

© Игнатенко, В. Н., текст, 2016

© ООО «Издательство АСТ», 2016

Трудовая книжка

(Вместо предисловия)

Вот она передо мной в серенькой обложке, с углов потертая, подержанная, моя трудовая книжка. Не знаю, потребуется ли она впредь для предъявления. А для воспоминаний – более чем кстати. Смотрю, как я расписывался в самом ее начале, почти школьник. А нынче какая у меня размашистая, внушительная, с одной лишь разборчивой буквой фамильная роспись! Научился чему-то.

Теперь берусь за биографические заметки. Это в трудовой книжке отражено не будет.

Само слово «мемуары» какое-то не мое. Вспомнил – записал, такая последовательность понятна. А мемуары… Не только не думал о них, но даже отрицал, не представлял себя в роли автора.

Михаил Сергеевич Горбачев, под началом которого я имел честь работать, мои коллеги из команды президента СССР время от времени интересовались: а где твои свидетельства о тех годах. Ведь уже многие, не столь близкие к драматическим событиям минувшего, выпустили не один том воспоминаний…

Потом задавались вопросом и о времени Б.Н. Ельцина, первого президента России… Почему держишь паузу?

А Виктор Степанович Черномырдин? Разве он не достоин искреннего и объективно рассказа о своей судьбе. Ты ведь был рядом с этим замечательным человеком…

А все другие…

А друзья?

А герои, которых встретил, как журналист, и так по жизни несешь память о них, как родных людях…

Я имел такую привилегию быть в нескольких командах, которые возглавляли перемены в стране. Работал рядом с людьми великого ума, неповторимыми личностями. Они виделись мне сильными, мудрыми, порядочными. Но порой – живые же люди! – я находил их в минуты растерянности, слабости, неуверенности… И что: рука – к перу, перо к бумаге… Сколько лет мне доверяли! А я пройдусь чистильщиком по чужим судьбам.

Нет, увольте.

Писать о минувшем – это не о прошлогоднем снеге. Это не о том, что успело покрыться в сознании холодком равнодушия. Прошло, но не ушло.

Все проходит, не все забывается.

И прошлое по разному стучится под веками. Иногда оно посещает веселым набегом, как близкая родня. Но часто, особенно в бессонницу, в сознание толпами ломятся совсем иные гости, иные воспоминания. Они не благостные, не релаксирующие, скорее тяжкие, с ними сложно, с ними не заснешь. Как математик ищет ошибку в своих расчетах, когда ему становится ясно, что ответ не верен, так и ты, начинаешь копаться в дневниках и письмах, старых газетных заметках, в папках домашнего архива, чтобы найти путь к правильному решению.

Но если я промолчу, ближайший друг промолчит…

Подчас соглашаюсь с Конфуцием: «знающий не говорит, говорящий не знает». И творятся не просто мифы и легенды, прописываются лукавые точки зрения на вектор движения великой державы. С дистанции времени многие эпизоды из этих сочинений кажутся мелкотравчатыми, притянутыми к истории за уши. По-прежнему идет борьба идей, которая не может утихнуть, пока страна на переломе, в движении, в поиске…

Я, как автор, поставил сам себе условие: близко не подходить к судейской мантии, к позиции над людьми и событиями. То, чем жило мое поколение, то, во что мы верили, чему учились, на что надеялись, возможно, кому-то, кто естественным образом идет за нами, покажется интересным.

Постараюсь вспомнить наиболее существенное и честно передать прошедшее перед глазами, запавшее в душу. Но отдаю себе отчет, что для читателя важно не только то, что было со мной, при мне, вокруг меня, но и то, что случилось до меня, без меня, после меня. По-моему, лишь соединив таким путем субъективное и объективное, документалист способен воссоздать реальную, широкую, в убедительных подробностях картину минувшего.

Теперь мне нужна, как говорят музыканты, генеральная пауза.

…22 ноября 2015 года позвонили из кадров Совета Федерации с просьбой забрать трудовую книжку. В трудовую книжку надо вклеить дополнительную страничку для записи: «Полномочия Игнатенко В.Н. как члена Совета Федерации от Краснодарского края завершились».

Я удивился: за всю жизнь я получил лишь немного назначений, а книжке – конец? «Комсомольская правда», ТАСС, ЦК КПСС, журнал «Новое время», секретариат М.С. Горбачева, снова ТАСС, заместитель председателя правительства РФ, член Совета Федерации… Все. И вдруг не хватает страниц…

– А почему страниц не хватило? – спросил я неразумный.

– Там в основном записи о наградах и поощрениях, – был ответ.

– А-а-а… – согласился я, но подумал, что это тоже неверно, ведь у меня были ошибки, срывы, нагоняи, да еще с каких вершин.

Верная помощница, обаятельная Ирина Григорьевна пошла в кадры за документом. Вернулась задумчивая, удивленная, как оказалось, неловкостью пережитого момента:

– Вы за дополнительную страницу должны внести в кассу Совфеда 111 рублей 52 копейки.

– Ну что ж. – Я отсчитал причитающееся.

Это один – чисто бухгалтерский расчет со мной. Впрочем, он проецировался и на другие отношения. Прятали глаза собеседники, а кое-кто и вовсе предпочел сразу отвернуться. Пишу об этом без чувства горечи какой-то утраты. Насчет этих людей я не заблуждался.

Но было у меня подведение итогов совершенно иного рода. Назову его оптимистическим. Читатель, если книжка его заинтересует, сам без подсказки найдет это значимое место и строку, которую я хотел бы вписать в свою трудовую книжку.

Часть первая

Маршрут Сочи – Москва

Глава 1

Станция отправления

Трудно подсчитать, сколько времени я за свою теперь уже долгую жизнь провел в пути-дороге, вдали от дома. Очень много. Не проходило месяца, а часто и недели, чтобы не выпадала неотложная командировка, обязательная поездка. Такая досталась профессия, такая нанизывалась на нее работа. Сказывались и непоседливость характера, и отголоски воспитания.

У нас в сочинской школе, которую я окончил, во всю стену висела карта железных дорог Советского Союза. Именно по ней директор школы, он же учитель истории Степан Михайлович Богданов преподавал нам историю. Не случайно. Во-первых, школа № 72 была железнодорожная. Во-вторых, учитель сам бывший железнодорожник, генерал тяги, знавший решительно все, что было связано со стальными магистралями. Просто его за что-то эмпээсовское начальство бросило на низовку, в школу. Но с правом носить форму. Этот замечательный человек не уставал внушать нам, как важны с младых ногтей точность, порядок,

свой график движения, а с ним знание не только куда едешь, но и откуда приехал, то есть станция отправления.

Уроки истории с железнодорожным уклоном от С.М. Богданова мне потом очень пригодились при поступлении в МГУ имени Ломоносова на факультет журналистики. На приемном экзамене по истории мне достался билет о приезде Ленина в Петроград в 1917 году. Я, натурально, начал, как учили, с матчасти самого паровоза. Развал колес, гипоидная смазка, давление в котле, емкость тендера и т. д. Не забыл назвать и фамилию помощника машиниста, упомянув, что до 1933 года он работал на Восточно-Сибирской железной дороге. Когда я приступил к рассказу об исторической персоне – машинисте Яаке Хиттунине, экзаменатор, откинувшись на стуле, остановил меня: «Минуточку!»

Мне показалось, что его что-то в моем развернутом ответе потрясло. Он отошел от стола к своему коллеге, который здесь же в аудитории экзаменовал другого вдумчивого абитуриента.

«Ты посмотри, какие ребята поступают, – преподаватель кивнул на меня. – Историю знают до деталей!»

Я получил «пять» и предложение перейти на исторический факультет.

Однако я, конечно же, остался на факультете журналистики. Нас тогда приняли (после школы) всего 15 человек. Остальные – ребята из армии, с солидным трудовым стажем. Выдержал конкурс почти десять человек на место. Как было не помянуть добрым словом станцию отправления! Если иметь в виду жизнь человека, то эта станция отправления в переводе с железнодорожного наша малая родина.

Сочи, где я родился, где прошло детство и отрочество, был город тихий, открытый, но с характером. И с небольшим населением, где-то под 50 тысяч жителей… Отнюдь не город-курорт почти мирового значения, как ныне. Более того, это было место не для всех: ограниченный въезд, паспортный особый режим и все такое. Ведь в Сочи любил отдыхать Сталин. Когда его бронированный лимузин мчал с вокзала в резиденцию, улицы становились безлюдны, лишь вдоль трассы стояли рядами: пионер – милиционер, милиционер – пионер…

Когда я покидал Сочи ради захватывающей воображение московской жизни, среди всех подарков, врученных мне на память, самым дорогим и путеводным стала металлическая табличка со словами «Москва – Сочи». Кто-то из одноклассников снял ее со старого вагона фирменного экспресса. Смысл подарка был ясен: не забывай отчий дом в столице! Если что, возвращайся! Много сувениров растерял я после своих бесчисленных служебно-бытовых кочевок, но табличку сохранил. И остался верен указанному на ней маршруту.

Глава 2

Маяк

Кто не любит море!

Когда я стал взрослым, мне часто хотелось побыть у моря одному. В детстве и отрочестве это редко удавалось. Мальчишеская толпа мешала тогда по-настоящему видеть, слышать, чувствовать стихию моря. Как живое существо, оно открывало сокровенные красоты и тайны только наедине. Идет волна с трехэтажный дом, а на горизонте появляется крохотное светлое пятнышко – корабль. Я уже, конечно, на его капитанском мостике. Естественно, сотни пассажиров боятся бури, неизвестности, но я спасу… И неожиданно на мою голову сваливается друг по улице Алик или Женька из соседней школы. Прощай, волшебное виденье!

Поэтому, если удавалось, я уходил один не только к морю, но и в море.

Вижу себя старшеклассником в легкой лодке знакомого рыбака. Послушные весла вынесли меня с полудня уже далеко от берега. Теперь он темнеет в вечерней дымке. Его можно бы называть лазурным. В первоюности все виделось в чистом светло-синем окрасе. Лазурное море. Лазурное небо. Лазурные ночи. Давно пора назад сушить весла, заметно крепчает ветер, на воде рябь и зыбь. Не застал бы шторм! Тогда я отыскивал глазами на полоске берега наш старый маяк. И сразу успокаивался. Он всегда веселым огоньком подмигивал мне, звал домой.

До седых волос все помню о нем. Когда-то выписал из журнала «Всемирная иллюстрация» от 14 марта 1892 года: «На Кавказском берегу в посаде Даховском (Сочи) выстроен новый маяк, Сочинский. Маяк регулярно освещает все видимое пространство моря. Огонь маяка мерцающий, постоянно белый. Высота огня над уровнем моря 117 футов, математический горизонт – 12,4 мили. Маячная башня каменная, белого цвета и построена в связи с жилым одноэтажным домом. На вершине башни помещается маячный фонарь с балконом и сеткой, а в нем установлен аппарат третьего разряда, френелевской системы. Приставать к маяку в тихую погоду можно…».

Специалисту, очевидно, понятны характеристики маяка. Он сооружался почти в центре города для большого дела, имел серьезное назначение. На металлической табличке, накрепко вшурупленной в основание постройки уже при советской власти, под пятиконечной звездой и в обрамлении якорей выдавлено крупными буквами: «Министерство обороны», «Сочинский маяк» и еще строка пониже: «Основан в 1890 году». Больше века служит стране и морю это гидрографическое сооружение. В его нутро мало кто заглядывал. Не только из числа приезжих отдыхающих, но и местных жителей. Маяк считался секретным объектом.

Вообще, Сочи в мои юные годы был городом, как я говорил, режимным. Даже мы, местные, понимали и принимали его строгости. Раз министерство обороны, значит вход всяким там гражданским лицам воспрещен, и мы только издали долго смотрели на маяк.

…Вернув лодку рыбаку и попав в обычный квартирный уют, я долго еще был среди морской стихии. Не отпускали и мысли о маяке. Не простые, с философским уклоном. Однажды, когда тиски всяческих запретов ослабели, уличная братва поднялась на башню маяка. Все здесь дышало историей. Время оставило рубцы на позеленевших стенах – следы пуль от набегов неведомых кавказских племен. Когда-то здесь бессонным фонарем была керосиновая лампа, теперь электрическая, мощностью в 1 киловатт. Интересны были всяческие подробности. К примеру, отчего свет маяка мерцает? А потому, что вокруг лампы крутятся черные шторки с просветами. Набегает просвет – через него за десятки километров виден огонек, пришла по кругу шторка – пропадает луч и для самых зорких глаз. До такого открытия я предполагал, что маячный фонарь сам по себе то вспыхивает, то гаснет.

У многих загадок простые ответы. Если сосредоточенно всмотреться, потрогать руками.

Смотритель маяка, похожий на старого морского волка с разных книжных иллюстраций, заметно скучал по общению. Он охотно повел нас в минувшее. Маяк спроектировала и построила какая-то французская фирма. Еще в середине прошлого века сочинцы начали ее разыскивать – все впустую, фирма, видимо, лопнула. И, конечно, ее мастеров – маячников давно нет на белом свете. А маяк стоит и светит! Нужные людям вещи передаются от поколения к поколению и живут долго. Делай вывод, парнишка!

А смотритель еще такую деталь для размышления подкинул. Правда, с улыбкой. В штат маяка с незапамятных времен, кроме людей, вписана еще и лошадь. Где она? Только в штатном расписании, в реальности ее нет. Но все равно и с такой условной лошадью старику на башне не так скучно. Она, когда ему трудно, незримо помогает.

Легендарная лошадь с маяка в моем сознании незаметно слилась с книжной лошадью по кличке Росинант. Я тогда взахлеб читал Сервантеса и все больше влюблялся в образ Дон-Кихота. Хотелось быть таким же, как этот испанский дворянин, бесстрашным рыцарем

на стороне правды и добра. Хотелось помогать бедным и обездоленным, найти свое имя в каком-нибудь штатном рыцарском расписании.

От ветряных мельниц Сервантеса ближе к современности меня уводили книги Горького. А потом мне подвернулась удача вжиться и в образ великого пролетарского писателя.

Власти города решили на пересечении двух главных улиц поставить памятник буревестнику революции. Скульптор предложил изваять его молодым, во весь немалый рост. Искали натурщика по школам. Я тогда был долговязым, мускулистым подростком. Выбор и пал на меня. Правда, скульптор позаимствовал для статуи только мой торс, но мальчишечья молва разнесла – Талику Игнатенко памятник поставили. Я не знал, куда деваться от насмешливой славы. Даже теперь жена Светлана Алексеевна, когда приезжаем в Сочи и набредаем на вписавшуюся в городской пейзаж каменную фигуру, не без юмора вопрошает: «И за что тебе памятник при жизни поставили?»

Помню жар волнения от творческого (так именовалось!) позирования, а затем необычное ощущение свалившегося на меня богатства: получил за торс гонорар. На все деньги купил маме туфли. Пусть щегольнет в новеньких, когда пойдет, как собиралась, на музыкальную комедию.

Я давно заметил, что каждый город имеет свою мелодию. Подчас ее непросто услышать, она возникает как бы сама собою… Можно прожить полжизни в каком-либо месте, и эта мелодия к тебе не пробьется. А может накрыть тебя сразу и навсегда. Есть города-вальсы, есть города-реквиемы, есть города-танго, города-марши… Наверное, Санкт-Петербург, вы согласитесь, – это целая симфония, и в архитектуре, и в стиле жизни, и в характерах самих питерцев… Или, к примеру, Нью-Йорк: ритм, стремление к облакам, нервная быстрая смена настроений, словом, что-то джазовое, от Каунта Бейси, Дюка Эллингтона … В моем городе навсегда поселилась песенная мелодия широкая, оптимистическая, жизнеутверждающая. Может быть, это шло от легендарного фильма «Веселые ребята», что снимался рядом, в Гагре. «Почти в Сочи», – уточняли мои земляки. Но то, что Дунаевский, Утесов звучали из каждого открытого окна по праздникам, да и по будням, помнят все горожане. Это ведь были только поначалу проказливые патефоны, а со временем – выше уровень! – рижские радиолы.

Притом и мы могли воочию наслаждаться, извините за стиль, искусством своих кумиров. Для этих целей всегда годились вечнозеленые насаждения, а точнее, кипарисы, что росли вокруг Летнего театра городского парка имени Фрунзе. Никто нас не гонял. Так было принято: курортники, родители восседали в зале, молодежь – на деревьях. Красота. Видно. Слышно. И все свои кругом.

И какое же это было наслаждение – концерты джазов Леонида Утесова, Эдди Рознера, Александра Блехмана, Рижского эстрадного оркестра с потрясающим пианистом Раймондом Паулсом… Да, да, с этим самым!

А какие были конферансье – Алексей Алексеев, Олег Милявский, Борис Брунов, Гарри Гриневич… А еще – кому это мешало? С мая по конец октября в Сочи квартировал на гастролях Государственный симфонический оркестр Союза ССР. Каждый божий день в 20 часов он начинал свои концерты. Это было приношение городу потрясающей музыки. К комсомольскому возрасту мы были свидетелями воли и мощи лучших дирижеров, которые меняли друг друга в течение сезона: Хайкин, Мелик-Пашаев, Рождественский, Вероника Дударова, Мравинский, Кондрашин, Зандерлинг, Янсонс, Димитриади…

Господи, до сих пор помню!

А какие солисты!

Я приехал в Москву поступать в университет и не думал, что потом, на первом же курсе, буду поражать преподавателей своими знаниями классической музыки… Все было так естественно для меня. Только потом пришло осознание, что это большая по жизни удача, когда в твоем городе концентрируется столь значительный культурный потенциал.

Потому-то и юность протекла между спортом и музыкой. В 12–15 лет знакомый мне народ ломанулся в музыкальные школы, в Дом пионеров. Меня занесло в классный коллектив, где готовили духовые оркестры, выучили играть на трубе. (Потом я долго изводил соседей обязательными мелодиями: «Краковяк» и «Это чей там смех веселый»… Удивляюсь, как им хватило терпения. Ведь не Майлс Дэвис, не Дизи Гиллеспи, не Армстронг…).

И когда Володя Цавва, старший из нас, получил приглашение в джаз Эдди Рознера (трубачом!), молодежь Сочи водила хороводы дня три…

Заканчивался курортный сезон, закрывались летние эстрады, до весны в городе начиналось царствие Зимнего театра. Каждый житель гордился этим дворцом. Ведь когда-то это была поистине народная стройка – весь город выходил на субботники. Все старались как можно скорее возвести это чудо.

Закрытый конкурс на проект театра в Сочи был объявлен в 1934-м. В нем участвовали архитектурные мастерские академика Ивана Жолтовского, академика Фомина, академика Владимира Щуко, а также молодой архитектор Константин Чернопятов. В августе 1934-го открылась выставка проектов по реконструкции курорта, где были представлены шесть вариантов будущего Зимнего. Все проекты рассматривались на самом высшем партийном и государственном уровне. Лучшим Секретариат ЦИК СССР признал работу К. Чернопятова.

Неоднократно вопросы о строительстве театра в Сочи рассматривались и в Политбюро ЦК ВКП(б), Сталин лично контролировал возведение Зимнего. «Особый интерес он проявил к Сочинскому театру. Возвращался неоднократно к этому вопросу во время нашего разговора, – докладывал уполномоченный ЦИК СССР в Сочинском районе Александр Метелев секретарю и члену президиума ЦИК Авелю Енукадзе 15 августа 1934 года. – Я понял, что постройку театра товарищ Сталин считает необходимым вести ускоренным темпом».

В руководстве считали, что в воздвигаемом у теплого моря субтропическом эдеме для рабочих и крестьян нужен был центр культурной жизни – величественный новый Парфенон в противовес старому театру, построенному в 1909-м на территории гостиницы «Кавказская Ревьера» и не соответствовавшему статусу социалистического «Города Солнца». Согласно преданию, в 1934 году на конкурсе эскизов Сталин, прохаживаясь мимо проектных стендов, выбрал проект молодого и никому не известного архитектора Константина Чернопятова. Следуя канонам древнегреческих зодчих, Чернопятов предложил на высоком утесе воздвигнуть грандиозное «святилище искусств» с коринфской колоннадой, статуями муз и коней, а еще с многоступенчатой лестницей, сбегающей к морю.

Еще одним из создателей архитектурного шедевра по праву надо считать Александра Денисовича Метелева, уполномоченного ЦИК СССР по Сочи. Он до деталей, с чертежей изучил проект и знал в лицо чуть ли не каждого строителя. По свидетельствам моих родителей, Александр Денисович отличался колоссальной энергией, обаянием, открытостью. Его очень любили все в городе.

Зимний строили в самый разгар политических репрессий. Сталин опасался за свою жизнь, хотя регулярно приезжал в Сочи на отдых. Поэтому меры безопасности в здании предусмотрены беспрецедентные. Специально для него сделали подземный выезд из театра. Прямо из ложи, что справа от сцены. Для первых лиц государства в здании соорудили бомбоубежище и подземный ход, а в потолке зрительного зала – окошки для наблюдений.

Александр Денисович Метелев не увидел открытие Зимнего

театра 1 марта 1938 года. Был арестован как враг народа и в октябре тридцать седьмого – расстрелян…

После смерти Сталина А.Д. Метелев реабилитирован посмертно.

Вот такая грустная страница в истории Зимнего театра. Я всегда вспоминаю о ней, когда вижу это творение, ставшее памятником архитектуры.

Другой такой памятник был сооружен сразу после войны. Это Сочинский порт. Его и сегодня нельзя рассматривать в отрыве от здания Морвокзала. Это творение выдающегося архитектора Каро Алабяна и заслуженного строителя страны Георгия Пясецкого. Поразительно, но в то время начальника стройки Сталин назначал особым постановлением. Можно себе представить, какая ответственность легла на плечи молодого гидростроителя! Кстати, и место под строительство порта выбирал сам И. Сталин. Точнее сказать, не выбирал, а указал. «Здесь, в центре города, на месте рынка». Эту фразу «вождя народов» знал каждый взрослый человек от Адлера до Лазаревской – весь Сочинский регион. И я с детства был посвящен в то, что выбор этот был не обоснован и поэтому неудачен. Порт в нарушение всех законов гидротехники построен на мысу. Специалисты предлагали другое место – Хосту… Но кто мог спорить…

Георгий Яковлевич Пясецкий с блеском справился с задачей. Сегодня порт – это витрина города. И не его вина, что в здание морвокзала, памятник мирового значения, втюхали столичные магазины…

А еще семья Пясецких – и Стелла Семеновна, и их сын, мой друг и ровесник Дима, – сделали свой дом на улице Войкова, 32, самым ярким и хлебосольным во всем городе. Кто только здесь не бывал: Леонид Утесов, Марк Бернес, Юля Борисова, Юрий Левитан, Николай Рыкунин, Капа Лазаренко, Марк Фрадкин, Иосиф Прут…

После концертов они собирались на огонек у Г.Я. Пясецкого. Под утро все расходились отдыхать и лишь начальник стройки Пясецкий шел в порт. Это пятьсот метров по прямой от дома.

Впереди у него были другие тяжелые эпопеи – порты, каналы, мосты… Ушел из жизни Георгий Яковлевич заместителем министра морского флота СССР.

Во время подготовки к зимней Олимпиаде в Сочи порт пережил второе рождение. Но это уже было связано с именем другого замечательного человека – министра транспорта России Игоря Евгеньевича Левитина.

Как-то я давал интервью «Известиям», помню, журналистка Елена Овчаренко спросила: «Наверняка задумывались, кем могли бы стать?» Ответил: хотел быть дирижером. Когда-то в оркестре Дома пионеров я играл на трубе. С восторгом! И очень нравилось, как нами управлял опытный музыкант. Джазовый, кстати. Он нас, пионеров, такому джазу учил, что иные ресторанные «лабухи» могли, что называется, нервно в сторонке покуривать. Как только с нас галстуки в ту пору не посрывали!

Мама, раньше работавшая учительницей в той же школе, где учился и я, не особенно приветствовала музыкальный род моих занятий.

Придет время, говорил я всерьез дома, и вы увидите меня с дирижерской палочкой.

Город действительно был увлечен джазовой музыкой. Она, казалось, собирала в ряды своих служителей людей самых разных профессий. Многие мои друзья стали профессиональными музыкантами, другие играли в оркестрах для себя, для близких и знакомых. Как звучало в старой довоенной песне, после работы собирались в парках «мандолина, гитара и бас» …

Глава 3

Твист Агеенко

Один мой друг, Тарас Агеенко, по утрам ел щи и шел гулять по набережной. Потом садился за ноты. Играл Агеенко долго и всласть и, только почувствовав, что саксофон становится теплым, словно свежий батон, позволял себе отдохнуть. Каждый день вот в такой час к нему заходила поворчать мать.

Полина Поликарповна, или просто Карповна, как звали ее соседки и друзья сына, была с «этой индейской музыкой» давно и категорически не в ладах. Раньше, собирая сына на работу, она готовила ему поношенную робу и краги, а сейчас подглаживает галстуки и праздничные рубашки. «Это ж что за работа такая, жаловалась – она соседкам, – ходит куда-то в черной паре при галстуке. Гулянки, а не работа».

Недавно Тарас Агеенко стал руководителем джаза в «Волне» ресторане не то чтобы лучшем на Кавказском побережье, но модном. Между тем по образованию он был строителем и три года в качестве прораба строил дома, санатории, причалы. И в управлениях, и в бригадах ценили в нем профессионала, человека современного. И если кому из строителей случалось встретить Агеенко с кипой нот и саксофоном под мышкой, особого значения этому не придавали: мало ли чем занимается человек после смены. Пожалуй, только Федор Михайлович Громов, пожилой прораб с соседнего участка, с которым Агеенко подружился, считал его увлечение делом зряшным.

– Как ты можешь столько времени на всякие польки-бабочки тратить? – выговаривал он Тарасу.

Ну зачем же только на польки-бабочки, – улыбался Тарас, – я «Твист эгейн» тоже знаю.

«Твист эгейн» еще больше засмущал Федора Михайловича, он, по правде говоря, смутно представлял себе, что это такое.

Агеенко после работы бывал в местном музыкальном училище, где уже давно складывался неплохой оркестр. Между собой музыканты были в большой дружбе и всякий вечер собирались вместе поиграть, послушать новые записи, поболтать о джазе. Директор училища позволял им репетировать в одном из классов и вслух замечал: «Научить людей хорошей музыке не легче, чем дом построить».

Он уверял, что рабочая площадка для хорошего джаза всегда найдется. И, очевидно, с его подачи в городском управлении культуры ребятам предложили: «Будете играть на самом трудном участке культурного фронта – в ресторане».

– Прораб Агеенко – руководитель джаза в ресторане «Волна»?! – удивился прораб Громов. – Дожили! Строителю надо строить, а не на дудке играть! – И продолжил гнуть свое: – Народу что нужно? Жилье, больницы, школы. Музыка потом.

– Вот в том-то и дело, что не потом! – отвечал Агеенко. – Танцуй, пока молодой!

Громов хмуро качал головой, а Агеенко, как он позже признался, вдруг вспомнил слова директора училища: «Научить людей хорошей музыке не легче, чем дом построить…»

А в ресторане… Тарас замечал, как настороженно зал слушает новый оркестр, словно силясь понять: чего это вдруг джазисты так стараются, платить, что ли, больше стали, или так? «Армстронг? Пожалуйста, сыграем «Сент-Луиз блюз», «Андрей Петров? Слушайте песню из кинофильма «Путь к причалу».

У Тараса действительно в груди таился голос, он стал неплохо петь с эстрады.

Чаше всего пел «Твист эгейн». И как бы смотрел на себя со стороны. И этот поющий Агеенко ему нравился. На сцене стоял парень, полный надежд и жизни. Он видел, что от его музыки в зале зажигаются улыбки. Он много привнес своего в эту знаменитую песню. Это был уже «Твист Агеенко». Это была песня для тех студентов и рабочих парней, что мечтали о лучшей доле и начали приходить в ресторан только «на Агеенко».

Но все ж это была мелодия с чужого плеча.

Тарас стал задумываться о своей песне. Он собирал ее по звукам, по ноткам, которые рождались от увиденного и пережитого в жизни, превращаясь в сильную джазовую мелодию.

Получилась нежная, немного грустная песня о женщине; в молчаливые одинокие ночи она ждет с моря сына, приходит к маяку и подолгу всматривается, не покажется ли на горизонте корабль. Вспоминает мелодии, которые сын увез с собой и

которые теперь возвращает ветер. Все в ней – любовь.

Когда он пел эту песню, то неизменно чувствовал, что слова падают в необычную тишину зала, что люди слушают с пониманием. Это была хорошая песня. Это была «Карповна».

Как-то Агеенко вдруг увидел за дальним столиком прораба Громова. В перерыве тот подошел к возбужденным успехом музыкантам, спросил Тараса:

– О ком песня?

– Думал о своей матери, о Карповне.

– Да! Я тоже сейчас о своей думал.

«Карповна» быстро стала популярной песней в городе. Пели ее повсюду, и, конечно, она не могла миновать ушей матери Тараса.

«Сынок… обо мне песню сложил».

И, говорят, Полина Поликарповна тихо заплакала.

…Маленький город отличается от большого тем, что в большом можно многое увидеть, а в маленьком больше услышать.

Я радовался, что фамилия Агеенко стала почти нарицательной. Вдруг открылось для меня – она-то была созвучна слову «again», знаменитому шлягеру Элвиса Пресли «Твист эгейн». А для меня это была всего навсего фамилия друга.

Не мной замечено, что есть фамилии говорящие. Иногда они ставят своего обладателя в неловкое положение. По паспорту человек Легкий, а на весах он 130 кило. Смешно такого на боксерский ринг выпускать в категории сверхтяжеловеса.

Были такие бакинские конферансье Какалов и Кукуй. В филармониях их не знали. Но опытный худрук филармонии, поглядев на афишу заезжих артистов, всегда говорил: «Не ведаю, что вы за таланты, но фамилии у вас кассовые…»

На военных сборах в знаменитых Гороховецких лагерях у нас, студентов-гуманитариев, начальником был полковник Скуйбеда. Внушительный, всегда со строго сдвинутыми к носу бровями. Естественно, я недолго примеривал его фамилию к ситуации. Получилось. Вместо буквы «к» я поставил букву «х». Журфак одобрил. И беда в человеческом облике оказалась не столь большая, не столь страшная. Полковник гляделся уже совсем не грозно.

А вот с одной говорящей фамилией с детства я был не в ладах. Читать меня научили рано, до школы. И не стало большей забавы, чем, гуляя с мамой по городу, читать все, что попадалось на глаза: вывески магазинов, парикмахерских, афиши… Часто путь наш лежал к музыкальной школе, это место называлось «На подъеме» и славилось непревзойденной до сих пор шашлычной. Но, понятно, в те мои дошкольные годы не этот объект общепита меня привлекал. Я тянулся к загадочным строкам скромного объявления: «Доктор Гигиенишвили. Сексуальные расстройства».

Однажды с вопросом я пристал к отцу. «Что это значит? Надо у него учиться мыть руки?» Он долго беззвучно шевелил губами, потом все-таки объяснил, покрутив пальцем у виска, мол, эти расстройства нечто мозговое. (Стоит ли говорить, что в зрелом возрасте я понял, как папа был близок к истине.) Но тогда ему, недавнему кавалеристу, было не до Фрейда или его последователей.

Я успокоился. И только потом на меня обрушилась информация, круто изменившая мое представление о сложных болезнях, медицине и докторе Гигиенишвили в частности.

Вернусь к дирижерству… В ту пору джазовая музыка и бардовская песня разрушали заскорузлость идеологических догм, раскрепощали сознание молодежи. Они подняли до всенародной популярности романтику Булата Окуджавы, стали предтечей создания прекрасного и яростного мира Владимира Высоцкого. Но лично мною музыкальная стезя была не очень-то выстрадана. Поэтому не пошел по ней.

А бывает, поставит кто-то к стене лестницу еще в юности и десятилетиями ступенька за ступенькой поднимается ввысь. Доходит до самого верха и обнаруживает: лестница-то поставлена не у той стены!

Обманывались часто и мы, будущие шестидесятники. Об этом речь впереди.

Никаким дирижером я не стал из-за газеты. Не той, с миллионными тиражами – «Комсомольской правды», а нашей городской «Черноморской здравницы».

Я окончил свою железнодорожную школу. Хорошо в ней шел по литературе, мои сочинения направляли даже для участия во Всекубанской олимпиаде. Правда, там конкурс был велик, и призов мне не присуждали. Но наш историк говорил: «На главной магистрали «зеленый» тебе открыт. Ты только поддай пару». И я постарался.

Редакция «Черноморки» заказала заметку о нашем выпускном вечере. Я написал ее сразу после прощального танца под музыку «Давно, друзья веселые…». В заметке поклялся от имени всех выпускников, что никогда не забудем родную школу и ничего в жизни не растеряем из юношеских надежд.

«Клятву» напечатали. Без единой правки! Ликованию моему не было предела.

Застекленные витрины с «Черноморской здравницей» стояли на всех городских площадях, у центральных магазинов, кинотеатров и санаториев. Их читали умные прохожие и образованные отдыхающие со всего Союза. А мою заметку, мне казалось, они читали, заглядывая даже через плечо друг друга.

Буду журналистом! Кем же мне теперь еще быть!

На выпускном нам говорили: «Вы вступаете во взрослую жизнь». Для меня она начиналась с триумфа. Так представлялось и другому выпускнику Сочинской школы.

Глава 4

«Поклянись матерью»

Гурам Марусидзе шел с выпускного вечера, полный радости, что школа, будь она неладна, позади. Гордость тоже вспыхивала, но только когда вспоминались напутствия педагогов школы: «Вы уходите в большую взрослую жизнь…»

«Как хорошо в этой взрослой жизни, – думал Гурам, – можно поехать к родичам в Зугдиди, курить, устроиться на работу, даже пригласить дядю Жору в хинкальную…»

Дядя Жора был на два года старше Гурама. Он стоял на самом видном месте вокзальной площади со своим приятелем Славиком-товароведом из лесопилосклада. Возле них крутился еще один родственник Гурама, по зугдидской линии, но в отдалении, в уважительной позе, выражавшей готовность на все. В этот момент Гурам и вышел на дядю Жору.

– Эй, бичико, – окликнул его дядя Жора. – Как дела, к друзьям идешь или как?

– Или как, – ответил Гурам. – Школу вот окончил, – добавил, чтобы понял дядя Жора: племянник уже шагает во взрослую жизнь. Первые метры пути.

– А как оценки? – Дядя Жора уже который год числился в девятом классе вечерне-заочной школы. По правде сказать, больше заочной.

– Оценки приличные.

– Пятерки есть?

– По ботанике.

– Очень хорошо. Ботаники городу Сочи нужны.

Неожиданно дядя Жора вгляделся в племянника, затем перекинулся несколькими словами со Славиком-лесоторговцем и торжественно произнес:

– Я тебе, дорогой Гурам, в честь окончания школы хочу подарить машину. Отличную «копейку». Видишь, в тенечке стоит.

Гурам онемел. «Вот она, взрослая жизнь, – пронеслось в голове. – И это только начало».

– Ты ведь можешь водить? Вот ключи. Вон машина. Рули домой, там в сарае брезент. Накрой, чтоб краска не выгорала, права потом устрою. Будешь ездить.

Гурам вскочил в «копейку» и помчался. Надо ли говорить, какой восторг двигал парнем. Школа позади, аттестат в кармане, машина в подарок!

Но дома разразился скандал. Отец орал так, что куры преждевременно снесли яйца. «Какой подарок?! Какая машина?! Что Жора?! Жора аферист! Сядешь за решетку с пятеркой по ботанике!»

Отец как в воду глядел. Утром нагрянул оперуполномоченный Николай Николаевич Брагин из отдела по делам несовершеннолетних. На «уазике» милиции прикатил.

– Будем разбираться, – угрюмо оповестил он притихших родителей, – а пока гражданин

Марусидзе Гурам арестован, или, если юридически описать, задержан.

Притихшего Гурама повезли в отделение. Старожилы околотка с интересом наблюдали, как знакомого всем молодого грузина препровождали в Пластунское РОВД.

Слухам и догадкам по этому поводу не было конца.

А оперуполномоченный Брагин положил перед собой лист бумаги из тетради в клеточку и грозно задал первый вопрос:

– Фамилия?

– Чья? удивился Гурам. С дядей Колей Брагиным, расположившимся за казенным столом, он был знаком с детства по причине своего, мягко говоря, шаловливого характера.

– Я что, по-китайски спрашиваю чья… Твоя! Это же протокол. Серьезное дело. Угон. Уголовка. Пять лет, общий режим.

– Фамилия Марусидзе, – наконец выдавил из себя ошарашенный выпускник школы номер 10 города Сочи.

– Расскажи, Марусидзе, кто готовил угон? Назови сообщников…

Гурам вслух стал припоминать, как было дело. Не угнал – подарили. Не сообщники, а дядя с другом. Машину держит во дворе. Ее номер СОЧ-34-22. «Копейка».

Теперь заудивлялся оперуполномоченный Брагин. Странный какой-то угон… Ну, ладно, продолжим.

– Ты грузин?

Вопрос очень удивил. Кто этого не знал. Пластунка – вся грузинская.

– Грузин.

– Поклянись матерью, что не угонял машину.

– Клянусь.

– Допрос окончен. Иди домой.

Только выйдя из отделения милиции, Гурам понял, что угон-то был. Просто дядя Жора и его дружбан не умели водить машину. А тут Гурам подвернулся.

…Приезжая в Сочи, я не упускаю возможности повидаться с Гурамом. И со всеми другими одноклассниками и друзьями.

Я думаю о былых временах с теплотой и грустью. Помню, можно было на иных улицах зайти на ночь глядя в любой дом, любую квартиру, и тебя, совершенно незнакомого, хозяева постараются накормить, обласкать. Здесь не поклонялись замкам и заборам. Случай «с подарком» был анекдотичным исключением. Угон и состоялся потому, что люди доверяли друг другу. И детей своих приучали к правдивости. Честное слово было гарантией не только искренности отношений, но и истинности поступков. Под честное слово без всяких расписок брали в долг немалые деньги. Это «Поклянись мамой» в устах следователя говорило о многом. И прежде всего о нерушимости и святости устоявшихся норм. Отступники от них были презренней казенных преступников.

Мы, конечно, знали, что были среди нас ребята отчаянные, легкие на розыгрыш, на всякие одурачивания приезжих, курортников. Как, к примеру, зарабатывали на мороженое? 19 копеек – пломбир… Парнишка лет тринадцати предлагал бросить монету в море, прямо с Южного мола. Глубоко, непросто узреть монетку на дне. И вот летит ласточкой мой приятель, долго пропадает где-то там в пучине под водой… Потом, вынырнув, показывает монету и получает приз – на мороженое. С детства мы знали этот простой секрет успеха. У парнишки за щекой всегда была монетка, и ничего со дна он не доставал… Фокус этот мог проделать любой, не только из нашего сочинского восьмого «Б» класса или из параллельного класса. Его знали все мои сверстники по побережью от Батуми до Одессы.

Замечу, что через много-много лет мы со Светланой сидели за кофе на том самом молу, где когда-то школьники ныряли за монеткой.

Вдруг к нам подошел малец, загорелый, спортивный, ладный:

– Дядечка, бросайте металлический рубль на дно. Я достану. А вы мне мороженое купите.

Я был потрясен. Фокус наш живет и процветает! Мороженое, правда, стало дороже.

Нам были знакомы не только фокусы с монеткой, но все повадки ребятни портового городка. Так мы были и великими модниками. У каждого – пара настоящих матросских брюк клеш, у каждого фуражка-мичманка. Мы покупали фуражки с белым кантом, а потом перешивали козырек сами, чтобы он смотрел круто вниз. Широкие и плоские ширпотребовские козырьки никуда не годились, их презрительно называли «аэродромами».

Однако перелицовывая козырьки своих мичманок, мы не собирались посвящать «параду» половину жизни. В этом все дело. Мы торопились дальше. И хотя мы могли запросто загорланить в самом неподходящем месте: «Где море Черное, песок и пляж, там жизнь привольная чарует нас», мы знали: это только на минуту. Навсегда же, если излагать высоким слогом то, что держали в уме, – ответственность перед домом, перед родителями, перед встававшей из руин страной. Мы спешили отдать долги. Мы не из-под палки старались вымыть и выскоблить пол, пока мама на работе. В школе любили разобрать, вычистить и собрать затвор у винтовки. За партой с одним из нас сидел одноклассник Игорь. Ему, мальчонке лет восьми, за ратные подвиги вручили медаль «За оборону Сталинграда». Боевой медалью Игорька наградили за то, что таскал в солдатские окопы бачки с чаем, почту…

Тихую скромную жизнь тогдашнего Сочи можно назвать провинциальной, даже патриархальной. А можно и обогнавшей время. По крайней мере – мое. Вся атмосфера этого города у теплого моря, независимого и открытого, доверчивого и гостеприимного, наложила отпечаток на мой характер, отношение к миру, навсегда определила понятия честности и дружества.

Никто не заменит друзей детства, ровесников и других, как говорится, ребят с нашего двора. Для них я до седых волос Талик, Виталик, Виталька, а для меня эти ребята навсегда Женя, Алла, товарищ Алик Сафаров, Габро, Володя, Додс, Игорь, Рита…

Они не стали большими начальниками.

Они стали большими людьми.

Думаю, это важнее чинов и званий. У них дружные семьи. Неистребим дух добропорядочности, непоколебимо сострадание к чужим горестям, а человеческие достоинство и совесть первостепенны. По жизни они врачи, строители, учителя, военные. Есть просто бабушки, просто дедушки.

Вот и Марусидзе Гурам Арсенович. Он уважаемый в городе человек, строитель, владелец гостиницы. Он весь и во всем давно сочинский. Дважды или уже трижды просто дедушка, а один раз невестка родила сразу четверых. Попал в Книгу рекордов Гиннесса…

Глава 5

Влюбленный адмирал

С теннисом я связал свою жизнь в ранние годы. Как-то в 90-е ироничная журналистка в телеинтервью спросила: «Ну а теннисом вы занялись, наверное, как все, при Ельцине?» «Нет, – ответил я, – при Сталине».

Сначала в сочинском парке «Ривьера» мальчиком подавал мячи. Потом уже с ракеткой в руках перешел на теннисные площадки к тренеру Раисе Селуяновой.

Все в теннисе нравилось. Даже проигрывать. Правда, не всякому сопернику. Школьником играл со взрослыми – в жизни людьми серьезными, а на кортах веселыми и остроумными до озорства. Ни разу не играл в званых турнирах, на которых бывает много всякого высокопоставленного начальства. На них обязательно кто-нибудь кому-нибудь подыгрывает, ведет себя неспортивно. Я же предпочитаю, чтобы в игре сохранялся мальчишеский азарт, безоглядность. Но однажды с большим начальником все же сыграл – с премьер-министром Японии. Конечно, при некоторых своих ударах ракеткой не уходил от понимания ответственности и целесообразности момента. Помнил я и про Курилы. Не раздражал поэтому партнера. Премьер, кстати, оказался неплохим теннисистом.

Партнеры менялись. С годами появлялись постоянные. Многие из них превращались в друзей, да еще каких.

Не припомню никак, когда на моем теннисном горизонте появился адмирал Ярослав Максимович Куделькин. Давно это было. Сам я не мог предложить ему играть

со мной – разница в годах, в социальном положении. Я – начинающий журналист. Он – адмирал. Должно быть, он меня пригласил. Но одно точно – чаще всего встречались мы в Сочи. Он очень подходил для нашего города. Броский, праздничный был человек, любвеобильный, рисковый, понимавший шутку над собой и сам готовый к товарищескому розыгрышу.

Как-то я оказался командированным в Баку. Куделькин в это время занимал пост командующего Краснознаменной Каспийской флотилией со штабом в столице Азербайджана. Мы с ним тогда сразились. Ярослав Максимович играл прекрасно. Его тренировал сам Сергей Лихачев, известный наш теннисист, чемпион Союза. Но госпожа удача, очевидно, решила мне помочь. Я вел игру на равных. Больше того, при счете 5:5 на моей подаче у меня появились шансы на победу. Вдруг сыграли тревогу, и адмиралу потребовалось немедленно убыть в расположение штаба. Как мне обидно было. Мы играли при зрителях – и победный по игре для меня матч оказался сорванным! А потом прошел слух, что для такой тревоги не было повода, то есть военной необходимости. Кто бы это мог столь остроумно сочинить концовку партии?

Я подробнее расскажу о Славе Куделькине именно в этой главе, где речь идет в основном о Сочи, потому что в адмирале, повторяю, было много как раз сочинского замеса – яркости, легкости, жизнелюбия. Вот на ваш суд небольшое воспоминание о моем друге, занесенное в рабочий блокнот.

…Свою жену адмирал Куделькин нашел недалеко от Красноводска. Он был невероятно обаятелен. А если уточнить, то мужественно красив. Весь в белом, загорелый, на погонах звезды, глаза голубые, по правую руку всегда создание молодое, незнакомое. Впрочем, по левую руку – тоже. Незнакомое и молодое. Таким он помнится всегда. И когда служил на ТОФе (Тихоокеанский флот), и когда был на Северном флоте, и когда командовал Краснознаменной Каспийской флотилией.

Почему я запомнил его в белом? Никому так, как моему другу, не соответствовала фамилия, имя, отчество: Ярослав Максимович Куделькин. Никому другому так не шла парадная летняя адмиральская форма.

Мы всегда уговаривались, чтобы отпуска хоть как-то пересекались. Страсть к теннису – и моя, и Славы – диктовала нам сроки отпусков. Играли мы пару. Молодой красавец адмирал собирал обычно толпу юных болельщиц. (Большая загадка, где он их находил… Не в военных же гарнизонах!)

Ходили слухи, что рейсовые самолеты «Аэрофлота», доставлявшие Я.М. Куделькина в Сочи, возвращались обратно без стюардесс.

Каждый удар адмирала на корте восторженно встречался поклонницами.

Разумеется, я только портил игру.

Так продолжалось дней десять. Потом адмирал исчезал.

Время суровое. Маневры.

Правда, мне рассказывали, что видели его как раз в это время где-то в Ялте, Дубултах, Сухуми… Стюардессы пару дней мыкались у кортов парка «Ривьера». Потом, наверное, возвращались к грозному товарищу «Аэрофлоту» объяснять прогулы…

И вдруг на Ярослава Максимовича снизошла неземная (в полном смысле слова) любовь. Дело было в пустыне. Командующий Краснознаменной Каспийской флотилией (ККФ) вице-адмирал Куделькин проверял Красноводскую базу (или что-то в этом роде). В свободную минуту он решил определиться на местности. Вокруг лежала пустыня, далеко, долго. Адмирал был, как всегда, весь в белом. Соколиный его взгляд узрел вдруг нечто молодое и, естественно, незнакомое. Ему показалось (мираж), словно это молодое-незнакомое что-то ловит.

Приблизившись, Ярослав Максимович уяснил, что это явно не змеелов. А натурально Люда, Людочка.

Осталось адмиралу определить, окончила ли она школу. Оценки успеваемости его не интересовали.

Надо ли говорить, что бедная военная база в Красноводске все следующие две-три недели была подвергнута ежедневным проверкам, смотрам, марш-броскам, тотальным маневрам на суше и на море. Разумеется, во всех этих мероприятиях принимал участие лично командующий ККФ.

Удавалось влюбленному адмиралу, несмотря на повышенную боеготовность, выкраивать час-другой для личных дел. Судя по всему, и на этом фронте все удавалось, так как по окончании внезапных учений на военный пирс Красноводского порта прибыла Людочка с букетом цветов и родителями.

Катер командующего флотилией (флаги расцвечивания, оркестр) стоял у пирса. У парадного трапа Я.М. Куделькин, адмирал, вроде уже жених, но еще не муж. Оркестр грянул «Прощание славянки», без всякого намека, но эта русская семья – Людочка, папа, мама – в Туркмению уже не вернулась.

Все изложенные выше судьбоносные события развивались стремительно, бурно и в рамках закона. Поэтому я был срочно зван в Баку в качестве свидетеля на обряд бракосочетания.

В резиденции командующего, не во всем разобравшись с дороги, я начал поздравлять с законным браком миловидную женщину лет сорока.

– Я – мама, – улыбнулась она.

– Это теща, – уточнил Ярослав Максимович, командующий.

Бракосочетание происходило тут же, в резиденции, в Баиловском переулке. Работники ЗАГСа – все в лентах, в гербах Азербайджанской Республики. Почему здесь, в резиденции, а не в ЗАГСе? Родителям и близким объяснили: брак адмирала – военная тайна. Торжественно засвидетельствовали брак моего друга и прелестной Людочки.

Прожили они вместе недолго, но счастливо. Родилась дочь.

Слава еще служил – перевели на Дальний Восток, потом в Питер. Затем развод, тоска.

Частые звонки, просто поговорить.

Редкие – редкие с просьбой.

Он не мог без морской работы, риска, кораблей, морского братства, изнурительных походов за тридевять земель…

Без легенд, что шли за ним – волна за волной…

Одна легенда помнится до сих пор. Ярослав Максимович командовал походом кораблей в Гавану. Холодная война. Куба в блокаде. Прошли отрядом североморцев вдоль американского побережья. И вдруг в центре нью-йоркской бухты всплывает буй гигантского размера. На нем русские буквы: «Привет от моряков Северного флота!» Как он туда, этот буй, попал, до сих пор идут споры. Скандал был колоссальный. По легенде главком ВМФ Горшков спас Я.М. Куделькина от больших неприятностей. Потом, правда, вручили орден.

…И вот звонок: «Попроси Гидаспова (первый секретарь Ленинградского горкома КПСС), может быть, он порекомендует меня куда-нибудь».

Конечно, я бросился звонить в Ленинград. Гидаспов знал, что я из ЦК КПСС. Тогда как-то было принято на небольшие просьбы откликаться. Борис Вениаминович принял адмирала, помог с работой, выручил. Спасибо ему.

Ярослав Максимович умер в 1999 году. Прощальный военный салют не прозвучал: хоронили-то директора гостиницы.

У могилы стояли бывшие сослуживцы адмирала, Мария Борисовна «Мальборо», жена друга с Северного флота, Сережа Лихачев из Баку, теннисный гений, женщины, девушки, девушки… Некоторые из них, по-моему, были его детьми.

Признаюсь, Ярослав Максимович здесь представлен не во всей красе. Я и не попытался показать его в море, коснуться флотоводческого аспекта. Запись эта из давних времен, когда мне так виделись друзья. Тогда считалось обязательным для журналиста раскрывать суть человека в работе. И если уж обрисовывать его личную жизнь, то непременно в розовых тонах. Так что записки замышлялись для себя… Ведь о Ярославе Куделькине написано много и без меня. Вот воспоминание ветерана Военно-морского флота

Алексея Михайлова. Здесь штрихи, редкие в деятельности звездоносных военачальников.

«Штаб Тихоокеанского флота возглавил вице-адмирал Куделькин Ярослав Максимович, командовавший до этого Каспийской флотилией.

Знакомство с флотом он начал с дивизии. Осмотрел атомоходы, побывал на береговой базе и побеседовал с офицерами штаба соединения. После этого его и офицеров штаба флота пригласили на обед в кают-компанию дивизии. Прежде чем приступить к обеду, Ярослав Максимович спросил начальника продслужбы береговой базы, на чем жарили курицу, предложенную на обед. Майор С. разъяснил, что жарили на комбижире. Это вызвало негативную реакцию начштаба ТОФа.

Оказывается, он написал две книги: «Правила приготовления пищи на надводном корабле» и «Правила приготовления пищи на подводных лодках».

Мастер спорта по теннису, он всячески поддерживал работу спортивных клубов, часто выходил на яхте в море. Многие офицеры тоже увлекались парусным спортом. Без участия адмирала Куделькина этих положительных перемен не было бы.

Куделькин, конечно, от «кудели». Она, по словарям, сердцевина веретена; куделить значит вертеться, крутиться, гулять, резвиться. К людям подходит. С виду такие и есть сочинцы постоянные, сочинцы временные, то есть залетающие в город отдохнуть, вроде Ярослава Максимовича. Но это не жуиры, не прожигатели жизни. Они натуры разносторонне одаренные. Их стержень хорошо обозначил сам адмирал. За ним числится такой афоризм: «Товарищи офицеры, послушайте мой совет: чтобы ничего не делать, надо уметь делать все».

Глава 6

Прощай и здравствуй

В 1958-м я с аттестатом зрелости на руках покинул родной Сочи.

Вагончик тронется, вокзал останется. В этом непреложном факте и надежда, и грусть. Надежды потихоньку сбывались, а грусть не проходила. Когда долго не бывал в Сочи, он начинал сниться: виноградники террасками по скалам или железнодорожная школа, кусочек пляжа, запах моря… Как пел Утесов: «Есть воздух, который я в детстве вдохнул, и вдоволь не мог надышаться».

В первое московское время сильно скучал.

Малую родину любишь безотчетно, преданно. Конечно, Сочи – горы, морской простор, веселые пляжи, ощущение праздника. Замечательно. Но те, кто здесь живет, на себе не часто испытывают прелести купального сезона, не наблюдают волшебных картин, как «утомленное солнце нежно с морем» прощается. В парк «Ривьера» им некогда ходить. Сочинцы всех поколений были и есть великие труженики, занятые всегда делом по горло.

В этом городе всю жизнь, с тридцатых годов прошлого века, работали мои родители. Там они нашли вечное упокоение.

Пока в этих воспоминаниях я их только упоминал. Расскажу чуть больше.

Отец мой был кадровым военным, воевал в коннице Семена Михайловича Буденного. В честь своего командарма отец назвал сына-первенца Семеном. Потом отца послали на борьбу с басмачеством. Там у него был закадычный друг, который красным командиром погиб в бою с басмачами. Второго своего сына, то есть меня, отец и пытался назвать именем этого героя Куздазар. Я пишу «пытался», ибо запротивилась мама: «Как же мы будем мальчика называть дома?» – «Кузя», – шел на компромисс отец. Но со временем мама уговорила назвать меня Виталием.

Правда, и сегодня моя жена Светочка нет-нет, да и назовет меня Кузей. Мне нравится…

В 1941 году мама добилась – она была директором школы – начать учебный год 1 сентября, как и до войны. В эту же школу определили и брата Семена. Он пошел в третий класс. Я, четырехмесячный горлопан, тоже находился в этой школе, в учительской, в люльке. Некуда меня было деть. Да и Сеня был у матери на глазах. Это важное обстоятельство. Ведь ее десятилетнего сына уже задерживали на железнодорожной станции Сочи при попытке уехать на фронт!

Отца назначили в истребительный батальон оборонять горные перевалы, пути, ведущие к Туапсе и Сочи.

Жителей города в массовом порядке не эвакуировали. Была уверенность: Сочи не сдадут. Отцовский отряд располагался на перевале к северу от города, ближе к Туапсе. Знал бы генштаб армии рейха, что город, битком набитый ранеными, защищает один батальон!

Фашистов на Туапсинском направлении за перевал не пустили.

Отец за эту военную операцию получил орден Боевого Красного Знамени…

Первые послевоенные годы я хоть и смутно, но помню. Когда мы, ребятишки, бегали купаться, то видели на пляжах, как сотни раненых бойцов опускали в морской прибой изуродованные ноги, культи… Все знали, что морская вода целебна. Утром побережье становилось белым от бинтов, их санитарки сушили после стирки в море. И мы видели, как прибрежные волны становились розоватыми от сукровицы.

Уже потом-потом, по направлению горкома комсомола многих ребят, кто имел высокие показатели в плавании (I или II разряд), направляли на санаторные и городские пляжи матросами спасателями. Нам с Аликом из 2-й школы, соседом, другом, брассистом (я плавал вольным стилем), поручили кусок пляжа санатория Совета Министров СССР «Сочи». Большое доверие. В санатории могли отдыхать лица, приближенные к правительству, никак не меньше. Мы заполняли многостраничные анкеты, данные которых бдительно проверяли. А может быть, и нет.

Мой друг и учитель Виктор Михайлович Дюнин, заполняя анкету ТАСС, в графе «Имеете ли государственные награды?» написал: «Имею. Обедал в столовой ЦК КПСС». И, знаете, прокатило!

Так вот, к спасателям. Товарищ Алик Сафаров носил огромную соломенную шляпу, чтобы плавки не выгорали… В его распоряжении был ялик – лодчонка, вечно привязанная к буйку.

Сон в ялике в тихую погоду для меня до сих пор кажется слаще любого на свете.

Другое дело шторм. Почему-то у отдыхающих он всегда вызывал взлет сил молодецких. И стар (большинство) и млад (наши погодки) норовили схлестнуться с крутой волной, поднырнуть, переиграть стихию. Подчас удаль умножалась стаканчиком «Мукузани», «Ахашени» или чем-либо посолиднее.

Вот тогда и наступал для нас час героических подвигов. Мы ходили по кромке прибоя и ломкими голосами уговаривали храбрецов вернуться на берег. Об этом же бубнил громкоговоритель пляжа.

Серьезный контингент отдыхавших в санатории Совмина «Сочи», как правило, и бровью не вел.

Ой до поры, ой до времени.

Крики «тону!» или просто долгое «а-а-а-а!» нам с товарищем Сафаровым слышать в том сезоне приходилось не раз. И вмешиваться в ситуацию тоже. Алику чаще, мне однажды.

За это полагалось представлять к награждению медалью «За спасение утопающих».

Кто не видел этой медали (в первичном исполнении), тот многого лишился. В представлении о спасении художников лицевая сторона медали являла картину не для слабонервных. Там мужик с открытым ртом и вздернутой рукой реально кричит. То ли взывает о помощи, то ли посылает куда-то матроса-спасателя…

Медаль, к сожалению, сегодня редкость. Я думаю, ее изменили из-за этой леденящей душу картины спасаемого.

…А если вернуться к заслугам города Сочи… Есть ли еще прецедент, чтобы город становился огромным военным госпиталем? Пожалуй, и нет.

Я считал несправедливым, что Сочи не удостоен никаких воинских почестей.

Враг был остановлен в нескольких десятках километров от нашего города. За всю войну на Сочи было сброшено более 308 бомб – атаковались эшелоны Красного Креста. У порта рвались

торпеды, пущенные с субмарин: целились в транспорты с ранеными. Мирный город, он всю войну был на передовой и вернул в строй около 500 тысяч тяжелораненых бойцов. Разве это не подвиг!

Почта еще долго приносила в Сочи необычные письма. На конверте не было точного адреса, стояли лишь фамилии. Подчас не было и фамилий, а только имена и отчества. Но письма находили адресатов. Это письма хирургам и медсестрам, которые работали во время войны в сочинских госпиталях. Правда, иных уж не было – тяжелые недуги свели в ранние могилы блестящих военврачей Агапова, Чебрикова, Бантева, Ашмарина. Но письма им продолжали идти, поскольку остались жить спасенные ими когда-то люди – бойцы с Тамани и Малой земли, из Сталинграда и с Курской дуги… Другие все так же скромно врачевали и пеклись о здоровье тысяч отдыхающих на курорте, подчас в тех же зданиях, где во время войны они неделями не отходили от операционных столов.

Мне непросто рассказывать о них, бывших военврачах сочинских госпиталей. С одними когда-то я жил на одной улице, и они до сих пор остались для меня «тетей Лялей» или «дядей Володей», другие бывали в нашем доме, а в праздники приходили к нам при орденах и медалях, и мне, помнящему лишь день Победы, не знавшему войны, было в их компании всегда волнительно, потому я держался строго. Конечно, в таком дружеском застолье непременно заходил разговор «о тех годах», но, как водится, серьезное и трагическое всегда соседствовало с веселой южной байкой или умышленным приуменьшением заслуг присутствующих. Я всегда, так сказать, из первых уст знал, «как это было на войне» в небольшом курортном городе. Но это была лишь капля в море. «Комсомольская правда» при содействии партийных, комсомольских организаций города, редакции газеты «Черноморская здравница» получила, пожалуй, самое большое собрание документов и воспоминаний о Сочи периода Великой Отечественной войны. Пусть мои земляки, те, кто у постели тяжелораненых солдат провели тысячу четыреста восемнадцать военных суток, сами расскажут о себе и своих товарищах. Это огромный том, прочтя который понимаешь, какой ценой удалось вырвать из лап смерти, вылечить, поставить на ноги полмиллиона раненых. Подчас они сухи и бесстрастны, эти воспоминания и документы, но прошу поверить на слово: написаны они людьми с большим и горячим сердцем, людьми открытыми, добрыми и потому скромными.

…Рано утром 5 августа 1941 года в Сочинском горкоме партии собрались работники горисполкома, врачи, секретари парткомов санаториев. С минуты на минуту в город должен был прибыть первый эшелон с ранеными. И те, кто пришел на совещание, говорили в основном, что санатории, а ныне госпитали с четырехзначными номерами готовы принять бойцов с поля боя. Правда, особого оптимизма не было, поскольку дел самых неотложных осталось еще непочатый край.

«Товарищи, которые думают, что если есть помещения и кровати, то сразу можно принимать раненых, глубоко ошибаются, – говорилось на совещании. – В санаториях надо немедленно оборудовать операционные, перевязочные, санпропускники, дезкамеры. Нет хирургического инструментария, бинтов, ваты, марли, медикаментов, не хватает посуды, белья…».

Немногим более месяца прошло с той поры, когда пришел приказ создать в Сочи крупную госпитальную базу. Где-то по забитой воинскими эшелонами железной дороге экспрессной скоростью шли, как стратегический груз, необходимые для военной хирургии инструменты, медикаменты. Конечно, не стоило ждать, что быстро доставят в город необходимую для госпиталей посуду, одеяла и прочую утварь. Потому, хотя никто никого не неволил, а только призывал, жители с окрестных улиц несли в госпитали кто ложку, кто вилку, кто подушку или ковер, кто кровать, на которой спал ушедший на войну сын.

Пионеры собирали по близким горам мох и набивали им матрацы, тысячи матрацев. Парни-комсомольцы мыли, скребли, таскали мебель, перестраивали палаты. Девушки штудировали медицинские книжки на курсах медсестер.

И вот приказ 5 августа принять первый эшелон. Эта честь была предоставлена бывшему санаторию «Кавказская Ривьера».

Совещание в горкоме партии подходило к концу, когда над городом появился фашистский самолет. Он долго кружил, примеривался, потом сбросил бомбу. Она упала в трехстах метрах от горкома, эта первая бомба, нацеленная на Сочи. А еще через час весь город вышел к центру города, на улицу Горького, по которой медленно, в тишине, шли машины с наскоро перевязанными тяжелоранеными бойцами. Им протягивали из заплаканной толпы немудреные подарки, какие-то гостинцы, цветы… Так вошла в город война.

Знаю, когда зайдет речь о войне, не каждый и дотошный историк помянет Сочи. Были Брест, Минск, Киев, Ржев, Москва, Ленинград, Курск, Сталинград, Ельня и Одесса… Были Свердловск. Тагил. Челябинск… Великие в бою, в труде города. А Сочи? Многие ли представляют, каким оказался фронт у его жителей, у его врачей…

Обожженных, раненных осколками мин и снарядов в лицо, грудь, лишившихся ноги или руки, воинов бережно перевозили в соответствующие госпитали. Начиналась круглосуточная работа всего медицинского персонала, чтобы вернуть к жизни, а лучше в строй защитников Отечества. С первых же дней по 10–12 часов не отходили от операционных столов профессора Aгeeнко, Ашмарин, доценты Чебриков, Бантев – талантливые новаторы военной хирургии. Кто может подсчитать, скольким сотням раненых спас жизнь шестидесятилетний врач Н.И. Агапов?

«Санитарные поезда с ранеными героями Великой Отечественной войны прибывали в Сочи, как правило, ночью. Иногда два-три состава в сутки. На мою долю, как главного хирурга госпиталей ВЦСПС, доставались самые сложные и трудные операции. Приходилось ежедневно делать труднейшие oпeрации в разных госпиталях, в разных условиях, до двадцати в сутки. Иногда казалось, что силы оставляли меня. Но раздавался телефонный звонок. Мне говорили: “Надо. Тяжелейший случай…” Я ехал…». Это свидельство хирурга М. Галковского.

В октябре сорок первого в госпиталях ВЦСПС работало крайне мало специалистов. 88 врачей, 250 медицинских сестер, около 400 санитарок. К тому же не все медики были готовы к госпитальной работе. Им пришлось выкраивать час-другой на учебу и переподготовку. За полтора года около трех тысяч врачей и сестер заново переучились.

К 1944 году количество специалистов по военно-полевой хирургии в Сочи возросло в шесть раз. Если, по отчетам, за пять месяцев 1941 года было проведено 1325 хирургических операций, то только за первый квартал 1944 года – 2555.

Да, где-то рвались снаряды, горели танки, и военврачам казалось, что на передовой, в самом пекле войны, они нужней, чем здесь, в тыловых госпиталях. И каждый месяц добивались-таки повесток из военкомата, уходили на передовую хирурги, медсестры, санитарки. И город-госпиталь их отпускал, хотя каждый врач уже работал за двоих-троих. Военврачи и медсестры Гордон, Дьяков, Богдель, Балуев, Рац, Зорина, Логачева, Ватаян, Климашевская, Шор и десятки других становились на место ушедших и показывали чудеса выдержки и хирургического искусства. Я нашел такой документ:

«В эвакогоспитале № 2127 из раненных в грудную клетку в строй возвращены 76,2 процента воинов, уволено в кратковременный запас на выздоровление 22,3 процента, по

инвалидности 1,3 процента. Выписка в часть терапевтических больных составила 73,8 процента. Сроки лечения сокращены в полтора-два раза по сравнению с нормативами Наркомздрава СССР».

В Сочи был свой, настоящий фронт. Это был фронт, на котором по-солдатски несли свою вахту военврачи. Никого в то время не могло удивить мужество хирурга Михаила Петровича Галковского, которого вносили в операционную на носилках, поскольку от нечеловеческой усталости его уже не держали ноги…

У военврача Елены Францевны Богдель ушел на фронт сын. Наутро после проводов ей сказали, что эшелон, в котором ехал сын на передовую, разбомбили. Все погибли. В каждом раненом Елене Францевне виделся ее сын, каждый стон был для военврача голосом сына. Не забыться бы ей, не остаться одной. Нужно быть бодрой и уверять бойцов, что все до свадьбы заживет, что «непременно выпишут скоро в часть бить фашистов…». И только в операционной она могла на несколько часов остаться без марлевой маски, подруги видели ее лицо, скорбное, потерянное. И вдруг: «Вашего сына в эшелоне привезли. Ранен…» Не бросилась, не стала отпрашиваться от дежурства: знала, некому заменить ее у стола. Так и додежурила, впервые за много недель в слезах. И сына выходила.

Такой был здесь фронт.

Прочтите сегодня найденное мной письмо сочинской учительницы, написанное на донорской ампуле «Дорогой товарищ! Посылаю вам свою кровь. Желаю полного выздоровления. Пусть моя кровь вернет вам прежнее здоровье, чтобы вы могли жить еще раз и снова пойти бить проклятых фашистов, отомстить за свои раны, за моего сына Германа, погибшего 4 октября под Лысой горой. Если будете в Сочи, в госпитале, напишите, я с удовольствием буду вас навещать как своего дорогого сына.

С материнской любовью Гаврилова Глафира Михайловна».

К сожалению, как рассказывает бывшая операционная сестра Г. Ениколопова, боец, получивший кровь Глафиры Михайловны, не мог в то время ей написать. В тяжелом состоянии он был направлен в стационарный госпиталь. «Письмо Глафиры Михайловны я оставила себе, – пишет Г. Ениколопова, – сберегла его и пронесла через всю войну, от Сочи и Туапсе до Одера. Я хранила его как реликвию, и оно прибавляло мне сил в тяжелые военные дни».

Страданиями раненых болели не только сотрудники госпиталя. Приходили жители Сочи, чтобы теплым словом, скромным подарком согреть больного. Желанной гостьей, особенно в палатах для тяжелораненых, была мать Николая Островского Ольга Осиповна. Одетая в черное пальтишко, в глубоких галошах и сером шерстяном платочке, она с патефоном и пластинками в руках входила в палаты к тяжелораненым. И в палатах звучал чистый голос ее сына. Не раз и не два приходилось ей проигрывать пластинку с записью отрывка из романа «Как закалялась сталь» в чтении самого Николая Алексеевича.

«…В конце 1942 года, воспользовавшись короткой стоянкой в сочинской бухте, музей Н. Островского посетили моряки военного корабля СК-065. Мало кому был известен в то время катер-охотник, носивший этот номер. В присутствии матери писателя, подарившей на память морякам томик романа «Как закалялась сталь», бойцы поклялись бить врага по-корчагински. А спустя несколько месяцев, в марте 1943 года, СК-065 стал известен всей стране. У берегов Геленджика маленький корабль отразил десятки атак фашистских самолетов, защищая транспорт с фронтовыми грузами. За этот подвиг СК-065 стал гвардейским. Корпус катера был изрешечен сотнями осколков. Несколько членов экипажа погибли, многие были ранены, боевое ранение получила и книга «Как закалялась сталь». Пробитую осколками, с обожженными краями, передали потом краснофлотцы книгу в Московский музей Н. Островского, где она хранится и поныне». (А. Галатенко, «Черноморская здравница»).

Закончилась война. Но все шли и шли в Сочи санитарные эшелоны. Еще год не снимали военврачи хирургических масок. Для них война продолжалась. Потом начали открываться санатории, теперь уже на базе бывших госпиталей. Первых отдыхающих принимали опять же в «Кавказской Ривьере». Отдыхающих встречали цветами. Военврачи стояли у парадных входов с влажными от слез глазами. Теперь все. Кончилась и для них война. Завтра и впредь они будут мирными курортными врачами.

Об этом я и написал и напечатал в «Комсомолке».

Потом с помощью главного редактора «КП» Бориса Панкина я обратился в Верховный Совет СССР и министерство обороны, даже ходил на прием к маршалу А.А. Гречко. Было желание добиться своего. Сразу вроде бы получил какой-то благожелательный отклик. Но постепенно все затихло, я уже и веру начал терять. Как вдруг! Был опубликован указ о награждении Сочи орденом Отечественной войны первой степени. И мы, редакция «Комсомолки», настояли, чтобы на всех санаториях и домах отдыха, где в войну располагались госпитали, повесили мемориальные таблички об этом героическом факте. Да, газета добилась, нам удалось! Городские врачи, медсестры, санитарки, доноры-добровольцы были удостоены военных почестей.

Храню заметку Аллы Гусевой, заместителя директора музея истории Сочи.

«В годы войны курорт стал главной госпитальной базой юга России. Сто одиннадцать госпиталей были развернуты на всей его территории от Магри до Адлера. После лечения из Сочи на фронт вернулись полмиллиона солдат и офицеров, почти три четверти от общего числа раненых. И еще несколько лет после победного салюта сочинцы выхаживали раненых, покалеченных. Именно за этот подвиг мирный город-курорт получил столь высокую военную награду».

В Указе говорилось и о подвиге тех сочинцев, которые превратили свой город в Большой курорт. Там нет расшифровки, но, думается, речь идет о победе над малярией.

По статистике, малярия занимает первое место среди инфекционных заболеваний на земном шаре. Черноморское побережье Кавказа было заметно подвержено этому заболеванию. Особенно в болотистой местности. К ней относили и Сочи.

Немного истории.

В 1920 году в сочинских больницах (всего 236 коек) было 2277 гражданских и 107 военных лиц, болевших малярией. Бесспорно, цифра велика. «Маляриков» привозили и днем, и ночью. Когда не хватало раскладушек для пациентов, спали прямо на улице.

С 1923 года заведующим Сочинской противомалярийной станцией стал доктор С.Ю. Соколов. Сергей Юрьевич был родом из Харьковской губернии. Родился в 1875 году в семье обедневших дворян. Учился в фельдшерско-акушерской школе, затем окончил частные университетские курсы и медицинский факультет в Юрьеве (Тарту). Работал в клиниках Петербурга, Москвы. В 20-е принимал участие в ликвидации тифа на Урале. В 1921 году был назначен заведующим курортным районом, включавшим в себя территорию от Туапсе до Адлера.

С.Ю. Соколов поставил перед собой очень трудную задачу: не только организовать лечение, но и ликвидировать саму причину заболеваний страшной инфекцией, которая отпугивала от Черноморья потенциальных отдыхающих. Тогда и начались первые противомалярийные мероприятия в Сочи. По всему городу высаживались эвкалипты, которые прекрасно осушали почву.

Но главное было в другом.

Специально для борьбы с малярией, как величайшую драгоценность, из Грузии привезли небольшую невзрачную серенькую рыбку гамбузию. О ней несколько слов отдельно.

Гамбузия была родом из далекой Южной Америки.

Когда-то о ней знали только коллекционеры аквариумных рыб, а после войны у сочинцев она стала популярней всякой другой. Так уж случилось, что курортное будущее всего Черноморского побережья Кавказа когда-то попало в зависимость от гастрономических предпочтений этих маленьких рыбешек.

Прежде побережье в районе Адлера кишело малярийными комарами, из-за чего с завидной регулярностью возникали эпидемии. Универсальных способов борьбы с малярией тогда не существовало. В 1925 году в акваторию Черного моря случайно попали гамбузии, после чего оказалось, что их любимым кормом как раз являются личинки малярийных комаров.

Помню, как мы с ребятами из школы бродили по сочинским предместьям, прижимая к голому пузу трехлитровые банки, в которых плескались гамбузии. Мы искали любую водную протоку, канаву, даже лужу, где гамбузии еще не было… Все взрослое население уничтожало с помощью прожорливой гамбузии личинки малярийных комаров.

И еще в мою сочинскую бытность, примерно в 1956 году, на одном из заседаний Сочинского горсовета доктор С.Ю. Соколов доложил, что в этом сезоне впервые в городе не зафиксировано ни одного случая заболевания малярией. Это была победа!

И в Сочи был поставлен бронзовый памятник этой рыбке. На мемориальной доске повествуется о ее благих деяниях. К слову, в городе гамбузий теперь разводят в особом питомнике и раздают бесплатно всем желающим. В Сочи уже полвека с лишним никто и не вспоминает о малярии, а светлая память о рыбке-спасительнице живет в сердцах горожан.

Интересно, что гамбузия также удостоилась быть увековеченной в скульптуре в таких местах, как остров Корсика и государство Израиль.

А Сергей Юрьевич умер в 1964 году. В год его смерти на здании гостиницы «Приморская» была установлена мемориальная доска: «Улица названа в честь заслуженного врача РСФСР Соколова С.Ю. 1875–1964. Под его руководством полностью ликвидирована малярия на Черноморском побережье Кавказа».

Памятники возвращают нам память. А люди, которым я каждый раз, приезжая в Сочи, говорю: «Здравствуйте!», возвращают мне теряемую порой веру в добро и справедливость.

Что такое воспоминания? Попытка как-то вернуть ушедшее время. Восстановить переживания, надежды, которые «юношей питали».

Впечатления молодых лет откладывались сами собой, становились эталоном для сравнения и понимания новых ощущений и знаний. Только с годами сознаешь, что тебе в большую дорогу дается бесценный капитал – память о прошедших днях, впитавшая в себя школу, улицу, город. Многое другое, что зовется малой родиной. Она неразрывно связана с чистотой помыслов, с людской (лично к тебе!) добротой.

И счастлив тот человек, кому удается сохранить весь век верность родному краю, помнить очаг родительского дома. Держать дружбу с земляками.

Мне в этом отношении повезло, думаю, особо. Мой родной город никогда не забывал меня. Не только в тех случаях, когда я мог кому-то помочь, найти выход из трудной ситуации, обогреть в столице. Но и в Сочи меня ждали, чтобы приложить руки и голову москвича к делам, чтобы он порадовался с друзьями в дни рождений, свадеб, крестин и других славных и многолюдных собраний земляков, на которые гостей приглашают с искренней любовью.

Ни на миг я этого не забываю.

Думаю что с большой надеждой меня приглашали разделить ношу разных больших и малых, но ответственных дел, войти в состав оргкомитетов мероприятий, которые проводились в Сочи. Видел в этом уважение к моим силам и возможностям, всегда старался оправдать доверие.

Российский кинофестиваль «Кинотавр», к примеру. Я когда-то помогал организовывать его Марку Рудинштейну и Олегу Янковскому. И вот уже более четверти века имею честь быть членом попечительского совета этого авторитетного фестиваля, который ныне возглавляют новые талантливые кинематографические лидеры – Александр Роднянский и Федор Бондарчук.

Не знаю, как благодарить судьбу, но все руководители города постепенно становились моими друзьями. И находясь при власти, и потом, без чинов и званий, мы находили друг в друге поддержку и понимание. Николай Карпов… Виктор Колодяжный… Анатолий Пахомов… Каждый из них оставил свой след в биографии города.

И в моей биографии – тоже.

С Виктором Викторовичем Колодяжным нас связывает горечь, неизбывность потерь, трагических утрат.

В Петербурге на глазах у Виктора Викторовича и его жены Наташи погибла их пятилетняя дочь Маша. Мне показалось, что после этой трагедии осиротели они – родители.

Трудно сказать, как бы они перенесли это горе, если бы рядом не оказались Владимир Васильевич Устинов, Илья Иосифович Клебанов, Александр Николаевич Ткачев. И весь город Сочи. Сегодня у Виктора Викторовича растут две дочери, абсолютно одинаковые красавицы. Одна появилась в доме через год после гибели Маши. Мощный материнский инстинкт сотворил чудо. Еще одна девочка родилась следом. Как крестный отец, сегодня я часто вижу эту счастливую семью.

Во время подготовки к Олимпиаде в Сочи в Администрации Президента РФ возникла идея учредить в городе Общественный совет.

Он призван был помочь горожанам преодолеть неминуемые, всегда неожиданные проблемы и неудобства, которые возникали при масштабном обновлении большого и уникального города. Выбор возглавить этот совет пал на меня. За четыре предолимпийских года Общественный совет доказал свою нужность, по деловому разрешая конфликтные коллизии и откликаясь на нужды горожан. Когда Олимпиада завершилась, заключительное заседание Общественного совета посетил В.В. Путин. Наша работа была достойно оценена Президентом России. Больше того, он предложил продолжить деятельность совета. Теперь наша задача – помочь максимально использовать все олимпийское наследие.

Но я часто думаю и об ином наследии. Для меня очень важно, что в моем городе действует новое поколение, столь же сильное, профессиональное, патриотичное, каким я видел своих родителей, каким было и мое поколение.

Алиса Симонян, наш юный начальник штаба, – чудесная, тонкая, умная девушка. На мой взгляд, она просто-напросто несколько лет своей жизни положила на алтарь Отечества, работая за идею, без ожидания наград и высоких благодарностей. Игорь Сосин – финансист, с первых дней подготовки Олимпиады ставший незаменимым экспертом по всем экономическим вопросам, которые обсуждал наш совет. Президент В.В. Путин за эту работу вручил в Кремле Игорю диплом «Заслуженного экономиста России». Аргументы члена совета – самого авторитетного Михаила Миленина побуждали менять порой решения и строителей, и власти города. Иван Савин, Геннадий Глазырин, Роберт Паранянц, Сергей Сокольский, Надежда Козлова, Акоп Кочканян, отец Иоанн, Алексей Храбан, Аслан Мамишев, Александр Карелин, Теймураз Лобжанидзе, Михаил Хубутия. Список у меня большой – светлые головы, истинные граждане города Сочи стали моими близкими друзьями. Нас породнило чувство любви к своей малой родине.

А сегодня еще более молодое поколение моих земляков тоже рядом со мной.

Я, к счастью, ощущаю себя частью этого молодого сочинского братства.

Семья Баликоевых дружила с моими родителями, когда внимание и участие молодых Бориса и Мадины было неоценимо. Хвори обступали нешуточные. Мы с братом далеко, а Мадина –

врач от Бога. Нам было поспокойней.

Вот они и стали по-настоящему членами нашей семьи. Сегодня уже три поколения Баликоевых самые близкие для меня люди.

На моем веку родилась Таня. Сегодня она блестящая пианистка, солистка квартета имени Рахманинова. У Тани подрастает дочь Милана, юное дарование, в чей талант верю не я один.

В конкурсах скрипачей, пока еще городских и краевых, она просто блистает.

Маргарита Торшина, ее мама Жанна Сергеевна… Говорят, со стороны мы видимся родственниками, столько тепла в наших отношениях.

Особое место в моей жизни занимает Евгений Клебанов. На его долю выпали немалые испытания. Но он остался добрым, веселым человеком. Рядом с ним становишься сильнее. Любимец города. Эта честь не каждому выпадает в наших краях.

Михаил Микшис, основатель сочинского частного телевидения, лауреат премии «ТЭФИ», Алла Журавлева, ее сын Максим – журналисты, имена которых известны всей стране. Елена Микшис – издатель, она представляла ТАСС в регионе. Отважная, яркая женщина, готовая все начинать с нуля. И творчество, и бизнес, и судьбу.

Габро и Верочка Пруидзе, их дети, невестки, внуки. Их дом в горах, всегда открытый для друзей. Он смотрит окнами на обелиск.

На обелиске фамилии: Пруидзе – 42 солдата, не пришедшие с войны деды, дяди, братья… Весь практически род. Имена погибших на фронтах соседей: Учадзе – 27 человек, Руденко – пятеро, Пашковы – трое, Романовы – трое, Марусидзе – девятнадцать. Почти все грузинское село овдовело, лишилось наследников, сыновей и братьев.

Работая в сенате, всегда чувствовал, что у меня замечательная помощница в Краснодарском крае – Людмила Александровна Лазаренко. Не только хорошая журналистка, блестящий организатор, но и душевный, чистый человек, посвятивший себя идее порядочного жизнеустройства родного края. Я видел, чего стоило ей, маме двух девочек, мотаться по делам Совета Федерации по всему краю. А в Сочи организовывать работу нового Общественного совета города. И вести мою избирательную кампанию…

Вот так, через два поколения, мы, сочинцы, оказываемся рядом. Думаю, и в других шумных или застенчивых городах России прослеживается такая связь времен, если у людей есть цель и понимание долга…

Работа ради общих интересов прибавляла нам сил, когда уставали, делала молодых мудрее, а у меня отнимала время, но не прибавляла лет.

И я убеждался, что в России надо прожить долгую жизнь, чтобы наконец стать молодым.

Часть вторая

Время «Комсомольской правды»

Глава 1

Первый жизненный аванс

Возможно, ошибочно, а возможно, единственно правильно (опыта не было), но в МГУ имени Ломоносова нас обучали газетному делу по добротной академической методике. Мы должны были постигать основы разных гуманитарных наук, знать историю журналистики, владеть великим и могучим. Я учился не слишком усердно. Вероятно, потому что невозможно было усидеть на студенческой скамье, когда в каждой факультетской многотиражке сообщалось о публикациях в большой прессе старших по возрасту однокурсников. Рвался попробовать себя в профессии и я.

Приближалась производственная практика. Вдруг счастливо открылась перспектива пройти ее в «Комсомольской правде». Это был предел мечтаний! Очень хотелось напечататься в лучшем для меня издании, ощутить подлинную журналистскую удачу.

Целая толпа 19-летних второкурсников взметнулась по мраморной лестнице на 6-й этаж газетного здания по улице Правда, 24. Прибежали в просторный холл, уставленный по гостеприимному чину креслами. Осмотрелись. Холл заливало солнечным светом, ибо вся наружная стена состояла из стекла. Диковинный конструктивизм 30-х годов. Длинный коридор с выбоинами паркета периодически наполнялся быстрым перестуком дамских каблучков. Да и мужской народ сновал мимо нас без устали.

Свет и движение.

Нас двинули в Голубой зал. Один грозный член редколлегии, это потом было, потом, любил повторять непослушным новичкам: «Будете гореть синим пламенем в Голубом зале». А тогда в главном редакционном помещении звучал ласкавший наш слух голос энергичного молодого бородача по имени Борис Грушин: «Приглашаем поработать в Институте общественного мнения «Комсомольской правды», первом в истории страны исследовательском центре массовых опросов населения».

Позже я выяснил, что Борис Андреевич Грушин недавно окончил аспирантуру философского факультета нашего МГУ, директором Института общественного мнения числился по совместительству, сам Институт имел в штатном составе всего две единицы, но провел уже пять всесоюзных опросов, получил широкую известность и признание в научных кругах.

Теперь Институту вместе с нами, практикантами, и другими добровольцами, питавшими ученую склонность к социологии, предстояло окунуться в очередное исследование. Называлось оно необычно, даже изящно: «Мир ценностей советской молодежи (на Марс – с чем?)» После триумфальных космических полетов с Байконура, на фоне пророчески звучавших песен типа «На пыльных тропинках далеких планет останутся наши следы…» вопрос в скобках звучал как практическое задание.

Молодой читатель охотно пошел на такой опрос.

Почта ежедневно доставляла в «Комсомолку» письма в тяжелых мешках. Мы, студенты, читали, кодировали, редактировали эти корреспонденции. Иногда они отражали лишь острые запросы молодежного быта (купить бы магнитофон, достать бы джинсы Levi Strauss), а иногда напоминали послания землян братьям по разуму во внеземных цивилизациях. Пожалуй, вперемежку из первых и вторых подготовили тематическую полосу с запомнившейся мне «шапкой»: «И на Марсе будут яблони цвести!» Только так!

В полосу вошла часть материалов, подготовленных мною – студентом, мечтавшим об авторской публицистике, на худой конец – об очерковых зарисовках. Пусть не было таких заданий, но я завершал практику без разочарования, даже с каким-то предчувствием чуда.

И чудо свершилось.

Когда комната, где мы работали, почти опустела, к моему столу подсел всегда довольно суровый на вид, в очках с большими диоптриями Владимир Чивилихин, вошедший в известность очеркист «Комсомолки».

– Не хочешь у нас остаться на стажировку? – и, не дожидаясь моего несомненного согласия, добавил, пародируя милицейское принуждение: – Пройдемте, товарищ!

Прошли в кабинет редактора отдела спорта Павла Михалева.

– Паша, видишь парня? – было сказано про меня.

– Немного знаком. И что?

– Тогда бери к себе, не торгуясь. Был вчера на журфаке, там мне этого молодца рекомендовали. Он, кроме всего прочего, чемпион МГУ по прыжкам в высоту. Взял 190 сантиметров.

– И что?

– Вот заладил свое «и что». А то, что характер.

Надо же так случиться, что почти накануне этого разговора именно Михалев уговорил меня сыграть за команду «Комсомолки» против «Правды» на первенство среди журналистов Москвы по баскетболу. Сыграл. Мы прилично накидали правдистам, у которых, по-моему, не было подставных.

– И что? – теперь уже с некоторым отчаянием повторил Михалев. – Я бы взял, так у меня вакансии стажера нет и не предвидится.

Чивилихин перед тем, как удалиться, опять сослался на факультет, на хорошее мое досье из фактов биографии и газетных вырезок. Неожиданно Павел Филиппович погасил свою сигарету, не спеша надел

франтоватый пиджак, висевший в шкафу на вешалке, и повел меня куда-то по коридору. Он ходил по разным кабинетам с начальственными табличками на дверях, меня иногда туда приглашали, чаще – нет. Наконец я оказался в отделе рабочей молодежи.

В просторной, уставленной четырьмя столами комнате сидел и явно грустил всего один сотрудник, как оказалось – заведующий отделом Виктор Дюнин.

– Ты чего, Витюш? – вкрадчиво поинтересовался Михалев.

– Третий день подряд дежурю. Глаза слипаются. Мои застряли в командировках, – последовало объяснение.

– Мне известно, что у тебя скоро появится стажерская вакансия.

– Кадры ищут…

– Понимаю, над кадрами не каплет, – подхватил, помню, тему Михалев и бросил несколько заключительных реплик из сцены моего сватовства. – Так вот смотри. Твой бывший сокурсник Чивилихин из двухсот нынешних студентов журфака отобрал… Знакомься. Я бы сам взял, да ставки нет и не предвидится.

– А в рабочем отделе, ты меня не дослушал, ставка стажера уже есть. Так что можем взять.

Услышав это, я, должно быть, сразу расслабился. Потому что дальнейшее помню и не помню.

Но про хлопоты Владимира Алексеевича Чивилихина добавлю здесь несколько слов. Он, должно быть, глаз положил на меня еще и потому, что узнал из моего досье: «окончил железнодорожную школу». Сам Чивилихин поступал в университет из паровозного депо.

И сейчас уверен, что я попал по тому времени в самую благоприятную для профессионального роста и приобретения достойных ориентиров человеческую среду. В ней молодое поколение становилось на плечи уже познавшего жизнь.

Я потом много видел разных журналистских коллективов и сам их возглавлял, но такого, что встретил в «Комсомольской правде», таких редакторов, таких корреспондентов, таких друзей… Все редкостное не повторяется.

А что такое отдел рабочей молодежи? Это – комсомол на заводах и фабриках, ударные комсомольские стройки, комсомольские путевки. Мне поручили раздел, который именовался «Большая химия»: молодежь на сооружении заводов синтетического каучука, шинных заводов, комбинатов новых полимеров, в научно-исследовательских профильных институтах. Эта материя, признаться, сразу, с ходу мне оказалась не по зубам. «Вгрызайся!» – был совет.

И меня учили. Не только правкой, опытом, отношением к делу. Учили прежде всего нестандартному мышлению, литературной выделке материалов, экономии слов, приобретению собственного стиля. Но главная дисциплина в школе рабочего отдела – трудолюбие. По этому предмету экзамен сдавал беспрерывно. И не только тем, что мой рабочий день подчас длился по 18 часов, что заметки переписывал по 3–4 раза, заголовки придумывал до посинения. Все это можно было вынести. Суть испытания состояла в практическом проявлении этой самой любви. В качестве газетных строк.

«Лучший материал – материал напечатанный» – это был девиз отдела. Любовь с отдачей. А любить не заставишь. Чувство пробуждалось, я бы сказал теперь, на этической основе показывать правду, защищать обиженных, разгребать человеческие беды. Труд подогревался святой (прошу прощения за патетику) ревностью к истине, добру и справедливости. Я видел, что корифеи отдела творили, а не «пахали», не надрывались над строчками. Материалы делали азартно, получалось талантливо. И постепенно я сам начинал ощущать, что муки творчества – не томительный недуг, а почти блаженство.

Но тогда я еще не знал истины, что в жизни все неожиданно переменчиво. Здорово, конечно, если на тебя удача свалилась с неба, но еще важнее ее удержать. Посадить на самый удобный стул, на самое мягкое кресло, лишь бы фортуна не упорхнула.

А что у меня случилось с первой публикацией! Спешил отличиться. И преуспел. Напечатали мою заметку в 40 строк. С фамильной подписью. Наутро в ней обнаружили 10 ошибок. Я на одном дыхании написал что-то про Херсон, где ни разу не был, про черноморские теплоходы, названия которых приводил по памяти, безбожно перевирая. Про то, что «море плескалось», а Херсон был и есть речной город. Меня хотели тут же уволить, но кто-то заступился. Вспомнили при разборе моих херсонских ляпов: он придумал лучший заголовок месяца – «О тех, кто легок на подъемные». Пожалели. Да и самому начальству был повод «почесать репу»: информацию поставили без бюро проверки, в недопустимой спешке, просто для затыкания «дыры» на полосе.

Было мне тогда 19 лет. Посчитал, что оставили в «Комсомолке» работать над ошибками, оправдывать первый жизненный аванс.

Глава 2

Вот такое стереокино

Отликовали выпускники факультета журналистики МГУ по случаю вручения дипломов. Отпировали в Доме журналистов, обласканы были самим Ясенем Николаевичем Засурским, выдающимся человеком, нашим деканом. Нашим другом не только в студенчестве, но и потом (десятки лет!), кем бы ни стали в журналистике или в других ипостасях. Я и сегодня почитаю за честь побывать у Ясеня Николаевича на факультете (он там президент), если он в порядке (к сожалению, часто недужит), но светлая голова нашего Учителя, его мобилизующе острые мысли возвращают любого из нас в ту пору «когда мы были молодыми и чушь прекрасную несли…».

Помню, несколько лет назад возникла необходимость обратиться к ректору МГУ с просьбой продлить контракт Ясеню Николаевичу. (По возрасту он должен был перейти на другую работу.) Мы, выпускники факультета, кто был под рукой, дело срочное, соорудили челобитную ректору, академику В.А. Садовничему. Потом глянули на подписи – матушки-святы! – вся страна, все ближнее зарубежье, далекие страны – главные редакторы, директоры, министры, руководители пресс-службы, писатели, режиссеры, народные артисты, поэты, лауреаты, государственные чиновники… Имена, имена, имена… Цвет страны. Честные, порядочные.

Так Ясен Николаевич нас учил.

Сначала честь, потом профессия.

Виктор Антонович Садовничий позвонил сразу, как получил наше письмо. Это делает честь Виктору Антоновичу – он и до письма нашего все решил как надо:

«Письмо оставлю на память. Сами имена людей, их нынешние позиции в обществе говорят о том, как замечательно вас всех учил Ясен Николаевич…»

Мы, выпускники журфака, были востребованы буквально «от Москвы до самых до окраин». Женя Сытников – Камчатка, Вова Гуигин – Сахалин, Толя Шлиенков – «Неделя» («Известия»)…

Меня распределять не надо было. Я уже работал в «Комсомольской правде» в отделе рабочей молодежи. Стажером. 35 рублей жалованье. Зарплата хорошая, но маленькая. Стипендия была всего на пять рублей меньше.

Из общежития на Ленгорах пришлось съехать. Прописки московской нет. Словом, ни кола ни двора… Зато «Комсомолка»! Вершина мечты любого журналиста той поры.

Кстати, в газете таким неприкаянным я был не один. Более того, в первый же день бездомья я понял, что в редакции это норма. Нам не просто позволяли оставаться на ночь на кабинетных диванах, но еще и постельным бельем одаривали. Так и коротали ночи Юра Рост – талант из Питера, Илья Хуцишвили – выдвиженец из Тбилиси, Слава Голованов – гений из Москвы (его ночевки были связаны с запутанными семейными обстоятельствами).

Все мы ждали милости от ЦК ВЛКСМ в виде общаги (В. Игнатенко, Ю. Рост – холостые) или чего получше (И. Хуцишвили – семейный), или доли в кооперативе (Я. Голованов,

перманентный жених).

Но мне повезло несказанно.

Мой старший брат, Семен Никитич, был аспирантом у академика А.Н. Бакулева. Светило медицины, Александр Николаевич Бакулев стал основоположником советской сердечно-сосудистой хирургии, был президентом Академии медицинских наук… Словом, ученый с мировым именем. И в ученики себе он брал с большим выбором, на перспективу.

Случайных людей в его команде не было и быть не могло. Моего брата он взял из больнички города Тутаева, Ярославской области, где Семен работал по госраспределению, как выпускник 2-го медицинского института Москвы. Там, в Тутаеве, он три года не отходил от хирургического стола. Стал классным специалистом, приехал в Москву поступать в аспирантуру. Приглянулся А.Н. Бакулеву и получил от него добро на хирургическую и научную работу у себя в клинике.

Уже потом Семен станет профессором в зарубежных университетах, выучится у самого Майкла Дебейки в Хьюстоне, вернется в Москву в Склиф – Институт скорой помощи – замом директора по хирургии… Да и сегодня, в свои восемьдесят с гаком может сделать любую операцию. Приходите. Больница № 13, город Москва.

Однако и Семену негде было приткнуться. Выручил академик Бакулев. Он понял: в его клинике оказались перспективные молодые люди, но дико неустроенные. Академик попросился на прием к Николаю Александровичу Дыгаю – мэру Москвы тех лет. Попросил для будущих ученых-хирургов хоть что-то. Общежитие, но в центре. Шел 62-й год… Дыгай, светлая ему память, не отмахнулся, не передоверил, не замотал, а разрешил сразу же вселиться в дом, где был легендарный кинотеатр «Стереокино», напротив Дома Союзов. «Стереокино» показывало единственный фильм «Машина 22–12» каждый божий день почти круглосуточно.

«Центрее не бывает, – пояснил глава города Москвы и добавил: – Правда, через три месяца мы этот дом снесем, будем искать вашим аспирантам что-то другое. А пока пусть перекантуются».

Так мой брат и его друзья аспиранты получили комнату на пятерых в выселенном под снос доме. Правда, не обошлось без гримас нашей советской жизни: в доме (кстати, бывшем общежитии) уже почти никто не жил. Лишь 2–3 комнаты были еще в ходу. Но дежурные на входе и выходе остались, белье постельное меняли в срок, и газ был, и свет, отопление и прочее в порядке. Живи не хочу.

Естественно, брат с согласия друзей пригласил и меня на постой: где пятеро, там и шестая раскладушка втиснется. Как же замечательно мы жили! Дружно, весело, без вредных привычек. Наш дом, поскольку был в таком шикарном месте Москвы, разумеется, стал центром притяжения всех наших друзей. Просто «Клуб знаменитых капитанов». Артисты, журналисты, ученые, даже один виолончелист с инструментом – все торопились на наш огонек.

Жизнь, как говорится, налаживалась. Я мотался по ударным стройкам, старшие товарищи продвигали сердечно-сосудистую хирургию, биохимию, дежурили в Первой Градской больнице и не только. (Аспирант Семен Герасимович подрабатывал по ночам сторожем на мясокомбинате. Платили ему, на общую радость, колбасой.) Еще один наш сосед создавал в своем НИИ искусственную икру. Черную.

С этого места, думается, надо поподробнее.

Итак, на столе у нас всегда стоял трехлитровый баллон с икрой. Как нам объяснили, делалась она из нефти. Это знание аппетита не прибавляло. Но икра, как настоящая, уже намазывалась. Оставалось пройти испытания. Испытателям, то есть нам, даже приплачивали. Это как-то стимулировало наш добровольный вклад в науку.

Вся наша гоп-компания, и постояльцы, и гости вынуждены были принимать участие в научном эксперименте: дегустировать икру и записывать в специальных бюллетенях кое-какие данные о последствиях. Например, какова желтизна глаз, белесость языка, каков, пардон, цвет мочи и т. д. Сначала мы всерьез вели научные дневники. Потом начали списывать друг у друга, потом просто подгоняли цвет языка, глазного яблока и прочие данные к научным прогнозам.

Словом, был дом наш полная чаша.

Одна беда: ни у кого не имелось прописки, жили практически нелегально. А тут еще дело «Мосгаза», да местопребывание наше напрягало правоохранительные органы, особенно в дни парадов и дни скорби: ведь мы всегда находились внутри оцепления. На нас косо смотрели: ни похоронить спокойно, ни колонны подровнять. Все время крутятся посторонние и без пропусков.

Потом к нам зачастил участковый из ближайшего к Кремлю отделения милиции. Лейтенант, как помню, не лейтенантского возраста приходил вечером, когда мы, нарушители паспортного режима, были на месте. Суровый милиционер знал нас хорошо, мы не раз сдавали ему разные прошения и справки от организаций, где служили, письменные подтверждения, что скоро покинем вверенный командиру район. Или принесем паспорт с пропиской.

Начиналось всегда одинаково: лейтенант раскрывал полевой планшет.

Как фамилия? – и так далее, все снова-здорово.

Савчук.

Семен Герасимович.

Даренков.

Арчаков.

Игнатенко Семен.

Игнатенко Виталий.

В этом месте опроса выдвигался в центр стола баллон черной икры. По легенде, Боре Савчуку эту роскошь прислала тетя из Астрахани. Я, как самый молодой, должен был спроворить чай. Старшие товарищи клялись, что документы на прописке. Через неделю, в крайнем случае две все будет в порядке.

Потом мы гурьбой провожали участкового.

Естественно, с баллоном икры для дома, для семьи.

Через пару недель история повторялась.

Как фамилия? Чай с икрой… Астрахань… Тетя… Обещания… Проводы… Баллон…

Правда, каждый раз лейтенанта удивляли и раздражали вопросы о цвете роговицы, языка, и мочи у него и членов семьи.

Уверен, он считал нас идиотами. «Заучились».

Так продолжалось полтора года.

Дом после того, как мы съехали, простоял еще почти восемь лет…

Сменилось три мэра…

Все, кроме меня, стали докторами наук, профессорами… Александр Арчаков – академиком…

На жильцов комнаты пришлось: одно звание лауреата Государственной премии СССР, два звания лауреата Государственной премии России, одно – Ленинской премии, два – премии Правительства Российской Федерации…

Вот такое стереокино!

Глава 3

Триста спартанцев

Когда я начал работать в «Комсомолке», там царила особая атмосфера под названием «дух шестого этажа». Там квартировала газета. Чем наполнялось для меня это вроде бы мистическое понятие?

Тогда шло становление нового поколения людей, которых потом назвали шестидесятниками, – тех, кто поверил в возможность раскрепощения страны после XX съезда партии. Появились и журналисты-шестидесятники, со своей гражданской позицией, романтичной идейной программой, отважные до жертвенности. В «Комсомолке» был особенно заметен их авторитет.

Особую стать редакции придавали те, кто пришел с войны. Вот сейчас я подумал, а ведь им, когда я начинал в газете, было около 30… Вернулись с войны битые-перебитые, ни кола ни двора… Пехота, артиллерия, саперные части… Доучивались в университетах, в институтах и сюда, в «Комсомольскую правду». Опять воевать за добро, за справедливость, за честь других. Ким Костенко, Толя Иващенко, Илья Хуцишвили, Юра Додолев, Илья Шатуновский, Илья Гричер… А Коля Зайцев? Наш молчаливый оборотистый завхоз. А Юрий Петрович Воронов? Блокадник, боевую награду получил раньше паспорта. Мой первый

главный редактор.

Дух шестого этажа – это метафора высокой нравственности. Когда одна душа у сотни душ. Но никакой мистики. Наоборот, сплошная конкретность, даже предметность. В музее газеты была выставлена запаянная колба с воздухом, как уверяют старожилы, далеких лет. Для меня в этой колбе значимы такие «атомы», как строгость к самовлюбленности, завышенным самооценкам, взаимная критика, невзирая на лица, должности, прошлые заслуги, сопереживание не только неудачам твоего сослуживца, но и его удачам, что творческому люду обычно чуждо. Все мы исповедовали неписаный кодекс чести, который требовал человеческой надежности, порядочности, искренности и чистоты отношений. Все только по правде, только по-честному.

Из школы «Комсомольской правды» вышли очень многие недавние и нынешние руководители российских медиа, вышли прекрасные писатели, драматурги, поэты, дипломаты, министры, а уж просто первоклассных и порядочных журналистов не сосчитать.

С некоторых пор стал заглядывать на замечательный сайт Клуба ветеранов всех поколений «Комсомольской правды», который ведет Люда Семина, бывший славный литсотрудник рабочего отдела «Комсомолки». На нем недавно она поместила своего рода историческую справку. Материал вышел под заголовком «Триста спартанцев»:

«На войне берут не числом, а уменьем. Хотя, конечно, какое-то минимальное количество штыков все же необходимо. Если бы у царя Леонида не имелось даже трех сотен спартанцев, фиг бы он защитил Фермопилы.

В старой «Комсомолке» как раз и работало около трехсот человек. У каждого из них было свое представление о том, какие проходы и от кого защищать, но на круг выходило что-то явно из области светлого…Так бывает. Когда в Антарктиде бьется градусник, полярники садятся кружком, и каждый называет свой предположительный градус воздушной температуры. Никто не бывает абсолютно прав, но среднее арифметическое выходит поразительно точным. Правда, угадывать должна команда единомышленников. Такой и была – в этом с годами убеждаешься все больше – команда «шестого этажа».

Далее сайт приводит пофамильный перечень «спартанцев», (читай, ветеранов). За фамилиями многих сразу на волшебном облаке приплывают их лица. Но поскольку за начало обозрения взяты послехрущевские времена, в список не попали некоторые из тех, кто пришел в газету раньше – через какое-то время после фронта, защитившие свое Отечество – называй его, хотя бы символически, Фермопилами.

Вот Владимир Чачин, высок, красив, энергия через край. Мне, юнцу, он, помню, стоя на остановке в ожидании автобуса, сказал по какому-то важному поводу: «Миром правит любовь. Жди своей любви, от нее не уйдешь». У него она была.

Участник войны. Ушел на фронт 17-летним добровольцем со своей родной московской Плющихи, где тогда три тополя еще не успели вырасти. Получил под Ельней при наступлении на врага ударного комсомольского батальона осколок мины в грудь – тяжелейшее ранение. Хотели комиссовать. Володя написал письмо Сталину, умолял оставить его в армии. Оставили. Письмо до сих пор хранится в Музее Николая Островского. А сам юноша дошел с боями до Прибалтики. Потом, без профильного образования, только с вечерней школой и фронтовым опытом за плечами, был зачислен по первому же присланному в редакцию материалу в «Комсомолку». И блистательно работал. Талант, уникальный дар слова. Его трилогию «Король» с Арбата» читала детвора нескольких поколений.

Но начать нужно было бы с Юрия Петровича Воронова, моего первого главного редактора «Комсомольской правды» (буду ее по-свойски называть сокращенно «КП»). Он тоже по-своему фронтовик, потому что мальчишкой перенес и пережил все испытания, трагедии и подвиги Ленинградской блокады. Сбрасывал зажигалки с крыш домов по всей своей Петроградской стороне. Но находил время обожженными пальцами перелистывать книги и учебники, учился. Вырос мягким интеллигентным человеком с твердыми гуманистическими убеждениями и профессиональной хваткой борца. Ему постоянно растолковывали место прессы того времени: наша главная задача – молотьба и хлебосдача. Но он старался сделать газету как письмо к другу. Когда руководил редакцией «Смены», эта молодежка была лучшей газетой города на Неве. Стал поэтом. Его поэтическая муза еще ждет широкого признания. Воронов вписал в визитную карточку своего поколения незабываемые строки: «Нам выдали в 14 медали и лишь в 16 дали паспорта».

Мы знали, это он написал о себе.

Мои воспоминания и дальше без Юрия Петровича не обойдутся, а сейчас еще из его поэзии:

Я не напрасно беспокоюсь,

Чтоб не забылась та война:

Ведь эта память – наша совесть.

Она, как сила, нам нужна.

Нужна, к примеру, память о солдате, пришедшем с войны в журналистику, Юрии Додолеве. «Я был пехотой в поле чистом». Юра в мои первые годы в «КП» тихо, скромно сидел в своем кабинете, размечал письма, иногда находил пригодные для печати и делал к ним прочувствованные комментарии. Если выходил в коридор покурить, то обычно оставался молчаливым. Лишь поближе к 9 Мая надевал старую гимнастерку и представлялся: «Рядовой 975-го стрелкового полка 270-й Демидовской Краснознаменной дивизии». На гимнастерке были нашивки (красные!) о двух ранениях. О них помалкивал. Он вообще о войне старался не вспоминать вслух. Очевидно, потому что вспоминал на бумаге, писал несколько лет повесть о ней. Вышла книга с названием «Что было, то было». Критика сразу очень благожелательно заметила ее. Стал Юрий Алексеевич Додолев известным писателем.

А вот еще выдающийся человек.

…К началу войны Толе Иващенко исполнилось всего 15 лет. В 1942 году он окончил 8 классов средней школы в городе Сальске Ростовской области. Вскоре город захватили немцы. Вместе с уличными ребятами Анатолий создал подпольную организацию сопротивления, но повзрывать ничего не успел. Красная армия отбивает Сальск, Иващенко добровольцем записывается в ее ряды. И сразу на фронт. Участвует в освобождении Ростовской области, Донбасса, Крыма, заднепровской Украины, балканских государств. В первое время воевал бронебойщиком, затем переквалифицировался в разведчики. Был трижды ранен. Осенью 1944 года уехал учиться на курсы младших лейтенантов 3-го Украинского фронта. Учебу закончить не удалось. Во время наступления немцев у озера Балатон курсантов бросили на ликвидацию прорыва. В этом бою, в январе 1945-го, Анатолий Захарович получил четвертое тяжелое ранение. День Победы встретил в госпитале …

Написал вот большой абзац, но не уместил в нем неповторимость этого человека – обаятельного, открытого, всегда идущего к тебе. Он был известен миллионам по телепередачам «Сельский час», которые вел, не бросая газетную работу. А я стрелял у него закурить, бывал приглашен в кабинет отметить очередную публикацию. Весельчак, красавец, песенник, он, как ростовчанин, употреблял преимущественно игристое «Цимлянское». Вообще от родной земли не отрывался. Проводил на совхозных делянках какие-то опыты, опыты, опыты… Знал некоторые разделы растениеводства на уровне преподавателя Тимирязевки. И был «золотым пером» «Комсомолки».

Прямо напротив комнаты рабочего отдела через коридор размещался еще один ветеран Великой Отечественной фельетонист Илья Шатуновский. Если

было желание сыграть с ним «на интерес» в спичечный коробок, то в кабинет можно было заходить без стука. Но за пустяковой игрой выпадал повод поговорить о серьезном.

Илья Миронович прославился накануне моего прихода в «КП» буквально на всю страну своими фельетонами «Плесень» и «За голубым забором», после которых заговорили о «стилягах», а по сути, о социальном расслоении советского общества. Этот проницательный, рационально мыслящий человек писал фельетоны не для любителей хохотнуть, а для серьезно мыслящей аудитории. Но все-таки веселая должность фельетониста была ему к лицу. Правда, для контраста он напускал на себя мрачность, но в общении всегда находил повод затронуть в тебе какие-то задорные струнки. А за дружеским столом он больше всех балагурил и философствовал.

На моих глазах обновлялись руководящие кадры. Мы интересовались, как поведет себя новый заместитель главного редактора Камиль Закиевич Деветьяров. Прилетел он из ГДР, где был корреспондентом, и заглядывал преимущественно в иностранный отдел. А к нам? Ведь в самом начале войны Деветьяров руководил как раз нашим рабочим отделом. С этой должности его призвали в армию, Камиль стал фронтовым корреспондентом «Комсомольской правды». В штабах не отсиживался, писал с места боев. Потом кто-то в Москве загорелся идеей выпускать в освобожденных районах страны спецномера «КП». В начале 1943-го Деветьярову предложили возглавить выездную редакцию «Комсомольской правды» в Сталинграде.

Это была, рассказывал Деветьяров, та еще командировка.

Где же он, город-красавец? Война страшным катком прошлась по его улицам и проспектам. Кругом остовы и пустые окна разрушенных зданий, обгорелые развалины, мостовые под кусками камня и бетонного крошева. Но город все-таки поднимался из руин. Камиль Деветьяров писал о воодушевлении горожан. Он приводил в одной из своих корреспонденций такой примечательный факт. Очевидно, в самый разгар наступления немцев кто-то на стене одного из домов вывел краской: «Отстоим родной Сталинград!»

Прошло жесточайшее сражение. Дом разбомбили, но стена осталась в целости вместе с призывом, только в него теперь внесли правку: в середине первого слова появилась еще одна буква, и призыв читался по-иному: «Отстроим родной Сталинград!». Люди расчищали развалины, с воинскими почестями хоронили останки бойцов и погибших мирных жителей. В одном из экстренных выпусков выездная редакция «Комсомольской правды» напечатала письма оставшихся в живых горожан – не забудем павших победителей. Были опубликованы и запомнившиеся Деветьярову стихи Семена Гудзенко:

Ни венков, ни цветов,

Не полощутся флаги.

Серебрится кусок

Алюминьевой фляги.

И подсумок пустой,

И осколок гранаты —

Неразлучны они

Даже с мертвым солдатом.

Не исчерпает время горечь потерь. «Комсомолка» к моему появлению в ней насчитывала 18 сотрудников, погибших на поле боя. И первым называли Аркадия Гайдара.

Почти все известные советские писатели с началом боев стали военнослужащими, получили командирские звания, многие носили полковничьи шпалы, потом звездочки. Но Аркадия Гайдара по состоянию здоровья медкомиссия одного из московских военкоматов начисто забраковала, признала негодным даже для нестроевой службы.

Однако бывший комполка по своему характеру не мог оставаться вдали от боевых действий. После настойчивых просьб и решительных рапортов он добился разрешения писать из армии, если его командирует на фронт какая-либо газета. Командировала своего любимого автора, конечно, «Комсомольская правда».

Он был счастлив, по свидетельству военкоров ТАСС, работавших рядом с ним, печатать в такой газете фронтовые репортажи, очерки о героях-красноармейцах и любых проблесках надежды. Нам, молодым сотрудникам «Комсомолки», говорили, что очерк Аркадия Гайдара «Мост» не уступает по глубине и живости стиля военной прозе Э. Хемингуэя.

Судя по сохранившимся докладным политруков Юго-Западного фронта, Аркадия Петровича берегли, его жизнь всячески опекали. Когда он где-то под Киевом с одной из частей попал в окружение, ему предложили улететь в Москву на специально выделенном самолете. Гайдар решительно отказался. Он ушел к партизанам и в одной из жестоких схваток с превосходящими силами противника погиб, сраженный огнем пулемета.

Военкора «Комсомольской правды» Аркадия Гайдара похоронили на высоком холме в городе Каневе. Где днепровские пароходы дали на подходе длинный гудок.

Гудят пароходы: «Салют храбрецам!»

Да, из «Комсомольской правды» 18 человек полегли на полях войны. Я впервые задумался, кто они, как жили, что стало с их вдовами и детьми, когда в редакции стали проводить «Фронтовые землянки».

Наш Голубой зал, место планерок, летучек и прочих «топтушек», преображался декорациями окопного быта. Потолок затягивался маскировочной сеткой, которую одалживали на гарнизонном складе, у одной глухой стены ставили настоящую военную палатку, к ней притаскивали лесной пень, прикрытый солдатской каской, чуть дальше была видна гильза от артиллерийского снаряда с горящей свечой внутри – символом нашей памяти… Из всех кабинетов в зал перетаскивали столы, на которые рядом с букетиками первых полевых цветов водружали картошку в мундире, черный хлеб с кусочками сала, зеленый лук с горками соли… И, конечно, армейские фляжки со спиртным… Звучала музыка военной поры…

Первыми за столы садились ветераны, с весенней гвоздичкой в руках, которую им вручали наши смущенные своей ролью девушки-секретарши, одетые в новенькие гимнастерки и пилотки со звездочками… Молчали.

Замысел такой реминисценции боевого прошлого оказался очень человечным. Воссоздавалась вроде бы театрализованная обстановка, но разве театр не трогает душу! На «землянки» приглашали больших артистов и военачальников, вдов и уже взрослых детей тех, кто погиб за их и наше будущее, за Родину. После «ста наркомовских грамм» чинность и полушепот застолья нарушались, начинал звучать подлинный, искренний голос «землянки», этой неповторимой встречи победителей и их потомков. Двух-трех часов не хватало, чтобы высказаться, повспоминать, попеть песни, давно заученные или недавно сочиненные Окуджавой …

Мы, стажеры и молодые литсотрудники, именно на таком интимном, журналистском празднике впервые услышали в исполнении Марка Бернеса на музыку Яна Френкеля и слова Расула Гамзатова великую песню «Журавли».

Такие эпизоды не падали камнем в память, а оставляли в сознании долгие круги.

Родилась идея памятника, чтобы увековечить в родных стенах память погибших. Я, вспоминая розоватые волны от крови раненых солдат, лечившихся в сочинских госпиталях, тоже громко поддерживал замысел. Набрался смелости и пошел к Борису Панкину, ставшему уже главным редактором «КП», и предложил, чтобы этот памятник сделал Эрнст Неизвестный. Я видел его на недавней «землянке», он чуть ли ни смахивал слезу и обнимался с маршалом Коневым…

Уже несколько лет Эрнст Иосифович был в опале. Неизвестный, гласил грустный каламбур, пребывал в неизвестности после пресловутой выставки 1962 года, на которой Никита Хрущев назвал выставленные в Манеже скульптурные произведения Неизвестного «дегенеративными». Большого художника

при партийной критике легко было превратить в пугало. Но Борис Дмитриевич Панкин не только не испугался гонимого имени, но даже обрадовался, когда оно прозвучало в связке с газетой.

Отлично помню свое первое посещение мастерской скульптора. Это был какой-то сарайчик. Но обстановка – рабочая, настрой мастера рабочий. Он тепло меня встретил, как только узнал, что гость из «Комсомолки». И сразу же согласился на сделанное мной от имени Бориса Дмитриевича Панкина предложение. Сказал: «Охотно возьмусь за такую работу». И Неизвестный соорудил в кратчайший срок замечательный памятник погибшим журналистам «КП»: пишущее перо, и с пера будто огонь бьет.

Жил Эрнст Иосифович, по-моему, ниже черты бедности, просто бедствовал… Я завел разговор о гонораре за выполненный заказ. Удивительной вышла дальнейшая сцена.

– Гонорар? – воскликнул Неизвестный. – Хорошо. Дайте бумагу, я напишу.

Бумага нашлась. Я подумал о сумме с нулями, потянет ли бухгалтерия. Про А. Васильева, главбуха издательства «Правда», где мы финансировались, поэт Михаил Светлов написал бессмертные вирши:

Я в бухгалтерию спустился

Неся в душе огонь и муку.

А что Васильев положил

В мою протянутую руку?

В оригинале про вложение немного резче. Так вот, Эрнст Неизвестный, протягивая мне назад листок, проговорил:

– Вот мой гонорар!

Разворачиваю бумажку, а на ней: «Памятник сооружен скульптором Эрнстом Неизвестным – гвардии капитаном воздушно-десантных войск 2-го Украинского фронта».

– Вы не могли бы эту запись прикрепить где-нибудь на памятнике. Мне больше ничего не надо. Передайте Панкину, что я сам в Великую Отечественную числился погибшим солдатом.

На открытие памятника Эрнст Иосифович пришел в военном парадном одеянии, весь в орденах. Говорили, что, может быть, впервые после войны надел все свои награды.

Тогда он и рассказал об уникальной истории. 22 апреля 1945 года, то есть в самом конце войны, в кровопролитном бою за какой-то клок австрийской земли капитан Эрнст Неизвестный был тяжело ранен, потерял сознание. В горячке боя отважного десантника посчитали погибшим. Отослали куда надо об этом донесение. Хоронить решили с почестями. Пока собирались, офицер начал подавать признаки жизни. Все так обрадовались, что бумагу о смерти забыли возвратить и аннулировать. Через несколько месяцев уже в госпитале Эрнста Иосифовича нашел указ Президиума Верховного Совета СССР: за проявленные мужество и героизм Э.И. Неизвестный посмертно награждается орденом Красной Звезды.

Когда эта книга готовилась к печати, выдающегося скульптора не стало

Создавший немало скульптурных шедевров, Эрнст Неизвестный свой памятник Аркадию Гайдару, Лилии Кара-Стояновой и другим выделяет особо, называет «панно». Автору виднее. Панно на пожаре, охватившем несколько лет назад весь этаж «Комсомольской правды», не сгорело, лишь закоптилось. Отчистили, вновь поставили для поклонения. Оно же из бронзы. И от чистого сердца фронтовика. Тоже спартанца.

Глава 4

Редакция: действующие лица

Не отпускают первые газетные годы.

Лица, фамилии. Лица, фамилии.

Главные редакторы были, конечно, лидерами, вождями. Но вождизмом «Комсомолка» никогда не страдала. Всем и всеми заправляла редакционная коллегия, состоявшая в основном из руководителей отделов.

При мне первым (потом еще были) руководителем отдела рабочей молодежи был Виталий Ганюшкин. Портрет? Высокий, сухощавый, тонкошеий блондин с волевым мужским подбородком и женскими ямочками на щеках. Блондин – это слабо сказано. Белокурая бестия. Девчата про него сложили триаду: умен, силен, недурен.

Он окончил тот же факультет журналистики, что оканчивал и я. Привел в «Комсомолку», как он шутил, сам себя добровольно. На защите своего диплома прознал, что главный «КП» требовал во что бы то ни стало взять интервью у главного архитектора Москвы Каро Алабяна о развитии в столице жилищного строительства. Всем репортерам главный архитектор отказал. Ганюшкин ринулся в адресное бюро, выяснил, где живет академик. Девять часов простоял у его подъезда на мартовском ветру и холоде. Окоченел, но на два вопроса получил ответы, которые на другой день Алабян и завизировал. «КП» напечатала «подвал» «Застройка Москвы кварталами». И Виталий получил госраспределение в любимую газету.

До того, как ему через несколько лет передали руль рабочего отдела, вел моральную тематику. Я запомнил заголовок очерка Ганюшкина «Скрестили шпаги мечта и приказ», по которому развернулась широкая читательская дискуссия: где предел исполнительности? Долго шумел в обсуждениях его очерк «Три пятьдесят медяками» о пагубе корысти, стяжательства, рублепоклонства. Как видим, все эти проблемы благополучно перекочевали и в наш день.

Виталий Александрович склонил меня на публицистику, в которой поднимаются старые, как мир, нравственные проблемы, показывается, как и кто разрешает их по-новому.

Вот тоска по дому, по родным людям. Ситуация, рассуждал Ганюшкин, избитая, о ней писано переписано. А надо взять ее, проклятущую, когда человек в экстремальных условиях, взглянуть. Поставить себя в его положение.

И я нанялся палубным матросом на танкер «Джордано Бруно». В счет отпуска плюс редакция прибавила пару недель отгулов.

Рейс был дальний, непростой. Шесхарис – Новороссийск – Рио-де-Жанейро.

Мне нужны были собственные неоспоримые ощущения.

И вот колючим от норд-оста ноябрем танкер «Джордано Бруно» вышел в море и, как бы вздохнув, коротко отсигналил начало своего перехода. Потом остались ночь, ветер, крупная зябь, качка и неоглядно широкая земля за кормой, наша земля.

Еще звучали слова прощаний, легкие, трогательные и всякий раз торопливые, ведь танкер стоит в порту считаные дни. Можно, конечно, зайти в каюту, где вдруг тебе покажется, как щедро ты одарен близкими знаками внимания на этой короткой стоянке: какой-то неморской уют, листочки с детскими каракулями, домашние гостинцы. Но лучше просто стоять на ветру и смотреть, как тает позади белый туман.

За ним мама, жена, дети.

А громада танкера деловито резала тяжелое море, целясь в горловину Босфора. Моряки исправно несли вахты. Может быть, только без привычного веселого шика, столь обычного для людей, крепко знающих свое морское дело, но так бывает всякий первый час долгого рейса. Вспорхнула и унеслась с танкера первая радиограмма: «Идем Рио-де-Жанейро очень буду скучать по тебе». Потом радисты послали в эфир еще десяток «жди».

По-разному люди тоскуют по дому. Но редко отыщется моряк, который сказал бы сейчас, что вполне свыкся с разлуками. Даже тот, кто «перепахал» все моря-океаны и знает, что такое многомесячные рейсы, при мысли о доме замолкает и как бы вслушивается в себя. Стармеху Толе Тихомирову чудится, будто его Ленька где-то рядом кричит: «Смотрите, папа приехал! Ко мне папа приехал!..»

Любое несчастье, коли оно случилось, облекает человека дюжиной неизбежностей, и они вяжут его, цепляясь друг за друга. Одна из таких неизбежностей кинула матроса Петю Хмиза с танкера «Братислава» в итальянский госпиталь.

Мы были в этом госпитале, когда «Джордано Бруно» стоял в порту Аугуста. Петя первый раз был в загранке, этот невысокий, большерукий парень с глазами, подернутыми стальной пленкой боли и

потому трудно отличимого цвета. Петя обварился на танкере – нелепая случайность. За его жизнь переживало все судно. «Братислава» изменила курс и полным ходом пошла к острову Сицилия, в порт Аугуста. Матроса осторожно доставили на берег и в тяжелом состоянии передали итальянским врачам. Потом танкер ушел дальше, на Кубу, а Петя остался один. Единственный советский человек на всю Сицилию.

Четверо суток ломала и жгла моряка жестокая боль. И четверо суток итальянский госпиталь горевал. Никто не верил, что русский выживет. А Петя упрямо жил, словно не замечая вздохов сестер милосердия. Ночью иногда он бредил, и потому в госпитале считали, что у Пети в России есть синьорина Акация, и жалели ее.

А Петя боролся ради того, чтобы вновь увидеть белую акацию у дома. Днем про себя он серьезно придумывал неторопливую дорогу, какой будет гулять с какой-нибудь девушкой, и решал, что надо ему посмотреть из еще не виданного и услышать из еще не слыханного. Это забивало горячую боль, впереди виделась большая сильная жизнь. Он рассказал нам, что все время думал о своем и чувствовал, как накапливается в нем сила выдюжить чудовищную беду.

– О, синьор Хмиз, человек семи футов, – сказал дежурный врач, когда провожал нас с капитаном Виктором Петровичем Рябковым из госпиталя. И добавил: – К его пяти футам роста я прибавил два фута характера.

– Ты держись тут, Петя, не скисай.

– Ладно, чего там. Домой скоро…

Петя улыбнулся. В его словах была такая мудрость и простота, что не оставалось сомнений: от этого «Домой скоро» и шла к нему сила жизни.

…Когда стармех Тихомиров как-то между прочим ронял в кают-компании за завтраком, что ему приснилась жена, у капитана пропадал аппетит: Лида однажды уже являлась стармеху в канун беды.

Несколько лет назад в Бискайском заливе Толя Тихомиров тонул на «Фалештах». Четыре дня и четыре ночи ломали волны теплоход, и удивительно долго падал в хаос эфира его SOS.

И, странно, все те жестокие дни в ушах Толи стоял не шабаш бури, а тихий шепот жены, плеск светлой воды прихерсонских лиманов и еще какие-то очень далекие и дорогие звуки.

И когда экипаж «Фалешт» боролся с бурей, наверное, в сердце каждого моряка были свои звуки и голоса, которые не давали места отчаянию и панике. Непобедим духом человек, когда дом для него плоть, мысль и надежда.

Все закончилось благополучно, но с тех пор за стармехом тянулась легенда, что видение жены плохое предзнаменование, и потому Толиных снов побаивались.

Правда, Тихомиров всегда находил свое машинное хозяйство в порядке, даже когда все знали, что Лида целую неделю ему снилась. Но распекать своих механиков Толя никогда не уставал. Были его разносы не обидными, не поучающими, но правильными. Толя главным жизненным устоем считал трудолюбие и морскую дисциплину, потому и требователен был нещадно.

На двадцать первые сутки плавания Лида снова приснилась стармеху. Лифт, как положено, опустил Тихомирова в машинное отделение. Внизу все было в порядке. Сегодня тоже без происшествий. Но Толиным друзьям теперь нравилась легенда о снах стармеха: строгость его объяснилась красиво, необычно, небуднично… А сам Толя любит такие сны и ждет их.

И они приходят. Обязательно. Потому что дома любят.

Как-то капитан Виктор Петрович Рябков заметил перемену в одном своем моряке. Тот по-прежнему ладно нес службу, но делал это словно по принуждению, не вкладывая в работу живого сердца. И еще капитану что-то обреченное почудилось в коротком взгляде, скользнувшем однажды по его лицу. Попробовал вызвать парня на разговор – не получилось, все та же неуклюжесть, раненые глаза.

Конечно, капитан понимал: рейс не из коротких, можно так истосковаться по дому, что собственная душа станет ношей. Но все-таки, когда пришлют пять слов родные, не чувствуешь себя кинутым в океане. Один штемпель чего стоит: «из Новороссийска, такого-то», «из Туапсе, такого-то», и сразу своя земля становится ближе. «А вдруг этому парню ничего не присылают?» – мелькнула тогда мысль у Виктора Петровича.

– Матросу Н. давно была радиограмма? – спросил он у радистов.

Да, давно, ответили капитану.

Тогда пошлите к нему домой несколько слов от моего имени.

Радиограмму срочно послали, а на следующий день в эфире эхом вздрогнуло имя жены матроса Н.: «Очень по тебе скучаю, очень люблю, извини молчание…»

Конечно, не из одних радиограмм складывается настроение моряка. Володя Герман, например, возит с собой катушку магнитофонной пленки, где записаны голоса жены и сына, где записан одесский прибой на Лузановке, и пестрый шум Привоза, и дыхание Манежной улицы, где он живет. Он давно знает, в каком месте стихотворения Игорек споткнется и в какую паузу его поцелует мама, и когда в магнитофоне прошелестит автобус, но все слушает пленку по вечерам и слушает.

И весь в это время там, где Мила и Игорек. На своей земле. Подчас Володя и не замечает, что вместе с ним пленку слушают еще несколько моряков, а те, наверное, не замечают Володю, потому что каждый сейчас слушает своего Игорька и свою Милу, свой город и свою землю.

…Уже после того, как на обратном пути прошли Италию, весь танкер подсчитал, что наша земля покажется через четверо суток в 14:30. Через четверо суток в 14:30 вокруг было море. Стали склонять штурманов. Потом пошли еще раз гладить сорочки, так как по трансляции землю пообещали в 20:00.

В 19:00 все свободные от вахты были на палубе и угадывали в темноте берег. Свою землю. Ждали, как могли: смеялись взрывом, прямо от серьезности в хохот, сыпали словами, гадали, привезут ли жены ребятишек, не холодно ли им сейчас там, на берегу, скоро ли подадут катер на рейд.

И никто не думал о том, что пролетят, блеснув, эти два-три денечка Родины, и опять в рейс, опять тысячи часов без своей земли. Без тебя, вот этот берег, вдруг вынырнувший из моря, без тебя, любимая, уже привыкшая к тому, что встретив, надо снова проводить, без тебя, непоседа, с твоим радостным криком: «Смотрите, ко мне папа приехал! Мой папа приехал!».

Таким представляется дом издалека, когда затушевывается в сознании все плохое. Мои старшие коллеги, слушая морские рассказы молодого корреспондента, не тонули в лирике, как я. Им рисовался советский дом без прикрас. С хлебными очередями. С назревавшими бунтами на местах. С роскошью верхов за государственный счет.

Но откровенно говорить о базовых пороках системы, обо всем наболевшем в газете было бы непростительным донкихотством. Вылетел бы с шестого этажа в два счета. Да и кто бы напечатал!

И это при том, что в 60-х печать вместе с обществом преобразилась. Неожиданно пришло время масштабных тем, острой открытой критики. Пока в массе своей она касалась боковых социальных и экономических проблем, второстепенных персон. Но ряд изданий замахивался на большее. К их числу относилась и «Комсомолка».

Юрий Воронов в тандеме со своим заместителем Борисом Панкиным, а потом и сам Борис Панкин, ставший главным редактором, сделали «Комсомолку» собирательницей передовых идей, трибуной публицистов, готовых положить голову на плаху за свои убеждения. Не забыть волнений среди интеллигенции, официального гонения на газету после публикации статьи Лена Карпинского и Федора Бурлацкого против всесильной цензуры. «КП» выстояла.

Но потеряла

замечательного члена коллегии Константина Щербакова. Потом расправились и с Л. Карпинским, и с Ф. Бурлацким…

Газета с помощью Бориса Панкина и Константина Щербакова распознала талант, защитила, предоставила страницы Булату Окуджаве, которого сразу и горячо полюбила молодежь. Газета показывала, как оттепельная страна рвалась из-под железного занавеса. Она с восторгом, помню, писала о концертах приезжавшего в Советский Союз Игоря Стравинского, новых звезд зарубежного кино, театра, балета.

Еженедельно шли редакционные «четверги». На них открывались таланты молодых актеров, певцов, музыкантов – Михаила Козакова, Тамары Синявской, Муслима Магомаева, Николая Петрова, ансамбля «Ореро».

Поразительное было время. Прогнав с должности члена редколлегии Константина Щербакова, через какое-то время большое начальство позвало его обратно. «Комсомольская правда» была газета дерзкая, умная, далеко видела, и кто выходил за рамки даже этих критериев, грубо говоря, задирался, уже никогда не мог рассчитывать на снисхождение. А Константина вернули! И это после той самой статьи, где под сомнение поставили необходимость цензуры в театральном процессе. Такого никогда не бывало.

В чем секрет? Никто до тех пор не мог столь талантливо и честно говорить обществу о театре. Никто, кроме Щербакова, не говорил честно и талантливо театру от имени общества. Не без его усилий случилось становление Эфроса, Ефремова, Радзинского, Захарова, Фоменко. Имя Товстоногова благодаря во многом перу Константина стало символом целой театральной эпохи.

Менялись художественные предпочтения, уходила одна стилистика, возникал новый театральный и литературный язык, а К. Щербаков оставался проводником передовых идей и экспериментов. Он поддерживал такие сочетания реальных нравственных поступков художников и их спектаклей, что брала оторопь: это ведь один целостный ряд. Именно поэтому их работы становились культурными событиями мирового звучания.

Волей судеб Щербаков оказался в Польше при действии норм военного положения в этой стране. Поляки протестовали. Костя представлял здесь Всесоюзное агентство авторских прав. И он, и Ира – его жена, соратник – сделали свой варшавский дом прибежищем всех тех, кто не мыслил себя не свободным.

Конечно, это была элита польской интеллигенции. Как сказал об этом времени один наш общий друг: «Костя не терял присутствия духа и несокрушимого нравственного здоровья даже в присутствии танков».

Вернулся К. Щербаков в Москву в самое тяжелое для театров, музеев, библиотек время – в начале 90-х.

Получил новое назначение, испытание.

Считаю, что лучшего первого заместителя министра культуры России, чем К. Щербаков, трудно было подобрать.

Культура культурой, но эпицентром деятельности «Комсомолки» оставалась экономика, прежде всего промышленное производство и строительство. А экономику вел, по существу, тащил на себе отдел рабочей молодежи. Тащил Виталий Ганюшкин.

Считается, что именно рабочий отдел 60–70-х годов был в «Комсомолке» ее локомотивом, звездой первой величины, уникальным по набору талантов, непревзойденным по публицистической отдаче. В нем и после нас работали, с моей точки зрения, отменные журналисты Владислав Фронин, Анатолий Юрков, Анатолий Золин, Юрий Совцов, Александр Афанасьев, Владимир Сунгоркин, Георгий Пряхин, Павел Вощанов, всех в этом ряду просто не перечислить. Команда под руководством Ганюшкина достигла в журналистике невероятных результатов. Об этом говорит и дальнейший профессиональный и карьерный рост выходцев из отдела. Анатолий Юрков был назначен главным редактором газет последовательно «Рабочая трибуна» и «Российская газета», Владислав Фронин главным редактором «Комсомольской правды», а сегодня ведет «Российскую газету». Александр Сабов проявил себя как политический обозреватель «Литературной газеты», Юрий Макарцев – как первый заместитель главного редактора «Рабочей трибуны» и «Российской газеты». Николай Андреев был экономическим обозревателем Центрального телевидения, а ныне успешный блогер и автор книг «Жизнь Сахарова» и «Жизнь Высоцкого». Уже в постсоветский период «Комсомолкой» много лет руководит Владимир Николаевич Сунгоркин.

Мне, конечно, всегда не хватало Ганюшкина. Не хватает и сейчас.

В 1998 году его не стало. Еще раньше ушел 24-летний сын Алексей Ганюшкин, вскоре жена Юлия Васильевна, а старых родителей давно уже нет. Ни братьев, ни сестер, никого. Какие-то дальние родственники еще откликаются по старому домашнему телефону Ганюшкиных, скороговоркой объясняют, чья это теперь квартира. Вроде бы ничего не остается от потуг земных, дорогой Виталий? Нет, остается – память! Она в сердцах людей, с которыми ты шагал по жизни и которые пока живы, из «Комсомолки», «Правды», «Советской культуры», «Нового времени». Они помнят твою улыбку, ямочки на щеках, влюбленность в аккордеон и русское слово. И от настоящего журналиста остается неуловимое эхо: добрые дела, выпрямленные судьбы, благодарность людей, которым он помог газетной строкой.

А в рабочий отдел приходили разными путями…

Ким Костенко тоже был редактором отдела позже, а до этого много лет был собкором газеты по Донбассу. По давней традиции «Комсомольской правды» лучших собственных корреспондентов приглашали в центральный аппарат на руководство, делали членами редколлегии. И Ким вошел в нашу московскую жизнь, что называется, как нож в масло.

Он был удивительно интересен во всем.

Над собкорами и своим многолетним собкоровским прошлым, казалось, только подшучивал. Все знали, как трудна эта работа – представлять острую газету на местах.

Но в дружеских трактовках Кима собкоровское дело – сплошная синекура, удел сибаритов. Главное, утром не забыть вставить ноги в тапочки. И ты уже при исполнении. Для этого тапочки надо выбирать желательно без каблуков, чтобы задник не тер.

Между тем по-настоящему отборный собкоровский корпус действовал в «КП». В нем значились многие бывшие офицеры-фронтовики. Собкоры считали себя каким-то рассредоточенным воинским подразделением казацкого типа. Выбирали «сотских» и «десятских», а атаманом выкликали Кима Прокофьевича Костенко.

Да, предельно честным был Ким Костенко – редактор отдела.

Вроде бы кто я для него? Практикант, стажер, младший литсотрудник? Но раз уж стал членом коллектива «Комсомолки», то даже для Кима Прокофьевича Костенко, фронтовика, бывшего собкора в Донецке, члена коллегии газеты, я был свой, не ровня, но свой.

Какой-то день в 65-м. Редко я видел Кима в состоянии такой сосредоточенности. Он читал, сдвинув к переносице черные брови, переданный ему Юрием Петровичем Вороновым материал. Ушел с ним даже в свой кабинет. Потом в моей комнате появился Аркадий Яковлевич Сахнин. Известный писатель, публицист, кинодраматург.

Знаменитый автор после публикации в «Комсомольской правде» очерка «Эхо войны», судя по всему, подготовил новую «бомбу». Я догадывался, какую. Пришло письмо из объединенной китобойной флотилии «Советская Украина» и «Слава». Краткое содержание: капитан-директор Соляник прохлаждается с молодой женой в судовом бассейне, а в трюмах задыхаются от жары китобои.

Из своего кабинета появляется

Костенко.

– Капитан-директора ты здорово пригвоздил, – обращается он к Сахнину.

– Я на Соляника зол. Чувствует себя неприкасаемым, мне даже во встрече отказал. А что творит?! Я работал кочегаром на паровозе, имею представление о высокой температуре. Но ведь там адская жара, там тропики – 50 градусов по Цельсию.

– Знаешь, и у материала высокий градус, – сказал Ким. – Статья острейшая. Добавь еще аргументации. Соляник в любимчиках у сильных мира сего.

– Так уж и мира!

– Украины – точно. Поэтому давай немного поправим стиль, уберем задиристость. И заголовок придумаем поспокойнее. Лишь бы цензура пропустила.

Нас было в комнате трое.

И в номере одесской гостиницы «Красная» примерно через месяц они оказались втроем. Только вместо меня был Виктор Дюнин. Мне он рассказывал, что Ким Костенко прилетел позже их с Сахниным, но как только появился в Одессе, сразу взял такси и уехал в Приморский райком партии к его секретарю Фомину. Вокруг статьи А. Сахнина «В рейсе и после» разыгрались политические страсти. Газета с ней резко не понравилась в Киеве. Председатель Президиума Верховного Совета Украины Д.С. Коротченко советовал руководству Одесского обкома партии: «Статья лживая. В обиду Соляника не дадим. Из этого и исходите».

В Москве за Соляника вступился член Президиума ЦК КПСС Н.В. Подгорный. Начались какие-то подковерные игры. Говорили, что капитан-директор открывал двери в некоторые кремлевские кабинеты ногой, потому что руки были заняты подарками.

Плюс ему готовили вторую Звезду Героя Социалистического Труда…

И тут статья А. Сахнина. Она стала в советской печати одной из первых, где били по коррумпированности власти. Судя по ряду сигналов, статью пытались дезавуировать.

Но за автора статьи горой встали коммунисты-китобои: «Все верно. Факты неопровержимы». «Комсомольскую правду» поддерживал и представитель Комитета партийного контроля, разбиравший ситуацию, в союзниках неожиданно оказалось и одесское областное КГБ.

Журналисты «КП» прилетели к Черному морю, чтобы присутствовать на заседании бюро Одесского обкома, который встретил публикацию в штыки. Ведь флотилия была приписана к Одесскому порту. У Фомина Ким Костенко узнал, что записано в проекте решения бюро: «Целый ряд фактов, указанных в статье, изложен не объективно, а в отдельных случаях рассчитан на сентиментальную слезливость обывателей. Героический труд коллектива коммунистического труда освещен, как рабский труд подневольных людей. Тов. Соляник заслуживает суровой критики, но делать это такой ценой не нужно и вредно».

Открылось заседание бюро. Дюнин мне о нем рассказывал подробно. Первый секретарь обкома Синица начал сразу же метать громы и молнии в адрес «Комсомольской правды».

– Мы знаем, что вы, Костенко, обратился он к сидевшему в задних рядах зала Киму Прокофьевичу, – приехали вчера и пропьянствовали всю ночь со сторонниками вашей пресловутой статьи.

Ким сразу поднялся со своего места:

– Вы неважно информированы. Вот мой авиабилет. Я только утром прилетел рейсом Москва – Одесса. Что у вас на меня еще в компромате?

– А то, что таких, как вы, надо гнать сраной метлой из партии, – заявил Синица, багровея.

– Да, метла бы пригодилась, у вас здесь много нагажено, – не полез Костенко в карман за словом.

Синица, уняв дыхание, взял в руки блокнот:

– Только в поддержку наших идейных врагов рассчитаны такие строки статьи Сахнина. Зачитаю: «За время плавания случалось немало трагедий, много заболевших, утративших работоспособность моряков отправляли на попутных судах домой, а тела погибших замораживали и по завершении промыслового рейса отправляли в Одесский порт. Потом из трюмов-холодильников выносили гробы…». Понимаете – гробы! Ужас на нас, товарищи, напускают.

Члены бюро обкома выглядели побитыми мальчиками, но дружно проголосовали за воинственный проект решения: статью в «Комсомольской правде» признали порочной, потребовали опровержения.

Никакого опровержения, конечно, не последовало. Довольно оперативно последовала реакция в высших эшелонах власти. Дело, если можно его обозначить, как «Комсомольская правда» против Соляника», было вынесено на секретариат ЦК КПСС. Обычно заседание этого руководящего органа партии вел второй человек в ЦК, которым, по сути, являлся М.А. Суслов. Но неожиданно для всех и для вызванного в числе других Ю.П. Воронова на заседании, к обсуждению статьи, появился Генеральный секретарь Л.И. Брежнев. Леонид Ильич лишь входил в эту роль. Обретал партийную мощь. Он придал заседанию обвинительный уклон.

19 октября 1965 года секретариат ЦК КПСС освободил А.Н. Соляника от должности капитан-директора объединенной китобойной флотилии «Советская Украина» и «Слава». После оглашения партийного вердикта Л.И. Брежнев принял его у себя в рабочем кабинете, все-таки поблагодарил за многолетнюю плодотворную работу. Но сказал, что нынешнее дело получило нежелательный резонанс в стране и за рубежом, поэтому-де и принято такое решение секретариата ЦК.

Но этим же решением секретариат ЦК одернул и «Комсомольскую правду» за пресловутую сенсационность выступления. А через какое-то время и Юрий Петрович Воронов получил новое назначение в «Правду»: вначале ответственным секретарем, а затем корреспондентом газеты в ГДР. По существу, это была ссылка. Одареннейшего интеллектуала отодвинули подальше от большой политики, от рычагов гласности, сделав лишь поставщиком информации из Берлина (само имя этого города вызывало у бывшего блокадника стойкую неприязнь).

Больше десяти лет Ю.П. Воронов собкорил в ГДР. Лишь М.С. Горбачев, став генсеком ЦК партии, вернул его в Москву и, оценив потенциал этого человека, поручил возглавить отдел культуры в аппарате ЦК КПСС.

А что Костенко? В «Комсомолке» обозначилась вертикаль его новых назначений: ответственный секретарь, замглавного редактора, первый замглавного. Потом ушел в «Правду», «Советскую культуру». За следующие годы я узнал много такого, что еще больше подняло Кима Прокофьевича в моих глазах.

Я назвал свои воспоминания «Со мной и без меня». Предлагаю отрывочный рассказ о том, что было с Кимом без меня.

Из статьи коренного известинца Марка Поляновского: «Ким заканчивал войну в Чехословакии младшим лейтенантом. Было ему, артиллеристу, около двадцати. В последнем бою за важный окоп на высотке он заменил убитого командира. Его товарищу снесло голову, и какой-то крестьянин помог похоронить обезглавленное тело у себя во дворе. Сам Ким Костенко был тяжело ранен в бедро, в руку, в шею. Окопчик и высотку они не сдали.

За тот бой младший лейтенант был награжден полководческим орденом Александра Невского. За всю войну его, этот орден, получили всего одиннадцать или двенадцать лейтенантов. Еще у него был орден Боевого Красного Знамени, три ордена Отечественной войны, немыслимое количество медалей. Он не надевал их после войны – стеснялся. Инна Руденко, жена, рассказывает, что случилось это лишь раз в какой-то юбилей.

Ким мечтал после войны отыскать в Чехословакии свой окопчик и могилу товарища в крестьянском дворе. Тут как раз весна 1968-го, зрел август, и его отправили в командировку разузнать, что это за антисоветские настроения бродят в родной для него

Чехословакии. Он ходил и ничего не узнавал вокруг: лесок, поле похожи, но какие-то новые дома и дороги вокруг. Скрипнула калитка: «Лейтенант!» У забора стоял старик-крестьянин, во дворе которого они похоронили товарища. И могилу, и окопчик – все нашел. А о настроениях в Праге писать отказался. Его вызвали в ЦК партии. Отказался. Он как бы второй раз хотел спасти Прагу, но моторы советских танков уже были заведены».

Виктор Дюнин своим появлением в «Комсомолке» был обязан поэту М.Ю.Лермонтову. «Дюнин…Дюнин…» – видимо, вспоминал что-то главный редактор тех лет, Алексей Иванович Аджубей. И неожиданно добавил: «Надо брать собкором – культурный человек». Сказал и вскоре уехал в командировку по странам Латинской Америки.

Вскоре выяснилось, что характеристика Виктора Дюнина как культурного человека основывалась на воспоминании Алексея Ивановича о совместном выступлении перед избирателями на Стромынке. Тогда из всей студенческой агитбригады на концерт явилось только два «артиста». Аджубей, за плечами которого были не только два курса школы-студии при МХАТе, но и работа в армейском ансамбле песни и пляски. Он двадцать минут отбивал перед избирателями чечетку. А вослед этому номеру В. Дюнин декламировал на разные голоса всю лермонтовскую «Тамбовскую казначейшу». Это последнее обстоятельство и произвело, очевидно, на Алексея Ивановича серьезное эстетическое впечатление.

Запомнилось и то, что Аджубей и Дюнин оказались очень похожи. «Опасное сходство», – определили в редакции. Сходство это начинало доставлять неприятности. Дюнин стал замечать, что утром газетный народ, лениво шедший навстречу, старался у него перед носом шмыгануть на другую сторону улицы Правды, как это бывает, когда не хочешь попасть на глаза начальству.

«Опасное сходство» набирало повседневные, а потому все более опасные обороты. На 1 Мая Дюнину выделили билет на гостевую трибуну Красной площади для освещения парада и демонстрации трудящихся. Он решил показать праздник и своей 4-летней дочери. Там подвернулся со своими камерами известный фотограф известной газеты.

Виктор Михайлович вспоминал: «Через день меня вызывает к себе в кабинет главный редактор Аджубей, швыряет по полировке стола конверт метр на метр, откуда вываливаются мои фотоснимки с дочерью и без. Я принимаюсь их расхваливать и вдруг с ужасом замечаю надпись на конверте: «А.И. Аджубею в честь нашей встречи на Красной площади 1 мая 1959 года».

«Мне чужого не надо», – ухмыльнулся Аджубей.

Несколько лет я работал под непосредственным руководством Виктора Дюнина, да и потом наши биографии несколько раз пересекались. Мне есть что сказать об этом человеке. Сейчас ему идет 85-й. На юбилей в ТАССе была выпущена поздравительная стенгазета с юмористической заметкой: «Как же было на самом деле? Опыт закрытой гласности». Отрывок из нее приведу вместо собственных характеристик.

«Ходят слухи, что юбиляр – лауреат премии Ленинского комсомола. Действительно, есть у него такой значок со слегка померкшей позолотой. Но ведь здесь главное: за что? Иные говорят, придумал для ЦК ВЛКСМ новый вариант «легкой кавалерии», а потом по указанию сверху началось целое общественное движение под названием «Комсомольский прожектор».

Другие считают: премию получил за то, что восстановил через газету коммунистические субботники. Полвека после «великого почина» их не было, а с 1968 года по сигналу из рабочего отдела «Комсомольской правды» они вновь появились на общественном небосклоне.

Не знаем, не знаем. В опубликованном печатью документе сказано: за участие в создании первого в стране отряда научно-технического творчества молодежи на автозаводе имени Лихачева… Год 1970-й. А недавно в восемьдесят пять лет получил за книгу: «ТАСС: фронтовое поколение» премию Союза журналистов России. В таком возрасте вряд ли кому-то еще такое удалось. Плюс – до этого семь книг. Сейчас очередную закончил. Про вред алкоголя. Удивил всех, кто его знает. Конечно, тема ему близкая. Там яркие, трезвые воспоминания о тех, с кем довелось пригубить, не скрываясь: Алексей Стаханов, Никита Хрущев (чокался), Алексей Аджубей, Константин Симонов, Мариэтта Шагинян (закусывала булочкой), Евгений Евтушенко, Роберт Рождественский, Юлиан Семенов, Александр Твардовский, Расул Гамзатов, Олег Ефремов, Василий Лановой, Зинаида Кириенко, Марк Бернес, Тимур Гайдар, маршал Чуйков, Андрей Туполев (отматерил, но пол-литру подарил), Герман Титов (супруга бранила), Борис Ельцин (сам налил рюмку). Как учил Мао Цзэдун, у каждого поколения должна быть своя война. Наш юбиляр воевал по заветам другого вождя: учиться, учиться, учиться; трудиться, трудиться, трудиться. А недавно и третий завет освоил – лечиться, лечиться, лечиться».

«Комсомольская правда» подарила мне возможность подружиться с замечательными людьми в то время, когда они были лишь на старте больших дел, у истоков славных биографий. Петр Лучинский – будущий президент Молдавии, Евгений Тяжельников – лидер молодежи, дипломат, прекрасный товарищ, Виктор Мишин – он мне представляется самым надежным человеком своего поколения, руководил комсомолом мужественно, отбрасывая догмы. Для меня честь, что, бывая у них в гостях, я всегда чувствовал себя как дома. Конечно, это заслуга и Тони, и Инны Васильевны, и Гали – прекрасных жен моих друзей.

С комсомольских лет я оказался рядом с блестящим человеком – Поладом Бюль-Бюль Оглы. Все этапы его жизни проходили у меня на глазах. Мы познакомились давным-давно на съезде комсомола Азербайджана. Полад уже тогда, студентом консерватории, был звездой. Даже его юношеские сочинения являли композиторскую силу. По многим театрам идут его балеты, симфонические произведения исполняют лучшие музыкальные коллективы… Его песни знали все в СССР, поют их и сегодня. Конечно, ныне он крупный политик – посол Азербайджана в России. Много лет был министром культуры республики. Общая фраза, но стопроцентная для Полада: талантливый человек – талантлив во всем.

Отвлекаясь от всех реалий сегодняшнего, скажу, что в воспоминаниях мне хочется подольше побыть в «Комсомолке».

Вот открыл еще страничку моих воспоминаний. Это Капитолина Кожевникова – прекрасная журналистка «Комсомолки». Вот ее голос:

«Те шестидесятые (в них я включаю для себя и конец пятидесятых и начало семидесятых – годы работы в «КП») впечатались в мозг и сердце так, что, выходит, они-то и были главными в моей жизни. И не только в моей. Все сверстники говорят то же самое. Трудные, порой мучительные поездки, невозможность высказать на газетной странице все, что думаешь, что наблюдаешь вокруг. Почему же именно то время стоит перед глазами, будто случилось это вчера?

А люди, которые встретились на твоем пути? Сколько среди них было порядочных, честных, сильных. Ведь верно, не стоит село без праведника. Рассказывали без утайки обо всех бедах, происходящих вокруг, рискуя и карьерой, и благополучием, а порой и жизнью. Мученики и герои в одном лице. Строители социализма-коммунизма, который пришел в никуда.

Несмотря на лишения и невзгоды, люди честно выполняли свое дело. На их плечах-то и держалась страна.

Может быть, эта обстановка, когда все на краю, и сплачивала многих, и сообщала то чувство тепла, которое

нас согревало. Говоря «нас», имею в виду и «Комсомолку». Так мы и жили, плечом к плечу, не сгибались, старались быть честными».

Да, это и мой голос. И еще не один десяток моих современников могут нам вторить. Газета, можно сказать, имела свой отдельный генетический код, который не давал никому фальшивить, бронзоветь, обрастать толстой кожей. Мы друг у друга учились слушать мир и видеть в своих героях людей на все времена.

Мы родом из «Комсомолки».

Много замечательных людей как пароль произносят эти слова. И не только потому, что они ведут отсчет своему творческому и карьерному росту от времени работы в этой газете. Для людей талантливых, пытливых, порядочных не обязательно было связывать свою судьбу на десятилетия с одним изданием. Лучшим хватало и двух-трех лет, чтобы состояться на всю жизнь. Сюда можно было попроситься на работу и с улицы, и из научного центра, и если в тебе была искра Божья, пожалуйста, ты одинаково нужен газете, и газетчикам. Валентин Юмашев, к примеру, определился поначалу в «КП» курьером. Потом «Алый парус» (был такой отдел в газете, где работал незабвенный Юрий Щекочихин) принял его в свою команду. Я крепко верю, что ветер в паруса своего будущего Валя Юмашев нашел именно здесь, в газете. И, став классным журналистом, политиком, уже Валентином Борисовичем, он не порывал с «КП» духовной связи. Парус ее идей, знаю, часто выручал его в жизненных бурях, политических штормах.

Со временем В.Б. Юмашев встал за штурвал администрации президента России, чтобы проложить правильный курс в неспокойной управленческой стихии.

Умный, добрый, светлый человек. Валентин и его прекрасная Татьяна… Видимся редко, к сожалению. Но всегда знаю: они рядом, к счастью.

Еще об одном журналисте пишу через звездочки, ибо он стоит особняком в общей блистательной нашей шеренге.

Юрий Михайлович Рост обрушился на «Комсомольскую правду» через несколько лет после того, как я стал корреспондентом. С первого взгляда на юное дарование было понятно, что в отделе писем, к примеру, никогда не приживется. В отдел комсомольской жизни натурально не пройдет, отдел пропаганды не для него. Отдел науки просил не беспокоить. Поскольку он писал, как никто, его определили в отдел информации, где таких «некалиброванных» перьев хватало. Таня Агафонова, Аля Левина, Гена Бочаров, Коля Черкашин, Андрей Иллеш…

Но Юрий Михайлович по ряду параметров превосходил всех. И творческим потенциалом, и ярким своеобразием пребывания на рабочем месте. Крики и вопли ведущих номер редакторов «Где Рост?!», «Найдите Роста!» сотрясали длиннющий коридор «Комсомольской правды» с регулярностью телепрограммы «Время». Ведущим редакторам всегда предлагали взглянуть на дымок над трубкой, которая демонстративно украшала чей-нибудь рабочий стол. «Юра только что был здесь. Слышите чудный вирджинский табак… Вышел куда-то…» Трубку периодически раскуривала верный секретарь отдела новостей Рита. А Юра в это время был в Киеве… Ленинграде… на Галапагосских островах… Да мало ли где мог быть очень специальный корреспондент отдела первой полосы Юрий Рост. Кстати, поскольку я имел честь руководить этим отделом, мне сейчас припоминается, что у Юрия и постоянного рабочего места как такового не было. Чтобы ему не заморачиваться, а то глядишь, принесут письма, распишись за скрепки, кто залил чернилами телефонный справочник. Юра Рост и до, и после всенародного признания сохранил стойкое неприятие к любой форме формализации творческого труда.

А журналист он и в ту пору был уже штучный. Действовал не по боевому уставу пехоты отдела информации. Считал нашу профессию вольным промыслом, свободным поиском интересного, неповторимого. И потому достигал блестящих результатов…

Нет, пожалуй, ни одной журналистской регалии или премии, которой он не был бы к сегодняшнему дню удостоен. Есть и серьезное государственное признание – Госпремия России, есть премия для интеллектуалов – «Триумф». И книги, одна лучше другой… Кинороли. Не у кого попало, а у самого Георгия Николаевича Данелия… И стихи – настоящие, дерзкие, нежные.

У ежедневного вранья

Краду я правды день.

Меня светлее тень моя,

Меня счастливей тень,

Мы с нею (я не утаю)

Друг другу не рабы.

И я бросаю тень свою

На произвол судьбы.

Пусть, кому надо подберет

И должное воздаст.

Она хоть малость и соврет,

Но точно не предаст.

А тогда, в молодые газетные годы, мы могли только про себя мечтать о книжице в «Молодой гвардии», о «Библиотечке «Огонька» или «Библиотечке «Комсомольской правды». В нашем кругу было зазорно назвать свою публикацию статьей, очерком, репортажем. Заметка! Вот и весь жанр. Для газетчика истинной веры другого определения плода недельной командировки и полной корзины черновиков не существовало. Заметка! Пишите романы, за ними придут!

Но об этом даже не перешептывались. Тем не менее, гуляючи однажды по Дерибасовской в Одессе с коллегой и другом Ярославом Головановым, тоже тайным мечтателем о своей книге, Юра Рост неожиданно поинтересовался у книжного киоскера:

– У вас двухтомник Ярослава Голованова есть?

– Эка хватились! – не задумываясь ответил одесский продавец.

Но ведь известно, что шутники – хорошие пророки.

Через десять лет у Ярослава Голованова, у незабвенного Кирилловича, ракетчика по базовому образованию и яркого журналиста по призванию, вышли в свет и однотомник, и двухтомник, и лучшая книга о Главном конструкторе Сергее Королеве. И десяток фильмов по его сценариям, и сотни статей о космической эре. Он первый из всех гражданских лиц прошел весь комплекс подготовки космонавтов, должен был полететь в космос по приглашению Королева как журналист «Комсомольской правды» …

Что-то не срослось.

Снова о моем друге Юрии Росте. Он и потом, после «Комсомолки», никогда не имел рабочего места в понимании кадровиков и другого начальства. Никто до сих пор не ведает, как он вычерчивает слова на бумаге: сидя, стоя, на бегу? У него теперь есть мастерская. И что с того? Утро он может начать с народным артистом Гией Данелия, а день продолжить за сценой МХТ им. Чехова и после всего заглянуть, это святое, к народному художнику Борису Мессереру. Юру в то же время видели у знаменитого хирурга, гидролога, капитана дальнего плавания… Просто у кого-то из друзей за чашкой кофе. Все эти мимолетности и есть Юрина жизнь. С одной только особенностью: с этими своими друзьями Юрий всегда определял вектор движения к правде и достоинству.

Но это был бы не Рост, если бы иные свои стихи не приспособил для автоответчика. Пол-Москвы звонило Росту домой, естественно, безо всякой надежды застать хозяина, но с одной целью: услышать голоса на автоответчике:

Прости, невинный абонент:

Нет. Не было. И неизвестно.

И самому бы интересно

Знать, где застал Момент.

И всякий новый день нетерпеливым абонентам предлагалось новое произведение.

Все устроено не просто,

В жизни мрак не без просвета:

Скажем, нету дома Роста,

Но звонок не без ответа.

Оттянувшихся у речек,

Отдохнувших на природе

Вас старик автоответчик

Не обманет, как Мавроди.

Его творческие методы достойны изучения в МГУ (факультет журналистики) или Академии МВД РФ (секция «транспорт в мегаполисе»).

Вот пример.

Кто это скачет

на белом коне по Тверскому бульвару к Новому Арбату? Пеший московский люд уступает дорогу странному наезднику в модных очках, но в деревенском ватнике. В правой руке у всадника поводья уздечки, в левой цветы. Через каждые сто метров выбрасываются ему наперерез встречные и поперечные милиционеры с резонным вопросом: «Куда тебя несет?»

Я направляюсь к поэту Белле Ахмадулиной, – ответствует конник. – Намерен взять интервью.

А на каком транспорте приличествует ехать к Белле Ахатовне?

Ну, действительно!

И следовал всадник на коне по имени Синтаксис вперед без остановки, далее к Арбату.

Поразительно, но рейд этот остался без последствий со стороны правоохранительных органов.

Надо ли здесь объяснять, что всадником был Юрий Рост!

А телеинтервью получилось классным…

С пером и фотокамерой Юрий Рост лучший журналист не только у нас в стране.

Время от времени я беру для неспешного возвращения в нашу юность книги Юрия Роста. Останавливаюсь на фотографиях. Да, он всегда видел дальше, чем смотрел. Почти во всех его снимках можно угадать то, чего в них визуально и нет.

Я листаю страницу за страницей и будто взаправду располагаюсь в мастерской гениального мастера-трубочника Федорова, слушаю его дивные рассказы, даже подчас подпеваю ему старинные романсы. Или вот гляжу на хирурга Францева и понимаю: ну и день у доктора задался, сколько часов за хирургическим столом, но человека точно спас. Актриса Неелова… Кулисы… Театр… Спектакль… И я слышу аплодисменты.

Черно-белая история людей, испытаний, судеб.

История страны.

…Стоит у околицы где-то в российской деревеньке солдат Отечественной. Не вышел ростом, застенчив, отвоевал от и до, чинов не искал, парады гремят далеко от его села. Но Юра так его увидел, что ты понимаешь: вот богатырь! Именно он и вывел нас на победный большак. С такими любой враг будет обречен.

Но сколько раз пугливые редакторы вырезали, замазывали церквушку, что стоит позади солдата. Юра не сдавался, снова и снова возвращал снимок в газетную полосу как видел – околица, солдат и маковки храма позади. Так он понимал эту жизнь: иначе духовная связь солдата и родины будет нарушена.

Я и моя жена тоже имели честь попадать в объектив Юрия Роста. Это было и пятьдесят лет назад, и сорок, и тридцать, и вчера… Шли годы. Ни одной работы Юрия Роста дома у нас нет. Просьбы, увещевания, обиды, интриги – не действует ничего.

Ни одного снимка.

Но поразительно, Юра помнит все кадры, в которые мы попали. Даже какая прическа была у Светланы, что за наряд был на ней, где велась сама съемка… Вот такая художническая память. Недавно он клятвенно пообещал подарить нам какой-нибудь свой шедевр из архива.

Мы ждем.

Так случилось, что мне посчастливилось работать со знаменитыми, видными и просто великими людьми. Конечно, они оставили огромный след в моей памяти. В судьбе. Речь не только о журналистах.

Никогда мне не приходило в голову и героев моих публикаций, с кем меня сталкивала жизнь, оставить в своей памяти обочь, до востребования, на потом… Они до сих пор – всегда рядом, кем горжусь, у кого я наследовал что-то важное, нерасторжимое с настоящим. Помнит их, поверьте, не только газетная строка.

Глава 5

Летчик Елян

С Еляном мы договорились встретиться по пути на аэродром в шесть тридцать. Занималось редкое в это лето утро голубонебое, тихое. Рабочий люд, еще немногочисленный в столь ранний час, стекался к автобусам, разворачивая на ходу свежие газеты. Ожидая Еляна, я невольно искал его среди этих первых непраздных прохожих, хотя знал, что он ровно в шесть тридцать прихватит меня в свою кремовую «Волгу».

Наверное, всегда остается в силе древнее поверье, что самая нужная для людей работа начинается на взлете солнца: заступают на вахту металлурги и пахари, чистый лист ложится на стол поэта, включают станки токари, выводят новую формулу ученые… И с давних пор только в утреннем небе учат летать самолеты.

Уже потом, оперившись и набравшись силенок, стальная птица станет летать и ночью, и днем, и в стужу, и в туман, и в дождь, и в ветер. Но первые полеты она начинает с земли, умытой утренней росой.

…За рулем «Волги» летчик-испытатель молчал, машиной управлял очень ловко, казалось, даже чуть рассеянно, и потому она шла как бы на своем дыхании: с полным газом проходя прямые отрезки и крутые повороты.

Может быть, он думал о предстоящем полете, не знаю. Вопроса не задавал. Собственно, неловко спрашивать у человека о том, чем он поглощен всецело, что занимает всякую минуту. Словом, я предполагаю, что думал Эдуард Елян, Герой Советского Союза, заслуженный летчик-испытатель СССР, об очередном полете «Ту-144», сверхзвукового пассажирского лайнера. Вот уже несколько лет он живет этим уникальным самолетом, знает его досконально. Его мнением дорожат конструкторы и инженеры, и каждый новый его рабочий день начинается и кончается «сто сорок четвертым», и только им. Вот почему можно предположить, что о нем думал летчик в это обычное утро перед полетом.

Мы въехали на территорию аэродрома. И, как не бывало, исчезла рассеянность на лице Еляна, он оживился, быстрым шагом взлетел на второй этаж летного корпуса и через минуту – долой сшитый с иголочки серый костюм, появился в летной форме, шлем под рукой, и заторопился в ангар, пожимая на ходу десятки рук. Потом заскочил в кабинет доктора Степана Федоровича Михайлова, обнял его, видно, между ними давнее знакомство. Обменялись явно по давно заведенному обычаю вопросами-ответами, пока доктор ладил ленту на руке испытателя, чтобы измерить давление.

– Как настроение?

– Отличное.

– Дочка как?

– Все нормально. Учится.

– Ну-ну… Сто десять на семьдесят. Порядок. Беги.

В каком-то документе Степан Федорович записывает напротив фамилии Еляна показания прибора. Ниже еще три фамилии испытателей «Ту-144»: Владимир Николаевич Бендеров 110/80, Михаил Васильевич Козлов 110/70, Юрий Трофимович Селиверстов 110/70.

Доктор еще раз говорит: «Порядок» – и идет вниз к ангару полюбоваться новой машиной.

А у машины четкая, без суетни и громкого голоса работа. Десятки людей готовят «Ту-144» к очередному вылету. Не скоро начинаешь выделять среди туполевцев, где рабочий, где ученый, где конструктор. Это детище тысяч людей, и на старте только самые нужные специалисты. Но все-таки из этих тысяч кое-кому удалось придумать причину, чтобы оказаться вблизи своего самолета. Они сгруппировались поодаль, рассыпались по крыше ангаров, вышли к взлетной полосе.

Пока самолет взвешивают, Бендеров, Селиверстов, Козлов и Елян разговаривают у двухэтажного трапа с инженерами-конструкторами, уточняют программу сегодняшней своей работы.

Полет на сверхзвуке пассажирского лайнера стал возможен после решения тысяч проблем. Во время создания этого самолета объем исследований был в десять (!) раз больше, чем при испытании других машин. Теперь понятно особое положение на старте инженеров и конструкторов.

Но вот негромкий радиоголос распорядился вырулить «Ту-144» на полосу. Испытатели заняли свои места. Самолет покатился к старту. В иллюминаторе по левому борту улыбается Елян. Настал первый час его рабочего дня.

Наверное, об этом договорился Елян, а может быть, летчик-испытатель: командир самолета сопровождения

Анатолий Бессонов своей властью разрешил мне занять место второго пилота. Здесь чувствуешь себя максимально близко от «сто сорок четвертого», слышишь земные и воздушные переговоры и видишь далеко, что немаловажно при сегодняшнем задании, подчас нам придется догонять стального журавля в небе.

Голос «Ту-144». Узнаю хрипотцу Михаила Козлова: «Разрешите взлет».

Голос руководителя полетов: «Взлет разрешаю».

Мы вылетаем следом за «Ту-144», и в наши иллюминаторы видно, как тихая судорога прошила могучий корабль, и вот он побежал, побежал… Голова, словно стесняясь могучести тела, чуть опущена долу, но вот лайнер привстал, вонзил свой клюв в синее небо и растаял в вышине.

Потом взлетел и наш самолет.

Где-то на большой высоте мы наткнулись на белые нитки следов. Значит, здесь недавно промчался «Ту-144».

На развороте договорились, что «Ту-144» нас «подождет».

Время от времени с самолета сопровождения просят Еляна:

– Притормози, не удержимся.

В ответ короткое:

– Понятно.

Полет идет в точности по программе. Разные режимы, разные скорости. Вот видим, как Елян начал «делать дачу». Говоря по-земному, это сродни езде с горки вниз и снова на горку. Стрекочет кинокамера на борту нашего самолета – снимаем полет близкого от нас «Ту-144». Этот кинообъектив один из многих сотен приборов, которые сейчас следят за каждым мускулом новой машины. Большинство их размещено в самолете Еляна. Они делают тысячи замеров, самописцы фиксируют каждую долю секунды полета, и часть этих данных с помощью радиотелеметрии несется на землю, оставаясь там на километрах пленки.

«Тебе, наверное, не повезло, – сказал мне Бессонов. – Вот когда Ту-144 взлетел впервые, был настоящий праздник. А сегодня обычный день. Обычная работа».

Да, сегодня обычный день из жизни летчиков-испытателей. Может быть, он необычный только для одного человека, Эдуарда Еляна.

Он родился в такой же августовский день. Сколько помнит себя, мечтал о небе. Комсомольцем впервые сам поднял самолет за облака в такой же августовский день. С тех пор небо его работа. Небо сделало его классным испытателем, инженером. Несколько раз оно бросало его наземь. Но Елян оказался сильнее. Остался жив, живут по сей день самолеты, которые он научил летать. Он и его товарищи заставили машины перейти из сказок в жизнь. И вот в обычный августовский день одна из этих сказочных машин кружит в воздухе.

Голос «Ту-144»: «Задание выполнено. Разрешите посадку». Голос руководителя полетов: «Посадку разрешаю. Спасибо».

В огромном кабинете генерального конструктора сразу же после посадки разбор полета. Два десятка инженеров, конструкторов, представители заводов. Стремительный, горячий отчет о полете Еляна. Как бы меланхолические добавления Козлова, негромкий голос Селиверстова, логичные обобщения Бендерова. Два-три встречных вопроса испытателям. Быстрый график на доске. Все. «Обедать!»

За столом, уже переодевшись, при галстуке, продолжают испытатели разговор о полете. Но Елян уже не так горяч. Устал? Нет, через десять минут на часок слетает на другом самолете, что-то надо ему прояснить. Рассеянно ковыряет вилкой мясо. Лицо как утром, в машине. Долго пьет компот. Потом вскочил, улыбнулся официантке: «Римма, спасибо!» И снова в летный корпус за летной амуницией. Через десять минут по взлетной полосе прогрохотал истребитель: Елян улетел «на часок».

Теперь тамошний народ потянулся к Бендерову. Можно только удивляться, что после такого трудного полета испытатели «Ту-144» продолжают как ни в чем ни бывало работать. Но, наверное, это удивление может выразить человек сторонний. Для туполевцев в этом ничего такого нет. Валом валят со свежими расшифровками к ведущему инженеру Бендерову.

Через час вернулся Елян. Нашел меня, извинился:

– Рабочий день не кончился. Придется подождать. Я буду в лаборатории.

Бендеров потом пояснил:

– Он улетел с Бессоновым в самолете-лаборатории. Часа через три сядет.

На аэродроме приземлился последний самолет. Это была машина Еляна и Бессонова. Я вышел за проходную с рабочими, служащими, инженерами. Попрощался с доктором Михайловым. Через полчаса уехал Бессонов. А Бендеров, Козлов, Селиверстов остались еще что-то додумывать… Но вот появились и они с группой туполевцев. Потом показалась «Волга» Еляна.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию (http://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=21990815&lfrom=931425718) на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.